Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме [Юрий Николаевич Крутских] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Юрий Крутских Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме
От автора
Уважаемый читатель! Позвольте без лишних сантиментов с флотской прямолинейностью сразу ввести вас в курс дела. Целью моего труда является описание событий, происходивших во вьетнамском порту Камрань в те достопамятные времена, когда советские подводные лодки ещё бороздили просторы мирового океана, вызывая чувства уважения и страха у наших империалистических врагов. Я не профессиональный писатель, литературных институтов не заканчивал, жизнь и флотскую службу постигал изнутри, поэтому представляю всё как есть – без лакировки и приукрашивания. Хочу заметить, что книга эта – не мемуары, а вполне себе художественное произведение, и я постарался сделать так, чтобы читалась она с интересом и легко: здесь и флотский неподражаемый колорит, и яркие характеры, и динамичное повествование… Но будьте осторожны! Погружения, всплытия, аварийные тревоги и прочий экстрим – это, конечно, да, но флотский юмор – вот что самое опасное! Я категорически не рекомендую читать книгу беременным и тем, у кого слабое сердце. Ещё прошу сильно меня не ругать за редкие, но всё же встречающиеся крепкие выражения. Наш повседневный разговорный язык далёк от рафинированного, ханжески стыдливого языка высших сфер. И, повествуя о флоте, о его реальных, живых людях, невозможно в некоторых местах не употребить колоритные, придающие дополнительную сочность образу или ситуации, совершенно уместные словосочетания (естественно, что только в контексте, оправданном художественной необходимостью). Ну а если ещё что-то не так, то сделайте скидку на моё рабоче-крестьянское происхождение, а также хоть и высшее, но всё же минно-торпедное образование. Все имена-фамилии являются вымышленным, совпадения – не более, чем случайность. А теперь – за чтение! Даю слово офицера – скучать не придётся! Не служил бы я на флоте, если б не было смешно. (Из флотского фольклора)Пузо в масле, нос в тавоте, но зато – в подводном флоте! (Оттуда же)
1 Глубоководное погружение
За бортом плескалось и булькало. Постепенно растворяясь в сгущающейся темноте чёрная громадина корпуса субмарины медленно уходила в глубину. Солнечный морозный день, синее небо, шумы моря и ветра – всё это осталось там, наверху, и теперь существовало лишь в воспоминаниях. Стрелка глубиномера неспешно скользила вниз по циферблату. Что-то завораживающее, сладостно-тревожное было в этом неумолимом падении. – Седьмой отсек осмотрен, замечаний нет, глубина сто метров! – Есть седьмой, – гулко, словно с того света, голосом старпома прохрипел центральный. Замечаний нет – это, конечно, сильно сказано. Если приступить к перечислению их всех, на это уйдет часа два, но толку не будет – о них и так все знают, так как в центральном посту происходит приблизительно то же самое. Так же, как и у нас, ещё с перископной глубины, там начался дождик. Через изношенные сальники клапанов и забортной арматуры внутрь лодки неумолимо сочится морская вода. Интенсивность протечек с ростом наружного давления всё возрастает. Нельзя сказать, что льёт как из ведра, но боцман, сидящий на рулях глубины, предусмотрительно накинул на плечи плащ-палатку. Но не везде дела обстоят так плачевно. Ещё раньше, едва только по отсекам разнеслось: «Приготовиться к погружению, осушить трюма, выгородки, цистерны грязной воды, сточного топлива, продуть баллоны гальюнов, вынести мусор!», мы, обитатели седьмого отсека, приняли соответствующие меры предосторожности: скатали с коек матрацы, сложили их и всё, что не должно было намокнуть, в сухом надёжном уголке – в самой корме, в аппендиксе между торпедными аппаратами. Потом в местах наиболее вероятного поступления воды расставили вёдра и подвесили на подволочные клапаны несколько пустых банок из-под регенерации. И вот, приготовившись таким образом к возможным неприятностям, сидим, благоговейно устремив взгляды на мертвенно светящийся в полумраке отсека зеленоватый круг глубиномера, и сквозь капель, звонко цокающую в расставленные сосуды, напряженно прислушиваемся к переливам воды и таинственным звукам за бортом. Шутка ли – идём на глубоководное погружение! Это своеобразный экзамен, который должна пройти каждая подводная лодка, готовящаяся к выходу на боевую службу. Необходимо погрузиться на предельную глубину и, оставаясь там, пройти несколько часов полным ходом, совершая различные манёвры и пристально наблюдая за поведением корабля. Затем надо успешно всплыть, что, как вы понимаете, тоже немаловажно. Ради чего это делается? Не с целью же заготовки для нужд фармацевтической промышленности выработанного моряками адреналина? Конечно нет, хотя добра этого там хватает и становится порой жалко, что пропадает оно почём зря. Цель тут одна – проста до примитива и прагматична до скаредности. Во-первых, чтобы убедиться, что и там, в условиях экстремального забортного давления, все системы и механизмы подводного корабля работают нормально. Прагматизм же заключается в том, что если что-то и лопнет, отвалится или просто сломается, не выдержав испытания на прочность, то починить всё можно будет в специализированном заводе, который находится тут же, буквально за углом. Если же скрытый дефект не обнаружится и поломка произойдёт в океане, за много тысяч миль от базы, то все ремонты обойдутся неизмеримо дороже (если, конечно, будет ещё что ремонтировать!). Между тем стрелка глубиномера продолжает скольжение по бледно-фосфорному полю циферблата. К привычным звукам за бортом постепенно прибавляются новые. На глубине сто сорок метров корпус обжался и время от времени начал явственно потрескивать. Нитка, предварительно туго натянутая от борта к борту, дала слабину и немного провисла посередине. Кое-где вода в ёмкости уже не капает, а, журча, стекает вполне ощутимыми струями. Что поделаешь, кораблю почти тридцать лет, капитального ремонта не было давно, скорее всего – никогда, а текущие и различные внеплановые – это обычное латание дыр! – Глубина – сто пятьдесят! – под мелодичные звуки капели следует очередной доклад в центральный пост. Прохрипев обычное: – Есть седьмой! – центральный с сухим щелчком отключается, и в отсеке вновь восстанавливается журчащая тишина. Прислонившись ухом к ледяной трубе торпедного аппарата, я пытаюсь услышать звуки моря за бортом. Фоновый шум со временем изменился. Куда-то пропали сухие потрескивания креветок. Может быть, на такой глубине они уже не водятся? Вдруг гулкую тишину отсека пронзает резкий, холодящий внутренности металлический скрежет, как будто в напряжённых связях железных конструкций за бортом что-то не выдержало огромной нагрузки и, получив долгожданную свободу, хлёстко лопнуло или от чего-то оторвалось. – Бр-ррр… – Дрожь, пронизывающая и неприятная, сродни той, которая возникает при резке тупым ножом пенопласта или от трения куском железа по стеклу, заставляет непроизвольно содрогнуться и податься с места. Вовремя взяв себя в руки, чтобы сгрудившиеся вокруг матросы не заподозрили признаков замешательства у своего командира, я не спеша встаю, обхожу отсек и, склонившись к «Каштану»1, спокойным, совершенно бесстрастным голосом (чего это мне стоило!) произвожу необходимый в таких случаях доклад: – Центральный! Резкий металлический звук по правому борту в районе ЦГБ2 номер девять, выше ватерлинии… отсек осмотрен, замечаний нет… глубина сто семьдесят метров… С чувством облегчения от осознания выполненного долга и от того, что дальше с этой ситуацией предстоит разбираться не мне, я вновь усаживаюсь в кресло с видом на глубиномер и с надеждой смотрю на эбонитовую коробку «Каштана». Я совершенно уверен, что после такого происшествия последует команда на всплытие. Но нет. Весьма похоже, что, несмотря на эффектный шум и душещипательный антураж, данное событие в центральном посту никого особо не встревожило. Как я потом узнал, такое часто случается при погружении на старых лодках. Это отрываются плохо приваренные или проржавевшие листы лёгкого корпуса или крепления, которыми он жестко связан с прочным корпусом, не выдерживающие нагрузок при обжиме. Но погружение на всякий случай приостановлено, по трансляции раздаётся обычная для подобных случаев команда «осмотреться в отсеках», и после приёма докладов о том, что везде всё нормально, сползание в бездну продолжается. Глубина сто восемьдесят… сто девяносто… двести!.. Наша цель – двести пятьдесят метров! Это рабочая глубина подводных лодок нашего типа, предельная двести восемьдесят, но на такую глубину старые лодки посылать уже не рискуют. В перерывах между осмотрами корпуса и докладами в центральный пост мы успели посвятить в подводники двух карасей, прибывших в экипаж пару недель назад. Это их первое погружение, и надо же, как повезло – сразу на предельную глубину! Счастливчики! По заведённой традиции, новобранцам пришлось выпить по полному плафону вкуснейшей забортной воды, нацеженной из самых девственных глубин солёного Японского моря. Сейчас новоявленные подводники сидят бледные, икают и из последних сил борются с приступами подступающей рвоты. А что делать? Незыблемые флотские традиции! Все через это проходили, и никто ещё не умер. В трюме переливается накопившаяся вода. Надо бы откачать, да поздно. Помпа может справиться с забортным давлением только до ста метров, а уже за двести! Немного осталось! Напряжение предельное, кажется, сейчас что-то оборвётся в натянутых связях внутри организма или звонко лопнет какая-нибудь ненадёжная пружинка. Глубина – она, как скорость, захватывает. Это как на машине, когда давишь на педаль до отказа: сто пятьдесят, сто шестьдесят, сто восемьдесят… двести!!! Сердце выскакивает из груди, ты весь сливаешься в единое целое с машиной. Каждую неровность дороги ощущаешь собственной кожей… На глубине – то же самое. – Глубина двести двадцать! Осмотреться в отсеках! – вновь доносится из центрального замогильный голос старпома. С увеличением глубины протечки вроде ослабли, да и в трюме воды, кажется, уже не прибавляется. Вновь делаю ритуальный обход по периметру и заученно докладываю в центральный пост: – Седьмой отсек осмотрен, замечаний нет, глубина двести двадцать! Доклады из всех семи отсеков следуют один за другим, и старпом едва успевает отвечать на них своё вездесущее: – Есть! Между тем нитка между бортами провисла ещё больше, и уже не верится, что несколько минут назад она была туго натянута. Корпус продолжает неприятно потрескивать под давлением всё большей и большей силы сдавливающих его объятий. То гулкими постукиваниями, то металлическим скрежетом отзывается он на испытываемое предельное напряжение. Проходя мерзкими вибрациями по железу корпуса, а затем по всему организму, каждым звуком этот груз наваливается на человека. Взгляды уже не прикованы к стрелке глубиномера, глаза самопроизвольно поднимаются наверх к низким сводам подволока. Не хочется думать, сколько десятков или сотен тонн ледяной воды держит сейчас на себе эта нависшая, вся в клапанах и трубопроводах, конструкция. Насколько надёжно она защищает нас от чудовищного давления? И всё сильнее ощущаешь тяжесть и смертельную опасность этого водяного столба над головой. В голове непроизвольно возникают мысли: – Выдержит? А как если вдруг… А что под нами? И там не легче! До грунта – пара трамвайных остановок – что-то около двух километров! Зачем глубоководное погружение планировать на такой большой глубине? Ведь если что-то случится и лодка провалится за предел, шансов спастись не будет совсем. Хотя, если честно, случись что-нибудь даже и на гораздо меньшей глубине, на тех же двухстах пятидесяти метрах, то шансов спастись будет ровно столько же. Аварийно-спасательное снаряжение подводников рассчитано на выход с глубины всего лишь до ста метров. Таким образом, получается, что, выбирая место для глубоководного погружения и, соответственно, глубину под килем, в штабе флота, скорее всего, исходили исключительно из гуманных соображений: чтобы в случае катастрофы люди долго не мучились. А так, если что – хлопок, корпус сплющит со всем содержимым – и дело ясно: снимай экипаж в полном составе со всех видов довольствия. На меньшей глубине всё равно спасти никого не получится. Но люди могут ещё жить в затонувшей подводной лодке, страдать, на что-то надеяться неделю, а то и две, пока не замёрзнут или не задохнутся. Именно так и произошло на «Курске». Лодка затонула вообще на ста метрах, и, тем не менее, спасти никого не удалось. Справедливости ради должен заметить, что спасти не смогли не потому, что не умели или не хотели, а потому что танком прокатившиеся по флоту девяностые не оставили камня на камне от АСС3, и для полномасштабной спасательной операции не было ни сил, ни средств. Остаётся только догадываться, как провели эту последнюю неделю обречённые на гибель подводники, какие чувства они испытывали, находясь в кромешной темноте промозглого, сырого отсека, до последнего вдоха надеясь на спасение. Вот последнее письмо офицера «Курска», которое без кома в горле невозможно читать: «Милые мои Наташа и сынок Саша!!! Если у вас это письмо, значит, меня нет. Я вас обоих очень люблю. Наташа, прости меня за всё. Сынуля, будь мужчиной. Я вас крепко целую».2 Аварийное всплытие
Плавное сползание в бездну продолжается. Несмотря на некоторое душевное волнение и общее напряжённое состояние, особого беспокойства ситуация у меня не вызывает. К этому времени, будучи уже старым лейтенантом (именно старым, а не старшим), то есть отслужив на подводных лодках почти два года, но не получив ещё третью, старлеевскую, звёздочку, я успел основательно промаслиться и не на шутку заматереть. Я утратил ту нежную розовощекость и восторженную наивность во взгляде, по которой безошибочно можно определить невинного лейтенанта-выпускника. Мои лицо и китель приобрели землистый оттенок, а просветы на погонах из ярко-жёлтых превратились в насыщенно-серые. До самых костей я пропитался тем неистребимым духом дизелюхи, перебить который были не в состоянии ни русская баня, ни сауна, ни даже самый «бронебойный» из отечественных одеколонов – «Шипр». В глубоководных погружениях к этому времени мне уже не раз пришлось поучаствовать, и о том, что это может быть опасно, я особо не задумывался. Безмятежно журча, лениво переливается вода за бортом. Клацают, периодически открываясь-закрываясь, перепускные клапаны гидравлики. С глухим шипением перекладываются кормовые горизонтальные рули. Капают на голову и стекают за шиворот слёзы выступившего на подволоке конденсата – надышали уже. Всё буднично и спокойно. Ощущение уютного, сырого… склепа. Как обычно… – Седьмой, глубина двести тридцать метров, замечаний нет! – Как и положено, через каждые десять метров, продолжаю я монотонные доклады. – Есть седьмой! – вновь, словно из другого измерения, хрипит через дребезжащий динамик центральный пост. – Седьмой, глубина двести сорок метров, замечаний нет! – Никак не желая успокоиться, снова докладываю я. В этот момент вновь что-то звонко лопается и с металлическим, раскатистым грохотом ударяет по корпусу. Ощущение такое, словно весомый кусок железа свалился с высоты в гулкий, вибрирующий трюм. Звук доносится откуда-то спереди, но я не могу определить, с какого борта. На всякий случай, резво обежав отсек, я докладываю в центральный пост об осмотре. Реакция центрального на этот раз озадачивает. Её попросту нет. Центральный молчит! Нет ответа! Повторяю доклад – результат тот же! Время замедляется, растягивается, секунды, что называется, кажутся вечностью. Внутренне напрягшись и мигом вспотев, я начинаю готовиться к худшему. И, как всегда, предчувствия меня не обманули. Неожиданно напряженная тишина разрывается оглушительным трезвоном колоколов громкого боя. Через секунду оживает и «Каштан»: – Аварийная тревога! Поступление воды в пятый отсек! Аварийное всплытие! Тягучие мгновения тишины… – Три электромотора полный вперёд! Боцман! Кормовые рули на всплытие! Держать дифферент пятнадцать градусов на корму… Пятый, доложить обстановку! – разносятся по трансляции резкие, словно пулемётные очереди, лаконично-лающие слова команд. Я физически ощущаю, как шевелятся на голове в секунду намокшие волосы, и надпочечники, пульсируя и сокращаясь, вбрасывают в кровь всё новые и новые порции адреналина. – Этого ещё не хватало… Я растерянно смотрю на предательски замолкшую на самом интересном месте, а сейчас оглушительно шипящую и временами издающую резкие сухие щелчки переговорную коробку «Каштана». – Может быть, я не расслышал? Не так понял? Может, тревога учебная? А может… там, в пятом, перестраховались и не так всё плохо… Загудели, запели надрывно три главных гребных электродвигателя, забурлила, заклокотала взбаламученная винтами вода за кормой. Задрожал, поблёк в плафонах и без того неяркий свет. Оглушающие, раздирающие душу звуки аварийной тревоги, резко смолкнув, всё ещё звучат в ушах. Но если что и показалось, то эти трели ни с чем невозможно спутать! Тревога явно не учебная… Глубина 250 метров! Но стрелка глубиномера не думает останавливаться и продолжает движение вниз… Сердце молотит, грохочет в висках пулемётом, подступает к горлу и почти выпрыгивает из груди. По всему телу разливается неприятная слабость. – Мне же ещё только двадцать пять лет! Неужели… вот здесь… сейчас… произойдёт то… непоправимое… Ощущение роковой неотвратимости чего-то страшного, неведомого, которое знал, что существует, но которое всегда было где-то там, далеко, а сейчас оказавшееся вот тут, рядом, накатывается волнами замогильного холода. Возникая в груди, словно наполняя хрупкий стеклянный сосуд, этот холод растекается по всему телу. Он сковывает мышцы и волю, путает и перемешивает в голове мысли и слова. Мысли вспыхивают и пропадают, едва родившись, образуясь и тут же разваливаясь на отдельные слова и междометия. – Ну почему? Да разве так можно? Да разве со мной… что-нибудь может случиться? Это с другими может, а со мной… никогда!!! Пронзительный ужас выстуживает изнутри, по коже пробегает промозглый озноб, а свитер и ватные штаны впитывают стекающие по груди и спине холодные струи пота. – Помоги, Господи! – наконец-то обретаю я способность связно мыслить и обращаюсь к тому, в которого никогда не верил и о ком никогда до сей поры не вспоминал: – Помоги нам выбраться! Господи… помилуй!!! Я срываюсь с места, адреналин подрывает, что-то надо делать, но что? Авария в пятом, все решения и действия сейчас предпринимаются только там и в центральном посту. По аварийной инструкции, которую все подводники знают назубок, в случае поступления воды необходимо выполнить ряд соответствующих действий: доложить на ГКП4, включиться в средства индивидуальной защиты, загерметизировать переборки, обесточить приборы, которые могут быть затоплены, и т.