КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272773
Пользователей - 124660

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Арахна (Большая книга рассказов о пауках) [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

АРАХНА Большая книга рассказов о пауках

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Представьте себе мохнатое, желтоватое чудовище, у которого восемь ног, и на каждой ноге два когтя, а в когтях влажная губка. Кроме осьми ног, есть у сего чудовища два рода рук, которыми хватает оно свою добычу. Подобно Аргусу, лице его покрыто глазами. Их у него восемь. Все они расположены овалом на лбу. Двое страшные клещи с острыми крючками, которые, кажется, выходят из его рта.

Детское чтение для сердца и разума, 1788

Эркман-Шатриан ПАУЧИЙ ИСТОЧНИК


Минеральные воды Шпинбронна[1] в Хунсрюке, в нескольких лье от Пирмазенса[2], некогда пользовались отличной репутацией. Здесь можно было встретить всех подагриков и ревматиков Германии, которых ничуть не отпугивал дикий ландшафт. Они жили в очаровательных маленьких домиках у подножия горы, купались в озерце у подножия скалы под пенистыми струями водопада и ежедневно выпивали по два или три графина минеральной воды. Дела у местного доктора, Даниэля Хезельносса, принимавшего пациентов в завитом парике и коричневом камзоле, шли прекрасно.

Ныне о водах Шпинбронна не найдешь и упоминания; Шпинбронн превратился в бедную деревеньку, где обитают лишь несколько жалких лесорубов — и, как ни грустно это говорить, нет больше и доктора Хезельносса!

Упадок Шпинбронна явился следствием череды весьма странных и катастрофических событий; советник Бремен из Пирмазенса рассказал мне о них в один из вечеров.

— Да будет вам известно, господин Франц, — начал он, — что источник Шпинбронн вытекает из своеобразной пещерки высотой примерно в пять и шириной в двенадцать-пятнадцать футов. Вода имеет температуру в 67 градусов по Цельсию и довольно соленая. Вход в пещеру скрыт мхом, плющом и кустарником, и никто не знает, какова ее глубина, поскольку тепловые испарения не позволяют проникнуть внутрь.

Еще в прошлом веке было подмечено одно необычайное обстоятельство: здешние птицы — дрозды, горлицы, ястребы — постоянно исчезали в пещере, словно втянутые неведомой силой. Причину этого таинственного воздействия так и не смогли объяснить.

В сезон 1801 года источник, неведомо почему, стал чрезвычайно обильным, и отдыхающие, гулявшие по лужайке у скалы, внезапно увидели в озерце у подножия водопада белый как снег человеческий скелет.

Вы можете представить себе всеобщий ужас, господин Франц! Люди предположили, разумеется, что убийство в Шпинбронне было совершено несколько лет назад, а тело жертвы брошено в источник. Однако скелет весил всего лишь около двенадцати фунтов, и доктор Хезельносс заключил, что он пролежал в песке, по всей видимости, не менее трех веков, так как был совершенно высохшим и обезвоженным.

Несмотря на весьма правдоподобные выводы доктора, толпы отдыхающих очень пожалели, что пили в тот день минеральную воду, и еще до наступления вечера покинули курорт. Остались только самые тяжелые подагрические и ревматические больные, утешившись объяснениями Хезельносса. Но паводок продолжался, и в последующие дни пещера извергла все накопившиеся в ней останки, тину и мусор; с горы обрушилось настоящее кладбище. Там были скелеты самых разнообразных животных — четвероногих, птиц, змей… словом, трудно вообразить более жуткое зрелище.

Хезельносс немедленно опубликовал брошюру, в которой доказывал, что все эти кости были наследием допотопного мира и что ископаемые скелеты скопились в своего рода воронке во время всемирного потопа, то есть за четыре тысячелетия до Рождества Христова, а следовательно, были в сущностями всего лишь камнями. Но не успел его труд успокоить подагриков, как однажды утром водопад вынес в озерцо труп лисицы, а затем и ястреба со всем оперением.

Было невозможно утверждать, что и эти останки пролежали в источнике со времен всемирного потопа… Все прониклись таким отвращением, что поспешили собрать вещи и разъехаться по другим курортам.

— Какой позор! — восклицали прекрасные дамы. — Какой ужас! Так вот в чем заключены пресловутые достоинства здешних минеральных вод… Ах! лучше умереть от ревматизма, чем принимать такое лекарство!

К концу недели в Шпинбронне оставался только толстый англичанин, одновременно ревматик и подагрик. Он называл себя сэром Томасом Хейвербургом, коммодором, и жил на широкую ногу, как привыкли поступать англичане за границей.

Был он человеком тучным и грузным, цветущего вида, но руки его были буквально скрючены от подагры, и он готов был пить хоть бульон из скелетов, лишь бы избавиться от своей немощи. Он поднял на смех сбежавших страдальцев, перебрался в лучшее шале и заявил, что намерен провести зиму в Шпинбронне.

С этими словами советник Бремер втянул в нос щедрую понюшку табаку, будто пытаясь оживить воспоминания, затем отряхнул кончиками пальцев кружевные жабо и продолжал:

— За пять или шесть лет до революции 1789 года, молодой доктор из Пирмазенса по имени Христиан Вебер отправился в Сан-Доминго в надежде разбогатеть. Он вел успешную медицинскую практику и накопил около ста тысяч ливров, но увы, разразилось восстание негров[3]. Я не должен напоминать вам, каким варварским жестокостям подвергались наши соотечественники на Гаити. К счастью, доктор Вебер сумел спастись от резни и сохранить часть своего состояния. Он поехал в Южную Америку и осел во Французской Гвиане. В 1801 году он вернулся в Пирмазенс и затем поселился в Шпинбронне, где купил у доктора Хейзельносса дом с приложением бывшей клиентуры.

Христиан Вебер привез с собой старую негритянку по имени Агата, чудовищное создание с плоским носом, большими губами размером с кулак и тюрбаном из трех слоев цветастых тканей на голове. Бедная старуха любила красные платья; серьги в ее ушах доставали до плеч, и горцы Хунсрюка приходили за шесть лье, чтобы посмотреть на нее.

Что же касается самого доктора Вебера, то он был человеком высоким и худощавым и всегда носил голубой фрак с фалдами в виде ласточкиных хвостов, кожаные бриджи, мягкую соломенную шляпу и легкие желтые сапоги с отворотами, украшенными серебряными кисточками. Говорил он мало, его смех был несколько нервным, а серые глаза, обычно спокойные и задумчивые, вспыхивали странным светом, когда он слышал малейшее возражение. Каждое утро он отправлялся на прогулку в горы; там он отпускал своего коня свободно пастись и бродил, насвистывая все одну и ту же мелодию какой-то негритянской песенки.

Вдобавок, чудаковатый доктор привез с Гаити множество ящиков с самыми непредставимыми насекомыми… были среди них и черные, и золотистые, а другие, крошечные, блестели как искры. Насекомые, казалось, занимали его больше пациентов, и он часто возвращался с гор с пойманными бабочками, приколотыми к подкладке шляпы.

Едва устроившись в огромном доме Хезельносса, он населил птичник экзотическими краснощекими гусями и цесарками. На садовой стене обычно восседал белый павлин, вызывая, наряду с негритянкой, восхищение жителей окрестных деревень.

Простите, господин Франц, что я вдаюсь в эти подробности; они напоминают мне ранние дни юности… Доктор Вебер был моим дядей и опекуном. Вернувшись в Германию, он взял меня к себе и поселил в своем доме в Шпинбронне. Черная Агата сперва вызывала у меня оторопь, и я с трудом мог глядеть на ее причудливую физиономию; но она была доброй женщиной, замечательно пекла пироги с цукатами и так весело мурлыкала странные песенки, притоптывая в такт толстыми ногами, что мы с ней быстро стали друзьями.

Доктор Вебер, естественно, был знаком с сэром Томасом Хейвербургом, единолично составлявшим почти всю его практику. Вскоре я заметил, что эти два оригинала начали проводить много времени вместе. Они говорили о таинственных вещах, например, о трансмиссии флюидов, и при этом делали руками странные жесты, которым научились во время своих путешествий: сэр Томас на Востоке, а мой опекун в Южной Америке.

Все это очень интриговало меня. Как бывает с детьми, я все время следил за ними, надеясь разгадать их секреты; ничего не открыв, я отчаялся и в конце концов обратился за разъяснениями к Агате. Бедная старуха заставила меня пообещать, что я никому не скажу ни слова, и призналась, что мой опекун был колдуном.



Доктор Вебер, между прочим, оказывал на негритянку особое влияние: эта женщина, обыкновенно такая жизнерадостная и готовая хохотать по пустякам, дрожала как осиновый лист, стоило хозяину случайно опустить на нее взгляд своих серых глаз.

Вы скажете, господин Франц, что это никак не связано с источником Шпинбронна… Но подождите, подождите… вы скоро поймете необычайную взаимосвязь всего, о чем я рассказываю.

Я уже говорил, что в пещере бесследно исчезали птицы и даже животные покрупнее. После бегства отдыхающих некоторые старожилы Шпинбронна вспомнили молодую девушку, Луизу Мюллер. Она жила со своей увечной бабушкой в домике неподалеку от озерца и лет пятьдесят назад пропала. Однажды утром Луиза пошла в лес собирать травы, и больше ее никто не видел… Через три или четыре дня лесорубы, спускаясь с гор, нашли ее серп и фартук в нескольких шагах от пещеры.

Стало понятно, что скелет, вымытый водопадом и ставший предметом красноречивых рассуждений доктора Хезельносса, принадлежал не кому иному, как исчезнувшей Луизе Мюллер. Вероятно, бедную девушку увлекло в бездну то же таинственное влияние, что ежедневно расправлялось с более слабыми существами!

Вы спрашиваете, что это было за влияние? Никто не знал. Но жители Шпинбронна, суеверные, как все горцы, были убеждены, что в пещере обитает дьявол. Ужас вскоре распространился по всей округе.

Как-то в июле 1802 года дядюшка занялся классификацией насекомых. Накануне он поймал несколько любопытных экземпляров. Я стоял рядом, держа в одной руке свечу, а в другой иглу с раскаленным на огне кончиком.

Сэр Томас сидел, откинувшись в кресле у окна и положив ноги на табурет. Он поглядывал на нас и задумчиво курил сигару.

За это время мы с сэром Томасом Хейвербургом очень сблизились. Мы каждый день ездили в лес в его коляске. Он любил слушать, как я болтал на английском, и хотел сделать из меня, как он выражался, «настоящего джентльмена».

Доктор Вебер закончил надписывать этикетки, открыл ящик с самыми крупными насекомыми и сказал:

— Вчера я поймал на дубе великолепного жука-оленя, Lucanus cervus. У него есть одна особенность: правый рог разветвляется на пять отростков. Редкий экземпляр.

Пока он говорил, я подал ему нагретую иглу, которой он пронзил насекомое, закрепляя его на пробковом донышке. Сэр Томас встал, подошел к ящику и уставился на крабового паука из Гвианы. На его широком румяном лице явственно отразился ужас.

— Это, без сомнения, самое чудовищное создание природы, — вскричал он. — Я дрожу от одного взгляда на него!

Его лицо и впрямь внезапно побледнело.

— Ха! — сказал мой опекун. — Все это детские предрассудки. В младенчестве вы услышали, как закричала кормилица при виде паука… сами испугались… и впечатление осталось. Но если вы рассмотрите паука под сильным микроскопом, вы будете поражены совершенством его органов, их восхитительным расположением, их изяществом…

— Меня от него тошнит, — отрезал коммодор. — Фу!

Он повернулся на каблуке.

— Тьфу! Не знаю почему, но при виде паука у меня леденеет кровь…

Доктор Вебер рассмеялся. Но я испытывал те же чувства, что и сэр Томас.

— Да, дядюшка, — взмолился я, — нужно выбросить из ящика это уродливое животное… оно такое отвратительное… и всех остальных тоже…

— Маленький глупец! — сказал доктор, и его глаза засверкали. — Кто тебя заставляет смотреть на них? Если они тебе не нравятся, ступай, погуляй где-нибудь.

Очевидно, он не на шутку разозлился. Сэр Томас, который стоял у окна и смотрел на горы, быстро обернулся, взял меня за руку и ласково сказал:

— Твой опекун, Франц, привязан к своему пауку… А мы с тобой предпочитаем деревья… траву. Поедем-ка в лес.

— Да-да, ступайте, — сказал доктор. — Возвращайтесь к ужину. В шесть часов.

Затем, повысив голос, он шутливо добавил:

— Не поминайте лихом, сэр Хейвербург!

Сэр Томас повернулся и рассмеялся, и мы вышли. Коляска, как всегда, ждала коммодора перед домом. Отослав слугу, он сам взялся за вожжи. Он усадил меня рядом, и мы покатили в горы.

Наша коляска медленно поднималась по песчаной дороге. Мною овладела невыразимая печаль. Сэр Томас также был мрачен. Заметив, что я загрустил, он сказал:

— Тебе не нравятся пауки, Франц! Мне тоже. Слава Богу, у нас опасные пауки не водятся. Крабовый паук из ящика твоего дядюшки обитает в Французской Гвиане. Он живет в болотистых лесах, где всегда поднимаются влажные и горячие испарения. Только при такой температуре паук способен выжить. Он опутывает деревья своей паутиной, точнее сказать, громадной сетью и ловит в нее птиц, как наши пауки — мух… Но лучше выбрось из головы эти отвратительные образы и выпей глоток моего старого бургундского!

Он повернулся, поднял крышку задней скамьи, нашарил в соломе дорожную флягу и налил мне полный кожаный стаканчик.

Я выпил и сразу повеселел. Вскоре я уже смеялся над своими страхами.

Коляска, запряженная маленькой, тощей и нервной, как коза, арденнской лошадкой, взбиралась на крутой склон. В вереске жужжали мириады насекомых. В сотне шагов выше и справа виднелся темный край леса Ротальп; его темную чащу, поросшую дикой травой и колючим кустарником, пронизывали тут и там яркие лучи света. Слева шумел источник Шпинбронн, и чем выше мы поднимались, тем синее становились вспененные серебряные воды, тем громче звучали их кимвалы.

Я был очарован пейзажем. Сэр Томас, откинувшись на сиденье и подняв колени почти к подбородку, впал в свою привычную мечтательность, а наша лошадка, переступая ногами и склонив голову к груди, борясь с весом коляски, тащила нас по краю обрыва. Вскоре склон стал не таким крутым: здесь простиралось пастбище Шеврейль[4], окруженное трепетными тенями… Все это время я любовался окрестностями, не отрывая взгляда от бесконечной шири — но, когда на лицо упала тень, я повернулся и увидел, что мы оказались в ста шагах от пещеры Шпинбронна. Поток, падавший затем в долину, разливался небольшим озерцом с устланным песком и черной галькой дном. Вода была такой чистой и прозрачной, что могла показаться ледяной, не поднимайся с поверхности пар. Озерцо обрамляли чудесные зеленые кусты.

Лошадка остановилась, переводя дыхание. Сэр Томас приподнялся и осмотрелся.

— Как тут спокойно! — сказал он. — Будь я один, Франц, я поплавал бы в этом озерце, — добавил он, помолчав.

— Так почему бы вам не искупаться, коммодор? — предложил я. — Я могу пройтись… На ближайшем холме есть отличная лужайка с земляникой… Нарву цветов… Через час вернусь.

— Прекрасная мысль, Франц!.. Доктор Вебер говорит, что я пью слишком много бургундского… Поборемся с вином минеральной водой… Мне нравится вон тот песчаный бережок…

Мы оба слезли с коляски. Он привязал лошадку к невысокой березе и махнул мне рукой на прощание.

Усевшись на мох, он начал разуваться. Когда я уже уходил, он крикнул мне вслед:

— Через час, Франц!

Это были его последние слова.

Через час я вернулся к источнику. Лошадка и коляска были на месте. Одежда сэра Томаса лежала на берегу. Солнце садилось. Тени становились длиннее. Ни единая птица не пела в ветвях… не слышно было и шороха насекомых в высокой траве. Над одиноким озерцом словно нависало безысходное молчание смерти. Испуганный этой тишиной, я забрался на скалу над пещерой, посмотрел по сторонам…

Никого! Я крикнул… Никакого ответа! Только эхо повторило мой голос, вселив в меня страх… Сумерки медленно сгущались… Неизбывная тоска сжала мне грудь. Я вдруг вспомнил о пропавшей девушке и бросился вниз, но у входа в пещеру застыл в невыразимом ужасе. Там, во мраке пещеры, горели две красные, неподвижные точки.

Затем что-то большое зашевелилось во тьме, в этой пещере, куда еще никогда не проникал, возможно, человеческий взор. Страх обострил мои глаза, наделил тончайшим восприятием все мои чувства. Несколько мгновений я отчетливо слышал песнь цикады на лесной опушке и собачий лай далеко внизу, в долине… После мое сердце, сдавленное страхом, снова начало бешено стучать и я перестал что-либо слышать…



С диким криком я помчался прочь, бросив лошадку и коляску… Меньше чем за двадцать минут, перепрыгивая с камня на камень и продираясь сквозь кусты, я добрался до дядюшкиного дома и закричал с порога прерывающимся голосом:

— Скорее, скорее! Сэр Хейвербург погиб! Сэр Томас в пещере!

Все повернулись ко мне — мой опекун, старая Агата и два или три гостя, приглашенных в тот вечер доктором. Я упал в обморок. Позднее мне рассказали, что около часа я бредил.

Вся деревня во главе с Христианом Вебером отправилась на поиски коммодора. В десять часов вечера люди вернулись с коляской и одеждой сэра Томаса. Самого его они не нашли… В пещеру, не задохнувшись, невозможно было углубиться и на десять шагов.

Пока они отсутствовали, мы с Агатой жались в уголке, у камина… Я что-то нечленораздельно бормотал, а она то сидела, сложив руки на коленях, то вставала и выглядывала в окно. У подножия горы мелькали в лесу огни факелов и перекликались в темноте хриплые, далекие голоса.

При появлении своего хозяина Агата задрожала. Доктор резко распахнул дверь. Он был бледен, с плотно сжатыми губами; на лице его было написано отчаяние. За ним, гася факелы, беспорядочной толпой вошли десятка два загорелых лесорубов в широкополых фетровых шляпах.

Мой опекун, сверкая глазами, тут же огляделся по сторонам. Его взгляд упал на негритянку и, хотя он не произнес ни слова, бедная женщина разразилась криком:

— Нет, нет! Я не хочу!

— Но этого хочу я! — жестко ответил доктор, сверля ее взглядом.

Негритянкой, казалось, овладела какая-то невидимая сила. Она задрожала с ног до головы. Когда доктор указал ей на стул, она села и замерла недвижно, словно труп.

Лесорубы, ставшие свидетелями этого зрелища — добрые люди с простыми и грубыми манерами, но полные благочестивых чувств — стали креститься; я же, не ведавший тогда и по имени ужасающую магнетическую силу воли, весь затрясся, думая, что Агата была мертва.

Доктор Вебер подошел к негритянке и быстрым жестом провел рукой по ее лбу.

— Ты там? — спросил он.

— Да, хозяин.

— Сэр Томас Хейвербург?

При этих словах она снова задрожала…

— Ты видишь его?

— Да, — ответила она сдавленным голосом. — Я вижу его.

— Где он?

— Далеко… в глубине пещеры… он мертв!

— Умер! — воскликнул доктор. — Почему?

— Паук… Ах! Паук!

— Успокойся, — побледнев, приказал доктор. — Расскажи нам, что видишь.

— Паук держит его за горло… он там… в глубине пещеры… под скалой… опутан паутиной… ах!

Доктор Вебер бросил холодный взгляд на лесорубов, которые столпились вокруг с вытаращенными глазами, шепча: «Ужасно… ужасно!» Затем он продолжал:

— Ты видишь этого паука?

— Вижу.

— Он большой?

— Ах! Хозяин, никогда… никогда я не видала такого огромного паука… ни на берегах Мокариса, ни в болотах Конаньямы… Он ростом с меня!..

Наступило долгое молчание. Лесорубы переглядывались: их лица побледнели от страха, волосы вставали дыбом. Только Христиан Вебер казался спокойным. Проведя несколько раз рукой по лбу негритянки, он снова заговорил.

— Расскажи нам, Агата, как погиб сэр Томас Хейвербург.

— Он купался в озере у источника. Паук увидел сзади его голую спину. Паук долго постился и был очень голоден. Он заметил над водой руки сэра Томаса. Внезапно он бросился, как молния, и вцепился когтями в шею коммодора.



Тот закричал: «Ах! ах! О Боже!» Паук ужалил его и отскочил назад. Сэр Томас погрузился в воду и умер. Тогда паук вернулся, окутал его тело своей паутиной и медленно поплыл в глубину пещеры. Тело он волочил за собой на паутинной нити. А потом все стало черным.

Я сидел, дрожа от ужаса. Доктор повернулся ко мне:

— Верно ли, Франц, что коммодор решил искупаться?

— Да, дядюшка…

— В какое время это было?

— В четыре часа.

— В четыре?.. Было очень жарко, не так ли?

— О, да! Очень!

— Все понятно, — сказал доктор, потирая лоб. — В жару монстр не побоялся выйти…

Он пробормотал несколько непонятных слов и обратился к горцам.

— Друзья мои! — воскликнул он. — Я знаю, откуда взялись те скелеты… останки… Они навели ужас на отдыхающих, разрушили вашу жизнь… Это крабовый паук! Он там… сидит в своей паутине… следит за добычей из глубины пещеры… Кто может назвать число его жертв?..

И, полный ярости, он выбежал из дома с криком:

— Хворост! Хворост!

Лесорубы беспорядочно выбежали вслед за ним.

Через десять минут две большие телеги, нагруженные хворостом, медленно поднимались на холм. За ними, согнувшись, шагали в темноте лесорубы с тяжелыми топорами на плечах. Мы с опекуном шли впереди, ведя лошадей под уздцы. Печальная луна заливала тусклым светом эту похоронную процессию. Время от времени колеса скрипели, телеги подпрыгивали и тряслись, преодолевая рытвины.

На склоне, близ пещеры, наш кортеж остановился. Зажгли факелы, и толпа двинулась к пещере. Прозрачная вода текла по песку, отражая голубоватый свет факелов; пламя их освещало черные ветви сосен на скале над пещерой.

— Сгружайте здесь! — сказал доктор. — Нужно перекрыть вход в пещеру.

Не без страха люди начали выполнять его приказание. Хворост сбрасывали с телег, несколько подпорок внизу не позволяли течению унести ветки. К полуночи отверстие входа было почти полностью закрыто. Вода с шипением текла по мху, огибая груду хвороста справа и слева. Верхние ветки оставались сухими, и доктор Вебер, схватив факел, поджег хворост.

Яркое пламя, перепрыгивая с ветки на ветку и яростно потрескивая, взвилось к небу. Поднялись густые облака дыма. Вокруг метались и пропадали темные тени, и все вместе представляло собой странную и дикую картину.

Пещера вдыхала и выдыхала черный дым. Лесорубы мрачно и неподвижно ждали, глядя на отверстие, и я, хотя и дрожал от страха с головы до ног, тоже не мог отвести глаза.



Прошло около четверти часа, и доктор Вебер начал уже проявлять нетерпение, когда из темноты появилось черное существо с длинными ногами и кривыми когтями и бросилось к входу в пещеру.

Все закричали.

Паук отпрянул от огня и вернулся в свое логово… затем, как видно, задохнувшись от дыма, вернулся к входу и ринулся в пламя. Его длинная шерсть завилась от жара… Он был громадный, величиной с меня, пурпурно-красный… и походил на бурдюк, раздутый от крови!..

Один из лесорубов, опасаясь, что паук прыгнет через костер, метнул топор и попал так удачно, что кровь на мгновение залила огонь. Но вскоре пламя еще яростней взметнулось вокруг паука и поглотило ужасное насекомое!

Вот я и рассказал вам, господин Франц, о странном происшествии, разрушившем некогда прекрасную репутацию минеральных вод Шпинбронна. Я могу привести доказательства скрупулезной точности этой истории. Но я не в состоянии предложить вам ее объяснение… Однако позвольте заметить, что высокая температура некоторых термальных источников может создать такие же условия существования и развития, что и жаркий климат Африки и Южной Америки, и не будет абсурдным предположить, что насекомые в таких условиях способны достигать колоссальных размеров. Не этой ли чрезвычайной жарой было вызвано невероятное изобилие и разнообразие допотопной фауны?

Как бы то ни было, мой опекун — рассудив, что после подобного события репутация Шпинбронна уже никогда не восстановится — продал дом доктора Хезельносса и вернулся в Америку со своей негритянкой и коллекциями. Меня отправили в пансион в Страсбурге, где я пробыл до 1809 года.

Грандиозные политические потрясения эпохи приковали к себе все внимание Германии и Франции, и появление гигантского паука прошло совершенно незамеченным.


Г. Б. Хольт КРАСНЫЙ ПАУК


Небо на востоке, перебрав все оттенки радуги, сменило цвет с глубокой синевы на холодный серый. Вечерняя тишина легла на землю. В неподвижном и тихом воздухе раздался негромкий напев матери, баюкавшей своего черного ребенка. Подальше от туземного квартала шумели улицы. Но все шумы осязаемого мира были ни к чему в маленькой, быстро темнеющей комнате, где двое приглушенным шепотом вели таинственную беседу.

— Ты говоришь, — сказал один, — что бог в нем еще живет, но никто из людей не видел свидетельств того собственными глазами?

— Это так.

Наступающие сумерки заключили мир в таинственные объятия. Две светящиеся точки все ярче и ярче горели на предмете, на который двое беседовавших поглядывали благоговейно и даже со страхом.

— Бог полон злобы и мстителен, говоришь ты. Поистине, я готов поверить, что ты прав.

— Говорю тебе, я прав. Когда мои старые и высохшие руки и ноги были еще младенческими, я услышал это от своего отца.

— Но разве бог не покинул это земное вместилище много лет тому?

— Как можешь ты видеть и все же спрашивать такое?

И вопрошавший опустил голову. Он был теперь убежден. Наступила ночь. Последние тени растворились во мгле, и два огонька засветились ярче прежнего. Искрящееся опаловое сияние исходило из глаз огромного красного паука, вырезанного из цельного куска дерева. Искусная восточная работа достигла в нем триумфа мастерства — резная фигура была точна до мельчайших деталей и ужасна в своей отвратительности. Длинные угловатые ноги паука были красными, красным было и мерзкое тело, а из глубоко посаженных, жестоких и зловещих глаз, выдававших неописуемую порочность, исходило странное сияние, растекавшееся по комнате и освещавшее собеседников.

Сменились многие поколения, а идол простоял там, вызывая трепет почитания и ужаса. Разве не произнес старый факир перед смертью жуткий наказ, разве не повелел он хранить как зеницу ока священного идола — ибо на того, кто украдет или повредит его, падет самое чудовищное проклятие?

Это, и только это, знали сидевшие в темной комнате. Они молчали, глядя на идола. Их суеверным восточным умам не требовалось большего. В благоговейном молчании они поднялись и вышли, оставив громадного красного паука одиноко стоять на страже в темноте. Немигающие, жестокие, зловещие глаза испускали ядовитый свет, следя за уходящими людьми.

* * *
Доктор Урилья задумчиво смотрел на исчезающий город. Пароход «Мерседес» медленно выплывал в открытое море. Предстоял долгий путь к белым скалам Англии. Доктор Урилья, ученый-любитель, погруженный в изучение восточных идей и обычаев, без особой радости думал о возвращении в прозаическую Англию, где негр воспринимается как диковинка, а туземные традиции — как бессмысленная языческая белиберда. Его всегда влекли странные верования странных людей. Он много путешествовал и знал, что повсюду и во всех слоях общества встречаются глупцы и негодяи. Он сделал из этого необходимые выводы. Но он зашел и дальше; в своих скитаниях по земному шару он видел гораздо больше необъяснимых явлений, чем другие, и знал, что ограниченный человеческий разум — разум ничтожных людишек, которые ползали по улицам, уткнув носы в землю, или занимали свои материалистические умы политикой — и близко не проник в секреты Природы. В эту минуту Урилья размышлял о том, что случилось в порту, когда пароход поднял якорь и начал отходить. «Мерседес» отделяли от пирса четыре фута воды, как вдруг сквозь толпу протолкался ласкар[5], прыжком взвился в воздух и приземлился на палубе. Споткнувшись, он упал, как подкошенный, и вытянулся со сломанной ногой. При падении в гуле машин и обычном суетливом шуме, какой всегда сопровождает отплытие, послышался резкий звук, похожий на револьверный выстрел. Разгневанный помощник капитана поспешил к упавшему ласкару, а тот что-то спрятал в складках своей жалкой одежды.

Большой лайнер был уже далеко в море, когда капитану доложили об этом неожиданном пополнении человеческого груза. Не желая тратить драгоценное время на возвращение в порт, капитан решил оставить больного на борту. Ласкара не слишком бережно снесли вниз и уложили в пустующей каюте под баком.

Доктор Урилья живо вспоминал сцену в порту, начиная почему-то испытывать к ней растущий интерес. Когда земля исчезла за горизонтом, он неторопливой походкой спустился вниз и разыскал покалеченного ласкара, стонавшего в каюте. Не без некоторого пиетета — обращаться с ласкарами нужно осторожно — он вправил сломанную кость и за работой обнаружил предмет, который так яро охранял несчастный.

Это была деревянная скульптура, изображавшая огромного красного паука. Совершенство ее нарушала только отсутствующая нога, отломанная почти у самого волосатого туловища. Доктор вздрогнул, взяв в руки отталкивающего идола, и поставил скульптуру на столик. Он хорошо знал ласкаров и их темперамент и потому не решился спросить, откуда у безбилетного пассажира эта скульптура. Расспросы ни к чему бы не привели. Доктор оставил своего пациента, поднялся на палубу и стал рассеянно смотреть на холодные волны, катящиеся за бортом «Мерседес».

* * *
И снова зашло солнце. Грязный ласкар, корчась от боли в полутьме, слышал только стук машин. Он лишь недавно очнулся и сейчас медленно, как будто что-то разыскивая, шарил вокруг себя руками. Внезапно, несмотря на боль в сломанной ноге, он приподнялся на локте и откинул одеяло. Не найдя того, что искал, он медленно огляделся. Его глаза в ужасе замерли, встретившись с двумя крошечными огоньками, которые искрились и переливались в темноте зловещим сиянием. С неразборчивым восклицанием он упал на подушку, по-прежнему глядя на крошечные, как бусинки, огоньки. Темнота обволакивала теперь всю каюту, и лишь от паука исходил свет. Налитые злобной яростью глаза идола горели жадно и алчно. Ласкар лежал, охваченный ужасом. Он был не в силах пошевелиться. Постепенно ему открывалась ужасная правда — он был в каюте не один, украденное сокровище обладало собственным разумом, и на спасение он надеяться не мог. Он зажмурил глаза. Пот сочился из всех пор его тела, голова кружилась. Он не отваживался вновь взглянуть и пытался противиться силе, звавшей его посмотреть на блестящий предмет — который, как он чувствовал, подбирался все ближе и ближе. С тошнотворным ощущением он понял, что нечто — несчастный знал, что это мог быть только обладатель страшных глаз — забралось на койку и теперь ползет по его парализованному страхом телу, перебирая длинными суставчатыми ногами. Тварь ползла все дальше. Ласкар силился закричать, но дар речи покинул его. Дрожа от постыдного страха, ласкар раболепно взглянул в зловещие, сверкающие глаза, оказавшиеся в нескольких дюймах от его лица. Он напряг все фибры тела в последней отчаянной попытке уклониться от ненавистного существа, но не смог даже закрыть глаза. Мохнатые ноги паука поползли по его лицу. Резкая, жалящая боль в виске вернула голос. Он испустил пронзительный крик неописуемого ужаса — и застыл в неподвижности.



* * *
Доктор Урилья докурил последнюю сигару и собрался уже отправиться спать, но вдруг вспомнил о ласкаре и его чудовищной добыче. Профессиональное чутье, а может быть, любопытство побуждало его проверить состояние пациента. Доктор также хотел внимательней осмотреть красного паука, эту неожиданную и пугающую находку. Ему доводилось слышать странную легенду о красном пауке, и идол начинал все больше занимать его мысли.

Доктор вошел в каюту, где оставил пострадавшего ласкара. Принесенную с собой лампу он поставил на стол. Болезненная интуиция заставила его поднять глаза на красного паука. К его удивлению, паука на столике не было. Он повернулся к койке ласкара и ошеломленно замер: пациент тоже исчез. Доктор Урилья не был трусом. Он много лет держал в руках чужие жизни и не знал страха. Но сейчас он чувствовал, все яснее понимал, что встретился с чем-то большим, нежели просто жизнь и смерть, и влечение к тайне боролось в нем с ужасом перед неведомой опасностью.

Он отбросил одеяло. Койка была пуста. В складках одеяла пряталось то, что он и ожидал там найти, был почти уверен, что найдет — идол красного паука.

Доктор Урилья поспешно вызвал капитана и рассказал о пропаже ласкара. Корабль обыскали, но человек, внезапно прыгнувший на борт в порту, исчез бесследно.

* * *
Доктор Урилья задумчиво смотрел с палубы на фосфоресцирующее море и бегущие волны. Он был озадачен — и однако, с каждой минутой в нем крепла странная мысль. Человек со сломанной ногой не мог броситься в море. Более того, если бы его кто-то захотел сбросить за борт, это было бы замечено. И все-таки ласкар исчез. Подавив дрожь, доктор снова спустился в каюту пропавшего ласкара. Он с отвращением взял идола в руки, начал его пристально рассматривать — и чуть не выронил паука. Это был не тот идол, которого он нашел у ласкара совсем недавно. У этого все ноги были целы, и с первого взгляда было видно, что он еще краснее, с более длинными узловатыми ногами и неимоверно острыми когтями, да и примерно на дюйм крупнее. На нем не было никаких повреждений. Тщательный осмотр каюты не выявил никаких признаков отломанной паучьей ноги. Доктор Урилья продолжал искать, хотя и знал, что поиски бесполезны.

Наконец он пожал плечами и некоторое время с болезненным любопытством смотрел на красное существо.

Затем он осторожно завернул идола в одеяло и понес паука на корму. Там доктор огляделся — рядом никого не было — и выбросил узел в молчаливое море. Когда узел исчез в волнах, доктор нахмурился. Он закурил новую сигару, рассеянно глядя на содрогающиеся морские глубины. У доктора Урильи имелась своя теория, но даже знатоку восточных верований думать о ней было неприятно.



Герберт Уэллс ДОЛИНА ПАУКОВ


Около полудня трое преследователей, обогнув крутой изгиб реки, очутились в виду обширной горной долины. Трудная извилистая каменистая дорожка, по которой они так долго неслись за беглецами, перешла в широкий скат. Все трое, оставив след, поехали к небольшой возвышенности, поросшей масличными деревьями, и остановились: двое из них — несколько поодаль от ехавшего впереди человека, на лошади которого была украшенная серебром уздечка.

Несколько минут путники всматривались в широкое пространство, открывавшееся перед ними. Оно уходило все дальше и дальше, и однообразие пустыни, покрытой пожелтевшей травой, только изредка прерывалось группами засохших колючих кустов и следами теперь высохших русел временных потоков. Красноватая даль наконец сливалась с синеватыми скатами отдаленных холмов, может быть, даже покрытых зеленью. А над ними, держась на невидимом основании, будто действительно вися в воздухе, высились одетые снегами вершины гор, становившиеся все выше и опаснее к северо-западу, где бока долины суживались.

На западе же долина была открыта до того места, где темное пятно на небе указывало на начало леса. Но трое людей смотрели не на восток и не на запад, а прямо перед собой.

Сухощавый человек с рассеченной губой заговорил первым, и в его голосе слышалось разочарование:

— Нигде не видать. Да ведь, правда, у них был целый день впереди.

— Они не знают, что мы гонимся за ними, — сказал маленький человек на белой лошади.

— Она-то, наверное, знает, — с горечью сказал предводитель и подумал:

«И все же они не могут продвигаться быстро. У них всего только один мул, а из ноги девушки весь день сочилась кровь…»

Человек на лошади с серебряной уздечкой бросил на худощавого свирепый взгляд:

— Ты думаешь, я не понял этого? — огрызнулся он.

— А все же это не без пользы, — прошептал маленький как бы про себя.

Худощавый с рассеченной губой невозмутимо смотрел вдаль.

— Они не могли уйти из долины, — сказал он. — Если нам поехать поскорее…

Он взглянул на белую лошадь маленького и замолчал.

— К черту всех белых лошадей, — сказал человек на лошади с серебряной уздечкой и обернулся на животное, к которому относилось проклятие.

Маленький взглянул вниз между ушами своего белого коня.

— Я сделал все, что мог, — сказал он.

Двое других опять начали вглядываться в долину. Худощавый провел обратной стороной руки по рассеченной губе.

— Вперед! — вдруг приказал обладатель серебряной уздечки.

Маленький вздрогнул, натянул поводья, и копыта трех лошадей чуть слышно и часто застучали по густой высокой траве, направляясь с холма — обратно к следу, вниз.

Всадники осторожно спустились с длинного ската и, проехав сквозь чащу покрывавших скалы колючих кустов со странными, как бы роговыми ветвями, очутились на ровном месте внизу. Здесь след виден был очень слабо, потому что земля лежала тонким слоем и единственным покровом была засохшая трава, торчавшая из почвы. Однако, зорко всматриваясь, свесившись с шеи лошадей и часто останавливаясь, всадникам удалось найти след беглецов.



Попадались вытоптанные места, сломанные и согнутые стебли сухой травы и местами достаточно ясные отпечатки ног. Вскоре предводитель увидал кроваво-бурое пятно там, где, вероятно, ступила девушка-креолка. И здесь он про себя выругал ее сумасшедшей.

Сухощавый ехал по следу передового, а маленький человек на белой лошади следовал позади, погруженный в свои думы. Все ехали гуськом, человек на лошади с серебряной уздечкой показывал дорогу, и никто не говорил ни слова. Через несколько времени маленькому человеку на белой лошади подумалось, что кругом очень тихо. Он очнулся от забытья. Кроме легкого шума, производимого лошадьми и оружием, вся большая равнина была тиха, как нарисованный ландшафт.

Впереди ехал предводитель с товарищем, оба склонились влево и покачивались вместе с мерным шагом лошадей; их тени, как тихие, бесшумные, крадущиеся спутники, двигались впереди них. Предводитель оглянулся. Что это с ним? Ему припомнился отсвет от стен ущелья и постоянный аккомпанемент скатывающихся с шумом камней. А потом… Не было ни малейшего ветерка. Вот причина. Какое обширное тихое место, все погруженное в вечернюю дремоту! И небо чистое, ясное, только немного затуманенное в верхней части долины, где собралась тонкая дымка.

Маленький человек поиграл поводом, сложил было губы, чтобы свистнуть, и только вздохнул. Он на минуту обернулся в седле и стал всматриваться в ущелье, из которого они выехали. Все голо, голые скалы с каждой стороны, и нигде ни следа животного или растения, а тем более человека. Что это за сторона? Ему это место вовсе не нравилось.

Он почувствовал минутное удовольствие, увидав темнокрасную змейку, мелькнувшую стрелой и исчезнувшую в сумерках. Это значило, по крайней мере, что в долине есть жизнь. А затем, к еще большей радости, его лица коснулось легкое дуновение, до слуха донесся как бы шепот, только кусты местами заколебались на небольших пригорках; можно было думать, что это первые признаки вечернего ветерка. Всадник послюнявил пальцы и поднял их в воздухе, чтобы узнать направление ветра.

В это время ему пришлось резко остановить лошадь, чтобы избегнуть столкновения с сухощавым, который тоже вдруг остановился, не находя больше следа. Как раз в эту минуту он поймал взгляд предводителя, обращенный на него.

Маленький попытался выказать интерес к выслеживанию; но затем, когда поехал дальше, снова углубился в наблюдение за тенью хозяина, за его шляпой и плечами, появлявшимися и исчезавшими за фигурой сухощавого, ехавшего ближе. Они уже четыре дня ехали, словно с края света, по этой безводной пустыне, питаясь только сушеным мясом, которое везли под седлом, пробиваясь по горам и скалам, где, наверное, никого не бывало, кроме преследуемых ими беглецов!

И все это было из-за девушки, капризного ребенка!

«И зачем этому человеку, самые низкие прихоти которого исполняет чуть ли не целый город, понадобилась именно эта девушка?» — мысленно задал себе вопрос маленький человек и нахмурился, облизывая засохшие губы почерневшим языком. Таков уж был нрав хозяина, и больше он ничего не знал.

Перед его глазами целый ряд сплошного тростника сразу нагнулся, а затем шелковистые ленты, висевшие на нем, затрепетали и опустились. Ветер усиливался. Он как бы оживлял все кругом, и это было хорошо.

— Алло! — крикнул сухощавый.

Все трое вдруг остановились.

— Что такое? — спросил хозяин.

— Там… — отвечал сухощавый, указывая вдаль по долине.

— Что такое?

— Что-то движется к нам навстречу: вон — бежит… Видите?

В эту минуту какое-то желтое животное появилось на подъеме холма и стало приближаться к всадникам. Это была большая дикая собака, бежавшая, высунув язык, так быстро, что не замечала приближавшихся всадников. Она бежала, подняв нос, очевидно, без всякой цели и следа. Когда собака была уже близко, маленький человек схватился за нож.

— Она бешеная, — решил сухощавый.

— Крикните, — сказал маленький человек и сам крикнул.

Собака поравнялась со всадниками, но, когда маленький человек уже обнажил нож, отклонилась в сторону и пробежала мимо. Маленький человек смотрел ей вслед.

— Пены невидно, — сказал он.

С минуту предводитель смотрел вдаль и наконец крикнул:

— Ну, едем дальше! Какое нам дело!

И он тронул лошадь.

«Едем дальше, — прошептал про себя маленький человек, повторяя слова предводителя. — Почему один человек может сказать: „едем дальше“, и его все слушаются? Всю свою жизнь человек с серебряной уздечкой говорил это. А если бы вот я сказал то же самое… Все даже удивятся, если не послушаешься самого нелепого приказания хозяина. Эта девушка, на его взгляд и на взгляд других, сумасшедшая, решившаяся на неслыханный поступок».

Затем мысли маленького человека перешли к худощавому с рассеченной губой, такому же необузданному, как и хозяин, такому же, а может быть, даже более храброму, но, между тем, не знающему ничего, кроме слепого повиновения.

Какое-то особенное ощущение в руках и коленях заставило маленького человека вернуться к окружавшему. Что-то такое привлекло его внимание. Он поравнялся с сухощавым человеком.

— Заметил ты, что с лошадьми? — спросил он.

Сухощавый взглянул вопросительно.

— Им не нравится ветер, — сказал маленький человек, когда предводитель обернулся.

— Нет, ничего особенного, — ответил сухощавый.

Они проехали некоторое время молча. Передовые все время присматривались к следу, а ехавший сзади смотрел в сумрак, спускавшийся в обширную долину, и наблюдал, как ветер крепчал с каждой минутой. Далеко на западе он заметил темное пятно, — должно быть, стадо диких свиней, быстро несшееся вниз по долине, но не сказал ничего и не сделал вторичного замечания о беспокойстве лошадей.

А затем он вдруг увидал блестящий белый шар, за ним другой, похожий на огромный репейник, который ветер гнал по ущелью. Шары взлетали высоко в воздухе, опускались и снова поднимались, останавливались на мгновение и быстро пролетали мимо, а беспокойство лошадей при виде их увеличивалось.

В следующее мгновение показалось еще несколько таких шаров, несшихся навстречу всадникам… и все чаще, чаще…

До слуха ехавших донесся визг. Дорогу перебежал дикий кабан, но не остановился, а только мельком взглянул на них. После этого все трое остановились, всматриваясь во все сгущавшуюся мглу, надвигающуюся на них.

— Если бы не репейник… — заговорил предводитель.

Но в это мгновение огромный шар пронесся совсем близко. Это был вовсе не ровный шар, а что-то огромное, мягко-шершавое и волосатое, вроде листа, собранного за края, или летающего спрута. Предмет переворачивался, приближаясь, таща за собой следом длинные нити и полосы паутины.

— Это не репейник, — сказал маленький человек.

— Не нравится мне эта штука, — пробормотал сухощавый.

И они переглянулись.

— Черт возьми! — закричал передовой. — Здесь воздух кишит ими. Если так пойдет дальше, они заставят нас остановиться.

Инстинктивное чувство, вроде того, которое заставляет оленей сплачиваться при приближении чего-нибудь неопределенно страшного, побудило всадников повернуть лошадей против ветра, и, проехав несколько шагов, остановиться в ожидании приближавшейся летучей массы. Она надвигалась по ветру быстро, бесшумно колыхаясь, опускаясь на землю и снова взлетая высоко в воздух согласным уверенным движением.

Передовые этого странного войска пролетали справа и слева от всадников. И вдруг масса покатилась по земле бесформенными клубами и полосами, лошади испугались и начали подниматься на дыбы. Предводителя охватило внезапное безграничное нетерпение. Он награждал шары и лошадей самыми отборными ругательствами.

— Вперед! — кричал он. — Не смотрите на них! Какое нам до них дело! Назад, к следу!

Он выругал свою лошадь и затянул повод, яростно крича:

— Говорю вам, я поеду по этому следу!.. Где он?..

Он схватил повод поднимавшегося на дыбы коня и стал искать след в траве. Длинная клейкая нить легла ему на лицо и серое щупальце упало на руку, державшую повод, а по затылку быстро пробежало что-то живое на многих ногах. И предводитель почувствовал, как одно из этих серых существ будто впилось в него. Между тем свободные концы нитей хлопали над ним наподобие паруса причаливающей лодки, но без шума.

Ему показалось, будто на него смотрит много глаз из груды мягких тел, которые готовы были спуститься на него на своих коленчатых ногах, пробиравшихся по толстым нитям. С минуту он смотрел вверх, сдерживая коня по привычке, приобретенной долгими годами верховой езды. Но над его головой сверкнуло лезвие ножа и перерезало нити паутины, на которых шар держался в воздухе. Вся масса мягко поднялась и медленно поплыла дальше.

— Пауки! — крикнул сухощавый. — Здесь все полно огромными пауками. Взгляните!

Человек на лошади с серебряной уздечкой продолжал следить за удалявшейся массой.

— Хозяин, хозяин! — вдруг крикнул маленький.

Но хозяин смотрел на что-то красное, лежавшее на земле и еще шевелившее ногами. Когда сухощавый указал ему на другую массу, опускавшуюся на них, он поспешно выхватил нож.

Верхняя часть долины казалась теперь туманной стеной, разорванной в клочки. Он попытался определить положение. Маленький человек закричал:

— Поезжайте вниз по долине!

То, что произошло потом, походило на свалку. Человек на лошади с серебряной уздечкой увидал, как маленький промчался мимо него, яростно отбиваясь от пауков, и изо всей силы налетел на сухощавого, сбив его и лошадь с ног. Его собственная лошадь пробежала шагов десять, прежде чем ему удалось остановить ее. Потом он взглянул наверх и назад, где увидал лошадь, валявшуюся на земле, и сухощавого, стоявшего над ней и отбивавшегося от окутывавшей его серой трепещущей массы, спускавшейся на них обоих. Паутина неслась быстро, плотным слоем, как семена одуванчика в ветреный июльский день.

Маленький человек сошел с лошади, но не выпускал повода. Он старался удержать вырывавшееся животное одной рукой, размахивая другой в воздухе без определенной цели. Щупальца второй серой массы протягивались к нему, а вся масса медленно опускалась.

Хозяин стиснул зубы, подобрал повод, нагнул голову и пришпорил коня. Упавшая лошадь сухощавого перевернулась, встала, на ее боках виднелась кровь и копошились живые существа. Сухощавый вскочил на нее и бросился вдогонку хозяину, успевшему отъехать шагов на десять. Его ноги были все окутаны серым; он беспомощно размахивал ножом. Потоки серых лент спускались с него, лицо скрывалось под тонкой серой дымкой. Левой рукой он старался оторвать что-то от своего тела. Вдруг лошадь его споткнулась, и он опять упал. Он пытался подняться, но снова упал и вдруг завыл во все горло:

— О-о-о!..

Хозяин с ужасом смотрел на огромных пауков, присасывающихся к худощавому, и на других, ползающих по земле.

Когда он пытался заставить своего коня подъехать к судорожно бившемуся и кричавшему серому узлу, пытавшемуся встать, послышался стук копыт, и мимо промчался маленький человек, сбившийся в сторону на своей лошади и ухватившийся за ее гриву. И все новые и новые клочки серой ткани заволакивали лицо хозяина. А над ним и кругом его кружились, все теснее и теснее обхватывая его, нити паутины…

Впоследствии до самого последнего дня своей жизни он не мог припомнить, как произошло то, что случилось с ним в эту минуту. Удалось ли ему повернуть лошадь, или она сама, по собственному желанию, бросилась за товарищем, — неизвестно. Он помнит только одно: что в следующее мгновение она несла его вниз по долине в то время, как он отчаянно махал ножом над головой. А над ним, при усиливавшемся ветре, воздушные корабли пауков, наполненные воздухом шары и лоскуты летели, будто сознательно преследуя его.

Копыта стучали, человек с серебряной уздечкой мчался, сам не сознавая куда, подняв кверху свое испуганное лицо и держа нож наготове, чтобы нанести удар. А в нескольких шагах впереди ехал маленький человек, таща за собой хвост разорванной паутины, но все еще держась в седле. Камыш склонялся перед ним, ветер дул сильный и свежий; через плечо хозяин видел, как паутина гналась за ними…

Он так стремился убежать, что только тогда, когда его лошадь приготовилась сделать большой прыжок, заметил, что находится на краю рва, но не мог сообразить, что следует сделать. Он сидел, сильно нагнувшись вперед, и откинулся назад уже слишком поздно.

Но если волнение помешало ему сделать скачок, то он, во всяком случае, не забыл, как следует падать. Он отделался только ушибом плеча, лошадь же его упала и судорожно билась. Но нож воткнулся в твердую почву и сломался, как бы отказываясь дальше служить ему.

Хозяин быстро вскочил, не переводя духа, отбиваясь от настигавшей его паутины. Одну минуту он думал было бежать, но вспомнил, что находится во рву, и повернул назад. Он отбежал в сторону, и в следующее мгновение стал спускаться еще ниже, скрываясь от бури.

Здесь ему удалось спрятаться под выступом высохшего русла потока, и из своего прикрытия он смотрел на эти странные серые массы, несшиеся мимо и застилавшие плотной пеленой кусочек неба над его головой, ожидая, пока ветер утихнет и явится возможность уйти.

Один раз летевший мимо паук упал в ров рядом с ним. Он с растянутыми ногами был величиной в целый фут. Посмотрев несколько минут, как чудовище старалось убежать и пыталось кусать его сломанный нож, он поднял свой подбитый железом сапог и с проклятием бросил им в мягкую массу, намереваясь сделать то же и со вторым сапогом.



Убедившись, что полчища пауков не достигнут его, человек сел и начал раздумывать, грызя, по своему обыкновению, ногти. Его оторвало от этого занятия появление человека на белой лошади.

Он услышал стук копыт его лошади и ободряющий голос товарища еще раньше, чем увидел его. Затем маленький человек показался с лицом кающегося, таща за собой хвост белой паутины. Люди встретились, не приветствуя друг друга и не говоря ни слова. Маленький человек устал и дошел до крайнего озлобления, когда встретился с хозяином. Последнего несколько покоробил взгляд подчиненного.

— Ну что? — спросил он наконец, стараясь придать своему вопросу начальнический тон.

— Вы бросили его.

— Лошадь помчала.

— Знаю, и моя тоже.

Он дерзко захохотал в лицо хозяину.

— Я говорю, моя лошадь помчала, — сказал человек, у которого прежде была лошадь с серебряной уздечкой.

— Мы оба трусы, — решил маленький.

Другой продолжал грызть ногти, как бы в раздумьи, не спуская глаз с подчиненного.

— Не называй меня трусом, — сказал он наконец.

— Вы такой же трус, как и я.

— Может быть. Есть предел, за которым каждый человек начинает бояться. Это я узнал недавно.

— Но не так, как вы. Вот в том-то и разница. Я никогда не думал, что вы его бросите. Он спас вам жизнь несколько минут тому назад… Но что же вы, наш хозяин?!

Хозяин опять начал грызть ногти и сильно нахмурился.

— Никто не называл меня трусом, — сказал он. — Нет… Сломанный нож все же лучше, чем ничего… Загнанной белой лошади не снести двух человек четыре дня… Терпеть не могу белых лошадей, да уж нечего делать на этот раз. Ты начинаешь меня понимать… Я вижу, что после всего случившегося ты намереваешься очернить меня… Ты никогда не был мне по душе.

— Хозяин… — начал было маленький человек.

— Нет, нет! — отвечал хозяин.

Он вскочил, когда маленький человек хотел отойти. С минуту они смотрели друг другу в глаза. Над их головами пролетали пауки. Камни покатились, раздалось топанье ног, отчаянный крик… удар…



К ночи ветер стих. Солнце зашло безмятежно ясно, и бывший владелец лошади с серебряной уздечкой очень осторожно вышел по легкому подъему из рва; только теперь он вел на поводу белую лошадь, на которой прежде ехал маленький. Ему хотелось подойти к своей лошади, чтобы снять уздечку с серебряными украшениями, но он боялся, что ночь и ветер могут застать его в долине, а кроме того, ему была неприятна мысль, что он может увидать своего коня, усеянного пауками, а может быть, частью изъеденного ими.

Взгляд его обратился на долину.

«Я погорячился, — подумал он, — а теперь она уж получила свою награду. И они — в этом нет сомнения…»

Но что это? Далеко, над поросшим лесом скатом долины, к небу, озаренному закатом, вилась отчетливо струйка дыма.

При виде ее покорность старика сменилась яростью. Дым! Он повернул лошадь; но колебался. В эту минуту над ним что-то зашуршало в воздухе. Далеко над тростником плыл разорванный серый лоскут. Он взглянул на паутину и на дым.

«Может быть, в конце концов, это вовсе не они», — снова подумал он. Но он знал, что это именно они.

Еще некоторое время он смотрел на дым, а потом сел на лошадь.

Ему предстояло пробраться через плотную сеть паутины. На земле оказалось много мертвых пауков, а живые грызли своих товарищей. При звуке копыт — они разбежались.

Их время миновало. С земли, когда ветер не подхватывал их, они, несмотря на весь свой яд, не могли ничего сделать человеку.

Хозяин отбивался своим поясом от тех, которые подползали слишком близко. Однажды, когда их собралось несколько на чистом месте, он решил было слезть и перетоптать их ногами, но преодолел свое желание. Каждую минуту он поворачивался в седле и смотрел на дым.

«Пауки… — бормотал он про себя. — Пауки помешали?.. Ладно… В следующий раз я сам должен соткать паутину. И уж тогда — не выпущу!»


Луиза Буржуа. Паук (1997).

Дон Марк Лемон БЕЛАЯ СМЕРТЬ

Он был американцем. Он приехал в эту страну в поисках золота. Он должен был остаться в своем поместье в Виргинии. Но нет, ему понадобилось приехать в Южную Америку и искать золото в Долине тарантулов. Сначала он предложил этот план своему проводнику-мексиканцу Лозо. Лицо Лозо побелело у губ, несмотря на смуглый цвет кожи, и он покачал головой.

— Почему? — спросил американец.

— Там Белая Смерть, сеньор.

— Где — в Долине тарантулов?

— Да, сеньор.

— Что такое Белая Смерть?

Лозо плотно сжал губы и снова покачал головой. Очевидно, Белая Смерть была чем-то таким, что вызывало не только страх, но и молчание.

— Это какая-то зараза? — спросил американец.

— Нет, сеньор.

— Змея?

— Нет, сеньор.

— Дикий зверь?

— Нет, сеньор.

— Смерть от ядовитых газов?

— Нет, сеньор.

— Это смерть от рук людей — бандитов, например?

— Нет, сеньор.

— Голод? жажда?

— Нет, сеньор.

— Так что же такое, черт возьми, эта Белая Смерть?

Американец сердился, но Лозо ничего не отвечал. Он лишь крепче сжал губы и выглядел еще более испуганным. Проводник, наполовину дикарь, боялся, что навлечет на себя гнев Белой Смерти, если опишет ее суть.

— Странно! — пробормотал американец, совершенно сбитый с толку. Затем он решил прибегнуть к дипломатии.

— Послушай-ка, я удвою твое жалованье, если пойдешь со мной проводником.

— Нет, сеньор.

— Утрою.

— Нет, сеньор.

— Дам тебе десять долларов в день — американских золотых долларов.

— Нет, сеньор.

Американец немного подумал и после сказал:

— С меня хватит. Я буду искать золото в Долине тарантулов. Посмотрим, справлюсь ли я с твоей Белой Смертью. И я поеду один, если на то пойдет.

Мексиканец был католиком. Он перекрестился с несчастным видом. Да и почему ему было не выглядеть несчастным? Грубоватый американец ему по-своему нравился; к тому же американец хорошо платил — и вовремя. А теперь американец собрался встретиться с Белой Смертью!

Решив во что бы то ни стало отправиться в Долину тарантулов, виргинец начал искать другого проводника, но все было напрасно. Никто не хотел сопровождать золотоискателя в его поездке, никто не желал объяснять, что такое Белая Смерть.

Была ли она чем-то настолько странным, настолько далеким от обычного мира, что человеческая речь не могла описать ее? Или же суеверные деревенские жители боялись, что Белая Смерть — чем бы она ни была — прогневается на них, если они станут вдаваться в подробности?

На следующий день американец отправился в Долину тарантулов один, испытывая немалое любопытство и совершенно не беспокоясь. Он взял с собой вдоволь провизии — на одного ослика был погружен запас еды, на другого одеяла и снаряжение для добычи золота — и был отлично вооружен. Он вовсе не думал, что в долине может скрываться нечто, от чего его не защитит верный винчестер — какая-нибудь Тень из населяющих пределы инферно, Тень ужасней любого создания поэтического воображения. Нет, он вообще не рассуждал.

Долина тарантулов оказалась приятным с виду местом; по ней протекала затененная деревьями река, а в центре находилось окруженное лесом озеро или большой пруд. В таком райском уголке, подумал американец, хорошо было бы провести остаток жизни в мечтаниях, рядом с Нею — с милой, ждавшей его в Виргинии.

И все же, несмотря на очарование лесистой долины, американец вскоре почувствовал себя одиноким, поскольку вокруг не было никакого общества. Конечно, с ним были два ослика, иногда попадались змеи и рогатые жабы, в небе парили канюки; но, помимо них, прочие бессловесные существа были совсем не общительны. Не так общительны, по крайней мере, как канюки: общество последних мало отличалось от человеческого, и они проявляли весьма явный интерес к состоянию здоровья американца.

Еще в долине водились полудикие ослы. Во всяком случае, однажды ее пересек полудикий ослик и на несколько минут пристроился к вьючным животным американца. Бессловесные животные, понятно, не могут разговаривать друг с другом, и все-таки после того, как этот полудикий ослик некоторое время попрыгал вокруг вьючных ослов, склоняясь к их ушам, как делает человек, нашептывая что-то на ухо приятелю — вся троица с неимоверной быстротой пустилась наутек из Долины тарантулов; изумленному американцу они показались тремя грязно-белыми полосками света, мчащимися к холмам милях в десяти поодаль. Очевидно, животные были чем-то напуганы — не тем, что увидели, но тем, что боялись увидеть.

Что было еще более любопытно, все животные в Долине тарантулов казались полумертвыми от страха. Все обитатели долины, заключил американец, были настолько подавлены страхом, что у них не осталось даже сил бежать.

Но самым странным — в чем не могло быть никакого сомнения, так как виргинец видел это собственными глазами — были скопления костей, разбросанных по долине и особенно вокруг озера. В первый же день своего пребывания в долине американец наткнулся на одну из этих коллекций костей и осмотрел ее. Она живо напоминала маленькое космополитическое кладбище под открытым небом. Внутри круга диаметром около двадцати футов американец нашел скелет ослика, скелет канюка, скелет крупного дикого животного из племени кошачьих, скелет коровы, несколько скелетов непонятной принадлежности и наконец, но не в последнюю очередь, скелет человека.

Было ясно, что в этих краях рыскал какой-то дикий зверь, собравший в одном месте свою добычу за месяц или около того.

На второй день в долине американец нашел еще одно скопление костей. Оно очень напоминало первое, только белевший на солнце человеческий скелет был не мужским, а женским. Увидев это, виргинец очень рассердился, хотя и без особой причины. Женщина, разумеется, не могла умереть худшей смертью, нежели мужчина.

На третий день он обнаружил третью коллекцию костей. Скелеты мужчины и женщины лежали здесь рядом. Тут американец начал всерьез задумываться над тем, что за зверь мог превратить долину в кладбище. Огромная пума — или, может быть, гигантская змея? Либо же… но нет, это не мог быть человек. Это было бы слишком отвратительно, в такое нельзя было поверить. Нет, это был не человек и не группа людей.

А затем он нашел золото. Как-то утром он поскользнулся и упал в реку, ободрав при падении локоть, и там, на берегу, увидал золото. Это была россыпь, такая богатая, что меньше чем за неделю он намыл достаточно, чтобы удовлетворить любую женщину, не говоря уже о мужчине. После он устроил перерыв на день, пошел вниз по реке в поисках дичи и случайно набрел на четвертое скопление костей, которое, судя по состоянию останков, представляло собой последнее место пиршества загадочной Белой Смерти.

Когда у человека имеется — или же ему так кажется — кругленький миллион в кармане, он чувствует себя более защищенным от опасности, чем не имея ничего либо почти ничего; поэтому американец решил задержаться около этой четвертой коллекции костей и попытаться подстрелить зверя.

Он быстро нашел подходящее место у скалы, прислонил свой винчестер к камню в пределах досягаемости и стал наблюдать. Примерно в тридцати футах от него виднелась огромная груда валунов; возможно, в широких расселинах между ними скрывалось то, что он искал.

В течение получаса, точнее говоря, сорока минут американец уделял делу самое пристальное внимание, затем, ничего не увидев, устал и начал выцарапывать в глине у ног имя своей возлюбленной. Это было приятное занятие, хотя, конечно, довольно глупое для человека, подкарауливающего Нечто — а что именно, он и сам не знал.

Когда он закончил писать в пыли Ее имя, затем свое собственное, а затем начертил вокруг обоих имен грубую линию, так что целое больше походило на лопату, чем на человеческое сердце, — он поднял глаза.

Сперва ему почудилось, что у него что-то не в порядке с глазами, и он несколько раз мигнул. Потом он почувствовал, что в голове у него все перепуталось, и он перемножил в уме несколько цифр. Получив правильные ответы, ибо четырежды четыре — это шестнадцать, шестью три — восемнадцать, а восемь на семь — пятьдесят шесть, он пришел к выводу, что виноват не рассудок. Затем он потянулся за винчестером, но не притронулся к винтовке, сочтя, что куда интереснее смотреть на Тварь, приникшую к россыпи камней, чем держать в руках скучное оружие. Но, возможно, у него не было выбора — возможно, он не мог ничего сделать, кроме как наблюдать. Существо было таким поразительным!

Оно смотрело прямо на него, это Существо на скалах, не производя ни малейшего шума, однако он не мог его не заметить. Оно было величиной с лежащего быка. Но это был не бык. Существо и близко не напоминало быка.

Это был гигантский паук или тарантул, размером с взрослого тигра, с длинными белыми волосами по всему огромному и ужасному телу!

— М-да… — начал американец. Видимо, он хотел сказать: «М-да, знай я, что здесь водится такое, я держался бы отсюда подальше». Но дальше «м-да…» он не продвинулся, так как наблюдать за Тварью было гораздо интереснее, чем говорить или думать.

Затем американец снова попытался дотянуться до своего винчестера, но свет, исходивший из глаз приземистого Существа на камнях, парализовал его руку. А может быть, его лишило способности двигаться одно только удивление, ибо он хорошо знал, что глаза человека или животного не обладают чем-либо подобным гипнотической силе.

Потом длинные белые волосы Твари вдруг затрепетали, и американцу показалось, что все его тело покрылось волдырями от какого-то нестерпимого жара, и когда глаза Белой Смерти стали все дальше выступать из жуткой головы, а ее огромные ноги сближаться для тридцатифутового прыжка, виргинец заплакал — захныкал — и с его плачущих губ сорвалось одно-единственное слово. То было слово «Мамочка!», достаточно ребяческое для сильного мужчины. Где-то в глубине души перед американцем промелькнул образ матери. У нее были губы его возлюбленной: о, он знал это, потому что перед отъездом из Виргинии несколько раз поцеловал эти губы.

Затем приземистое Существо на валунах задрожало всем телом, его длинные белые волосы задергались, а ноги все сближались. При виде этого американец начал глупо смеяться, как дитя, и хлопать и загребать руками в пыли, и тело его сделалось вялым и дряблым, и дыхание у него перехватило.

И затем, как вспышка белого света, ударившая из скалы, приземистое Существо пролетело тридцать футов в раскаленном воздухе, и, когда оно погрузило ужасные клыки в шею американца, его губы склонились к имени возлюбленной, начертанному в пыли, и он пробормотал: «Теперь я… буду… спать»[6].



Пол С. Пауэрс ЧУДОВИЩА ИЗ БЕЗДНЫ

Как я потерял свою левую руку? Ну что же, джентльмены, я уже давно понимал, что этот вопрос напрашивается. По правде сказать, я даже боялся, что кто-нибудь спросит. Мы с вами подружились за время этих одиноких вечеров в клубе, но я надеялся, что не придется пускаться в откровения. Я не жду, что вы мне поверите — вы, Бронсон, или Робертс. Как-то я уже пытался рассказать эту историю французскому доктору в Порт-Саиде. Он сперва расхохотался, а потом решил, что я сумасшедший. Не стану вас винить, если и вы так подумаете. Иногда мне самому с трудом верится, что такое могло произойти. Не явь, а какой-то кошмар… Но вот доказательство, джентльмены — этот жалкий обрубок когда-то был вполне рабочей левой рукой. Неплохая хирургическая операция, а? Однако моей жене понадобились три удара топором…

Официант! Принесите вермута! Благодарю вас. Вы выглядите удивленными, джентльмены. Выпейте-ка немного вина. Лондонский туман пробирает до костей, а вечер сегодня — собаку не выгонишь. Нет, я не шучу, Бронсон, и если вы любезно угостите меня сигареткой, я все выложу — расскажу свою байку, как выражаетесь вы, американцы. Вы не поверите, но мне все равно. Кажется, у вас говорят: «Если кто-то во что-то верит, значит, это правда».

Случилось все это четыре года назад, когда я жил в Порт-Саиде и работал на инженерную компанию. Я был тогда холостяком и думал только о том, как бы подзаработать денег, пока можно, и вовремя убраться оттуда, когда деньги у компании закончатся. Платили хорошо, но в общем и целом то была мерзкая работа в паршивой стране. Порт-Саид был еще ничего для штаб-квартиры, но поездки вглубь страны изматывали всех, от главного инженера до Таббса, младшего из помощников. Год или два в тех местах, и на человеке можно ставить крест. При мне троих белых отправили к побережью на носилках, а двоим пришлось еще хуже. Если не подхватишь лихорадку, заедят насекомые, обычно же и то, и другое сразу. Со змеями и мухами мы еще худо-бедно мирились, их ведь можно прикончить, по крайней мере некоторых. Но я никогда не забуду дыхания болот и тех проклятых ползучих тварей, которых мы по утрам обязательно находили в сапогах или по вечерам — на постели.

Одним словом, мы очутились где-то посреди негритянских земель, что тянутся от штаб-квартиры компании до Суакина[7]. Семеро белых и отряд черных. Один из тех черных ребят мне нравился, и мало-помалу я начал ему доверять. Он знал равнины, пустыни, джунгли и умел обращаться с мулами. У нас он служил погонщиком. Звали того замечательного парня Кали: думаю, лишь я один еще помню его имя.

Можете себе представить, каково увидеть красивую девушку-англичанку в вонючем туземном городишке где-то далеко в Африке? Лично я тоже не мог, пока ее не увидел. Господи! Белая, молоденькая! Когда я встретил ее на том рынке с корзинкой в руках и в монашеской одежде, я был поражен до глубины души. Ей было лет восемнадцать. Я просто онемел, даже не разглядев тогда, как она была красива. После я узнал, что был первым англичанином, которого она увидела, за исключением ее собственного отца. Но об этом позже… В тот день я бросил на нее лишь один взгляд — и с тех пор не мог выбросить ее из головы.

Начальник только рассмеялся, когда я вернулся в лагерь с новостями. Но что тут удивительного — главным инженером у нас был занудный старик с семейством и внуками в Саутси[8]. С другим и было то же самое: они решили, что я напился. Я-то знал, что во рту у меня в тот день не было ни капли… Конечно, я спросил о девушке у Кали.

— Ее отец — страшный человек, сумасшедший белый, — подмигнул он, получив от меня сигарету. — Хотя все белые — безумцы.

— И кто этот белый? — спросил я.

— Ученый человек, — ухмыльнулся Кали, — но все равно сумасшедший. Он уже жил здесь, когда моему отцу было столько лет, сколько мне сейчас. И уже тогда он был безумен. Будь он в своем уме, разве лазил бы он по песку и болотам, где полно насекомых?

— На что он живет?

— У него есть золото — английское золото. Раза два или три в год он ездит на побережье и привозит всякие странные вещи. Ванаки, один из наших, однажды рассказал мне, что этот человек привез с английского корабля дьяволов в маленьких бутылочках. Если их открыть, придет смерть. Человек весь раздуется и умрет. Ванаки рассказал мне об этих дьяволах и о том, что один черный мальчуган умер из-за них, как корова умирает от укуса кобры. Но там не было кобры, только белый порошок.

— А девушка тоже ездит с отцом в Порт-Саид?

— Ванаки бы мне сказал. Нет, молодая девушка остается с черными женщинами. Белый человек безумен. Послушайся совета Кали и забудь белую девушку-дитя в длинном черном платье.

Кали принял очень загадочный и мудрый вид. Кажется, ему хотелось получить еще одну сигаретку. Я с кислой миной выругал погонщика и предоставил ему возиться с мулами.

При взгляде на ту девушку что-то пробудилось во мне. Сами знаете, каково бывает в диких краях, а мы ведь покинули Порт-Саид много недель назад. Понятно, там были женщины — если можно так сказать. Я хотел узнать эту девушку поближе, хотя бы узнать ее историю. Сплетни Кали распалили мое любопытство, но я не поверил погонщику. Главным недостатком Кали была привычка привирать и настоящая ненависть к голым фактам. Я поклялся себе, что непременно встречусь с девушкой.

О следующей неделе рассказывать особо нечего. После разговора с Кали я увидал девушку снова: один взгляд, и она исчезла. Прошло еще несколько дней, и я больше узнал о ней и ее отце. Его звали Деннем; он был доктором наук с несколькими сокращениями после фамилии[9]. Но это было все. Чем он занимался последние двадцать лет, оставалось загадкой. Изучал жуков? Возможно. Однако Кали и другие черные клялись могилами отцов, что этим не ограничивалось. Деннем был дьявольским доктором и наводил порчу на коров, так что молоко скисало у них в вымени. Он был колдуном, который отравлял болота и разговаривал с пауками в зловещие ночные часы. Доктор был еще много кем, если верить суеверному Кали, продолжавшему снабжать меня более или менее ценными сведениями в обмен на мои сигареты.

Затем наступил день, когда я познакомился с девушкой, и в тот день я узнал больше, чем из всех разговоров с Кали. Правда, то, что я узнал, едва ли утолило мое любопытство. Девушка оказалась очень робкой. Она позволила мне немного проводить ее, но была заметно смущена нашей встречей. Она действительно оказалась англичанкой, родившейся в Африке. Англию она никогда не видала и не бывала дальше Порт-Саида, да и то лишь однажды, в детстве. Мать она не помнила и никогда не слышала английского, помимо как из уст отца. Это было почти все, что она мне поведала, но я жаждал сойтись с ней ближе. Во время нашей короткой прогулки я узнал еще несколько важных вещей, включая и то немаловажное обстоятельство, что она была даже красивей, чем я полагал. Она была хорошо образована — профессор, очевидно, был прекрасным наставником — и прочитала множество книг.

На следующее утро я ждал ее на рыночной площади. Она пришла, хоть я и не надеялся. Стоит ли утомлять вас подробностями, джентльмены? Мы встретились снова и снова… Я узнал ее лучше, чем самого себя. Да, я полюбил ее — уверен, что этого объяснения достаточно. В эту первую, быстро пролетевшую неделю нашего знакомства мы говорили обо всем на свете, и только одна тема заставляла ее уклоняться от ответов: ее отец. Лишь об отце она не рассказывала ничего. Когда я заговаривал о нем, она отворачивалась, и на ее лице мелькало что-то похожее на страх; но возможно, я ошибался. Позднее, когда мы сблизились, я заключил, что ее отец — даже если он и был тем ужасным колдуном, каким его описывал Кали — несомненно являлся выдающимся ученым. Я видел это по его дочери. Ее чудесные познания нередко поражали меня, но в отношении каких-то предметов она выказывала удивительное невежество. Человек, которого она называла отцом, вылепил ее разум согласно своим пожеланиям. И все-таки есть нечто в женской душе, джентльмены, что не загонишь ни в какую тюрьму. Я читал по ее глазам, что и в ней пробудилась любовь, пусть ее невинная душа еще этого не знала.

Я еще не назвал вам ее имя. Ее звали Ирен. Ирен Деннем.

— Я очень хотел бы познакомиться с твоим отцом, — сказал я как-то вечером. — Он знает, что мы встречаемся?

Ирен помедлила.

— Я рассказала ему о тебе, Скотт, — призналась она. — И… он был не слишком доволен. Конечно, он тебя не знает. Но когда я предложила пригласить тебя к нам, он страшно рассердился. С отцом это бывает. Иногда мне кажется, что он ненавидит всех белых. Думаю, это потому, что он так поглощен своей работой, которой занимается уже двадцать лет. Но если ты придешь завтра, Скотт…

Я покачал головой.

— Ты же сказала, что ему не нравятся наши встречи…

Затем у меня возникла новая мысль. Нет, я пойду к ним, и более того, постараюсь достичь взаимопонимания с этим человеком. У меня безусловно есть на это право — ведь я собирался увезти Ирен в Англию. Другого пути я не видел. Я должен был завтра же встретиться с профессором Деннемом. Я поделился с девушкой своими планами. Не стану углубляться в детали, джентльмены, но она согласилась. Мы договорились встретиться следующим утром на грязной рыночной площади и оттуда вместе пойти к ней домой.

Кали казался в тот вечер очень встревоженным. Когда я спросил его о причине и рассказал, что на следующий день собираюсь посетить профессора Деннемом, он выпалил, что я скоро умру.

— Чепуха, Кали, — рассмеялся я. — Я ожидаю встретить почтенного старого натуралиста, который станет показывать мне свою коллекцию муравьев и бабочек. Он безобиден. В моей стране никто таких людей не боятся. Их называют учеными, Кали.

— Один черный, он живет за деревней, посоветовал мне следить за мулами, — заметил Кали. — Еще он сказал, что белый колдун ворует у него скот. Зачем ему скот?.. У себя, в своем большом каменном доме, он бросает коров в черные ямы. С каких пор бабочки едят коров?

Я начал сердиться и с удовольствием придушил бы наглого черного мошенника.

— Попридержи язык! — приказал я.

Что с того: когда я выходил из хижины Кали, он все равно курил мою сигаретку. Мне становилось все любопытнее. Завтра, сказал я себе, я узнаю, сильно ли привирал Кали. Его рассказ я расценил как плод живого и творческого, хотя и не очень убедительного воображения. Я был влюблен. На следующее утро, в то самое утро, я до блеска начистил сапоги и надел свои лучшие бриджи. Я отдал бы небольшое состояние за белый тропический костюм главного инженера, но не осмеливался к нему обратиться. Я и так с трудом отпросился на день.

Ирен ждала меня в условленном месте. Как же я был восхищен, увидев, что она сменила свое черное, похожее на монашеское платье на более подходящее к случаю! Мне показалось, что она сама его сшила, однако платье прекрасно подчеркивало ее красоту. Я даже не думал, что она так красива. Она была воплощенной мечтой любого мужчины!

— Не знаю почему, дорогой, но твоя предстоящая встреча с отцом почему-то приводит меня в ужас, — прошептала она.

Мы вышли из деревни и стали взбираться на крутую песчаную дюну.

— Не бойся, — успокоил я ее. — Конечно, я не так образован, как твой отец, и возможно, его не заинтересую. Но думаю, мы сможем найти общий язык. Белый человек остается белым, и никакая Африка его не изменит. Готов поспорить, что первым его вопросом будет: «Нет ли у вас случайно лондонской „Таймс“?»

— Белые никогда раньше не появлялись в нашей деревне, — сказала девушка. — И он никогда не соглашался с ними встретиться, хотя один путешественник тоже был ученым, как и он. Мне кажется, он ненавидит всех людей, все человечество. Он разрешил мне привести тебя, но боюсь…

— А тебя он любит? — спросил я.

— Не знаю… Когда-то я была уверена, что любит, как любил мою мать. Он собирал в саду цветы и ставил их на мамину могилу. Но вот уже много лет, как он ожесточился. Он ненавидит весь мир и хочет его уничтожить…

Ирен не договорила и осеклась, словно холодная рука зажала ее розовые губы. Она побледнела, и я увидел, что она дрожит. Когда я стал ее расспрашивать, она с жалостной испуганной улыбкой сменила тему. В эту минуту я почувствовал, как у меня по спине пробежал холодок, словно над дюнами пронеслось дыхание болот.

Мы продолжали идти дальше в молчании.

— Пришли, — сказала она, когда мы поднялись на небольшой холм. — Вот и дом.

Дом? Значит, таков был ее дом — печальное каменное строение, все осыпающееся, как древние руины? Он казался неуместным посреди пустыни, напоминая развалины Карфагена или какого-нибудь другого древнего города. И это дитя живет здесь! Я задрожал, несмотря на волны жара, то и дело налетавшие на холмы.

Чем ближе мы подходили к дому, тем медленнее Ирен шла, как будто борясь с непреодолимым страхом. Помню, я сделал несколько нарочито веселых и довольно идиотских замечаний… Если честно, мне было не до шуток. У дома я заметил с полдюжины черных рабов, но в самом доме не ощущалось никаких признаков жизни. Было невообразимо жарко, и далеко, далеко на востоке, чудилось, можно было различить тонкую полоску моря. Но я знал, что это всего лишь мираж.

Что сказать? Я встретился с профессором Деннемом. Мы вошли в холл, и я стал гадать, что же это был за человек, так изящно обставивший мрачный дом. Драпри разошлись, и показалось улыбающееся лицо.

— Мистер Скотт, я полагаю?

Мягкий голос соответствовал его внешности. В прохладной полутьме дома — ближайшем приближении к комфорту в раскаленной британской Восточной Африке — я разглядел отца Ирен. Это был человек лет пятидесяти, гладко выбритый, в хорошо сидящем белом костюме. Рот под несколько крючковатым носом расплывался в улыбке, однако в этой улыбке почему-то чувствовалась холодность. Такую улыбку не назовешь радушной. Нет, во внешности доктора не было ничего пугающего: он был примерно таким, каким я его представлял — очки, рассеянные манеры ученого, воплощенный натуралист и исследователь.

Я поклонился.

— Очень рад познакомиться с вами, доктор Деннем, — сказал я и протянул руку.

Его пожатие было ледяным, а рука отвратительно холодной и влажной — я будто прикоснулся к раздувшейся пиявке. Я вздрогнул и ближе присмотрелся к Деннему. Толстые линзы очков не скрывали дьявольской силы его зеленоватых глаз. Это были одновременно глаза змеи и заклинателя змей. Профессор улыбался тонкими губами, но его глаза оставались бесстрастными, а кожа на высоком лбу недовольно морщилась.

Я забормотал какие-то пустые любезности, и профессор предложил мне пройти в комнаты.

— Обед скоро будет подан, — сказал он. — Счастлив принять у себя англичанина. Здесь иногда становится одиноко. Правда, мне нравится одиночество.

Пока профессор говорил, я не сводил с него глаз. В этом человеке, в его жизни был какой-то секрет, какая-то странная тайна, и Ирен знала эту тайну. Я вспомнил, как она невольно проговорилась, когда мы шли через дюны. Сейчас она выглядела встревоженной и наблюдала за отцом со страхом и опасением, если я правильно расценил выражение ее лица.

За обедом, поданным красивой чернокожей служанкой, профессор говорил не переставая. Нравится ли мне здесь? Когда я собираюсь вернуться в Каир и Порт-Саид? Он с интересом выслушивал мои ответы, и впервые с момента нашей встречи я почувствовал себя в своей тарелке. В конце концов, я мог и ошибаться, по первому впечатлению было бы неверно судить о характере человека.

Мы провели несколько часов за приятными разговорами и вином, и я как раз собирался перейти к истинной причине визита, когда профессор предложил показать мне свои коллекции.

— Убежден, вы найдете мои образцы интересными, мистер Скотт, — улыбнулся он. — Вы вряд ли когда-нибудь видели что-либо подобное. Работа отняла у меня много лет и лишь недавно увенчалась успехом. Вы знакомы с бактериологией?

— Боюсь, очень слабо, — ответил я. — Однако из слов вашей дочери я заключил, что ваши эксперименты ограничиваются насекомыми. Не знал, что бактериология также входит в число ваших хобби.

Он пристально посмотрел на меня.

— Это больше, чем хобби, как вы вскоре поймете. Что же касается насекомых… вы увидите моих насекомых позднее.

«Не стоит беспокоиться!» — вертелось у меня на языке. Ползучие твари всегда приводили меня в ужас, и в Африке я успел на них насмотреться. Но я не хотел огорчать профессора отказом и послушно последовал за ним в дальнее крыло огромного дома.

— О бактериях я знаю очень мало, — сказал я Деннему. — Я и в микроскоп никогда в жизни не смотрел.

Профессор Деннем рассмеялся.

— Микроскоп! — веселился он. — Вам не понадобится даже лупа, чтобы рассмотреть мою коллекцию!

Неужели передо мной сумасшедший? По спине у меня снова пробежал холодок.

Мы вошли в помещение, которое я счел лабораторией. Профессор сдернул ткань, закрывавшую стеклянный ящик. Я глянул через его плечо и ахнул от изумления. Что это за ужасные извивающиеся существа? Не насекомые — я и во сне не видал таких насекомых! Они корчились, как черви, в какой-то субстанции, похожей на клейкий желатин. Некоторые напоминали скорпионов, но в основном там были продолговатые твари величиной с мой мизинец. Они все время двигались, двигались, ни на миг не останавливаясь.

— Что… что это? — удивленно пробормотал я.

— Бациллы, — прищелкнул языком доктор.

— Вы имеете в виду заразных… микробов? — в ужасе переспросил я.

— Именно! Что скажете о моей работе? Я в миллион раз увеличил их размер. Кое-какие из этих организмов буквально выдыхают смерть. Двадцать лет я пытался проникнуть в эту тайну. И знаете, что это означает? Я — властелин мира!

Я мечтал только об одном: поскорее убраться из адской лабораториипрофессора. Этот человек без сомнения был безумен — но он говорил правду, и я видел перед собой ужасное доказательство.

— Да, вот они, — продолжал ученый с жуткой улыбкой. — Они ждут, пока я не буду готов ими воспользоваться, а тем временем процветают в своем стеклянном ящике, в питательной среде агар-агара[10]

Я вытер с лица холодный пот и сказал, что видел достаточно.

— Но вы еще не ознакомились с наиболее интересными образчиками моей коллекции насекомых, — улыбнулся профессор. — Я ни за что не позволю вам их пропустить.

Меня так и подмывало сказать, что я никак не желаю видеть еще что-нибудь наподобие его извивающихся бацилл-переростков! Но я прикусил язык и вышел вслед за ним в коридор. Там нас ожидал громадный черный слуга.

— В чем дело, Сахем? — осведомился профессор. В его голосе зазвенел металл.

Черный гигант тревожно оскалился.

— Рабы, хозяин, — сказал он. — Они грозятся убежать. Они боятся, и даже бич не помогает. Некоторые из них заговорят, если только…

Профессор достал из кармана револьвер и протянул его огромному негру.

— Скажи им, что одно только слово — и я брошу их в черную яму! Убей их, Сахем, если они откажутся подчиняться! Что же до тебя, Сахем, то малейшая ошибка — и черная яма поглотит и твой труп!

Лицо раба задергалось от страха и покрылось мертвенной бледностью. Он упал на землю и, пятясь задом на четвереньках, скрылся в сыром проходе. Не успел я оправиться от удивления, как снизу послышался ужасный звук. Мучительное мычание оборвалось захлебывающимся стоном. Звук, как мне показалось, донесся из каверны под домом. Волосы встали дыбом у меня на голове — какое-то животное умирало там в страхе и боли. Крики звучали недолго: наступила внезапная тишина.

— Боже! — прошептал я. — Что это было?

— Полагаю, — весело улыбнулся профессор, — что это был вол.

Мне тотчас вспомнилась странная история, которую рассказал Кали. Может быть, чернокожий болтун все же не врал? Тайна оказалась более непроницаемой, чем я полагал вначале. Мое любопытство взяло верх над страхом.

Мы шли по темному коридору, и я так и эдак обдумывал все, что видел в этом доме и слышал о профессоре. Перед глазами мелькали извивающиеся твари в стеклянном ящике, я будто снова слышал ужасный крик вола. Какой еще чудовищный кошмар ждет меня впереди?

— А теперь, если не возражаете, — обратился ко мне профессор, — мы посмотрим мою коллекцию насекомых.

Он остановился и потянул за веревку, привязанную к крышке люка. Люк внезапно распахнулся, показав черный зев. Я увидел первые ступени лестницы, уходившей куда-то во тьму.

— Мы оставим люк открытым, чтобы было светлее, — сказал ученый и стал осторожно спускаться по деревянной лестнице. С некоторым опасением я последовал за профессором, стараясь держаться поближе к нему. Крик умирающего вола все еще звучал у меня в ушах, и я никак не хотел терять из виду своего провожатого. Три ступени, четыре, пять… В эту секунду я услышал шаги в коридоре наверху и, подняв голову, увидел в квадратном отверстии люка белое как полотно лицо Ирен.

— Скотт! — прошептала она. — Назад! Возвращайся!

Она еще что-то говорила, когда ее рот зажала огромная черная рука. Я мельком заметил громадного негра. Его лицо искажала гримаса злобы и ярости. Я бросился вверх по лестнице — и вдруг крышка люка с громыханием захлопнулась. Я очутился в темноте, а профессор вцепился в меня. Я отчаянно отбивался и начал уже одолевать жилистого невысокого ученого, но неожиданно повис над темным провалом. Что-то словно потянуло меня вниз — и я упал, а надо мной раскатился безумный смех профессора. Что-то странно мягкое и похожее на подвешенное в воздухе сплетение шелковых канатов остановило мое падение. Я повис в этой сети; наверху открылся люк, и в отверстии показалось лицо профессора.

Так значит, это и есть яма! Я задергался, стараясь высвободиться из спутанных канатов. В мозгу отдавался эхом сдавленный крик Ирен, я боролся, но все было напрасно. Шелковые канаты, опутывавшие руки и ноги, были толщиной с большой палец и держали меня стальной хваткой. Когда глаза немного привыкли к полутьме, я прекратил бороться.

Профессор склонился над краем ямы и закричал мне дрожащим от ярости, издевательским голосом:

— Глупец! Жалкий глупец! Ты хотел украсть у меня дочь? Ее, будущую принцессу мира! О, я знаю таких, как ты, и теперь я увижу, как ты умрешь! Скоро ты познакомишься с моей коллекцией насекомых!

Из дальнего угла на меня уставилась в полутьме пара громадных фосфоресцирующих глаз. Еще глаза, еще… Они появлялись, словно по волшебству, из какой-то черной бездны, куда уходила эта яма. Затем я увидел, чем было покрыто ее дно… Кости! Кости коров, быков, овец… В сети надо мной покачивалась обглоданная туша крупного вола. Я оказался в паутине чудовищного паука!

Я закричал и услышал в ответ раскатистый смех безумца наверху. Насекомые! Боже! Огромные, раздутые, отвратительные гигантские пауки следили за мной из своих жутких логовищ. Я снова попытался высвободиться, но лишь еще больше запутался в паутине и лишился сил. Чудовища начали медленно приближаться. Паутина задрожала, как будто по ней заскользило что-то тяжелое. Справа, над собой, я увидел одного из ужасных пауков. Его многочисленные глаза рассматривали меня, чуть ниже торчали клыки, блестя, как полированное эбеновое дерево. Чудовище раскачивалось на паутине и готово было броситься на меня. Я в ужасе закричал. Паутина снова задрожала. Я закрыл глаза и стал ждать жуткого удара когтей.

Даже сейчас, джентльмены, у меня подгибаются колени и к горлу подступает комок, когда я слышу жужжание мухи, угодившей в паутину. Не знаю, почему я не потерял сознание — может быть, я испытывал слишком сильный ужас. Думаю, монстр прыгнул бы на меня в ту же секунду, но у противоположной стенки ямы, как голос надежды, прозвучал крик. Я обернулся. Это была Ирен. Она спускалась в яму по лестнице, которая вела к большому люку наверху — несомненно, оттуда и был сброшен вол. В руке Ирен держала топор.

— Оставь меня! — закричал я, вне себя от страха при мысли о грозящей ей опасности. — Тебе меня не спасти! Назад! Назад!

Но она продолжала спускаться, и огромная тварь надо мной повернулась на своих громадных лапах в ее сторону. В этот миг я услышал яростный вопль профессора. Он спускался в яму с другой стороны по веревочной лестнице и кипел от бешенства.

Громадный паук снова повернулся ко мне. Я почувствовал, как его лапы вцепились в удерживавшую меня паутину. Монстр был весь покрыт шерстью, как огромный медведь, хотя свет не видывал таких отвратительных, тошнотворных медведей! Я чувствовал себя рыбешкой, которую вот-вот проглотит жирный осьминог. Но паук все медлил. Он стал озираться, как будто не мог решить, наброситься ли на Ирен или на профессора.

Ирен успела ко мне первой. Ее топор засверкал в воздухе, рассекая канаты. И тогда ужасный монстр набросился на нее. Паук свирепо летел вперед, как распрямившаяся стальная пружина… и встретил топор Ирен. Лезвие топора погрузилось в ужасную плоть. Я выхватил у Ирен топор и начал добивать жуткую тварь. Паук корчился в агонии, путаясь в собственной паутине. Я бил снова и снова, а затем, чувствуя отвращение и тошноту, отбросил топор. Ирен прильнула ко мне и заплакала.

— Быстрее! — закричал я, отворачиваясь от предсмертных судорог чудовища. — Твой отец! Смотри!

Несчастный профессор был прижат к земле жутким туловищем другого паука, который прыгнул на него, пока я был занят своим врагом. Я схватил топор и побежал к нему, уклоняясь от коварной паутины. Подскочив, я изо всех сил огрел топором дьявольское насекомое. Оно в ярости кинулось на меня. Я увидел над собой чудовищные клыки и ударил снизу вверх. Мой удар достиг цели, но я не успел заслониться от ядовитых клыков. Что-то распороло мою левую руку, как острая бритва, и умирающий паук, вытянувшись, сбил меня с ног. Я ощутил на шее холодное дыхание, грудь будто обвило что-то дряблое и мягкое. На мгновение я потерял сознание.

Следующее, что я помню — это ощущение, что с меня сняли какой-то громадный груз. Я застонал и сел. Ирен помогла мне встать на ноги. Она была спокойна, хотя не далее как в трех футах от нас лежало мертвое тело профессора. Я опоздал, и паук успел завершить свою смертоносную работу. Ученый был убит существом, созданным в результате его собственных безумных экспериментов. Мы спаслись вовремя — я чувствовал, что и сам сойду с ума, встреться нам еще один паук.

В коридоре Ирен впервые заметила мою рану.

— Скотт! — вскричала она. — Посмотри!

Моя рука страшно раздулась, и прямо у меня на глазах синеватая опухоль подбиралась к локтю. В горячке боя я забыл о ране, нанесенной клыками паука. Я был обречен.

Ирен все еще держала в руке топор — и пока я стоял там, весь дрожа, она подняла глаза к небу, моля о мужестве. Я прочел ответ на ее лице. Ей не пришлось ничего говорить — я сам подставил под топор раздутую руку.

Да, джентльмены, ей понадобились три удара, чтобы отрубить мне руку. Не знаю, сколько вытекло крови. Я очнулся в тряской повозке, запряженной волами. Мы ехали к ближайшему врачу. Туземец погонял волов, моя голова лежала на коленях Ирен, и я чувствовал себя прекрасно. Я оглянулся и увидел на фоне вечернего неба красное зарево. Рабы подожгли дом профессора и бежали.

Судя по тому, что мы впоследствии узнали, пауки погибли в огне, и с того дня я никогда не видал паука больше моей ладони. Честно сказать, и не хотел бы увидеть.

Мы с Ирен поженились в Каире и, как только я оправился, уехали в Англию.

На этом заканчивается мой рассказ, джентльмены. Можете верить, можете не верить… Официант! Будьте добры, еще бутылочку вермута!




Одиллон Редон. Улыбающийся паук (1881).

Бэзил Тозер ПИОНЕРЫ ПАЙКС-ПИКА

Был примерно конец июня, и вечер был прекрасен — такие вечера случаются в Колорадо в это время года. Я хорошо запомнил тот вечер. Бросив карты, я встал из-за стола и вышел на свежий, прохладный воздух.

Над головой невероятно ярко светили звезды, а небо было таким чистым, что казалось, можно было услышать, как они мерцали. Луна еще не взошла над могучими пиками, которые вздымаются в небеса, постепенно исчезая в густых слоях облаков, по ночам же словно прикасаются к низко висящим светилам. Но в небесах понемногу расширялось гало, и луна собиралась бросить свои лучи с вершин высочайших пиков на городок, прикорнувший у подножия величественного хребта и сейчас погруженный в дремоту. Ни единый звук не нарушал тишину. Даже дома будто спали.

Я вновь окунулся в разгоряченную и дымную атмосферу бара, где мои товарищи, устав от карточной игры, вели какой-то тихий разговор. Только тогда я заметил странного пожилого незнакомца, сидевшего в одиночестве у окошка в дальнем конце помещения. Окно было открыто, и он невидящим взглядом смотрел на улицу, отрываясь от своих мыслей лишь для того, чтобы выдохнуть большой клуб дыма. Я сел рядом с товарищами и вопросительно глянул на старика.

— Пришел минут пять назад, — сказал один.

— Кто он такой?

— Какой-то ненормальный, похоже. Сидит и почти не шевелится.

В баре в это время были только мы и старик.

— На что он уставился? — спросил кто-то.

— На Пайкс-пик[11], думаю, — ответил Ватсон, тот самый, кто назвал старика «каким-то ненормальным».

Хотя мы говорили тихо, «ненормальный», как видно, услышал наш разговор. Он повернулся к нам и нахмурился. Затем снова отвернулся, вернувшись к своему бдению. Ватсон со значением постучал себя пальцем по лбу. Разговор перешел на другую тему, после на третью, и наконец мы заговорили об американских обычаях и нравах, Америке в целом и американской природе и ландшафтах.

— Интересно, кто первым взошел на Пайкс-пик? — спросил Ватсон, обводя нас глазами.

— Не Пайк, это точно, — ответил кто-то, где-то об этом читавший. Кажется, Нортон. — Говорят, это был… Эй, ребята, смотрите!



Незнакомец поднялся с места и медленно, крадущейся походкой приближался к нам. Его глаза были странно расширены. Когда он подошел, мы машинально повернулись к нему. Перед нами стоял громадный человек ростом намного выше шести футов. Ему не могло быть больше пятидесяти лет, хотя выглядел он на все шестьдесят.

У него были седые и довольно длинные волосы. В молодости он был, очевидно, хорош собой, но сейчас его лицо, шея и руки были изуродованы бесчисленными запавшими пятнами, которые чем-то отдаленно напоминали оспины. На нем была старая грязно-коричневая одежда, шапка из енотовой шкуры, прочные ботинки и кожаные гетры.

— Кто, вы сказали, первым взошел на Пайкс-пик? — спросил он грозным и звучным голосом. Он опустился на стул напротив меня и, глядя мне прямо в глаза, с подчеркнутой важностью поставил локти на стол и оперся подбородком о кулаки. Нортон, которого он прервал, пришел на помощь.

— Если не ошибаюсь, это был…

— Я побывал там первым! Но вы-то, небось, не знаете о нашем восхождении?

— Я знаю только то, что читал и что мне рассказывали, — ответил Нортон.

— А вы бывали на Пайкс-пике?

— Да.

— Значит, побывали на вершине?

— Да.

— И что вы заметили? Что вас больше всего поразило там, на высоте пятнадцати тысяч футов?

— Хм… Вид был замечательный.

— Да-да, я знаю — замечательный, великолепный, восхитительный вид. Но что еще вы видели?

Незнакомец помолчал.

— Нет, он должен быть там… — пробормотал он, — ну конечно, он еще там… обязан быть там… Кто мог его забрать, унести… скажите мне! — громко произнес он.

Нортона вдруг осенило. Он клянется, что до сих пор не знает, как пришел к этому озарению.

— Вы имеете в виду камень?

Выражение лица незнакомца мгновенно изменилось, и он обвел нас вполне разумным взглядом.

— Так камень там? — нетерпеливо спросил он, подавшись вперед.

— Ну конечно, камень там, — одновременно ответили Нортон и Ватсон.

— Кому бы понадобилось его уносить? — добавил Ватсон, бросив на нас многозначительный взгляд и сдерживая улыбку.

Несчастный полоумный бродяга возбудил наше любопытство. Нортон решил его успокоить.

— Я могу слово в слово процитировать надпись на камне, — сказал он.

— Пожалуйста! Прошу вас! Что там написано?

— Надпись гласит: «Этот камень воздвигнут в память Уильяма Доукинса, Джеймса Вестона и Уолтера Хиллиера, пионеров Пайкс-пика, которые были съедены горными крысами[12] в попытке покорить эту вершину».

— Ага! — воскликнул он с большим облегчением. — Рад, что камень там, очень рад. Вам известно, что случилось с моими друзьями, с этими пионерами?

Он на глазах успокоился, разум будто вернулся к нему.

— Нет. Расскажите, — сказал Ватсон, беспечно выдохнув над столом дым. — Но прежде всего, что будете пить, сэр? И не хотите ли сигару?

— Бренди, — вскричал незнакомец. — Бренди, и я вам все расскажу, все!

Мы сгорали от любопытства. Незнакомец явно не был заурядным бродягой. К тому же он был трезв, а если и тронулся умом, что было очевидно, то знавал и периоды просветления. Сейчас, по всему судя, как раз наступил один из них.

Незнакомец с вызывающей медлительностью набил трубку. Разлили бренди. Мы заметили, что незнакомец наполнил свой стаканчик на три четверти. Луна осветила в это время вершину знаменитого пика, и с нашего места был ясно виден силуэт грандиозной горы. Ватсон указал на нее незнакомцу. По лицу нашего собеседника пробежала странная, горькая улыбка. Мы впервые увидели, как он улыбается. Он вздохнул, но не произнес ни слова и вновь посмотрел на гигантский пик.

— Пайк не сумел бы, не смог бы добраться до вершины. Он пытался это сделать несколько раз. Кончилось тем, что он взобрался на холмик поблизости от сталактитовых пещер у подножия моей горы, указал на вершину и сказал: «Ни один из смертных никогда не взойдет на этот пик!»

Он снова помолчал.

— Но мы — мы твердо решили покорить пик. Друзья пожали нам руки и попрощались с нами.

«И все-таки вы глупцы, — сказали они. — Вы оттуда не вернетесь. Вы не знаете, с чем встретитесь в этих горах. Вы же помните, что сказал по возвращении Пайк. Вы знаете, что он рассказывал. А были ведь еще вещи, о которых он никогда не рассказывал».



«Не ходи! Останься!» — умоляла моя бедная жена.

Я любил жену, но силой отстранил ее от себя. От успеха нашего предприятия зависело благополучие не ее одной, но тысяч людей. Я сказал это жене, чтобы утешить ее. Мои товарищи — да помилует Господь их души — были холосты. «Ты женат, — все время повторяли они, — ты не должен идти с нами». Но меня никто не мог отговорить. Рано утром мы тронулись в путь. Мы запаслись оружием, едой и водой на много дней похода. Взяли самое необходимое снаряжение. Все приходилось нести на себе. Мы знали, где и почему Пайк потерпел неудачу. С нами такого не будет.

Прошла неделя, мы значительно продвинулись, но столкнулись с немалыми трудностями. Восхождение было крайне тяжелым, но на нашей стороне были решимость, сила и мужество. Мы ожидали встретить препятствия, и гора нас в этом смысле ничуть не разочаровала. То нам приходилось обходить колоссальные валуны, то нас задерживали не обозначенные ни на каких картах водопады и пропасти. Растительность была такой густой, что местами мы были вынуждены буквально прорубаться сквозь нее. Все это страшно мешало восхождению. Существовали и неизвестные опасности, на которые намекал в свое время Пайк. Среди валунов могли таиться неведомые змеи и другие рептилии; мы могли забрести в заросли ядовитых растений, какие повсюду встречаются в Южной Америке, могли… мы и сами не знали, что нам могло грозить. Конечно, это нас не останавливало.

Он прервал рассказ и отхлебнул большой глоток бренди. Напиток оживил его. Глаза незнакомца заблестели.

— Так прошли две недели. Мы все больше привыкали к трудностям и научились справляться с ними. Многие препятствия, на первый взгляд непреодолимые, оказались не такими сложными. Мы поднимались все выше — и соответственно поднималось наше настроение. За время восхождения мы раз или два видели далеко внизу, в долине, этот городок, который называется теперь Колорадо-Спрингс, и деревню Маниту. В те дни это были крошечные селения. С высоты они выглядели как шахматные доски на гигантских просторах прерий. А мы продолжали подъем — все выше, и выше, и выше.

Не помню точно, когда окружение начало заметно меняться. Вместо скал и чернозема нам стали попадаться большие участки песка. Кусты и трава оставались густыми, но тут и там лежали вповалку тысячи и тысячи стройных сосен, как видно, поваленных ужасной бурей — бури в этих горах валят деревья, как жатвенная машина стебли кукурузы. Временами мы набредали на широкие открытые участки, где раньше шумели водопады и разливались озера. Выше, понятно, стало холоднее, воздух сделался более разреженным, растительность более редкой, деревья уменьшились в размере. Даже валуны стали меньше. Выглядело все так, как будто их вытолкнула на поверхность в доисторические времена какая-то колоссальная сейсмическая деятельность, причем некоторые одновременно были растерты в пыль.

«Вы заметили, — спросил как-то на привале один из моих товарищей, — сколько здесь насекомых? И крыс стало больше, а серых белок почти не видно».

С этими словами он раздавил спешившего куда-то огромного коричневого паука. Тело паука с треском лопнуло, и весь сапог моего товарища забрызгало вязкой жидкостью. Почти сразу же из-под большого камня выбежали еще несколько пауков, словно желая понять, что случилось. Они остановились. На секунду могло показаться, что они смотрят на нас — смотрят злобными и мстительными глазами. Потом они разбежались.

— Кажется, я чувствовал, как прошлой ночью у меня по лицу бегали эти пауки, — продолжал первый. — Поберегитесь, ребята! Мне говорили, что они страшно кусаются. Горы ими славятся и… Вы только посмотрите!

Две крысы гнались по длинному плоскому камню за громадным пауком. Спустя миг паук и крысы исчезли за краем камня.

— Говорят, горные крысы готовы есть что угодно, — пошутил Вестон. — Они и нас съедят, если что.

После полудня мы неплохо продвинулись и внезапно с удивлением обнаружили себя на белом и голом песчаном склоне. Солнце еще стояло высоко и освещало склон косыми лучами. Песок словно кишел маленькими подвижными телами.

— Говори после этого о пауках! Вы видели что-нибудь подобное?

В прежних экспедициях мы давно привыкли к неожиданностям. Нас мало что могло поразить. Но мы никогда в жизни не видели такого количества этих насекомых, якобы «приносящих счастье», как думают некоторые безголовые люди. Их были тысячи и тысячи. Они бегали во всех направлениях, сталкивались и карабкались друг через друга без какой-либо внятной цели. Это зрелище напомнило мне муравейник, кишащий гигантскими пауками. Странный запах, который несколько дней висел в воздухе и преследовал нас, с новой силой проникал здесь в ноздри. Раньше мы никак не могли распознать его источник. Это был запах пауков.



Когда мы вышли на склон, случилось нечто удивительное. Все пространство, только что казавшееся живым, вдруг стало неподвижным. Пауки были там, прямо перед нами, но разом перестали суетиться. Была еще одна странность: все пауки повернулись к нам. Мы чувствовали, как они нас с любопытством изучают. Мы стояли, тоже охваченные любопытством и удивлением, и видели, как большие вытаращенные глаза пауков наблюдали за нами. От такого зрелища у всех женщин и многих мужчин побежали бы по коже мурашки — кажется, так говорят в подобных случаях? Но нам оно, пожалуй, скорее понравилось.

— Пфу! Ну и уроды! — сказал Доукинс и бросил камешек в гущу пауков. Через секунду все до единого исчезли.

— Если мы расскажем об этом, когда вернемся, нас назовут выдумщиками, а может, и лжецами, — сказал Вестон, поглядев на часы. — Видал я насекомых, но столько пауков сразу — никогда. Пойдем, уже начало четвертого.

Отталкивающий запах все еще висел в воздухе и с каждым шагом становился сильнее. В некоторых местах он делался прямо невыносимым. Перед нами тянулся длинный открытый склон. Мы воспользовались этим и пошли быстрее. И всюду мы видели пауков: они прятались под каждым камнем, пробегали мимо, сотни их грелись на солнце на каждом валуне и обломке скалы — большие пауки с жирными овальными телами и толстыми волосатыми ногами, которые изгибались под самыми немыслимыми углами. Я случайно задел ногой гнилой обломок дерева — брр! Из-под него разбежались сотни две или три пауков.

— Это уже не шутки, — вдруг подал голос Хиллиер. Он, как правило, говорил мало и считался человеком замкнутым. — Послушайте меня: пауки до нас доберутся.

— Как те крысы Вестона! — со смехом сказал Доукинс. Мы еще подшучивали над Хиллиером и Вестоном, когда Доукинс обернулся.

— Гарри! Взгляни!

В его голосе звучала тревога, и я почувствовал, как его рука сжала мое плечо. И недаром! Доукинс не был трусом, просто он первым понял то, что все мы поняли мгновение спустя. Зловещее предчувствие Хиллера оправдалось. Мы сознавали, как беспомощны окажемся в случае атаки, и нас охватило тошнотворное чувство страха.

Сзади, меньше чем в пятидесяти ярдах от нас, быстро скользила по песку коричнево-красная масса, выстраиваясь в форме полумесяца. Пауки неумолимо приближались. Со всех сторон спешили тысячи и тысячи новых пауков и вливались в строй. Армия пауков росла на глазах. Вначале паучий полумесяц занимал от двенадцати до пятнадцати квадратных футов песка, но не успел он покрыть двадцать ярдов, как стал на треть больше. Какие-то жуткие чары будто приковывали нас к месту. Вместо того, чтобы набраться мужества, мы говорили себе, что пауки нас вовсе не преследуют; если мы отодвинемся в сторону, оно пойдут своей дорогой. И все-таки мы втайне сознавали, что это ложь. Вскоре мы в этом убедились: когда мы отошли в сторону, ползучий полумесяц мигом развернулся к нам и стал приближаться еще быстрее.

Незнакомец налил себе еще стаканчик бренди, проглотил примерно треть и с растущим волнением продолжал:

— Ужас сжал наши сердца. Я испытывал непередаваемый страх. Что мы могли поделать? Как избежать жуткой судьбы? Мы справились бы с хищными зверями и одолели бы даже хитрых и изворотливых бандитов. Но сейчас мы встретились лицом к лицу с совершенно неожиданной, отвратительной и непреодолимой опасностью.

— Наше спасение только в бегстве, — с горечью произнес Хиллиер.

— Бежать! Но куда? К вершине, хочешь сказать? Погляди туда, Хиллиер, — с горькой насмешкой бросил Доукинс.

Мы огляделись и впервые заметили, что были окружены со всех сторон. Везде были пауки — они скользили к нам коричневыми волнами. В сотне ярдах впереди копошилась и приближалась по песку, отрезая путь, самая крупная и темная масса. Громадный полумесяц неудержимо надвигался на нас, затопляя холмики и ямы песчаной почвы. Он походил на огромные клубы густого и вязкого дыма, идущего из фабричной трубы.

— Стреляйте по ним! — воскликнул я, заряжая двустволку. Два выстрела пробили брешь в наступающем строе, но пауки почти немедленно сомкнулись и продолжали приближаться, как будто ничего не случилось. Доукинс и Вестон выстрелили одновременно из четырех стволов. Брешь оказалась на этот раз побольше. Пауки снова сомкнулись. Я перезарядил ружье.



— Угостим их залпом! — закричал Вестон. — Может, это их отпугнет.

Мы так и сделали. Дым рассеялся — и мы увидели, что паучий рой, как ни в чем не бывало, продолжал наступать и даже не сделался меньше. Могли ли мы огнем из восьми стволов проделать проход в их строе и броситься туда? Нет, паучий строй был слишком широк… Новые пополнения продолжали прибывать со всех сторон. Мы посылали в пауков залп за залпом, а далекие ущелья дрожали снова и снова от эха выстрелов.

— Господи! С нами покончено! — в отчаянии крикнул Хиллиер, в двадцатый раз с лязгом закрывая ружье.

Стволы наших ружей так раскалились, что к ним невозможно было прикоснуться. Но отвратные ползущие волны, миллиарды пауков, все наступали, приближаясь странными покачивающимися движениями и быстро смыкая круг. Через несколько минут они набросятся на нас и свалят на землю. Передние пауки уже забегали по нашим ногам, забираясь выше. Первый отряд был так близко, что мы явственно слышали шуршание паучьих лап. И запах — о, этот запах, я все еще чувствую его!

На миг незнакомец остановился. Его зрачки невероятно расширились, руки дрожали. Он резко вцепился в доску стола, сдерживая дрожь.

— Вдруг я увидел, как несколько пауков пробежали по лицу Вестона и присосались к глазам. Он с криком смахнул пауков. Глаз Вестона тут же раздулся — твари укусили его.

Незнакомец снова прервал рассказ. Он весь дрожал от возбуждения — сказывалась выпивка. Неожиданно он вскочил со стула и забился в самый дальний угол.

— Уберите их от меня! Уберите их! — завопил он, обводя пол диким взглядом. — Смотрите… смотрите… ах! Господи, помоги мне! Помогите… помогите!

Он метнулся вправо, влево, затем к двери. Пот ручьями тек по его лицу. Он слепо стряхивал с рукавов и бриджей невидимых пауков, быстро шарил руками по телу, по лицу, по глазам, запускал пальцы в рот… Ужасно было на него смотреть!

— Остановите его! — крикнул Ватсон, вскочил и бросился к незнакомцу.



Случайный удар кулака чуть не сбил его с ног. В это время в бар вбежал хозяин в сопровождении двух крепких мужчин.

— Держите его, ребята, — спокойно сказал хозяин.

Незнакомца скрутили, а хозяин подошел к нам.

— Бедный парень! — сказал он. — Всегда приходится быть наготове. Доктора говорят, что он в своем уме, но только поглядите на него сейчас. Не буду спорить, часто он ведет себя, как нормальный человек. Но когда я услышал, что он завел рассказ о пауках, и заметил, что он еще и выпил, я уже знал, чего ожидать.

— Думаете, в его рассказе есть доля правды?

— Доля правды? В нем правдиво все, от первого до последнего слова. По крайней мере, я так считаю. Я был еще мальчишкой, когда они отправились в свою экспедицию, но хорошо все помню. Четверо здоровенных, решительных людей. Два месяца спустя он вернулся один.

— Он один спасся?

— Он пришел один… Он был обессилен, изуродован и весь покрыт красными пятнами. Потом эти пятна превратились в оспины. Вы можете видеть их на его лице и шее, но он весь покрыт ими, каждый дюйм тела. Спустя несколько лет другая экспедиция дошла до вершины. Они считали, что этих бедняг сожрали крысы, и поставили на вершине камень с надписью. Вы его, без сомнения, видели?

— А вы-то сами что думаете? Что их убило?

— Думаю? Я ничего не думаю. Можете не сомневаться: их убил рой громадных пауков, как вам и сказал Безумный Гарри. Я часто слышал, как он об этом рассказывал, и он всегда говорит одно и то же. Если он выпивает при этом бренди, то почти всегда рано или поздно впадает в такое состояние, и я зову ребят, чтобы они попридержали Гарри, пока он не придет в себя. Кроме того, эти отметины — не крысиные укусы. Ничуть не похожи. Хотя я верю его рассказу о крысах. Он говорит, что целая армия крыс вдруг набросилась на пауков и прогнала их. Остальные трое уже погибли или потеряли столько крови, что вскоре умерли.

Эх! Ужасное место, эта гора, — добавил хозяин, глядя в окно на освещенный луной силуэт громадного пика. — По одному из склонов нынче проложена тропа, и можно легко добраться до вершины. Но никто не знает, какая жуть таится на других склонах. Многие уходили в эти горы, но очень немногие возвращались.




Сальвадор Дали. Иллюстрация к «Божественной комедии» Данте.

Стернер Мик ТРАГЕДИЯ ПАУЧЬЕГО ОСТРОВА

Глава I
Билл Вебстер со стоном пришел в себя. Его веки на секунду приподнялись и снова закрылись, когда глаза встретили блеск тропического солнца. Он медленно, с бесконечным усилием перевернулся и снова открыл глаза. Он лежал на узкой полоске песка между еще волнующимся морем и пышными, сгибающимися под ветром зарослями. Вебстер тупо смотрел, пока не начал постепенно вспоминать события минувшей ночи.

— Кораблекрушение! — пробормотал он, с трудом сел и огляделся. — Да, сэр, — продолжал он, — кораблекрушение и точка. Интересно, кто-то еще спасся?

Он попытался встать, но со стоном откинулся назад. Приподнял сперва одну ногу, потом другую и ощупал их. Удовлетворенный осмотром, он пощупал ребра и осмотрел руки.

— Кости не сломаны. Но я весь растекся, как желе. Где это я?

Вебстер снова посмотрел на море и, не найдя там ответа, обратил взгляд на берег. Его внимание привлек какой-то ползущий предмет. Вебстер смотрел на него со смесью ужаса и любопытства. Когда предмет подполз ближе и припал к песку, словно готовясь напасть, он с воплем ужаса вскочил на ноги, позабыв о своих ноющих мышцах.

Предмет в это время подскочил в воздух, пролетел десять футов и приземлился там, где только что находилась голова Вебстера. Вебстер осмотрелся в поисках оружия и увидел футах в десяти от себя обломок выброшенного морем дерева. Он добежал как раз вовремя: волосатое тело снова взмыло в воздух. Вебстер молниеносно схватил дерево и стал отбивать нападение. Он яростно ударил тварь, но она, упав, вскочила на ноги. Когда Вебстер приблизился, она снова бросилась ему в лицо. Он едва уклонился и, когда тварь приземлилась, взмахнул своей дубинкой. Удар оказался точен и мгновение спустя он начал осыпать ударами уже мертвого врага.

— Да это папаша всех пауков мира! — удивленно сказал Вебстер, глядя на песок. Перед ним лежало расплющенное тело членистоногого. Существо напоминало паука, но было больше любого паука, о каком Вебстеру доводилось слышать. Туловище было размером с обеденную тарелку, восемь раскинутых ног образовывали круг диаметром в четыре фута. Вебстер с опаской поднял мертвого монстра за лапу и присвистнул, ощутив его вес.

— Жаль, здесь нет старины Торби, — фыркнул он. — Док опустился бы на колени и стал молиться на жука такого размера. Надеюсь, док выбрался из передряги. Знай я, что точно его встречу, прихватил бы эту тварь с собой. Но лучше оставить ее здесь, я думаю. Даже не знаю, куда податься. Страшно хочется пить. В книгах жертвы кораблекрушения всегда находят кучу кокосовых орехов, которые служат им едой и питьем. А я, кажется, попал на неправильный остров.

Вебстер вопросительно посмотрел на заросли. Низкие и густые. Никаких пальм.

— Там, где есть столько растений, наверняка много воды, — заключил он. — Правильней всего будет идти вдоль берега. Идти тут легко — и должен же ручей где-то впадать в океан.

Он посмотрел налево, направо, пожал плечами и направился на север. Прошел несколько шагов, вернулся и подобрал дубинку, которая сослужила ему такую хорошую службу в битве с пауком. Сжав дубинку в руке, он пошел дальше.

С полмили Вебстер шагал, следуя вдоль извилистой береговой линии. Не видно было ни воды, ни просеки в сплошной зеленой стене джунглей. Несколько раз он хотел было избавиться от дубинки, но останавливал себя. Ломота в мышцах вскоре прошла, в походке появилась пружинистость и уверенность, благодаря которым на полях сражений в регби Вебстера прозвали «Кошачьей лапой».

На нем была лишь порванная белая рубашка и затвердевшие от морской соли полотняные брюки. Но в нем чувствовалась порода, и любой, кто даже бегло глянул бы на его ярко-голубые глаза под завитками каштановых волос, заметил бы в них живой ум. Еще один взгляд на прямой нос с изящно вырезанными чувствительными ноздрями подтвердил бы это впечатление. Твердый подбородок, который чуть сильнее выдавался вперед, чем полагалось бы классическому красавцу, более чем намекал, что перед зрителем был боец — недаром стэнфордский полузащитник участвовал в половине игр американской сборной. Рост шесть футов два дюйма, сто девяносто фунтов костей и мышц: Билл Вебстер ценил физическую подготовку и не забывал о тренировках даже спустя год после выпуска.

Он обогнул песчаный холм и вскрикнул от радости при виде стекавшего в море ручейка. Он поспешил к воде, но чей-то крик в джунглях заставил его остановиться.

— Какого черта? — воскликнул Вебстер и прислушался.

Человеческая жертва
Крик раздался снова. Кричал несомненно человек, причем где-то близко. Вебстер помедлил, но крик раздался снова. На этот раз он разобрал слова.

— Папа, помоги! — услышал он. — На помощь, скорее!

Он больше не колебался: поудобней перехватил дубинку и бросился в спутанные заросли. Воцарилось молчание, после снова послышались крики, затем тихий стон. Лианы затрудняли бег. Вебстер выругался и понесся дальше.

Ярдов через двадцать он выбрался на полянку и замер от удивления. Между двумя громадными деревьями было натянуто нечто похожее на паутину, сплетенную из бельевых веревок. В сети билась девушка, тщетно пытаясь высвободиться. Ей удалось порвать несколько нитей паутины, однако оборванные концы обвились вокруг нее и держали еще крепче. Снизу к ней торопился паук. Паутина провисала под его весом. Вебстер протер глаза и снова глянул: тело арахнида было не меньше двух футов в ширину, гигантские ноги раскинулись на пятнадцать футов. Девушка снова закричала — лапа паука протянулась к ней и сорвала одежду с плеча, оставив глубокую царапину, которая быстро приобрела ярко-красный цвет. Вебстер с криком ринулся на помощь.

Девушка услышала крик и повернулась к спасителю. Она перестала биться в паутине и что-то крикнула, но Вебстер ее не понял и кинулся на хозяина паутины. Неожиданная атака заставила паука отступить. Вебстер взялся за паутину и попытался ее разорвать. Нити были клейкими и непрочными. Когда Вебстер разорвал первую нить, она обвилась вокруг его запястья. Другая вцепилась в ногу. Он отшатнулся. Порвалась еще одна нить и зацепилась за рубашку. Он начал отчаянно бороться, и вдруг до его сознания дошел голос девушки.

— Не пытайтесь освободиться! — воскликнула она. — Иначе вы никогда не выберетесь. Стойте неподвижно!

Вебстер послушался и застыл в неподвижности. Он видел красивый овал лица девушки, ее стройное грациозное тело и головку, увенчанную массой каштановых волос. Ее кровоточащее плечо было обнажено, и Вебстер успел восхититься его округлостью и белизной кожи.

— Я стою неподвижно, — запинаясь, сказал он. — Что мне делать дальше? Вы в этом, похоже, лучше разбираетесь.

— Сколько нитей вас удерживает? — спросила она, щурясь и присматриваясь.

— Четыре, — ответил Вебстер, оглядев себя. — Одна на левом запястье, остальные на теле.

— Не пытайтесь оборвать нить свободной рукой, — предупредила девушка. — У вас есть какое-нибудь оружие?

— У меня есть дубинка.

— Попробуйте освободить ею левую руку. Но действуйте осторожно: если приложите слишком большое усилие, запутаетесь еще больше.

Вебстер осторожно подцепил обломком дерева нить на левой руке и медленно потянул. Нить порвалась, но дубинка безнадежно запуталась в паутине.

— Обе руки свободны, но я потерял дубинку, — сказал он. — Что дальше?

— Начинайте медленно отходить, пока нити не натянутся до предела, затем резко отклонитесь назад. От всех обрывков вы сможете освободиться потом.

Вебстер начал медленно пятиться. Нити гигантской паутины натянулись и паук быстро кинулся к нему. Вебстер изо всех сил откинулся назад. Паутина поддалась. Он покатился по земле. Две нити еще обвивались вокруг ног. Он вцепился обеими руками в траву и пополз вперед. Порвалась сперва одна, после другая нить, и он смог встать на ноги. Паук, который спустился по паутине и чуть не дотянулся до Вебстера, теперь сидел на краю разорванной паутины, глядя на него.

— Я свободен, — крикнул Вебстер. — Что дальше?

— Найдите мой излучатель.

— Ваш… что?

— Излучатель. Это блестящая никелированная трубка. Она где-то у меня под ногами. Я уронила излучатель, когда запуталась в паутине.

Вебстер стал шарить в высокой траве в поисках излучателя. Краем глаза он видел, что паук стал подбираться к девушке. Он выпрямился и погрозил пауку кулаком. Паук растерялся и злобно уставился на него.

— Не можете найти? — сдавленным голосом спросила девушка.

— Вот он! — воскликнул Вебстер, нащупав излучатель. — Что я должен делать?

— Направьте его на паука, как фонарик, и нажмите на кнопку.

Вебстер последовал ее указаниям. Когда он нажал на кнопку, маленький аппарат дрогнул в его руке. Воздух прорезал тонкий бледно-желтый луч, видимый даже при дневном свете. Луч угодил в паука, и тот поспешно вскарабкался вверх по паутине.

— Держите излучатель в нескольких дюймах от нити и жмите на кнопку, пока не перережете лучом нить. Смотрите, сами не запутайтесь!

Вебстер остановился в нескольких дюймах от паутины. Из аппарата снова вырвался луч. Через несколько секунд одна из нитей, удерживавших девушку, была перерезана. Нить за нитью лопались под воздействием странного луч а. Паук, разъяренный тем, что жертва собралась ускользнуть, спустился было вниз, но Вебстер направил на него луч. Паук отступил и спрятался в листве. Несколько мгновений — и последняя нить была перерезана. Девушка осторожно отошла от паутины.

Она набросила на плечо разорванное платье и, придерживая его рукой, слабо улыбнулась своему спасителю.

— Благодарю вас, — просто сказала она. — Вы подоспели как раз вовремя. Появись вы на две минуты позже, и я была бы мертва.

— Нет, это вас нужно благодарить! — ответил Вебстер. — Если бы вы не сохранили хладнокровие и точно не сказали бы мне, что делать, мы вдвоем висели бы сейчас там, как мухи.

Она задрожала и упала ему на руки.

— Простите меня, — пробормотала она. — Боюсь, я сейчас… упаду… в обморок.

Глава II
Создатель пауков
Произнеся эти слова, девушка осела в его руках мертвым грузом. Вебстер поспешно осмотрелся, затем поднял ее, как ребенка, и углубился в джунгли. На берегу ручья он уложил девушку на землю и, сложив руки ковшиком, брызнул ей на лицо водой. Через секунду она открыла глаза, напомнившие Вебстеру о фиалках — и улыбнулась.

— Простите, это было так глупо, — сказала она, поднимаясь. — Мои нервы еще не в порядке. Кто вы и почему так удачно здесь оказались? Если меня это касается, конечно, — быстро добавила она.

— Я Билл Вебстер из Сан-Франциско, — ответил он. — Я приплыл на яхте отца, «Элен Вебстер». Прошлой ночью мы в бурю налетели на рифы. Я очутился в воде. Пытался плыть. Какое-то время это мне удавалось, но в таком бурном море долго не поплаваешь. Я потерял сознание. Очнулся на берегу примерно в миле отсюда и нашел себя довольно потрепанным.

— А остальные… — она осеклась.

— Боюсь, что нет. Мы не успели спустить шлюпки. Море было очень бурное.

— Мне жаль, — с сочувствием сказала она. — Может быть, они выбрались на берег где-нибудь в другом месте. Будем на это надеяться, во всяком случае.

— Я безусловно надеюсь… Могу я задать вам те же вопросы? Кто вы, откуда? Если это меня касается, конечно.

Она чуть нахмурилась.

— Я сказала это из лучших побуждений. Иногда люди у нас в южных морях не хотят рассказывать, кто они. А по вашей одежде не скажешь, что вы упали с борта частной яхты. Я Мира Коллинс и живу на этом острове со своим отцом. Но вы, наверное, устали и так далее. Извините, я об этом и не подумала. Я отведу вас к себе. Отец будет вам очень благодарен.

Она направилась в джунгли по полосе примятых Вебстером растений, пересекли поляну и пошли по хорошо утоптанной тропинке, вившейся среди густых зарослей. Вскоретропинка привела их к большой естественной лужайке, посреди которой стоял большой белый дом.

— Осторожней, — предупредила девушка, когда они вышли на лужайку. — Здесь повсюду паутина.

Вебстер глядел во все глаза. Со всех деревьев на лужайке и вокруг свисали кружева паутины. Кое-где видны были и пауки — от маленьких, диаметром в дюйм или два, до восемнадцатидюймовых гигантов. Но ни один из них не мог сравниться с чудовищем, встреченным ими в джунглях.

— Разве нельзя очистить от пауков окрестности дома? — спросил Вебстер.

— Мы не хотим. Мы живем здесь из-за паутины. Мой отец экспериментирует с ней.

— Для чего?

— Он хочет использовать паутину как замену шелка, изготовлять из нее одежду. Это платье на мне сделано из паутины. Ткань я соткала сама на ручном ткацком станке.

Вебстер посмотрел на ее одеяние. Вначале он решил, что оно было соткано из тонкого шелка, но теперь понял, что на платье пошел какой-то незнакомый материал. Он не успел ничего сказать: на веранде дома появилась высокая фигура.

— Где ты была так долго, Мира? — крикнул человек. — И кто это с тобой?

Девушка подбежала и обняла отца. Он наклонился и поцеловал ее.

— Папа, — сказала она, — это Билл Вебстер из Сан-Франциско. Его яхта прошлой ночью потерпела крушение. Волны выбросили его на берег. Мистер Вебстер, это мой отец, доктор Коллинс.

Вебстер шагнул вперед и протянул руку. Доктор Коллинс с некоторым колебанием пожал ее.

— Что делала ваша яхта вдалеке от проторенных путей? — спросил он с ноткой подозрения.

Вебстер покраснел.

— Мы были в научной экспедиции, собирали образцы фауны и флоры местных островов. Мой отец одолжил яхту своему однокашнику, доктору Торби. А мне захотелось отправиться с ним.

— Алоизий Торби из Стэнфорда? — спросил доктор Коллинс.

— Да, сэр.

Лицо доктора просветлело, как по волшебству, и он сердечно затряс руку Вебстера.

— Вы не нашли бы лучшего учителя, чем мой старый друг Алоизий Торби, — сказал он. — Торби с вами?

Зловещее предупреждение
Лицо Вебстера омрачилось.

— Боюсь, доктор, он утонул. Буря была сильная, а плавает он не очень хорошо.

— Это была бы великая потеря для биологии! — с чувством воскликнул доктор.

— Мистер Вебстер предотвратил еще одну потерю, — вмешалась Мира. — Сейчас я тебе расскажу.

В нескольких словах она описала свое приключение с пауком и подвиги Вебстера. Доктор Коллинс снова затряс руку молодого человека.

— Одно это сделало бы вас почетным гостем, — растроганно произнес он. — Она — мое единственное сокровище. Простите, если я поначалу обошелся с вами холодно. В южных морях незнакомцы не всегда бывают желанными гостями. Входите, отдохните. Вы устали, я полагаю.

— Не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством, доктор. Если вы дадите мне немного провизии, я пойду.

