Легенды Новой Франции [Народное творчество] (fb2) читать онлайн
- Легенды Новой Франции (пер. Александр Садецкий) 856 Кб, 31с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Народное творчество
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ЛЕГЕНДЫ НОВОЙ ФРАНЦИИ
Собиратель сказаний, иллюстрации: Жан-Клод Дюпон
В Новой Франции, во всём этом мире говорящей по-французски Северной Америки (мире, чьё сердце — Квебек), легендами обычно называют не только произведения, которые с помощью этого термина определил бы российский фольклорист, но также тексты, относящиеся, скорее, к жанрам преданий и бывальщин.
Ноев ковчег
Сто лет и один день строил, говорят, Ной ковчег; вот сколько времени понадобилось ему, чтоб сделать корабль, который и потоп бы выдержал, — а потоп-то этот он во сне видел. Сколотил он сперва большую клеть деревянную квадратом, посредине ее потом дом поставил. И только, значит, залезли парами в ковчег все звери, которых туда он согнал, — ну и, понятное дело, забрались дети его, — как начался ливень. Сорок дней и сорок ночей хлестал дождь без перерыва — а потом, как очистилось небо, выпустил Ной из ковчега ворону: узнать задумал, не сошла ли вода, не появилась ли кругом зелень. Да только не вернулась ворона. Как увидела зверей утонувших — а туши их по водам тогда всюду плавали, — так и пала на мертвечину, клевать принялась; ест — не наестся. Попросил тогда Ной голубя, чтобы тот принес ему весть. И в первый вечер вернулся голубь с комочком земли в клюве, а во второй — с гроздью калины. Вот и сделал Ной, в благодарность, голубя белой голубкой, а вороне, в наказание, дал он голос хриплый да сиплый — и перья, как уголь черные. А как оказался ковчег на суше, вышла оттуда семья Ноя, огляделась — да и обосновалась тут, как говорится, на «земле доброй да ровной». Так что пришлось воронам — а их ведь так и не простили люди, от домов своих все гоняли — удрать из этих мест, убраться из Штатов в Канаду. Да только как повалил снег в Канаде, не выдержали вороны, полетели обратно, на землю Штатов. Поняли, что иначе до весны им не дотянуть. И вот с тех пор повелось, это уж всем известно: как увидишь, летят вороны к американским берегам, так и знай — зима на носу.
Заколдованный баклан
В тот вечер папаша Бурже возвращался от Заревой горы, возле которой имел он обыкновение ставить сети на треску, в прескверном настроении. Надо сказать, что такое случалось с ним этой весною нередко. «Проклятый баклан, — ворчал старик, — ну погоди, ты у меня дождёшься… Это ж надо, весь мой улов пожирает!» Больше всего старика раздражало, что чёртова птица взяла привычку кружиться вокруг его плоскодонки — да с его же сельдями в клюве. «Что бы ей самой себе рыбу наловить, — так нет, вишь, привыкла воровать из сетей у тех, кто и так еле-еле концы с концами сводит!» — бормотал сердито рыбак. В общем, назавтра до места, где стояли его сети, добрался он с твёрдым намерением покончить к вечеру с бакланом (у нас их ещё морскими воронами зовут). И было у него с собою в лодке ружьё, а в стволе ружья — добрый заряд утиной дроби. Ну и как обычно, пролетел у него над головою баклан, крикнул «Уак!» — и скорей к сетям; а через миг уже вынырнул — с сельдью, понятно, в клюве. Старик схватил ружьё, прицелился и выстрелил. «Бах!» И что же? Да ничего. Ровным счётом ничего не изменилось. Когда дым от выстрела, окутавший птицу, рассеялся, старый рыбак увидел, что она продолжает спокойно доедать его рыбу, будто посмеивается над ним. Папаша Бурже снова прицелился, снова выстрелил — опять ничего. После третьего выстрела старику — а его в Персе считали лучшим охотником на морских птиц — стало как-то не по себе: «Полно, — подумал он, — да уж не заговорен ли этот ворон?» Только этим дело не кончилось. На другой вечер папашу Бурже сопровождала туда, где расставлены были его сети, добрая дюжина рыбаков с ружьями; всем хотелось попытать счастья. «Бах! Бах! Бах!» Но лишь отгремят выстрелы, чёртов баклан опять, словно издеваясь над охотниками, в воду ныряет — и появляется, несколько мгновений спустя, с новою сельдью в клюве. Говорят, что выручила папашу Бурже статуя святой Анны, заступницы нашей, высившаяся на, деревушкой; хранила она рыбаков от напасти, от бед спасала. Стояла эта из свинца вылитая статуя на скале что прозывалась Роландовым столом. Отковырял папаша Бурже от статуи ножом своим карманным кусочек металла — да и отлил из него ружейной дроби А потом, в тот же вечер, отправился старик туда, где знал он точно, снова встретит проклятую птицу. Выстрелил рыбак — и так и полетели во все стороны перья; добрую половину их потерял морской ворон. Криво, косо, зигзагом устремился баклан в облака — и пропал в темнеющем небе. А папаша Бурже до конца своих дней рассказывал о заколдованном морском вороне и даже подражал во весь голос (а голос у старика, что правда, то правда, был зычный) тому хохоту, которым разразилась бесовская птица, когда попал в неё заряд свячёной дроби; особенно нравилось ему вспоминать, как «эхо за ней повторило трижды „Ха! Ха! Ха!“».
Чудесный сад
Гору эту, на которой рос — прямо посреди леса — чудесный сад, видно было издалека. Под лучами жаркого солнца зрел там маис, поспевала фасоль, наливались тыквы. Шиповник да дикие розы разных цветов цвели под деревьями, чьи ветви отягчали сочные плоды. Каждый день по несколько раз Эвичи-Сага — маниту, божество этих мест, — вел разговор с медведями, оленями и другими зверями, которые приходили утолить жажду к озеру; влагу озера пили и облака, проплывавшие над ним. Так чист был воздух в этих местах, что не знали старости жившие там обитатели леса. Только раз виндиго, противник доброго маниту, который проходил в тех местах, решил, что глупо просто так брести мимо; почему бы, думает, не забраться мне на эту гору, не набрать там фруктов, не запастись дичью. Залез он в волшебный сад — да и начал набивать корзину свою; самыми чудесными травами наполнил ее, лучшие головки лесного чеснока туда побросал. Долго старался, все побольше хотел унести. И только когда увидел он, что солнце скрылось, когда услышал, что ветер свистит, поет все громче да громче, решил: спускаться пора — а то, думает, как бы не застала меня тут, на горе, непогода. В ту часть сада, где росли фрукты, забежал виндиго, когда град уже начался. Градины колотили по камням, прыгали, как бешеные, по скалам — а он в это время ломал ветви плодовых деревьев, поскорей готовил вязанку, за спиной ее укреплял; вдобавок, приметил он вдруг двух жирных куропаток, которые яйца там высиживали, — да и поймал их, тоже с собой прихватил. Только земля уже дрожала у него под ногами, тряслась, ходуном ходила — а потом вдруг случилось неслыханное дело. Дунул маниту — и теплый ливень с такой хлынул силой из тучи, что свалился виндиго, встать не может. Огненная полоса разорвала небо, страшным зигзагом ударила в утес — и яростное пламя молнии в мгновение ока прочертило ложе новой реки, которая тут же устремилась, послушная, вниз, к подножию горы. Сброшен был виндиго в кипящие эти воды — а эхо все повторяло грохот разъяренной горы. Унесла вода злого пришельца, до самых прерий домчал его поток, до мест, где расширяется русло, разливается вольно река; там был разоритель чудесного сада превращен в остров — ибо впредь суждено ему было все взирать на чудесную гору, ни на шаг к ней не приближаясь. И так это будет вечно.