п., и только потом все силы кидать на борьбу за живучесть. Но это если авария произошла в своём отсеке или в смежном. Нас же от аварийного отделяет ещё один отсек, и всё необходимое мы сделали ещё по сигналу тревоги перед началом погружения. Сейчас же мы можем только смирно сидеть в своём закупоренном помещении и по обрывкам фраз, долетающих из центрального поста, предполагать, что же творится на корабле. Вот уж действительно, когда секунды кажутся вечностью! Едва две минуты прошло, а уже о чём только ни успел передумать. Я даже мысленно представил себя великаном и, зайдя в море по пояс, попытался поднять нашу лодку руками. Но это не помогло, стрелка глубиномера так и не шелохнулась. – Продуть цистерны главного балласта! – в голосе командира ни нотки паники! Это меня несколько обнадёживает. И хотя продувать балласт на такой глубине – бессмысленное занятие, но впоследствии я понял, чем руководствовался командир, принимая такое решение: лучше уж израсходовать весь запас ВВД5 , используя последний шанс, чем сгинуть в пучине с его полным запасом. Вот с реактивным рёвом воздух высокого давления врывается в балластные цистерны, расположенные рядом с нами, за изгибом борта, в узком пространстве между «прочным» и «лёгким» корпусами. Упругие струи пытаются вытеснить наружу тонны балластной воды, что на такой глубине сделать весьма непросто – противодействие водяного столба очень сильно снижает эффективность работы сжатого воздуха. По железу корпуса, по трубам ВВД, скрежеща и натужно гудя, пробегают волны зубодробительной вибрации. Воздух, ранее закачанный мощными компрессорами в десятки высокопрочных, легированной стали четырёхсотлитровых баллонов и хранящийся там до сей поры под давлением двести килограммов на каждый квадратный сантиметр, истошно ревя, выполняет свою нелёгкую работу. Сейчас всё зависит только от того, что в данный момент совершается быстрее: продувается балласт или аварийный отсек наполняется забортной водой. Наша надежда на спасение в том, чтобы всё же быстрее продувался балласт! Все взгляды вновь прикованы к зеленоватому циферблату: стрелка глубиномера, медленно клонившаяся всё это время, наконец-то остановилась возле отметки 280 (предельная глубина!) и, чуть подрагивая, замерла в раздумье… – Ну, давай же! Ну, качнись назад! Ну, стрелочка… ну, хоть немного… – беззвучно шевелю я губами, молящим взором гипнотизируя бесстрастный прибор. Бледные матросы угрюмыми тенями сгрудились за моей спиной и с отчаянием обречённых смотрят то на меня, то на глубиномер, то на безмолвную, непривычно долго молчащую коробку «Каштана». Они ждут от меня как от командира отсека грамотных и решительных действий, но что я могу предпринять? Как могу я предотвратить неконтролируемое сползание в бездну этой многотонной железной громадины? – Что происходит на корабле? Почему молчит трансляция? – проносятся в голове безотрадные мысли. Но вот прекратился душераздирающий рёв, угасли вибрации в трубах ВВД. В отсеке наступила зловещая тишина, ещё более тревожная, чем раньше. Всё, что можно было предпринять, уже сделано, и сейчас остается только одно – ждать. Корпус продолжает противно потрескивать, журчит стекающая с подволока в тазы и банки забортная вода. Новый хлёсткий удар где-то по правому борту! Снова что-то пружинисто отрывается и, громыхая по железу, падает в узкое пространство между корпусами. Волна парализующего холода вновь пробегает от пяток до макушки, когтистой лапой сжимает грудь, на лбу выступает ледяная испарина. Впоследствии, уже в гражданской жизни, бывали у меня разные ситуации, но происходило всё настолько быстро, что подчас даже и испугаться-то не успевал. Машинально, на полном автомате предпринимались какие-то действия, и лишь после приходило понимание того, как велика и близка была отступившая опасность. Нервно куря, сдерживая предательскую дрожь в руках, вдруг начинал явственно ощущать задним числом приходящий страх. Но никогда не было мне так страшно, как сейчас. Растянутое во времени липкое, ползучее чувство осознания собственной обречённости и совершенной беспомощности холодным обручем сдавливало горло и грудь. С той мерзкой детальной отчётливостью и непостижимой скоростью, с какой, возможно, перед глазами умирающего проносится вся его жизнь, мне мысленно представилась в развитии вся кошмарная картина разворачивающейся катастрофы. Там, в пятом, в нескольких метрах от меня, произошло что-то непоправимое. Под чудовищным давлением с оглушающим шипением и свистом в отсек врывается тугая, твердая, как железный прут, ледяная струя. Сокрушая всё, она сбивает с ног и калечит людей, оказавшихся у неё на пути. Натыкаясь на непреодолимые препятствия, она разбивается в пыль, заполняя отсек густым промозглым туманом. И с каждой секундой лодка стремительно тяжелеет и тяжелеет, принимая в себя всё новые и новые тонны воды! – Что дальше? Видит Бог, ничего хорошего… За считанные минуты пятый будет затоплен полностью. Теоретически лодка ещё может всплыть с одним затопленным отсеком. А практически… и с такой глубины? Затопив пятый, через несколько секунд море неминуемо вломится и сюда; межотсечные переборки не рассчитаны на такое дикое давление! Как глупо вот так погибать: не видя врага в лицо и не имея ни единой возможности противодействовать обстоятельствам! Там, наверху, за железной скорлупой корпуса, за четвертькилометровой толщей воды сейчас ещё светит бледное зимнее солнце, в высоком небе плывут ватные облака, упругий ветер срывает пенные барашки с игривых волн, и воздух – морозный, свежий! Ещё дальше, за невнятным горизонтом, – скалистый берег в кружеве прибоя, переливающийся по сопкам тёплыми огоньками вечерний город. Беззаботные люди, спешащие по своим делам, знакомые запахи, милые звуки… Жизнь – такая желанная и далёкая! Неужели прямо сейчас раздастся оглушительный хлопок, море с металлическим скрежетом сомнёт эту тонкую переборку, отделяющую свет от тьмы, и свинцовой тяжестью ворвётся сюда? И никуда не убежать, не спрятаться! И вдруг сразу всё кончится?! И навсегда?! И никто никогда не узнает, что здесь произошло, какие мысли в последнее мгновение проносились в моей голове… – А ну хватит истерить! – прерываю я разматывающийся перед глазами видеоряд моего больного воображения. – Мы вроде бы ещё живы и, кажется, уже не тонем! Я бросаю взгляд на глубиномер и убеждаюсь, что стрелка находится на всё той же отметке в 280 метров. Нервно, чуть заметно подрагивая, она словно замерла в раздумье – куда податься. Хрупкий, едва установившийся баланс может быть в любую секунду нарушен. В какую сторону качнётся этот роковой маятник?… – А ну-ка быстро разошлись по местам! Нечего тут торчать у меня за спиной! – прикрикиваю я на растерянных бойцов, сгрудившихся возле меня, и с деланным оптимизмом кричу в «Каштан» доклад об осмотре отсека. Там моего оптимизма не разделяют – доклад остаётся без ответа. Чтобы хоть чем-то занять поникший духом личный состав и по возможности отвлечь от упаднических настроений, даю команду приготовить к использованию дыхательные аппараты (в данных обстоятельствах абсолютно бесполезные), а сам зачем-то начинаю натирать суконкой бронзовое кремальерное кольцо торпедного аппарата. – Последний парад наступает… – мелькает в голове созвучный ситуации куплет из «Варяга», и я криво усмехаюсь. Где-то под ногами, в сырой щели неглубокого трюма, натужно гудят три линии вала, вращая на полных оборотах винты. Там, в корме, за дейдвудными втулками водонепроницаемой переборки, за границами прочного корпуса, в тишине и холоде вечного мрака они сейчас из последних сил молотят чёрную воду, выталкивая нашу жалкую скорлупу из губительных объятий глубины. Но вот стрелка глубиномера едва заметно качнулась! Неужели?! Нет… показалось… Вибрации от бешено вращающихся винтов заставляют содрогаться весь корпус подводной лодки. Сквозь мягкое сиденье я собственным задом ощущаю, как ворочаются прямо подо мной массивные гребные валы. Где-то над головой, на одной из коек верхнего яруса, в объемном камбузном лагуне, стеклянно позвякивает хранящаяся там посуда. Я чувствую и явственно слышу, как время от времени так же стеклянно и мелодично позвякивают и мои собственные зубы. От вибрации, надо полагать… Словно в театре перед началом спектакля, всё тускнеют и тускнеют в плафонах на подволоке лампы накаливания. Постепенно их цвет превращается из ярко-желтого в чуть красноватый, а на зигзаги спиралей уже совсем не больно смотреть. В отсеке становится ещё сумрачнее и как бы даже прохладнее. Вся энергия запасённого в аккумуляторах электричества идет сейчас прямым ходом на самое главное – на питание прожорливых электродвигателей. До отсеков доходят лишь жалкие её остатки. Работающие на полных оборотах электромоторы гигантскими насосами вытягивают из аккумуляторных батарей сотни и тысячи ампер столь дефицитного здесь, на глубине, электричества. Вся эта искрящаяся, раскаленная лава всасывается, втискивается в проводящие жилы силовых кабелей и проносится по бортовым кабельтрассам через всю подводную лодку. Миновав притихший центральный пост, вобрав в себя дополнительные потоки энергии из аккумуляторных ям четвёртого отсека, она проходит через аварийный пятый и, влекомая неведомой электродвижущей силой, вливается в электромоторный отсек. Тут плотно сжатая в кожухах изоляции энергия наконец-то получает долгожданную свободу. – Только бы выдержала проводка! Только бы не пробило изоляцию! Только бы где-нибудь не полыхнуло! Стиснутые по окружности раскалёнными обмотками статоров, бешено вращаются массивные якоря-роторы мощных электромоторов. Они жадно поглощают это раскалённое и живительное для них пойло. Адским жаром пышет железо вокруг. Пронзительно и надсадно воют вентиляторы, безуспешно пытаясь всё это дело охладить. Горячий воздух обжигающими упругими струями разносится по электромоторному отсеку. Но весь этот ад, все эти жизнь и борьба существуют где-то там, далеко. У нас же в седьмом по-прежнему тихо, промозгло и сумрачно. – Надо бороться! Надо что-то делать! – вновь вскакиваю я, шумно отлипая от дерматина кресла, и вновь опускаюсь на своё место, раздавленный и обессиленный осознанием собственной никчёмности. В голове невообразимая какофония мыслей и чувств: – Хочу жить!!! Там, наверху… там всё… там – ветер, мороз, воздух! Если уж умереть, то не здесь, не сейчас! Пусть это будет завтра! Пусть сегодня! Но пусть это произойдёт наверху… на воздухе! Но только не тут, не так, не сейчас… Нет!!! Стрелка глубиномера продолжает мелко подрагивать, вибрируя вместе с железом корпуса. Я смотрю на её трепетный танец и словно магическое заклинание бормочу под нос: – Давай… Давай… Давай… – и продолжаю машинально водить суконкой по медной поверхности торпедного аппарата, давно уже отполированного до блеска. И тут словно благая весть снизошла на меня. И хотя в отсеке ровно ничего не произошло и не изменилось, всё оставалось таким же, как и секунду назад, я вдруг ощутил, что душа моя как бы встрепенулась и тело непроизвольно подалось вверх. Какими-то потаёнными фибрами души я уловил тот переломный момент, то робкое движение качнувшегося в нашу пользу маятника, которые вселили в меня уверенность, что всё будет хорошо. И хотя стрелка глубиномера подрагивала всё на тех же 280 метрах и даже вроде бы опустилась ещё на пару делений, но я уже знал, что мы всплываем и скоро окажемся на поверхности! Подтверждение этого не заставило себя долго ждать. Воздушный пузырёк в дугообразной, изогнутой выпукло вверх стеклянной трубке дифферентометра нехотя качнулся влево и медленно пополз… пополз… Градус… два… три… пять! – Ура!!! Всплываем! – раздался за моей спиной чей-то истошный крик и тут же осёкся, словно в страхе, что может вспугнуть этот едва забрезживший шанс на спасение. – Двести восемьдесят… Двести семьдесят пять… Глубина уменьшается! Всплываем! Но почему так медленно… Балласт продут, электромоторы натужно воют на предельных оборотах, рули глубины переложены на всплытие, а лодку как будто кто-то держит за хвост! Но вот поехало, понеслось: – Глубина двести семьдесят… двести шестьдесят… двести сорок… двести… Пройдя определённый рубеж, разогнавшись и получив инерцию подъёма, лодка начинает буквально взлетать. Сжатый воздух в ЦГБ с уменьшением забортного давления расширился, выдавил из цистерн остатки воды, что ещё больше увеличило скорость подъёма. Глубиномер работает уже в режиме вентилятора. Стрелка несётся в обратном направлении, и за ней не уследить. – … Сто восемьдесят… сто пятьдесят… сто… Палуба вздымается, стремительно растёт дифферент на корму! Десять… пятнадцать… двадцать пять градусов… тридцать! Это же предел!!! Вот сложился и с грохотом опрокинулся стоящий в среднем проходе раскладной стол. Со свистом разгоняющегося снаряда он пролетел по отсеку, почти никого не повредив, только отбил ноги оказавшимся у него на пути двоим моим нерасторопным торпедистам. От носовой переборки прямо на меня, словно с ледяной горки, несётся, набирая скорость, незакреплённая двадцатикилограммовая бандура РДУ6. Увернувшись в последний момент, я попадаю под ледяной дождь из опрокинувшейся банки, которая всё это время спокойно висела у меня над головой, а тут вдруг вздумала оборваться. Но больше всего в этой свалке досталось Василию Алибабаевичу, нашему трюмному машинисту. На его голову обрушился алюминиевый бак, доверху наполненный различной посудой. Отскочив от головы, бак с чудовищным грохотом рухнул на пайолы. Стеклянными и фарфоровыми брызгами полетели в стороны осколки разбитой посуды. Зазвенели и запрыгали, разлетаясь по отсеку, эмалированные кружки, металлические вилки, ложки и ножи. После этого у Василия Алибабаевича появились определённые проблемы. Русский язык, который в своё время он с горем пополам освоил в средней школе города Ленинабада, он вроде бы окончательно не забыл, но начал всё путать. Особенно трудно ему пришлось с обращениями «ты» и «вы». Он окончательно запутался в этих «двух соснах» и в итоге перестал забивать этим голову. Ко всем начальникам, от мичмана до капитана первого ранга, он обращался исключительно на «ты», а к коллегам, сослуживцам, «карасям» и матросам своего призыва – по-джентльменски строго на «вы». Между тем мы продолжаем взлетать. Словно на скоростном лифте, всё быстрее и быстрее лодку увлекает наверх. Ноги в