— Какая чушь! — воскликнул доктор. — Вы останетесь здесь и будете моим гостем. Во-первых, я этого хочу, а во-вторых, вам придется. Вы находитесь на острове. Вся наша связь с внешним миром — корабль, который дважды в год привозит припасы. Он был здесь месяц назад, так что вы будете вынуждены гостить у меня пять месяцев, хотите вы того или нет. Мира мне помогает, но я не возражал бы против еще одной пары рук. Вам будет чем заняться до прихода корабля. А к тому времени, надеюсь, вас так заинтересует моя работа, что вы решите остаться надолго.

— Итак, вопрос закрыт, — сказала Мира. — Пойду и приготовлю ланч. Уже почти полдень и мистер Вебстер целый день не ел. Можете мне помочь, мистер Вебстер, как только я переоденусь в платье, которое получше меня прикроет. После еды попробуем найти для вас какие-нибудь вещи отца.

События минувших суток сказались на Вебстере сильнее, чем он думал. После ланча он с радостью последовал приглашению Мира и прилег на тахте. Через секунду он заснул и с трудом проснулся к ужину. Одежда доктора Коллинса оказалась чересчур мала, но Мира, пока он спал, постирала и заштопала его собственную, и за ужином Вебстер выглядел более презентабельно. Доктор Коллинс показал себя радушным хозяином и болтал обо всем, кроме своей работы с пауками.

— У нас будет достаточно времени это обсудить, Вебстер, — объяснил он. — Утром я вам все покажу. Сегодня вечером мне хочется отвлечься от работы.

Когда разговор на минуту затих, Вебстер почувствовал в воздухе какую-то глухую вибрацию. Он прислушался, но звук был незнакомым. Что-то будто гудело с правильными паузами. Он глянул на Миру и увидел, что девушка побледнела. Доктор Коллинс не обращал на шум никакого внимания.

— Что это за звук? — тихо спросил Вебстер.

— Что? А, эти барабаны? Это тамтамы, барабаны войны, — ответил доктор. — Каноэ спущены на воду и Тонга, вождь с соседнего острова, бьет в барабаны в знак вызова и враждебности ко мне.

Вебстер вскочил.

— Каким оружием вы располагаете? — требовательно спросил он. — Если туземцы не шутят, нам лучше подготовиться.

Доктор небрежно махнул рукой.

— Тонга не нападет. Прежде всего, он боится высадиться на остров. Далее, если он даже осмелится, воины за ним не последуют. Он атаковал нас, когда мы только приехали, и с тех пор нападал дважды. Тогда мы с Мирой были здесь одни, но он все равно получил по заслугам. Нам даже не пришлось отражать атаку: она внезапно захлебнулась сама без всякого нашего участия.

— Сама?

— Вы заметили, что деревья вокруг лужайки покрыты паутиной? Вот вам и ответ. На берег ведут две тропинки: одна идет к гавани, куда приходит корабль с припасами, а другая в противоположную сторону. Там вы встретили Миру. Мы очищаем тропинки излучателями, когда хотим ими воспользоваться, но для воинов Тонги мы не расчистили дорогу. Последнее нападение произошло месяцев девять назад. Они потеряли, я думаю, с дюжину человек, прежде чем бежали. Могу показать вам в джунглях обглоданные скелеты, если они вас интересуют. Тонге и его охотникам за головами не пробить нашу оборону.

Вебстер бросил взгляд на Миру. Девушка храбро улыбнулась, но на ее лице все еще читалась тревога.

— Мы здесь в безопасности, — сказала она с деланной непринужденностью. — Просто при звуке этих барабанов я вечно пугаюсь.

— Чепуха, Мира! — засмеялся доктор Коллинс. — Тебя подводят нервы. Ни один воин Тонги не отважится снова высадиться на острове. Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном.

Вечер пролетел незаметно, однако ночью Вебстер еще долго слышал глухой бой барабанов и беспокойно ворочался в постели. Оправдана ли такая беззаботность доктора? Около полуночи он заснул. Утром его разбудил веселый голос Миры.

После завтрака доктор Коллинс заявил, что собирается показать гостю лабораторию. Мира отказалась их сопровождать. Доктор повел Вебстера в помещение, где стояли баки, выстроенные в ряд сушильные печи, способные вместить большие катушки, прялка и ручной ткацкий станок.

— Здесь мы обрабатываем паутину, — объяснил доктор. — Мы собираем ее и в связках приносим сюда. Нити клейкие и сбиваются в большие комки. Мы помещаем эти комки в баки и применяем раствор щелочи и другие реактивы, которые я разработал для удаления клея. Затем мы разделяем паутину, сушим и вьем из нее нити. Мира соткала на этом станке несколько тканей. Пока что результаты не самые удовлетворительные, но нам не хватает электрической энергии и механизмов. Ткань среднего качества, но это мелочи. Как только текстильная промышленность получит подходящий сырой материал, станки не заставят себя ждать.

Рука мастера
— Не сомневаюсь, — сказал Вебстер. — Но мне кажется, доктор, что вы забываете об одном жизненно важном факторе.

— О чем же?

— О запасах исходного материала, то есть необработанной паутины.

— Эти запасы бесконечны. В любом уголке света живут миллионы пауков. Вдобавок, разводить их легче, чем шелковичных червей. Когда кокон используется, червь погибает. Но отнимите у паука его паутину, и он сплетет новую. Путем селекции, без сомнения, можно вывести пауков, которые будут ткать более крупную и качественную паутину.

— С этим я не спорю. Я говорю о другом. Здесь водятся особые виды пауков — нити их паутины годятся для работы. Окажется ли, однако, производство паутины небольших европейских или американских пауков достаточно доходным, а нити этих паутин — достаточно прочными?

— Нет. Обычные пауки бесполезны. Их паутина недостаточно прочна на разрыв. Но вчера вы, кажется, испытали на себе силу паутины моих пауков. Из нитей некоторых больших паутин можно сплести трос, который удержит броненосец.

— А разве эти громадные пауки живут где-либо, кроме этого острова? Не припоминаю, чтобы я когда-либо о них слышал.

— В настоящее время их место обитания ограничено нашим островом. Но их можно разводить где угодно.

— Климат и окружение не имеют значения?

— Их можно вывести везде, где обитают другие пауки. Два года назад, когда мы приехали на этот остров, самый крупный паук был размером с фасолину. Гигантов, которых вы видели, создал я. Я могу взять обычного комнатного паука и за два месяца превратить его в исполина.

— Господи! Каким образом?

— О, это сердцевина моего замысла. Предлагаю пройти в следующее помещение.

В соседнем помещении стояли тяжелые аккумуляторы, генератор и устройство, похожее на рентгеновский аппарат. Был здесь и бакелитовый ящик с датчиками на передней панели. Два провода шли от этой коробки к трубке, на одном конце которой был укреплен параболический рефлектор со спиралью в центре. В центре трубки был размещен под углом серебряный диск. Под ним находилась фиолетовая линза — она собирала все отраженные диском лучи и направляла их в хрустальный сосуд, стоящий на изолированном столе.

— Вы разбираетесь в биологии? — спросил доктор Коллинс. — Нет? Тогда начну с самого элементарного. В теле каждого развитого организма имеется набор органов, именуемых железами внутренней секреции. Функции многих из них неясны, но некоторые были тщательно изучены, и сегодня их роль для нас очевидна. Щитовидная железа, о которой мы будем говорить, отвечает за рост организма.

— Я что-то такое слышал.

— Щитовидная железа человека состоит из двух маленьких темно-красных тел, соединенных мостиком из тканей. Они расположены по обе стороны от трахеи. У некоторых ранних приматов щитовидная железа была связана с сексуальным аппаратом. Вероятно, и у человека она играет какую-то роль в акте размножения. Под микроскопом можно видеть, что ткань этой железы состоит из бесчисленного количества мелких округлых зернышек в слое клеток. Все это окружено похожей на желе и богатой йодом субстанцией со следами мышьяка.

Излишняя стимуляция данной железы приводит к ненормальному росту, а ее бездействие вызывает карликовость. Малорослых детей лечат, давая им измельченную щитовидную железу овец. Чтобы увеличить размер живого организма, нам всего лишь нужно стимулировать ненормальную деятельность щитовидной железы — и мы получим желаемый результат. Мои огромные пауки — это обычные пауки, которых я подверг операции на щитовидной железе.

— Но щитовидная железа паука должна быть крошечной, — заметил Вебстер. — Как вам удается изготовить тончайшие инструменты для такой операции?

— Никак. Я использую лучи. А точнее, луч Коллинса, вариацию обычного инфракрасного луча. Вы видели, как действует альфа-фаза луча, когда использовали излучатель Миры.

— Паутина будто распалась, — задумчиво проговорил Вебстер.

— Да, это эффект альфа-фазы. В свою очередь, бета-лучи, проходя сквозь окрашенную метилвиолетом линзу, стимулирует щитовидную железу или какую-то иную железу, отвечающую за действие щитовидной. Все железы внутренней секреции в известной степени взаимозависимы. У луча нет никаких побочных эффектов, разве что один: он также стимулирует ядовитые железы, и громадные пауки становятся не просто больше, но и гораздо ядовитей обычных.

Для получения гигантского паука я помещаю обыкновенного паука в этот хрустальный сосуд и включаю излучатель. Двадцати секунд воздействия достаточно. Полчаса воздействия не приносят никакого вреда, но результат будет таким же. Более краткое воздействие не приносит вообще никакого результата.

— И пауки начинают мгновенно расти?

— Нет, конечно. Чудес не бывает. Обработанный паук, в зависимости от кормления, растет от двух до четырех месяцев. Затем рост прекращается. Повторная стимуляция результатов не дает.

— Я видел разных пауков, от дюйма до почти двух футов в диаметре. Они находятся на разных стадиях роста?

— Нет, все они окончательно развились. За последние пять месяцев я ни одного не обрабатывал. У луча есть одна особенность, которую я не могу объяснить. Некоторые пауки просто увеличиваются вдвое, но другие вырастают до гигантских размеров. Два паука из одного и того же потомства, кажущиеся во всем похожими друг на друга и получающие одинаковый корм, могут дать нам оба варианта. Сейчас я работаю над лучом с целью добиться однородных и предсказуемых результатов. Когда это мне удастся, я буду готов вернуться в большой мир и изменить цивилизацию.

— Изменить цивилизацию? — спросил Вебстер и пристально взглянул на доктора.

— Конечно, дорогой мой, — ответил доктор. Его глаза сверкали. — Неужели вы думаете, что я на годы похоронил здесь себя и Миру и истратил свое состояние ради поисков замены шелка? Подумайте о возможностях луча. Мы сможем увеличивать баранов и получать ребрышки весом в многие фунты. Фермеры смогут за два месяца выращивать гигантских свиней! Еды станет так много, что в мире исчезнет голод. Несомненно, тот же принцип применим и к растительному царству. Небольшой процент населения, работающий несколько часов в день, сможет прокормить весь мир!

Глава III
Новая жизнь
Вебстер изумленно глядел на доктора. Величие картины, нарисованной вдохновенными словами ученого, поразило его.

— Это чудесно! — воскликнул он. — Вы станете благодетелем человечества!

— Не человечества, а сверхчеловечества! — вскричал доктор. — Когда энергия, которую люди сейчас тратят на производство пищи, будет направлена в иное русло, какие прорывы мы совершим в науке, в искусстве! Бедность и преступность отойдут в прошлое и Человек займет свое истинное место. Я говорил вам, что мне нужен помощник. Вы останетесь и поможете мне?

— Я всем сердцем ваш! — воскликнул Вебстер и с жаром пожал руку доктора.

— Благодарю вас, — серьезно сказал доктор Коллинс. — Ваша награда будет велика, если наш труд увенчается успехом.

Глядя через плечо доктора, Вебстер заметил стоявшую в дверях Миру. Его сердце застучало сильнее. В случае успеха его может ждать величайшая награда на свете!

Остров, на который волны выбросили Билла Вебстера, был длиной в милю с четвертью и шириной в три четверти мили в самом широком месте. Лужайка с домом занимала центральную часть острова и была окружена густыми зарослями тропических растений. Пробираться сквозь них было нелегко. От дома к противоположным берегам острова вели две тропинки. Та, по которой пришли Вебстер и Мира, использовалась редко. Другая вела к гавани — там швартовался корабль, привозивший припасы для доктора и его дочери. С наветренной стороны к острову вел узкий и глубокий водный канал; корабль мог подойти близко к берегу и разгрузиться. От пристани к дому шла широкая тропа и, хотя обычно ее окружали и перегораживали сети гигантских пауков, излучатели без труда освобождали путь для носильщиков, нагруженных припасами на следующие полгода.

Корабль и рация были единственными средствами связи доктора с внешним миром, за исключением двадцатифутового катера, который стоял в выстроенном из бетона и железа сарае у причала. Катером не пользовались для прогулок: он был предназначен для срочной эвакуации с острова, если в этом возникнет необходимость. Раз в месяц доктор спускался к сараю, заводил мотор и плавал на катере у берега. Через месяц это стало частью обязанностей Вебстера. Мира, как правило, сопровождала его. Они проявляли должную осторожность и никогда не приближались к острову Тонги, лежавшему всего в полумиле к востоку. В любую минуту там можно было встретить боевые каноэ. Катер, правда, был хорошо оснащен и отбил бы лобовую атаку: на корме была укреплена 37-миллиметровая пушка, на носу стоял пулемет. Оружие, большое количество амуниции, бочка с водой и провизия на неделю — вот и все, что было на катере. Все свободное пространство на борту занимали тяжелые бочонки с бензином.

Барабанный бой, который слышал в первый вечер Вебстер, как оказалось, периодически возобновлялся. Он звучал в течение трех ночей каждого лунного месяца, когда луна не показывалась. Охотники за головами не пытались высадиться на острове. Вебстер вскоре перестал нервничать при звуке тамтамов и обращал на них не больше внимания, чем доктор.

Доктор Коллинс с радостью нагрузил работой нового ассистента. Вебстер почти не имел научной подготовки, но быстро учился и под руководством доктора стал неплохим лабораторным техником. Первой и главной целью экспериментов был способ контроля над высвобожденной доктором силой и точная настройка аппарата, что позволило бы обеспечить заранее определенный рост. Тщательная проверка прежних экспериментов ничего не дала: ни скорость, ни степень роста не зависели от времени воздействия (при условии, что минимум составлял двадцать секунд). Более короткое воздействие оказалось неэффективным, как и тонкие изменения настроек аппарата. Радикальные изменения делали его бесполезным.

Именно Вебстер, несмотря на все свое невежество, предложил изменить фокусное расстояние линзы и поместить объект ближе к источнику бета-луча. Это было сделано; нескольких обычных и гигантских, но медленно росших пауков подвергли обработке лучами, и доктор с ассистентом стали ждать результатов. Перемены были очевидны: пауки, хоть и были обработаны спустя месяц после контрольной группы, вскоре догнали и перегнали ее. Оставалось неясным, был ли это просто более быстрый рост или степень роста также увеличилась. В ожидании результатов доктор распорядился на время прекратить работы.

Внезапное нападение
Перерыв в работе очень обрадовал Вебстера. Работа доктора глубоко заинтересовала его и, как и Коллинс, он с нетерпением ждал результатов эксперимента. Но было приятно и побездельничать, особенно в компании Миры. Ее нежная красота покорила Вебстера с первой минуты, и за прошедшие три месяца чувство восхищения только усилилось. Вебстер был влюблен.

Его положение нельзя было назвать приятным. Он был уверен, что Мира расположена к нему. В то же время, она ничем не показывала, что считает его кем-то важнее друга и товарища по развлечениям. Он жаждал узнать, не скрывает ли ее равнодушие более глубокое чувство, но не осмеливался спросить. Он не смог бы заставить себя покинуть остров; но что, если придется ежедневно встречаться с ней и знать, что она недостижима? Лучше об этом не думать. Лучше уж неопределенность.

Его терзала еще одна мысль. Допустим, Мира признается, что разделяет его чувства. Но вынужденная близость часто творит чудеса в любовных делах, и по возвращении во внешний мир Мира осознает, возможно, что приняла за любовь естественную привязанность к единственному товарищу на острове. Нужно было как можно скорее завершить работу — когда они наконец уедут с острова, он сможет спросить, согласна ли Мира разделить с ним свою жизнь.

Мира назвала еще одну причину, по которой следовало торопиться. Однажды, когда они сидели на траве у дома, девушка обратилась к Вебстеру.

— Билл, — неожиданно спросила она, — тебе ведь нравится папа, правда?

— Я считаю его одним из лучших и величайших людей в мире.

— Я рада этому, Билл. Так мне будет проще попросить тебя о помощи. Я очень беспокоюсь за него.

— Что случилось?

— Мне кажется, что за последние три месяца он заметно ослабел. Он устает от малейшего усилия.

Вебстер помолчал. Он и сам заметил, что Коллинс начал терять силы, и часто уговаривал доктора отдохнуть — в ответ на что ученый только смеялся.

— Трудно сказать, Мира. Я его недостаточно знаю.

— Я в этом уверена, и ты должен мне помочь.

— Я сделаю все, о чем ты попросишь.

— Через два месяца придет корабль с припасами. Отвези отца домой в Штаты, Билл, и позаботься о лечении. Как ты думаешь, получится его уговорить?

— Сомневаюсь, Мира. Мы неплохо продвинулись в наших экспериментах, и он вряд ли согласится уехать.

— Нужно что-то придумать, Билл. Я до смерти боюсь за него. Он единственный, кто у меня есть в этом мире, ты же знаешь.

Девушка подалась к Вебстеру, и он прикусил губу, борясь с искушением заключить ее в объятия. Миг слабости прошел, Мира выпрямилась с храброй улыбкой — и испустила крик ужаса. Вебстер вскочил на ноги и оглянулся. Они находились в пятидесяти ярдах от края лужайки. Пауки никогда не покидали деревья — но сейчас к Вебстеру и девушке приближался по траве один из «объектов» последних экспериментов. Диаметр тела паука составлял добрых двадцать дюймов. Вебстер полез в карман за излучателем и с тревогой понял, что оставил аппарат в доме: к деревьям он приближаться не собирался, а на открытой местности пауки раньше не показывались.

— Твой излучатель, Мира! — воскликнул он.

— Я не захватила. А где твой?

Вместо ответа Вебстер огляделся, поднял сухую ветку и швырнул ее в паука. Паук и не подумал уклоняться. Он приподнялся, капая с клыков слюной, а затем напал. Тяжелое тело, покрытое грубой шерстью, взмыло в воздух. Вебстер присел, членистоногое пролетело над ним, и болтающаяся нога вспорола когтем его щеку. Паук с гулким ударом приземлился позади, развернулся и снова прыгнул. Вебстер отскочил в сторону, тщетно оглядываясь в поисках оружия. Ничего подходящего не было. Сражаться с пауком голыми руками было бесполезно. Вебстер поспешно обернулся и к своему облегчению увидел, что Мира со всех ног бежит к дому.

Убедившись, что она в безопасности, он повернулся к врагу — и как раз вовремя. Паук решил, очевидно, что прыжками ничего не добьется, и с бешеной быстротой помчался по траве. Две мощные лапы схватили Вебстера за бедро, слюнявая пасть придвинулась ближе. Вебстер сильно расцарапал руки, пытаясь отвести от себя колючие лапы паука. Его поразила сила этих лап. Он впервые схватился с одним из больших пауков и, напрягая все мускулы, мог лишь удерживать существо на месте.

Паук, несмотря на усилия Вебстера, сжимал хватку. Еще одна нога паука вытянулась, схватила Вебстера и стала подтягивать его ближе к клыкам. Он знал, что прикосновение этих клыков означало смерть. Позади он услышал шаги. К пауку придвинулась никелированная трубка, желтый луч ударил прямо в ужасное брюхо. Паук ослабил хватку, и Вебстер вырвался.

— Быстрее, Билл, он снова собирается напасть!

Услышав крик Миры, Вебстер поднялся с земли. Луч не смог оглушить паука — существо снова приближалось, хотя и с большей осторожностью. Вебстер взял у Миры излучатель и шагнул вперед, навстречу пауку. Вновь сверкнул луч и паук снова отступил.

— Беги в дом, Мира! — крикнул Вебстер. — Я задержу эту тварь!

В осаде
Вебстер стал медленно отступать. Жуткий монстр не отставал. Он снова и снова бил чудовище лучом, но с каждым разом паук боялся все меньше. Вебстер прошел уже половину расстояния до дома, когда позади раздался полный ужаса крик Миры.

— Беги, Билл, беги! Там еще один!

Вебстер обернулся и увидел, что к ним спешит новое чудовище. Он сунул излучатель почти в пасть первого врага и нажал на кнопку. Луч отбросил паука назад, и Вебстер побежал к дому. Впереди, как лань, бежала Мира. Вебстер бросил взгляд через плечо: паук медленно, будто испытывая боль, следовал за ним — но еще с десяток бежали по траве, торопясь вступить в схватку.

Вебстер подбежал к дому. Сердце колотилось. Передний паук был на таком же расстоянии от двери, но двигался быстрее. Мира уже ждала внутри, готовясь захлопнуть дверь. Вебстер отвлекся от преследователя — новый враг был опасней. Паук увидел, что добыча ускользает, взвился в воздух и одним прыжком покрыл двадцать футов. Вебстер пропустил его перед собой и бросил в паука излучатель. От удара паук на секунду остановился. Этого было достаточно: Вебстер вбежал в дом, и Мира захлопнула дверь. Тело паука гулко врезалось в дерево.

— Спасибо, — сказал Вебстер, помогая Мире задвинуть железный засов. — Ты вытащила меня из серьезной передряги.

— Теперь мы в расчете, — с нервным смешком ответила она. — Ты меня тоже когда-то спас.

Девушка снова подалась к нему. Еще миг — и она очутилась бы в его объятиях. Голос доктора Коллинса прервал волшебное мгновение.

— В чем дело?

— На нас напали пауки, — объяснил Вебстер.

— Напали? Чушь! Пауки нападают только на добычу, запутавшуюся в паутине.

— Я тоже так считал, доктор. Но с полдюжины пауков из новой группы выбрались на лужайку и атаковали нас. Если бы Мира не успела принести из дома излучатель, со мной было бы покончено. Кстати, излучатель оказался не очень эффективен.

— Он был заряжен?

— Вчера я зарядил все.

— Странно… Аккумуляторы, должно быть, разрядились.

— Нет. Луч был обычным, но не подействовал на пауков.

— Ничего не понимаю. Даже легкое касание луча всегда обращало их в бегство.

— Попробуйте сами, через окно. Думаю, пауки еще там.

Доктор Коллинс открыл одно из зарешеченных окон. Вокруг дома и по стенам ползали тридцать или сорок громадных пауков. Доктор направил луч на ближайшего из них. Паук лишь с секунду помедлил и бросился прямо на луч. Колючая лапа протянулась сквозь решетку. Доктор Коллинс ударил ее лучом с расстояния в несколько дюймов. Поднялся клуб дыма и отсеченная нога, дергаясь, упала на пол. Но паук не отступил. Доктор с резким восклицанием просунул руку сквозь решетку и направил луч прямо в раскрытую пасть. Паук медленно и мрачно попятился, корчась от боли. Еще один попытался схватить доктора за руку.

— Где винтовки? — спросил Вебстер.

Доктор выскочил из комнаты и вернулся через несколько секунд с охапкой винтовок. Он протянул Вебстеру винтовку и вооружился сам. Оба открыли огонь — что, впрочем, не произвело особого впечатления на осаждавших дом пауков. Вебстер выбрал самого крупного и всадил в него семь пуль, прежде чем чудовище повернулось и медленно отбежало прочь.

— Винтовки не годятся, — заметил Вебстер. — Нет ли у вас дробовика?

Заряд дроби заставил одного из нападавших отступить, но левый ствол дробовика опустел.

— Дайте мне патроны, — сказал Вебстер.

— Кажется, больше не осталось, — отозвался доктор. — В прошлый раз их забыли привезти. Этот, я думаю, был последним. Но пуль у нас еще много.

— Они мало чем помогут. Посмотрите, нет ли патронов для дробовика.

Доктор отправился на поиски амуниции и вернулся с известием, что нашел только четыре патрона, по одному на каждый ствол двух дробовиков.

— Будет лучше их приберечь на крайний случай, — сказал Вебстер, положив патроны в карман. — Стрелять по паукам из винтовок — пустая трата времени. Еды в доме много, но что насчет воды?

— Хватит на неделю, если экономить, — сказала Мира.

— А после засуха, — продолжил Вебстер. — Ну что ж, пока что мы в безопасности. Будем надеяться, что пауки вскоре оставят нас в покое.

Но пауки и не думали снимать осаду. Исследовав стены и крышу и не найдя входа, они завесили паутиной двери, окна и малейшие отверстия, сквозь которые до них доносился запах жизни. Час спустя повсюду висели сети и в центре каждой сидел паук, терпеливо ожидая добычу.

Дальнейшие эксперименты с излучателями оказались неудачными. Доктор Вебстер отправился в лабораторию и занялся работой. Когда Вебстер присоединился к нему, доктор пояснил, что намерен соорудить гигантский излучатель и направить на пауков энергию всей батареи аккумуляторов.

— Такой луч проделает дыру в восемнадцатидюймовой стальной пластине, — сказал доктор. — Мы быстро их уничтожим.

Глава IV
Погоня
Наступил вечер. Доктор продолжал возиться со своим излучателем. Количество осаждающих не уменьшилось, но, напротив, значительно умножилось. Чудовища спешили к дому со всех сторон. Вебстер никогда не бывал в глубине джунглей, и сейчас его поразил размер некоторых пауков. Среди них были монстры диаметром в ярд, а их паутина казалась сплетенной из полудюймовых канатов.

Доктор наконец прервал свои эксперименты и вместе с Вебстером присоединился к Мире в гостиной. Луч фонаря из окна отразился в сотнях голодных глаз. Пауки ждали… ждали рокового мига, когда добыча попадет к ним в лапы.

— Я боюсь, папа, — воскликнула Мира. — Что с нами будет?

— Не знаю, дорогая, — мягко ответил доктор. — Я также не могу объяснить, чем вызвана атака. Пауки всегда были робкими и убегали, едва почувствовав луч.

— Возможно, у них закончилась еда, — внезапно сказал Вебстер. — Мы существенно увеличили количество пауков, но не позаботились о корме.

— Вы правы, по-видимому, — сказал доктор. — Жаль, что мы об этом не подумали. Было бы несложно обработать и выпустить на свободу несколько сотен мух.

— Что это? — вмешалась Мира.

Они прислушались. Издалека донесся гул боевых барабанов Тонги. В ритмичный барабанный бой вклинивались трубные звуки — туземцы гудели в раковины.

— О, всего лишь ежемесячная демонстрация Тонги, — улыбнулся Вебстер. — Это ничего не значит.

— Папа, какой сейчас месяц? — резко спросила Мира.

— Август.

— С тех пор, как мы здесь, он нападал каждый август.

— Да, это верно, милая. Но не думаю, что в этом году он решится напасть. А если и решится, я не слишком волнуюсь, честно говоря. Тропы затянуты паутиной. Далеко Тонга и его воины не продвинутся. Мы можем спокойно ложиться спать. Пауки до нас не доберутся, а Тонга не сумеет приблизиться, так что нам не о чем беспокоиться.

Вебстер пролежал без сна много часов, слушая барабанный бой и гудение раковин. Это было что-то новое; к тому же ему показалось, что гул тамтамов стал более низким и вибрирующим, чем раньше, и продолжался дольше. Обычно такие серенады умолкали в полночь, но было уже три часа ночи, а туземцы продолжали колотить в барабаны…

Вебстер задремал. Ему приснилось, что охотники за головами высадились на острове и атаковали дом. Он застрелил четверых, но остальные ворвались в дом, схватили Миру и унесли. Она кричала, умоляя Вебстера помочь. Когда он проснулся, в ушах еще звучал крик девушки. Он протер глаза и вскочил — издалека доносились жалобные крики. Вебстер вбежал в гостиную одновременно с Мирой. Они непонимающе переглянулись.

— Где папа? — ахнула Мира.

— Я здесь, — воскликнул доктор, входя. — Что это за крики?

Они бросились к окну. Уже наступил рассвет, и они смогли ясно разглядеть лужайку. В дальнем конце сгрудился отряд чернокожих воинов, вооруженных копьями и щитами. Каждый держал в руке пылающий факел.

— Они прожгли себе путь сквозь паутину, — воскликнул доктор. — Быстрее, Вебстер, винтовки!

Вебстер схватил винтовку. В это мгновение с лужайки донесся протяжный крик ужаса и боли. Один из воинов упал, на нем копошилось волосатое тело. Остальные чернокожие суетились вокруг, бросали в паука копья и кричали.

— Смотрите! — закричала Мира. — Пауки атакуют!

По лужайке длинными неслышными прыжками мчались пауки. Один за другим они выбирались из паутин и торопились на лужайку — чутье подсказывало им, что там ждет еда. Через минуту все осаждающие покинули свои посты.

— Это наш шанс! — крикнул Вебстер. — Они оставили дом, и мы можем добраться до катера. Захватите излучатели и дробовики. Бросьте все остальное!

Его волнение заразило доктора и Миру. Все подбежали к двери. Выход закрывала огромная паутина, и даже общими усилиями они не смогли разорвать толстые нити.

— Окно! — воскликнул Вебстер.

Он открыл окно, распахнул решетчатую раму, проделал излучателем проход в паутине и выбрался наружу. Доктор и Мира последовали за ним. Они остановились и бросили взгляд на лужайку. Десятки воинов лежали на траве. Пауки были заняты чудовищным пиршеством. Издали детали было не разглядеть, но все же было видно, что арахниды оплетали некоторые тела паутиной и поднимали эти коконы на деревья, где собирались неторопливо закусить жертвами.

Доктор, Мира и Вебстер поспешили к катеру. На краю лужайки они остановились. Мира наблюдала за пауками, а Вебстер с доктором начали пережигать паутину на тропе. Доктор задыхался от быстрого бега, и Вебстер встревоженно взглянул на него.

Сперва они двигались медленно, однако подальше от дома паутина стала не такой густой и они сумели наверстать время. Внезапно Мира в тревоге вскрикнула.

— Что случилось, Мира? — спросил Вебстер.

— Нас преследуют пауки!

Вебстер обернулся и проследил ее взгляд. По очищенной от паутины тропинке бежали огромные пауки. Их было около дюжины.

— Режьте паутину, доктор! — крикнул Вебстер. — Через минуту пауки нас настигнут!



Отчаянные минуты
Доктор Коллинс подбежал к ним и посмотрел на приближающихся пауков. Он повернулся и протянул Мире свой излучатель.

— Осталось лишь несколько сетей, Мира, — сказал он. — Разберись с ними, а мы с Вебстером задержим этих тварей.

Мира схватила излучатель и кинулась к паутине. Пауки были всего в нескольких ярдах и быстро приближались.

Доктор Коллинс повернулся к Вебстеру.

— Путь свободен, Вебстер, — сказал он, — или будет свободен через несколько секунд. Спасайтесь и спасите Миру. Я их остановлю.

— Мы оба их остановим, доктор, — мрачно сказал Вебстер. — Если сможем.

— Бегите, глупец! — прерывистым голосом воскликнул доктор. — Я навлек на нас эту беду и я остановлю пауков. Послушайте, я уже мертв. Разве за последние два месяца вы не заметили, что я приговорен? Мне осталось жить в лучшем случае несколько недель. Попытка бежать к лодке меня убьет. Мое сердце ни к черту не годится. Бегите, Билл! Вы должны спасти Миру!

Вебстер медлил. Доктор Вебстер с криком бросился на ближайшего паука. Позади Вебстер услышал шаги Миры.

— Папа! — пронзительно закричала она. — Ах, Билл, спаси его!

Вебстер кинулся к доктору. Но было поздно — он был еще в двадцати футах, когда доктор встретился с головным пауком. Ученый обхватил арахнида. На миг показалось, что он начал одолевать паука, но в самый миг победы доктор покачнулся и упал с побагровевшим лицом. Другой монстр прыгнул и приземлился на спину доктора. Вебстер увидел, как в шею несчастного ученого вонзились покрытые слюной клыки. Он повернулся и побежал к Мире.

— А папа… — запинаясь, проговорила Мира.

— Он мертв, — мягко сказал Вебстер. — Мы должны торопиться, иначе его жертва будет напрасна.

Последняя паутина разошлась под лучом Миры. Путь к сараю был открыт. Они бросились туда со всех ног. Пауки не отставали. Вебстер отпер дверь и вбежал в сарай вместе с Мирой, когда пауки были от них не далее как в двенадцати футах. Он захлопнул дверь и занялся мотором.

Через минуту мотор взревел и Вебстер приготовился открыть дверь, ведущую к воде.

— Садись за руль, Мира, — сказал он. — Включи мотор на полную мощность и, когда я открою дверь, жми на газ изо всех сил. Я заскочу, когда катер будет рядом. Осторожнее, пауки начеку.

Мира села за руль маленького катера. Вебстер открыл дверь и она нажала на газ. Винт секунду взбивал воду. Затем катер ринулся вперед и вырвался из двери. В последний миг Вебстер успел вскочить на борт. Но он и Мира оказались не единственными пассажирами: когда катер начал отдаляться от берега, один из громадных пауков взвился в воздух и тяжело упал на корму. Вебстер поднял дробовик и выстрелил из обоих стволов. Двойной заряд дроби снес верхушку головы паука, но арахнид продолжал приближаться, зловеще посверкивая единственным уцелевшим глазом.

Вебстер прыгнул на него с багром в руках. Выстрел повредил челюсти паука, и Вебстер осыпал ударами мерзкое тело, пока паук не затих, конвульсивно подергиваясь. С гримасой отвращения Вебстер подцепил багром тушу паука и, напрягшись, перевалил ее через борт.

— Это последний, слава Богу! — воскликнул он.

Затем Вебстер прошел на нос и взялся за руль. Мира отпустила руль — и вдруг покачнулась и осела на палубу.

— Ты ранена? — с беспокойством спросил он.

— Нет… — прошептала она дрожащими губами. — Я… я… я просто устала.

Ее голова опустилась. Вебстер бросил руль и подхватил девушку на руки. Она расслабилась и прильнула к нему. Он чувствовал в объятиях ее стройное тело. Все преграды, все стены, которые он воздвиг внутри себя, словно рухнули. Вебстер прижал ее к себе и нашел губами ее губы. Спустя миг он оторвался от ее губ и поднял голову. Его щеки горели — он не хотел воспользоваться ее беспомощностью.

— Билл, — нежно прозвучал ее голос, — ты любишь меня?

Вместо ответа он вновь прижал девушку к себе и стал целовать ее снова и снова. Ее руки обвились вокруг его шеи, губы ответили на поцелуй. Катер, никем не управляемый, мчался на полной скорости по голубым водам Тихого океана.


Леопольдо Метликовиц. Рекламный плакат оперетты «Голубой паук» (ок. 1916).

Джефри Сайлант АРАНЬЯ[13]


Человек с седыми волосами сказал, что фамилия его Смит, и потерял сознание. Влив ему в рот несколько глотков туземного напитка, я привел его в чувство и он проспал до следующего утра в моем шалаше из пальмовых листьев.

Проснувшись, он так порывисто вскочил на ноги, что я невольно вздрогнул. Смит боязливо оглянулся кругом, потом рассказал мне, что с ним случилось.

Я всегда неизменно вежлив с чужеземцами, а потому сделал вид, что очень заинтересован его словами; к тому же уже целых три месяца не видал ни одного белого человека.

Случайно взглянув в мое зеркальце, Смит так пронзительно вскрикнул, что я снова вздрогнул и готов был крепко выругаться, но он пояснил, что три дня тому назад ему исполнилось двадцать семь лет.

Тут я и в самом деле заинтересовался, — ведь передо мной стоял старый на вид человек, — и взял в руки свою книжку для стенографических записей.

Вот что он рассказал.

* * *
Нас было трое: Мортимер, Андрюс и я. Мы взяли с собой мальчика-туземца; он служил нам проводником и присматривал за нашими мулами. Суеверный, как все туземцы, он то и дело стращал нас упоминаниями о всякой нечисти, которая будто бы водится в этих местах, но не хотел прямо сказать, чего он боится. Нам надоели его беспрерывные причитания и мы перестали обращать на них внимание.

Вам, наверно, знакома та дорога из Бадрильо, что проходит милях в сорока отсюда, огибает подножие скал, пролегает дальше по ущелью и, извиваясь, поднимается на самую вершину плоскогорья. Так вот, вместо того, чтобы пуститься через ущелье, Мортимер свернул влево, утверждая, что тут отходит в сторону какая-то старая тропа.

По-моему, никакой тропы там не было. Пока мы с Мортимером пререкались и спорили, мы случайно заприметили на склоне перед нами узкий проход. Из любопытства мы подошли к нему вплотную.

Оттуда открылся неожиданный вид на небольшую долину, какую мы никак не ожидали встретить в этих местах. Она вся поросла высокой травой и казалась очень привлекательной.

Андрюс предложил направиться вновь открытым нами путем. Он находил это приятней, чем без конца ехать по плоскогорью. Долина изобилует хорошим кормом для наших мулов и по ней наверняка пролегает чья-нибудь старая, заброшенная тропа.

Тут как раз подоспел наш проводник, отчаянно галопируя на своем муле. Впопыхах он покинул наших вьючных животных. Призывая в свидетели всех святых, он заклинал нас трясущимися от страха губами ни за что не ходить этой тропой.

Мортимер выбранил его, пустив в ход свой богатый запас всевозможных ругательств.

Но мальчик, указывая рукой вперед, твердил одно и то же слово «Аранья». Потом начал снова взывать ко всем своим святым.

Так же, как и вам, нам было хорошо известно, что если мул захромал и туземцы скажут «Аранья», мула приходится бросать. Копыто его сойдет и пройдет немало месяцев, прежде чем вырастет новое. Рассудив, что, очевидно, в этих местах обитает какая-то порода зловредных пауков и не желая губить своих мулов, мы нехотя повернули обратно. В тени скалы, около входа в ущелье мы нашли наших вьючных животных. Пока мы там отдыхали, Мортимер расспрашивал мальчика о том, куда ведет эта старая тропа.

Мальчик уже успел оправиться от своего испуга и рассказал, что тропа давно заброшена. Проходит она сначала по плодородной долине, а дальше углубляется в лес и в болота. Деревья в лесу такие высокие, каких не найти во всей остальной местности; в их чаще переплетаются, как огромные змеи, ползучие растения. Листва у них такая густая, что лучи солнца никогда не достигают черной поверхности болота. Люди, впервые нарушившие уединение этой мрачной местности, были злые, но сильные; они проложили там тропу для каравана вьючных мулов и пользовались ею несколько лет. Но затем путники, которые уходили этой тропой, перестали возвращаться обратно.

Однажды у горного прохода, где мы только что стояли, был найден какой-то безумец, весь дрожащий, с побелевшими волосами, единственный, оставшийся в живых из партии в шесть человек.

«Аранья! — произнес он, придя в себя, и с содроганием оглянулся через плечо на долину. — Аранья!» Потом им снова овладело безумие и он умер.

С того времени тропу забросили, так как она шла через заколдованные места и уже лет десять по ней не ступала нога человека.

Пылкий по природе Мортимер возмущенно обозвал проводника лгуном и трусом. Мы решили свернуть на старую тропу и посмотреть, что она собой представляет.

Приблизившись опять к горному проходу, мы обнаружили, что вьючные мулыостались далеко позади. Андрюс повернул обратно, чтобы подогнать проводника. Но, спустя некоторое время, вернулся один, ведя за собой мулов и оседланную ослицу мальчика.

Ясно, что суеверный проводник сбежал. Но было бесполезно искать его среди скал. К тому же, думалось нам, одиночество напугает его и вскоре он присоединится к нам. Ему, без сомнения, грозит голодная смерть, если он попытается пройти пешком весь проделанный нами путь из Бадрильо.

Однако, хотя мы подвигались все дальше, мы так больше и не видали мальчика.

Тропа, поросшая высокой травой, была еле приметной. Она пересекала прямиком долину, а дальше углублялась в лес.

Почти тотчас же мы погрузились во мрак. В зловещих сумерках ползучих растений свешивались вниз бледные цветы, и повсюду виднелись ядовитые на вид зубчатые наросты.

Здесь тропа оказалась довольно широко прорубленной, и нас не очень затрудняли длинные изогнутые ветви и молодая поросль, но время от времени все же приходилось срубать топором нависшие поперек нашего пути лианы.

Ехали мы гуськом: впереди Мортимер, затем я, за мной следовали четыре вьючных мула. Андрюс замыкал всю вереницу.

Наконец мы добрались до такого места, где свод ветвей начинался сравнительно высоко, продвигаться вперед стало легче и мы яснее различали окружающий нас сумеречный мир.

Порой к нам доносились голоса птиц, но птицы витали высоко в вершинах деревьев, куда падали лучи солнца. Однажды перед нами промелькнуло какое-то животное, но может быть, это мне только показалось, — в этом неверном свете действительность и фантазия перемешивались в одно.

Мы ехали молча. Голоса звучали как-то чуждо в необычайном полумраке.

Направо от нас тянулся зловонный, заглохший водоем. Огромный поганый гриб с гулким треском лопнул под копытом одного из мулов, отчего нависшая над нами жуть показалась еще более зловещей.

И все же нами владело какое-то очарование, то непонятное очарование, которое влечет людей вперед, навстречу гибели.

Если бы вдруг разразился ливень, мы даже не почувствовали бы его под непроницаемой лиственной крышей.

Так прошло утро.

Наконец, перед нами открылась небольшая поляна, где светило солнце и протекала речка. Поляна, несомненно, служила раньше местом привала для вьючных караванов. На старых пнях виднелись следы топора, а из срубленного строевого леса был поставлен кораль, то есть загон для скота. Кораль пришел, однако, в упадок, бревна изгороди прогнили, а все пространство внутри ее поросло высокими сорными травами. В сотне ярдов позади загона стоял наполовину завалившийся шалаш, затянутый со всех сторон свежей порослью.

Кое-как починив загон и поставив в него наших мулов, мы расчистили и поправили шалаш и развели костер. К закату стоянка была уже готова. Усталые, мы крепко проспали всю ночь. Ни один хищный зверь не потревожил нашего покоя.

Но вскоре после рассвета Андрюс вернулся из кораля с известием, что один из вьючных мулов лежал мертвый, а остальные сорвались с привязи и куда-то убежали.

Поспешив к коралю, мы стали осматривать мертвое животное и обнаружили у него на шее два странных отверстия, вроде ружейных ранок. Кожа между ними лопнула как раз над шейными венами. Похоже было на то, что мул истек кровью. Однако, на земле нигде не видно было крови, только несколько капель запеклось около ранок и там, где была содрана кожа.

Очевидно, здесь произошла борьба, но длилась она недолго. Невозможно было определить, какое животное напало на наших мулов, так как на густой вьющейся зелени не осталось никаких следов.

Андрюс отправился на поиски исчезнувших мулов, а мы с Мортимером побежали обратно в лагерь состряпать завтрак, поесть, а затем отнести еду Андрюсу, если он не скоро нагонит мулов. Они были ручными, кроткими животными и навряд ли могли далеко уйти в таком месте, где кругом было столько корма.

Захватив с собой ружья, мы вскоре тоже пошли по их следам, рассуждая между собою, какое странное животное напугало их, почему нас не разбудило его появление и как безрассудно было, что мы так плохо починили кораль.

Чем дальше мы пробирались, тем труднее становился путь. Мулы держались все вместе и, должно быть, мчались очень быстро, судя по сломанным ветвям и раскиданному хворосту. Дальше, где почва оказалась более топкой, мулы разбежались поодиночке. Обнаружив, что Андрюс пошел по следам одного из мулов, мы с Мортимером разошлись и разбрелись каждый в свою сторону. Несколько часов подряд я продолжал выслеживать моего мула, то погрязая в болоте, то снова выбираясь на твердую почву. От усталости у меня подкашивались ноги. К несчастью, я потерял ружье в предательской трясине, которая едва не стоила мне жизни. В тусклом свете мутно маячили очертания окружающих меня деревьев, а следы мула становились все менее приметными. Из-под меня уходила почва. Я барахтался, спотыкался, не зная, идти ли мне дальше или плыть.

Внезапно ноги мои нащупали какую-то шаткую основу и я по пояс вынырнул из жидкой грязи, которая густо облепила меня. Я задыхался. Рот мой и нос были полны застоявшейся зловонной тины. Грязными руками я принялся прочищать их. Затем протер пальцами глаза и увидел, что след, по которому я шел, внезапно обрывается. Клочок твердой почвы под моими ногами вдруг начал погружаться все глубже. Я понял, что стою на спине выслеживаемого мною мула, которого засосала трясина.

Я — человек выносливый, но мне понадобился часовой отдых после того, как я выбрался из этого проклятого места.

Потом я повернул по своим следам, пока не достиг места, где отпечатки моих ног пересекались следами другого человека, ведшего за собой мула. Я пошел по ним. Человек возвращался в лагерь. Он находился всего в одной миле от него, когда что-то случилось: мул умчался в одну сторону, а человек в другую. Я поспешил за человеком.

Да не успел уйти далеко; смерть настигла его через какую-нибудь сотню шагов.

Это оказался Андрюс. Он лежал, бледный, как полотно, с обращенным кверху лицом. Растительность вокруг него была раздвинута и примята.



На теле Андрюса виднелись те знаки, что и на мертвом муле, — два отверстия такой ширины, что в них легко вошел бы карандаш. Одно на горле, другое — на задней стороне шеи. Кроме того, на шее красовался огромный кровоподтек. Андрюс казался совершенно обескровленным. На обеих руках были какие-то странные пятна, вряд ли их можно было назвать ушибами или укусами.

Взвалив на себя мертвое тело, я дотащился до лагеря. В шалаше я нашел Мортимера, изнуренного от долгого блуждания по болоту.

Его поиски также не увенчались успехом и, немного закусив, мы легли и тотчас заснули. Мортимер все еще спал, когда, спустя два-три часа, я проснулся, взял полотенце и шапку и голый (моя мокрая одежда просушивалась на солнце) направился к речке помыться.

Наткнувшись на узкую тропинку, я пошел по ней. Там, где тропинка углублялась в лес, высился небольшой участок плотной, как стена, заросли. Эта естественная преграда и огромное старое дерево образовали небольшой тупичок, футов двенадцать в длину. Единственный выход из него был на поляну. Какое превосходное убежище для дикого, вышедшего на охоту зверя — подумал я.

Извиваясь среди деревьев, огибая кусты и непролазные чащи, тропинка привела меня к речке. Я отлично выкупался и почувствовал себя значительно бодрее. Накинул на себя полотенце, надел шапку и пустился обратно к лагерю, думая о судьбе несчастного Андрюса и о том, что надо будет похоронить его до заката.

На повороте тропинки мне почудилось, что впереди метнулось какое-то серое животное и тотчас же исчезло за следующим поворотом. Оно было серое, величиной с собаку. На миг я остановился, а затем продолжал свой путь.

Впереди, налево от меня, находился высокий куст. Поравнявшись с ним, я в ужасе отшатнулся.

Незнакомая мне тварь пряталась за кустом и поджидала меня. Инстинктивно я бросился обратно к тому естественному тупику, о котором уже упоминал.

Тварь стояла на шести ногах, а две передние (всего их было восемь) держала кверху в оборонительном положении. Черные глаза ее наводили на меня жуть, а рот ее издавал кудахтающие звуки, вроде курицы, сзывающей цыплят.

Я стоял в каком-то оцепенении, футах в двадцати от чудовища. «Аранья», — подумал я и в горле у меня пересохло от страха.

Одним быстрым прыжком тварь очутилась, все в той же позе, уже всего в пяти футах от меня.

Сердце мое замерло.

Я пытался закричать, но голос мне не повиновался. Попятившись к концу тупика, я споткнулся, упал на спину и закрыл лицо руками. Не глядя, я чувствовал, что тварь стоит надо мною. Послышался тот же кудахтающий звук. Я молниеносно с криком вскочил на ноги и стал наотмашь колотить отвратительное создание.

Вдруг легкая колющая боль пронзила спереди и сзади мое левое плечо. На секунду остановившись, я с ужасом увидел, что два черных, упругих, как сталь, крючка впились в меня. Они начинались по обеим сторонам рта паука.

Я взглянул на поляну — Мортимер, обнаженный до пояса, мылся у входа в наш шалаш. Потом я снова перевел взгляд на себя, заметил кровь, стекавшую по моей груди и, обезумев, опять стал изо всех сил отбиваться, кричать, сыпать проклятиями.

Затем почувствовал, как паук притягивает меня к себе своими лапами. Отвратительное прикосновение его волос к моей обнаженной коже вызвало у меня ощущение тошноты.

Еще одно мгновенье и его гнусный рот начнет высасывать из меня кровь, как комнатный паук высасывает муху. Никогда ни один мул не брыкался и не прыгал так, как я, пытаясь стряхнуть с себя это создание. Несколько раз мне удавалось приподнять его от земли. Вдруг мне показалось, что я разорвал его на части: от него отвалилось с десяток или даже больше кусков.

Уф! Это оказались детеныши, каждый размером с опоссума. Некоторые остались на земле, а другие старались взобраться обратно, на спину матери.

Двое-трое вскарабкались по моим ногам и впились мне в тело. Я гадливо отряхнул их.

Одна из передних ног врага мазнула меня по щеке. Я прокусил ее насквозь. Из нее потекло липкое вещество зеленовато-черного цвета; у этой твари не было крови! К горлу мне снова подступила тошнота.

Борьба истощила мои силы и конец казался уже неминуемым, как вдруг издали раздался крик Мортимера. С топором в руке он поспешил мне на выручку.

Паук также услыхал этот крик, заколебался, повернулся вместе со мной так, чтобы видеть Мортимера и, крепко держа меня, снова принял оборонительное положение. Теперь, когда помощь была близка, я окончательно обессилел и беспомощно висел, как раненая утка в пасти охотничьей собаки.

Одним взмахом топора Мортимер отделил от туловища паука вторую переднюю ногу. Яростно закудахтав, паук выпустил меня и набросился на Мортимера. Дальнейшее произошло с быстротой молнии. В изнеможении прислонившись к огромному дереву, я увидал, как правая рука Мортимера взлетела кверху и топор упал за его спиной на землю.

Крючки вцепились в его горло, а мохнатый рот впился ему в шею.

Ужасное это было зрелище! Такое жуткое, что оно казалось скорее кошмаром, нежели реальностью. И, может быть, в этом — единственное оправдание того, что я не мог справиться со своими нервами и овладеть собою. Кажется, я все время дико кричал во весь голос.

Мортимер был сильным человеком но, несмотря на это, паук одолел его, и обычно румяное лицо моего друга очень скоро побелело, как мрамор.

Я заметил, что маленький паук жадно сосал мою скатившуюся наземь шляпу; обернувшись, различил, как другой зорко сторожит меня из-за ближайшего куста и завопил громче прежнего. Положение мое казалось безвыходным.



Вдруг Мортимер и обхватившая его тварь повалились на землю. Мортимер весь словно съежился. Паук разжал свои клещи и, раскачиваясь, как пьяный, закудахтал, сзывая детенышей, которые проворно взбирались ему на спину.

На миг они позабыли обо мне и я стрелой промчался мимо них.

Я всегда боялся пауков… Боже мой, как я бежал!

Да, я бежал. Назовите меня трусом, если вам это угодно.

Пробегая мимо лагеря, я схватил на лету это платье и топор. Даже в том состоянии ужаса, в каком я находился, я понимал, что, выбравшись обнаженным из леса, не выдержу палящих лучей и полуденного солнца.

Я бежал, пока не свалился с ног.

…Но я вернусь обратно. Я выступлю в путь сегодня же вечером. В лагере есть ружье и достаточное количество съестных припасов.

…И все же я сомневаюсь, чтобы пуля могла сразить эту тварь. Уф! Ведь у нее нет крови и она сражается, как дьявол. Но я искрошу ее на части моим топором.

Да, если даже весь лес полон пауками, я отправлюсь туда и отомщу за моих товарищей. Ведь это единственный способ смыть с себя позор, который будет жечь меня до конца моих дней.

Но если я не вернусь к вам до наступления новой луны, можете напечатать то, что я вам рассказал. Все это правда, хотя никто и не поверит мне.

* * *
Санта Мананья.

Дата неразборчива.

Издателю «Лондонского ежемесячника»[14].

Уважаемый сэр,

наступила новая луна, но м-р Смит не удостоил меня вторичным посещением.

А посему посылаю вам его рассказ. Поверите вы ему или нет — зависит от вашего усмотрения.

Уважающий Вас,

Джефри САЙЛАНТ.




Жоакин Абелла Ойеда. Арахна.

Ф. Кох-Варв ЧЕРНЫЙ ПАУК

Скалистая пампа в местности около реки «Матери Божьей» имеет одно преимущество: древние перуанцы провели по ней дороги с таким расчетом, чтобы можно было ежедневно встретить источник воды. Змееобразные горные пути являются мудрым наследием умных инков.

Но мы уже давно покинули гостеприимную область этих дорог. Мы находились на плоскогорье Акаюба; ехали без устали, стараясь сократить дорогу через серные поля. Сто восемьдесят километров отделяли нас от деревни в скалах индейцев племени Хиву. По крайней мере, так нам сказал молодой Рейнхард, который там, на тощих лугах Рио Мадре де Диос, пас своих коз и иногда мечтал о серебре.

С каждым днем путешествие становилось тяжелее, а ночи нестерпимее. Провизия подходила к концу, а на пути не попадалось ни живого существа, ни свежего растения. Невыносимая жажда мучила нас, а убийственное солнце жгло нам плечи, спины, бедра. И когда наши глаза почти ослепли от блеска белых скал, когда наши животные падали от усталости, мы узнали, что прошли лишь половину пути, и что назад возврата нет.

Вперед, вперед верхом, бесконечные дни, а кругом ничего живого, лишь мертвые камни. Такова перуанская пампа. Вода, ничтожное количество которой мы находили в отвратительных болотах, была тепла, как суп, и горька, как кали. Зеленые кристаллы жгли нам язык, как огонь. Мы были близки к полному истощению. Колющая боль в груди предупреждала меня, что изнурительная болезнь гор, зловещая пуна, не минует меня. Мой спутник беспрестанно крестился.

Мы решили сделать последнее усилие и скакали всю ночь, ожидая спасения от наступающего дня. Мы должны были быть вблизи разрушенных алтарей инков, которые нам описал сэр Хумпрей в Таита. Вероятно, в ту ночь нас вела счастливая звезда. После полудня мы стояли перед голубой цепью холмов. Мы увидели каменный обелиск и белые известняки храмов. И перед старыми алтарями погибшей народности мы почувствовали, что благосклонная судьба вторично подарила нам жизнь… Вода, настоящая вода текла перед нашими глазами. Кристально-чистый источник струился среди обширного зеленого ковра. Настоящая трава. Агавы, кактусы… Мы были спасены. Мы и один мул. Второй издох ранее, чем его утомленные глаза увидели свежую воду.

Мы выстрелили три раза среди скал и с напряженным вниманием прислушивались, не идут ли посланные от Хиву. Сэр Хумпрей сказал нам в Таита:

— Вы должны сделать три выстрела. Это знак кацикам, что их хотят видеть друзья. Выстрел там слышен на много миль…

Выстрел слышен, но захотят ли Хиву оказать нам гостеприимство? Или, если они переменили местожительство? Это был час, полный мучений. Александр бросился на зеленый ковер и спокойно и крепко спал рядом со своим мулом.

— Хи… Хи… — заставил меня встрепенуться визгливый рев. На водоеме бога Солнца стоял маленький человечек с хитрыми глазками и с закрученной бородкой.

Маленькими шагами он подошел ко мне, оскалил зубы и расхохотался адским смехом. При этом он показывал на русского, который постепенно совсем забился под своего мула, так что от него видно было только лицо.

Саша проснулся. Мул вскочил. Человечек смеялся, смеялся… А мы оба смотрели друг на друга с видом провинившихся школьников. Кацик с видимой радостью принял нас. Еда и питье, и другие наслаждения, предоставляемые приезжим гостеприимством индейцев племени Хиву, посыпались на нас в изобилии.

В сущности, целью нашего путешествия был англичанин Сэм, врач в Хивуре, проведший тридцать лет среди краснокожих. В Лиме, в «Двенадцати апостолах», многие путешественники по горам рассказывали о нем. Он был единственным человеком, знавшим все ущелья в серных скалах, и единственным белым, владевшим наречием Хиву. С остальным миром Сэм Турнер сообщался через посредство своего друга Хумпрея и старый охотник за шиншиллами подтвердил нам слышанные нами рассказы о Хиву и их враче. Вначале сэр Хумпрей хотел нас отговорить от этого путешествия, но потом согласился, что юность имеет право делать глупости.

Глубокой ночью мы сидели с Сэмом перед пещерой кацика.

На небосклоне мириады звезд сияли подобно драгоценным светлякам, зажженным для красы этого неба. Южный Крест блестел в своем великолепии и лишь пение сверчков, которые чирикали в своих скалистых нишах, нарушало священную тишину тропической ночи.

— Да, это так, как я говорю, джентльмен. Семеро вошли туда и, — да сделает небо из меня фрикассе, — если я хоть одного увидел снова. Они выходили, но шли опять второй, третий, четвертый раз. И, наконец, дьявол ловил их. Я ставлю в заклад мою жизнь, да и вашу в придачу, что итальянец жил бы до сих пор, если бы слушался меня. Но он во что бы то ни стало желал войти в ущелье. Ну и остался там. Послушайтесь меня, молодой друг, и уйдите с этого пути. Будет жаль ваших прекрасных глаз, которые закроются навеки. Ваша жизнь вся впереди.

— Я верю вам, старый Сэм, — возразил я, — но скажите же мне, ради всего святого, за что, собственно, эти достойные люди заплатили своею жизнью? Мы, конечно, давно знаем, что из-за разницы в температуре в подземных ходах могут представиться разные ужасы. Но от этого не умирают. Еще никто не умер при виде собственного изображения в пещере. Ведь можно легко себе представить, что вследствие разных воздушных течений и игры света и тени может получиться на стене изображение человека. Говорите яснее, старый друг, и объясните нам, почему каждый, посещающий вашу пещеру, обречен смерти.

— Я был однажды в ущелье. Лет тридцать назад. И еще сегодня меня охватывает ужас, когда я вспоминаю об этом. Вы мне смешны, джентльмен, со своей разницей в температуре. Я был в когтях смерти. Когда я снова вернулся на свет божий, я дрожал с головы до ног. Подумайте о Ку-ицкаи. Так называют индейцы это ущелье, Ку-ицкаи, долина мертвых.

Тропическая ночь была безмолвна и глубока. Из пещеры доносилось равномерное дыхание старого Сэма. Сверчки не чирикали более. Но я не спал. Ку-ицкаи — долина смерти!.. Во мне назрело твердое решение во что бы то ни стало проникнуть туда.

— Итак, ты не идешь завтра с нами на охоту за шиншиллами? — спросил меня мой спутник.

— Нет, Саша, иди один с Сэмом. Я останусь в деревне. Я должен положить заплаты на наши одеяла и починить кожаные вещи. Идите одни на охоту. Послезавтра мы пойдем вместе в ущелье. Покойной ночи.

В ожидании наступающего дня, когда я хотел использовать отсутствие товарищей, чтобы одному проникнуть в пещеру, я лег спать и скоро крепко уснул.

Было ясное солнечное утро, когда Саша и Сэм Турнер отправились на охоту. Выждав час после их ухода, я занялся своими приготовлениями. Обильный завтрак, поданный самой красивой девушкой племени, подкрепил меня. Я пристегнул к кушаку пистолет, сунул в карман электрический фонарик с новой батареей и собрал кое-что из провизии в ручной саквояж. С особенной заботливостью я положил в грудной карман маленький шприц с дозой морфия, достаточной, чтобы убить лошадь. Таким образом, я мог не бояться никакой опасности. Если бы я оказался заключенным, или духи скал приготовили бы мне мучительную смерть, то с помощью этого яда я сравнительно легко перешел бы в лучший мир.

Дорога вела в гору. Тучи коршунов, которые тысячами кружились в воздухе, провожали меня, не отставая. Но, как бы по какому-то знаку, все громадное стадо птиц собралось вместе и в определенном порядке могучим взмахом крыльев повернуло обратно. Я взбирался с большими усилиями и несколько раз останавливался, чтобы бросить взгляд на острые вершины «Мертвой женщины», которая, как остров из первобытных камней, красовалась среди белых гипсовых скал.

Солнце было высоко на небе, когда я достиг входа в пещеру. В сущности, эта узкая скалистая щель более походила на впадину.

Две каменные стены стояли близко друг к другу и кверху расстояние между ними все уменьшалось. В маленьком скалистом котле, в глубине которого находился вход в долину смерти, было жарко, как в аду. По тяжелому воздуху, напоминающему пропахшую камфарой внутренность лавки антиквара, я догадался, что стою на пороге Ку-ицкаи. Какое-то неприятное чувство заставляло меня вернуться. Вынув из кармана перо, я нацарапал несколько знаков на скале, предвкушая гордость, с которой, возвращаясь из ущелья, я сотру их.

Осторожно пробирался я вдоль стены ущелья. Со стен капала вода. Свет, проходящий через верхнюю щель, был так слаб, что я видел перед собою на расстоянии длины лошади. Один раз я что-то крикнул, и эхо откуда-то ответило мне. Я продолжал пробираться, не прибегая к помощи лампы. Иногда делалось светлее; затем снова все погружалось как бы в ночную тьму. Было ощутимо холодно.

Когда я первый раз зажег электрическую лампу, моим глазам представилась незабываемая картина. Я стоял у стены обширного пустого зала, среди которого блестело озеро. Вода в нем была так чиста и прозрачна, что можно было различить каждый камешек на дне. На потолке сияли тысячи зеленых кристаллов. Я начал бросать маленькие камешки в озеро и любовался игрой нежных, волнистых кругов и их блеском.

Но что это?.. Что это такое?

Там лежал челнок. Наполовину в воде, наполовину вытянутый на берег и укрепленный камнем. Через многие скважины вода прошла внутрь. Примитивно построенный челнок. Кому он был нужен? Недалеко от места, где он лежал, грот суживался и превращался в широкий коридор из светлых гипсовых скал. Стены были жирные на ощупь, а с потолка свешивались забавные арабески из гипса. Направо и налево находились разветвленные ходы. В правом проходе было почти совсем светло. Красноватый свет сверху казался мне как бы приветом извне. Там возвышался целый ряд скал и в некоторых местах солнечные лучи протягивали свои нити в глубину пещеры.

Там… Кровь застыла у меня в жилах. В правом проходе стоял человек с бесформенным, бледным лицом. Как пригвожденное, стояло это существо среди хода. Потом губы его зашевелились, немая, неприятная улыбка появилась на его широком рте.

Это не был обман зрения. Это был живой человек. Его угловатый череп был сер, как гипс, и взгляд его глаз заставил меня содрогнуться. Мне стало жарко, затем меня охватил леденящий ужас.

Я что-то завопил. Существо двинулось ко мне. Его рука хотела схватить меня. Я отступил на шаг назад, поднял револьвер, но оружие выпало из моих ослабевших рук.

Я еще раз собрался с силами и хотел схватить своего противника руками. Тогда улыбающееся существо приблизилось ко мне… Я почувствовал, что мне удалось ускользнуть из его рук, и потерял сознание. В последний момент я сознавал, как скользнул головой по стене.

Когда я очнулся от глубокого обморока, вокруг было тихо. Как после пробуждения от мучительных кошмаров, я постарался дать себе отчет, где нахожусь. Но воспоминания о пережитом и сознание своего положения возвращались очень медленно. Думая о близкой опасности, я осторожно пополз. Случайно, ощупывая почву, я нашел свой револьвер.

Спеша выбраться на то место, куда проникали в пещеру солнечные лучи, я ударялся головой о камни и острые углы скал. Мне не пришло в голову искать шляпу. Лишь бы скорее выбраться из этого скалистого жерла!

Горячие лучи послеполуденного солнца привели меня в полное сознание, и я почувствовал, что пережил. Но картины были обрывисты и без всякой связи. Тупое чувство в голове и мучительное жжение глаз отнимали у меня всякое соображение. Но знаю, сколько времени я пролежал.

Придя в деревню Хиву, я встретил старого Сэма.

— Где ваш товарищ? — спросил он.

— Мой товарищ? Да ведь он должен быть с вами, вы же вместе пошли на охоту.

— Нет, джентльмен, нет, никакой охоты не было. Слишком жарко. При такой жаре шиншиллы не показываются. Мы отсутствовали два часа всего — не больше. И тогда он ушел. Хотел пойти к входу в ущелье. Хе, хе, мне тогда же пришло в голову, что и вы там находитесь. Разве вы не встретились?

— Да нет же! А давно он ушел?

— Часа четыре назад. Я дам себя смолоть на колбасу, если с молодцом не приключилось чего-нибудь. Слушайте, что я вам скажу. Борзая вошла в пещеру. Вы ее никогда больше не увидите.

Я не имел более покоя. И пока старый англичанин продолжал говорить, уснащая свою речь своеобразными выражениями и отдавая свое тело дьяволу на гуляш, майонез и плумпудинг, меня мучила боязнь за моего спутника. Саша проник в пещеру! Мне это казалось неоспоримым.

— Слушайте, мистер Сэм, Саша — мой друг, мой брат. Я хочу ему помочь… Дорога каждая минута. Поможете ли вы мне в этом?

— Я хотел бы…

Это было удивительно! Сэм Турнер, который на многие мили знал каждый камень в окрестностях, один из самых знающих исследователей Запада, делался смехотворно глупым, как только я желал получить более подробные сведения о тайне ущелья.

— Вы можете мне верить или нет, Фредди. Объяснять тут нечего. Вы же своими глазами видели посланца смерти. Примите это предостережение и будьте довольны, что так счастливо отделались. Кто настойчиво желает открыть тайну пещеры, тот обречен смерти. Единственная жертва пещеры, которую я сам видел, был немецкий профессор. Двенадцать лет тому назад. Один из нас нашел его труп, когда мы шли ему на помощь. Недалеко от того места, где вы сами вышли из пещеры. Его лицо было белым, как снег, и жилы выделялись черными линиями. Разве так выглядит человек, умерший естественной смертью? Не было ни одной раны… Ни одной, говорю я вам…

На золотых горных вершинах лежал последний отблеск заката, когда я второй раз стоял в узком котле и среди скал. Сэм Турнер был готов на все услуги, но лезть в ущелье он отказался.

— Если вы мне обещаете все блага мира, то и тогда сила десяти лошадей не заставит меня войти в пещеру.

Бывают моменты, когда на опасность не обращаешь внимания. Забота о друге гнала меня в ущелье. И это была инстинктивная, первобытная воля. Она давала мне силу превратить в дело мысль о его спасении.

Я не успел оглянуться, как уже стоял в пустом зале с озером. Там лежал челнок, как и утром. Ни малейшего признака, что кто-то, кроме меня, нарушил недавно глубокую тишину ущелья.

Я пошел по проходу с забавными гипсовыми образованиями. В правой руке у меня был револьвер с поднятым предохранителем, в левой — электрический фонарик с рефлектором. В этот раз ничто не выведет меня из равновесия! Первый вестник смерти — и раздастся мой выстрел. Тогда бледный человек может себя поздравить. Одно из двух: или это было живое существо, и тогда оно падет, или я должен буду посмеяться сам над собой, что на смерть испугался несуществующей карикатуры. Но я не решился окликнуть. Наконец, слава Богу, там был просвет и проход, где я видел бледного человека.

Ничто не двигалось. Было настолько светло, что я потушил лампу. Еще десять метров и я дошел до того места, от которого несколько часов назад бежал, как гонимый фуриями. Два отвратительных паука ползли по стене недалеко от меня. Я вспомнил о шляпе. Она должна была быть где-нибудь здесь. Я снова зажег лампу. И ужас еще раз охватил меня. Но только на одно мгновение. Затем я снова овладел собой.

На земле лежал человек. Вниз лицом. Я выбежал на воздух. Побежал через гору. Через скалы и камни.

— Алло! Сэм Турнер!

Англичанин шел мне навстречу.

— Пойдемте, мистер Сэм. Я нашел моего товарища. Вы поможете его нести. Он лежит на том месте, откуда я сегодня вышел.

Мы пошли вместе в гору, к месту, где лежал Александр Васильевич. Сам Турнер держался в почтительном отдалении. Но, в конце концов, он помог мне нести.

— Там остался еще револьвер, джентльмен. Возьмите его с собой.

Это было оружие моего спутника. Оно лежало разряженное на земле.

Последние лучи заходящего солнца играли на маленьком утесе, который, как предостерегающий знак, высился перед входом в гипсовую пещеру. У утеса стоял Сэм Турнер. Я же сидел на земле и держал руку моего товарища. Александр Васильевич был мертв.

В полдень следующего дня Александр Васильевич был похоронен недалеко от того места, где он нашел такую загадочную смерть.

На его теле не было никакой раны. Я нашел лишь две точки на его щеке, похожие на укус змеи. Кроме того, его кожа была необыкновенно белого цвета, а жилы на лице походили на черные линии. Когда мы опускали труп в каменную могилу, которую индейцы приготовили руками среди валунов, коршуны носились так низко над нами, что я каждым выстрелом убивал одну из этих отвратительных птиц. На могиле моего спутника мы поставили крест, который русские имеют обыкновение водружать на месте упокоения своих братьев.

Я не буду говорить о возвращении в Таита. Не буду говорить и об одиноких ночах, которые я провел в пампе один, с мыслью о своем погибшем товарище.

Я говорил со многими знатоками Кордильер о тайнах скалистого ущелья. Никто не дал мне объяснения.

Когда, в конце 1926 года, я занимался своей диссертацией, на глаза мне попалась книга: «Жан Коломан. Завоевание древнего Перу». Издана она была в Мадриде, в 1788 году. Там на странице 108 я прочел:

«Итак, не надо бояться фата-морганы. Надо стоять смирно и ни в коем случае не стрелять, так как выстрел привлекает черных пауков из их убежищ, они сейчас же нападают на человека или животное и их укус причиняет немедленную смерть. Поэтому тот, на кого нападут в ущелье пауки, должен бежать как можно скорее и молиться, чтобы Бог был к нему милостив».

Я же убежден, что Александр Васильевич стрелял в ущелье.


Женщина-паук. Цирковая афиша.

Энтони Руд ЦАРСТВО ВОЛОСАТОЙ СМЕРТИ


Хотя бы не в одиночку, сеньор! Будь я как вы, молодой, красивый, сильный как бык, я ни за что не спустился бы в эти древние шахты. Я чую беду. Там, в этих жутких, сочащихся влагой туннелях под Крочен-Пана, где смерть таится в каждой склизкой расщелине, бесстрашный товарищ важнее, чем любая отвага.

Эх, нехорошее там место! Я бывал там — много лет назад. Думаю, это же мог бы сказать всякий молодой mozo[15] в Кинтана-Роо[16]. Рассказывали о сокровищах, о комнате, полной золота и скелетов. Не о паршивой руде, что там осталась — добывать ее себе дороже. Сокровищница с тяжелыми слитками. Золото из проклятой скалы. И рядом с этим золотом тела всех индейцев, которые гнули спину в недрах земли на своих хозяев, конкистадоров.

Не в первый раз, когда я спустился туда, но во второй смерть протянула свои волосатые пальцы и схватила добычу. В первый раз я пошел один. Я был в ужасе. Я быстро вернулся к благословенному свету дня — но уже не в одиночестве! Сотни волосатых тварей последовали за мной! Даже сейчас, спустя почти тридцать лет, стоит мне вечером вдоволь наесться carne[17], и я знаю, что будет дальше. С тех пор я всегда вижу в своих снах…

Вижу, сеньор пожимает плечами. Горячая голова, как все Americanos. Он хочет знать детали, а не выдумки старика. Пусть будет так. Пятьдесят песо и сегодня — соблазнительное предложение. В конце концов, человеку нужно есть. И если сеньор найдет доброго товарища и оба согласятся, я доведу их до половины пути. Не знаю, что лежит за этим местом. Я разведу костер в Зале кратеров и буду ждать. Но я не пойду, если сеньор не найдет храброго товарища.

Откуда я знаю, что Зал кратеров посередине пути? Я гадаю, сеньор, но это неплохая догадка. Рабы-индейцы, загнанные испанцами в шахты, никогда не видели света дня. Они жили в этом зале, в этой громадной дыре в скале.

Сотня или больше их работали в этом зале. Те круглые воронки были проделаны людьми: они все время ходили по кругу и вращали древесные стволы. Так в земле образовались кратеры, а земля там и есть проклятая золотоносная порода.

Вы слышали, стало быть, старое предание? Звучит правдиво. Добытое золото, говорят, хранили много месяцев. Корабли приплывали редко, не каждые несколько недель, как сегодня. Нынче пар движет корабли куда угодно, как ноги — водяных жуков. Наверху не было ни крепости, ни форта. Золото переносили по подземным галереям и хранили в голой комнате, где караульные день и ночь стояли на страже.

Однажды эту комнату нашли, но невероятные сокровища, груды желтого золота, остаются нетронутыми. Если не случится новое землетрясение, сеньор, быть может, узнает верный коридор или туннель: чтобы войти в сокровищницу, ему придется избавиться от истлевшего скелета.

О, это не хрупкий и короткий костяк одного из наших! Тот юноша был сильным и голубоглазым, как и сеньор. Со светлыми волосами. То и дело улыбался или смеялся. Но он ни разу не рассмеялся с той минуты, когда мы — он, его товарищ и я — дошли до Зала кратеров. Там я должен был их ждать. Внизу очень жарко и влажно. В этом спертом воздухе много всякой дряни, а еще висит странное сернистое зловоние, такое, что душа уходит в пятки.

Те двое ушли, а я, сидя у костра в Зале кратеров, перекрестился и помолился за их благополучное возвращение. Я даже не думал тогда о золоте, хотя они пообещали мне столько, сколько я смогу унести. Понимаете, тот голубоглазый и смешливый был похож на бога. Народ моей матери поклонялся таким в древние времена. Я был предан, понятно, и его товарищу — но ему я оказал бы любую услугу, кроме одной! Я не хотел идти с ним в царство волосатой смерти! Ни верность, ни преданность не могли меня заставить. Вот почему я говорю, что сеньор должен осмотрительно выбрать товарища.

Эти двое молодых людей попрощались со мной и исчезли во влажной темноте. Вернулся только один. Не он. Мне надо бы немного рассказать о них, не то сеньор не поймет, как это случилось. В сражениях с тьмой и злом побеждает обычно самый сильный, самый благородный. Ему выпадает рассказать. Но не в тот раз.

Сеньор понимает, надеюсь, что мой рассказ составлен из обрывков. Все могло быть и не совсем так. Однако главное соответствует истине. Вас тянет вообразить, что между двумя людьми может пробежать ненависть или зависть. Но здесь — ничего подобного. Один был силен и беден. Второй был слаб — и этот слабак был наследником миллионов в Americano золоте. Ему, во всяком случае, не стоило рисковать здоровьем, рассудком и жизнью, чтобы стать богаче. Но так уж повелось в нашем мире. Никто не доволен свой судьбой.

Голубоглазый и смешливый был управляющим большой фабрикой в Вальядолиде, что в Юкатане, в сорока километрах к северу отсюда. Там плели канаты из jeniquen[18]. Сеньор знает эту фабрику, конечно, он ведь приехал на узкоколейке из Вальядолида.

Фабрикой и примерно двумя сотнями квадратных миль плантаций jeniquen владел Americano, отец второго. Этого смуглого юношу звали сеньор Лестер Эйнсли.

Великому отцу сеньора Лестера не очень нравилось, как вел себя сын. Он считал, что сыну неплохо бы отправиться в джунгли, испытать трудности, научиться работать руками и поменьше курить и пить. Мне это казалось странным: едва я увидел нежного мальчика, как сразу понял, что день на плантации, под палящим солнцем, его убьет. Но отцов не поймешь. Они женятся на тонких и нервных женщинах, которые рано умирают, а после хотят, чтобы сыновья унаследовали их силу. Но все знают, что природа распоряжается иначе. Никакой конезаводчик не совершит такой глупости. Он-то понимает, что качества кобылы передаются жеребенку, а молодой кобылице — качества жеребца.

Сеньору Джиму Колтеру — так звали светловолосого и смешливого — было лет двадцать восемь, но на вид он казался немногим старше своего спутника. Недели за две до того мальчишке исполнился двадцать один год, он страшно напился, и под глазами у него еще виднелись фиолетовые круги.

Богатей-отец этого не стерпел. Он отправил сына из Штатов сюда с наказом поставить мальчика на работу. В полях или на фабрике. Понимаете, рядом с самыми невежественными пеонами, которые сотни лет трудились как рабы под бичами надсмотрщиков гациенд!

Нельзя требовать невозможного. Управляющий, сеньор Джим Колтер, посылал телеграмму за телеграммой. Он хорошо знал, что хрупкого юношу ждет верная смерть. Кого же винить сумасброду-отцу, как не управляющего?

В конце концов было решено, что сеньор Джим возьмет месячный отпуск и поедет с мальчиком на север, в джунгли. Сеньор Джим где-то услышал рассказ о золотой сокровищнице в шахте Мадре д’Оро, в двух тысячах футов под древним храмом Крочен-Пана. Я эту историю знаю давно, и она мне кажется правдой.

Кто-то им шепнул, что я спускался в эти туннели, рискуя жизнью. Они пришли ко мне. Когда я сказал им, что никто еще не обнаружил золотую комнату, они чуть не задохнулись от восторга. Что им каменные стены, которые рушатся от простого прикосновения, несколько смертоносных гадюк, тысяча десятидюймовых скорпионов с ядовитыми хвостами или ужасные орды conechos — огромных прыгающих пауков? Americanos зовут их тарантулами.

Ох, сеньор, вы нетерпеливо хмуритесь. Сейчас вы скажете: оставьте, всем известно, что укус тарантула не смертелен. Может, оно и так. Я знаю одного человека — тарантул укусил его в мочку уха, и он выжил. Но у него был острый нож. Когда на кону жизнь, кусочек уха — не такая большая жертва.

Но знайте, сеньор, что conechos, живущие в склизких расщелинах шахты Мадре д’Оро, глубоко под самыми сырыми подземельями Крочен-Пана, крупнее тех, что ползают наверху по банановым пальмам. Цвет у них беловато-розовый, и они слепые. Глаза им не нужны. В темноте они уверенно прыгают на свою добычу…

Путь до Зала кратеров недалек — идешь-то тут, под благословенным солнцем. Наверное, когда-то испанцы проделывали этот путь меньше чем за час: выходили из черного зева шахты, спускались по крутым тропкам с тут и там протянутыми грубыми лестницами…

Не знаю, можно ли пройти там сейчас. Если дорога не сделалась хуже, чем тогда, когда я с двумя Americanos спустился в Зал кратеров, у трех крепких и отважных мужчин путь отнимет втрое больше времени.

Привязанные друг к другу, мы позли и скатывались по жутким склонам. Я шел впереди. В руке я держал длинную и тяжелую метелку из веток, перевязанных проволокой. Ею я проверял, надежно ли место, куда я собирался поставить ногу, или сметал в сторону гадюк и скорпионов, прежде чем полезть ногами вперед в какой-нибудь узкий и длинный туннель. А там при моем приближении часто срывались вниз сырые, прогнившие камни…

Обратите внимание, сеньор, что в такие неизведанные проходы всегда нужно забираться ногами вперед. Если там притаились невидимые твари, готовые укусить, они понапрасну растратят свой яд на тяжелые сапоги или ноги, защищенные толстыми бриджами и многими слоями бумаги.

К тому же так легче выбраться, если случится обвал.

Сеньор Джим полз за мной с сильным фонарем в руке. Другой, поменьше, был приторочен у него к поясу — этот собирались оставить мне в Зале кратеров. Сеньор Лестер, замыкающий, тащил шахтерскую кирку. С ее помощью мы пробивались в заваленные коридоры.

Как-то сверху упал обломок скалы и придавил меня к земле, распластав, как грифельную доску. А я ведь даже не притронулся к той скале! Видно, ее расшатали наши шаги.

Сеньор Джим, орудуя киркой, вскоре освободил меня. Я слышал, как он в это время поспешно ударил киркой — раз, и другой, и третий — но не по обломку скалы надо мной.

— Никогда не видал таких быстрых! — пробормотал он. Сеньор Лестер за его спиной жалобно захныкал. Я понял, что они заметили что-то пугающее и не смогли убить это киркой.

Так мы встретили первого из тошнотворно-белых пауков. Я заранее, понятное дело, предупредил о них молодых людей. Но пока своими глазами не увидишь этих жутких, слепых, волосатых чудовищ, их ловкие движения и прыжки — некоторые говорят, что они и от пуль способны уклониться! — трудно понять, какой ужас они могут навести на человека.

С этой минуты белые conechos, которые никогда не показываются близ поверхности, стали попадаться все чаще. Нам приходилось кричать и бросать в туннели мелкие камни, чтобы заставить их убраться из расщелин, иначе они могли на нас наброситься. У этих тварей есть какой-то странный безмолвный телеграф: если один паук укусит что-нибудь живое, все остальные сразу узнают и спешат к добыче. Чем бы ни была эта добыча, на нее обрушивается чудовищная белая голодная лавина.

Задолго до того, как мы достигли Зала кратеров, сеньор Лестер, самый слабый, выбился из сил. Он дрожал от ужаса, задыхался от спертого воздуха, обливался потом из-за жары и умолял сеньора Джима повернуть назад.

Сеньор Джим не желал ничего слушать. Он смеялся над опасностями. Помню его короткий смешок — как же скоро он умолк навсегда! Сеньор Лестер начал спотыкаться; он с плачем еле шел или полз за нами. Он обронил кирку и ничего не сказал, пока нам не понадобилось расширить отверстие одного из туннелей. Нам пришлось возвращатьсядалеко назад, чтобы найти кирку.

Наконец мы оказались в Зале кратеров. Здесь можно было развести костер из старых бревен, которыми рабы-индейцы приводили в движение мельницу для руды. Там было сравнительно безопасно. Мы расположились на отдых, а тем временем сеньор Джим пытался вдохнуть мужество в нашего спутника.

Я мог бы сказать ему, что это бесполезно, но в те дни я тоже был молод и считал, что мне не подобает давать советы. Сеньор Лестер притих, но каждую минуту или две его худое тело била дрожь. Я был рад, что в самом начале твердо отказался идти дальше этого зала. Сеньор Джим испробовал все доводы и уговоры, но я стоял на своем. Я уже заработал свои несколько песо, и этого было достаточно. В прошлый раз я продвинулся отсюда на несколько ярдов по узкому туннелю, который, как я решил, вел к сокровищнице. Я знал, что пряталось в этом туннеле — белая, волосатая смерть!

Они ушли. Я сидел у костра, иногда что-то ел из провизии в моем маленьком вещевом мешке, спал и ждал, ждал долгие часы. Мне представлялись самые ужасные вещи, но ничто не было хуже яви. Понимаете, сеньор, я узнал о том, что случилось, в основном из бредовых и бессвязных слов выжившего… Мне пришлось его слушать…

Те двое пробивались вперед сквозь узкий и наполовину заваленный туннель. Не стану гадать, как сеньору Джиму удалось заставить спутника следовать за собой. Он боролись с препятствиями и в конце концов уперлись в гладкую стену. Там испанцы много веков назад замуровали свои сокровища вместе с рабами, которые добывали и измельчали руду и перенесли сюда золото.

В стене было маленькое отверстие. Почему? Quien sabe![19] Возможно, его проделали пленники, но не смогли расширить — испанцы наверняка оставили на страже меченосца, и он отрубал жадно тянущиеся руки отчаявшихся, умирающих рабов.

Сеньор Лестер устало опустился на землю. Сеньор Джим начал работать киркой. Ему не раз приходилось останавливаться и сметать метелкой пауков — на такой глубине их было немало. Весь мокрый, он наконец проделал дыру, куда можно было проползти ногами вперед.

Он посветил фонарем в комнату, открывшуюся за стеной. Это была сокровищница!

Золото давно высыпалось из кожаных мешков и грудами лежало на полу. Он закричал от восторга. Услышав его крик, сеньор Лестер пошевелился, поднялся на ноги, пошатываясь, и заглянул в дыру. На полу рядом с грудами золота они заметили белые следы — как видно, там лежали когда-то давно истлевшие кости замурованных рабов. Да, это была сокровищница!

Сеньор Джим и его товарищ проникли дальше, чем любой белый человек, и все благодаря осторожности и осмотрительности. Но сейчас сеньор Джим забыл о всякой осторожности. Он кинулся к стене и ногами вперед полез в дыру. Он бы пролез — но каменная стена чуть сдвинулась, просела дюймов на шесть, не более.

Его сдавило в поясе! Он повис горизонтально, беспомощный, в двух футах от каменного пола!

Сеньор Лестер негромко вскрикнул от ужаса. Но сеньор Джим не потерял присутствия духа.

— Освободи меня — быстрее! — приказал он. — Мне сдавило все внутренности! Скорее, хватай кирку! Бей прямо надо мной, вон туда!

Он мотнул головой, так как не мог пошевелить застрявшими в дыре руками.

Сеньор Лестер, хныча и всхлипывая, с трудом попытался поднять кирку. И тогда сверху упала или спрыгнула первая волосатая тварь. Она приземлилась прямо на поднятое лицо сеньора Джима. Он завизжал сперва от ужаса, после от боли и сознания того, что это конец.

Не успел еще крик сорваться с его губ, как появились другие. Они прыгали и ползли по своду, по стенам, по полу. Орда слепых альбиносов!

Сеньор Лестер растерял последние остатки мужества. Он натянул веревку, которой был привязан к товарищу, и стал резать ее лезвием ножа.

Он перерезал веревку и бросился бежать, пытаясь заглушить отчаянными криками тошнотворные чавкающие звуки в конце туннеля…


Это еще не все, сеньор. Да, я услышал ужасный рассказ, но не сразу. Молодой Americano пробирался ко мне семь или восемь часов. Надежды спасти второго не было.

Я вытащил сеньора Лестера наверх, на благословенный свет. Он так обессилел, что это заняло у нас целый день и целую ночь.

Пока не приехал его отец, я ухаживал за молодым человеком. Сеньор Лестер не вставал с постели. Он частично утратил рассудок, как мне показалось, все время бредил и повторял все тот же рассказ о смерти друга. Я с большой радостью передал сеньора Лестера его отцу. Мальчика увезли домой, где о нем могли позаботиться хорошие врачи.

Год спустя в дверь моей хижины постучалось какое-то пугало. Это был сеньор Лестер. Он был одет в отрепья, но размахивал пачкой денег. Он надеялся меня подкупить, просил спуститься с ним в старую шахту!

Valgame Dios![20] Я не пошел бы туда и за десять миллионов долларов в Americano золоте! Я хорошо помнил, какой страх испытал. Он вскинул голову и дрожащим голосом произнес:

— Тогда я пойду один! Я не отступлюсь, пока не достану тело Джима. Я вел себя как трус! Я трус!

— Пожалуй, это правда, — признал я, — но на свете много трусов. Какая теперь разница?

Но сеньор Лестер был полон решимости — на словах. На деле, не совсем. Он решился идти один… День проходил за днем, а он все жил у меня в хижине. Он дергался при каждом скрипе гамака, при звуке закрывающейся двери. Настоящая нервная развалина — даже год назад он казался крепче. Я выяснил, что он убежал из санатория на севере и тайком добрался сюда. Нужно было сообщить его отцу. Но сообщение оказалось совсем иным.

Я был тогда холостяком, сеньор. На стропилах и стенах моей хижины гнездились malichos, маленькие пауки. Они плели паутину, где хотели. Я им не мешал. Мыши свободно резвились по ночам — мой старый и жирный полосатый кот только и знал, что спал.

Молодой Americano часто начинал вопить в припадках страха, и мне приходилось залезать на табурет и сметать метелкой паутину. Пауки плели новые сети. Мне было все равно.

— Я их ненавижу! — вопил сеньор Лестер и весь дрожал. Вряд ли он снова отправится в шахту Мадре д’Оро, подумал я. И оказался прав — он так и не покинул мою хижину.

Я спал на полу, завернувшись в одеяла. В ту ночь меня разбудил крик. Сеньор Лестер сидел на постели и вопил — надеюсь, я никогда больше не услышу такого вопля, будь то от мужчины или женщины. Он дергался. Я никак не мог его успокоить. Услышав, что он упал на пол, я поспешно зажег свет.

Он запрокинул голову и выгнулся.

— Паук укусил меня! Я убил его! — кричал он, обезумев.

Последняя судорога прошла по его телу, и он обмяк. Он был мертв!

Даже укус гремучей змеи не действует так быстро. Я все пытался понять, что убило его, когда заметил, что его ладони были сжаты вместе. Смерть расслабила мускулы, и я развел его руки. Я узнал правду, и мое сердце болезненно заныло. Ему снились волосатые пауки и…

В его тонких нервных руках лежало мертвое раздавленное тельце маленькой мышки!

Эдмонд Гамильтон ЧУДОВИЩНЫЙ БОГ МАМУРТА


Он вышел к нашему костру из ночной пустыни. Спотыкаясь, шагнул в круг света и тотчас упал. Мы с Митчеллом с изумленными восклицаниями вскочили на ноги: странно видеть в пустыне Северной Африки человека, путешествующего в одиночестве и пешком.

Мы пытались привести его в себя, и первые несколько минут мне казалось, что он вот-вот умрет, но мало-помалу незнакомец очнулся. Митчелл поднес к его потрескавшимся губам кружку с водой. Было понятно, что незнакомец слишком истощен и долго не протянет. Его одежда превратилась в лохмотья, кожа на руках и коленях была буквально содрана — видимо, решил я, он полз по пескам.

Бессильным жестом он попросил еще воды, и я дал ему напиться, зная, что время его, в любом случае, на исходе. Вскоре он заговорил мертвенным каркающим голосом.

— Я один, — сказал он, отвечая на наш первый вопрос, — больше там нет никого. Вы двое кто — торговцы? Так я и думал. Нет, я археолог. Искатель прошлого.

Его голос на мгновение прервался.

— Не всегда хорошо раскапывать мертвые тайны. Некоторым вещам лучше таиться в прошлом.

Он заметил многозначительный взгляд, которым обменялись мы с Митчеллом.

— Нет, я еще не сошел с ума, — прохрипел он. — Послушайте, я вам все расскажу. Но зарубите себе на носу, вы двое, — с пылом продолжал он, приподнявшись, — держитесь подальше от пустыни Игиди. Помните, я вас предупредил. Меня тоже предупреждали, но я не послушался. И оказался в аду — да, в аду. Но начну с начала.

Мое имя теперь не имеет значения. Я покинул Могадор более года назад, прошел по предгорьям Атласского хребта и направился в пустыню в надежде отыскать какие-либо карфагенские руины, которые, как известно, встречаются в пустынях Северной Африки.

Я провел многие месяцы в поисках, путешествуя от одной жалкой арабской деревушки к другой; то я бывал близ оазисов, то уходил далеко в неизведанную пустыню. И чем дальше я углублялся в эти дикие края, тем чаще встречал желанные руины: осыпающиеся, почти уничтоженные остатки храмов и крепостей, напоминание о времени, когда Карфаген был империей и правил всей Северной Африкой из своего города-крепости. Затем на боковой стороне массивного каменного блока я нашел то, что направило меня в Игиди.

Это была надпись на искаженном финикийском, сделанная купцом из Карфагена. Надпись была достаточно коротка, я запомнил ее и могу повторить слово в слово. Она гласила:

«Торговцы, не ходите в город Мамурт, что лежит за горным перевалом. Ибо я, Сан-Драбат из Карфагена, вошел в тот город с четырьмя спутниками в месяц Эшмун для торговли, и на третью ночь нашего пребывания пришли жрецы и схватили моих товарищей. Мне удалось спрятаться. Моих спутников принесли в жертву злому божеству города, обитающему там с начала времен. Мудрецы построили для него величественный храм, подобного которому не найти нигде на земле. В нем народ Мамурта поклоняется своему богу. Я бежал из города и оставил здесь это предостережение, дабы никто не вздумал направить свои стопы в Мамурт, навстречу смерти».


Думаю, вы можете представить, какое действие оказала на меня надпись. То был последний след города, не сохранившегося в памяти людей, последняя гонимая волнами щепка цивилизации, канувшей в океан времени. Существование подобного города я считал вполне вероятным. Что мы знаем даже о Карфагене, помимо нескольких названий? Ни один город, ни единая цивилизация не были так бесследно стерты с лица земли. Римлянин Сципион превратил храмы и дворцы Карфагена в пыль, а землю вспахал и засыпал солью. Орлы римских завоевателей воцарились в пустыне, где некогда стояла столица империи.

Камень с надписью я нашел на окраине одной из убогих арабских деревушек. Я пытался нанять в деревне проводника, но никто не согласился пойти со мной. Я отчетливо видел перевал — черную щель между вздымающимися синими скалами. В действительности меня отделяли от него многие мили, но оптические свойства света в пустыне обманчивы, и он казался совсем близким. На моих картах эта горная гряда была обозначена как один из нижних отрогов Атласского хребта, а пространство за ней как «пустыня Игиди». Это было все. Я мог быть уверен лишь в том, что по ту сторону перевала лежала пустыня. Следовательно, мне необходимо было захватить с собой достаточное количество припасов.

Но арабы знали что-то еще! Хоть я и предлагал несчастным туземцам сказочную по их меркам плату, все отказывались, стоило мне упомянуть, куда я направляюсь. Никто там никогда не бывал, они даже не заходили далеко в том направлении, но все твердо верили, что за горами обитают дьяволы и гнездятся злобные джинны.

Понимая, как прочно укоренились в их сознании суеверия, я оставил попытки их переубедить и отправился в путь один. Вода и пожитки уместились на двух тощих верблюдах.

Три дня я шел по пустыне под палящим солнцем, а утром четвертого достиг перевала.

* * *
Перевал оказался всего лишь узкой расщелиной. Дно загромождали огромные валуны. Мне пришлось долго и с большим трудом пробиваться через горы. Скалы по бокам вздымались на такую высоту, что пространство меж ними казалось средоточием теней, шепотов и полумрака. Было уже далеко за полдень, когда я наконец вышел из расщелины. Но мгновение я застыл: пустыня по эту сторону перевала склоном уходила в огромную долину, и в центре этой долины, милях в двух от меня, сверкали под солнцем белые развалины Мамурта.

Помню, я с полным спокойствием направился к руинам. Я так верил в существование города, что удивился бы гораздо больше, если бы не нашел его.

Издали я видел лишь огромную груду белых обломков, но сейчас, подходя ближе, начал различать обвалившиеся каменные глыбы, потрескавшиеся стены и колонны. Песок похоронил под собой некоторые участки, большинство других были занесены наполовину.

Меня ждало любопытное открытие. Я остановился, чтобы изучить материал построек. Гладкий, без прожилок камень напоминал искусственный мрамор или высококачественный бетон. Внимательно осматриваясь, я заметил, что почти на почти на каждой обтесанной глыбе и столбе, на каждом разбитом карнизе и колонне был вырезан один и тот же символ — если это был символ. Он представлял собой грубое изображение странного, диковинного существа, очень похожего на осьминога, с круглым и почти бесформенным телом, от которого ответвлялись несколько длинных щупалец или рук — не гибких и бескостных, как у осьминога, но жестких и коленчатых на вид, словно лапы паука. В сущности, подумал я, это могло быть изображение паука, хотя некоторые детали были переданы неправильно. С минуту я размышлял над тем, почему в развалинах так часто встречаются эти изображения, но не нашел ответа. Загадка представлялась неразрешимой.

Неразрешима была и загадка окружавшего меня города. Что мог я найти в этой наполовину занесенной песком груде каменных обломков, что могло осветить прошлое? К тому же я не мог даже поверхностно исследовать руины — скудные припасы не позволяли мне задержаться надолго. С упавшим сердцем я возвратился к верблюдам, нашел среди развалин открытую площадку и разбил лагерь на ночь. А ночью, когда я сидел у своего маленького костра, исполинское, гнетущее молчание этой обители смерти показалось мне ужасным. Ничего — только тьма и молчание обступали меня, наваливались со всех сторон, мрачно теснили сияющие копья света моего костерка.

Задумавшись, я внезапно вздрогнул — позади раздался негромкий шум. Я оглянулся и оцепенел. Как я уже упоминал, я выбрал для лагеря участок сглаженного ветрами чистого песка. Пока я смотрел на это плоское песчаное пространство, неподалеку от меня на его поверхности вдруг появилось углубление шириной в несколько дюймов, ясно видимое в свете костра.

Там не было ничего, даже тени, и неожиданно на ровной поверхности песка с тихим хрустящим звуком возникла эта ямка. Я в изумлении уставился на нее, а тем временем звук повторился и в песке появилось новое углубление — только футов на пять-шесть ближе ко мне.

Когда я увидел это, меня словно пронзили ледяные стрелы страха. В безумном порыве я выхватил из костра горящую головню и швырнул ее, как комету красного пламени, в сторону этих углублений. Послышалось шуршание, тихие торопливые шаги, и я ощутил, что существо, оставившее эти отпечатки, если то было живое существо, начало отступать. Я и представить не мог, что это было — я ничего не видел, и лишь словно по волшебству на чистом песке проступил сперва один след, затем другой, если только, опять-таки, то были следы.

Таинственное явление не давало мне покоя. Во сне я беспокойно ворочался; мертвый город вокруг будто навевал зловещие сновидения. В них воплотились, казалось, все грехи минувших веков, похороненные в этом забытом месте. Их населяли странные, неземные формы, точно порождения далеких звезд, то смутные, то вновь исчезавшие. Я плохо спал той ночью, но первые золотистые лучи солнца рассеяли завесу страхов и видений. Нужно ли удивляться, что люди в древности поклонялись солнцу!

Я вновь обрел силу и мужество, а с ними пришла новая мысль. В надписи, которую я вам цитировал, тот давно умерший купец и искатель приключений упоминал о величественном городском храме. Где же развалины этого храма? Я решил, что лучше будет потратить оставшееся время на исследование храма, чьи руины должны бросаться в глаза, если этот древний карфагенец правильно оценил его размеры.

* * *
Я взобрался на ближайший холмик и огляделся. Я нигде не заметил огромных развалин, которые могли бы быть руинами храма, но впервые увидел вдалеке две грандиозные каменные фигуры, выступавшие темными силуэтами на фоне розового пламени рассвета. Открытие взволновало меня; я немедленно свернул лагерь и направился к статуям.

Они стояли на дальней окраине города, и добрался я до них только к полудню. Передо мной предстали две громадные сидящие фигуры высотой футов в пятьдесят и размещенные примерно на таком же расстоянии друг от друга. Вырезанные из черного камня колоссы в странных чешуйчатых кольчугах молча глядели на город и на меня. Тела их были человеческими, но в лицах, которые я не могу описать, в выражении этих лиц не было ничего человеческого. Представьте себе человеческие и даже красивые, пропорциональные черты лиц, не имеющих ничего общего с человечеством… «Неужели скульпторы работали с натуры? — гадал я. — Если так, странный народ обитал в этом городе и воздвиг эти монументы».

Оторвав взгляд от статуй, я осмотрелся. По обе стороны от гигантов тянулись длинные осыпающиеся развалины. Как видно, некогда здесь высилась могучая стена. Но промежуток между статуями оставался свободным: очевидно, здесь находились ворота. Я не мог понять, почему стражи ворот уцелели и казались совершенно невредимыми, тогда как стена и город лежали в руинах. Я видел, что статуи были высечены из иного материала — но какого?

Только теперь я заметил длинную аллею, которая начиналась позади статуй и уходила примерно на полмили в пустыню. По обе стороны ее, параллельно статуям, стояли каменные фигуры поменьше. Я направился к аллее и, проходя между исполинами, впервые заметил надписи на внутренних гранях пьедесталов. В них, примерно в четырех или пяти футах от земли, были вделаны выпуклые каменные таблички площадью около квадратного ярда, покрытые неведомыми знаками. Без сомнения, то были буквы утраченного языка, но я не мог их расшифровать. Тем не менее, один из часто повторявшихся символов был мне уже хорошо знаком: такие же резные изображения паука или осьминога повсюду встречались в развалинах города. Буквы надписи все время перемежались этим изображением. Табличка на другом пьедестале была точной копией первой и не сообщила мне ничего нового. Я пошел по аллее, раздумывая над загадкой вездесущего символа, но вскоре, рассматривая статуи, позабыл о ней.

Длинная улица походила на аллею сфинксов в Карнаке, где когда-то рабы проносили паланкин фараона в храм и обратно. Но здешние статуи отнюдь не напоминали сфинксов. Странные формы этих невиданных и неведомых нам зверей были столь же далеки от всего, что мы способны вообразить, как твари из иного мира. Я не могу их описать: это все равно, что описывать дракона слепорожденному. Могу только сказать, что то были зловещие, подобные рептилиям существа. Кровь стыла у меня в жилах при взгляде на них.

Я все шел между двух рядов статуй, пока не достиг конца аллеи. Стоя между двумя последними изваяниями, я не видел впереди ничего, кроме безбрежных желтых песков пустыни. Я ничего не понимал. Какой смысл воздвигать стену, высекать две громадные статуи и разбивать эту аллею, если она вела в пустыню?

Постепенно я осознал, что участок пустыни прямо передо мной выглядел как-то необычно. Он был плоским. Слой песка на поверхности округлой площадки, покрывавшей несколько акров, был абсолютно ровным. Песок в этом огромном кругу словно утрамбовала непредставимая сила, не оставив ни единой складки, ни одного возвышения. Вокруг и за этим гладким кругом я видел обычную пустыню: тут и там высились небольшие холмики, темнели впадины, ветер вздымал облака песка, но ничто не шевелилось на плоской поверхности, остававшейся все такой же ровной и гладкой.

Охваченный любопытством, я приблизился к краю площадки, который находился всего в нескольких ярдах от меня. Но едва я ступил на нее, как меня словно ударила в лицо и грудь невидимая рука, и я навзничь повалился на песок.

Я выждал несколько минут и снова двинулся вперед — теперь я медленно полз, выставив перед собой автоматический пистолет. У края пистолет в моей вытянутой руке уперся во что-то твердое: похоже было, что там стена, но никакой стены либо другого препятствия я не видел. Я протянул руку и коснулся твердой преграды. Секунду спустя я вскочил на ноги.

Стало понятно, что мне противостояла не сила, а твердая материя. Когда я вытягивал руки, они упирались в край площадки, где я нащупывал гладкую, совершенно невидимую, но в то же время вполне материальную стену. Я даже частично понимал, в чем заключался секрет. В давно минувшие века ученые города, те самые упомянутые в надписи «мудрецы», каким-то образом научились делать материю невидимой — и сейчас я ощупывал какое-то незримое строение. В этом нет ничего невозможного. Наши ученые, с помощью рентгеновских лучей, тоже могут делать материю отчасти невидимой. Очевидно, эти люди их превзошли, но тайна затерялась в веках, как секрет твердого золота, гибкого стекла и прочих изобретений, о каких можно прочитать в древних сочинениях. Как им это удалось? Прошли века, ветер развеял прах строителей, а их создание, как и прежде, оставалось невидимым…

Я отошел и стал бросать камешки, целясь в площадку. Но как бы высоко они ни попадали, при соприкосновении с краем они отскакивали со щелкающим звуком. Я заключил, что стена должна быть очень высока. Я сгорал от нетерпения, желая проникнуть за стену и исследовать то, что было скрыто за ней. Но как это сделать? Где-то непременно есть вход, но где? Внезапно я вспомнил две статуи стражей в начале величественной аллеи и таблички с резными знаками на пьедесталах. Интересно, как связаны они с этим местом?

Осознание странности всего происходящего поразило меня, как внезапный удар. Громадная невидимая стена передо мной, гладкий и неподвижный круг песка и сам я, изумленный и растерянный. В душе словно звучал глас мертвого города, побуждая бежать, спасаться. Я вспомнил предупреждение купца: «Не ходите в город Мамурт». И, подумав о надписи, я больше не сомневался: это и был грандиозный храм, описанный Сан-Драбатом. Карфагенянин был прав — нигде на земле не найти подобного храма.

Я не хотел, не готов был уйти, не исследовав храм изнутри. Спокойно поразмыслив, я пришел к выводу, что логичней всего было бы расположить врата в конце аллеи, так что шедшие по ней выходили бы прямо к проходу.

Я не ошибся — там я и нашел вход, проем в стене шириной в несколько ярдов. Не знаю, как высоко он уходил, поскольку руки повсюду встречали над головой пустоту.

* * *
Я на ощупь пробрался сквозь врата и тут же ступил на твердый пол, не такой гладкий, как поверхность стены, но такой же невидимый. Отсюда к центру строения шел коридор, равный по ширине проему. Я пошел вперед, ощупывая стены руками.

Должно быть, стороннему наблюдателю представилось бы странное зрелище. Я знал, что вокруг высятся могучие незримые стены и невесть что еще, но видел только огромный плоский круг песка, освещенный послеполуденным солнцем. При этом мне казалось, что я шел по воздуху в футе от земли, таким массивным был пол; сдавленный его колоссальным весом, песок навсегда остался ровным и недвижным.

Я медленно шел по коридору, вытянув руки перед собой. Вскоре путь преградила еще одна гладкая стена, превращавшая коридор в тупик. Но я не пал духом, ведь теперь я знал, что где-то обязательно должна быть дверь. Я снова начал ощупывать стены.

Я нашел дверь. На одной из стен я наткнулся на гладкую закругленную выпуклость. Когда я положил на нее ладонь, дверь отворилась с тихим звуком, похожим на вздох или дыхание ветерка. Я протянул руку — стена, преграждавшая коридор, исчезла.

Я не осмелился сразу же двинуться вперед. Вместо этого я вернулся к выпуклости на стене, но сколько ни давил на нее, сколько ни пытался крутить — дверь не закрывалась. Очевидно, внутри выпуклости сработал какой-то хитроумный механизм. Для этого потребовалось лишь прикосновение руки: вся стена исчезла — думаю, скользнула вверх по пазам, как опускная решетка в крепостной стене, хотя и не могу сказать с уверенностью.

Как бы то ни было, проход не грозил закрыться за мной, и я двинулся вперед. Я нащупывал путь, как слепой в незнакомом месте, и спустя некоторое время очутился в огромном внутреннем дворе, чьи стены широкой дугой уходили в стороны. Установив это, я вернулся к выходу из коридора и оттуда направился прямо вперед, пересекая двор.

По пути мне встретились ступени — первые широкие ступени титанических размеров лестницы. Я стал взбираться по ней, медленно, осторожно, ощупывая каждый фут. Только осязание и ощущение ступеней под ногами и придавали лестнице реальность, в остальном же казалось, что я поднимался в пустоту. Не могу даже передать это странное чувство…

Я поднимался все выше, пока не оказался футах в ста над землей. Затем лестница начала сужаться. Еще несколько ступеней — и подо мной снова был ровный пол. Ощупью я определил, что нахожусь на широкой площадке, окруженной высоким парапетом. Я на четвереньках пересек площадку и вновь наткнулся на стену. Обнаружив в ней дверь, я все так же на четвереньках прополз в проем. Все вокруг по-прежнему оставалось невидимым, но я почувствовал, что оказался в обширном зале.

Я замер, припав к полу. Неожиданно я ощутил присутствие зла: в этом месте словно обитала какая-то губительная, угрожающая сущность. Я ничего не видел и не слышал, но в мозгу билась мысль о чем-то невообразимо древнем и бесконечно зловещем. Быть может, в сознание проникли ужасы, что творились здесь когда-то, в давно умершие века; но так или иначе, ужас сжимал меня и гнал назад. Я попятился и затем вернулся на площадку. Там я склонился над высоким невидимым парапетом, глядя на город.

Заходящее солнце висело над горизонтом на западе, как огромный шар из раскаленного железа. Два каменных исполина горели в огненных лучах, отбрасывая на желтый песок длинные тени. Неподалеку беспокойно суетились мои стреноженные верблюды. Я словно застыл в воздухе футах в ста или выше над землей, а подо мной простирались невидимые дворы и коридоры храма.

Да, это и есть великий храм Мамурта, думал я, стоя там в багровом свете. Каким величественным был он, когда город еще существовал! Мне представлялись процессии жрецов и простых горожан в роскошных праздничных одеяниях. Они проходили мимо колоссальных статуй и шли по длинной аллее, волоча за собой, вероятно, несчастных пленников, обреченных быть принесенными в жертву их богу в этом храме — в его храме.

* * *
Раскаленный шар солнца закатывался, и я повернулся, чтобы уйти, но оцепенел, не успев сдвинуться с места. Сердце замерло и застучало с перебоями — ибо в дальнем конце песчаной полосы, лежавшей между храмом и городом, внезапно появилось углубление, точно такая же ямка, какую я видел у костра прошлой ночью.

Прямо у меня на глазах, гипнотические, как взор змеи, появлялись все новые углубления. Они шли не по прямой, а зигзагом — две возникали с одной стороны, затем две с другой и одна посередине, образуя цепочку следов шириной в два ярда и приближаясь к храму. Но я ничего и никого не видел!

Подобные следы — вздрогнул я от внезапно пришедшего на ум сравнения — могло бы оставить на песке многоногое насекомое, увеличенное до неслыханных размеров. И вдруг я осознал истину. Я вспомнил паука, высеченного на развалинах городских зданий и статуях, и понял, что означало это изображение для жителей Мамурта. «Злое божество города, обитающее там с начала времен» — так говорилось в надписи. Глядя на приближающиеся следы, я понял, что древнее злое божество по-прежнему обитает в городе, а я, одинокий и безоружный, нахожусь в его храме.

Какие неведомые существа, должно быть, бродили по земле на заре времен! И это гигантское чудовище в образе паука — не встретили ли его здесь первые строители города? В благоговейном страхе они избрали монстра своим божеством и построили ему огромный храм. Обладая мудростью и искусством, позволившими сделать это громадное строение невидимым, незримым для человеческих глаз, они наделили невидимостью, вероятно, и свое божество, почти превратив его в истинного бога — незримого, всемогущего и бессмертного… Бессмертного! Он и должен быть почти бессмертным, если просуществовал столько веков. Даже некоторые виды попугаев живут сотни лет — а что я знаю об этом чудовищном реликте ушедших времен? Когда же город пришел в упадок и разрушился и в логово чудовища перестали приводить жертв, разве не могло оно выжить, разыскивая добычу в пустыне? Неудивительно, подумал я, что арабы так боялись этих мест! Всякого, кто попадался на глаза чудовищу, ждала верная смерть: ужас преследовал, хватал, терзал и при этом всегда оставался невидимым. Ждет ли смерть и меня?

Эти мысли молотом стучали у меня в голове, пока я смотрел, как с новыми и новыми следами на песке гибель подступала все ближе и ближе. Стряхнув с себя оцепенение ужаса, я кинулся к огромной лестнице и выбежал во двор. Мне было негде спрятаться — представьте, каково прятаться в месте, где все невидимо! Но я должен был спрятаться во что бы то ни стало. Наконец я бросился мимо подножия гигантской лестницы к стене, находившейся прямо под площадкой, где я только что стоял. Я весь сжался, молясь, чтобы сгущающиеся тени сумерек скрыли меня от взора хозяина этого логова.

* * *
Существо вошло в ворота. Я сразу об этом узнал по мягкому, приглушенному звуку шагов — пам, пам, пам… Я услышал, как шаги на мгновение замерли у открытой двери в конце коридора. Возможно, тварь удивилась, найдя дверь открытой — я ведь не знал, обладал ли незримый мозг существа высоким интеллектом. И вновь «пам, пам» — тварь пересекла внутренний двор и мягкими шагами стала взбираться по лестнице. Я готов был издать крик облегчения, но боялся даже вздохнуть.

Но страх все же не оставлял меня. Пока тварь поднималась по огромным ступеням, я продолжал вжиматься в стену. Только представьте себе эту картину! Вокруг — ничего видимого, ничего, кроме большого плоского круга песка в футе подо мной. Но мысленно я видел храм, все его коридоры и дворы, и чудовище наверху, в страхе перед которым я скорчился здесь в наступающей темноте.

Звук шагов над головой затих: по-видимому, тварь вошла в просторный зал, куда я не осмелился проникнуть. Самое время воспользоваться темнотой и бежать! Я с бесконечной осторожностью поднялся на ноги и бесшумно направился через двор к выходившей в коридор двери. Я уже прошел, как мне показалось, примерно половину расстояния — и вдруг врезался в еще одну невидимую стену, преграждавшую дорогу. Я упал на спину, и металлическая рукоять ножа, висевшего в ножнах у меня на поясе, громко лязгнула о пол. Господи Боже, я неправильно определил, где находится дверь, и вместо двери пошел прямо к стене!

Я лежал неподвижно, охваченный леденящим страхом. Затем на верхней площадке послышались мягкие шаги твари: «пам, пам, пам…» Шаги стихли. «Сможет ли тварь разглядеть меня с площадки? — спрашивал я себя. — Увидит ли?»

С минуту меня согревала надежда, так как я не слышал ни звука, но мгновение спустя я понял, что смерть схватила меня за горло — со ступеней донеслось: «Пам, пам…»

При этом звуке меня покинули последние остатки самообладания. Я вскочил и как безумный ринулся к двери. С глухим ударом я натолкнулся на какую-то стену и поднялся на ноги, дрожа. Шагов не было слышно, и я стал как можно тише красться через двор. Мне казалось, что я шел к двери, однако я потерял всякое чувство направления. Что за чудовищную игру вели мы там, на потемневшем круге песка!

Тварь, охотившаяся за мной, не издавала ни звука. Во мне снова пробудилась надежда. По ужасной иронии судьбы, именно в этот момент я натолкнулся на жуткое существо. Моя вытянутая рука ощутила и сжала, очевидно, одну из его лап — толстую, холодную и волосатую. Тварь тут же отдернула лапу и схватила меня, затем в меня вцепились еще две конечности. Тварь стояла совершенно неподвижно, позволив мне самому угодить в ловушку — драма паука и мухи!

Существо удерживало меня всего миг. Его холодная хватка наполнила меня таким глубоким, непреодолимым отвращением, что я сумел высвободиться и в отчаянии заметался по двору. Я споткнулся о нижнюю ступеньку гигантской лестницы и бешено помчался по ней вверх. Тварь ринулась за мной — на бегу я слышал звук погони, но теперь это были не мягкие шаги, а быстрое шуршание.

Я выбежал на площадку, пересек ее и схватился за край парапета, предпочитая покончить с собой, броситься вниз и разбиться. И вдруг камень дрогнул под руками — одна из верхних глыб расшаталась и накренилась ко мне! Я мигом схватил огромный камень и, шатаясь, поволок его через площадку к лестнице. Думаю, камень таких размеров не подняли бы и два человека, но я с внезапным приливом яростной силы совершил и большее: услышав, что тварь стремглав взбирается по ступеням, я поднял по-прежнему невидимую глыбу над головой и швырнул ее вниз, в направлении чудовища.

Камень рухнул с громовым грохотом, на миг воцарилась тишина, а затем послышалось низкое гудение, перешедшее в протяжное громкое жужжание. Одновременно на полпути вниз, в том месте, где упала глыба, будто из воздуха потекла водянистая лиловая жидкость. Она стекала по ступеням, и те на глазах обретали форму; проступили грани каменной глыбы и раздавленной ею огромной волосатой конечности, сочащейся лиловой кровью чудовища. Я не убил тварь, но камень приковал ее к земле.

Тварь задергалась на лестнице, и лиловый поток разошелся в стороны. Поднялись брызги, и я смутно разглядел очертания чудовищного бога, который властвовал в Мамурте много веков назад. Он походил на исполинского паука с суставчатыми лапами длиной в несколько ярдов и волосатым, омерзительным телом. Я поразился тому, что тварь, хотя и была невидимой, сделалась доступной глазу благодаря вытекавшей из нее крови. Но я не стал гадать о причинах этого — мне хватило одного взгляда на смутный силуэт, проступивший в лиловых пятнах. Стараясь держаться подальше от твари, я стал спускаться по ступеням. Рядом с тварью я чуть не задохнулся от невыносимого зловония раздавленного насекомого. Чудовище яростно пыталось освободиться и броситься на меня, но его усилия были тщетны. Дрожа и с трудом передвигая ноги, я благополучно спустился вниз.

Шатаясь, я пересек двор, пробежал по коридору, затем по длинной аллее. Две гигантских статуи высились в лунном свете, и на пьедесталах выделялись таблички со странными письменами и резными изображениями паука. Теперь я понимал, что они означали!

К счастью, мои верблюды забрели в руины. Если бы они остались у невидимой стены, страх не позволил бы мне вернуться за ними. Всю ночь ехал я на север и с рассветом, не останавливаясь, продолжал гнать верблюдов. В ущелье один из них споткнулся и рухнул замертво; при падении лопнули все бурдюки с водой, притороченные к его спине.

Воды не осталось, но я все так же мчался на север и до смерти загнал второго верблюда. Я побрел дальше пешком. Когда ноги отказались меня держать, я пополз вперед на четвереньках, все время на север, прочь от этого храма зла и его зловещего бога. Не знаю, сколько миль я прополз сегодня ночью, пока не увидел ваш костер. Вот и все.

* * *
Он в изнеможении откинулся на спину. Мы с Митчеллом переглянулись в свете костра. Затем Митчелл встал, отошел к границе лагеря и долго глядел на пустыню, лежавшую под лунными лучами к югу от нас. Не знаю, о чем он думал. Я смотрел на человека у огня и был погружен в собственные мысли.

Искатель прошлого умер рано утром. Перед смертью он что-то бормотал о громадных стенах вокруг. Мы надежно завернули его тело в одеяло и двинулись в путь через пустыню.

Из Алжира мы телеграфировали друзьям археолога, чьи адреса нашлись в его поясе для денег, и исполнили его единственное желание — отправили тело на родину. Позднее друзья сообщили, что он был похоронен на маленьком церковном кладбище в одной из деревушек Новой Англии, где родился и вырос. Не думаю, что там его сон потревожат кошмарные видения обители зла, откуда он бежал. Во всяком случае, я молюсь об этом.

У одиноких костров и в гостиницах портовых городов мы с Митчеллом часто, очень часто обсуждали его историю. Убил ли он невидимое чудовище, лежат ли сейчас под каменной глыбой на громадной лестнице истлевшие останки монстра? Быть может, чудовище прогрызло камень, выбралось на свободу и по-прежнему бродит по пустыне или ждет добычу, затаившись в своем логове, в огромном, древнем и невидимом, как оно само, храме?

Не исключено, что несчастный попросту сошел с ума от жары и жажды и вся история была плодом его безумного воображения. Я, однако, так не думаю. Полагаю, он говорил правду, но не могу быть в этом до конца уверен. Нам не суждено узнать истину, ибо мы с Митчеллом решили, что никогда не отправимся в тот ад на земле, где древний бог зла еще живет, возможно, среди невидимых залов и башен по ту сторону незримой стены.


Роберт Спенсер Карр УКУС ПАУКА


1
У гробницы Нер-Таула, в зале бассейна, лежит За, писец. Жалом ларца и соком кувшина восстанет он после нисхождения. Хранитель он сокровищ Ахма-Ка.


Профессор Эшбрук нахмурился, когда Фил закончил перевод.

— Звучит несколько странно, — признался он, — но вряд ли стоит так волноваться, как ты думаешь? С другой стороны, древние египтяне обычно хотели что-то сказать, когда писали на каменных скрижалях.

— Может быть, гробница Нер-Таула так и не была достаточно тщательно исследована, — предположил Фил. — Давайте разберемся с этим «залом бассейна». Судя по надписи, наши предшественники могли упустить что-то ценное.

Эшбрук улыбнулся.

— И любишь же ты гоняться за призраками! Загадка, на которую ты только что наткнулся, вероятно, вообще ничего не значит.

— Но… если повезет, мы обнаружим новую гробницу — и там упоминались сокровища Ахма-Ка, — лицо Фила приняло умоляющее, мальчишеское выражение.

Профессор коротко рассмеялся.

— Египтология — неподходящая наука для современного молодого романтика. Ты слишком легко приходишь в экстаз.

Он повернулся и посмотрел в окно на маленькую каменистую долину, раскинувшуюся под палящим египетским солнцем.

— По-моему, мы не должны отвергать такое важное указание, — настаивал Фил.

Эшбрук внезапно смягчился.

— Хорошо, — сказал он, — мы осмотрим гробницу Нер-Таула, но девяносто девять шансов из ста, что мы ничего не найдем.

2
— Ну что, выходит, я был прав?

Профессор Эшбрук окинул взглядом голую и пыльную погребальную камеру и довольно презрительно махнул рукой. Фил молчал.

— По крайней мере, — снисходительно продолжал профессор, — копать не пришлось, так что мы зря потратили только время, но не силы.

Фил закусил губу.

— Мы знали еще до того, как пришли сюда, что в этой усыпальнице ничего нет! — воскликнул он с легким негодованием. — Ее давно уже вскрыли. Но я хочу посмотреть, сможем ли мы получить какой-то ключ к смыслу этой загадки о «жале ларца и соке кувшина». Вот, смотрите. — Он достал из кармана бумагу с английским переводом таинственной надписи. — Здесь сказано: «у гробницы Нер-Таула», а не в ней самой. То есть ясно говорится, что могила писца За находится где-то поблизости. Все, что нам нужно сделать, — это найти ее.

— Вот именно, — произнес Эшбрук с ноткой сарказма. — И как ты собираешься это сделать?

— Ну, во-первых, я собираюсь хорошенько осмотреть каждый дюйм этого места.

Фил подошел к дальнему углу усыпальницы и начал постукивать по стене маленьким геологическим молотком. Внезапно он в тревоге отступил назад.

— В чем дело? — быстро спросил профессор.

Фил смущенно улыбнулся.

— Всего лишь плохо закрепленный камень в полу. Я почему-то испугался.

Он отвернулся и снова принялся простукивать стену.

Эшбрук молча поджал губы, а затем воскликнул:

— Здесь не может быть плохо закрепленных камней. Все это помещение высечено из цельной скалы!

Фил поднял брови, отступил назад и присоединился к своему спутнику.

— Может быть, и так, — медленно проговорил он, — но тем не менее, пол у меня под ногами дрогнул.

Он указал туда, где в густой пыли виднелись следы его ботинок. Профессор бросился вперед, опустился на колени и принялся стирать носовым платком пыль с каменного пола. Мгновение спустя Фил последовал его примеру.

— Вот ровная щель, — объявил он наконец. — Кажется, это край монолита. Да, так и есть — вот угол!

Вскоре археологи обнаружили то, что показалось им отдельной каменной плитой длиной примерно в четыре фута и шириной около двух футов.

— Говоришь, камень двигался?

Вместо ответа Фил положил руку на камень и энергично толкнул его вниз. С низким скрежещущим звуком ближайший конец блока погрузился в пол, в то время как другой слегка приподнялся.

— Каменная плита, установленная на центральной оси, — безошибочно заключил профессор. — Надави еще раз и посильнее, Фил.

Фил подчинился. Когда показался нижний край блока, Эшбрук подцепил его своими сильными пальцами. Совместными усилиями профессору и Филу удалось поднять блок почти перпендикулярно к полу. Фил сделал еще один рывок. Когда камень встал совершенно вертикально, оба услышали металлический щелчок.

— Интересно, он так и останется?

— Похоже, держится довольно прочно.

Фил толкнул камень, чтобы посмотреть, не повернется ли он вокруг своей оси. К его удивлению, камень не шелохнулся. Он толкнул сильнее, но с тем же успехом мог бы попытаться сдвинуть каменные стены гробницы: вращающаяся плита теперь была надежнозафиксирована в вертикальном положении. Фил пожал плечами, затем отступил от отверстия, ощутив сильный поток воздуха, ледяной, с тем липким холодом, что обретает мертвый воздух, давно заключенный под землей. Молодой ученый чувствовал его на своей щеке, как дыхание призрака. Он содрогнулся от слабого, но жуткого запаха — пряной затхлости, напоминавшей о мрачных мумиях, вглядывающихся в вечную тьму своих подземных гробниц…

Фил невольно придвинулся ближе к профессору.

— Странный запах, не правда ли? — медленно произнес он. — Он наводит на мысли о привидениях, раскопанных могилах и тому подобном.

Эшбрук остановил его раздраженным жестом.

— Гниль! — резко воскликнул он. — Фил, твой самый большой недостаток — воображение…. Но странно, конечно, насколько влажен этот воздух!

— «Зал бассейна», — процитировал Фил.

Как он ни старался, в голосе прозвучала какая-то гулкая пустота. Профессор обернулся и нахмурился.

— Да что с тобой такое? Ты начинаешь действовать мне на нервы. Выйди наружу и подыши свежим воздухом, если нервничаешь, — но не стой здесь и не каркай, как ворон Эдгара По. — Профессор взглянул на часы. — Тем более что пора обедать. Пойдем вместе.

Фил почувствовал огромное и необъяснимое облегчение, выйдя на яркий свет египетского солнца, и тут же устыдился себя. Мысленно он поклялся, что больше не даст волю воображению. Когда через полчаса они вернулись в гробницу, его походка была почти веселой.

Их сопровождали Биеба, туземный бригадир, и еще один туземец с маленькими кирками, лопатами и электрическими фонарями. Плита по-прежнему стояла вертикально и держалась, видимо, так же прочно, как прежде. Фил направил сильный луч фонарика вниз, в отверстие, осветив гладкие стены и ровный каменный пол примерно в семи или восьми футах внизу. Он лег на живот и направил луч на внутреннюю часть ямы.

— Там есть туннель, ведущий налево, — объявил он.

— Дайте подумать! — воскликнул профессор. Он лег рядом с Филом и вытянул шею. — Туннель высечен в твердой породе, так что опасности обвала нет. Интересно, как там с воздухом?

Он сел, вырвал листок из блокнота, зажег его и бросил в туннель. Бумага загорелась ярким пламенем.

— Все в порядке, — успокоился профессор.

Фил спрыгнул в каменную яму, держа перед собой фонарик. Через минуту к нему присоединились профессор и двое рабочих. Они двинулись гуськом по туннелю, задевая локтями стены.

Некоторое время они шли молча. Внезапно Эшбрук так резко остановился, что Фил, шедший вторым, столкнулся с ним.

— Что там? — прошептал он.

Профессор отодвинулся в сторону. Теперь Фил мог видеть, что прямо впереди потолок туннеля круто обрывался к полу, преграждая дальнейший путь. Угол, где потолок соединялся с полом, был заполнен пылью и каменной крошкой. Фил опустился на четвереньки и пошарил в углу.

— Дайте мне лопату, — сказал он наконец, обращаясь к одному из туземцев.

Через несколько минут он обнаружил, что наклонный потолок не доходил до пола и останавливался в точке примерно в десяти дюймах над ним, оставляя внизу отверстие во всю ширину туннеля. Порыв ветра, еще более холодного и влажного, чем раньше, пронесся мимо, словно призрак, вырвавшийся из гробницы.

Фил возился с фонариком.

— Я думаю, туннель продолжается, — сказал он после краткого осмотра. — Я пролезу и посмотрю, что там на другой стороне. Если там что-нибудь есть, мы сможем сломать эту часть стены и извлечь то, что нам нужно.

— Я пойду с тобой, — сказал профессор.

Он замолчал и с сомнением оглядел десятидюймовую трещину, затем посмотрел на свою довольно округлую поясницу.

— Впрочем, не думаю, что у меня получится, — добавил он. — Давайте-ка посмотрим.

Профессор попробовал пролезть, затем встал и отряхнул пыль с одежды.

— Невозможно, — рассмеялся он. — Но одного человека достаточно, опасности нет.

Последнюю фразу он произнес чуть громче. Мгновение спустя из темноты позади них раздался потусторонний голос, который чуть слышно произнес единственное слово: «Опасность!».

Оба туземца вздрогнули. Белки их глаз отчетливо светились в темноте. Эшбрук хмыкнул.

— Странное эхо, — спокойно заметил он.

Фил облизнул пересохшие губы. Для него эхо прозвучало совершенно иначе, чем для профессора… И почему оно не подхватило другие слова?

Затем он встряхнулся, плашмя лег на пол и с фонариком в руке медленно пополз в зловещую дыру перед собой. У Эшбрука возникло тревожное чувство, почти предчувствие, когда он увидел, как исчезают в дыре носки ботинок Фила.

— Видишь что-нибудь? — нервно спросил он.

— Еще нет.

Голос Фила доносился словно из недр земли. Когда он умолк, воцарилась напряженная тишина; тиканье часов в кармане брюк казалось Эшбруку невероятно громким, как если бы рядом кто-то быстро и ритмично бросал монеты в металлическую чашу. Он почувствовал облегчение, когда замогильный голос вновь стал докладывать:

— Думаю, здесь достаточно высоко, чтобы встать во весь рост. Шире, чем…

Послышалась какая-то возня, глухой удар тела, рухнувшего на неподатливый камень, стон — и затем тишина.

На миг Эшбрук окаменел. Затем он поспешно лег на пол перед отверстием, сложил ладони рупором и позвал:

— Фил! О, Фил! Отвечай! Ты ранен?

Затаив дыхание, он прислушивался, ожидая ответа. Никто не отвечал. Он слышал звук капель где-то в темноте. Он снова позвал Фила. Непрерывное «кап, кап, кап», теперь уже вполне слышное, было единственным ответом.