Морские сирены
Умели, говорят, старые рыбаки «погоду чуять». Вот отправятся они, бывало, в море с сетями своими да со снастями всякими — а там уж, чем ни занимаются, всё на горизонт поглядывают. И чуть что не так, чуть покажется им: ненастье надвигается, — немедля к берегу правят. А уж больше всего, дело известное, боялись рыболовы «погоды русалочьей», «русальего часа». Только увидят они, что птицы морские к берегу спешат, только заслышат пронзительные их крики, только приметят: небо стало тревожным, смутным каким-то, желтоватым да зеленоватым, — тут же к пристани корабль поворачивают. Случалось, правда, что и от этого толку не было; поздно, не добраться уже до суши. Тёплый ветерок начинал тогда дуть над морем, да всё тише да тише — и так был он слаб, что в жизнь ему паруса не наполнить. Вот в это-то время обычно сирены и появлялись. Плавают себе вокруг корабля, ныряют — и близко ведь, в двух-трёх, может, сотнях футов всего. Люди тогда, чтоб не видеть сирен да не слышать сладких их песен, уши себе затыкали, глаза зажмуривали. Да и как же иначе! Все знали: худо придётся тому, кто поддастся их чарам; уж если кто позволит сиренам себя околдовать, — долго не сможет потом такой бедолага забыть, как увидел белокурых этих красавиц с рыбьими, вместо ног, хвостами, горько он будет жалеть об этой встрече. Раньше-то люди помнили, по именам могли перечесть, какой рыбак да когда засмотрелся на сирен этих, а потом прямо на палубе, где стоял — там и спать повалился… Да какой, ещё того хуже, рассудка лишился, на берег безумным сошёл. Легенда тут есть одна — говорят, привелось раз жителям Матана увидеть сирену, что сбилась в воде с пути и в сетях запуталась, которыми сельдь ловили. Бился рыбак с этой сетью, бился, вытащил, наконец, из воды, перевалил через борт, глядит — а там женщина рыбохвостая… И красива же она была: кожа розовая, волосы золотые, да длинные-предлинные! Взмолилась сирена: как же она, говорит, людям-то в порту покажется, нечёсаная такая; да и сестры её, говорит, тревожиться о ней будут: куда, дескать, подевалась. Только не послушал её рыбак, повернул он баркас свой к берегу, добрался потом до деревни; и несёт вот он, значит, красавицу свою, в сеть завёрнутую, на спине — а навстречу ему кюре. И велел рыбаку священник, чтоб отпустил он немедля сирену обратно в море. Да ещё отлучением от церкви пригрозил, коли вздумает рыбак ослушаться. Делать нечего, отпустил рыболов сирену. Подарил ей на прощанье гребень да зеркало — пускай радуется! А сирена, как в воде очутилась, так и метнулась скорее прочь, понеслась в самую глубь морскую.
Страшная чёрная птица
Началось всё это весною 1530-го года. Отплыл тогда Роберваль со своим экипажем из Сен-Мало в Америку: колонию решил основать. Взял он в плаванье и племянницу свою, Маргариту; совсем юной была тогда Маргарита, едва ей пятнадцать исполнилось. Хотел Роберваль замуж её выдать выдать за человека достойного и с положением. Сопровождала племянницу Роберваля гувернантка — да только всякий раз, как случалось Маргарите вырваться из-под надзора, спешила девушка на палубу. А там уже поджидал её юноша, что служил на корабле бочаром; и всё новые нежные речи шептал он любимой своей… Нелёгким было то плаванье. А как-то раз и вовсе пришлось худо: ветер к ночи разбушевался, понятно стало — шторма не миновать, и не выдержит его корабль. Решили тогда с перепугу матросы — а они уж на всё были готовы, лишь бы ко дну не пойти, — что надо скорей им найти причину несчастья, узнать нужно, за что это разгневались так на них небеса. Выдала тут перепуганная гувернантка Маргариту, рассказала, что та провела ночь с бочаром. И только решили моряки подвергнуть любовников каре, сразу ветер затих. Высадили тогда Маргариту, гувернантку её. и бочара на необитаемый остров, оставили им несколько бочонков с пресной водой, оставили пшеницы, сухарей несколько ящиков, топор да свечи. А осенью, возвращаясь во Францию, не пристал Роберваль к острову, не захотел он спасти тех, кто брошены были там. Пришла зима. И погибли один за другим и молодой бочар, и спутница девушки, и младенец, что у Маргариты родился, — всех заклевала огромная чёрная птица, жившая на проклятом острове, день и ночь искавшая там добычи. Удалось Маргарите расправиться с чудовищем; от ярости обезумев и от отчаяния, вырвала она страшной птице глаза, пронзила ей сердце. А два года спустя нашли проплывавшие мимо острова бретонские моряки потерявшую рассудок Маргариту, взяли несчастную с собою назад во Францию. И узнала она от них, что мёртв Роберваль, — и что вырваны были глаза его, пронзено было его сердце.
Кюре, унесённый ветром
Много пришлось молиться о ниспослании дождя всем прихожанам церкви, где проповедовал кюре Лакурсьер, осенью 1864-го года. Засуха в тот год была страшная, источники иссякли, скот пить хотел, не хватало бедным тварям воды в ручьях, чтоб утолить жажду. Вот и решил священник с бедою молитвой сладить; в деревне неподалёку удалось эдаким манером дождь вызвать, так что кюре Лакурсьер тоже надежды не терял. И вот, как-то вечером, часам к семи, набежали вдруг облака, затянуло тучами небо. Куры скорей по насестам попрятались, кошки с улиц удрали. Весь Сен-Медар — так звалось село, где Лакурсьер был священником, — чувствовал: вот-вот начнётся гроза. Она и началась — да не простая гроза, а буря настоящая. Такой тогда ветер стал дуть, такой хлынул ливень — вихрь гнал дождь, будто стену водяную; плетни все наземь полегли, ураган по воздуху колосья пшеницы целыми охапками нёс. Дома, и те с фундаментов сползать стали. Даже дом священника не выдержал: сорвала с него буря крышу, и вылетел кюре Лакурсьер — даром, что человек он был тучный да грузный, — оттуда, как пушинка. Перевернулся он несколько раз в воздухе, а потом и понёс его вихрь над церковью, да как в колокольню врежет! Развалилась она надвое, а священника, беднягу, швырнул ветер на кладбище; очутился кюре на земле, возле колокола да флюгера-петушка, что раньше на макушке колокольни крутился. Если б не лил всю ночь дождь как из ведра, может, и не очнулся бы бедняга. А так — опомнился всё же кюре, в себя потихоньку пришёл… Да настолько пришёл, что под утро, когда нашли его, наконец, прихожане, услыхали они, как священник их бормочет: «Господи, спасибо, конечно, но я ведь не просил у Тебя так много…»
Муж-оборотень
К северу от Гран Лак дез Эсклав (Большого Невольничьего Озера) жила девушка с двумя своими братьями — и очень ей хотелось замуж выйти. Заехал к ним как-то юноша один пригожий; приняли они его хорошо, от всего сердца. Вот пожил он у них немного, да и предложил девушке стать его женой; а через две недели уж и свадьбу сыграли. В первую брачную ночь — а была она ясной и лунной — проснулась молодая жена от шума. Слышит — собака кости грызёт да на луну воет. Дай-ка, думает новобрачная, разбужу я муженька своего: мало ли чего там стряслось. Глянула — а с ней рядом, в постели-то, никого. Решила она тогда, что муж в лес ушёл, силки кроличьи проверить — не попался ли кто. Только было собралась она опять заснуть, слышит — скот в хлеву мычит, от пса отбивается. Выскочила она за дверь, схватила вилы, да за псом этим! А пёс чёрный — от неё, да не так, как собаки простые бегают, а на задние лапы встал и несётся скачками. Видит она — не догнать ей пса, взяла да и швырнула ему вдогонку вилы. Прямо в лапу угодила, да только пёс, хоть и охромел, а всё же до лесу доковылял. Там и скрылся. А на другое утро проснулась она, смотрит: муж её рядом с ней, спит себе, будто никуда и не отлучался. Да только как пришло ему время вставать да завтракать, еле он до стола добрался: говорит, ночью ходил «воды набрать из колодца», да ногу-то и поранил.