коленях непроизвольно подгибаются, сила тяжести наваливается и неумолимо тянет к полу. И вот подводная лодка пробкой вылетает на поверхность! На корабле обеспечения, стоящем в паре десятков кабельтовых от места нашего экстренного всплытия, от такой картины все опешили, а вахтенный офицер от удивления так неосторожно распахнул рот, что вывихнул челюсть. Он потом три дня не мог его закрыть, ходил, истекая слюной на китель и прикрывая нижнюю часть лица полотенцем. Только по прибытии на базу бедняге вправили челюсть, при этом он чуть не откусил два больших пальца доктору, производившему манипуляцию. Пострадал и сам командир корабля, тоже в прошлом подводник. Замахнув не с того стакана, он поперхнулся чистоганом, начал страшно пучить глаза, икать, кашлять и пускать пузыри. Немного отдышавшись и ещё не совсем придя в себя, решительно выдал по трансляции: – Пузырь в нос! Продуть цистерны главного балласта! Потом, сообразив видимо, что находится не в боевой рубке подводной лодки, а всего лишь на ходовом мостике старенького катера-торпедолова, суетливо поправился: – Тьфу ты! Отставить! Отставить! После чего вновь закашлялся и неопределённо просипел: – От суки… а!!! Как потом рассказывали очевидцы, повидавшие, надо сказать, всякое, зрелище было достойно лучших голливудских фильмов. Представьте: стальной снаряд весом в две с половиной тысячи тонн и длиной под сотню метров на скорости хорошо разогнавшегося экспресса, увлекая за собой тонны глубинной воды, выскакивает из моря и в клубах пара и пены обрушивается брюхом в пучину! Поистине незабываемое зрелище! Жалко, что мне не довелось запечатлеть это снаружи, но зато я имел счастье в полной мере прочувствовать все прелести нашего всплытия изнутри. Мне удалось испытать радость и стремительного взлёта, и не менее стремительного падения, от которого я, кстати, до сих пор храню вполне ощутимую отметину на своём черепе. Когда я состарюсь и полысею, она станет видна всем, и я буду с гордостью носить её как боевую рану, полученную на службе Отечеству. Может быть, тогда заметят меня большие начальники и дадут какую-нибудь ну хотя бы маленькую медаль или, если не жалко, орден, желательно с деньгами в придачу! Ну а если серьёзно, то даже в седьмом отсеке, то есть в самой нижней точке стремительно всплывающего снаряда, я и шестеро моих бойцов в момент кульминации и обрушения так подлетели и треснулись головами о подволок, а затем так смачно шмякнулись на пайолы, что остаётся загадкой, как у нас ничего от туловища не отвалилось.3 Боевые потери
Лодку ощутимо качает, медленно переваливая сбоку на бок, словно огромную ленивую неваляшку. Вот уже второй час после всплытия лежим в дрейфе. Всё ещё по тревоге, то есть в состоянии, когда ничего нельзя делать. Нельзя выходить из отсека, нельзя есть, спать, справлять, как это в уставе записано, «естественные надобности». Можно только сидеть у коробки «Каштана», выполнять поступающие команды и строить самые невероятные предположения. Нельзя даже просто приоткрыть дверь в соседний шестой отсек и попытаться узнать хоть какую-то информацию о том, что же на самом деле произошло в пятом. Неизвестность угнетает. Но, слава богу, мы хоть на поверхности! После всплытия тут же были пущены дизеля (ура! значит, пятый полностью не затоплен и все живы!) и переведены в «режим продувания главного балласта дизелем без хода». Такое практикуется на дизелюхах для избавления от остатков воды в ЦГБ, когда лодка уже всплыла и находится в позиционном положении. Чтобы не расходовать драгоценный запас ВВД, балласт в этом случае выдавливается из цистерн выхлопными газами. И вот после двух часов тревожного ожидания по трансляции разносится долгожданная команда: – Боевая готовность номер два надводная, третьей боевой смене заступить! Ну вот, можно расслабиться. Значит, уже всё нормально, опасность миновала, будем жить! Наконец-то можно спокойно перемещаться по кораблю, выйти из отсека и узнать последние новости. Можно наконец-то поесть, вылезти на мостик и подышать свежим морозным воздухом. Через открытую переборочную дверь помещение начинает наполняться людьми. Седьмой отсек на подводных лодках нашего типа традиционно является жилым. Если во втором и четвёртом обитают офицеры и мичманы, то первый и седьмой заселяют матросы. Остальные же отсеки для жилья не приспособлены совсем, в них даже крысы не доживают до совершеннолетия. От промокших до нитки мотористов мы узнали, что в пятом вырвало забортный клапан. Струя ледяной воды толщиной в руку под соответствующим для такой глубины давлением – двадцать пять килограммов на каждый квадратный сантиметр – в несколько минут заполнила едва ли не треть отсека! Что-либо сделать было невозможно, пробоина оказалась в труднодоступном месте. Да и бесполезно, честно говоря, пытаться обуздать струю, которую ломом невозможно перешибить. Спасло положение только своевременное всплытие и грамотные действия командира. Мотористы, побарахтавшись какое-то время в ледяной воде, сообразили, что от их суеты здесь уже ничего не зависит и даже знаменитая фраза «спасение утопающих – дело рук самих утопающих» явно уже не про них. В соседние отсеки их никто не впустит – по аварийной тревоге переборочные двери мгновенно захлопываются и блокируются, и открывать их строго-настрого запрещено. Это самое жестокое, но абсолютно оправданное правило подводной службы – аварийный отсек рассчитывает только на себя. Когда ребята это осознали, они несколько расстроились, но не потеряли присутствия духа, расселись на тёплых ещё дизелях и, глядя на стремительно растущий уровень воды, простились друг с другом и дикими голосами орали во всё горло «Варяга». И вот лодка вновь зажила повседневной жизнью. Вернувшиеся с того света, продрогшие мотористы разложили на ревущих и теперь уже горячих дизелях промокшую робу, грязные, потные, среди шума и вони пережжённого машинного масла и топливных испарений, в одних трусах и ботинках, принялись удалять из трюма остатки воды – то, что не смогла взять помпа. По отсекам – расслабленная суета, подначки, шутки. То здесь, то там раздаётся нервный смех. Постепенно отпускает напряжение. С запозданием до нас начинает доходить весь ужас смертельной опасности, которой мы избежали. Пройдя через громыхающий пятый и выпав из его густо настоянной духоты в январскую стужу четвёртого, я чуть не задохнулся! Ещё раньше, сразу после всплытия, когда запустили вентиляцию для проветривания отсеков, мы, обитающие в седьмом, явственно почувствовали до боли знакомый дразнящий аромат. С первым же вдохом в четвёртом я сильно закашлялся, и у меня брызнули слёзы из глаз. Резкий, ничем не смягчённый спиртовой дух плотно заполнил все мои внутренности. Концентрация спирта в воздухе была такова, что вскоре я ощутил характерное головокружение и почувствовал явственный прилив сил, как будто употребил внутрь. Из всего чувствовалось, что именно здесь, а не в пятом произошла главная авария сегодняшнего дня или даже его трагедия. Бедный механик! Ещё недели не прошло, как он получил на базе двадцатилитровую канистру спирта и, не успев выпить даже половины, уходя по тревоге из каюты, оставил её, родимую, дожидаться своего возвращения. И вот её нет! Опрокинулась, зараза, на бок во время исполнения сегодняшних пируэтов. Спирт вытек весь до капли! Абсолютно бессмысленно и без толку, он растёкся ровным слоем по соседним рубкам, по палубе, собрался мелкими лужицами где-то в недоступных закоулках. На механика страшно смотреть: немая скорбь всего невинно пострадавшего человечества поселилась в его глазах. Из прочих потерь самая существенная произошла в провизионной камере. Как следовало из акта списания, незамедлительно составленного старшиной команды снабжения и заверенного по всем правилам членами корабельной комиссии, в результате опрокидывания разбились восемь ящиков болгарского вина «Медвежья кровь» (не уцелело ни одной бутылки!!!), пятьсот литров соков, растительного масла и прочих пищевых жидкостей. В полную негодность пришли практически все продукты, полученные неделю назад на продовольственном складе базы, всего около трёх тонн. Каким-то непостижимым образом оказались полностью уничтоженными десятка три ящиков с тушёнкой и сгущёнкой, килограммов двести балыков и копчёных колбас, подвешенных от крыс на шкертах к подволоку провизионки. Как человек отзывчивый и искренне сопереживающий чужому горю, я тут же поспешил выразить соболезнование нашему старшине команды снабжения, стеснительному, в меру упитанному мичману с типичной для интенданта пожарно-красной физиономией. При этом я тонко намекнул, что готов день и ночьработать на разборе завалов, помогая ему поскорее устранить последствия столь чудовищной катастрофы, но он засмущался, ещё больше покраснел и почему-то отказался. Должен сказать, что потери эти ещё не так велики. Если подойти к делу творчески, то списать можно было гораздо больше. На одной из наших подлодок, к примеру, упавший за борт верхний вахтенный (уснул, гад, на посту) утопил два овчинных тулупа, бинокль, хронометр, два секундомера, и даже… баян. Причём сам вахтенный не утонул. По всему получается, что мы ещё легко отделались. Если кому и досталось в этой свалке по-настоящему, так это замполиту. Он этот день запомнил на всю оставшуюся жизнь, и седины в его кучерявой голове заметно прибавилось. Находясь с начала погружения в центральном посту, зам неожиданно испытал властные позывы уединиться. После недолгой борьбы он всё же зашел в гальюн и с трудом затворил за собой противно проскрежетавшую железную дверь. Глубина на тот момент была около ста пятидесяти метров и продолжала увеличиваться. Но ни этот факт, ни неожиданно ставшая тугой дверь, ни хитрый взгляд, которым проводил его старпом, зама не насторожили. Когда через несколько минут зам попытался из гальюна выйти, то это у него не получилось. Стрелка глубиномера к тому времени подходила уже к двумстам метрам, корпус ещё больше обжался, и дверь заклинило намертво! Как ни бился замполит, как ни пытался сдвинуть её плечом, задом или ногой, дверь стояла на месте, как приваренная. Ситуация – хуже не придумаешь! Когда же зазвонили колокола громкого боя и прозвучала аварийная тревога, заму сделалось совсем худо. Оказаться на почти трехсотметровой глубине в аварийной подводной лодке, да ещё и замурованным в тесном железном ящике с подозрительно урчащим железным толчком посередине – что угодно, но только не это! Зам уже представлял себе, как из жерла этого устройства сейчас начнёт вытекать темная, смердящая жижа, как уровень её будет подниматься всё выше и выше, как она… Ну, хватит! Зам наш, скорее всего, об этом не думал и ни капельки не боялся. Я даже в этом уверен. Человек он был смелый и решительный. На подводную лодку служить пришел добровольно (перевёлся с должности начальника клуба на одном из авианесущих кораблей) и, как я подозреваю, в надежде попасть когда-нибудь в нестандартную ситуацию, взять на себя руководство борьбой за живучесть, отстранив от управления растерявшегося командира, и получить за это орден, а то и два. И вот ему повезло! Такой шанс! Авария налицо, лодка тонет, надо действовать! И где же он, замполит, идейный руководитель, находится? В гальюне!!! Что скажут потомки, когда через много лет поднимут погибшую субмарину на поверхность и обнаружат его обглоданное крабиками туловище в таком не совсем подходящем для истинного героя месте? Когда подводная лодка всё же начала всплывать и давление на корпус ослабло, зам, конечно же, вырвался на свободу. Вспотевший, несмотря на окружающую температуру чуть выше нуля, и заметно, как я уже сказал, поседевший, он с победным криком вывалился в отсек, но, увы, было уже поздно. Лодка пробкой летела к поверхности. Самое время было за что-нибудь крепко уцепиться. Командир как-то умудрился справиться без него! Прочие неприятности были не столь трагичны и уж куда менее значительны. О таких мелочах даже говорить как-то неудобно, а сопоставив их с потерями интенданта, а уж тем более механика, так даже и вспоминать стыдно. Вот, например, сорвало с креплений в первом отсеке стеллажную торпеду. Само по себе событие, конечно, крайне неприятное – как-никак, более трёхсот килограммов высококачественного тротила утрамбовано в её головную часть, да ещё чистого кислорода в резервуар окислителя под давлением аж в двести атмосфер запрессовано более шестисот литров. И десятой доли всего этого добра хватило бы, чтобы разнести вдребезги наш корабль со всем его содержимым. Но если посмотреть на это дело философски, то с точки зрения полученных результатов всё это сущая ерунда, оказывается. Судите сами. Ну, сместилась торпеда на стеллаже, порвала два хомута и осталась висеть на одном. Ну, стукнулась она со всего маху несколько раз о свою соседку, лежащую тут же рядом. Так не взорвалась же, не свалилась в проход и не развалилась на части! Придавила, правда, двумя своими тоннами мичмана, старшину команды торпедистов, к соседнему стеллажу, так ведь потом сама же назад и откатилась. Даже ничего почти не поломала: пару рёбер, руку, да так ещё, кое-что по мелочи. И легла ведь, в конце концов, сама, на своё законное место и лежит там до сих пор, цела и невредима. В аккумуляторных отсеках тоже ничего страшного не произошло: пролился кое-где электролит из баков, задымилось в ямах, завоняло хлором, попёр водород. Но ничего! Сильно травануться никто не успел, провентилировали, продули, отдышались, прокашлялись, и опять все радостные и счастливые! В кают-компании тем временем собрался «военный совет»: командир, старпом и оба механика. Был ещё, правда, замполит, лезущий, по обыкновению, во все дела, о которых не имел ни малейшего понятия, но под благовидным предлогом – проверить моральный климат в экипаже – командир отправил его «в люди», чтобы не мешал. И вот, разложив на столе поотсечный план подводной лодки, отцы-командиры напрягают мозги, думают, что же делать? Хоть и в надводном положении, но с дыркой в борту не совсем удобно за сто пятьдесят миль возвращаться на базу. Тем временем, одевшись потеплее, наскоро проглотив бутерброд, залив его обжигающим ячменным кофе, я полез на мостик заступать вахтенным офицером в свою законную третью смену. Наверху на одном квадратном метре площади продуваемого всеми ветрами, еще мокрого после всплытия гнезда ходового мостика зябкими объятиями на меня накинулась промозглая ледяная мгла. Ровно через минуту после выхода на поверхность всё тепло, накопленное организмом внизу, вылетело без остатка наружу. Возможно, что на какие-то миллиардные доли градуса оно нагрело холодную бесконечность, мерцающим куполом разверзшуюся над головой.4 Глоток счастья, немного истории и когда мичман может быть важнее адмирала