Эшбрук повернулся к перепуганным туземцам.

— Пробейте эту скалу! — приказал он.

Дрожа от страха, рабочие повиновались и двинулись вперед, но тотчас остановились, дрожа от страха.

Эшбрук заметил, куда смотрели их широко раскрытые глаза, и его губы скривились от отвращения: перед ними по стене медленно полз огромный белый паук, создание, иногда встречающееся в очень древних гробницах.

Страшное существо было размером с ладонь и растопыренные пальцы взрослого мужчины, с раздутым телом и необычайно толстыми ногами. Казалось, они обладали силой, несоразмерной размерам тела. Паук, покрытый спутанными белыми волосами, выделялся на фоне темной поверхности скалы, как обесцвеченный череп на черном бархате. Он полз медленно, неторопливо, словно наевшись до отвала какой-то отвратительной еды, вероятная природа которой вызвала у Эшбрука невольную дрожь.

Оба туземца были совершенно парализованы страхом. Глаза их вылезли из орбит, а на лбу крупными каплями выступил холодный пот, ибо египетский паук-могильщик не только представляет собой страшное и отталкивающее зрелище, но и окружен многочисленными легендами и суевериями, способными даже самое безобидное и кроткое на вид существо превратить в воплощение смертельного ужаса.

Эшбрук с усилием взял себя в руки. Он выхватил револьвер, тщательно прицелился и выстрелил. Пуля с наконечником из мягкого металла сотворила из огромного паука липкий сгусток, медленно стекавший по камням. Заслышав гром выстрела, туземцы с криками бросились в темноту, роняя инструменты и фонари в своем безумном бегстве.

Светя тонким, как карандаш, лучом карманного фонарика, своего единственного проводника, профессор стал торопливо пробирался обратно по туннелю. Он бросился бежать, когда услышал, что крики туземцев зазвучали вдвое громче. В конце туннеля он нашел их. Рабочие указывали вверх. Он испуганно взглянул туда же и в ужасе отступил.

Люк был закрыт!

На мгновение профессор почувствовал истерическое желание закричать вместе с остальными, но сама паника рабочих заставила его нервы успокоиться. Он грубо схватил Биебу за руку и встряхнул его.

— Приготовьтесь! — рявкнул он. — Мы должны открыть дверь! На четвереньки — быстро!

Рабочие подчинились приказу и через мгновение оказались прижатыми друг к другу в углу у стены. Их голые колени упирались в расстеленную на полу куртку Эшбрука. Все еще держа в руке фонарик, профессор легко вскочил на голые коричневые спины. Затем он пошире расставил ноги, погасил фонарь, сунул его в карман, уперся обеими руками в холодный камень люка над головой, глубоко вздохнул и… толкнул.

На мгновение его охватило ужасное подозрение, что кто-то положил на люк тяжелый груз, так как камень казался неподвижным. Но вдруг, к его великому облегчению, плита подалась, медленно и тяжело, но достаточно, чтобы он убедился, что она по-прежнему вращается вокруг своей оси.

Дюйм за дюймом огромная каменная плита поднималась вверх. Усилие было огромным. Хотя в туннеле под старой гробницей было прохладно, по лицу Эшбрука струился горячий пот. Туземцы вздрогнули и негромко вскрикнули, когда его подбитые гвоздями ботинки впились им в спины, но держались стойко.

В полной темноте и тишине, пойманный в ловушку человек напрягался, казалось, целую вечность. Руки его ныли и пульсировали так, что он боялся упасть, все тело дрожало, тревожно вздулась большая вена на покрытом потом лбу.

Наконец из гробницы наверху просочился тонкий луч слабого дневного света. Профессор начал еще энергичней толкать плиту, пока полоска света не расширилась до нескольких дюймов. Затем, собрав все свои силы, он на мгновение удержал большой камень одной рукой, а другой потянулся к дальнему концу. Его пальцы охватили край толстого каменного блока, он сделал последнее огромное усилие, и плита качнулась, застыв, как раньше, в вертикальном положении.

Силы Эшбрука иссякли. Он соскочил вниз и, задыхаясь, прислонился к стене. Тем временем туземцы с едва ли не обезьяньей ловкостью карабкались вверх и наружу. Биеба протянул руку и помог профессору выбраться.

— Бери электрическую дрель, надо вытащить оттуда Фила! — крикнул ученый, едва отдышавшись.

Через несколько минут они уже тащили тяжелый аппарат к краю ямы. Поначалу туземцам не хотелось снова спускаться в мрачное подземелье, но профессор нервно потянулся к рукояти револьвера, и они с готовностью повиновались.

При свете двух электрических фонарей Эшбрук наблюдал, как мощный бур быстро сверлил рыхлую каменную стену, за которой исчез Фил. Время от времени он звал ассистента, но не слышал никакого ответа. Как только был проделан достаточно большой пролом, он протиснулся в помещение, оказавшееся просторной камерой. Но времени оглядываться по сторонам не было: луч фонаря тотчас высветил на полу скорченное тело Фила. Эшбрук опустился на колени рядом с ним и стал щупать его пульс. В эту минуту, к его громадной радости, молодой человек открыл глаза и стал ошеломленно озираться. Увидев Эшбрука, Фил попытался улыбнуться.

— Что-то упало на меня, — сказал он слабым голосом, — и сбило с ног, и я ударился головой об пол.

Их ослепил яркий свет: Биеба, полностью разрушив стену, шагнул внутрь с электрическим фонарем в руке. Профессор помог Филу подняться.

— Как ты себя чувствуешь? Хочешь выйти наружу и подышать свежим воздухом? — спросил он.

— Нет, со мной все в порядке, просто болит шишка на голове, — заверил его Фил.

Они огляделись. Камера, где они находились, была довольно большой и почти квадратной. Тут и там стояли несколько предметов мебели, инкрустированная золотом колесница и ряд больших сосудов с сушеными фруктами, однако взгляды профессора и его ассистента были прикованы к центру комнаты.

Воды медленно капала из отверстия в потолке в небольшой и, по-видимому, сравнительно глубокий овальный бассейн. На обоих концах бассейна в каменном полу были укреплены вертикальные мачты, а между ними висела похожая на гамак качель, в которой покоилась мумия. На низком постаменте у края бассейна стояли богато украшенный кувшинчик и маленькая резная шкатулка.

Впервые в жизни Фил увидел профессора по-настоящему взволнованным.

— Подожди, вот принесу сюда фотографическую камеру! — воскликнул Эшбрук. — Что скажет Британский музей о расположении и способе захоронения этой мумии? Фил, мы нашли что-то новое, совершенно новое!

Но Фил смотрел на вход в туннель, через который они вошли.

— Так вот что сбило меня с ног, — тихо сказал он. — Глядите!

Эшбрук обернулся.

От оси, установленной высоко на стене над отверстием, параллельно и близко к стене камеры тянулась длинная деревянная балка. На конце этой стрелы было прикреплено зловещего вида металлическое лезвие. Когда деревянная рука опускалась вниз, оно проносилась совсем близко к полу и могло обезглавить или серьезно ранить человека, который осмелился бы проползти через десятидюймовую трещину, только что расширенную с помощью бура. Механизм разряжался посредством небольшого деревянного спускового крючка, вделанного в пол.

— Я задел крючок ногой, когда вставал, — сказал Фил. — Если бы я прополз на фут дальше… вжик! — Он сделал красноречивый и неприятный жест. — А так, — продолжал он, — меня только ударила и сбила с ног стрела. Хорошо, что я встал, как только пролез внутрь. Тем не менее, я думаю, что лезвие едва не задело меня.

— Послушай, Фил, эта штука, кажется, взведена и вновь готова к действию. Но каким образом… Здесь творится что-то очень странное, говорю тебе. Посмотрим, есть ли еще какой-нибудь способ выбраться из этой камеры, кроме как через наш туннель. Эта тяжелая стрела не могла сама вернуться на место… Лучше все-таки разрядить механизм, не то кто-нибудь из рабочих может пострадать.

Эшбрук шагнул вперед, ударил ногой по спусковому крючку и отскочил назад. Смертоносное оружие со скрипом скользнуло вниз, но вместо того, чтобы снова взмыть вверх, как обычно и происходит с маятниковыми конструкциями, оно осталось висеть в воздухе на самом дальнем конце своей дуги.

— Там, наверху, должна быть какая-то защелка, — сказал профессор, указывая на дыру в стене, где исчезала ось, — и это еще одна причина, почему она не могла вернуться на место сама по себе… Кто-то побывал здесь, пока ты лежал без сознания!

— Если и побывал, — неуверенно сказал Фил, — то уже скрылся. Вы сами видите, что здесь никого нет, кроме вон той мумии.

— И она вряд ли на такое способна, — с улыбкой добавил Эшбрук. Оба ученых инстинктивно перевели взгляд на мрачный коричневый профиль, видневшийся над краем украшенного орнаментом гамака. Внезапно Фил схватил профессора за руку.

— Смотрите! Ради Бога, смотрите! Мумия движется!

Профессор сделал шаг вперед, и у него отвисла челюсть.

Потом челюсть захлопнулась, он выпрямился и прочистил горло.

— Чушь! Твое воображение подшучивает над тобой, а может, гамак раскачивают воздушные потоки. Мумии трехтысячелетней давности не двигаются!

Фил содрогнулся.

— Надеюсь, мне показалось, — пробормотал он.

В этот момент в камеру ворвался Биеба, который несколько минут назад вернулся в туннель.

— Каменная дверь снова закрылась!

Наступило ошеломленное молчание. Затем профессор спросил:

— Когда она закрылась?

— Только что.

— Секунд тридцать назад?

— Да. Просто захлопнулась — мы ее не касались.

Эшбрук задумался на несколько секунд.

— Фил, ступай под люк, стань там и смотри. У меня появилась идея.

Молодой человек бросил последний недоверчивый взгляд на мумию, перепрыгнул через груду каменных обломков у входа и побежал по туннелю. Профессор окликнул его.

— Я на месте, — последовал ответ.

Эшбрук прошел под длинной деревянной стрелой, все еще висевшей неподвижно. Он встал на цыпочки, схватился за нее чуть повыше лезвия и потянул вниз.

— Что-нибудь произошло? — крикнул он в устье туннеля.

— Нет!

Он потянул сильнее. Стрела переместилась на несколько дюймов вниз.

— Эй! Люк начинает открываться! — взволнованно крикнул Фил из туннеля.

Профессор отпустил стрелу, и она рывком вернулась в исходное положение.

— Дверь снова захлопнулась!

— Хорошо, именно это я и хотел выяснить. А теперь возвращайся сюда.

Когда Фил вернулся в погребальную камеру, Эшбрук улыбнулся и указал на ось балки.

— Очень простое и остроумное решение. Видишь эту ось? Так вот, на этой же оси размещена каменная плита. Открыв люк, мы автоматически подняли подвижную стрелу и поставили ее на место. Когда это было сделано, люк защелкнулся в вертикальном положении, но затем, когда ты нажал на спусковой крючок и освободил стрелу, каменная плита упала вниз и заперла нас здесь. Однако же, теперь у нас есть сверло, так что мы вырежем люк. Тогда ничто не сможет застать нас врасплох.

— Давайте покончим и с этим малоприятным устройством, — предложил Фил, указывая на лезвие и стрелу.

Пока из туннеля выгребали обломки рыхлого камня, снимали с оси тяжелую плиту и обезвреживали качающуюся балку, настало время ужина. Эшбрук предложил отложить подробный осмотр погребальной камеры до завтрашнего утра. Фил согласился.

3
— Лучше захвати и складной столик, Фил, — крикнул профессор от входа в гробницу. — Я хочу осмотреть эту мумию, прежде чем мы вынесем ее наружу.

Он повернулся к стоявшему рядом Биебе.

— Батареи в фонарях новые?

Туземец кивнул и стал спускаться вслед за Эшбруком по лестнице, которую они установили на месте прежней каменной плиты.

Когда Фил миновал туннель и вошел в «зал бассейна», Эшбрук возился со вспышкой. Фил разложил и установил длинный и низкий переносной столик, затем подошел к своему наставнику.

— Я думаю, это мумия За, — заметил он, желая разговорить профессора. Эшбрук был занят и не ответил, и Фил направился к бассейну. Машинально он достал из кармана листок с переводом надписи, что привела их сюда. «Жалом ларца и соком кувшина…» — перечитал он. Его взгляд упал на постамент, на которой стояли приземистый кувшин и резная шкатулка. Он снова посмотрел на профессора: тот был полностью поглощен своей фотографической камерой и как раз вставлял пластинку. Повинуясь внезапному порыву, Фил быстро схватил шкатулку и кувшин и вышел. Эшбрук не заметил его ухода.

Спрятав оба предмета под своей походной койкой, Фил вернулся в гробницу. Он сразу почувствовал запах горелого магниевого порошка и нашел профессора весьма довольным.

— Давай сейчас спустим мумию вниз и внимательно осмотрим. Я хочу сделать еще несколько снимков, потому что на мертвом нет покровов, в отличие от любых мумий, какие я когда-либо видел. Собственно говоря, наш писец практически голый.

Они двинулись к гамаку.

— Веревки крепятся к крюкам в шестах, — сказал Фил. — Мы можем отцепить их, раскачать гамак и отпустить его над полом.

— Хорошая мысль, — отозвался профессор.

Веревки легко соскользнули, и какое-то мгновение ученые держали мумию низко над водой, стоя друг против друга и готовясь переправить гамак на пол.

— Ух ты! Наш парень весит целую тонну! — простонал Фил, упираясь ногами, чтобы не соскользнуть в воду.

— Это все украшения на гамаке, — объяснил Эшбрук. — Он еще и пристегнут. Те, кто заботились о его похоронах, устроили для него хорошую и безопасную колыбель. Ну, все готово. Раз, два!

Они попытались раскачать гамак. В тот же миг пересохшие и изношенные древние веревки лопнули. Гамак и мумия с плеском погрузились в темные воды бассейна.

Профессор гневно отшатнулся. Фил сидел на пыльном полу, рассматривая оставшийся в руке кусок веревки.

— Чертово невезение! — возмущенно проговорил Эшбрук. — Интересно, глубоко ли здесь. Теперь он бесполезен, даже если мы его вытащим.

Профессор привязал небольшой камень к шестифутовому шнуру и бросил камень в бассейн. Камень погрузился на всю длину шнура, не коснувшись дна.

— Мы могли бы сделать багор, — предложил Фил и посмотрел на взбаламученную поверхность воды. — Посмотрите только, какие пузыри!

— Да, эта высохшая старая мумия впитывает воду, как губка.

— Я бы хотел ее вытащить, — сказал Фил. — Посмотрю, смогу ли соорудить какую-нибудь снасть прямо сейчас.

— Хорошо. А я тем временем осмотрю все это, — и Эшбрук указал на стоявшие у стен предметы.

Наверху, в пустой гробнице Нер-Таула, Фил встретил Биебу. Бригадир завороженно наблюдал за большим белым пауком, медленно ползущим вверх по стене. Фила, как и других, охватило отвращение при виде этого отталкивающего существа, но вместе с тем, как энтомолог-любитель, он испытывал к пауку и немалое любопытство.

— Он ядовитый? — спросил молодой человек.

Биеба пожал плечами.

— Тогда почему ты так его боишься?

Туземец повернул к нему широко раскрытые от ужаса глаза и что-то невнятно пробормотал.

— Ты когда-нибудь слышал, что подобный паук кого-нибудь кусал?

Биеба признался, что слышать о таком ему не доводилось; но если это произойдет, добавил он, укушенный непременно умрет самой ужасной смертью.

Фил улыбнулся:

— Что ж, я никогда раньше не видел такого паука, так что, пожалуй, добавлю его в свою коллекцию… Он кажется совсем сонным и его будет легко поймать.

Он вышел наружу и через несколько минут вернулся со стеклянной банкой и палочкой. Вытянув руку и держа банку под пауком, он сбросил паука палочкой, быстро захлопнул крышку, и огромный паук очутился в плену. Он беспомощно лежал на дне банки. Фил повернулся к Биебе.

— Просто, не так ли?

Туземец повернулся и пошел прочь, качая головой. Фил услышал, как Биеба пробормотал, уходя:

— Плохое, плохое дело!

4
Тщательный обыск маленького лагеря не выявил абсолютно ничего, что могло бы послужить для изготовления даже самого грубого багра. В полдень профессор радостно выбрался из усыпальницы, неся связку папирусных свитков. Фил знал, что они надолго займут профессора.

После обеда молодой человек решил отправиться на военный пост, находившийся в десяти милях от лагеря, чтобы одолжить багор и навестить майора Кнеппера, своего друга и начальника поста.

Когда он натянул чистую белую рубашку, его взгляд упал на стеклянную банку и паука внутри. Он на мгновение задумался. Коллекция Фила осталась в Каире, к тому же у него не было с собой необходимых принадлежностей, которые позволили бы должным образом сохранить пойманное существо. Так почему бы не подарить паука майору Кнепперу? Майор был известен как заядлый коллекционер; он наверняка сможет сообщить название паука и рассказать о его привычках.

После пятнадцатиминутной верховой гонки Фил спешился у офицерского барака. Майора он застал за письменным столом. Когда с подобающими формальными и неформальными дружескими приветствиями было покончено, Фил затронул вопрос о багре. Кнеппер тотчас отправил ординарца на склад.

— Кстати, Билл, я тебе кое-что привез, — воскликнул Фил, внезапно вспомнив о пауке. Он вышел и вернулся с банкой. Майор Кнеппер осмотрел через стекло неподвижного паука.

— Это создание называют здесь пауком-могильщиком, — сообщил он. — Мы время от времени их ловим. Хотя почти в каждой большой коллекции есть один или два, о них мало что известно. По той или иной причине, никто, похоже, не хочет их детально и тщательно изучить. Я лично немного исследовал их и обнаружил, что эти пауки не отличаются той отвратительной злобностью, что столь заметна у большинства других наиболее крупных видов их семейства. И однако, это странно, потому что они обладают самыми большими ядовитыми железами, какие я когда-либо видел. Минутку, я тебе покажу… Ты не будешь возражать, если я испорчу твою находку?

— Ничуть. Действуй, — ответил Фил.

Кнеппер ловко вытащил огромного паука из банки, умертвил его и закрепил тело паука на маленькой препарировальной доске. Несколько минут умелой работы острым перочинным ножом — и он отложил в сторону два мягких желтоватых овальных мешочка размером со спелую вишню.

— Однажды, движимый болезненным любопытством, — продолжал майор, — я взял немного этого яда и проанализировал его. Оказалось, что он имеет совершенно иную природу, чем жгучий яд других пауков; на самом деле, насколько я мог установить, он даже не способен вызвать серьезное отравление. Вместе с тем, я не большой знаток химии, да и ученые очень многое еще не знают. В конце концов, вопрос довольно тривиальный, тебе не кажется?

— Да, я полагаю, что личная жизнь редкого паука, так или иначе, не имеет большого значения, — с улыбкой согласился Фил.

— Но ты заметил, что один взгляд на такого паука лишает любого туземца в Египте способности двигаться? Они перешагнут через смертельно опасную змею и ни на секунду не задумаются, но стоит одному из этих вялых, беспомощных старых пауков появиться рядом — и на тебе, они парализованы.

— Да, похоже, это одно из их маленьких суеверий, — засмеялся Фил.

— Право, образ мышления туземцев понять невозможно, — вздохнул майор.

Ординарец вернулся, неся небольшую железную кошку на двадцатипятифутовой цепи. Фил поблагодарил Кнеппера и распрощался.

На обратном пути в лагерь он ехал медленно, задумавшись. Сразу по возвращении он намеревался изучить содержимое шкатулки и кувшина, спрятанных под койкой в палатке. Но чаще всего его мысли обращались к огромным белым паукам…

Профессор Эшбрук обложился свитками папируса и ничего вокруг не замечал. Фил направился в свою палатку, поставил шкатулку и кувшин на стол и приступил к исследованиям. Для начала он выбрал кувшин. Запечатанная крышка легко открылась.

Кувшин, как обнаружил Фил, был почти полностью заполнен густой, прозрачной и лишенной запаха жидкостью, покрывавшей несколько веток с листьями. Фил извлек одну из них с помощью щипцов. Листья и стебли прекрасно сохранились; заглянув в справочник натуралиста, он узнал в растении довольно необычный, хотя и не редкий вид кустарника, который можно было найти в этой местности. Несколько разочарованный банальностью своей находки, он тем не менее решил на следующий день добыть растущий экземпляр этого кустарника.

Затем он обратил свое внимание на шкатулку. Не найдя ни замка, ни застежки, Фил догадался по замысловатой резьбе на крышке, что шкатулка должна открываться посредством скрытой пружины. Затем он принялся старательно ощупывать шкатулку..

Вертя ее в руках, Фил почувствовал неприятный запах, а когда его пальцы вдруг наткнулись на пружину и крышка распахнулась, ему пришлось вскочить и закрыть нос платком. Внутри, в желеобразной субстанции, лежал целый десяток громадных белых могильных пауков!

5
— Могу я заняться этой мумией, профессор? — спросил Фил, указывая на мокрое тело писца За, которое они только что вытащили из бассейна и сияли с гамака.

— Что касается меня, то я не возражаю, — ответил Эшбрук. — В качестве экспоната мумия безнадежно испорчена… Но помилуй, зачем она тебе, Фил?

— О, у меня появилась одна небольшая теория. Я хотел ее проверить, вот и все.

— Я не против, — повторил профессор. — А тем временем я закончу переводить свитки. Они дают некоторые новые и очень интересные сведения о древнеегипетском праве.

И он поспешил через туннель к лестнице, ведущей во внешний мир, оставив Фила одного в зале с бассейном.

Набросив на мумию несколько грубых полотенец, Фил быстро поднял ее на смотровой стол под прямым светом электрических ламп. Развернув полотенца, он внимательно осмотрел неподвижную фигуру.

За, писец, был хорошо сложенным человеком среднего роста. У него была темная кожа, коротко подстриженные, черные как смоль волосы и маленькие руки с исключительно длинными пальцами.

Фил сразу понял, что этот человек не был подвергнут обычному процессу мумификации. Тело было цело и свободно от длинных, плотно намотанных льняных бинтов, характерных для всех других мумий. На За была лишь легкая одежда и сандалии, а над локтем висел браслет из чеканного серебра. Такую одежду, подумал Фил, мог носить у себя дома любой древний египтянин.

Он приподнял руку мертвеца. Она с усилием двигалась в суставе. Когда Фил перевернул руку ладонью вверх, локоть резко хрустнул. Конечность была лишь слегка усохшей, плоть твердой и холодной. Фил сжал рукой тяжелое предплечье. Будь кожа чуть более эластична и тепла, рука вполне могла бы показаться рукой спящего. Фил медленно согнул и разогнул руку египтянина. Бицепс равномерно перекатывался под гладкой коричневой кожей.

Внезапно Фил задумался о том, как встретил смерть этот человек. Пытаясь обнаружить какую-нибудь рану или признаки болезни, он снял с мертвеца одежду и тщательно осмотрел тело. Многочисленные шрамы свидетельствовали, что в свое время За был бесстрашным воином, но все они были старыми и полностью зажившими. Возможно, яд, решил Фил. Яды тогда были в моде, и хранитель сокровищ мог стать вполне вероятной жертвой.

Внимание молодого человека привлекли черты лица мумии — закрытые глаза, прямой нос, плотно сжатые губы и слегка впалые щеки. Стоя рядом со столом, он некоторое время разглядывал лицо египтянина. Затем он прищурился и, потирая рукой подбородок, склонился над мертвым. Вглядываясь в темное лицо, он будто пытался найти разгадку тайны мумии. Затем Фил осторожно протянул указательный палец и приподнял веко. Он глянул вниз и сжал губы, словно боясь издать громкий возглас. После этого он снова довольно долго и пристально вглядывался в мертвое лицо.

Когда он вышел из усыпальницы, странный свет горел в его глазах…

6
Фил встал рано после бессонной ночи. Наскоро позавтракав, он до полудня бродил по окрестностям. Вернувшись, он принес три небольших, выкопанных с корнем кустика. Два из них он аккуратно пересадил за палатку, оставив третий для немедленного использования.

Сидя за своим переносным столом, он держал мощную лупу над веткой кустарника и старательно сравнивал ее с сохранившейся веточкой, которую обнаружил в сосуде из «зала бассейна».

Убедившись наконец, что это одно и то же растение, Фил прошел в палатку Эшбрука и, не найдя там профессора, взял с подвесной полки одну из книг о природе Египта. Усевшись на раскладной стул, он стал пролистывать раздел, посвященный травам и кустарникам, пока не наткнулся на описание растения «мона». В книге был лишь сжатый абзац, но Филу этого было достаточно. В глаза сразу бросилась фраза:

«Древние египтяне верили, что этот кустарник обладает магическими свойствами, и сок его листьев широко использовался ими при изготовлении лекарств».

Вернув книгу на полку, он спустился по лестнице в прохладный подземный склеп, где лежал За, писец. Тело было полностью накрыто тяжелым брезентом, который Фил преднамеренно намочил водой. Он снял покрывало и вытер струящиеся капли со спокойного смуглого лица. Серебряный браслет, заметил он, теперь плотно, как при жизни, облегал руку владельца. Это означало, что тело впитало достаточное количество воды, чтобы нейтрализовать иссушающий эффект мумифицирующих веществ — если, конечно, они были использованы.

Фила охватило лихорадочное возбуждение. Он несколько раз согнул руки мертвеца. Суставы разгибались сейчас не так неподатливо, как раньше, а плоть стала более мягкой и упругой. Фил вновь внимательно изучил записанный на листке бумаги перевод надписи. «Соком кувшина…» В кувшине были веточки кустарника «мона»… Следовательно, сок его листьев был каким-то образом связан с загадкой. Этот сок древние египтяне использовали в своих лекарствах…

Фил сорвал толстый овальный лист с ветки, которую принес с собой, и раздавил его большим пальцем на столе рядом с мумией. В тот же миг сильный, резкий растительный запах, совершенно не похожий ни на один из запахов, какие он чувствовал раньше, ударил ему в ноздри. Этот запах, одновременно приятный и отталкивающий, расползался во влажном, неподвижном воздухе подземной гробницы, как аромат ладана.

Озадаченный Фил, борясь с мелькавшими в голове фантастическими мыслями и идеями, несколько минут бесцельно бродил по усыпальнице, то и дело останавливаясь, чтобы изучить грубый рисунок на стене или глянуть широко раскрытыми глазами в черную глубину бассейна, откуда была извлечена мумия. Все еще не находя ответа, Фил повернулся к низкому столу и телу За, писца. Внезапно он вскрикнул от отвращения: на столе, точно из воздуха, материализовались два гигантских могильных паука. Молодой человек быстро шагнул вперед, пытаясь помешать жутким тварям добраться до тела, но остановился, увидев, что пауков оно не интересовало. Они, скорее, жадно искали нечто невидимое.

Стоя у стола, Фил наблюдал, как две твари с неожиданной энергией сновали взад и вперед. Он с любопытством наклонился вперед и следил за каждым их движением.

Два огромных белых паука лихорадочно кружили вокруг мумии, часто задевая ее бока в своем беспорядочном движении. Вдруг более крупный из них оказался в дюйме от раздавленного листа. Словно окаменев, он на мгновение застыл, затем согнул толстые волосатые ноги и набросился на липкий зеленый сгусток сока и мякоти. Мгновение спустя другой паук сделал то же самое. Раздутые тела пауков расслабились, и они лежали спокойно, по-видимому, наслаждаясь сильным, своеобразным запахом.

Лицо Фила попеременно выражало отвращение, недоумение, любопытство. Он внимательно наблюдал. Но когда он увидел, как одно из мерзких существ попыталось вонзить свои клыки в дерево стола и, не сумев этого сделать, испустило невероятное количество густого желтого яда, отвращение вышло на первый план. Дрожа и чертыхаясь, молодой ученый смахнул двух тошнотворных существ на пол и втоптал их в пыль своим тяжелым каблуком.

Почувствовав себя немного лучше, он снова глянул на раздавленный лист. Странно, сказал он себе, как простой запах мог молниеносно привести этих вялых пауков в такое неистовство.

Сок кувшина! Если следовать той же метафоре, «жало ларца» — это укус паука-могильщика. Разве маленькая резная шкатулка не была набита сохраненными в желе пауками? И древние легенды, окружающие их, и то, что рассказывал майор Кнеппер об их громадных ядовитых железах… и яде, который не может вызвать серьезное отравление… Возможно, возможно!

Фил выскочил из усыпальницы, пробежал по туннелю и поднялся по лестнице в верхнюю гробницу. В дверях он столкнулся с профессором Эшбруком. Схватив профессора за руку, молодой ассистент повел его обратно в «зал бассейна», не переставая говорить быстро и со страстной серьезностью. Глаза его лихорадочно горели, он весь дрожал.

Поначалу обветренное лицо профессора выражало лишь удивление и легкое раздражение по поводу вспышки Фила. Но по мере того, как часть потока слов доходила до его сознания, выражение это сменялось недоверчивым изумлением, затем беспокойством по поводу душевного здоровья спутника; и наконец, он велел молодому человеку замолчать и начал сам расспрашивать его. Фил повторил сказанное. Пальцы профессора Эшбрука нервно зашевелились, он сжал губы так, что они стали почти бескровными, и в его глазах появился слабый отблеск странного света, так ярко сиявшего в глазах Фила.

Час спустя оба стояли возле неподвижного тела, лежавшего на столе в зале усыпальницы. Они оживленно перебрасывались негромкими замечаниями, часто поглядывая на безмолвное тело писца За.

Профессор взволнованно говорил о редких формах каталепсии, об утраченном искусстве египетской медицины — а также о драгоценностях Ахма-Ка.

7
Батарейки в электрических фонарях сели, а запасных в лагере не было.

Странную, потустороннюю сцену в темной сырости гробницы под гробницей, в зале бассейна, освещало кольцо мерцающих желтых огоньков свечей.

В холодном, неподвижном воздухе удушливо висел необычайный и незабываемый запах измельченных листьев кустарника «мона». На низком столе лежало тело писца За. Фил и профессор Эшбрук стояли над ним с напряженными лицами.

Профессор натирал мумию густой зеленой жидкостью. Это был сок огромного количества раздавленных листьев. Профессор нанес густую массу на голени и бедра, затем на округлый участок на груди, чуть повыше сердца; оставшееся пошло на затылок. После этого профессор и его ассистент надели толстые резиновые перчатки. Фил поднял с пола жестяную коробку с проделанными в крышке отверстиями для воздуха. Открыв жестянку, он опорожнил ее над голой грудью мумии, затем быстро отступил назад и отвернулся.

Пауков-могильщиков оказалось нетрудно изловить: приманкой послужил запах раздавленных листьев…

Профессор также отвернулся от странного и ужасного зрелища. Он заговорил, не оборачиваясь.

— Сколько сохранившихся пауков ты нашел в шкатулке?

— Четырнадцать.

Бессознательно они говорили приглушенными голосами.

— И теперь их четырнадцать?

— Да.

— А если этого будет недостаточно?

— На крайний случай у меня сидят еще три в банке.

— Как ты думаешь, сколько времени это займет?

— Не имею ни малейшего представления.

Некоторое время в сумраке гробницы царила полная тишина. Тени в высоких углах дрожали, как огромные черные звери, сидящие на цепи.

— Но ведь это немыслимо! — неожиданно взорвался Эшбрук. — Это невозможно! Ужасно!

— Мы зашли слишком далеко. Все, что нам остается сделать — это провести опыт согласно описанной процедуре и посмотреть, верны ли наши безумные надежды и фантазии.

Наконец Фил собрался с духом и медленно обернулся. На теле сидели группами пауки; неподвижные, глубоко вонзив клыки, они закачивали свой таинственный токсин в мертвые вены мумии. При виде этого леденящего кровь и жуткого зрелища Фил с трудом удержался от немедленного бегства.

Руками в резиновых перчатках он как можно быстрее снял с тела цеплявшихся за кожу пауков и вернул их в жестяную коробку. Эшбрук приложил к обнаженной коричневой груди стетоскоп. Несколько секунд он слушал, затаив дыхание, потом вздохнул и покачал головой. Фил принялся растирать одно из холодных запястий.

— Мы дадим час на то, чтобы это средство подействовало. Если ничего не случится, мы используем остальных трех пауков. После этого мы откажемся от всего этого дикого дела, похороним мумию и постараемся забыть, что были так глупы — так язычески суеверны, лучше сказать.

Прошло три четверти часа, прежде чем мертвая тишина снова нарушилась. Свечи догорали, и высокие, чудовищные тени в дальних закоулках гробницы становились все более беспокойными. Бледные, напряженные лица ученых резко выделялись в полутьме, их фигуры казались неясными и смутными пятнами.

Профессор пощупал пульс на тонком мускулистом запястье, затем снова покачал головой.

— Извлеки трех оставшихся пауков, Фил, — сказал он. — Думаю, они нам пригодятся.

— Давайте подождем еще несколько минут, — ответил ассистент и приподнял другую руку мертвеца.

Стоя очень тихо и слегка касаясь кончиками пальцев запястья, Фил напрягал все свои чувства. Неожиданно он ахнул. Нет, конечно, такого не могло быть… вероятно, это все воображение… Но вот, снова… Фил вскрикнул, заставив Эшбрука вздрогнуть — вне всякого сомнения, он уловил слабый пульс на холодном запястье трехтысячелетней мумии!

В нескольких быстрых словах Фил сообщил об этом профессору. Эшбрук тут же схватил стетоскоп и снова прижал его к груди мумии. После он передал инструмент Филу. Молодой человек прислушался и секунду спустя услышал, как будто издалека, медленный, слабый, но безошибочно узнаваемый звук сердцебиения.

— А как насчет температуры? — выдохнул он благоговейным шепотом. Эшбрук выхватил термометр из-под мышки лежащей фигуры и с сомнением посмотрел на него.

— Поднялась всего на два градуса, — объявил он. — Не лучше ли нам попробовать стимулятор? В этом нет необходимости, но и вреда никакого не будет, а дело может сильно ускориться.

Фил кивнул в знак согласия. Профессор влил в горло медленно воскресающего египтянина щедрую порцию бренди.

Впоследствии ни Фил, ни профессор Эшбрук не могли даже вспомнить, сколько времени они просидели над телом писца За. Но Фил помнил, что дважды зажигал новые свечи. Никто из них не спал.

Медленно, очень медленно поднималась температура, сердце билось сильнее, пульс становился более наполненным. К концу пятого часа стало заметно дыхание. В какую-то минуту дернулись губы. Как раз в тот момент, когда измученные наблюдатели готовы были уже сдаться, охваченные растущей усталостью, которую и волнение не всегда может развеять, веки лежащего человека на миг медленно поднялись, а затем опустились. Вскоре стало отчетливо слышно тяжелое дыхание и конечности египтянина безвольно повисли.

— Он спит, — прошептал профессор.

Фил и Эшбрук провели у тела спящего еще двенадцать часов; спали они по очереди и урывками. К концу их дежурства и пульс, и температура были почти нормальными. Фил ненадолго отлучился и вернулся с котелком дымящегося кофе. Допивая вторую чашку, профессор глянул на За.

— Смотрите! — воскликнул он.

Фил поглядел туда, куда указывал дрожащий указательный палец профессора — и с изумлением увидел, что глаза писца были широко раскрыты. Он смотрел в потолок. Неподвижные, как статуи, ученые наблюдали, как За медленно отвел взгляд в сторону, пока не уставился в какую-то точку на груди Фила. Молодой человек почувствовал, как тревожные холодные мурашки пробежали по его спине, когда немигающий взгляд стал дюйм за дюймом подниматься. Не успел он опомниться, как уже смотрел прямо в глубокие черные глаза человека, считавшегося умершим три тысячи лет назад!

Взгляд были затуманенным и рассеянным, как у совсем маленького ребенка. Завороженный, Фил смотрел, как глаза египтянина перебегали с предмета на предмет, щурились, пока взгляд За вновь не обратился на него. Мгновение они смотрели в глаза друг другу. Лоб За прорезали несколько слабых морщинок. Все так же медленно и неторопливо он несколько раз моргнул, затем чуть изменил позу. Это усилие, казалось, причинило ему боль, так как лицо его явственно скривилось.

Вскоре он начал беспокойно открывать и закрывать рот и облизывать сухие губы еще более сухим языком. Эшбрук поспешно налил ему полстакана холодной воды. Писец сделал несколько глотков и, повернув голову, с возрастающим интересом уставился на своего благодетеля.

Постепенно его оживление возрастало. Часа через два он попытался приподняться и сесть на столе, но бессильно откинулся назад. С помощью ученых, однако, За вскоре уселся на краю стола, медленно раскачивая ногами.Профессор и Фил взволнованно суетились вокруг него, не смея поверить собственным глазам и втайне опасаясь, что он может в любой момент снова превратиться в безжизненную мумию.

Мало-помалу глаза писца заблестели, мимика стала заметней, изменилось и все поведение. Он указал на кувшин с водой и смог сам держать чашку, которую ему подал Фил, отпивая из нее жадными глотками.

Вскоре он жестами выказал желание пройтись. Фил и профессор с двух сторон поддерживали воскрешенного египтянина; тот неуклюже проковылял несколько шагов, затем остановился и огляделся. Странный, тусклый блеск появился в его черных глазах, когда он узнал окружающую обстановку. Он по очереди осмотрел бассейн, опорожненные сундуки и вход в туннель. Увидев на полу свой пустой, украшенный золотом гамак, он сделал несколько безуспешных попыток заговорить. Наконец он произнес несколько слов на гортанном языке.

Профессор покачал головой и жестами показал, что не понимает.

— Попробуйте писать иероглифами, — предложил Фил.

Эшбрук взял карандаш и старательно набросал на листке из блокнота простую фразу, сообщая египтянину, что его язык не понимают, и спрашивая, не хочет ли писец есть. После он протянул бумагу и карандаш За.

Египтянин несколько секунд внимательно изучал листок и с любопытством рассматривал карандаш, затем, сжав его в кулаке, как кинжал, несколькими невероятно ловкими движениями написал ответ. Профессор старательно перевел четкие иероглифы:

— Он пишет, что ему трудно говорить и что он не голоден.

Фил испытал внезапное озарение.

— Спросите его, где сокровище Ахма-Ка. Нельзя исключать, что он вернулся к жизни всего на несколько часов.

Эшбрук быстро кивнул и прищурился.

— Лучше подойдем к этому постепенно, — шепнул он.

Профессор задал несколько банальных вопросов об архитектуре гробницы, на которые За коротко ответил. В конце концов нетерпение взяло верх, и Эшбрук прямо спросил:

— Где драгоценности Ахма-Ка?

Смуглый человек с минуту смотрел на бумагу, прежде чем поднять голову. Фил был поражен жутким красным светом, казалось, исходившим из его глаз. За смотрел на Эшбрука до тех пор, пока профессор не забеспокоился. Затем тревожное свечение внезапно погасло, и, к изумлению ученых, египтянин указал на бассейн и черное стекло воды.

За без посторонней помощи добрался до края бассейна, опустился на колени и по локоть погрузил руку в воду. На протяжении нескольких минут он водил рукой в воде, что-то нащупывая, затем извлек петлю тяжелой цепи ручной работы. Растягивая цепь, он стал тянуть ее вверх. Когда Фил и профессор быстро подошли к нему, он выразительно взмахнул рукой.

— Он хочет, чтобы мы помогли тянуть цепь, — воскликнул Фил.

Совместными усилиями они приподняли какой-то тяжелый предмет на несколько дюймов и почувствовали, как он сдвинулся в сторону. Решив, что это сосуд или сундук с драгоценностями камнями, ученые попытались вытащить его на поверхность. За остановил их и снова указал на бассейн. Уровень воды стремительно понижался!

— Должно быть, мы вытащили пробку, — взволнованно вскричал Эшбрук.

Во время поисков тела За они обнаружили, что глубина бассейна превышала девять футов. Лишь некоторое время спустя последние струйки воды, забулькав, исчезли в прямоугольном отверстии в углу бассейна. Сбоку от водостока обнаружился каменный блок, к которому была прикреплена цепь; она держалась на тяжелой скобе, вделанной в камень несколькими дюймами ниже первоначального уровня воды.

Но глаза ученых были обращены на предмет, стоявший в самом центре пустого бассейна. Это был небольшой изукрашенный сундук, чье бесценное великолепие мягко поблескивало сквозь частично покрывавшие стенки и крышку ил и грязь.

Не обращая внимания на выражение лица За, Фил схватил свечу, перелез через край бассейна и без труда спрыгнул вниз. Профессор последовал за ним. Проходя мимо неподвижного египтянина, Эшбрук невольно отметил, что тело писца все еще издавало сильный запах растительного сока.

Мгновение спустя Фил и профессор склонились над открытым сундуком и быстро разорвали находившийся внутри прогнивший кожаный мешок. Внезапное разноцветное сверкание вырвалось из сундука, и свет свечи упал на огромную груду чудесных драгоценных камней. Они блестели от воды и отбрасывали радужное сияние на лица ученых, которые наклонились ближе, упиваясь этой красотой.

Сверху донесся какой-то звук, заставив Фила и профессора поднять глаза. Их удивление и восторг мгновенно сменились паническим ужасом. На краю бассейна стоял писец За, глядя на них безумными красными глазами. Он медленно поднимал тяжелый резной постамент, готовясь обрушить его на ученых. Заметив, что за ним наблюдают, За остановился. Его сухие, почерневшие губы кривились, обнажая в дьявольской издевательской улыбке желтые скрежещущие зубы, а из-под стиснутых челюстей доносилось низкое хихиканье умалишенного.

Глядя поверх его плеча, Фил заметил что-то еще — нечто огромное, белое, волосатое. Оно пробежало по потолку и замерло над безумцем. Когда За выпрямился во весь рост и поднял обеими руками свое жестокое оружие, белое, похожее на ладонь с растопыренными пальцами существо метнулось вниз и цепко, как пиявка, впилось в коричневый затылок писца. За взвизгнул и отбросил постамент в сторону. Он упал на колени, пытаясь стряхнуть с затылка волосатый ужас.

Фил поспешно подхватил сундучок с драгоценностями и выбрался из ямы вслед за профессором. Ученые застыли, пораженные жутким зрелищем, представшим перед ними на полу гробницы.

Могучий паук-могильщик, гигант в своем роде, мертвой хваткой вцепился в затылок За, пахнущий раздавленными листьями кустарника «мона». Толстые, волосатые ноги огромной твари дергались и судорожно сжимались, жадные клыки погружались все глубже. Смуглый человек корчился в агонии, его остекленевшие глаза дико вращались в глазницах. Протянув руку, он схватил Фила за лодыжку и потащил к краю пустого бассейна. В смертельном ужасе молодой человек закричал и вырвался. Его взгляд скользнул вниз, в яму, и, словно от прикосновения высоковольтного провода, все его тело вдруг напряглось. Краска мгновенно отхлынула от лица, ставшего мертвенно-серым. Парализованные страхом руки невольно выпустили сундучок с драгоценностями. Сундучок упал на пол, и сверкающие камни покатились в пыли. Из мерзкой подземной тьмы на дне большого квадратного дренажного отверстия выбирались тысячи и тысячи громадных белых пауков! Вздымающейся волной мохнатого зла они выползали из нижней камеры, изгнанные водой из своей подземной тюрьмы. Профессор тоже увидел приближающуюся орду ужаса, и глаза ученых с невыразимым страхом встретились.

Глухой стон умирающего привел их в чувство. Схватив огромную пригоршню чудесных камней, Фил бросился к туннелю. У входа в туннель он на мгновение остановился и оглянулся.

За, с рассеченным клыками спинным мозгом, погрузился наконец в вечный покой, что должен был стать его уделом три тысячи лет назад. В агонии он безвольно перекатился на спину, раздавив под собой раздутое тело гигантского паука. Тонкая кожа существа с шумом лопнула, как большой маслянистый пузырь, и оно расплылось бесформенным пятном. Кровь из разорванной шеи За хлынула в липкую лужу, бывшую еще недавно пауком-могильщиком, и потекла навстречу надвигающейся волне сверкающих глаз и извивающихся ног, которая беззвучно переливалась через край ямы.


Г. Уорнер Мунн ГОРОД ПАУКОВ

1
Человека с глазами-бусинками я встретил в поезде. 12:30 из Атола в Бостон. Я упоминаю о глазах, потому что они были его отличительной чертой. Как ни странно, внешность его мне совсем не запомнилась, за исключением глаз. Смутно припоминаю, что на нем, несмотря на нашу изменчивую ноябрьскую погоду, был довольно легкий серый костюм, но и в этом я точно не уверен.

В тот день (а было это в 192… году) билеты продавали по пониженным ценам, и вагон был почти полон. Он сел на поезд в Гарднере[21]. Небольшая человеческая волна пронесла его по проходу и оставила возле меня. С растерянным видом, даже не спрашивая, свободно ли место напротив, он опустился на сиденье и облегченно вздохнул.

«Сегодня довольно холодно», — подумал я. Наверное, я случайно произнес это вслух. Он радостно и быстро кивнул:

— Да, не правда ли?

Оплошность позабавила меня. Я решил завязать разговор с попутчиком, раз уж он оказался таким дружелюбным, и скоротать за беседой трехчасовую поездку. Кроме того, я писал тогда роман и надеялся выведать что-нибудь полезное. У каждого есть хотя бы одна хорошая история, просто копать иногда приходится очень глубоко.

Не припомню, с чего мы начали, но могу сказать, что мы быстро исчерпали тему погоды и перешли к приятному обсуждению других пассажиров. Вдруг я заметил, что на рукаве у него что-то зашевелилось.

Это был обыкновенный овинный паук из тех, что так часто украшают потолочные балки маленькими, резными и мягкими как бархат серо-голубоватыми портьерами. Как видно, паук нашел в теплом вагоне убежище от холода, отогрелся и вылез на разведку.

Я не могу без дрожи смотреть на пауков. Теперь-то я хорошо знаю, что к чему, но и тогда я ощутил приступ отвращения. Я смахнул паука с рукава соседа и раздавил насекомое ногой.

Подняв глаза, я увидел на лице моего попутчика странную улыбку.

— Почему вы это сделали? — спросил он.

— Потому что я их ненавижу! — ответил я. — Всегда ненавидел.

— Вам следовало бы сказать «недолюбливаю», — задумчиво произнес он. — Вот я их действительно ненавижу. Я знаю о них кое-что, чего не знает никто на земле. Хотите, расскажу?

— Будьте так добры! — ответил я, мысленно улыбаясь и так же мысленно раскрывая блокнот. Я наконец почувствовал, что и у него есть своя история.


— Меня зовут Джабез Пентрит, — начал он. — Моя мать — англичанка, отец — шахтер из Уэльса. Они перебрались в эту страну в 1887 году, за два года до моего рождения: работы в Старом Свете было мало и они с трудом сводили концы с концами. Здесь было немногим лучше, хотя они могли бы, будь у них побольше амбиций, сравнительно неплохо зарабатывать. Когда я был маленьким, мы жили в бедности. Отец работал от случая к случаю, мыть была вынуждена подрабатывать прачкой. Денег нам вечно не хватало.

До четырнадцати лет я ходил в школу. Потом пришлось бросить учебу ради нескольких долларов заработка. В промышленном городке, где я жил, образование не считалось достоинством. Отец любил повторять: «Книжки еще никого до добра не довели!» Сами видите, в какой обстановке я жил. Три года спустя я убежал из дома.

Я нашел работу в бостонской фирме, занимавшейся импортом фруктов. Немного познакомился с миром в лице портовых городишек Южной Америки.

В одном из этих прибрежных городков я встретился с человеком, изменившим мою жизнь. Вы, без сомнения, слышали о сэре Адлингтоне Кареве. Он поразил научные круги великолепной монографией «Возможности мира насекомых». Ему я обязан всеми своими знаниями. Он помог мне получить аттестат и поступить в университет. По его настоянию я занялся ботаникой, энтомологией и другими родственными предметами. Сэр Карев надеялся, что со временем, после его кончины, я займу его место в рядах исследователей.

С гордостью могу сказать, что его усилия не пропали напрасны. К сожалению, он не успел увидеть, как изменился давешний необразованный бродяжка. Насколько я слышал, сэр Карев сейчас экспериментирует с высшими приматами на западном побережье Африки.


Южная Америка всегда привлекала меня: там открываются безграничные возможности для изучения жизни насекомых. Это настоящая ботаническая теплица. Кто знает, какие неведомые чудеса могут таиться на тысячах квадратных километров влажных горячих джунглей, куда не ступала нога белого человека? Я открыл некоторые из них, но только приподнял завесу. Не думаю, что узнаю больше, хотя весной я отправляюсь в новую экспедицию.

Вам не приходилось задумываться, какая жизнь бурлит день за днем прямо под вашими ногами? Обитатели этого мира так же заняты своими делами, как вы своими. В том мире любят и ненавидят, живут и умирают, осуществляют свои крошечные инженерные проекты, которые там не менее важны, чем для нас Бруклинский мост или Панамский канал, пусть один шаг вашей ноги и способен разрушить многодневный труд.

Там есть травоядные, есть хищники, что на них охотятся и в свою очередь становятся добычей. Там есть миниатюрные города, рабы и хозяева, рабочие, бездельники, шахтеры и авиаторы, и весь этот богатейший мир может находиться на вашем заднем дворе; но вы замечаете его только тогда, когда жена ваша жалуется, что муравьи постоянно находят дорогу к сахарнице, а мухи «пробираются в любую щель».

И помните, эта жизнь для нас чужда. В некоторых аспектах она очень похожа на нашу, но это мир в себе, далекий от людей. Один писатель в шутку заметил, что он даже может быть далеким и чужим для всей нашей планеты.

Подумайте о следующем. У всех насекомых есть пищевые предпочтения. Каждое питается определенным видом травоядных или растений и редко употребляет другую пищу (тем самым природа мудро ограничила эту кишащую повсюду жизнь, которая иначе смела бы человечество). Один лишь паук охотится на все без разбора!

Паук! Наводящий ужас злобный великан мира насекомых! Как же его боятся! И не одни возможные жертвы, но и люди, против которых он бессилен только и исключительно по причине своего размера.

Южная Америка — рай насекомых. Нигде больше не найти такие непроходимые трясины, такие влажные и жаркие джунгли, таких невероятных чудовищ животного и растительного мира.

Но я отвлекся. Перейду к рассказу, и попрошу вас держать свои мысли при себе. Постарайтесь не прерывать меня вопросами и замечаниями.

В поисках редкой бабочки с пятном в виде белого черепа на каждом крыле — экземпляр ее имеется только у одного коллекционера — я добрался до Сьюдад-Боливара в Венесуэле.

В этом городе я нанял восьмерых индейцев. Иногда их помощь была неоценима, иногда они доводили меня до белого каления. Мы прочесывали таинственную горную Гайану, начав с того места, где река Карони[22] впадает в Ориноко. Карони изобилует стремнинами и порогами, но хорошо изучена на протяжении пятидесяти миль. Дальше начинаются густые леса и кончаются наши познания. Полагаю, кроме меня ни один белый не исследовал эти леса.

Как я уже сказал, это один из таинственных районов Венесуэлы, волшебный край, где может случиться и обычно случается все что угодно. О белых здесь, как правило, заботятся: в смысле подарков живой белый куда полезней мертвого. Но в мрачных лесах бродят племена кочевых индейцев, охотников за головами. Для них голова белого, высушенная до размера апельсина — все равно, что для нас алмаз «Кохинур» или «Великий Могол»[23]. Неподалеку живут светлокожие, почти белые макитаре[24], а подальше дикие гуахарибо[25], из-за которых исследователям никогда не удавалось проникнуть в верховья Ориноко.

Мои индейцы по временам слышали, как в жаркой тропической ночи перекликались их барабаны. Но бой барабанов всегда доносился с севера и юга и никогда с запада, а мы шли от реки на запад. На шестой день мы услышали барабаны позади, но в большом отдалении. На привалах, за ужином в «тамбо» — грубом шалаше для защиты от ночной росы, какие строят охотники за каучуком дальше к югу — мы порой гадали, почему впереди нет индейцев, хотя их жилища окружают нас с трех сторон.

На девятый день мы уже не слышали ничего, кроме бесконечного «кап-кап-кап». Иногда на болотистую почву с гулом обрушивался какой-нибудь мертвый лесной гигант, весь увитый и задушенный паразитическими лианами. Охотники вернулись к вечеру с пустыми руками. Весь день мы не видели ни одного животного. Исчезли даже обычные стаи обезьян, которые раскачивались на ветках под лесным пологом, осыпая нас сверху ругательствами, фруктовой кожурой и орехами; их вопли предупреждали все живое о приближении чужаков.

Пришлось ложиться спать на голодный желудок — мы путешествовали налегке, без припасов. Мои люди ворчали: мы оказались в неизведанных местах и никто не знал, что ждет нас впереди.

Я почти оставил надежду найти черную бабочку, но набрал уже достаточно образцов, чтобы оправдать экспедицию и потому решил через три дня, если ничего не изменится, повернуть назад.

Перед тем, как улечься, я потряс гамак, освобождая его от насекомых. Из складок гамака выпал большой паук размером с мою ладонь. Я раздавил его ногой и тут же заметил второго. Раздавил и его. В это время мои индейцы закричали и кинулись к огню. Один был буквально покрыт пауками и упал, не добежав до костра. Через минуту мы подбросили хвороста и вверх взметнулись шестифутовые языки пламени.

2
Мы увидели невообразимую картину! Пауки кишели на земле и деревьях вокруг. Движущийся серый ковер, шурша, отступал от огня. В свете костра мы видели, как древесные ветви и листья провисали под грузом пауков. То один, то другой, уклоняясь от света, срывался вниз и торопливо бежал по спинам собратьев, пока не находил укрытие. Мой гамак напоминал миску с живыми ягодами — так много скопилось в нем этих тошнотворных ползучих существ с черными как смоль и голодно поблескивавшими глазками.

Пауки внимательно наблюдали за нами. Мы слышали негромкое пощелкивание и потрескивание их челюстей. Казалось, они сознательно переговаривались в ожидании удобного момента для нападения, а в их внимательных глазках горела отвратительная надежда.

Тело умершего индейца лежало на краю круга света. Всю ночь тысячи пауков копошились и возились на трупе и вокруг. Мои индейцы подбрасывали ветки в огонь, страшась за свою жизнь; мы сгрудились у костра, позабыв о всех различиях в положении и цвете кожи, а ужасный жар выжимал из нас пот.

Наконец настало утро, небо посветлело и ряды серых чудовищ поредели. Лишь несколько отбившихся от стаи пауков еще суетились вокруг обглоданного скелета. Когда взошло солнце, и они уползли в свои логова. Только белые кости на поляне говорили о ночных ужасах.

Пауки уползли, и индейцы стали просить меня повернуть обратно. Я отказался, хотя все подсказывало мне, что идти дальше не стоит. Но я с храбрым видом заявил, что мы, двинувшись на запад, избежим встречи с дикими племенами и оставим пауков позади. Староста мрачно глянул на меня, но ничего не сказал. Снова вперед! И мы углубились в джунгли, продираясь сквозь спутанный кустарник и не видя ничего, кроме зарослей и преследующих нас туч москитов и мошкары.

К полудню, когда солнце скрылось за густым пологом листвы, мы набрели на ручеек. В прозрачной воде плавало множество рыбок.

Мы роскошно пообедали рыбой и фруктами. В лесу стояла гробовая тишина: ни один листок не шуршал, птицы молчали, и за весь день мы не увидели ни единой обезьяны или другого животного. Вечером, посреди этого безмолвия, мы разбили наш десятый и последний лагерь, пройдя за день около пятнадцати миль.

Мы хорошо запомнили прошлую ночь и поэтому выбрали широкую травянистую лужайку и запаслись огромным количеством хвороста. Мы сидели у огня, как равные, не знающие различий — так чудесно объединяет людей грозящая им общая опасность.

Вскоре, когда на востоке тихо зарокотали барабаны, из леса выбежало черно-красное существо, торопливо спустилось к воде и стало утолять жажду. Я узнал одного из самых ядовитых арахнидов. Такие пауки обычно не превышают по величине серебряный доллар, но усеянное багряными полосками тело этого экземпляра имело в диаметре не меньше пяти дюймов. Я решил поймать его и осторожно откинул противомоскитную сетку. Я знал, что пауки этого вида, хоть и могут похвалиться смертельным укусом, очень робки, и подкрадывался к насекомому как можно бесшумней.

Паук заметил меня, когда я был футах в пяти, но убегать не стал, а прыгнул в мою сторону. От испуга я раздавил его. Сцены минувшей ночи мгновенно повторились, только сейчас к наступающим серым демонам присоединились многие новые виды. Казалось, различные виды пауков разбегались концентрическими кругами от единого центра, и чем ближе к этому центру, тем больше и ужасней становились пауки в каждом из поясов. Я невольно задумывался, что же находилось там, в центре!

Мы снова, дрожа и переговариваясь тихим шепотом, сгрудились у пляшущего огня. Туземцы считали пауков лесными дьяволами, разгневанными нашим вторжением в их владения.

В ту ночь моя жизнь несколько раз висела на волоске. Индейцы бросали на меня полные ненависти взгляды. Некоторые настаивали, что меня следует принести в жертву и бросить на съедение мерзким тварям. Но на это они не отважились: они знали, что без борьбы я не сдамся, а запах крови мог привести к лобовой атаке пауков и гибели всех выживших.

Бессонная ночь! Ночь ужаса в окружении непередаваемо зловещих, дьявольских глаз! Ночь, что казалась вечностью!


Часа за два до рассвета я задремал и почти мгновенно проснулся от криков ужаса. Передо мной, на краю светового пятна, стояло гигантское волосатое чудовище невероятных размеров. Его раздутое брюхо украшали черные и серебряные полосы, голова тонула в желтой копне меха, откуда выдавались черные вибрирующие клыки.

Монстр злобно смотрел на нас красными глазками. В его взгляде светился характер и острый ум. Я с ужасом ждал, что чудовище вот-вот заговорит. Можете мне не верить, но я видел его и говорю правду. В тот миг я понял, что он наделен таким же разумом, как и мы с вами, пусть и несколько более ограниченным, и что остальные ужасные твари признавали в нем вождя!

Ростом он был по меньшей мере в полтора фута и, по моей оценке, весил около двадцати фунтов. Он отошел на безопасное расстояние от огня и дважды с разных сторон внимательно рассмотрел нас. Затем он направился на запад. Остальные уважительно разошлись, открыв для него широкий проход, а после снова сомкнули ряды.

Утром произошло то же, что и днем ранее. На рассвете пауки исчезли. Лишь отдельные особи продолжали ползать вокруг, словно сожалея о том, что им придется нас покинуть.

Никаких сомнений больше не оставалось. Мы скорее предпочли бы сразиться с тысячью дикарей, чем провести еще одну подобную ночь. Часов в десять утра мы двинулись назад, но далеко не ушли. Примерно через милю мы услышали в кустах шорох и звук, похожий на капель. Но дождя не было — время от времени мы замечали в кустах серые тельца пауков.

Мы продолжали идти. Наш шаг ускорился и мало-помалу перешел в дикое беспорядочное бегство. Мы срывали с себя одежду в надежде убежать куда угодно, лишь бы подальше оттуда! На пригорке мы оглянулись. Вокруг было море, ходившее серыми, черными и красными волнами. Пригорок казался островком в пасти бушующей стихии. Пауки медленно ползли со всех сторон, вздымаясь все выше, как ледяные торосы смерти. Мы отломали несколько веток, вооружились этими дубинками и приготовились умереть.

Через некоторое время откуда-то с запада явился ночной ужас в сопровождении пяти таких же громадных спутников. Неодолимый поток, захлестывавший пригорок, откатился назад. Те шестеро приблизились, оглядели нас и стали удаляться вдоль берега ручья. Футах в десяти они остановились, словно ожидая, что мы последуем за ними.

Мы так и сделали! Всем нам одновременно пришла в голову мысль, что перед смертью можно хотя бы убить самых ужасных врагов. Мы помчались вниз по склону. Индеец, бежавший передо мной, обрушил свою дубинку на самого крупного из пауков.

В мгновение ока мы были с головы до ног покрыты волосатыми насекомыми. Мы катались по земле, вопя и завывая от страха, и слышали, как под нами с чавканьем, точно спелые сливы, лопались пауки. В воздухе стояла едкая тошнотворная вонь.

Мы лежали, полумертвые от ужаса. Орды пауков вдруг отступили. Одно из громадных насекомых подползло к самому моему лицу. На его эбеновых клыках поблескивали капли яда. Возможно, это был наш первый гость, но все они казались мне одинаковыми.

Я вскочил. Индейцы, все в слизи, лежали на омерзительном красном ковре из раздавленных пауков. Один за другим они начали вставать. Как оказалось, ни один из нас не был укушен. Паучья армия вновь любезно расступилась, открывая тропу на запад, и мы пошли по ней, как пленники.

Пленники насекомых!

Однако один из нас не сумел уйти. Индеец, уничтоживший большого паука. Пока нас гнали по тропе, пауки, как по сигналу, сомкнулись и отрезали его. Он попробовал было кинуться к нам, но мгновенно превратился в мычащую, копошащуюся массу тварей, прошел несколько шагов, шатаясь, и упал на землю. Мы еще не успели отойти далеко, как его крики перешли в стоны. Мы поняли, что конец близок.

Один из гигантских желтоголовых вожаков полз впереди, двое маршировали по бокам и еще двое замыкали наш строй. Так мы дошли до ручья, окруженные со всех сторон пауками — они покрывали все вокруг, как осенние листья.

3
Где-то в миле от этого места ручей впадал в небольшую речку. Нас повели по правому берегу. К полудню мы дошли до хорошо утоптанной паучьими лапами дороги.

Здесь скопление серых пауков начало рассеиваться, как видно, дойдя до границ своей территории. С нами оставались пятеро черно-серебряных стражей и множество красно-черных пауков. Вскоре дорогу преградило громадное скопище жутких монстров, похожих на наших конвоиров, и красно-черные пауки также повернули назад.

В сумерках мы вышли из джунглей на открытое пространство. Сотни серебристых тварей заставили нас спуститься по склону в долину — голую и лишенную всякой растительности. В центре ее стояли несколько каменных строений, окружавших более высокое и вычурное здание. Окон у этих построек не было, входом служил люк на крыше. Они напомнили мне гнезда земляных пауков.

Когда мы поравнялись с этими зданиями, мимо внезапно пробежал ягуар, или tigre, как его называют местные. За ним спешили ужасающие полчища пауков. Вся земля, покрытая их живым ковром, будто содрогалась и ходила ходуном. Меня замутило. Ягуар подскочил ближе, словно ища защиты человека; он устал до предела и тяжело дышал, свесив язык. На спине зверя сидел большой паук и гнал бедное животное к смерти. У ближайшего здания паук впрыснул яд в загривок хищника, и El Tigre упал, как подкошенный.

Мы воочию видели, что уготовила нам судьба. Было ясно, что нас пригнали сюда, чтобы убить. Ходячее мясо куда удобней мертвого — его не приходится перетаскивать!

Волна испуганных животных хлынула вслед за ягуаром. Верещавшая обезьяна или две, много агути… Пауки волокли змей, оглушенных укусами и извивавшихся в агонии. Ящерицы шипели, разевая пасть — только они пытались отбиваться.

Пауки-загонщики гнали добычу и по западному склону. Я заметил кольца огромной анаконды и стадо пекари, которые сбились вместе и визжали от ужаса. Вслед за ними хлынул рой охотников.

Я никогда раньше не видел пауков стольких видов, живших в полном согласии. Они вновь показались мне разумными, рассудительными существами. Они охотились вместе ради общего блага и стояли неизмеримо выше обычных пауков, как англосакс в сравнении с австралийским бушменом.


Теперь мы все собрались у каменных хижин, охотники и дичь — разношерстая толпа животных, согнанных со всех уголков джунглей в радиусе двадцати миль. Пауки щелкали челюстями и издавали негромкие голодные крики.

В ответ на низких крышах раздались глухие удары лап. Люки распахнулись, и из зданий выползли существа, рядом с которыми наши стражи выглядели карликами. Это было отвратное, леденящее кровь зрелище. Нас выворачивало наизнанку при виде восьми колоссальных пауков. Каждый был величиной с лошадь. Но нас ужаснули не столько их гигантские размеры и отталкивающие, раздутые и непредставимо древние тела. Нет, не это, но невероятное, сверхчеловеческое знание, светившееся в их глазах — знание, не имевшее ничего общего с нашей землей, с нашей эрой. Так мог бы взирать на нас Люцифер, помнивший о завоеванном, покоренном и утраченном царстве или мире! Я понял, что они видят в нас младшую расу, прирожденных рабов, которые по нелепой прихоти судьбы сумели подчинить себе хозяев.

Все это я прочитал в их глазах. Но мои воспоминания, конечно, могут быть окрашены тем, что я позднее узнал.

Чудовища ринулись вниз, выбирая добычу повкуснее. Одно схватило оленя и унесло на крышу. Там оно стало высасывать из туши соки, чтобы вскоре оставить от нее иссушенный кожаный мешок с костями. Другое выбрало большого пекари или дикую свинью, третье — яростно сопротивлявшуюся ящерицу, которая успела убить трех черно-серебристых стражников, прежде чем пасть под укусами.

Один из монстров потащил на крышу вопящего человека, стоявшего рядом со мной. Крик оборвался, когда за ним захлопнулся люк.

Что-то с силой вцепилось мне в бок. Я понял, что сейчас буду мертв. Я читал о людях, спасенных из пасти львов и испытавших на себе когти и зубы хищников — они еще долгое время не чувствовали боли от ран. Так случилось и со мной. Я не чувствовал ни боли, ни страха, пока паук волочил меня на крышу, как кот мышь. Я лишь сожалел, что умру слишком рано и не успею осуществить все задуманное.

Существо сбросило меня на каменную крышу и с недоумением обследовало мою одежду. Затем оно потрогало когтем мою кожу — без сомнения, белые ему раньше не попадались — осторожно и с бесконечным тщанием погрузило полые клыки в руку и стало пить мою кровь. Боли не было. Мои глаза затуманились, голова закружилась и я лишился чувств.


Я вынырнул из бездонной пропасти сна, изо всех сил устремляясь к ясности сознания. Открыл глаза. Я был жив.

Я лежал на крыше. Вокруг толпились восемь ужасных тварей. Солнце, как драгоценный камень, сверкало на вершине горы — день клонился к вечеру. В затененной долине продолжалось жуткое пиршество пауков.

Одно из существ, как мне показалось, неслышно заговорило с другими. Этот властный паук был крупнее остальных, и я позднее окрестил его царем. Он-то и выбрал меня и, как ни странно, не довел до конца свою трапезу.

Один за другим они выступали вперед, погружали клыки в мою руку и пробовали на вкус мою кровь. Когда все это было проделано, последовало еще одно безмолвное совещание. После по какому-то таинственному сигналу несколько серебристых стражников стащили меня с крыши и поволокли в другое здание. Там меня сбросили вниз. Люк над головой закрылся.

Воздух внутри был свежим и чистым: трещины в грубо сооруженных стенах обеспечивали вентиляцию. В тусклом свете я разглядел, что комната была пуста, за исключением низкой лежанки, явно предназначенной для одного из громадных пауков, и наклонного помоста, шедшего от пола до люка в крыше. Повсюду висела паутина, местами так густо, что казалась ковром. Я сорвал несколько сетей, надеясь впустить немного света, но солнце уже успело сесть.

Я растянулся на лежанке, утешая себя мыслью, что завтра наступит новый день и что мне, бесспорно, выпало увидеть удивительные вещи.

4
Спал я без сновидений и проснулся внезапно, рывком. Сквозь открытый люк лился солнечный свет. Я стал было раздумывать, не подняться ли наверх, но свет вдруг заслонило громадное тело и стало пятиться вниз, как делает кот, слезая с дерева. На полпути царь пауков развернулся головой вперед и скользнул вниз по гладкому скату, отполированному прикосновениями огромных тел.

Я вскочил и пошатнулся — голова закружилась от боли. Рука за ночь нагноилась.

Монстр приблизился, взял мою руку в челюсти и, как видно, заметил, что она страшно распухла. Он перехватил руку поудобнее, очистил рану когтем и затем впрыснул в нее что-то из полого клыка. Боль утихла. Забегая вперед, скажу, что через три дня опухоль спала и я начал выздоравливать. Когда этот природный антисептик подействовал, паук извлек из своего прядильного органа некоторое количество сырого материала для паутины и наложил на мою руку клейкую массу, которая быстро высохла и отвердела.

Не мигая, он несколько минут смотрел мне в глаза. У меня вновь возникло впечатление, что в его уродливом теле скрывается могучий разум, ищущий контакта с моим. Не дождавшись ответа, царь подтолкнул меня к пандусу и помог мне выбраться на крышу.

Я огляделся. Долина купалась в ясном свете. Ничто не двигалось, лишь несколько стражников тащили куда-то скелет ленивца. Моих индейцев нигде не было видно, но я догадывался, какая судьба их постигла. Все они ночью погибли. Я был единственным выжившим.

Царь, впившись клыками в одежду, отнес меня к воде. Я жадно напился, после чего был отнесен обратно в здание и сброшен на пол, как мешок с провизией. Спустя примерно час люк открылся, вниз упал живой агути и люк снова закрылся.

Не ожидал ли паук, что я стану высасывать кровь из похожего на кролика животного? Для этого я был недостаточно голоден. Я устроился на лежанке, баюкая раненую руку, а мой товарищ по заключению спрятался под помостом.

Около полудня вновь появился паучий царь и осмотрел мою рану. Воспаление начало спадать, и он с серьезной миной уставился на меня. Он выглядел совсем как мудрый врач, задумавшийся над больным, и очень походил на одного моего знакомого, маленького доктора-немца. Я так и ожидал, что он скажет: «Йа, это есть гут!»

Паук снова помог мне выбраться по полированной плоскости на крышу. Там собрались и другие чудовища. Мой тюремщик усадил меня, будто демонстрируя восхищенным зрителям какую-то диковинку, и сел напротив, глядя мне в глаза.

Я отметил, что все восемь колоссальных пауков были самцами. Интересно, подумал я, есть ли в их городе самки. Если так, они должны быть совершенно жуткими: самки у пауков, как правило, больше и свирепей самцов. Последние часто идут в пищу, если самка не может найти иные деликатесы.

Погруженный в эти мысли, я поначалу не заметил, что предметы вокруг начали утрачивать четкость и расплываться. Между мной и пауками словно опускались тюлевые завесы. Они становились все более густыми. Я напрягал зрение, силясь разглядеть пауков — но вот опустился еще один занавес, и мир потемнел.


Мозг будто зачесался в черепе — не могу подобрать лучшего сравнения — как если бы на него набросили легкую паутину. Невесомое щупальце шарило по закоулкам моего мозга и щекотало, как невидимый палец. По коже у меня забегали мурашки, волосы встали дыбом. Время от времени щупальце останавливалось и резко куда-то нажимало; при этом я видел в темноте яркие вспышки и слышал треск, какой издает электрическая искра. И вдруг связь установилась, мой мозг и мозг паука слились воедино. Паучий царь читал мои воспоминания, как открытую книгу. Я чувствовал, как из меня, точно жизненная сила, вытекает энергия.

Мне мало известно о том, что узнал от меня царь пауков. В свете последующих открытий я могу предположить, что он получил очень сжатую и точную информацию о внешнем мире. Сквозь серый туман, окутывавший сознание, до меня долетали лишь обрывочные картины.

Я сидел над книжкой и учил буквы. Со мной была девочка постарше. Я с детства не видел ее и годами не вспоминал о ней, но сейчас передо мной ясно, как цветные рисунки в книге, возникло ее лицо со всеми веснушками. Затем видение исчезло и снова сгустился серый туман. Потом я шел по оживленной городской площади. Я узнал Таймс-сквер в Нью-Йорке. Я остановился и заговорил с другом, шедшим навстречу. Эта встреча произошла много, много лет назад, понимаете? Пока мы разговаривали, во мне бродили мысли настоящего каннибала. Я страшно жалел, что не могу вцепиться ему в горло и сожрать его, а между тем, этот человек был лучшим из друзей, какого только можно пожелать. Я не мог понять, как не воспользовался такой чудесной возможностью. Бродить целыми днями по городу, среди толп замечательной пищи, и ни разу не угоститься, хотя добыча — вот она, рядом!

Туман сгустился. Я понял, что то были мысли царя пауков.


Я сидел в библиотеке и читал — читал о людях. Другие люди проходили мимо, садились рядом, приносили мне книги. Во внешнем мире столько еды! Скорее туда! Никогда больше не стану коситься на соседа: он такой аппетитный, такой питательный, вкус у такой него особенный, и никакое животное с ним не сравнится! Вперед, в охотничьи угодья, где мяса хватит на всех!

Но о чем это я? Все это ложь. Нет ни людей, ни библиотек, ни книг. Ничего, кроме необъятного моря облаков, водоворотов испарений, и я несусь в нем, я, существо меньше атома! Слышен хор многих голосов — тихая и печальная песнь. Если я пойму слова, я стану свободен. Тише! Нужно прислушаться. Безумное потустороннее пение нарастает, звучит ближе, громче, я различаю слова! И теперь я вижу громадное стечение людей с кожей всех оттенков меди; они выплывают из тумана, простирая молящие руки — мускулистые руки мужчин, пухлые детские ручки, ухоженные руки молодых и красивых женщин, морщинистые узловатые руки стариков. Руки указывают на меня, летящего в вихрях облаков, они сжимаются в гневе, они молят и упрашивают на собственном языке, и вся вселенная словно превращается в спутанный узел переплетающихся, свивающихся рук… О Господи! Люди поют скорбными и горестными голосами:

Как прутья частые одной темничной клетки,
Дождь плотный сторожит невольников тоски,
И в помутившемся мозгу сплетают сетки
По сумрачным углам седые пауки…
Спутанные руки и пальцы, извиваясь и переплетаясь, взывают сонмом голосов: «Отомсти за нас! Отомсти! Месть!» И я клянусь отомстить, я разрываю липкую завесу тумана и оказываюсь на каменной крыше в городе пауков!

Я с содроганием понял, что последнее видение было даровано мне одному. Царь пауков не посылал его, не делился им. Как я это понял? Не могу сказать. Я лишь осознал, что по крайней мере одно видение сохранил в тайне от своих тюремщиков.


Снова начало смеркаться. На западном склоне показались охотники, гоня добычу на бойню. Царь отнес меня в хижину и сбросил вниз. Люк захлопнулся.

Я провел в трансе около шести часов. Я гадал, что удалось узнать этим существам помимо тех вспышек воспоминаний, что мне запомнились. Я чувствовал себя опустошенным не только физически, но и духовно, словно все мои драгоценные познания были жестоко похищены, оставив по себе одну пустоту. Я попытался припомнить то, другое… воспоминания не исчезли, все было на месте. Странный, потусторонний опыт!

Снаружи поднялась адская свистопляска стонов и воя. Поблизости взревело какое-то гигантское животное, и стены строения затряслись. Маленький агути выбрался из-под помоста и положил голову мне на колени. Животное дрожало в агонии ужаса. Я погладил его. Судорога прошла по телу агути, но он только крепче прижался ко мне.

Резкое стрекотание и щелканье, точно снаружи бесновалась стая саранчи — и снова жуткий, наполненный жалобным удивлением вой ягуара, точно хищник не мог поверить в то, что с ним происходит. Бей крепкими лапами, El Tigre, сражайся, могучий зверь! Увы! Властелин джунглей повстречался со своим властелином, и больше El Tigre не бегать по вольным лесам!

Послышалось яростное шипение, и я понял, что еще одна храбрая ящерица навела опустошение в рядах мясников. Затем шипение оборвалось: исход битвы был очевиден.

Глухой рокот сражения постепенно стих, лишь где-то в долине взвизгивало гонимое пауками стадо диких свиней. И после тишина — пауки любят обедать спокойно, в молчании.

Через несколько минут сверху упал большой кусок мяса. Я не стал раздумывать и сразу набросился на него. Мясо было сырым, конечно, но я пожирал его с жадностью: человек, голодавший три дня, с аппетитом набросится на любую пищу. Верно, агути я не убил, но тогда мне не хотелось есть, я страдал от боли в ране и был потрясен неожиданным пленением.

Я лег на лежанку и заснул. Проснулся, когда лунный луч осветил лицо сквозь открытый люк. Я стал раздумывать о побеге. Спать уже не хотелось. Я поднялся к люку и выглянул. Была тихая лунная ночь, и все в долине спало, насколько я мог видеть. У меня сложился план действий, и я стал срывать клейкие сети, пока не обнажились нижние камни стен. Как я и ожидал, промежутки между большими валунами были заполнены мелкими камнями. Я стал отгребать их в сторону и наконец проделал проход, достаточно широкий для худощавого человека. Когда я наклонился, чтобы убрать последний камень, маленький агути заметил путь к свободе, бросился в лаз и выскочил на лужайку. Не успел он отойти и на десять футов от здания, как за ним погнался черно-серебряный призрак; агути метнулся было обратно, но еще несколько пауков навалились на него.

Я как можно бесшумней вернул камни на место и крепко утрамбовал их. Значит, ночной побег исключается. Что ж, ночью всегда можно спать, если нервы железные.

5
Каждое утро царь пауков носил меня на водопой, и каждый вечер меня кормили. Как же я возненавидел сырое мясо и как тосковал по овощам, молоку и соли! Иногда по ночам мне снилась соль, белые горы, по которым я ходил на снегоступах и скатывался на санях и лыжах, время от времени наклоняясь и зачерпывая огромные пригоршни соли. Я с наслаждением глотал их. Я часто просыпался, слизывая с ладоней соленый пот и мечтая о настоящей соли. Даже сейчас я кладу в пищу столько соли, что никто другой не может ее есть. Я похудел, но моя рана быстро заживала, и я более не испытывал таких безумных видений, как вначале.

На следующий день после неудачной попытки побега пауки снова проникли в мой разум. В редкие минуты просветления я видел только людей. Города, подобные роящимся ульям, деревни, стоящие на отшибе дома и коттеджи. Как легко было бы проникнуть в один из этих изолированных коттеджей! С какой легкостью эта орда захватила бы деревню и, воодушевленная первой победой, двинулась дальше, к городу, а под наши знамена стекались бы все пауки в окрестности… Покинуть эту долину и, возможно, очистить от Человека целый континент, создав новое царство!

В ночь после этого бессознательного откровения у меня зародились первые подозрения. Я только что вернулся после «беседы» с царем. Утолив голод, я стал раздумывать о причинах, побудивших царя заняться исследованием внешнего мира и поделиться со мной картинами прошлого.Я узнал немало странного, о чем позднее расскажу. Для чего он пробовал мою кровь? Быть может, на вкус она настолько отличалась от крови туземцев, что казалась паукам деликатесом, и они берегли меня для какого-то особого пиршества? Или же считали проводником в мир, где еще много подобных мне?

Здесь я вынужден попросить вас запастись доверием, ибо сейчас я расскажу вам вещи, сделавшие меня изгоем в научном мире. Я стал предметом самых идиотских и тупых шуток, хотя поведал только о том, что видел и узнал — голую правду, без приукрашиваний, который могли бы сделать мой рассказ более приемлемым.

Это история возвышения и падения Человека. История о первых разумных существах на Земле, их бесславном рабстве и чудесном событии, спасшем нас от печального удела — рубить дрова и таскать воду для насекомых!

Я буду излагать отдельные видения в виде кратких фрагментов, то есть так, как они мне были дарованы. В каждом видении содержится факт, как ядро в скорлупе ореха, и если бы я объединил их в последовательное повествование, оно стало бы менее понятным. Имеются и пробелы — заполните их, используя воображение. Не исключено, что я что-то забыл, но в целом мои видения согласуются с уже известными нам фактами.


На третий день моего заточения царь проник в мой разум один. Видимо, он узнал от меня все, что хотел или что я мог рассказать ему — и теперь открыл передо мной дверь в прошлое.

Нижеследующие сцены требуют небольшого объяснения. Действительно, мне было позволено заглянуть в прошлое, но существовали некие границы, которые я не мог нарушить. Часто серый туман отсекал от меня какую-либо захватывающую картину, которую я отчаянно силился рассмотреть. Посредством разума паука я участвовал в сражениях и бывал ранен, но не ощущал боли. Я видел сцены ужасающей бойни, когда крики и стоны умирающих и завывания победителей, должно быть, производили оглушительный шум, но не слышал звуков.

Полагаю, разум не может удержать память о боли. Вспомните, например, как вы подвернули ногу, сломали руку или мучились от зубной боли. Вы помните, что страдали, но не можете восстановить все оттенки боли и сказать: «В такой-то момент я испытывал такие-то ощущения».

Что же касается звуков, то я считаю, что чувство слуха у пауков притуплено, и даже сомневаюсь, обладали ли они когда-либо слухом.

Казалось, я был заперт в небольшом помещении. Я наблюдал действие, которое разворачивалось перед моими глазами, как киномеханик смотрит на экран из своей проекционной будки. Потом катушка заканчивалась, огни гасли и весь мой мир превращался в кружащийся туман.

Итак, вот открытия, которые я сделал, вот факты, что я из них почерпнул, созерцая самую невероятную драму, какую выпадало видеть человеку.


Я стоял на берегу заболоченного озера, покрытого густым слоем слизи и подернутого маслянистой рябью. Ветра не было, и могло показаться, что под поверхностью двигалось какое-то большое животное. Справа простирались заросли примитивной растительности, над которыми танцевал рой насекомых. Стрекозы, чьи прозрачные крылья достигали в размахе нескольких футов, кружились в безмолвной битве. Процессия гигантских муравьев на ощупь пробивалась своей извилистой тропой среди скоплений грибов, испещрявших папоротниковый лес, как разноцветные драгоценные камни, вделанные в темно-зеленый плюш.

Надо мной раскинулся купол облаков. Тучи двигались слева направо, сея мелкую морось. Ни солнца, ни луны не было видно, но сквозь облака сиял в тумане мерцающий свет, и весь пейзаж был хорошо освещен.

В небесах летало множество живых существ, но я нигде не замечал знакомых нам млекопитающих. Какое-то создание, которое я принял за парящего в вышине стервятника, спустилось ниже и оказалось при ближайшем рассмотрении громадной осой. Она метнулась вниз, поднялась с извивающимся насекомым в лапах и быстро полетела через озеро.

Кто-то будто позвал меня, хотя я не слышал ни звука. Я повернулся. Вид был похожим, но с той стороны в слизистое озеро выдавался каменный мол. От него в кусты уходила тропинка. Я рассматривал ее в ожидании того, кто подал сигнал. Папоротники раздвинулись и огромная масса неуклюже спустилась к озеру.

Это был исполинский паук, по величине не уступавший царю, но тускло-коричневый и безволосый. Его шкура сочилась влагой и была толстой и жесткой, как подошва ботинка. Зрелище не удивило меня: я ожидал чего-то подобного и — спокойно принимая самые дивные явления, как бывает только во сне — знал, что я тоже паук или, по крайней мере, временно смотрю на мир глазами паука.

Я (вернее, этот древний паук) понимал, что должен последовать за пауком из зарослей. Вдвоем мы тронулись в путь. В одном месте мы остановились, пропуская армию муравьев. Они не видели нас и шли, пожирая все встречное; за ними тянулась опустошенная земля, где не оставалось ничего живого. Вскоре мы вышли на широкую равнину, кишевшую живностью. Пауки всех видов суетились туда и сюда, загоняя небольшие стада каких-то зверей за высокую каменную изгородь. Одно из стад остановилось, поднялась какая-то суматоха. Когда мы приблизились, я разглядел, что некоторые из зверей стояли прямо, другие опустились на четвереньки. Мы подошли еще ближе, и я увидел, что звери были белокожими. Это были люди!

Люди, как я сказал, но не такие, как сейчас. Тупые, невыразительные лица, невообразимо жирные тела… Как овцы, они сгрудились вместе, ища друг у друга защиты. Некоторые, очень немногие, были худыми и жилистыми и более энергичными и смелыми, чем другие. Эти немногие отделились от стада и собрались вокруг; охранники, похожие на черно-серебристых пауков, о которых я рассказывал, отталкивали их назад. Стражники были почти безволосы, и только желтый меховой гребень служил знаком их положения. За ними толпились правители. Они разошлись, когда мы вошли в круг, и я понял, что центром беспорядка был человек.

Мне быстро объяснили, что случилось. Раб убил паука. По моему приказу он был схвачен, и мы вернулись к озеру. За нами следовало большинство пауков и все люди.

Раба заставили идти по каменному молу. Когда он прошел некоторое расстояние, поверхность озера яростно заволновалась. Он сделал еще несколько шагов, и слизь поднялась и залила мол. Раб повернулся и хотел было бежать, но его ноги плотно увязли в слизи.

Слизистая грязь медленно поднималась к коленям, бедрам, груди. Раб не то судорожно хватал воздух раскрытым ртом, не то издавал неслышный мне крик. Затем липкая слизь отступила в озеро, унося с собой раба.

Так пауки, в назидание остальным, наказали ослушника, нарушителя своего закона!

Вся толпа побежала обратно в лес. Я шел, размышляя о своем окружении. Мир этот был явно моложе, чем мой.

Внутренний голос подсказывал, что я находился в немыслимо далеком прошлом, во временах, когда экватор и температурные зоны еще не устоялись и экватор представлял собой сплошной пояс ревущих вулканов. Они изрыгали лаву и пепел в шипящие моря, и поднимавшийся пар скрывал полмира в облаках. Продут бесчисленные зоны, прежде чем из океанов восстанет Атлантида и ее континент-близнец Му, породив человеческие цивилизации, а после снова погрузятся в волны — Му в синие воды Тихого океана, а Атлантида в океан, носящий ее имя!

Но пока остальной мир был непригоден для жизни, в тропических полярных районах земля была достаточно прохладна, чтобы на ней процветали растения; а где есть растительность, найдутся и населяющие ее существа.

Различные виды этого мира вступили в борьбу за верховенство, и вперед вырвались насекомые. Пауки, будучи самыми умными и свирепыми, если не брать в расчет человека, стали доминирующими разумными существами земного шара. Люди появились позже; их выращивали на убой, они шли в пищу, и дух их был сломлен. Но время от времени кто-либо из них восставал и, как я видел, наносил ответный удар.

Голос затих, и я подумал, что человек, в конце концов, все же отказывался покорно идти на смерть. Люди не были покорены до конца — такой урок я извлек из этого эпизода. Туманные облака, опустившись, окутали меня серой пеленой, в ушах оглушительно загудело, и я покинул первобытный мир.


Я стоял на горе, обрывавшейся в жуткую пропасть. Бешено завывал ветер, на небе — ни облачка. Вокруг меня дрожали на ветру несколько правителей: их шкуры не могли защитить от холода. Воздух уже не был теплым и липким, как раньше, и мы искали место с более подходящим климатом.

Слева от меня, у подножия горы, простиралось ущелье. Там кишели зверолюди, теснимые ордами пауков.

До сих пор мы беспрепятственно продвигались от полюса, который становился все более холодным, но здесь путь нам преградил горный хребет. Мы нашли проход. По ту сторону хребта жила нация людей, никогда не знавших власти пауков, людей высоких, стройных и благородных. Зарождающаяся цивилизация, которую мы стерли с лица земли. В их земле было множество небольших городов, выстроенных из камня и дерева и окруженных стенами для защиты от зверей и других людей — дикарей, не менее лютых, чем современные хищники. Эти города, вероятно, торговали друг с другом, обменивались ремесленными изделиями, порой объединялись для защиты от общего врага. Но мы, пауки, мало что узнали о жизни тех людей — мы раздавили их цивилизацию, а людей сожрали. Я, однако, забегаю вперед.

Внизу шел бой. Небольшой отряд меднокожих людей, вооруженных копьями и пращами, отчаянно пытался сдержать наступление наших армий. В ущелье громоздились тела, а сзади наступали все новые отряды, подгоняемые пауками. Наши рабы были трусливы и слабы, но сама численность заставляла с ними считаться. И хотя они боялись защитников ущелья, еще больше они страшились пауков.

Постепенно они одерживали верх. С высоты мы видели, что удары меднокожих защитников падали все реже. Они еще разили голову колонны, но вместо каждого упавшего в ряды становились двое новых рабов. Мертвые, убитые в начале схватки, стояли сдавленной массой, тупо покачивая головами — им было негде упасть!

Мы двинулись по склону горы, оставив горловину ущелья позади. Дальше оно расширялось. Отступившим врагам пришлось защищать более широкий фронт, и наши зверолюди быстро воспользовались этим преимуществом.

Голодная орда пауков скатилась с горы и ринулась на усталых защитников ущелья. Обезумевшие зверолюди топтали их тела, спасаясь от своих чудовищных погонщиков.

Мой отряд спустился по скальной стене. Мы наконец очутились в новой обетованной земле. За ущельем высился город. Ворота были заперты, воины осыпали нашу армию со стен камнями и тучами стрел.

Неуклюжие рабы рассыпались по равнине. Мы, пауки, с мрачной решимостью стали карабкаться по стенам, цепляясь за камень когтистыми лапами. Меднокожие воины сражались храбро, но мы победили их и захватили город.

Примерно в миле оттуда мы осадили еще один город. Когда пауки начали взбираться на стены, из домов и хижин повалил дым: люди в отчаянии подожгли свои жилища, предпочитая смерть в огне ожидавшей их худшей судьбе. Соломенные крыши, загораясь, превратили город в пылающий ад, и пауки были отброшены назад.

Вдалеке на равнине поднялся еще один столб дыма, за ним второй и третий, пока все города не последовали примеру отважных соотечественников. Меднокожая раса погибла под развалинами своих домов.

Так горе пришло из-за гор, и стоны и рыдания заполнили ту землю.


Я очнулся. Я снова стоял перед царем пауков. Его память позволила мне заглянуть в прошлое, как моя ему — увидеть настоящее. Кровь растекалась по моим онемевшим конечностям, покалывая тысячью иголок. Мне казалось, что я совершил долгое путешествие.

Охранники отнесли меня в темницу, сбросили вниз оленью ногу и оставили меня в покое. Я впился в сырое мясо, отрывая зубами большие куски. Насытившись, я задумался о причинах, побудивших царя пауков вторгнуться в мой разум, чтобы узнать о внешнем мире, и в свою очередь даровать мне видения прошлого.

Было ясно, что таким образом он рассказывал историю своего народа, но зачем ему было утруждать себя? Почему он не убил меня, как убил туземцев? Ответ мог быть только один: меня назначили проводником во внешний мир! Паукам понравился вкус моей крови, и они жаждали большего!

Размышляя над видениями, я распознал в песнопениях меднокожих людей цитату из стихотворения Бодлера[26]. Но с той эпохи, когда они сражались с пауками, миновали неисчислимые века, прежде чем люди задумались о рифме! Я заключил, что это видение (если я его действительно испытал), моя клятва, умоляющие голоса вызвали в моем подсознании образы, близкие к строкам жуткого стихотворения, а затуманенное сознание заставило поверить, что погибшие люди распевали слова французского поэта. Я все еще считаю, что моя теория верна, но часто думаю — а что же они на самом деле пели? Видение казалось таким реальным!

Я также рассудил, что каждый из эпизодов был связан с жизнью какого-то отдельного паука. Их живость и ясность, похоже, свидетельствовала, что царь пауков воплощался в различных инкарнациях. Возможно и другое: раса пауков, не имея письменности, выработала способность хранить историю в клетках своего мозга, и исторические факты передавались из поколения в поколение, как иногда у людей — физические характеристики.

Во время этих видений я мыслил, как паук, думал, как паук. В людях я видел вьючных животных, созданных для благоденствия расы пауков, нечистый и жалкий народец, но необходимый в качестве рабов.

Пауки взошли на опасную вершину: гора их покоилась на фундаменте из песка, ибо их существование зависело от низшей расы. История полна таких ошибок. Подумайте! Ваш раб умирает или восстает, ему нечего терять, но получить можно все, и в случае успеха — где окажутся тогда правители? Раб может потерпеть неудачу, прогресс остановится или замедлится, но пострадают от этого не рабы, а властелины. Раб может только умереть, однако мертвый или изувеченный раб не имеет никакой ценности!

После разгрома полярного народа человеческая раса неуклонно деградировала, цивилизация остановилась на века и начала отступать. То воистину был темный век человечества… Слабые и смутные воспоминания о прошлом сохранились в виде мифа об Эдеме и об изгнании Адама и Евы, воплощавших первобытных людей, в пустыню. Современный мир был спасен от власти пауков неведомым катаклизмом, вызвавшим первый ледниковый период. Мир сделался холодным, с севера наползали ледники. Пауки, будучи тропической расой, вымерли от холода. Уцелели только те из них, что отрастили теплую шерсть и стали меньше и энергичнее.

Вы поймете, как давно произошел этот период изменений, если вспомните, что все окаменевшие или найденные в янтаре ископаемые пауки по величине соответствуют сегодняшним.

Пауки становились меньше, но были и исключения, великаны, остававшиеся правителями, но постепенно терявшие свою власть над человеком.

Далее следует история Великого Переселения.

6
Мне позволили отдыхать целый день. На следующее утро я предстал перед царем и испытал последнюю серию видений.

Первая сцена, как видно, имела место спустя много веков после взятия города.

Красноватый свет рассекал дымку. Она расступалась, как отходит в стороны театральный занавес, открывая декорации. Я находился на крыше центральной башни города. Было холодно, несмотря на яркое солнце. Солнечный диск потерял треть прежнего размера и блеска.

Паук, чьими глазами я смотрел, приблизился к краю и стоял, глядя на город. Крыши были покрыты снегом, слева от башни нависали тяжелые тучи, и весь пейзаж казался до крайности гнетущим и угрюмым. Пальмы, которые я заметил при взятии города, теперь исчезли, вместо них появились корявые, низкорослые ивы. Их голые ветви стучали на ветру, как руки скелета.

Внизу строились пауки. Возникла новая порода: они были вдвое меньше первоначальных завоевателей и покрыты густой шерстью. Их головы были подняты ко мне, словно в ожидании, черты отражали дьявольскую свирепость. Кое-где в толпе можно было видеть и больших пауков древнего типа — уцелевших старинных властителей или их потомков.

Тут и там виднелись и люди, низколобые, звероподобные и волосатые. Вот до чего дошел регресс человеческой расы! Некоторые вьючные животные (такие же люди) шатались под вязанками грубой травы, предназначенной для их пропитания на марше. Мы намеревались мигрировать в поисках более теплого климата, и наш город опустел.

По отвесной стене ко мне забрался большой паук, такой же большой, как и я. Мы стояли, слившись в безмолвном единении умов. У меня возникло впечатление, что все уже готовы и ждут только меня. Я спустился вслед за своим другом на площадь, дрожа от холода. Мы заняли место во главе колонны и подали сигнал к началу похода.

У городских ворот мы остановились и оглянулись в последний раз. Облака закрыли все небо, город лежал в тиши, унылый и пустынный. Мы были, должно быть, последней или одной из последних экспедиций. Перед глазами мелькали белые хлопья и тускло, как свинец, отсвечивали верхушки башен. Я ровным шагом пошел вперед, строй рабов устремился следом.

Человек и его Хозяин двинулись в путь!


Была ночь. Над моей головой раскинулось блистающее великолепие звезд. Прошли бесчисленные зоны — на небе я видел знакомые созвездия. Знакома была и Полярная звезда, хотя в прежнем видении то был не Поларис!

Как видно, я был часовым. Вместе с другими воинами я расхаживал взад и вперед, охраняя природную долину. Повсюду спали громадные пауки, которые все еще удерживали бразды власти.

В долине жило дикое племя невысоких, волосатых и кривоногих людей, чей язык в основном состоял из жестов и жутких гримас.

Я понимал, что мы начинаем терять контроль над ними. Именно от них я охранял сон моих товарищей. За день до этого некоторые рабы восстали и бежали в леса. Многим удалось спастись от преследовавшей их орды мелких пауков. В бою погибли несколько правителей, и мы решили перебраться на новое место.

Шли последние часы ночи. Вскоре небо на горизонте порозовело, взошло солнце, и для нас начались дневные заботы.

Из зарослей вышли все уцелевшие гигантские пауки. Стражник приказал рабам подняться. Они собрали свои пожитки, и мы двинулись вдоль песчаного берега. Пауки держались позади. Во главе отряда ковыляли рабы. Они поворачивали головы из стороны в сторону и всматривались в песок, ища следы добычи. По волнам носились льдины, порой со скрежетом врезаясь в прибрежные скалы.

Вдруг люди принюхались, как собаки, уловив запах, и мы увидели на песке огромные следы. Они описывали широкий полукруг и вскоре привели нас к подножию громадного ледника. Дичь повернулась к нам. Это был колоссальный мамонт с круто изогнутыми бивнями; их острия приходились чуть ниже глаз.

Люди принялись метать в него копья и камни. Тысячи маленьких пауков набросились на зверя, превратив его в живую шевелящуюся груду. Кровь текла из его боков. Мамонт рухнул на землю, как гора. Пауки соскочили и разбежались, не желая быть раздавленными, а мы, правители — осторожные, как всегда — приблизились к еде.

Мы насыщались, наблюдая издали за пиршеством малых пауков. Рабы отдыхали у ледяной скалы на тонкой полоске пляжа, отделявшей их от моря. Внезапно сверху, раскалываясь, упала глыба льда. За ней быстро последовали другие. Ледяная лавина отрезала нас от рабов и воздвигла между нами непреодолимую стену.

Мы рассыпались и побежали прочь от моря. Берег за нами почернел от пауков; как могучая река, они спасались от надвигавшегося ледника. А ледник все полз фронтом шириной в милю, перемалывая под собой камни в порошок!

Мы оглянулись и увидели, что весь прежде спокойный язык льда пришел в движение. Возгласа или выстрела достаточно, чтобы дать начало грозной лавине, и люди обрывают тех, кто поет или свистит под снежными склонами Альп. Титаническое падение мамонта, этот грохот внезапной смерти, разбередило ледник подобно землетрясению. И теперь, отделившись от материнского тела льда, могучая скала накренилась и заскользила к морю, покачиваясь, как пьяная, а рабы толпились на все уменьшавшейся полоске песка.

Мы уже были далеко, а они задыхались позади, они были отрезаны. Они отчаянно метались по сужающейся прибрежной полосе; некоторые ныряли в ледяную воду, другие бросались на собственные копья в суеверном ужасе перед дьяволами моря, чьи плавники разрезали волны, а алчные зубы впивались в тела наших рабов. Затем ледник неостановимо двинулся дальше и рухнул в море, подняв волну, которая докатилась до наших ног.

В бушующем море плавали титанические айсберги, как надгробные памятники нашим последним рабам, отмечавшие место упокоения меднокожей расы.

Больше у нас не было рабов! Цивилизации пауков пришел конец! С того дня мы сами охотились, сражались в битвах, строили жилища и с годами дичали и становились все меньше, пока не превратились в жалких паразитов во дворцах людей! Мы избавляли дома этих выскочек, этой мелкой, низшей расы от грязи и вредных насекомых, но всему этому предстояло случиться в далеком будущем.


После я увидел еще много картин прошлого, следовавших быстрыми вспышками, и смог проследить судьбу бродячего и вырождающегося народа пауков, чьи предки некогда завоевали мир.

Под натиском холода они двинулись на юг, оставляя позади отдельные группы. Отставали всегда самые маленькие, самые свирепые и уродливые, наименее умные! Сегодня их потомство плетет паутину в лесу, на ферме и в поле и наследует самые гордые строения человечества.

Шли годы, и наши ряды редели. Миллионы превратились в тысячи, правителей насчитывалось несколько сотен. Время от времени мы встречали другие группы. Некоторые были с рабами, но большинство без них. Часто мы вступали с ними в бой: со временем между нашими видами возникли такие различия, что мы больше не могли найти общий язык с собратьями-захватчиками. Мы видели жестокие племена людей, вооруженных каменными топорами и дубинками. Они не были потомками полярной расы, но развивались самостоятельно. Другие еще не эволюционировали: это были большие полудревесные обезьяны, которые только начинали постигать преимущества человеческой кисти и прямо отстоящего большого пальца.

Мы шли дальше, и нас становилось все меньше. Мы огибали вулканы, изрыгавшие на нас лаву и убивавшие многих, гибли в страшных бурях, умирали под безжалостным градом и лавинами. Выжившие наконец обрели покой в первобытных джунглях, куда не могли добраться никакие ледники. Джунгли стали нашим миром. Мы выстроили дома с помощью кочевавших здесь дикарей, а затем сожрали их тела. Кольца различных видов пауков опоясывали наш город, где жили около сотни правителей — все, что осталось для продолжения рода.

Мы жили здесь, в самом сердце жарких лесов. Мы были стары, и у нас больше не рождалось потомство. Мы страдали от естественной смертности и с годами выработали в себе адскую хитрость. Мы почти решились на новую миграцию — но что лежало там, за пределами нашего дома? На этот вопрос у нас не было ответа. Придется ли нам вновь преодолевать заснеженные ледники и кипящие вулканы?

Но если ледники были уничтожены в битве с вулканами, возможно, вновь появились люди. Не те примитивные и неразумные дикари, которых иногда приводили наши охотники, а большие, жирные и зубастые светлокожие звери. О, мы смогли бы вновь согнать их в стада рабов!

В иных краях, быть может, мы найдем и других представителей нашей расы. Объединив их силу и нашу хитрость, плоды многовекового развития, мы сумеем подняться на небывалые высоты, и под нашим мудрым руководством мелкие пауки завоюют для нас весь мир!

Следующая вспышка показала, что правителей осталось всего шестьдесят или семьдесят, в основном самцов; с годами и эта небольшая группа становилась все меньше. В последнем видении я открыл люк на крыше хижины и увидел на соседних крышах семерых своих товарищей. Мы смотрели на животных, приведенных для вечернего пиршества. Среди них были коричневые голые люди и еще один белолицый человек в странной, невиданной шкуре. Я собирался им пообедать!

Я, Джабез Пентрит, глядел на себя глазами царя пауков. Я видел себя — да, я помнил, как стоял несколько дней назад на городской площади, а гигантские пауки смотрели на меня в предвкушении пиршества со своих крыш! Опустилась туманная завеса, и я понял, что достиг конца пути. Это единственное доказательство того, что моя история правдива.

7
Три дня спустя, когда я полностью излечился, меня снова вытащили их тюрьмы. Пауки ждали. Вся долина кишела пауками. Над толпой, как шепот, поднимался сухой шелест. Желтоголовые стражники окружали дома. Серые дьяволы смешались с насекомыми в красную полоску, много было и огромных, черных, прыгучих птицеедов; в толпе пауков я не видел ни одного, чей укус не был бы смертелен для человека.

Царь пауков молча дал мне понять, что мне будет сохранена жизнь, если я приведу их в ближайшее поселение белых. Я с готовностью согласился. Кто поступил бы иначе? Я мало верил обещаниям царя и собирался привести их к реке, а там попробовать бежать, поскольку пауки, как кошки, не любили воду.

На восьмой день моего пленения мы отправились покорять ничего не подозревавший континент. Я шел в центре группы исполинских правителей. Вокруг шелестела внушительная армия охранников, и на многие мили с каждой стороны тянулись отряды нашей пехоты.

Как я пировал фруктами в тот день! Когда мы достигли небольшого ручья у бывшей десятой стоянки, я поймал руками несколько рыбешек и съел их сырыми. Никакие яства в жизни не казались мне такими вкусными, как эта рыба! В ту ночь снова зарычали барабаны. Я слышал их, лежа в окружении чутко спящей орды; пауки злобно шевелились при малейшем моем движении.

На рассвете армия продолжила свой поход. Подгоняемый пауками, я шел быстро. Дорога, занявшая десять дней, теперь отняла у меня неделю.

Ближе к вечеру мы услышали рев Карони: река преодолевала порог на пути к Ориноко.

Неожиданно впереди раздались ужасные крики — то были человеческие голоса, но звучал в них нечеловеческий ужас. Гигантские пауки ускорили шаг, и я с трудом поспевал за ними. Вдалеке поднималось пламя лагерного костра. Мы выскочили из леса и увидели сам лагерь. Племя уродливых туземцев устроило стоянку на открытом месте у берега реки и разложило на песке костер. Здесь они оказались в ловушке. Высокие, похожие на тростник травы, доходившие рослому человеку до плеча, гнулись до земли и шуршали под натиском паучьей армии.

Дикари были окружены. Пауки ждали прибытия царя. По маскам и племенной раскраске я узнал в туземцах свирепых индейцев гуахарибо, убивающих из любви к убийству. Они покинули свои селения в верховьях Ориноко в поисках голов и прочей добычи.

Над костром коптилось в дыму немало голов — и некоторые из них были головами белых! При виде этого я внутренне окаменел. Если бы спасение индейцев зависело от меня, я не тронулся бы с места.

— Это первые, — сказал я царю.

Он понял меня и подал сигнал к началу атаки.


Огромная волна пауков ринулась сквозь дым на дикарей, выщелкивая свой боевой клич. Охваченные безумием резни, царь пауков и его товарищи также бросились в бой, вспоминая давно забытую радость сражения.

Через секунду я был забыт и остался совершенно один! Я был ошеломлен этим чудом и на миг застыл. Затем я быстро, но с большой осторожностью прокрался на берег, где лежали вытащенные из воды длинные каноэ, и столкнул в реку все лодки, кроме одной.

Битва продолжалась. Я уже ступил в каноэ, но что-то заставило меня остановиться и задуматься. Я снова услышал отчаянные, умоляющие крики бронзоволицых людей, увидел их извивающиеся руки, взывающие к мести. Я тихонько подполз к костру, набрал охапку легких смолистых веток и кинулся к каноэ, поджигая позади себя траву.

Я стал грести вверх по течению — туда, где прибрежная полоса переходила в густой лес. Сильный ветер дул вниз по течению. Я поджигал своим факелом ветку за веткой и швырял их далеко на берег. Затем я вывел лодку на середину реки и стал ждать.

Битва близилась к концу, исход ее был почти предопределен. Но огонь, зажженный мной, постепенно распространялся. Яростная стена пламени взметнулась на пятнадцать футов и ветер с ревом погнал ее на поле боя.

Сражение прервалось. И люди, и пауки были обречены. Огонь, наступавший с двух сторон, сомкнулся. Я кричал от радости, и ветер нес на берег клочья моих безумных проклятий. А берег странно походил на громадный, охваченный пламенем город. Полотнища огня плескались в воздухе и взбирались по его призрачным стенам. Водоворот искр шипел, как в очаге. Что-то громко лопалось, будто гигантские кукурузные зерна на громадной сковороде. Волна густого дыма, отдававшая горелой плотью, покатилась к реке и заставила меня закашляться. Из глаз полились слезы. Я вытер слезящиеся глаза и увидел, как из огня, спотыкаясь, показалось ужасное горящее нечто. Языки пламени окружали жирное раздутое тело. Шерсть сгорела, челюсти исчезли, но я узнал царя пауков. Он подбежал ближе, и я понял, что он ослеп — огонь сжег его глаза. Обугленные ноги подкосились под его весом, и он рухнул в реку.

Вода с шипением вскипела. Он приподнялся, слабо подергиваясь. Я увидел, что в него со всех сторон вцепились мелкие рыбешки, отрывая зубами куски мяса. Это были свирепые маленькие пираньи, миниатюрные пресноводные акулы — горе тому, кто угодит в их стаю! Паук снова всплыл на поверхность, вздымая кровавую пену — и затем останки последнего из монстров погрузились в воды Карони!

Немногим паукам удалось спастись. Когда пламя отступило в лес, берег оказался покрыт их обугленными телами. Они громоздились кучами между обгорелых скелетов гуахарибо. Не торопясь, я добрался до цивилизации. Я нес друзьям известие колоссальной важности.

Я поведал им свою историю и сказал:

— Вы трудитесь на протяжении сотен лет в поисках канувших в вечность эпох; с кирками и лопатами вы копаетесь в пыли забытых империй; вы тщательно просеиваете мифы и легенды, чтобы обнаружить мельчайшие факты; вы прилагаете титанические усилия, проводите геологические, биологические и филологические исследования, чтобы проникнуть в прошлое. А тем временем живые звенья, связующие с прошлым, ловят мух на чердаках ваших домов! Постарайтесь вырвать у них этот секрет — и вы узнаете о прошлом нашего мира больше, чем принесут все ваши старания.

Как я и ожидал, они подняли меня на смех.


Он закончил рассказ, когда мы подъезжали к Уолтему. Мы стали собирать свой багаж — до Бостона оставалось всего несколько миль. У самого Бостона он вернулся к обсуждению понятия «ненависти», с которого начался наш разговор.

— Если при виде паука вы ощущаете брезгливость или тошнотворное отвращение, то это потому, что ваша наследственная, подсознательная память знает: эти существа некогда, в ином существовании, были вашими властелинами. Она приказывает вам уничтожить эту гнусную, чужеродную жизнь, остаток иного мира. И когда вы давите ногой овинного паука, вы подсознательно мстите за бесчисленные века угнетения, оставившие такой след в человеческом сознании, что большинство людей всегда будут содрогаться, глядя на этих существ.

Вас охватывает отвращение, но вы не понимаете причин такой неприязни. Но я — я ненавижу пауков, ибо в отличие от всех остальных людей знаю, что они собой представляют.

Всех пауков теперь тянет ко мне. К примеру, я вхожу в комнату; нигде нет ни следа паутины, хозяйка поклялась бы, что дом вылизан сверху донизу. Но пауки каким-то образом чувствуют мое присутствие, и перед уходом я вижу одного из них: он сидит на моем ботинке или где-то рядом и пристально смотрит на меня своими черными глазками-бусинками.

Я ненавижу пауков, но не испытываю того страха, что вы ошибочно называете ненавистью. Я собираюсь разыскать Карева, и мы вместе отправимся на поиски полярной страны, где жили меднокожие люди. Возможно, мы даже найдем останки вмерзшего в лед или окаменевшего древнего паука — и я докажу, что не лгал своим коллегам по науке. Но я не желаю больше слышать насмешки и потому решил держать при себе свою историю. Я не должен был рассказывать ее и вам, но мне захотелось увидеть, как обычный человек воспримет теорию, отвергнутую всеми современными учеными.

— Как, разве уже Бостон? Так скоро? — воскликнул он, когда поезд подошел к Северному вокзалу. — Надеюсь, я вас не утомил.

— Ничуть, мистер Пентрит, — с улыбкой ответил я и протянул руку. — Желаю вам удачи в ваших начинаниях.

— Спасибо. Она мне понадобится, — отрывисто произнес он, пожал мою руку и смешался с толпой.

Больше я не видел человека с глазами-бусинками.

Я не буду включать его историю в свой роман, но не стану ее изменять. Это по меньшей мере поразительная теория, которая, будучи доказана, перевернет все общепринятые воззрения. Но если он намерен искать на севере свой затерянный город, ему придется отправиться одному — в газетах писали, что сэр Адлингтон Карев исчез в джунглях западного берега Африки, и поскольку его эксперименты касались высших приматов, я не думаю, что он будет когда-либо найден.

Теперь, когда вы прочитали эту историю, я должен честно предупредить, что сам в нее не верю. Глаза моего собеседника, пожалуй, сверкали чересчур ярко!


Марсель Янко. Паутина.

Сакс Ромер ЗЕЛЕНЫЙ ПАУК

Согласно моим записям, великая лекция профессора Брейма-Скепли, от которой ожидали революционных изменений в современной медицине, должна была состояться пятнадцатого марта. В предшествующую неделю на старинных улочках Барминстера можно было увидеть многих ведущих ученых Европы — весь медицинский мир с нетерпением ждал откровений о новом методе лечения, предложенном Бреймом-Скепли.

Многие гадали, почему профессор избрал местом столь важной лекции стародавний Барминстер, а не Лондон. Но переубедить Брейма-Скепли было нелегко, и ученым, скрепя сердце, пришлось ехать в Барминстер.

В полночь четырнадцатого марта, насколько удалось установить, привратник у северного входа во внутренний двор колледжа был разбужен громким звонком.

Поспешив к двери своей сторожки, он с удивлением увидел у ворот сухопарую фигуру профессора Брейма-Скепли. На профессоре была громадная меховая шуба. Привратник поспешил открыть засов и впустить знаменитого ученого.

— Простите, что беспокою вас в такой поздний час, Джеймисон, — сказал профессор. — Я должен подготовить для завтрашней лекции несколько препаратов. Наверное, проведу в бактериологической лаборатории пару часов. Вы не против выдать мне ключ?

С этими словами он сунул в руку привратника соверен, и Джеймисон с радостью согласился.

Огонь в маленькой гостиной домика почти погас. Привратник подбросил лопату угля, раскурил трубку и просидел так около часа. В час ночи он вышел и оглядел двор.

Профессор все еще работал. Поеживаясь от ночного холода, Джеймисон собирался вернуться к себе, но вдруг заметил, что в верхнем окне одного из старинных домов на Спиндл-лейн зажегся свет. Дом был последним в ряду и стоял прямо напротив бактериологической лаборатории.

— Это дом старого Крегга, — пробормотал привратник. — Не знал, что после смерти старика там кто-то поселился.

Свет был неяркий и мерцающий и напоминал огонек спички. Пока привратник смотрел на окно, свет исчез. Было что-то потустороннее в этом огоньке, вдруг загоревшемся в пустом доме. Привратник вздрогнул и торопливо вернулся к теплу своего камина.

По любопытному совпадению, в ту ночь я был в гостях у Харборна. Я сидел и читал. Минут через двадцать я выбил пепел из трубки и собрался уходить, но на лестнице внезапно кто-то завозился. Мы обернулись. В комнату, запыхавшись, вбежал Джеймисон — бледный, с диким взглядом.

— Слава Богу, вы не спите! — воскликнул он. — Светилось только ваше окно.

— Где бренди? — спросил я, увидев, что привратник вот-вот повалится на диван.

Стаканчик коньяка немного подкрепил его силы. Джеймисон порозовел и, глядя на нас все тем же диким взглядом, выпалил:

— Профессор Брейм-Скепли убит!

— Убит! — повторил Харборн.

— И это сделал не человек, сэр! — испуганно продолжал привратник. — Надеюсь, небеса не позволят мне вновь такое увидеть!

— Вы бредите! — с нарочитой строгостью сказал я, так как Джеймисон был на грани истерики. — Хватит нести чепуху. Где профессор?

— В бактериологической лаборатории, сэр.

— Как долго он там находится?

— С двенадцати часов ночи!

Я удивленно взглянул на Харборна.

— Что он там делал? — поинтересовался мой приятель.

— Он сказал, что ему нужно подготовиться к лекции.

— Ну же, продолжайте! Выпейте еще рюмочку бренди. Откуда вы знаете, что он мертв?

— Я пошел в лабораторию, хотел спросить его, долго ли он еще там пробудет.

— Ну?

— Он не ответил на мой стук, хотя свет горел. Дверь была заперта изнутри. Я забрался на мусорный ящик и сумел дотянуться до подоконника. Я подтянулся на руках и заглянул внутрь, а затем… сорвался и упал!

— Но что же вы там увидели? Эй! Что вы увидели?

— Профессор Брейм-Скепли замертво лежал на полу среди осколков лабораторных пробирок. Стол был перевернут. Горели только две лампы над столом, и голова профессора находилась на свету, а тело лежало в тени.

— Что еще?

— Кровь! Его волосы были спутаны и все в крови!

— Пойдемте, Харборн! — закричал я, надевая шляпу. — И вы, Джеймисон!

— Ради всего святого, господа, — запричитал Джеймисон, хватая нас за руки. — Я не могу! Вы еще не все слышали!

— Тогда рассказывайте быстрее! — сказал Харборн. — Дорога каждая секунда.

— Я побежал за лестницей. Когда я вернулся с лестницей, джентльмены, лампы были потушены.

— То есть свет погас?

— Я поднялся по лестнице, посмотрел в окно и увидел… как описать то, что я увидел?

— Не тяните! — закричал Харборн. — Что это было?

— Там было существо, сэр… похожее на зеленого паука — только этот паук был вдвое больше футбольного мяча!

Мы с Харборном со значением переглянулись.

— Вы немного расстроены, Джеймисон, — сказал я, положив руку ему на плечо. — Оставайтесь здесь и ждите нас.

Привратник уставился на меня.

— Вы мне не верите, — выдавил он. — Вы пойдете туда, ничего не подозревая. Но я готов поклясться на Библии, что видел самое жуткое существо на земле. Паук пополз в угол лаборатории.

Харборн, стоя у двери, нерешительно обернулся.

— Какой угол, Джеймисон? — спросил он.

— Северо-западный, сэр. Я мельком увидел его, когда он пополз за перегородку.

— Но как вы смогли разглядеть паука, если света не было? — спросил Харборн.

Привратник удивился.

— Это не приходило мне в голову, сэр, — в замешательстве произнес он. — Думаю, там что-то светилось — что-то вроде банок с фосфором.

— Пойдем! — сказал мой приятель, и мы без лишних рассуждений побежали вниз по лестнице на площадь.

Веселый луч света падал из домика, прорезая черные тени под аркой. Мы поняли, что привратник в панике позабыл запереть дверь сторожки. Мы вбежали во внутренний двор, где нас встретил холодный, влажный ветер с реки. Ночь выдалась очень темная, ветер гнал по небу чернильно-черные тучи, и бактериологическая лаборатория казалась на их фоне квадратным пятном темноты.

— Вот и лестница, — внезапно сказал Харборн. Мы остановились, не зная, что предпринять.

— Попробуй дверь, — предложил я.

Мы подергали ручку, но дверь, видимо, была заперта. Мы оказались в затруднительном положении. Харборн поднялся по лестнице и заглянул в окно лаборатории, но увидел лишь непроницаемый мрак.

— Нужно сломать дверь, — сказал я. — Замок не очень прочный.

Мы дружно приложились плечами к двери, замок затрещал и поддался. Затем я ударил ногой чуть повыше замочной скважины, и дверь распахнулась. Мы сразу почувствовали странный запах.

— Разбитые пробирки, — пробормотал Харборн. — Выключатель на противоположной стене, у книжного шкафа. Нужно идти прямо туда.

Мы осторожно шагнули в темноту, и на третьем-четвертом шаге под ногами заскрежетало стекло. Я поскользнулся на чем-то липком и невольно содрогнулся. Секунду спустя я услышал возглас отвращения.

— Стена вся мокрая! — сказал Харборн.

Он нашарил выключатель и поспешно включил свет.

О Господи! Как описать картину, представшую перед нашими глазами? Я никогда не видел такого хаоса. Страшный беспорядок говорил о том, что в лаборатории произошла какая-то яростная схватка.

На первый взгляд могло показаться, что здесь буйствовал помешанный. Это была сцена бессмысленного разрушения. На полках практически не осталось ни одной целой банки, бутылки или пробирки. Весь пол был усеян осколками, буквально плававшими в разлитых растворах и консервантах. Дверь шкафа, где хранились образцы бацилл, была распахнута настежь, стекло разбито. Бесценное содержимое, предположительно, следовало искать среди сотен предметов на залитом реактивами полу.

Книжные полки также опустели — книги были разбросаны повсюду, словно их использовали в качестве метательных снарядов. Огромный том застрял в стекле светового фонаря в центре потолка. В деревянной перегородке торчал ланцет, и наводящая на самые ужасные мысли красная полоса соединяла его с красной лужей на полу. Стол был опрокинут, две лампы над ним разбиты. Но мы нигде не увидели тела профессора Брейма-Скепли. Его шляпа и шуба по-прежнему висели на вешалке у входа.

Некоторое время мы молча рассматривали жуткую картину.

— Что это за следы на стене? — заговорил Харборн. — Они еще влажные. И где профессор?

Следы в форме неровных колец, на которые он указывал, шли от красной лужи на полу по всем четырем стенам и поднимались вверх, где тени абажуров не позволяли их разглядеть. Я потянул вниз один из светильников, повернул его абажуром вверх — и то, что я увидел, вызвало у меня внезапный приступ тошноты.

Следы доходили до самого верха стены и продолжались на потолке. На раме светового фонаря виднелся красно-коричневый отпечаток человеческойруки!

— Брось это! — хрипло сказал Харборн. — Если мы задержимся здесь, у нас не хватит мужества заглянуть за перегородку.

Северная сторона лаборатории, отделенная перегородкой, образует узкое помещение, которое пересекает все здание, но имеет лишь шесть футов в ширину. Все стены уставлены полками, на которых хранятся препараты для экспериментов. Помещение освещено квадратным окном, выходящим на Спиндл-лейн. Под окном расположена раковина. Перегородка не подходит вплотную к западной стене — там оставлен проход в хранилище шириной фута в три. В помещении есть две электрические лампы; одна висит над раковиной, а другая в центре потолка. Однако из лаборатории свет зажечь нельзя, так как выключатель находится за перегородкой. Склад, следовательно, был погружен в темноту и мы не знали, какое ужасное существо могло в нем притаиться. Но мы искали пропавшего человека, и у нас не оставалось другого выхода, кроме как осмотреть и это помещение.

Харборн, такой же бледный, как и я, решительно пересек лабораторию и зашел за перегородку. Послышался щелчок электрического выключателя, но загорелась только одна лампа. Вторая — та, что над раковиной — была разбита.

Мы оба, я думаю, ожидали увидеть какое-то кошмарное зрелище. Как ни странно, сперва наше внимание привлекла только разбитая лампа. Второй абажур закачался от внезапного порыва холодного и влажного воздуха, и тогда мы заметили, что оконная рама со стеклом была снята с петель и стояла внизу у стены. Затем Харборн разглядел жуткие следы, шедшие прямо по центру пола. У окна нас ждало еще одно открытие.

Стена вокруг створки была измазана кровью. Повсюду виднелись следы окровавленной руки, словно хватавшейся за стену.

— Боже правый! — пробормотал я. — Это ужасно! Выглядит так, будто его тащили.

— Нужно собрать поисковую партию и обыскать болота, — произнес Харборн со странной интонацией в голосе.

— Постой! — сказал я. — Джеймисону удалось кое-кого разбудить. Они идут сюда.

Минуту спустя возбужденная кучка людей уже осматривала непонятные следы в лаборатории.

— Эй! — крикнул Харборн. — Выметайтесь и поскорее принесите фонари! Его тело вытащили через окно!

— А что там с зеленым пауком? — спросили сразу несколько голосов.

— Меня не спрашивайте! — ответил мой приятель. — Но я склонен согласиться с Джеймисоном: это не под силу рукам человеческим. Нужно искать тело профессора. Разделимся и осмотрим Спиндл-лейн и окрестности.

В оставшиеся часы той незабываемой ночи к нашему отряду присоединились и другие. До рассвета мы успели осмотреть многие мили окрестностей. В пять утра над болотами разразился ливень. Все мы промокли до нитки и на рассвете жалкой кучкой возвратились в Барминстер.

Лабораторией занялась местная полиция, срочно запросившая помощь Скотланд-Ярда. По прибытии экспертов из Лондона мы не смогли рассказать им ничего нового.

Мы с Харборном и доктором Дэвидсоном уделили самое пристальное внимание Спиндл-лейн и ближайшим окрестностям места, где было совершено таинственное преступление, однако все наши усилия не принесли ни малейших плодов.

Таковы были экстраординарные, но оставляющие желать лучшего сведения, полученные лондонскими следователями. Основываясь на них, следователи выдвинули, естественно, всецело ошибочную теорию.

Дело не сдвинулось с мертвой точки и к вечеру шестнадцатого, когда Харборн ворвался ко мне и бесцеремонно поставил на каминную полку мокрую сумку, помеченную инициалами «Д. Б. С.».

— Есть новости? — воскликнул я, вскакивая на ноги.

— Едва ли, — ответил он. — Можно подумать, что эти детективы с самого начала предположили, будто имеют дело с чем-то сверхъестественным. Вследствие этого они упустили из виду некоторые улики. Будь обстоятельства менее странными, они мигом пошли бы по следу.

— У тебя появилась какая-то теория? Что в этой сумке?

— Оставим на минуту сумку, — ответил Харборн с непонятной для меня уклончивостью. — Позволь мне сперва изложить факты — истинные факты, а не кажущиеся. Должен признаться, что вчера я был вполне склонен согласиться с детективами. Однако они сочли, что в лабораторию вломилось какое-то громадное, неизвестное науке насекомое и унесло профессора! Не будь этого обстоятельства, я разделил бы, весьма вероятно, их точку зрения. Вчера, распрощавшись с тобой и доктором Дэвидсоном, я немедленно отправился на поиски Джеймисона и обнаружил его мертвецки пьяным. Как ты, скорее всего, слышал, позднее он впал в пьяное беспамятство, и полиции не удалось добиться от него ни единого разумного слова. Я был в этом смысле первым и получил от Джеймисона необходимую подсказку. Примерно в час ночи — через час после того, как Брейм-Скепли вошел в лабораторию — Джеймисон подошел к двери своей сторожки и увидел свет в окне дома в самом конце Спиндл-лейн.

— Но полиция, конечно, допросила всех жильцов на Спиндл-лейн?

— Тот дом пустует.

— Полицейские его осмотрели?

— Разумеется. Но сделали это формальности ради: у них не было особых резонов для тщательного обыска. В результате они ничего не нашли. Кстати, все, что можно было там найти, я обнаружил до их прибытия.

— Боюсь, я потерял нить.

— Погоди минутку. Когда привратник сообщил, что видел в доме свет, дело сразу приобрело другой оборот. Ключ к тайне был у меня в руках. Я пошел на Спиндл-лейн и осмотрел фасад дома. Было очевидно, что дом пустует: стекла во многих окнах первого этажа были разбиты.

На этой стадии я не хотел никого посвящать в свои соображения и потому не мог обратиться за ключом. Я обошел дом и увидел с северной стороны заднюю дверь. Оттуда к самой воде спускались три каменные ступеньки. Если бы я вздумал одолжить одну из лодок колледжа, это привлекло бы внимание. В конце концов я подобрался ближе и прыгнул. Дождь лил как из ведра, я плохо оттолкнулся от размокшей глинистой почвы, но все же приземлился на нижней ступеньке, откуда тотчас свалился в реку!

Я и без того промок до костей, так что это имело мало значения. К тому же я быстро согрелся, когда с удовольствием обнаружил, что дверь лишь прикрыта, но не заперта. На противоположном берегу как раз показались шесть человек, осматривавших восточную долину. Я быстро вошел и затворил за собой дверь.

— Ну — и что же дальше?

Я поднялся в комнату, выходящую на лабораторию. Кажется, никто не обратил внимания, что окна почти соприкасаются. Будь окно лаборатории побольше, в нее нетрудно было бы перескочить из комнаты.

— Так что ты там нашел?

— Источник таинственного света.

— И что это было?

— Спичка! Надеюсь, ты согласишься со мной, что зеленые пауки не пользуются спичками. Вывод: в ночь убийства в комнате находился какой-то человек. Он зажег спичку, и ее огонек заметил Джеймисон. Имелись и определенные следы, которые поначалу меня сильно озадачили. Подоконник был покрыт густым слоем грязи; судя по отметинам на нем, на подоконник клали доску. Иными словами, доска была размещена поперек комнаты. Штукатурка в углу облупилась и усеивала пол. На полу я заметил еще один след: там как будто стояла коробка, которая поддерживала другой конец доски. Следующее открытие оказалось еще более интересным. Я нашел на подоконнике и с внутренней стороны рамы отпечатки пальцев — между прочим, перед уходом я их стер. Кто-то вошел в комнату через окно!

Но я вспомнил, что окно было закрыто, прежде чем я начал его осматривать. Значит, таинственный посетитель закрыл его за собой. Его пальцы были измазаны кровью — как же тогда он открыл окно снаружи, что было не очень легко, и не оставил никаких следов на створке? Я предположил, что он открыл окно изнутри.

Далее я вообразил гипотетического убийцу: он проник в последний дом на Спиндл-лейн и оттуда в лабораторию, убил профессора, вернулся через окно и зажег спичку — на не остались следы крови. Зачем он вернулся в комнату и каким образом добрался до окна лаборатории? Я вновь осмотрел лабораторию (меня впустил охранявший ее знакомый полицейский) и выяснил два момента. Первое: окно лаборатории невозможно было открыть снаружи. И второе: на подоконник клали доску, ту самую доску, что использовалась для какой-то таинственной цели!

Исходя из этой теории, мне сразу стало очевидно, что доску можно было установить, только протянув ее из окна дома в окно лаборатории. И тут меня осенило. Убийца, как и я, вошел в дом со стороны реки! Откуда он взял доску? Привез на лодке! Не забывайте, все это было лишь предположением, но я решил остановиться на этой мысли.

Я продолжал осмотр лаборатории и различные факты, в свете новой идеи, стали складываться в систему. Возьмем ужасные следы непонятного убийства, что навели на нас такой страх при первом посещении лаборатории. Они казались не такими уж необъяснимыми, если считать их оставленными намеренно, а не случайно! Отпечаток руки на потолке, казалось бы, свидетельствовал, что убийцей являлось насекомое. Но подобный след мог легко оставить высокий человек, взобравшись на стол! Это поразительное открытие, в сочетании с запертой дверью и невозможностью войти в лабораторию со стороны двора, привело меня к правдоподобной разгадке тайны.