Вьюжный призрак
Случилось это в XVIII столетии, в самом его конце. Эрве де Ланоре — а был он тогда ещё совсем молодым человеком — возвращался из Монреаля с покупками, которые сделал там к Новому году. Решил он, чтоб путь сократить, поехать напрямик, через реку Святого Лаврентия; она к тому времени замёрзла уже совсем. Всё бы ладно, да только, когда был он уже неподалёку от Репантиньи, страшный начался буран. Лошадь его сквозь вьюгу брела-брела — да и встала. Что будешь делать! Пришлось Эрве выбраться из саней. На месте сидеть нельзя, замёрзнешь; прибежище какое-нибудь искать надо — метель переждать. Набросил Эрве попону на спину лошади, а сам поплёлся потихоньку к лачуге, что стояла на обочине, ветхая да одинокая. Заглянул через окошко внутрь, видит — в доме никого, да только тепло там, наверное: огонь в очаге полыхает. Толкнул он тогда дверь, вошёл, сел на чурбан… Огляделся — что такое: в дальнем углу комнаты, в самой глубине, под лосиными головами — а они в ряд на стенке висели — сидит неподвижно старик, костистый, рослый, в упор на него смотрит. Попросил он, понятно, старика извинить его, что вошёл незваный-непрошеный, а потом и спрашивает хозяина — сам-то тот кем будет? А старик ему в ответ: «Я — с того света выходец, призрак; суждено мне сюда всё опять и опять приходить в канун Нового года, раз за разом; и будет это продолжаться, пока не спасу я от гибели путника. Так наказал меня Бог за то, что как-то раз, когда я ещё был жив, случилось мне — тоже накануне Нового года — отказать человеку, который хотел войти в мой дом. Не открыл я ему своей двери, не впустил его внутрь — а наутро нашёл его замёрзшим у порога». Что там дальше случилось — этого потом Эрве вспомнить так никогда и не смог; знал он только, что очнулся лишь утром и что лежал он в собственных своих санях. Метель к этому времени уже утихла, и лошадь его привычно бежала домой по знакомой дороге.
Розовый поросёночек
Вот бабушка моя, она так скотину любила — говорила даже с ними, с тварями бессловесными, будто с людьми. Бывало, пойдёт на птичий двор или ещё там куда — сразу за ней зверьё всякое увяжется, обязательно уж кто у ног трётся, кто рядом бежит, кто следом поспешает. Ну и раз, было дело, возвращалась она с дедом моим вместе из церкви, которая в Гогама-то, значит; служба там двое суток длилась — искупительные молитвы… Да, так едут они, стало быть, домой, сидят себе в повозке. А бабушка вдруг и приметила: на обочине-то дороги — поросёнок, славный такой, розовый. Ну вот, бабушка деду и говорит: «Стой, нельзя его так оставить, ты же видишь — потерялся он». Ну, дедушка что же? Взял он поросёнка, на колени ей положил, снова в повозку залез, дальше едут. Только стал вдруг поросёнок расти, всё больше делается да больше; куда там на коленях его держать, скоро уж и места-то в повозке не осталось, пришлось деду вылезти да лошади на спину забраться. Ну, бабушке, понятно, не по себе стало: Велела она деду остановиться, да и говорит: «Выпусти-ка ты его от греха подальше, жутко мне с ним». А поросёнок — да какой там поросёнок, кабан уже целый — и отвечает: «Не быть тому; вези меня туда, откуда взял». Ну что же, с веприщем таким особенно, конечно, не поспоришь, да и вообще ясно было: с этим — шутки плохи. Поехали они назад. И чем ближе они к месту, где нашли поросёнка-то, тем он всё меньше становится да меньше. Такой уж маленький сделался — того гляди, меж столбиками проскочит, это на которых перила-то держались вокруг повозки дедовой. Только бабушка моя сообразила: вытащила она из волос булавку большую — шиньон свой ею, бывало, прикалывала, — да поросёнка ей как кольнёт! Пустила, значит, кровь оборотню. Тот — раз, да человеком и сделался. И видят они, дед мой с бабкой: сидит перед ними, голый весь, со стыда места себе не найдёт, знакомый их добрый; сколько лет его знают — сосед ведь, земли рядом.
Нищеброд — заклинатель кур
Да, нищеброды эти… Самое время их было, конечно, лето. Ни дня ведь не пройдёт, чтобы кто-нибудь в дверь не постучал: за милостынькой. Случалось, что и по двое в день являлись. Зимою, конечно, меньше — но всё равно приходили. Самые упорные, понятно, да настырные. Дети их побаивались, бродяг-то этих, — да и немудрено; родители ведь, чуть что, пугали: «Вот не будете слушаться — нищеброд заберёт, в мешок засунет». Да только родители сами тоже странников опасались. Оно и правильно. Были же среди них, нищих этих, такие, что, дело известное, порчу могли навести, — если их, к примеру, ночевать не пустить или не накормить как следует. Одни так делали, что у коровы молоко пропадало, другие — что хлеб в печке сгорал; или, бывало, ягнята рождались трёхногие, или там пшеница росла без колоса. Мало ли. Да только самое удивительное приключилось, надо сказать, здесь, у нас, в Гаспе. Уж это было колдовство так колдовство, скоро не забудешь. А случилось-то всё как? Постучался, значит, нищеброд один к мадам Беланже, вдова тут была такая; а дело это было зимою, вечер только начинался. Ну, постучался, подаяния просит. А у неё, как на грех, денег лишних не было. Достала она тогда из подпола яйцо — у неё там их полное лукошко стояло — да и протягивает бродяге. А он разозлился! «Ты, говорит, себе его оставь, яйцо твоё! Что я, говорит, в мешок его, что ли, суну? Ты меня, говорит, ещё попомнишь!» Да и ушёл, ругаясь. Перепугалась вдова; кто его знает, какую он порчу наведёт, странник-то этот. Может, теперь несушки яйца класть перестанут или наседки на них не сядут, — случалось ведь уже по Гаспезии, в других, правда, местах, такое. Ладно. Погоревала она вот так-то, вдова, а потом занялась делами — да вроде и забывать потихоньку про бродягу стала… Только вдруг слышит она: куры раскудахтались вокруг дома. Удивилась вдова: откуда тут курам взяться, зима ведь, куры-то у всех в курятнике закрыты. Выглянула в окно — и глазам не поверила: видит, бредёт странник медленно прочь, а за ним — куры, куры, куры… Со всей деревни собрались да за колдуном бегут. А он идёт себе потихоньку, только порой обернётся, свистнет негромко — куры к нему из курятников так со всех ног и несутся. Ну, да недолго так оно длилось; только добрался ход весь этот, нищеброд-то с курами, до дома, где жила семья Марки, вдруг как выскочит оттуда собака, чёрная, здоровенная, Кофеёк её звали, да как припустит за бродягой — а она давно его там поджидала, — всё колдовство враз как ветром сдуло. Бросился странник бежать, а собака за ним, чуть за пятки клыками не хватает. Улепётывал он от неё, улепётывал, весь склон пробежал, только внизу она от него отстала, на самом берегу уже; еле бродяга дух перевёл. А куры-то тоже переполошились, ничего в толк не возьмут, — да скорей по курятникам по своим. Вот так-то. В Гаспе до сих пор говорят: «Это друзей мы себе выбираем; нищий — он сам тебя выберет».