После неудачной попытки глубоководного погружения мы возвращаемся домой на базу. С утра нас ждёт штабная комиссия, проверки, экспертизы, ворох объяснительных, аварийный док, неделя ремонта – и опять в море, на второй заход. А пока же на полном ходу, в кромешной тьме, под всеми своими трёмя ревущими дизелями лодка несётся в колючую стылую пустоту. Уже два часа как я остываю на мостике. Чуть ниже в ограждении боевой рубки, пряча в рукаве засаленного тулупа рубином вспыхивающий бычок, дымит вонючим «Беломором» рулевой. Ему легче – он спрятан под козырьком ограждения и смотрит вдаль сквозь мутное стекло. У меня же зубы даже уже не стучат – наверное, что-то там перемёрзло в челюстных соединениях и заклинило. Когда необходимо подать команду или доложить обстановку, изо рта вырываются какие-то лязгающие звуки, и я очень удивляюсь, что их кто-то ещё понимает. Когда мороз под тридцать, когда снег и морская пена летят в лицо, а жгучий ветер несётся сквозь тебя со скоростью пятнадцать метров в секунду и ты на открытой площадке мчишься навстречу всему этому безобразию пятнадцатиузловым ходом, то сколько бы ни надел на себя свитеров, штанов, носков и прочей дополнительной амуниции, всё равно окоченеешь в первые же пять минут. Это проверено мною не раз, за чистоту эксперимента отвечаю, можете не перепроверять. Дальше идет процесс кристаллизации и промерзания организма уже на клеточном уровне. Четырёх часов такой вахты вполне хватает, чтобы узнать, в чём в жизни счастье. Именно здесь, на обледеневшем мостике, до тебя доходит, насколько относительно понятие этого состояния. Когда остекленевший, на негнущихся ногах ты спускаешься вниз, это самое счастье тут же наваливается на тебя со всех сторон: стойкий солярный дух, громыхающие горячие дизеля, к которым можно прижаться и окоченевшим телом впитывать живое вибрирующее тепло, и 150 граммов чистого спирта из рук самого командира. А если уж командир лично тебе налил, значит, видит, что ты действительно замёрз, и волнуется, как бы не заболел. И правильно: кто за тебя потом на вахте будет стоять, сопли морозить? Пей и не вздумай отказываться! Один раз по неопытности я чуть было не лишился этой дозы счастья. Когда командир со словами «На, минёр! Согрейся», протянул гранёный стакан, я растерянно взял и, желая разбавить, попросил вестового принести кружку воды. Но командир как-то разочарованно на меня посмотрел и недоумённо произнёс: – Ну, ты даёшь, минёр! Не замёрз, что ли? Так бы сразу и сказал! – и потянулся к стакану с намерением отобрать. Сообразив, что глоток счастья уплывает из рук, я, не мешкая, выпил. И ничего. Правда, едва не задохнулся, икал полчаса, но не умер и, понятно, не заболел. Скажу прямо. Может, всё это: бытовые условия, флотская организация, вековые традиции и вся служба в целом – и выглядит как бессмысленное издевательство над человеческим организмом, но такая закалка и предыдущая школа выживания Военно-морского училища очень мне пригодились в дальнейшей жизни. Сейчас я могу комфортно себя чувствовать в любых условиях: спать зимой в помещении без отопления и половины стёкол и даже без одеяла, не есть неделю или, наоборот, неделю есть не переставая, просить добавки и курковать куски по карманам про запас на случай войны. При этом есть могу всё что угодно и в любых условиях. И ничего: ни толпы откормленных тараканов, с топотом пробегающих через стол, ни банды голодных крыс, выглядывающих из углов кают-компании в надежде что-нибудь стащить, не могут повлиять на мой здоровый аппетит. Я также могу месяц не спать, а затем завалиться в берлогу и столько же безвылазно спать, причём делать это могу где угодно, на чём угодно и даже стоя. Тут важно, чтобы вовремя будили на кормёжку и – обязательно – на политинформацию. Но не один я такой герой – зачем себя нахваливать? Совершенно ответственно заявляю: любой, даже самый завалящий подводник-дизелист способен вынести все эти тяготы. Почему именно дизелист? Я ничего не имею против наших братьев атомоходчиков, им тоже приходится несладко, но даже они не будут спорить, что самый плохой подводный атомоход по условиям человеческого существования отличается от самой хорошей дизелюхи так же, как столичный «Метрополь» от «Дома колхозника» в уездном городе Урюпинске. Тут надо сделать небольшое лирическое отступление. Прежде всего о том, что всё здесь написанное есть чистая правда на целых девяносто пять с половиной процентов. Только в оставшихся четырёх с половиной я позволил себе дать волю вымыслу, что, впрочем, вполне допустимо в художественном произведении. А так как целью моих литературных упражнений является описание событий, происходивших во вьетнамском порту Камрань и его окрестностях, то позвольте немного истории. В первый раз русские моряки появились у этих берегов в 1905 году, когда эскадра адмирала Рожественского, совершавшая беспримерный переход с Балтики на Тихий океан, вынуждена была завернуть сюда для пополнения запасов угля, воды и продовольствия. Благодаря козням союзников-французов, которым принадлежал тогда Аннам, кораблям пришлось простоять на рейде целый месяц. В бухту их так и не пустили. Уголь грузили в море с транспортов, прибывающих из Сайгона. Погрузка угля даже у пирса – работа из разряда каторжных, и о том, как это выглядело в море, особенно штормовом, мне даже подумать страшно. Помня уроки той далёкой войны, Советское правительство в конце 70-х годов заключило с Вьетнамом соглашение о строительстве и совместном использовании в Камрани базы. Корабли ВМФ СССР, следующие на боевую службу в Индийский океан, получили возможность пополнять необходимые запасы, ремонтироваться, а экипажи – получать небольшой отдых. Конечно, Камрань нельзя было назвать полноценной ВМБ7. По сравнению с американскими базами, разбросанными по всему миру, она была меньше и менее оснащённой, но всё равно значение её было огромно. Что же представлял собой в те годы пункт материально-технического обеспечения Камрань, осколок доживающей свои последние годы Советской империи? К моменту создания базы от прежних хозяев – американцев – мало что осталось, не считая 26 000 мин, которые нашим сапёрам пришлось обезвредить. Поэтому титанических трудов стоило создать на пустом месте всю инфраструктуру. Проблемы возникали на каждом шагу. Банальное обеспечение базы и заходящих в неё кораблей чистой питьевой водой потребовало принятия нестандартных технических решений. Возить воду из Сингапура танкерами (как это делали американцы) было чрезвычайно дорого и ненадёжно. Сначала пошли по пути бурения скважин. Вот как описывает эту эпопею в своих воспоминаниях бывший начальник штаба 17-й оперативной эскадры, контрадмирал в отставке Красников: «По снабжению водой дело обстояло крайне напряжённо. Глубинные насосы скважин заиливались и выходили из строя, ремонт их на месте был неэффективен. Отправка вышедших из строя насосов во Владивосток положительных результатов не давала: ремонтировались долго и, как правило, в Камрань не возвращались. Скважины постепенно выходили из строя и, как следствие, – дефицит воды. Нужно было искать другие, альтернативные варианты решения проблемы. Помог случай. Изучил внимательно карту полуострова. Вижу: озеро, 5–6 км от пирсов. Прибыл на место, осмотрелся. Грязный берег, грязная, зелёная вода, стадо мелких коров на водопое. А почему не попробовать? Далее „дело техники“: сделан эскизный план на клочке бумаги, вызваны исполнители, поставлена задача, сроки, доклады… и работа закипела. Не без труда „изъял“ со склада электромеханической службы эскадры два насоса производительностью 300 тонн в час каждый. Построили на берегу озера водонасосную станцию, установили водозаборные трубы с невозвратными клапанами на концах, которые были подвешены между якорем и поплавком примерно в середине толщи воды. Подвели электропитание, проложили электропровод, а на возвышенности – водоподъем с ёмкостями для отстоя, хлорирования и очистки воды». Так же непросто было организовать на пустом месте и электроснабжение гарнизона, и даже обеспечение хлебом. Когда же все технические вопросы были решены, на первое место вышел так называемый человеческий фактор. Приходилось усиленно охранять от местного населения не только электрические кабели (которые они умудрялись рубить даже под напряжением), но и водяные трубопроводы. Когда запустили первую пекарню, к окончанию выпечки, в ночное время военнослужащие вьетнамской армии гроздьями висели на заборе. Это происходило не из-за склонности вьетнамцев к воровству (народ этот отличается редкой честностью и порядочностью), а из-за того, что страна ещё не восстановилась после многолетней войны и кушать попросту было нечего. К моменту нашего прибытия в Камрань база была уже полностью отстроена и обустроена. Под знойным тропическим солнцем в роскошной бухте с чистейшей водой, в окружении живописных пейзажей вольготно расположились пирсы, казармы, городки гражданского и военного персонала, госпиталь, аэродром и даже клуб. Всё это за несколько лет было возведено нашими строителями на чужой земле. Денег не жалели, всё делалось с размахом, основательно, крепко, с расчётом остаться тут навсегда. Счастливчики, попавшие служить в этот райский уголок, могли с уверенностью смотреть в будущее: два-три года пребывания здесь обеспечивали безбедное проживание как минимум до пенсии, а мичманам и прапорщикам, засевшим на многочисленных складах базы, – так и до пенсии их правнуков. Тяжела и опасна была служба этих столпов боеготовности флота. Постоянное балансирование на грани: надо дать начальству, себя не обидеть да чтоб и на корабли что-то осталось. За последнее десятилетие перед развалом СССР, в эпоху всеобщего дефицита сложился тот колоритный тип виртуоза – вора-мичмана, незаменимого инструмента перераспределения народного богатства. Это была особая неприкасаемая каста. Порой смешно и горько было наблюдать, как перед подобной особью, великодержавно царившей на своём отдельно взятом складе, унижались и пресмыкались полновесные майоры и полковники в надежде заполучить себе на паёк лучший кусок. Картина не столь далёкого прошлого: продовольственный склад соединения подводных лодок в тогда ещё закрытом порту Владивосток. Клондайк, остров сокровищ для простых смертных, офицеров и мичманов корабельного состава в то голодное время. Между стеллажей с ящиками консервов, с шоколадом, кофе, воблой и всем прочим, чего в магазинах тогда отродясь не бывало, движется фуражка невообразимых размеров – аэродром с лихо заломленной тульей. Она едет, гордо возвышаясь над лоснящейся, пылающей спиртовым пожаром, невероятно солидной и самовлюблённой физиономией. Следом из-за ящиков показывается и весь необъятный кубометр туловища начальника склада. Но кто же он? Погон не видно. Майор? Полковник? А если – страшно даже подумать – генерал?!! Чем чёрт не шутит, может, в наше неспокойное время только ему и под силу командовать этим особо важным подразделением? – Ваше звание, товарищ…? Как записать? Тут надо звание указать в накладной…, – и тут же понимаешь, что сморозил глупость. Героев надо знать в лицо! Следует ответ, исполненный такого непоколебимого достоинства, которое не снилось и десятку адмиралов, вместе взятых: – Я Ми-и-иЧЧмаНН!!! Всё, вопросов нет. Это сказано так, что понимаешь: нет больше никакого смысла месяцами сидеть на железе в прочном корпусе, ходить в автономки и на боевые службы, героически преодолевая все тяготы и лишения подводной службы. Никогда тебе, бедному, не испытать такого полёта, не достичь таких высот! «Я Ми-и-иЧЧмаНН!» – и этим всё сказано!5 О великом и могучем и о том, как неожиданно могут пригодиться школьные знания
Продолжим повествование. До кокосовых пальм над головой и бананов на обед, ожидающих нас в вожделенной бухте тёплого Южно-Китайского моря, ещё надо добраться, а пока у нас унылые будни и суета несусветная. Дни несутся, как в безумном калейдоскопе, – дурдом отдыхает, и конца-края этому состоянию не видно. Все события происходят в экстремальном режиме, только успевай поворачиваться: бункеровка водой и топливом, погрузка продовольствия, регенерации, запасных частей и прочего имущества, которое может понадобиться в дальнем походе. Особенно важная часть предпоходовой подготовки – приём-передача личного состава. Дембелей, которым скоро домой, надо кому-то сплавить, вместо них получить моряков помоложе, и при этом желательно не полных идиотов. А как с первого взгляда определить, кто есть кто, – никому неизвестно. Лодка – что проходной двор. По отсекам бродят толпы народу: проверяющие, помогающие и какие-то вообще неизвестные личности. Может, это шпионы? Ну и чёрт с ними, лишь бы не мешали. Работяги с судоремзавода что-то пилят, выносят, приносят, варят, срезают и опять приваривают. Шум и скрежет такой, что ушам больно, дым, что называется, стоит коромыслом, от него першит в горле и слезятся глаза. Но и в этой обстановке офицеры самоотверженно трудятся: в кают-компании стрекочут печатные машинки, изводя килограммы бумаги на инструкции, приказы, планы и прочую макулатуру, механик с выпученными глазами носится по отсекам, переругивается с работягами, проверяет выполнение работ и устраивает разносы зазевавшимся бойцам. Даже замполит чем-то озабочен. С утра бродит по отсекам, пристаёт и мешает всем. Перед обедом придрался к акустику за то, что у него в рубке бардак. На что тот вполне резонно заявил: – Вам, товарищ капитан третьего ранга, хорошо: рот закрыл – рабочее место убрано! Зачёт по глубоководному погружению, хоть и со второго захода, мы получили. На этот раз ничего не произошло. Ничего не оторвалось, не отвалилось и не лопнуло, но куда-то делись двадцать тонн солярки, которые были в наличии до начала погружения. Находились они в одной из топливно-балластных цистерн, которые конструктивно так устроены, что топливо по мере расходования замещается забортной водой. И вот оно как-то так заместилось, что воды сколько угодно, а топлива нет, хоть ты тресни. Куда делось – никто не знает, но разбираться некогда, списали по акту и тут же получили новое, даже ещё больше, чем было. А что делать? Лодку надо побыстрее выпнуть на боевую службу, графики соблюсти и в Москву доложить. А то, что цистерна дырявая и топливо при первом же погружении опять в море вытечет, никого уже не волнует. Страна у нас богатая, лесов, полей и рек, а нефти в особенности, много. Пусть империалисты проклятые завидуют и экономят себе каждый литр. С горем пополам заменили боезапас. Почему с горем? Объясню. У торпед, как и у колбасы, есть свой срок годности, после которого их, как и колбасу, использовать ещё, конечно, можно, но нежелательно и даже опасно для здоровья. От несвежей колбасы в худшем случае понос случится, а от просроченной торпеды можно и на воздух взлететь. Поэтому перед боевой службой те торпеды, которые уже год пролежали в аппаратах и на стеллажах, приходится выгружать и взамен получать новые. Двадцать одну из двадцати двух таких несвежих торпед, несмотря на двадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер, мы выгрузили без особых приключений и даже быстро, за какие-то три часа. Уже давно стемнело, и время было такое, когда дети, посмотрев «Спокойной ночи, малыши» и в очередной раз не дождавшись папы с работы, легли спать, а их мамы, окончив в свою очередь просмотр «Прожектора перестройки» и нагрев супружеское ложе, всё ещё надеялись увидеть своего благоверного дома (впервые за эту неделю) и чутко прислушивались к шагам на лестнице. Решался вопрос, что же нам, обмороженным, грязным и уставшим, сегодня делать: оставаться ночевать здесь, на опостылевшем железе, или в предвкушении тепла и домашнего уюта сделать рывок и успеть на последний автобус в город. Понятно, что второй вариант был предпочтительней, но оставалась последняя торпеда, засевшая в носовом торпедном аппарате номер два. Чтобы сбылись надежды всего экипажа на достойный отдых в тепле и уюте, кому – в домашней, а кому – просто в чистой постели, от меня требовалось срочно торпеду извлечь, выгрузить на пирс и укатить на специальной каталке на ТТБ8. После чего к полуночи ещё можно было успеть домой и оставаться там аж до шести утра. От нас, минёров, зависело хрупкое семейное счастье 22 человек офицерско-мичманского состава. И хотя не все участвовали в выгрузке, все вынуждены были сидеть в своих отсеках по тревоге, как и положено при подобных манипуляциях с боезапасом. Но мы, как говорится, предполагаем, а Бог располагает. Не суждено было нам ни в эту ночь, ни в другую, да что там – во всю последующую неделю отметиться дома. Хотя и вёл я тогда жизнь скитского праведника: не пил, не курил, жене не изменял, в партию не вступал, но, видно, чем-то всё же успел прогневить Господа. И постигла меня неотвратимая, как крах мирового империализма, кара за что-то когда-то мной содеянное. Я думал, какое же такое злодейство успел совершить в своей тогда ещё короткой жизни, вспоминал детство, юность, «мои университеты», но достойных злодеяний отыскать так и не смог. Ну не считать же махровым злодейством распитие бутылки пива на троих в песочнице, будучи уже в детском саду, в старшей к тому же группе. Или угон велосипеда в третьем классе, на котором мы с пацанами полдня катались, набили «восьмёрку», и потом вернули на место. Я уже начал склоняться к мысли, что отвечать приходится за то, что в пятом классе, поднаторев в химии, я самым бессовестным образом выводил из дневника заслуженные двойки и замечания по поведению. Да, безусловно, это страшный грех, но он был так давно, что как-то не верилось в такую злопамятность высших сил. Покопавшись в более близких временах, я наконец нашёл то, что искал. Да, было оно, злодейство, и не далее как позавчера, и надо же – уже и расплата наступила! Пол-литра спирта, взятого у командира на прошлой неделе для списания утопленного в море бинокля, я по назначению не употребил. Бинокль так и остался несписанным, а весь спирт мы с Васей-механёнком и младшим штурманом выпили в их каюте на ПКЗ9, при этом ещё и закусывали казёнными продуктами из провизионки и на чём свет стоит крыли начальство и (страшно сказать) самого командира! И вот теперь, когда все на взводе и экипаж считает минуты до отхода последнего автобуса, эта проклятая двухтонная болванка застряла в своём логове и наотрез отказывается оттуда выходить. Флагманский минёр – старый облупленный каптри – этих торпед за свою загубленную на подводном флоте жизнь загрузил и выгрузил не одну сотню, но