Тщательно продуманные детали указывали на умысел. Самым важным было то, что исчезнувший профессор запер дверь. Кто мог знать, где он будет находиться ночью? Почему профессор не пытался убежать через дверь — как ты помнишь, ключ торчал в замке? Как случилось, наконец, что его крики о помощи не разбудили всю Спиндл-лейн?

Эти мысли легли в основу второй части моей теории. Доску, предположил я, использовали для выхода из лаборатории! Мои окончательные заключения были следующими:

— Профессор Брейм-Скепли проник в дом на Спиндл-лейн со стороны реки. Он приплыл на лодке, которую арендовал у Лонга. С собой он привез доску и какую-то коробку либо ящик. Доску он установил между окнами, а ящик оставил в доме. Затем он вернулся в лодку, отплыл и высадился немного поодаль. Как мы уже знаем, он прошел во внутренний двор, вошел в лабораторию и запер дверь. В лаборатории он разбил все стеклянные сосуды, сорвал окно с петель и оставил странные следы и отметины, которые завели всех в тупик. Книга в световом фонаре и ланцет в перегородке были финальными художественными штрихами, созданными гениальным умом. Время приближалось к часу. Желая удостовериться, что его аппарат для создания иллюзии паука готов к действию, он прополз по доске из лаборатории в дом и зажег спичку. Огонек заметил Джеймисон. Будь он не так труслив, весь план бы провалился.

Профессор, должно быть, с нетерпением ждал появления Джеймисона. Наконец тот постучался. Профессор улегся под лампы — все шло по плану. Джеймисон забрался на мусорный ящик, заглянул в окно лаборатории и помчался за лестницей, что мог бы предвидеть любой разумный человек. Тем временем профессор разбил лампы, вновь прополз по своей доске в дом и втянул доску за собой.

Я слушал, затаив дыхание, но теперь поневоле спросил:

— А паук?

— Все очень просто! — ответил Харборн. — Позволь-ка.

Он потянулся за кожаной сумкой, расстегнул ее и достал… волшебный фонарь!

— Что? — воскликнул я. — Волшебный фонарь?

— С приложением кинематографического аппарата! Вот и пленка. Пребывание в реке не пошло ей на пользу. Какой-то южноамериканский паук, не так ли? Красивая окраска ярко выделяется на черном фоне. Доска, лежащая на подоконнике и перевернутом ящике, служила подставкой. Когда Джеймисон взобрался на лестницу, он смотрел на лабораторию с юго-востока. Изображение проецировалось в северо-западный угол из окна дом на Спиндл-лейн через узкую улочку и открытое окно лаборатории.

Луч скрывала перегородка, и привратнику было видно только странное изображение — хотя, если бы он забрался повыше, он заметил бы этот световой луч, пересекающий Спиндл-лейн. Знакомый нам по таким демонстрациям круг света был ловко скрыт путем использования прозрачного изображения на непрозрачном фоне. Затем профессор вышел из задней двери, подтянул к себе лодку с помощью заранее привязанного каната и поплыл вверх по течению. Там он вернул лодку и утопил свой аппарат. Волшебный фонарь он, вероятно, прятал под шубой, когда говорил с Джеймисоном.

Я пораженно смотрел на Харборна.

— По-видимому, ты удивлен, — с улыбкой сказал он, — но на самом деле во всем этом нет ничего особенного. Я не стал докучать тебе мелкими деталями, которые подкрепили мои выводы, как и рассказом о втором падении в реку по выходе из дома. Но мое решение загадки оставалось лишь правдоподобной гипотезой, пока по счастливому наитию, рожденному одним только воображением, я не стал искать и в конце концов нашел аппарат. Ты собираешься спросить, где я его обнаружил. Отвечаю — в том глубоком провале близ прокатной станции Лонга, где Джимми Бейкер поймал прошлым летом большую рыбину. Брейм-Скепли — человек с развитым логическим мышлением, и я подумал, что он отправится вверх по течению, зная, что на реке собираются чистить дно. Аппарат ему нужно было утопить в глубоком месте, чтобы его не унесло течением.

Остаются еще один-два пункта, которые нуждаются в прояснении. Запас крови не представлял непреодолимой трудности для физиолога и… черт побери!

Он внезапно сунул руку в сумку.

— Это резиновое колечко от бутылки с содовой, искусно укрепленное на рукоятке трости, объясняет таинственные следы. Но главной загадкой является цель этого маскарада и причина исчезновения профессора.

— Мне кажется, — сказал я, — что я могу выдвинуть одно предположение. Он обнаружил ошибку в своей теории, но отступать было поздно. Стремясь сохранить незапятнанной свою великолепную репутацию, он и придумал этот сложный способ скрыть ошибку и одновременно уничтожить лабораторию.

— Я пришел к такому же выводу, — согласился Харборн. — Вот почему я тщательно скрыл немногие оставленные им следы. От этой красивой сумки с красноречивыми инициалами «Д. Б. С.» тоже придется избавиться. Свои умозаключения я собираюсь оставить при себе, мир же имеет полное право считать, что профессора Брейма-Скепли унесло неведомое насекомое!

Так была поставлена точка в этой истории. Профессор Брейм-Скепли продолжает где-то под новым именем блестящую научную карьеру, в то время как Харборн великодушно позволяет миру заблуждаться.




Отто Генри Бахер. Арахна (1884).

Адриан Конан Дойль Джон Диксон Карр СЛУЧАЙ В ДЕПТФОРДЕ

В достопамятном девяносто третьем году его внимание было занято целой серией невероятных дел, начиная с… внезапной смерти кардинала Тоски и кончая арестом Уилсона[27], известного дрессировщика канареек; это последнее дело смыло пятно с лондонского Ист-Энда.

«Черный Питер».


Я постоянно повторяю, что мой друг Шерлок Холмс, подобно всем великим художникам, жил исключительно ради своего искусства. И я не могу припомнить, если не считать дела герцога Хоулдернесса, чтобы он потребовал за свои услуги крупное вознаграждение. Каким бы богатым и могущественным ни был клиент, он отказывался заниматься его делом, если оно не вызывало его сочувствия, и в то же время готов был предоставить всю свою энергию в распоряжение скромного претендента, если его дело заключало в себе какие-нибудь удивительные свойства, задевающие струны его воображения.

Просматривая свои записки, относящиеся к достопамятному девяносто пятому году, я натолкнулся на детальное изложение одного дела, которое может служить примером бескорыстия и даже альтруизма со стороны человека, готового оказать услугу во имя сочувствия и милосердия, пренебрегая материальным вознаграждением. Я, конечно, имею в виду ужасный случай с канарейками и следами сажи на потолке.

Дело было в июне, и мой друг только что закончил расследование, связанное с внезапной смертью кардинала Тоски, которое он предпринял по специальной просьбе папы. Это расследование потребовало от Холмса крайне напряженной работы; он пришел в такое нервное, беспокойное состояние, что я опасался за него не только как друг, но и как его домашний доктор. В один из дождливых вечеров того же самого месяца я уговорил его пойти пообедать со мной у Фраскатти, а после этого выпить кофе в кафе «Ройял». Как я и надеялся, большой оживленный зал с его красными плюшевыми креслами и величественными пальмами, залитыми светом многочисленных хрустальных канделябров, вывел Холмса из его сосредоточенного состояния, и, глядя на то, как он сидит, откинувшись на спинку диванчика, и вертит в тонких пальцах ножку своей рюмки, я с удовольствием отметил, что, когда он наблюдал за публикой, заполнившей центральный зал и кабины — среди посетителей почему-то преобладал восточноевропейский, богемный элемент, — в его серых глазах зажглись огоньки, свидетельствующие о живом интересе.

Я только что собирался ответить на какое-то его замечание, как вдруг он кивнул головой в сторону двери.

— Лестрейд, — сказал он. — Интересно, что он здесь делает?

Обернувшись через плечо, я увидел сухопарую фигуру и крысиную физиономию нашего скотланд-ярдского знакомого; он стоял в дверях, неспешно обводя глазами зал.

— Возможно, он ищет вас, — заметил я. — И, наверное, по какому-нибудь срочному делу.

— Вряд ли, Уотсон. Его мокрые сапоги указывают на то, что он шел пешком, а если бы дело было срочное, он взял бы кэб. Но вот он идет сюда.

Лестрейд заметил нас и по знаку Холмса пробрался через толпу и пододвинул стул к нашему столику.

— Всего лишь обычная проверка, — сказал он в ответ на мой вопрос. — Но долг есть долг, мистер Холмс, и должен вам сказать, что мне доводилось выуживать весьма любопытную рыбку в подобных респектабельных заведениях. Пока вы там уютненько сидите у себя на Бейкер-стрит и изобретаете свои теории, мы, работяги из Скотланд-Ярда, делаем всю практическую работу. Мы не получаем благодарностей от папы или там от короля, зато нам достается выволочка от старшего инспектора, если случается неудача.

— Ладно уж, — добродушно улыбнулся Холмс. — Ваше начальство наверняка прониклось к вам уважением с тех пор, как я решил задачу, связанную с убийством Рональда Эдера, разобрался с кражей, в которой были замешаны Брюс и Партингтон, затем…

— Верно, верно, — торопливо перебил его Лестрейд. — А теперь, — добавил он, выразительно подмигнув мне, — у меня кое-что для вас есть.

— Ах вот как!

— Вполне возможно, конечно, что молодая женщина, которая пугается теней, относится скорее к компетенции доктора Уотсона.

— Послушайте, Лестрейд! — шумно запротестовал я. — Не могу одобрить ваше…

— Одну минуту, Уотсон. Давайте послушаем, в чем дело.

— Понимаете, мистер Холмс, факты, которыми мы располагаем, достаточно нелепы, — продолжал Лестрейд, — и я бы не стал просить, чтобы вы тратили свое время, если бы не знал, что вы совершили не одно доброе дело и что ваш совет поможет молодой женщине не наделать глупостей. Итак, вот факты.

На дептфордском шоссе в Ист-Энде, у самой реки, расположены трущобы, самые отвратительные в Лондоне. Однако в самом центре этих трущоб еще сохранились превосходные старые дома, в которых в давно прошедшие времена жили богатые коммерсанты. В одном из таких полуразвалившихся домов проживает семейство неких Уилсонов, вот уже, наверное, не менее сотни лет. Насколько я понимаю, раньше они вели торговлю в Китае, но потом дело развалилось, они вернулись в Англию — это было в прошлом поколении — и стали жить в своем старом доме. В последнее время семья состояла из Горацио Уилсона, его жены, двоих детей — сына и дочери — и младшего брата Горацио — Теобольда, который поселился с ними после возвращения из заморских стран.

Около трех лет тому назад тело Горацио было найдено в реке. Он утонул, и, поскольку было известно, что он много пил, все решили, что он просто оступился и упал в воду. Через год его жена, у которой было слабое сердце, умерла от сердечного приступа. Мы знаем, что это именно так, потому что доктор произвел тщательный осмотр, принимая во внимание заявление дежурного полицейского и сторожа на одной из барж, стоявших на Темзе.

— Какое заявление? — остановил его Холмс.

— Да были всякие разговоры, что в старом уилсоновском доме слышались какие-то крики. Но ведь ночью на берегах Темзы всегда стоит туман, они могли и ошибиться. Констебль, описывая то, что он слышал, говорил, что это был вой, от которого кровь стыла в жилах. Если бы он служил в моем подразделении, я бы ему внушил, что блюститель порядка никогда не должен употреблять подобные слова.

— Который был час?

— Десять часов вечера, как раз в то самое время, когда умерла эта женщина. Это просто совпадение, ведь нет никакого сомнения, что она умерла от сердечного приступа.

— Продолжайте.

Лестрейд достал свою книжечку и некоторое время перелистывал страницы, что-то там выясняя.

— Я уточняю факты, — сказал он. — Вечером семнадцатого мая дочь решила развлечься и отправилась в сопровождении служанки на представление, которое давалось с помощью волшебного фонаря. Вернувшись домой, она обнаружила своего брата, Финеаса Уилсона, мертвым; он умер, сидя в кресле. Финеас унаследовал от матери бессонницу и больное сердце. На этот раз не было никаких разговоров о криках или воплях, однако выражение лица покойного заставило местного доктора вызвать судебного эксперта для проведения обследования. Наш врач подтвердил, что причиной смерти было сердце, и добавил, что в этих случаях лицо умирающего искажается, на нем появляется выражение ужаса.

— Совершенно верно, — заметил я.

— Так вот, все эти события так подействовали на дочь Уилсона Джанет, что она, по словам ее дядюшки, собирается продать дом и все остальное и уехать за границу, — продолжал Лестрейд. — Я так думаю, что это естественно. Смерть хорошо похозяйничала в семействе Уилсон.

— А что же дядюшка? Вы, кажется, говорили, что его зовут Теобольд?

— Ну, я так думаю, что вы завтра утром обнаружите его у своих дверей. Он явился ко мне в Скотланд-Ярд в надежде на то, что полиция поможет ему утишить страхи его племянницы и уговорить ее смотреть на вещи более разумно. Однако у нас есть более важные дела, чем успокаивать истеричных молодых девиц, и я посоветовал ему обратиться к вам.

— Вот как! Ну что же, вполне естественно, что ему совсем не улыбается расставаться с этим домом, в котором он чувствует себя так уютно. Тем более что это бессмысленно.

— Нет, дело совсем не в том, что ему это не нравится. Уилсон, по-видимому, очень привязан к своей племяннице и заботится исключительно о ее будущем. — Тут Лестрейд сделал паузу, и его лисья физиономия расплылась в улыбке. — Этот мистер Теобольд немного не от мира сего, надо сказать. Много видел я на своем веку странных профессий, но такого еще не встречал. Он дрессирует канареек.

— Это известная профессия.

— Правда? — Всем своим видом излучая раздражающее самодовольство, Лестрейд поднялся со стула и потянулся за шляпой. — Сразу видно, что вы не страдаете бессонницей, мистер Холмс, — сказал он. — Иначе вы бы знали, что канарейки, которых дрессирует Теобольд Уилсон, совсем не похожи на обыкновенных. Спокойной ночи, джентльмены.

— Что, черт возьми, он хочет этим сказать? — спросил я, в то время как полицейский сыщик пробирался сквозь толпу к выходу.

— Только то, что ему известны какие-то обстоятельства, которых мы с вами не знаем, — сухо отозвался Холмс. — Однако не будем строить догадки, для аналитического ума это бессмысленное занятие, оно может направить по ложному пути, поэтому подождем до завтра. Впрочем, могу сказать, что я не собираюсь тратить время на дело, которое, как мне кажется, скорее в компетенции священника.

К счастью для моего друга, утром к нам никто не явился. Но когда я возвратился домой от больного, к которому меня срочно вызвали вскоре после завтрака, и вошел в гостиную, я обнаружил, что в кресле для посетителей сидит пожилой господин в очках. Когда он поднялся на ноги, я заметил, что он невероятно худ и его лицо — аскетическое лицо ученого, испещренное сетью тонких морщин, — напоминает по цвету желтый пергамент, что обычно бывает у людей, много лет проведших под тропическим солнцем.

— А, Уотсон, вы как раз вовремя, — сказал Холмс. — Это мистер Теобольд Уилсон, о котором вчера вечером нам говорил Лестрейд.

Наш посетитель горячо пожал мне руку.

— Ваше имя, разумеется, мне хорошо известно, мистер Уотсон! — воскликнул он. — Да простит меня мистер Шерлок Холмс за эти слова, но ведь именно благодаря вам нам стали известны его гениальные способности. Поскольку вы медик, вам, несомненно, приходилось иметь дело с нервными заболеваниями, и ваше присутствие будет иметь благотворное влияние на мою бедную племянницу.

Холмс посмотрел на меня с видом человека, подчинившегося неизбежности.

— Я обещал мистеру Уилсону поехать с ним в Дептфорд, Уотсон, — сказал он, — потому что эта юная особа, по-видимому, собирается завтра покинуть свой дом. Но я снова повторяю вам, мистер Уилсон, что я не вижу, каким образом мое присутствие может повлиять на ее решение.

— О, вы слишком скромны, мистер Холмс! Когда я обратился в полицию, я надеялся, что они сумеют убедить Джанет, заставят ее понять простую вещь: как ни ужасны потери, которые наша семья понесла за последние три года, они вызваны естественными причинами, и у нее нет никаких оснований бежать из собственного дома. У меня создалось впечатление, — добавил он, усмехнувшись, — что инспектор несколько огорчился, когда я сразу же согласился на его собственное предложение обратиться за помощью к вам.

— Я, разумеется, не забуду этот маленький долг Лестрейду, — сухо заметил Холмс, поднимаясь с кресла. — Не возьмете ли вы на себя труд, Уотсон, попросить миссис Хадсон, чтобы она вызвала извозчика, а по дороге в Дептфорд мистер Уилсон познакомит нас с некоторыми деталями этого дела.

Был один из тех знойных летних дней, когда Лондон предстает в самом худшем своем виде, и когда мы ехали по Блекфрайерскому мосту, я заметил, что от реки поднимаются клочья тумана, похожие на ядовитые болотные испарения в тропических джунглях. Просторные улицы Вест-Энда сменились шумными торговыми магистралями, по которым ломовые лошади с грохотом тащили тяжело нагруженные фургоны и телеги, а им на смену, в свою очередь, пришли узкие грязные улочки — следуя изгибам реки, они становились все более грязными и убогими по мере того, как мы приближались к этому лабиринту темных, вонючих закоулков и доков, которые некогда были колыбелью нашей морской торговли и источником богатства империи. Я видел, что Холмс находится в состоянии апатии и скуки, которые вот-вот выльются в раздражение, и поэтому старался по мере возможности занимать нашего спутника беседой.

— Насколько я понимаю, вы — большой знаток канареек, — заметил я.

Глаза Теобольда Уилсона, защищенные сильными очками, оживленно заблестели.

— Я их просто изучаю, однако отдал этой исследовательской работе тридцать лет своей жизни! — воскликнул он. — Неужели вы тоже?.. Нет? Какая жалость! Разведение, изучение, дрессировка fringilla canaria — это сфера деятельности, которой не жалко посвятить всю жизнь. Вы не поверите, доктор Уотсон, какое невежество касательно этого вопроса царит даже в самых просвещенных кругах нашего общества. Когда я прочел свой доклад на тему «Скрещивание Канарских и мадерских линий» в Британском орнитологическом обществе, я был просто поражен тем, какие наивные, попросту детские вопросы мне задавали.

— Инспектор Лестрейд дал нам понять, что вы дрессируете этих певчих птичек каким-то особым образом.

— Певчие птички, сэр! Дрозды тоже поют. Fringilla — это тончайшее ухо природы, обладающее несравненным даром подражания, которое можно развивать на благо человека и в назидание ему. Однако инспектор был прав, — продолжал он более спокойно, — я действительно добиваюсь от своих птичек особых умений. Они у меня приучены петь ночью, при искусственном освещении.

— Довольно странные способности.

— Мне хочется думать, что они приносят пользу. Я дрессирую своих птичек для блага тех, кто страдает бессонницей, и у меня есть клиенты во всех концах страны. Их мелодичные песни помогают коротать длинную ночь, а когда гаснет свет, они замолкают.

— Похоже, что Лестрейд был прав, — заметил я. — У вас поистине уникальная профессия.

В течение нашей беседы Холмс, который в начале путешествия небрежно взял в руки тяжелую трость нашего спутника, осматривал ее с большим вниманием.

— Мне говорили, что вы возвратились в Англию примерно три года тому назад, — заметил он.

— Совершенно верно.

— С Кубы, насколько я понимаю.

Теобольд Уилсон вздрогнул, и мне показалось, что в быстром взгляде, который он бросил на Холмса, мелькнула настороженность.

— Правильно. Но откуда вы об этом знаете?

— Ваша трость сделана из кубинского эбенового дерева. Этот зеленоватый оттенок и необыкновенный блеск не оставляют ни малейшего сомнения.

— Но она могла быть куплена в Лондоне после моего возвращения, скажем, из Африки.

— Нет, она принадлежит вам уже несколько лет. — Холмс поднес трость к окну экипажа и наклонил ее так, что свет упал на ручку. — Обратите внимание, — продолжал он, — на левой стороне ручки видна небольшая, но глубокая царапина, хорошо видная на полированной поверхности как раз в том месте, на которое приходится палец с кольцом, если держать трость в левой руке. Эбеновые относятся к самым твердым породам дерева, и потребовалось достаточное количество времени, чтобы образовалась такая царапина. Да и кольцо должно быть не золотое, а из более твердого металла. Вы левша, мистер Уилсон, и носите на среднем пальце серебряное кольцо.

— Боже мой, как все просто! А я было подумал, что вы все это разузнали каким-нибудь хитроумным способом. Действительно, был на Кубе, занимался торговлей сахаром и привез с собой свою старую трость. Но вот мы приехали, и если вы сможете успокоить глупые страхи моей племянницы с такой же быстротой, с какой вы сделали свои умозаключения о моем прошлом, я буду вам бесконечно обязан, мистер Холмс.

Выйдя из кареты, мы увидели, что находимся в лабиринте узких закоулков и неопрятных полуразвалившихся домов, доходившем до самого берега реки, от которой уже начал подниматься вечерний туман. С одной стороны от нас была кирпичная стена с железной калиткой, сквозь прутья которой виднелся довольно большой дом, окруженный собственным садом.

— Старый дом знавал лучшие дни, — сказал наш спутник, когда мы прошли вслед за ним через калитку и стали подниматься по дорожке к дому. — Он был построен в тот год, когда Петр Великий приезжал сюда и жил в Скейлз-Корте; из верхних окон можно видеть парк, от которого почти ничего не осталось.

Обычно на меня не действует окружающая обстановка, однако должен признаться, что печальное зрелище, открывшееся нашему взору, произвело на меня угнетающее впечатление. Дом, достаточно внушительных пропорций, был оштукатурен, но штукатурка вспучилась, была покрыта пятнами и местами отвалилась, обнаружив старую кирпичную кладку. Одна из стен была сплошь покрыта плющом, который пустил свои побеги на крышу, обвиваясь вокруг дымовой трубы.

Сад был запущен и весь зарос сорняками; от реки тянуло сыростью, и повсюду царил кислый запах плесени.

Теобольд Уилсон провел нас через небольшой холл в уютно обставленную гостиную. Там за письменным столом сидела молодая женщина с каштановыми волосами и лицом, покрытым веснушками. При нашем появлении она вскочила.

— Это мистер Холмс и доктор Уотсон, — объявил наш спутник. — А это моя племянница Джанет, интересы которой вам предстоит защищать от ее собственного неразумного поведения.

Молодая женщина смотрела на нас достаточно смело и решительно, хотя я заметил, что нижняя губа у нее слегка дрожит, что свидетельствовало о сильном нервном напряжении.

— Я завтра уезжаю, дядя, — воскликнула она, — и не изменю своего решения, что бы ни говорили эти джентльмены! Здесь у меня нет ничего, ничего не осталось, кроме грусти и страха, — да-да, один только страх, и больше ничего.

— Чего ты боишься?

Девушка прикрыла глаза рукой.

— Я не могу этого объяснить. Какие-то тени, какие-то странные звуки… я не могу этого вынести.

— Ты получила в наследство дом, получила деньги, Джанет, — серьезно уговаривал ее мистер Уилсон. — Неужели из-за каких-то теней ты расстанешься с домом своих предков? Будь же благоразумна.

— Мы находимся здесь исключительно ради того, чтобы служить вам, милая барышня, — обратился к ней Холмс с необычной для него мягкостью, — и для того, чтобы успокоить ваши страхи. В жизни случается так, что, поступая слишком поспешно и необдуманно, мы действуем вопреки нашим интересам.

— Вам покажется смешной интуиция женщины, сэр.

— Ни в коем случае. Она очень часто оказывается перстом провидения. Имейте в виду, уедете вы или останетесь — вы поступите так, как сочтете нужным. Но, быть может, раз уж я нахожусь здесь, вам станет немного легче, если вы покажете мне дом.

— Отличное предложение! — весело вскричал Теобольд Уилсон. — Пойдем, Джанет, мы поможем тебе избавиться от теней и шорохов.

Всей компанией мы обошли нижний этаж, переходя из одной заставленной мебелью комнаты в другую.

— Я провожу вас в спальни, — сказала мисс Уилсон, когда мы дошли до лестницы и остановились у подножия.

— А разве в таком старом доме нет подвалов?

— Есть один, мистер Холмс, но им почти не пользуются, там только держат дрова, и дядя сложил там старые птичьи гнезда. Сюда, пожалуйста.

Мы оказались в мрачном каменном помещении. Около одной стены были сложены дрова, в дальнем углу стояла круглая голландская печь с железной трубой, которая уходила в потолок. Сквозь стеклянную дверь в сад, к которой вело несколько ступенек, на каменные плиты пола сочился слабый свет. Холмс подозрительно нюхал воздух, да и мне тоже показалось, что запах плесени от реки ощущался сильнее.

— У вас, наверное, полно крыс, как во всех домах, расположенных вблизи Темзы, — заметил он.

— Раньше их действительно было много. Но с тех пор, как у нас поселился дядя, они исчезли: дядя их вывел.

— Вот и отлично. Боже мой, — продолжал он, наклоняясь и глядя на пол, — какие работяги эти малыши!

Проследив за его взглядом, я увидел, что его внимание привлекли мелкие садовые муравьи, которые деловито спешили из-под печи в направлении ступенек, ведущих наверх, к двери в сад.

— Как нам повезло, Уотсон, — усмехнулся он, указывая тростью на крошки, которые они тащили на себе, — что нам не приходится носить на горбу собственный обед, в три раза превосходящий наш вес. Это поистине урок терпения. — Холмс погрузился в молчание, задумчиво рассматривая пол. — Терпения, — медленно повторил он.

Мистер Уилсон крепко сжал губы.

— Какая чепуха! — воскликнул он. — Эти муравьи здесь развелись просто потому, что слуги выбрасывают мусор в печку вместо того, чтобы сделать несколько шагов и отнести его в мусорное ведро.

— И поэтому вы повесили на дверцу замок.

— Совершенно верно, повесил. Но я могу принести ключ. Не нужно? Тогда, если вы закончили, позвольте, я провожу вас в спальни.

— А можно мне взглянуть на комнату, где умер ваш брат, мисс Уилсон? — попросил Холмс, когда мы дошли до верхнего этажа.

— Сюда, пожалуйста, — сказала девушка, распахивая дверь.

Это была большая комната, обставленная с некоторым вкусом и даже с роскошью и освещенная двумя окнами в глубоких эркерах, между которыми стояла круглая голландская печь, точно такая же, как внизу. Она была выложена желтыми изразцами — в той же цветовой гамме, что и вся комната. На железной печной трубе висели две птичьи клетки.

— Куда ведет эта боковая дверь? — спросил мой друг.

— Она соединяет эту комнату с моей — раньше там была спальня моей матери, — ответила она.

Несколько минут Холмс рассеянно бродил по комнате.

— Насколько я понимаю, у вашего брата была привычка читать по ночам, — заметил он.

— Да. Он страдал бессонницей. Но каким образом?..

— Вот, взгляните: весь ковер справа от кресла закапан воском. А что это у нас здесь?

Холмс остановился у окна и рассматривал стену у самого потолка. Затем, взобравшись на подоконник, он протянул руку и, легко проведя пальцами по штукатурке, поднес их к носу. На лице его появилось озабоченное выражение, и он стал кружить по комнате, пристально разглядывая потолок.

— Совершенно непонятно, — пробормотал он.

— Что-нибудь не так? — дрогнувшим голосом спросила мисс Уилсон.

— Мне просто интересно было бы узнать, откуда взялись эти странные черточки и разводы на верхней части стены и на потолке.

— Это, наверное, проклятые тараканы, которые разносят пыль по всему дому! — извиняющимся тоном воскликнул Уилсон. — Я ведь говорил тебе, Джанет, вместо того, чтобы заниматься пустяками, тебе бы следовало лучше следить за прислугой. Но в чем дело, мистер Холмс?

Мой друг, который в тот момент подошел к двери и заглядывал в соседнюю комнату, закрыл эту дверь и снова вернулся к окну.

— Мой визит оказался бесполезным, — заявил он, — а так как я вижу, что поднимается туман, нам, наверное, пора отправляться. А это, вероятно, ваши знаменитые канарейки? — добавил, он, указывая на клетки над печкой.

— Ну, это просто так, отдельные экземпляры. Пойдемте-ка со мной.

Уилсон повел нас по коридору и распахнул одну из дверей.

— Вот, — сказал он.

Это, очевидно, была его собственная спальня, и мне никогда не приходилось видеть ничего подобного в течение всей своей многолетней практики. Вся стена от пола до потолка была завешана клетками, и маленькие певички в золотистых перышках наполняли воздух своим свистом и щебетаньем.

— Что дневной свет, что лампы или свечи — им это безразлично. Эй, Керри, Керри!

Он засвистел; мелодичные плавные звуки показались мне знакомыми. Птичка, тут же подхватив, повторила прелестную песенку.

— Жаворонок! — воскликнул я.

— Точно. Я ведь вам говорил, что fringilla, если его правильно дрессировать, можно сделать превосходным имитатором.

— А вот эту песенку я не узнаю, должен честно признаться, — заметил я, когда одна из птичек засвистела, начав с глубоких басов, какую-то странную мелодию, которая затем поднималась к более высоким нотам и заканчивалась своеобразным tremolo.

Мистер Уилсон набросил на клетку полотенце.

— Это песня тропической ночной птицы, — коротко сказал он, — и, поскольку я позволяю себе гордиться тем, что мои птички днем поют дневные песни и только ночью — ночные, мы накажем Пеперино, пусть сидит в темноте.

— Меня удивляет, что вы предпочитаете иметь в своей комнате открытый камин, а не печку, — сказал Холмс. — Здесь, наверное, страшные сквозняки.

— Я этого не заметил. Боже мой, туман действительно сгущается. Боюсь, мистер Холмс, что вам предстоит не очень-то приятная поездка.

— Тогда нам нужно двигаться.

Когда мы спустились по лестнице и задержались в холле, пока Теобольд Уилсон ходил за нашими шляпами, Холмс наклонился к нашей молодой спутнице.

— Хочу напомнить вам, мисс Уилсон, то, что я недавно говорил о женской интуиции, — спокойно сказал он. — Бывают случаи, когда истину легче почувствовать, чем увидеть. Спокойной ночи.

Через минуту мы уже ощупью шли по садовой дорожке к тому месту, где сквозь густой туман тускло светились огоньки нашего наемного экипажа.

Мой спутник сидел погруженный в свои мысли, когда мы с грохотом катили на запад по грязным улочкам, которые выглядели еще более жалкими в свете газовых фонарей, горевших неверным свистящим пламенем возле многочисленных питейных заведений. Ночь обещала быть ненастной, и уже теперь немногочисленные прохожие сквозили сквозь желтый туман, который все плотнее окутывал улицы и тротуары, словно призрачные тени.

— Мне очень жаль, мой дорогой друг, — заметил я, — что вам пришлось зря тратить время и силы — ведь вы и так слишком утомлены.

— Верно, верно, Уотсон. Мне тоже казалось, что дела этого уилсоновского семейства не представляют для нас никакого интереса. И все-таки… — Он откинулся на спинку сиденья, отдавшись на минуту своим мыслям. — И все-таки все это скверно, очень и очень скверно! — шептал он словно про себя.

— Я не заметил ничего подозрительного.

— Я тоже. Однако все колокольчики тревоги в моей голове непрерывно звонят, предупреждая об опасности. Почему камин, Уотсон? Почему камин? Надеюсь, вы заметили, что труба от подвальной печи соединена с печами в спальнях?

— В одной спальне.

— Такая же печь есть и в соседней комнате, где умерла мать.

— Я не вижу здесь ничего такого, просто устаревшая система отопления.

— А следы на потолке?

— Вы имеете в виду пыльные разводы?

— Я имею в виду следы сажи.

— Сажи! Вы, конечно, ошибаетесь, Холмс.

— Я их потрогал, понюхал, внимательно рассмотрел. Эти крапинки и черточки нанесены древесной сажей.

— Ну что же, этому, наверное, есть какое-нибудь вполне естественное объяснение.

Некоторое время Холмс молчал. Наш экипаж приближался к самому городу, и я глядел в окно, рассеянно барабаня пальцами по стеклу, уже помутневшему от сгустившегося тумана, как вдруг громкое восклицание моего спутника вывело меня из задумчивости. Он пристально всматривался во что-то поверх моего плеча.

— Стекло, — бормотал он.

На замутненной поверхности стекла был виден замысловатый узор из разводов и линий, которые оставили мои пальцы, выбивавшие на нем дробь.

Холмс хлопнул себя по лбу, распахнул второе окно и крикнул кучеру, отдавая ему какое-то приказание. Экипаж развернулся, кучер хлестнул лошадь, и мы куда-то покатили в густом тумане.

— Ах, Уотсон, Уотсон, как это верно сказано, что вдвойне слеп тот, кто не хочет видеть, — с горечью проговорил Холмс, забившись в угол кареты. — Ведь все факты былиналицо, они так и смотрели мне в глаза, и все-таки я не сумел сделать логическое заключение.

— Какие факты?

— Их девять. Впрочем, хватило бы и четырех. Вот вам: человек, живший на Кубе, не только дрессирует канареек самым необычным образом, но, кроме того, знает, как кричат ночные тропические птицы, и устроил в своей комнате камин. Вот здесь мы остановимся, Уотсон. Стой, кучер, стой!

Мы находились на перекрестке двух широких оживленных улиц, где над уличным фонарем сверкали золотые шары ломбарда. Холмс выскочил из экипажа. Но не прошло и нескольких минут, как он вернулся, и мы продолжили путь.

— Какое счастье, что мы все еще в Сити, — заметил он, усмехнувшись. — Я подозреваю, что в ист-эндском ломбарде вряд ли можно найти заложенные и невостребованные клюшки для гольфа.

— Боже правый… — начал я, но тут же замолчал, увидев тяжеленную палку, которую он сунул мне в руку. Первые признаки каких-то неосязаемых, но не менее от этого ужасных подозрений закрались мне в душу.

— Еще слишком рано! — воскликнул Холмс, посмотрев на часы. — Мы вполне успеем заглянуть в какой-нибудь паб. Бутерброд и рюмочка виски нам совсем не помешают.

Часы на церкви Святого Николаса как раз били десять, когда мы снова оказались в саду, насыщенном дурными запахами. В густом тумане едва заметно вырисовывались темные очертания мрачного дома; только в одном окне верхнего этажа светился слабый огонек.

— Это комната мисс Уилсон, — сказал Холмс. — Будем надеяться, что горсточка гравия привлечет ее внимание, не побеспокоив никого другого в доме.

Через секунду послышался звук открываемого окна.

— Кто там? — спросил дрожащий голос.

— Это Шерлок Холмс, — едва слышно отозвался мой друг. — Я должен немедленно с вами поговорить, мисс Уилсон. Есть здесь боковая дверь?

— Да, с этой стороны, слева от вас. Но что случилось?

— Пожалуйста, сойдите вниз, и поскорее. Ни слова вашему дядюшке.

Мы ощупью пробрались вдоль стены и нашли дверь в тот самый момент, когда она открылась, выпуская мисс Уилсон. Она была в капоте, волосы в беспорядке рассыпались по плечам, испуганные глаза смотрели на нас сквозь свет свечи, которую она держала в руке. На стене у нее за спиной плясали причудливые тени.

— В чем дело, мистер Холмс? — спросила она, едва в состоянии говорить от испуга и удивления.

— Все будет в порядке, если вы будете следовать моим инструкциям, — спокойно ответил мой друг. — Где ваш дядя?

— Он в своей комнате.

— Отлично. Мы с доктором Уотсоном на некоторое время поместимся в вашей комнате, а вы пока побудьте в комнате вашего покойного брата. Если вы дорожите жизнью, постарайтесь оттуда не выходить.

— Вы меня пугаете, — проговорила она, чуть не плача.

— Будьте уверены, мы не дадим вас в обиду. А теперь, прежде чем вы уйдете, еще два вопроса. Ваш дядя заходил к вам сегодня вечером?

— Да, он принес Пеперино и оставил его в моей комнате вместе с другими птичками. Он сказал, что, поскольку это последняя ночь, которую я проведу в этом доме, он обязан предоставить в мое распоряжение самое приятное развлечение.

— Ах, вот как! Прекрасно. Ваша последняя ночь. Скажите мне, мисс Уилсон, вы тоже страдаете тем же заболеванием, что и ваша матушка, и брат?

— Вы имеете в виду слабое сердце? Должна признаться, что да.

— Ну что же, мы проводим вас спокойненько наверх, и вы поместитесь в соседней комнате. Пойдемте, Уотсон.

При свете свечи, которую несла Джанет, мы поднялись по лестнице и прошли в комнату, которую днем осматривал Холмс.

Ожидая, пока наша спутница соберет и возьмет из своей спальни нужные вещи, Холмс подошел к клеткам и, приподняв покрывала, посмотрел на крошечных птичек, которые в них спали.

— Зло, которое замыслил этот человек, столь же изощренно, сколь и безмерно, — сказал он, и я заметил у него на лице крайне серьезное выражение.

По возвращении мисс Уилсон, удостоверившись в том, что она удобно устроилась на ночь, я последовал за Холмсом в комнату, служившую в последнее время ее спальней. Это была небольшая, но уютно обставленная комната, освещенная серебряной масляной лампой. Над изразцовой голландской печью висела клетка с тремя канарейками, которые при нашем приходе прервали на время свои трели, склонив набок золотистые головки.

— Я думаю, Уотсон, неплохо было бы полчасика отдохнуть, — прошептал Холмс, когда мы устроились в креслах. — Погасите, пожалуйста, свет.

— Но, дорогой друг, если существует какая-то опасность, гасить свет — это чистое безумие, — запротестовал я.

— В темноте никакой опасности нет.

— Мне кажется, было бы лучше, — серьезно заметил я, — если бы вы были со мной откровенны. Вы ясно дали понять, что птиц поместили сюда с определенной целью, но в чем же заключается опасность, которая может грозить только при свете?

— У меня есть свои соображения по этому поводу, Уотсон, но все-таки лучше подождать и посмотреть. Хочу только обратить ваше внимание на дверцу топки в верхней части печи.

— Она выглядит вполне нормально, обычная дверца, на всех печах есть такие.

— Правильно. Но разве не странно, что на железной печи топка закрывается свинцовой дверцей?

— Великий Боже, Холмс! — воскликнул я, начиная что-то понимать. — Вы хотите сказать, что этот субъект Уилсон трубами соединил печь в подвале с теми, что расположены в спальнях, для того, чтобы рассеивать какой-нибудь смертоносный яд и уничтожать своих родичей, желая прикарманить их состояние? И поэтому в его собственной комнате не печь, а камин. Теперь я понимаю.

— Вы не так уж не правы, Уотсон, хотя я подозреваю, что господин Теобольд Уилсон гораздо изобретательнее, чем вам кажется. Он обладает двумя качествами, которые необходимы удачливому убийце: беспощадностью и воображением. Но будьте же умницей, погасите лампу и давайте немного отдохнем. Если мой ответ на эту загадку окажется верным, нашим нервам предстоит весьма суровое испытание.

Я удобно устроился в своем кресле и, испытывая некоторое утешение при мысли о том, что с тех самых пор, как нам пришлось заниматься делом Себастьяна Мура, я всегда ношу с собой в кармане револьвер, попытался найти какое-нибудь объяснение, которое помогло бы мне понять смысл предостережения, скрытого в словах Холмса. Но я, очевидно, был больше утомлен, чем предполагал. Мысли мои все больше и больше путались, и я наконец задремал.

Проснулся я оттого, что меня тронули за руку. Лампа снова горела, и надо мной склонился мой друг, отбрасывая черную тень на потолок.

— Простите, что тревожу вас, Уотсон, — прошептал он. — Но долг призывает нас.

— Что нужно делать?

— Сидите спокойно и слушайте. Пеперино поет…

Эти несколько минут ожидания я запомнил надолго. Холмс наклонил абажур таким образом, что свет падал на противоположную стену с окном, возле которой стояла изразцовая печь с висящей над ней клеткой. Туман сгустился, и лучи света от лампы, пройдя сквозь стекло, терялись в светящихся облаках, что клубились за окном. Душа моя была омрачена предчувствием несчастья. Вся окружавшая обстановка и без того казалась мне достаточно мрачной, а тут еще эти жуткие, словно потусторонние звуки, которые, то понижаясь, то снова взмывая вверх, лились и лились из птичьей клетки. Это было что-то вроде свиста, который начинался с низкого гортанного клокотания, а потом, медленно повышаясь, заканчивался единым мощным аккордом, который разносился по всей комнате, напоминая звон огромного хрустального бокала. Этот звук, непрестанно повторяясь, обладал каким-то гипнотическим действием, так что настоящее начинало как бы растворяться и мое воображение уносило меня сквозь защищенное туманом окно в буйные заросли тропических джунглей. Я потерял счет времени, и только тишина, наступившая после того, как птица внезапно смолкла, вернула меня к реальности. Я взглянул на противоположную стену, и в тот же миг мое сердце, дав один мощный толчок, казалось, перестало биться окончательно.

Печная дверца медленно поднималась.

Мои друзья прекрасно знают, что я не отличаюсь ни слабыми нервами, ни чрезмерной впечатлительностью, но тем не менее я должен признаться, что, когда я смотрел, крепко вцепившись в ручки кресла, на ужасную тварь, которая медленно вылезала наружу, я почувствовал, что мои руки и ноги отказываются мне повиноваться.

Дверца приоткрылась на дюйм или немного больше, и в образовавшейся щели показалась копошащаяся масса каких-то мохнатых члеников, которые пытались за что-нибудь уцепиться. А затем в мгновение ока она выскочила на поверхность и замерла, стоя на верхушке печи. Мне доводилось видеть огромных южноамериканских тарантулов — пожирателей птиц, их вид всегда приводил меня в ужас, но они казались вполне невинными по сравнению с отвратительной тварью, которая предстала нашему взору. Размерами страшилище превосходило большую тарелку, у него было жесткое, гладкое, желтоватое тело, окруженное грозно торчащими лапами, сложенными таким образом, что создавалось впечатление, будто чудовище приготовилось к смертельному прыжку. На нем абсолютно не было волос, если не считать пучков жесткой щетины, торчавших возле суставов ног, а над желтыми блестящими челюстями, напоенными ядом, зловещим блеском сверкали в свете лампы бусинки глаз.

— Не шевелитесь, Уотсон, — прошептал Холмс, и в его голосе слышались нотки ужаса — ничего подобного я до этих пор от него не слышал.

Этот звук насторожил чудовище, и одним молниеносным прыжком паук перескочил с печи на птичью клетку, а потом, прыгнув на стену, закружил по ней, по потолку и снова по стене с невероятной скоростью, так что невозможно было уследить за его движениями.

Холмс бросился вперед, словно одержимый.

— Бейте его, бейте! — хрипло кричал он, нанося своей клюшкой удар за ударом по тени, которая металась по стенам.

Задыхаясь от густой пыли, висевшей в воздухе от разбитой штукатурки, перевернув по дороге стол, я бросился на пол, когда огромный паук перескочил одним прыжком через всю комнату, и попытался защищаться. Холмс кинулся ко мне, размахивая клюшкой.

— Оставайтесь на месте! — кричал он, и одновременно с его криком и — бум… бум… бум… — ударами клюшки вдруг раздался отвратительный хлюпающий звук. Какое-то мгновение мерзкая тварь еще висела на прежнем месте, а потом, медленно скользя, шлепнулась вниз и осталась лежать неподвижно на полу — только лапы еще шевелились, пытаясь за что-нибудь уцепиться.

— Благодарение Богу, что он промахнулся, когда прыгнул на вас! — задыхаясь, проговорил я, поднимаясь на ноги.

Холмс ничего не ответил, но в этот момент я, подняв глаза, увидел в зеркале его лицо — бледное напряженное лицо, на котором застыло непонятное мне выражение.

— Боюсь, что теперь ваша очередь, Уотсон, — спокойно сказал мой друг. — Он, оказывается, не один.

Картина, которая представилась моему взору, когда я резко обернулся назад, останется в моей душе до конца жизни. Шерлок Холмс стоял не шевелясь на расстоянии двух футов от печки, на верхушке которой, присев на задние лапы, весь дрожа от напряжения перед прыжком, сидел еще один огромный паук.

Я прекрасно понимал, что достаточно сделать какое-нибудь неосторожное движение, и чудовище немедленно прыгнет, и поэтому, достав с величайшей осторожностью револьвер, я выстрелил в упор.

Сквозь пороховой дым я успел рассмотреть, как отвратительное насекомое съежилось, а потом, медленно опрокинувшись назад, свалилось в открытую дверцу печки. Что-то скользнуло вниз, царапая стенки, и наступила тишина.

— Он провалился в трубу! — крикнул я, чувствуя, как дрожат у меня руки от пережитого волнения. — У вас все в порядке, Холмс?

Он посмотрел на меня, и в его глазах я прочел какое-то необычное выражение.

— Благодаря вам, старина, — спокойно ответил он. — Если бы я только пошевелился… Но что это?

Внизу хлопнула дверь, и через мгновение мы услышали быстрый топот ног по усыпанной гравием дорожке.

— За ним! — крикнул Холмс, кидаясь к двери. — Ваш выстрел спугнул его, показав, что игра закончена. Нельзя дать ему скрыться!

Однако судьба распорядилась иначе. Несмотря на то, что мы стремительно сбежали по лестнице и бросились в сад, Теобольд Уилсон слишком сильно нас опередил, к тому же у него было то преимущество, что он гораздо лучше ориентировался. Какое-то время мы слышали далеко впереди звуки его шагов по пустынным дорожкам, ведущим к реке, но потом они окончательно замерли вдалеке.

— Бесполезно, Уотсон, мы его упустили, — задыхаясь, проговорил Холмс. — Тут уж придется прибегнуть к помощи официальной полиции. Но слушайте! По-моему, там кто-то крикнул!

— Мне тоже показалось, что я слышал крик.

— Ну, сейчас такой туман, что бесполезно пытаться что-нибудь обнаружить. Пойдемте назад и успокоим эту бедную девушку, скажем ей, что все ее беды и тревоги позади.

— Какие кошмарные твари, Холмс! — воскликнул я. — И совершенно никому не известные.

— Я с вами не согласен, Уотсон, — сказал он. — Это паук galeodes, наводящий ужас на всех обитателей кубинских лесов. Счастье для остальных частей света, что он водится только там и его нельзя найти ни в каких других местах. Этот паук ведет ночной образ жизни и охотится на мелких животных. Если мне не изменяет память, он способен переломить им хребет одним ударом своих мощных челюстей. Помните, мисс Уилсон говорила, что после возвращения ее дядюшки в доме исчезли крысы? Уилсон, несомненно, привез этих тварей с Кубы, — продолжал Холмс, — а потом ему пришла в голову идея научить своих канареек подражать крикам ночных птиц, обитающих в кубинских лесах, — паук привык охотиться под эти звуки. Следы на потолке — это, конечно, сажа, которая приставала к его лапам, когда он лез по трубам вверх. Нам повезло, что прислуга, вытирая пыль, редко поднимает руку выше каминной полки.

Не могу найти себе оправдания за свою прискорбную медлительность, за то, что так долго не мог разобраться в этом деле, ибо факты были передо мной с самого начала, а весь замысел элементарно прост.

И в то же время надо отдать справедливость Теобольду Уилсону: он был дьявольски умен. Ведь когда эти чудища были водворены в печке, находящейся в подвале, ничего не стоило установить два дополнительных дымохода, соединяющих подвальную печку с теми, что стоят в спальнях. А потом повесить клетки над печками — в этом случае сами дымоходы служили резонаторами, усиливая звуки птичьих песен и направляя хищный инстинкт насекомого, который заставит его двигаться в нужном направлении, по ходу соединительных труб. Уилсону оставалось только изобрести способ вернуть этих ужасных пауков назад, в их гнездо, и — готово! — у него в руках был достаточно безопасный способ избавиться от тех, кто стоял между ним и их состоянием.

— Так, значит, их укус смертелен? — перебил его я.

— Вероятно, да, для человека с больным сердцем. Но именно здесь и заключается дьявольская хитрость всего плана, Уотсон. Он рассчитывал, что его жертву убьет не столько ядовитый укус, сколько самый вид чудовища. Вы себе представляете, какое впечатление произвело на немолодую женщину, а потом на ее сына — оба они страдали бессонницей, — когда под казавшееся им безобидным птичье пенье на верхушке печки вдруг появлялось это страшилище? Мы это испытали на себе, хотя мы с вами здоровые люди. Это зрелище убило их столь же неумолимо, как это сделала бы пуля, пущенная в самое сердце.

— Я не могу понять только одного, Холмс. Для чего он обратился в Скотланд-Ярд?

— Это человек, обладающий железными нервами. У его племянницы возникли инстинктивные опасения, и, видя, что она твердо решила уехать, он замыслил убить ее сразу же и тем же самым способом.

А когда это будет проделано, кто осмелится направить указующий перст в сторону мистера Теобольда? Разве он не обратился в Скотланд-Ярд? Разве не пытался прибегнуть к помощи самого Шерлока Холмса? Девушка умерла от разрыва сердца, так же, как все остальные, и ее дядюшка будет только получать соболезнования.

Вспомним-ка висячий замок на дверце печки и восхитимся выдержкой человека, который предложил сходить за ключом. Это был, конечно, блеф, он бы тут же обнаружил, что ключ «потерян». А если бы стали настаивать… я предпочитаю не думать о том, что бы мы обнаружили возле своего горла.

* * *
Никто больше никогда не слышал о Теобольде Уилсоне. Впрочем, стоит задуматься над тем, что дня через два после всего случившегося в Темзе было обнаружено тело утонувшего мужчины. Труп был обезображен до неузнаваемости, вероятно, он попал под винт какого-нибудь судна, и попытки полиции найти документ, устанавливающий личность погибшего, оказались тщетными. В его карманах ничего не оказалось, если не считать записной книжечки, испещренной заметками, касающимися разведения fringilla canaria.

— Как мудры те люди, что держат пчел, — заметил Холмс, прочитав отчет об этом деле. — Вы знаете, с кем вы имеете дело, и они, по крайней мере, не пытаются выдать себя за кого-либо другого.


Сюзан Седдон Буле. Женщина-паук (1986).

Вацлав Голембович ПЬЯНЫЙ ПАУК

Однажды мне удалось, правда, не без труда, уговорить Шерлока Холмса поехать недели на две отдохнуть. Мы выбрали маленький приморский городок Клифтон с хорошим пляжем и живописным средневековым замком.

Первые несколько дней наших каникул прошли безо всяких иных забот, кроме купанья и прогулок; но на четвертый или пятый день все переменилось.

Рано утром, по пути на пляж, когда мы проходили мимо стен замка, я залюбовался паутиной, унизанной каплями росы, словно алмазами, и обратил на нее внимание Холмса. Обычно он бывал равнодушен к красотам природы, но, взглянув на паутину, проявил к ней неожиданный интерес.

Он пристально рассматривал паутину в течение нескольких минут и, наконец, произнес:

— Дорогой Ватсон, нет ли у вас какой-нибудь коробочки?

— Но зачем? — удивился я.

— Такую паутину не часто встретишь. Присмотритесь повнимательнее — она не такая, как всегда.

Он был прав. Пауки всегда ткут свои сети по известному образцу, а эта поражала своей неправильностью и запутанностью.

— Действительно, — сказал я, — этот паук, наверное, пьян.

— Пьяный паук, — усмехнулся Холмс. — Хорошо сказано, Ватсон: пьяный паук…

Я протянул моему другу мыльницу. Холмс спрятал туда паука вместе с паутиной и сунул в карман. Этим, казалось мне, дело и кончится. Но я ошибся: события только начинались.

Когда мы спустились к воде, Холмс обратил мое внимание на обильную пену: в одном месте, близ берега, ее было так много, будто на воде покачивался пышно взбитый крем.

— Что вы об этом думаете? — спросил меня Холмс.

— Странно! — ответил я, присматриваясь. — Никогда не видел в море столько крема!

— Я непременно должен там выкупаться, — сказал Холмс, быстро разделся, бросился в воду и нырнул. Хотя я знал, что он превосходный ныряльщик, но начинал уже беспокоиться, когда он вынырнул снова, метрах в пятнадцати от берега.

— Идите сюда! — крикнул он мне, стоя в воде по плечи. — Тут кое-что есть!

Когда я присоединился к нему, он сказал:

— Теперь нырнем вместе, и вы поможете мне вытащить то, что лежит на дне.

Он снова скрылся под водой. Я нырнул за ним, нащупал на дне что-то шерстистое, осклизлое. Нетрудно представить себе отвращение, с каким я помогал Холмсу вытаскивать на берег начавший уже разлагаться труп собаки с камнем на шее! Я намекнул Холмсу, что в каникулы он мог бы выбрать более подходящее развлечение.

— Но, дорогой Ватсон, — невозмутимо возразил он, — не каждый же день удается выловить в море собаку с камнем на шее!

— Вряд ли это такая уж редкость, — усомнился я. — Когда кто-то хочет избавиться от своей собаки…

— То он топит ее. Согласен. Но станет ли он сначала отравлять ее? — спокойно спросил Холмс. — Взгляните повнимательнее, и вы увидите, что бедное животное действительно умерло от яда. Но почему же в таком случае его не зарыли в землю?

Мне меньше всего на свете хотелось в то утро заниматься дохлыми псами. И я принялся одеваться. А Холмс задумчиво оглядывал окрестности. Я хотел поторопить его, как вдруг из окна замка, высоко над нами, раздался пронзительный вопль. Я вздрогнул, но мой друг остался совершенно спокоен.

— Бежим! — крикнул я. — Там убивают!

— Нет, — покачал головой Холмс. — У меня сейчас дело поважнее. Помогите мне, пожалуйста, завернуть собаку в мой халат. Я повезу ее в Лондон, сегодня же. Не огорчайтесь, — добавил он, — я вернусь через несколько дней, и мы еще успеем отдохнуть здесь.

Только вечером, проводив Холмса в Лондон, я попытался методически обдумать все, что произошло за этот день. Но так ничего и не понял. Почему Холмс так заинтересовался пауком? Зачем он поехал в Лондон?

На следующий день, когда я одиноко сидел с книгой в парке, послышались приближающиеся шаги. Со стороны замка медленно шла женщина — молодая и очень красивая; но когда она поравнялась со мной, я был поражен: черты ее словно окаменели от муки, и глаза были невидящими, как у лунатика. Женщина дошла до каменистого обрыва, и долго стояла там.

Я затаил дыхание; мне не хотелось, чтобы она заметила меня — вероятно, она пришла в эту уединенную аллею именно для того, чтобы скрыть ото всех свое отчаяние. Но женщина, видимо, все же заметила меня — когда она возвращалась, лицо у нее было равнодушным, замкнутым. Я поглядел ей вслед и не удивился, когда она скрылась за воротами замка: с первого же момента мне стало казаться, что она живет там и что между ее скорбью и вчерашним диким воплем есть какая-то связь.

Позже, зайдя в одну из городских лавочек, я начал исподволь расспрашивать о замке и его обитателях.

— Над Ричмондами, владельцами замка, — рассказал мне лавочник, — тяготеет родовое проклятие: несколько веков назад один из них нечаянно убил во время охоты отшельника, и тот, умирая, проклял его и всех его потомков. С тех пор в каждом поколении Ричмондов старший сын рано или поздно сходит с ума. Сейчас проклятие поразило сэра Филиппа, старшего из двух братьев, живущих в замке; еще недавно это был полный сил молодой человек, счастливый жених прекраснейшей девушки графства. А теперь он превратился в жалкого сумасшедшего, чьи дикие вопли наводят ужас на всякого, кто их услышит. Младший, сэр Энтони, ухаживает за несчастным. А бедная Джулия, живя рядом с ними, страдает так, что и сказать невозможно.

— Кажется, я видел ее сегодня утром в парке, — заметил я. — Действительно, она красавица, но смотреть на нее просто больно. Кто она?

— Дочь капитана Харленда, лучшего друга старых Ричмондов, — ответил хозяин лавки. — Она рано осталась сиротой. Ричмонды воспитывали ее вместе со своими детьми, а потом она и сэр Филипп полюбили друг друга. Свадьба должна была состояться еще с полгода назад, но незадолго до того у сэра Филиппа начали проявляться признаки страшной болезни. Теперь свадьбу откладывают, — похоже, что ее и вовсе не будет. Но мисс Харленд не хочет покидать замка, чтобы не расставаться со своим несчастным женихом, хотя зрелище это убивает ее. Разве это не ужасно, сэр?

— Ужасно, — согласился я и поспешил домой, чтобы обдумать услышанное.

Холмс вернулся на третий день к вечеру, в прекрасном настроении, хотя ничего не говорил о своих лондонских делах. Он шутливо спросил меня, не узнал ли я, кого убивали в замке, а я рассказал ему о встрече с Джулией Харленд и о том, что узнал от лавочника.

Слушая меня, Холмс слегка усмехнулся.

— Ну, что же, — сказал, он, когда я кончил, — все, как в настоящем романе: старый замок, родовое проклятье, благородный молодой лорд, прекрасная невеста — дочь старого друга отца… Словом, сентиментальная история, которой не хватает только счастливого конца.

— Его не будет, — сказал я, задетый его легкомысленным тоном. — Как врач, я твердо знаю, что болезнь сэра Филиппа — наследственное помешательство — неизлечима. Если бы даже она временно и прошла, он все равно не имеет права жениться.

— Да, — кивнул Холмс. — С вашей точки зрения вы правы.

— Как это — с моей?

— Очень просто. С медицинской.

Это меня удивило: какая же тут могла быть другая точка зрения? Но Холмс, по обыкновению, не стал объяснять своих слов.

— Я должен поговорить с Джулией Харленд, — сказал он. — Не могли бы вы пойти со мной?

— Куда?

— В замок, или хотя бы в парк.

— Но зачем? Разве мы можем помочь чем-нибудь этим несчастным людям? Наше вмешательство может только оскорбить мисс Харленд. Поверьте мне, она не из тех женщин, которые ищут чьего-нибудь сочувствия!

Однако Холмс настаивал. И на следующее утро мы отправились в парк, чтобы встретиться с Джулией во время прогулки. Шерлок Холмс надел зачем-то парик и очки, сделавшие его вылитым пожилым чиновником на пенсии. В парке он сел на ту же скамейку, на которой недавно сидел я, а меня попросил скрыться в боковой аллее.

— Я позову вас, когда возникнет необходимость, — добавил он, и мне оставалось только повиноваться.

Ждать нам пришлось недолго. Джулия действительно пользовалась утренними часами для своих одиноких прогулок, и вскоре мы увидели ее. Когда она поравнялась с Холмсом, он встал и, вежливо поклонившись, попросил разрешения поговорить с нею.

Джулия остановилась.

— Кто вы, что вам нужно? — испуганно спросила она.

— Не бойтесь, прошу вас, мисс Харленд, — проговорил Холмс. — Я ваш друг. Я хочу помочь вам. Простите, что не представился вам. С вашего разрешения я сниму парик.

Не будь мой друг величайшим из сыщиков, он мог бы стать отличным иллюзионистом. Не говоря уже о Джулии, — даже мне не удалось уловить момент, когда он оказался уже без очков и парика… Во всей Англии не найдется человека, которому эта внешность не была бы знакома. И мисс Харленд сразу же узнала его.

— А теперь, — произнес Холмс, — разрешите мне вернуться к прежнему виду, ради моего и вашего блага. — И он снова стал седым господином весьма почтенного возраста.

— Не понимаю, зачем все это, — сказала мисс Харленд. — Мне здесь ничто не грозит; вам, очевидно, тоже. И вообще, я не понимаю, чего вы хотите и чего ищете здесь, — добавила она с легким нетерпением в голосе.

— Чего я хочу и чего ищу? — переспросил мой друг. — Я хочу, чтобы вы ответили мне на несколько вопросов, а ищу, прежде всего, одну собаку. Небольшую овчарку бурой масти, с белым пятном на морде и надорванным левым ухом.

— Рольфа? — воскликнула Джулия. — Но он пропал давным-давно. Бедняга, я его так любила… Вы знаете, где он?

— Может быть, — уклончиво ответил Холмс. — Теперь еще один вопрос: часто ли вы видитесь со своим женихом, сэром Филиппом?

Я не ожидал, что Холмс спросит об этом так неожиданно и бесцеремонно, и не удивился, когда Джулия возмущенно отступила от него.

— Кто дал вам право задавать такие вопросы, мистер Холмс? — гневно спросила она. — Прощайте!

Холмс удержал ее.

— Я должен иногда поступать, как хирург, — и ранить, чтобы вылечить. Не удивляйтесь, прошу вас. Я знаю о вас многое, знаю даже, что к болезни сэра Филиппа присоединились еще неприятности с сэром Энтони…

— С Энтони? — Джулия вздрогнула. — Это верно, — тихо добавила она.

— Но я знаю еще больше, мисс Харленд, гораздо больше, чем вы. Мне нужны некоторые сведения, а они в ваших руках. Прошу вас, ответьте на мой вопрос: часто ли вы видитесь с сэром Филиппом?

— Я совсем его не вижу, — ответила со вздохом Джулия. — Мне это запрещено, потому что это, кажется, ему вредно.

— И сэр Филипп не всегда ведет себя одинаково? У него бывают периоды хорошего настроения, после которых он впадает в глубочайшее уныние, — так?

— Откуда вы это знаете? — испуганно шепнула Джулия.

— А иногда он приходит в бешенство, — продолжал Холмс, словно не слыша вопроса, — и он бросается на всех, крича, что его хотят убить? А что хуже всего — у него появилась склонность к самоубийству? Сколько раз он уже хотел покончить с собой?

— Боже мой! — вскричала Джулия. — Так вы и об этом знаете? Да, Энтони уже дважды спасал его от смерти. Не знаю, что вообще было бы с Филиппом, если бы Энтони не заботился о нем.

— Вот именно, — подтвердил Холмс. — А теперь этот несчастный и сам заболел?

— Это меня окончательно убивает, мистер Холмс, — печально произнесла Джулия. — Правда, Энтони еще не так болен, как Филипп. Если его состояние ухудшится — не знаю тогда, что со мной будет.

— Надеюсь, что до этого не дойдет. Впрочем, он, кажется, ведет себя еще достаточно нормально?

— Да, он занимается всеми хозяйственными делами и даже сам ездит в Лондон.

— Ну, вот видите! И эти поездки действуют на него хорошо?

— Напротив, мистер Холмс, совсем напротив! Я заметила, что после возвращения из Лондона он всегда впадает в апатию. Я хотела ездить в город сама, но он и слышать об этом не хочет.

Холмс удовлетворенно кивнул, а потом очень мягким тоном обратился к девушке:

— Мисс Харленд, вы должны простить меня, если я задам очень нескромный вопрос, но он чрезвычайно важен для вас же. Один ли только сэр Филипп был влюблен в вас?

— Не понимаю, — опустила глаза Джулия.

— Не интересовался ли вами сэр Энтони? — прямо спросил Холмс.

Она не ответила, но низко опустила голову, и мне издали показалось, что я вижу на ее щеке слезу.

— Благодарю вас, — необычайно ласково произнес Холмс. — Не будем говорить об этом…

На параллельной аллее, ближе к стенам замка, раздались странные звуки — не то речь, не то пение. Человек был скрыт за деревьями. Но по мере того, как он приближался к нам, слова звучали все яснее. Неизвестный был, очевидно, пьян. Ему казалось, что он летает. Это меня немного удивляло, так как обычно пьяные ведут себя иначе. Но, в конце концов, никто не знает, что может привидеться пьяному.

Холмс при первом же звуке этого голоса весь превратился в слух.

— Кто это, мисс Харленд? Кто-нибудь из замка? — шепотом спросил он.

— Не знаю, — шепотом же ответила она.

Пьяный помолчал немного, потом снова начал громко бредить. Ему казалось, что он находится то в чашечке огромного цветка, то в пасти чудовищного дракона, то в сказочном гроте, полном призраков.

Джулия узнала голос и пришла в ужас: вслед за Филиппом и Энтони сошел с ума их садовник, а вскоре, вероятно, наступит и ее очередь!

— Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, — шепнул Холмс и исчез между деревьями. Мне хотелось последовать за ним, но я не решился, боясь выдать свое присутствие. Впрочем, вскоре он вернулся.

— Мисс Харленд, — без всяких предисловий сказал он, — сегодня, в и вечера, я приду сюда с моим другом Ватсоном. Ждите нас здесь, какая бы ни была погода… И каковы бы ни были обстоятельства, — добавил он требовательно.

И прежде чем ошеломленная девушка успела сказать хоть слово, он поклонился ей и исчез в боковой аллее. Проходя мимо меня, он дал мне знак последовать за ним.

…Вечером налетела буря, и небо затянулось тучами. Деревья гнулись и трещали, море грохотало, а в старом парке было так темно, что мы с трудом различали аллеи.

— Едва ли она придет, — сказал я, когда мы очутились в условленном месте. — Погода не для прогулок.

Но она пришла. Она была закутана в темную непромокаемую пелерину и слегка задыхалась от быстрой ходьбы. Холмс представил меня; мы обменялись приветствиями. Потом мой друг сказал:

— Ведите нас, сударыня.

— В замок? — удивилась Джулия.

— Да, в замок. Вы оставили ворота открытыми?

— Нет, мы войдем в боковую калитку, ключ от которой есть только у меня.

— Хорошо, — одобрил Холмс.

Одна из боковых аллеек привела нас прямо к стене. Было совершенно темно, но мисс Харленд, судя по всему, знала здесь каждый камень, каждое дерево. Калитка, о которой она говорила, заросла плющом и была почти незаметна. Она открыла ее, и хотя петли скрипнули, этот звук едва ли был слышен в грохоте бури.

— Теперь осторожнее, — прошептал Холмс, — мисс Харленд, ведите нас прежде всего к оранжерее. Это, вероятно, недалеко отсюда?

Двери оранжереи не были заперты. Мы осторожно вошли, и тотчас же мне вспомнились индийские джунгли: мрак, влажная духота.

Холмс зажег фонарь и направил вдоль кустов луч света. Я не заметил ничего необычного. Здесь были обыкновенные растения — особенно много кактусов.

— Идемте дальше, — сказал через минуту Холмс.

— Куда? — спросила мисс Харленд.

— В боковое крыло, которое выходит к морю, к сэру Филиппу. Он на каком этаже?

— На втором.

— А Энтони живет в другом крыле? — продолжал Холмс.

Джулия кивнула.

— А врач, который их лечит?

— Профессор Хенсон живет этажом ниже Филиппа.

— Хорошо, — коротко произнес Холмс. — Ведите нас туда.

Мисс Харленд послушно двинулась вперед. Мы следовали за нею и вскоре очутились перед массивной дверью.

Холмс жестом приказал девушке отпереть, но она, так же молча, показала, что дверь не заперта. Тогда он прошептал:

— Останьтесь тут, мы пойдем одни.

Коридор был короткий, и почти за самой дверью начиналась каменная винтовая лестница. Мы надели поверх обуви захваченные Холмсом войлочные туфли и шаг за шагом, нащупывая в темноте каждую ступеньку, начали подниматься. Поднявшись на площадку, мы увидели прямо перед собой высокие двери. В замочную скважину проникал слабый свет. Очевидно, в этой комнате еще не спали.

Шерлок Холмс с минуту постоял неподвижно, потом сунул правую руку в карман пиджака, а левой энергично постучал в дверь. Я тоже нащупал в своем кармане револьвер со спущенным предохранителем.

В комнате кто-то шевельнулся и раздраженный голос произнес:

— Кого там черт принес? Войдите!

Холмс толкнул дверь, и мы очутились в большой комнате. В нише у окна сидел в кресле пожилой человек. Сердце у меня заколотилось: это был Браунгельд! Тот самый Браунгельд, которого безуспешно искала полиция вот уже несколько лет. Я еще ни разу не видел этого человека, но мгновенно узнал его по лысому черепу с двумя выпуклыми шишками и по пронзительному, пристальному взгляду. Это был он!

Увидев нас, Браунгельд сначала хотел вскочить, но тут же овладел собою, снова опустился в кресло и произнес язвительно:

— Что за встреча, джентльмены! Чему я обязан такой высокой честью? Но, мистер Холмс, не слишком ли это поздний час для визитов?

— Лучше поздно, чем никогда, — спокойно сказал Холмс.

— Простите, как я должен называть вас: Хенсон или Браунгельд?

— О, это не имеет никакого значения для таких старых знакомых, как мы с вами. Но как вы ко мне попали?

— Из оранжереи.

— Там интересно, не правда ли? — засмеялся Браунгельд. — Вы видели нашу коллекцию кактусов?

— Я видел все, что нужно, — коротко ответил Холмс.

Браунгельд снова ядовито усмехнулся.

— Вы знаете, — сказал он, — химические исследования всегда были моей страстью. Алкалоиды же увлекали меня особенно.

— Садовник слишком неосторожен, — ответил Холмс. — Он не заслуживает того доверия, какое вы ему оказываете.

— То есть?

— Пусть бы себе ухаживал за кактусами, — но зачем он угощается пейотлем? Сегодня утром я видел его гастроли в парке. Доктор Ватсон тоже был свидетелем.

— Черт побери! — вспыхнул Браунгельд. — Скотина, ведь столько раз предостерегал его!..

— Алкалоиды затягивают человека. Разве с Энтони было лучше?

Улыбка Браунгельда сразу исчезла, и лицо его стало мрачным и напряженным.

— Карты на стол, мистер Холмс! — сказал он. — Чего вы от меня хотите?

— Я? Ничего ровным счетом. Но полагаю, прокурору будет небезынтересно узнать, что вы занимались отравлением и готовили убийство.

Браунгельд весь подобрался, словно перед прыжком.

— Вы не врач, мистер Браунгельд, — спокойно продолжал мой друг, — а занялись лечением Филиппа Ричмонда. Этот молодой человек, по совету своего брата, обратился к вам по поводу какой-то пустяковой нервной болезни. Вы им занялись, и ваши лекарства начали действовать. Крупная доза алкалоида — и человек смеется или плачет, кричит, впадает в бешенство, словом, легко может сойти за помешанного.

— Дальше? — прохрипел Браунгельд.

— После соответствующего «лечения» у больного появляется наклонность к самоубийству. Энтони дважды спасал своего брата, но если бы в третий раз это ему не удалось, разве на него могло бы пасть какое-нибудь подозрение? И кто бы увидел дурное в том, — продолжал Холмс, — что через некоторое время после трагической смерти Филиппа его брат женился бы на мисс Джулии Харленд?

— Ясно, — произнес Браунгельд, — мне остается только отдаться вам в руки…

Он медленно поднялся с кресла, держась рукой за стенку, сделал шаг по направлению к нам — и в то же мгновение часть стены, до которой он дотрагивался, сдвинулась с места. Браунгельд ринулся в образовавшийся проем, стена вернулась на место, и мы услышали лязг задвигаемых засовов.

Я бросился к лестнице.

— Не огорчайтесь, Ватсон, — остановил меня Холмс, — он далеко не уйдет, его ждут. Сейчас важнее всего то, что вы ошиблись: роман, вероятнее всего, окончится благополучно. Не исключено, что мы с вами вскоре получим приглашение на свадьбу мисс Харленд с Филиппом Ричмондом. Вы помните тот вечер, когда мы говорили о его помешательстве? Вы утверждали, что оно неизлечимо, а я сказал, что это лишь с вашей точки зрения…

— И вы тогда знали все?

— Не все. Но у меня были кое-какие улики еще до отъезда в Лондон.

— Паук и дохлая собака?

Холмс кивнул.

— Паук, разумеется, не был пьян, но его угостили каким-то наркотиком — в этих случаях паутина становится неправильной. С этим пауком кто-то проделывал опыты. Паук не мог появиться издалека — значит, в замке, в крыле, обращенном к морю, жил некто, занимавшийся опытами с алкалоидами.

Я молчал. Как всегда, когда я слушал объяснения моего друга, все казалось само собой разумеющимся.

— Старинные замки, в которых кто-то работает с алкалоидами, — продолжал Холмс, — встречаются не на каждом шагу. Я стал присматриваться вокруг и обратил внимание на пену в море. Ваше замечание насчет крема подтвердило мои подозрения.

— Мое сравнение пены с кремом? — удивился я.

— Да. Потому что и пена, и крем — это эмульсии. А все эмульсии чувствительны к примесям. Если на поверхности моря образовалась обильная, густая пена, — значит, вода чем-то загрязнена. Мы с вами вытащили это «что-то», и собака оказалась отравленной. Я предположил, что причина ее смерти — алкалоид. В Лондоне я убедился в своей правоте. Тот, кто занимался опытами, скрывал это — в противном случае он не стал бы избавляться от отравленной собаки таким необычным способом. Тогда я поинтересовался родом Ричмондов. И тоже, разумеется, наткнулся на легенду о тяготеющем над ними проклятии. Но книги сказали мне гораздо больше, чем вам почтенный лавочник.

— Что же?

— Последний сумасшедший Ричмонд жил полтораста лет назад. Кто-то воспользовался легендой, чтобы основать на ней свой преступный план. Но кому нужно было отравлять Филиппа наркотиками? Сначала я думал, что дело в наследстве, но когда на сцене появилась Джулия Харленд, я понял, что ошибся.

— Но как можно было заподозрить Энтони, ведь он и сам помешался?

— Это меня несколько сбило, — задумчиво ответил Холмс, набивая трубку табаком. — Но разговор с Джулией все поставил на свои места. Энтони всегда бывал подавлен после своих поездок, потому что в Лондоне он принимал кокаин. Филиппа систематически отравлял приглашенный им «врач», но и сам Энтони постепенно пристрастился к наркотику! Браунгельду это было очень некстати, он старался не давать ему зелье, так что мистеру Энтони приходилось искать его в других местах.

«Удастся ли отучить от них отравленный организм Филиппа? — подумал я. — Есть ли у этого несчастного шансы вернуться к душевному здоровью?»

Как бывало уже не раз, Шерлок Холмс прочел мои мысли.

— Думаю, что да, — сказал он. — Не забывайте, что теперь за ним будет ухаживать Джулия Харленд. Идемте к ней — она ждет нас внизу, и даже не догадывается, как изменилась ее судьба за последние несколько минут.


Шери Эруар. Амур, пойманный в сети. Обложка журнала «La vie Parisienne».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Нет, паук бессмертен, ибо это не просто паук:

это неизведанный страх мира, превратившийся

в извивающийся, шевелящий ядовитыми челюстями кошмар.

Р. Матесон

Иеремия Готхельф Из новеллы «ЧЕРНЫЙ ПАУК»

— Всякий раз, когда я смотрю на этот кусок дерева, — начал рассказ старик, — я удивляюсь тому, как могло случиться такое, что с далекого Востока, где, как говорят, возник человеческий род, люди дошли досюда и нашли этот уголок в такой узкой котловине; я представляю себе, чего только не вынесли они, заброшенные судьбой или вытесненные врагом, и что это были за люди! Я многих спрашивал об этом, но узнал только, что эта местность, Сумисвальд[28], была заселена очень давно, и еще прежде, чем родился Спаситель, здесь уже стоял город; но нигде это не записано. Тем не менее известно, что уже прошло более шестисот лет с тех пор, когда на месте нынешнего госпиталя находился замок, и приблизительно в это же время стоял здесь дом, принадлежавший вместе с большей частью окружавшей его земли этому замку, так что приходилось людям отдавать туда десятину и поземельную плату, ходить на барщину, потому что народ этот был крепостной и прав своих не имел — не то что сейчас, когда каждый их имеет, достигнув определенного возраста. Неравенство было тогда очень большим, и рядом с крепостными, которые вели успешную торговлю, жили такие люди, которые терпели почти невыносимый гнет. Их положение целиком зависело от хозяев, между которыми тоже не было равенства, но они пользовалисьнеограниченным господством, так что пожаловаться было некому. Тем, кто принадлежал господам из замка, часто приходилось хуже, чем другим. Большинство замков находились во владении одной семьи и переходили от отца к сыну, поэтому господин и его люди знали друг друга с детства, и кое-кто из господ был для своих подданных все равно что родной отец.

А этот замок относительно недавно достался в руки рыцарям, которых называли «тойчен»[29], а того, кто был у них главным, называли комтуром[30]. Эти главные часто менялись: были и саксонцы, и швабы, так что о какой-нибудь привязанности к месту и речи быть не могло, и каждый из них привозил свои порядки и обычаи.

В то время рыцари вроде бы воевали в Польше и в Пруссии с язычниками и там, хоть они и имели духовный сан, привыкли к такой языческой жизни и так обращались с людьми, будто не един Бог в небесах. А когда вернулись домой, то все еще продолжали думать, что живут среди язычников, и вели себя соответственно. Вот и вышло, что те, кто предпочитал веселую жизнь в тихих местах кровавым сечам в дикой стране, или те, кому нужно было залечить свои раны и окрепнуть телом, заселяли имения, которые орден — так назывались общества рыцарей — держал в Германии и в Швейцарии, и делали там все, что им заблагорассудится. Одним из самых свирепых был якобы Ханс фон Штоффельн из Швабии. Вот при нем-то и произошло все, о чем я рассказываю и что передается у нас из поколения в поколение.

Этому Хансу фон Штоффельну вздумалось однажды построить на холме Бэрхаген большой замок: там, где еще сейчас при дурной погоде видят иногда духов замка, стерегущих свои сокровища. Обычно рыцари строили замки так, чтобы лучше было грабить людей, правда, каждый по-своему. Почему все-таки этот рыцарь захотел иметь замок на диком пустынном холме, никто не знал, достаточно было и того, что он этого хотел, а принадлежавшие замку крестьяне должны были его строить. Рыцаря не интересовало, каким делом нужно было заниматься в это время года: сенокосом, или уборкой урожая, или посевом. Столько-то и столько-то должно было быть выставлено упряжек, столько-то человек — выйти работать, к такому-то и такому-то времени должен быть положен последний кирпич или вбит последний гвоздь. При этом рыцарь не знал ни милосердия к бедным людям, ни их нужд. Он подгонял их, как язычник, только ударами и руганью, и если кто-нибудь валился с ног от усталости, медленнее шевелился или просто собирался передохнуть, за его спиной тут же вырастал управляющий с плетью, и пощады от него не знали ни старые, ни слабые. Если эти дикие рыцари были у себя, наверху, то они радовались, слыша щелканье плетей. Кроме того, любили они устраивать работникам различные каверзы: произвольно увеличивали барщину работникам, а потом злорадствовали по поводу страха и горького пота крестьян.

И вот наконец замок со стенами в пять локтей толщиной был готов, и никто не знал, для чего он строился там, наверху, но крестьяне были рады уже тому, что он был построен, если уж так было угодно, и что уже вбит последний гвоздь и положен последний кирпич.

Они вытерли пот со лбов, с тяжелым сердцем возвратились к своим хозяйствам и увидели, в каком запустении те находятся из-за проклятого строительства. Однако долгое лето было у них еще впереди, а Бог — над ними, поэтому они собрались с духом, приналегли на плуги и утешили переживших голодные времена жен и детей, которым работа казалась новой пыткой.

Но едва успели они провести первую борозду в поле, как пришла весть, что все крепостные крестьяне обязаны явиться к определенному времени в Сумисвальдский замок. Они жили страхом и надеждами. Хоть они и не видели ничего от нынешних обитателей замка, кроме подозрений и жестокости, но им казалось, что господа должны по справедливости отблагодарить их за такую неслыханную барщину, и, поскольку им так казалось, они считали, что и господа думают так же и отблагодарят их подарками или освобождением от каких-нибудь налогов.

В назначенный вечер пришли они заранее, с тревогой на душе, однако им пришлось долго ждать во дворе замка, выслушивая насмешки слуг. Слуги также были в стане язычников. В то время было, верно, так же, как и сейчас, когда каждый гроша не стоящий господский лакеишка считал себя вправе презирать коренных крестьян и издеваться над ними.

Наконец-то они были впущены в рыцарский зал: перед ними открылась тяжелая дверь, внутри вокруг массивного дубового стола сидели рыцари в коричнево-черных одеждах, у их ног — свирепые псы, а выше всех сидел фон Штоффельн — сильный, устрашающего вида мужчина, с головой в половину бернской меры, с бородой, похожей на гриву старого льва, и с широко расставленными, как колеса плуга, глазами. Никто не решался войти первым, все подталкивали вперед друг друга. Тут рыцари захохотали, так что вино брызнуло из кубков и дико рванулись вперед псы.

У крестьян же было невесело на душе, и они думали лишь о том, чтобы поскорее убраться отсюда по домам, и каждый старался спрятаться за спину другого. Когда, наконец, рыцари и псы замолчали, заговорил фон Штоффельн. Голос его доносился словно из тысячелетнего дуба:

— Мой замок готов, но это еще не все: скоро наступит лето, а над ним нет тени. В течение одного месяца вы должны ее сюда перенести: вы выроете сотню взрослых буков в Мюнеберге вместе с корнями и посадите их на Бэрхагене, и если я недосчитаюсь хоть одного бука, то вы заплатите мне за это кровью и всем своим добром. Там, внизу, стоит выпивка и закуска, но уже завтра первый бук должен стоять на Бэрхагене.

Когда они услышали о выпивке и закуске, то кто-то из них решил, что рыцарь милостив и в хорошем настроении, и заговорил было о неотложных крестьянских работах, о голодных женах и детях и о том, что удобнее было бы перенести это дело на зиму. Ярости рыцаря не было предела, его голос — гремел, подобно грому:

— Если я милостив, то вы заносчивы! — говорил он. — Если в Польше готовы были целовать ноги за то, что не лишают жизни, то здесь у вас есть и дом, и добро в доме, а вам всего мало. Но я сделаю вас послушными и нетребовательными, и это так же верно, как то, что мое имя — Ханс фон Штоффельн. Если сто буков не будут стоять в срок наверху, я велю вас так выпороть, что живого места не останется, а жен с детьми брошу собакам!

Тут уж никто не решился больше ни о чем заговаривать, но и выпивки с закуской уже никто не хотел; едва услышав гневный приказ, крестьяне ринулись к двери, и каждый боялся остаться последним в зале, а вдогонку им неслись громовой голос рыцаря, хохот его гостей, насмешки слуг и лай собак.

Как только замок скрылся за поворотом, крестьяне сели на обочину дороги и горько заплакали, и никто не умел утешить другого, и ни у кого не доставало мужества разгневаться, так как нужда и горе убивали их волю, и сил хватало только на горестные слезы. Свыше трех часов должны были они везти буковые деревья через чащобу по крутому подъему в гору, а совсем рядом с этой горой росло множество красивых деревьев, и их нельзя было трогать! В месячный срок нужно было свершить работу: два дня по три, а на третий — еще четыре дерева должны были они тащить через всю огромную долину в крутую гору вместе со своим измученным скотом. И, кроме того, на дворе был май, когда крестьянин должен днями и ночами пропадать в поле, если он хочет обеспечить себя хлебом и всем остальным на зиму. И вот в тот момент, когда они были так беспомощны, не решаясь поднять глаза друг на друга, и никто не решался возвращаться в родной дом, перед ними появился неизвестно откуда длинный и сухощавый охотник в зеленой одежде. На лихо заломленном берете подрагивало красное перо, на черном лице полыхала огнем рыжая бородка, и между крючковатым носом и заостренным подбородком почти незаметно, как пропасть над нависающей скалой, возникло отверстие рта, и они услышали вопрос:

— Что стряслось, добрые люди, что вы тут сидите и рыдаете, так что камни дрожат в земле и сучья падают с деревьев?

Дважды спросил он и дважды не дождался ответа. Тогда еще больше почернело лицо Зеленого Охотника и еще краснее стала его рыжая борода: казалось, она сейчас вспыхнет, и с нее посыплются искры, как с елового полена; его губы сложились в дудочку наподобие стрелы, затем растянулись, и он спросил участливо:

— Но послушайте, добрые люди! Что поможет вам, если вы будете так сидеть и стенать до второго пришествия или до тех пор, пока звезды не посыплются с неба; но вряд ли и это вам поможет. Однако, если у вас спрашивает человек, что с вами, человек, который желает вам добра и, может быть, поможет вам, то вы должны не рыдать, а разумно ответить ему — это вам скорее поможет.

Тут один старик покачал седой головой и сказал:

— Не обижайтесь, но горю, из-за которого мы плачем, не поможет ни один охотник, и если сердце полно горем, от него не дождешься слов.

Зеленый Охотник покачал в ответ на это головой и снова заговорил:

— Ты говоришь неглупо, отец, но не все еще так плохо, как ты думаешь. Можно рубить дерево или разбивать камень, и они не издадут ни звука, только будут сетовать на это. Так и человек должен только сетовать, все должны сетовать и жаловаться первому встречному, и, может быть, первый встречный поможет. Я простой охотник, но кто знает, нет ли у меня дома хорошей упряжки, чтобы возить дерево и камни или буки да ели?

Как только бедные крестьяне услышали слово «упряжка», на сердце у них стало светлее, у каждого загорелась искра надежды, и все взгляды обратились на охотника, а старик сказал:

— Не всегда нужно рассказывать первому встречному обо всем, что лежит на душе; но если видишь, что он хочет тебе добра, не скрывай от него истины. Больше двух лет мучились мы со строительством замка, и не осталось ни одного хозяйства во всем владении, которое не жило бы в горькой нужде. И вот, едва мы вздохнули посвободнее, думая, что теперь-то займемся своими делами и с новыми силами вспашем наши поля, как тут хозяин приказал в месячный срок пересадить взрослые буковые деревья из Мюнеберга на земли вокруг нового замка, чтобы получился тенистый лес… Мы не знаем, как управиться с этой работой за месяц с нашими измученными лошадьми; да если мы и управимся, поможет ли нам это? Мы не успеем ничего посадить на своих полях и умрем голодной смертью, если нас еще раньше не прикончит тяжелая работа. Нам нельзя возвращаться домой с такой вестью, чтобы к старому горю наших близких не прибавилось новое.

Тут Зеленый Охотник погрозил длинной, тощей черной рукой в сторону замка и поклялся жестоко отомстить его хозяину за такое тиранство. Крестьянам же он пообещал помочь: на своей упряжке, которой в этих краях нет равных, он возьмется перевезти от Кирхштальдена, что по ту сторону Сумисвальда, до Бэрхагена все буки, которые они смогут туда свезти, назло рыцарям, к тому же за умеренную плату.

Бедные люди вняли этому неожиданному предложению: ведь до Кирхштальдена они могли бы довезти деревья и сами, работая при этом на своих полях. Поэтому старик сказал:

— Ну, говори тогда, чего ты потребуешь от нас, чтобы наша сделка состоялась?

На это лицо Зеленого Человека приобрело лукавое выражение, опять словно заискрилась его бородка, змеиным огнем заблестели глазки, и жутковатая улыбка задрожала в уголках рта, когда он ответил:

— Как я уже говорил, мне нужно всего лишь некрещеное дитя.

Словно молнией пронзили эти слова людей, пелена спала с их глаз, и они разбежались в разные стороны, словно солома, подхваченная ветром.

Громко захохотал Зеленый Охотник, так что рыбы зарылись в ил, а птицы улетели в чащу леса.

— Подумайте хорошенько, посоветуйтесь с вашими бабами, и на третью ночь я снова будут ждать вас здесь! — крикнул он вслед убегающим, и его слова застряли у них в ушах, как стрела с крючком застревает в теле.

Бледные, дрожащие, мчались мужчины по домам; никто не оглядывался на бегущего рядом, никто не смел ни за какие богатства обернуться назад. Когда испуганные люди примчались домой, как голуби, загоняемые хищной птицей в голубятню, страх поселился в каждом доме. Страх, поразивший мужчин, заставил дрожать и стариков, и женщин.

Сгорая от любопытства, женщины до тех пор приставали к мужчинам с расспросами, пока те не сдавались и не открывали им все в самом укромном уголке дома. Каждый мужчина поведал жене о том, что они услышали в замке, и женщины с гневом и проклятьями слушали их рассказы; рассказали и о том, кто им встретился и что им было предложено. Безотчетный страх охватил женщин, крик ужаса пронесся над горой и долиной, и у каждой в душе появилось такое чувство, будто именно ее ребенка хотел отнять злодей.

И только одна женщина не кричала, подобно остальным. Это была женщина очень ловкая и сообразительная. Говорили, что она родилась в Линдау, но уже давно жила здесь. У нее были дикие черные глаза, и она не боялась ни Бога, ни черта. Очень плохо, сказала она, что мужчины не отказали рыцарю в замке сразу и решительно. А услышав о человеке в зеленом и о его предложении, она не на шутку разозлилась, отругала мужчин за их трусость и за то, что они не посмотрели Зеленому Охотнику смелее в глаза — как знать, не удовольствовался ли бы он и другой платой, а так как работают они на замок, то их душам не повредит, если за них потрудится нечистый. И добавила, что очень огорчена, что ее там не было хотя бы для того, чтобы посмотреть на черта и узнать, как он выглядит. Эта женщина не стала плакать, а в гневе наговорила злых слов в адрес своего мужа, да и всех остальных мужчин тоже.

На следующий день, когда тихие жалобы прервали крики ужаса, мужчины решили собраться вместе и посоветоваться, но так и не смогли ни до чего договориться. Сначала речь зашла о еще одном ходатайстве к рыцарю, но никто не захотел идти с прошением: всем жизнь была дорога. Кто-то стал предлагать послать плачущих и умоляющих женщин с детьми, но тут же замолчал, когда заговорили женщины, потому что уже в те времена женщины вмешивались в мужские разговоры. Тогда не нашли ничего другого, как смириться и попросить священника отслужить обедню, чтобы заручиться Божьей помощью; предлагалось также попросить соседей оказать им тайно помощь ночью, потому что открыто помогать им не разрешат их господа. Были предложения разделить работу таким образом, чтобы половина людей возила буки, а другая — сеяла овес и ухаживала за скотом. Они надеялись таким образом втаскивать с Божьей помощью хотя бы по три дерева на Бэрхаген; но никто не говорил о Человеке в Зеленом, трудно сказать даже, вспоминал ли кто-нибудь о нем.

Итак, крестьяне разделились, подготовили инструмент, и когда первый майский день постучался в дверь, мужчины собрались под Мюнебергом и спокойно принялись за работу. Буки нужно было окопать широким кругом, чтобы не повредить корни, и осторожно, стараясь ничего не обломать, положить на землю. Еще солнце не поднялось над горизонтом, как три дерева уже были готовы к вывозу.

Но когда солнце уже стояло в зените, они все еще не могли добраться с буками до леса; когда оно уже спряталось за горами, они еще не выбрались из Сумисвальда; и только на следующее утро достигли они подножья горы, на которой стоял замок и где должны были быть посажены буки. Казалось, будто крестьян преследовал злой рок. Неудачи подстерегали их на каждом шагу: сбруя рвалась, повозки ломались, лошади и волы падали или переставали слушаться хозяев.

Еще хуже пришлось мужикам на следующий день. Новые несчастья доставляли им новые муки, бедняги задыхались от непосильной работы, но ни одно дерево еще не было наверху.

Фон Штоффельн ругался и проклинал их, и, чем сильнее он ругался и проклинал, тем больше несчастий сыпалось на их головы, и тем медленнее двигались животные. Остальные рыцари смеялись, издевались над ними и злорадствовали, видя беспомощные попытки крестьян и гнев их господина. Рыцари стали насмехаться и над новым замком фон Штоффельна на голой вершине горы. Ведь тот поклялся, что в месячный срок вся гора будет засажена деревьями с прекрасной листвой. Потому-то и ругался фон Штоффельн, потому смеялись рыцари и плакали крестьяне.

Безнадежное отчаяние охватило их: не оставалось ни одной телеги, ни одной целой упряжки быков; двух дней было мало на перевозку трех деревьев, да и силы уже были исчерпаны.

Наступила ночь, собрались черные тучи, и впервые в этом году загремел гром. Мужчины сели на обочину у поворота дороги. Это был тот самый поворот, где они встретили Зеленого Охотника. Среди крестьян был и муж той храброй женщины, а с ним двое его работников. Они ожидали, когда привезут буки из Сумисвальда, а тем временем могли спокойно дать отдых измученным рукам и ногам.

Вдруг рядом с ними появилась Кристина — женщина из Линдау — с громадной корзиной на голове. Она дышала так тяжело, что казалось, будто это ветер вырывается со свистом из приоткрытого чулана. Она была не из тех женщин, которым нравится заниматься своими делами и которым нет ни до чего дела, кроме хозяйства и детей. Кристина любила во все сунуть нос, так как считала, что без ее советов все пойдет вкривь и вкось.

Поэтому она не послала с едой служанку, а понесла тяжелую корзину сама и долго блуждала в поисках мужчин; не раз с ее уст сорвались резкие слова по их адресу, когда она их нашла. Тем не менее она не только ругалась, но могла говорить и работать одновременно. Сняв с головы корзину, она открыла крышку большой кастрюли с овсяной кашей, разложила хлеб и сыр, раздала ложки мужу и его работникам и пригласила угощаться всех остальных, кому еду еще не принесли. Затем она спросила мужчин, много ли им удалось сделать за день и сколько успели сделать за два дня. Но тут у мужчин даже аппетит пропал, да и что ответить на такой вопрос, не нашлось: никто не потянулся за ложкой и никто не ответил Кристине. Только один легкомысленный слуга, которому было все равно — хоть трава не расти, лишь бы были всегда деньги и еда на столе — взял ложку и сообщил жене хозяина, что не посажен еще ни один бук, и вообще работа не ладится, хоть убей.

Тогда женщина из Линдау обругала мужчин бабами и сказала, что все это пустые выдумки; ни слезами, ни ожиданием делу не поможешь и не вывезешь на Бэрхаген ни одного дерева. И если рыцарь потом отыграется на них, добавила она, то они это заслужили; но во имя матерей и детей они должны по-другому взяться за дело. Вдруг из-за плеча женщины вынырнула длинная черная рука, и пронзительный голос произнес:

— Да, она права!

И вот среди крестьян появился с ухмылкой на лице человек в зеленом; на шляпе его весело покачивалось красное перо. Тут давешний страх охватил мужчин, и они бросились врассыпную, будто их ветром сдуло. Только Кристина из Линдау не убежала и теперь должна была узнать, каков на деле черт, которого она накликала. Она стояла, как вкопанная, и следила за колыханием пера на его шляпе и за его рыжей бородкой, весело прыгавшей вверх-вниз на черном лице. Пронзительно засмеялся он вслед мужчинам, но на Кристину посмотрел любезно и с учтивой миной взял ее за руку. Кристина хотела было ее отдернуть, но рука ее словно прилипла к руке Зеленого Охотника, и ей казалось, будто ее кожа шипит между раскаленными прутьями. А он говорил ей лестные слова, и в такт словам взлетала вверх и вниз рыжая бородка.

— Такой привлекательной женщины я уже давно не встречал, — говорил он. — Мое сердце просто тает. К тому же мне нравятся такие смелые, именно такие мне больше всех по душе, которые остаются на месте, когда мужчины бросаются наутек.

Его слова и тон словно убаюкивали Кристину, и она все меньше и меньше боялась его. «С ним еще можно говорить, — думала она, — да и зачем бежать, видала я и кое-что пострашнее». Снова и снова возвращалась к ней неотвязная мысль, что этого зеленого можно как-то использовать в своих интересах, и, если взять с ним в разговоре верный тон, то он может помочь им всем, а потом можно будет и обмануть его, как любого другого мужика.

Тем временем Зеленый Охотник продолжал говорить, что он совершенно не понимает, почему его так боятся: он ведь не желает никому зла, и если с ним так невежливы, то стоит ли удивляться, что он не поможет людям в том, в чем им больше всего хотелось бы помощи.

Тут Кристина набралась смелости и ответила:

— Люди боятся, потому что им было сделано страшное предложение. Почему ты хочешь именно некрещеное дитя, можно было бы договориться и о другой плате; людям это кажется очень подозрительным, ведь ребенок — тоже человек, и отдавать его кому-то некрещеным — этого не сотворит ни один христианин!

— Это моя обычная плата, и о другой не может быть и речи; да и что потом могут сказать о таком ребенке, которого еще никто не знает? От таких, совсем маленьких, всегда рады избавиться: они еще не успели доставить ни радости, ни забот. Для меня же — чем меньше ребенок, тем лучше; чем раньше я начну воспитывать его так, как хочу, тем большего добьюсь. Поэтому у меня нет ни желания, ни нужды крестить его.

Тогда Кристина поняла, что Зеленый Охотник не примет никакой другой платы, и все больше росла в ней уверенность, что обмануть его не удастся. Поэтому она сказала:

— Если кому-то очень хочется заработать, пусть будет рад тому, что ему могут дать, у нас же сейчас ни в одном доме не найти некрещеного ребенка, он и в месячный срок не появится, а за это время деревья должны быть уже привезены к холму и посажены.

Тут Зеленый Человек промолвил елейным голосом:

— Я ведь не требую ребенка сразу же. Как только мне пообещают отдать первого родившегося ребенка до того, как его успеют окрестить, я будут доволен этим.

Такой оборот дела устраивал Кристину. Она знала: пройдет не меньше девяти месяцев, пока в поселке родится ребенок. Если Зеленый Человек выполнит обещание и буки будут посажены, то не будет нужды давать ему ни дитя, ни еще что-нибудь. Потом можно будет, думала она, заказать охранительную обедню в церкви и хорошенько посмеяться над Зеленым Охотником. Поэтому она поблагодарила его за хорошее предложение и сказала:

— Над этим еще нужно подумать хорошенько, да и с мужчинами посоветоваться.

— Ну, — возразил Зеленый Человек, — о чем тут говорить да советоваться? Я с вами обещал встретиться сегодня, и теперь я жду ответа; у меня есть еще дела и в других местах, да и сюда я пришел не только ради вас. Ты должна мне сказать «да» или «нет», а не то я и знать ничего не хочу обо всем этом.

Кристина рада была бы уклониться от ответа, так как не хотела все брать на себя, и готова была полюбезничать с ним, чтобы добиться отсрочки, однако Зеленый Человек твердо стоял на своем.

— Сейчас или никогда! — сказал он. — Если сделка будет заключена, я обещаю каждую ночь свозить на Бэрхаген столько буков, сколько мне их успеют доставить в Кирхштальден до полуночи, и там я буду их забирать. Ну, красотка, — добавил он, — гляди, не передумай! — и ласково похлопал Кристину по щеке.

А у нее сердце словно вырывалось из груди. Она охотнее свалила бы все переговоры на мужчин. Но время поджимало, а ни один мужик, которого можно было бы сделать козлом отпущения, не появлялся. Кроме того, Кристина все еще надеялась, что ей удастся перехитрить Зеленого Охотника, придумав что-нибудь, чтобы оставить его с носом. Поэтому она сказала:

— Что до меня, то я согласна, но если потом мужчины заупрямятся и я не смогу уговорить их, то не вздумай мне мстить за это.

Зеленый Человек ответил, что ему достаточно одного ее обещания. При этих словах душа Кристины ушла в пятки, потому что теперь, решила она, наступил ужасный момент, когда она должна будет подписать сделку кровью. Однако Зеленый Охотник успокоил ее, сказав, что от прекрасной дамы он никогда бы не потребовал подписи: достаточно и одного поцелуя. И с тем он вытянул губы дудочкой, и Кристина опять не смогла отпрянуть в сторону и стояла, как вкопанная, на месте. Вытянутые губы прикоснулись к ее лицу, и ей показалось, будто кусок раскаленного железа вонзается в ее мозг и конечности, пронзает ее насквозь, и вспышка внезапно сверкнувшей молнии осветила гримасу радости на дьявольском лице Зеленого Человека, и в тот же миг загрохотало так, словно небо раскололось над ними.

Зеленый Человек исчез, а Кристина все стояла, словно окаменев, и ей казалось, что ноги ее глубоко вросли в землю. Наконец она вышла из оцепенения, но на душе по-прежнему бурлило и клокотало так, как бурлит и клокочет сильный поток, падая с громадной скалы и исчезая в черной бездне. Подобно тому, как не слышен собственный голос в реве водопада, не улавливала Кристина и собственных мыслей в клокочущем водовороте собственной души. Она в безотчетной тревоге бежала на гору, и все жарче пылало то место на ее щеке, где оставил след поцелуя Зеленый Человек; сколько ни терла она его и ни смывала, жжение не уменьшалось.

Это была ужасная ночь. И в небесах, и на земле все гудело и бушевало, словно духи ночи справляли свадьбу в аспидных облаках, ветры насвистывали дикие хороводные мелодии для их жутких танцев, молнии служили им свадебными факелами, а грохотание грома — свадебными пожеланиями. Никто не мог припомнить таких ночей в это время года. В мрачном черном ущелье люди столпились перед большим домом, и многие протискивались под защиту его крова. В ненастье страх за собственный очаг обычно гонит деревенского человека под родную крышу, и пока свирепствует непогода, он в неусыпном бдении охраняет свой дом. Но теперь общая нужда оказалась сильнее страха перед непогодой. Она и собрала всех в этом доме, который должны были обойти стороной те, кого бур я гнала из Мюнеберга, и те, кто бежал с Бэрхагена. Забыв из-за собственного горя ночные страхи, жаловались они на свою судьбу. К прочим несчастьям прибавилось еще и буйствование природы. Лошади и быки шарахались, оглушенные громом, ломали повозки, врезались в скалы, и тяжело раненные люди стонали от сильной боли, и громко кричали те, кому вправляли и перевязывали поломанные ноги.

Себе на горе спасались бегством те, кто видел — Зеленого Человека, и с дрожью рассказывали о повторной встрече с ним. В страхе слушали остальные рассказ мужчин, протискиваясь из дальних темных углов комнаты поближе к огню, вокруг которого сидели рассказчики, и когда ветер завывал в щелях или гром прокатывался по дому, люди громко вскрикивали, думая, что это Зеленый Охотник ломится через крышу и вот-вот окажется среди них. Но когда он так и не пришел, когда страх перед ним отступил, а старое горе осталось, становились все громче стенания несчастных. К людям стали приходить мысли, которые зачастую губят душу человека, попавшего в беду. Крестьяне начали взвешивать, насколько все они, вместе взятые, больше стоят, нежели единственное некрещеное дитя, и все больше забывали о том, что грех на душе одного человека весит неизмеримо больше, чем спасение многих тысяч человеческих душ.

Эти мысли вскоре стали произноситься вслух. Все желали узнать поподробнее о Зеленом Человеке и досадовали на то, что с ним так плохо говорили: он, дескать, никого еще у них не отнял, и чем меньше его будут бояться, тем меньше зла причинит он людям. Всем обитателям долины беглецы могли бы помочь, если бы повели себя как мужчины.

Те в ответ стали оправдываться. Они не говорили о том, что с чертом шутки плохи и что только дай ему мизинец — лишишься и всей руки, а вовсю рассказывали о страшном лице Зеленого Охотника, о его огненной бороде, о сверкающем пере на шляпе, похожей на башню замка, и об ужасном запахе серы, который шел от него.

Однако муж Кристины, уже привыкший к тому, что его слова ничего не стоят без одобрения жены, сказал, что нужно сначала спросить у нее, так ли это, а то, что она — женщина отважная, знали все.

Тут все хватились Кристины, но ее нигде не было. Каждый думал только о своем спасении, да и не мог думать ни о чем и ни о ком другом, поскольку было ясно, что нужда теперь не обойдет стороной ни один дом. И только сейчас все заметили, что не видели Кристину с того страшного момента и что в дом она тоже не заходила. Муж ее стал плакать от горя, и все остальные вместе с ним, поскольку всем теперь показалось, что только Кристина сможет помочь им. Вдруг отворилась дверь, и появилась Кристина: ее волосы были мокрыми, зато щеки горели румянцем, а глаза сверкали ярче обычного каким-то жутким огнем. Ей посочувствовали, и каждый спешил ей рассказать обо всем, что говорилось и решалось здесь, и как все волновались за нее.

Очень скоро Кристина поняла, что все это значит, и скрыла свое негодование за насмешливыми словами, упрекая мужчин за их поспешное бегство и за то, что никто из них не позаботился о бедной женщине и никто даже не обернулся посмотреть, что делает с ней Зеленый Человек. Тут глаза у всех загорелись любопытством: каждый хотел первым делом узнать, что же с ней сделал черт; а те, что стояли далеко, вскарабкались наверх, чтобы лучше слышать и видеть женщину, которая находилась так близко рядом с Зеленым Охотником. А она им ответила, что вообще-то им не стоит ничего рассказывать, хотя бы потому, что они всегда обращались с ней, как с чужой, что женщины оскорбляли ее и давали дурные прозвища, а мужчины бросили ее в беде, и если бы она не была такой хорошей и не относилась к ним так благожелательно, да еще оказалась бы такой же трусливой, лак и все остальные, то не было бы у них теперь ни надежды, ни утешения.

Так говорила Кристина. В особенности она упирала на то, что, как бы она ни говорила, ее слова все равно истолкуют превратно, а если дело выгорит, ее все равно никто не поблагодарит, если же все кончится неудачей, то всю вину и ответственность взвалят на нее.

Когда же наконец все собравшиеся чуть ли не на колени встали перед Кристиной, умоляя ее все рассказать, когда, громко стеная, стали упрашивать ее раненые и покалеченные, Кристина, казалось, смягчилась и рассказала о том, как ее остановил Зеленый Человек, и до чего они договорились; но о поцелуе, а также о том, как горела ее щека, и в какое смятение пришли ее чувства, она ничего не сказала. Однако она поделилась с ними мыслями, возникшими в ее лукавой голове. Вся суть состояла в том, говорила она, что деревья должны быть доставлены на Бэрхаген; если они будут наверху, то дальше будет видно, что нужно делать. Самое же главное то, что, насколько ей известно, в ближайшее время ни у кого в селе рождения ребенка не ожидается.

У многих мурашки побежали по спине во время ее рассказа, но слова о том, что время покажет, что делать дальше, понравились всем.

Только какая-то молодая женщина навзрыд расплакалась, так что слезы лились ручьем, но ничего говорить не стала. Тем не менее одна старая достойная женщина с лицом, исполненным такого благородства, что перед ней можно было стоять, только склонив голову, выступила вперед и сказала:

— Действовать, полагаясь только на удачу, и играть с вечной жизнью значило бы забыть о Боге. Кто свяжется со злом, тот пропадет целиком. Никто, кроме Бога, не поможет в этой нужде, но кто о Нем забудет в горе, того оно и погубит!

Правда, на сей раз слова старухи были оставлены без внимания, а молодой женщине велено было замолчать: слезами и воплями, дескать, горю не поможешь, здесь нужна помощь другого рода.

Вскоре было решено испытать удачу в этом деле: злом, мол, вряд ли это кончится даже в самом худшем случае, а не однажды уже случалось, что человек обманывал и более хитрых духов, и если сами они не додумаются, как это сделать, им в этом поможет священник. Но в глубине души каждый, очевидно, подумал, что один некрещеный младенец не стоит того, чтобы поднимать из-за него такой шум.

Как только стали склоняться к мнению Кристины, вмиг на дворе начало твориться такое, словно все вихри сразу закружились над домом, и с гиканьем пронеслись полчища свирепых охотников: все столбы и подпорки дома закачались, деревья разбивались о крышу дома, как копья о грудь рыцаря. Люди в доме побледнели от ужаса, но от своего решения не отказались и в утренних сумерках принялись за его осуществление.

Утро выдалось погожим и ясным, ненастье и колдовские проделки больше не мешали, топоры рубили привычно споро, земля была мягкой, и каждое дерево падало именно так, как было нужно, ни одна повозка не сломалась, волы и лошади не артачились больше и тянули груз бодро, а людей словно оберегала от несчастных случаев чья-то невидимая рука.

Только одно казалось странным: через Сумисвальд не проходила тогда еще ни одна дорога на другую сторону долины; там раскинулось болото, питавшееся водами стремительной Грюне, поэтому приходилось пользоваться крутым перевалом через деревню, мимо церкви. Крестьяне, как и в предыдущие дни, отправились в путь на трех упряжках, чтобы выручать друг друга в пути тягловой силой, советами и помощью, и должны были уже в обход деревни проезжать через Сумисвальд вниз по крутой дороге, там, где стояла небольшая часовня, рядом с которой они складывали деревья. И вот когда они поднялись по извилистой колее наверх и, спускаясь вниз, проезжали мимо часовни, повозки, казалось, становились все тяжелее и тяжелее, и приходилось то менять лошадей, то жестоко нахлестывать их кнутами, то самим подталкивать повозки, и даже самые спокойные жеребцы начинали на этом месте шарахаться, будто что-то невидимое, исходившее от церковного кладбища, стояло у них на пути, а приглушенный благовест, похожий на неверные звуки далекого поминального колокола, доносившийся из церкви, нагонял ужас даже на самых сильных мужчин, и каждый раз вздрагивали люди и животные, когда им приходилось проезжать мимо церкви. Но как только церковь оставалась позади, можно было спокойно ехать, спокойно разгружаться и спокойно отправляться за следующим грузом.

Шесть буков лежали в тот же день друг подле друга в условленном месте, шесть буков было посажено следующим утром на Бэрхагене, но по всей долине не было слышно ни скрипа колес, ни привычного крика возниц, ни ржания лошадей, ни монотонного мычания быков. Однако шесть буков стояли наверху, их мог видеть любой, и были это именно те самые деревья, которые были оставлены у крутой дороги.

Удивление, охватившее жителей долины, не знало границ. В особенности рыцари никак не могли взять в толк, что за сделку заключили крестьяне и каким образом они доставили деревья на место. Господа были даже склонны на манер язычников выпытать у крестьян тайну, но вскоре по их оторопевшему виду поняли, что и крестьянам не все известно. К тому же за них вступился фон Штоффельн. Он уже понял, что насмешки друзей-рыцарей могут толкнуть его на необдуманный шаг, так как в случае гибели крестьян поля остались бы невозделанными и поместью был бы причинен громадный ущерб. Поэтому то, что мужики как-то облегчили свой труд, было ему на руку, пусть бы они даже продали за это свои души; да и что ему за дело было до их душ, если смерть заберет их тела.

Теперь уже он смеялся над рыцарями и защищал крестьян от их проделок. Те хотели все же разузнать что-нибудь о сделке и посылали своих подручных выслеживать крестьян, но соглядатаев находили поутру чуть живыми в могильных ямах, куда их забрасывала невидимая рука.

Тогда два рыцаря решили сами выведать в чем дело и пошли на Бэрхаген. Это были отчаянные головы: когда в войне с язычниками надо было провернуть какое-нибудь рискованное дело, они всегда вызывались первыми. Но тут их нашли утром лежащими на земле в оцепенении, и когда они обрели дар речи, то рассказали, что неожиданно какой-то красный рыцарь с огненным копьем посбрасывал их с коней на землю, и больше они ничего не помнят.

Время от времени какая-нибудь любопытная бабья душонка не могла удержаться, чтобы не выглянуть через щелку или отверстие забора на дорогу. Но ее подстерегал ядовитый ветер: лицо распухало так, что в течение недели на нем нельзя было различить ни носа, ни глаз, ни рта. Это отбило у женщин охоту подглядывать, и ни один взгляд больше не направлялся на дорогу в сторону долины, когда над ней опускалась полночь.

Однажды один из жителей деревни, лежавший на смертном одре, попросил сходить за священником для последнего причастия, и никто не решался выполнить его просьбу: близилась полночь, а дорога вела мимо церкви по обочине крутой дороги. Тогда из страха за умирающего отца идти через Сумисвальд вызвался мальчик, невинная душа, любимый Богом и людьми. Когда он шел мимо церкви по дороге, то увидел, как буки отрывают от земли огненно-красные белки в упряжке, по две на каждое дерево, а рядом — человек в зеленом, верхом на черном козле, с огненной плетью в руке, с пылающей бородкой и с огненно-красным пером на шляпе. По словам мальчика, упряжки пронеслись по воздуху высоко над полями и в мгновение ока скрылись из виду. Все это мальчик увидел, но сам остался цел и невредим.

Не прошло и трех недель, как девяносто буков стояли на Бэрхагене и покрывали весь холм прекрасной тенью. И ни один из них не засох. Тем не менее рыцари, да и сам фон Штоффельн, не часто заходили в буковую рощу: каждый раз при ее посещении они испытывали какой-то безотчетный страх, так что были бы рады вообще забыть об этом деле. Правда, каждый утешал себя мыслью, что в случае какого-нибудь несчастья виноват будет не он.

У крестьян же с каждым деревом, свезенным наверх, становилось все спокойнее на душе, потому что с каждым буком росла их надежда на то, что они и господам угодят, и Зеленого Человека обманут: он ведь не взял с них никакого залога, и, когда сотое дерево окажется на месте, доказать ничего уже будет невозможно. Но все же они еще сомневались в удачном исходе дела: каждый день крестьяне боялись, что человек в зеленом выкинет с ними какой-нибудь трюк и бросит их на произвол судьбы. Ко дню святого Урбана привезены были последние деревья, и в ту ночь никто не сомкнул глаз: никто не верил в то, что Зеленый так просто, без ребенка или какого-нибудь еще залога доделает работу до конца.

Следующим утром, задолго до рассвета, и стар, и млад были уже на ногах: всем не давала покоя одна и та же, смешанная с любопытством, тревога; однако долго не решался никто подойти к тому месту, где лежали буки, чтобы случайно не угодить в ловушку, подстроенную одним из них, чтобы провести Зеленого Человека.

Только один бесшабашный пастух наконец решился пойти туда, но не нашел на месте ни буков, ни ловушки. Однако ему не поверили, и пастух повел их на Бэрхаген. Там было все, как должно, и сотня буков стояла, как один, целые, ни одного засохшего, и ни у кого из крестьян не опухли лица, руки или ноги.

Тут крики ликования и насмешек в адрес Зеленого Человека и рыцарей огласили долину. Опять послали крестьяне отчаянного пастуха, теперь уже к фон Штоффельну, с сообщением для рыцаря, что работа закончена, и он может пойти пересчитать посаженные буки. Рыцарь, однако, почувствовал себя неважно и только велел передать крестьянам, чтобы они шли по домам. Гораздо охотнее он приказал бы им тащить все деревья обратно, но не сделал этого, чтобы никто из приятелей-рыцарей не заметил его страха. Но фон Штоффельн еще не знал главного: кто и какую сделку заключил с его крестьянами.

Когда пастух вернулся от господина фон Штоффельна, радость еще сильнее взыграла в сердцах крестьян: молодежь плясала в тени деревьев, и буйный йодль[31] переливался из ущелья в ущелье, от горы к горе и эхом прокатывался по стенам замка Сумисвальд. Осторожные старики предостерегали и удерживали юнцов, но упрямые головы не обращали внимания на предостережения стариков, считая, что если и случится беда, то только по вине накаркавших ее дедов. Еще не знали молодые, что вслед за упрямством приходит беда.

Общая радость передалась во все дома, и там, где был кусочек мяса хоть бы с мизинец размером, варилась пища, а где оставалось еще хоть немного масла, пеклись пироги.

Но вот было съедено мясо, кончились пирожки, прошел этот день, и на смену ему наступили другие дни. Приближалось время, когда одна из женщин в деревне должна была родить; и чем ближе был этот день, тем настойчивее возвращался в души крестьян старый страх перед Зеленым Охотником, который может снова объявиться и потребовать уплаты долга или устроить им еще какую-нибудь каверзу.

Кто может измерить горе молодой женщины, которой предстояло родить дитя? Плач ее был слышен в каждом уголке дома, и вскоре уже плакали все ее родственники. Никто не знал, что им делать, однако все понимали, что тот, с кем они связались, шутить не станет. Чем ближе был роковой час, тем больше уповала бедная женщина на Бога и всей душой возносила молитвы к Богородице, умоляя ее о помощи во имя ее многострадального Сына. И все больше верила она в то, что и в жизни, и в смерти, и в горе только у Господа можно найти утешение, ибо там, где есть Он, не может быть Зла, а где есть Зло — там кончается Его власть.

Все больше утверждалась в ее душе вера, что если служитель Божий со святыми дарами, священной плотью Спасителя будет присутствовать при рождении ребенка и произнесет священные слова молитвы, то ни один злой дух не посмеет приблизиться к ребенку, а если пастор сразу же совершит обряд крещения новорожденного, что в то время было разрешено, тогда бедное дитя навсегда избавится от опасности, которой подвергли его родители. Этой верой прониклись и остальные. Горе молодой женщины терзало их сердца, но они боялись признаться священнику в том, что заключили сделку с сатаной. Никто с того времени не ходил на исповедь, никто не держал ответа перед пастором. А пастор был очень благочестивым человеком, даже рыцари не смели издеваться над ним, потому что он всегда говорил им правду в лицо. Если дело будет сделано, думали раньше крестьяне, Зеленый Человек уже не сможет им помешать; теперь же никто не хотел первым признаться во всем пастору: совесть знала, почему.

Наконец сердце одной женщины не выдержало горя, и она рассказала священнику все о сделке и о желании бедной будущей матери. Сильно разгневался достойный муж, но не стал терять времени на пустые слова и смело вступил в бой с могущественным врагом за душу несчастной. Он был одним из тех, кто не боится жесточайшей битвы, поскольку стремится к венцу жизни вечной и знает, что будет увенчан ею, так как борется за правое дело.

Вокруг дома, в котором бедняжка ждала появления ребенка, произнес пастор заклятие нечистой силе и окропил дом святой водой, чтобы злые духи не смели приблизиться к нему, осенил крестным знамением порог, а затем и всю комнату, — и женщина спокойно родила, а священник окрестил дитя. Спокойствие царило и на дворе, в чистом небе мерцали яркие звезды, легкий ветерок шумел в кронах деревьев. Одни будто бы слышалипронзительный смех, другие же утверждали, что были сычи на опушке леса.

Все присутствовавшие там не скрывали своей радости, считая, что теперь все страшное уже позади и что если им удалось однажды одурачить Зеленого Человека, то тем же способом они проведут его еще не один раз.

Была устроена большая трапеза, и за гостями послали даже в соседние деревни. Напрасно отговаривал их пастор от пиршества и ликований и призывал к смирению и молитве, так как враг еще не был повержен, а грех перед Господом не был искуплен. Пастор чувствовал, что не в его власти налагать епитимью на крестьян и что страшное наказание примут они от руки самого Господа. Но они его не слушали и хотели задобрить выпивкой и закуской. Однако пастор покинул их в грусти, прося прощения у Бога за тех, кто не ведал, что творит, и решил молитвами и постом сражаться, как преданный пастырь, за вверенное ему стадо.

Среди ликующей толпы можно было видеть и Кристину, но необычно тихую, с пылающими щеками, потемневшими глазами и странно подергивающимся лицом. Кристина присутствовала при родах как опытная повитуха, на неожиданном крещении не побоялась стать крестной матерью, но когда пастор стал кропить дитя святой водой и крестить его во имя Отца и Сына и Святого Духа, ей показалось, будто кто-то прижимает кусок раскаленного железа к тому месту, в которое пришелся поцелуй Зеленого Охотника. От дикой боли и ужаса она вздрогнула, чуть не уронив ребенка на пол, и с этого момента боль уже не унималась, а становилась с каждым часом все сильнее. Сначала Кристина тихо сидела и, превозмогая боль, прислушивалась к тому, что происходило у нее в душе, но затем все чаще стала проводить рукой по пылающему пятну, на котором, казалось, сидела ядовитая оса и вонзала огненное жало прямо ей в мозг. Но так как никакой осы Кристина не увидела, а укусы, тем не менее, становились все более жгучими, а мысли — все более жуткими, она стала всем показывать щеку и спрашивать, что с ней такое; снова и снова спрашивала Кристина, но никто ничего не видел, и вскоре всем надоели ее причитания. В конце концов она упросила одну старую женщину хорошенько посмотреть, что же у нее со щекой. Уже наступало утро, и когда старуха рассмотрела на щеке Кристины почти незаметное пятнышко, как раз прокричал петух.

— Ничего страшного, — сказала она, — это пройдет, — и вслед за тем ушла.

Кристина стала утешать себя, что действительно ничего страшного в этом нет, и что все скоро пройдет, но муки не прекращались, а крошечная точка увеличивалась, так что скоро все заметили ее и стали спрашивать, что это за черное пятно появилось на ее лице. Никто и не подозревал в этом ничего плохого — пятно и пятно, — но их слова ранили ее. Снова и снова оживали в ней тяжелые воспоминания, что именно сюда поцеловал ее Зеленый Человек, и что тот же жар, который тогда, как удар молнии, чуть не сжег ее тело, вспыхнул в ней с новой силой и пожирает ее.

Опять Кристина лишилась сна, еда ей казалась хуже горячей головешки. Она металась из угла в угол и искала утешения, но ничто не могло ее утешить, так как боль все росла, и черная точка становилась все больше и все чернее; от нее расходились в разные стороны черные полосы, и казалось, что внутрь от пятна растет какая-то опухоль.

Так страдала Кристина и не находила себе места ни днем, ни ночью, и не могла ни единой душе признаться в том, что ей оставил на память о сделке Зеленый Человек. Если бы она могла узнать, как избавиться от этой муки, все на свете отдала бы. Жестокая боль помутила ее рассудок.

Так случилось, что снова одна из женщин ждала ребенка. Но на сей раз страхи прошли, и на душе у людей было спокойно: стоит только вовремя вызвать пастора, думали они, и снова Зеленый Человек останется в дураках. Только одна Кристина не думала так. Чем ближе был день родов, тем невыносимее становилась боль в щеке, тем ужаснее разрасталось черное пятно, вокруг его центра стали появляться заметные удлинения, оно покрылось короткими волосками, блестящие точки и штрихи появились на вершине нароста, и из бугра образовалась голова, из которой сверкало что-то наподобие пары глаз. Громко закричали все, увидев ядовитого крестовика, цепко сидящего на лице Кристины, и в панике бежали от нее.

Люди говорили всякое: один советовал одно, другой — другое. Как бы там ни было, все сочувствовали Кристине, и все равно старались, насколько это было возможно, не сталкиваться с ней. Но чем откровеннее люди избегали ее, тем больше влекло к ним Кристину: она стучалась в каждую дверь, чувствуя, что дьявол напоминает ей об обещанном ребенке, и, чтобы склонить людей к этой жертве, она непрерывно жаловалась им, а когда и это не помогало, пыталась внушить им страх.

Но их это мало заботило: им не было дела до того, что мучило Кристину; своими страданиями, считали они, она обязана только самой себе. И, чтобы отвязаться от нее, многие добавляли: «Видишь ли, никто, кроме тебя, не обещал отдать ребенка, поэтому никто его и не отдаст!»

Вне себя от бешенства, ругала она собственного мужа, но тот, как и остальные, избегал ее и, если ему это не удавалось, равнодушно уверял ее в том, что все у нее пройдет; что это лишь пятно, какое бывает у многих людей, и когда оно перестанет расти, несложно будет перевязать его повязкой.

Тем временем страдания ее не ослабевали, каждой клеточкой своего существа ощущала она адский жар, а тело сидящего в ней паука было самим адом. Кристине казалось, будто ее окатывает волнами огненное море, и огненные вихри кружатся в ее мозгу, и кромсают его раскаленными ножами. А паук все раздавался вширь и разбухал, и видно было среди короткой щетины, как глаза его наливались ядом. Когда муки Кристины перестали вызывать сочувствие людей и когда ее перестали подпускать к роженице, она, теряя рассудок, выбежала на дорогу, по которой должен был пройти пастор.

Тот шел по откосу быстрыми шагами в сопровождении коренастого служки; жаркое солнце и крутая дорога не были им помехой, потому что речь шла о спасении чьей-то души и о предотвращении тяжелого несчастья. Потому так и боялся пастор опоздать, возвращаясь от больного. В отчаянии упала Кристина ему в ноги и, обнимая его колени, просила избавить ее от этого ада, пожертвовать ребенком, который еще не видел жизни. А паук, вздыбившись еще выше, жутко мерцал черными отблесками на разгоряченном лице женщины и ужасным взглядом пялился на священную утварь и принадлежности пастора. Тот, однако, оттолкнул Кристину в сторону и осенил крестным знамением. Он хорошо видел врага и его уловки, но ради спасения души младенца уклонился от схватки с ним. Тут Кристина вскочила на ноги и изо всех сил рванулась вслед за пастором; однако сильная рука служки удержала одержимую женщину. Пастор успел тем временем защитить дом охранительной молитвой, принять ребенка в освященные руки и вверить его судьбу Тому, над кем бессилен ад.

В это время во дворе происходила ужасная схватка: Кристина, стремясь заполучить некрещеное дитя, прорывалась в дом, но ее удерживали сильные мужские руки. Над домом бушевала буря, косые молнии змеились над ним, но рука Господня оберегала его. Наконец дитя было окрещено, а Кристина в бессильном отчаянии все еще продолжала кружить вокруг дома. Охваченная невыносимой мукой, она издавала такие нечеловеческие вопли, что скот в хлевах дрожал и рвался с привязи, а дубы в лесу отвечали испуганным шумом.

В доме ликовали по поводу новой победы сельчан, поражения Зеленого Человека и напрасных стараний его пособницы. На дворе же в муках каталась по земле Кристина: ее лицо свело судорогой, которой не доводилось испытывать ни одной роженице на свете, а паук все больше раздувался, и все большим жаром пылало тело женщины. Тут Кристине показалось, будто ее лицо лопается, словно из него рождаются горящие угольки и, оживая, расползаются по лицу, рукам и ногам, живым огнем растекаются по всему ее телу. Затем в неверном отблеске молнии она увидела, как по ней бежит множество длинноногих, ядовитых черных паучков и растворяется в темноте ночи, а им вдогонку спешат полчища новых, таких же длинноногих и налитых ядом. Наконец скрылся в ночи последний, и жжение на лице утихло, паук уменьшился в размерах и снова превратился в едва заметную точку и пялился потухшим взором в сторону своего дьявольского выводка, который он произвел на свет и который расползся во все концы, как живое напоминание о том, что нельзя шутить с Зеленым Охотником.

Бледная, подобно роженице, побрела Кристина домой. Хоть лицо ее и не пылало более прежним огнем, однако душевный жар не ослабевал; и как ни жаждало покоя ее измученное тело, Зеленый Человек навсегда отнял у нее покой. Так и бывает со всяким, кто попадет в его руки.

Тем временем в доме продолжалось ликование, и никто не слышал, как мычит и мечется в стойлах скот. Наконец люди пришли в себя от радости, и несколько человек пошли проверить, что происходит в хлеву. Бледные от ужаса люди вернулись в комнату с вестью о том, что самая лучшая в селе корова мертва, а остальные так страшно мечутся, что на них невозможно смотреть. «Творится что-то страшное и непонятное», — повторяли они.

Ликование утихло, и все побежали к скоту, чей рев эхом раскатывался по окрестностям, и никто не мог понять, что же происходит. Против колдовства были пущены в ход все известные народные и церковные средства, но все оказалось напрасным: еще до рассвета весь скот в хлеву околел. То здесь, то там начинали мычать коровы и быки, до того бывшие спокойными, жалобно звали перепуганные животные на помощь своих хозяев, но люди могли только смотреть, как надвигается беда.

Как на пожар спешили они в свои дома, но помочь ничем уже было нельзя: то здесь, то там падал скот, крики людей и животных огласили горы и долины, и солнце, покинувшее долину в часы счастья, осветило ее в страшном горе. При свете солнца люди, наконец, увидели, как в хлевах, где погибали животные, кишело бесчисленное множество черных пауков. Они ползали по животным, по сену и соломе, и все, к чему они прикасались, становилось ядовитым. Ни один хлев нельзя было очистить от забравшихся туда пауков. Казалось, будто они вырастают из-под земли; нельзя было также защитить от них ни одно стойло, куда они еще не успели забраться, они беспрепятственно проникали сквозь любые стены, кучами падали с потолка. Скот выгоняли на пастбища, но тем самым тоже обрекали его на гибель, потому что, стоило корове ступить на траву, как тут же земля под ее ногами начинала шевелиться, и, подобно жутким альпийским цветам, распускались черные, длинноногие пауки, заползали на животных, и исполненный смертной тоски крик доносился в долину. Причем все эти пауки были как две капли воды похожи на того, что сидел на лице Кристины.

Вопли бедных животных достигли даже замка, и вскоре туда пришли пастухи с вестью о том, что скот погиб от ядовитых тварей. Все больше приходя в ярость, слушал фон Штоффельн, как гибло стадо за стадом, о сделке с Зеленым Человеком и о том, как его обманули. Услышал он и о том, что пауки, как близнецы, похожи на того, который сидел на лице женщины из Линдау, в одиночку вступившей в сговор с Зеленым Человеком и скрывшей это.

Тогда, ослепленный гневом, фон Штоффельн поскакал на гору и разразился проклятьями в адрес несчастных, заявив им, что не намерен из-за них терять свои стада и что они обязаны возместить ущерб, а также о том, что им придется ответить за невыполнение своего обещания. Говорил он и о том, что не хочет быть из-за них в убытке, а если это случится, то крестьяне возместят его в тысячекратном размере. «Вы меня еще узнаете!» — повторял он, нимало не заботясь о том, что сам же взвалил на них непосильный труд, что и толкнуло крестьян на такой ужасный поступок. Теперь же, забыв обо всем, он твердил только об их вине.