Белый конь
Было это в 1749-м. Церковь тогда тут ставили, вот епископ и велел, значит, всем прихожанам в стройке участвовать. Ну, да всем велел — не все послушались. Был тут тогда один такой, Жерве его звали, он и ухом не повёл. Да ему что! Он в церковь уже семь лет не ходил, даже на страстной неделе не причащался. Так вот и тут. Люди, бывало, камни идут тесать да стены возводить, а он — в трактир: пить да веру поносить. Ну вот, и как-то раз не вернулся, значит, Жерве домой. На дворе уж ночь, а его нет как нет. Да и назавтра не объявился. Жена-то потом его искала, искала., где только не спрашивала — пропал Жерве, и всё тут. Ну что ты будешь делать! Она уж и решила, бедная: уплыл, небось, муж в Верхнюю Канаду, — туда барки как раз тогда шли, гребцов всё искали. Ну вот, только исчез Жерве — а туг и пошли вдруг толки: стали люди, которые на берегу жили, рассказывать, что принялся какой-то конь белый по ночам выходить из леса, на скотину нападает, кусает. А скот-то его боится! Совсем обезумел со страха, никакого сладу нет. Да и другое началось: строители ругаются, ну, эти, которые церковь-то ставили. Повадился, понимаешь, конь этот белый камни из стены выбывать: что накануне сложат, он за ночь-то разломает да разбросает — и опять складывай. Тогда, значит, и решил священник местный: будь что будет, одолею лукавого — поймаю коня. Пошёл он к кузнецу, объяснил, что ему надо, тот и сковал удила для узды, из лучшего своего железа сковал, да ещё с обеих сторон по кресту на удилах выковал — всё, как кюре велел. Ну вот, с уздечкой-то этой и ушёл священник в холмы, затаился там возле тропы, в кустарнике. Только он, значит, схоронился — слышит: копыта грохочут… И выскочил тут из темноты конь, мчится, как бешеный, — и на него прямо: пасть разинул, зубы ощерил, вот-вот вцепится. Тут кюре поскорей ремни-то узды раздёрнул — да коню удила в рот распахнутый точнёхонько и всадил; обуздал зверя. Спустился священник в село, за собой коня в поводу ведёт. Со всех сторон потом туда люди сходились, в село-то это, десятки миль, бывало, вышагивали, — лишь бы на зверя поглядеть. Да только раз снял, по оплошности, сторож церковный с коня уздечку — тот и кинулся в реку, в стремнину самую, да и был таков… Ну вот, а церковь эту, которую конь-то ломал, достроили всё-таки, через несколько лет уже. Только там, говорят, на стене внутренней, где картина висит, Михаила архангела изображение, за ней, ею скрыт, — лик сатанинский. Да, а Жерве-то так оборотнем и помер. Хоть и пытались многие — да не вышло, не удалось ему облик людской вернуть. Сколько на него ни охотились — так и не сумел никто пролить его крови.
Лесорубы и фея
Было дело, коротали когда-то вечера в лагерях лесорубы за рассказами о королях, королевах, принцессах — да ещё о призраках, что, говорят, возвращаются с того света тревожить живых. Только порой попадались среди слушателей маловеры; приходилось тогда рассказчику с удвоенным пылом всех убеждать, что слова его — не байка пустая. Случилось раз Жозефу Уэллету (теперь-то он уже помер, бедняга, а когда-то сказитель был — во всём свете второго такого не найдёшь!), так вот, случилось, значит, ему, как пришёл его черёд на чурбан садиться да рассказывать, завести речь про белую фею. Являлась она, говорит, когда-то селянам, высокая да дородная; кто знал секрет — мог её по своей воле вызвать. Позовёшь — она и придёт. Ну, не поверили ему лесорубы, на смех его подняли. Рассердился Жозеф-покойник. Повернулся он тогда к двери, посмотрел на неё в упор — а потом и говорит: «Слушай, старая, ты, что сидишь на троне сияющем, в короне своей золотой; явись нам, приди, покажись моим друзьям!» Тишина тут наступила такая — никто и вздохнуть не смеет, повернули все головы к двери, смотрят… И вдруг видят: стоит у входа красавица — а походила она, как рассказывали потом те, кто был при этом, «ни дать ни взять, на королеву Викторию». На голове у неё — венец алмазный, в руке — жезл волшебный. Посмотрела она на Жозефа Уэллета да и говорит ему: «Впредь ты не смей называть меня „старой“; коли осмелишься — с места не сдвинусь, трон не оставлю свой. Я — прекрасная фея Ирландии, сказителям помощь дарую». Больше в ту зиму ничего такого удивительного не приключалось, только вот лесорубы никогда с тех пор не решались хоть в чём-нибудь не соглашаться с покойным Жозефом.