сейчас и он в замешательстве стоит перед открытым зевом торпедного аппарата и чешет отполированную лысину. Мы же всё делаем правильно, по выверенной и накатанной поколениями минёров технологии! Тут не требуется умение брать тройные интегралы или бином Ньютона различными способами доказывать, тяни-толкай – вот и вся наука. К хвостовику торпеды прикреплён специальный зацеп, трос от которого намотан на электрошпиль. Шпиль гудит-надрывается, тянет, искрит и уже начинает дымиться. Трос – как струна, а торпеда – ни с места. Подошли в отсек командир со старпомом. Кэп для начала выразился шестиэтажно. Не помогло. Ещё добавил: гамадрилами пьяными обозвал, папуасами рифлёными, румынами гваделупскими и ещё как-то, не помню уже. Всё равно не идёт, зараза! Встали отцы-командиры в недоумении посреди отсека и не знают, чем еще можно помочь. Старпом предложил залезть на трос и попрыгать. Залезли, попрыгали. Боцман к ним присоединился, потом механик. Трос пружинит, гудит – ноль эффекта. Лежит торпеда себе в аппарате, словно приклеенная. Когда в отсеке появился замполит, у всех затеплилась надежда. Оно, конечно, понятно, что без идеологической поддержки и тут не обойтись, но меня особенно вдохновила масса его тела. И правда, замполит у нас был хороший, килограммов сто живого веса. Чтобы такое добро зря не пропадало, командир и его загнал прыгать на трос. Так они и скакали, пока не устали или не укачались. В итоге командир ещё раз всех обложил: одних за то, что плохо тянули, других за то, что плохо прыгали, и в ещё более страшных выражениях обрушился на «мудоголовых кропателей» из Штаба, по стратегическим планам которых мы завтра уже в семь тридцать утра должны сниматься со швартовых и следовать в Конюхи10 на погрузку ЯБП11 . – Делайте что хотите, хоть членами своими её оттуда выковыривайте, но до пяти утра о выгрузке доложить! А не то я устрою вам… ужасы половой жизни…!!! Тут я должен сделать небольшое лирическое отступление и заранее попросить прощения у чрезвычайно интеллигентных и особо чувствительных читателей, а особенно у читательниц, мнением которых очень дорожу. Сам я такие выражения никогда не употребляю и даже не знаю об их существовании. Но командир!.. Как я могу за него отвечать? Заставить молчать всю книгу одного из самых главных персонажей я не в силах. Пусть я потеряю часть своих потенциальных читателей, но против правды жизни пойти не могу. Обращаю ваше внимание, что словосочетания эти – это не какая-то там банальная площадная брань, а высокий штиль, которому есть даже определение в Корабельном уставе. «Флотская ненормативная лексика, – сказано там, – это комплекс непечатных выражений, предназначенных для управления кораблём, частью и соединением. Служит весомым дополнением к сводам „командных слов“ и „эволюционных сигналов“, способствует повышению скорости исполнения команд и пресекает всякие сомнения в необходимости немедленных действий по их реализации». Надо заметить, что командир наш был человек культурный и вполне интеллигентный. Он даже носил очки! Кроме того, читал. Даже сейчас, когда в суете сборов некогда было порой и в гальюн сходить, таскал в портфеле потрёпанный томик Платона и в редкие свободные минуты с интересом его листал, и что-то даже подчёркивал. Он не только знал, как правильно поставить в сложноподчинённом предложении неопределенный артикль «бл@дь», но запросто мог перевести на нормальный русский язык и даже ответить какому-нибудь умнику на вопрос типа «На чём основывает уверенность и императивность своего морального действования тот, кто не намерен для обоснования абсолюта этики опираться ни на метафизические принципы, ни на трансцендентальные ценности вообще, ни даже на категорические императивы, имеющие универсальный характер?». Можно также сказать, что он был истинный джентльмен: если кого и ругал матом, то обязательно с обращением на «Вы». Будучи на берегу, ни одну красивую женщину не оставлял без достойного внимания: комплимента, приглашения поужинать или хотя бы переспать. Жене своей командир почти не изменял и всегда учил нас, молодых, что супружеская верность – это никогда не изменять жене без необходимости. Как отличный семьянин, отдавал супруге не меньше половины зарплаты, каждый год возил к маме в Ленинград, стоически терпел тёщу и никогда не забывал вовремя преподнести жене цветы или какую-нибудь безделушку. С прочими женщинами был галантен и щедр, и даже если сам предпочитал 96%-ный спирт, то их поил вкусной водочкой. За это ли, за ещё какие достоинства, но женщины платили командиру взаимностью, несмотря даже на его несколько звероподобный вид. Впрочем, даже столь явные признаки интеллигентности, как очки на носу и томик Платона, не мешали командиру быть страшными матерщинником. Как только он приходил на службу и открывал рот, то всё – пиши пропало, сразу же в тексте можно ставить сплошные многоточия. И матерился-то он не со злобы, а как-то само собой получалось и выходило не обидно и даже порой смешно. Вот как однажды, будучи в лирическом настроении, командир рассказал о семейной прогулке в город: – Идём, – говорил он, мечтательно вспоминая о хорошо проведённом выходном дне, – по Набережной: жена… бл@дь, дочка… бл@дь и я… ёб@ый в рот… Дальше продолжать не буду, потому как обычному читателю могут привидеться сплошь махровые извращения, чего, конечно же, там и в помине не было. Просто люди вышли погулять в выходной день по городу, что так редко случается в семье командира подводной лодки. А всему виной эти подлые слова-паразиты. И вот для того, чтобы не грешить против истины в своём, как мы помним, на целых 95,5% правдивом повествовании, я вынужден следующую фразу, которую произнёс командир, воспроизвести целиком, за что слёзно прошу его извинить. А сказал он буквально следующее: – Если до утра эта бл@ская железяка не окажется на пирсе, я тебя, минёр, и всю шоблу твою отмороженную буду е@ть смертным ё@ом по колено в крови! По самые гланды, с особым цинизмом, дерзостью и жесткостью проникновения! – после чего грязно выругался, пнул туго натянутый, загудевший, как басовая струна, трос, сверкнул глазами и убыл на доклад в штаб. Вдохновлённые и окрылённые, мы с удвоенными силами накинулись на подлую «железяку». Чего мы только ни делали! Я даже втихаря, чтобы никто не видел, пробовал строптивицу-торпеду поцеловать. Удалось это мне не сразу и только в заднюю, единственную пока ещё доступную часть. Но даже это не помогло! Исчерпав все внутренние резервы, мы перенесли с палубы в отсек и установили напротив аппарата большую торпедопогрузочную лебёдку. Вновь начали тянуть – не идёт. А лебёдка-то не шутка – пятитонная! Прицепили ещё один, третий уже, трос через систему роликов и погрузочный люк к КамАЗу-автокрану, стоящему в ожидании на пирсе. КаМАЗ попятился, трос напрягся… – Ну, – думаю, – сейчас что-то обязательно должно произойти: или трос лопнет, или торпеда выйдет из аппарата – третьего не дано. Только бы там, в отсеке, никого не прибила! Но нет! Видимо, не испил я ещё до дна всю чашу причитающихся мне страданий! КамАЗ обнадеживающе газанул, пустил густое облако дымовой завесы, отчего тёмная ночь стала ещё темнее и… самым позорным образом начал шлифовать задними колёсами обледенелое железо пирса. Мотор ревёт, дым уже и из-под колёс валит, а машина не движется ни на миллиметр. И тут стало мне так тоскливо и обидно за себя и свою загубленную жизнь, что прямо хоть под этот КамАЗ кидайся. Вспомнилась какие уже по счёту сутки ложащаяся спать одна жена. Вспомнились беззаботные, безоблачные дни детства, юности… Три часа ночи! Нормальные люди лежат в тёплых, уютных постелях, а я тут на морозе, грязный, мокрый от пота и снега, непонятно чем занимаюсь! Командир из штаба вернулся с лицом суровей, чем у прокурора. Видимо там его пытались изнасиловать, а он из последних сил не дался. Как всегда, командир нашёл нужные слова: – Обосритесь, – говорит, – хоть все разом! Калом хоть всю её смажьте, но если через час торпеда не будет на пирсе, я вам…, я вас…! – и опять материться начал. Да так, что даже старпом наш, на что уж сам виртуоз в этом деле, признанный истинный ценитель-профессионал, как барышня, побледнел и затрепетал! Видно, крепко в штабе командиру за нас досталось. Но – нет худа без добра! Слово «смажьте», вылетевшее из его уст в такой оригинальной интерпретации, оживило полёт моей творческой мысли: – Конечно, надо как-то извернуться и попытаться смазать! Не калом, конечно… Где ж его тут столько взять? Но чем?! И как это умудриться сделать? Ведь торпеда плотно лежит внутри железной трубы на специальных направляющих полосах-дорожках. Туда никак не подлезть, никакую смазку под неё и тем более по всей длине нанести не получится. Но что-то надо придумать, ведь должен быть выход! Он всегда есть, надо только хорошо его поискать. Муки творчества… Начинаю лихорадочно соображать, перебирая варианты: – Заполнить аппарат водой? – Нельзя! Если замочить боезапас, торпеда стоимостью около пятидесяти тысяч народных рублей, тех ещё, полновесных советских, выйдет из строя. Мне же придётся до конца жизни её выкупать! – Налить через горловину машинного масла? Можно, в принципе, но поможет ли? Масло слишком вязкое, в отсеке собачий холод, не проникнет в зазоры куда надо, не смажет. – Солярка? Это уже интересней! И тут меня осенило! Школа… органическая химия… Какое самое текучее вещество? Точно, керосин!!! Затечёт даже куда и не надо. Ну конечно, как же я раньше не догадался! Не буду загружать читателя подробностями поиска. Эта эпопея достойна отдельной главы. Скажу только, что в три часа ночи в заснеженном, промерзшем и, кажется, совсем вымершем городе найти две канистры керосина оказалось намного труднее, чем, возможно, целую цистерну спирта. Но уже в полпятого утра через смотровую горловину в трубу торпедного аппарата я вылил дрожащими руками обе канистры этой – на тот момент самой драгоценной для меня – жидкости, подождал пять минут и добавил ещё – для верности – столько же солярки. Через десять минут открыл заднюю крышку, через пять торпеда уже была на стеллаже, а ещё через пятнадцать её уже катили бойцы по заснеженному пирсу на тележке сдавать на ТТБ. В пять утра командир выслушал доклад минёра о завершении выгрузки боезапаса, криво ухмыльнулся и сказал: – Ну вот, видишь… Я же говорил! А ты – «застряла, застряла»! Это где ж видано, чтобы минёр не смог вытащить то, что сам засунул? Затем налил по полкружки спирта. Выдохнули, одним глотком замахнули, шпротами закусили, и на душе будто бы полегчало. Через тонкий шланг командир нацедил из канистры в бутылку и со словами «На, по пятьдесят грамм своим налей, чтобы не заболели» передал её минёру. Через час лодка была готова к выходу в море, а ещё через тридцать минут, согласно планам «мудоголовых кропателей», снялась со швартовых и, зарываясь в бурунах, в клубах пены, понеслась по штормовому морю в Конюхи на погрузку ЯБП.6 Романтика морских будней
Наконец всё позади, закончился дурдом последних недель. Без оркестра и громких речей ранним морозным утром мы тихо-мирно отошли от пирса и встали на внутреннем рейде родной бухты Малый Улисс для дифферентовки. Дифферентовка – это то же самое, что балансировка или, как её ещё называют, вывеска. Приготовившись к погружению, задраив люки и водонепроницаемые переборки между отсеками, лодка начинает принимать в балластные цистерны забортную воду, постепенно погружаясь до перископной глубины. Механик гоняет из носа в корму тонны воды, принимает её в уравнительную цистерну или откачивает. Это делается для того, чтобы лодка могла без хода, при нулевой плавучести, сама уверенно погружаться на глубину, не заваливаясь, абсолютно ровно, без крена и дифферента. Данное мероприятие прошло практически без приключений, только после всплытия вновь обнаружилось огромное пятно разлившегося соляра и выяснилось, что отсутствует старшина команды мотористов, молодой мичман. С утра он маялся похмельной болезнью, так как накануне, во время отходной, сильно перебрал. Сердобольный механик положил его за станцию управления ГГЭДа12 отлёживаться, а когда спохватились, то его там уже не оказалось. Похоже, в последний момент он сумел улизнуть. Разбираться было некогда, но без старшего моториста в море уходить никак нельзя, и мы опять подошли к пирсу. Командир с комбригом тут же кинулись на охоту и, надо сказать, недолго искали беглецу замену. Их жертвой оказался старый мичман Толя Ермолаев, Саныч, как все его называли, добродушный весельчак, моторист с соседней лодки. На свою беду, он сегодня пришёл на службу пораньше и был отловлен ещё на проходной. Комбриг пообещал сообщить Толиной жене, что тот сегодня домой не придёт, и выдал ему из личных запасов дежурную зубную щетку и тюбик пасты. Саныч вернулся домой через семь месяцев. Но вот наконец растаяли за кормой бесснежные сопки промозглого Владивостока, и мы, громыхая дизелями и пугая грозным видом корабли всех вероятных и невероятных противников, следуем в надводном положении на юг в благодатный порт Камрань. Мы – это восемьдесят чумазых подводников и наша дизелюха 641 проекта. Кто не знает, что это за чудо, попробую популярно объяснить. Большая дизельная подводная лодка проекта 641 – так строго и бюрократически-официально квалифицировалась она по нашей терминологии. По американской – игриво и как-то не очень солидно – «Фокстрот». Но даже с таким названием наша красавица была самая многочисленная в составе ВМФ СССР того времени, самая вооруженная (10 торпедных аппаратов, 22 торпеды, 2 из них – с ядерной боевой частью), самая быстроходная и долгоплавающая (автономность по нормам 90 суток, на практике – гораздо дольше). И, что особенно важно в боевой обстановке, в подводном положении она была самая малошумная (чем, как бы ни старались, никогда не смогут похвастаться важные атомоходы, даже самые современные). Был у неё, правда, один недостаток, для кого-то, возможно, не очень существенный, но для экипажа ощутимый и порой даже весьма: лодка была совершенно не приспособлена для жилья. Ежедневно, ежечасно и ежесекундно на своей шкуре каждому подводнику приходилось ощущать полное, как говорится, отсутствие какого бы то ни было присутствия элементарных бытовых условий. Зимой в отсеках холоднее, чем на улице. В надводном положении при зарядке аккумуляторной батареи, когда дизеля работают на продув, сквозняк, что в аэродинамической трубе, всё живое валит с ног. Летом же, а тем более в тропиках, другая беда – изматывающая жара, так как единственный кондиционер (размером в пол-отсека) в исправном состоянии бывает либо первые полчаса после ремонта, либо зимой. Ну а ужасающая теснота – как визитная карточка подводных лодок этого типа. Ощущение такое, что, когда лодку проектировали, никто особо не задумывался, где же здесь будут жить люди. Когда построили, дошло, что сама она ходить не будет, людей надо где-то размещать, будь они неладны. Но раскинули мозгами, подумали и… ничего переделывать не стали. – Подводникам не привыкать, разместятся как-нибудь, – так, наверное, и порешили. Таким образом, оказалось, что штатных спальных мест хватает только для двух третей личного состава. Очевидно, посчитали, что оставшаяся треть должна постоянно стоять на вахте или спать стоя. Конечно, в автономке или на боевой службе, когда нет «пассажиров», места хватает всем. И даже последний «карась» – матрос первого года службы – на торпеде, в трюме ли – в конце концов обустроит себе какую-никакую лежанку. На кратковременных же выходах – на стрельбы или отработку задач, когда на борт загружается ещё 8–10 штабистов, которым по законам гостеприимства приходится уступать свои обжитые уголки, несладко приходится всем. Именно в такое время особенно актуальными становятся выражения: «на флоте бабочек не ловят», «в кругу друзей е@лом не щёлкай» и «что такое не везёт и как с ним бороться». Если же тебе повезло и, сменившись среди ночи с вахты, пройдя по отсекам, переступая через тела, распластавшиеся прямо на проходе, ты обнаружил свободную койку и упал на неё, то не вставай без крайней необходимости, иначе на твоё место тут же завалится другой такой же ночной бродяга, рыскающий по кораблю в поисках пристанища. А если не повезло? Что делать, если, сменившись в четыре утра, ты под маты сладко спящих подводников, по их рукам и ногам из конца в конец прошел лодку и не нашел свободного пространства для своего усталого тела, а спать остаётся меньше трех часов? Последняя надежда – второй отсек – офицерская кают-компания размером с купе поезда. Но под рёв вытяжного вентилятора на двух ярусах там уже корчатся четверо господ офицеров. Свободным остаётся стоящий посередине стол – полметра на полтора. И в чём был – в канадке, шапке-ушанке, в валенках (в отсеке холодно – та самая аэродинамическая труба) – заползаешь на это ложе и выключаешься, не успев коснуться головой его твёрдой поверхности. – Но что за ерунда? Почему свет? Какой гад толкает в спину – я же только лёг! А? Что? Уже семь утра? Пора накрывать на стол? В глаза бьёт яркий операционный свет (стол кают-компании при необходимости становится и операционным). Ожидая, когда освободится место, с тарелками в руках стоит матрос-вестовой. Очередное утро подводника… Позади неприкаянная ночь, впереди – насыщенный день – морская романтика… мать её!7 Неравный бой, или Воспитательные манёвры