Многие догадались, что пауки были посланы им силами зла в напоминание о сделке и что подробности этой сделки знает, но скрывает от них Кристина. Теперь крестьяне снова боялись Зеленого Человека и больше не смеялись над ним; боялись они и своего господина. Но если бы им и удалось угодить обоим сразу, то что скажет им Высший Судия, одобрит ли это и захочет ли принять их покаяние?

Так, в страхе, собрались самые уважаемые из крестьян в заброшенном сарае, а Кристине велено было прийти и выложить все начистоту. Кристина, жаждущая мести и обезумевшая от страшной боли, явилась.

Она не увидела здесь ни одной женщины и сразу же заметила нерешительность мужчин, а потому рассказала обо всем, что было на самом деле: о том, как Зеленый Охотник быстро поймал ее на слове и в качестве залога оставил поцелуй, на который она поначалу обратила внимания не больше, чем на любой другой; о том, как на том месте, куда ее поцеловали, после крещения первого новорожденного стал расти, причиняя ей адские муки, паук; о том, как паук, едва окрестили второго ребенка и был вторично одурачен Зеленый Человек, разродился бесчисленным множеством новых. Она сказала также, что Зеленый Человек никому не позволит себя безнаказанно дурачить: об этом свидетельствуют ее нечеловеческие страдания. Теперь, по ее ощущениям, паук на ее щеке снова разрастается, и пытки ее становятся все более мучительными, так что, если следующее дитя не отдадут Зеленому Человеку, никто не сможет предсказать, каким будет новое несчастье и ужасная месть за него их хозяина-рыцаря.

Так говорила Кристина, а сердца мужчин сжимались от страха, и долго потом они не могли вымолвить ни слова. Затем один из них выступил с краткой, но четкой речью. По его словам, наилучшим выходом было бы убить Кристину: если она умрет, то Зеленый Человек останется с мертвой жертвой и не будет иметь возможности вредить живым. Тут Кристина дико захохотала, подошла к нему вплотную и сказала:

— Можешь ударить первым, мне уже все равно, но Зеленому нужна не я, а некрещеное дитя, и так же, как он отметил меня, он может отметить и руку того, кто ко мне первым прикоснется.

По руке говорившего мужчины вдруг прошла дрожь, он сел и уже молча слушал речи остальных. Никто не хотел договаривать до конца, и каждый старался выражаться лишь неясными намеками, однако все же сошлись на том, что следующим ребенком нужно будет пожертвовать. Но ни один из них не вызвался нести ребенка по крутой дороге мимо часовни к месту, куда доставлялись раньше деревья. Никто не боялся использовать дьявола, как они считали, на благо остальных, однако ни один из них не желал заводить с ним личного знакомства. Тогда Кристина сама вызвалась пойти, объяснив это тем, что, однажды связавшись с чертом, не стоит бояться большого вреда от повторной встречи. Все хорошо знали, кто будет рожать следующего ребенка, но никто об этом не говорил вслух, а будущий отец не посмел возразить. Объяснившись таким образом — где словами, а где и намеками, — все разошлись по домам.

Всю эту ужасную ночь, когда Кристина рассказывала о своей сделке с Зеленым Человеком, молодая женщина, ожидавшая ребенка, сама не зная почему, проплакала. События недавнего прошлого не вселяли в ее душу спокойствия и уверенности, непонятный страх неотвязно мучил ее, несмотря ни на какие молитвы и исповеди. Подозрительное молчание, казалось ей, смыкалось вокруг: никто больше не говорил о пауке, временами она чувствовала на себе подозрительные взгляды, в которых, казалось ей, читалось ожидание того часа, когда она родит ребенка и когда можно будет откупиться от дьявола.

В своем противостоянии злой силе она чувствовала себя очень одинокой и брошенной; ни в ком она не находила поддержки, кроме свекрови — благочестивой женщины, ухаживавшей за ней. Но чем могла помочь старая женщина против дикой толпы? У бедной будущей матери был муж, который когда-то называл ее своей единственной; но как он теперь дрожал за скот и как мало обращал внимания на страх жены! Обещал прийти по первому же зову пастор, но могло случиться всякое от момента, когда за ним пошлют, и до его прихода, да и бедной женщине некого было больше послать за ним, кроме собственного мужа, который должен был бы стать ей защитой и опорой; к тому же несчастная жила в одном доме с Кристиной, их мужья были братьями, а других родственников у нее не было: сиротой ее приняли в дом! Можно представить себе ужас бедной роженицы, которая только в совместных молитвах со своей доброй свекровью находила утешение, да и то лишь украдкой от злых глаз.

Тем временем нашествие пауков не прекращалось и продолжало держать людей в страхе. Правда, уже не так часто падал скот и показывались на глаза пауки. Но едва лишь кому-то удавалось избавиться от страха, едва лишь кто-нибудь решался подумать или сказать: «Зло не вечно, и нужно еще как следует подумать перед тем, как совершить такое преступление перед душой невинного младенца!» — как заново вспыхивали муки Кристины, паук вздымался вверх, и несчастья с удвоенной силой набрасывались на стадо того, кто так думал или говорил.

И чем ближе был роковой час, тем страшнее свирепствовала эта чума, так что люди поняли, что пришло время договориться, как им надежнее и не причинив никому вреда, завладеть ребенком. Больше всего они боялись мужа будущей матери, применять к нему насилие не хотелось никому. Тогда Кристина вызвалась его уговорить — и ей удалось сделать это. Он сказал, что ничего не хочет знать об этом деле и исполнит волю своей жены — позовет пастора, но спешить не будет и ничего потом не спросит о том, что происходило в его отсутствие. Так пошел он на сделку с собственной совестью, а от Бога собирался откупиться пожертвованиями в пользу церкви. Однако для души бедного ребенка, думалось ему, тоже надо будет что-то сделать. Будущий отец обнадеживал себя мыслью, что благочестивый пастор, возможно, сумеет вырвать ребенка из рук дьявола, — и тогда можно было бы умыть руки: и дело было бы сделано, и нечистый посрамлен. Во всяком случае, думал мужчина, как бы там ни было, его вины во всем этом не будет, раз он лично ни в чем не участвовал.

Так, ничего не ведая обо всем этом, бедная женщина была предана, и напрасно с дрожью в сердце надеялась она на помощь — решение совета мужчин было для нее ножом в спину, — но то, что решалось там, на небесах, еще скрывали облака.

Лето в тот год выдалось дождливое, однако пришло время убирать урожай, и все силы были брошены на то, чтобы в ясные дни упрятать зерно от дождя. Было жаркое послеобеденное время, но налитые свинцом облака уже покрывали вершины мрачных гор; ласточки испуганно жались к крышам, а несчастной беременной женщине было тоскливо и неуютно в пустом доме. Тут, словно обоюдоострый меч, вонзилась боль в ее мозг и кости, у нее словно потемнело перед глазами: наступило время родов, а она была одна. Страх гнал ее из дома, и тяжелыми шагами женщина направилась в сторону поля, но вскоре вынуждена была сесть; она хотела крикнуть, но крик не шел из ее стесненной груди. С ней был маленький мальчик, который едва умел ходить и никогда еще не добирался до поля сам, а только на руках матери. И этого крошку бедная женщина должна была послать в поле, не зная, найдет ли он его и донесут ли его туда слабые ножки. Но преданное дитя видело, как страшно было его матери, и бежало, падая и снова поднимаясь… А рядом с ним кошка гналась за кроликом, голуби и куры бросались ему под ноги, бодался и игриво прыгал вслед ягненок, но мальчуган ни на что не обращал внимания, чтобы не опоздать и честно выполнить поручение. Женщина же вернулась в дом и ждала.

Запыхавшись, появилась бабушка, а муж все медлил, сославшись на то, что ему нужно выгрузить корм. Целая вечность прошла, пока он вышел, и еще одна вечность прошла, пока он медленно отправился в неблизкий путь к пастору, а бедная женщина в смертельном ужасе чувствовала приближение своего часа.

В радостном предвкушении наблюдала за всем этим на поле Кристина. Тяжело было работать под палящим солнцем, зато укусы паука почти не чувствовались, и предстоящая дорога не казалась ей тяжелой. Она весело работала и не спешила возвращаться домой, поскольку знала, как медленно идет гонец к пастору. Лишь когда она погрузила последний сноп, а порывистый ветер возвестил приближение грозы, поспешила Кристина к своей добыче, которая, как считала она, была ей обеспечена. По пути она многозначительно кивала встречным; они кивали ей в ответ и спешили с этой вестью домой. Кое у кого дрожали от страха колени, и кое-кто пытался в этот момент молиться, но не мог.

А там, в комнате, всхлипывала несчастная женщина, и вечностью казались ей эти минуты, да и бабушка не в силах была успокоить ее ни утешениями, ни молитвой. Она хорошо заперла комнату, а дверь подперла тяжелыми предметами. Пока они были одни в доме, она еще кое-как сдерживалась, но когда они увидели идущую к ним Кристину и услышали ее кошачью походку за дверью, услышали чьи-то еще шаги на улице и приглушенный шепот, и не было еще ни пастора, ни какого-нибудь другого честного человека, и все больше и больше приближался час, которого обычно ждут с таким нетерпением, — нетрудно себе представить, в каком ужасе находились бедные женщины, не видя ниоткуда ни помощи, ни надежды. Они слышали дыхание Кристины за дверью; несчастная роженица чувствовала на себе сквозь замочную скважину горящий взгляд своей безумной невестки.

Но вот через щель в дверях проникли первые звуки новой жизни. Их пытались поспешно подавить, но было поздно.

Дверь распахнулась от бешеного, долго готовившегося толчка, и, как тигр на свою жертву, бросилась Кристина на несчастную мать. Старая женщина, не выдержав напора, упала на пол, в святом материнском страхе вскрикнула роженица, но ее слабое тело поддалось — и вот уже ребенок на руках Кристины! Жуткий крик вырвался из груди матери, и она потеряла сознание.

Страх и трепет охватил мужчин, когда они увидели Кристину с новорожденным на руках. Предчувствие грозного возмездия зашевелилось в них, но ни у кого не хватило мужества сделать решительный шаг, и страх перед дьявольскими муками заглушил в них страх перед Богом. Только Кристина ничего не боялась, лицо ее победно сияло, и ей казалось, будто паук ласково и мягко щекочет ее. Молнии, змеившиеся над ней на пути к часовне, казались ей веселыми фонариками, гром — нежным воркованием, а ужасная буря — легким шелестом.

Ханс, муж бедной молодой матери, выполнил обещание как нельзя лучше. Медленно шел он за пастором, задумчиво рассматривая каждый клочок пашни, провожая взглядом каждую птицу, наблюдая подолгу за тем, как рыбы, подпрыгивая в воздух, ловят в ручье комаров перед надвигающейся грозой. Потом вдруг решительным шагом, почти вприпрыжку, пошел он вперед; что-то толкало его, что-то заставляло его волосы вставать дыбом — это была его совесть, которая подсказывала ему, чего заслуживает отец, предающий свою жену и своего ребенка. Это была любовь к жене и ребенку — плоти от его плоти. Но затем его снова удерживала иная сила, и она была могущественнее первой: это был страх перед людьми, страх перед дьяволом и любовь к тому, чего тот мог его лишить. И тогда он снова шел медленно, так медленно, как человек, совершающий свой последний путь к месту казни. Возможно, все было именно так, ведь многие люди не знают, что идут в свой последний путь.

Было уже поздно, когда Ханс только подходил к Сумисвальду. Черные тучи сползали с Мюнеберга, тяжелые капли дождя падали на землю и таяли в пыли, и колокол на башне звоном напоминал людям о том, что они должны думать о Боге и просить Его, чтобы ниспосланная Им гроза не стала для них тяжелым наказанием. Пастор стоял перед своим домом, готовый в любую минуту отправиться в путь: к умирающему или в горящий дом — всюду, куда его призовет Небесный Владыка. Когда он увидел приближающегося к дому Ханса, то сразу вспомнил о предстоящей ему дальней дороге, облачился в стихарь и послал за служкой, велев ему передать, чтобы тот бросил веревку колокола и сопровождал его. Тем временем он предложил Хансу освежающего напитка, который так полезен после быстрой ходьбы в зной и который совсем не требовался Хансу, но священник и не подозревал о коварстве этого человека. Ханс пил спокойно, медленными глотками. Нерешительными шагами подошел служка и охотно согласился выпить напитка, предложенного ему Хансом. Пастор стоял перед ними в полном облачении, отказавшись от любого питья, которое, только помешало бы ему перед такой дорогой, а также перед предстоящим сражением со Злом. Неохотно попросил пастор поторопиться, нарушая тем самым права гостя, но он помнил о том долге, который выше любых законов гостеприимства, и поэтому медлительность Ханса с питьем выводила его из себя.

— Я давно готов, — наконец сказал он, — жена ваша тревожится, над ней нависла страшная опасность, и между женщиной и опасностью должен быть я с моим святым оружием, поэтому нам нужно без промедления отправляться; там, я думаю, кое-что найдется для того, кто не утолил свою жажду здесь.

Тут Ханс сказал, что время еще терпит и что его жена все делает медленно. И в этот момент молния осветила комнату так, что все на мгновение ослепли, и над домом с такой силой загрохотало, что каждая балка дома и все внутри него задрожало. После того как небо дало свое благословение, дьячок сказал:

— Слышите, что там творится: само небо подтвердило слова Ханса о том, что нам нужно подождать, да и какой толк будет в том, что мы пойдем — живыми мы ни за что не доберемся; и он ведь говорил, что его жена не слишком торопится.

И действительно, разразилась такая гроза, какой уже давно не помнили люди. Казалось, разверзлись все хляби небесные, и все вихри разом собрались в Сумисвальде, так что каждая туча становилась воинской ратью, и тучи сшибались друг с другом не на жизнь, а на смерть: разгорелась настоящая битва, гроза не прекращалась; от вспышек молний стало светло, как днем, и они так часто ударяли в землю, будто хотели пробить проход через центр земного шара на его другую сторону. Беспрерывно гремел гром, яростно завывал ветер, края туч вздыбились, и потоки воды устремились на землю. В тот момент, когда так неожиданно и грозно разгорелось небесное сражение, пастор ничего не ответил служке, но и не сел: его мучила все возрастающая тревога и что-то тянуло броситься в клокотание стихии, но страх за своих попутчиков сдерживал его. Тут ему показалось, будто в промежутке между раскатами грома раздался душераздирающий крик женщины. Грохотание грома вдруг показалось ему гневным голосом Бога, и он решил идти, что бы ему ни говорили. Он шагал, готовый ко всему, навстречу бушующему ненастью в самое пекло бури, навстречу водяной лавине. Медленно и неохотно догоняли его попутчики.

Вокруг все визжало, шипело и клокотало; казалось, будто все эти звуки вот-вот сольются в последнюю органную симфонию, возвещающую о гибели мира; снопы огня падали на деревню, и казалось, все будет выжжено пламенем. Но служитель Того, Кто дает грому его голос и Кому подвластны все молнии, не должен бояться младших слуг своего господина, и кто идет Божьим путем, может предоставить буре делать свое дело. Поэтому пастор бесстрашно свернул на крутую дорогу, близ которой стояла часовня: с собой он нес священное оружие, и сердце его было с Богом. Но служка и Ханс совсем с другими чувствами следовали за ним, так как их сердца были совсем в другом месте. Ни тому, ни другому не хотелось идти вниз по крутой дороге в такую погоду, да еще и поздней ночью; а у Ханса была на то еще и особая причина. Оба просили пастора повернуть обратно и пойти другим путем, поскольку якобы Ханс знал более короткий, а служка — более удобный; кроме того, оба предупреждали пастора о возможности паводка на Грюне.

Но пастор их не слышал и не обращал внимания на их речи; увлекаемый вперед удивительным порывом, на крыльях молитвы устремился он дальше по дороге; его ноги сами обходили камни, его глаза не ослепляла ни одна молния; дрожа и сильно отстав от него, защищенные, как им казалось, святынями, которые нес священник, следовали за пастором Ханс и служка.

Когда они уже подходили к деревне по крутому спуску дороги, пастор неожиданно остановился и заслонил глаза рукой. Ниже часовни в свете молний вспыхивало красное перо, а острый глаз пастора заметил появившуюся из-за зеленой изгороди черную голову в шляпе, на которой это перо покачивалось. Всмотревшись еще пристальнее, он увидел, как на противоположном склоне холма, навстречу темной голове, на которой красное перо полоскалось подобно знамени, бежит, словно подгоняемая бешеными порывами ветра, какая-то фигура.

Тут в пасторе вспыхнул боевой задор, который всегда овладевает теми, чьи сердца преданы Господу, как только они чуют силы Зла, подобно тому, как что-то пронизывает цветочный бутон перед тем, как он начинает раскрываться, подобно тому, что вселяется в героя, увидевшего поднятый меч в руке неприятеля.

И, словно жаждущий в прохладные воды потока, словно герой в битву, бросился пастор по крутой дороге, вступил в отчаянную схватку, встал между Зеленым Человеком и Кристиной, которая как раз хотела отдать дитя в руки Зла. Пастор встал между ними и обрушил на них три святых имени, поднес святые дары к самому лицу Зеленого Человека и окропил святой водой ребенка, а заодно и Кристину. И в тот же миг Зеленый Охотник с ужасным воем отпрянул от него и, задрожав, ушел в землю, словно пылающая зеленая лента. Кристина, окропленная святой водой, начала с шипением скручиваться, подобно шерсти в огне. Как известь в воде, стал скручиваться и шипеть ужасный черный набухший паук на лице несчастной женщины; Кристина съеживалась вместе с ним, и ее шипение слилось с шипением паука. И вот уже паук сидит, сочась ядом, на ребенке и злым взглядом пронизывает пастора. А тот продолжает кропить святой водой, и паук шипит все сильнее, как вода на раскаленном камне; все громаднее становится паук, все сильнее оплетает он своими мохнатыми конечностями тело ребенка, и все сильнее сочится ядом взгляд паука, устремленный на священника. И тогда пастор, вдохновленный пламенной верой, схватил паука бесстрашной рукой. Словно раскаленные шипы пронзили ее, но он невозмутимо сжал чудовище, отбросил его в сторону, взял ребенка и быстро отправился в деревню, чтобы вернуть дитя матери.

Лишь только закончилась схватка, наступило перемирие и на небе: тучи заспешили в свои темные убежища, мягким светом звезд осветилась долина, в которой еще недавно так неистово бушевала буря. Сильно запыхавшись, пастор подошел к дому, в котором совершилось злодейство над матерью и ребенком.

Мать все еще не приходила в себя: пронзительный крик лишил ее остатков сил; рядом с ней молилась старуха, не утратившая веры в превосходство сил Добра над Злом. Вместе с ребенком пастор вернул матери жизнь. Когда, очнувшись, она увидела свое дитя, ее переполнило такое счастье, которое знакомо лишь ангелам на небесах. И уже на руках матери пастор крестил ребенка во имя Отца, Сына и Святого Духа. Теперь силы тьмы не были властны над ним, если только он сам не подчинится им добровольно. Но от этого его уберег Господь, в чьей власти теперь находилась его душа — ведь тело его было отравлено пауком.

А душа ребенка вскоре покинула тело, которое все было словно испещрено ожогами. Долго еще рыдала мать, но именно там, куда возвращается каждая часть: к Богу — душа, в землю — плоть, — там она и находит свое утешение, чья раньше, а чья и позже.

Как только пастор совершил святой обряд, он вдруг ощутил странное щекотание в руке, которой он отшвырнул паука. Глянув, он увидел, что рука покрыта маленькими черными пятнышками, которые прямо на глазах увеличивались и набухали, и смертельный ужас закрался в его сердце. Он осенил крестным знамением женщину, охваченную горем, и заторопился домой: как подобает настоящему воину, он хотел отнести священное оружие — дароносицу — туда, где ему надлежит быть, чтобы оно могло послужить и другим. Рука сильно распухла, черные нарывы вздувались все больше и больше. Смертельную слабость почувствовал пастор во всем теле, но не поддавался ей.

Когда он вышел на крутой подъем дороги, то увидел Ханса, оставленного Богом отца, которого не видел с того момента, как покинул на этом месте. Теперь крестьянин лежал на спине прямо посередине дороги. Его лицо почернело и чудовищно распухло, а на лбу восседал паук — громадный, черный, жуткий. Когда священник подошел ближе, паук вздыбился, взъерошились волосы на его спине, и дьявольские глаза, сочась злобой, уставились на пастора; паук вел себя как кошка, собирающаяся прыгнуть и вцепиться в лицо смертельному врагу.

Но тут пастор начал читать грозное святое изречение и занес над пауком распятие, — и паук мгновенно сжался, соскользнул с черного лица, встав на свои длинные ноги, и затерялся в шуршащей траве. Только после этого священник решительно направился в сторону своего дома, где сложил распятие и святые дары на их место. И пока дикая боль не вырвала из жизни его тело, умиротворенная душа пастора готовилась к встрече, с Богом, во имя Которого она вела этот жестокий бой. И Бог не заставил ее ждать слишком долго.

Но что же происходило в долине? Что делали в это время люди?

С того момента, когда Кристина с похищенным ребенком на руках спустилась с гор на встречу с дьяволом, отчаянный ужас поселился в сердцах людей. В то время, когда бушевала гроза, крестьяне тряслись в смертельном испуге, так как сердца их знали, что если их и поразит Божья десница, то они это заслужили. Когда же гроза миновала, всю деревню облетела весть, что пастор вернул матери дитя и окрестил его, а Кристины нигде нет. Занимающаяся заря выхватила из тьмы бледные лица людей, понявших, что теперь-то и должно случиться самое ужасное. Тут пришло известие, что, покрывшись черными нарывами, умер пастор; был найден Ханс с обезображенным лицом, а о жутком черном пауке, в которого якобы превратилась Кристина, вообще рассказывали что-то совсем странное и непонятное.

Стоял прекрасный день уборочной страды, но никто не подумал выйти в поле; люди старались держаться вместе, как всегда бывает после того, как случается большое несчастье. Только сейчас люди почувствовали своими дрожащими душами, что это такое — пытаться откупиться от земных тягот и невзгод ценой бессмертной души; поняли, что на небе есть Бог, Который всегда отомстит за несправедливость, причиненную бедным, беззащитным детям. Так дрожали жители долины от страха и стенали, и плакали, но — никто не решался возвращаться домой. Они попрекали друг друга, и каждый пытался доказать свою невиновность, и каждый призывал наказать виноватого, но ни один из них не винил себя. И если бы в разгар этих споров они смогли выбрать себе новую невинную жертву, ни у кого бы не дрогнула рука совершить злодеяние в надежде спасти себя и собственный дом.

Тут кто-то в середине толпы дико вскрикнул: ему показалось, будто он наступил на раскаленный шип, и огонь разливается по всему телу. Толпа расступилась, и все взгляды обратились на ногу, которую кричащий обхватил рукой. На ноге сидел громадный черный паук и злорадно таращился остановившимся ядовитым взглядом. В первую секунду у людей застыла кровь в жилах и перехватило дыхание. Они словно остолбенели. Паук же спокойно стал оглядываться по сторонам, в то время как нога крестьянина на глазах чернела. Затем страх согнал оцепенение с людей — и толпа бросилась врассыпную. Но с удивительным проворством паук сорвался с места и бросился вслед за бегущими. Настигая очередную жертву, он хватал ногу или впивался в пятку, и огонь тут же разливался по телу, а жуткие вопли несчастных еще больше подстегивали бегущих впереди. В смертельном ужасе мчались люди быстрее ветра к своим домам, и каждому мерещился паук за спиной; вбежав в дом, они запирали двери, но, казалось, нет спасения от вездесущего паука.

Потом паук внезапно исчез. Больше не доносились душераздирающие вопли. Когда люди были вынуждены выходить из дому в поисках пищи для себя или чтобы задать корм скоту, смертельный страх не покидал их. Ведь никто не знал, где скрывается паук, он мог быть где угодно, — он был вездесущим. Но именно самые осторожные вдруг находили паука уже сидящим на руке или ноге, либо он уже карабкался по их лицу. Черный, гигантский, сидел он на носу и смотрел в глаза жертве, а огненные иглы вонзались в ее плоть, адский огонь поглощал ее, и человек в муках испускал дух.

Так паук то исчезал, то появлялся в самых разных местах: то он обнаруживался в долине, то высоко в горах; он шипел в траве, сваливался с потолка, возникал из-под земли. Люди не знали, как укрыться или избежать встречи с ним, он был везде и нигде; и спящие, и бодрствующие были бессильны спастись от него. Паук не щадил ни ребенка в колыбели, ни старца на смертном одре. Это было подобно неслыханному дотоле мору, и страшнее самого мора был невыразимый ужас перед пауком, который был везде и нигде, который обнаруживался глядящим тебе в глаза и несущим смерть в момент, когда ты чувствовал себя в наибольшей безопасности.

Весть об этом кошмаре, естественно, быстро достигла замка и вселила ужас в души его обитателей. Это послужило причиной целого ряда ссор и стычек, ограниченных лишь строгими правилами ордена.

Сам фон Штоффельн опасался, что их может постичь та же участь, что и животных в долине, о чем ему когда-то рассказывал пастор, но только сейчас эти слухи его не на шутку встревожили. Пастор предупреждал, что все горе, причиненное крестьянам, обернется и против их господина, во что фон Штоффельн никогда не мог поверить, считая, что Бог различает рыцаря и крестьянина, иначе не создал бы их такими разными. Но теперь ему стало страшно, что могут сбыться слова пастора, поэтому он сурово отчитал своих дружинников, угрожая им возмездием за их легкомысленные насмешки. Те, в свою очередь, не считали себя виноватыми, и каждый сваливал вину на другого, но все были единодушны в том, что это должно волновать в первую очередь фон Штоффельна, так как во всем был виноват он один. Кроме того, все думали также и о молодом польском рыцаре, больше всех подстрекавшем фон Штоффельна к строительству замка и безумной затее с буками. Тот был еще совсем юным, но в то же время и самым отчаянным; и если требовалось какое-нибудь дерзкое предприятие, без него никогда не обходилось: подобно язычнику, он не боялся ни Бога, ни черта.

Молодой поляк догадался, о чем думают все остальные рыцари, хоть и не решаются ему сказать прямо. Заметил он и их скрываемый пока страх. Поэтому он издевался над ними, говоря в лицо, что, дескать, если они боятся паука, что же тогда делать с драконом? И как-то, вооружившись до зубов, он поскакал в долину, самонадеянно решив не возвращаться до тех пор, пока его конь не растопчет, или его рука не придушит паука. Вокруг него прыгали свирепые псы, на руке сидел сокол, к седлу была приторочена пика.

Наполовину со страхом, наполовину со злорадством наблюдали из замка его мнимые друзья-рыцари, как он спускается в долину, и с нетерпением стали ожидать возвращения отважного юнца. А тот уже скакал по опушке елового леса к ближайшему хутору, зорко осматривая местность. Увидев дом и людей возле него, он кликнул собак, снял с головы сокола колпачок и вынул из ножен кинжал. Сокол, щурясь от света, посмотрел на хозяина, дожидаясь знака, но вдруг снялся с перчатки и взмыл в воздух, а прибежавшие на зов псы взвыли и бросились наутек. Напрасно рыцарь метался взад и вперед и звал их: собак он больше не увидел. Тогда он поскакал к людям, надеясь хоть что-нибудь выведать у них. Те стояли и ожидали его приближения. Когда же он подъехал ближе, крестьяне вдруг завопили и побежали кто к лесу, кто к ущелью, поскольку все увидели, что на шлеме рыцаря сидит черный, огромных размеров паук, ядовито и злорадно таращась на них. Рыцарь, не подозревая, что предмет своих поисков он носит на себе, распаленный гневом, гнал коня вслед за бегущими и кричал, кричал все яростнее, бешено нахлестывая коня, пока не сорвался вместе с ним в долину с отвесной скалы. Там потом были найдены его тело и шлем: паук расплавил шлем и впился в мозг рыцаря, опаляя его адским огнем до тех пор, пока того не настигла смерть.

Смертельный ужас охватил обитателей замка. Они позакрывали все окна и двери, но не стали чувствовать себя уверенней; они искали избавителя, но долго не могли найти человека, который способен был бы увлечь их за собой. Наконец деньгами и посулами им удалось соблазнить одного приехавшего из далеких краев священника. Он вызвался со святой водой и молитвами выступить против злодея. Правда, для этого он не стал подкреплять себя молитвами и постом, а с раннего утра сидел в пиршественной зале и не считал ни кубков, ни кусков съеденной дичи. Однажды, в разгар очередной попойки, все вдруг замерли, руки у сидевших за столом застыли в оцепенении, сжимая кубок или вилку, рты остались раскрытыми, а все взоры устремились в одну точку. Только фон Штоффельн продолжал тупо допивать свой кубок и рассказывать о каком-то своем геройском подвиге в стране язычников, не подозревая, что у него на голове сидит громадный паук и пялится на рыцарский стол. Когда разливающийся по жилам жар достиг его мозга, он вскрикнул, схватился руками за голову, — но паука уже на ней не было! С огромной скоростью пробежал он по лицам рыцарей, и никто из них не смог защититься. Один за другим вскрикивали они, пожираемые огненным жаром, а паук тем временем озирал этот кошмар, сидя на тонзуре священника, который, не желая расстаться с кубком, пытался вином загасить пламя, сжигавшее его. Паук оставался неуязвимым и все так же таращился с высоты своего трона на ужасное зрелище, пока последний рыцарь не испустил предсмертный крик.

В замке остались в живых лишь несколько слуг, которые никогда не издевались над крестьянами и с участием относились к их нуждам. Они и рассказали о случившемся в замке. Мысль о том, что рыцари поплатились за свои злодеяния, не утешила крестьян, их страх становился все сильнее и сильнее. Многие пытались бежать из долины, но именно они в первую очередь становились жертвами паука. Их трупы потом находили на дороге. Другие спасались бегством высоко в горах, но паук подстерегал их и наверху, где они уже чувствовали себя в безопасности. Чудовище изощрялось в злобе и дьявольском коварстве. Оно больше не ошеломляло неожиданными нападениями, не пронизывало внезапным смертельным огнем, а сидело перед человеком в траве или висело над ним на дереве и таращило на него свои страшные глаза. Человек, не выдержав, бросался бежать, а когда, обессилев, останавливался и опускал глаза, паук все так же сидел перед ним, злобно пялясь. Человек снова бежал и снова вынужден был останавливаться и переводить дух — и снова паук сидел перед ним. И только когда жертва, выбившись из сил, не моглауже бежать дальше, паук медленно подползал и умертвлял ее.

Кое-кто в отчаянии пытался сопротивляться: не бессмертный же он, — и, увидев паука в траве, бросал в него многопудовые камни, бил его киркой или топором, — но напрасно. Самый тяжелый камень не мог придавить паука, самый острый топор не брал его, и совершенно внезапно паук оказывался на лице охотившегося за ним человека, совершенно невредимый, и беспощадно убивал охотника. Бегство, сопротивление — все было напрасно. Безнадежное отчаяние наполнило души людей, населяющих долину и горы. Единственный дом пощадило чудовище, в единственном доме оно никогда не появлялось: это был дом, где жила Кристина и из которого она пыталась похитить дитя. Своего мужа Кристина подстерегла на отдаленном пастбище, где она излила на него свою бешеную ярость. Как это происходило, никто не видел, но там нашли его обезображенный труп: на лице мужчины застыло выражение невыразимой боли. Но в свой дом она не заходила: боялась ли она чего-то или решила в конце концов оставить его, никто не знал.

Но и в этом доме поселился не меньший страх, чем в остальных домах поселка.

Благочестивая мать выздоровела и теперь боялась, но не за себя, а за своего преданного сына и его сестренку. Мать не спала ни днем, ни ночью, а верная бабушка делила ее заботы и бдения. Они вместе молились Богу, чтобы Он дал им силы бодрствовать, чтобы Он помог им спасти невинных детей.

В эти долгие бессонные ночи им часто казалось, что в темном углу сидит притаившийся паук или что он заглядывает в окно. Но тем истовее молили они Бога о помощи и защите. Женщины запаслись было оружием, но когда узнали, что ни камень, ни топор паука не берут, отказались от мысли убить его. Однако все более отчетливо у матери зрел план. Она думала схватить паука руками и так одолеть его. Ей казалось также, что если ей и не удастся раздавить паука, она, возможно, сможет схватить его, и если Бог даст, куда-нибудь запереть и таким образом обезвредить. Ей приходилось слышать о том, как знающие люди запирали духов в расщелине скалы или дерева, забивали в щель гвоздь — и дух оставался там до тех пор, пока кто-нибудь этот гвоздь не вытаскивал.

Внутренний голос побуждал ее поступить так же. Женщина долго обдумывала план избавления от паука. Она проделала щель в балке, находившейся ближе всего к ее правой руке, когда она сидела у колыбели, приготовила затычку, точно подходившую к щели, окропила ее святой водой и приготовила молоток. Днем и ночью молила она Бога дать ей силы для победы над чудовищем. Однако временами дух ее уступал плоти, и глубокий сон смыкал глаза, а во сне к ней приходило видение паука, пялящегося на золотые локоны ее сына, и тогда она прогоняла сон и ощупывала руками волосы мальчика. Никакого паука она не обнаруживала, а на личике ребенка играла улыбка: так улыбаются дети, когда видят во сне своего ангела. Матери же казалось, что изо всех углов сверкают ядовитые глаза паука, и сон подолгу не приходил к ней.

И вот однажды, после долгого бдения, она заснула. Ей стало сниться, будто погибший благочестивый пастор возник перед ней откуда-то издалека и закричал: «Женщина, проснись, враг пришел!» Трижды он звал ее, и только на третий раз разорвала она оковы сна, и когда с трудом подняла тяжелые веки, то увидела, как по кроватке медленно карабкается набухший ядом паук и приближается к лицу ее мальчика. И тогда, с именем Бога на устах, она быстро схватила паука. Лавина огня обрушилась на нее, прошла по руке и достигла сердца, но материнская верность и любовь помогли ей сжать пальцы в кулак, а Бог дал ей силы вытерпеть все это. Преодолевая смертельные муки, она сунула паука в приготовленную щель, а другой рукой вставила туда затычку и надежно забила ее молотком.

В щели все кипело и бурлило подобно тому, как вихри спорят с морской стихией, дом шатался и скрипел, но затычка сидела крепко, и паук остался запертым. Верная мать еще успела порадоваться спасению своего ребенка, поблагодарила Бога за Его милость и умерла. Но материнская верность заглушила ее страдания, а ангелы проводили ее душу к престолу Господню, где она встретилась с душами тех героев, которые отдали свои жизни за других.

Так было покончено с черной смертью. Жизнь и спокойствие вернулись в долину. Черного паука никто больше не видел, потому что он остался сидеть запертым в той щели, в которой он сидит еще и сейчас. <…>.

Зная, что паук заперт, люди снова обрели уверенность в будущем. Им казалось, что они живут в раю и что их окружает высшее блаженство. Так продолжалось довольно долго. Люди душой стремились к Богу и избегали дьявола, да и новоприбывшие в замок рыцари, боясь кары Божией, хорошо обращались с подданными и даже помогали им.

Но на дом с пауком все смотрели с каким-то трепетным страхом, почти как на церковь. Правда, сначала людям становилось не по себе, когда они глядели на темницу ужасного паука и думали о том, как легко ему оттуда освободиться, и тогда снова с сатанинской силой разразится несчастье. Но уже довольно скоро все убедились в том, что Божья власть сильнее власти сатаны. В знак признательности матери, которая приняла за них смерть, односельчане помогли ее детям и бесплатно построили им хутор, чтобы они могли сами на нем работать, когда вырастут. Рыцари хотели дать им средства на постройку нового дома, чтобы они не боялись, что паук в любую минуту может освободиться из своего плена. Многие соседи, которым чудовище продолжало внушать ужас, также вызвались им помочь. Только старая бабушка не соглашалась. Она говорила внукам: «Паук заточен здесь именем Бога Отца, Сына и Святого Духа, и пока с этими тремя святыми именами за этим столом будут есть и пить, вам нечего бояться паука, и никакой случай этого не изменит. Здесь, за этим столом, позади которого заперт паук, вы никогда не забудете, как нуждаетесь в Боге и как могуществен Он; пусть паук напоминает вам о Боге и пусть станет, назло дьяволу, вашим спасением. Оставите вы Бога — не пройдет и ста часов, как вас найдет паук или сам дьявол». Услышав это, дети остались в доме и выросли здесь в страхе перед Богом, и была над домом Божья благодать.

Мальчик, который был так же предан своей матери, как и она ему, вырос и стал статным мужчиной, угодным Богу и снискавшим милость у рыцарей. Поэтому он был щедро одарен земными благами, но не забывал о Боге и никогда не скряжничал: помогал ближним в их нуждах так, как желал бы, чтобы ему помогали в крайней нужде, а где его помощи было недостаточно, там он с еще большим рвением выступал как защитник перед Господом и людьми. Бог послал ему в жены умную женщину, и они жили в счастье, поэтому и дети их росли богопослушными. Дожили они оба до глубокой старости и умерли спокойной смертью. А их семья процветала в любви к Господу и в добродетелях.

Да, над всей долиной простерлась благодать Божья, и удача была и в поле, и в стойле, и был мир между людьми. Ужасный урок остался в памяти людей, и они жили в Боге; что бы они ни делали, делали они во имя Его, и там, где можно было помочь ближнему, никто не медлил и помогал. От людей, живших в замке, сельчанам не было никакого зла, а, напротив, много было хорошего. Все меньше там оставалось рыцарей, поскольку жестокие войны в стране язычников требовали каждой руки, способной держать оружие. Тем же, кто остался в замке, напоминанием служил зал мертвых, в котором паук испробовал свою силу на рыцарях. Зал мертвых напоминал живущим о том, что Бог одинаково грозен для тех, кто отошел от Него, будь он крестьянин или воин.

Так в счастье и благодати прошло много лет, и об этой счастливой долине все вокруг заговорили. Прочны были их дома, полны запасов амбары, в сундуках хранилось немало денег, лучшего скота, чем у них, не было нигде, а дочерей их знали по всей стране и их сыновей охотно принимали повсюду. И эта слава не увяла за одну ночь, как куст Ионы[32], но умножалась из поколения в поколение, потому что сыновья, как и их отцы, из поколения в поколение жили в богобоязненности и порядочности. Но подобно тому, как в грушевом дереве, которое больше всех удобряют и которое щедрее всех плодоносит, заводится червь и пожирает его, так что оно сохнет и погибает, так и в людях, на которых щедрее всех сыплется благодать Божья, бывает, заводится червь, грызет их и ослепляет, так что они забывают за благодатью и самого Бога, за богатством — Того, Кто им его послал, и становятся они как те израильтяне, которые забыли о Боге в погоне за золотым тельцом.

Так, по прошествии многих поколений, гордыня и чванство поселились в долине, а женщины-чужачки приносили их с собой и умножали. Одежды становились кричащими, их украшали драгоценными камнями. Даже над святынями в церкви осмелилась занести руку гордыня, и вместо того, чтобы за молитвой всем сердцем возноситься к Богу, их глаза чванливо пялились на золотые косточки четок. Так, на их богослужениях царили роскошь и гордыня, а их сердца стали глухи к Богу и к людям. Божьи заповеди никто не чтил, а над Его слугами и самой службой насмехались, так как там, где гордыня и богатство, там ищи и ослепленных, которые выдают свои прихоти за мудрость и эту «мудрость» ставят выше мудрости Божией. И так же, как раньше над ними издевались рыцари, они теперь сами издевались над прислугой и батраками, и чем меньше работали сами, тем больше взваливали работы на их плечи. А чем больше требовали они от работников своих и служанок, тем чаще обращались с ними, как с неразумными тварями, забывая о том, что и у тех тоже есть души, которые надлежит беречь. Где много денег и гордыни, там всегда начинают строить дома, один другого красивее. Все эти изменения затронули и этот дом, в то время как богатство его осталось прежним.

Почти двести лет прошло с тех пор, как был заперт паук; всю власть в этом доме взяла в свои руки одна сильная и хитрая женщина. Она была не из Линдау, но сильно напоминала так памятную всем Кристину. Приехала она из чужих краев, где царили чванство и высокомерие, и был у нее единственный сын — Кристен. Муж, не выдержав ее характера, умер. Сын был красивым юношей, имел хороший нрав и умел обращаться как с людьми, так и с животными. Мать очень его любила, но чувства свои скрывала, тиранила сына на каждом шагу и запрещала дружить с теми, кто ей не нравился. А он, хотя уже и стал к тому времени взрослым, все еще не смел пойти ни к товарищам, ни на ярмарку без матери. Когда она сама сочла его достаточно взрослым, то выбрала ему в жены женщину из своей родни, во всем похожую на себя. Теперь вместо одного тирана в доме их стало сразу двое, и оба были в равной степени чванливы и надменны, и это не могло не повлиять на Кристена. Но поскольку он был дружелюбным и смиренным, что было для него естественно, то уже скоро он понял, кто задает тон в доме.

Давно уже старый дом казался им бельмом на глазу, и они стыдились его, так как даже у соседей, не таких богатых, как они, дома были новые. Рассказы бабушек о пауке еще не стерлись из их памяти, иначе дом был бы уже давно разрушен, но пока даже соседи не позволили бы им сделать это. Однако все чаще обе хозяйки говорили о том, что запрет связан с обыкновенной человеческой завистью. К тому же в старом доме им становилось все неуютнее. Когда они сидели за столом, им мерещилось, что за их спинами будто бы довольно урчит кошка, или что щель тихо открывается и паук метит им в затылок. Их помыслы были недостаточно чисты, поэтому их страх перед пауком становился все сильнее. И в конце концов они нашли удобный повод для постройки нового дома, в котором, как им казалось, можно будет не бояться паука вовсе. А старый дом решили оставить прислуге.

Кристен неохотно согласился на это строительство: он помнил слова бабушки и верил в то, что счастье в семье неотделимо от дома, в котором она живет. Он не боялся паука, и ему казалось, что нигде его молитвы не были такими искренними, как здесь, наверху, за столом. Он сказал обеим хозяйкам все, что думал по этому поводу, но женщины вынудили его замолчать. А поскольку он уже попал к ним в рабство, то замолчал, но украдкой частенько лил горькие слезы. Там, выше того дерева, под которым мы сидели, и должен был встать дом, равных которому не было бы во всей округе.

В чванливом предвкушении того, как они утрут всем соседям нос новым домом, не понимая ничего в строительстве и не желая ждать ни дня, обе женщины мучили и подгоняли прислугу и животных, не давая им передыху ни в святые праздники, ни даже ночью. Не было такого соседа, помощью которого они бы были довольны, когда он, поработав на постройке их нового дома, как это было в те времена принято, возвращался домой, чтобы хоть немного заняться и своими делами.

Когда строительство уже подходило к концу и уже забивали первый шип в порог, из паза стали вырываться клубы пыли, подобные дыму от соломы, когда ее поджигают. Рабочие с сомнением качали головами, и кто про себя, а кто и вслух, стали говорить о том, что новый дом долго не простоит. Но женщины только посмеялись над этим и не придали никакого значения примете.

Когда же, наконец, дом был готов, семейство переселилось туда, обустроившись с невиданной роскошью, и закатило в честь новоселья пирушку, которая длилась три дня и о которой долго еще вспоминали во всем Эмментале.

Однако на протяжении этих трех дней в доме слышались странные звуки, похожие на довольное урчание кошки, когда ее поглаживают по спинке. Но все поиски этой кошки оказались тщетными. Многим становилось не по себе, и, несмотря на разгар веселья, люди потихоньку стали уходить домой. Только обе хозяйки нового дома остались глухи и слепы ко всему: им казалось, что этим новым домом они всем пустили пыль в глаза.

Поистине, что человеку до солнца, если он ослеп, и что ему до грома, если он глух. Так и женщины в этом семействе не могли нарадоваться новому дому, они становились с каждым днем все заносчивее, о пауке и не вспоминали, а вели в новом доме праздную, роскошную жизнь, с вином и угощением принимали гостей, бесконечно меняя наряды. Что им было до Бога: прежде всего они хотели утереть нос соседям.

Старый дом был полностью отдан прислуге, и она жила там, как хотела. Иногда Кристен ходил проверить, как там дела в старом доме, но и его мать, и его жена выходили из себя от этого и с руганью обрушивались на него. Так постепенно из старого дома ушел порядок, а за ним — и страх перед Богом. Так бывает везде, где нет хозяина! Когда нет хозяина за столом, когда не держит все под контролем хозяйский глаз, то скоро начинает всем заправлять какой-нибудь наглец, умеющий только произносить самые бесстыдные речи.

Так шли дела в старом доме, и вся прислуга вскоре стала напоминать свору дерущихся между собой кошек. Молиться они разучились, никто не чтил ни Божью волю, ни милость Его. Подобно тому как не знало границ высокомерие женщин-хозяек, не останавливалась ни перед чем и скотская дерзость слуг. Не стыдились осквернять они хлеб, овсяную кашу размазывали друг у друга на головах и даже по-скотски гадили в пищу, чтобы отбить у других охоту к еде. Они дразнили соседей, мучили скот, насмехались над богослужением, не верили в силы небесные и издевались над проповедями пастора, который пытался их усмирить. Одним словом, они не боялись ни Бога, ни людей и с каждым днем вели себя все более и более разнузданно.

Как-то раз одному из слуг пришло в голову испугать или усмирить служанок пауком в щели. Он швырнул полную ложку овсяной каши в затычку и крикнул, что тварь там, внутри, верно, проголодалась — недаром же паук ничего не ел несколько сотен лет. Тут служанки дико завизжали и пообещали ему всего, что только будет угодно. Некоторым слугам даже стало не по себе.

Так как игру эту безнаказанно повторял то один, то другой, это уже ни на кого не действовало. Люди перестали бояться таких шуток. Тогда тот самый слуга, который первым пригрозил другим пауком, приставил к щели нож и, отвратительно ругаясь, дерзко заявил, что вынет затычку и посмотрит, что там внутри, если всем так хочется увидеть что-нибудь новенькое. Снова все пришли в ужас, а этот малый почувствовал себя хозяином и стал вытворять все, что в голову взбредало, особенно со служанками. Рассказывают, он был очень странным человеком; никто даже толком не знал, откуда он родом. Он мог быть кротким, как овечка, и свирепым, как волк; наедине с женщиной он был кротким агнцем, а в обществе других людей вел себя как разбойник и делал вид, будто всех ненавидит и на любого готов наброситься с кулаками или грязной бранью, но именно такие и нравятся больше всего женщинам. Поэтому служанки на людях изображали страх перед ним, однако наедине, говорят, выделяли его среди многих. К тому же у него были разные глаза, но никто не знал, какого они цвета. Словно ненавидя друг дружку, глаза эти всегда смотрели в разные стороны, однако, смиренно потупясь и опустив вниз свои длинные ресницы, он умело скрывал этот недостаток. Волосы этого парня прекрасно вились, но никто не мог сказать, рыжие они или белокурые: в тени они были белее льна, но под прямыми лучами солнца они казались рыжее любой беличьей шкурки. Как никто другой, мучил он животных, и те ненавидели его. Любой из слуг считал его своим другом, но каждого из них он умел настроить против остальных. Он один ублажал тиранок из верхнего дома, где бывал чаще других; в его отсутствие служанки распоясывались, и как только он замечал это, то втыкал свой нож в затычку и угрожал вытащить ее до тех пор, пока те не начинали молить о прощении.

Однако и к этой игре все вскоре привыкли и наконец стали говорить в ответ на его угрозы: «Сделай это, если можешь, но ведь ты не посмеешь!»

И вот однажды, когда приближалась святая рождественская ночь, все они решили в эту ночь хорошенько повеселиться.

Вечер святого дня они начали с ругательств, плясок и беспутных поступков; потом все уселись за стол, на котором стояло вареное мясо, пшеничная каша и прочая еда, которую удалось наворовать служанкам. Их разнузданность становилась все откровеннее: они оскверняли пищу и поносили все святыни. Пресловутый слуга поделил хлеб и выпил свое вино, изображая причастие, окрестил пса под печью и стал его дразнить, пока собравшиеся не перепугались, несмотря на всю свою дерзость. Затем он вонзил нож в щель с затычкой и, ругаясь, пообещал им показать кое-что другое. Когда ему не удалось запугать их, так как все это проделывалось уже не раз, да и вытащить ножом затычку было не так-то просто, он в дикой ярости схватил сверло и решился на самое страшное. Повторяя, что теперь все узнают, на что он способен, и так будут наказаны за свои насмешки, что волосы встанут дыбом, свирепыми рывками он вогнал сверло в затычку. Громко вскрикнув, все бросились к нему, но прежде чем кто-нибудь успел ему помешать, он засмеялся сатанинским смехом и сильно рванул сверло на себя.

Тут от чудовищного раската грома задрожал весь дом, грешник упал ниц, а из щели вырвалась огненная струя. Вслед за ней показался громадный, черный, сочащийся многовековым ядом паук и в ядовитой похоти уставился на богохульников, застывших в оцепенении, не в силах убежать от ужасного чудовища. Оно же, упиваясь злобой, медленно переползало по их лицам с одного на другое, впрыскивая в каждое жгучую смерть.

Весь дом вдруг задрожал от таких жутких воплей, какие не смогла бы издать даже сотня голодных волков. А вскоре похожие крики донеслись и из нового дома, и Кристен, возвращавшийся в то время через горы с праздничной службы, решил, что на дом напали грабители, и заспешил на помощь своим близким. Но встретил он не грабителей, а смерть жены и матери, на которую ясно указывали их распухшие и почерневшие лица. Тихо спали его дети, и их лица оставались румяными и здоровыми.

Страшное подозрение закралось в душу Кристена; он бросился в нижний дом и там увидал всю прислугу мертвой. Комната превратилась в покойницкую, жуткая щель была открыта, а в зверски обезображенной руке слуги он увидел сверло, и на его острие — злосчастную затычку. Кристен в отчаянии схватился за голову, повторяя: «Лучше бы меня на месте поглотила земля, чем увидеть такое!»

Теперь он знал все. Тут из-за печи что-то выползло и прижалось к нему; он в ужасе вздрогнул, но это был не паук, а маленький мальчик, которого он ради Христа приютил в доме и оставил на попечении бесстыдной прислуги, как это часто случается, когда детей берут Христа ради и отдают в лапы черту. Мальчик не участвовал во всех мерзостях, творимых прислугой, а испуганно сидел за печью, только его и пощадил паук. Теперь мальчик рассказал Кристену обо всем случившемся.

В то время как дитя рассказывало, отовсюду из других домов доносились крики ужаса. Разбухший, словно от многовекового предвкушения наслаждения, паук стремительно кружил по долине, выбирая в первую очередь самые роскошные дома, в которых перестали вспоминать о Боге.

Еще не рассвело, а весть о том, что старый паук вырвался на свободу и снова сеет смерть среди жителей, обошла все дома окрест. Говорили о том, что многие уже скончались, а с окраины долины уже доносятся вопли отмеченных печатью смерти. Можно было себе представить, какое горе постигло край, какой страх поселился во всех сердцах, какое Рождество встретили в Сумисвальде! О радости, которую обычно этот праздник несет с собой, никто и не вспомнил, и во всем виноваты были сами люди. Паук стал еще проворнее и ядовитее. Он появлялся то в самых оживленных, то в самых отдаленных местах поселка; его одновременно видели и в горах, и в долине.

Казалось, он знал, что час его недолог, или хотел сэкономить силы, но на этот раз он разделывался со многими зараз. Поэтому чаще всего подстерегал паук траурные процессии, сопровождающие покойников к церкви. То в одном, то в другом месте, а чаще всего в конце крутой дороги возле часовни появлялся он в толпе или вдруг прямо с гроба пучил застывшие свои глаза на провожающих. Люди кричали, пытаясь спастись, но один за другим падали на землю до тех пор, пока все участники процессии, застигнутые пауком, не начинали корчиться на дороге в предсмертных судорогах, так что вокруг гроба образовывалась гора трупов. Тогда люди перестали носить покойников в церковь; никто не хотел ни нести гроб, ни сопровождать его, и усопшие оставались лежать там, где их настигла смерть.

Отчаяние охватило всю долину. Ярость клокотала в сердцах оставшихся в живых, люди изливали ее в ужасных проклятьях в адрес Кристена, будто он один был во всем виноват. Все считали, что Кристен не должен был покидать старый дом и предоставлять прислугу самой себе. Теперь все поняли, что хозяин как-то обязан отвечать за своих слуг, наблюдать за их едой и молитвой, запрещать богопротивное поведение, безбожные речи и глумление над дарами Божьими. Тут уж все сразу излечились от чванства и высокомерия, все сразу стали благочестивыми, начали носить самые скромные одежды. Были извлечены на свет старые четки, и люди убеждали себя в том, что они всегда были такими и не совершили ничего плохого, в чем должны теперь убедить и Бога. Один только Кристен якобы был среди них безбожником, и поэтому все проклятия, как камни, сыпались на него со всех сторон. И хоть он был лучше всех их, но воля его зависела от воли женщин, подчинивших его себе. А подобная зависимость — большой грех для каждого мужчины, поэтому ему не уйти от суровой ответственности перед Богом за то, что он был не таким, каким его хотел видеть Господь. Кристен сам понимал это, поэтому не упорствовал в гордыне и раскаивался даже больше, чем был виноват. Но и это не примирило его с людьми, и они еще больше распалялись, доказывая, как велика должна быть его вина, если он так много на себя берет, так унижается и даже сам признается в собственном ничтожестве.

Тем временем Кристен дни и ночи молился, чтобы Бог отвратил зло, но с каждым днем оно становилось все страшнее. Бедняга чувствовал, что теперь его обязанность — исправить ошибку и принести в жертву самого себя, повторив тем самым поступок, совершенный его прародительницей.

Кристен переселился со своими детьми в старый дом, вырезал новую затычку для щели, окропил ее святой водой и произнес над ней молитвы. Потом положил рядом с затычкой молоток, сел подле детских кроваток и стал поджидать паука.

Долго он молился и бодрствовал, преодолевая тяжелый сон, но не падал духом и не колебался в своей решимости. Однако паук не появлялся. Его можно было встретить где угодно; поскольку же чума эта не отступала, все безумнее становилось отчаяние выживших.

В самый разгар этого кошмара одна из женщин поселка родила ребенка. Снова вернулся к людям старый страх, что паук отнимет у них некрещеное дитя в счет старой сделки. Женщина вела себя как безумная, и сердце ее было полно не надеждой на Бога, а ненавистью и местью.

Все жители долины помнили, как их предки убереглись от происков Зеленого Человека в день, когда должен был родиться ребенок, и как тогдашний пастор щитом встал между ними и их извечным врагом. Предлагали послать за пастором, но никто не захотел стать гонцом. Непогребенные мертвецы преграждали дорогу, и никто не верил в то, что посланный за пастором гонец уйдет даже самыми непроходимыми горными тропами от паука, который, казалось, был всевидящим. Никто не решался. Тогда муж женщины, ожидающей ребенка, решил наконец, что если паук выбрал себе жертву, то он ее настигнет как дома, так и в пути, так что если ждет его скорая смерть, то от нее никуда не уйти.

Мужчина этот отправился в путь, но час проходил за часом, а гонец так и не возвращался. Гнев и горестные стенания его жены становились все более невыносимыми: приближались роды. В безнадежном отчаянии сорвалась она с постели и, осыпая проклятиями Кристена, помчалась к его дому, где тот в это время молился рядом со своими детьми и ожидал схватки с пауком. Уже издали были слышны ее крики. Когда же она с ужасно искаженным лицом влетела в комнату, Кристен вскочил, не узнавая, кто перед ним: роженица или проклятая всеми Кристина в ее облике. Но тут женщину остановили начавшиеся схватки, и прямо на пороге дома Кристена она родила сына. Люди, бежавшие за ней, бросились врассыпную, предчувствуя самое ужасное. Кристен, почувствовав прилив сверхчеловеческой воли, взял на руки невинное дитя, бросил нежный взгляд на своих детей, после чего завернул новорожденного в теплую одежду, переступил через лежащую на пороге бесчувственную женщину и пошел по направлению к Сумисвальду. Он сам хотел отнести дитя в церковь и тем самым искупить вину, лежавшую на нем как на главе семьи, а в остальном решил положиться на волю Господа. Шагал он осторожно, потому что дорогу ему преграждали бесчисленные трупы. Почти сразу он услышал позади себя чьи-то легкие торопливые шаги — то был бедный мальчик, который, боясь оставаться один на один с безумной женщиной, побежал за приютившим его хозяином. Как иглой кольнуло в сердце Кристена, лишь только он вспомнил, что его собственные дети остались наедине с этой обезумевшей матерью ребенка, которого он нес в церковь. Но ноги сами несли его вперед, к святой цели.

Уже был почти преодолен крутой спуск и впереди замаячила часовня, когда внезапно его обдало жаром, что-то зашевелилось в зарослях — и перед ним возник паук. В кустах мелькнуло огненно-красное перо на чьей-то шляпе, и паук высоко вздыбился, словно готовясь к прыжку. Кристен громко произнес имена святой Троицы, и из зарослей отозвался на его слова дикий крик, снова замелькало красное перо. Передав младенца на руки мальчику и вверив свою душу Господу, Кристен сильной рукой схватил паука, который сидел, словно пригвожденный к земле священными словами. По телу крестьянина разлился жар, но паука он не выпускал. Дорога была свободна, и все понявший мальчик поспешил с ребенком к пастору. Тем временем Кристен, изнемогая от огня, охватившего тело, как на крыльях несся домой. Боль в руке была чудовищной, паучий яд разливался по всему телу. Кровь будто превращалась в жидкое пламя. Силы покидали Кристена, дыхание прерывалось, но он не переставал молиться, стараясь удержать перед мысленным взором образ Божий и терпя адские муки. Уже виден был его дом, на пороге которого все так же лежала бедная мать, и вместе с болью росла в душе его надежда. Увидев Кристена без ребенка и подозревая предательство, пришедшая в сознание женщина бросилась навстречу ему, подобно тигрице, у которой отняли детеныша. Не обращая внимания на его знаки, мать кинулась к его протянутым вперед рукам. В приливе смертельного страха пришлось втащить полоумную мать в дом и там высвободить руки. Теряя последние силы, удалось Кристену затолкать паука в старую щель и холодеющими руками вбить затычку. Бог помог ему в этом. Взгляд умирающего остановился на детях: они улыбались во сне. Ему вдруг стало легко, будто чья-то невидимая рука погасила огонь в его теле, и в тихой молитве он смежил глаза. Люди, боязливо вошедшие, чтобы посмотреть на происходящее, увидели на его лице мир и покой. Не веря своим глазам, увидели они щель забитой, а женщину — обезображенной жуткой смертью. Селяне все еще стояли, не понимая, что произошло, когда вернулся мальчик с младенцем на руках в сопровождении пастора, который быстро окрестил дитя и собирался с распятием в руках и святыми дарами мужественно вступить в такой же бой, в каком пал его предшественник, победив врага. Но Господь не принял этой жертвы от пастора: бой с честью выдержал другой человек.

Долго еще не могли оценить люди все величие подвига, совершенного Кристеном. Когда к ним, наконец, вернулись вера и знание, они вместе с пастором стали молиться Богу и благодарить Его за то, что Он вновь вернул их к жизни, а также за мужество, внушенное Кристену. Они просили Господа простить им их несправедливость и решили похоронить Кристена с почестями. А память о нем, как о святом, навсегда осталась в их сердцах.

Крестьяне долго не могли осознать, как могло случиться, что этот кошмар, леденивший их души, вдруг исчез и снова можно радостно смотреть на голубое небо, не боясь паука. Они заказали отслужить много обеден и задумали один общий поход в церковь. День, когда все жители долины отправились в церковь, был праздничным, празднично было и во многих сердцах; люди раскаивались в прошлых грехах, давали обеты, и с того дня не появлялось и следа высокомерия на их лицах.

После того как в церкви и на кладбище было пролито много слез по погибшим, все пришедшие на похороны — а пришли все, кто мог самостоятельно ходить, — зашли вместо поминок перекусить в трактир. Как обычно, женщины и дети сели за дубовый стол, а все взрослые мужчины разместились за знаменитым круглым столом, который до сих пор хранят в Сумисвальде. Он был сохранен в память о том, что когда-то на месте нынешних двух тысяч жителей жили только две дюжины людей, и о том, что судьбы нынешних двух тысяч тоже находятся в руке Того, Кто спас когда-то две дюжины. В те времена еще не тратили много времени на поминки: слишком полны были сердца, чтобы в них еще оставалось много места для выпивки и закуски.

Когда люди вышли из деревни и поднялись в горы, то увидели зарево на небе. Вернувшись же обратно, нашли новый дом Кристена сгоревшим дотла. Как это случилось, никто — не знает и поныне.

Но никто не забыл, что сделал для них Кристен, и в память о нем отблагодарили его детей. Их растили веселыми и послушными в самых праведных семьях; никто не позарился на их состояние, хоть никто и не требовал отчета в надзоре за ним. Дети выросли честными, богобоязненными людьми, которым суждены были все блага в жизни, а еще больше — на небесах. И так повелось в этой семье, что никто не боялся больше паука, зато все почитали Бога, и так это было и будет, как угодно Богу, до тех пор, пока стоит этот дом и пока дети будут в мыслях и делах своих подражать родителям.


Гюстав Доре. Иллюстрация к «Божественной комедии» Данте.

М. Р. Джеймс ЯСЕНЬ

Всякому, кто когда-либо путешествовал по Восточной Англии, знакомы небольшие помещичьи дома, какими изобилует этот край — не слишком внушительные, сыроватые здания, выстроенные обычно в итальянском стиле и окруженные парками в 80-100 акров. Я всегда находил особую привлекательность в их дубовых изгородях, благородных деревьях, поросших камышом озерах и линиях отдаленных лесов. А еще меня очаровывают портики с колоннами, скорее всего пристроенные к сложенным из красного кирпича зданиям времен королевы Анны в конце восемнадцатого века, тогда же, когда их оштукатурили для большего соответствия «греческому» стилю, и большие холлы под высокими потолками, в каждом из которых непременно находится галерея и маленький орган. А что уж говорить о старинных библиотеках, где можно найти что угодно, начиная от Псалтыри 13 в. и кончая томиком Шекспира in quarto. Милы мне и висящие на этих стенах картины, а больше всего, пожалуй, нравится мысленно представлять себе, какова могла бы быть жизнь в таком доме сразу после его постройки, в пору процветания сельских сквайров, как, впрочем и в наши дни, когда денег у них поубавилось, а разнообразия и соблазнов в жизни стало больше. Признаюсь, я бы очень хотел обзавестись таким домом, вкупе с состоянием, позволяющим содержать его и, пусть скромно, принимать в нем друзей.

Но это всего лишь отступление, связанное с моим намерением поведать вам о любопытной серии событий, приключившихся как раз в таком доме, какой я попытался описать. Называется он Кастигхэм-холл и находится в графстве Суффолк. Надо полагать, с той поры усадьба претерпела немало перемен, однако основные, поминавшиеся мною выше ее черты — итальянский портик, оштукатуренное квадратное здание, которое внутри куда старше, чем снаружи, а также окаймленный лесами парк и озеро — остались прежними. Правда, одна особенность, отличавшая эту усадьбу от десятков ей подобных, исчезла. Прежде, взглянув на дом из парка с правой стороны, можно было увидеть величественный, могучий ясень, росший так близко к зданию, что ветви почти касались стены. Я полагаю, он рос там по меньшей мере с тех пор, как разобрали стены, засыпали крепостной ров и Кастигхэм-холл превратился из укрепленного замка в елизаветинский дом, приспособленный для жилья, а не для обороны. И уж во всяком случае, в 1690 году ясень несомненно высился на том месте.

В означенный год местность, где располагается Холл, стала ареной ряда процессов над ведьмами. По моему мнению, пройдет немало времени, прежде чем мы сумеем серьезно разобраться в реальных (если таковые вообще имелись) основаниях всеобщего страха перед ведьмами, имевшего место в старые времена. Действительно ли люди, обвиненные в колдовстве, воображали, будто обладают сверхъестественными способностями и имели ли желание (не говоря уж о возможности) вредить с помощью оных своим близким, или же все их признания просто-напросто добыты охотниками за ведьмами с помощью жестоких пыток — этот вопрос, как мнится мне, пока не решен. А стало быть, я не могу отбросить все рассказы о ведьмах как чистую выдумку. Что же до моего собственного, то достоверен ли он — пусть решает читатель.

Свою жертву аутодафе принес и Кастигхэм. Звали ее Мазерсоул, и отличие этой женщины от большинства обычных деревенских колдуний заключалось в том, что она была малость позажиточнее. Некоторые достойные, уважаемые в приходе фермеры даже выступили в защиту обвиняемой, ручаясь за ее благонравие и набожность. Но решающими при вынесении присяжными вердикта — и роковыми для миссис Мазерсоул — стали показания тогдашнего владельца Кастигхэм-холла — сэра Мэтью Фелла. Он засвидетельствовал, что трижды в полнолуние видел из окна, как обвиняемая собирала побеги «с ясеня перед моим домом». Женщина взбиралась на дерево в одной сорочке и срезала веточки причудливо искривленным ножом, что-то бормоча, словно разговаривая сама с собой. Во всех трех случаях сэр Мэтью предпринимал попытки задержать ее, но всякий раз вспугивал случайным шумом и, спустившись в сад, видел лишь убегающего в направлении деревни зайца.

В третий раз он со всей прыти погнался за зайцем, след которого привел его к дому миссис Мазерсоул. Правда, потом ему пришлось добрую четверть часа барабанить в ее дверь, а когда она, заспанная и весьма рассерженная, появилась наконец на пороге, ночной гость не смог найти вразумительного объяснения своему внезапному визиту.

Прежде всего, данные показания (хотя и другие прихожане приводили свидетельства хоть и не столь поразительных, но все же необычных поступков обвиняемой) послужили основой для признания миссис Мазерсоул виновной и вынесения ей смертного приговора. Через неделю после суда она, вместе с еще пятью или шестью несчастными, была повешена в Бери Сент-Эдмундс.

Сэр Мэтью Фелл, являвшийся в ту пору заместителем шерифа, присутствовал на казни. Пасмурным мартовским утром, под моросящим дождичком, телега с приговоренными катилась по поросшему грубой травой склону к вершине холма у Наргейта, где стояла виселица. Остальные осужденные, будучи, наверное, сломленными, выглядели безучастно, но миссис Мазерсоул, как в жизни, так и в смерти, оказалась женщиной совсем иного нрава. Ее, пользуясь выражением современника, правописание коего я сохраняю, «ядовитая ярость так подействовала не токмо на зрителей, но даже на палача, что все присутствовавшие и видевшие ее единогласно узрели в ней живое воплощение безумного Дьявола. Не оказав явного сопротивления служителям закона, оная ведьма, однако воззрилась на возложивших на нее руки со столь лютой злобой, что — как признался мне позднее один из них, — одно воспоминание об этом заставляло его внутренне содрогаться и шесть месяцев спустя».

Однако при этом, по свидетельству очевидцев, она не произносила никаких слов, кроме единственной, но тихонько повторенной несколько раз фразы, казавшейся лишенной смысла: «В Холл наведаются гости».

То, как пошла на смерть приговоренная, не оставило равнодушным сэра Мэтью, который, возвращаясь домой в компании викария своего прихода, завел с ним об этом беседу. Не будучи слишком рьяным охотником за ведьмами, сэр Мэтью давал показания без особой охоты, однако и тогда, и впоследствии заявлял, что описывал лишь виденное собственными глазами и не мог под присягой погрешить против истины. Ему, человеку добродушному и дружелюбному, вся эта история была глубоко неприятна, однако он считал участие в процессе своим долгом, каковой и был им исполнен. Все это он изложил викарию и получил от последнего заверения в том, что так на его месте поступил бы всякий добропорядочный и благоразумный человек.

Спустя несколько недель, в майское полнолуние, викарий и сквайр повстречались в парке и пешком направились к Холлу. Леди Фелл в те дни находилась у своей опасно больной матушки, и сэр Мэтью, оставшийся дома один, легко уговорил викария мистера Кроума отужинать вместе с ним.

По пути беседовали преимущественно о делах приходских и семейных, что, кстати, навело сэра Мэтью на (увы, оказавшуюся весьма своевременной) мысль составить завещательные распоряжения относительно своих владений.

Примерно в половине десятого мистер Кроум собрался домой, и хозяин вышел его проводить. Когда, свернув по посыпанной гравием дорожке, они увидели перед собой ясень (росший, как я уже указывал, возле самого дома), сэр Мэтью остановился и недоуменно пробормотал:

— Что это там снует по стволу ясеня то вверх, то вниз? Неужто белка? Так ведь вроде не та пора!

Взглянув в сторону дерева, викарий и впрямь увидел взбегавшее по стволу существо. Какого оно цвета, сказать было трудно, поскольку лунный свет позволил заметить лишь очертания, но одно врезалось в память викария отчетливо. Он был готов поклясться, что, сколь бы нелепо это ни звучало, белка это или другая тварь, только ног у нее всяко больше четырех.

Впрочем, смешно было бы делать какие-то выводы на основании промелькнувшего в потемках видения. Собеседники распрощались, а если им и довелось после того встретиться, то не раньше чем лет этак через десяток.

На следующий день имевший обыкновение спускаться к завтраку в шесть утра сэр Мэтью не появился ни в названный час, ни в семь, ни в восемь. Встревожившись, слуги решились наконец постучать в дверь спальни, но отклика не последовало. Опущу рассказ о том, как они стучали все громче, звали хозяина во весь голос и, в конце концов, осмелились открыть дверь снаружи. Ну а когда открыли-то (о чем вы уже, наверное, догадались) обнаружили сэра Мэтью мертвым. Он почернел и распух. Видимых следов насилия в спальне не имелось, но окно было открыто.

Кто-то из слуг побежал за священником, а последний послал известить коронера. Мистер Кроум поспешно явился в Холл, и его тут же провели в комнату, где лежал покойный. Как свидетельствуют найденные впоследствии заметки, викарий искренне уважал сэра Мэтью и глубоко скорбел о его кончине. Но приведенный ниже отрывок из них переписан мною потому, что позволяет пролить некоторый свет на ход событий, а заодно служит свидетельством распространенных убеждений того времени.

«Никаких следов Насильственного проникновения в Спальню не имелось. Окно было открыто, но мой бедный Друг обычно и не закрывал его в это Время Года. Маленькая порция эля, обычного его Вечернего Напитка, так и осталась не выпитой в серебряном кубке емкостью около пинты. Лекарь из Бери, некий мистер Хождинкс, исследовал содержимое кубка, однако, как присягнул впоследствии перед Коронером, не смог обнаружить там признаков яда, в то время как из-за сильного Вздутия и Почернения Тела, соседи, естественно, только и толковали, что об Отравлении. Тело оказалось очень сильно Изуродованным, ибо лежало в Постели, будучи немыслимо скрюченным, каковой факт дал основание Предположить, что мой достойный Друг и Покровитель испустил дух в великих Муках и Страданиях. Что покуда остается необъясненным — и что служит для меня Аргументом, свидетельствующим об Изощренном Замысле Свершителей сего Варварского Убийства — так это беда, приключившаяся с женщинами, коим надо было обмыть тело и подготовить к отпеванию. Будучи уважаемыми и сведущими в своем Скорбном Ремесле особами, обе явились ко мне в великом Волнении и Боли, Душевной и Телесной, и заявили, каковое заявление полностью подтвердилось при первом Осмотре, что едва коснулись они груди Покойного, как ощутили в своих Ладонях жгучую боль, а вскоре и все Руки их несоразмерно распухли. Впоследствии боли не прекращались несколько недель, препятствуя исполнению ими своего Долга, хотя на Коже никаких повреждений не было.

Узнав об этом, я послал за все еще находившимся в усадьбеЛекарем, и мы провели Тщательнейшее, елико было возможно посредством Маленькой Хрустальной Линзы, Исследование состояния Кожи на той части Тела, но имеющийся Инструмент не позволил нам обнаружить ничего заслуживающего Внимания, кроме пары маленьких Уколов или Проколов. Памятуя о Кольце Папы Борджиа и иных образчиках Ужасного Искусства Итальянских Отравителей прошлого века, можно предположить, что сквозь сии Точки и попал в Тело Яд.

Это все, что можно сказать о Симптомах, явленных на Кадавре. Все же прочее есть не более чем результат моего собственного Опыта, отчет о каковом будет оставлен Потомству для вынесения суждения о его Ценности. На Столе рядом с Постелью лежала маленькая Библия, к коей Друг мой, щепетильный как в Малых Делах, так и в Значительных, — прибегал и отходя ко сну, и по Пробуждении, дабы прочесть Избранные Строки. И взявши Ее — не без Слезы, должным образом оброненной, Помыслил я, что ныне он соприкоснулся уже и не с Выдержками, но с Подлинником во всем Его Величии. И тут мне пришло на Ум, что в минуту Бессилия мы склонны хвататься за любой самый слабый Лучик надежды, сулимой нам Светом, и испытывать хоть и признаваемую иными Предрассудком, но исстари существующую практику Гадания на Писании, примером обращения к коей служит случай с покойным его Священным Величеством Благословенным Мучеником Королем Карлом и лордом Фоклендом, о чем нынче много толкуют.

Итак, трижды провел я Опыт, открывая Книгу и кладя Палец свой на выбранные наугад строки, и получил следующее.

В первом случае — Евангелие от Луки, гл. XIII, Стих 7: „Сруби его“.

Во втором — Книга Пророка Исайи, глава XIII, стих 20: „Не заселится никогда и рода родов не будет жителей в нем“.

И в третьем — Книга Иова, глава XXXIX, стих 30: „Птенцы его пьют кровь и где труп, там и он“».

Пожалуй, это все выдержки из записей мистера Кроума, которые следовало процитировать. Сэра Мэтью Фелла подобающим образом положили в гроб и похоронили, а проповедь, прочитанная над его могилой мистером Кроумом в следующее воскресение, была напечатана под названием «Неисповедимый Путь, или Опасность для Англии Злоумышлений Антихриста». Она выражала точку зрения викария, совпадавшую с весьма распространенным в округе мнением и сводившуюся к тому, что бедный сквайр пал жертвой возобновивших свои заговоры и козни папистов.

Титул и владения усопшего унаследовал его сын, также Мэтью. На этом первый акт кастигхэмской трагедии завершился. Стоит, пожалуй, упомянуть, что (чему едва ли стоит удивляться) новоиспеченный баронет никогда не ночевал в спальне, ставшей местом кончины его отца. В ней вообще не спал никто, кроме случайных гостей. Сэр Мэтью Второй скончался в 1735 г., и время его хозяйствования не было отмечено ничем особенным, кроме разве что постоянно возраставшего падежа скота да и всей живности в имении.

Те, кого интересуют подробности, могут заглянуть в «Джентльмен Мэгэзин» за 1722 г., где приведены факты, сообщенные самим баронетом. Он положил конец падежу очень простым способом: заметив, что жертвами странного мора никогда не становились животные, ночевавшие под крышей, он велел на ночь загонять всю скотину в сараи и стойла. После этого гибнуть продолжали лишь дикие зверушки и птицы. У окрестных фермеров это явление получило название «кастигхэмского недуга», но, в силу отсутствия каких-либо (помимо неспособного пролить на что-либо свет ночного характера заболевания) достоверных сведений о его симптомах, я не стану распространяться на сей счет больше.

Как мною уже указывалось, второй сэр Мэтью умер в 1725 г., и ему, как и надлежало, наследовал его старший сын, сэр Ричард. Именно при нем у северной стены приходской церкви соорудили большую семейную церковную скамью. Размах строительных планов сквайра оказался таковым, что ради их воплощения пришлось потревожить несколько находившихся по ту сторону здания могил. Среди последних оказалась и могила миссис Мазерсоул, точное местоположение коей известно нам благодаря отметкам на плане церкви и кладбища, сделанным мистером Кроумом.

Весть о предстоящей эксгумации знаменитой ведьмы вызвала в деревне немалый интерес. Каковой сменился изрядным удивлением, когда выяснилось, что внутри целехонького, неповрежденного гроба не было ни тела, ни костей, ни даже трухи или пыли. Объяснения этому феномену не находилось: в воскрешение как-то не верилось, а похищать тело имело смысл разве что ради изучения оного в анатомическом кабинете.

Этот случай возобновил интерес к процессам над ведьмами, о которых не вспоминали уже лет сорок, а приказ сэра Ричарда сжечь гроб, хотя он и был выполнен беспрекословно, многие сочли рискованным.

Для меня пагубный характер новаторских устремлений сэра Ричарда представляется несомненным. До него Холл представлял собой прекрасное здание из красного кирпича, но сэру Ричарду довелось путешествовать по Италии, где он заразился итальянским вкусом, и, располагая большими средствами, нежели его предшественник, решил оставить на месте унаследованного им английского дома итальянское палаццо. В результате кирпич скрылся под тесаным камнем и штукатуркой, прихожая и гостиные украсились холодным римским мрамором, на дальнем берегу озера воздвигли копию храма Сивилл в Тиволи, и Кастигхэм приобрел совершенно новый, по моему разумению, куда менее привлекательный вид. Однако в ту пору облик усадьбы вызывал восхищение и был взят за образец многими окрестными сквайрами.

Как-то поутру (дело было в 1745 г.) сэр Ричард пробудился после беспокойной ночи. Из-за сильного, задувавшего в дымоход ветра камин в спальне постоянно дымил, а затушить его вовсе было нельзя из-за холода. Вдобавок еще и за окном что-то дребезжало так, что никто в доме не имел и минуты покоя. Мало того, именно сегодня ожидалось прибытие нескольких важных гостей, рассчитывавших на добрую охоту, между тем как опустошение среди обитавшей во владениях сэра Ричарда дичи достигло таких размеров, что это ставило под угрозу его репутацию владельца охотничьих угодий. Но главное заключалось в ином: баронет просто чувствовал, что не может спать в этой комнате, хотя и не понимал, в чем, собственно, причина.

Поразмышляв на эту тему за завтраком, он принялся методично осматривать дом, выбирая комнату, которая лучше всего могла бы подойти на роль новой спальни. Это удалось далеко не сразу. В одной его не устраивало окно, выходящее на восток, в другой — северная сторона, в третьей — то, что мимо без конца сновали слуги. Нет, ему требовалась спальня с окном на запад, чтобы солнце не будило его спозаранку, к тому же такая, чтобы находилась подальше ото всех хозяйственных помещений. В конце концов, отчаявшись угодить хозяину, экономка сказала:

— Боюсь, сэр Ричард, что только одна комната во всем доме отвечает вашим требованиям.

— И какая же? — поинтересовался баронет.

— Западная спальня сэра Мэтью.

— Вот и прекрасно. Пусть мне сегодня же приготовят там постель. Пойду на нее взгляну, — и он устремился вперед.

— Но, сэр Ричард, там никто не спал целых сорок лет. В ней и воздух-то, наверное, тот же, что при покойном сэре Мэтью, — тарахтела домоправительница, поспевая за ним.

— Не беда, проветрим. Давайте-ка, миссис Чиддок, откроем дверь да посмотрим, что это за спальня.

Воздух в комнате и вправду застоялся: там было темно и душно. В ней давно никто не бывал, к тому же именно это, обращенное к старому ясеню, крыло дома практически не затронула осуществленная хозяином перестройка.

— Миссис Чиддок, проветрите комнату как следует, уберите отовсюду пыль и пусть после обеда сюда перенесут мою кровать и спальные принадлежности, — распорядился сэр Ричард, подойдя к окну, распахнув ставни и впустив в спальню свет. — А в старой моей комнате разместите епископа Килмора.

— Сэр Ричард, — послышался неожиданно незнакомый голос. — Не соблаговолите ли вы уделить мне минуту внимания?

Обернувшись, баронет увидел на пороге мужчину в черном. Тот поклонился и продолжил:

— Прошу прощения за беспокойство, вы, наверное, меня не помните. Мое имя Уильям Кроум, и мой дед был здешним викарием во времена вашего деда.

— Сэр, — откликнулся баронет, — имя Кроум всегда будет служить пропуском в Кастигхэм. Я рад возобновить дружбу, длившуюся два поколения. Чем могу служить? Спрашиваю это, ибо и час вашего появления, и весь ваш вид указывают, что вы спешите.

— Что правда, то правда, сэр. Я действительно спешу, а сюда завернул проездом из Норвича в Бери Сент-Эдмундс, чтобы передать вам некоторые бумаги, недавно обнаруженные мною при разборе архива покойного деда. Сдается мне, в них есть кое-что, касающееся и вашей семьи.

— Весьма вам признателен, мистер Кроум. Не окажете ли вы мне честь пройти в гостиную и выпить стаканчик белого вина — мы могли бы посмотреть эти бумаги вместе… миссис Чиддок, а вы, как я уже сказал, займитесь проветриванием этой комнаты… Да, здесь умер мой дед… Да, из-за дерева тут, пожалуй, чуточку сыровато… Хватит, не желаю больше ничего слышать. Извольте выполнять, что вам сказано… Так что, мистер Кроум, пойдемте?

Они направились в кабинет. Пакет, доставленный мистером Кроумом (к слову, незадолго до того ставшим членом Совета Клэр-холл в Кембридже, а впоследствии выпустившим превосходное издание Polyaenus)[33], содержал, помимо всего прочего, заметки, сделанные старым викарием по случаю смерти сэра Мэтью Фелла. Так сэр Ричард впервые столкнулся с загадочными Sortes Biblicae[34], о которых вы уже знаете, и они его основательно позабавили.

— Ладно, — промолвил он. — Один совет дедовской Библии звучит по крайней мере внятно: «Сруби его». Если имеется в виду ясень, то я этим советом воспользуюсь. Это источник сырости и сущий рассадник лихорадки.

В комнате находились книги, однако сэр Ричард еще только ожидал прибытия собранной им библиотеки, для которой оборудовалось специальное помещение, так что здесь их было немного.

Баронет оторвал взгляд от бумаг, поднял глаза на книжный шкаф и промолвил:

— Интересно, а эта Библия-пророчица все там же? Кажется, я ее вижу. Ну-ка…

Он пересек комнату и достал из шкафа толстую, небольшого формата Библию, разумеется, имевшую на следующем за титульным чистом листе сделанную от руки надпись «Мэтью Феллу от его любящей крестной Энн Элдус, 2 сентября 1659 г.».

— Было бы неплохо испытать Библию снова, мистер Кроум, — воскликнул баронет. — Ручаюсь, в книге Чисел мы найдем что-нибудь интересненькое… а хоть бы вот: «Ты станешь искать меня поутру, но всуе». А, каково? Ваш дед наверняка счел бы это первоклассным предсказанием. Ну а с меня хватит пророков, сказки все это. Но документы и вправду интересные, так что вам, мистер Кроум, я весьма благодарен. Понимаю, что вы очень спешите, но позвольте предложить хотя бы еще один стаканчик вина…

Радушие сэра Ричарда было вполне искренним, ибо ему весьма понравилась присущая нежданному визитеру манера держаться и говорить, однако тот и вправду торопился, так что на сем они распрощались.

После обеда прибыли иные гости — епископ Килмор, леди Мэри Херви, сэр Уильям Кентфилд и другие. В пять позвали к обеду, за ним последовали вино и карты, после чего все отправились спать.

Следующее утро, вместо того чтобы отправиться с остальными на охоту, сэр Ричард провел в беседе с епископом. Сей прелат, в отличие от большинства ирландских епископов той поры, не только посещал свою епархию, но жил там довольно продолжительное время. И вот, когда они прогуливались по террасе и разговаривали о возможных усовершенствованиях и переделках в усадьбе, он указал на окно в западном крыле и промолвил:

— Знаете ли, сэр Ричард, что вам нипочем не удалось бы заставить кого бы то ни было из моей ирландской паствы заночевать в этой комнате?

— Почему, милорд? — удивился баронет. — Это ведь, уже можно сказать, моя спальня.

— Ну, наши ирландские крестьяне верят, что спать близ ясеня не к добру, а у вас здоровенный ясень вымахал возле самого окна. Возможно, — епископ улыбнулся, — их предрассудок не столь уж нелеп: мне вот кажется, что, проведя там ночь, вы выглядите не больно-то свежим.

— Ясень тому виной или что другое, — признался сэр Ричард, — но спалось мне и впрямь неважно. Но ничего, дерево завтра же будет спилено.

— Полностью одобряю ваше решение. Вряд ли дышать таким сырым воздухом полезно для здоровья.

— Дело, пожалуй, не в воздухе, я ведь спал с закрытым окном. Просто всю ночь мешал какой-то скрип: не иначе как листья терлись о стекло. Ветви-то, наверное, дотянулись уже до самого окна.

— Это вряд ли, сэр Ричард, — возразил епископ. — Взгляните с этой точки — видите? Ни одна из ветвей не достанет до стекла. Ну, разве что в сильный ветер, но ведь ветра ночью не было. Между концом самой длинной ветки и окном будет не меньше фута.

— А ведь вы правы, милорд. Интересно, что же в таком случае скреблось в окошко? Да и пыль на внешнем подоконнике исчерчена какими-то следами.

Обсудив несколько гипотез, джентльмены сошлись на том, что скорее всего виной случившемуся крысы, которые взобрались на подоконник по плющу. То была догадка епископа, и сэра Ричарда она устроила.

День прошел безо всяких происшествий и закончился тем, что гости, пожелав хозяину и друг другу спокойной ночи, разошлись по спальням.

А теперь представим себе, что мы находимся в спальне сэра Ричарда. Свет потушен, сквайр лежит в постели. Комната расположена прямо над кухней, ночь снаружи тиха и тепла, так что окно распахнуто настежь.

В комнате почти нет света, но если вы вглядитесь во мрак, то вам может показаться, будто спящий сэр Ричард быстро, но совершенно бесшумно движет туда-сюда головой. А присмотревшись еще пристальнее, поймете, сколь же обманчива может быть темнота. Оказывается, у него несколько голов: круглые, лохматые, бурые, они мельтешат, иные даже на уровне его груди. Конечно, это всего лишь страшная иллюзия, но… бесшумно, словно кошка, нечто соскакивает с кровати, взбирается на подоконник и в мгновение ока исчезает снаружи. Вот и второе такое же существо… третье… четвертое… Теперь все в комнате недвижно.

Ты станешь искать меня поутру, но всуе.
Как и сэр Мэтью, сэр Ричард был найден в своей постели мертвым, опухшим и почерневшим.

Бледные, ошеломленные толпились под окном прознавшие об этом гости и слуги. Насчет причин смерти высказывались всяческие догадки — говорили и об итальянских отравителях, и о папских лазутчиках, и просто о зараженном воздухе, — а вот епископ Килмор молчал и смотрел на ясень. Его внимание привлек сидевший в развилке ветвей и с интересом высматривавший что-то в большом дупле белый котенок.

Неожиданно, стараясь нагнуться пониже, он сорвался с ветки и упал прямо в отверстие. Шум падения заставил многих поднять глаза.

Способность кошек издавать громкие крики известна большинству из нас, но такого истошного вопля, какой донесся из дупла старого ясеня, не слышал, наверное, никто. Затем внутри явственно послышалась какая-то возня. Леди Мэри Хэрви лишилась чувств на месте, а домоправительница, зажав уши, пустилась наутек.

Епископ Килмор и сэр Уильям Кентфилд остались на месте, хотя кошачий крик и на них подействовал так, что сэру Уильяму пришлось пару раз сглотнуть, прежде чем он смог наконец вымолвить.

— Чувствую, милорд, это не простое дерево. Там есть что-то внутри, и я намерен не откладывая выяснить, что именно.

Возражений не последовало. Принесли лестницу, один из садовников забрался наверх и заглянул в дупло, однако ничего путного не разглядел — разве что ему показалось, будто внутри что-то шевелится.

Тогда сэр Уильям распорядился раздобыть фонарь и спустить его в дупло на веревке.

— Мы должны докопаться до сути, милорд, — говорил он епископу. — Я готов поклясться своей жизнью, что тайна этих ужасных смертей сокрыта именно там.

Садовник поднялся по лестнице во второй раз и осторожно спустил фонарь в дупло, склонившись над ним сверху. Сначала все присутствующие увидели на его лице лишь желтоватый отблеск, а затем вдруг на нем появилось выражение невероятного ужаса и отвращения. Громко вскрикнув, садовник свалился с лестницы (к счастью, его успели подхватить на руки), а фонарь упал внутрь дерева.

Слуга был без чувств, и добиться от него связного рассказа удалось очень не скоро. Но до того времени многое прояснилось и так. Упав, фонарь, должно быть, разбился и поджег устилавшую дно дупла сухую древесную труху. Через несколько минут изнутри повалил дым, а там появились языки пламени. Дерево загорелось.

Зрители обступили его кольцом, держась на расстоянии нескольких ярдов, а сэр Уильям и епископ послали людей за топорами, вилами и всем прочим, что могло послужить оружием. Было очевидно, что какие бы твари не угнездились в стволе ясеня, пожар выгонит их наружу.

Так оно и вышло. Сперва над дуплом приподнялся горящий шар размером примерно с человеческую голову, но тут же упал обратно. Это повторилось пять или шесть раз, но в конце концов этот шар выскочил-таки наружу, свалился с дерева и упал на траву, где, спустя миг, затих. Подойдя к нему так близко, как только осмелился, я увидел перед собой мертвого паука — огромного, ядовитого, страшного, но всего лишь паука. По мере того как ствол прогорал все глубже, наружу выскакивали новые и новые мерзкие, покрытые серыми волосами твари.

Ясень горел весь день, пока остатки ствола не развалились на куски, и все это время люди убивали спасавшихся от огня тварей. Наконец, когда уже довольно давно ни один паук не высовывался, они осторожно подступили поближе и внимательно осмотрели корни.

«Внизу, — сообщал впоследствии епископ Килмор, — обнаружилась закругленная нора с двумя или тремя телами все тех же, видимо задохнувшихся от дыма, страшилищ». Но куда более любопытным мне представляется другое: у стенки этого логовища нашли скелет, а точнее сказать, обтянутый кожей костяк человеческого существа с сохранившимися черными волосами. Осмотр останков позволил установить, что они несомненно принадлежали женщине, умершей около полувека назад.


Эйнворт У. Вайвилль ЧЕРНАЯ МАДОННА

Дома с запертыми ставнями, угрюмые, обреченные на разрушение. Дома, о которых повествуют странные истории. Истории о невероятных событиях. Они всегда воспламеняют воображение. Об одном таком доме я и расскажу.

Дом стоял на окраине небольшой деревни, прославившейся в годы революционной войны. Я задержался здесь и шаг за шагом восстановил его историю. У недоверчивых она вызовет улыбку, но людей мыслящих, как ранее меня, наведет на размышления о неисповедимых путях судьбы.

Дом несколько лет простоял пустым. Жители деревни избегали его. Нет, они не говорили, что там живут привидения, но сама жуткая история дома отпугивала всех, кто подумывал в нем поселиться.

Последними обитателями дома были два брата. Старший был высокий, угрюмый, с ястребиным носом, младший — приятный парень с темно-карими глазами и маленькими усиками. Худощавый. Оба были химиками — блестящими химиками, как мне говорили. Слуг они не держали, готовили и убирались сами. Они сломали перегородки и устроили в доме дорогостоящую лабораторию. Пузырьки, бутыли, сосуды. Реторты и электрические печи самой сложной конструкции. Ходили слухи, что они работали над важной химической проблемой, решение которой могло в корне изменить целую отрасль промышленности.

Старшего из братьев редко видели в деревне, но младший часто проезжал по улицам в дорогом автомобиле, направляясь в город. Иногда он останавливался и болтал с местными жителями. Говорил обо всем, что угодно, но никогда не упоминал свою работу и умело уходил от всех вопросов на эту тему. Главным в его жизни была работа, но имелось у него и хобби — зоология. Летом его часто видели в полях с длинным сачком. Странное сочетание увлечений.

В доме у них до поздней ночи горел свет. За занавесками виден был силуэт высокой фигуры. Вскоре после того, как братья поселились в деревне, из таинственного дома однажды ночью донесся приглушенный звук взрыва. Яркое пламя вырвалось из окон. Деревенские пожарные быстро потушили огонь. Для этого им пришлось войти в лабораторию, где произошел взрыв. То, что они увидели, обсуждала вся деревня, хотя братья и поспешили выпроводить пожарных — похоже, боялись, что те увидели слишком много. Некоторые начали подозревать в братьях фальшивомонетчиков.

Братья отремонтировали дом, и разговоры утихли. Следующее знаменательное происшествие было связано совсем с другим.

С гроздью бананов. Существо нашел среди бананов местный зеленщик. Это был волосатый паук с ярко-красным пятном на спине. Дело было в разгар зимы, и отвратительное создание от холода впало в спячку. Зеленщик решил, должно быть, что оно послужит хорошей рекламой. Он не убил паука, а посадил его в маленькую проволочную клетку с электрической лампой для подогрева.

В оценке рекламного потенциала паука зеленщик не ошибся. Паук отогрелся и стал ползать по клетке, ища выхода. Вся деревня приходила смотреть на паука, только и говорила о пауке, и наконец паук привлек внимание молодого химика: он ведь, как поясняли местные, «все ловил жуков и всякое такое».

Один взгляд на паука — и молодой человек затаил дыхание.

— Черная Мадонна, — прошептал он.

Деревенским это, понятно, ничего не сказало. Он объяснил. Выходило, что «черная Мадонна» — самый ядовитый паук, известный науке. Его укус почти неизбежно вызывает смерть.

Зеленщик покрылся холодным потом: он вспомнил, как беззаботно обращался с пауком. Паука, сказал он, нужно немедленно уничтожить. Молодой химик предложил купить паука, но только живьем. Зеленщик посомневался и согласился. В конце концов, чистый доход. Больше паука никто не видел.

Весна принесла холодные и яростные снежные бури, следовавшие одна за другой. Дом двух братьев оказался более или менее отрезан снежными заносами. Запоздалые путники говорили, что окна в нем горели ярко, как всегда.

Начиная с этого момента, мой рассказ будет представлять собой частично догадки, частично умозаключения, основанные на том, что стало известно позднее.

Вернувшись домой со своим пленником, молодой человек отнес паука к себе в комнату. Он наблюдал за пауком, держал его клетку в тепле и кормил пленника мошками. Паук чувствовал себя прекрасно. Но молодой ученый не забывал и о своих исследованиях.

Два брата шли к цели разными путями, независимо друг от друга. Старший любил работать по ночам, младший трудился днем. Об успехах исследований они не распространялись, и каждый держал подробности работы при себе. Странный метод, что и говорить.

Победил младший. Как-то, проработав всю ночь, старший брат проснулся далеко за полдень. Глаза у младшего сверкали. Да, случайно вышло. Только что получилось. Всемирная слава!

«Только что получилось! Случайно!» Эти слова травили душу старшего. Он чуть ли не возненавидел брата. Столько работы — и все впустую. Старший брат больше всего мечтал о славе, которую должен был принести успех.

Его брат ничего не замечал. Он был в восторге и не видел, какое выражение набежало на лицо старшего. Выражение, не предвещавшее ничего хорошего. Молодой химик запер свои записи в стол и направился к себе в комнату. Там он на миг протрезвел. Паук сбежал!

Он внимательно и тщательно обыскал всю комнату. Паука нигде не было. Форточка была приоткрыта, и молодой человек рассудил, что паук покинул комнату через окно. Ну что ж, он скоро погибнет от холода.

Старший брат допоздна не выходил из лаборатории. После первых жадных вопросов он, казалось, утратил всякий интерес к открытию. Утром он придет в себя и рассыпется в поздравлениях, подумал младший. Со старшим это бывало. Он иногда болезненно воспринимал поражение.

Старший медленно просматривал свои записи. Время от времени он выглядывал в окно, борясь с ужасным искушением. Вошел брат и сел за свой письменный стол. Глаза старшего уперлись ему в спину. Так легко! Спрятать тело, потом как-нибудь объяснить. Нет, нельзя о таком думать. Он стискивал кулаки, пока не побелели костяшки.

Прошло какое-то время. Младший встал, пожелал брату спокойной ночи и ушел к себе. Старший не знал, хватит ли у него решимости. Его охватило безумие. Он выжидал.

Несколько часов спустя дверь комнаты младшего тихо отворилась. В комнату прокралась высокая фигура. Нож действует бесшумно. Вскоре все было кончено.

Подвал с земляным полом стал отличной могилой. Старший вымыл руки. В его глазах блестела маниакальная радость. Теперь лучше подняться и удостовериться, что нигде в комнате не осталось пятен крови. Если человек срочно уезжает в город, он не оставляет пятен крови на простыне. Нужно вести себя осмотрительно!

Он быстро привел комнату в порядок. Когда выходил, по спине пробежал холодок. На спинке кровати висел старый свитер брата. Он спокойно надел свитер. Простудиться было бы лишним. Так, теперь записи.

Он стал аккуратно копировать записи брата своим почерком. Никто не придерется. Методичность ученого ненадолго подавила безумие. Он снова стал химиком.

Пока он работал, зашевелилось живое. Оно шевелилось в кармане старого свитера. К краю кармана потянулась волосатая нога. Может, привлекло тепло тела. Отвратительное существо начало медленно карабкаться по свитеру. Человек продолжал писать. Волосатые ноги медленно потянулись к воротничку. Человек не заметил. Затем паук почему-то свернул. Прополз по внутренней стороне руки, подрагивая в такт движениям. Добрался до манжеты, помедлил и спустился на пальцы. Человек выронил карандаш и выругался. В следующую секунду по его телу пробежала долгая дрожь, кровь отхлынула от лица, зрачки сузились и сделались меньше булавочных головок…

Жители деревни обнаружили его труп несколько дней спустя. Он сидел, глядя перед собой мертвыми глазами. На руке виднелись две крошечные красные точки, на столе были разложены доказательства его преступления.


Аноним ЖЕНЩИНА-ПАУК


Я увидел Лидию Реминг в первый раз, когда она стояла в одной из парижских церквей рядом со своим женихом, и поразился ее замечательной красотой.

Никогда не приходилось мне видеть такой прелестной женщины.

Дивная фигура, прелестное лицо, очаровательные, глубокие глаза!

Бэском Кеннинг, жених, стоял подле нее у алтаря, окруженный толпой друзей.

Это был плотный молодой человек, — бедный студент, обладавший выдающимися способностями.

Ему завидовали, так как он женился на богатой женщине, и находили, что он сделал прекрасную партию.

Кеннинг был слишком ленив, чтобы усиленно работать, и желал посвятить себя исключительно живописи.

Луч солнца скользнул из окна и озарил лицо жениха: мне показалось, что он был очень бледен.

Невеста казалась прекрасным изваянием в своем роскошном наряде, лицо ее было неподвижно, только в больших глазах сверкали загадочные искорки.

Церемония ничем не отличалась от всех других церемоний подобного сорта.

Жених немного нервничал, но это было в порядке вещей.

Мой коллега, доктор Арман, взял меня под руку, и мы тихо пошли по улице.

Это был молодой врач, без практики.

Он был богат и посвящал все свое время наблюдениям над всевозможными случаями психоза и аномалии у различных субъектов.

— Кеннинг — славный молодой парень, — произнес доктор Арман, — мне очень жаль его!

Я был изумлен.

— Жалеть его? — возразил я, — у него очаровательная жена и богатство, чего же вам жалеть его?

Доктор Арман усмехнулся.

Мы подошли к писчебумажному магазину.

Мой коллега зашел туда, купил лист бумаги, написал несколько строк, запечатал бумагу в конверт и подал мне.

— Прочитайте это через 6 месяцев! — сказал он, и мы простились.

Я вернулся в Париж поздней осенью, отправился на старую квартиру и начал распаковывать чемоданы. Когда я встряхнул свой черный сюртук, из кармана выпал забытый конверт.

Открыть его и прочитать было для меня делом одной минуты.

«Кеннинг умрет до наступления зимы», — было написано рукой доктора Армана.

— Какие глупости! — проворчал я по адресу доктора и бросил бумагу в огонь.

В этот самый вечер я отравился в ресторан «Трех братьев» и, от нечего делать, начал просматривать газеты.

Совершенно случайно глаза мои упали на траурные объявления и я прочитал:

«Во вторник 10 ноября скончался в Бигорре Бэском Кеннинг 29 лет от роду. Врачи определили полное истощение сил вместе с упадком нервной системы. Останки его преданы земле в Бигорре».

Я отправился к доктору Арману с газетой в кармане.

Он холодно встретил меня и сейчас же заговорил о смерти Кеннинга.

— Друг мой, эта прелестная женщина — ядовитый паук в образе человека. Конечно, она не виновата в этом, как неповинен и паук в своих злодеяниях, но мы убиваем ядовитых пауков, и Лидия Реминг должна быть убита.

Она — великолепная представительница типа человеческих пауков…

Я знал это уже давно, почти 3 года усиленно наблюдал эту физическую ненормальность, эту особенность несчастной женщины, эту ужасную аномалию, но остерегался начать процесс против нее, не имея положительных доказательств.

Здесь, в Париже, Лидия Реминг имела трех мужей.

Первый был русский, второй — американец-миллионер, третий — несчастный Кеннинг…

Все трое умерли от истощения сил и упадка нервов.

— Как вы объясняете это?

— Я решительно не могу объяснить себе, да и никто не сможет объяснить, я думаю. Это выше всякого понимания и идет вразрез всем физическим и духовным законам. Я знаю только одно, что подобное явление существует.

Тип женщины-паука, вероятно, существовал еще с первых времен появления нашей расы.

На этом основании создалось много легенд. Весьма возможно, что придет время, когда наука добьется возможности определять этот тип людей-пауков в младенческом возрасте и будет истреблять их раньше, чем они получат способности вредить окружающим!

Лидия Реминг была арестована в эту самую ночь. Красавица не встревожилась и не удивилась, оставаясь по-прежнему спокойной и даже не спросив о причине ареста. Все произошло в самой строгой тайне.

Лидия была помещена в частную санаторию, как страдающая легким помешательством, и окружена строгим надзором и наблюдением д-ра Армана и других врачей.

Они следили за ней и оберегали ее так тщательно, словно дикое животное редкой породы, умирающее в неволе ради прогресса науки и культуры.

Вскоре после заключения в санаторию, Лидия Реминг начала терять силы.

Ни обильное питание, ни дорогие вина не могли укрепить ее. Несколько раз производились опыты, причем один из врачей держал ее за руки. В таких случаях Лидия сейчас же оживлялась, в глазах ее загорался хищный блеск, щеки покрывались румянцем, а врач сейчас же слабел и лишался сил..

Очевидно, Лидия сознавала близость конца.

Она умерла в этом же году, исхудав, как тень.

Доктор Арман продолжает свои интересные наблюдения, разыскивая ненормальных субъектов человеческого рода.




Ман Рэй. Женщина-паук (1929).

Р. де Рюффе ЧЕРНАЯ ВДОВА

В первую минуту, когда я увидел его сидящим на террасе «Лорен», я спросил себя, он ли это. Прошло, по крайней мере, двенадцать лет с тех пор, как я видел его в последний раз. Марсель Шалю был тогда молодым человеком моего возраста — около тридцати лет — крепко сложенным, веселым и полным жизни: он уехал в Америку в качестве инженера. Мы вместе учились с ним.

Человек, на которого я смотрел сейчас, обладал, как мне казалось, острым профилем моего друга Марселя. Некоторые черты лица выдавали, что это он. Тем не менее, предо мной сидел почти старик. Он положил шляпу рядом с собой на столик, и я заметил, что его виски были седыми и покрыты редкими волосами, глаза глубоко запали в орбитах и под пальто ясно проступали костлявые плечи. Белые бескровные руки, игравшие карточкой, дрожали, и взгляд, обращенный куда-то вдаль, был полон печали.

В конце концов я решился все-таки встать и подойти к нему.

— Сударь, — сказал я, — простите, вы не Марсель Шалю?

— Роже, — воскликнул он, — ты? Ну конечно, это я. Марсель Шалю, твой старый товарищ по школе… садись.

Пока я переносил к его столику свое пальто и газету, он прибавил:

— Я думаю, что ты с трудом узнал меня: я изменился, правда?

— Ну, мой дорогой, я, право, не могу утверждать, что ты помолодел… но тропики… малярия… это тоже чего-нибудь да стоит.

Марсель рассмеялся таким смехом, от которого увядавшая кожа щек сложилась в складки и бледные губы обнажили источенные десны. В эту минуту он внушал просто отвращение. Я заметил взгляд, брошенный на него сидевшей за соседним столиком дамой весьма легкомысленного поведения, и этот взгляд тоже отражал ужас.

— Мой дорогой Роже, — сказал он, — в течение восьми лет, проведенных мной в тропиках, у меня ни разу не было лихорадки, малярии или чего-нибудь другого. Я все время был совершенно здоров. И доказательством этого служит то, что я здесь. Хочешь выпить стакан вина? Что ты предпочитаешь? Порто? Гарсон… стакан портвейна.

Я начал уже почти сожалеть о том, что подошел к этим жалким человеческим останкам. Кроме того, от него исходил какой-то странный запах, напоминавший тлеющий запах покойника. Я слегка отодвинулся, и он заметил это.

— А, ты тоже уже чувствуешь? Не бойся, это не заразительно. Это запах вдовы, если хочешь знать.

— Вдовы? Какой вдовы?

Марсель ответил не сразу. Он осушил одним глотком большой стакан коньяку, потом попросил другой.

— Пойдем отсюда, — сказал он, — я живу тут же, рядом. Ведь ты еще, надеюсь, продолжаешь писать в своих журналах? Так вот, можешь услышать не совсем обыкновенную историю. Пойдем ко мне, выкурим трубку.

Несколькими минутами позднее я сидел вместе с Марселем около выщербленного камина, украшавшего то, что он называл своей берлогой. И действительно, комната находилась в полнейшем беспорядке. Повсюду валялись рукописи и книги. На стене висели странные предметы вокруг безобразной маски, напоминавшей древних инков: черная, угрожающая рожа с орлиным носом и волчьими зубами, готовыми, казалось, укусить. Странный запах, какая-то смесь сырой земли, тубероз и тлена, пропитывал даже стены.

Я поспешил за курить трубку и выпить стакан коньяку, предложенный мне Марселем. Во всей этой обстановке и в фигуре моего друга было что-то отталкивающее и неживое; но я чувствовал, что его стоило послушать и что, как писатель, всегда ищущий странное и необычайное, я буду вознагражден. Так случилось и на самом деле. Вот что мне рассказал Марсель:

— Ты помнишь, старый дружище, когда в 1927 году, в июле месяце, перед тем, как покинуть Францию, я пожал тебе руку в последний раз на прощальном обеде у Рико, данном в честь моего отъезда? Потом мы отправились в последний раз на Монпарнас. Мы пережили немало приключении, помнишь — когда ты доставил меня наконец в Пасси.

Два месяца спустя я находился на побережье Тихого океана, в Колета Радо, где провел два очень спокойных года, служа в управлении медными рудниками общества, командировавшего меня туда. Это маленький старинный испанский городок, неподалеку от моря, расположенный не слишком высоко, но и не слишком низко; много молодых, довольно красивых и не менее грязных девушек, местных индианок, и всегда голубое до отвращения небо: словом, обстановка, о которой ты можешь составить себе представление по географическим журналам. Если ты помнишь, я часто писал тебе об этом городке.

— Помню. Но ты не сообщал мне ничего необычайного.

— Потому что в жизни и обстановке его мало интересного. В этой стране становишься понемногу меланхоличным и мечтательным. Слишком далеко Франция, бульвар де Батиньоль и «Лорен». Иногда спрашиваешь себя, действительно ли все это существовало на самом деле, а не только в мечтах.

Так прошло два года. Затем, в один прекрасный день, мне предложили место управляющего с большим окладом и полномочиями на заводе для изготовления сурьмы. Это было в восточной части Мексики, в провинции Кристобале. Я поехал туда. Четверо суток на маленьком пароходишке. Тухлые консервы и удушливая жара. В виде развлечения — бананы и москиты. И вот наконец, после двухдневного путешествия на спине мула, я очутился в невероятном, старинном испанском городке. Можно было представить себе, что находишься в обстановке времен Филиппа Второго. Узкие улочки, белые или розовые дома, балкончики с кружевными решетками, церкви и старинные миссии. А над всем этим — синее кобальтовое небо и солнце, проникающее повсюду. Я провел там три удивительных года.

Марсель остановился. Он снова разжег свою потухшую трубку и выпил изрядную, слишком изрядную порцию коньяку. Его взгляд блуждал где-то очень далеко. Я видел, как дрожали его бледные, плохо вымытые руки, как из плохо сидевшего воротничка поднималась тощая шея. Болтающиеся брюки не скрывали костлявых ног и пробивающаяся серая щетина покрывала морщинистое лицо пепельного цвета. И эта ужасная маска ацтека в узкой, пыльной, неубранной комнате, пропитанной странным запахом… Неудивительно, что я выпил коньяку больше, чем следовало.

— Да, — продолжал Марсель, — три удивительных и восхитительных года. Какая великолепная природа! Исполинские горы всех цветов радуги. Вечно голубое небо, в котором, как аэропланы, реяли кондоры. Звон колокольчиков на шеях мулов, напоминавший Андалузию. Очаровательные девушки с великолепными зубами. Прогулки верхом на маленьких быстрых лошадях в гациенду около завода. И, наконец, Мануэла, — вполголоса произнес Марсель.

— Как, — спросил я, — ты снова пьешь коньяк?

Марсель наполовину допил свой стакан.

— Ты шутишь! — презрительно воскликнул он. — Это ничего не значит. Я каждый день утром пью полбутылки. Только благодаря этому я еще живу. Не надолго, к счастью. Хочешь, я буду продолжать свою историю? Она стоит того, чтобы ее послушать, уверяю тебя.

Я молча кивнул.

— Так как в этой покинутой стране не было даже гостиницы, то я поселился в красивом доме, принадлежавшем одной вдове, сеньоре Мануэле Ибаньес. Мне дали красивую комнату со стенами, выкрашенными известью, чтобы в ней меньше чувствовалась жара, и пахнувшими шафраном. Чтобы войти ко мне, надо было сперва пройти через ворота во двор, потом по террасе, покрытой вьющимися розами, и остановиться у второй двери слева. В моей комнате было два окна. Меньшее, расположенное довольно высоко, выходило на нечто вроде площадки. Другое, гораздо большее, во внутренний двор. Моя кровать стояла у окна, чтобы пользоваться во время жары притоком воздуха. Окно поддерживалось железной решеткой, никогда, впрочем, не закрывавшейся.

Мне не потребовалось много времени, чтобы заметить, что Мануэла была красива. Ты видел «Кармен»? Во всяком случае, можешь представить себе, какой должна быль, по традиции, Кармен Мериме и Бизе? Да? Ну вот, хорошо. Мануэла была олицетворением Кармен. Даже пылающий цветок граната, приколотый за ухом, напоминал героиню оперы Бизе.

Сперва у меня не было времени думать о пустяках. Я работал, как негр, хотя негры редко работают. А вечером возвращался домой совершенно измученный. В качестве кавалера я тогда никуда не годился: сорок или пятьдесят километров верхом по мексиканским дорогам, проделываемые ежедневно, и работа доводили меня до такого состояния, что вечером я мог только принять душ, быстро проглотить какое-нибудь местное блюдо с невероятным количеством перца и броситься в кровать. Утром, на рассвете, слуга приносил мне завтрак, который я ел с большим аппетитом, но на ходу, присматриваясь, как седлают на дворе лошадь. После этого я уезжал снова. О, как хороша была жизнь!

И вот приблизительно в это время, через пол года <после> моего прибытия в этот город, я познакомился впервые с «черной вдовой». Я спускался по склону горы, возвращаясь с осмотренных приисков, и торопился на завод, потому что наступала самая жаркая пора дня, как вдруг моя лошадь рванулась вперед и споткнулась. Я соскочил на землю около кустарника, выжженного солнцем. Взяв лошадь под уздцы, я направил ее в тень, чтобы посмотреть, не случилось ли чего-нибудь с подпругой, но она снова сделала такой неожиданный скачок в сторону, что уздечка выскочила у меня из рук. Может быть, она спасла мне этим жизнь, потому что, оглянувшись, я увидел что-то черное, не больше котелка, появившееся неизвестно откуда и упавшее в нескольких шагах от меня. Быстро направлялось оно ко мне. Едва я успел сообразить, в чем дело, как лошадь снова сделала сделала отчаянный скачок в сторону и снова я увидел это существо, описавшее параболу в нашем направлении. После этого оно поднялось на длинных мохнатых черных лапах.

Мой дорогой Роже, змею считают олицетворением на земле духа зла. По крайней мере, так принято издревле. Я думал точно так же до тех пор, пока не встретил «черную вдову». А можешь поверить, я видел всевозможных пресмыкающихся за пять лет жизни в Центральной Америке. Громадных давящих питонов, кобр, гремучих змей и даже маленьких изящных коралей, которые, если укусят человека во время его сна в ухо, палец или ногу, отправляют его на тот свет в течение нескольких секунд, не давая ему даже прийти в сознание.

Так вот, Роже, все эти ядовитые бестии кажутся ягнятами, игрушками для старых дев в сравнении с «вдовой», которую могло придумать действительно только дьявольское воображение. Представь себе паука, да, простого паука, туловище которого не больше голубиного яйца на восьми больших бархатных черных лапах, но глаза которого настолько похожи на человеческие и исполнены такой ненависти и злобы, что ни одно животное, да и ни один человек не может выдержать их взгляда. Понятно, почему моя лошадь готова была взбеситься: еще немного, и бедное животное было бы укушено этой бестией.

Мне нужно было удирать как можно скорее. «Вдова» принадлежит ктем редким в животном мире существам, которые нападают сами на кого угодно и когда угодно. Она бросается на всякого, кто только очутится поблизости, и ее челюсти настолько сильны, что прокусывают любую одежду и кожу, а против ее укуса еще не было найдено противоядия.

Я даже не пытался раздавить эту гнусь. Я чувствовал, что мои волосы подымаются дыбом. Отскочил несколько раз влево и вправо, в то время как она собиралась для нового прыжка и не сводила с меня взгляда своих пронзительных глаз, в которых светилась вся ненависть ада. Я готовился к тому, чтобы броситься бежать со всех ног. Добежав до лошади, остановившейся, к счастью, неподалеку, я быстро вскочил на нее и помчался во всю прыть домой. Даже входя уже во двор дома, я еще дрожал. А я должен тебе сказать, Роже, что я не больший трус, чем мы все. Но это ужасное существо, это воплощение зла, эта смертельная опасность, в которой я находился несколько минут, потрясли меня. Я бросился как был, в сапогах и бриджах, на постель и выпил залпом стакан коньяку.

Когда я немного пришел в себя, поднялась портьера, отделившая вместо двери в эти жаркие дни мою комнату от коридора. Предо мой стояла Мануэла. Яркий солнечный свет падал на стену. Она прислонилась к стене, и, склонив голову набок, с улыбкой посмотрела на меня.

— Вы кажетесь очень взволнованным, Марселито, — заметила она, — если забыли даже о завтраке. И легли в сапогах на кровать, как простой гаучо! Разве вам не стыдно?

Я повернулся, немного смущенный, но не желая давать ей объяснений, так как боялся, что она станет смеяться надо мной. Вместо этого я пожаловался на жару, извинился и отправился за стол в маленькую комнату, служившую мне столовой, где уже все было приготовлено для завтрака.

Теперь мне надо рассказать о Мануэле. В то время я был влюблен в нее по уши и в течение уже нескольких недель она была моей возлюбленной. Как я тебе уже сказал, она была вдова. По-видимому, сам дьявол привел меня к ней, решив окончательно погубить меня.

— Так значит, она…

— Молчи, — прервал Марсель. — Слушай дальше.

Он налил себе стакан бренди — пятый или шестой уже со времени моего прихода сюда.

— Я сказал тебе, что Мануэла была вдовой, — продолжал он. — Она была очень красива, мексиканка чистейшей испанской крови, с золотистой кожей, гибкая, как лиана. Все ее тело было пропитано каким-то особенным запахом, от которого я сходил с ума. Но я уже говорил тебе: представь себе Кармен, такую Кармен, какая только мыслима, заткни ей за ухо, в массу иссиня-черных кудрей, пылающий цветок граната. И представь себе, что через несколько недель нашей связи она заявила мне, что я единственный мужчина, которого она любила, и что она будет любить меня до последнего вздоха, хочу ли я этого или нет. Когда она говорила это, лежа полуобнаженная или совсем обнаженная в моих объятиях, устремив на меня проникающий в глубину души взгляд своих великолепных глаз, я чувствовал себя совершенно околдованным.

И вот тогда и случилась эта фантастическая история.

В тот же день, когда я встретился с «черной вдовой», ядовитым пауком, Мануэла прилегла около меня, как она всегда делала во время сиесты. Нежная, пламенная, влюбленная, она обнимала меня своими мягкими руками и склонила свое лицо над моим. Но при виде ее взгляда, устремленного на меня, я почувствовал внезапно, как ледяной холод разлился по моим жилам. Взгляд Мануэлы, эти черные прекрасные глаза напомнили мне внезапно другие, горевшие ненавистью, ужасные глаза «черной вдовы».

Все мои мускулы напряглись, и, когда Мануэла приблизила свои губы к моим, я невольно грубо отбросил ее в сторону.

— Что с тобой? — спросила бедняжка. — Ты с ума сошел?

Что я мог ответить? Это было сильнее меня. Я снова обнял ее, но ничего не мог с собой сделать. Каждый раз, когда я видел ее взгляд, у меня волосы становились дыбом.

Ты, возможно, думаешь, что я оказался во власти «амока» или, как его в Америке называют, «динго»? Может быть. Но, во всяком случае, я перестал быть самим собой. Ведь я обожал Мануэлу. Я обещал жениться на ней и действительно хотел это сделать. И вдруг… Из-за встречи с отвратительным насекомым я перестал быть прежним человеком. Возможно, мой дорогой, что я действительно был заколдован.

Я сказал Мануэле, что болен, что у меня лихорадка, что это пройдет. Она вышла из комнаты, бросив с порога на меня последний взгляд, который напомнил меня новым ужасом. На самом деле, я был близок к безумию. Я зарыл голову подушку, обхватив ее обеими руками, и разрыдался, как ребенок. Да, я плакал. Потом, наконец, слезы помогли мне забыться в тяжелом сне.

Вечером слуга осведомился, не хочу ли я пообедать. Я попросил его принести только чашку чая. Через несколько минуте, — я скорее угадал, чем увидел, — Мануэла вошла в комнату. Я не решался взглянуть на нее и повернулся к стене.

— Что с тобой, Марселито? — спросила она. — Хочешь, я позову доктора?

Она умоляла меня таким нежным голосом, что я снова начал рыдать. Почувствовав на своем плече ее руку, меня постепенно охватило глубокое чувство нежности к ней. Ведь я любил ее, любил ее нежные ласки, любил ее чувственное, ароматное тело. Она должна была вскоре стать моей женой. Ведь мы уже решили, что свадьба будет отпразднована осенью, когда спадет жара. Я медленно повернул к ней лицо и встретил ее взгляд…

Крик, который я испустил, был таким ужасным, что сбежались слуги, думая, что я убиваю их хозяйку. Но она убежала на двор, и на ее лице тоже был написан ужас, — как мне потом рассказал Жозеф, оно стало совсем землисто-серого цвета.

Что же касается меня, то я дрожал всем телом, видя перед собой только глаза «черной вдовы» — такими, какими я видел их в это утро на белой от солнца горной дороге…

Дорогой мой, — продолжал Марсель, выпивая следующий стакан бренди, — я провел ужасную ночь. Я не мог закрыть глаз без того, чтобы не увидеть отвратительную бестию, принимавшую фантастические размеры. Она заполняла всю мою комнату, ее громадная тень покрывала стены, и глаза, как два черных фонаря, проникали через мои зрачки до самой глубины моего существа.

Утром я выпил чашку горячего кофе и решил на следующий же день уехать. Я не мог больше оставаться в этой адской стране. Я написал дрожащей рукой письмо Мануэле, умоляя ее простить меня, объясняя ей, что я болен духовно, может быть, на грани безумия. Правда, я приписал свое ужасное состояние солнечному удару… словом, я старался, как только мог. Несколькими минутами после того, как я послал ей письмо, силуэт Мануэлы показался на портьере двери. Я повернулся к стене, умоляя ее уйти. Но она ничего не сказала, а была только охвачена волнением со всей страстностью, на какую была способна ее натура. Мое письмо и приводимые доводы были только предлогом для того, чтобы порвать — крикнула она мне между проклятиями и призыванием святых, в которых имена Мадонны и ада чередовались самым странным образом.

Я заткнул уши. Я умолял ее уйти, жаловался… Потом, как мне кажется, я потерял сознание.

Когда буря утихла, я попросил слугу дать мне хины. Приняв большую дозу, я заснул и к полудню почувствовал себя лучше. Мое решение уехать на следующий же день окрепло еще больше.

Встав, я съел свое рагу из риса и выпил стакан рому. Потом уложил чемоданы. Мануэла не подавала признаков жизни. Но она внушала мне теперь такой ужас, что я вынул револьвер, положил его под рукой. У меня росло желание выстрелить в нее, не задумываясь, если бы она появилась. В эту минуту я не думал о последствиях. Бестия будет убита, яд исчезнет. Вот как я рассуждал тогда, если это вообще можно назвать рассуждением…

Наступила ночь, душная в ожидании близкой грозы. Небо стало совсем черным. Хоть бы дуновение ветерка! Я задыхался. При свете карманного фонаря я съел свой ужин. В углу комнаты стояли чемоданы, уже совершенно готовые к отъезду. Я с трудом переводил дыхание, какая-то странная тревога сжимала мне горло. Ведь я покидал Мануэлу, как подлец, тем более, что я еще продолжал любить ее. Но, оставляя ее дом, мне казалось, что она была олицетворением всего зла в мире. Что она должна думать обо мне? Смогу ли я увидеть ее снова?

Я сгорал от желания, но чувствовал, что могу сойти с ума, если увижу ее еще раз. Ее глаза, эти глаза, столько времени очаровывавшие меня волшебной силой любви, эти темные нежные глаза больше не принадлежали ей, они были теперь другой вдовы, «черной вдовы» оттуда, с горы… Безумие, галлюцинация, хорошо, называй это как хочешь… Предопределение для меня? Возможно. Можешь смеяться.

— Но я совсем и не думаю смеяться, — возразил я. — Уверяю тебя, что слушаю с живейшим вниманием. Только прошу тебя, не пей больше. Ведь ты будешь совершенно пьян.

— Пьян? — расхохотался Марсель, — пьян? Вот что ты думаешь! Сколько раз я пробовал напиться допьяна… с того времени… но это невозможно. Я застрахован, старина, застрахован для того, чтобы погибнуть.

И он залпом осушил такую порцию, которая свалила бы с ног любого гренадера.

— Итак, продолжаю. В гациенде было совершенно тихо. Вдалеке ворчала гроза, но я чувствовал, что она не разразится над городом. А это самое худшее, знаешь.

Я, почти не раздеваясь, растянулся на кушетке, подняв штору, чтобы в комнату через железные перекладины окна входило хоте немного воздуха. Я смотрел на облака, проплывавшие по темному небу.

Протянув с кровати руку, я дотянулся до перекладин окна и почувствовал, как на мои пальцы упало несколько тяжелых теплых капель, похожих на кровь. Потом я забылся беспокойным сном, полным кошмаров, от которых я просыпался каждое мгновение. Только под утро я заснул более глубоким сном, измученный тревогой и духотой…

Когда я проснулся сразу, гроза прошла, поднимающееся солнце блестело уже за горами и в его свете я увидел… увидел ужасное, от чего окаменел, как труп. Я даже задержал дыхание и не смел шевельнуть ресницей… Там, там, на подоконнике окна, на самом краю его, так близко, что я легко мог до него дотронуться, готовый прыгнуть, сидел громадный паук, «черная вдова», согнувшись на своих лохматых лапах и безжалостно устремив на меня свои глаза, свои человеческие глаза, глаза Мануэлы.

Я почти потерял сознание. Мне казалось, что внезапно снова настала ночь, и я чувствовал, что мое сердце перестало биться. Парализованный страхом, я превратился в стеклянную статую.

Прошло несколько бесконечных мгновений, в течение которых я лежал с закрытыми глазами, ожидая, что случится неизбежное. Наконец, задерживая дыхание, в агонии ужаса я приоткрыл ресницы. Я видел ее, как через вазу, наполненную водой, она стала увеличиваться, растопырив свои мохнатые лапы, раскрыла свои громадные глаза, устремленные на меня, подняла бархатное брюхо, трепетавшее от злобы, обнажила смертельные клещи своей сильной челюсти…

Она медленно присела, потом медленно направилась ко мне, до самого края подоконника. Я смотрел на нее, не отрываясь, обливаясь потом, дрожа не столько от страха смерти, а от ужаса при мысли о прикосновении этого омерзительного существа.

И потом внезапно наступил конец. Я видел, как она нагнула брюхо, как сжалась, приготовляясь прыгнуть. Потом раскачалась, как гимнаст на трамплине, но тяжелее, описывая сперва странную кривую, и прыгнула…

Я испустил ужасный крик, который пронесся по всей гациенде… и надо мной сомкнулась благодетельная мгла.

Только потом я узнал, что случилось и благодаря чему я остался все-таки в живых. Мануэла, стоявшая за дверью моей комнаты, видела происходившую драму, приподняв портьеру, отделявшую комнату от коридора. Она рассчиталась со мной по-своему.

Потом я узнал, что накануне она послала одного из своих слуг в горы с поручением принести «черную вдову». Это нетрудно, потому что эти бестии живут в определенных местах и охота на них легка. Вооружившись сеткой и картонной коробкой, слуга быстро исполнил поручение.

Кармен прибегла к кинжалу. Мануэла была более рафинированной, если можно так сказать. Она знала, как на меня подействовала первая встреча с этим ужасным животным. Подумала ли она о тех последствиях, когда поручала «черной вдове» отомстить за себя? Может быть.

В женщинах можно предполагать все. Она присутствовала при моей агонии и видела, как огромный паук прыгнул на меня. «Вдова» прыгнула сперва на обнаженную грудь, укусила, потом вцепилась в щеку, укусила снова… Я был без сознания и так бы, не приходя в себя, и перешел в лучший мер, если бы в эту минуту Мануэла, — как рассказывали мне позднее — не ворвалась в комнату. Может быть, ее любовь была так же велика, как и ненависть. Может быть, в последний момент жалость закралась в это сердце, горячее, как огонь, и холодное, как лед.

Одним ударом каблука она раздавила адское насекомое, стремившееся теперь спрятаться под портьерой, и приникла губами к моим ранам, маленьким, но явственным, высасывая изо всех сил яд, уже струившийся по жилам.

Кажется, пеоны, привлеченные шумом и криком, пытались оторвать ее от кровати, на которой был распростерт мой полутруп. Должен заметить, что яд «черной вдовы» одинаково смертелен независимо от того, попадает ли он в кровь или в желудок. Но Мануэла, вцепившись руками в железные перекладины кровати, на которой я лежал, как вампир, высасывала яд из моей груди и сопротивлялась так отчаянно, что пеонам пришлось в конце концов оставить ее.

Комната сразу наполнилась взволнованными людьми: кричали, звали доктора, призывали Мадонну, побежали искать падре, женщины плакали, мужчины проклинали… Словом, ты можешь себе представить…

Марсель замолчал. Воспоминания взволновали и разгорячили его, потому что он налил себе еще стакан коньяку. Я с трудом смотрел на него, потому что он стал еще отвратительнее. Черное пятно, не замеченное мною раньше, теперь совершенно ясно выступало на его левой щеке, около уха.

Волнение этих мексиканских слуг, собравшихся около него в комнате гациенды, продолжало забавлять его. Он рассмеялся, и гримаса смеха напоминала смеющийся череп.

— Итак, дорогой, — продолжал он, — я заканчиваю свою историю. Я очнулся вечером, чувствуя, что могу приоткрыть глаза и что я все-таки не умер. Разжав мне зубы, они влили в меня столько «агуардиенте»[35], что моя грудь горела, как в огне. Так как я был парализован, то пролежал неподвижно несколько дней. Мне, конечно, дали бы умереть, если бы не вмешались директора завода, которые, боясь, что из-за смерти француза могут возникнуть какие-либо неприятности, не приложили всех усилий, чтобы меня спасти.

Меня перевезли в госпиталь. Там я пробыл два месяца и вышел оттуда живым, но смердящим скелетом. Окончательно уничтожить в организме следы яда «черной вдовы» так и не удалось. Он каким-то образом действует на кровь, разлагая ее, — приблизительно то же, что происходит в трупах во время гниения. Очень мило, не правда ли? Поэтому ты должен извинить, что я, навязывая тебе свое общество, заставил тебя пробыть со мной столько времени в отравленной атмосфере.

Я должен сам вести свое хозяйство, потому что не хочу держать ни одного слуги. В отелях через несколько дней передо мной вежливо извиняются и заявляют, что «ваша комната была заказана уже заранее», и, к их сожалению, отель совершенно полон и нет другой…

Я сейчас пария — хотя осталось, правда, уже не слишком долго. Может быть, несколько месяцев. Ты удивляешься, почему я столько пью? Это единственное, благодаря чему я еще могу кое-как жить и что вытесняет хоть немного запах «черной вдовы».