Летающие охотники
Эдмон лет сорок прожил вместе с индейцами племени монтаньи на берегу речушки Асташ; так, кстати, прозвали эту речку по имени одной индианки старой из тех мест. Каждую осень отправлялся Эдмон вместе с монтаньи в края, где они охотились. Много он там всякого повидал, да только больше всего любил Эдмон рассказывать историю про летающих охотников. А было это так. Раз зимою, когда все капканы были уже расставлены, все ловушки готовы, решили индейцы отправиться в новые места, разведать, как там да что — насчёт охоты. Только снег в том году такой лежал глубокий да рыхлый — даже на снегоступах далеко не уйдёшь. Ну, и решил тогда вождь племени, что без колдовства тут не обойдёшься. Принялся он мокасины да снегоступы охотников обмазывать, а чем — неизвестно; состав у него такой был, секретный. Да ещё приговаривает при этом чего-то, слова тайные бормочет. Ладно. Собрал он потом охотников, и они, за ним следом, поклонились, значит, в ту сторону, куда отправляться надумали. А вождь тут как крикнет — и раздался вдруг шум, будто кто на снегоступах куда пробирается, по сугробам шагает. А охотники и пошли себе по воздуху, всё выше да выше, к небу потихоньку подыматься стали, а потом как над деревьями помчат — не хуже птиц больших, что под облаками им попадались. Да, ну и полёт это был! Как же они неслись тогда, воздух рассекали, только ветер в ушах свистел. Да ещё вдобавок шум этот не прекращался, словно на снегоступах кто по сугробам бежит со всех ног. И хоть холод тогда стоял страшный, мчали они так, что мороза и не почуяли, вроде и не зима им. Часа два они так летели, неслись, будто бесом обуянные, а потом вождь их главный вдруг как крикнет что-то, команду, вроде, какую, — непонятное, в общем, слово. Ну, и стал, значит, бег их помедленней, не такой, будто, бешеный, потише всё да потише, — а потом и начали охотники наземь опускаться один за другим, на снег застывший. Оглянулись, видят: в лесу они, вокруг ели маленькие, чёрные, лучи сквозь них солнечные пробиваются, на снегу играют. Ну вот, там-то и провели они, в местах этих северных, зиму, Эдмон и индейские его друзья: ловушки ставили, охотились. А как весна подошла — да только не успел ещё снег растаять, — стали они назад собираться. Меха все добытые аккуратно в тюки свернули, на себя их взвалили, пристегнули всё прочно, закрепили. А потом и побежали на заколдованных своих снегоступах обратно той же дорогою небесной, которой когда-то прибыли: так по ней прямёхонько до Сагне к себе и добрались. Что ж, зима у них прошла хорошо, добычи было немало, ловушки не пустовали, — вот и устроили они тогда большой праздник: Предков своих, значит, благодарили, как, дескать, те хорошо им дорогу указали, на путь наставили верный. А насчёт Эдмона скажу, что так, вроде, никто и не узнал, стал ему всё-таки известен состав-то этот тайный, от которого снегоступы охотничьи под облаками летают, или нет. Одно только знаю: видали его в небе, над деревней Сент-Огюстен; за дрофами гнался. И далёко же случалось ему забираться! Вы, небось, про Антикости слыхали, про остров-то, где дичи да зверя всякого — не перечтёшь? Ну вот, а он и до него доходил — и всё ему снегоступы его верой и правдой служили; без них он, бывало, никуда.
Домовые с островов
Случалось порою охотникам на уток на берегу речном допоздна задержаться. Вот тогда-то и приходилось им видеть коней, что проносились там стремительно, как тени; а на спинах у них — домовые. Нравятся нежити этой кони — вот и забираются они ночью в стойло да чистят там лошадей, блеск часами наводят, чтоб у тех шерсть лоснилась. Да ещё овса им дают горячего, полные миски накладывают. А как на спину-то лошади домовому взобраться нелегко — уж больно высоко, — он и заплетает ей поначалу хвост в косицы. А заплетёт домовой коню хвост — тут ему и горюшка мало: лезет себе по хвосту, по косицам-то этим, пальцы ног в колечки продевает. Не очень-то, надо сказать, возчикам баловство это нравилось; ведь коли нечисть полночи на конях прогарцует, у лошадей, после гонки такой, еле-еле сил достанет, чтобы днём работать как следует. Хорошо ещё, знали люди, как от напасти избавиться, как не пустить домового в конюшню. Сыпали, к примеру, негашёной извести у входа — домовые и не входили, боялись пальцы себе обжечь на ногах. Или вот серп иные над дверьми конюшни втыкали: свет-то лунный на лезвии играет, домовым глаза слепит, им в стойло и не забраться. Да только, правда, не все возчики так домовых не любили; вот Большой Тома, говорят, оставил раз в яслях лошади-то своей полную тарелку лепёшек на патоке. А утром и нашёл в этой тарелке вместо лепёшек самородок золотой с кулак величиною. Да ещё вот рассказывают, что зимними долгими месяцами домовые спят целый день в сарае, в сено зарывшись. Дед мой, как об этом узнал, решил: всё, больше там табак не сушу, — он раньше-то всегда тюки листьев табачных сеном закладывал; а то, говорит, чего доброго, захотят домовые курить — да и сожгут мне весь сеновал.
Дикая охота
Страстная Пятница была — а Валер весь день в лесу провёл, на зайцев в кедровнике охотился. Охотиться-то он охотился, да только добыл немного; одного, да и того старого, «дедуна», — так их здесь зовут. Он, конечно, и силки ставил, но силки, дело известное… Валер сам говорил: «Задохшийся зверь — первый предатель. Его мяса наешься — потом жизни не рад будешь». Идёт себе, значит, Валер, несёт своего серого, да только видит — что-то с собакой его неладное творится. На шаг от него не отходит. Обычно-то она только и делала, что за мышами лесными по снегу гоняла да за ласками. Не дозовёшься её, чуть что — удирает. А день тот холодный выдался, воздух такой сухой… Идёт Валер, только снег под снегоступами хрустит. Тихо в деревне, как вымерло; на улице — никого. Все в церкви сидят, кюре слушают, как он молится. Кто в тот день Валера видел, как он, значит, в лес-то с ружьём отправился, тем, конечно, не по себе было здорово. Где же это видано, в такой день — да кровь проливать! Ведь говорят же люди: кто в Страстную Пятницу кровь прольёт — призрака встретит, с того света выходца. Вот отец Валера, к примеру, так он в этот день бороды — и то не брил, порезаться боялся. Валера-то, понятное дело, это всё не заботило; ему что, он уже семь лет как на Страстной неделе не причащался — и хоть бы хны. Отчаянный был. Да только от судьбы не уйдёшь. Остолбенел Валер; смотрит он, слушает — а ни глазам своим, ни ушам не верит. В небе-то, над деревней, видит он — лодка летит, каноэ из коры; а в лодке этой гребцы сидят, да чтоб вёслами легче им в лад работать, орут во всю глотку песню, папаша Октав её ещё сочинил:
Сан-тан-мина-минам,
Бонбарбелен, бонбарбени,
Кошка-кошурка,
Мне мужа верни!
Домовые
Вот к Полеону Валле, что в Анс-Плерёз жил, каждую ночь являлись домовые в конюшню, забирались там на скамеечку и заплетали кобыле его гриву в косицы. И гоняла нечисть эта мелкая, которую в лицо-то никто никогда и не видел, лошадь бедную до рассвета; зато утром, уж как пропадать им время, непременно кобыле этой овса добрую меру засыплют. Даже коли у хозяина в риге овса не случится, всё равно оставят: у соседа стащат, а лошадь свою накормят. Бывало, заглянет Полеон утром в стойло — кобыла его вся в мыле, а в конюшне будто никто и не был, ничего не тронуто, с места не сдвинуто, как что стояло, так и стоит. Надоело это Полеону, он и попросил тогда женщину одну беременную, чтобы расплела она косицы эти в гриве-то лошадиной. И верно сделал, хорошее это средство, коли хочешь коня от домовых избавить. Домовые-то уж потом старались-старались, заплетали-заплетали — нет, не могут, не берёт их сила, так и бросили; да и из конюшни убрались, больше туда ни ногой. Ещё и по-другому делали, чтоб домовых отвадить, тоже помогает: блюдо с овсом ставили против стойл, возле двери, или же с золою. Опрокинут домовые блюдо — а потом и собирают ночь напролёт, по зёрнышку, по пылиночке. Лошадями-то им заниматься и некогда. Ну вот, а домовые ведь — нежить гордая; их коли так обманут где, они потом к конюшне той и близко не подойдут. Или вот ещё какое средство есть. Бывало, вырежут хозяева из дерева конька, на спицу посадят, да на кровле его и укрепят, над ригой. Домовые на флюгере-то этом скачут, скачут, крутятся — к лошадям в стойла и не заглянут. Да только лучше всего, дело известное, уж коли хочешь над домовым шутку сшутить, — это домовиху его поймать. Её если захватишь, так домовой, чтоб хозяйку свою выручить, полную, говорят, бочку золота прикатит.