Новый день не заставил себя долго ждать. Я ещё не успел освободить стол, на котором провёл ночь, как вдруг ожил динамик корабельной трансляции и хрипло разразился прямо в ухо: – Команде вставать, произвести малую приборку! Ну что ж, надо идти поднимать стадо… Покорный судьбе, я встаю. Вестовой тут же застилает стол скатертью и начинает выставлять посуду. Натыкаясь спросонья на переборки и механизмы, пробираюсь в свой седьмой отсек, командиром которого по боевому расписанию и являюсь. Темно. Со всех сторон слышится сладкое посапывание моряков, забивших, по своему обыкновению, на всё: на корабельный распорядок, на прозвучавшую команду и на вредного лейтенанта, почти их ровесника. Конечно, можно понять и их: в отсеке холод собачий, нос из-под одеяла страшно высунуть, а тут ещё тревоги, тренировки, приборки – кому это надо? Уж точно не им. Но так уж на флоте повелось, что матросу никогда ничего не надо, и заставить его что-либо сделать, хотя бы даже за собой убрать, – почётная обязанность офицера. Сухой щелчок рубильника – глаза щурятся от яркого света. Раздаются недовольные голоса с пожеланием оторвать кому-то руки. Начинается вялое шевеление. С кроватей, в три яруса развешенных вдоль отсека, в узкий проход нехотя сползают те, кого бедные американцы тогда считали «советской военной угрозой». Дембеля и годки продолжают нежиться, вылёживая положенные им по сроку службы лишние 10 минут. Несколько энергичных фраз с элементами ненормативной лексики, несколько резких движений – и койки уже пусты. Остаётся разогнать по отсекам всех лишних – и можно немного расслабиться, пока шестеро оставшихся своих изображают «малую приборку». Но не всегда это было так просто – обуздать свору забуревших годков, желающих жить по своим законам. Если не поставить себя сразу, тут же будешь осёдлан. Человеческая натура такова, что постоянно ищет, где лучше. Зачастую за счёт других. Эти поиски не прекращаются и в суровых условиях воинского коллектива. На корабле всегда дел невпроворот, но диалектика такова, что матросу всегда интересней водку пить или на боку лежать, чем что-нибудь делать. Задача начальника в этом конфликте интересов заключается в том, чтобы никогда не страдало дело. Соблюсти баланс не просто, а часто и невозможно, поэтому порой случается всякое. Вот и со мной на заре туманной юности произошла история… Я, ещё розовощёкий молодой лейтенант, пороха и крови не нюхавший, заступаю дежурным по кораблю. Неделю назад был переведён из другого экипажа, поэтому матросов ещё даже по лицам плохо различаю. На борту, кроме меня, семеро вахтенных и пятеро мотористов, оставленных механиком для устранения какой-то неисправности. Остальной личный состав, как и положено, при стоянке в базе, отдыхает в казарме на берегу. Обязанность дежурного в этой ситуации проста, но предельно ответственна – не дать стоящей у пирса подводной лодке утонуть или, не дай бог, сгореть. Это достигается регулярными обходами по всем отсекам с производством замеров, проверок и внесением в вахтенный журнал соответствующих записей. А чтобы бойцы не расслаблялись и были всегда начеку, необходимо ещё сыграть пару учебных тревог по борьбе за живучесть, желательно под утро, когда сон покрепче. И вот моё первое самостоятельное дежурство по кораблю. Развод, инструктаж, прохождение мимо штаба торжественным маршем. Затем строем прямо на корабль. Заступили, приняли лодку. Всё вроде нормально, только вахтенные как-то странно между собой переглядываются. Исполненный ответственности, я приступил к делу со всей серьёзностью: собственноручно проверил все клапана и задвижки, осмотрел трюма, выгородки, произвёл необходимые замеры и всё равно не мог успокоиться. Шутка ли – мне, без году неделя офицеру, доверили целый боевой корабль! Принимая дежурство, я расписался в вахтенном журнале и вот теперь полностью за него отвечаю! Около полуночи я ещё раз прошёлся по отсекам. Вроде всё в порядке, в трюмах сухо, мерно гудят приборы, которые должны гудеть, молчат те, которые не должны, люди на местах, пару часов можно и вздремнуть. Наказываю вахтенному центрального поста разбудить меня через два часа, уединяюсь в кают-компании и с чувством выполненного долга спокойно засыпаю. Через два часа меня никто не разбудил, я проснулся сам через три с ощущением, будто что-то не так. Выхожу в центральный пост – пусто! Никого нет! Где вахтенный? Иду по отсекам. Четвёртый, пятый, шестой – пусто. Ни одной живой души! Подводная лодка, этот сложнейший механизм, к тому же с ядерным оружием на борту, брошена на произвол судьбы! Открываю переборочную дверь в седьмой, и становится ясна причина странных перемигиваний накануне. В узком проходе между шконками стоит длинный раскладной стол. На нём водка, гора продуктов, украденных накануне из провизионки. Несколько карасей в углу покорно чистят картошку. За столом годки в состоянии, когда море уже практически по колено, поворачивают недовольные физиономии. В глазах разочарование и немой вопрос: чего тебе, лейтенант, надо? Действительно, а что мне надо? Ну, отдохнут люди, напьются, расслабятся… Ну, морды молодым немножко набьют… Лодка брошена? Ну что ж, послужи за них сам, посиди в центральном посту, полазай по трюмам, по аккумуляторным ямам, и, дай бог, до утра ничего не случится. Только одно «но»: как потом служить с ними дальше? Если сейчас спустить, нечто подобное будет повторяться каждый раз. Пытаюсь обойтись, что называется, малой кровью, но на вежливое предложение всё убрать и разойтись звучит совсем не вежливое предложение заткнуться и пойти куда-нибудь подальше. С такой формой взаимоотношений между начальником и подчинёнными мне ещё не приходилось сталкиваться, поэтому я растерян. Ситуация выходит из-под контроля. Лихорадочно соображаю, что делать. Самое главное – не потерять лицо и немедленно восстановить порядок. Вспоминаются уроки старпома и старших товарищей. Ясно одно – действовать надо агрессивно и решительно. Чтобы не пострадали караси, отправляю их из отсека. Годки за столом недовольны: кто будет прислуживать? Пьяные, развязные голоса предлагают лейтенанту не качать права, а сесть с ними и выпить. Наверное, тоже вариант… Сразу можно решить все проблемы – сделаться в доску своим парнем, а потом и за водкой, если что, сбегать… Но нет! Не для этого меня пять лет на офицера учили! Делаю последнюю, уже чисто формальную, попытку решить всё мирно: даю минуту, чтобы прекратить безобразие и разойтись. Но минуты ждать не пришлось. После прозвучавших угроз и витиеватого, состоящего целиком из мата предложения, смысл которого сводился всё к тому же «а не пойти ли тебе, лейтенант…», совершенно неожиданно для себя, ударом ноги я опрокидываю стол. Посыпались бутылки, зазвенела посуда, и кому-то стало очень обидно, что такой прекрасный вечер приходится так рано завершать. Первым подскочил с места и решительно ринулся в бой тот, который уже часа два как должен был стоять в центральном посту на вахте. За ним с явно недружественными намерениями стали подниматься остальные. Отбросив в сторону всякие условности, на заявление первого «ты чё, сука, сделал!? Да я щас тебя урою!» я ответил прямым ударом в челюсть. Ответил, надо сказать, удачно, потому что до конца свары он под мой кулак больше не попадался. Так и крутил головой, сидя на заднице, тщетно пытаясь подняться. Заняв позицию спиной к выходу, я изготовился к неравной битве с превосходящими силами противника. Благо, что ширина прохода не позволяла навалиться всем разом, а вынуждала подходить под раздачу по одному, строго по очереди. Выгодная диспозиция позволила мне сорвать планируемый блицкриг, быстро разбить в кровь несколько ртов и носов и значительно охладить наступательный пыл. Какое-то время пьяный кураж заставлял недругов кидаться на амбразуру ещё и ещё, но уже без прежнего энтузиазма. Чувствуя, что правая рука начала уставать, я напоследок отправил в нокаут того, который получил по морде первым и уже почти было оклемался. Вновь развалившись в узком проходе, он загородил собой дорогу нападающим. Воспользовавшись передышкой, я выскочил из отсека, захлопнул переборочную дверь, а чтобы её невозможно было открыть изнутри, положил на зубья кремальеры болт. Пока пленники не опомнились, я быстро вскарабкался на верхнюю палубу и ломом застопорил аварийный люк седьмого отсека, исключив всякую возможность выбраться на свободу и этим путём. В довершение снова спустился вниз, полностью обесточил отсек, перекрыл воду и – самое главное – отключил отопление. А так как на дворе был январь, то через час температура внутри железной бочки сравнялась с забортной. Ещё через час все оставшиеся в отсеке протрезвели, и, как изрёк легендарный Сильвер из «Острова сокровищ», «оставшиеся в живых позавидовали мёртвым». Остаток ночи прошел относительно спокойно. Я сам проверял лодку, спускался в аккумуляторные ямы, включал-выключал вытяжные вентиляторы, делал замеры и всё, что положено было делать вахте корабля. Какое-то время по металлу переборочной двери стучали, но после того как я объявил, что тех, кто не вымерзнет и останется в живых, я выпущу на волю не раньше рассвета, стучать прекратили, наверное, начали собирать в темноте одеяла и прятаться под матрацы, чтобы не вымерзнуть окончательно. Ровно в семь, как и обещал, я подключил все системы жизнеобеспечения, врубил свет и вошел в отсек. Те, кто несколько часов назад хотел меня «урыть», заметно присмирели. Кидаться с кулаками больше никто не стал. Щурясь после нескольких часов полной темноты от яркого света, стуча зубами, они нехотя выползали из-под матрацев и груды одеял. Поглядывая друг на друга украдкой, стыдливо отводили глаза – разбитые губы, опухшие носы и заплывшие синими кровоподтёками глаза, видимо, вызывали не самые приятные воспоминания. На мой вопрос «Жалобы и заявления имеются?» ответа не последовало. Слышалось лишь угрюмое, сосредоточенное сопение. – Ну а если все довольны, то «кому стоим»? Быстро навести порядок, и через полчаса всем быть на пирсе, на подъёме флага! По прибытии экипажа я, как и положено, по форме доложил командиру, что «во время дежурства происшествий не произошло». При этих словах все мои ночные арестанты, стоявшие тут же в строю, мучимые страхом неминуемой расплаты и, возможно, угрызениями совести, заметно напряглись. Они казались ещё бледнее и беспомощнее, чем когда я освободил их из заточения. Зная крутой нрав нашего командира, мудрого воспитателя, ярого приверженца педагогической системы Макаренко, а в прошлом – чемпиона Сибири и Дальнего Востока по боксу, им было чего опасаться. Но история не получила огласки. Я не стал никому докладывать, а просто в конце дня, перед сменой с вахты, собрал в злополучном седьмом отсеке всех имевших к инциденту непосредственное отношение и там доходчиво, не стесняясь в выражениях, объяснил, какие они скоты, с чем все присутствующие тут же и согласились. Потом они долго извинялись и просили считать конфликт исчерпанным. Надо ли говорить, что после этого случая все мои распоряжения выполнялись, как и записано в уставе, «беспрекословно, точно и в срок».8 О дедовщине и не только
В конце восьмидесятых стало модным ругать последними словами офицеров и армию в целом. Гнилая столичная интеллигенция в очередной раз затеяла крестовый поход против своей страны. Как всегда в этом случае, объектами их нападок стали самые важные для сохранения государственности институты: армия и спецслужбы, которые хоть и считались структурами силовыми, но оказались совершенно бессильными перед подлым предательством изнутри. Продажные журналюги, отрабатывая свои тридцать серебряников, с особым прилежанием принялись за дискредитацию всего и вся. Результата их разрушительной деятельности долго ждать не пришлось. Однажды, всего лишь на третий год перестройки, какая-то сумасшедшая тётка ни с того ни с сего накинулась на меня в автобусе, обозвала дармоедом и во всеуслышание объявила, что именно такие, как я, развели в армии дедовщину, издеваются над их сыновьями, ничего не делают и объедают государство. Незаслуженное обвинение всегда обидно, но самым неприятным здесь было то, что глупую тётку живо поддержала большая часть пассажиров автобуса. После этого случая я перестал появляться в общественных местах в форме. Процесс, как говорится, пошел, и очень скоро всё перевернулось с ног на голову. Никому невозможно было что-то объяснить, как-то обелиться. Известные слова Наполеона о том, что народ, не желающий кормить свою армию, скоро будет кормить чужую, вызывали в лучшем случае снисходительную улыбку. Преобладало мнение, что наступила эра всеобщего братства, внешних врагов у нас нет и никогда уже не будет, слова Наполеона безнадёжно устарели и, следовательно, не про нас. Вместе с тем с небывалым энтузиазмом передовая часть общества кинулась на поиски врагов внутренних. Долго искать не пришлось. Скинули с постамента железного Феликса, подставили в Тбилиси и в Вильнюсе своих солдат. А тут ещё про неуставные отношения в полный голос возопили все кому не лень. Очень скоро у большинства населения страны сложилось стойкое представление о том, что кроме дедовщины в армии ничем больше не занимаются и что именно офицеры насаждают в воинских коллективах это позорное явление. О том, что это бред, знали все, кто служил, но их мнение никого уже не интересовало. Я ни в коем случае не хочу сказать, что проблемы не существовало совсем. Была, и ещё какая! Появившись в начале семидесятых, когда в армию стали призывать кого попало, в том числе судимых, дедовщина пышно расцвела с началом перестройки. Уголовные понятия, которым при офицерах-фронтовиках не было места в казармах и матросских кубриках, постепенно проникли и сюда. Сложилась неформальная иерархия, согласно которой матрос, отслуживший меньше года, именуемый «карась», обязан был выполнять все распоряжения старослужащих независимо от их званий и должностей. Годки и дембеля, отслужившие, соответственно, больше двух и двух с половиной лет, уже не драили гальюны, не занимались приборками и другими грязными работами, предоставляя это почётное право карасям. Хочу сказать, что, являясь ярым противником дедовщины, я, однако, усматриваю здесь некоторый элемент справедливости, потому как считаю, что глупо отвлекать на уборку гальюна классного специалиста, имеющего богатый опыт и обширные знания, в то время как есть масса молодых, неподготовленных матросов, которым кроме гальюна пока и доверить-то нечего. Но одно дело, когда грамотный и требовательный старшина даст оплеуху сачкующему лентяю, и другое, когда какое-то закомплексованное чмо, униженное и обиженное в прошлом и потому затаившее злобу на весь белый свет, начинает тиранить безответных карасей, уверившись, что имеет на это полное право. Отсюда становится ясно, кто же, собственно, издевался над молодыми матросами и солдатами. Кто они – эти абстрактные «деды» и «годки»? Может быть, это какие-то кровожадные монстры из голливудских кинокошмаров? Нет, это те же самые «духи» и «караси», отслужившие год-полтора и дождавшиеся наконец-то своего звёздного часа. Это те же самые сыновья заплаканных мамочек, в первый год распускающие сопли, жалующиеся, что их обижают, на второй год сами становящиеся садистами. Кто виноват в том, что в звериной натуре человека сидит потребность гнобить слабого, унижать безответного? Подавляющее большинство молодых матросов безропотно принимало такое положение вещей. Они работали, терпели, переносили все унижения и побои, ожидая своего звёздного часа, а через полтора-два года сами становились притеснителями, а порой и жестокими истязателями молодого пополнения. Офицеры с разной степени успешностью боролись с этой ущербной системой, но гидра дедовщины оказалась весьма живучей. Зло процветало и крепло, а с началом перестройки приняло совсем уж угрожающие формы. Я, конечно, рад, что сегодня эта