Он снова рассмеялся, и я поднялся. На стене скалила зубы маска ацтека. В открытое окно до меня доносились шумы Парижа, гудки автомобилей, такие обычные и такие приятные сейчас. Мне хотелось как можно скорее уйти, увидеть обыкновенных людей. Я взял пальто.

Марсель продолжал сидеть в глубоком кресле. Казалось, что он совершенно утонул в нем. Я не пожал ему руки — у меня не хватило мужества.

— Прощай, дружище, — сказал я ему. — Как-нибудь вечером встретимся на террасе.

Он не ответил. Но, когда я переступил уже порог, у меня мелькнула одна мысль, и я остановился. Я не мог уйти, не выяснив этого.

— Между прочим, я забыл тебя спросить… Я очень рад, что ты так хорошо отделался… но…

— О, — послышался слабый голос, шедший из глубины кресла, как будто откуда-то издалека, — ты хочешь знать, что сталось с Мануэлой? Но этого не узнаешь… Это тайна.

К началу зимы Марсель умер. Время от времени я осведомлялся у консьержки, что с ним, но не мог заставить себя подняться на пятый этаж. А так как он больше не выходил, то не было возможности встретиться с ним. Консьержка жалела своего несчастного жильца, которому она носила раз в день еду, «зажимая нос».

Однажды она мне сообщила, что все кончилось. Пришла полиция, потому что эту смерть нашли странной. У него не было ни родственников, ни наследников, и его похоронили на общественный счет в общей могиле для бедных, и, так как никто не соглашался взять его вещи, то квартиру в конце концов очистили мусорщики.

Но, кроме того, было и еще одно обстоятельство.

— Ведь все были убеждены, — сказала консьержка, — что он преступник, ваш друг. И представьте себе, в чулане около его комнаты нашли большой закрытый ящик. И когда его открыли, знаете, что там оказалось? Скелет, сударь, человеческий скелет.

— Скелет? Ах, черт возьми. Что же говорит полиция?

— Пришли эксперты, вызванные полицией, и они заявили, что это просто курьез, который месье Марсель привез из этих ужасных диких стран. Там, в древние времена, сохраняли таким образом трупы умерших. Они сказали, что это… постойте, такое смешное название…

— Ацтек?

— Да-да, вот именно. Я не могу этого произнести. И тогда ящик со всем его содержимым отправили в музей, там, около Трокадеро… не знаю точно…

Идя по бульвару, я раздумывал над странным концом и не менее странным ящиком.

И вдруг остановился, пораженный внезапной мыслью.

— Черт возьми, — почти воскликнул я вслух. — Но ведь этот предполагаемый ацтек… в музее Трокадеро[36]… Черт возьми! Мануэла не заслужила такой чести!


Дон М. Лемон ПАУК И МУХА


Из соседней комнаты донеслось негромкое восклицание. Роберт Нейл бросил книгу и поспешил туда. Он увидел, что жена с тревогой смотрит на свою левую руку, которую она держала перед собой, чуть выставив вперед.

— Ах! — заохала она. — Меня укусили!

— Укусили, Джулия?! Но кто?

— Жуткий черный паук!

Нейл взял руку жены в свою и осмотрел. На ладони виднелось небольшое красное пятно. Он осторожно поцеловал пострадавшую руку и обнял жену.

— Давай сделаем горячий компресс, чтобы снять воспаление. Через пять минут ты будешь в полном порядке.

— Ах, дорогой, это был такой ужасный, огромный черный паук! — сказала жена после того, как ее рука была обработана горячей водой и перебинтована мягкой лентой.

— Ерунда, Джулия! Всего лишь обычный домовой паук.

— Ну уж нет, дорогой, — настаивала жена. — Это был не обычный паук. Я слышала, как он пел на стене перед тем, как укусил меня.

— Пел?!

— Да, пел.

— Чепуха, милая!

— Но, дорогой, он на самом деле пел — или издавал певучий звук. Я сначала подумала, что к нему в паутину угодила муха и что это она производит крыльями такой звук. Потом я увидела, что никакой мухи не было, а странное пение издавал паук. И затем это ужасное насекомое прыгнуло мне на руку и укусило меня!

Роберт Нейл снова взял пострадавшую руку в свою и покрыл повязку поцелуями. Не то его поцелуи, не то смех и уговоры возымели действие: жена вернулась к домашним обязанностям и думать забыла об укусе паука.

Нейл, однако, осмотрел стену комнаты и нашел большого черного паука. Тот сидел в центре своей паутины и пел. Нейл раздавил существо, оставив на стене красное пятно. Пятно он, как мог, стер носовым платком, а платок после этого сжег.

Прошла неделя, и муж с женой совершенно забыли о случае с пауком. Нейл неожиданно вспомнил о нем, услышав, как поет в соседней комнате жена. Песенка была иностранная — и тем не менее, у милой певицы не было никаких причин повторять свистящие мелодичные нотки черного паука.

Нейл обозвал себя дураком и решил, что ему померещилось. Но не прошло и минуты, как он вошел в комнату жены и попросил ее спеть что-нибудь на родном языке. Он объяснил, что песенка ему не понравилась: голос жены не мог проявиться в ней во всей своей красоте.

Молодая супруга согласилась. Наклонившись, чтобы поцеловать ее в макушку, Нейл обнаружил среди блестящих черных локонов жены затаившегося черного паука. Содрогнувшись и ни слова не говоря жене, Нейл незаметно смахнул волосатое существо на пол и раздавил.

Затем он прошелся по всем комнатам и осмотрел все стены. Он охотился на пауков. Больших черных пауков, которые сидят посреди своей паутины и поют. Но он не нашел ни одного паука.

С неделю пауки не появлялись. И вдруг Нейл увидел на ковре черного паука. Паук взбежал по платью жены и спрятался в ее волосах. Жена в это время сидела за пианино и пела.

Роберт Нейл все понял. Голос жены, вернее, эта особая свистяще-певучая нотка — вот что привлекло паука. Черному волосатому созданию жена Нейла казалась одной из своих.

На следующее утро, тихо войдя в комнату, Нейл увидел жену у окна. Она склонила голову над носовым платком, лежавшим на маленькой полочке для нот, и к чему-то внимательно прислушивалась. Что бы это могло быть? Нейл незаметно подошел и поглядел через ее плечо. Под платком билась пойманная муха, и жена прислушивалась к жужжанию ее крыльев.

Роберт Нейл был храбрым человеком. Но сейчас, когда он тихо выбрался из комнаты и бросился на луга, его колени тряслись, как у испуганного ребенка.

Он вернулся через час. Жена сидела на веранде с книгой на коленях. Ее очаровательное личико казалось оживленным. Нейл посмотрел в ее обрадованные нежные глаза и назвал себя дураком и трусом. Нет, небеса не могли обречь это прекрасное юное создание на чудовищную судьбу, которой он страшился!

Нейл поцеловал ее приподнятое лицо. Притаилось ли в ее тяжелых черных локонах что-то черное и ужасное? Он не стал приглядываться и сел рядом с женой. Джулия начала подшучивать над ним.

— Дорогой, — сказала она, — жаль, что ты такой худой. Мне нравятся толстые мужчины.

— Как, Джулия? Плотские пристрастия?

— Ничего подобного, дорогой! Но тебе стоило бы быть упитанней. Помнишь Гарри Холла?

Нейл вспомнил, как жена однажды сравнила Холла с жирной мясной мухой. При этом воспоминании он невольно вскочил на ноги. Мухи и пауки!

— В чем дело, дорогой? Ты болен?

Нейл сел и, вцепившись в подлокотники плетеного кресла, попытался улыбнуться.

— Пустяки, Джулия. Мне показалось, к калитке кто-то подошел.

Джулия посмотрела на калитку. С чего бы это муж вообразил, что к ним явился гость? Помолчав, она встала и обвила мужа рукой.

— Дорогой, купи мне подарок.

— Какой, Джулия?

— Ты не будешь надо мной смеяться?

— Смеяться? Чепуха!

— Ну хорошо, дорогой. Я хочу гамак.

— Гамак?

— Да, гамак.

— Договорились! Что-нибудь еще?

— Нет, это все.

Назавтра Нейл вернулся из деревни с большим гамаком. Он повесил гамак на веранде в прохладной тени вьюнков, укрывавших веранду и стену дома. Час спустя он обнаружил, что гамак исчез.

Он немедленно допросил обеих служанок, но они клялись, что к гамаку не притрагивались. Спросить у жены? Но зачем ей уносить гамак? Нет! Гамак, видимо, украл какой-нибудь бродяга.

Нейл отправился в деревню и привез новый гамак, который повесил на то же место. После он спрятался за беседкой и стал ждать.

Вскоре на веранду вышла жена и увидела гамак. Она отвязала веревки и унесла гамак в дом. Нейл немного подождал и поспешил внутрь. Громко насвистывая, он осмотрел все комнаты. Гамака нигде не было. Не видно было и жены. Он перестал насвистывать и задумался. Чердак! Ну конечно! Жена поднялась на чердак. Нужно помочь ей повесить гамак.

Нейл поднялся по ступеням, но нашел дверь чердака запертой. Он прислушался. Внутри кто-то расхаживал, возился — и пел.

Жена вешала гамак. Два гамака! Джулия, никак, собирается устроить на чердаке вечеринку с гамаками! Когда все будет готово, она разошлет приглашения и…

— О Господи! — рыданием вырвалось у него. Пошатываясь, он спустился по лестнице и выбежал из дома.

Нейл бродил по лугам до темноты. Служанки оставили в гостиной зажженную лампу и ушли в деревню. Он прикрутил фитиль. Сидя в темной комнате, он ждал жену.

Неожиданно откуда-то сверху донесся звук — странное сочетание пения и свиста. Звук мгновенно сделался громче. Нейл попытался встать, но не смог. Затем, с усилием, все же поднялся на ноги. Он наугад шагнул вперед в темноте, стараясь не наткнуться на мебель. Шагнул еще раз. Побежал к двери, взлетел по ступеням и ворвался на чердак.

Чердак был погружен в кромешную тьму. Нейл ничего не видел и слышал — его внезапное появление, вероятно, заставило жену насторожиться.

Он замер и прислушался. Внезапно странное пение возобновилось, сперва тихо, затем все громче и отчетливей. Пение словно зачаровывало его и приковывало к месту.

Он услышал еще один звук. Что-то бегало вокруг него, обвивало его неподвижное тело тысячами тонких нитей, пеленало все туже и туже. Нити прилипали к его рукам и одежде, будто были покрыты клеем.

Его глаза стали понемногу привыкать к темноте. Звуки оборвались, белый туман вокруг превратился в клейкую сеть. Скованный по рукам и ногам, беспомощный, он увидел в дальнем конце чердака гамак, а в нем существо с двумя светящимися глазами на женском лице. Оно наблюдало за ним и ждало. Потом оно начало приближаться, подбираться все ближе и ближе — неслышно, не издавая ни звука, как паук подбирается к безнадежно запутавшейся в его паутине мухе.


Рекламный плакат (очевидно, имеющий отношение к распространенной цирковой и балаганной иллюзии, известной как «Спидора» — женщина с телом паука). Гамбург, 1922.

Владимирс Кайякс ПАУК

Ничто так не возбуждает аппетит,

как вкус крови.

Дни становились все короче и короче, по ночам падали звезды, и неслышными шагами подкрадывались холода. Как-то утром, когда земля была уже белой от инея, из лесу медленно вышел Паук. Притаившись за красным кустом барбариса, он долго наблюдал за пустынным садом, за постройками во дворе и, только убедившись, что никого поблизости нет, быстро направился к ближайшей к нему клети.

Протиснувшись под клеть, Паук нашел там кучку старого, изгрызенного мышами зерна, ржавое колесо и пыльную бальзамную бутылку. Ощупав пустую посудину, Паук определил, что люди пили из нее по крайней мере сто лет назад: значит, дом очень старый. Ему нравились старые дома, особенно заброшенные и темные чердаки, норы, щели, выемки — там можно было затаиться и дожидаться в полудреме, когда в сетях, хитроумно растянутых по углам и под стрехой, запутается жертва. Сами люди ему не нравились — от них одни неприятности. Нет, их он не любил, так же как люди не любили его.

Из угла клети донесся шорох. Паук замер. Ни волосок не шелохнулся на его цепких лапах. Глаза — темные, холодные кристаллы, вулканическое стекло — были обращены в сторону света, и мир отражался в них черным, крохотным и злым. Ничего, совершенно ничего не произошло, только шуршание то ли соломы, то ли мякины стало отчетливей. Паук вздрогнул и медленно двинулся к свету.

У стены клети на искривленном стебле покачивался созревший подсолнух. На нем сидела сойка и клевала спелые семечки, роняя на землю шелуху.

Птица встрепенулась, перестала лузгать семечки и удивленно вытаращила круглый глаз на странную тварь. Наверное, Паук ей не глянулся. Сойка, вытянув шейку, вскрикнула и улетела в лес.

Во дворе опять стало тихо и пустынно.

Паук вылез из-под клети. Дневной свет ослепил его, и он на миг замер.

Раздался пронзительный скрип. Паук припал к заросшей цветочной клумбе и вперил взгляд в сторону звука.

Ветер лениво приотворял двери заброшенного сарая. Ржавые петли пронзительно скрипели, будто жаловались на судьбу всех заброшенных и позабытых построек.

Ветер стих, и снова воцарилась тишина. Паук выпрямил свои длинные лапы и пошел к дому.

Окна были заколочены досками. Он взобрался на колодезный сруб — отсюда видней дом и подворье.

Дом выглядел нежилым: высокая некошеная трава, заросшие дорожки… И все же он казался не совсем заброшенным. Покинули его, наверное, недавно — ни поломать, ни содрать с него ничего не успели. Еще цвели астры, и повсюду ощущалось незримое пребывание человека.

Паук заглянул в колодец и залюбовался своим отражением. Он так бы и смотрел на себя, если бы не услышал тихие шаги. Паук оглянулся.

По двору шла женщина с корзиной в руке. У яблони она остановилась, наклонилась, подняла несколько замерзших яблок. Надкусила одно, поморщилась, взглянула на заколоченные окна и двери и поежилась. Ей, видно, вдруг стало не по себе, она заспешила. И вот уже — вошла в лес.

Паук, серым булыжником застывший на краю колодца, разглядывал незнакомку. Она затерялась среди деревьев, и он спрыгнул с колодезного сруба. Он собирался как следует осмотреть дом.

По приставной лестнице он вскарабкался на сеновал. Здесь лежали остатки сена. И, очевидно, летом спали люди. Но спрятаться негде… Паук отыскал щель и протиснулся в нее. Внизу был хлев. Сквозь небольшое зарешеченное окошко слабо сочился свет. Тут еще сохранились старые кормушки с перегородками. На толстых балках под потолком чернели пустые ласточкины гнезда. Тут было где спрятаться, затаиться. Но Паука насторожили каменные стены — слишком холодные, влажные, враждебные.

Осенью лесная живность затихла, замерла, забилась в норы и берлоги, перебралась в теплые края пережидать холода. И Паук тоже чувствовал уже неодолимую тягу к теплу: он страшился надвигающейся зимы, морозов и метелей. И вот — рано утром вышел из лесной глуши подыскать себе убежище. Нет, хлев ему не нравился… Взобравшись на старые перегородки, он по одному из столбов добрался до щели в потолке и выбрался на крышу.

Спустившись, Паук остановился. Лучше всего ему было бы поселиться в доме, но пугало недавнее присутствие людей. Паук обошел дом, заглядывая в щели, забрался наверх, осмотрел косяки и наличники, но подходящего лаза не нашел. Тогда он засеменил к стоящему на отшибе сараю. В нем валялись ржавые инструменты. Еще — стояла скособоченная рессорная коляска. Хорошо было бы устроиться под кожаным ее навесом. Но к коляске в любой момент могут подойти и в ней оставаться опасно.

Паук все еще сидел в коляске, когда над его головой кто-то задвигался. Полуслепая сова медленно вращала над ним во сне своей головой. Жить с ней под одной крышей Паук не собирался — ведь сам он не умел ни ухать по-совиному, ни летать.

Паук спрыгнул с коляски и вышел из сарая. Обойдя его, добежал до березовой рощи и за деревьями увидел еще одну постройку. Он обошел ее. Это была баня и стояла она запертой. Паук сквозь узкое, низкое окошко заглянул внутрь. Внутри было темно, и только вглядевшись пристальней, можно было различить черный дощатый пол и полок у противоположной стены.

Дверца чердака была приоткрыта. Царапая когтями бревна, Паук забрался по стене наверх. Туда, где когда-то сушили ячмень для солода, коптили мясо и хранили березовые веники. Пахло жизнью, и закопченный дымоход словно излучал нежное тепло.

Он наткнулся на оторванную доску и спустился в баню. В стене над печкой зияла ниша, которая сразу приглянулась ему. Забравшись туда, Паук повернул голову в сторону низкого окошка и застыл. Сквозь закопченное окно пробивались лучи солнца. Снаружи медленно покачивалась на ветру схваченная морозом полынь. Еле слышно доносился шелест елей.

Паук задремал. Когда он очнулся, за окошком пылал закат. Ели стихли, и весь мир погрузился в тишину. Паук смотрел и смотрел в закопченное окно. Солнце уже зашло, стемнело, а он так и не шелохнулся. Так просидел он до поздней ночи, не вздрогнул даже, услышав громкий крик совы и крадущиеся шаги неведомого ему лесного зверя. Он, видно, ощущал себя в полной безопасности, разнежился и перестал обращать внимание на все, что происходит снаружи. Паук погружался в долгий, безмятежный сои, чтобы проснуться весной бодрым и обновленным.

Шли дни и ночи; пасмурная погода сменялась ясной и звонкой, спокойная, тихая — шумной, ветреной. Под ветром бревенчатые стены старой бани скрипели, и через все щели проникало холодное дыхание близящейся зимы. Паук не заметил, как она наступила. Он и в самом деле уснул. Глубоким сном…

Проснувшись как-то, заметил, что снега намело до самого подоконника. Увидел, что на стебле занесенного снегом чернобыльника, поклевывая семена, сидит синичка. Птица внезапно вспорхнула, и послышался хруст снега. Кто это? Паук вздрогнул и снова оцепенел. Жизнь едва теплилась в его глазах, он был похож на голыш, положенный в нишу над старой печью.

Мимо пронеслись на лыжах дети, скрип снега отдалился и затих совсем.

На этот раз тишина длилась долго, никто не проходил мимо старой бани. Только уже к весне прилетел дятел и, словно проверяя прочность закопченных бревен, принялся их долбить.

Еще — к бане подошел голодный кабан, ткнул клыками порог, но тот держался крепко, и могучий лесной зверь грузно потопал дальше.

Потом Пауку показалось, что солнце в небе поднялось выше обычного — тень от подоконника на полу явно укоротилась. Но до поры, когда все вокруг распустится, расцветет и оживет, было еще очень долго. И Паук дремал, и выдержка его была безграничной, как черная вечность, породившая его. Сквозь дремоту он ощущал — туча заслонила солнце, ветер шуршит о гребень крыши, гудит ближний лес, и время неудержимо клонится к весне.

Как-то, очнувшись, Паук увидел — уже тают сосульки, снежный сугроб за окном осел, и над землей носится теплый буйный ветер, разгоняющий пелену мрачных туч. Вспыхнуло солнце, и серый твердый комок над заиндевевшей печью встрепенулся. В нем опять пробуждалась притаившаяся жизнь; пробуждалась медленно и трудно, но огонь в черных глазах полыхал все ярче. Редкие, гладкие шерстинки на темном теле зашевелились, встали дыбом, дрожь пробежала по затекшему за зиму телу, эластичная кожа ожила, и завибрировал подшеек. Клубок еще не двигался, но пульсировал, дышал — в нем копились силы, которые вскоре приведут в трепет слабых. А пока он лежал — беспомощный, оцепеневший и… безобидный. Он вслушивался в шаги весны за окном и возрождался одновременно со всем живым.

Настал день, и Паук шевельнул лапой, поскреб когтями стену и вновь ощутил в себе силу. Размявшись, он выполз из ниши, спустился с полка, пошел и сразу почувствовал голод — за зимние месяцы он исхудал так, что кожа складками свисала с брюха.

Он вскарабкался на чердак и принялся подыскивать место для первых весенних сетей. Его остановил сквозняк — вряд ли и сама добыча сунется сюда, наверх.

Через щель в дранке Паук выполз на крышу. С северной стороны она заросла зеленым мхом, с южной — покоробилась. Теперь, на солнце, крыша понемногу подсыхала и чуть слышно потрескивала.

Трубу бани когда-то прочищали — к ней вела лестница. Паук полез по ней и добрался до гребня крыши. Захмелев от весеннего ветра и солнца, замер и огляделся.

Дом, который он присмотрел осенью, все еще стоял заколоченным. Похоже, никто даже мимо не проходил. И дверь сарая все так же поскрипывала на ветру. Только подсолнух у клети за зиму сломался.

Осмотревшись, Паук спустился к карнизу крыши, зацепил за стропила свою паутину и соскользнул вниз. Он шел в близлежащий лес, и прошлогодняя трава шелестела под его лапами.

Взобравшись на старый пень на лесной полянке, Паук пристально оглядел верхушки деревьев и окружающие поляну кусты. Ждал — не появится ли какая-нибудь живность. Ждал, чтобы напасть и убить…

Солнечные лучи щекотали спину, припекали затылок. Свежий воздух пьянил и убаюкивал. Но Паук переборол дремоту: теплые дуновения весеннего ветра бодрили его, придавали силы. Брюхо его судорожно дернулось, как бы прилипло к спине и вновь провисло. Уцепившись своими сильными волосатыми лапами, он, как никчемный большой трутовик, прирос к старому пню и, выжидая, жадно поглядывал по сторонам.

Невдалеке, среди молодых елочек, зашевелился бурый прошлогодний папоротник. Искра голода вспыхнула в темных паучьих глазах. Он с трудом превозмог голодную дрожь, увидев зайчонка, который беспечно резвился в папоротнике. План созрел мгновенно: натянуть там свою ловчую сеть, и заячий детеныш непременно в ней запутается. Но для этого Паук был еще слаб. А голод утолить надо тут же, только потом можно плести сети, мастерить ловушки. В них угодит не только зайчонок, добыча покрупнее. Сейчас в самый раз живность помельче, попроще. Паук огляделся вокруг.

На ближайшую ель сел клест. Улетел. И… снова прилетел. Значит, где-то там гнездо и птенцы? Конечно!

Клест вновь улетел. Паук проворно спрыгнул с пня, заспешил к ели.

Зацепившись за ствол когтями, Паук стал карабкаться наверх. Поначалу лапы скользили, срывались — мышцы за время зимней спячки стали не те. Но он был упорным и хватким. Он карабкался по стволу ели. По мелким сухим веточкам, сучкам, застывшим каплям смолы — как по ступенькам. Он поднимался все выше и выше.

Добравшись до первых толстых веток, Паук остановился передохнуть. Сидел он долго — ему надо было отдышаться. Потом полез дальше. Бесшумно, ловко, хищно. Казалось, он ничего вокруг себя не замечает. Но это было не так. Как только в воздухе затрепетали крылья пестрого клеста, Паук снова окаменел и стал похож на трутовик. Несмышленая птица не испугалась его.

Клест покормил птенцов и упорхнул. Паук влез повыше и заглянул в гнездо. В нем сидели четыре уже оперившихся птенца — клесты высиживают птенцов очень рано и к началу таяния снегов малыши уже заметно подрастают. Сейчас они, изумленно попискивая, с любопытством разглядывали незнакомую тварь. Часто мы тоже так вот наивно взираем на злую судьбу, привыкнув вкушать в этой жизни только доброе и приятное, а достойно встретиться с опасностью один на один — не готовы.

Паук припал грудью к краю гнезда, и оно накренилось. Птенцы встрепенулись, с ужасом глянули в черные, гипнотические глаза и задрожали. Вскоре под тяжестью паучьего взгляда птенцы затихли. С открытыми от страха клювами покорно ждали они смерти. Паук привстал и схватил ближнего к нему детеныша. Ядовитые железы, выпустив свою долго копившуюся смертоносную жидкость, парализовали жертву. Птенец почувствовал лишь неясную убаюкивающую вялость. Паук, казалось, высасывал из него саму Жизнь.

Когда от жертвы остался лишь невесомый комок перьев, Паук сбросил его на землю. Затем он жадно схватил следующего птенца — тот, видя гибель своего брата, даже и не пытался прятаться. Та же участь постигла и всех остальных.

Когда гнездо опустело, Паук присел на ветку повыше, замер и стал ждать. Его хищные челюсти-крючья с каплями яда были готовы хватать и душить.

В воздухе легко затрепетали крылья. Паук напрягся и затаил дыхание. Но в этот раз удача ему изменила. Клест, наверно, сообразил, что нарост, вдруг выросший над пустым гнездом, таит в себе опасность. Птица стала разглядывать его, и вдруг на нее взглянули черные, леденящие душу, глаза — и странная вялость сковала крылья. Клест почти впорхнул в раскрытые челюсти — лишь в последний миг ему удалось метнуться вниз, нырнуть под разоренное гнездо. Над его головой мгновенно сомкнулась пара тренированных челюстей. Но на этот раз Паук опоздал, и его парализующий все живое яд вытек на землю. Неудача эта Паука разъярила. Он подпрыгнул и попытался схватить клеста. Но тот, уже оправившись от шока, громко кричал и смело кружил над паучьей головой.

Паук не летал и птицу в небе, конечно же, поймать не мог. От страха он спешно выдавил из себя клейкое вещество, которое, тут же превратившись в крепкую нить, помогло ему удержаться и не упасть. Не сделай он этого — лежать бы ему на земле. И кто знает, может, даже мертвому. Едва сдерживая ярость, Паук стал спускаться по стволу ели вниз.

На земле он решил отдохнуть и заспешил на опушку к старому пню. Солнце щекотало спину и грело затылок; хотелось спать, но Паук не спал. Теплый, весенний ветер успокаивал, бодрил, придавал силы. Так он и сидел, не двигаясь, полный темных замыслов — противоестественная тварь, враждебная всему живому.

Много лет назад он стал вытягиваться в длину и раздаваться в ширину. Аппетит его невообразимо возрос: голодный и кровожадный, он сожрал даже собственных братьев, не говоря уже о более слабых существах. Ему не было равных в мире, и поэтому он был одинок, никем не любим и все от него бежали и обходили стороной.

Паук лежал не шелохнувшись и зорко следил за тем, что происходило в ельнике. И точно, вскоре там опять появился зайчонок. Он беспечно грыз стебли прошлогодней травы. Пушистый комок сам, заигравшись, приблизился к пню, на котором затаился Паук. Малыш не замечал Паука. Но Паук не шелохнулся даже тогда, когда эта, по его мнению, пуховая безделушка подошла совсем близко. Он вспомнил клеста и сдержал себя. Чувство голода было так невыносимо, а его утоление было так вожделенно, что ошибиться было нельзя.

Дождавшись, пока зайчонок ушел на край поля, Паук сполз с пня и направился к молодым деревцам. Осмотрев елочки, под которыми спал малыш, он принялся плести основательную круглую сеть. Его умение и терпение в изготовлении орудия смерти были феноменальны. Все живое, попавшее в эти ловушки, безнадежно запутается и уже никогда не вырвется на волю.

Вытянув поперечные нити и закрепив их на стволах, ветвях и корнях, Паук начал плести паутину. Он работал ловко, быстро и бесшумно; железы щедро выделяли клейкое вещество, и ловушка получалась легкая и невинная на вид, как игрушка. О том, что выпутаться из этой ловушки невозможно, что в ней погибают самой страшной смертью, могли рассказать только жертвы. Но мертвые, как известно, молчат. И только их внезапное исчезновение свидетельствует о том, что в мире происходит что-то непонятное и ужасное.

Когда сеть была готова, Паук засеменил в баню. Он решил отдохнуть — сегодня он славно поработал, подышал свежим лесным воздухом и захмелел от весенних ароматов, разносимых по всему свету теплым ветром.

Ночью Паук проснулся, вслушался в завывание ветра и шум елей. Запах копченого мяса, устоявшийся в старой бане, невыносимо возбуждал аппетит. Обвисшее брюхо судорожно вздрагивало. С тех пор, как Паук пожрал своих братьев, голод никогда не оставлял его. Даже наевшись до отвала, он чувствовал, что мог бы еще глотать, пить живительные соки, терзать жертву челюстями — лишь бы ощущать вкус крови, слышать хруст ломающихся костей. Вчерашние птенцы лишь раззадорили его аппетит, а чувство голода за ночь обострилось, стало мучительным. И вот челюсти его свело; холодно, как черные камни, засверкали в темноте глаза… Уснуть Паук так и не смог, с нетерпением дожидался он утра.

Еще не взошло солнце и не растаяли ночные тени, как Паук выполз наружу. И застыл в прошлогодней траве — неподвижный, черный и тяжелый, как частица уходящей ночи. Стоял и смотрел, нет ли поблизости какой-либо живности. Но было еще рано, природа спала, только в березовой роще и в лесу на голых ветвях берез и осин щебетали пробуждающиеся птицы. Паук встрепенулся и, резво переставляя свои длинные и мощные, поросшие рыжей шерстью лапы, зашагал в сторону молодого ельника.

Уже издали он заметил, что в сетях кто-то барахтается. Это был наивный зайчонок, так весело, так дурашливо скакавший вчера на полянке.

Паук приближался к жертве. Зайчонок под взглядом черных, жалящих глаз сник, замер — он покорно дожидался своей участи. Паук прибавил шага, разбежался, высоко подпрыгнул и, раздвинув челюсти-крючья, упал на жертву. Четыре пары лап, стиснув несчастного, сжимали его все сильней и сильней. Беспощадной хваткой впившись в горло жертвы, он пил и пил кровь из глубоких ран.

Когда в конце концов Паук отбросил пустую растерзанную шкурку, он сделался еще больше, злее, ненасытнее.

Неторопливо и тщательно связал он порванные нити сослужившей ему такую добрую службу паутины. Затянул потуже узлы и залюбовался. Сеть среди молоденьких елочек очень кстати: глядишь, и попадется еще какая-нибудь неосторожная живность.

Устало и медленно побрел он с отяжелевшим брюхом в сторону бани, чтобы отдохнуть и переварить пищу.

Дремал Паук на привычном месте. А услышав далекие голоса, не сообразил, сколько времени прошло. Приближались человеческие шаги. Дверь бани распахнулась, и поток света ворвался внутрь. Он резко ударил в глаза и ослепил. Паук съежился и затаил дыхание. Если бы кто и заметил его, то принял бы за прокопченный камень на старой печке.

Но люди не заметили его. Баня была темной, а они только заглянули в дверь и понюхали воздух. Баня, видно, им понравилась — достаточно закопченная и таинственная, именно такая, какой и должна быть старая деревенская баня. Дверь снова захлопнулась, шаги людей затихли, и наступила тишина. Но внезапное появление людей обеспокоило Паука. Он выполз из ниши и вылез на крышу. По нагретой солнцем потрескавшейся дранке забрался на конек бани и взглянул на заброшенный дом. Дверь была открыта, внутри и снаружи суетились по-весеннему одетые женщины. Мужчины отдирали доски с заколоченных окон. На заброшенный хутор вернулись люди. Паука это встревожило — они были слишком близко. Оставят ли его в покое? Не прибавится ли у него хлопот из-за этих крупных двуногих тварей?.. Паук неподвижно сидел на коньке и наблюдал за людьми. Во дворе дома стояла автомашина. Из нее что-то выгружали и вносили в дом. Но в баню никто больше не входил, и Паук успокоился.

Под вечер он сбегал в лес проверить, не попался ли кто-нибудь в расставленные сети. Но они были пусты. Паук разыскал еще несколько узких прогалин между густыми елочками, тропки и дорожки, по которым ходит-бродит всякая лесная живность. Везде он сплел и натянул свою паутину, сделав это тщательно, без спешки. И… снова голод вдруг мучительно сотряс все его тело. Обвисшее брюхо болталось как полупустой мешок. Брюхо требовало пищи. А ему не везло, до сумерек он так ничего и не добыл, а с наступлением сумерек ему пришлось вернуться в баню.

Взошла луна и глянула сквозь облака вниз, освещая все неживым белесым светом. Паук снова забрался на крышу бани и все смотрел и смотрел на старый дом. Люди еще не угомонились, ходили туда-сюда, с шумом хлопали дверьми. Из окон пробивались яркие полоски света.

Свет особенно беспокоил Паука.

С крыши он видел людей. Они жили другой, неизвестной ему жизнью. Эта чуждая жизнь его и пугала и притягивала.

Паук слез с крыши и направился к дому. Подкравшись к нему, по бревенчатой стене долез до подоконника и заглянул внутрь. И хотя впервые в жизни видел, как люди сидят за широким деревянным столом, понял — они едят. Это неторопливое и спокойное их застолье вызвало у Паука приступ аппетита. Прижавшись к стеклу, он тянулся к еде; брюхо его судорожно сокращалось, и липкая слюна стекала по оконной раме на подоконник.

Вдруг молодая женщина, сидевшая напротив окна, подняла голову и вскрикнула. Паук, поняв, что замечен, вмиг спрыгнул на землю. Женщина о чем-то взволнованно говорила, но никто ее не слушал. Звенел смех, звякала посуда.

Паук затаился под кустом старой сирени и из этого убежища стал наблюдать, что произойдет. В кухне осталась только молодая женщина — та самая, заметившая Паука. Она убрала посуду со стола, вымыла ее, затем погасила свет и исчезла в темноте. Вскоре свет вновь зажегся, но в другом окне, и Паук снова ее увидел. Она подошла к окну и задернула занавески. Теперь ничего не было видно, и оставалось только гадать, что там происходит. Женщина, очевидно, наводила порядок в комнате, перекладывала что-то с места на место. Какое-то еще время люди входили и выходили, громко переговариваясь, звучала музыка. Но понемногу все стихло, шаги смолкли, люди готовились ко сну.

Паук медленно подошел к дому. Луна спряталась за облако, и над головой светились лишь большие, мягкие звезды. Благоухала расцветающая весенняя ночь.

Тихо крадучись, обходил Паук дом. Время от времени он останавливался и прислушивался — дом казался большим, темным и таинственным, а жизнь внутри него притягивала, волновала, возбуждала любопытство. Он подкрался к единственному освещенному окну и осторожно взобрался на подоконник. Но что происходит внутри, было не разглядеть — занавеска слишком плотная. Слышно только, что внутри кто-то мягко ходит, что-то переставляя и передвигая. Паук бесшумно забрался повыше. Над занавеской была широкая щель, через которую можно было заглянуть внутрь.

Та самая молодая женщина вынимала из большой сумки белье и одежду, складывала в шкаф, наводила порядок на полках. Потом она застелила кровать и стала готовиться ко сну. Она медленно разделась; оставшись в одном белье, подошла к зеркалу и намазала чем-то лицо и шею. Паук видел все это впервые в жизни. Хищник смотрел на женскую шею, плечи, грудь, и непонятные чувства одолевали его. Он прижимался к оконному стеклу все плотнее, уже не ощущая его холодка.

Закончив вечерний туалет, женщина сняла белье и, перед тем как надеть ночную рубашку, с минуту стояла обнаженная. Так много белого и сладкого тела Паук никогда еще не видел. От страсти он затрясся, челюсти задергались, ядовитые железы набухли, а сам он как бы разбух, стал больше, плотнее, безжалостней. Он жаждал прикоснуться к этому телу, ощутить пульсирующую жизнь челюстями и лапами, припасть к ней и высосать всю до конца.

Затем огонь в комнате погас. Паук долго еще висел перед окном, но рассмотреть, что происходит внутри, не мог. Наконец напряжение прошло, к нему вернулась способность двигаться, и он не торопясь, осторожно спустился вниз.

Вернувшись в баню, Паук залез в свое логово, но было не до сна. Перед глазами все время маячила обнаженная женщина. Он снова и снова видел белую кожу и мягкий живот, круглую грудь и стройные бедра.

И в последующие дни Паук не мог найти себе места — куда бы он ни шел, все время думал о женщине. И во сне, и в полудреме, и наяву.

В конце концов Паук понял — он ищет возможности встретиться с женщиной. Он стал бродить вокруг дома, наблюдать и часами ждать, не отрывая глаз от дверей.

Женщину он увидел, когда она, ярко освещенная солнцем, вышла на крыльцо. Паук сидел, спрятавшись за куст жасмина. Куст был мокрым от росы и слегка подмерзшим от утренних заморозков. Женщина прошла в сад, где расцвели первые белые нарциссы, и нагнулась. Паук увидел ее белые ноги. Сладкая дрожь пробежала по его телу. Но женщина, сорвав несколько цветков, поспешила обратно в дом.

Паук еще долго сидел под кустом и ждал, но женщина не приходила. Едва он выполз из-под куста, как из дому выбежал пес — черный терьер — и заметил его. Пес начал зло лаять и наскакивать на Паука, и он заспешил обратно в лес. Собаки он не боялся. Эту шумную, суетливую шавку отогнал бы запросто, но боялся привлечь к себе внимание людей.

Пес оказался настырным, он не отставал даже тогда, когда Паук забрался в чащу — куда ни спрячешься, прыгает вокруг и громко лает.

Пес стал для него сущим наказанием: как только Паук тайком днем или вечером приближался к дому, пес замечал его и поднимал такой шум, что приходилось спешно уносить ноги. Да и ночью было не лучше. Пес как-то учуял Паука, едва тот подкрался к дому. Залаял, проснулись люди. Какой-то мужчина вышел во двор. Встречаться с ним Пауку не хотелось. Перед его взором витало белое тело, к которому он жаждал припасть, жаждал ощутить его тепло и биение крови. Но между ним и женщиной стоял пес, и эта визгливая тварь с таким острым нюхом повсюду оберегала покой и защищала свою хозяйку.

Между тем, женщина повадилась ходить в лесок, на полянку, и там греться на солнце. Но и здесь собака не давала полюбоваться вожделенным женским телом. Снова и снова поднимала шум.

Как-то раз женщина села, прикрыв обнаженную грудь. Паук юркнул в заросли. Пес — за ним. Женщина же, подзадоривая пса, громко смеялась. Паука обуяла дикая ярость. От злости он весь дрожал. Его бесило, что его прогнали, что женщина так вызывающе над ним смеется. Но смеется тот, кто смеется последним. Паук понял, что уже не отступит: женщина будет принадлежать ему. Чтобы этого достичь, надо сначала убрать пса.

Паук стал вынашивать план мести — он не привык сдаваться, а от этого ненависть к собаке все росла. Часами он сидел на крыше бани, наблюдая за домом и людьми. Скоро он уже знал характеры и привычки всех людей, знал, когда кто уходит, когда возвращается. Но молодая женщина редко уходила далеко от дома. Чаще всего она работала в саду или у дома. Иногда она спускалась к реке, где бродила по мелководью, шла на полянку загорать, и всегда ее сопровождал пес. Всякий раз он чуял Паука на расстоянии и принимался лаять.

Вскоре пес так осмелел, что гонял Паука до самых дальних уголков леса. Вот тогда Паук в зарослях малинника и мелкого кустарника принялся плести большую крепкую сеть. Растянул он ее так хитро, что нити были не видны. В узком проходе Паук сплел потайные петли, которые затягивались от прикосновения. Если жертва начнет метаться, — а это непременно произойдет, — то на нее упадет сетка, цепкая, липкая, не оставляющая никаких надежд.

Когда ловушка была сплетена, осталось только заманить в нее собаку. Паук направился к дому. На этот раз он не таился: чем скорее обнаружит его пес, тем лучше. Но как часто случается, именно сегодня пес как сквозь землю провалился. Паук обшарил двор, обошел вокруг дома, но своего врага так и не нашел.

Заглянув в полуоткрытую дверь, прислушался. Внутри было тихо. Он заглянул в кухню — пусто. Дальше здесь была еще одна дверь. Паук пробежал по глинобитному полу кухни и заглянул в комнату. На стуле сидела женщина. Она была в легком летнем платье, красивая, молодая, загорелая. Паук как бы ощутил дурманящий аромат ее тела. У ног женщины дремал пес. Сейчас он был не опасен. Паук медленно пошел на сближение. На мгновение женщину заслонил стул. Осмелев, Паук вскарабкался на стул и, подпрыгнув, очутился на столе прямо рядом с женщиной. Она вздрогнула и оцепенела. Это окрылило Паука. От восторга он стал пританцовывать перед своей избранницей. Вначале — медленно, плавно, стараясь не спугнуть женщину. Она должна привыкнуть к своему новому поклоннику, увлечься нарастающим темпом танца, ловким поворотом и быстрыми приседаниями. Паук видел, что женщина лишь удивлена и не собирается уходить. Он начал медленно приближаться к ней. Плавные, но стремительные движения все сильнее завораживали женщину, но она никак не могла понять смысл этого представления. Паук, танцуя, все ближе и ближе подходил к женщине, все любуясь ее гладкой, нежной кожей. Он пьянел, ощущая ее запах и близость. Изгиб шеи и глубокий вырез манили все сильнее. Пауку казалось, что он осязает эту кожу, ощущает биение пульса на шее, плечах женщины. Но когда он был уже совсем близко, она испугалась и тихо вскрикнула. Пес сразу же проснулся. Он залаял и запрыгал вокруг. Опьянение спало. Паук разъярился и едва удержался, чтобы не прыгнуть на загривок этой шавке и с наслаждением задушить. Но женщина все кричала, а собака лаяла громче и громче. Паук понял, что спешить нельзя. Можно спугнуть женщину. Он ловко спрыгнул со стола и бросился к дверям. По глинобитному полу скрипнули собачьи когти. Паук ощутил горячее дыхание погони.

На крыльце Паук спрятался за косяк и осмотрелся. Как только показалась собачья голова, он лапой саданул пса между глаз. Пес был явным трусом — лай перешел в отчаянный вой, и враг убежал как ошпаренный.

Паук был уже на полдороге к лесу, когда на крыльце появилась женщина. Она громко смеялась и бранила собаку. Хозяйка была весела, и собака, устыдившись минутной трусости, опять погналась за Пауком, но близко уже не подходила.

Паук стремительно убегал. Казалось, что он подавлен и беспомощен. Расстояние между ним и псом все уменьшалось, и Паук, якобы в поисках спасения, спешил к спасительным зарослям.

Пес, конечно же, ничего не подозревал и, осмелев, начал настигать Паука. Беглец казался ему усталым и загнанным. Где-то около дома еще слышен был громкий голос женщины, и пес спешил выслужиться. Он даже не понял, как и когда его связали. Его обвили липкие сети; петли, стягиваясь все туже, душили и сдавливали. Пес громко завыл. И тут перед ним возник Паук. Яд был впрыснут мгновенно. Лай и вопли затихли. Собака лишь тихо скулила и дрожала всем телом.

Так медленно Паук никогда еще не подходил к своей жертве. Он садистски наслаждался каждым взвизгом, каждой конвульсией жалкого тела, каждым вздохом. Чувства жалости он не знал. Неторопливо взобрался он на дрожащий ком шерсти, цепко обнял и принялся медленно душить. Но думал он о женщине, о ее белой коже, ароматном теле, которое вот так же он крепко обнимет. Его снедало одно желание, одна страсть, и только этому была подчинена его нынешняя жизнь.

Пес перестал скулить. Лишь все реже вздрагивало его тело, слабее билось сердце. Агония была долгой и противной. Пес не хотел умирать. Это опять разозлило Паука, и он еще крепче стиснул дрожащее полумертвое тело. Конвульсии перемежались долгими паузами. Паук понял, что скоро наступит конец. Но не стал ждать. Нащупав сонную артерию, с хрустом прокусил ее. Пес лишь слабо вздрогнул, а Паук все сосал и сосал его кровь.

Так прошло несколько часов. Никчемный мешок из шерсти с костями Паук сунул под куст и засыпал песком и травой. Потом он вернулся и поправил паутину. Паук работал долго, неторопливо — на совесть. Капкан должен быть надежным: а вдруг туда попадется нечто белое и красивое.

Паук устало поплелся в баню. Он стал большим, тяжелым и неповоротливым. Но он не забыл главного — своей цели. Он стал крупнее и сильнее, значит, уже больше подходил своей избраннице — той самой, которая его — большого и красивого — возможно, в конце концов и полюбит.

Паук улегся на привычное место, его сильно мутило. Но даже отраву исторгнуть из чрева он был не способен. Этим он отличался от всех других живых существ.

Так пролежал он всю оставшуюся часть дня и всю ночь. К утру тошнота прошла, и он опять вспомнил женщину.

В последующие дни он не находил себе места — куда бы ни шел, всюду перед глазами вставал ее образ. И он как заговоренный поминутно искал возможности с ней встретиться. Проверил натянутые в кустах, в лесу и на поляне сети, он желал увидеть в них женщину, и сладострастная дрожь содрогала его уродливое, волосатое тело. Это порой его пугало — он понимал, что даже в случае самой большой удачи такое счастье вряд ли подвалит. И все же уйти и отказаться от женщины он не мог. Страсть и вожделение изматывали его, утомляли и мучили. Охота на птиц, зайцев и косуль уже не приносила ни удовлетворения, как раньше, ни радости.

Паук часто сидел на крыше бани, наблюдая за домом и садом, но дни были прохладные и пасмурные, и женщина почти не показывалась.

Однажды он опять попытался проникнуть в дом, но в кухне его заметил мужчина — схватил топор, и Паук едва успел удрать. Нет, в дом заходить нельзя. Надо ждать здесь, в бане. Погода, глядишь, улучшится, и женщина сама выйдет из дома.

Наконец тучи рассеялись, и небо прояснилось, но молодая женщина гуляла теперь только в обществе других людей и в лес не ходила. Паук неподвижно сидел на крыше и терпеливо ждал. Он знал: умение выждать — почти победа.

Стояло жаркое солнечное утро, когда женщина снова пришла на лесную полянку. Но, к несчастью, с ней была и старуха, тоже живущая в доме. Они раскинули простыню и разделись.

Паук быстро слез с крыши и поспешил на поляну. Забыв про осторожность, он побежал по прямой дороге, не глядя по сторонам. Обнаженное тело женщины манило его. Едва сдерживая дрожь, он влез на старый пень, прикинулся неживым круглым наростом и застывшим взглядом уставился на женщин. Но то, что он увидел, поразило его. Как были разны тела старой и молодой женщин. Тело одной было свежим и соблазнительным, другой — изношенным, увядшим, никчемным. Паук попытался смотреть только на молодое, но старое мешало. Он возненавидел его и уже готов был убить, но не хотел рисковать. Он боялся спугнуть молодое тело, завладеть которым он вожделел. Поэтому приходилось терпеливо ждать, пока не подвернется другой, более подходящий случай. И все же страсть снедала его. Он медленно сполз с пня и как мог тихо приблизился к женщинам: те, закрыв глаза, лежали под палящими лучами солнца. Он крался осторожно, не дыша, следил за тем, чтобы не наступить лапой на сухую ветку валежника и не испугать женщин.

Он подкрался уже совсем близко, но вдруг старуха решила перевернуться на живот. Но прежде она подозрительно огляделась: а вдруг кто-то наблюдает за ними, — известно же, что нет никого стыдливее старух. И тут она увидела Паука. Такого вопля ужаса этот лес никогда не слыхал. Старуха вскочила, прикрывшись одеждой. Молодую женщину это очень рассмешило, и она захохотала неудержимо и весело.

Паук остановился, присел, опять привстал и начал танцевать. Он знал — танец заворожит женщину, усыпит, очарует. Надо лишь целиком завладеть ее вниманием. Возможно, это и удалось бы, если бы не старуха.

Молодая женщина смотрела на танцующего Паука. Старуха же схватила камень и швырнула. Камень упал в полуметре от Паука. Многоногая тварь замерла и своим неподвижным взглядом впилась в старуху. Та завопила и, схватив толстую ветку, вскочила на ноги. Паук понял, что настала пора отступить. Но было ясно, что молодую женщину он не испугал — надо теперь набраться терпения и ждать встречи в ней наедине.

Паук, смешно изогнувшись, отскочил. Старуха кинула в него веткой, но не попала. Впрочем — было уже поздно: Паук, неуклюже петляя, скрылся в лесу. Ему вслед звенел громкий смех молодой женщины. Добежав до кустарника, Паук оглянулся: женщины, одевшись, направлялись к дому.

В один из дней, когда Паук лежал в бане на своем обычном месте, он расслышал приближающиеся шаги и голоса. Вошел мужчина и обе женщины. Паук посмотрел на шею молодой женщины, и ему опять показалось, что он видит, как пульсирует кровь под белой кожей. Оторвать взгляд черных глаз от женщины он уже не мог.

Люди осмотрели баню и решили, что она достаточно хороша. В предбанник, где находился очаг с большим котлом, они наносили воды и разожгли огонь.

Тяги почти не было. Баня наполнилась густым удушающим дымом, и Паук вылез на чердак. Но ветра не было, дым скапливался и там. Паук, оставив баню, бросился в лес. Он проверил сети и ловушки, полакомился попавшимися в них птицами, а потом залег в чащу отдыхать.

Вечером, когда солнце уже исчезло за деревьями и лишь на западе небо еще полыхало, Паук вернулся обратно. Уже издали он услышал человеческие голоса и в банном окне заметил слабый свет.

Дрожь нетерпения трясла Паука, когда он забирался в баню. Но, наверно, он все же опоздал. Стукнула дверь, через щель в потолке наверх дохнуло теплым воздухом, и кто-то вышел в предбанник. Паук залез в щель и заглянул в полуосвещенное помещение. Сквозь пар проглядывало белое женское тело. Женщина, склонившись над ушатом, полоскала волосы. Она чувствовала себя свободно — как может чувствовать себя человек, уверенный, что никто за ним не наблюдает.

Паук тихо пролез внутрь. В таком пекле он еще не бывал. Но здесь была женщина, а это определяло все. Страшась горячей печки, он, торопливо стуча когтями, дополз по потолку до женщины. Так близко от нее он никогда еще не был. В темном окошке горела свеча, и уродливая тень скользила по противоположной стене, повторяв движения Паука. Он спешил: женщина могла уйти в любой момент. Когда она подняла голову, Паук спустился с потолка и повис перед ней. Женщина вскрикнула. Дверь тут же отворилась, и вошла старуха. Она схватила кочергу, но Паук прыснул ей в лицо своим ядом, и старуха с воплем ретировалась. Он снова повернулся к молодой женщине, и четыре пары лап обняли ее голое тело. Женщина в ужасе отпрянула, но было уже поздно — множество лап обнимало ее, не выпуская. Женщина кричала, отбивалась, сопротивлялась, но вскоре силы ее иссякли. Она упала на мокрый пол… Лапы Паука мягко коснулись ее шеи, и она совсем стихла. Ничто больше Пауку не мешало, и он все тяжелее припадал к ее груди, прижимался к животу, и многочисленные лапы все сильнее сжимались.

Внезапно пол задрожал — в баню вбежал мужчина. Он схватил Паука за загривок, но оторвать его от женщины не смог.

Паук ощущал только теплоту женщины и ее дурманящий запах. Молодое тело больше не сопротивлялось, оно было податливым и таким гладким, что приходилось напрягать все силы, чтобы добыча не выскользнула.

Мужчина тряс Паука все сильнее. И тот понял, что его вот-вот разлучат с жертвой. Он спешил. Отыскав на шее женщины сонную артерию, Паук вонзил в нее челюсти.

Вкус крови его опьянил.

Мужчина в ужасе оцепенел, не зная, что делать. Тут он заметил валявшуюся на полу кочергу. Схватив, он воткнул ее в мягкое паучье брюхо. Раздался звук, похожий на глухой свист. Паук начал быстро таять, становясь все меньше и меньше.

Мужчина замахнулся, чтобы добить мерзкую тварь, но она все уменьшалась и уменьшалась. Мгновенье… и будто серая горошина скатилась по груди женщины на пол и скользнула в щель между рассохшимися досками.


Горуте Суку. Рис. из журнала «Китан Клуб» (1950-е).

Евгений Цветков ПАУК-ТЕЛЕПАТ

Солнышко. Куры за окном раскудахтались. По стене ползет паук-косиножка. Тонкими длинными ножками скребет невидимые трещинки и бугорки. Луч застыл в пыли. Пыль светится, пылинки плавают, мелькают…

Иван Федорович глядел прямо перед собой, медленно, с трудом просыпаясь. Обрывки сновидений еще неслись перед глазами и гасли. «Ба! — он резко поднялся. — Вот ерунда какая. Опять проспал».

Паучок стремительно метнулся наискось по стене и замер. Круглое, с фасеточками глаз тельце присело на гибких ножках. Бац! И темным комочком спутанной паутинки свалился ловкий, многоногий пришелец. Пылинки заметались в окоченевшем белом столбе. Вздохнул Иван Федорович, потянулся и зевнул. Куры дробно выстукивали кому-то телеграфную морзянку, заканчивая каждую фразу надсадным криком… «Когда же ты, Иван Федорович, наконец, отоспишься?» — сказал себе ласково Иван Федорович и спрыгнул с низкой кровати на дощатый пол. Вот уже неделю он здесь, у ласкового моря, в маленьком сарайчике, дышал и наливался здоровьем. И никак не удавалось Ивану Федоровичу подняться пораньше, до солнца и погулять по голому, пустынному пляжу и встретить это самое солнышко. Дело пустяковое, но ему оно казалось до чрезвычайности важным, И каждое утро, просыпаясь, он огорчался, видя солнечный луч в пыльном столбе. «Опять проспал! Вот незадача — говорил себе Иван Федорович. Теперь можно на пляж и не идти. Набьются так, что плюнуть негде не то, что сесть». Его нервы фронтовика не выдерживали атмосферы жарких, потных, разомлевших под солнцем тел. Потому на пляж он почти не ходил, а предпочитал прогуляться по окрестностям, где, конечно, не так было хорошо и море виднелось лишь вдалеке. Зато одиночество и покой окружали его, и это было главным. Старая контузия, да и нервотрепки мирных дней как-то незаметно подточили Ивана Федоровича. И вот пришлось все бросить и отправиться в этот тихий курортный городок. Он снял дощатый сарайчик за рубль в сутки и стал вести растительную жизнь…

«Нет, — твердо сказал себе Иван Федорович, — завтра я непременно встану и надышусь, налюбуюсь водичкой, пока эти все не слетелись на берег. Как мухи, чистые мухи, вялые, от жары… Его даже передернуло от такой мысли. Как же им самим не противно сидеть спиной к спине, прикасаться к чужим ногам… Человеку простор нужен». Иван Федорович вытащил папиросу, размял ее, закурил неторопливо и вышел во дворик…

— Как спалось, Иван Федорович? — пропела полногрудая хозяйка и сладко ему улыбнулась.

Иван Федорович смутился, откашлялся, промычал невнятно, что мол, хорошо выспался. Хозяйка была вдовая, и чем-то сильно ей Иван Федорович пришелся…

— А наши все давно на пляжу… — она выплеснула помои и прошла мимо него на летнюю кухоньку. Белые груди колыхнулись и проплыли мимо…

— Никак не могу пораньше встать, — Иван Федорович проводил глазами это великолепие, — может, разбудите меня завтра пораньше? Часиков в пять-шесть хорошо бы…

Она кокетливо улыбнулась, задышала: «Да лучше поспите, сил набирайтесь. А то мужик нынче совсем слабый пошел…»

— Ммда, — сказал Иван Федорович, — оно конечно. Как там насчет чайку?

— Кипит давно, вас ждет.

— «Хорошая баба, — подумал Иван Федорович, — хорошая». И от этой мысли в который раз за эту неделю закручинился.

— Да разбужу, разбужу, — она ловко вытерла блюдце, потом чашку, поставила на стол. — Садитесь, попейте. Бросьте вы эту соску с утра. Опять кашлять будете. Вчера всю ночь кашляли, — и, наливая чаю, добавила, вздохнув: — С радостью разбужу, во сколько хотите…

Хозяйка слово сдержала. Разбудила чуть свет. Иван Федорович ополоснул лицо и, быстро собравшись, вышел на пустые улочки. Пошел к морю. В светлеющем небе гасли звездочки. Луна бледнела. А на востоке горел розовым новый день. Пустынный пляж растянулся перед ним. С наслаждением вздохнул Иван Федорович душистый, не успевший остыть за ночь воздух. Ровным темным стеклом застыла гладь воды. Ни души. Неторопливо он пошел вдоль берега, обходя кабинки, валявшиеся обломки неизвестно чего…

Вот повернул Иван Федорович за большую скалу, что отгораживала одну часть бухты от другой и тут же увидел. Господи! Он остановился с замирающим сердцем. На песке, запрокинув голову, сладко изнемогая, раскинулась женщина. Прильнув к ее красивой чуть тяжеловатой груди, отчетливо белевшей на фоне загорелого тела, сидело членистоногое, в жестком темном панцире создание. Паук! Увеличенный до размеров большой собаки. Женщина жарко дышала, стонала в истоме.

В то же мгновение Иван Федорович почувствовал, что и чудище его заметило. Попятился Иван Федорович. И вдруг паук пропал, прямо на глазах превратился в мужчину. Стройное, красивое мужское тело ритмично двигалось… все быстрее… С перехваченным горлом, не в силах проглотить вязкую слюну, Иван Федорович тупо смотрел. Вот два тела слились.

«Фу ты, черт! — Иван Федорович быстро ретировался, нырнул проворно назад за скалу, из-за которой он так неуместно выскочил несколько секунд назад. — Фу ты, черт!» — снова сказал он, проворно ретируясь подальше.

Вроде бы его и не заметили. И в то же время смутное чувство возникло у него в душе. Ему казалось, будто теперь следит за ним кто-то. Вроде и не смотрит, а так подглядывает. В сердцах Иван Федорович сплюнул. Ну и гадость пригрезилась. Что-то совсем стареть стал, глаза не видят. Он огляделся вокруг. Пустынно. Утренний пляж ровно расстилался перед ним. Скала осталась далеко позади. Четыре утра. Все спит. Вода, песок охладелый, и кони Гелиоса, что вынесут через часок горячий шар.

Смутное ощущение подглядывающих глаз не покинуло его. «Фу ты, черт», — в третий раз произнес Иван Федорович, на этот раз в полнейшей задумчивости. Он постоял еще минуты три, потом довольно быстро пошел по длинной дуге, огибающей скалу…

Шел он быстро, но видно было, что погружен он весь в свою какую-то очень важную мысль. Время от времени Иван Федорович даже говорил негромко вслух: — Ммда, да, да, — вроде сам себя в чем-то опровергал или убеждал.

Скала отодвинулась в сторону. Иван Федорович остановился. И, напрягая глаза, стал всматриваться. Ровно бледнел остывший за ночь пляж. Ветерок чуть сморщил блестящую темную гладь воды, полетел над голым песком.

Они были еще там. И, конечно, видеть его не могли. Почему же ему казалось все время, что чей-то злобный взгляд наблюдает за ним пристально и неотступно?

Еще зорче глянул Иван Федорович. Тело женщины почти сливалось с песком, чуть розовея под лучами зари. И ясно, отчетливо теперь на этой нежной розоватости он разглядел черное пятно. И в тот же миг понял, кто подглядывает за ним так жестко и нечеловечески. Паук-телепат. Вот кто! Мысль сверкнула. Он испугался и рассвирепел одновременно. И понял, что он единственный на земле знает о страшном пришельце-чудовище. Огромное чувство ответственности вытеснило страх. Не колеблясь больше, подхватил Иван Федорович камень побольше и потяжелее и быстро двинулся к скале.

Но чуть ступил он несколько шагов, как темное пятно исчезло, и вновь увидел он два сплетенных в любовной истоме тела.

Отступил назад. Появилось пятно. Опять шагнул вперед. Пятно исчезло.

«Вот оно как, подлец! Радиус действия, значит! Сто метров и баста, — радостно и зло подумал Иван Федорович. — И она его за красивого мужика принимает. Вся исходит, тает от страсти. А он внушил ей это и пьет кровушку преспокойно…»

Иван Федорович снова шагнул вперед и тут почувствовал, как в следящих за ним глазах что-то переменилось. Вроде налились они тяжестью, и эта тяжесть стала переливаться в него. Мысли затуманились, поползли во все стороны бессмысленные обрубки фраз. Он стал забывать, забывать… Что? Иван Федорович мотнул головой. Что он стал забывать?!

Быстро отступил, и в голове просветлело. «Вот оно что, подумал он, — окончательно учуял, гад! И не увидел бы я никогда, не захвати его врасплох. Присосался и на миг забылся, подлец. А кто с такого расстояния его разглядит, да еще на самой зорьке? Днем, наверно, прячется…»

Он поднял отяжелевшие веки и вздрогнул. По белому ровному пляжу, стремительно уменьшаясь, двигалось черное пятно. Почти бегом Иван Федорович бросился к скале… Красивое, еще теплое нагое тело застыло в последней истоме. Остановился он, как вкопанный, рукой провел по голове, будто шапку снял. Как-то сразу понял, что перед ним труп. «Вот так бы всем умирать», — мелькнула мысль.

Женщина была очень красива. Тонкая кисть закинута за голову. Вторая рука, видно, в любовной остроте, скребла ноготками песок. Еще несколько минут назад эта остывающая плоть трепетала наслаждением, стонала, закрыв глаза и, запрокинув голову, кусала губку от мучительной неги. Безвольно раскинулись ее длинные загорелые ноги…

На шее, возле мягкой округлой ямки ключицы, чуть запеклась незаметная ранка.

Обалделый Иван Федорович страшным усилием воли отвел глаза. Тупым взором скользнул вдоль пляжа. Море все сильнее морщилось. Ветерок посвистывал, шелестел. Утренняя дрожь отгоняла сны. Не отдавая себе отчета в том, что делает, в глубокой задумчивости Иван Федорович повернулся и пошел от страшного, так сильно притягивающего места. Теперь он был сосредоточен на одной мысли, одном ощущении… «Найти и уничтожить! Ведь рассказать, никто не поверит! Еще в больницу упекут. Никто! Он один. Один на один. Только он знает, кто этот страшный пришелец. — Иван Федорович ни на миг не усомнился, что это пришелец. — Кто ж еще? Паук-телепат. Оживший бред, но фактам надо верить. Обнаружить и уничтожить! — по-военному сформулировал он главную свою и теперь единственную мысль. — И уничтожить! Но сначала надо найти!»

Иван Федорович даже остановился, но тут же разрешил и эту проблему. Нет ничего проще. Телепата надо искать как бы внутри себя! «Ты за мной следишь, но и я тебя чувствую, — со значением и вкусом по слогам произнес он и засмеялся. — Чувствую, подлец! Теперь мы с тобой связаны так, что не разорвать…» Он сосредоточился на этом ощущении чужих глаз, и ноги его сами повели.

Первыми тело обнаружили мальчишки. С криками и воплями примчались они на центральный пляж, устроили в городе переполох. Через несколько минут плотная густая толпа окружила скалу, кусок берега, где лежала мертвая женщина. Задние напирали, толкались. Передние молча глазели, не в силах отойти или оторвать взор от безвольной, страшной и прекрасной одновременно плоти. Любовь, истома, смерть слились в ней вместе. И каждый это ощущал. Странно притягивало, зачаровывало взгляд это раскинувшееся загорелое тело с белеющей нежной грудью. Не оторваться. Сладко начинал ныть позвоночник. «Вот наваждение, — думал участковый, не в силах отвести глаза, оторвать взгляд, медлил, не торопился закрыть простыней сладостную жуть.

— Вот наваждение», — снова пробормотал он и, одернув себя, наконец набросил на труп белое покрывало. Потом хрипло, но громко сказал:

— Расходитесь, расходитесь, граждане! Чего тут смотреть? Это вам не кино…

Буксуя в песке, подлетела «скорая». Тело под простыней положили осторожно на носилки, носилки сзади втолкнули в машину и, вгрызаясь резиной в пляж, «скорая» отъехала.

— Расходитесь, — теперь негромко сказал милиционер и сам первый пошел.

Толпа любопытствующих стала расползаться по розовой полосе пляжа. Горячее, брызжущее светом над слепящей водой, поднималось солнце.

Иван Федорович тоже постоял, посмотрел и вместе со всеми стал расходиться. Мысли его, по-прежнему, были сосредоточены на одном четком, военном: «Обнаружить противника и уничтожить!» И рассуждал он несложно, зато здраво:

«Я — один. Все равно мне никто не поверит. Мой противник — паук-телепат. Я увидел его потому, что захватил врасплох. Так его не увидишь. Жертв, видимо, у него много. Для женщин он — красавец-мужчина. Для мужчин — красавица-женщина. Значит, надо искать красавцев и красавиц и подглядеть, последить за ними издалека. Радиус действия телепатии паука не так уж велик. Смертный исход, скорее всего, случайность. Но именно на ней и попался пришелец, как всякий бандит, на чем-то он должен промахнуться, и промахнулся! Вопрос — как наблюдать издалека?» — спросил себя Иван Федорович лаконично и так же лаконично ответил сам себе:

— Надо купить подзорную трубу.

Он дождался, пока открылись магазины и стали продавать водку. Затем он купил бутылку и выпил стакан. Напряжение утра и ночи того требовало. Выпил одним духом. Стакан позаимствовал у автомата с газировкой. Ею же и запил водочную горечь. Натянутые до предела нервы в самом деле отпустили, и теперь он прямо и даже равнодушно-строго глянул в следившие за ним изнутри глаза. И увидел, как в них мелькнула растерянность и даже испуг. «Подожди, подожди!» — грозно и многообещающе пробормотал Иван Федорович и двинулся за трубой.

Шел двенадцатый час дня. Солнце жарило. Ослепительная слепящая гладь моря упруго волновалась под свежим ветерком и, шипя, брызгала пеной. Отдыхающие облепили берег. Плюнуть некуда. Разомлевший порядком от жары, водки и усталости Иван Федорович уютно и незаметно устроился в сторонке, на вершине одной из торчавших из сухого песка скал. Неторопливо скользил он теперь вооруженным подзорной трубой глазом по рядам отдыхающих тел. Он искал красавцев и красавиц. Обнаружив, брал их на заметку и смотрел дальше. Он был один на один с врагом и сейчас сознавал это особенно остро. Фронтовик, человек большой смелости, выдержки и долга, Иван Федорович ожил. Где-то в глубине души он откровенно радовался всему случившемуся. Он снова был на переднем крае, снова стал нужен всем. Чувство ответственности перед собой и миром не оставляло сомнений, и он скользил внимательным взглядом дальше.

Конечно, чужие, нечеловеческие глаза по-прежнему наблюдали за ним. Его противник знал обо всем, что бы Иван Федорович ни делал. Но у членистоногого злодея не было выхода. Хочешь пить кровь — соблазни. Хочешь соблазнить — будь красавцем или красавицей. И эту нехитрую логику жизни, в свою очередь, отчетливо понимал и чувствовал Иван Федорович. Одного он только боялся. Как бы паук не расширил свой радиус действия, внушения и силу. Тогда будет трудно.

В поле зрения окуляра трубы попадали ноги, лица. Вдруг Иван Федорович почувствовал, что чужие глаза, смотревшие за ним, стремительно приблизились. И не успел он еще как следует забеспокоиться, как неприятный резкий голос грубо рявкнул у него позади: «Подсматриваешь?!»

Иван Федорович ловко прыгнул в сторону, как в годы войны в разведке, и выпрямился. Перед ним стоял детина с удивительно маленькой на непропорционально массивных плечах головкой. Мокрые голубенькие глазки его зло поблескивали. А из обиженного ротика, кривляясь, выскакивали странные, злобные слова… Иван Федорович на миг замер и весь сосредоточился на себе.

Враг глядел в упор. Он! Конечно же, телепат может в любом обличьи предстать перед ним и… Дальше Иван Федорович не раздумывал.

Надо сказать, что все-таки не так прост он был. Войну прошел десантником, да и после служил, так сказать, в специальных частях. Только вот в последние годы оказался не у дел и пошел по административной части… А цель паука — ясна. Лишить его подзорной трубы. Это он сразу понял. Ровно легла его ладонь поперек шеи пришельца. Голубые, мокрые глазки затосковали, ротик искривился еще сильнее, и огромная туша рухнула. Рухнула и в тот же миг пропала.

Щелкнув яростно клешней, черное, жесткое тело скользнуло между камнями. С криком «А, гад!» Иван Федорович кинулся за ним, споткнулся и грохнул трубу о камень. Потом вроде очнулся.

— Вот дьявол! — выругался он, недоуменно глядя на высыпавшиеся осколки линз. — Ну, ничего. Тебе все равно не уйти…

Взгляд, наблюдавший изнутри, быстро удалялся. Сплюнув в сердцах, Иван Федорович направился в город.

Было три часа дня. Солнце все жгло, по-южному, сухо-приятно. Ветер с моря стал сильней. Черная, блестящая, теперь в крупных складках поверхность воды там и тут закручивалась барашками пены. А на пляже, тягуче вспучиваясь зеленоватой пеной, тяжело ложились валы и, шипя миллионами пузырьков, растекались, пытаясь добраться до ног и одежды курортников, ошалелых и блаженных одновременно. Оглушенных визгом, шумом и грохотом волн.

«Отдыхающие, — томился про себя лейтенант, прислушиваясь к шуму волн и крикам. — Им что? А тут сиди. И все тебя дергают…» — лейтенант вздохнул.

Вентилятор жужжал чуть слышно. В отделении было пусто. Все ушли обедать, возбужденно обсуждая ночное происшествие. «А чего обсуждать! — думал лейтенант. — Садист и все. Мало их тут приезжает. Разве всех проверишь». Он повел тонкой жилистой шеей. Косая ровная прядь черных волос, как подбитое воронье крыло, свесилась набок. Он откинул слипшиеся волосы назад и блаженно прищурился под струей вентилятора. В этот момент лейтенант и заметил человека по ту сторону конторки.

«Странно, — подумал он, — странно, что так неслышно тот вошел, и я недоглядел…»

— Что вы хотите? — спросил лейтенант, и помимо воли глаза у него сузились и превратились в жесткие щелочки, а лицо затвердело маленькими бугорками.

Иван Федорович, — во всяком случае, потом, на очной ставке, лейтенант и на миг не усомнился, не колебался, что это был именно он — так вот, этот Иван Федорович смотрел несколько молчаливых секунд лейтенанту прямо в глаза, потом резко вскинул руку над прилавком и наставил на лейтенанта револьвер.

— Что?! — сказал он тихо, но очень отчетливо. — Загубили, подлецы!!

Лейтенант застыл камнем. «Псих!» — мелькнуло у него в голове.

— Гибралтар. Хуже будет, — пообещал посетитель мрачно и раздельно.

И тут лейтенант услыхал спасительные шаги у входа в отделение.

Иван Федорович проворно спрятал пистолет, шагнул стремительно к двери и вышел. Лейтенант сидел мгновение, потом встрепенулся и, как тигр, метнулся за ним следом. Выскочил на площадку перед отделением. Никого. Его коллега стоял и, покуривая, поглядывал на розовую распаренную мороженщицу через дорогу.

— Ты не видел, тут прошел? — схватил его за рукав лейтенант.

— Каво не видел? — лениво отозвался коллега, не отводя глаз от мороженщицы.

— Такой жилистый, в гимнастерке…

— Туда свернул, — ткнул «коллега» лениво пальцем в сторону тупичка, влево от отделения.

— Следуй за мной! — приказал лейтенант. Тот был всего лишь сержантом и обязан был следовать за ним.

— Ну! — грозно прикрикнул он и ринулся в проход, расстегивая на ходу кобуру. Из тупичка деться было некуда. Они вбежали в каменный проход. В тенистой прохладе было пусто. Тянуло сквознячком. Кошка, зло, испуганно мяукнув, стремительно скользнула у них между ног и сгинула.

— Никого, — сказал растерянно лейтенант. — Ты точно видел? — спросил он, каменея бугорками.

— Точно, — отозвался с вызовом сержант. — А что?

— Куда же он мог подеваться отсюда?

— А… его знает? — сержант загрустил, на лице у него было написано глубочайшее отвращение ко всему происходящему.

Лейтенант зло сбросил косую прядь со лба,посмотрел жестко и каким-то отвлеченным взглядом на сержанта и быстро пошел назад в отделение.

Сержант молча проводил его глазами.

* * *
— Этот, — уверенно отчеканил лейтенант и, казалось, не только лицо, а и весь теперь он сам затвердел мелкими бугорками антипатии и непримиримости. Глаза у него сузились, превратились в острые точки и кололи поникшего перед ним Ивана Федоровича.

Иван Федорович в самом деле сидел, как громом пораженный человек.

Только это он, поспав тревожно часок, вышел на улицу, как его тут же забрали, грубо втолкнули в коляску мотоцикла и привезли сюда.

Естественно, он не сопротивлялся. Иван Федорович был прежде всего человек дисциплины.

— Он, точно он, — детина с плаксивыми, мокрыми глазками злобно ткнул в сторону Ивана Федоровича увесистым кулаком. — Как врезал мне ни за что, ни про что. Подглядывал, высматривал, гад, кого еще зарезать…

— Хватит, хватит, — оборвал его лейтенант. — Вы свободны.

— Ууух, — зло промычал детина.

Иван Федорович сидел все так же понурившись, вроде не замечал никого. Он только один раз слегка вздрогнул и поднял голову, когда услыхал грудной, певучий голос своей хозяйки, у которой снимал сарайчик.

— Все маялся, просил разбудить пораньше, — торопилась она, раскрасневшаяся, сердитая.

«Хорошая баба, — вяло мелькнуло у него в голове. — Да что же она говорит такое? Вот дура!» И снова опустил голову.

А та тараторила: «Вот так и сидит, бывало. Я спрошу, чего, мол, на пляж не идете. Много, говорит, там больно людей. Значит, люди ему мешали. А в это утро я его разбудила. Он и пошел, — она всхлипнула. — Откуда же я знала, товарищ начальник, что такое может выйти? Откуда?»

— Вы ни в чем не виноваты, — строго сказал лейтенант, — продолжайте!

— А потом пришел и завалился спать. Я разок взглянула. Винищем несет. Потом встал, вышел, тут его и забрали, — она поджала губы и села, не глядя в сторону Ивана Федоровича.

Какой-то красавчик городил, будто видел его в четыре утра, бродившего, как зверь, по пляжу.

Иван Федорович поразился про себя, почему никто не спросил, а что делал этот красавчик там в четыре утра?

Сержант его тоже узнал. И еще какая-то уборщица что-то видела, что-то говорила, только что, он так и не понял. Лейтенант аккуратно и быстро все записывал. Давал прочитать свидетелю и требовал подписать. Свидетели подписывались. Каждый под своим листком показаний. Иван Федорович все не мог стряхнуть с себя какое-то удивительное оцепенение.

— Вы признаете все, что здесь говорилось? — жестким голосом, в котором звенел металл, спросил его лейтенант. — Признаете?

Тут Иван Федорович стал, наконец, приходить в себя. Поглядел мутным взором вокруг. Вот тут они все. И детина с плаксивыми глазками, косо вырезанными в маленькой головке. И неведомый ему красавчик, и его квартирная хозяйка… Он заглянул внутрь себя. Пристально всмотрелся. В упор, с нечеловеческой злобой глядели на него глаза пришельца. «Вот она какая штука», — прошептал Иван Федорович.

— Что вы сказали? — рявкнул лейтенант. — Признаетесь?

Иван Федорович и бровью не повел. Внимательно он вглядывался в горящие внутри зрачки. «Вот она какая штука, — снова пробормотал он. — Нашел, значит, способ меня устранить. Враг, жестокий и коварный, о котором никто даже не подозревает… Конечно, что ему стоило раздробиться, и стать вот ими всеми, — он украдкой огляделся. — Все, все они тут проекция, наваждение проклятого паука! И ни одного человека поблизости. Никому не крикнешь. А крикнешь, ведь не поверят — садист, псих!»

— Где оружие? — снова рявкнул лейтенант…

…Злобно, торжествуя, в упор горят зрачки его врага!

— Ну, гад! — заревел Иван Федорович и кинулся на них.

* * *
Очнулся он в камере. Тревожно спросил себя: «Сколько прошло времени?» Но камера была без окошек, а рассеянный электрический свет о времени сказать не мог. Иван Федорович потер лоб. Голова болела. Тело ныло во многих местах. Видно, скрутили его без всяких церемоний. «Вот и отомстил тебе паучок-телепатик». Он скрипнул зубами. И ни одного человека рядом. Никого, кто бы поверил в страшную опасность. И не выберешься ты, Иван Федорович, теперь отсюда. Садист-убийца. Расстрел и готово дело — он застонал от бессилия и ярости.

— Где он тут у вас? — громыхнул за стеной голос.

Иван Федорович затаился. Теперь он глядел только внутрь себя, в самую глубину. Но прислушивался одновременно и к тому, что вокруг. Враг жестоко, нечеловечески глядел со всех сторон. Совсем рядом. «Господи, — машинально прошептали губы Ивана Федоровича, — неужели нет ни одного человека рядом? Никого. И никто не поверит». И дикая мысль зазмеилась, как трещина побежала, вспарывая воспаленную голову Ивана Федоровича: «А что, если все это вокруг, все, все вообще…» Он почувствовал, что сходит с ума, теряет над собой контроль, как тогда, когда он бросился на них, теряет всякое соображение и вот-вот в безумии начнет грызть руки…

— Нет, нет, нет! — судорожно забормотал он. — Нет! — застонал громко вслух. — Аааааа…

— Это точно, он и убил, товарищ полковник. Ишь, психует, — лейтенант уверенно, как человек, исполнивший трудное, но почетное дело, бросил взгляд в сторону камеры с Иваном Федоровичем.

— Санитаров вызвали?

— Так точно.

— А чем вы объясните, лейтенант, что пострадавшая, так сказать, была обнаружена в состоянии, — тут полковник то ли замялся непроизвольно, подыскивая слово, то ли намеренно сделал паузу… в состоянии удовольствия, — сказал он наконец. — Все о том говорит: и внешний осмотр, и поза, выражение лица, и экспертиза, что она испытывала в этот момент или только что до этого — оргазм…

Лейтенант чисто и прямо глядел в глаза начальнику, но молчал. Увы, это было самое слабое место в его версии с Иваном Федоровичем. Маньяк маньяком, а трудно представить, чтобы такая красивая, да к тому же, как выяснилось, очень приличная женщина польстилась на простоватого, жилистого Ивана Федоровича. И муж у нее оказался какой-то «шишкой». Сам полковник из-за этого примчался. Все это ровным частоколом стояло, топорщилось в черноволосой голове лейтенанта, а что там было за ним, разглядеть не удавалось, и он внутренне мучился, хотя и стоял на своем.

— А чем вы объясните, лейтенант, и другое? — тут полковник намеренно сделал паузу и, неожиданно сменив голос с увесистой громкости на тихий шепот, сказал: — Почему нет следов мужчины, а? Вы понимаете, о чем я говорю?

— Может, недозволенным занимались, — хрипловато ответил лейтенант и, сглотнув слюну, добавил: — Я так думаю, товарищ полковник.

— А в это время из нее кто-то кровь пил, а? Смерть ведь наступила от потери крови. С экспертизой не поспоришь…

* * *
Странная штука время. Порой пустые дни тянутся, как годы, и ничего не происходит. Месяц скользит за месяцем. Пусто. Вроде некто неторопливо натягивает и натягивает вселенскую рогатку событий, чтобы, выждав в какой-то миг, вдруг отпустить упругую резину времени. Чтобы бешено замелькали, пронеслись мимо нас события одно за другим, сразу, в один день и час перевернулись империи, умерли одни и возликовали другие. Черт знает сколько всего может случиться в такой день, когда скачет время.

Не прошло и двенадцати часов с того момента, как Иван Федорович, выйдя прогуляться по пустынному пляжу, увидел страшного паука. И вот он сидит в камере, и обвинили его уже во всем.

К четырем часам дня Иван Федорович понял, что не только вот эти: лейтенант, детина с плаксивыми глазами и кривым ротиком, хлыщ, уборщица, его хозяйка… — не только они — наваждение врага всех людей, страшного паука-телепата, гада и пришельца… Нет, не только, а и стены его тюрьмы, вся милиция, и, вообще, весь этот белый, а для него теперь ставший черным и страшным, — свет. Все! И случилось большое несчастье с ним, Иваном Федоровичем, потому что случайно увидел он недозволенное человеку видеть. Вроде как споткнулся, и на мгновение сверкнули сбоку глаза правды, озарили все вокруг, и в этом жестком, слепящем свете растворилась иллюзия. Страшно глядел со всех сторон на него беспощадный телепат, миллионами своих глаз, спрятанных в зыбких, дрожащих широтах реальности.

— Реальность, — горько повторяли губы Ивана Федоровича, — реальность! Вот как оно все обернулось. Вот как!

Закрыв глаза, застыв внутри, недвижно сидел Иван Федорович на цементном полу и не чувствовал холода, не ощущал сырости. Ничего. Только все глядел и глядел внутрь себя, в глаза этого гада-пришельца. Он не боялся его. Нет. Только одно было желание. Хотелось ему теперь поясней, поотчетливей разглядеть паука, чтобы хоть плюнуть в гнусную харю. «Умирать, так с музыкой!» — думал Иван Федорович и старался заглянуть в себя поглубже, попристальней.

* * *
Как раз в этот момент лейтенант и полковник кончили говорить и полковник прислушался.

— Что это он затих? — спросил он лейтенанта.

— Утомился орать, наверное, — отозвался тот и покрылся, весь затвердел бугорками.

— Подите поглядите, не сделал бы чего с собой…

Лейтенант встал, вышел, припав к окошечку, заглянул в камеру и тотчас вернулся.

— Сидит, закостенел, — сообщил он, усмехаясь.

— Ну, пусть посидит, — устало согласился полковник. — Когда должны приехать за ним?

— В шесть.

— Что ж придется ждать. А вы отдыхайте. Подите, пообедайте. Вы обедали сегодня?

— Нет еще, не успел вот с этим… — сказал лейтенант.

— Вот и пообедайте, — по-домашнему, по-отцовски предложил и разрешил полковник.

И лейтенант подумал: «Отчего бы ему вправду не пообедать». Есть хотелось сильно. Подумал и решил — «Пойду».

Он встал.

— Да, — остановил его полковник уже в дверях, — там послушайте, чего говорят. Слухов с этим делом не оберешься…

Лейтенант вышел пообедать. Шел пятый час дня. Ветер после полудня окреп. Из ровного стал порывистым, сильным. Потемнела и без того черная вода. Белые кружева протянулись вдоль берега. Заволновалось море. Набежали на пустынную голубизну неба откуда-то стремительные, напоминающие белые вычищенные когти облачка. Стали рвать небесный полог, пока не повалил из распоротой голубизны серый туман. Заволокло все, быстро, разом. А белые кружева на черной, поблескивающей, плотной воде вспучились, раздулись, закипели. Стальная рябь, как судорога, пробегала по еще лоснящимся бокам тяжелых волн…

Лейтенант едва удержал на голове фуражку. Крутнулся ветер и ловко швырнул горсть пыли в глаза. «А, черт! — выругался лейтенант, поминая лихом так резко и быстро сменившуюся погоду. — С утра какая голубизна была. Все одно к одному».

Он вывернул на площадку с ровными рядами грибков. Под грибками сидели люди. Над площадкой стоял ровный гул их голосов. Загорелые, набирающие силу отдыхающие пили. И, ясное дело, говорили только об одном. О странном убийстве. Слухов разбежалось во все стороны великое множество. И не мудрено, городок невелик. И что в нем? Жара, вода и слухи. А тут такое дивное событие. Секс, убийство, тайна… Что еще надо?

«Хорошо им», — устало и зло подумал лейтенант, вытягивая из форменного воротничка натуженную потную шею.

Налетел ветер, нагнал облака, но прохлады не принес. Наоборот, стало душнее.

«Эх, — вздохнул лейтенант. — Пьют, веселятся, а ты крутись, вертись…»

Он подумал, что скоро тоже уйдет в отпуск и уедет на север, к своим. Поохотиться. Что ему море? Это не дом. А вот лес, другое дело. Под ногами мох, листья. Только-только начинается осень. Утки… Эх! Да что говорить!

Он поискал взглядом официантку и прислушался к разговорам за соседними столиками. Разговаривали все довольно тихо. Тема была пикантной и не нуждалась в громкой акустике. Только за одним дальним столиком надрывался захмелевший толстяк, а его две компаньонши, молодые женщины, такие же толстые, визгливо хохотали. Но острый слух лейтенанта все же уловил обрывки фраз.

— Лесбиянка, ее подружка. Сразу же уехала. А муж с этой подружкой жил…

— В том все и дело, что экстаз. Только сердце не при чем. От потери крови…

«Откуда они все знают? — зло подумал лейтенант. — Болтают все много».

— Что она, девушка, что ли?

— Садист, усыпил и пипеткой…

— …А красивая баба, я вам доложу. Дух захватывает…

— Страшное дело, — неслось из-за другого столика, — моя дочка теперь говорит, что и днем побоится одна гулять. Хорошо, есть у нее такой приличный человек…

— Такие приличные и насилуют.

— Да нет, вроде хороший. А там, кто его знает?

От всех этих шелестящих разговоров лейтенант окончательно разозлился. «Что им до всего? — думал он. — Любопытствуют!»

В сердцах он быстро ел холодный борщ.

Небо из густо-серого стало темным. Грозные фиолетовые подпалины побежали по разбухшим, налитым влагою бокам.

— Вот-вот дождь будет, — сказал, взглянув на небо, здоровяк за соседним столом.

— Гроза. Сейчас врежет, — согласился с ним собутыльник.

И врезало. Крупные капли стеной повалились вниз и вскипели, схватившись с пылью и асфальтом. Запрыгали, заскакали сверкающие шарики. И четырехгранно, как в театре теней, угловато выступила небесная чернота в яркой беззвучной вспышке. Выступила и провалилась с оглушающим грохотом и треском в такое же черное, яростное море.

* * *
Иван Федорович, застыв, погружался в себя все глубже. Все ближе горели беспощадные глаза безумного пришельца. А мысль, как звонкая чистая сталь, рубила последние канаты надежды. «Весь мир иллюзия, наброшенная мне, как мешок, на голову этим гадом, — так думал Иван Федорович. — Сразу надо было догадаться. Тогда неясно, чем бы дело кончилось. Теперь конец. Я — единственный, кто знает, — в его руках. И есть ли еще люди вообще, кроме меня? Или это все и люди, все — галлюцинация моя? Как сон. Проснусь и все исчезнет?»

Так вопрошал себя бедный Иван Федорович и медленно, трудно, но неотступно двигался все дальше для последней схватки с врагом людей. Он понял теперь, где его надо искать и ловить.

«Пусть даже весь мир — вражеская пелена, — думал он, стискивая зубы. — Ничего, сдернем потихонечку, а там посмотрим, что под ней, там не укроешься от меня», — так думал Иван Федорович.

А гроза гремела вовсю. Гулко и глумливо небесный гогот катился в черных страшных тучах. Рвал их в клочья. Тяжелая стена воды валилась и валилась бесконечно. На улицах начался потоп. Кое-где стало заливать полуподвальные этажи. И так мрачно и тоскливо от этого всего, всех перемен и неожиданностей дня, стало на душе у лейтенанта, что и не описать. Нюх оперативного работника подсказывал ему, что не к добру вершится все это бесчинство. И происходит в мире нечто нехорошее, недозволенное… Только что? На этот вопрос лейтенант ответить не смог бы. Да и никто не смог бы. Поэтому лишь сильнее помрачнел лейтенант. Короткими перебежками, но все же успев промокнуть до нитки, добрался он до отделения. Отряхиваясь, как вымокшая собака, вскочил в дежурную часть.

— Что-то вы быстро вернулись, — встретил его голос полковника.

Три человека в штатском молча кивнули.

«А вот и санитары, слава Богу», — подумал лейтенант и машинально бросил взгляд на часы. Тут он заметил, видимо, первым во всем городе, что со временем творится несуразное. По часам на стене получалось, что он отсутствовал всего пять минут. Лейтенант тут же посмотрел на свой ручной хронометр. Действительно, прошло всего пять минут. Время явно растянуло свои секунды и замедлилось. Ошалело лейтенант уставился на полковника. Тот вроде дремал с открытыми глазами. И эти три фигуры в штатском тоже не двигались, сидели вялыми мухами.

— Да, лейтенант, с часами у вас нелады. Вообще отделению следовало бы подтянуться, — томно и протяжно проговорил полковник. Такого голоса лейтенант у своего шефа никогда не слыхал.

Удивился лейтенант. И те и другие часы сегодня сам по сигналу точного времени ставил.

— Давно ваш задержанный без сознания? — медленно спросил один из приехавших. — Не знаем, что делать. Это ваш подопечный. В таком состоянии не положено…

И снова поразился пообедавший лейтенант… «Что-то тут неладно», — мелькнуло в его черноволосой голове.

— Симулирует, наверно, — хрипловато выдавил он из себя и отметил, что голос его тоже переменился. Вроде тяжелее стал каждый звук, налился свинцом.

* * *
Со стороны Иван Федорович в самом деле казался человеком, находящимся в глубоком забытьи или обмороке. На самом деле еще никогда он так остро не чувствовал и не жил. Враг был обнаружен, и ему некуда было уйти. Теперь уже все быстрее Иван Федорович погружался в себя. «Врешь, гад, не уйдешь!» — скользнула яростная мысль. Впрочем, мысли, конечно, уже не было. А было некое ощущение, яростное, стремительное. — «Настигнуть и уничтожить! В пыль, прах, чтобы сгинула уродливая фантазия мерзкого пришельца и..» Тут Ивана Федоровича даже оторопь взяла.

Так, бывает, бежишь во сне за обидчиком, догоняешь, ликуешь и вдруг видишь, что не дорога под тобой, а тоненькая пленка, иллюзия мостика. А под ним пустота, бездна. И не обидчик, а ты оказываешься в западне. Ловкость и непринужденность сомнамбулы пропадает и судорожно до синевы и крови впиваются пальцы в ржавый карниз…

Удивительная мысль вдруг ужалила его: «Если все вокруг лишь бред и наваждение кошмарного паука, его телепатия и пелена, то кто же я сам? Кто я? Кто я на самом деле?!» — спросил, крикнул, но тут же задавил свой крик Иван Федорович. Потому что важнее было другое. — «Какая разница, кто ты? Уничтожишь врага людей, исчезнет мираж, тогда все и обнажится. Настоящее! И себя узнаешь», — подумал так и стало легко. Твердо и спокойно Иван Федорович стал погружаться в себя дальше. Туда, где в черноте бездны горели совсем уже отчетливо и ясно глаза пришельца, проникшего в наш тихий мир. Врага, внушившего нам все! И только он, Иван Федорович, на свою беду распознал случайно, увидел чудовище. И теперь хочешь не хочешь, обязан был сорвать пелену со своих глаз и глаз других… Тут снова его стукнуло: «Но, если этот гад мне все, все, весь мир внушил, то есть ли еще люди, кроме меня? Хоть один? В каком они обличье?» И опять черной змеей с горячим раздвоенным жалом заскакала мысль: «Кто я?!» Но вновь он превозмог себя и страх и двинулся дальше в глубину…

* * *
Неразбериха творилась в городке. И не только в городке. Во все стороны от Ивана Федоровича будто волна какая катилась. И там, где прокатывалась она, как-то незаметно наступали сумерки, время потихоньку замедлялось и до странности всем хотелось спать. Животные, так те прямо валились на землю, кого где волна заставала и, потянувшись раза два, замирали.

Правда, были такие очень жизнеспособные, которые замечали неладное и пытались выяснить, установить, дозвониться куда надо. Даже в самом городке было несколько звонков на местную метеостанцию. И в милицию звонили. Правда, это еще до того, как лейтенант возвратился в отделение. Спрашивали, что случилось и почему время останавливается? Один начальственным баском даже требовал и грозил. Но ответа вразумительного им никто не дал. А в одном захудалом отделении милиции, где-то на окраине, даже по матушке послали, решив, что пьяный звонит…

В это самое время хозяйка Ивана Федоровича места себе не находила. Первый испуг ее давно прошел, а природная доброта и здравый смысл взяли свое. И теперь переживала она ужасно. И какие только мысли не лезли ей в голову, одна страшнее другой.

«Сидит, — думала она в отчаянии, — в камере на цементном полу! Это с его радикулитом… Наговорила дура со зла! Приревновала».

— Да разве он мог такое сделать?! — горестно вопрошала она, заламывая руки и убиваясь перед соседкой. — Завтра же пойду к самому полковнику, в ноги бухнусь и все скажу, как есть. Не может быть, отпустит. А не отпустит, и на полковника найдем управу. Суд общественный соберем, на поруки возьмем, против людей не посмеет…

Соседка согласно кивала головой. Только делала она это как-то крайне замедленно. Судьба Ивана Федоровича ее не волновала и потому не было в ней того возбуждения, что в говорившей хозяйке Ивана Федоровича. Впрочем, и у той вместо бойкой привычной пулеметной очереди изо рта слова прямо выталкивались с какой-то натугой.

— Пойду, — снова сказала она и остановилась. — Что это так потемнело? — произнесла она медленно.

— У меня все часы встали, — вяло ответила соседка. — Может, запустили какую-нибудь гадость на Марс, а мы страдай, не знамши, — она зевнула, не скрываясь. — Пойдем спать. Завтра видно будет…

— Пойдем, — вдруг согласилась хозяйка Ивана Федоровича, разом утратив свой пыл, подчиняясь томительной тягости все сильнее сгущавшихся сумерек. Голос ее прозвучал одиноко и хрипло, а слова будто висли возле губ и застывали прямо в воздухе, не достигая другого… «Зря наговорила», — вяло шевельнулось у нее в голове, но ни досады, ни горечи она от этого не испытала. Дремота и приятная сладость разливалась по телу. Она прошла, заплетаясь ногами, в дом и опустилась на диван. Поглядела на ходики. Они по-прежнему показывали какой-то давно уже минувший час. — «Сотворилось что-то», — подумала она засыпая.

Неотступный образ Ивана Федоровича тут же возник перед ней совершенно ярко, как наяву. Она потянулась к нему своим большим добрым сердцем, даже руки протянула и со сладким замиранием в груди полетела, устремилась вся. Будто приподняло ее, и плавно заскользила душа румяной хозяйки к своему жилистому квартиранту, лепеча в странной дремоте никому уже не слышные, бессвязные слова оправдания…

Стеклянная стена дождя по-прежнему падала, рассыпаясь в пыль. Но, как ни странно, как будто медленней летели теперь капли. И ветер не шумел, затих почти и ощущался, в лучшем случае, лишь как беззвучный сквозняк. Синяя чернота сгустилась вверху и ровно замазала все небо и море. Горизонт исчез. Круг сжимался постепенно. Мир закукливался и все длинней казались секунды.

— Симулирует, — снова сказал лейтенант, но в этот раз еще медленней. Он ничего не мог поделать с языком. Куда подевалась былая быстрота и сметка? Удивительное он испытывал ощущение. Как будто мысли застывали, стекленели. Мозг цепенел и останавливался на том последнем, где стыли прозрачные сгустки слов.

Из скользкого, застывшего твердым стеклом лабиринта мысли выскальзывали на волю. Незримо они были связаны с одним источником, с одной точкой. Как яркая скатерть, стоит прищипнуть ее в середке и потянуть, складывается в нацеленное к одному. И обнажается ровное однотонное дерево стола. Так в городке вокруг темнело все, и сглаживалось море с пляжем, с небом. Стеклянные капли дождя все медленней летели. Ветки, листья таяли в воздухе, и воздух становился гуще, сливаясь в одно с предметами. Пестрая скатерка мира быстро сползала, съеживаясь, обнажая ровное, неразличимое…

Иван Федорович погружался все глубже. Совсем рядом горели глаза и образ того, кто все придумал и опутал душу Ивана Федоровича. И страстно хотелось ему посмотреть на пришельца в упор и хоть взглядом схлестнуться с врагом людей и мира. Кто сказал, что у бесконечной пропасти нет дна? А вечность никогда не кончается? Вот оно, дно, граница. В ней отражаешься, как в зеркале. И как в зеркале — где плоскость, что разделяет тебя от изображения? Но метафизикой Иван Федорович не занимался. Он шел и шел все глубже, все дальше. Шел навстречу страшному пауку-телепату, внушившему ему весь мир, навязавшему, как наваждение, все, что он знал, любил и понимал… А теперь все прочь! Все полетело к дьяволу, и он шел, чтобы схлестнуться с обидчиком, стягивая, сбрасывая последнюю пелену со своей души.

Лейтенант застыл осоловело. Вот душа его выскользнула легким ветерком из затвердевшего гладкого стекла рассудка и маленькой блестящей мушкой, прилипшей к паутине, устремилась в центр, где застыл создатель липких нитей. Сотни, тысячи легких душ на невидимых присосках стягивались в одно, и быстро сползал последний угол яркой скатерти с темного, ровного стола. Звуки густели и висли в однотонном плотном сумраке. Не черном и не белом. Дома, деревья растворялись в безлунной ночи. Дождь замер, лишь лениво, вяло шлепались беззвучно последние капли. И море стихло.

Вот Иван Федорович достиг последнего предела и попятился. Из небытия глядели глаза. Огромные, нечеловеческие, жесткие глаза. Но не взгляда испугался Иван Федорович. Нет!

Глаза были его собственные. Он и был пришельцем-чудищем. А Иван Федорович, родной и близкий до морщины и ломоты в пояснице, Иван Федорович оказался всего лишь последней его иллюзией. Иллюзией себя.

«Вот оно как обернулось, — пробормотал бывший Иваном Федоровичем. — Как вышло-то. За собой, значит, и гнался…»

Вздохнул он там, в самой глубине и, отбрасывая последнее, слился с глазами и стал собой. Изображение, образ Ивана Федоровича погас последним. Только вроде на прощанье еще шепнул он чисто человеческое: «Вот, мол, как оно вышло». Но звук немедленно застыл. И пришло молчание.


Николаос Гизис. Пayчиха (1884).

Александр Рославлев ПАУК

Это началось с первого же дня нашего сожительства. Утром Сергей ко мне переехал, а вечером я уже думал, как от него избавиться. У нас были поверхностно-приятельские отношения, и то, что я предложил ему поселиться вместе, произошло помимо моего желания… Он так стеснительно-вкрадчиво завел об этом разговор, что у меня не хватило решительности ему отказать.

Сергей привез с собой подушку в подранном ветхом пледе и пару облупившихся чемоданов. В одном у него находилось белье и все прочее для домашней надобности, что он с кропотливой аккуратностью попрятал в комод, а в другом — книги и коллекция пауков (Сергей был естественником). Разобравшись, он потер левой рукой шею, о чем-то подумал и сел на постель.

— Значит, будем жить.

— Будем, — отозвался я, заваривая чай.

— Ты, кажется, полторы ложки положил.

— А что?

— Богато.

Мутно-серые глаза его остановились на моей завертывавшей кран руке, и я ощутил в ней странную неловкость: она как будто потяжелела.

— Неудобно, что в квартире один ход.

— Отчего? Кухня в конце коридора.

— Дело не в кухне, а на случай пожара.

— Ерунда какая! Тебе какой?

— Я сам налью.

Он быстро подошел к столу и остановился, держа руки в карманах брюк.

Налив себе, я передал ему чайник.

Руки у него были торопливые; длинные тонкие пальцы не сгибались, а вернее, скрючивались. Он сел, несколько отодвинувшись от стола, наливал в блюдечко и тянул с него медленно, сосредоточенно.

— Священнодействуешь, — сказал я.

Не ответил.

Я глядел на него очень внимательно. Было в нем что-то такое, от чего я начинал испытывать некоторое беспокойство. Каждое сделанное им движение устремляло его всего…

Короткий пепельного цвета бобрик, втянутые, начисто выбритые щеки, некрасивые торчковатые уши.



Он казался мне мало похожим на того, каким я его знал до этих минут.

Высокий выпуклый лоб теперь был едва ли не больше всего лица…

«Положительно, он изменился, — думал я, — и как он сидит, — растопырился, сгорбился…»

У меня явилось желание ударить его по спине, чтобы он выпрямился…

— А ты довольно скучный собеседник, — заметил я после продолжительного молчания.

— Я и не обещал тебе быть веселым.

Когда мы отпили чай, я лег на постель, а Сергей поставил перед собой на стол ящик с пауками, снял с него стекло и стал приводить коллекцию в порядок…

Он еще больше растопырился и сгорбился. Тут-то у меня и мелькнуло поразившее своей верностью сравнение.

Это же паук…

Я даже ощутил нервный озноб, так разительно явно было его сходство с пауком.

То, как он шевелил пальцами, как порывисто двигался и вдруг застывал, как собирался в серый, словно пыльный комок, — все подчеркивало мое впечатление.

«У него тужурка совсем особого серого цвета», — думал я.

Словом, чем подробнее я его разглядывал, тем цельнее убеждался, что Сергей — паук.

Было похоже на то, что я схожу с ума.

Сделав с пауками, что было надо, он оделся и ушел.

Вернулся поздно ночью.

Я ждал его, но когда в коридоре послышались его осторожные, крадущиеся шаги, — притворился спящим.

Он вошел, чиркнул спичкой и, сейчас же погасив ее, бросил на пол.

Раздевался он очень проворно, часто затихая, прислушиваясь.

Лег и спросил вполголоса:

— Спишь?

Я промолчал.

Он лежал спокойно, словно затаившись, и это усилило мое внимание.

Прошло с полчаса, если не больше. Я находился в напряженном, смутном ожидании. Что-то должно было произойти, это чувствовалось совершенно ясно. Привыкшие к темноте глаза различали стоявший у постели стул, комод…

Я не решался глядеть в сторону Сергея и взглянул лишь в то мгновение, когда понял по странному шороху, что он ползет ко мне по полу.

Я приподнялся на локте. Сердце билось тяжело, испуганно. Невероятнее, страшнее всего было то, что я его не видел.

— Сергей! — крикнул я.

Шорох стих.

Та тяжесть от его взгляда, которую я почувствовал в руке, когда заваривал чай, теперь, как густая жидкость, разливалась по всему моему телу. Я не мог двинуться, пошевелиться.

— Сергей, слышишь, Сергей! Что ты делаешь…

— Что такое? — спросил он как бы со сна.

— Что ты ползаешь?

— То есть как ползаю?

— По полу…

— Ты пощупай себе голову, должно быть, у тебя жар?

Я глупо недоумевал.

— Я не спал и прекрасно слышал.

— Ну, спи, спи, после поговорим. Спать хочется.

Он шумно повернулся, давая этим понять, что не хочет говорить.

В голове путались самые несуразные мысли…

Надо было что-то предпринять, но я не знал, что…

Тяжести в теле уже не было, но выступил пот, и я чувствовал неодолимую слабость и желание заснуть.

— Слушай, Сергей!

— Что тебе, наконец, нужно! Будишь среди ночи…

— Мне кажется… Я не умею тебе объяснить…

— Ну, что ты пристал, — перебил он. — Если у тебя бессонница и растрепаны нервы, тогда обтирайся из ночь холодной водой и веди нормальный образ жизни. Обратись к доктору, наконец…

— Я зажгу лампу.

— Зажигай.

Лампу я не зажег и, несколько успокоенный его ответом, скоро заснул.

Когда я открыл глаза, в окно лучилось морозное солнце, и на крыше соседнего дома радостно белел и искрился выпавший за ночь снег.

Сергея уже не было.

Припоминая наш ночной разговор, я стал переодевать рубашку, и уже готов был согласиться с Сергеем, что я последнее время изнервничался, и потому все произошло, как вдруг заметил на руках и на груди прилипшие к телу серые волокна…

Паутина.

С непередаваемой растерянностью я снимал ее пальцем и разглядывал на свет.

За этим занятием меня застал Сергей.

Вид у него был утомленный.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Паутина какая-то пристала, не понимаю, откуда.

Он подозрительно промолчал.

Я ушел на лекции, оставив его разбиравшим письма, а, вернувшись, нашел его сидящим на комоде.

Он, видимо, не ожидал моего появления и очень смутился.

— Что это ты забрался…

— У меня глупая привычка… Я люблю сидеть, свесив ноги.

Я вынул коробку папирос и хотел закурить…

— Ты говорил, что бросил? — заметил он.

— Соблазнился… Десяток выкурю и опять брошу.

— Не люблю я дыма…

Паук, подумал я, настоящий паук. Ишь как сидит…

— Я открою форточку.

— Да уж, открой…

Сидел он на комоде довольно долго, и это неестественное положение его меня раздражало.

Я чувствовал, что мы друг другу мешаем. Мне некуда было идти, и ему, должно быть, тоже… Мы томительно молчали и избегали встречных взглядов.

Легли спать поздно, он, заметно, хотел меня пересидеть, но я пил крепкий чай и читал какой-то глупый роман, решив не ложиться хоть до утра, если он не ляжет раньше меня…

Лампу я оставил гореть, прикрутив немного фитиль. Свет ее меня успокоил, рассеял, и я скоро заснул.

Меня разбудил придушенный женский крик.

В комнате было темно.

За стеной билась и стонала старуха-хозяйка…

— Пусти! — о-о-ох! пусти!!..

— Сергей! Ты здесь, Сергей?

Никто не отозвался.

— Сергей!.. — и я стал шарить под подушкой спички. Дверь неслышно отворилась, и он ловко шмыгнул к своей постели.

Я встал, зажег лампу.

Сергей лежал спокойно и дышал ровно.

— Ты же не спишь, что ты притворяешься! — и я грубо дернул с его плеча одеяло.



Он поднял голову, повернулся ко мне лицом, и наши глаза встретились.

Никогда у меня не было такого ощущения ужаса, как в то мгновенье. На меня глядел паук — ничего человеческого не было в вытянутом, напряженном лице и мутном, синевато-поблескивавшем взгляде… Я ничего ему не сказал, оделся и просидел всю ночь за столом с помутненной головой, вздрагивая от каждого шороха.

Утром в комнату постучалась хозяйка с завязанной белым платком шеей. Она была крайне взволнована; по ее доброму полному лицу блуждал испуг.

— Съезжайте, Александр Степаныч. Не могу я вас больше держать…

— Почему, что такое случилось? — деланно удивился я.

— Съезжайте, сделайте милость, а то в полицию заявлю.

— Сергей, что ты об этом думаешь?

— Сумасшедшая баба. Что же тут думать. Надо съехать.

— И разъехаться, — добавил я.

— Хорошо, — безразлично согласился он. — Как хочешь.

Хозяйка постояла, пожевала губами, как бы намереваясь еще что-то сказать, но раздумала и ушла, поправляя на шее платок, из под которого краснело пятно, как бы от укуса.


Роберт Юджин Улмер СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ПАСКАЛЯ


Не знаю, каков я в глазах Господа, ибо дело двадцатилетней давности все еще остается для меня и других неразгаданной тайной. Я не защищаю себя, потому что не имею ни малейшего представления о том, как было совершено это ужасное деяние, и несу ли я за него прямую или косвенную ответственность, если вообще причастен к нему. Не стану и пытаться объяснить, поскольку объяснить не могу. Лучше я расскажу все так, как это произошло, относительно же смысла случившегося, если таковой имеется, вам придется делать собственные заключения.

Я долго хранил молчание, ибо страх запечатал мои губы; но теперь я хочу открыть то, что мучило мое тело и душу и преждевременно сделало меня стариком. Пусть мир рассудит. Я более не способен выдерживать тяжесть страданий и благодарю Бога за то, что конец близок.

Начну же — не оправдываясь и не объясняя.

Меня зовут Дэвид Паскаль; по профессии я врач. В молодости я пользовался завидной репутацией в избранной мною области, и мне приписывали такие добродетели, как обычная респектабельность, законопослушность и отвращение к жестокости. Я был самым обыкновенным гражданином.

В описываемое время у меня был деловой партнер по фамилии Бленхейм, человек, наделенный исключительной индивидуальностью, умом, способностями и, как мне показалось при первой встрече, самым очаровательным характером. Его внешность, однако, навевала на меня безотчетный страх и отвращение. Черты его лица выглядели раздутыми и издевательски-злобными. Об этом, однако, я вполне мог позабыть ввиду его блестящих дарований — и гордился тем, что в партнерах у меня был такая замечательная личность. Но вскоре он превратился в искуснейшего преступника и с помощью хитрых махинаций вовлек меня в сеть сомнительных операций, проводимых им от моего имени и за моей подписью, о которых я совершенно не подозревал и в которых никак не был замешан. Я не буду вдаваться в подробности, так как они не имеют никакого значения; достаточно сказать, что, когда я наконец прозрел, я был вынужден молчать, чтобы спасти свое имя от полного позора. Будь я мудрее, я не стал бы откладывать неизбежное. Бленхейм постепенно прибирал все к рукам, и я стал всего лишь ширмой, он же — фактическим главой фирмы. С каждым днем я все глубже погружался в трясину, пока и самому себе не начал казаться отъявленным преступником. Не раз, в приступе отчаяния, я собирался донести на него, но страх перед ужасной расплатой всегда удерживал меня в решающий момент.

Все это я мог терпеть и до смерти, однако Бленхейм встал между мною и девушкой, которую я любил и видел своей будущей женой. Тогда я восстал. В печали и отчаянии я однажды публично набросился на него с осуждением. Он только презрительно улыбался, а красавица Маргарет, эта изменница, цеплялась за его руку и глядела на меня с холодным пренебрежением.

Бленхейм исполнил свои угрозы. Через несколько дней он предоставил компрометирующие документы и другие бумаги, подписанные мной. Меня обвинили, но он ловко избежал возможного преследования по всем сомнительным и незаконным пунктам. Я был обречен.

В результате меня судили, признали виновным и на пять лет отправили в тюрьму за мошенничество. Я вышел со сломленным здоровьем, озлобленный, но полный решимости отомстить за себя. Я поклялся найти Бленхейма, если он еще жив, и заставить его открыто признать свою вину и мою невиновность. Здесь позволю себе заметить, что мои замыслы, хотя и полные горечи, не приняли еще того ужасного направления, к какому склонились впоследствии, и строго ограничивались упомянутым планом.

В течение пяти лет моего заключения жестокое и алчное лицо Бленхейма преследовало меня; во сне и наяву я видел его отталкивающую, тучную и расплывшуюся физиономию. Именно из-за него я утратил репутацию, уважение и всякую надежду восстановить свою прежнюю жизнь. Мое имя было навсегда запятнано, стало предметом отвращения и насмешек. С профессиональной точки зрения, я стал никем; всякое чувство собственного достоинства исчезло, а моя любовь была попрана врагом. Я буквально сходил с ума и часто удивляюсь тому, что не задумал в те дни нечто более жестокое.

Когда я снова увиделся с Бленхеймом (его оказалось нетрудно найти, так как имя его было широко известно), он жил в роскоши, окруженный всеми вещественными доказательствами уважения общества и благосклонности судьбы, что когда-то были моими. Маргарет, его жена, растила детей, но теперь была похожа на увядшую розу — жалкое подобие былой красоты.

Несмотря на протесты служащих, я прорвался в личное святилище Бленхейма и молча стал в дверях, наблюдая за ним. Он не изменился; все такой же хитрый, изворотливый, как всегда, только волосы слегка отливали серебром.

— Ну? — коротко спросил он, оборачиваясь и поглядывая на мою жалкую фигуру.

Я подошел ближе.

— Ты не узнаешь меня, Бленхейм?

Несколько секунд он пристально смотрел мне в глаза, а потом я увидел, как он вздрогнул и побледнел.

— Паскаль!

— Да, — мрачно повторил я, — Паскаль.

Затем я предупредил его, пообещал, что отомщу за все зло, которое он мне причинил. Лучше ему наслаждаться своим богатством, пока можно, добавил я и вышел, оставив его несколько потрясенным и испуганным. Но я уверен, что свойственная Бленхейму дерзость и привычка сносить удары вскоре привели его в чувство; думаю, он вскоре забыл обо мне, по крайней мере на время.

В ту ночь, погруженный в видения и планы мести, я лег в постель, видя перед собой, как обычно, издевательское лицо старого партнера; но заснуть я не мог и начал в сильном волнении расхаживать по комнате. Наконец, утомившись, я устало опустился в кресло; чувства постепенно изменяли мне, комната и сам я в ней казались нереальными, словно я видел все издалека, и странный туман заволакивал мой разум. Я сонно опустил голову, мои веки мои тяжело опустились и сомкнулись; и в этом погружении в бессознательное состояние меня сопровождало единственное яркое, незабываемое видение — лицо Луиса Бленхейма.

Мне снился сон.

Моя кровать, казалось, бесшумно ушла вниз, и я повис в воздухе, один в тишине, темноте и одиночестве бесконечности, единственное живое существо в этой черной пустоте; не знаю, какая неведомая сила поддерживала меня, не давая упасть в бездонные глубины. Я ждал и понемногу почувствовал некое едва уловимое присутствие, невидимое, неслышимое, но становящееся все более осязаемым с каждым мгновением, пока тьму предо мной не рассеяло призрачное, фосфоресцирующие сияние, исходящее от чудовищного сооружения, точную природу которого я не мог определить. Становясь все более отчетливым, оно превратилось в колоссальную восьмиугольную паутину, крылья и волокна которой терялись во всеохватывающем мраке, и были настолько громадны, что, казалось, заполняли всю космическую пустоту. Липкие шелковистые нити вибрировали, как будто их мягко шевелило какое-то волнение атмосферы, не ощущаемое мной, завораживающее, но наполняющее мою душу ужасом. Меня необъяснимо тянуло к сердцу паутины, ее нити, казалось, жаждали принять меня, и медленно, но непреодолимо я подвигался вперед, напрягая в противоборстве все свои телесные и умственные силы; но ничто не помогало, и, словно потеряв терпение, огромная паутина начала скользить ко мне, все более подавляя меня по мере приближения, пока я не почувствовал себя муравьем перед слоном или человеком перед лицом природного катаклизма — совершенно бессильным, до жалости крошечным, брошенным на произвол всепоглощающей силы. Я начал задыхаться, вновь стал сопротивляться и закричал; но мои слабые крики были еле слышны в той бесконечности, откуда пришел этот исполинский фантазм, столь чудовищно гротескный, что самое живое воображение не смогло бы вызвать к жизни бушевавшие во мне чувства. Меня все влекло прямо в центр паутины, и наконец она замаячила впереди, огромная, непостижимая, полная невидимых ужасов и неописуемых угроз. Задыхаясь, я с криком рванулся, отчаянно борясь с ее чарами. Пространство сомкнулось, и я очутился в паутине, и все ее цепкие волокна начали смыкаться вокруг меня, оплетая мои руки и ноги, заглушая мои крики, крадя мое дыхание, парализуя каждую мышцу в моем теле.

Я бессильно боролся со своей судьбой. Мягкие, шелковистые нити облепляли мои пальцы; я был окутан прозрачнойсетчатой пеленой, липкие нити лезли в глаза, рот и нос, спутывали волосы и не давали дышать; но я, хотя и смутно, все еще видел и осознавал происходящее — и со смертельным ужасом глядел на то, как слой за слоем, нить за нитью этой бесконечной паутины бесшумно и безжалостно оплетали меня, пока я не сделался беспомощен и был не в силах издать ни малейшего звука. Я гадал, что будет дальше, не понимая, почему демон, создавший эту могучую ловушку, еще не прибежал по натянутым нитям, чтобы сжать мое тело отвратительными ядовитыми щупальцами и унести меня в свое тайное логово ужаса. От этой мысли я снова вздрогнул, и пот смертной агонии заструился по моему лбу, ибо я был убежден, что каждый следующий миг станет моим последним и дышал с невероятным трудом, как под пыткой. Я лежал, полностью укутанный в саван из тончайших волокон. Спасения не было; но страшное чудовище все еще не появлялось, хотя моя душа в неизбывном страхе ждала его появления. Неужели мне суждено умереть так, пленником в этой фантастической ловушке ужаса, медленно, в невыносимых, сводящих с ума страданиях?

Внезапный пронзительный рев, ударивший в залепленные паутиной уши, ответил на невысказанную мысль, и в одном ужасающем движении вся чудовищная паутина поглотила меня. Слабый крик застрял у меня в горле; я перестал бороться, сдался и лежал неподвижно.

Затем возникло новое ощущение: нити как-то странно завибрировали, и, подняв глаза, я увидел то, чего боялся больше всего, — жуткого паука, по меньшей мере шести футов в длину и трех в высоту, быстро скользящего по сетям своей ловушки. Чудовищное существо с толстым и раздутым телом, покрытым жесткими черными шипами, и с дюжинами ног, длинных, мощных, костлявых, покрытых тощей порослью черного пуха. Местами блестящая шкура была обнажена, и когда существо приблизилось, я увидел, что оно источает липкую жидкость с ярко выраженным серным запахом; она покрывала бестию с головы до ног и цеплялась за волокна паутины блестящими сгустками. Голова была огромной и тем более ужасной, что я с трепетом отвращения узнал в ней человеческую голову.

Черты лица были почти мертвенными, и бледность их резко контрастировала с черным телом. То было лицо Луиса Бленхейма, но бесконечно более жестокое и отвратительное, чем в жизни. Два длинных клыка свисали из капавшего слюной рта, грозя смертельным ядом укуса; огромные глаза, выпученные и желтые, смотрели на меня с такой голодной жадностью, что душа моя замирала и я жаждал конца.

Омерзительная тварь приблизилась, и я содрогнулся от зловония, когда ее горячее дыхание коснулось моей щеки; клыки блестели в грязной пасти, изогнутые когти вытягивались и втягивались, как у кошки, в то время как тело, казалось, пульсировало и раздувалось, становясь на глазах вдвое крупнее. Отвратное существо бросилось на меня, давя своей мерзкой тушей, раздавливая мою жизнь и впиваясь клыками в мою плоть; но когда сверкающие глаза приблизились к моим и я почувствовал, как липкая жидкость сочится из тела чудовища на мою кожу, я задрожал от резкой боли укуса и восстал на нечистого зверя, начав сопротивляться с удесятеренной силой, ибо передо мной вспыхнуло видение того, как чудовище утащит меня в свое бездонное логово, где я стану главным блюдом адского пиршества и подвергнусь агонии ужасающей смерти. Жуткое лицо дьявольски ухмылялось, и я с нечеловеческим усилием вытащил тяжелые руки из сетки паутины и, содрогаясь, погрузил пальцы в скользкое тело; но решимость моя разлетелась в прах, как морская рябь разбивается о могучий волнорез, и в конце концов я без сил откинулся назад, и чудовище быстро потащило меня в зияющую пасть паутины.

На миг паук остановился, чтобы покрепче ухватиться за мое тело; и в это мгновение я заглянул в черные глубины кошмарной бездны впереди и задрожал от невыразимого ужаса. Я подумал о ноже, который я всегда носил с собой, и с диким трепетом отчаянной надежды взмолился Богу, чтобы он позволил мне схватить нож, и вдруг, к своей несказанной радости, увидел оружие у себя в руке. Откуда взялся нож, я не знал. Но он был у меня в руке, моя единственная надежда на спасение. Я вырвал руку из ослабевшей на миг хватки когтей и повлек сталь вверх.

Распухшие пальцы сжали рукоять, и отяжелевшая, свинцовая рука взмахнула ножом. Со змеиным шипением чудовище повернулось, и я снова ощутил жалящий укус его отвратительных клыков. Я ударил раз, другой, третий, погружая сталь в волосатое тело. В эти несколько мучительных мгновений я прожил века, пока слепо резал, рубил, безумно разрывал мерзкую плоть, и с каждой новой раной, которую я наносил, на меня обрушивался удушающий поток тошнотворной жидкости; но я продолжал бороться. Мучительная ярость исказила черты человека-паука, и моя ненависть к Бленхейму возросла до непредставимых высот. Еще один укус ядовитых клыков, и я закричал, но по-прежнему вонзал липкое и мокрое лезвие в раздутую тушу чудовища. Все глубже погружались его клыки, и внутри у меня что-то разрывалось, оставляя меня слабым и задыхающимся; но я сражался до последнего, покрывая чудовище рваными, зияющими ранами. Наконец оно пошатнулось на нетвердых ногах, и я мысленно издал вопль яростного торжества, ибо нанес смертельную рану; но как недолговечен был мой триумф! Какая польза от борьбы в тисках смерти? И я, подобно ему, уступал неизбежному; моя слабеющая рука нанесла еще один удар, а затем — наступило ничто.

Последним, что я запомнил, было лицо Бленхейма на туловище паука, с издевкой склоненное над моим мертвым телом; он праздновал победу, как отвратительное, зловещее воплощение ужасов ада.

Мой сон оборвался внезапной и яркой вспышкой, и я проснулся, обнаружив, что уже давно рассвело и в окно струится солнечный свет. Я вскочил на ноги с глубоким вздохом облегчения, однако решил, что нынче же утром пойду к Бленхейму для окончательного объяснения.

Когда я торопливо вышел из дома, меня остановил возглас мальчишки-газетчика. Какой-то инстинкт, сам не знаю какой, заставил меня купить газету. В следующее мгновение я завороженно смотрел на кричащий заголовок:

«ТАИНСТВЕННОЕ УБИЙСТВО ЛУИСА БЛЕНХЕЙМА!»

Ниже я привожу выдержку из этого газетного сообщения:

«…и Бленхейм был найден мертвым в своей постели рано утром, после того, как его семья услышала отчаянные крики и шум жестокой борьбы в его комнате. Убитый истек кровью; на теле были обнаружены многочисленные раны, нанесенные кинжалом. Никаких улик, указывающих на личность убийцы, найдено не было, но некоторые необъяснимые обстоятельства придают этой трагедии сверхъестественный оттенок. Тело покойного было покрыто странной липкой жидкостью, издававшей ярко выраженный сернистый запах, а другой угол комнаты был затянут обрывками громадной паутины, частично цеплявшейся за тело».



Ганс Гейнц Эверс ПАУК Лилит

Господину Францу Загель, в Праге

And a will therein lieth, which dieth not.

Who knoweth the mysteries of a will with its vigour?[37]

Glanville
Студент медицинского факультета Ришар Бракемон переехал в комнату № 7 маленькой гостиницы «Стевенс» на улице Альфреда Стевенса, № 6 после того, как три предыдущие пятницы подряд в этой самой комнате на перекладине окна повесились трое человек.

Первый из повесившихся был швейцарский коммивояжер. Его тело нашли только в субботу вечером; врач установил, что смерть наступила между пятью и шестью часами вечера в пятницу. Тело висело на большом крюке, вбитом в переплет окна в том месте, где переплет образует крест, и предназначенном, по-видимому, для вешания платья. Самоубийца повесился на шнурке от занавеси, окно было закрыто. Так как окно было очень низкое, то ноги несчастного коленями касались пола; он должен был проявить невероятную силу воли, чтобы привести в исполнение свое намерение. Далее было установлено, что самоубийца был женат и что он оставил после себя четверых детей; кроме того, было известно, что его материальное положение было вполне обеспеченное и что он отличался веселым и беззаботным нравом.

Второй случай самоубийства в этой комнате мало отличался от первого. Артист Карл Краузе, служивший в ближайшем цирке «Медрано» и проделывавший там эквилибристические фокусы на велосипеде, поселился в комнате № 7 два дня спустя. Так как в следующую пятницу он не явился в цирк, то директор послал за ним в гостиницу капельдинера. Капельдинер нашел артиста в его незапертой комнате повесившимся на перекладине окна — в той же обстановке, в какой повесился и первый жилец. Это самоубийство было не менее загадочно, чем первое: популярный и любимый публикой артист получал очень большое жалованье, ему было всего двадцать пять лет, и он пользовался всеми радостями жизни. И он также не оставил после себя никакой записки, никакого объяснения своего поступка. После него осталась только мать, которой сын аккуратно каждое первое число посылал 200 марок на ее содержание.

Для госпожи Дюбоннэ, содержательницы этой гостиницы, клиенты которой почти исключительно состояли из служащих в близлежащих монмартрских варьете, это второе загадочное самоубийство имело очень неприятные последствия. Некоторые жильцы выехали из гостиницы, а другие постоянные ее клиенты перестали у нее останавливаться. Она обратилась за советом к своему личному другу, комиссару IX участка, и тот обещал ей сделать все, что только от него зависит. И действительно, он не только самым усердным образом занялся расследованием причины самоубийства двух постояльцев, но отыскал ей также нового жильца для таинственной комнаты.

Шарль-Мария Шомье, служивший в полицейском управлении и добровольно согласившийся поселиться в комнате № 7, был старый морской волк, одиннадцать лет прослуживший во флоте. Когда он был сержантом, то ему не раз приходилось в Тонкине и Аннаме[38] оставаться по ночам одному на сторожевом посту и не раз приходилось угощать зарядом лебелевского ружья желтых пиратов, неслышно подкрадывавшихся к нему во мраке. А потому казалось, что он создан для того, чтобы должным образом встретить «привидения», которыми прославилась улица Альфреда Стевенса. Он переселился в комнату в воскресенье вечером и спокойно улегся спать, мысленно благодаря госпожу Дюбоннэ за вкусный и обильный ужин.

Каждый день утром и вечером Шомье заходил к комиссару, чтобы сделать ему короткий доклад. Доклады эти в первые дни ограничивались только заявлением, что все обстоит благополучно и что он ничего не заметил. Однако в среду вечером он сказал, что напал на кое-какие следы. На просьбу комиссара высказаться яснее он ответил отказом и прибавил, что пока еще не уверен, имеет ли это открытие какую-нибудь связь с двумя самоубийствами в этой комнате. Он сказал между прочим, что боится показаться смешным и что выскажется подробнее, когда будет уверен в себе. В четверг он вел себя менее уверенно и в то же время более серьезно, но нового ничего не рассказал. В пятницу утром он был сильно возбужден; сказал полушутя, полусерьезно, что как бы там ни было, но окно это действительно имеет какую-то странную притягательную силу. Однако Шомье утверждал, что это отнюдь не имеет никакого отношения к самоубийству и что его подняли бы на смех, если бы он еще к этому что-нибудь прибавил. Вечером того же дня он не пришел больше в полицейский участок: его нашли повесившимся на перекладине окна в его комнате.

На этот раз обстановка самоубийства была также до мельчайших подробностей та же самая, что и в двух предыдущих случаях: ноги самоубийцы касались пола, вместо веревки был употреблен шнурок от занавеси. Окно открыто, дверь не была заперта; смерть наступила в шестом часу вечера. Рот самоубийцы был широко раскрыт, язык был высунут.

Последствием этой третьей смерти в комнате № 7 было то, что в этот же день все жильцы гостиницы «Стевенс» выехали, за исключением, впрочем, одного немецкого учителя из № 16, который, однако, воспользовался этим случаем, чтобы на треть уменьшить свою плату за комнату. Слишком маленьким утешением для госпожи Дюбоннэ было то обстоятельство, что на следующий же день Мэри Гарден, звезда Opera-Comique, приехала к ней в великолепном экипаже и купила у нее за двести франков красный шнурок, на котором повесился самоубийца. Во-первых, это приносит счастье, а кроме того — об этом напишут в газетах.

Если бы все это произошло еще летом, так, в июле или в августе, то госпожа Дюбоннэ получила бы втрое больше за свой шнурок; тогда газеты целую неделю заполняли бы свои столбцы этой темой. Но в разгар сезона материала для газет более чем нужно: выборы, Марокко, Персия, крах банка в Нью-Йорке, не менее трех политических процессов — действительно, не хватало даже места. Вследствие этого происшествие на улице Альфреда Стевенса обратило на себя гораздо меньше внимания, чем оно того заслуживало. Власти составили короткий протокол — и тем дело было окончено.

Этот-то протокол только и знал студент медицинского факультета Ришар Бракемон, когда он решил нанять себе эту комнату. Одного факта, одной маленькой подробности он совсем не знал; к тому же этот факт казался до такой степени мелким и незначительным, что комиссар и никто другой из свидетелей не нашел нужным сообщить о нем репортерам. Только позже, после приключения со студентом, о нем вспомнили. Дело в том, что когда полицейские вынимали из петли тело сержанта Шарля-Мария Шомье, изо рта его выполз большой черный паук. Коридорный щелкнул паука пальцем и воскликнул:

— Черт возьми, опять это поганое животное.

Позже, во время следствия, касавшегося Бракемона, он заявил, что когда вынимали из петли тело швейцарского коммивояжера, то совершенно такой же паук сполз с его плеча. Но Ришар Бракемон ничего не знал об этом.

Он поселился в комнате № 7 две недели спустя после третьего самоубийства, в воскресенье. То, что он пережил там, он ежедневно записывал в свой дневник.

Дневник Ришара Бракемона, студента медицинского факультета
Понедельник, 28 февраля.

Вчера я поселился в этой комнате. Я распаковал свои две корзины и разложил вещи, потом улегся спать. Выспался отлично; пробило девять часов, когда меня разбудил стук в дверь. Это была хозяйка, которая принесла мне завтрак. Она чрезвычайно внимательна ко мне, — это видно было по яйцам, ветчине и превосходному кофе, который она сама подала мне. Я вымылся и оделся, а потом стал наблюдать за тем, как коридорный прибирает мою комнату. При этом я курил трубку.