Нежданный гость
В последний день карнавала, накануне поста, решила молодёжь предместья как следует повеселиться: наняли они скрипачей, и, как сумерки наступили, так и пошёл у них пляс… Подошло время к полуночи; слышат вдруг только все — вроде бубенчики перед самым домом звенят, будто подъехал кто. Выбрался из саней гость нежданный, в дом вошёл, к танцорам подходит. Собою пригож, борода у него, глаза чёрные — да так огнём и сверкают… Снял он шапку, шубу снял, только перчатки на руках остались. И до того полыхал его взгляд — все девчонки про кавалеров своих забыли, с ним лишь одним танцевать хотят. Только он ни на кого и не взглянул, направился сразу к дочке хозяйской, пригласил её — а потом с ней весь вечер и танцевал, ни одной кадрили не пропустил… А парни, которым случалось меж танцами из дома выйти, всё не могли никак на лошадь его налюбоваться. Одно только было с конём этим неладно: вроде издалека прискакал, в пене весь, — а только ни овса не ест, что перед ним поставили, ни воды не пьёт… Ну вот, а в доме, значит, танцоры такой шум подняли, что ребёнка разбудили, малыша хозяйского. Тут-то и заметила бабушка, которая его в колыбели качала, что дело неладно: только гость непрошеный с младенцем рядом окажется, тот так и вздрогнет весь, и ну скорей лицо от него прятать, ручками закрываться. Да ещё углядела старая: поменял незваный красавчик крестик на шее девушки, с которой плясал весь вечер, на цепочку из золота. Как увидела это бабушка — зашла она к себе в комнату, обмакнула в свячёную воду пальцы, подобралась потом потихоньку к незнакомцу — да его и перекрестила. Такое тут началось! По всему дому серой запахло страшно — а пришелец сгрёб в охапку девушку, с которой всё танцевал, и за дверь, к саням своим. Взмыли сани к облакам, понеслись над рекою — только и слышно было, как кричит в них от ужаса бедная; а искры так и летят из-под режущих воздух полозьев, да пламя выбивается из-под копыт коня, что мчит меж землёй и тучами сквозь снежную мглу…
Гуси Залива
Как узнали селяне, жившие на берегу Залива реки Святого Лаврентия, что подымаются по реке английские суда и что грабят солдаты да дома жгут, собрали они быстро пожитки, что у кого было (ну, мебель там, одежонку всякую), нагрузили это всё на возы — да и отвезли в лес, спрятали. Женщины, старики и дети в подлеске затаились; а с собою у них запасы еды были, да и скотину с домашней птицей они туда пригнали. Вот подошли, значит, корабли англичан к Иль-о-Кудр, стали там на якорь — и приказал генерал Уолф солдатам своим в шлюпки забираться да к берегу грести; высадиться им там велел он возле жилищ, что стояли ближе к реке. Добрались солдаты до земли, из лодок вылезли — и принялись дома грабить да жечь. Только готов уже был для них на опушке подарок нежданный: вырыли там селяне меж сосен окоп глубокий, схоронились в нём, у каждого — мушкет, зарядов полное дуло. Ну, подошли, значит, солдаты к рубежу лесному, сквозь кустарник продираться стали, идут себе, барабаны грохочут — а тут вдруг и началось. Только оказались они на середине прогалины, со всех сторон галдёж поднялся, гогот, клики — ну точно индейцы-монтаньи визжат, как на врага мчатся. Перепугались солдаты; невдомёк им, что это не воины индейские вопят, а гуси — целая стая гусиная. Женщины, старики да дети, которые за деревьями прятались — солдатам-то их и не видно, — шеи гусям этим вертели, вот те и надрывались, орали во всю глотку. Растерялись солдаты, стоят, слушают, как гуси гогочут, в толк ничего взять не могут — а в это время и давай в них из окопа мушкеты палить. Пустились англичане наутёк; к берегу несутся, лишь бы, думают, успеть, лишь бы не окружили французы с индейцами, лишь бы нам до шлюпок добраться да на кораблях скорей укрыться… Так-то вот; коли б не гуси — век бы жителям Залива домов своих не видать.
Растягивающийся конь
Март ещё только стоял — а на господской мельнице работа вовсю кипела: воды в шлюзе довольно, жернова крутятся. Да и не мудрено: ливень, не переставая, хлестал почти всю неделю. Такой возможности жители Бопора, понятно, упускать не желали — и с утра до вечера мололи своё зерно. Шум, гам, суета, кто лошадей запрягает, кто распрягает, ребятишки веселятся, на мешках с пшеницею скачут, жернова, как в аду, грохочут. А под кровлей мельницы, в большой зале, что ни день — толпа народу: всяк помола своего дожидается. Ну вот, а как пришла пятница, надумала молодёжь, что в зале-то этой собралась, устроить там назавтра вечеринку с танцами. Мельник сперва не соглашался, поломался малость, да потом всё же позволил. Так что в субботу вечером, уж не сомневайтесь, были там музыканты — и даже больше, чем обычно на праздники на такие зовут. Только одни приустанут — враз другие играть примутся. И такое там стояло веселье, и столько там было выпито, что лишь под утро удалось мельнику избавиться от гуляк, — вытолкал он их, боясь греха, за дверь: нельзя же так себя вести, когда день воскресный вот-вот займётся. Ну что ж, выбралась, стало быть, вся честная компания на Королевскую дорогу, расходиться стала в разные стороны, кому куда надо. А музыканты, которые прибыли на пирушку аж с Орлеанского острова — чтобы веселей плясалось да скакалось ребятам Бопорта, — побрели себе к берегу Святого Лаврентия: лодка их там была привязана, домой плыть. Ну, допили они первым делом вино, которое с вечеринки, «на посошок», захватили, да и поплелись потихоньку, еле ноги переставляют. Только слышат они вдруг: вроде где-то неподалёку конь несётся, копыта гремят. И всё, будто,ближе да ближе. А в скором времени и впрямь лошадь на них из темноты выскочила. Да чудная какая-то: спина длинная- предлинная, никогда такой не видали. Растерялись сперва музыканты, не по себе им как-то, а потом видят: стоит лошадь смирно, тихо, не шарахается… Они и надумали: дай-ка на неё сядем, пусть до берега нас довезёт, где лодка наша привязана. Ну и полезли ей все на спину, один за другим: и скрипачи, и баянисты, и кто на гармошке губной играет, и кто на ложках… Забрались на длинную лошадь, уселись верхом, друг за дружкой устроились — довольны. А лошадь-то вдруг, вместо того, чтобы по земле бежать, как в воздух взовьётся да как помчит сквозь облака — только у седоков ветер в ушах свистит; и неслись они так по поднебесью несколько минут, а потом конь их вниз стремглав полетел — да только не на берег стал, а в реку врезался, в воду прямо. И стало тут тулово лошадиное стягиваться, всё короче да меньше делаться — так что очутились бедняги музыканты, один за другим, в воде. Хорошо ещё, не утонул никто. А конь, только от седоков избавился, снова к тучам взвился; летит себе — да во всю глотку хохочет.