проблема не столь актуальна. С сокращением срока службы до одного года она практически сошла на нет. Но такой радикальный метод лечения болезни сродни не менее радикальному методу лечения головной боли с помощью топора. Я не знаю, чему можно научить матроса за один год, возможно, знают те, кто принимал это популистское решение. Хотя вряд ли они что-то знают, потому как в армии, скорее всего, не служили. Я же уверен, что с дедовщиной можно было покончить, не ставя под удар обороноспособность страны. Как? Очень просто – либо профессиональная армия, либо, извините, террор. Не пугайтесь, я никого не призываю ставить к стенке (хотя в некоторых случаях не помешало бы). Игры в демократию принесли армии немало бед. В итоге что получалось? Офицеров постепенно лишили всех прав, отобрав у них почти все меры принуждения. По этим причинам очень скоро у командиров низового звена не стало реальной возможности для наведения уставного порядка ни методом принуждения, ни методом поощрения. А именно на этом – на «кнуте и прянике» – во все времена строилось руководство любым воинским коллективом. Изобрести велосипед тут вряд ли получится. Лишив офицеров реальных рычагов воздействия на подчинённых, высокое начальство не удосужилось объяснить, как в таких условиях наказать зарвавшегося «деда» или «годка», не нарушая при этом закона. И как скоро знаменитые своей категоричностью строки Устава «приказ начальника – закон для подчинённого» будут адекватно восприниматься без оговорки «если подчинённый – сам начальник»? Последним успешным шагом в борьбе чиновников с порядком в вооружённых силах стало упразднение гауптвахты. Потом, правда, опомнились, дойдя до предела и развалив дисциплину окончательно. Гауптвахту вроде восстановили, но процедура оформления туда стала настолько сложной (чтобы не дай бог не нарушились права сажаемого), что командиры часто предпочитали разбираться собственноручно. В описываемые времена поздней горбачёвщины сугубо уставные методы уже плохо действовали. Оборзевшие годки понимали только язык грубой силы и признавали лишь право сильного. Законы практически не работали. Нет, их никто не отменял, но были созданы такие условия, при которых привлечь к ответственности провинившегося матроса законными методами было крайне сложно. Конечно, командир, старпом или старые заслуженные офицеры, имеющие непререкаемый, заработанный потом и кровью авторитет, без труда могли держать в узде стадо самых отмороженных головорезов. Кому-то из годков, может, было и плевать на их профессионализм, на прошлые заслуги, на многочисленные автономки и боевые службы, но было не плевать на решимость и крутость нрава, которая подразумевала исполнение приказаний с первого раза и бегом. В противном случае любой матрос, будь он хоть трижды годком, рисковал нарваться на самое жесткое рукоприкладство или на процедуру, которой я не могу подобрать название в обычном русском языке, но каковое имеется в нецензурном его сегменте. Самым приличным аналогом можно считать глагол «драть». Хоть эта процедура и не предполагала прямого физического контакта, но была крайне болезненна для самоуважения и авторитета провинившегося. После пятиминутной беседы на ковре у командира или старпома любому отморозку хотелось, чтобы его просто отпи@дили. Молодым же офицерам подчас приходилось нелегко, ну и, конечно, случалось всякое. На заре перестройки на одном из кораблей Тихоокеанского флота произошёл такой случай. Молодой офицер запер проштрафившегося матроса в цепной ящик, где тот – назло ему – взял и помер. Был поднят большой шум (гласность как-никак), офицера заклеймили позором, судили, и сидит он, бедняга, возможно, до сих пор. Конечно, это чудовищно – погиб человек (какой – это другой вопрос), но кто виноват? С точки зрения закона сомнений нет – конечно же, офицер. Но что ему надо было делать в ситуации, когда в дупель пьяный матрос, от безнаказанности уже давно забивший на всё, чистосердечно и откровенно посылает всех куда подальше и даже грозит потыкать в лейтенанта ножиком? Кто-то, очень искушённый в педагогике и демократическом словоблудии, может быть, и утихомирил бы разбушевавшегося отморозка речами, идущими от сердца, но лейтенант по неопытности долго разговаривать не стал, скрутил нахала и от греха подальше поместил до вытрезвления в импровизированный карцер. А куда его надо было девать? Погода была жаркая, а в карцере, понятно, тоже было тепло. То ли денатурат на этот раз оказался особенно ядовитым, то ли с чудовищного похмелья не выдержало на жаре сердце, то ли просто срок ему свой пришёл, но матрос взял и умер. А кто виноват? Правильно, – офицер. И ни в коем случае не те, кто придумывал и принимал эти дебильные законы, полностью лишившие командиров дисциплинарной власти. Из многовекового опыта флотской службы следует такой вывод: «куда матроса ни целуй, везде у него жопа». Сказано грубо, но метко и на сто процентов верно. Ничего не поделаешь, такая уж там анатомия. С этим, кстати, были согласны и сами матросы. Некоторые, уходя на дембель, откровенно говорили, что меньше надо было с ними церемониться, а больше драть. Также никто из разбирающихся в сути вопроса не будет спорить с тем, что, как за бойцом ни следи, он, как та свинья, которая везде грязь найдёт, если захочет напиться – изыщет тысячу способов это сделать. Так произошло и у нас ещё при нахождении лодки в родной базе. Трое матросов, усыпив бдительность своих непосредственных начальников, смылись в самоволку в город. Там они благополучно привели себя в нетрезвое состояние, попросту – нажрались, и в поисках приключений на свой зад умудрились изнасиловать проститутку. Я этот объект потом видел, сомнений относительно рода её профессиональной деятельности не возникало никаких, возникал только вопрос – почему изнасилование? Но грех совать нос в дела сердечные. Может быть, там была неразделённая любовь? А может, кто-то из троицы неосмотрительно пообещал жениться? Скорее же всего у парней просто не оказалось денег. Но, что бы там ни было, итогом увеселительной прогулки стало уголовное дело по статье 117 УК РСФСР. Должен сказать, что милиция оказалась на высоте. Улик было не много – три маркированных по спине номером войсковой части ватника с фамилиями владельцев на внутренних карманах. Но проявив чудеса смекалки, пинкертоны из райотдела всего лишь через две недели вышли на след злодеев. Бойцы были арестованы и впоследствии получили по заслугам. Но, как оказалось, виноваты были вовсе не они, а их непосредственные начальники – офицеры, которые не доглядели и не предотвратили. Именно поэтому «нормальные парни, комсомольцы, отличники боевой и политической подготовки парятся сейчас на нарах». Именно эту мысль на следующий день после задержания отличников боевой и политической подготовки нам два часа втолковывал инструктор политотдела – упитанный, розовощекий полковник в новомодных, в металлической оправе очках, специально прибывший в экипаж провести воспитательную беседу с офицерами. Лет ему было около тридцати пяти, гладкий, холёный, похожий на наливное яблочко. Несмотря на внушительное звание, по всему было видно, что тяготы и лишения военной службы счастливым случаем обошли его стороной. В то нелёгкое время стать до тридцати пяти лет полковником можно было либо слетав в космос, либо героически сражаясь на переднем крае идеологического фронта. Исполненный благородного гнева, сверкая плоскими, как у Берия, стёклами очков, он обвинял нас в халатности, попустительстве, непрофессионализме и во всех остальных грехах. Было бы не так обидно услышать подобное от командира, комбрига или другого боевого офицера, который, как говорится, в теме. Который если уж и учинит разнос, то за дело, потому как сам во всем знает толк и право имеет. Но слышать разглагольствования этого хлыща было невыносимо! Тут в ленинскую комнату заглянул командир. Должно быть, проходя мимо, он услышал несколько ярких фраз из вдохновенного выступления оратора. Бросив взгляд на наши кислые физиономии, он понял, что здесь происходит форменное «избиение младенцев». – Ты, полковник, что тут устроил? – начал командир почти дружелюбно. – Да вот, по заданию начальника политотдела провожу с офицерами беседу, разбор полётов, так сказать, – браво, чуть с вызовом ответил тот. – Дисциплина тут у вас, понимаете, хромает, матросы в самоволки шляются, а офицеры не следят, бездействуют… так сказать… – предчувствуя недоброе, сбавил он тон. – А ты, значит, лучший специалист по воспитанию личного состава? – смерив политработника недобрым взглядом, поинтересовался командир. – Так переходи к нам на лодку, а то что же ты там у себя в штабе прозябаешь? Да и нам здесь прямо ну никак без твоего драгоценного опыта! А мой старпом пусть в политотделе месячишко за тебя балду попинает, может, харю, как у тебя, наест! Замечу, что время было хоть и перестроечное, но ещё вполне застойное, и такие хлыщи – политрабочие – имели реальную власть. Успешность карьеры любого офицера часто могла зависеть от них. Но нисколько об этом не беспокоясь, командир продолжал в обычной своей манере (часть его не совсем литературных выражений я по понятной причине опускаю): – Ты вот – целый полковник, а вот скажи мне, уважаемый, ты живого матроса, кроме как с трибуны, в глаза-то видел? А в море дальше, чем на рыбалку на штабном катере выходил? Не привыкший к такому обращению небожитель из политотдела глубокомысленно молчал, позабыв закрыть рот. – А мои офицеры из морей не вылазят! Даже сейчас, при стоянке в базе, дома в лучшем случае раз в неделю бывают! Так чему ты их пришёл учить, … полковник? Как матросов воспитывать? Да поставь тебя сейчас одного перед строем, так у тебя очки запотеют и штаны промокнут в пять секунд… Тут командир отвернулся от гостя и, словно того уже не существовало, принялся решать с нами рабочие вопросы. Близилась автономка, экипаж находился в состоянии сопутствующей ей суеты. За пару недель предстояло пройти проверку штаба флота, провести учебные стрельбы, сделать по ним отчёт, сменить боезапас, принять зачёты у личного состава, проверить технику, получить запасы и т.д. Времени катастрофически не хватало. Выслушав доклады, дав необходимые распоряжения, командир вышел, не обращая внимания на полковника. Так же поступили и мы, шутя и переговариваясь, шумно проследовали мимо трибуны на выход. Полковник политической службы так и стоял с открытым ртом.9 Некоторые особенности плавания в тропиках
Но вернёмся к приятному. Даже в те времена случались события, приятно разнообразившие беспросветную серость трудовых будней моряка-подводника. Как ни странно, самое трудное в морской службе – это не выходы в море, не погружения-всплытия, не тревоги и вахты, не стрельбы и автономки, а стоянка в родной базе. Сразу же по приходу лодки из моря экипаж попадает в рутину береговых мероприятий. Свора штабных начальников лезет с бесчисленными проверками, требует отчёты, планы, конспекты. Всё свободное время тратится на составление никому не нужных бумаг. Дни напролёт береговые наряды, дежурства, патрули, гарнизонные караулы, приборки в казарме и на прилегающей территории, строевые смотры и т.д. и т.п. Только в море можно было ожидать хоть какого-то спокойствия. И это несмотря на вахты, тревоги, тесноту, холод и бытовую неустроенность. А боевая служба на шесть-семь месяцев в южные моря воспринималась не иначе как поездка на курорт за государственный счёт. И вот всё позади: холод и всепроникающая сырость, неделями не снимаемые свитера и канадки. Остался уже в прошлом и переход в тропиках: духота вонючих отсеков, потные полуголые тела, запрессованные в железную бочку и обитающие там, в тусклом свете забранных в решётки плафонов, среди немыслимого нагромождения железных конструкций. Позади ночи в переполненном людьми отсеке, когда, просыпаясь под утро от ощущения необъяснимого дискомфорта, ты несколько минут усиленно дышишь полной грудью и не можешь испытать привычного удовлетворения от вдоха. По мере нашего планомерного продвижения на юг неумолимо понижался географический градус северной широты, но также неумолимо и пропорционально ему повышался вполне ощутимый физический градус среды нашего обитания. В пятом и шестом отсеках, дизельном и электромоторном соответственно, температура порой поднималась до пятидесяти, а то и более градусов. Всё это в сочетании с неистребимым запахом солярки, перегретого машинного масла, полумраком и оглушительным грохотом трёх двухтысячесильных низкооборотных дизелей со временем всё больше напоминало преисподнюю, а копошащиеся под низкими сводами чумазые мотористы – маленьких старательных чертенят. Вместо положенных четырёх вахтенным у дизелей было разрешено меняться через два часа. При этом заботливый доктор перед заступлением на смену каждому из них выдавал по ампуле нашатырного спирта, чтобы в случае дурноты ампулу можно было раздавить и успеть привести себя в чувство. Две недели перехода – и мы во Вьетнаме! Чтобы испытать ощущение нашего восторга, достаточно понять, что в то время счастье побывать за границей редко выпадало на долю военных моряков, а особенно подводников, чьи плавания в основном бывали автономными, то есть без заходов в порты. Настоящие пальмы!!! Невероятный, терпкий, совершенно незнакомый тропический аромат! В феврале – яркое солнце, ультрамариново-синее тёплое море. Эх, нам же за это ещё и деньги будут платить!!! И вот мы стоим на рейде посреди живописной бухты. От громадной горы с колючими каменистыми склонами, с оползнями красно-кирпичного цвета к воде спускается отлогая равнина. Она местами покрыта жёстким низкорослым кустарником, местами – красноватыми песчаными проплешинами. У подножья, у самой воды, белеют одно-двухэтажные строения колониального вида, стыдливо скрывающиеся под сенью кокосовых пальм. Раннее утро, часов шесть. Только-только рассвело. Ждём подхода катера с командиром местного соединения подводных лодок, к которому мы поступаем в подчинение. На мостике блаженно щурятся несколько офицеров, выползших пораньше из духоты прочного корпуса под ласковые лучи мягкого, ещё не жгучего солнца. Вокруг уже снуют, тарахтят моторами юркие джонки аборигенов. Я смотрю по сторонам широко раскрытыми глазами, пытаясь всё почувствовать и впитать. Никак не получается представить, что где-то есть зима, снег и собачий холод. Мне кажется, что именно так должен выглядеть рай. И вот долгожданный катер доставил на борт нашего нового комбрига – капитана первого ранга, серьёзного мужчину грозного вида и почти двухметрового роста. Наши доморощенные острословы тут же придумали ему прозвище Бивень. Спустившись в центральный пост, новый начальник, ни слова не говоря, прошел всю лодку от носа до кормы. Вернувшись в центральный пост, он тяжёлым взглядом, от которого съёжился даже пробегавший мимо корабельный кот Батон, оглядел присутствующих и мрачно изрёк: «Ну что ж, тут есть чем заняться, приступим, пожалуй…» Затем приказал сниматься с якоря и двигаться к причалу в порт, где, как мы поняли, нас уже очень ждут. Не успели мы ещё толком пришвартоваться, как на лодку с проверкой хлынула толпа проверяющих из штаба соединения. Должен сказать, что в состав данного соединения входило всего две подводные лодки – наша и ещё одна. Эта вторая завтра отчаливала курсом на Владивосток после полугодового дежурства здесь. Мы же оставались в одиночестве перед лицом многочисленной штабной братии, которая следующие полгода будет крутиться исключительно вокруг нас. Как хищники, дорвавшиеся до добычи, они тут же начали проверять, строчить замечания, докладывать о выявленных нарушениях, отрабатывая свой нелёгкий штабной хлеб. Результатом их деятельности явилось объявление кораблю организационного периода. Для устранения недостатков нам предписывалось незамедлительно готовиться к выходу в море. Там встать на якорь и вдали от благоухающего берега и всех его соблазнов, в духоте и сырости две недели чистить и красить железо, учиться, тренироваться, готовить документацию, то есть заниматься, как это тогда называлось, организацией службы. Должен сказать, что лодка наша была чиста, как операционная, механизмы исправны, бойцы должным образом научены и надрючены, механик и старпом своё дело знали, но, видно, такая здесь была традиция – вновь прибывших на берег сразу не пускать, а дать им недельки две пообтесаться на рейде.10 Что такое хорошо и что такое плохо, или О том, как плохо иногда бывает хорошо