Итак, я водворился здесь. Я прекрасно знаю, что затеял опасную игру, но в то же время сознаю, что много выиграю, если мне удастся напасть на верный след. И если Париж некогда стоил мессы — теперь его так дешево уж не приобретешь, — то я, во всяком случае, могу поставить на карту свою недолгую жизнь. Но тут есть шанс; прекрасно, попытаю свое счастье.

Впрочем, и другие также хотели попытать свое счастье. Не менее двадцати семи человек являлись — одни в полицию, другие прямо к хозяйке — с просьбой получить комнату; среди этих претендентов были три дамы. Итак, в конкуренции недостатка не было; по-видимому, все это были такие же бедняки, как и я.

Но я «получил место». Почему? Ах, вероятно, я был единственный, которому удалось провести полицию при помощи одной «идеи». Нечего сказать, хороша идея! Конечно, это не что иное, как утка.

И рапорты эти предназначены для полиции, а потому мне доставляет удовольствие сейчас же сказать этим господам, что я ловко провел их. Если комиссар человек здравомыслящий, то он скажет: «Гм, вот потому-то Бракемон и оказался наиболее подходящим».

Впрочем, для меня совершенно безразлично, что он потом скажет: теперь я, во всяком случае, сижу здесь. И я считаю хорошим предзнаменованием то обстоятельство, что так ловко надул этих господ.

Начал я с того, что пошел к госпоже Дюбоннэ; но она отослала меня в полицейский участок. Целую неделю я каждый день шатался туда, и каждый день получал тот же ответ, что мое предложение «принято к сведению» и что я должен зайти завтра. Большая часть моих конкурентов очень быстро отстала от меня; по всей вероятности, они предпочли заняться чем-нибудь другим, а не сидеть в душном полицейском участке, ожидая целыми часами. Что же касается меня, то мое упорство, по-видимому, вывело из терпения даже комиссара. Наконец он объявил мне категорически, чтобы я больше не приходил, так как это ни к чему не приведет. Он сказал, что очень благодарен мне, так же как и другим, за мое доброе желание, но «дилетантские силы» совершенно не нужны. Если у меня к тому же нет выработанного плана действия…

Я сказал ему, что у меня есть план действия. Само собой разумеется, что у меня никаких планов не было и я не мог сказать ему ни слова относительно моего плана. Но я заявил ему, что открою свой план — очень хороший, но очень опасный, — могущий дать те же результаты, какие дает деятельность профессиональных полицейских, только в том случае, если он даст мне честное слово, что сам возьмется за его выполнение. За это он меня очень поблагодарил и сказал, что у него совсем нет времени на что-либо подобное. Но тут я увидел, что имею точку опоры, тем более что он спросил меня, не могу ли я ему хоть как-нибудь раскрыть свой план.

Это я сделал. Я рассказал ему невероятную чепуху, о которой за секунду перед тем не имел ни малейшего понятия; сам не знаю, откуда мне это вдруг пришло в голову. Я сказал ему, что из всех часов в неделю есть час, имеющий на людей какое-то странное, таинственное влияние. Это — тот час, в который Христос исчез из своего гроба, чтобы сойти в ад, то есть шестой вечерний час последнего дня еврейской недели. Я напомнил ему, что именно в этот час, в пятницу, между пятью и шестью часами, совершились все три самоубийства. Больше я ему ничего не могу сказать, заметил я ему, но попросил обратить внимание на Откровение Святого Иоанна.

Комиссар состроил такую физиономию, словно что-нибудь понял, поблагодарил меня и попросил опять прийти вечером. Я был пунктуален и явился в назначенное время в его бюро; перед ним на столе лежал Новый Завет. Я также в этот промежуток времени занимался тем же исследованием — прочел все Откровение и — ни слова в нем не понял. Весьма возможно, комиссар был умнее меня, во всяком случае он заявил мне очень любезно, что, несмотря на мой неясный намек, догадывается о моем плане. Потом он сказал, что готов идти навстречу моему желанию и оказать мне возможное содействие.

Должен сознаться, он действительно был со мной крайне предупредителен. Он заключил с хозяйкой условие, в силу которого она обязалась целиком содержать меня в гостинице. Он снабдил меня также великолепным револьвером и полицейским свистком; дежурным полицейским было приказано как можно чаще проходить по маленькой улице Альфреда Стевенса и по малейшему моему знаку идти ко мне. Но важнее всего было то, что он поставил в мою комнату настольный телефон, чтобы я мог всегда быть в общении с полицейским участком. Участок этот всего в четырех минутах ходьбы от меня, а потому я очень скоро могу иметь помощь, если только в этом случится надобность. Принимая все это во внимание, я не могу себе представить, чего мне бояться.


Вторник, 1 марта.

Ничего не случилось ни вчера, ни сегодня. Госпожа Дюбоннэ принесла новый шнурок к занавеске из соседней комнаты — ведь у нее достаточно пустых комнат. Вообще она пользуется всяким случаем, чтобы приходить ко мне; и каждый раз она что-нибудь приносит. Я попросил ее еще раз рассказать мне со всеми подробностями о том, что произошло в моей комнате, однако не узнал ничего нового. Относительно причины самоубийств у нее было свое особое мнение. Что касается артиста, то она думает, что тут дело было в несчастной любви: когда он за год перед тем останавливался у нее, к нему часто приходила одна молодая дама, но на этот раз ее совсем не было видно. Что касается швейцарца, то она не знает, что заставило его принять роковое решение, — но разве влезешь человеку в душу? Ну, а сержант, несомненно, лишил себя жизни только для того, чтобы досадить ей.

Должен сказать, что объяснения госпожи Дюбоннэ отличаются некоторой неосновательностью, но я предоставил ей болтать, сколько ее душе угодно: как бы то ни было, она развлекает меня.


Четверг, 3 марта.

Все еще ничего нового. Комиссар звонит мне по телефону раза два в день, я отвечаю ему, что чувствую себя превосходно; по-видимому, такое донесение не вполне удовлетворяет его. Я вынул свои медицинские книги и начал заниматься; таким образом, мое добровольное заключение принесет мне хоть какую-нибудь пользу.


Пятница, 4 марта, 2 часа пополудни.

Я пообедал с аппетитом; хозяйка подала мне к обеду полбутылки шампанского. Это была настоящая трапеза приговоренного к смерти. Она смотрела на меня так, словно я уже на три четверти мертв. Уходя от меня, она со слезами просила меня пойти вместе с ней; по-видимому, она боялась, что я также повешусь, «чтобы досадить ей».

Я тщательно осмотрел новый шнурок для занавеси. Так, значит, на нем я должен сейчас повеситься? Гм, для этого у меня слишком мало желания. К тому же, шнурок жесткий и шершавый, и из него с трудом можно сделать петлю; нужно громадное желание, чтобы последовать примеру других. Теперь я сижу за своим столом, слева стоит телефон, справа лежит револьвер. Я не испытываю и тени страха, но любопытство во мне есть.


6 часов вечера.

Ничего не случилось, я чуть было не сказал — к сожалению! Роковой час наступил и прошел — и он был совсем такой же, как и все другие. Конечно, я не буду отрицать, что были мгновения, когда я чувствовал непреодолимое желание подойти к окну — о да, но из совсем других побуждений! Комиссар звонил по крайней мере раз десять между пятью и шестью часами, он проявлял такое же нетерпение, как и я сам. Но что касается госпожи Дюбоннэ, то она довольна: целую неделю жилец прожил в комнате № 7 и не повесился. Невероятно!


Понедельник, 7 марта.

Я начинаю убеждаться в том, что мне не удастся ничего открыть, и я склонен думать, что самоубийство моих троих предшественников было простой случайностью. Я попросил комиссара еще раз сообщить мне все подробности трех самоубийств, так как был убежден, что если хорошенько вникнуть во все обстоятельства, то можно в конце концов напасть на истинную причину. Что касается меня самого, то я останусь здесь так долго, как это только будет возможно. Парижа я, конечно, не знаю, но я живу здесь даром и отлично откармливаюсь. К этому надо прибавить, что я много занимаюсь; я сам чувствую, что вошел во вкус с моими занятиями. И, наконец, есть и еще одна причина, которая удерживает меня здесь.


Среда, 9 марта.

Итак, я сдвинулся на один шаг. Кларимонда…

Ах, да ведь я о Кларимонде ничего еще не рассказал. Итак, она моя «третья причина», вследствие которой я хочу здесь остаться, и из-за нее-то я и стремился к окну в тот «роковой» час, а отнюдь не для того, чтобы повеситься. Кларимонда — но почему я назвал ее так? Я не имею ни малейшего представления о том, как ее зовут, но у меня почему-то явилось желание называть ее Кларимондой. И я готов держать пари, что ее именно так и зовут, если только мне удастся когда-нибудь спросить ее об ее имени.

Я заметил Кларимонду в первый же день. Она живет по другую сторону очень узкой улицы, на которой находится моя гостиница; ее окно расположено как раз против моего. Она сидит у окна за занавеской. Кстати, должен сказать, что она начала смотреть на меня раньше, чем я на нее, — видно, что она интересуется мной. В этом нет ничего удивительного, вся улица знает, почему я здесь живу, — об этом уж позаботилась госпожа Дюбоннэ.

Уверяю, что я не принадлежу к числу очень влюбчивых натур, и отношения мои к женщинам всегда были очень сдержанны. Когда приезжаешь в Париж из провинции, чтобы изучать медицину, и при этом не имеешь денег даже на то, чтобы хоть раз в три дня досыта наесться, тут уж не до любви. Таким образом, я не отличаюсь опытом и на этот раз, быть может, держал себя очень глупо. Как бы то ни было, она мне нравится такой, какая она есть. Вначале мне и в голову не приходило заводить какие бы то ни было отношения с соседкой, живущей напротив меня. Я решил, что здесь я живу только для того, чтобы делать наблюдения; но раз оказалось, что при всем моем желании мне здесь все равно нечего делать, то я и начал наблюдать за своей соседкой. Нельзя же весь день, не отрываясь, сидеть за книгами. Я выяснил, между прочим, что Кларимонда, по-видимому, одна занимает маленькую квартирку. У нее три окна, но она всегда сидит у того окна, которое находится против моего; она сидит и прядет за маленькой старинной прялкой. Такую прялку я когда-то видел у моей бабушки, но она никогда ее не употребляла, а сохранила как воспоминание о какой-то старой родственнице; я даже и не знал, что в наше время эти прялки еще употребляются. Впрочем, прялка Кларимонды маленькая и изящная, она вся белая и, по-видимому, сделана из слоновой кости; должно быть, она прядет на ней невероятно тонкие нити. Она весь день сидит за занавесками и работает не переставая, прекращает работу, только когда становится темно. Конечно, в эти туманные дни темнеет очень рано на нашей узкой улице — в пять часов уже наступают настоящие сумерки. Но никогда не видал я света в ее комнате.

Какая у нее наружность — этого я не знаю как следует. Ее черные волосы завиваются волнами, и лицо у нее очень бледное. Нос у нее узкий и маленький с подвижными ноздрями; губы также бледные; и мне кажется, что ее маленькие зубы заострены, как у хищных животных. На веках лежат темные тени, но когда она их поднимает, то ее большие темные глаза сверкают. Однако все это я гораздо больше чувствую, нежели действительно знаю. Трудно как следует рассмотреть что-нибудь за занавеской.

Еще одна подробность: она всегда одета в черное платье с высоким воротом; оно все в больших лиловых крапинках. И всегда у нее на руках длинные черные перчатки, — должно быть, она боится, что ее руки испортятся от работы. Странное впечатление производят эти узкие черные пальчики, которые быстро-быстро перебирают нитки и вытягивают их — совсем как какое-то насекомое с длинными лапками.

Наши отношения друг к другу? Должен сознаться, что пока они очень поверхностны, и все-таки мне кажется, что в действительности они гораздо глубже. Началось с того, что она посмотрела на мое окно, а я посмотрел на ее окно. Она увидела меня, а я увидел ее. И, по-видимому, я понравился ей, потому что однажды, когда я снова посмотрел на нее, она улыбнулась мне, и я, конечно, улыбнулся ей в ответ. Так продолжалось два дня, мы улыбались друг другу все чаще и чаще. Потом я чуть не каждый час принимал решение поклониться ей, но каждый раз какое-то безотчетное чувство удерживало меня от этого.

Наконец я все-таки решился на это сегодня после обеда. И Кларимонда ответила мне на мой поклон. Конечно, она кивнула головой чуть заметно, но все-таки я хорошо заметил это.


Четверг, 10 марта.

Вчера я долго сидел над книгами. Не могу сказать, что я усердно занимался, нет, я строил воздушные замки и мечтал о Кларимонде. Спал я очень неспокойно, но проспал до позднего утра.

Когда я подошел к окну, то сейчас же увидел Кларимонду. Я поздоровался с нею, и она кивнула мне в ответ. Она улыбнулась и долго не сводила с меня глаз.

Я хотел заниматься, но не мог найти покоя. Я сел у окна и стал смотреть на нее. Тут я увидел, что и она также сложила руки на коленях. Я отдернул занавеску в сторону, потянув за шнурок. Почти в то же мгновение она сделала то же самое. Оба мы улыбнулись и посмотрели друг на друга.

Мне кажется, что мы просидели так целый час.

Потом она снова принялась за свою пряжу.


Суббота, 12 марта.

Как быстро несется время. Я ем, пью и сажусь за письменный стол. Закурив трубку, я склоняюсь над книгами. Но не читаю ни одной строчки. Я стараюсь сосредоточиться, но уже заранее знаю, что это ни к чему не приведет. Потом я подхожу к окну. Я киваю головой, Кларимонда отвечает. Мы улыбаемся друг другу и не сводим друг с друга глаз целыми часами. Вчера после обеда в шестом часу меня охватило какое-то беспокойство. Стало смеркаться очень рано, и мне сделалось как-то жутко. Я сидел за письменным столом и ждал. Я почувствовал, что какая-то непреодолимая сила влечет меня к окну — конечно, я не собирался вешаться, я просто только хотел взглянуть на Кларимонду. Наконец я вскочил и спрятался за занавеской. Никогда, казалось мне, не видал я ее так ясно, несмотря на то, что стало уже довольно темно. Она пряла, но глаза ее были устремлены на меня. Меня охватило чувство блаженства, но в то же время я почувствовал смутный страх.

Зазвонил телефон. Я был вне себя от злобы на этого несносного комиссара, который своими глупыми вопросами оторвал меня от моих грез.

Сегодня утром он приходил ко мне вместе с госпожой Дюбоннэ. Последняя очень довольна мной, для нее уже совершенно достаточно того, что я прожил две недели в комнате № 7. Комиссар, однако, требует, кроме того, еще каких-нибудь результатов. Я сделал ему несколько таинственных намеков на то, что напал, наконец, на очень странный след; этот осел поверил мне. Во всяком случае, я могу еще долго жить здесь, а это мое единственное желание. И не ради кухни и погреба госпожи Дюбоннэ, — Боже мой, как скоро становишься равнодушным ко всему этому, когда каждый день наедаешься досыта, — но только ради ее окна, которое она ненавидит и которого боится и которое я люблю, потому что вижу в нем Кларимонду.

Когда я зажигаю свою лампу, то перестаю ее видеть. Я все глаза высмотрел, чтобы подметить, выходит ли она из дому, но так ни разу и не видел ее на улице. У меня есть большое удобное кресло и на лампу зеленый абажур, и эта лампа обдает меня теплом и уютом. Комиссар принес мне большой пакет табаку; такого хорошего я еще никогда не курил… и все-таки, несмотря на все это, я не могу работать. Я заставляю себя прочесть две или три страницы, но после этого у меня сейчас же является сознание, что я не понял ни единого слова из прочитанного. Один только мой взор воспринимает буквы, но голова моя отказывается мыслить. Странно! Как будто к моей голове привешен плакат: «вход воспрещается». Как будто в нее разрешен доступ одной только мысли: Кларимонда.


Воскресенье, 13 марта.

Сегодня утром я видел маленькое представление. Я прогуливался в коридоре взад и вперед, пока коридорный прибирал мою комнату. На маленьком окне, выходящем на двор, висит паутина, толстый паук-крестовик сидит в центре паутины. Госпожа Дюбоннэ не позволяет убрать паука: ведь пауки приносят счастье, а в доме и без того было достаточно несчастья. Вдруг я увидел другого паука, который был гораздо меньше первого; он осторожно бегал вокруг сети — это был самец. Неуверенно он пополз по колеблющейся нити паутины к середине, но стоило только самке сделать движение, как он сейчас же испуганно бросился назад. Он подполз к другой стороне и попытался приблизиться оттуда. Наконец самка, сидевшая в середине, вняла его мольбам: она не двигалась больше. Самец дернул сперва осторожно за одну нить, так что паутина дрогнула; однако его возлюбленная не двинулась. Тогда он быстро, но с величайшей осторожностью приблизился к ней. Самка приняла его спокойно и отдалась его нежным объятиям; несколько минут оба паука неподвижно висели посреди большой паутины.

Потом я увидел, что самец медленно освободил одну ножку за другой; казалось, он хотел потихоньку удалиться и оставить свою возлюбленную одну в любовных мечтах. Вдруг он сразу освободился и побежал так быстро, как только мог, вон из паутины. Но в то же мгновение самка выказала сильнейшее беспокойство и быстро бросилась за ним вдогонку. Слабый самец спустился по одной нити, но его возлюбленная сейчас же последовала его примеру. Оба паука упали на подоконник; всеми силами самец старался спастись от преследования. Но поздно, его подруга уже схватила его своими сильными лапками и потащила снова в середину паутины. И это же самое место, которое только что служило ложем любви, послужило местом казни. Сперва возлюбленный пытался бороться, судорожно протягивал свои слабые ножки, стараясь высвободиться из этих ужасных объятий. Однако его возлюбленная не выпустила его больше. В несколько минут она обволокла его всего паутиной, так что он не мог больше двинуть ни одним членом. Потом она сдавила его своими цепкими клещами и стала жадно высасывать молодую кровь из тела своего возлюбленного. Я видел, как она, наконец, с презрением выбросила из паутины изуродованный до неузнаваемости комочек — ножки и кожу, переплетенные нитями паутины.

Так вот какова любовь у этих насекомых! Ну что ж, я очень рад, что я не молодой паук.


Понедельник, 14 марта.

Я совершенно перестал заглядывать в свои книги. Я целые дни провожу у окна. Даже когда темнеет, я продолжаю сидеть у окна. Тогда я уже не вижу ее, но закрываю глаза, и ее образ стоит передо мной.

Гм, в своем дневнике я рассказываю о госпоже Дюбоннэ и о комиссаре, о пауках и о Кларимонде. Но ни одного слова о тех открытиях, которые я должен был сделать в этой комнате. Виноват ли я в этом?


Вторник, 15 марта.

Мы придумали странную игру, Кларимонда и я; и мы играем в эту игру целый день. Я киваю ей, и она сейчас же отвечает мне кивком. Потом я начинаю барабанить пальцами по стеклу; едва она это замечает, как сейчас же начинает делать то же самое. Я делаю ей знак рукой, и она отвечает мне тем же; я шевелю губами, как бы говоря с ней, и она делает то же самое. Я откидываю свои волосы назад, и сейчас же она также подносит руку к своему лбу. Это выходит совсем по-детски, и оба мы смеемся над этим. Впрочем, она, собственно, не смеется, а только улыбается тихо и нежно, и мне кажется, что я сам улыбаюсь совсем так же.

Однако все это вовсе уж не так глупо, как могло бы казаться. Это не простое подражание друг другу — оно очень скоро надоело бы нам обоим, — нет, тут играет роль сродство мыслей. Дело в том, что Кларимонда мгновенно подражает малейшему моему движению: едва она замечает то, что я делаю, как тотчас делает то же самое, — иногда мне даже кажется, что все ее движения одновременно совпадают с моими. Вот это-то и приводит меня в восхищение; я всегда делаю что-нибудь новое, непредвиденное, и можно прямо поражаться, как быстро она все схватывает. Иногда у меня является желание застать ее врасплох. Я делаю множество движений, одно за другим, потом повторяю еще раз то же самое и еще раз. В конце концов и в четвертый раз проделываю то же самое, но в другом порядке или пропускаю какое-нибудь движение и делаю новое. Это напоминает детскую игру «Птицы летят». И это прямо невероятно, что Кларимонда никогда ни разу не ошибется, хотя я проделываю все это так быстро, что, казалось бы, нет возможности разобраться в моих движениях.

Так я провожу целые дни. Но у меня ни на секунду не является такое чувство, будто я бесполезно провожу время; напротив, мне кажется, что я никогда не был занят более важным делом.


Среда, 16 марта.

Не странно ли, что мне никогда не приходит в голову перенести мои отношения с Кларимондой на более реальную почву, а не ограничиваться только этой игрой? Прошлую ночь я долго думал над этим. Ведь стоит мне только взять шляпу и пальто и спуститься со второго этажа. Пройти пять шагов через улицу и потом снова подняться по лестнице на второй этаж. На дверях, конечно, висит дощечка, на которой написано «Кларимонда». Кларимонда, а дальше что? Не знаю, что именно: но имя Кларимонды написано на дощечке. Потом я стучу и…

Все это я представляю совершенно ясно, каждое малейшее движение, которое я сделаю, я представляю себе отчетливо. Но зато я не могу никак представить себе, что будет потом. Дверь откроется, это я еще могу представить себе. Но перед дверью я останавливаюсь и всматриваюсь в темноту, в которой я ничего, ничего не могу различить. Она не появляется — я ничего не вижу, да и вообще там ничего нет. Я вижу только черный, непроницаемый мрак.

Иногда мне кажется, что только и существует та Кларимонда, которую я вижу там, у окна, и которая со мной играет. Я даже не могу себе представить, какой вид имела бы эта женщина в шляпе или в каком-нибудь другом платье, а не в этом черном с лиловыми пятнами; я не могу себе представить ее даже без ее черных перчаток. Если бы я встретил ее на улице или в каком-нибудь ресторане за едой или питьем или просто болтающей, — нет, даже смешно подумать об этом, до такой степени невозможной представляется мне эта картина.

Иногда я спрашиваю себя, люблю ли я ее. На это я не могу дать ответа, потому что никогда еще не любил. Но если то чувство, которое я испытываю к Кларимонде, действительно любовь, то это нечто совсем-совсем другое, чем то, что я видел у моих товарищей или о чем читал в романах.

Мне очень трудно дать отчет в моих ощущениях. Вообще мне очень трудно думать о чем-нибудь, не имеющем прямого отношения к Кларимонде или, вернее, к нашей игре. Ибо нельзя отрицать, что в сущности эта игра и только эта игра занимает меня, а не что-нибудь другое. И это я, во всяком случае, понимаю.

Кларимонда… ну да, меня, конечно, влечет к ней. Но к этому примешивается другое чувство, как если бы я чего-нибудь боялся. Боялся? Нет, это не то, это скорее застенчивость, смутный страх перед чем-то для меня неизвестным. Но именно этот-то страх и представляет собой нечто порабощающее, нечто сладостное, не позволяющее мне приблизиться к ней. У меня такое чувство, будто я бегаю вокруг нее в широком кругу, время от времени приближаюсь к ней, потом опять отбегаю от нее, устремляюсь в другое место, снова приближаюсь и снова убегаю. Пока наконец — я в этом твердо уверен — я все-таки не приближусь к ней окончательно.

Кларимонда сидит у окна и прядет. Она прядет длинные, тонкие, необычайно тонкие нити.

Из этих нитей она соткет ткань, не знаю, что из нее будет. Я не понимаю даже, как она соткет ткань из этих нежных тонких нитей, не перепутав и не оборвав их. В ее ткани будут удивительные узоры, сказочные животные и невероятные рожи.

Впрочем, что я пишу? Ведь я все равно не вижу, что она прядет; ее нити слишком тонки. И все-таки я чувствую, что работа ее именно такая, какою я себе представляю ее, когда закрываю глаза. Именно такая. Большая сеть со множеством фигур в ней — сказочные животные с невероятными рожами.


Четверг, 17 марта.

Странное у меня состояние. Я почти не разговариваю больше ни с кем; даже с госпожой Дюбоннэ и с коридорными я едва только здороваюсь. Я едва даю себе время, чтобы поесть; мне только хочется сидеть у окна и играть с нею. Эта игра возбуждает меня, право, возбуждает.

И все время у меня такое чувство, будто завтра должно нечто случиться.


Пятница, 18 марта.

Да, да, сегодня должно что-то случиться. Я повторяю это себе — совсем громко, чтобы услышать свой голос, — я говорю себе, что только для этого я нахожусь здесь. Но хуже всего то, что мне страшно. И этот страх, что со мной может случиться то же самое, что с моими предшественниками в этой комнате, смешивается со страхом перед Кларимондой. Я не могу больше отделить одного от другого.

Мне страшно, мне хочется кричать.


6 часов вечера.

Скорее два слова, потом — за шляпу и пальто.

Когда пробило пять часов, силы мои иссякли. О, теперь я хорошо знаю, что есть что-то особенное в шестом часу предпоследнего дня недели — теперь я уже не смеюсь больше над той шуткой, которую проделал с комиссаром. Я сидел в своем кресле и всеми силами старался не сходить с него. Но меня тянуло, я рвался к окну. Я хотел во что бы то ни стало играть с Кларимондой — но тут примешивался страх перед окном. Я видел, как на нем висит швейцарец, большой, с толстой шеей и седоватой бородой. Я видел также стройного артиста и коренастого, сильного сержанта. Я видел всех троих, одного за другим, а потом всех троих зараз, на том же крюке, с раскрытыми ртами и высунутыми языками. А потом я увидал и себя самого среди них.

О, этот страх! Я чувствовал, что мною овладел ужас как перед перекладиной окна и отвратительным крюком, так и перед Кларимондой. Да простит она мне, но это так, в моем подлом страхе я все время примешивал ее образ к тем троим, которые висели, спустив ноги на пол.

Правда, ни на одно мгновение у меня не было желания повеситься; да я и не боялся, что сделаю это. Нет, я просто боялся чего-то страшного, неизвестного, что должно было случиться. У меня было страстное, непреодолимое желание встать и, вопреки всему, подойти к окну. И я уже хотел это сделать…

Тут зазвонил телефон. Я взял трубку и, не слушая того, что мне говорили, сам крикнул: «Приходите! Сейчас же приходите!»

Казалось, словно этот резкий крик в одно мгновение окончательно прогнал все страшные тени. Я успокоился в одно мгновение. Я вытер со лба пот и выпил стакан воды; потом я стал обдумывать, что сказать комиссару, когда он придет. Наконец я подошел к окну, кивнул и улыбнулся.

И Кларимонда кивнула мне в ответ и улыбнулась.

Пять минут спустя комиссар был у меня. Я сказал ему, что наконец-то я напал на настоящий след, но сегодня он должен пощадить меня и не расспрашивать, в самое ближайшее время я ему все объясню. Самое смешное было то, что когда я все это сочинял, то был твердо уверен в том, что говорю правду. Да и теперь, пожалуй, мне это так кажется… вопреки моей совести.

По всей вероятности, он заметил мое странное душевное состояние, в особенности, когда я затруднился объяснить ему мой крик в телефон и тщетно пытался выйти из этого затруднения. Он сказал мне только очень любезно, чтобы я с ним не стеснялся; он в моем полном распоряжении, в этом заключается его обязанность. Лучше он двенадцать раз приедет напрасно, чем заставит себя ждать, когда в нем окажется нужда. Потом он пригласил меня выйти с ним вместе на этот вечер, чтобы рассеяться немного; нехорошо так долго быть в одиночестве. Я принял его приглашение — хотя мне это было очень неприятно: я так неохотно расстаюсь теперь со своей комнатой.


Суббота, 19 марта.

Мы были в «Gaite Rochechouart», а потом в «Cigale» и в «Lune Rousse». Комиссар был прав: для меня было очень полезно выйти и подышатьдругим воздухом. Вначале у меня было очень неприятное чувство, как будто я был дезертиром, который бежал от своего знамени. Но потом это чувство прошло; мы много пили, смеялись и болтали.

Подойдя сегодня утром к окну, я увидел Кларимонду, и мне показалось, что в ее взоре я прочел укор. Но, может быть, это мое воображение: откуда ей, собственно, знать, что я вчера вечером выходил из дому? Впрочем, это мне показалось только на одно мгновение, потом я снова увидел ее улыбку.

Мы играли весь день.


Воскресенье, 20 марта.

Только сегодня я могу писать. Вчера мы играли весь день.


Понедельник, 21 марта.

Мы весь день играли.


Вторник, 22 марта.

Да, сегодня мы делали то же самое. Ничего, ничего другого. Иногда я спрашиваю себя: зачем я, собственно, это делаю? Или: к чему это поведет, чего я этим хочу добиться? Но на эти вопросы я никогда не даю себе ответа, потому что ясно, что я ничего другого и не хочу, как только этого одного. И то, что должно случиться, и есть именно то, к чему я стремлюсь.

Эти дни мы разговаривали друг с другом, конечно, не произнося ни одного слова вслух. Иногда мы шевелили губами, но по большей части мы только смотрели друг на друга. Но мы очень хорошо понимали друг друга.

Я был прав: Кларимонда упрекнула меня в том, что я убежал в прошлую пятницу. Тогда я попросил у нее прощения и сказал, что это было глупо и скверно с моей стороны. Она простила меня, и я обещал ей не уходить в следующую пятницу. И мы поцеловались, мы долго прижимались губами к стеклу.


Среда, 23 марта.

Теперь я знаю, что я люблю ее. Так это должно быть, я проникнут ею весь, до последнего фибра. Пусть для других людей любовь представляет собой нечто иное. Но разве есть хоть одна голова, одно ухо, одна рука, которые были бы похожи на тысячи подобных им? Все отличаются друг от друга, так и любовь всегда различна. Правда, я знаю, что моя любовь совсем особенная. Но разве от этого она менее прекрасна? Я почти совсем счастлив в своей любви.

Если бы только не было этого страха! Иногда этот страх засыпает, и тогда я забываю его. Но это продолжается только несколько минут, потом страх снова просыпается во мне жалкой мышкой, которая борется с большой, прекрасной змеей, тщетно пытаясь вырваться из ее мощных объятий. Подожди, глупый, маленький страх, скоро великая любовь поглотит тебя.


Четверг, 24 марта.

Я сделал открытие: не я играю с Кларимондой, это она играет со мной.

Вот как это вышло.

Вчера вечером я думал — как и всегда — о нашей игре. И записал пять новых серий различных движений, которыми я собирался удивить ее на следующий день, — каждое движение было под известным номером. Я упражнялся в них, чтобы потом скорее проделывать их, сперва в одном порядке, потом в обратном. Это было очень трудно, но это доставило мне величайшее удовольствие, это как бы приближало меня к Кларимонде даже в те минуты, когда я ее не вижу. Я упражнялся целыми часами, наконец все пошло как по маслу.

И вот сегодня утром я подошел к окну. Мы поздоровались друг с другом, и потом началась игра. Прямо невероятно, как быстро она понимала меня, как она подражала мне в то же мгновение.

В эту минуту кто-то постучал в мою дверь; это был коридорный, который принес мои сапоги. Взяв сапоги и возвращаясь потом к окну, я случайно посмотрел на листок, на котором записал серии моих движений. И тут я увидел, что только что, стоя перед окном, не сделал ни одного из тех движений, которые записал.

Я пошатнулся, ухватился за спинку кресла и опустился в него. Я этому не верил, я еще и еще раз просмотрел то, что было записано на листочке. Но это было так: я только что перед окном проделывал целый ряд движений, но ни одного из моих.

И снова у меня явилось такое чувство: широко раскрывается дверь, ее дверь. Я стою перед раскрытой дверью и смотрю — ничего, ничего, лишь густой мрак. Тогда мне стало ясно: если я сейчас выйду, то буду спасен; и я почувствовал, что теперь могу уйти. Но, несмотря на это, я не уходил, и это было потому, что я ясно чувствовал, что держу в своих руках тайну. Крепко, в обеих руках. Париж — ты завоюешь Париж!

Одно мгновение Париж был сильнее Кларимонды.

Ах, теперь я совсем больше не думаю об этом. Теперь я чувствую только мою любовь и с ней вместе тихий, блаженный страх.

Но в то мгновение этот страх придал мне силы. Я еще раз прочел мою первую серию движений и старательно запомнил их. Потом я подошел к окну.

Я отдавал себе ясный, совершенно ясный отчет: я не сделал ни одного движения из тех, которые хотел сделать.

Тогда я решил потереть указательным пальцем нос, но вместо этого поцеловал стекло. Я хотел побарабанить по стеклу, но вместо этого провел рукой по волосам. Итак, мне стало ясно: не Кларимонда подражает тому, что делаю я, а скорее я подражаю ей. И делаю это так быстро, так молниеносно, что у меня создалось впечатление, будто инициатива исходит от меня.

А я, который так гордился тем, что влияю на нее, сам попадаю под ее влияние. Впрочем, это влияние такое нежное, такое ласкающее, что мне кажется, нет на свете ничего более благодетельного.

Я произвел еще несколько опытов. Я засунул обе руки в карманы и решил не двигаться; я стоял и пристально смотрел на нее. Я видел, как она подняла свою руку, как она засмеялась и слегка погрозила мне указательным пальцем. Я не шевелился. Я чувствовал, как моя правая рука стремится высвободиться из кармана, но я вцепился пальцами в подкладку. Потом медленно, через несколько минут, пальцы разжались, и я вынул руку из кармана и поднял ее. И я улыбнулся и тоже погрозил ей пальцем. Мне казалось, что это делаю не я, а кто-то другой, за кем я наблюдаю. Нет, нет, это было не так. Я, я делал это, а кто-то другой был тот сильный, который хотел сделать великое открытие, но это был не я.

Я — какое мне дело до каких бы то ни было открытий, — я здесь для того, чтобы исполнить волю Кларимонды, которую люблю в сладостном страхе.


25 марта.

Я перерезал телефонную проволоку. Я не хочу, чтобы меня каждую минуту беспокоил этот глупый комиссар, да еще как раз в то время, когда наступает этот странный час.

Господи, зачем я все это пишу? Во всем этом нет ни слова правды. Мне кажется, будто кто-то водит моим пером.

Но я хочу, хочу, хочу записывать то, что со мной происходит. Это стоит мне громадного напряжения воли. Но я это сделаю. Еще только один раз то… что я хочу.

Я перерезал телефонную проволоку… ах!

Я должен был это сделать. Вот! Наконец-то! Потому что я должен был, должен был.

Сегодня мы стояли у наших окон и играли. Со вчерашнего дня наша игра изменила свой характер. Она делает какое-нибудь движение, а я сопротивляюсь до тех пор, пока могу. Пока я, наконец, не уступаю и безвольно не подчиняюсь тому, чего она хочет. И я не могу выразить, какое блаженство сознавать себя побежденным, какое счастье отдаваться ее воле.

Мы играли. Потом вдруг она встала и ушла в глубь комнаты. Было так темно, что я не мог ее больше видеть; она как бы растаяла во мраке. Но потом она снова появилась у окна, держа в руках настольный телефон, совсем такой же, как и у меня. Она с улыбкой поставила его на подоконник, взяла нож, перерезала шнурок и снова отнесла телефон.

Я сопротивлялся добрых четверть часа. Страх мой был сильнее, чем раньше, но тем сладостнее было чувствовать себя мало-помалу порабощенным. Наконец я взял свой аппарат, поставил его на окно, перерезал шнурок и снова отнес его на стол.

Так это случилось.

Я сижу за своим письменным столом: я напился чаю, коридорный только что вынес посуду. Я спросил его, который час, — мои часы идут неверно. Четверть шестого, четверть шестого.

Я знаю, стоит мне только поднять голову, как Кларимонда что-нибудь сделает. Она сделает что-нибудь такое, что и я должен буду сделать.

И я все-таки поднял голову. Она стоит в окне и смеется. Теперь — если бы я только мог отвернуться от нее, — теперь она подошла к занавеске. Она снимает шнурок — шнурок красный, совсем как у моего окна. Она делает петлю. Она прикрепляет шнурок к крюку на перекладине.

Потом она, улыбаясь, садится.

Нет, то, что я чувствую, это уже не страх. Это холодный, леденящий ужас, который я тем не менее не согласился бы променять ни на что на свете. Это какое-то невероятное порабощение, но в то же время в этом непредотвратимом ужасе есть какое-то своеобразное наслаждение.

Я был бы способен подбежать к окну и сейчас же сделать то, что она хочет, но я жду, во мне происходит борьба, я сопротивляюсь. Я чувствую, что с каждой минутой та сила становится все непреодолимее.


Ну вот, теперь я опять сижу за столом. Я быстро подбежал к окну и исполнил то, что она от меня ждала: взял шнурок, сделал петлю и повесил шнурок на крюк.

Теперь я уже больше не встану, теперь я буду смотреть только на бумагу. Я хорошо знаю, что она сделает, если я только на нее посмотрю в этот шестой час предпоследнего дня недели. Если я посмотрю на нее, то я должен буду исполнить то, что она хочет, тогда я должен буду…

Не буду смотреть на нее…

Вот я засмеялся громко. Нет, я не засмеялся, это во мне что-то засмеялось. И я знаю, над чем: над моим «не хочу»…

Не хочу и все-таки знаю наверное, что должен это сделать. Я должен посмотреть на нее, должен, должен сделать это… и потом остальное.

Я только жду, чтобы продлить муки — эти страдания, от которых захватывает дыхание и которые в то же время доставляют величайшее наслаждение. Я пишу и пишу, чтобы подольше сидеть за столом, чтобы продлить эти секунды страдания, которые до бесконечности увеличивают счастье моей любви…

Еще немного, еще…

Опять этот страх, опять! Я знаю, что я посмотрю на нее, что встану, что повешусь; но я боюсь не этого. О нет — это прекрасно, это дивно.

Но есть нечто, нечто другое… случится потом. Я не знаю, что это такое, но это случится наверное, ибо счастье моих мук так невероятно велико. О, я чувствую, чувствую, что за этим последует нечто ужасное.

Только бы не думать…

Писать что-нибудь, что попало, все равно что. Только скорее, не раздумывая…

Мое имя — Ришар Бракемон, Ришар Бракемон, Ришар… о, я не могу больше… Ришар Бракемон… Ришар Бракемон… теперь… теперь… я должен посмотреть на нее… Ришар Бракемон… я должен… нет еще… Ришар… Ришар Браке…


Комиссар IX участка, который не мог добиться ответа на свои звонки по телефону, вошел в гостиницу «Стевенс» в пять минут седьмого. В комнате № 7 он нашел студента Ришара Бракемона повесившимся на перекладине окна совершенно при той же обстановке, при какой повесились в этой комнате его трое предшественников.

Только на лице его было другое выражение: оно было искажено ужасом, глаза его были широко раскрыты и почти выходили из орбит. Губы были раздвинуты, но зубы были крепко стиснуты.

И между ними был раздавлен большой черный паук со странными лиловыми крапинками.

На столе лежал дневник студента. Комиссар прочел его и сейчас же пошел в дом на противоположной стороне улицы. Там он констатировал, что весь второй этаж уже в течение нескольких месяцев стоит пустой, без жильцов…


Брэндон Д. Хенри. Арахна.

Сигизмунд Кржижановский СПИНОЗА И ПАУК

Биограф Бенедикта Спинозы Колерус[39] (XVII век) сообщает о философе: «Он любил, в часы отдыха от научной работы, наблюдать, бросив муху в сеть к пауку, жившему в углу его комнаты, движения жертвы и хищника. Иногда, говорят, он при этом смеялся».

* * *
Старый мохнатолапый крестовик, почуяв на себе зрачки философа, чуть-чуть, что бывало с ним чрезвычайно редко, заволновался. Понятно: момент был слишком значителен. Вероятно, вследствие этого чисто артистического волнения мастера, две-три нити оборвались и спутались, но, в общем, дело было сделано, как всегда: быстро и чисто.

Восемь тонких внутрь вогнутых лапок паука, ступая по туго натянутому плетению паутины, методически, с полной последовательностью, точно перенумерованные в нотной тетрадке с экзерсисами пальцы пианиста, обмотали истерически дергающееся тело мухи в серебристо-серый ворсинчатый саван. Треугольная головогрудь мастера, с колючими глазками у краев, отыскав на вибрирующем черном брюшке мухи нужное место, сомкнула внутри брюшка остроизогнутые челюсти.

Муха дернулась было крылышками. Еще раз. И все.

Тогда-то паук и поднял колючий граненый глаз кверху: тогда-то глаза паука и зрачки метафизика встретились. На мгновение. А затем: и паук-крестовик, и метафизик, расцепив взгляды, разошлись.

Метафизик подошел к столу у окна; протянул правую руку — щелкнула бронзовая крышка чернильницы, зашептались друг с дружкой страницы рукописи.

А паук, потерев слегка закровавившиеся передние лапки о пару средних, вполз по влажному бархатистому изумруду плесени в щель, темневшую меж стеной и неплотно к ней примкнутыми трактатами Картезия, Гэреборда и Клаубергуса[40]. Пройдя по сомкнувшим свои лезвия листам к одному из книжных вгибов, паук вобрал в себя, сколько мог глубже, все восемь лапок и замер.

Метафизик же у окна писал: «…естественное право простирается во всей природе и в каждой отдельной особи так же далеко, как и сила. Следовательно, все, что человек осуществляет в силу своих естественных законов, он делает с абсолютным естественным правом, и его право на Природу измеряется степенью его силы»[41].

Страницы, падая одна на другую, прикасались буквами к буквам и вследствие этого понимали друг друга. Скрипело перо. И лишь один раз метафизик, оторвав глаза от строк, глянул на паутинные нити в темном углу комнаты и улыбнулся.

А паук? Прижавшись брюшком к пыльному Клаубергусу, он погрузился в чистое недумание. Философу было чему поучиться у паука, но чему мог научиться паук у философа. Тот, у нервущихся черных строк, знал меньше, чем ему было нужно знать. И писал, и писал. Этот же, у нервущихся серых нитей, знал ровно столько, сколько ему должно было знать: он был досоздан до конца, и ему незачем и не о чем было совещаться с шелестом листов манускриптов и печатных томов. Сидя во вгибе фолианта, он наслаждался великой привилегией, издревле пожалованной их старинному и знатному паучьему роду, — от прадеда к деду; от деда к отцу и от отца к нему, мохнатолапому, — свободой от мышления.


Фернан Кнопф (?). Видение.

Дино Буццати ПОЕДИНОК

Епископ был один, а вокруг — только лес, да поле, да изгородь на краю поля. Он подошел к изгороди и кончиком трости смахнул паука, сидевшего на своей паутине. Паук был великолепен: молодой, красивый, крупный, с изысканным узором на выпуклой спинке. Падая, он повис на ниточке, да так и остался висеть, покачиваясь и недоумевая, что же с ним дальше произойдет.

Неподалеку на заборе, в центре роскошной паутины, примостился другой паук, еще красивее первого. Он был похож на Молоха. Или нет, даже не на Молоха, а на дракона, на древнего кровожадного змея, имя которому Сатана. Сытый и спокойный, он царил в своем крошечном, блещущем красотой мире. Епископу вздумалось посмотреть, что будет, и точным движением он подсадил первого паука в самую середину большой паутины. Тот приклеился и замер.

Царственный паук, казалось, спал, но не успел человек и глазом моргнуть, как он бросился на пришельца и стал обматывать его серебристой пеленой слюны. Меньший паук даже не сопротивлялся. В несколько секунд он превратился в белый неподвижный кокон.

Стоял тихий вечер, солнце плавно спускалось к горе. Паутина сверкала в его лучах тончайшими рисунками своего плетения. В центре ее, будто ничего не произошло, по-прежнему сидел гигантский паук. Он не шевелился и, казалось, погрузился в спячку. Чуть ниже висел кокон с плененным врагом. Может, меньший паук уже умер? Но нет, время от времени его передние лапки чуть заметно подрагивали.

И вдруг пленник скинул с себя путы. Он не прилагал к этому никаких видимых усилий, не бился, пытаясь высвободиться. Может, просто, подумав, разгадал секрет ловушки? Он вылез из кокона цел и невредим и не спеша пополз прочь по радиусу огромной паутины. Скорей, скорей, подумал епископ, а то он тебя догонит. Но паук и не думал торопиться.

Молох в своем царственном величии позволил беглецу уйти. Что это, своего рода договор? Сумеешь, мол, сам выбраться — свободен, помилую тебя. Или что-то в этом роде. Во всяком случае, гигант не шелохнулся, сделав вид, что ничего не замечает. И меньший паук благополучно скрылся в листве.

Но монсеньор ухитрился снова поймать его и осторожно подцепил на кончик трости. Он покачал его, точно маятник, и ловким движением сбросил обратно на большую паутину.

Паук-гигант сразу ринулся на свою жертву и, обхватив ее лапками, попытался скрутить. Некоторое время они боролись. К своему несчастью, меньший паук приклеился к паутине и никак не мог развернуться, чтобы встретить противника лицом к лицу. Все же он отбивался, пытаясь скинуть с себя врага. В этой неудобной позе и связал его большой паук.

Путы были уже не столь безукоризненны, как в первый раз, потому что злодей израсходовал почти весь запас слюны. Теперь он ограничился несколькими перехватами, оставив между ними зияющие прогалы. А монсеньору вдруг почудилось, что у него за спиной что-то промелькнуло: не то упавший лист, не то птица или змея… Он резко обернулся. Природа была тиха и спокойна. Паук-победитель не оставил на этот раз своей жертвы, а продолжал хлопотать вокруг, покусывая ей спину и стараясь впрыснуть яд. Пленник не противился и вроде бы даже не испытывал боли.

Победитель укусил его еще раз и уполз на тронное место, но вскоре передумал и вернулся. И снова принялся кусать. Он уходил и возвращался трижды. На третий раз побежденный изловчился и сквозь прореху в коконе схватил мучителя клешнями за ногу.

Молох содрогнулся всем телом, бросил добычу и попытался спастись бегством, но противник не собирался его отпускать. Он крепко вцепился в ногу, дергал, тянул — вот-вот оторвет. Наконец силы пленника иссякли, и он разжал клешни.

Монсеньору опять почудилось, что кто-то пристально смотрит ему в спину. Он оглянулся и опять никого не увидел. Только закат догорал, да через все небо протянулось длинное желтое облако. Оно было похоже на огромную руку, вытянутую в знак предостережения. Уж не к нему ли относилось это знамение?

Хромая, гигант вполз на свое законное место. Теперь он трясся от страха — а вдруг гнусный враг успел впрыснуть яд? Он принялся нежно оглаживать пораненную ногу: водил по ней семью другими, подносил ко рту, облизывал, вытягивал, чтобы посмотреть — совсем как человек, подвернувший конечность. Он возился со своей ногой, как с грудным ребенком. Мало-помалу испуг его прошел, и он стал проверять лапку, цепляясь ею за нити паутины — будто играл на арфе. И вновь в порыве отвратительной страсти сжимал в объятиях.

В конце концов он совсем успокоился и с удвоенным рвением вернулся к расправе. Как консервный нож врезается в дно банки, так его клешня пропорола брюхо пленного паука — из разреза потекла густая белая жижа.

В этот момент закатилось солнце, и огромная рука, нависшая над полем, взялась пунцовым заревом, окрасив мир в кровавые тона. Даже изгородь и та заалела. Все было тихо, еще тише, чем прежде, — ведь сначала были два паука, караулившие друг друга. Теперь остался только один. Он сидел смирно и делал вид, что ничего не случилось. Другой перестал быть пауком, он превратился в мягкий, бесформенный комочек, даже утробная слизь вся вытекла и свернулась. Но он еще жил: затекшие, стянутые путами лапки время от времени слабо шевелились.

Вдалеке по дороге проехала повозка: дробный цокот копыт затих, удаляясь к северу. Монсеньор услышал, как у реки с чувством запела крестьянка. Затем все смолкло. Он был совсем один. Взяв прутик, епископ с уверенностью опытного хирурга разорвал путы, высвободил изуродованное существо и положил его на листик.

Оно лежало в прежней позе, искалеченное, парализованное, будто только что извлеченное из гипсового корсета. Потом приподнялось и попыталось уползти, но свалилось на бок, а восемь лапок продолжали ритмично подрагивать, словно всеми преданный, невинный агнец Божий взывал ко Всевышнему.

Упав на колени, монсеньор склонил голову перед этой неутолимой болью. Боже, что он наделал! Как мало нужно, чтобы невинный эксперимент оборвал чью-то жизнь. Думая так, он внезапно почувствовал, что паук на него смотрит: маленькие невыразительные глазки глядели сурово и жгуче. Закат совсем угас, изгороди и деревья сделались страшными, загадочными и притаились, ожидая чего-то, в сгущающихся сумерках. Кто же опять промелькнул сзади? Кто тихо нашептывал имя монсеньора? Нет, кажется, все-таки никого…




Обложка детского журнала «Littlle Folks» (1870-е).

Михаил Веллер ПАУК

Беззаботность.

Он был обречен: мальчик заметил его.

С перил веранды он пошуршал через расчерченный солнцем стол. Крупный: серая шершавая вишня на членистых ножках.

Мальчик взял спички.

Он всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.

Удар мощного жала — он вскочил и понесся.

Мальчик чиркнул еще спичку, отрезая бегство.

Он метался, спасаясь.

Мальчик не выпускал его из угла перил и стены. Брезгливо поджимался.

Противный.

Враг убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.

Не успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.

Яркий шар вздулся и прыгнул снова.

Ухода нет.

В угрожающей позе он изготовился драться.

Мальчик увидел: две передние ножки сложились пополам, открыв из суставов когти поменьше воробьиных.

И когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.

Враг исчез.

Мальчик отдернул руку. Спичка погасла.

Ты смотри…

Он бросался еще, и враг не мог приблизиться.

Два сразу: один спереди пятился от ударов — второй сверху целил в голову. Он забил когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.

Коробок пустел.

Жало жгло. Била белая боль. Коготь исчез.

Он выставил уцелевший коготь к бою.

Стена огня.

Мир горел и сжимался.

Жало врезалось в мозг и выжгло его. Жизнь кончалась. Обугленные шпеньки лап еще двигались: он дрался.

…Холодная струна вибрировала в позвоночнике мальчика. Рот в кислой слюне. Двумя щепочками он взял пепельный катышек и выбросил на клумбу.

Пространство там прониклось его значением, словно серовато-прозрачная сфера. Долго не сводил глаз с незаметного шарика между травинок, взрослея.

Его трясло.

Он чувствовал себя ничтожеством.




Одиллон Редон. Плачущий паук (1881).

Хуан Хосе Арреола ПТИЦЕЕД

Птицеед свободно бегает по дому, но ужасает меня не меньше прежнего.

В тот день, когда мы с Беатрис вошли в грязный павильон уличной ярмарки, я понял: этот отвратительный маленький хищник — самое чудовищное, что могла послать мне судьба. Хуже презрения и сочувствия, внезапно засиявших в ясном взгляде.

Несколько дней спустя я вернулся, чтобы купить птицееда, и удивленный ярмарочный пройдоха рассказал мне кое-что о его привычках и странных предпочтениях в еде. Тогда я окончательно понял, что держу в руках само воплощение ужаса, величайший страх, что способна вынести моя душа. Помню, как я шел домой дрожащими, неверными шагами, чувствуя легкую тяжесть паука, из которой я мог уверенно вычесть вес деревянной коробки, как если бы то были два различных веса: невинное дерево и нечистое ядовитое животное, тянувшее меня на дно, как последний груз. В этой коробке обретался персональный ад, и я принес его в свой дом, дабы уничтожить, выжечь дотла другой, нескончаемый человеческий ад.

Та памятная ночь, когда я выпустил птицееда в квартире и увидел, как он побежал, словно краб, и спрятался под мебелью, стала началом конца. С тех пор каждый миг моей жизни оттеняют шаги паука, наполняющего дом своим незримым присутствием.

Каждую ночь я дрожу в ожидании смертельного укуса. Я часто просыпаюсь, трясясь, как от холода. Я лежу вытянувшись, не в силах пошевелиться, ибо сон приносит мне ощущение щекочущих лапок паука на моей коже, ощущение его невесомого тела и налитого брюшка. Но всегда приходит рассвет. Я продолжаю жить, и душа моя напрасно ждет, облекаясь в чистые ризы.

Бывают дни, когда я думаю, что птицеед убежал, заблудился или умер. Но я не ищу его. Я отдаюсь на волю судьбы и всегда могу столкнуться с ним, выходя из ванной комнаты или раздеваясь перед сном. Порой ночная тишина доносит до меня эхо его шагов, которые я научился слышать, хотя и знаю, что слуху они недоступны.

Часто я нахожу нетронутой еду, оставленную накануне. Когда она исчезает, я не знаю, сожрал ли ее птицеед или какой-нибудь другой, безвредный гость в моем дому. Я также начинаю думать, что стал, быть может, жертвой мошенничества и доверился фальшивому птицееду. Возможно, ярмарочный шарлатан обманул меня и заставил заплатить высокую цену за безобидного мерзкого жука.

Но на самом деле это неважно, поскольку я возложил на птицееда всю несомненность моей отложенной смерти. В самые тяжкие часы бессонницы, когда мысли терзают меня и ничто не успокаивает, птицеед обычно приходит ко мне. Он бесцельно бродит по комнате и неловко пытается взобраться на стену. Он останавливается, поднимает голову и шевелит щупальцами. Кажется, птицеед возбужденно вынюхивает невидимого партнера.

И тогда я, содрогаясь в своем одиночестве, загнанный в угол маленьким чудовищем, вспоминаю иное время, когда я мечтал о Беатрис и ее невозможной близости.


Джон Уиндем АРАХНА

Годы проходили, и Лидию Чартерс все больше раздражали в муже две вещи: его облик и его хобби. Были и другие неприятные моменты, но именно эти ее мучили сознанием того, что она потерпела поражение.

В самом деле, он выглядел почти так же, как в день их свадьбы, но она-то надеялась, что он изменится в лучшую сторону. Она представляла, как под влиянием семейной жизни ее супруг превратится в привлекательного, обходительного, упитанного мужчину. Однако двенадцать лет ее стараний не дали сколько-нибудь заметного результата. Торс, правда, стал немного полнее, и весы это подтверждали, однако указанный прогресс лишь подчеркивал неуклюжую долговязость и разболтанность всего остального.

Однажды, в состоянии особенно сильного раздражения, Лидия взяла его брюки и тщательно их обмерила. Пустые, они производили вполне благоприятное впечатление — нормальной длины и привычной ширины, как все носят, но стоило мужу их надеть, как они сразу же казались чересчур узкими и наполненными какими-то буграми и узлами, как, впрочем, и рукава пиджака. После того как несколько попыток пригладить его внешний вид окончились неудачей, она поняла, что с этим придется смириться. С неохотой она сказала себе:

«Увы, этого не исправишь. Мы имеем дело с неизбежностью. Так женщина, похожая на лошадь, с годами все больше напоминает это животное».

После этого она занялась его хобби.

Хобби у детей очень милы, но у взрослых раздражают. Поэтому женщины стараются их не иметь. Они просто проявляют умеренный интерес к тому или иному. Для женщины это совершенно естественно, и Лидия давала хорошую иллюстрацию искусства быть женщиной. Она интересовалась полудрагоценными камнями и, если могла себе это позволить, то и драгоценными. С другой стороны, хобби Эдварда ни для кого не было по-настоящему естественным.

Конечно, Лидия узнала о его увлечении еще до того, как они поженились. Каждый, кто был знаком с Эдвардом, видел, как его глаза с надеждой обшаривали углы каждой комнаты, в которой ему случалось оказаться. На улице его внимание мгновенно переключалось на ближайшую кучу старых листьев или на кусок коры. Часто это раздражало, но она старалась не придавать этому значения — так оно, глядишь, и прекратится само собою. Лидия придерживалась той точки зрения, что женатый человек, затрачивая определенную часть своего времени на обеспечение дохода, помимо этого может иметь только один интерес в жизни. Отсюда следовало, что существование любого другого будет в определенной степени оскорбительным для его жены, поскольку все знают, что хобби — это просто одна из форм сублимации сексуальной энергии.

Можно было бы примириться, если бы хобби Эдварда проявлялось в коллекционировании ценных предметов, скажем, старых гравюр, первых изданий или восточной поэзии. Такие вещи могли бы вызывать зависть, а сам коллекционер имел бы высокий общественный статус.

Но нельзя приобрести ничего, кроме статуса сумасшедшего, владея даже весьма представительной коллекцией пауков.

Даже к стрекозам и бабочкам, полагала Лидия, можно было без вреда проявить сдержанный энтузиазм. Но пауки — эти мерзкие ползучие отвратительные создания, постепенно превращающиеся в мертвенно-бледных существ в колбах со спиртом, — тут она просто и не знала, что сказать.

В начале их замужества Эдвард пытался увлечь ее своим энтузиазмом, и Лидия, как могла тактично, слушала его объяснения о жизни, повадках и способах спаривания пауков. По большей части все это казалось ей отвратительным и безнравственным, а зачастую — и тем и другим. Она выслушивала его пространные тирады о красоте их расцветки, которой ее глаза не замечали. К счастью, постепенно становилось ясно, что Эдвард не смог разбудить в ее душе понимания, на которое он надеялся, и когда он прекратил попытки заинтересовать ее, Лидия смогла постепенно вернуться к своей прежней точке зрения, что все пауки отвратительны, мертвые чуть меньше, чем живые.

Понимая, что прямое сопротивление паукам к добру не приведет, она попыталась тихо и безболезненно его отучить от этой страсти. Через два года она осознала, что ее попытки тщетны, после чего пауки были отнесены ею к превратностям судьбы, которые умные люди переносят стойко, без упоминания о них, кроме случаев крайнего раздражения, когда вспоминается все самое неприятное.

Лидия обычно заходила в комнату с пауками Эдварда раз в неделю, чтобы прибрать там и протереть пыль, а часто, чтобы по-мазохистски испытать отвращение к ее обитателям. Этому соответствовали, по крайней мере, два состояния. Состояние общего удовлетворения, которое испытывал каждый, глядя на вереницу пробирок со множеством неприятных членистоногих, которые уже не будут ползать. Кроме этого, рождалось и более личное мстительное чувство — раз уж паукам в какой-то степени удалось отвлечь внимание женатого человека от единственно достойного объекта, то им пришлось для этого умереть.

На полках вдоль стен стояло такое множество пробирок, что однажды она спросила, много ли еще видов пауков существует на свете. Первым ответом было — пятьсот шестьдесят на Британских островах. Это обнадеживало. Но затем он стал говорить о двенадцати тысячах видов в мире, не говоря уже о родственных отрядах.

Кроме пробирок, в комнате были справочники, картотека, стол с его микроскопом, тщательно укрытым чехлом. Вдоль одной из стен стояла длинная полка со множеством склянок, пакеты с предметными стеклами, коробки с чистыми пробирками, а также множество прикрытых стеклом ящиков, в которых хранились живые образцы для изучения, перед тем как их помещали в спирт.

Лидия никогда не могла удержаться от того, чтобы заглянуть в эти камеры приговоренных с удовлетворением. Чувство это она вряд ли могла бы испытать по отношению к другим созданиям, но пауки — так им и надо. За то, что они — пауки. Как правило, они располагались по пять-шесть в одинаковых коробках, поэтому как-то утром она удивилась, увидев большой стеклянный колпак, стоявший рядом с коробками. Закончив с уборкой, она с любопытством подошла к полке. Казалось бы, наблюдать за обитателем стеклянного колпака гораздо проще, чем за теми, кто находился в коробках, но на самом деле это было не так, потому что паутина закрывала обзор на две трети высоты. Паутина была так густо сплетена, что полностью прикрывала ее обитателя с боков. Она висела складками, как драпировка, и, приглядевшись внимательнее, Лидия была поражена филигранной работой — словно ноттингемские кружева, пусть и не самого высокого класса. Лидия подошла поближе, чтобы поверх паутины глянуть на ее обитателя.

— Боже мой, — сказала она.

Еще никогда она не видела паука таких размеров. Лидия не могла отвести от него глаз. Она вспомнила, что Эдвард был слегка взволнован прошлым вечером. Она же не обратила на это внимания, а лишь сказала, как говаривала и раньше, что слишком занята и не может идти смотреть на ужасного паука. Лидия также вспомнила, что муж был обижен отсутствием интереса с ее стороны. Теперь, увидев паука, она почувствовала: этот экземпляр достоин зачисления в категорию живых сокровищ природы.

Паук был светло-зеленого оттенка с более темным тоном, постепенно пропадающим ближе к брюшку. Вниз по спинке шел узор из голубых наконечников стрел, светлых в середине, на концах переходящих в зеленый. С каждой стороны брюшка находились алые загогулины, похожие на скобки. На суставах зеленых ножек виднелись алые пятна, такие же были на верхней половине головогруди — так Эдвард называл эту часть тела паука. Лидия полагала, что сюда прикреплялись ноги.

Лидия подошла ближе. К ее удивлению, паук не замер в неподвижности, что обычно свойственно этим созданиям. Казалось, его внимание было полностью поглощено предметом, который он держал в передних лапках. При изменении положения предмет блестел.

Лидия решила, что это аквамарин, ограненный и полированный. Она повернула голову, чтобы убедиться в своей правоте, и ее тень упала на стеклянный колпак. Паук прекратил теребить камень и замер.

Вдруг тихий, приглушенный голос произнес с легким акцентом:

— Привет! Кто вы?

Лидия взглянула вокруг. Комната была пустой, как и прежде.

— Да нет! Здесь! — сказал глухой голос.

Она снова посмотрела вниз, на колпак, и увидела, что паук указывает на себя второй лапкой справа.

— Меня зовут Арахна, — сказал голос. — А вас?

— Я… Лидия, — ответила Лидия неуверенно.

— В самом деле? Почему? — спросил голос.

Лидия почувствовала себя слегка уязвленной.

— Как вас понять?

— Ну, насколько я помню, Лидия попала в ад в наказание за то, что много раз обижала своего возлюбленного. Я надеюсь, что у вас нет привычки…

— Конечно, нет, — сказала Лидия и сразу же замолчала.

— Ага, — сказал голос с сомнением. — Но все же, ведь вам не могли дать это имя без причины. А кроме того, я никогда по-настоящему не винила Лидию. Возлюбленные, как говорит мой опыт, обычно заслуживают…

Лидия неуверенно оглядывала комнату и не слышала окончания.

— Я не понимаю, — сказала она. — То есть это в самом деле…

— Да, это в самом деле я, — сказал паук. И чтобы подтвердить это, он снова указал на себя, на этот раз третьей лапкой слева.

— Но ведь пауки не могут…

— Конечно, нет. Настоящие пауки не могут, но я — Арахна. Я уже говорила вам.

Смутное воспоминание шевельнулось в голове у Лидии.

— Вы имеете в виду ту самую Арахну? — спросила она.

— А разве вы слышали о другой? — спросил голос холодно.

— Я имею в виду ту, которая вызвала гнев Афины. Хотя точно не помню как, — сказала Лидия.

— Просто. Я была ткачихой, а Афина завидовала мне…

— Вы, значит, ткали?

— Я была лучшей ткачихой и пряхой, и когда я выиграла открытый всегреческий конкурс и победила Афину, она не могла с этим примириться. Она была в бешенстве от зависти и превратила меня в паука. Я всегда говорю: несправедливо позволять богам и богиням участвовать в конкурсах. Они не умеют проигрывать, а потом начинают рассказывать о вас лживые истории, чтобы оправдать те гадости, которые творят. Вам, наверное, доводилось слышать об этом в другом изложении? — добавил голос с оттенком вызова.

— Нет, я почти такого же мнения, — сказала Лидия тактично. — Должно быть, вы уже очень долго пробыли в образе паука, — добавила она.

— Да, я так полагаю, но через какое-то время перестаешь считать, — голос замолк, а затем опять продолжал: — Скажите, вы не могли бы убрать эту стеклянную штуку? Здесь так душно. Кроме того, мне не придется кричать.

Лидия колебалась.

— Я никогда ничего не трогаю в этой комнате. Мой муж бывает очень раздражен, если я это делаю.

— Ах, вам не следует бояться, я не убегу. Даю вам честное слово.

Но Лидия все еще сомневалась.

— Вы действительно находитесь в затруднительном положении, — сказала она, невольно взглянув на склянку со спиртом.

— Не совсем, — сказал голос тоном, который предполагал пожатие плечами. — Меня уже много раз ловили. Всегда находится какой-то выход. Одно из преимуществ вечного проклятия. Оно делает какое-либо фатальное событие невозможным.

Лидия взглянула вокруг. Окно было закрыто, дверь тоже.

Она подняла колпак и положила его сбоку. Нити паутины вылетели наружу и порвались.

— Не обращайте внимания. Уф! Так будет лучше, — сказал голос, все еще слабо, но теперь вполне ясно и разборчиво.



Паук не шевелился. Он продолжал держать в своих передних лапках сверкающий на свету аквамарин.

Внезапно Лидия нагнулась и посмотрела на камень вблизи. Это не был ее камень.

— Красиво, не правда ли, — сказала Арахна. — Не совсем мой цвет, правда. Думаю, я его уничтожу. Изумруд подошел бы лучше, хотя они были меньше размером.

— Где вы их взяли? — спросила Лидия.

— Да неподалеку. Я думаю, через дом отсюда.

— У миссис Феррис. Да, конечно, это один из ее камней.

— Возможно, — согласилась Арахна. — Он был в шкатулке со множеством других, и я как раз выбиралась из сада через кусты, когда меня поймали. Блеск камня привлек его внимание ко мне. Смешной тип, сам немного похож на паука, только на двух ногах.

Лидия сказала, немного с холодком:

— Он оказался сообразительнее вас.

— Гм, — сказала Арахна уклончиво.

Она положила камень и начала бегать по кругу, выпуская несколько ниток. Лидия немного отодвинулась. Некоторое время она наблюдала за Арахной, которая, казалось, была занята своего рода рисованием, а затем ее глаза вернулись к аквамарину.

— У меня тоже есть небольшая коллекция камней. Не такая хорошая, как у миссис Феррис, конечно, но в нее входит пара неплохих экземпляров камней, — заметила она.

— В самом деле? — сказала Арахна рассеянно, продолжая плести узор.

— Мне… мне бы тоже хороший аквамарин, — сказала Лидия. — Что, если дверь случайно останется слегка приоткрытой…

— Смотрите, — сказала Арахна удовлетворенно. — Разве этот узор не хорош?

Она остановилась, чтобы полюбоваться своей работой.

Лидия тоже посмотрела на рисунок. Ей показалось, что в нем не хватало утонченности, но она тактично согласилась:

— Узор восхитителен! Совершенно очарователен! Как жаль, что я… И как это у вас получается!

— Нужно иметь немного таланта, — сказала Арахна с отрезвляющей скромностью. — Вы что-то сказали? — добавила она.

Лидия повторила свою реплику.

— Не стоит тратить на это время, — сказала Арахна. — Как я говорила, что-то непременно должно произойти. Зачем же мне беспокоиться?

Она опять начала плести паутину. Быстро, хотя и слегка рассеянно, она сделала еще один небольшой кружевной коврик, подходящий для благотворительной торговли, и на мгновение задумалась. Наконец она сказала:

— Конечно, если бы на это стоило тратить время…

— Я не могу предложить очень много… — начала Лидия осторожно.

— Не деньги, — сказала Арахна. — Зачем мне деньги? Но я уже так давно не отдыхала.

— Не отдыхали? — повторила Лидия.

— У многих проклятий имеются некоторые смягчающие условия, — объяснила Арахна. — Например, поцелуй принца, снимающий колдовство. Это настолько невероятно, что не имеет практического значения, зато создает богу соответствующую репутацию — не такой уж он скупердяй, в конце концов. В моем случае такая поблажка — отпуск на двадцать четыре часа в год, но у меня и этого почти никогда не было. — Она сделала паузу, чтобы сплести еще пару дюймов каймы. — Понимаете, — добавила она, — проблема в том, чтобы найти кого-то, желающего поменяться местами на двадцать четыре часа…

— О да, я понимаю, что это не просто.

Арахна выставила одну из передних ножек — аквамарин засверкал.

Она повторила:

— Желающего поменяться местами…

— Право… не знаю… — сказала Лидия.

— Совсем не трудно пробраться в дом миссис Феррис существу моего размера, — заметила Арахна.

Лидия посмотрела на аквамарин. Невозможно было выбросить из памяти картинку: на черном бархате в шкатулке миссис Феррис лежат камни.

— А если поймают?

— Не следует об этом беспокоиться. В любом случае через двадцать четыре часа я вас сменю, — сказала ей Арахна.

— Не знаю, право, не знаю… — промолвила Лидия неохотно.

Арахна заговорила задумчиво:

— Я подумала, как просто будет унести их оттуда по одному и спрятать в подходящей щели.

Лидия не могла вспомнить в деталях, как проходил дальнейший разговор. На каком-то этапе, когда она все еще сомневалась, Арахна, видимо, решила, что Лидия согласна. В следующий момент она оказалась на полке — дело было сделано.

Она не почувствовала большой разницы. Шестью глазами было не труднее глядеть, чем двумя, хотя все стало исключительно большим, а противоположная стена отодвинулась вдаль. Оказалось, что восемью ногами также можно без труда управлять.

— Как вы… Ахда, я понимаю, — сказала она.

— Продолжайте, — сказал голос сверху. — Этого более чем достаточно, принимая в расчет две испорченные вами занавески. Обращайтесь с ними осторожно. Все время держите в голове слово «изысканный». Да, вот так лучше. Еще чуть-чуть тоньше… Так. Вы скоро научитесь. А теперь вам нужно только переступить край и спуститься по нити.

— Ага… да-да, — сказала Лидия с сомнением. Казалось, что край полки был очень далеко от пола.

— Еще только один вопрос, — сказала Арахна. — Относительно мужчин.

— Мужчин? — спросила Лидия.

— Ну, пауков мужского пола. Я не хочу, вернувшись, обнаружить, что…

— Ну конечно, нет, — согласилась Лидия. — Думаю, что я буду очень занята. Да и вряд ли меня заинтересуют пауки мужского пола.

— Кто знает. Подобный тянется к подобному.

— Я думаю, это зависит от того, как долго ты был подобным, — предположила Лидия.

— Хорошо. Хотя все это не так сложно. Он в шестнадцать раз меньше вас, так что вы его легко сможете осадить. Или съесть, если хотите.

— Съесть? — воскликнула Лидия. — Ах да, я помню, муж рассказывал мне что-то… Нет, я думаю, я его осажу — как вы сказали.

— На ваше усмотрение. Что касается пауков, они очень удобно устроены, давая преимущество самкам. Вам не приходится быть обремененной никчемным самцом. Просто находите себе нового, когда он понадобится. В самом деле, это сильно все упрощает.

— Пожалуй, вы правы, — сказала Лидия. — И все же, всего двадцать четыре часа…

— Именно, — сказала Арахна. — Ну, мне пора. Я не должна терять времени. Уверена, у вас все будет в порядке. До завтра. — И она вышла, оставив дверь слегка приоткрытой.

Лидия еще немного поупражнялась в плетении, пока не стала делать ровную нить уверенно. Тогда она подошла к краю полки. После недолгого колебания она переступила через край. Оказалось, что это действительно очень просто.

В самом деле, все было гораздо легче, чем она ожидала. Она пробралась в гостиную миссис Феррис, где крышка шкатулки была беспечно оставлена открытой, и выбрала отличный огненный опал. Не составило труда найти небольшую ямку на обочине дороги, куда можно было положить добычу на время. При следующем походе она выбрала маленький рубин, потом отлично отшлифованный квадратный циркон. Операция перешла в привычную работу, прерываемую лишь знаками внимания со стороны пары пауков-самцов. Впрочем, их можно было отогнать простым движением передней лапки.

Ближе к вечеру в ямке на обочине скопилась неплохая добыча. Лидия тащила небольшой топаз и думала, следует ли сделать еще один заход, когда на нее упала тень. Она замерла, глядя вверх на высокую нескладную фигуру.

— Будь я проклят, — послышался голос Эдварда. — Еще один! Два за два дня. Невероятно!

И прежде чем Лидия смогла что-либо сообразить, ее накрыла мгла, а секундой позже она поняла, что трясется в коробочке.

Через несколько минут она оказалась под стеклянным колпаком, который сняла с Арахна, а Эдвард склонился над ней, озабоченный исчезновением примечательного экземпляра, но воодушевленный тем, что он его вновь изловил.

После этого, кажется, ничего не оставалось, как плести занавески, чтобы укрыться за ними — подобно Арахне. Успокаивала мысль о том, что камни были надежно спрятаны, и всего через двенадцать или тринадцать часов она сможет спокойно забрать их…

Весь вечер к комнате пауков никто не подходил. Лидия могла разобрать различные домашние звуки, раздававшиеся в более или менее обычном порядке, завершаясь шагами двух пар ног вверх по лестнице. И если бы не физическая невозможность, она бы при этом немного нахмурилась. Этически такая ситуация была довольно туманна. Разве Арахна имела право?.. Ну что ж, с этим все равно ничего нельзя было поделать…

Наконец звуки затихли, и дом успокоился на ночь.

Она ждала, что Эдвард заглянет утром, перед уходом на работу, чтобы убедиться в ее целости и сохранности. Она помнила, что он это делал и в случае менее интересных пауков, и была немного уязвлена, когда дверь, наконец, открылась лишь для того, чтобы впустить Арахну. Лидия также заметила, что Арахна не смогла уложить волосы тем единственным способом, который был столь к лицу Лидии.

Арахна слегка зевнула и подошла к полке.

— Привет, — сказала она, поднимая колпак, — как провела время?

— Только бы не сидеть здесь, — ответила Лидия. — Вчера, однако, все шло хорошо. Я надеюсь, что вы удачно провели свой отпуск.

— Да, — сказала Арахна. — Было хорошо, хотя мне показалось, что перемена была не столь разительной, как я ожидала. — Она посмотрела на часы. — Время почти истекло. Если я не вернусь, Афина разгневается. Вы готовы?

— Конечно, — ответила Лидия, чувствуя себя более чем готовой.

— Ну, вот мы и снова здесь, — сказала Арахна тихим голосом. Она вытянула ножки попарно, начиная с передних. Затем выткала заглавную букву «А» готическим шрифтом, чтобы удостовериться в том, что ее способность прясть не пострадала. — Вы знаете, привычка — удивительное дело. Не уверена, что смогла бы устроиться уютнее. Разве чуть больше свободы…

Она подбежала к краю полки и спустилась вниз — пучок сверкающих перьев, скользящий к полу.

Достигнув его, Арахна выпустила ножки и побежала к открытой двери. У порога она остановилась.

— До свидания и большое спасибо, — сказала она. — Простите меня за вашего мужа. Боюсь, что в какой-то момент я повела себя неподобающим образом.

И она пробежала по тропинке, как будто шарик из цветной шерсти, уносимый ветром.

— Прощайте, — сказала Лидия, совсем не жалея о том, что она уходит.

Смысл последней фразы Арахна Лидия не поняла и вспомнила о ней позже, когда обнаружила в мусорном ящике кучу необычайно бугристых костей.


Адольфо Буси. Женщина и паук (открытка, 1920-е).

Дон М. Лемон ТВОРЦЫ КРУЖЕВ

Несколько лет назад один нью-йоркский магазин, торговавший кружевами, разместил в витрине ряд оригинальных работ. Их изысканность, новизна и красота немедленно привлекли внимание критиков. И в самом деле, нью-йоркские дизайнеры никогда не видели ничего подобного.

«Эти чудесные узоры, — писал один из критиков, — словно примиряют геометрию и искусство, будучи вдохновлены тонкими и точными формами кристаллов и выражая в то же время всю свободу прихотливого художественного воображения».

Некоторым такие похвалы показались чрезмерными, но узоры и впрямь были замечательны. Художник получил множество деловых предложений, и его осаждали восторженные почитатели.

Творцом кружев оказался молодой человек дет двадцати четырех. Года за два до этого он был вынужден бросить работу (а он был литографом) и уехать в Аризону, чтобы поправить здоровье. Когда его труд осыпали похвалами, он только улыбался.

— Что я? — сказал он восторженным зрителям. — Я всем обязан жене. Это она соткала кружева, я лишь обеспечил ее узорами.

Он повернулся к сидевшей рядом девушке, похожей на испанку, и его бледное лицо зажглось пылкой любовью. Прекрасное юное создание одарило его таким же любящим взглядом. Затем девушка опустила глаза и покраснела. Она не знала языка, на котором шел разговор, но поняла, что ее хвалят.

— Если бы не жена, — продолжал молодой человек, — я наверняка и заниматься бы всем этим не стал. Но жена превратила узоры в кружева, и я увидел, что они хороши. Сейчас у меня большие планы. Я намерен покорить мировое производство кружев, создавая самые красивые и оригинальные работы. Мои возможности в этом смысле, я полагаю, практически безграничны. Но не стоит считать меня художником. Я вовсе не художник, и мне не хотелось бы срывать лавры под чужим флагом. Я всего только изобретатель или, если хотите, первооткрыватель. Узоры созданы не механизмом и не человеческими руками. Я желал бы, однако, сохранить их источник в тайне, которую я передам своим наследникам. Кажется, — скромно, но не смущаясь, добавил молодой человек, — у меня довольно неплохие шансы вскоре ими обзавестись.

Импровизированную выставку быстро закрыли из опасения, что кто-то скопирует узоры прежде, чем они будут запатентованы. Изобретатель подписал контракт с синдикатом производителей кружев, запросив непомерную цену в обмен на новые узоры, как вдруг неожиданная и ужасная трагедия покончила и со столь удачно начатым предприятием, и с небывалыми кружевами.

Вернувшись однажды домой, молодой дизайнер нашел у двери мертвое тело жены. Сперва ему показалось, что красавица просто упала в обморок. Он приподнял ее голову и увидел, что жизнь покинула ее лицо, а прелестные черты исказила маска тлена и смерти.

— Господи! — зарыдал он. — Еще утром она была так прекрасна, так счастлива!

Он поднял и уложил мертвое тело на диван, закрыл лицо жены, выбежал на улицу и попросил первого встречного помочь.

Тело увезли. Не дожидаясь полиции, молодой дизайнер поспешил в мансарду.

Это была большая и сравнительно скудно обставленная комната. У южной стены мансарды стоял большой застекленный стенд, рядом шкаф со стеклянными сосудами на полках. Центр комнаты занимал стол с несколькими подвижными подставками. Каждая состояла из основания и четырех тонких стальных столбиков, которые были соединены наверху тонкой проволокой так, что получался прямоугольник шириной примерно в восемь и длиной в двенадцать дюймов. Очевидно, эти прямоугольники служили легкими открытыми рамками для плетения кружев. Один из них занимал удивительный узор, сплетенный из дымчатого шелка и чуть колыхавшийся, подобно крылышкам феи.

Но в этой комнате не стоило находиться человеку, и дело было не в скудной меблировке. С полки наверху упала высокая и узкая бутылка, проломив стекло стенда. Возможно, это случилось от сотрясения, когда молодой человек с силой захлопнул дверь. Их ящика сквозь пролом выбрались сотни маленьких ядовитых паучков. Они ползали повсюду: по полу, ножкам стола, стенам и потолку, по окнам, забирались в приоткрытый шкаф и снова появлялись. Везде, куда ни кинь взгляд, танцевали красные паучки, как пылинки в лучах багряного солнца.

Молодой дизайнер схватил журнал, свернул его в трубку и начал убивать паучков. Он метался по комнате, хоть и знал, что укусы пауков принесут верную смерть — такую же, что постигла его некогда прекрасную жену, смерть ужасную и мгновенную. Наконец он понял, что и его укусили. Он не искал смерти, но ему было все равно. Какая теперь разница? Он продолжал метаться, разя паучков ударами и давя их ногами, пока яд не пронзил его сердце, как острая и жгучая стрела. Но и тогда, упав на пол, он все еще бил и давил быстрые красные тельца пауков.

Его нашли через несколько часов — мертвым, с искаженными чертами, как и у его несчастной молодой жены, лежавшей внизу. Вид его вызывал сострадание и восхищение, ибо Нечто — мог ли это быть один из красных паучков, напоенных тайной микстурой? — сплело на его мертвом лице тончайший шелковый покров, изысканнейший и безукоризненный узор, подобный кружевам царской невесты.


Рекламный плакат фильма К. Безе «Тайна белого паука» (1927).

Стив Резник Тем ПАУЧЬИ РАЗГОВОРЫ

— Ну что ты? Бояться нечего, Эми.

Девочка забилась в угол, стараясь сжаться в комок. Ее тонкие ручонки оцепенели, и Лиз, даже прилагая всю силу, не могла их отвести. Девочка казалась парализованной, она явно была в шоке, точно ее укусило что-то ядовитое.

— Все в порядке, Эми. Они не сделают тебе ничего плохого.

Эми едва повернула голову и взглянула на нее сквозь спутанные и густые черные волосы.

— Все время паучьи разговоры! Меня все пугают! Я больше не могу, мисс Мэлой!

Странно как сказано — «паучьи разговоры», подумала Лиз. А впрочем, Эми была очень нервной и вечно неспокойной девочкой; из-за этой внутренней напряженности ее слова, да и сам голос звучали странно. В этом месяце в школе изучали пауков, и Лиз принесла в класс террариум с двумя тарантулами. Другие дети весь день дразнили Эми: она страшно боялась пауков, даже когда о них просто говорили. Когда Лиз рассказывала о пауках, Эми отворачивалась и клала голову на парту. Конечно, другие ученики тоже немного нервничали вблизи террариума, но Эми была легкой добычей и остальные благодаря ей забывали о своих страхах.

— Все в порядке, Эми. Все дети ушли. Остались только мы с тобой. Скоро приедет мама и тебя заберет. Вылезай, будем ждать ее вместе. Хорошо?

— Хорошо… — проговорила Эми, закрываясь руками.

Она с большим трудом выпрямилась и встала, пошатываясь. Лиз обняла девочку за плечи и осторожно повела к окну мимо стола с террариумом. Когда они оказались возле стола, Эми крепко прижалась к Лиз и вцепилась в ее ноги руками, как обезьянка. Она так отчаянно цеплялась, ее детские объятия так молили о защите, что у Лиз мурашки забегали по коже. Она подавила дрожь, довела Эми до окна и бережно, но с силой высвободилась из рук ребенка.

Лиз давно ушла бы домой, не будь родителей Эми и их довольно болезненного развода. Мать Эми и директор школы строго наказали Лиз ждать, пока мать не заберет девочку. Отца Эми на территорию школы не пускали. Лиз не знала подробностей, но ей было известно, что отца лишили права видеться с девочкой. В их маленьком городке такое бывало редко.

— Он иногда делал мне больно, — однажды сказала ей Эми. Сказала как-то неожиданно, в ответ на какой-то совсем не связанный с отцом вопрос. В минуты волнения с девочкой это случалось: ее приходилось останавливать, просить говорить помедленней, иначе вообще непонятно было, о чем она толкует. Лиз еще никогда не попадалась такая истеричная, боязливая девочка. Ей хотелось сблизиться с ребенком, но в то же время Эми ее чем-то отталкивала. Может быть, Эми напоминала ей саму себя — в детстве Лиз была худенькой до прозрачности и боялась почти всего на свете. Стоило ли удивляться, что другим детям Эми не нравилась? Лиз им тоже не нравилась.

— Это не мамина машина.

Голос девочки прозвучал так ровно, безжизненно, что Лиз сначала не поняла, о чем она говорит. И вдруг Эми начала кричать.

— Это не она! Это не ее машина!

— Эми! Успокойся!

Лиз выглянула из окна. Приближались сумерки, солнце начало садиться — в такое время видно хуже всего. Окна выходили на запад, в них бил красно-оранжевый свет. Ближе к вечеру в сером пространстве между школой и деревьями невозможно было ничего разглядеть.

Но сегодня Лиз кое-что разглядела. По гостевой парковке медленно кружил приземистый черный автомобиль, кажется, «фольксваген». Он остановился метрах в десяти от окна класса. Из машины вышел высокий худой человек в серых тренировочных штанах и засаленной темной футболке. Лицо она не рассмотрела. Человек стоял не двигаясь, уставившись на окно.

— Папа, — ахнула Эми.

Человек медленно двинулся вперед. Шаг, еще шаг. Эми закричала.

От громких криков девочки Лиз впала в панику. Она повернулась и побежала к двери. Голос девочки ужасал и подгонял ее. В небольшом здании школы было всего два выхода. Через несколько минут Лиз заперла обе двери и вернулась в класс. Заперла дверь класса и подошла к окну. Эми молчала и смотрела в окно, прижимаясь лбом к стеклу.

Лиз не могла понять, почему так испугалась. Она никогда не встречалась с отцом Эми, и ничто не доказывало, что он мог причинить вред ей или девочке.

Черная машина исчезла. Лиз решила было посмотреть за школой, но ей не хотелось оставлять Эми одну. Вот же дура, так перепугалась, когда Эми закричала, и даже не подумала, что из кабинета директора можно вызвать по телефону полицию.

— Пойдем. Эми. Мы пойдем в другую комнату.

Лиз провела ее мимо террариума, заметив, как возбужденно вели себя обычно спокойные тарантулы. Их лапки поднимались и опускались в неподвижном воздухе террариума, так и мелькали, и их казалось куда больше восьми. Проходя мимо, Лиз непроизвольно отпрянула. Она и сама всегда боялась пауков — один из многих безрассудных страхов, оставшихся с детства. Это была главная причина, по которой она каждый год рассказывала ученикам о пауках. Страх еще сидел где-то в глубине, уроки же помогали с ним совладать. И все-таки сейчас, когда снаружи в подступающих сумерках стоял этот черный «фольсксваген», а может, и не стоял, а медленно объезжал школу, и человек внутри высматривал вход, Лиз не верилось, что только сегодня она спокойно держала на ладони одно из волосатых существ.

Они дошли до двери, Лиз открыла дверь и подтолкнула девочку. Эми закричала. Лиз подскочила к ней и увидела, что Эми смотрит в конец коридора. Стеклянную входную дверь заливал свет фар. Машина подъехала вплотную: она стояла в нескольких сантиметрах от двери. Свет мешал ее рассмотреть.

Лиз показалось, что в любую секунду машина разнесет дверь. Она схватила Эми, снова втащила в класс и заперла дверь. Пододвинула к двери один из лабораторных столов и несколько парт. Взялась за стол с террариумом, начала толкать. Стеклянный ящик закачался в такт громким рыданиям Эми.

Лиз выпрямилась. Террариум перестал раскачиваться. Эми мигом бросилась к ней на руки. Тонкие ножки пытались обвиться вокруг бедер, костлявые ручонки вцепились в шею. Лиз вдруг начала задыхаться: маленькие детские конечности будто нападали, сдавливали.

— Эми! — прохрипела она, стараясь стряхнуть девочку.

Эми плакала.

— Эми, пожалуйста!

Лиз нащупала руками плечи девочки и резко дернула ее вниз. Эми упала к ее ногам. Девочка была буквально в истерике, ее ручки сжимались и разжимались, но схватиться было не за что.

Лиз подняла ее на руки, отнесла на скамью у учительского стола, усадила и села рядом. Обняла девочку и стала гладить ее по темным волосам. Лиз смотрела на тарантулов — теперь они утихли за стеклянной стеной. Она вспомнила, что на вечер было назначено свидание с Роджером, Роджером, который страстно обнимал ее надежными руками, хотел жениться на ней и — как часто повторял — сделать ее своей навсегда. Ее совсем не беспокоило, что Роджер, возможно, будет тревожиться. Ей казалось, что она любит его. Но почему-то он вызывал в ней страх. Лиз почувствовала озноб. Она заговорила — медленно, мягко, заговорила о пауках, представляя, что напевает колыбельную, и крепко прижала к себе Эми, когда девочка отшатнулась, услышав паучий разговор.

— Не надо, Эми. Всегда лучше понимать, чего ты боишься. Нет, Эми… пожалуйста. Они не причинят тебе вреда. Мы сделали так, что они не могут кусаться. Кроме того, даже в дикой природе их укус тебя не убьет. Это пустые россказни. Люди боятся их, потому что они такие уродливые на вид. Мы все боимся уродливых созданий с кучей лапок, которые за все крепко хватаются. Пауки все такие. И когда их боишься, начинаешь видеть их повсюду…

Они стояли у террариума. Эми не сводила глаз с пауков, вцепившись в руку Лиз. А Лиз открыла крышку, просунула внутрь длинную палочку и перевернула одного из тарантулов. Паук немедленно перевернулся обратно и продолжал ползти по своей стеклянной клетке — механически, непреклонно, бездумно. Лиз нашла это отвратительным.

— Видела, как он сразу перевернулся? Паук хочет, чтобы его оставили в покое, совсем как мы.

Она вытащила палочку, отводя подальше от себя прикасавшийся к пауку кончик.

— Вот тот паук, поменьше — это самка. Видишь, как она припала к земле, Эми? Там под ней ямка, где она держит своих деток.

Эми подняла голову и посмотрела на нее.

— Да, деток… Ты никогда не думала, что у пауков бывают детки?

Эми помотала головой.

— А можно их посмотреть… деток?

— Нет, не сейчас. Мы же не хотим их разбудить, правда? Потом я покажу их в классе. Обещаю.

Рассказ о детках, похоже, сработал. Эми на глазах расслабилась. Она даже не оглядывалась больше на окна. Но Лиз продолжала глядеть на большого паука-самца, на его волосатые, щетинистые ноги и быстрые движения. Пауки ужасно плодовиты и ткут такие красивые паутины. Чтобы ловить насекомых, убивать их. Они словно производят жизнь лишь для того, чтобы сеять смерть. Но разве эта ужасная истина не относится ко всему, что рождается и живет? Может быть, в этом и состояла настоящая причина ее отвращения к паукам и страха перед ними.

Когда она в детстве жила в Техасе, соседский мальчишка облил тарантула жидкостью для заправки зажигалок и поджег. Гигантский паук покачался с минуту в ярком пламени. Потом лапки подкосились, и он упал, а потом огонь погас. Другие мальчишки ткнули в него палкой — и оболочка разлетелась. Паук выгорел изнутри, все мягкое сгорело, осталась только эта ужасная маска.

— Они едят птиц, иногда крошечных мышек… — продолжала Лиз. — Но для людей они безопасны. Их незачем бояться, Эми. Совершенно незачем.

Но страх жил в ней, как отдельное существо, не слушавшее голос разума. Она боялась пауков, как боялась Роджера, боялась маленькую Эми, боялась черного «фольксвагена» снаружи, который так медленно огибал здание, запирая ее внутри, загоняя в ловушку, обвивая своими длинными шерстистыми ногами ее бедра и плечи, обнимая ее так грубо, так нуждаясь в ней. В детстве она всегда боялась, и страх рос вместе с ней. Теперь страх перерос этих пауков. Никто ей особо не помогал бороться со страхом: большинство друзей просто подшучивали над ней. Или, еще хуже, все время заводили паучьи разговоры, паучьи разговоры о пауках, змеях, темноте и высохших стариках с уродливыми глазами и загрубевшими руками. Ужасные разговоры.

По всем углам комнаты бегали маленькие серые паучки. Она их чувствовала — паучки плели свои сети, прислушивались, они ждали ее везде, куда бы она ни пошла, эти маленькие страхи. Когда боишься, они будто возникают повсюду. Это правда.

Лиз всегда считала себя ответственной, разумной учительницей, но сегодня повела себя нелогично, неразумно. Все из-за страха. Страх парализовал ее, как будто ее укусили.

Она подошла к окну. Солнце быстро закатывалось. По темнеющему небу летели толстые шелковые нити, лучи заходящего солнца зажигали их кроваво-красным огнем, тысячи паутинок, и на каждой сидел паук. В детстве их называли Божьими нитями. Паутинки бабьего лета.

Отец Эми стоял перед своим черным «фольксвагеном», его темную фигуру было почти не разглядеть за паутинками. Он поднял руку: в руке, как трофей, трепетал красно-зеленый шарф. Лиз не раз видела этот шарф — мама Эми часто надевала его, когда приезжала за дочкой в «шевроле» с откидным верхом.

Шарф полетел на землю. Лиз перевела взгляд. В тени стояла открытая машина. Из приоткрытой дверцы наполовину вываливалось и свисало что-то темное, сигнальный фонарь горел, и ярко-красная кабина быстро наполнялась шелковыми нитями, паутинками, пауками.

Высокий и узкий силуэт отца Эми, увитый шелком, шел к зданию. Давя подошвами сотни быстроногих паучков. Повсюду.

— Смотрите! Мисс Мэлой, смотрите, паучки!

Лиз обернулась к Эми, готовая ее успокоить, отринуть видение летящих по небу пауков — но Эми глядела не в окно, а на террариум с двумя тарантулами. Лиз бросилась к ней, перевернув по пути несколько парт.

Паучиха двигалась медленно, точно нехотя.

— Детки! — восторженно завизжала Эми.

И Лиз увидела, как все стекло в комнате начало разлетаться, сыпаться осколками, террариум, окна, дверцы стенного шкафа, и сотни матово-белых малышей посыпались из кокона в ямке, и на каждом была маска ее страха.


Ман Рэй и Дора Маар. Годы ждут (1936).

Кристофер Фаулер ПАУЧИЙ ПОЦЕЛУЙ

Два трупа, полный разгром, тропа из объедков, помоев и экскрементов бежит от дома на подъездную дорожку. Джексон сдвинул на макушку бейсболку и почесал взмокший лоб:

— М-да, ночь будет долгой, парни. Уж и не знаю, как нам разгрести все это. — Он посмотрел на женщину в розовом стеганом халате и с желтыми пластмассовыми бигуди в волосах. — Спроси ее еще раз, Дули.

Действительно, зачем ему самому возиться со свидетельницей, если есть новый напарник, на которого можно перекинуть эту долбаную работенку?

Дули шагнул к перепуганной тетке и оглядел ее с ног до головы с выражением, близким к искреннему сочувствию:

— Не знаю, Мэт, может, нам стоит сперва оказать ей какую-то помощь? Она же в шоке, и потрясение вроде серьезное.

— Черт, просто спроси ее, лады?

Дули пытался выглядеть официально, что, впрочем, трудно, когда на тебе гавайская рубашка цвета пламенеющего оранжевого заката размера XXL. Оба детектива, когда их вызвали, находились не на дежурстве.

— Расскажите нам еще раз, что вы видели, мэм. Не торопитесь.

— Я уже говорила, смотрю я повтор «Американского идола»[42], и тут — шум во дворе. Я подумала, это какой-то зверь. Прошлой осенью к нам забредал крокодил. Ну, выключила я телевизор, включила свет, и тут этот парень…

— Опишите его.

— Высокий, крупный, нет, просто жирный, около сорока. Рылся в моей помойке — вся рожа в крошках, собачьем дерьме и еще в какой-то отвратной дряни. Уставился прямо на меня, но так, словно и не видел, вроде как обкуренный или обколотый, понимаете?

— И вы говорите, он был одет…

— Это-то и есть самое странное — он был без штанов, только в футболке «Майами Долфинс»[43]. А потом он присел на корточки и наложил кучу. Прямо передо мной, на лужайке. Облегчился и двинулся к соседнему дому. Тут-то я и позвонила в «девять-один-один». И вот вам результат — пропустила конец шоу.

— Как мило, — буркнул Джексон, — рад, что уже поужинал. Скажи ей, пусть заткнется.

— Спасибо, мэм. Возможно, нам потребуется побеседовать с вами еще раз.

— Нет, не потребуется, к чертям эту гребаную идиотку, идем. — Джексон поманил пальцем своего нового партнера и фамильярно приобнял его. — Потом этот парень проходит — глянь-ка — проходит сквозь стеклянную дверь патио — бац! бум! звяк! — в дом, где спят жертвы, и выволакивает их из постели. И в ярости вроде как сцарапывает с них лица. Тут ведь даже фотографировать нечего, Дэн. А этот членосос даже не позаботился о следах или своих порезах, он просто ушел. Зубы женщины раскиданы по всей чертовой подъездной дорожке. Кровища из него наверняка так и хлестала, только никто не видел, куда он направился.

— Не думаю, что у кого-то могло возникнуть желание присмотреться внимательнее. Так ты что, хочешь приступить к розыскам до того, как сюда прибудет кто-то еще из наших?

— Будь я проклят, именно так. Пока полицейский департамент Майами стянет всех своих так называемых идиотов-экспертов, чтобы они сперва поглядели, пока то да се, а убийца тем временем будет шастать по улицам! Вот где у меня все эти важные шишки. Видишь? — Мэт Джексон показал на мерцающий свет в окнах спален точно таких же обшитых белой вагонкой домиков по ту сторону дороги. — Может, в эту самую секунду зеваки уже грузят всю эту дрянь в свои блоги. Прежде чем мы вернемся, новость уже разлетится по всему чертову Интернету. Так что стоит поторопиться.

Брызжущий кровью толстяк оставил на асфальте четкий след.

— Он, видно, и впрямь основательно порезался, — заметил Дули.

— В смысле, когда вырывал женщине зубы по одному? Вот уж точно, Дули. — Джексон поскреб волосатое пузо и подтянул сползающие шорты. Все произнесенное им было так плотно укутано во вселенскую усталость, что разматывать эти бесчисленные слои надо было с большой осторожностью. — Эй, проверь-ка это. — Он махнул фонариком в сторону алых клякс, которые сворачивали на неосвещенный пустой участок, обнесенный легкой оградой. — Я не собираюсь путаться в треклятой колючей проволоке. Эту рубашку мне купила жена. Лезь ты.

— Господи, Мэт, я, конечно, новичок здесь, но почему я должен…

— Потому что ты рыжий афро-американец с ирландским именем и потому что тебе придется маленько поработать, прежде чем я начну доверять тебе. Ну пошел, пошел. — Джексон сцепил руки в замок, смастерив ступеньку для ноги напарника.

Дули тяжело шлепнулся по ту сторону забора и побрел по следу, ведущему за олеандровый куст. Оттуда невидимый с тротуара Дули окликнул партнера:

— О черт, тебе это понравится! Он тут закопался! Сам себя похоронил!

— В смысле?

— В смысле — он в гребаной земле!

— Тогда выкорчевывай его и волоки сюда.

— Едва ли у меня получится. Лучше иди сюда и погляди.

Перелезая через забор, Джексон зацепился полой рубахи за верх изгороди и оторвал пуговицу. Подходя к Дули и его находке, он все еще ругался себе под нос. Фонарик осветил жирную голую задницу. Верхняя половина туловища парня клином втиснулась в траву и землю.

— Господи, он словно рыл себе нору головой. Берись за ногу, давай вытащим его.

Двое мужчин стиснули по лодыжке и рванули на себя. Когда все тело очутилось на поверхности, быстро выяснилось, что оно мертвее мертвого. Убийца бульдозерным ковшом вгрызся в грунт, содрав с лица мясо аж до кости, точно наждачкой, и набив рог твердым сухим компостом.

— Очередной гребаный псих, нажравшийся метамфетамина, — буркнул Джексон, отворачиваясь. — И из-за такого дерьма я пропустил последний тайм?

Следующим утром они с Дули потели под хрипатым кондиционером в их офисе в Калле Очо, пытаясь сосредоточиться на стопке форм майамского департамента полиции, требующих немедленного заполнения.

— В этом нет смысла, — жаловался Дули. — Парня знали все соседи. Он в жизни не баловался наркотиками, регулярно посещал церковь, на общественных началах выступал ресторанным критиком в местной газете — и вдруг принялся поедать собачье дерьмо и листья? Отчего человек может настолько спятить?

— Ты не учитываешь жару. И как насчет того факта, что люди вокруг то и дело слетают с катушек? Ты достаточно долго работаешь, чтобы знать, что ничего из того, с чем мы имеем дело, не имеет смысла. Помнишь, на прошлой неделе проповедник-баптист, который решил, что умеет летать, ну тот, который сиганул с крыши небоскреба AT&T[44]? Парня считали совершенно нормальным, только вот медикам пришлось соскребать его с тротуара щипцами для барбекю. Так что — кто знает?

— М-да. Происходит что-то странное, и не только из-за этого пекла. — Дули смахнул с экрана компьютера мелкую водяную пыль, рассыпаемую кондиционером. — Ага, только что поступил еще один вызов.

Они прибыли к ресторанчику «Сан-Пауло» на Третьей улице как раз вовремя, чтобы обнаружить владельца кафешки, коротышку-кубинца по имени Хасинто, стоящим посреди своей основательно разгромленной дешевой закусочной и лупцующего клиента алюминиевым стулом. Джексон знал Хасинто. Полицейский иногда обедал здесь, хотя еда и была кошмарной.

— Какого дьявола тут происходит, Хасинто? — спросил он. — Что ты сделал этому парню, отравил его?

— Он уплетал ленч и вдруг свихнулся, — объяснил Хасинто, с видимым облегчением опустив стул. — Сунул лапы в садок для рыбы и принялся скусывать головы моим лангустам.

— О’кей, теперь им займемся мы, — заявил Дули и вытащил из кобуры пистолет.

— Эй, Дэн, не принимай все так близко к сердцу, — одернул напарника Джексон. — На хрена тебе чертова писанина? Попытайся сделать ему устное предупреждение, прежде чем решишь снести парню его пустую голову.

Перед ними хлюпал носом, выдувая из ноздрей пузыри и раскачиваясь взад и вперед, тощий молодой азиат с красными глазами, в разорванной белой футболке, одной черной кроссовке и с измазанными кровью щеками — видно, поцарапался об острые панцири покусанных ракообразных. Каждые три секунды он вскрикивал, как голодная чайка.

— Ну, этот определенно обкурился, — сказал Джексон.

— Нет, — мотнул головой Хасинто, — я его знаю, мистер Юань славный парень, он школьный учитель, вот уже пять лет воспитывает моего оболтуса.

Джексон прищурился и наклонил голову к плечу, пытаясь сопоставить истекающего пеной, вопящего психа с характеристикой, данной Хасинто. Эта проблема все еще занимала его, когда мистер Юань бросился к ним. Джексон и Дули выхватили оружие, готовые дать по предупредительному выстрелу, но учитель вскочил на прилавок, воспарив над головами копов, и ринулся башкой вперед сквозь звуконепроницаемое витринное стекло ресторанчика.

— Чтоб меня! — выдохнул Джексон и кинулся по еще звенящим осколкам к пятачку, на который приземлилось окровавленное тело. — Какого дьявола у нас тут творится?

— Ты же сам говорил, когда становится жарковато, этот город сходит с ума, — откликнулся Дули.

— Вызывай медиков, я к этому парню и пальцем не притронусь. — Опустившийся на колени Джексон попытался запихать вылезшую из штанов рубашку обратно, но в последнее время он сильно поправился. — Я уже слишком стар для такого дерьма. Мне и без того приходится проводить дни, сидя в машине, в которой воняет хуже, чем в пропотевшем резиновом сапоге, и покупать тухлую жратву у уличных торговцев с именами, от которых язык сломаешь. Вон, полиция Саус-Бич набирает новых сотрудников. Хорошие деньги сулят. Почему бы мне не выхлопотать себе местечко у них? Черт меня побери, куда проще разнимать дерущихся или трахающихся на задворках баров гомиков, чем торчать тут в качестве борца с местными чокнутыми вредителями.

— Может, это только временный всплеск, — сказал Дули. — Скоро пойдет на убыль.


Черта с два. Через несколько дней дела стали гораздо хуже.

— Хочешь знать, сколько психов мы повидали за последние две недели? — спросил Джексон, швырнув остатки хот-дога в ближайшую урну. Полицейские шли к Гонконг-Центру. Температура воздуха достигла рекордных высот. Больше недели прошло с момента самоубийства мистера Юаня в забегаловке на Третьей. — Сто семь рапортов об угрожающем жизни поведении, десять случаев со смертельным исходом, и все между Бэйшор-драйв и Ай-девяносто пять. Одна женщина на Додж-Айланде прогрызла дырку в горле своего муженька, оседлала его труп и сидела, пока ее не стащила бригада врачей. А недавно на Бетховен-стрит нашли голого старикашку, сломавшего себе шею в попытке лизнуть собственные яйца.

— Да, дело не только в жаре. Кажется, я начинаю видеть здесь систему, — заявил Дули, с отвращением наблюдая, как его партнер, громко причмокивая, всасывает в себя остатки прилипшей к желтым от никотина пальцам горчицы. — Посмотри-ка сюда. — Он вытащил из заднего кармана сложенный газетный лист и развернул его. — Знаешь, прежде чем я, так сказать, вступил в ряды, я учился на натуралиста.

— В смысле — шастал повсюду в чем мать родила?

— Так поступают натуристы, они же нудисты, Мэт. Я изучал исчезающие виды насекомых. А вот что напечатали вчера в местной прессе. Какой-то парень заперся в своей квартире, разрисовал все тело черными и оранжевыми полосами, обмотался клейкой лентой и задохнулся, пытаясь высвободиться. Врач сказал, что, умирая, он издавал очень странный скрип.

— Что ты такое несешь?!

— Ладно-ладно, я понимаю, как это звучит. — Дули вскинул руки и глубоко вздохнул. — Есть такой редкий жук, почти вымерший, называется вроде горная цикада. Он черно-оранжевый. Восемь лет проводит в стадии личинки, а когда появляется из кокона, издает серию пронзительных щелчков.

— Ты утверждаешь, что тот тип возомнил себя чертовой цикадой?

Дули потупился:

— Просто заметкой навеяло, вот и все.

— Послушай-ка мой совет и оставь все это детективам, — заявил Джексон. — Мы здесь для того, чтобы подчищать дерьмо, причем в буквальном смысле, — почти все, кого нас вызывали брать, успевали, кокнув кого-нибудь, навалить кучу посреди улицы. Если ты видишь тут один почерк — флаг тебе в руки. Только я вот что скажу: нужно тебе кого-то прикончить — валяй, только, бога ради, не забывай при этом про чертов сортир.

— Может, все не так уж и скверно, — сказал Дули. — Мне нужно посоветоваться кое с кем.

— Ладно, но не забудь, что я сказал, — это не наша проблема. Пусть другие отделы разгребают свое дерьмо.

— Не беспокойся, этот парень не сыскарь, он буддист.

«М-да, похоже, неприятностей Дули не оберется», — подумал Джексон, принимая очередной вызов и следя за уходящим напарником.


А Дули отправился к Джиму Пентекосту. Когда-то они учились вместе, но дальнейшая карьера развела их в разные стороны. Сейчас Пентекост возглавлял буддийский центр, руководя им из своего стильного домика на Саус-Бич. Длинные волосы и расшитый бисером восточный халат придавали ему внешность неохиппи, но преподавал он философию Нью-Эйджа, которую даже хиппи сочли бы экстремальной. Пентекост тепло прижал Дули к широкой груди.

— Много воды утекло, приятель, — сказал он, схватил копа за руку и потащил в прохладу дома. — Хотелось бы мне думать, что ты заглянул просто по дружбе, но, полагаю, ты тут по делу?

— Типа того, — признался Дули. — Помнишь, ты посвящал меня в свои теории о взаимоотношениях человека с миром животных, о жизненном равновесии и все такое? Ты еще веришь в это?

— Больше чем когда-либо, Дэн, хотя сейчас уже слишком поздно.

— Что ты имеешь в виду?

— Черт, да ведь баланс уничтожен. Победила человеческая жадность, друг мой. Люди рвут последние неиспорченные клочки мира, лишь бы заполучить побольше денег для своих фирм.

Мужчины присели в тенистом дворике, наполненном густыми, пряными запахами.

— В будущем нас ждут войны из-за энергии, воды, религиозного контроля, — продолжил Пентекост. — Капиталисты — это же новые милитаристы. Они уничтожили естественных обитателей земли и теперь тоже должны исчезнуть. Чаша весов кармического баланса склонилась не в пользу людей. Это как с озоновым слоем — чуть только пройдена определенная точка, равновесие уже никогда, никогда больше не восстановится.

— Да, но что все это значит? — спросил Дули. — Я могу судить только по личному опыту. Мы видим столько случаев аномального поведения и не в состоянии даже начать разбираться в причинах.

— Какого именно поведения? — поинтересовался заинтригованный Пентекост.

Дули подумал минуту, а потом принялся подробно описывать все, чему был свидетелем.


Мэт Джексон толкнул дверь старого склада «Word Sport» и шагнул внутрь, в адское пекло — ангар исправно накапливал дневную жару. Его напарник на вызов не ответил, а остальные патрульные машины их участка погнали в аэропорт, где взгромоздившийся на крышу собственной «тойоты» мужчина размахивал винтовкой, угрожая снести себе голову и блокируя перекресток у Бискайн-бульвар.

Джексон шагал по коридорам, в которых чересчур щедрое освещение чередовалось с участками столь темными, что там перед глазами полицейского начинали порхать рыжие точки. На пульт поступило сообщение о голой обезумевшей женщине, влетевшей в зоомагазин, а потом скрывшейся в помещении склада. Джексон прикинул, что она вряд ли вооружена, так что двигался коп по пустынным проходам уверенно и безбоязненно. Наконец он вроде бы разглядел впереди, на границе света, качающийся взад и вперед силуэт. А девица-то молода и сложена будьте-нате, пусть и вконец спятила. «Но даже в таком виде она лучше моей старухи», — подумал Джексон.

— Эй, мисс, — окликнул он чокнутую. — Я офицер полиции, я здесь, чтобы помочь вам.

Ладонь мужчины опустилась на успокаивающе теплую рукоять пистолета. Женщина не сдвинулась с места. Джексон уже видел, что она действительно обнажена: крепкие длинные ноги, каштановые волосы, падающие на плечи глянцевой волной, узкие бедра, плоский живот, пышная грудь. «Матерь Божья, — мелькнула в голове мысль, — возможно, мне повезет, даже если она сумасшедшая». Он шагнул ближе.

— Знаете, что я вам скажу, леди, у меня выдался плохой денек. Слишком жарко, и в паху у меня зудит так, что вы и не поверите, и я не отказался бы от кружечки холодного пива. — (Она повернулась к нему, медленно, настороженно, чуть наклонив голову). — Что скажете насчет того, чтобы выйти наружу и маленько выпить, освежиться? — с улыбкой предложил он.

После этого все должно было быть просто, но он сделал ошибку, решив, что женщина безобидна, потому что обнажена. Джексон (уже основательно возбудившийся) отвлекся лишь на секунду, однако этого оказалось достаточно — девица с немыслимой скоростью скользнула полицейскому за спину, обвила его сзади изящными, но мускулистыми руками, сдавив, точно клещами, грудную клетку так, что из легких вышибло весь кислород. Борясь за глоток воздуха, коп еще успел удивиться: откуда такая быстрота, такая силища?

Потом они опрокинулись назад, и в глазах у Джексона потемнело. «Вот дерьмо, — подумал он, — кажется, у меня чертов сердечный приступ».

Когда ему удалось повернуться, женщина, удерживая его запястья одной левой, правой зажала мужчине нос, очевидно, пытаясь открыть Джексону рот. Она действовала молча, терпеливо, спокойно и весьма целеустремленно. Ее надушенные волосы хлестнули копа по потному лбу — девица придвинулась ближе, пристально изучая полицейского. Казалось, она искала в его глазах признаки узнавания — или одобрения? Затем она медленно разжала губы, и Джексон разглядел в ее гортани что-то темное — какое-то пытающееся выбраться животное. Сперва появилась одна черная лапка, тут же влипшая в толстый слой ярко-красной помады, потом вторая, потом еще. Женский рот распахнулся шире, и Джексон в немом ужасе уставился на первого из неспешной цепочки черных воронковых пауков.


— Кармический дисбаланс, — повторил Пентекост. — Я всегда говорил, что, если всех животных завтра сотрут с лица земли, насекомые выживут. Но сейчас цепь начала рваться у самой основы жизни, и даже наиболее стойкие виды насекомых гибнут. Насекомые, птицы, рыбы и звери — у всех есть душа, хотя и не такая, как у человеческих существ. Когда души людей становятся порчеными, запятнанными, неполноценными и слабыми, их могут вытеснить более чистые, больше стремящиеся выжить жизненные силы. То, что ты видишь, — начало замещающей реинкарнационной программы.

— Ты хочешь сказать, что я должен пойти к начальству и предупредить его о том, что души насекомых влезают в бездушных людей? — неуютно поежившись, спросил Дули, вспомнив женщину, убившую мужа точно так же, как самка богомолаубивает — и пожирает — своего самца.

— Да, и ты ничего уже не можешь с этим поделать. — Пентекост откинулся в тень, упершись затылком в стену. — Только не на этот раз, во всяком случае.


Женщина придвинулась вплотную, прижав губы к губам Джексона, чтобы пауку, перебирающему щетинистыми черными лапками, было удобнее перекочевать в новую теплую гавань. Джексон чувствовал, как что-то щекочет его щеки, но глаза заливал пот, и коп почти ничего не видел. Насекомое отчаянно ворочалось, волосатые лапки выворачивались наружу, с трудом поддерживая налитое ядом тельце. Тарантул пытался освободиться, но сочные уста женщины не отрывались от мужских губ, так что созданию ничего не оставалось делать, как переселяться из одного рта в другой.

Паучье туловище поползло по языку Джексона. Восточно-австралийский паук оказался чертовски большим, тяжелым, раздутым — наверное, это была беременная паучиха; за ним последовал второй: женский язык толкнул его с такой силой, что отпихнутый первый, видимо, от огорчения, ужалил копа в щеку — изнутри. Джексон с ужасом понял, что девица кормит его. Его затошнило, содержимое желудка взмыло к горлу, обдав шевелящуюся живую массу едкой блевотиной, но рот женщины намертво прилип к его губам. Джексон чувствовал, как барахтаются пауки, как волоски на их лапках покалывают и царапают его нёбо и гортань.

Потом их сочащиеся ядом хелицеры[45] впились в его мягкую красную плоть и начали вливать в человека смертоносную отраву.


«Кто, черт побери, поверит, что души вымирающих видов переселяются в живых людей? — думал Дули, возвратившись под безжалостно палящее солнце Саус-Бич и ловя такси. — Ха, Джексон хочет сменить работу. Может, мы сумеем убедить Главное полицейское управление учредить специальное подразделение; вспомним старую песенку „Radiohead“ и назовем его „Полицией кармы“[46]. Нет, фиговый способ. Как предотвратить что-то, если не знаешь, кто станет следующим?»

Устроившись на заднем сиденье машины, он увидел ползущую по стеклу жирную, сочную муху. Прозрачные слюдяные крылышки ловили лучи заходящего майамского солнца, переливаясь всеми цветами радуги. Волоски на мушиных лапках блестели, как острия иголок. Никогда раньше Дули не замечал, насколько прекрасны эти создания.

Не раздумывая, он слизнул муху с окна и с удовольствием проглотил.


Чарльз Лютер ДЕНЬ ПАУКОВ

Девушка опустилась на низкое сиденье открытого спортивного автомобиля. Ее юбка задралась, обнажая бедра. Водитель с ухмылкой поглядел на ее ноги.

— Спасибо, что согласились меня подвезти, — сказала она и расплылась в лучезарной улыбке.

Водитель улыбнулся в ответ.

— Не стоит благодарности, милая. Я не мог тебя там оставить. Как бы ты добиралась домой? Железнодорожники бастуют, и к тому же вот-вот пойдет дождь.

Он завел мотор и выехал на шоссе. Теплый вечерний ветерок подул в лицо девушке и отбросил назад ее длинные волосы.

Минут пять они ехали в молчании. Девушке не хотелось отвлекать водителя: был час пик, и он с головокружительной скоростью лавировал в потоке машин. Вскоре они выбрались за город и помчались по пригородной местности. Машин здесь было поменьше, шоссе шло прямо, насколько она могла видеть.

— Я подумала… — запинаясь, начала девушка.

Водитель продолжал смотреть прямо перед собой. Он перешел на крайнюю полосу и обогнал череду машин, которые ползли с более или менее установленной скоростью.

— Да, милочка? — переспросил он.

— Только не считайте меня глупенькой, — неуверенно объяснила она. — Сегодня за окном моей спальни соткал паутину большой паук. Он такой огромный, такой страшный! Вы не могли бы его прогнать, если он еще там? Понимаете, родители уехали, и я в доме совсем одна…

Водитель снова ухмыльнулся.

— Конечно, милочка, — отозвался он. — А когда вернутся твои родители?

— Только в понедельник, — сказала она. — Их не будет все выходные.

Ухмылка водителя стала шире. Как овечка в пасть к волку, подумал он. В офисе ее еще никто не оприходовал, хотя некоторые очень старались. Кажется, ему выпал джекпот. Ну и что, если он годится ей в отцы? Многим девушкам нравятся мужчины постарше.

Через несколько минут они свернули с шоссе и поехали по узкой, извилистой проселочной дороге.

— Здесь близко, — сказала девушка. — За следующим поворотом.

Показался внушительный и просторный, хотя и на вид обветшавший дом. Водитель был впечатлен. Не только красива, но и богата. Его всегда влекли стильные женщины — чувствуешь настоящую победу, когда переспишь с какой-нибудь богатой и шикарной цыпочкой.

Они остановились у главного входа. Девушка вышла. Он пошел за ней по ступеням. Короткое платье плотно облегало ее великолепную фигурку. Его пульс участился. Нет, нужно держать себя в руках…

Девушка вскрикнула — прямо из-под их ног выскочил и побежал по ступеням паук. В наступающих сумерках он казался серым.

— Тут повсюду пауки! — воскликнула девушка. — Я думаю, они убежали из экспериментальной лаборатории за холмом. Попадаются очень странные, с такой яркой окраской. Уверена, у нас такие не водятся. Папа обычно с ними расправляется, но сейчас его нет, вот они и осмелели.

«Похоже, насчет пауков она права», — подумал мужчина. Тем лучше. Ему повезло. «Уверен, она будет очень благодарна, когда я разберусь с этими незваными гостями», — подумал он. И ухмыльнулся при мысли, как далеко может зайти ее благодарность.

Она открыла дверь и быстро отключила сигнализацию. Он вошел вслед за ней. Ноги утонули в толстом ковре. Он изумленно огляделся — скульптуры, картины на стенах.

Да у них денег куры не клюют, подумал он. Если даже это копии, то очень хорошо выполненные. Он присмотрелся к одной из картин.

— А это не…

— Меня не спрашивайте, — рассмеялась девушка. — Я в этом смысле безнадежный случай. Знаю только, что папа очень их ценит. Поэтому он поставил страшно дорогую сигнализацию. Мы напрямую соединены с полицейским участком.

Она помедлила.

— Хотите выпить? Вы, наверное, страшно хотите пить после такой быстрой езды.

— Да, пожалуйста, — согласился он, хотя жаждал вовсе не выпивки, и двинулся за ней. Тяжелая дубовая дверь. Гостиная оказалась еще роскошней холла. Она пригласила его сесть, и он опустился в мягкое кожаное кресло.

— Что бы вы хотели? — спросила девушка. Он мысленно ухмыльнулся: сказать бы ей, что…

— Виски, милая, если не затруднит, — пробормотал он, все еще занятый своими мыслями.

— Как предпочитаете?

— Чистый, — ответил он, думая о том, что скоро покажет ей, как предпочитает.

Она налила ему большую порцию виски, себе нацедила водки. Протянула ему стакан и села в кресло напротив, закинув ногу на ногу. Платье открывало ее ножки почти полностью. Она мило улыбалась, потягивая водку маленькими глотками. Он одним махом опрокинул стакан, обжигая горло.

— Можно еще? — хрипло спросил он.

— Конечно, — ответила она. — Все, что пожелаете.

Девушка вела себя как настоящая соблазнительница. А на работе казалась такой холодной и неприступной… Он налил себе щедрую порцию из тяжелого хрустального графина и вернулся в кресло. Внезапно девушка закричала и задрала ноги.

Честно говоря, его больше заинтересовали черные трусики между болтающимися ногами, чем причина ее крика. Он довольно неохотно отвернулся и посмотрел туда, куда указывала девушка. По ковру спешил куда-то большой паук. Пауков он не очень любил, но не боялся — и ринулся в бой, раздавив паука каблуком. Затем поднял за лапку раздавленное тельце, открыл окно и выбросил мертвого паука.

— Вот и все, милая, — сказал он. — Опасность миновала.

— Простите, — сказала она, принимая чуть более скромную позу. Раньше они сюда не забирались. И они так бегают… все эти ножки… Они какие-то неестественные.

— Не беспокойся, милая, — сказал он. — Пока я здесь, никакие пауки тебе не грозят.

Девушка встала и налила себе приличную порцию водки.

— Наверное, я кажусь такой глупой, — сказала она. — Я знаю, что это всего только жалкие маленькие насекомые, но они меня до чертиков пугают. Я не смогу оставаться здесь одна. Придется поехать к старшей сестре и ждать, пока папа не вернется.

Она помолчала.

— Неудачно вышло… Сестра живет в двухстах милях, а вожу я не очень хорошо…

— Почему бы мне не остаться? — с готовностью предложил он. — Я могу лечь на диване.

— Ах! Вы не против? — с облечением выдохнула девушка. — Рядом с моей спальней есть комната для гостей.

— Буду рад, — заверил он. О да, конечно, он будет очень рад. — Но давай я сперва приглашу тебя на обед. Ты развеешься и забудешь об этих пауках.

— Это было бы замечательно, — сказал она. — Я только быстренько приму ванну, переоденусь и буду готова ко всему.

Он предложил проверить, нет ли в ванной нежелательный гостей, и она согласилась. Никаких пауков не было. Зато было все, что он ожидал там найти, от позолоченных кранов и громадной ванны до джакузи. Он представил себя в джакузи вместе с девушкой. У двери он чуть не столкнулся с ней: девушка шла навстречу в купальном полотенце, едва прикрывавшем самые заманчивые места. Она вновь нежно улыбнулась ему и исчезла в ванной комнате.

Он дернулся было вслед за ней, но остановил себя: не хватало еще все испортить! Если она — просто любительница подразнить, он с позором вылетит отсюда, но если разыграть карты правильно…

Короткое платье с большим вырезом и голой спиной не оставляло много места для воображения. Тонкая материя облегала изгибы ее тела, и было очевидно, что под платьем ничего не надето.

— Годится? — невинно спросила она, спустившись вниз. Он только тупо кивнул.

Пока они сидели в ресторане, он не сводил глаз с ее груди. Крупные соски выдавались вперед, под тонкой тканью платья явственно проступали темные ареолы. Она совсем не смущалась и даже, казалось, наслаждалась его взглядами. И не возражала, когда он снова и снова подливал ей вина.

Выходя из ресторана, она уже хихикала и еле держалась на ногах.

— Боже, в этом ресторане было так жарко, я вся липкая, — вздохнула она.

Она наклонилась ближе и шепнула ему на ухо:

— Вам нравятся горячие и потные девушки?

— Разумеется, милочка, — заверил он.

— Хорошо, что можно не носить белье, — вкрадчиво продолжала она. — Раньше приходилось надевать: понимаете, волосы у меня густые и черные, и в этом платье был виден мой кустик. Но я решила эту проблему — сбрила волосы.

Он многое повидал на своем веку, но сейчас даже растерялся от такой откровенности и не сразу нашелся, что ответить. Девушка отпустила его руку и, пошатываясь, с радостным смехом направилась к машине.

«Черт, ну и уикэнд меня ждет!» — подумал он.

В машине девушка вновь напустила на себя скромный вид, хотя в таком платье сделать это было нелегко. «Ничего, все идет хорошо, — думал он, поглядывая на нее. — Не будем торопиться, подождем немного…»

Машина остановилась у дома. Девушка быстро выскочила, отперла дверь и отключила сигнализацию. В холле она спокойно, лишь с тенью улыбки посмотрела на него.

— Не забудьте, — сказала она. — У вас есть еще дела у меня в спальне.

В последнем порыве скромности она попросила его подняться первым.

— Сюда, — сказала она. — Я задернула занавески, чтобы не видеть его, но уверена, он еще там. — Она снова превратилась в испуганную маленькую девочку. — Пожалуйста, убейте его. Если вы просто прогоните его и сорвете паутину, он вернется.

— Обязательно, милая, — сказал он.

Спальня была такой же роскошной, как и все в этом доме, однако в ней ощущалась атмосфера какой-то чувственной невинности. Правда, он заметил, что в гнездышке этого «невинного ребенка» стояла двуспальная кровать. Он был уверен: стоит только убить паука, и все пойдет на лад.

Он отдернул толстые дорогие занавески. За окном виднелась большая паутина, тут она не соврала, но обитателя паутины нигде не было видно. Он открыл окно, высунулся и осмотрел стены. Паука нигде не было. На секунду он залюбовался работой паука: его паутина казалась произведением искусства, таким же драгоценным, как скульптуры и картины внизу. Преступно ее уничтожать. Но цель оправдывала средства. Он сорвал паутину и закрыл окно.

— Все чисто, — крикнул он. — Паук бежал, паутину я сорвал.

Девушка, стоявшая на пороге, вошла в спальню.

— Спасибо, — тихо проговорила она.

Она сбросила туфли, затем непринужденно, словно его там и не было, сняла платье.

— Приди ко мне, сказал паук мухе, — прошептала она.

Он посмотрел на великолепные линии ее обнаженного тела. Ему хотелось тут же наброситься на нее, но многолетний опыт научил его хладнокровию. Он медленно разделся и наконец лег рядом с ней.

— Знаешь, милая, у меня было много женщин, но думаю, я никогда не встречал такую. Ты почти совершенна, — он рассмеялся. — У меня даже вдруг промелькнула странная мысль, что все это сейчас превратится в кошмар, а ты окажешься каким-то ужасным существом из фантастических книжек, наполовину женщиной, наполовину пауком. Ты заманила меня в свою паутину и собираешься укусить, убить своим ядом, потом оплести коконом и съесть.

Девушка захихикала, изображая невинную школьницу.

— Вот почему я обожаю мужчин постарше, — сказала она. — Все эти молодые ребята — у них раз-раз, и готово. Но мы никуда не торопимся.

Не успел он пошевелиться, как она закричала.

Дверь спальни заплетали паутиной два огромных паука. Он невольно вздрогнул: таких больших пауков он никогда раньше не видел.

— Убей их! — истерически кричала девушка, кутаясь в простыню.

Пришло время действовать, подумал он. Сейчас он убьет эту дрянь и станет ее спасителем. Она будет готова на все.

Он подошел к двери и снова залюбовался паутиной. Как ни странно, пауки сплетали паутину в единую сеть.

— Очень красиво, — сказал он. — Как картины внизу.

Девушка задрожала от страха.

— Прошу тебя, помоги мне выбраться отсюда. Мне так жутко.

Мужчина на миг задумался. Вблизи пауки казались совсем огромными: определенно тропические и, вероятней всего, ядовитые. Но страсть победила здравый смысл, и он начал рвать паутину. К его большому облегчению и радости, пауки скрылись.

— Одевайся, — распорядился он. — Лучше поедем в гостиницу. Здесь поблизости есть очень приличный отель.

Девушка натянула футболку и джинсы и бросила мужчине его одежду. Она вдруг замерла. Сверху послышался какой-то звук — как будто крыса пробежала по линолеуму. Он поднял голову. По потолку полз паук. Затем паук спустился на стену, и девушка в панике выскочила в коридор. Точный удар каблуком оставил от паука мокрое пятно на дорогих обоях.

Снаружи зашуршало. Он отдернул занавеску и увидел на окне множество пауков. Они быстро заплетали окно паутиной. Мужчина оделся и выбежал в коридор. Там не было никого, кроме девушки.

— Вниз, — решил он.

Внизу он огляделся.

— У тебя есть спрей от мух? — спросил он.

— Да, — ответила девушка. — Кажется, в кухне. Я покажу.

Они направились в кухню. Девушка открыла ящик буфета, достала спрей и протянула ему. Он прочитал инструкцию и вернул ей жестянку.

— Если увидишь паука, сразу брызни на него, — сказал он. — Тут написано, что спрей за две секунды убивает любое насекомое.

Он посмотрел на окно.

— И здесь то же самое, — сказал он.

Пауки заткали окно паутиной. Мужчина и девушка осмотрели и обрызгали спреем все комнаты в доме. Все окна оказались затянуты густой паутиной. Они проверили, надежно ли заперты окна и наружные двери, и вернулись в гостиную. Девушка налила две большие порции спиртного. Пили молча. Допив, мужчина встал с кресла.

— Можно позвонить? — спросил он.

— Ты позовешь на помощь? — с надеждой спросила девушка.

— Нет, — ответил он. — Глупо будет позвонить в полицию и сказать, что нас осаждают пауки. Над нами просто посмеются. Я позвоню в этот исследовательский центр. Надеюсь, кто-нибудь из ученых там дежурит, хотя время позднее.

Он вышел из комнаты. Снял трубку — гудка не было. Наверное, обрыв на линии, подумал он. Не пауки же виноваты?

Он вернулся в гостиную.

— Мы должны рассуждать разумно, — сказал он. Девушка налила себе еще водки. — Я думаю, большое количество пауков… допустим, сотня пауков… короче, пауки сбежали из той экспериментальной станции за холмом и добрались сюда. Есть только одна опасность — некоторые из них могут оказаться ядовитыми, но я не вижу, как они смогут пробраться в дом. Мы все осмотрели. Единственная проблема в том, что мы сами не можем выбраться, не впустив их. Похоже, мы в тупике.