Корабль-призрак
Последняя битва меж англичанами и французами произошла в 1760-м, в Рестигуше; много усилий положили в конце боя того англичане, чтоб потопить единственный французский корабль, который ещё мог сражаться. Такелаж судна был сильно повреждён, но корабль не сдавался, лавировал, — и всё вновь и вновь удавалось капитану уберечь его от ядер врага. Упорствовал капитан; молили его солдаты сложить оружие, но он о том, чтобы просить пощады, и слышать не хотел. Худо пришлось кораблю. Загорелись его паруса, пламя объяло мачты — а потом ударило ядро в пороховой погреб, и страшный взрыв потряс судно. Умоляли капитана уцелевшие бойцы — а немного их оставалось, большую часть французов уже поглотило море — сдаться, поднять на мачте (последней мачте, единственной, что пощадил огонь) флаг, означающий капитуляцию. И вот что рассказывает легенда. От непрестанной бомбардировки плотным облаком дыма было окутано судно. Говорят, что облако это начало вдруг подниматься в воздух — и замолчали палившие в судно английские пушки. Не во что стало стрелять; пропал корабль. Тихими были в тот день воды залива, и непохоже, чтоб судно просто пошло ко дну. Да и выбраться из залива тоже оно не могло. Исчез корабль, да и всё тут; может, и вправду поднялся он к небу в облаке дыма, что его покрывало? Не одну уже сотню лет плавает в небе и в море корабль-призрак. Рыбаки уверяют, что приходилось им видеть, как мчится судно по воде на всех парусах, и что случалось такое обычно накануне шторма. А те, кому доводилось вблизи оказаться, рассказывали, будто можно было даже разглядеть, что жизнь кипела на палубе, — да только вдруг, говорят, пламя объяло корабль, скользивший медленно в небо, и уплыл он, теряясь среди облаков…
Киты Ивановой ночи
Было когда-то у нескольких семейств, живших на Ривьер-Уэлль особое право: только им дозволено было охотиться на белых китов в Пуэнт-оз-Ориньо. Не нравилось это, понятно, прочим жителям тех мест, да только ничего не могли они поделать; так оно было заведено — так всё и шло, десятилетие за десятилетием. Богатели семьи китобоев, всё зажиточней от поколения к поколению делались. И вот, было дело, надумали рыбаки на Иванову ночь гулянку устроить— уж больно была хороша в ту пору добыча, добрую сотню китов поймали; созвали, стало быть, на 24-е июня родных из соседних приходов — а праздник решили устроить прямо на берегу Святого Лаврентия. Ну и стали туда, значит, с шести вечера начиная, лодки подходить, одна за другою, а на них — гуляки лихие; здорово собрались повеселиться. И ночь напролёт полыхали на берегу огни, да вино лилось рекою, да скрипки, как бешеные, визжали — да пары под музыку кружились. А перед этим здорово везло рыбакам, всю промысловую пору шла им удача, никогда такого раньше не было, — вот и решили они отпраздновать счастье своё, до самого утра пировать думали. Только, нежданное дело, музыка сделалась странной какой-то, музыканты с инструментами своими бьются, а те их вроде и не слушаются. Да ещё от воды туман подыматься стал, заволокло всё вокруг — и из облаков, что пониже, показались тут вдруг руки огромные. Вытянулись они — да к рыбакам, будто поймать хотят. Перепугались рыболовы, к домашним кинулись, кто где там на берегу был, собрали своих всех быстро — и со всех ног с семьями к лодкам. Прыгают в них, гребут-стараются, лишь бы скорей от места гулянки подальше оказаться. А руки-то огромные — за ними, над водою тянутся, потопить лодки хотят. Совсем тут струхнули гуляки, которые в лодках сидели, скорее к берегу правят; выскочили — и давай Бог ноги! К домам бегут, что поближе: там, думают, укроемся. А в это время поднялась вдруг — прямо на глади водной — волна громадная; поднялась — и к берегу. Слизнула кости китовые, мясо, которое оставалось, — и с шумом, с грохотом страшным взметнула всё это к небу. И выплыла оттуда добрая сотня белых китов; глаза пламенем полыхают, а на спинах — злобная нежить, бесенята с хлыстами в лапах. Мчат нечистые на китах, гонят обратно их в море.
Околдованные матросы
Жил на берегу Тихого Океана один вождь индейский, глубокий старик; и вот, когда близок был он к смертному порогу, услыхал вождь впервые о Наполеоне Бонапарте, узнал, как тот врагов побеждает. Много толковали тогда об этом европейские моряки, чьи корабли в порт заходили. А старика как раз забота одна мучила: не знал он, кому передать талисман чудесный, что верно служил всем предкам его, помогал им недругов одолевать, — детей-то у старика не было, да и вообще потомства никакого. Вот и попросил вождь: пускай, дескать, как умрёт он, переправят этот талисман, малую кость змеиную, через всё широкое море, дабы мог Бонапарт, великий воитель, и дальше всегда войны свои выигрывать. А тут как раз и случай удобный представился. Зашёл в порт русский корабль, а на борту у него — двое французов пленных. Пустили пленников на берег, никто их не охраняет — ну, талисман-то им потихоньку и передали. А как пришло французам время обратно на корабль подыматься, тут вот и случилось такое, что все, кто на берегу в это время были, только глаза вытаращили да рты разинули: идут пленники по трапу, в руке у одного талисман зажат — ну, кость эта змеиная, которую Наполеону-то им передать ведено, когда во Франции снова окажутся, — а моряки русские на землю один за другим падают, от боли корчатся. Так что когда вышел корабль в море, стоял за штурвалом его француз — из этих двух бывших пленных. Да, вот какая приключилась тогда история… О ней теперь не забыли. Иначе откуда бы в наших краях меж двумя большими реками, меж Томпсоном и Фрейзером, который к океану течёт, взяться речке Бонапарт и озеру Бонапарт? Это как тогда они — и речка, значит, и озеро, куда она впадает, — названия свои получили, так их посейчас и зовут.