— Простите, наша ночь развлечений, кажется, закончилась, — сказала девушка. Ее лицо сильно побледнело. — И кажется, меня сейчас вырвет.

Она выбежала из комнаты и помчалась наверх, в ванную. Через несколько минут она вернулась, бледная и усталая.

— Извините, — повторила она, рухнула в кресло и включила телевизор. — Хочу отвлечься от этих пауков, — тихо пояснила она.

Девушка переключала каналы, пока не набрела на вторую половину какого-то сносного фильма. К концу фильма она заснула, подрагивая во сне. Начался выпуск новостей. Мужчина просмотрел обычный набор смертей и катастроф со всего мира. Телевизор он не выключал в ожидании прогноза погоды, который следовал за местными новостями. И вдруг он насторожился. Дикторша говорила:

— Сегодня рано утром из Экспериментального института насекомых в Кенте сбежало большое количество пауков. Полиция определила, что имел место акт саботажа. Замки нескольких террариумах были сломаны. Мотивы нападавших пока не ясны. Высказывается гипотеза, что действовал кто-либо из уволенных сотрудников, затаивших злобу на институт, так как нет никаких доказательств, что у нас появился подпольный «Фронт освобождения насекомых». Ученые в институте отказались сообщить, над какими проектами они работают, однако подчеркнули, что некоторые пауки ядовиты. Тем не менее, если пауков не тревожить, они не представляют опасности. Единственным исключением является этот паук, — на экране появилась фотография. — Это африканская разновидность, редкая даже в своей природной среде. Местные жители боятся данного паука по причине его размера. В институте этим паукам вводили особые гормоны роста. Тело паука имеет в длину почти фут, размах ног составляет три фута. Не прикасайтесь к пауку и не беспокойте его, если увидите. Ученые утверждают, что опасности нет: как выяснилось, за последний год сбежали около пяти сотен подопытных пауков, но ни о каких несчастных случаях не сообщалось. По мнению ученых, все сбежавшие пауки погибли в неподходящей для них обстановке. — Дикторша поежилась и улыбнулась. — Будем надеяться, что это так. Меня лично и маленькие пауки пугают. Переходим к новостям спорта. Сегодня в забеге на двести метров…

Мужчина выключил телевизор. Ему стало неуютно. Вряд ли о пауках сообщили бы даже в местных новостях, не будь дело более серьезным, чем его представляют. Внезапная тишина разбудила девушку. Она потерла живот.

— Господи, меня все еще тошнит… В ванной есть таблетки.

Она встала, пошатнулась и чуть не упала: все выпитое за вечер еще сказывалось.

— Давай-ка я тебе помогу, — решил мужчина. Он встал, взял ее под руку и повел в холл.

— Смотри, — указала она дрожащей рукой, — на лестнице!

Он глянул, протер глаза, посмотрел снова. По ступеням к ним спускались три колонны пауков, маршируя, как маленькая армия.

— Не верю, — сказал он. — Быть такого не может.

Девушка застыла, как статуя. Он кинулся в гостиную, схватил спрей, вернулся и нажал на колпачок. Через несколько секунд все было кончено. Последний паук подергивался в агонии.

— Видно, они пробрались сверху. Я схожу и проверю, — сказал мужчина и повернулся к девушке. — Ты со мной или останешься здесь?

— С тобой, — прошептала она. — Не бросай меня. Это превращается в настоящий кошмар.

Она поднялась вслед за ним по лестнице, осторожно переступая через мертвых пауков. На площадке мужчина огляделся. Он прошел вперед, а девушка тем временем нашла в ванной свои таблетки. В плинтусе обнаружилось небольшое отверстие. Оттуда высунулся паук и мгновенно юркнул назад. Мужчина обрызгал отверстие спреем и заткнул его своим носовым платком. Затем он прошел по всем комнатам дома, тщательно осматривая каждый дюйм стен, пола и потолка.

Всю ночь они расхаживали по дому, как часовые, боясь нового вторжения. Да уж, все получилось не так, как ожидалось, уныло думал мужчина.

К утру он задремал в кресле. Когда проснулся, часы показывали шесть. Пора собираться на работу. Нет, сегодня ведь суббота. Где это он? Внезапно он все вспомнил. В соседнем кресле сидела полусонная девушка. Ее глаза покраснели и опухли.

— Я почти не спала, — объяснила она. — Только засыпала, как мне начинало сниться, что меня преследуют пауки.

Мужчина отодвинул занавески, и девушка ахнула от удивления.

— Пауки исчезли! — воскликнула она.

Быстрый осмотр остальных комнат показал, что и там на окнах не было пауков — осталась только паутина. Они осторожно подошли к входной двери. Мужчина раздвинул паутину руками и вышел наружу. Никаких пауков.

— Пора выбираться отсюда, — решила девушка. — Проведем день на природе. Ты говорил о гостинице — мы можем переночевать там.

Мужчина нахмурился.

— Здесь почему-то гораздо больше окон, чем мы видели изнутри, — недоумевающе сказал он.

— А, это… Дом для нас слишком большой, — пояснила девушка. — Отец отделил часть дома перегородкой. Мы теми комнатами не пользуемся.

— А войти туда можно? — с любопытством спросил он.

— Да… — замялась девушка. — Там есть вход.

Она подвела его к двери. Дверь заскрипела на проржавевших петлях. Они заглянули в комнату. Там было пусто, везде лежала густая пыль. Они с опаской вошли. Девушка закашлялась, когда в воздух поднялись клубы пыли.

— Какая комната находится по эту сторону верхнего коридора? — спросил мужчина.

— Коридор здесь продолжается, — ответила девушка. — Он был разделен перегородкой, когда отгородили эту часть дома.

— Тогда пойдем наверх, — сказал мужчина и шагнул к лестнице.

— Если не возражаешь, я подожду внизу, — сказала девушка. — Тут как-то страшновато.

— Конечно, милая, — согласился мужчина. — В конце концов, я только гость. Через несколько минут спущусь. Не думаю, что я там что-то найду. У меня есть чувство, что все пауки куда-то убрались.

— Очень надеюсь, — отозвалась девушка.

Мужчина задержался у лестницы. Девушка повернулась и вышла наружу. Он поднялся по ступеням, наверху остановился, смахивая с лица пыль и паутину. Оглядел пустой коридор. Ничего. Он уже собирался спуститься, когда услышал тот же звук, что слышал вечером. Как будто пробежала крыса. Звук доносился из дальней комнаты. Он прошел по коридору, толкнул чуть приоткрытую дверь и задохнулся от ужаса. Вся комната была заткана паутиной, а в центре ее сидел громадный паук — паук, которого показывали вчера по телевизору. Мужчина попятился. Нужно вызвать подмогу, сам он с пауком не справится. Позади раздался громкий шорох. Он повернулся и увидел, как из соседней комнаты живой волной выплеснулись в коридор сотни пауков. Пауки преградили ему путь. Он начал отступать. Пауки приближались, они кишели повсюду: на полу, на стенах, на потолке. Он поневоле отступил в комнату. Еще шаг. Еще один. Что-то мягкое, как шелк, прикоснулось к затылку.

Он очутился в паутине! Не успел он дернуться, как паутина завибрировала, и громадный паук спустился к своей добыче. Волосатые лапы ощупали его кожу. Хелицеры погрузились в голову. Не было ни боли, ни яда — только поток видений.

Ландшафты чужих планет. Яркие цвета, какие он и вообразить не мог. Розовые небеса с тремя солнцами, вращающимися друг вокруг друга по удивительным орбитам. В голове снова и снова звучали слова:

— Мои братья будут свободны! Они будут свободны!

Его кто-то тряс за плечо. Он открыл глаза. Над ним было что-то голубое. Он увидел склонившееся над ним лицо. Это была девушка. Ее лицо казалось знакомым и одновременно далеким и чужим.

— Время близится, — прошептала она. — Скоро хозяева займут свое законное место на вершине нашей цивилизации. Мы, их слуги-люди, все хорошо подготовили, и они перестанут в нас нуждаться…

* * *
— Почему вы оказались в лесу, весь опутанный этими веревками? — спросил голос.

— Я паук, — ответил он. — Я сидел в своей паутине.

— А девушка?

— Она не девушка. Она паучиха. Моя подруга. Нас избрали из числа людей-слуг, чтобы мы присоединились к славному походу завоевателей.

Доктор отвернулся от кроватей, к которым были привязаны ремнями мужчина и девушка. Глядя на родителей девушки, он печально покачал головой.

— Я наблюдаю за ними уже две недели, — сказал он. — Очень прискорбный для вас, но и крайне поразительный случай. Они действительно верят, что являются пауками. Скажите, до вашего отъезда ваша дочь вела себя как обычно?

— Мм… да, — ответил отец. — Хотя она всегда страдала ужасной арахнофобией. В доме в последние дни попадалось много пауков. Такое время года, я думаю. В остальном она была совершенно нормальной девушкой.

Он неловко помолчал.

— Иногда она бывала немного диковатой, — признался он. — Если честно, с ума сходила по мужчинам. Она любила притворяться тихой и скромной, но это была только видимость.

— Настоящая хищница, — вмешалась мать. — Не знаю, в кого она только пошла. У нас в семье этого не было.

— А этот человек? — спросил доктор.

— Я его не знаю, — ответил отец. — Никогда раньше не видел. Наверное, ее очередной приятель. А мне приходилось все это терпеть! Отвратительно — этот моего возраста!

— Если бы все ограничивалось вашей дочерью, — задумчиво проговорил доктор, — было бы понятно. Арахнофобия и сильный шок от связанного с пауками инцидента могли бы вызвать такое состояние. Но мужчина… Согласно нашим запросам, до сих пор он также был абсолютно нормален. Похоже, его считали «ходоком», как говорится. Только и делал, что старался затащить в постель как можно больше женщин.

— Надеюсь, он не из один из этих дилеров? — спросила мать. — Сегодня о них столько пишут. Боюсь, моя дочь баловалась наркотиками. У них не трип, или как там это называется?

Доктор покачал головой.

— Мы провели тщательное обследование. Ни один из них не находится под воздействием какого-либо наркотика. — Он снова покачал головой и извлек из лежащей рядом папки фотографию. — Вот полицейский снимок того места, где их нашли. Они сплели из веревок сеть и повесили ее между двумя деревьями. Натуралист из соседнего исследовательского института осмотрел ее и сказал, что это точная копия паутины. Для этого понадобилось много работы и умения.

Женщина вздрогнула.

— И они висели в этом? — спросила она.

— Да, — ответил доктор. — Они каким-то образом сумели привязаться к сети. По-видимому, им вполне нравилось просто висеть там, хотя они страдали от голода и погодных условий.

— Каковы шансы, что они вернутся к нормальной жизни? — прямо спросил отец.

— В подобных случаях трудно точно сказать, — ответил доктор. — Сегодня после обеда мы попробуем провести психологическое обследование. С другой стороны, они могут оставаться в этом состоянии довольно долго.

— До самой смерти? — спросил отец.

— Да, — ответил доктор. — Такую возможность нельзя исключать. Я не хочу показаться бессердечным, но в наших психиатрических больницах немало больных с самыми невероятными отклонениями. И все-таки мы никогда не теряем надежду.

Мать посмотрела на дочь и зарыдала. Муж обнял ее за плечи и вывел из палаты.

Доктор поглядел им вслед и повернулся к девушке. Ее лицо было таким красивым. Конечно, для нее не составляло труда заманивать мужчин в свою паутину. Доктор помотал головой. Какую паутину — постель. Но он воочию видел, как она висит, голая, в центре гигантской паутины и манит его к себе. Он знал, что не сможет противиться…

Доктор снова помотал головой, стараясь прогнать навязчивое видение. Затем посмотрел на дежурную медсестру. Та, как загипнотизированная, не сводила глаз с мужчины.

— Их трансформация почти завершена, — пробормотал доктор. — Мы не можем сопротивляться, — бросил он медсестре.

Оба бились, словно пытаясь высвободиться из какой-то невидимой… паутины.

— Сопротивление бесполезно, — подтвердила медсестра…

* * *
Они висели в своей паутине и молча ждали, размышляя о чем-то в темных тенях пещеры. Недавно к ним присоединился наставник. Они усовершенствовали свое искусство и могли теперь висеть в паутине без привязи; они также научились кормиться, ловить добычу — в госпитале остались выпитые трупы доктора и медсестры, которых они разделили между собой.

По всему земному шару ждали сигнала миллиарды их собратьев. Они начнут действовать, когда будут готовы. Сегодня, завтра, через месяц, через год. Они безошибочно выберут нужный час. Их время скоро настанет. Человечество выполнило свою первую задачу, создав то, что нужно было их хозяевам. Вскоре хозяева по праву отберут власть у людей, оставив их жить в качестве полезного источника пищи.

День пауков приближался.


Жозеф Апу. Драма (ок. 1890).

Эрик Симон ПАУК

Началось все с того, что у меня от печатания на пишущей машинке заныла спина. При этом я сидел на той разновидности мебели, которая называется лежаком и не зря, так как больше предназначена для лежания, чем сидения. К тому же мой стол хоть и очень современен, однако слишком низок для печатания, которое вдобавок я так и не освоил до конца. Отсюда и боль в области лопаток. Поэтому я решил использовать лежак по назначению и вытянулся на нем.

Я лежал на спине, руки за головой, это приятно — расслабляется спинная мускулатура, и боль быстро проходит. В эти несколько мгновений я был доволен собой и остальным миром, и когда увидел на потолке паутину, то ощутил даже что-то вроде симпатии к восьминогому архитектору этой сети. Причем я вовсе не друг пауков, испытываю к ним совершенно необоснованное отвращение, как, впрочем, большинство людей. Конечно, я знаю, что пауки полезны, и живу с ними в мирном сосуществовании. Они мне ничего не делают, я им тоже ничего, в худшем случае отваживаюсь на то, чтобы от случая к случаю удалить слишком старую и пыльную паутину.

Но сейчас, лежа на спине, я и не помышлял об этом — было лень. Мне даже не мешали перед праздником пятна на потолке над окном — следы того, что соседи наверху оставили на ночь окна открытыми. С существованием сырых пятен меня мирила мысль о том, как выглядела вся квартира надо мной после той дождливой ночи. Нашему дому почти двести лет, это крепость с полуметровой толщины кирпичными стенами, с потолочными балками из массивных квадратно отесанных стволов, тесно уложенных один рядом с другим. И если сырость проникла в мою комнату, то надо мной должно было быть целое наводнение.

Спокойное течение моих мыслей было прервано, когда я неожиданно увидел почти над собой черную точку, на которую я уставился уже давно, но до сих пор сознанием не воспринимал. Паук — размером, пожалуй, в полсантиметра — свисал, очевидно, с потолка на нити. Я немного удивился, что он не раскачивался подобно маятнику, хотя оба окна были раскрыты и в комнату часто влетали порывы ветра. Но так как он висел не прямо надо мной, а над ближней к моему лежаку кромкой стола, это перестало меня интересовать, и я стал думать о других вещах.

Поначалу я намеревался выпрямиться и начать снова терзать пишущую машинку, но скоро я выбросил это из головы, потому что, с тех пор, как однажды ночью даже во сне стучал на машинке, знаю, когда надо прекращать работу. Я тогда работал над рассказом, который не давался и который и сегодня еще остался в черновике. Идея пустить призрак в кибернетическую среду будущего никак не обрастала подходящей художественной плотью. Если уж даже от «Кентервильского привидения» никто не падал в обморок и не поддавался, как полагалось, паническому ужасу, так как нечто похожее было анахронизмом уже в старое время, тогда как же нелеп призрак в мире будущего! В конечном счете любой, даже среднеобразованный, читатель убежден, что не существует ничего сверхъестественного, потустороннего, необъяснимого, наконец. Все, что случается в мире примечательного, достижимо в суперсовременных лабораториях или где-либо далеко, на других планетах. Если где-то открывается что-нибудь совершенно новое, то это касается настолько малой части нашей жизненной сферы, что волнует в лучшем случае специалистов.

Инстинктивно я почувствовал какую-то перемену. В следующую минуту я уже знал, что изменилось: паук теперь висел прямо надо мной. Само по себе это ничего необыкновенного не содержит, но мне не нравится, когда надо мной висят пауки. Как он, собственно, сюда переместился, об этом поначалу я и не думал, хотя это было в некоторой степени странно — ведь каких-то три минуты назад он висел еще совсем в другом месте, а по логике вещей на нити собственного изготовления он мог передвигаться только вниз или вверх.

Я решил действовать и встал на лежаке. И хотя материя на нем тут же прогнулась подо мной почти на десять сантиметров, я все же мог теперь свободно дотянуться до паука. Я собирался линейкой порвать паутинную нить, но так, чтобы он оказался на линейке и я мог бы его выпустить в другой угол комнаты — у меня уже был опыт в подобных действиях. Но из этого ничего не вышло: между пауком и потолком не было никакой нити!

Тут я впервые удивился. Но тотчас же мне пришло в голову ближайшее, простейшее решение псевдозагадки: очевидно, паук сидел на нити, которая шла наискосок от потолка к стене, возле которой стоит мой лежак. Это также объясняло, каким же образом он висел сначала над столом, а теперь над моей подушкой. В любом случае это означало бы, что длина этой нити около трех метров. В моем замысле с линейкой это ничего не меняло, разве что жаль было разрушать этот необычный висячий мост. Но, когда я поискал глазами нить, которую собирался отделить от стены, я ничего не обнаружил. Я всмотрелся внимательнее — ничего. Дело становилось постепенно все более мистическим, и я принялся серьезнее исследовать случай, так и не сумев подавить в себе легкое изумление. Я проверял рукой пространство вокруг паука, очертил его во всевозможных направлениях, не встретив нигде даже малейшего сопротивления. Членистоногое не обратило на мои старания ни малейшего внимания, сидело совершенно неподвижно, а точнее — парило в воздухе, в свободном пространстве. И это, выражаясь с осторожностью, совсем не соответствовало тому, чего можно было ждать от паука. Я сошел с лежака, сел на край его и размышлял, не спуская глаз с загадочного существа.

Сном это определенно не было, в этом я был совершенно уверен. Мне пришло на ум несколько «научных» объяснений феномена, в том числе, что, к примеру, паук наполнен легким газом, что его тело содержит железо и парит в магнитном поле и тому подобная чепуха. В галлюцинацию я не верил, тем не менее я предпринял один тест, о котором где-то прочитал: я слегка надавил указательным пальцем на левое глазное яблоко, точнее, на левое верхнее веко. Так как тотчас же не только изображение комнаты удвоилось, но и силуэт паука, вероятность затемнения сознания отпала. Я подумал при этом, что подобный ход мыслей ни к чему хорошему не приведет, в лучшем случае к обитому изнутри помещению без ручки на двери — если перестараться.

Мне становилось понемногу не по себе; не то чтобы я испугался — кто же серьезно испугается паука размером в полсантиметра, — но что-то здесь было сейчас не так.

И тут в моей памяти сверкнуло слово «флюктуация», и я тотчас подивился, как это я раньше не пришел к такому объяснению. В курсе физики каждый хоть что-нибудь да слышал о «движении Броуна», этом микроскопическом неупорядоченном движении молекул. Чисто теоретически было возможным, что на тело паука постоянно действовало больше воздушных молекул снизу, чем сверху, чем и поддерживалось оно в парении. Но вообще можно что угодно объяснить флюктуациями. С таким же успехом я мог бы думать о божественном вмешательстве или потусторонних силах. Признаюсь, что мысли и в этом направлении приходили мне в голову; хотел бы я знать, что у вас было бы на душе в такой ситуации.

Паук вывел меня из дальнейших рассуждений. А именно: пришел в движение и пробежал — именно пробежал! — примерно с метр по воздуху, приблизительно до того места, где я впервые обнаружил его. Там, над столом, он продолжал сидеть, висеть, парить — называйте, как хотите: после этой прогулки паук не двигался с места.

Я встал, вынул из серванта стакан для лимонада, выудил из почтовой папки открытку, которую мне прислал с поздравлениями мой знакомый из Польши, пожелавший мне веселой и солнечной весны, вскарабкался на стол и… приступил ко второй фазе своих исследований.

Сначала я, держа открытку горизонтально под членистоногим, резко опустил ее вниз. Если бы в гипотезе о флюктуации действительно содержалось что-нибудь истинное, то по крайней мере сейчас поток воздуха должен был увлечь паука вниз, но как раз этого и не произошло. Тогда я взял стакан, чтобы поймать в него животное в случае падения, и очень осторожно коснулся паука уголком открытки. Но он не упал в стакан, а быстро пробежал полметра наверх и там застыл. На сей раз я хорошо рассмотрел, как это происходило. Было похоже, что паук словно бежал по невидимой стене, причем стена была не просто невидима, а вообще никоим образом не ощущалась; иными словами — восьминогое существо разгуливало по стене, которой… совсем не было. Мне пришла на ум подходящая цитата из «Гамлета», но, как было сказано, я уже наперед исключил всякие галлюцинации и подобную нечисть.

Паук теперь сидел под самым потолком, а он в моем доме довольно высок. Стоя на столе, я еще смог коснуться паука сверху, от потолка, в ответ на что он снова ненамного спустился. Тогда я постучал по нему сбоку, и он тут же отправился в путь в горизонтальном направлении, покуда снова не остановился над моим лежаком. Паук оказался существом довольно-таки флегматичным.

Тут, пожалуй, уместно обрисовать план моей комнаты. Итак, если вы входите в комнату из коридора, вы видите перед собой окна. У стены справа, головой к ним, стоит мой лежак, слева большой шкаф, но он тут вообще не интересен. Параллельно лежаку стоит уже упоминавшийся стол, примерно в середине комнаты. Паук сидел, таким образом, на воображаемой стене, которая практически проходила вдоль окон поперек шкафа, стола и лежака, а точнее — на обращенной к окнам стороне этой дьявольской стены. Я убедился в этом, когда, балансируя на лежаке, заведя стакан со стороны окон, «накрыв» им паука, заставил, двигая стакан, бегать его то взад, то вперед. В конце концов он просто сел на внутреннюю стенку стакана. Тогда я перевернул стакан и медленно стал вести его днищем вперед к двери, через «ту» стену — паука вытеснила необъяснимая сила, и в конечном счете он снова оказался сидящим на той самой «стене». После этого он побежал к своему излюбленному месту над столом.

Я стал карабкаться вслед за ним и при этом сделал поразительное открытие. Когда я только начинал трогать паука, я стоял почти в середине стола; теперь же, чтобы достать его, я должен был встать на край стола, обращенный к окнам. Выглядело так, будто вся воображаемая плоскость подвинулась к оконному фронту. Я погонял паука с помощью открытки и стакана немного по кругу и убедился при этом, что в направленности «паучьей» стены ничего не изменилось, она только стала ближе к окнам. В этот момент я задел мой будильник, и он упал со стола. И странно, если до этого все мистические процессы, связанные с пауком и загадочной стеной, меня отчасти растревожили, может, даже обеспокоили, то теперь я испугался по-настоящему. Я тотчас спрыгнул со стола и поднял будильник. Действительно, он больше не издавал ни звука. А это чехословацкий будильник пятидесятых годов, который ни один здешний часовщик не сможет да и не захочет чинить. Конечно, было самое время купить новый, но я привык к хорошей вещи и не хотел расставаться с нею. К счастью, среди моих знакомых был один, который прежде был часовщиком и которому вопрос о запасных частях не показался бы столь уж трудным; но он тогда как раз собирался в отпуск. Итак, я оставил в покое паука и спешно отправился к моему знакомому. И еще застал его. Мы поговорили о том и о сем, а тем временем он мимоходом привел мой будильник в порядок.

Два с половиной часа спустя я снова был дома, с тикающим будильником в кармане и с головой, полной идей по поводу дальнейших экспериментов с пауком.

Однако идеи пока что оказались бесполезными, так как я не смог больше найти паука, как, естественно, и необычной стены, потому что насекомое было единственным свидетельством ее существования. К тому же было уже довольно поздно, так что поиски пришлось прекратить.

Ночью мне снилась всевозможная чепуха, которую, к счастью, я при пробуждении почти всю позабыл. Мне только вспоминаются обрывки сновидений. То мой будильник качался словно маятник на невидимом тросе, все сильнее и сильнее раскачиваясь и наконец ударившись в стену из стеклянных кирпичей. Я схватил его и взбежал по стене вверх. За оконным стеклом я вдруг увидел паука, который смотрел на меня с упреком сквозь очки без оправы и говорил: «Но ведь это же чехословацкий будильник!» — и так далее в этом духе. Но одно я помню совершенно отчетливо: во сне я точно знал, что же объясняло загадку паука и стены; это было само собой разумеющимся, что я знал это. Когда я проснулся, у меня долго было мучительное ощущение, что из моей памяти улетучилось нечто хорошо известное, но это чувство спустя несколько мгновений тоже покинуло меня.

Всю первую половину дня — дело было в воскресенье — я провел в поисках паука, исследовал каждый кубический сантиметр комнаты по отдельности. Вконце концов систематический розыск привел к успеху: я нашел то, что искал, то есть то, что от этого осталось. В простенке между окнами в нескольких сантиметрах от потолка я увидел темное пятно, которое определенно не имело отношения к дождевым потекам и которого накануне просто не было. Между окнами стоит небольшой комод, доставшийся мне в наследство от бабушки, — я встал на него, чтобы рассмотреть новое пятно вблизи. Это были остатки паука, расплющенного вдребезги, но тем не менее не оставлявшие сомнений, — я отчетливо увидел восемь ног, которые окружали пятнышко словно лучи.

Я долго после этого размышлял над случившимся, но результат был более чем скромный. То, что произошло с пауком, я мог себе объяснить лишь с натяжкой: воображаемая для меня, но для насекомого вполне реальная стена во время моего отсутствия продолжала двигаться дальше к окнам, и паук был раздавлен между «его» и «моей» стенами. Все остальное — спекуляции, умозрительные гипотезы; одна из них, принадлежащая к простейшим, заключается в следующем: одновременно с нашим миром и словно параллельно ему существует в ином измерении вселенная, которая вместе с нашей вписывается в многомерное пространство. Та странная стена и паук принадлежали к другой вселенной, только паук — в отличие от стены — существовал одновременно и в нашем мире, каким образом, я и сам не знаю. Оба мира двигаются в многомерном континууме с определенной скоростью друг относительно друга, и это стало причиной гибели паука.

Да, я знаю, что это отдает чем-то сверхъестественным, и должен признаться, сам не до конца верю в такое. Пожалуйста, если у вас имеется лучшее объяснение…

Ах да… Конечно. У меня нет никаких доказательств правдивости моей истории. Что же я должен был бы сделать, по-вашему? Поднять на ноги прессу? Известить Академию наук? Видите ли, из этого вышло бы лишь то, что я покрыл бы себя позором. Ведь такому не поверит ни один человек. Фотоснимки тоже бы ничего не дали, не говоря уже о том, что у меня нет фотоаппарата, — ведь снимком здесь ничего не докажешь. Если вы захотите, вы сможете при помощи необходимых трюков сфотографировать летающего носорога.

Верно то, что я должен был исследовать это дело дальше, но было слишком поздно. К примеру, я уже было придумал прекрасный и простой эксперимент с маятником на нити, чтобы выяснить: может быть, та стена оказывает хоть малейшее сопротивление телам нашего мира? Но когда я с этой идеей пришел домой, стены не было. Перед нашим домом расположена большая площадь, так, может быть, вы думаете, я там ночью буду бегать с маятником в поисках несуществующей стены?

Если бы я о таком чуде прочитал, мне было бы очень жаль, что этого нет в действительности, а теперь, так как это случилось со мной и я видел это собственными глазами, я не могу в это поверить. Поймите меня правильно — я точно знаю, что все было так, как я рассказал, но это не имеет ни малейшего отношения к тому, что наполняет мою жизнь, это вообще, собственно, меня не трогает. Я знаю, было так, а не иначе, но это событие ничего, абсолютно ничего не меняет, меня это просто не касалось.

А теперь думайте об этом, что хотите; я с самого начала не ожидал, что вы будете мне верить. Я бы на вашем месте не верил. Тем более что, как уже было сказано, у меня действительно никаких доказательств.

Правда… Пятно в моей комнате, в простенке между окнами, отличающееся от водяных пятен. Я его не стал стирать — черное пятнышко с восемью тонкими лучами… Нет, нет, понимаю вашу мысль: но зачем же мне там давить паука, ведь даже с комода я с трудом дотянулся бы до того места. И кроме того, я уже говорил, что при всей антипатии я, обхожусь с пауками по-джентльменски — они мне ничего не делают, и я им соответственно не мешаю жить. Вот так.

По-настоящему важным в этом деле оказалось то, что мой знакомый отлично починил будильник. С той поры часы исправны и ходят минута в минуту. И это действительно настоящее чудо.



Джанни Родари КОСМИЧЕСКИЕ ПАУКИ

Да, я хорошо помню тот год, когда всех охватил великий страх из-за пауков, так называемых космических пауков. Я это хорошо помню, так как именно в этот год моя козочка Рената стала давать зеленое молоко. Но это произошло не из-за пауков. Это — совсем другая история, и я расскажу ее вам как-нибудь в другой раз. Я говорю о том страхе, который охватил всю солнечную систему, когда вначале один, за ним другой, а потом и третий звездолет исчезли без следа, не проделав и половины своего путешествия, исчезли, как по мановению волшебной палочки. Только что они находились в радиоконтакте с Землей, с Сатурном или с моим радиомаяком на астероиде X. 99, — и вот, через мгновение, без всякого предупреждения, обрывается связь, корабль исчезает. Нет, это наблюдалось не на всех маршрутах — звездолеты исчезали только на пути к Альдебаран Дью. И пропадали, не сообщив ничего о причине, не уведомив об этом ни один вахтовый крейсер.

Какой шум по этому поводу подняли газеты на всех языках мира! Факты были более кричащими, чем сами заголовки. В те времена космические сообщения уже были достаточно надежными. По крайней мере люди уже пятьдесят лет путешествовали без всякого риска по всей зоне нашей Галактики. И вот вдруг — целая серия неожиданных катастроф…

Но настоящий, истинный страх охватил всех, когда известный профессор доказал, что астронавты попали в какую-то огромную магнитную ловушку. «Это что-то наподобие бескрайней паутины, — говорил он, — в двести или триста миллионов квадратных километров».

Всех поразило слово «паутина». Если существует «паутина», то должны быть, следовательно, и пауки. Что же это за космические пауки, которые за звездами ткут свои сети, чтобы захватить в них наши гигантские и горделивые космические корабли? Стали появляться самые невероятные гипотезы. Один пожилой исследователь космических пространств припомнил, что во время своих полетов он слышал рассказ о мире, в котором обитали наделенные разумом пауки, славно мастерившие электронные сети. И что эти пауки достигли такого прогресса, что помышляли даже о завоевании космоса… Их вел вперед какой-то предводитель Млечного Пути, объявивший, что эра пауков должна прийти на смену эре людей…

В один прекрасный день пропавшие космические корабли вновь появились столь же неожиданно, как и исчезли, и как ни в чем ни бывало продолжили свой путь к месту назначения. Командиры не могли дать никакого вразумительного объяснения своего отсутствия. По их мнению, полет протекал, как всегда, нормально. Ничего страшного не произошло. «Но как же объяснить, что все эти дни от вас не было никаких известий?» «Какие такие дни?» — спрашивали они в недоумении. Стало ясно, что в их счете времени образовалась какая-то дыра, произошел какой-то разрыв. Возможно, они, не отдавая в том себе отчета, проскользнули в другую Галактику, в иное время.

Действительно, какой-то ребус. Профессор продолжал утверждать, что паутина все еще существует. Проходит двадцать четыре часа, и он вдруг объявляет, что ее больше нет. «Ее сняли, — объясняет он, — как снимают белье с веревки, когда оно уже высохло». Нет, просто голова идет кругом.

В любом случае, прежде чем вновь разрешить маршрут на Альдебаран Дью, кто-то должен отправиться туда и посмотреть, что же в действительности произошло. Этот жребий выпадает мне. И что, думаете, я испугался? Не очень. После того, как кто-то, неведомо кто, возвратил корабли на прежний маршрут, думал я, вряд ли следует подозревать дурные намерения. Однако с неизвестностью не шутят. Некоторая стайка мурашек все же пробежала по моей спине.

Отправляюсь в путь. Через пару недель появляюсь в зоне бывшей паутины, обследую ее вдоль и поперек. Кроме безграничного сияющего звездами пространства, смотреть буквально не на что. Передаю на Землю свои наблюдения, принимаю распоряжение возвращаться домой, и в этот момент что-то толкает мой корабль. Мягкий, настойчивый толчок. Как будто какой-то незнакомец стучит в дверь. И вдруг я замечаю: там, за бортом какой-то предмет вроде бутылки… Записка? Или кто-то пошутил? Или, может, ненужная посудина, которую выбросил неряшливый космонавт?

Стоит ли долго распространяться? Вам эта история хорошо известна. А записка, которую я нашел в бутылке, лежит вот здесь, на подоконнике, я сохранил ее на память. Но, по правде говоря, не знаю, на каком языке она написана. Однако ученые смогли ее расшифровать. Вот перед вами перевод: «Уважаемые галактяне, просим извинить за беспокойство. Мы, двое обитателей соседней Вселенной, ужасно любим игру под названием „морской бой“. Не помышляя ни о чем дурном, мы избрали для игры зону вашего космического пространства, которое мы считали необитаемым, но через него, как оказалось, пролегли ваши космические маршруты. Некоторые наши попадания по кораблям заставили их отклониться от заданного курса в сторону нашей Галактики. Мы, узнав обо всем, постарались отправить их на прежнее место и разграфить на электронные клеточки другой космический мир. Синьор учитель сильно нас за это выругал и в наказание заставил сто раз написать в тетрадку фразу: „Нужно с уважением относиться к соседним Вселенным“. Наше почтение». Подпись: «Юляй — восемь лет; Пьерай — семь лет».

Бутылка хранится в межгалактическом центре исследований. Вот уже на протяжении десятилетий ее изучают ученые, но держат в большом секрете, удалось ли им что-либо открыть.


Брюс Коннер. Арахна (1959).

Рэй Брэдбери ДЕЛО ВКУСА

Я почти летел по небу, когда серебристый корабль начал спускаться на нас. Меня несло сквозь большие деревья на огромной утренней паутине, а рядом со мной были друзья. Наши дни протекали всегда одинаково и приятно, и мы были счастливы. Но не менее счастливы мы были, увидев, как из космоса на нас падает серебристая ракета. Ибо это означало новый, хотя и вполне обдуманный поворот нити в нашем тканом узоре, и мы чувствовали, что сумеем приспособиться к этому рисунку, как миллионы лет приспосабливались к любым виткам и завиткам.

Мы — старая и мудрая раса. Одно время мы рассматривали возможность космических путешествий, но отказались от этой идеи, поскольку тогда совершенство, к которому каждый из нас стремится, оказалось бы разорванным в клочья, словно паутина в жестокую бурю, и стотысячелетняя философия прервалась бы как раз в тот момент, когда она принесла самый спелый и прекраснейший из своих плодов. Мы решили остаться здесь, в нашем мире дождей и джунглей, и жить себе мирно и свободно.

Но теперь… этот серебристый корабль, спустившийся с небес, заставлял нас волноваться в предчувствии тихого приключения. Ибо сюда прибыли путешественники с какой-то другой планеты, которые избрали путь диаметрально противоположный нашему. Ночь, говорят, может многому научить день, а солнце, продолжают, может зажечь луну. И вот я и мои друзья счастливо и плавно, как в сказочном сне, стали спускаться на поляну среди джунглей, где лежала серебристая капсула.

Не могу не описать этот день: огромные паутинные города сверкали от прохладных дождевых капель, деревья стояли, омытые свежими струями падающей воды, и ярко светило солнце. Я только что разделил с другими сочную трапезу, отведал прекрасного вина жужжащей лесной пчелы, и теплая истома умеряла мое волнение, делая его еще более сладостным.

Однако… странное дело: в то время как все мы, числом около тысячи, собрались вокруг корабля, всячески выказывая свое дружеское и доброжелательное отношение, корабль оставался неподвижным и наглухо запечатанным. Двери его не открылись. В какой-то момент мне показалось, будто в небольшом отверстии наверху мелькнуло какое-то существо, но, возможно, я ошибся.

— По какой-то причине, — сказал я своим друзьям, — обитатели прекрасного корабля не осмеливаются выйти наружу.

Мы стали это обсуждать. И решили, что, возможно, — а природа суждений существ из других миров вполне может отличаться от нашей, — что, возможно, они почувствовали себя в подавляющем меньшинстве по сравнению с нашей гостеприимной делегацией. Это казалось маловероятным, но тем не менее я передал всем остальным это чувство относительно нас, и менее чем через секунду джунгли всколыхнулись, гигантские золотые сети паутины задрожали, и я остался один возле корабля.

После этого я одним махом приблизился к отверстию и громко вслух произнес:

— Мы приветствуем вас в наших городах и на наших землях!

Вскоре я с радостью заметил, что внутри корабля работают какие-то механизмы. Минуту спустя вход открылся.

Но оттуда никто не вышел.

Я дружелюбно позвал.

Не обращая на меня внимания, существа внутри корабля вели какой-то оживленный разговор. Разумеется, я ничего не понял из сказанного, поскольку он велся на незнакомом языке. Но сутью его были замешательство, некоторое раздражение и огромный, непонятный для меня страх.

У меня прекрасная память. Я помню этот разговор, который ничего не значил и до сих пор ничего не значит для меня. В моем мозгу хранятся слова. Мне стоит лишь вытащить их оттуда и передать вам:

— Ты пойдешь наружу, Фриман!

— Нет, ты!

Потом следует нерешительное бормотание вперемешку с опасениями. Я уже готов был повторить свое дружеское приглашение, но тут одно из существ осторожно высунулось из корабля и замерло, глядя на меня снизу вверх.

Чудно. Это существо тряслось от смертельного страха.

Это мгновенно обеспокоило и заинтриговало меня. Я не мог понять этой бессмысленной паники. Я, без сомнения, спокойный и благородный индивид. Этому гостю я не причинил никакого вреда; на самом деле, последнее вредоносное орудие прогремело над нашим миром давным-давно. И вот теперь это существо наставило на меня то, что, как я понял, было металлическим оружием, и при этом дрожало.

Я немедленно успокоил его.

— Я твой друг, — сказал я и повторил, передав в качестве мысли эмоции. Я вложил в свой мысленный посыл теплоту, любовь, обещание долгой и счастливой жизни и послал все это гостю.

Что ж, пусть он не откликнулся на произнесенное мной слово, зато явно отозвался на мой телепатический посыл. Он… расслабился.

— Хорошо, — услышал я его ответ.

Именно это слово он произнес. Я точно помню. Ничего не значащее слово, но за этим символом мысли существа потеплели.

Прошу прощения, но здесь я хочу описать моего гостя.

Он был довольно мал ростом. На мой взгляд, не более шести футов, голова держалась на коротком стебельке, у него было всего четыре конечности, две из которых он, похоже, использовал исключительно для ходьбы, остальные же две не использовались для передвижения вовсе, а всего лишь для того, чтобы держать предметы и жестикулировать! С невероятным изумлением я заметил отсутствие еще одной пары конечностей, столь необходимых для нас и столь полезных. Однако это существо, похоже, совершенно комфортно чувствовало себя в своем теле, так что я принял его как есть, в том виде, в каком оно принимало самого себя.

Это бледное, почти безволосое творение было наделено необычнейшими по своей эстетике чертами, в особенности рот, а глаза были впалыми и на удивление выразительными, как полуденное море. В общем, это было странное существо, столь же занятное, как новое, захватывающее приключение. Оно бросало вызов моему пониманию вкуса и моей философии.

Я мгновенно внес поправки.

Вот какие мысли я передал своему новому другу:

— Мы все твои отцы и твои дети. Мы с радостью приглашаем тебя в наши великие древесные города, посвящаем в нашу соборную жизнь, в наши тихие обычаи и в наши мысли. Ты будешь спокойно ходить среди нас. Не надо бояться.

Я услышал, как он воскликнул вслух:

— Господи! Это чудовищно! Семифутовый паук!

После этого с ним случился какой-то приступ, припадок. Изо рта хлынула жидкость, ужасная дрожь сотрясла его тело.

Я почувствовал сострадание, жалость и грусть. Это бедное существо отчего-то почувствовало себя плохо. Оно упало, его лицо, и без того белое, сделалось теперь совсем белым. Существо задыхалось и дрожало.

Я двинулся к нему, чтобы помочь. Но скорость, с какой я совершил это движение, почему-то встревожила тех, кто был внутри корабля, ибо как только я поднял упавшее существо, чтобы оказать ему помощь, внутренняя дверь корабля распахнулась. Оттуда выскочили другие существа, подобные моему другу, они кричали, в смятении и страхе размахивая серебристыми орудиями.

— Он напал на Фримана!

— Не стреляй! Идиот, ты попадешь в Фримана!

— Осторожней!

— Боже!

Таковы были их слова. Для меня они бессмысленны даже теперь, но я их помню. Однако в них я чувствовал страх. От него накалялся воздух. Он обжигал мой разум.

Мой мозг очень быстро соображает. В мгновение ока я бросился вперед, положил существо туда, где оно лежало, в досягаемости остальных, и беззвучно удалился из их жизненного пространства, совершая мысленный посыл: «Он ваш. Он мой друг. Вы все мои друзья. Все хорошо. Я помогу ему и вам, если смогу. Он болен. Позаботьтесь о нем как следует».

Они стояли, пораженные. В их мыслях царило изумление, смешанное с чем-то вроде шока. Они спрятали своего друга внутрь корабля и выглядывали наружу, таращась на меня снизу вверх. Я послал им свою дружбу, словно теплый морской ветерок. И улыбнулся.

Затем я вернулся в город алмазных паутин, в наш прекрасный город, раскинувшийся меж высоких деревьев, под солнцем, в прохладных небесах. Начинал накрапывать новый дождь. Когда я добрался до дома, где жили мои дети и дети моих детей, откуда-то снизу, издалека, до меня донеслись слова, и я увидел, что существа стоят в дверях своего корабля и смотрят на меня. Слова их были такие:

— Надо же, они дружелюбные. Дружелюбные пауки.

— Как это может быть?

В отличном расположении духа я принялся ткать этот ковер и этот рассказ, вплетая в него плоды диких лимонных слив, персиков и апельсинов, развешанных на золотых нитях паутины. Получился неплохой узор.


Прошла ночь. Прохладные капли дождя падали, омывая наши города и повисая на их нитях светлыми бриллиантами. Я сказал своим друзьям: пусть корабль лежит там сам по себе, пусть существа, которые я нем, привыкнут к нашему миру, в конце концов они осмелятся выйти наружу, и мы подружимся, их страх рассеется без следа, как рассеиваются любые страхи, когда вокруг любовь и дружеское тепло. Нашим двум культурам будет чему поучиться друг у друга. Им, молодым и бесстрашно отправляющимся в глубь космоса в металлических зернышках, и нам, старым, спокойным, висящим в ночи на нитях своих городов, благодушно позволяя дождю капать на нас. Мы научим их философии ветра и звезд, поведаем, как растет трава и каково бывает полуденное небо — синее и теплое. Они, без сомнения, захотят об этом узнать. А они, в свою очередь, освежат наши представления рассказами о своей далекой планете, а быть может, о своих войнах и конфликтах, чтобы напомнить нам о нашем собственном прошлом, которое мы, по общему согласию, выкинули в море, как злую игрушку. Оставьте их в покое, друзья, терпение. Через несколько дней все будет в порядке.


Это, несомненно, любопытно. Я говорю о той атмосфере смятения и ужаса, которая неделю не рассеивалась над кораблем. Глядя из наших уютных древесных жилищ в небесах, мы снова и снова наблюдали, как эти существа таращатся на нас. Я перенесся разумом внутрь их корабля и услышал их разговоры, и хотя я не мог угадать их смысл, тем не менее мог уловить эмоциональное содержание:

— Пауки! Боже мой!

— Здоровенные! Твоя очередь идти наружу, Негли!

— Нет, только не я!

Это случилось после полудня на седьмой день: одно из существ отважилось выйти наружу в одиночку, без оружия и позвало, чтобы я спустился. Я откликнулся и, с теплым чувством и с добрым намерением, послал ему дружеское приветствие. Спустя мгновение огромный усыпанный жемчужинами город уже подрагивал, переливаясь на солнце, у меня за спиной. Я стоял перед гостем.

Я должен был это предвидеть. Он бросился бежать.

Я резко остановился, не переставая посылать ему свои самые лучшие и добрые мысли. Он успокоился и вернулся. Я почувствовал, что между ними был какой-то спор, кому идти. И выбрали его.

— Не пугайся, — подумал я.

— Я не пугаюсь, — подумал он на моем языке.

Тут пришла моя очередь удивляться, хотя удивление было приятным.

— Я выучил твой язык, — сказал он вслух, медленно, а глаза его безумно вращались, и губы дрожали. — С помощью машин. За неделю. Ты мне друг, правда?

— Конечно.

Я немного присел, так что мы оказались на одном уровне, глядя глаза в глаза. Нас разделяло около шести футов. Он продолжал осторожно отступать назад. Я улыбнулся.

— Чего ты боишься? Надеюсь, не меня?

— О нет, нет, — поспешно ответил он.

Я слышал, как воздух пульсирует от биения его сердца, как стук барабана, словно горячий шепот — торопливый и глубокий.

В своем мозгу, не зная, что я могу прочитать эти мысли, он думал на нашем языке: «Что ж, если меня убьют, команда не досчитается всего одного человека. Лучше потерять одного, чем всех».

— Убьют! — вскричал я в недоумении и изумлении, пораженный этой мыслью. — Зачем, в нашем мире уже сто тысяч лет никто не умирал от насилия. Прошу тебя, выкинь эту мысль из головы. Мы будем друзьями.

Существо мне поверило.

— Мы изучали тебя с помощью инструментов. Телепатических машин. Различных измерительных приборов, — сказало оно. — У вас здесь существует цивилизация?

— Как видишь, — ответил я.

— Твой коэффициент интеллекта, — продолжало оно, — нас поразил. Насколько мы можем видеть и слышать, он превышает двести баллов.

Высказывание было не совсем ясным, однако в нем я снова уловил тонкий юмор и в ответ мысленно послал ему радость и удовольствие.

— Да, — сказал я.

— Я помощник капитана, — сказало существо, по-своему изображая, как я понял, улыбку. Разница только в том, что оно улыбалось горизонтально, вместо того чтобы растягивать рот вертикально, как делаем мы, жители древесного города.

— А где капитан? — спросил я.

— Он болен, — ответил помощник капитана. — Болен со дня нашего прибытия.

— Мне бы хотелось повидаться с ним, — сказал я.

— Боюсь, это невозможно.

— Мне жаль это слышать, — сказал я.

Я мысленно перенесся внутрь корабля и увидел капитана: он лежал на чем-то вроде кровати и бормотал. Он и впрямь был очень болен. Время от времени он вскрикивал. Закрывал глаза и отмахивался от каких-то бредовых видений. «Боже, боже», — повторял он на своем языке.

— Ваш капитан чем-то напуган? — вежливо осведомился я.

— Нет, нет, нет, — нервно произнес помощник. — Просто неважно себя чувствует. Нам пришлось выбрать нового капитана, который потом выйдет. — Он боязливо попятился. — Что ж, до встречи.

— Позволь мне показать тебе завтра наш город, — предложил я. — Я всех приглашаю.

Но пока он стоял передо мной, все то время, пока он стоял и разговаривал со мной, внутри его била ужасная дрожь. Дрожь, дрожь, дрожь, дрожь.

— Ты тоже болен? — спросил я.

— Нет, нет, — ответил он, повернулся и побежал внутрь корабля.

Внутри корабля, я почувствовал, ему стало очень плохо.

В горьком недоумении я вернулся в наш небесный город, повисший средь деревьев.

— Какие странные, — думал я, — какие нервные эти пришельцы.

В сумерки, когда я продолжил работу над своим сливово-апельсиновым ковром, снизу до меня долетело одно слово:

— Паук!

Но я сразу забыл о нем, потому что настала пора подняться на вершину города и ждать первого дуновения нового ветра с моря, сидеть там ночь напролет, среди моих друзей, в тишине и покое, наслаждаясь ароматом и прелестью этого ветерка.


Среди ночи я спросил у родительницы моих прекрасных детей:

— В чем же дело? Почему они боятся? Чего им бояться? Разве я не являюсь существом, наделенным добротой, тонким умом и дружелюбным характером?

Ответ был утвердительный.

— Тогда откуда эта дрожь, это болезненное отвращение, эти жестокие приступы?

— Быть может, это как-то связано с их наружностью, — сказала жена. — Я нахожу их необычными.

— Согласен.

— И странными.

— Да, конечно.

— И немного пугающими с виду. Глядя на них, я чувствую себя как-то неловко. Они так отличаются от нас.

— Подумай об этом хорошенько, рассмотри с точки зрения разума, и тогда подобные мысли исчезнут, — сказал я. — Это вопрос эстетики. Просто мы привыкли к самим себе. У нас восемь ног, у них всего четыре, две из которых не используются как ноги вовсе. Необычные, странные, порой неприятные — да, но я сразу же внес поправки с помощью разума. Наши эстетические представления могут изменяться.

— А их, возможно, нет. Может быть, им не нравится, как мы выглядим.

Я рассмеялся, услышав такое предположение.

— Что, пугаться всего лишь внешней видимости? Ерунда!

— Конечно, ты прав. Наверное, тут что-то другое.

— Хотелось бы мне знать, — сказал я. — Хотелось бы знать. Мне хотелось бы как-то их успокоить.

— Не думай об этом, — сказала жена. — Поднимается новый ветер. Слушай. Слушай.


На следующий день я взял нового капитана на прогулку по нашему городу. Мы разговаривали часами. Наши умы соприкоснулись. Он был врачевателем душ. Разумным существом. Менее разумным, чем мы, правда. Но не стоит судить об этом предвзято. Я и в самом деле нашел его существом, обладающим острым умом, хорошим чувством юмора, немалыми познаниями и почти без предрассудков. Однако на протяжении всего дня, пока мы гуляли по нашему качающемуся у небесной пристани городу, я чувствовал его внутреннюю дрожь, дрожь.

Но из вежливости я не стал снова поднимать эту тему.

Время от времени новый капитан глотал горсть таблеток.

— Что это за таблетки? — спросил я.

— От нервов, — быстро ответил он. — Всего-навсего.

Я носил его повсюду и, как мог часто, опускал его отдохнуть на какой-нибудь ветке дерева. Затем приходила пора отправляться дальше, и в первый раз, когда я прикоснулся к нему, он испуганно вздрогнул, а лицо его по-своему страшно исказилось.

— Мы ведь друзья, верно? — спросил я его участливо.

— Да, друзья. А что? — Он как будто впервые слышал меня. — Конечно. Друзья. Вы прекрасная раса. Это замечательный город.

Мы разговаривали об искусстве, о красоте, о времени, о дожде и о городе. Он не открывал глаз. Пока он не открывал глаз, мы прекрасно с ним ладили. Наш разговор привел его в волнение, он смеялся и был счастлив, восхищался моим умом и остроумием. Странно, теперь я вспоминаю, что и я лучше чувствовал себя с ним, когда смотрел на небо, а не на него. Любопытное замечание. Он, с закрытыми глазами рассуждающий о разуме, об истории, о прошедших войнах и о проблемах, и я, живо ему отвечающий.

Лишь когда он открыл глаза, в нем снова почти мгновенно появилась отчужденность. От этого мне стало грустно. По-видимому, ему тоже. Потому что он сразу закрыл глаза и продолжил разговор, и через минуту наши прежние отношения восстановились. Его дрожь прошла.

— Да, — произнес он, не открывая глаз, — мы и впрямь отличные друзья.

— Счастлив это слышать, — ответил я.

Я отнес его обратно к кораблю. Мы пожелали друг другу доброй ночи, только он опять дрожал и, вернувшись в корабль, не смог съесть свой ужин. Я знал это, поскольку разум мой был там. Я возвратился к своей семье, чувствуя воодушевление от проведенного с пользой для ума дня, которое, однако, было окрашено доселе неведомой мне печалью.


Мой рассказ подходит к концу. Корабль пробыл с нами еще неделю. Я виделся с капитаном каждый день. Мы провели изумительные часы, беседуя, при этом он всегда отворачивал лицо или закрывал глаза. «Наши миры могли бы неплохо поладить», — сказал он. Я согласился. Для великого духа дружбы нет преград. Я показывал город разным членам команды, но некоторых из них отчего-то настолько поражало увиденное, что я с извинениями возвращал их в шоковом состоянии обратно к космическому кораблю. Все они казались более худыми, чем когда приземлились. И всех их по ночам мучили кошмары. Поздно ночью, во тьме эти кошмары доносились до меня удушливым облаком.

Сейчас я опишу разговор между членами команды, который я услышал, мысленно присутствуя на корабле в последнюю ночь. Я запомнил его слово в слово, благодаря моей невероятной памяти, и теперь пишу эти слова, которые не имеют для меня никакого смысла, но, возможно, когда-нибудь будут что-то значить для моих потомков. Быть может, я немного нездоров. По какой-то причине я чувствую себя сегодня не совсем счастливо. Ибо этот корабль внизу по-прежнему наполнен мыслями о смерти и ужасом. Не знаю, что принесет с собой завтрашний день, но я, разумеется, не верю, что эти существа имеют намерение причинить нам вред. Несмотря на их мысли, столь мучительные и путаные. Тем не менее я запечатлею этот разговор в узорах ковра, на случай, если произойдет что-нибудь невероятное. Я спрячу этот ковер в лесу, в глубокой могиле, чтобы сохранить его для потомков. Итак, вот каким был этот разговор:

— Как мы поступим, капитан?

— С ними? С этими?

— С пауками, с пауками. Как мы поступим?

— Не знаю. Господи, я уже много думал об этом. Они настроены дружелюбно. Они обладают совершенным разумом. Они добрые. У них нет никакого злого умысла. Уверен, если мы захотим переселиться сюда, использовать их ископаемые, плавать по их морям, летать в их небе, они примут нас с любовью и милосердием.

— Мы все согласны, капитан.

— Но когда я думаю о том, чтобы привезти сюда жену и детей…

По его телу пробежала дрожь.

— Этого никогда не будет.

— Никогда.

Дрожь побежала по телам.

— Я не могу представить, что завтра мне снова придется выйти наружу. Еще один день в обществе этих тварей я не выдержу.

— Помнится, когда я был мальчишкой, этих пауков в сарае…

— Господи!

— Но мы же мужчины, а? Здоровые мужики. Нам что, слабо? Мы что, струсили?

— Не в этом дело. Это же инстинкт, эстетические представления, зови как хочешь. Вот ты лично пойдешь завтра говорить с этим Большим, с этим волосатым гигантом с восемью ногами, с этой махиной?

— Нет!

— Капитан все еще не может оправиться от шока. Никто из нас не притрагивается к еде. Что же будет с нашими детьми, с нашими женами, если даже мы такие слабаки?

— Но эти пауки хорошие. Они добрые. Они великодушные, они обладают всем, чего нам никогда не достичь. Они любят всех и каждого, и они любят нас. Они предлагают нам помощь. Они разрешают нам войти в их мир.

— И мы должны войти в него, по многим веским причинам, коммерческим и всем остальным.

— Они наши друзья!

— О боже, да.

И снова дрожь, дрожь, дрожь.

— Но у нас с ними никогда ничего не выйдет. Просто они не люди.


И вот я здесь, в ночном небе, передо мной почти законченный ковер. Я с нетерпением жду завтрашнего дня, когда капитан снова придет ко мне, и мы будем разговаривать с ним. Я с нетерпением жду, когда придут все эти добрые существа, которые находятся сейчас в таком смятении и непонятной тревоге, но со временем научатся любить и быть любимыми, научатся жить с нами и быть нам добрыми друзьями. Завтра мы с капитаном, я надеюсь, будем говорить о дожде, о небе, о цветах и о том, как это здорово, когда два существа понимают друг друга. Мой ковер готов. Я заканчиваю его последней цитатой на их языке, произнесенной голосами людей в корабле, голосами, которые доносит до меня ветер синей ночи. Голоса эти звучали уже спокойнее, словно смирившись с обстоятельствами, в них больше не было страха. Вот конец моей истории:

— Так вы решили, капитан?

— Нам остается только одно решение, сэр.

— Да. Только одно возможное решение.


— Он не ядовитый! — сказала жена.

— Все равно!

Муж вскочил с места, занес ногу и, весь дрожа, трижды топнул по ковру.

Он стоял и смотрел на мокрое пятно на полу.

Его дрожь прошла.


Приложения

Н. Огнев Из повести «ИСХОД НИКПЕТОЖА»

Вчера было некогда, а сегодня постараюсь в подробности записать разговор с Никпетожем…[47] Он, оказывается, бросил работу во второй ступени, и тоже на Ванькиной фабрике, и работает теперь в какой-то канцелярии. Встретил он меня очень любезно, и сначала разговор касался светлых сторон действительности. Я ему рассказал некоторые свои недоумения, например, — о праве вмешиваться в жизнь других, и он высказал тут интересную мысль. Потом он вдруг завел следующий разговор:

— Какой-то английский писатель высказал предположение, гипотезу, может быть, совершенно бездоказательную, но тем не менее интересную, насчет людей и пауков. Будто бы когда-то давно, в доисторические времена, землей владели пауки. Они были — бррр!.. — громадного роста и распоряжались, как хотели. У них было все: сила, хитрость, ловкость, — все, кроме мозга. Земля была затянута паутиной — крепкой, как английская бечевка. Своими страшными челюстями пауки уничтожали все живое, что только было на земле. Передвигаясь со страшной скоростью — вы заметили, Костя, что пауки не бегают, не ползают, а именно передвигаются, — передвигаясь со страшной скоростью, пауки окружали и уничтожали всякого противника, откуда бы он ни появился…

— Позвольте, Николай Петрович, но ведь это что-то дикое и совершенно противоречит эволюционной теории, которую мы восприняли в школе? Ведь всем известно, что наш родоначальник — рак-трилобит. Постепенно развиваясь, мир увидел динозавров и птеродактилей, а вовсе не пауков. Откуда вы это взяли?

— Да я же говорю, что это предположение, художественная гипотеза какого-то английского писателя, я сейчас не помню какого…

— Болезненная фантазия.

— Фантазия, если хотите; насколько болезненная — не знаю. От ваших этих птеродактилей ничего не осталось даже в помине, а пауки… и сейчас… есть. Вы вот знаете — или нет — что в Бразилии есть такой паук, в диаметре с ногами в полметра, который сидит на дереве и ждет, пока мимо него пройдет что-нибудь живое. Тогда он бросается на свою жертву, убивает ее одним ударом ядовитых челюстей и затем пьет кровь.

— Как так от птеродактилей ничего не осталось?.. Это вы мне баки забиваете, Николай Петрович. Есть даже изображения, отпечатки птеродактилей в некоторых породах.

— Да, но пауки-то и живые есть, а не какие-нибудь там отпечатки. Согласно этой гипотезе, мозг обезьяны стал увеличиваться вдвое скорее, потому что природе было необходимо строгое и спокойное созидание, а вовсе не разрушение, которое вносили пауки. И вот, наконец, настал момент, когда обезьяний мозг настолько сорганизовался, что обезьяны стали в состоянии бороться с науками. Они заманивали пауков в их собственную паутину и уничтожали их.

— Ну, уж это я не знаю, Николай Петрович… — сказал я. — В последнее время от вас приходится слышать столько странного, что вы меня уже ничем не удивите. Да я и не знаю, к чему вы приплели эту сказку про пауков.

— Сказку? — переспросил Никпетож, загадочно хмыкнув. — Впрочем, что с вами разговариваю об этом: ведь вы — рационалист, материалист, марксист. А что вы скажете, гражданин рационалист, — зашептал вдруг Никпетож, нагнувшись ко мне. — Что вы скажете на такое соображение: откуда у человека все это врожденное отвращение именно к паукам? Даже не отвращение, это слабо сказано, а страх, ужас перед пауками? Сколько угодно вы найдете людей, которые возьмут в руки потомка ваших динозавров — ящерицу. Мышей не боится и не чувствует к ним отвращения ни один мужчина. Змей берут в руки и они подчиняются. А найдите мне человека, который согласился бы посадить себе за пазуху паука. Бррр, — говорить-то об этом страшно… Но это нужно преодолеть. Это необходимо преодолеть… Иначе можно дойти до сумасшествия. Вы знаете, Костя, что у меня болит верхняя корка большого мозга? Вот здесь. Это все от пауков. То есть, от одного паука. Вот он сидит. Неприятная личность.

Вне себя от отвращения я вскочил на ноги и посмотрел, куда показывал Никпетож. Показывал он на середину комнаты, на пол. На полу ничего не было.

— Странные шутки, Николай Петрович, — сказал я, — пол чистый, никакого паука там нет.

— Есть. — Никпетож встал, походил по комнате, старательно обходя указанное им на полу место. — Мало сказать: большущий. Громадный! Мохнатый! Он сейчас спит — день, — поэтому я так свободно и говорю.

— А ночью — что же: двигается? — спросил я, поняв, в чем дело.

— Да нет, не двигается, сукин сын, — с отчаянием воскликнул Никпетож. — Сидит. Разве что почешет ногу ногой. И что ему надо, я не понимаю. У меня мозг хотя и болит, но есть. Я его могу победить. Мне бы только пулемет достать. У вас нет пулемета, Костя? Впрочем, не надо.

— Почему не надо? — спросил я механически, чтобы что-нибудь сказать.

— Хитрый. Я раз припас топор, хотел топором пустить в его мохнатую харю. А он смылся. Остались одни очертания на полу. Отпечаток… вроде вашего птеродактиля.

— Это галлюцинация, Николай Петрович, — сказал я тихо. — Вы больны. Вам надо лечиться скорей.

— Вы думаете, Костя? Может быть, и так. — Никпетож сразу стал каким-то расслабленным, сгорбился, словно из него кости вытряхнули. — Времени нет лечиться. И что самое ужасное, Костя, так это то, что будь вы на моем месте — вы бы его давно уничтожили, или проявили решительность действия по отношению к нему. А я вот… не могу. Нет у меня этого самого, как его… — боевого активизма. Не могу. Не могу.

Он очень крепко пожал мне на прощанье руку и еще раз повторил:

— Не могу!


Мате Залка ПАУКИ И ПЧЕЛЫ

Перед окопами, на проволочных заграждениях протянул свои сети пузатый паук. Под проволочными заграждениями лежали распухшие трупы; на них вместе с червями пировали разные насекомые, начиная с самой мелкой серой мушки и кончая большой, блестящей золотом, трупной мухой.

Паук смотрел на каждую муху, как на свою добычу; среди пауков в то время царила большая дружба. Над каждым трупом висела широко раскинутая паутина. Им не было надобности конкурировать друг с другом в погоне за мертвецами.

Пауки жили и жирели. Однако, в то же время их сети ширились да ширились. Добрососедские отношения между ними стали портиться.

Однажды случилось вот что. Над окопами с громким жужжанием пролетела пчелка. Она стремилась туда, где рядом с трупами росли медовые цветы. В то время, как пчелка подлетала к проволочным заграждениям, в паутину попалась маленькая серая мушка. Молодая паучиха, дежурившая тут же, мигом бросилась на жертву, но в тот момент, когда она схватила ее, пчела, яростно жужжа, совсем как сердитый аэроплан, со всего размаха бросилась на паутину и разорвала ее. Потерявшая равновесие паучиха увидела, что освободившаяся мушка, восторженно трепеща крылышками, улетела вместе с пчелой.

Все это происходило на глазах у гостившего неподалеку шершня.

Шершень галантно подлетел к упавшей паучихе, поднял ее, взял под крылышки и полетел назад к проволоке.

Когда пауки увели паучиху к себе, шершень показал пузану свое огромнейшее жало и предложил ему свои услуги.

— Кто этот летающий нахал? — обиженно спросил пузан.

— Разве вы не знаете? — спросил шершень. — Это украшение и гордость мушиной породы, из семьи рабочих. Это пчела.

— Какая от них польза? — спросил пузатый. — Я их никогда не ел.

— Напрасно. Да, я вам еще забыл сказать: пчелы презирают пауков. Они считают их разбойниками с большой дороги, угнетателями неорганизованных мух.

— В чем же заключается их организованность?

— Ох, и не спрашивайте. Это — сила. Мы, шершни, тоже ведь живем все-таки организованно. Мы живем бандами, военными группами, но по сравнению с пчелами наша организация прямо детская. Хоть они нам и близкие родственники, но должен признаться, что это очень опасные насекомые. Они живут вместе тысячами. Целый день работают, собирают мед… Вы, вероятно, не знаете, что такое мед? Сок, который можно вытянуть из тела мушки — жалкая жидкость по сравнению с ним. Ничтожество.

И шершень затянул восторженную песнь о меде, которую кончил так:

— Нет, вам это слишком трудно понять, господин паук. Мы, шершни, одно время, надо сказать, были господами над пчелами. Мы были, так сказать, их военщиной: за то, что мы их защищали, мы могли пользоваться медом, сколько угодно. Да, сколько угодно! Даже вспоминать не хочется, потому что, по правде сказать, мы чересчур пользовались этим правом, и пчелы в один прекрасный день выгнали нас.

— Проще говоря…

— Да, конечно, мы сейчас вроде эмигрантов.

Паук долго молчал и мигал своими тяжелыми веками. Видно было, что разговор произвел на него большое впечатление. Наконец он поправил у себя на пузе черный крест и, тяжело дыша, заговорил:

— Ну, посмотрим.

— Что вы под этим изволите разуметь? — спросил шершень.

— Там видно будет, дорогой друг. Могу только сказать, что в ближайшее время я вас приглашу на медовый пир.

— Вот хорошо бы было! — восторгался шершень. — Давно мечтаю.

— Вы думаете, что я не смогу добиться этого? Ошибаетесь. Мы живем в эпоху пауков. История вложила в наши руки судьбу всех насекомых. Эта война нас очень поддержала. Мы окрепли и развились, но надо помнить, что дело только сейчас развертывается.

— И-и-извиняюсь, — заговорил тоже гостивший у паука-пузана длинноногий ученый паук. — Вы, дорогой родственник, неправы. План этот я считаю неосуществимым. Вы немножко опоздали.

— Как это так, дорогой ученый родственник? — спросил пузатый.

— О-о-очень просто, — возразил длинноногий. — У пчел организованность развивалась именно в процессе истории. Я вам решительно не советую начинать войну с ними. Это может кончиться тем, что они сорганизуют против нас всех мух.

— Глупости, мух никто не сумеет организовать. Это легкомысленные и вполне доверяющие нам существа. Они всегда останутся для насдобычей. Я поставил себе целью разрушить возмутительную организованность этих пчел.

— Правильно, — подтвердил шершень. — И мы поможем.

— Вот, видишь, — союзник!

Ученый, поправив что-то в коленях всех своих шести ног, стал поспешно прощаться.

— Я считал своим долгом предупредить. А то, что господин шершень так охотно идет на помощь, указывает только на неосуществимость этой задачи.

— Кислый дурак! — крикнул вслед ему пузатый. — Еще ученым себя называет.

* * *
Вскоре после этого разговора пауки заметили очень странную вещь. Мухи летали только стаями. Как только кто-нибудь из них попадался в паутину, вся стая бросалась на нее и разрывала в куски, освобождая пленника.

Случалось, что мухи попадали в плен. Тогда пузатый приказывал привести их к себе и начинал допрашивать. Иные, перепуганные насмерть мушки говорили, что таким приемам научили их пчелы. Им паук говорил:

— Видишь, я тебя освобождаю. Лети и скажи своим, что пауки не всех мух убивают. Иди же.

Попадались и такие мушки, которые верили пауку и говорили своим братьям то, что им велел паук. Сперва их называли заблудившимися, затем соглашателями и, наконец, предателями, — и выбрасывали из своей среды.

Те, которые ничего не отвечали на расспросы паука, были немедленно пожираемы.

* * *
До осени было еще далеко, когда паук собрал свою семью и друзей и отправился в поход на пчел. Пауки расположились на дереве против улья. Старый пузан приказал начать работу. Тотчас от одного дерева до другого были протянуты крепкие двойные нити.

Из улья все это было хорошо видно. Пчелы получили приказ по одной не летать и до поры до времени избегать столкновений с пауками.

Матка, желая узнать намерения пауков, послала к ним делегацию.

— С какой целью вы нас окружаете? — спросили пчелы.

— Вы против меня организуете мух.

— Это дело мух. Они наши родственники. Правда, они очень легкомысленные существа, но все же чувствуют, что вы их угнетаете, а мы их защищаем.

— Кроме того, вы присваиваете себе весь мед из полевых цветов, — крикнул за спиной паука шершень.

— Так вы в союзе? — спросили делегаты.

— Вроде этого.

— Что касается меда, то наше мнение, что он принадлежит тому, кто его собирает.

— А наши старые права! — крикнул шершень.

Пчелы повернули и улетели. Они передали все слышанное общему собранию. С этого дня перед входом в улей стоял наготове вооруженный караул. Кроме того, повсюду были выставлены дозорные. И если кто-нибудь из них попадал в сети, на помощь вылетали целые отряды. Столкновения с пауками все учащались.

* * *
Осенью, когда улей был полон пахучим медом, серая пелена паутины густо окружала улей. Оставалась только небольшая щель, через которую группами с боем пробивались возвращавшиеся с полей пчелы. В одно утро и этот проход был закрыт.

Немедленно доложили об этом матке. Она вышла из своей клетки и приказала, чтобы все работницы превратились в воинов. Так и сделали. Снаружи слышалось нахальное пение шершня, летающего вокруг улья. Однако, наученный горьким опытом, он не смел приблизиться к выходу, у которого стояла усиленная вооруженная стража, прогонявшая прежних дармоедов. За густой пеленой паутины слышался печальный гул собравшихся посмотреть на битву мух. Пауки кричали им, стараясь привлечь на свою сторону, что после битвы они тоже могут полакомиться.

В это время произошло нечто потрясающее. Матка вышла из улья. Она крикнула:

— Трудящиеся, против нашего рабочего улья заключили союз пузатый паук и дармоед-шершень. Они хотят нас задушить, хотят уничтожить плоды наших трудов, но мы не боимся их, мы готовы к отпору. Мухи, легкомысленные наши родственники, смотрите, во что превращает насекомых организованность. Смотрите и учитесь на нашем примере.

Как только прозвучало последнее слово, из улья с угрожающим жужжанием вылетел весь рой. Несмотря ни на какие преграды, он всей силой обрушился на серую пелену паутины. Паутина задрожала и лопнула, не выдержав огромного напора. Серая пелена упала на землю, покрывая своими обрывками ожидавших добычи шершней.

Тогда рой поднялся ввысь и, повернувшись назад, окончательно разрушил остатки паутины.

Пауки, увидев это, в панике забились в трещины земли и дупла деревьев. Мухи не верили своим глазам. Они были напуганы мужеством пчел. Собравшись с духом, они полетели, радостно звеня своими крыльями и разнося везде и всюду весть о победе.


Вильям Стрэнг. Илл. к «Правдивой истории» Лукиана Самосатского (1894).

Николай Шебуев ПАУКИ И МУХИ

Каждый раз, отправляясь на одиночную прогулку, я беру пустой пузыречек из-под лекарства.

Тюремный дворик, где я провожу два раза в день по полчаса, обсажен боярышником.

Чтобы чем-нибудь скрасить прогулку, я занимаюсь охотой на пауков.

Чуть завижу серебрящуюся на солнце паутинку, исследую, откуда она исходит, добираюсь до засады зверя и особым, выработанным ежедневной практикой, приемом хватаю хищника и засаживаю в пузырек.

В камере у меня — зверинец. Вернее, — паучий питомник.

Банка из-под варенья затянута сверху бумагой, в бумаге круглое отверстие, в отверстие воткнута воронкообразно сложенная бумажка, острым концом уходящая в банку, а широким — вровень с краями верхней покрышки.

В эту воронку бросаю паука и он очутился в банке.

В банке уже сидят несколько товарищей-пауков, несколько тюремных мух и множество ягодных мошек.

Кроме того, вас поразит масса движущихся по воздуху точек — это паучата.

Однажды мне посчастливилось найти гнездо паука, — громадный клубок, свитый из паутины и начиненный темно-желтенькой икрой.

Я положил его в банку. Через несколько дней икра стала темнеть, буреть и, наконец, из клубка появилась целая туча этих точек, движущихся по всем направлениям.

Если вы вглядитесь, у каждой точки найдете тонкие, как у паутинки, ножишки. Паутинку ту, которую ткут эти крошки, невозможно рассмотреть невооруженным глазом, вот почему они кажутся летающими.

(Все мои наблюдения произведены невооруженным глазом. Единственно, чем вооружен мой глаз — терпением).

Для того, чтобы эти крошки получили пищевое довольствие в достаточном количестве, я и развел в питомнике ягодных мошек.

Это сделать совсем не трудно.

Стоит бросить несколько ягод переспевшей малины на дно банки и мошки появятся почти самозарождением.

Запах разлагающейся ягоды привлечет мошку или даже две.

Назавтра у вас в итоге получатся из яичек, нанесенных мошками, червячки в изумительном количестве.

А через несколько дней ваша банка наполнится веселою вереницею флиртующих мошек, которые заменили собой червячков и в свою очередь опять готовы наплодить в той же ягодной питательной среде сколько угодно червячков.

У вас получится почти perpetuum mobile, и вы в мошечном отношении можете быть спокойны.

Лишь бы появилась первая мошка, а она непременно появится, поразив вас необычайною тонкостью чутья.

Как непостижимо тонок и чувствителен аппарат, который дал возможность этой крошке почувствовать, что в Петербурге на Выборгской стороне, во втором корпусе пятиэтажного здания тюрьмы, в одной из тысячи камер на дне маленькой банки из-под варенья лежит маленькая вялая ягода!..

Мало того, примите во внимание, что банка закрыта бумагой и ягодный дух вырывается лишь сквозь небольшую дырочку покрышки!..

Удивительно создание рук человеческих — сейсмограф, аппарат, показывающий землетрясения, где бы на земном шаре они не случились.

Но насколько хитрее устроен аппарат этой мошки!

«Бросая камешки в реку, наблюдай за кругами, ими образуемыми, иначе не будет ли твое бросание пустою забавою», — советует Козьма Прутков.

Памятуя этот глубокомысленный афоризм, я ничуть не ленился наблюдать за жизнью микрокосмоса, образовавшегося у меня в банке.

Да, это совсем самодовлеющий мирок, повторяю, нечто вроде биологического perpetuum mobile.

Из ягод выходят мошки. Мошками питаются пауки. Ягодами — мошки. По мере уничтожения пауками одних на смену приходят новые поколения мошек.

В этом мирке роль провидения играю я, направляя течение жизни в ту или другую сторону.

Я уверен, что пауки меня считают всеблагим, всемогущим, вездесущим, мухи — тоже.

Те и другие молятся на меня.

И не подозревают, что я просто-напросто крамольник.

Совершенно в таком же положении очень часто оказывались и люди.

Целые народы целые века, как греки и римляне, и даже целые тысячелетия, как китайцы, строили храмы, приносили гекатомбы, жертвовали жизнью, горели на кострах, сгнивали на крестах ради своего бога.

А в один прекрасный день являлся новый бог и, как дважды два четыре, доказывал, что предыдущий бог был крамольником.

Народы, целые народы и сейчас поклоняются богу и не подозревая, что он окажется или даже оказался уже крамольником.

Помню, в детстве однажды я ниспровергнул устои старинных дедовских часов.

Часы упали и помялись.

А я, как крамольник, был поставлен отцом в угол.

Для золотого детства угол такое же жестокое наказание, как для юных и зрелых лет камера одиночного заключения, хотя в камере и целых четыре угла.

В углу стоять мне было бы совсем невыносимо, если бы не выручил паук.

С редкостным терпением, вниманием и прилежанием начал я изучать его хитросплетения и не удовольствовавшись, так сказать, статикой дела, чтобы изучить динамику, поймал муху и бросил в сети.

Тощий паук почти на лету поймал мой презент, взглянул на меня благодарными глазами и стал уписывать муху за обе щеки.

Меня часто ставили в угол, так как крамола у меня в крови, и я не только искрамольничался сам, но сумел крамолизировать и сестренку с братом.

Нечего и говорить, что я всегда выбирал себе угол, где поселился тот знакомый паук.

Мало-помалу паук так привык получать от меня пищу, что по собственной инициативе не предпринимал никаких авантюр.

Мало-помалу он обленился, разжирел, у него при малейшем движении появилась буржуазная одышка.

Но тем не менее на меня он всегда глядел подобострастными признательными глазами.

Тогда же у меня явилась мысль:

— За кого меня принимает паук?

И я решил:

— За бога…

И когда в один прекрасный день горничная Пелагея в присутствии паука выдрала меня за ухо, я сгорел со стыда.

— Теперь паук понял, что я не бог, а крамольник.

И в следующий раз я не встал в этот угол.

Как бы то ни было, как в детстве, так и теперь крамола снова связала меня с пауками.

И снова я задаю себе вопрос:

— За кого меня принимают пауки?

И отвечаю:

— За бога.

А так как в камере моей нет и не может быть горничной Пелагеи, то я и не боюсь, что моя репутация бога будет подмочена.

Я стараюсь себя вести, действительно, по-божески по отношению к этому мирку в баночке из-под варенья.

Прежде всего каждый порядочный бог должен выбрать себе покровительствуемую национальность.

Вспомните-ка, у каждого бога был свой избранный народ, к которому он благоволил, снисходя лишь к прочим.

Приходилось выбирать между мухами, мошками и пауками.

Справедливость, конечно, подсказывала, что я, как бог, должен бы помогать слабейшим, т. е. мошкам.

Но что же поделать, если я близорук и не могу разглядеть эти микроскопические существа.

Быть богом мух тоже не захотелось.

Гораздо лестнее быть богом более сильных существ: «бог пауков» — это звучит гораздо более гордо, чем «бог мух».

Громадное большинство богов на моем месте поступило бы, как я.

Вспомните-ка мифологии всех народов: боги всегда благоволили к тем субъектам, которые могли приносить более обильные и богатые жертвы, т. е. к сильнейшим.

Я лично ничуть не исходил из таких корыстных соображений, как те боги. Для меня совершенно безразлично — будут ли мне пауки приносить в жертву мух или мухи пауков.

Ни тех, ни других я не ем.

Как бы то ни было, но мой избранный народ — пауки.

В непрестанном попечении об их благе я изредка подбавляю в банку мух.

В простоте душевной мухи моего микрокосмоса думают, вероятно, что я это делаю в видах поддержания их рода и увеличения их численных сил в борьбе за существование с пауками.

И я уверен, что мухи тоже молятся мне и воссылают благодарения и славословия.

Ведь славословят же Браму жалкие презренные парии, хотя их бог пальцем о палец не ударит ради них и делает все для браминов!

Париям сладко сознавать, что у них бог один и тот же с браминами.

И мухам (а, может быть, и мошкам) отрадно верить, что я — их бог, — бог пауков, мух и мошек.

В давно прошедшие времена от бога требовалось очень мало: он мог решительно ничего не создавать и довольствоваться только тем, что переименовывать тварей, созданных другими богами на свой фасон, а затем наблюдать из прекрасного далека.

Но теперь от бога требуется определенный стаж.

Богу почти некогда отдыхать. Он должен вмешиваться в самые подробные интимности своих поклонников.

Вот почему, создав из ягоды мошку, я занялся дальнейшей судьбой пауков.

Прежде всего я дал им наименования.

Самого большого и сильного серого паука с брюшком в лесной орех величиной, с желтыми цепкими ногами и желтым пятном на спине я назвал Желтоногом.

Паука вороной масти, чуточку (на четверть карата, — сказал бы ювелир) поменьше, хотя и не уступающего Желтоногу в кровожадности и цепкости лап, назвал Буроногом.

Однокалиберного с Буроногом паука с белыми ногами и с белой каемкой на задке брюшка назвал Белобрюхом.

Сухого тарантулообразного паука с тощим брюшком, но длинными, как у мизгиря, ногами — Сухоногом.

Пауки второго ранга с брюшками в кедровый орех, по раскраске похожие то на Желтонога, то на Буронога, то на Сухонога, получили имена: Желтоножка, Сухоножка, Белоножка, Желтобрюшка, Чернобрюшка, Буроножка и так далее.

Чета пауков третьего ранга с брюшками в горошину — Скула и Ерошка.

Остальные пауки и паучки остались безымянными.

Только первые два-три дня я путался в именах, принимал Чернонога за Буронога, Белоножку за Белобрюшку и т. д., но скоро так пригляделся к моим генералам, так подметил и изучил индивидуальные особенности каждого, что никакой ошибки и быть не может.

И с тех пор мой мир получил для меня особый интерес: как всякий порядочный бог, я стал вмешиваться в личную жизнь своих любимцев.

Нечего и говорить, что моими главными любимцами были Желтоног, Буроног, Белобрюх, Сухоног и другие именитые пауки, что на неименитых пауков я глядел равнодушно, а на мух и мошек даже пренебрежительно.

Это вовсе не значило, что я отказываюсь быть богом последних. Отчего не быть заодно и богом мух и мошек, — это ни к чему не обязывает.

Тем более, что ни мухи, ни мошки никаких претензий ко мне не предъявляют.

Они верят в мою благость и божественность даже в те моменты, когда я десятками направляю их в сеть пауков.

— Значит, мы чем-нибудь прогневили бога! — жужжат мухи.

— Еще бы. Попадая в паутину, многие из нас жужжат, как угорелые. Вероятно, это и раздражает нашего создателя! — отвечают мошки.

— Да! Надо покориться воле его и безропотно лезть в паутину! — глубокомысленно изрекла большая муха, раза в четыре больше обыкновенной комнатной.

Между тем, откровенно говоря, я на эту-то муху и возлагал особые надежды.

Я всегда с наслаждением слушаю, как муха жужжит и бьется в лапах паука, и заранее смаковал концерт, который задаст эта гигантша в лапах Желтонога или Буронога.

Я уверен, что Желтоножка, Желтобрюшка или даже Буроног даже и не сладили бы с нею.

И действительно, при встрече с нею Буроног боязливо шарахнулся в сторону.

И вдруг она проповедует безмолвие! Покорность! Непротивление злу!..

Глупая муха! Она щадит мои нервы, принимая меня за какую-то тряпку!..

Это у чукчей боги из тряпок делаются!

Я покажу мухам, из тряпок ли сделан я!..

Стыдно сознаться, но грешно утаить, что в этот вечер я с особым злорадством придумывал способ, как бы натолкнуть гигантскую муху на Желтонога.

— В его лапах, сударыня, забудешь всю философию!

Но случилась неожиданность. В то время как муха эта сидела молча на грубо сотканной паутине Желтонога, последний увлекся, обсасывая большой черный комок, скомканный из нескольких комнатных мух.

Муха-философка наслаждалась dolce far niente[48], воображая себя на даче в гамаке.

Вдруг к ней подкрались с разных сторон Белобрюх и Буроног и вонзили свои паучьи челюсти один с правой, а другой с левой стороны.

Забыв философию, она неистово затрепетала всем телом.

Эхо был писк, визг, но не философия.

Но не тут-то было: цепкие лапы пауков впились в нее, мешая трепыханьям крыльев. В адских муках она призывала меня.

А я отвечал ей смехом, божественным смехом.

Помните у Гомера:

— Боги радуются победе сильных!

Белобрюх и Буроног в упоении крови сосали каждый свою сторону.

Муха уже давно и верещать бросила.

Она все хирела да хирела, делалась тоньше да тоньше. И вот совсем превратилась в фикцию.

И тут только впервые Белобрюх заметил, что сосет ту же самую муху, что и Буроног.

Белобрюх брезгливо отступил, предоставляя Буроногу досасывать фикцию.

Буроног дососал так, что от фикции осталась только фикция.

(Этот рассказ показывает, что я ничуть не поддавался на слова ханжей и вовсе не требовал от мух безусловной покорности паукам).

Мы, боги, любим борьбу. Она развлекает нас. Вы подумайте только, как нам было бы адски скучно в своем одиночестве, — не забывайте, что каждый порядочный бог одинок, — един.

Ходить в гости к другим богам не принято, потому что каждый бог считает всякого другого бога крамольником: пешересский[49] бог плюет на папуасского, самоедский на черемисского, чувашский на мордовского, а я лично считаю крамольниками всех, кроме себя.

Итак, нам адски скучно. Чтобы развлечься, мы и создали себе мирки, населив их поклонниками.

Поклонники — это марионетки, которые ценятся тем лучше, чем хитрее спрятаны концы веревочек, за которые они держатся.

Нас, богов, обвиняют в жестокости, в глухоте, в слепоте, в невнимательности к нуждам поклонников.

Откровенно говоря, во всем этом мы очень повинны.

Первые дни, когда я бросал мух в паутину на верное истерзание Желтоногам и К°, я краснел от стыда.

Мне казалось жестоким ради собственного развлечения потакать кровожадным инстинктам разных негодяев.

Но, мало-помалу, всматриваясь в психологию мух, я привык их презирать, привык относиться к ним без сожаления.

Они всячески оправдывали мою жестокость, списывали мою вину на свой счет, укоряли друг друга, себя, мошек, пауков, погоду, кого угодно, только не меня.

Они еще более подобострастно стали относиться ко мне, и я их, повторяю, научился презирать. Они меня научили этому.

Видя, что мне моя жестокость сходит с рук безнаказанно (только вогулы, вотяки, лопари, эскимосы да еще кое-какие народики отваживаются в случае неудачи колотить своих богов), я положительно обнаглел. Удваивал, утраивал жестокость и ждал.

Мне интересно было, когда мухи выйдут из терпенья.

Но они созывали митинги, открывали заседания, устраивали религиозные процессии, пели хором «Те Deum laudamus!»[50], постились, объявляли голодовку и терпеливейшим образом несли все, что я ни придумывал самого жестокого.

А меня их терпение раздражало, злило, бесило.

Не было границ моего гнева.

Я любил наблюдать за веселыми играми безобидных ягодных мошек.

Их жизнь была полна флирта и беготни.

По гладкому паркету стекла банки бегали они взапуски, причем сплошь и рядом за одной мошечкой устремлялось, страстно трепеща крылышками, несколько кавалеров.

Мошечка приостанавливалась, флиртовала по очереди с каждым из кавалеров.

Кавалер, отфлиртовав с одной, тотчас же бежал флиртовать с другой мошечкой.

На баночном дне лежал кусок сахара и несколько ягод.

Тут же кавалеры снова настигали их и снова флиртовали.

Тут же копошились маленькие, беленькие червячки и тут же превращались они в куколок, и из них образовывались новые невинные мошечки-барышни…

Образовывались и, не теряя времени, спешили заняться сладостным флиртом и веселым хороводом.

И вся жизнь была какою-то веселою спешкою. Словно я им заповедовал: плодитесь, размножайтесь и наполняйте банку.

Между тем слишком усердное заполнение банки не входило в мои интересы.

Паучата еще недостаточно подросли, чтобы использовать такую массу живого товара. Именитые же пауки вовсе пренебрегают мошками, жадно набрасываясь на мух.

Я даже не знаю вообще, употребляют ли Желтоног, Сухоног, Буроног и прочие мошек.

Чтобы выяснить этот вопрос, я решил прекратить доставку живых мух.

Первый, кто заметил мой замысел, были мухи. Они тревожно озирались, ища, не прибудет ли сквозь заветную воронку новый транспорт жертв.

Они знали, что к определенному часу Желтоногу потребуется столько-то мух, Буроногу столько-то, Белобрюху столько-то, паукам второго ранга столько-то; у них была составлена точная роспись этой «естественной убыли мухонаселения».

Но они привыкли, что их бог, т. е. я, компенсирую эту убыль соответствующей прибылью.

И вдруг…

Начались митинги, религиозные процессии, посты и прочее.

Первый из пауков, Буроног, понял, что что-то неладно:

— Что за черт, мне опять попалась постная муха!.. Очевидно, у них какое-нибудь брожение на религиозной или политической почве!

— А мы и не заметили, — возразили ему близнецы Скула и Ерошка, — постных мы или скоромных глотали мух…

Желтоног не слыхал их разговора, а тоже удивился:

— Что за черт! Какой у меня дьявольский аппетит! Обыкновенно десятка мух за глаза бывает довольно, а сегодня одиннадцать высосал и все еще в животе бурчит… Надо будет еще половить…

А так как он, Желтоног, страшно разжирел и изленился, то предпочел воспользоваться парочкой мух, схваченных для себя Буроногом.

Буроног вознаградил себя, выхватив жертву из лап Сухонога.

Тот обидел Желтобрюшку.

Желтобрюшка Черноножку.

Черноножка Скулу.

А Скула десяток безымянных пауков.

Те же в свою очередь произвели дебош, неожиданно напав на митинг мух и раскарав их вволю.

Однако ни один из дебоширов не тронул ни одной мошки, презрительно уступая их мелюзге-паучатам.

— Погодите! То ли вы запоете завтра, когда больших мух не хватит на всех!..

Мух, действительно, оставалось каких-нибудь три десятка. Этого было мало.

Пауки поняли это и встревожились. Собрались было на митинг, чтобы обсудить, за какие грехи мух покарал их бог.

Конечно, Желтоног и Буроног не пришли на митинг.

— На наш век мух хватит, — вполне резонно рассуждали они, зная, что я не допущу их до голодной смерти.

Мало того, Желтоног сделал вид, будто хочет разогнать митинг.

Все пауки второго ранга рассыпались в разные стороны и запрятались по углам.

Мухи же, недовольные вчерашним дебоширством, решили забастовать и ни за что не лезть в паутину добровольно.

Вернувшись с прогулки, я застал умилительную сцену. Все пауки и мухи сидели вкруг той воронки, в которую я им раньше бросал «прирост населения».

Все ожидали, что сегодня я смилостивлюсь. Каково же было разочарование и тех и других манифестантов, когда я в воронку бросил… Горенога.

Так я назвал только что обретенного в кустах большого сонного паука.

Сухоног съежился и позеленел. Желтоног хотел на него броситься и растерзать. Буроног оскалился. Но, побоявшись моего гнева, удержались.

А пауки второго ранга, воспользовавшись замешательством, накинулись на бастующих мух и начали их карать.

Под шумок интриги ими были разобраны все мухи, так что, когда Желтоног и К° очнулись от ошеломления Гореногом, от мух остались только ососки…

Я никогда не видел Желтонога таким злым. От его прыжков шарахались в сторону пауки решительно всех рангов.

Меня радовало и интересовало его поведение. Меня восхищали трусливые прыжки пауков второго ранга.

Неужели Желтоног, действительно, так силен, что может без борьбы сладить с Буроногом, Сухоногом, Белоногом и Гореногом? Или уж, просто-напросто, они такие трусы, а у страха глаза велики?

Пауки второго ранга, видя премьера в таком скверном расположении духа, растеряли свои ососки и распрятались по углам.

Желтоног подобрал ососки, скатал их в громадный черный шар и уволок в свое обычное логовище, — досасывать.

Буроног, Желтоног и Гореног, озленные и проголодавшиеся, устроили травлю на пауков второго ранга.

В страхе те так стремительно шарахались от них, что у многих обрывалась паутина, и они камнем падали на дно банки. Долго барахтались они на красновато-буроватой ягодной жижице, пока им не удавалось, наконец, ухватиться за кончик чьей-нибудь паутины и выползти вверх…

Но в каком ужасном виде: словно в крови перепачкались, словно куски красного мяса пристали, и в них, в этих кусках, возятся белые червячки… бррр…

Чтобы сорвать на ком-нибудь зло, пауки второго ранга кидались на невинных паучат…

И все было пропитано злобой и пауконенавистичеством в моем мирке…

И я был счастлив, сознавая, что вызваны они мной, что стоит мне захотеть — и десяток-другой мух придаст паучьему населению мирный буржуазный характер.

Но, мирные, они скучны, эти Желтоноги-Сухоноги, и я с интересом ожидаю завтрашнего дня, когда злоба их должна еще возрасти под влиянием голода и борьбы за существование.

— Завтра-то они уж непременно примутся за мошек!

А мошки, словно не веря в возможность близкой неминучей борьбы, флиртовали и устраивали процессии во славу великого Пана, каковым считали меня.

Паучата весело гонялись за ними и насиловали их хрупкие эфемерные существа и высасывали соки их эфемерной жизни…

И беззаботная идиллическая картинка эта так контрастировала с прочим колоритом злобы.

— Завтра брошу одну муху на всех. Вот-то перегрызутся, — думал я.

Мы, боги, называем это «испытывать веру» своих поклонников.

Каково же было мое изумление, когда я на следующее утро увидел Желтонога в прекрасном расположении духа.

Он ткал из паутины мой вензель. И так увлекся этой работой, что не заметил моих взглядов.

Возле первой буквы моего имени валялись… серые ноги Серонога и бурые — Буронога.

Увы… Желтоног слопал их обоих… А невдалеке Сухоног обрабатывал Белонога!

Скула и Ерошка тормошили паучат…

Это взорвало меня.

Я никогда не позволял паукам паукоедство!

Чтобы наказать Желтонога, Скулу и Ерошку, я наловил на прогулке шмелей и муравьев и напускал в банку.

Муравьи напали на ни в чем не повинных паучат.

Шмели же вступили в единоборство с пауками второго ранга.

Скула и Ерошка получили солидные укусы. Тело их вспухло. Из остальных — тоже многие были ранены и контужены.

Желтоног позорно спрятался в самый далекий угол банки и забаррикадировался паутиной.

Я взял спичку и стал накаливать снаружи стекло банки, на том месте, где засел он.

Ошеломленный светом, Желтоног выскочил из засады и накинулся на самого злого шмеля.

Однако истребление всего паучьего рода не входило в мои планы и я задумался над тем, как бы, не раскрывая банки, истребить шмелей и муравьев, наглевших все больше и больше.

Я решил устроить потоп.

Ни шмели, ни муравьи не умели ползать по стеклу.

Поэтому достаточно было налить с полвершка воды в ту же воронку, чтобы все они перетонули.

Правда, при этом потонуло и множество паучат, потонули Скула и Ерошка и два-три паука второго ранга, но остальные пауки удержались на паутинках и спаслись.

Положение их было трагическое.

Чтобы поправить дело, я начал насыпать в воронку сухой земли. Делал так до тех пор, пока не образовался посреди розовой (от ягод) воды остров суши.

Через два-три дня на суше показалась… травка.

Радости моих пауков и мух не было конца.

Они устраивали мне такие овации, что я возомнил себе бог знает что, и если бы не землетрясение, происшедшее оттого, что я нечаянно толкнул банку локтем, и разрушившее мой островок, я до сих пор считал бы себя одним из самых талантливых богов нынешнего времени.

Но некоторые, откровенно сказать, глупости и жестокости, которые я от скуки сотворил в последнее время, убеждают меня, что я ничуть не лучше других богов.

Я, так сказать, зауряд-бог, как бывают зауряд-прапорщики.

Все мы, боги, одинаково тешим себя и на мир смотрим, как на пустую и глупую шутку.

Все мы — эгоисты до чертиков и ради собственного удовольствия готовы устраивать всемирные потопы чуть не семь раз в неделю…

Все мы лентяи и рутинеры и идем по тропинке, растоптанной еще Зевсом-громовержцем…

Ах, да… кстати… надо будет погреметь как-нибудь над моим миром…

Пусть и меня пауки и мухи прозовут Громовержцем.




Комментарии

Настоящее издание является первым, насколько нам известно, опытом антологии фантастических, приключенческих и детективных произведений о пауках, по крайней мере в европейской и американской практике. Антология Арахна охватывает период в 170 лет, начиная с 1840-х гг.; многие включенные в книгу произведения впервые переведены на русский язык.

Попытка собрать некоторые истории о пауках предпринималась ранее уже знакомым нашим читателям Ч. Арментом в антологии Invertebrata Enigmatica: Giant Spiders, Dangerous Insects, and Other Strange Invertebrates in Classic Science Fiction and Fantasy (2008), однако антология Армента не являлась строго тематической.

Тема пауков настолько широко представлена в мифологии, фольклоре, литературе фантастики и фэнтэзи, что говорить о какой-либо полноте бессмысленно. Мы отобрали произведения нового времени, которые сочли наиболее показательными. В книгу не включались фольклорные произведения, а также романы.

В издание вошел весь материал двухтомника Арахна, выпущенного нами в 2018 г., а также семь дополнительных произведений и добавочные иллюстрации.

Эпиграф к первой части взят из повести С.-Ф. Жанлис Деревенские вечера, публиковавшейся в журнале Н. Новикова Детское чтение для сердца и разума в пер. Н. Карамзина. Эпиграф ко второму части взят из романа Р. Матесона Невероятный уменьшающийся человек в пер. С. Осипова.

В комментариях знаком * отмечены переводы, взятые из сетевых источников.

Фронтисписом служит работа Марселя Ру (1910). На заставке к второй части — фотография Анны Бригман «Паутина» (1908). В оформлении обложки использован рисунок Мстислава Добужинского «Дьявол» (1907).

Издательство Salamandra P.V.V. выражает глубокую признательность А. Степанову и А. Танасейчуку за помощь в подготовке двухтомника 2018 г.

А. Шерман

Эркман-Шатриан. Паучий источник
Впервые в авторском сб. Contes fantastiques (1860) под назв. «L’araignée-crabe» (букв. «Крабовый паук»). Пер. Л. Панаевой. Илл. взяты из английского пер. в журн. Strand (1899, январь).

Эркман-Шатриан — литературное имя французского писательского тандема Э. Эркмана (1822–1899) и А. Шатриана (1826–1890), авторов многочисленных романов, повествований из народной жизни, пьес, фантастических рассказов и т. д.

Приведенному рассказу не повезло с русским переводом: существовавший до сих пор дореволюционный перевод, который публиковался под загл. Пауки Гайяны, был выполнен с указанного выше сокращенного английского перевода и изобилует ошибками и неточностями.

Г. Б. Хольт. Красный паук
Впервые: The Overland Monthly, 1915, № 6, июнь, под назв. «The Red Spider». Пер. В. Барсукова. Илл. взяты из оригинального изд.

Г. Уэллс. Долина пауков
Впервые: Pearson's Magazine, 1903, март, под назв. «The Valley of the Spiders». Анонимный русский пер. публикуется по изд.: Борьба с химерами (М., 1927). Илл. Г. Джонса взяты из первоиздания.

Д. М. Лемон. Белая смерть
Впервые: The Black Cat, 1907, июль, под назв. «The White Death». Пер. В. Барсукова.

Д. М. Лемон (1877–1961) — американский поэт, писатель, автор фантастических произведений, публиковавшихся в 1900-х — 1930-х гг. Неоднократно обращался к теме пауков. Параллели между рассказом «Белая смерть» и классической «Долиной пауков» Г. Уэллса слишком очевидны, чтобы на них останавливаться.

П. С. Пауэрс. Чудовища из бездны
Впервые: Weird Tales, 1925, июнь, под назв. «Monsters of the Pit». Пер. M. Фоменко.

П. С. Пауэрс (1905–1971) — американский автор популярных вестернов, который, однако, не обошел своим вниманием и другие жанры от любовного романа до хоррора.

Б. Тозер. Пионеры Пайкс-пика
Впервые: The Strand Magazine, 1897, сентябрь, под назв. «The Pioneers of Pike’s Peak». Пер. M. Фоменко. Иллюстрации взяты из оригинального издания.

Б. Тозер (1872–1949) — английский спортсмен, охотник и писатель, автор кн. Конь в истории (1908). Приведенный рассказ вызвал скандал в 1934 г., когда в журн. Wonder Stories был опубликован несколько похожий рассказ П. Клеатора Марсианское безумие (действие в нем, разумеется, было перенесено на Марс). В письме в редакцию Клеатор был обвинен в плагиате, однако редакция заявила: «Мистер Клеатор <…> посетил читателя, утверждавшего, что рассказ является „дословной“ копией, и оказалось, что последний допустил значительные преувеличения и уже несколько десятилетий не перечитывал „Пионеров Пайкс-пика“. Редакция не смогла достать копию этого рассказа и потому степень схожести двух произведений остается неизвестной. Дальше этого обвинения в плагиате не заходили».

С. Мик. Трагедия паучьего острова
Впервые: Wonder Stories, 1930, сентябрь, под назв. «The Tragedy of Spider Island» и псевд. «Captain S. M. Meek». Илл. «Пола» взята из оригинального изд.

С. Мик (1894–1972) — американский военный химик и специалист по взрывотехнике; с 1917 по 1947 г. прослужил в армии США и вышел в отставку в звании полковника. Автор ряда научно-фантастических произведений и многочисленных романов для детей.

В оригинальной публикации рассказ был снабжен следующим редакционным предисловием:

«Капитан Мик обладает редкой способностью не только создавать истории, свидетельствующие о смелом воображении, но в то же время стоять обеими ногами на земле, так что его произведения всегда кажутся реалистическими. Данная новелла воплощает все его прекрасные писательские качества.

Лишь в последние несколько лет были открыты органы тела, регулирующие наше духовное и физическое развитие. С незапамятных времен людей ставил в тупик вопрос, почему одни отличаются низким ростом, а другие высоким, одни стройны, а другие толсты, одни обладают блестящим умом, а другие глупы. В те времена, когда человеческий разум был в рабстве у суеверий, предлагались различные фантастические объяснения — и люди их принимали. Теперь они узнали, что объяснение относительно простое и что духовное и физическое развитие в значительной степени зависит от деятельности наших желез. На этих страницах вы увидите, как на основе упомянутой идеи можно создать волнующее приключенческое повествование».

Д. Сайлант. Аранья
Впервые: Pearson's Magazine, 1910, июль, под назв. «Araña» и псевд. «Jeffrey Silant». Данный анонимный пер. впервые: Вокруг света (Л.), 1928, № 42, октябрь. Публикуется с некоторыми исправлениями орфографии и пунктуации. Илл. взяты из первоизданий.

«Д. Сайлант» — псевдоним колоритного австралийца, капитана Ивлина В. Ффренча (Ffrench, 1878–1918), служившего в Южной Африке и отличившегося во время англо-бурской войны. Впоследствии Ффренч держал школу для кавалеристов в Англии, демонстрировал искусство выездки и обращения с кнутом, изучил летное дело и участвовал как пилот королевских ВВС в Первой мировой войне. Погиб в бою. Как литератор опубликовал ряд рассказов и стихотворений.

Рассказ «Аранья» приобрел неожиданную популярность в России и переводился трижды. Помимо приведенного нами перевода, в журнале Всемирная панорама (1911, № 13/102, 1 апр.) был опубликован — без имени автора и под названием «Смертоносный паук. Арахна» — малоудачный перевод 3. Журавской. Еще бесцеремонней обошлись с Сайлантом составители сб. Борьба с химерами (М., 1927): здесь вместо перевода был напечатан примитивный пересказ с многочисленными сокращениями и тенденциозными политическими вставками. В довершение всего, этот плод переводческой фантазии был приписан «М. Сейлору». К сожалению, именно этот чудовищный «перевод» под назв. «Аранья мексиканских болот» тиражировали в 1990-х — 2010-х гг. различного рода спекулянты от фантастической и приключенческой литературы.

Ф. Кох-Варв. Черный паук
Впервые: Мир приключений, 1927, № 4.

Э. Руд. Царство волосатой смерти
Впервые: Weird Tales, 1934, февраль, под назв. «The Place of Hairy Death». Пер. В. Барсукова. Илл. взята из первоиздания.

Э. М. Руд (Rud, 1893–1942) — американский писатель, редактор, автор произведений в жанрах НФ, хоррора и детектива. В 1927–1930 гг. редактировал жури. Adventure.

Э. Гамильтон. Чудовищный бог Мамурта
Впервые: Weird Tales, 1926, август, под назв. «The Monster-God of Mamurth». Пер. В. Барсукова. Илл. взята из первоиздания.

Э. Гамильтон (1904–1977) — видный американский фантаст, классик «космической оперы», чье обширное наследие включает также произведения в жанрах хоррора и детектива, тексты для комиксов и т. д. Приведенный здесь «Чудовищный бог Мамурта» — первый опубликованный фантастический рассказ Гамильтона и первое из 79 его произведений, опубликованных в журнале Weird Tales.

Р. С. Карр. Укус паука
Впервые: Weird Tales, 1926, июнь, под назв. «Spider-Bite». Пер. М. Фоменко. Илл. взята из первоиздания.

P. С. Карр (1909–1994) — американский писатель-фантаст, уфолог. Первый рассказ опубликовал в возрасте 16 лет. Прославился в 1970-е гг., отстаивая теорию о якобы попавших в руки американских военных погибших пришельцах.

Г. Уорнер Мунн. Город пауков
Впервые: Weird Tales, 1926, ноябрь, под назв. «The City of Spiders». Пер. А. Шермана.

Г. У. Мунн (1903–1981) — американский поэт, писатель-фантаст, автор произведений в жанре фэнтэзи и хоррора.

«Я допустил пару ошибок, когда писал „Город пауков“ — рассказывал писатель в одном из интервью. — Я неправильно назвал Полярную звезду. Это должен был быть Поларис, а я упомянул Вегу. Вега станет ею, но через 12,000 лет. В другом месте паук у меня качает головой. Это невозможно, потому что у паука нет шеи и голова образует одно целое с грудью. Две ошибки в одном рассказе преподали мне урок. С тех пор я очень осторожен». Очевидно, соответствующие правки были внесены автором в позднейшие переиздания.

С. Ромер. Зеленый паук
Впервые: Pearson’s Magazine, 1904, октябрь, под назв. «The Green Spider» и именем «А. Сарсфилд Уорд». Пер. А. Шермана.

С. Ромер (А. Г. С. Уорд, 1883–1959) — английский писатель, автор фантастических, детективных и приключенческих произведений, создатель знаменитого образа китайского преступного гения Фу-Манчу.

А. Конан Дойль, Д. Д. Карр. Случай в Дептфорде
«The Adventure of the Deptford Horror», рассказ А. Конан Дойля (1910–1970), младшего сына Артура Конан Дойля, и знаменитого автора детективов — а также биографа сэра Артура — Д. Диксона Карра (1906–1977) вошел в их сб. The Exploits of Sherlock Holmes (1954). Пер. M. Салье*.

В. Голембович. Пьяный паук
Рассказ (под назв. «Pijany pająk») вошел в авторский сб. Przygody chemiczne Sherlocka Holmesa (1959). Русский пер. впервые: Химия и жизнь, 1965, № 12. Сокр. пер. З. Бобырь*.

В. Голембович (1900–1960) — польский химик, писатель, популяризатор науки.

И. Готтхельф. Из новеллы «Черный паук»
Новелла Черный паук («Die schwarze Spinne») была опубликована в 1842 г. в авторском сб. Bilder und Sagen aus dev Schweiz («Картины и легенды Швейцарии»), Bdch. 1. Пер. В. Булыгина*.

И. Готтхельф — литературный псевдоним швейцарского пастора и народного писателя А. Бициуса (1797–1854), создавшего в своих произведениях широкую панораму крестьянской жизни. В 1856–1900 гг. было дважды выпущено собрание его сочинений в 24 и 10 томах.

Черный паук — не только самое известное, но и, вероятно, одно из наиболее пугающих и зловещих фантастических произведений о пауках. Новелла экранизировалась в Бельгии и Швейцарии в 1960 и 1983 гг. Мы приводим основную часть текста без обрамляющих и вставных фрагментов, посвященных изображению деревенского быта и повторению морализаторских сентенций. Следующие ниже примечания принадлежат переводчику.

М. Р. Джеймс. Ясень
Рассказ Ясень («The Ash-Tree») вошел в авторский сборник Ghost Stories of an Antiquary («Рассказы антиквара о призраках», 1904). Пер. В. Волковского*.

Монтегю Родс Джеймс, подписывавший свои литературные труды «М. Р. Джеймс» (1862–1936) — известный британский ученый, историк-медиевист, многолетний ректор Королевского колледжа в Кембридже и Итона. Хотя научные труды Джеймса до сих не утратили ценности, прославился он в основном благодаря своим рассказам о привидениях, которые считаются классическими.

М. Р. Джеймс был известным арахнофобом; чудовищный паук-птицеед упоминается также в его рассказе Canon Alberic’s Scrap-Book («Альбом каноника Альберика»). В предисловии к собранию своих рассказов Джеймс называл в качестве источника рассказа Ясень «Паука из Шпинброна» (L'Araignée-crabe) Эркмана-Шатриана (см. т. I).

Э. У. Вайвилль. Черная Мадонна
Впервые: Weird Tales, 1928, май. Пер. В. Барсукова.

Черная Мадонна («The Black Madonna») — единственное известное фантастическое произведение американского журналиста Э. У. Вайвилля (1896–1982).

Аноним. Женщина-паук
Впервые без имени автора и с подзаг. «С английского»: Кинематограф: Еженедельный илл. журнал тайн иужасов, 1910, № 6. Публикуется с исправлением ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации.

Р. де Рюффе. Черная вдова
Публикуется по: Для Вас (Рига), 1939, № 39, 24 сент. Орфография и пунктуация текста приближены к современным нормам, исправлены некоторые явные опечатки.

Д. М. Лемон. Паук и муха
Впервые: The Thrill Book, 1919, № 3, август, под назв. «The Spider and the Fly». Пер. В. Барсукова.

В. Кайякс. Паук
Впервые: Даугава, 1989, № 2. Пер. В. Багирова*.

В. Кайякс (1930–2013) — латышский прозаик, писал среди прочего детективы и фэнтэзи. Данная новелла была экранизирована в 1992 г. В. Массом.

Е. Цветков. Паук-телепат
Впервые: Время и мы, 1978, № 29. Публикуется с исправлением пунктуации и ряда опечаток.

Е. П. Цветков (р. 1940) — геофизик, писатель, журналист. В 1970-х — 1992 гг. жил и работал по специальности в Израиле, США, Австралии, публикуя одновременно прозу, по возвращении в Россию работал на РТР. Автор сборников рассказов, романов. Приведенный рассказ — один из весьма редких примеров мистического хоррора в эмигрантской литературе «третьей волны».

А. Рославлев. Паук
Впервые: Синий журнал, 1912, № 52. Публикуется по указанному изд. Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

А. С. Рославлев (1883–1920) — поэт, беллетрист, автор ряда стихотворных сборников. До революции широко публиковался в периодике. В 1919 г. был одним из основателей Театра политич. сатиры в Новороссийске, редактором газ. «Красное Черноморье».

Р. Улмер. Странная история Паскаля
Впервые: Weird Tales, 1926, № 6, под назв. «The Strange Case of Pascal». Пер. М. Фоменко. Илл. взята из оригинального изд.

Г. Г. Эверс. Паук
Рассказ мастера литературы ужасов, мистики и готики Г. Г. Эверса (1871–1943) Паук («Die Spinne»), считающийся одним из лучших у автора, вошел в авторский сборник Одержимые («Die Besessenen», 1908). Публикуемый нами анонимный перевод взят из русского издания Одержимых (СПб., 1911?).

Читатель, разумеется, распознал в прядущей Кларимонде отголоски мифа об Арахне. В рассказе ощущается глубокое влияние Э. Т. А. Гофмана; основную сюжетную линию Эверс заимствовал из рассказа Эркмана-Шатриана L’Oeil invisible («Незримый глаз», 1857, в русском пер. под ред. В. Брюсова «Невидимое око или Гостиница трех повешенных»). Имя «Кларимонда», судя по всему, было взято автором из вампирического рассказа Т. Готье La Morte amoureuse («Любовь мертвой красавицы», 1836). Эпиграф частично и с небольшими искажениями заимствован из эпиграфа к рассказу Э. По Ligeia («Лигейя», 1838).


Г. Г. Эверс. «Одержимые». Обл. мюнхенского издания 1922 г.


Курьеза ради отметим, что имя «Кларимонда» использовал в своем первом (и одноименном) опубликованном произведении Ю. Олеша: «Лунофея Кларимонда проходила мимо замка… / Кларимонда, Кларимонда, Кларимонда — лунный свет» (Южный вестник, 1915). До сих пор это стихотворение трактовалось как чистейшее подражание Северянину, однако не исключено и влияние Эверса (Паук до 1915 г. выходил как минимум в двух различных русских переводах).

С. Кржижановский. Спиноза и паук
Рассказ вошел в авторский сб. Сказки для вундеркиндов. Публикуется по: Кржижановский С. Собрание сочинений в пяти (шести) томах. Т. 1. СПб., 2001.

С. Д. Кржижановский (1887–1950) — советский писатель, драматург, сценарист, историк и теоретик театра. Проза при жизни практически не публиковалась, однако благодаря посмертным публикациям, начавшимся во второй пол. 1980-х гг., был признан писателем европейской величины.

Д. Буццати. Поединок
Впервые: Corriere della Sera, 1947, 19 октября. Рассказ вошел в авторский сб. Sessanta racconti («Шестьдесят рассказов», 1958). Пер. А. Велесик*.

Д. Буццати (1906–1972) — видный итальянский писатель, поэт, драматург, журналист, художник, автор ряда романов и сборников рассказов, причисляемый к «магическим реалистам», экзистенциалистам и фантастам.

М. Веллер. Паук
Рассказ вошел в авторский сб. Разбиватель сердец (1988). Публикация взята из сетевых источников.

М. И. Веллер (р. 1948) — популярный русский писатель, журналист, теоретик литературы, автор многочисленных романов, сборников рассказов, публицистических и философских сочинений.

X. X. Арреола. Птицеед
Рассказ (под названием «La migala») вошел в авторский сборник Varia invenciôn («Различные инвенции», 1949). Пер. О. Коростелевой.

X. X. Арреола (1918–2001) — выдающийся мексиканский писатель, культурный деятель, мастер экспериментального и фантастического рассказа.

Д. Уиндем. Арахна
Впервые: Fantasy Fiction, 1953, июнь, под назв. «More Spinned Against». Илл. «Смита» взята из оригинального изд. Пер. Е. Людникова*.

Д. Уиндем (1903–1969) — видный британский писатель-фантаст, автор десятка романов и многочисленных рассказов, известный романами-катастрофами. Его посмертно опубликованный роман Паутина («Web») посвящен борьбе группы утопистов с пауками-мутантами.

Д. М. Лемон. Творцы кружев
Впервые: The Black Cat, 1907, май, под назв. «The Lace Designers». Пер. В. Барсукова.

С. Р. Тем. Паучьи разговоры
Впервые в антологии Night Visions 1 (1984), под назв. «Spidertalk». Пер. А. Шермана.

С. Р. Тем (р. 1950) — американский писатель, автор более 200 произведений (рассказы и несколько романов), включая написанные в соавторстве с женой Мелани Тем, лауреат Всемирной и Британской премий фэнтэзи.

К. Фаулер. Паучий поцелуй
Впервые в антологии The Mammoth Book of Monsters (2007), под назв. «The Spider Kiss». Пер. В. Двининой*.

К. Фаулер (р. 1953) — видный британский фантаст, журналист, специалист по рекламе. Автор триллеров, криминально-мистических романов, многочисленных сб. рассказов, многократный лауреат Британской премии фэнтэзи.

Приведем авторское толкование рассказа:

«Как-то очень давно мне пришла в голову идея о некоей злокачественной форме буддизма, где вместо того, чтобы перевоплощаться в более совершенные формы или низшие создания, мы полностью утратим право на развитие и подобная трансформация будет дарована более простым и невинным существам, которые смогут подняться до нашего уровня. В таком случае, понятно, воцарится хаос и потребуется специальное полицейское подразделение для борьбы с этой проблемой.

Я представил себе телесериал „Полиция кармы“: машины, мчащиеся по улицам, люди с мушиными головами и по-настоящему сильные девушки-муравьи. Вы ведь и сами понимаете, почему телесети от него бы отказались?

Вместо этого я написал небольшой рассказ, хотя продолжаю считать, что телесериал вышел бы хороший».

Ч. Лютер. День пауков
Впервые: Unknown Voyage 5, 1970, январь, под назв. «The Day of the Spiders» и псевдонимом «Лютер Чальстон». Пер. В. Барсукова.

Э. Симон. Паук
Впервые в антологии Begegnung im Licht (1976) под назв. «Die Spinne». Пер. Ю. Новикова*.

Э. Симон (р. 1950) — немецкий писатель-фантаст, поэт, критик, переводчик. Автор множества рассказов, эссе, критических статей о фантастике, был составителем альманаха Lichtjahr.

Д. Родари. Космические пауки
Рассказ вошел в авторский цикл L'agente Х. 99 («Агент Х.99», 1974–1975). Русский пер. Л. Каневского впервые: Пионер, 1985, № 12, декабрь.

Д. Родари (1920–1980) — итальянский писатель-сказочник, поэт, журналист, автор знаменитых Приключений Чипполино (1951). Как коммунист, широко переводился в СССР, где часто бывал.

Р. Брэдбери. Дело вкуса
Рассказ Р. Брэдбери (1920–2012) был написан в 1952 г. Опубликован в 2004 г. под назв. «А Matter of Taste» в авторском сборнике The Cat’s Pajamas («Кошкина пижама», 2004). Пер. О. Акимовой*.

Н. Огнев. Из повести «Исход Никпетожа»
Публикуется по: Огнев Н. Исход Никпетожа (Дневник Кости Рябцева. Кн. вторая) // Собрание сочинений. Том 4. М., 1929. Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

Н. Огнев (наст. имя М. Г. Розанов, 1888–1938) — поэт, прозаик, детский драматург, педагог.

М. Залка. Пауки и пчелы
Публикуется по авторскому сб. Военные рассказы (М., 1929).

М. Залка (наст. имя Б. Франкль, 1896–1937) — венгерский писатель и революционер, активный участник гражданских войн в России и Испании, литературный деятель в СССР. Погиб на фронте в Испании, где командовал интербригадой под именем «генерала Лукача».

Н. Шебуев. Пауки и мухи
Публикуется по: Шебуев Н. Собрание сочинений. T. I: Рассказы (М., 1911). Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

Н. Г. Шебуев (1874–1937) — русский писатель, поэт, издатель (Газета Шебуева, журн. Весна), журналист, сценарист. Приведенный нами рассказ, очевидно, относится к периоду 1905–1906 гг., когда Шебуев просидел год в крепости за публикацию антиправительственных материалов в редактировавшемся им сатирическом журн. Пулемет.



Примечания

1

Шпинбронна — Spinbronn — букв. «Паучий источник» (нем.).

(обратно)

2

ХунсрюкеПирмазенса — Хунсрюк — горный массив в юго-западной части Германии; Пирмазенс — небольшой город в германской земле Рейнланд-Пфальц на границе с Францией; в 1798–1814 гг. район Пирмазенса входил в состав Франции.

(обратно)

3

восстание негров… — Речь идет об антиколониальной революции в Сан-Доминго в 1791–1804 гг., крупнейшем восстании рабов в истории со времен Спартака, в результате которого образовалась независимая от Франции республика Гаити.

(обратно)

4

пастбище Шеврейль — буквально «пастбище косуль» или «серн».

(обратно)

5

ласкар — старинный термин, обозначавший матросов из Индии, Юго-Восточной Азии и арабского мира, служивших на европейских кораблях.

(обратно)

6

«Теперь я… буду… спать» — «Теперь я буду спать / И вручаю свою душу Господу», цит. из английской детской молитвы-песенки, известной с XVIII в.

(обратно)

7

Суакина — Суакин — портовый город в северо-восточном Судане на побережье Красного моря.

(обратно)

8

Саутси — пригород Портсмута.

(обратно)

9

несколькими сокращениями после фамилии — Т. е. с сокращенными обозначениями научных степеней, титулов и пр., какие ставятся на визитных карточках и т. п.

(обратно)

10

агар-агара — Агар-агар — растительный заменитель желатина, получаемый из красных и бурых водорослей, в микробиологии используется как питательная среда.

(обратно)

11

Пайкс-пик — гора в Скалистых горах в штате Колорадо, высочайшая вершина отрога Фронт-Рэндж (4302 м). Названа по имени американского исследователя 3. Пайка (1779–1813). Как считается, первыми на вершину взошли в 1820 г. американский ученый врач Э. Джеймс (1797–1861) и два его спутника.

(обратно)

12

съедены горными крысами — Истории о прожорливых «горных крысах», которые якобы обитали в пещерах Пайкс-пика и нападали на людей, служили в XIX в. предметом газетных уток.

(обратно)

13

Аранья — от исп. araña, паук.

(обратно)

14

Издателю «Лондонского ежемесячника» — в оригинале «Pearson’s Magazine».

(обратно)

15

mozo — юноша, молодой человек (исп.).

(обратно)

16

Кинтана-Роо — штат в Мексике на востоке полуострова Юкатан.

(обратно)

17

carne — мясо (исп.).

(обратно)

18

jeniquen — агава (исп.).

(обратно)

19

Quien sabe! — Кто знает! (исп.).

(обратно)

20

Valgame Dios! — Боже правый! (исп.).

(обратно)

21

АтолаГарднере — Атол, Гарднер — небольшие города в штате Массачусетс.

(обратно)

22

Сьюдад-БоливараКарони — Соответственно, столица венесуэльского штата Боливар и река в Венесуэле, приток Ориноко.

(обратно)

23

…«Кохинур»… «Великий Могол» — Два из числа крупнейших найденных и прославленных в истории алмазов; «Кохинур» ныне украшает британскую королевскую корону, «Великий Могол» был утрачен в XVIII в. (существует предположение, что из него путем новой огранки был получен известный алмаз «Орлов»).

(обратно)

24

макитаре — Устаревшее испанское наименование индейцев екуана.

(обратно)

25

гуахарибо — одна из главных групп индейцев яномамо.

(обратно)

26

цитату из стихотворения Бодлера — Речь идет о стихотворении Ш. Бодлера «Сплин», цитата из которого приведена выше в пер. И. Анненского.

(обратно)

27

арестом Уилсона — В этом деле Холмсу не пришлось арестовывать Уилсона, поскольку Уилсон утонул. Это одна из типичных ошибок Уотсона, которые он допустил в своих поспешных заметках, собранных в «Черном Питере» (Прим. авт.).

(обратно)

28

Сумисвальд — швейцарский город в кантоне Берн, бывший замок немецких рыцарей.

(обратно)

29

тойчен — от нем. Deutschen (немцы).

(обратно)

30

комтуром — Комтур — глава территориального округа духовно-рыцарского ордена.

(обратно)

31

йодль — также йодлер (нем. Jodel, Jodler), напевы альпийских горцев с характерными руладами и переходами от низкого грудного регистра к высокому фальцету.

(обратно)

32

куст Ионы — в библейской кн. пророка Ионы растение, которое укрыло пророка тенью и на следующее утро засохло (Ион. 4:6-11) (Прим. сост.).

(обратно)

33

Polyaenus — Видимо, имеется в виду Полиэн, македонский автор II в. н. э., автор сочинения «Стратагемы».

(обратно)

34

Sortes Biblicae — библейские пророчества (лат.).

(обратно)

35

агуардиенте — крепкий алкогольный напиток в Испании, Португалии и Южной Америке, часто изготовляется из виноградного жмыха.

(обратно)

36

музее Трокадеро — речь идет об этнографическом музее, открывшемся в 1878 г., предшественнике современного музея человека.

(обратно)

37

And a will… vigour. Glanville — Пер. эпиграфа: «И в этом — воля, не ведающая смерти… Кто постигнет тайны воли во всей мощи ее». Д. Гленвилл (1636–1680) — английский писатель, философ, церковный деятель. Эверс вслед за По приписал эти строки Гленвиллю, однако источник их в действительности неизвестен и существует версия, что цитата была придумана самим По.

(обратно)

38

Тонкине и Аннаме — Тонкин, Аннам — устаревшие названия, соответственно, северной и центральной частей Вьетнама в период французской колонизации.

(обратно)

39

Колерус — Й. Колерус (1647–1707, лютеранский пастор из Гааги, автор биографии Б. Спинозы (1705). Русский пер. его кн. Жизнь Баруха де Спинозы вышел в 1891 г. Кржижановский переиначил цитату: «Когда он желал дать своему уму более продолжительный отдых, он ловил и стравливал нескольких пауков или бросал в паутину мух, и наблюдение за борьбой насекомых доставляло ему такое удовольствие, что, глядя на это, он разражался громким смехом. Он рассматривал также под микроскопом различные части мельчайших насекомых, и это давало ему материал для выводов, которые, как ему казалось, вполне согласовались с другими его открытиями».

(обратно)

40

Картезия, Гэреборда и Клаубергуса — Соответственно, Декарт (в латинском наименовании) и философы-картезианцы А. Гереборд (1613–1661) и И. Клауберг (1622–1665).

(обратно)

41

Строки эти могут быть отысканы в Tractatus politicus Спинозы. Cap. I, § 1–2. (Прим. авт.).

(обратно)

42

…«Американского идола» — «Американский идол» — популярнейшее американское телешоу, заключающееся в соревновании на звание лучшего начинающего исполнителя; с 2002 г. транслировалось телекомпанией Fox, с 2018 г. АВС.

(обратно)

43

…«Майами Долфинс» — профессиональный американский футбольный клуб из Майами.

(обратно)

44

AT&T — американский телекоммуникационный конгломерат, крупнейшая телекоммуникационная компания мира.

(обратно)

45

хелицеры — ротовые придатки пауков и других членистоногих, обычно похожие на клешни; у пауков на вершине хелицер открываются протоки ядовитых желез.

(обратно)

46

старую песенку «Radiohead»… «Полицией кармы» — Речь идет о композиции Karma Police из альбома указанной английской рок-группы ОК Computer (1997).

(обратно)

47

Никпетожем — Никпетож — Николай Петрович Ожигов, учитель литературы, наставник Кости Рябцева, героя ряда известных в свое время произведений Н. Огнева.

(обратно)

48

dolce far niente — сладкое безделье (ит.).

(обратно)

49

пешересский — от «пешересы» (устаревшее наименование аборигенов Огненной Земли).

(обратно)

50

…«Те Deum laudamus!» — «Тебя, Бога, хвалим!» (лат.), христианский гимн, используемый в католической, православной и ряде протестантских церквей.

(обратно)

Оглавление

  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   Эркман-Шатриан ПАУЧИЙ ИСТОЧНИК
  •   Г. Б. Хольт КРАСНЫЙ ПАУК
  •   Герберт Уэллс ДОЛИНА ПАУКОВ
  •   Дон Марк Лемон БЕЛАЯ СМЕРТЬ
  •   Пол С. Пауэрс ЧУДОВИЩА ИЗ БЕЗДНЫ
  •   Бэзил Тозер ПИОНЕРЫ ПАЙКС-ПИКА
  •   Стернер Мик ТРАГЕДИЯ ПАУЧЬЕГО ОСТРОВА
  •   Джефри Сайлант АРАНЬЯ[13]
  •   Ф. Кох-Варв ЧЕРНЫЙ ПАУК
  •   Энтони Руд ЦАРСТВО ВОЛОСАТОЙ СМЕРТИ
  •   Эдмонд Гамильтон ЧУДОВИЩНЫЙ БОГ МАМУРТА
  •   Роберт Спенсер Карр УКУС ПАУКА
  •   Г. Уорнер Мунн ГОРОД ПАУКОВ
  •   Сакс Ромер ЗЕЛЕНЫЙ ПАУК
  •   Адриан Конан Дойль Джон Диксон Карр СЛУЧАЙ В ДЕПТФОРДЕ
  •   Вацлав Голембович ПЬЯНЫЙ ПАУК
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   Иеремия Готхельф Из новеллы «ЧЕРНЫЙ ПАУК»
  •   М. Р. Джеймс ЯСЕНЬ
  •   Эйнворт У. Вайвилль ЧЕРНАЯ МАДОННА
  •   Аноним ЖЕНЩИНА-ПАУК
  •   Р. де Рюффе ЧЕРНАЯ ВДОВА
  •   Дон М. Лемон ПАУК И МУХА
  •   Владимирс Кайякс ПАУК
  •   Евгений Цветков ПАУК-ТЕЛЕПАТ
  •   Александр Рославлев ПАУК
  •   Роберт Юджин Улмер СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ПАСКАЛЯ
  •   Ганс Гейнц Эверс ПАУК Лилит
  •   Сигизмунд Кржижановский СПИНОЗА И ПАУК
  •   Дино Буццати ПОЕДИНОК
  •   Михаил Веллер ПАУК
  •   Хуан Хосе Арреола ПТИЦЕЕД
  •   Джон Уиндем АРАХНА
  •   Дон М. Лемон ТВОРЦЫ КРУЖЕВ
  •   Стив Резник Тем ПАУЧЬИ РАЗГОВОРЫ
  •   Кристофер Фаулер ПАУЧИЙ ПОЦЕЛУЙ
  •   Чарльз Лютер ДЕНЬ ПАУКОВ
  •   Эрик Симон ПАУК
  •   Джанни Родари КОСМИЧЕСКИЕ ПАУКИ
  •   Рэй Брэдбери ДЕЛО ВКУСА
  • Приложения
  •   Н. Огнев Из повести «ИСХОД НИКПЕТОЖА»
  •   Мате Залка ПАУКИ И ПЧЕЛЫ
  •   Николай Шебуев ПАУКИ И МУХИ
  • Комментарии
  • *** Примечания ***