Мареша, морское чудище
Рыболовы, которым приходилось слышать про марешу, всегда отговаривали ребят своих рыбачить на «мёртвой воде»; только, значит, сыновья немного в возраст войдут, только начнут рыбаки брать их с собой на ловлю, тут же им, бывало, и объяснят: там, где вода глубока да недвижна, будто спит, там, значит, не рыбачат… В таких ведь местах с ней когда-то рыбаки и встречались, с марешею этой. Да только уж больно велик был соблазн. И трески ведь всегда на «мёртвой воде» много, и ловится она — лучше нельзя. Давно уже чудище это не видели, что правда, то правда. Но забывать — не забыли. Да и как его позабудешь, когда вот, к примеру, Ивон-то старый притащил раз зуб мареши (в сетях он запутался, в грузилах), а зуб этот — в длину добрых семь футов. На него и смотреть-то страшно; а ведь у мареши, говорят, зубов таких в пасти — семь рядов. А Ришар, последний, кто видел, что мареша с людьми-то делает, — он уже лет двадцать, как помер. Только рассказ-то его до сих пор не забыли. Правду сказать, был старик, конечно, немножко не в себе; он и тронулся-то как раз тогда, когда мареша двух его спутников сожрала, — от ужаса ума лишился. Его ведь когда нашли, Ришара-то, на берегу — через несколько дней уже после того, как мареша им повстречалась, — все же вообще думали, что бредит он, невесть что несёт… Никто ж не верил, что такое случиться может, — то, что он рассказывал. А рассказал он вот что. В тот день ловили они рыбу — он сам и дядья его, двое, — на «мёртвой воде»; улов был богатый, треска так в сети и шла. Ришар на самом носу в лодке сидел; поднял он раз глаза, посмотрел на море — и видит: прямо перед судном их, в нескольких только арпанах, плывёт им навстречу что-то такое, вроде кита огромного, только не под водою плывёт, а по воде прямо, сверху, да извивается так, что пена клокочет, длинным следом за чудищем тянется. Ришар прямо застыл, шелохнуться не может, — а как пришёл он в себя, поздно уж было; ничего не успел он, чтобы дядьям помочь, оба нашли конец в зубах у мареши. Сам-то Ришар на борт вскочил — и как прыгнет в море, да подальше; а потом плыть из всех сил принялся, чтоб у чудища на пути не оказаться. А те-то двое, что марешу не заметили, — так и проглотила она их, да ещё вместе с лодкой. Сожрала, а сама дальше плывёт, не остановилась даже. А Ришар кое-как до суши добрался; выбросили его волны на берег вместе с обломками судна, за которые он держался, когда плыл к земле. Только мало их было, обломков-то этих: всё остальное в пыль да труху размололи страшные зубы, семь рядов в марешиной пасти.
Колокола улетают в Рим
В былые времена в последние три дня Страстной недели сотни ангелов летели, говорят, по небесам и тянули за собой церковные колокола. Самым кратким путём мчались они в Рим, чтобы колокола эти получили там святейшее благословение. Матросы, которым случалось в эти дни быть в плавании, рассказывали, что ангелы, летевшие над морем, опускались порою на палубу корабля отдохнуть. Особенно нелегко им приходилось, когда возвращались они из Вечного города: ведь колокола в это время нагружены были, как утверждала молва, «бужениной» — чтоб разговеться. Ах, до чего всем хотелось поскорее услышать звон возвращённых ангелами колоколов — звон, возвещающий конец поста. Нелегко же ведь, в самом деле, на протяжении сорока дней питаться одною рыбой! И когда в Светлое воскресенье утром принимались звонить колокола всех церквей, ребятишки бежали искать куски мяса, подвешенные на гвоздях за дверьми пекарен. «Это нам бросили ангелы, — кричали они, — ангелы, возвращавшиеся из Рима!» А дети постарше мчались к ручью — и непременно стремились поспеть туда ещё до того, как солнце взойдёт. Мчались, чтоб зачерпнуть там — обязательно против течения — пасхальной воды. А потом все, от мала до велика, пили эту воду, святую воду, которая от болезней спасала, отгоняла от домов любые недуги; да и не от одних лишь домов — от стойл! Сколько раз видели ведь, как хозяева эту воду скоту своему пить давали. Что ж, это и справедливо; скотине ведь тоже во время поста приходилось не сладко. А ещё, конечно, ходили в Светлое воскресенье рано утром смотреть солнечный восход; уж без этого, понятное дело, и праздник был бы не в праздник. Рассказывали ведь, что в этот день солнце, подымаясь над горизонтом, принимается медленно кружиться и танцевать, — дабы возвестить воскресение Христа из мёртвых. Вместе с колоколами Пасхального воскресенья возвращались из тёплых стран и «сахарные птички», синицы черноголовые, — будто специально для того, чтобы напомнить людям: пришло время делать надрезы на стволах в кленовых рощах, время готовить из сока сироп да сласти.
Кошачий остров
Да нет, что говорить, всякие, конечно, попадались среди рыбаков, которые весной нанимались, чтоб потом весь рыболовный сезон провести на берегах Лабрадора. Ну вот, а в тот, значит, год был там один меж ними — Руколом ему прозвище; здоровенный мужик, страшный, потому и кличка у него такая. Да ещё, конечно, потому что слава о нём ходила дурная. А работали тогда так: довезут, бывало, рыбака до островов Мекатина, на одном из островов этих высадят, да там и оставят; а потом уже только осенью за ним корабль придёт, самого его забрать да треску, что он за это время наловил да насушил. Ну, а как, бывало, подходило время решать, кому на Кошачьем острове оставаться, — рыболовы жребий бросали. Уж больно худая была у острова слава, в одиночку там целое лето просидеть — всякому страшно. Случалось, придёт туда за рыбаком осенью корабль — а рыбак-то разума лишился, не выдержал. Нехорошее было место. Ну вот, и выпал в тот год, стало быть, жребий Руколому. Делать нечего, сошёл он на берег, снасти, понятно, с собой захватил рыболовные, лодочку-плоскодонку. Жить-то ему там было где, не на голой земле его, конечно, бросили, не под открытым небом. Стояли там постройки, от прошлых годов ещё оставались, от рыбаков, что прежде на острове промышляли. Ладно, остался Руколом на берегу один. Да только как отошла шхуна капитана-то их, тоска его одолела. И зачем только, думает, подался я сюда, чего я тут не видал, на Лабрадоре на этом! Ну, и достал он с горя спирта бутылку. Каждому рыбаку тогда целый ящик бутылок оставляли, со спиртом-то, когда он на остров в одиночку высаживался. Хорошо, пьёт он, значит, в лачуге-то этой своей, где ему теперь до осени жить, тоску заливает, а тем временем уж и вечереть потихоньку стало. Только слышит он вдруг — вроде кошки где-то мяучат да дерутся возле сараев для рыбы. Отворил он дверь посмотреть — да тут же со страху и захлопнул; такое он увидал — во сне не привидится! У самых дверей его — чёрных котов великое множество, воинство целое, один другого больше. Да ещё другие к острову плывут, незнамо откуда. А вдобавок, увидел он, прямо из воды, из глуби морской, человек подымается; сам весь в чёрном, а на плечах — эполеты, как раньше военные носили. Руколом прийти в себя от всего этого не успел, глядит — а коты уже тут, в лачугу его сквозь трубу падают, сквозь подпол лезут. Так Руколом перетрусил, совсем разума лишился, залез в кровать, одеяло на голову натянул — еле дышит со страху. И вспомнил он тут свою мать, как она ему, бывало, говорила: «Коли придётся тебе совсем худо — ты моли Марию Деву Пречистую». Только он так подумал — в тот же миг и слышит: кричит военный что-то котам, вроде как приказ отдаёт. Тут и стало в лачуге вдруг тихо, будто не было там кошачьего войска. А как очнулся Руколом назавтра, как продрал он глаза — так и оторопел. Даром, что у него после вчерашнего всё двоилось, сразу углядел: капитан-то половину бутылок у него утащил. Со спиртом.
Последние комментарии
11 часов 7 минут назад
15 часов 26 минут назад
17 часов 13 минут назад
18 часов 26 минут назад
19 часов 32 минут назад
20 часов 41 минут назад