Перед отходом на якорь нам великодушно были даны два дня для обустройства на новом месте. Как я уже говорил, при нахождении подводной лодки в базе экипаж в полном составе обитает в казарме на берегу, оставляя на корабле лишь несколько человек вахтенных. Строение, где нам предстояло жить следующие полгода, было бы кощунством назвать казармой. Двухэтажное бело-розовое здание оригинальной архитектуры больше походило на шикарную виллу и располагалось на территории базы среди ещё пяти-шести такого же вида построек. Под стеклянной крышей – внутренний дворик-холл, на уровне второго этажа окружённый балюстрадой. На неё по периметру выходят двери офицерских кают и матросских кубриков. Все жилые помещения снабжены кондиционерами, и – самое главное – в кранах постоянно есть вода! Лей сколько хочешь горячую, холодную – и не надо экономить. Данный факт все по достоинству оценили, так как на лодке, откуда мы только что вылезли и куда нас на две недели снова хотели запереть, пресной воды было в обрез, а если и удавалось помыться, то только забортной – холодной и солёной. Два дня на берегу в человеческих условиях погасили романтический пыл и отбили всякую охоту бороздить просторы мирового океана. По этой ли причине, или она сама сломалась – история, как говорится, об этом умалчивает, – но утром третьего дня во время приготовления корабля к двухнедельной ссылке выяснилось, что не работает осушительный насос первого отсека, в просторечии – помпа. Со скоростью света обнадёживающая весть разнеслась по отсекам, сея реальную надежду остаться на берегу на неопределённое время – до её починки. Никто из начальников не взял на себя ответственность отправлять в море лодку с серьёзной неисправностью, тем более – влияющей на живучесть, и мы остались на берегу. Механики развели неспешный ремонт, и члены нашего экипажа – как и было тогда положено, все поголовно атеисты – глядя на них, тайно молились о его нескором окончании. Молитвы ли комсомольцев и беспартийных помогли, или то, о чём опять умалчивает история, но после двухнедельного ремонта своими силами выяснилось, что в полевых условиях помпу починить нельзя. Требуется либо доставить её на завод, либо заменить новой. Ещё неделя прошла в поисках решения, потом вторая – в согласованиях, в конце концов через месяц с ближайшей оказией из Владивостока на гражданском рефрижераторе, следующем за бананами в Хошимин, к нам приехала новая, в смазке и заводской упаковке, соблазнительно сверкающая деталями из цветного металла драгоценная помпа. Но этим история не закончилась. Возможно, где-нибудь в Америке или у других каких скучных капиталистов помпу тут же поставили бы на своё место и не над чем было бы даже посмеяться. У нас же всё не так просто. У нас всё гораздо более непредсказуемо и, следовательно, веселее. Разве возможно, чтобы у нас всё получилось сразу? Конечно же, помпа не подошла! Её, весом в несколько тонн, за пять тысяч километров привезли – и не ту!!! Ну, перепутали, с кем не бывает! Я не слышал красноречивый монолог комбрига, обращённый по этому поводу к офицерам своего штаба, о чём до сих пор очень жалею. Но, по свидетельству очевидцев, страх был такой, что местные собаки, мирно спавшие на другом конце пирса, в панике подскочили и, поджав хвосты, бежали несколько километров без оглядки, после чего, обессиленные, упали прямо на дороге, где в беспомощном состоянии были подобраны проходившими хунтотами и съедены ими на обед. Хотя, может быть, и врут эти самые очевидцы – не знаю, но собак тех я больше не видел. То ли в результате этого происшествия, то ли из-за того, что наш механик перепугался ещё сильнее тех бедных собак, – об этом снова история умалчивает – но на следующий день штатная помпа была уже исправна, причём пригодилась и та, которую накануне доставили из Владивостока. С этого агрегата стоимостью не менее 50 000 рублей (в тех ещё ценах, когда доллар по официальному курсу стоил 62 копейки) пригодилась и немедленно оказалась снята только одна-единственная копеечная шестерёнка, после чего помпа с почётом была отправлена на вечное хранение на один из многочисленных складов ПМТО. Дальнейшая её судьба неизвестна, но с большой долей вероятности можно утверждать, что там она недолго мозолила глаза и в скором времени какой-нибудь ворюга-прапорщик продал её по частям за пару сотен долларов аборигенам как цветной металл.11 Пропавшая экспедиция
Жара… На небе – ни облачка. Вода, как стекло, – штиль. На корпусе от жары пузырится краска. Механик, ступив на палубу в резиновых шлёпанцах, прилип подошвами. Пока стоял, пытаясь оторвать ноги, поджарил пятки. Охая, спустился вниз, позвал доктора. Сейчас с намазанными вазелином ступнями лежит в своей каюте размером два на полтора и, обливаясь потом, лечится под наблюдением доктора спиртом. Спирт – кипяток, в каюте, что в сауне, но бутылка стремительно пустеет, и дружеский разговор в самом разгаре. Вот они – чудо-богатыри земли русской! Это вам не какой-то там марш-бросок на двадцать километров, здесь здоровье надо иметь, чтобы не окочуриться. Учись, спецназ! Идет к концу вторая неделя нашей ссылки. Стоим на якоре километрах в пяти от берега. С другой стороны совсем неподалёку – живописный островок в стиле Баунти, по карте смотрели – Муй называется. Сегодня воскресенье – законный день отдыха. Весь экипаж, исключая, разумеется, доктора с механиком, которым и так уже хорошо, вылез из душегубки на раскалённую палубу. Чтобы можно было ходить, не рискуя обжечь пятки, из пожарного рожка время от времени на неё и на всех на ней находящихся обрушивается струя забортной воды. Визг, хохот, плеск. Народ купается, самые смелые ныряют с ограждения рубки. Особым шиком считается, нырнув с одного борта, пройти под килем и вынырнуть у другого. Я попробовал – понравилось, только опасно. Есть вероятность при всплытии столкнуться лбом с летящим вниз другим ныряльщиком, который не подозревает, что ты всплываешь ему навстречу. Тут же в вечной надежде что-нибудь стащить снуют юркие джонки хунтотов. Боцман в позе Рэмбо с брандспойтом наперевес стоит на ограждении рубки и мощной струёй отгоняет самых назойливых. Считаю необходимым разъяснить читателю суть этого не в первый раз появившегося и всё ещё не знакомого ему слова. Хунтотами мы называли, как вы уже догадались, местных жителей, но не всех, а только тех, которые обитали на полуострове с нами по соседству. Это были здешние рыбаки, промышлявшие в окрестных водах на своих утлых посудинах, и военнослужащие из расквартированных неподалёку частей Вьетнамской народной армии. О последних говорили, что их вообще не кормят, а чтобы им легче было добывать пропитание, поселили поближе к русским. Жили они в длинных приземистых сооружениях, издалека похожих на шалаши, с ажурными стенами, частью собранными из железных аэродромных плит, частью из развешанных между столбами драных циновок. Крышей у них считалось переплетение бамбуковых прутьев и ржавой проволоки над головой с наваленными поверх ворохами тростниковой соломы. Конечно, само по себе слово «хунтот» звучит несколько оскорбительно, по-вьетнамски оно означает «плохо, плохой». Но из этого не следует, что мы как-то нехорошо относились к нашим «младшим братьям» и верным союзникам по социалистическому лагерю. Они были отличные ребята, тянули, правда, всё что ни попадя, но это не по причине патологической склонности, а из-за бедности. Мы с большим уважением относились к их старым офицерам. Это были те ещё порохом пропахшие вояки, которые с десяток лет тому назад дали по зубам зажравшимся американцам и заставили их убраться восвояси. Таким образом, «хунтот» в нашем случае было не оскорблением, а скорее синонимом нашего слова «плохиш» в снисходительной интерпретации. Отсюда же происходило и название весьма важного местного продукта – «хунтотовки», рисовой водки, малоградусной, чрезвычайно вонючей, но хорошо шибающей по мозгам. Сейчас уже не вспомнить, кто предложил сплавать на островок Муй, вторую неделю притягивающий к себе наши заинтересованные взоры, но идея понравилась. Старпом дал добро. Быстро были надуты две автомобильные камеры, на них погружены акваланги и всё, что потяжелее, и вот экспедиция из шести человек, экипированная ластами и масками, собранными со всего экипажа, отправилась в дальнее плавание. Путь до острова при попутном ветре занял минут тридцать. Сильно тормозили камеры с грузом, которые пришлось тащить за собой на буксире. Вот и остров. Высадившись на его ослепительно белый песок, истосковавшиеся по твёрдой земле члены экспедиции разбрелись по берегу. Я и Васёк, командир моторной группы, второй человек нашей электромеханической боевой части (после богатыря-механика, разумеется) и мой закадычный друг, надели акваланги и решили, что пока остывает спирт, можно немного обследовать прибрежный шельф. Вооружившись бамбуковой палкой, я начал погружаться по откосу уходящей в глубину скалы. Вася последовал за мной. Открывающаяся перед стеклом маски картина захватила дух и наполнила душу щенячьим восторгом: это же как в фильмах Кусто, которыми я засматривался в детстве. Но там всё было черно-белое, а здесь – какие цвета, какие краски! Кораллы, куда ни кинь взгляд – белые, розовые, красные. И рыбы: большие, величиной с ласту, и маленькие, как аквариумные, такие же перламутрово-разноцветные и необычные. Всё блестит, живёт, движется! А вода до того прозрачная и вдали такая синяя, что кажется, будто кто-то специально рассыпал вокруг острова несколько мешков ультрамарина. Вся подводная часть скалы облеплена пятнистыми каури. Оторвав несколько роскошных экземпляров размером с ладонь, мы с Васей продолжаем путь. Метрах в двадцати от уходящей в песок каменной стены новая находка: в расщелине между рифов на гальке лежит прекрасно сохранившийся старинный якорь с обрывком цепи. Жалко, что забрать его никак не получится. Весит килограммов двести, да и куда девать? В люк не пройдёт, на корпусе закрепить командир не разрешит. Из норы у подножия рифа скалит зубы полосатая мурена. Вася легкомысленно дразнит её концом ласты. Но после того как мурена отхватила кусок, причём на удивление ровно, он понял, что не следовало этого делать. Хорошо ещё, что не додумался рукузасунуть в нору! Плывём дальше. Глубина метров двадцать, под нами уже песок, какие-то холмики. Тыкаю палкой в один и от неожиданности чуть не захлебываюсь. Холмик снимается с места – и, переливаясь волнистой мантией, грациозно, не спеша, в метре от нас проплывает полутораметровый скат. Едва не касаясь меня, он делает круг и гигантской бабочкой в дрожащих лучах косо пробивающегося на глубину солнца растворяется в придонном мраке, оставляя нас в оцепенении. Воздух на исходе, пора возвращаться на берег. Тем временем наши товарищи не сидели без дела. Они наловили рыбы, причём сделали это совершенно оригинальным способом, переданным по наследству экипажем предыдущей лодки: метрах в десяти от берега высыпается специально припасённый пакет с пищевыми отходами, и в течение буквально нескольких секунд поверхность воды начинает закипать сверкающим живым серебром. Тут главное не зевать, а занять на импровизированном плавсредстве устойчивую позицию и за полторы-две минуты обыкновенным сачком наполнить рыбой все захваченные с собой ёмкости. К нашему возвращению на берегу уже развели костёр, зарядили уху и – насколько это было возможно при температуре моря тридцать градусов – остудили спирт. Время пролетело незаметно. Выпив и закусив, понежившись на белом кварцевом песке, до одурения накупавшись, я стал собираться в обратный путь, рассчитывая за час налегке добраться до лодки и успеть на свою вахту. По прибытии на борт за пару банок тушёнки я должен был зафрахтовать хунтотовскую джонку из тех, что дежурят рядом, и отправить её на остров за основным составом экспедиции. Надев ласты, я взял курс на субмарину, сверкающую антрацитовым глянцем бортов под лучами заходящего солнца где-то, как мне казалось с поверхности воды, у самого горизонта.12 Между двумя безднами
Первую тревогу я почувствовал, когда через час усиленной работы ластами обнаружил, что проделал не более трети пути. Течение! Как же я сразу не догадался!? Взяв в створ береговые ориентиры – остатки старого, ещё от американцев, пирса и развалины каких-то строений, я заметил, что почти не двигаюсь с места, а если перестаю грести, меня тут же начинает относить, причём не в сторону берега, а прямиком в море. Это открытие мне не очень понравилось. А если учесть, что с наступлением вечера начало стремительно темнеть, что я устал и чужими ластами уже основательно натёр ноги, то вскоре возникло и весьма обоснованное беспокойство. Совершенно некстати вспомнился потревоженный на глубине скат и зубастая мурена, с которой Вася неудачно пытался свести знакомство. – Какая подо мной сейчас глубина? Метров двести-триста? А может быть, километр? – И как-то неуютно стало после того, как представил под собой толщу воды в пару трамвайных остановок. В голову полезли непрошеные мысли: – А есть ли здесь акулы? И что делать, если захотят напасть? Где-то я читал, что акулу при нападении надо бить кулаком в глаз. Но что делать, если сейчас какая-нибудь зубастая тварь сидит прямо подо мной на дне, смотрит на мои трепыхания и облизывается в предвкушении неожиданного ужина? Короче, настроение, безоблачное в течение всего дня, этими мыслями было окончательно испорчено. Ожидая нападения акул, я тем не менее успевал подумать и о всякой другой дряни. Например, о том, что у меня может случиться судорога, что я не смогу двинуть ногой и утону. Или о том, что я могу выбиться из сил, что моё сердце может не выдержать напряжения, отказать и – опять же – я утону. То, что до сих пор у меня ни разу не случалось судорог, хотя родился и вырос на море, что, бегая на физподготовке по десять километров, я до сих пор не знал, с какой стороны у меня находится сердце, – это сейчас в расчёт не принималось. Я стал прислушиваться к своему организму и уже начинал ощущать покалывания то в одной, то в другой ноге, то в правом, то в левом боку, а то и в обоих сразу. – Надо успокоиться и взять себя в руки, – строго сказал я себе. Я, помнится, даже себя выругал, причём нехорошими словами. Это подействовало. Далее, следуя принципу, что даже в плохом всегда нужно стараться найти что-то хорошее, я начал усиленно думать, что же в этой ситуации можно найти положительного. Думал, думал, нещадно напрягая мозги, но на ум ничего не приходило. Наоборот, вспомнил, что уже безнадёжно опоздал на вахту и старпом меня за это в порошок сотрёт. Между тем погас мгновенный закат, стремительно накатили сумерки, и не успел я опомниться, как стало совсем темно. Обессиленный, со стёртыми в кровь ногами, один среди враждебного моря, я упорно продолжал плыть вперёд. Выбиваясь из сил, я отдыхал, лёжа на спине, качаясь на волнах, и вновь обречённо продолжал путь во тьму. А тем временем над головой вспыхнуло и застыло невероятное, сверкающее чудо. Казалось, что вселенная решила бесстыдно обнажиться передо мной, являя взору все свои доселе скрытые сокровенные тайны.«Открылась бездна, звезд полна Звездам числа нет, бездне – дна…»
Абсолютная прозрачность воздуха и кромешная темнота вокруг сделали звёздный купол каким-то нереальным. Некоторые звёзды представлялись такими близкими, что казалось – протяни руку и можно взять. Растворилась граница между морем и небом, казалось, что я сам плыву среди звёзд, проваливаюсь и несусь с бешеной скоростью в манящую, сверкающую глубину. При этом замирало сердце, ощущался неподдельный страх, возникало желание за что-нибудь зацепиться, чтобы предотвратить это сладостное падение. Куда меня несёт? Где я? С наступлением темноты и с исчезновением в ней берегов я этого определить уже не мог. Оборвалась последняя связь с землёй, остановилось течение времени. Лёжа на спине и качаясь на волнах над одной бездной, я растворился в бесконечности другой. Страх прошёл, мне представилась вся моя ничтожность в этой непостижимой сверкающей глубине. – Ну и что с того, что весь я такой хороший! – думалось мне. – Что я учился, прочитал много книг, что офицер флота, что меня ценят и уважают… Всё это было где-то там, далеко! А сейчас, здесь, в этой искрящейся чёрной пустыне, я уже никто! Сейчас приплывёт зубастое тупое чудовище без единой извилины в мозгу, и ничто не помешает ему перекусить меня пополам, такого всего положительного и важного… Никого, кроме меня самого, здесь совершенно не интересует, что живу я уже двадцать пять лет и что дальше жить хочу! Кого здесь может волновать тот факт, что я вообще существую, что у меня есть душа, мысли, чувства? Что меня где-то ждут, волнуются, любят… Я тут просто пища, насколько вкусная, не знаю, но свежая и, наверное, весьма калорийная… Почти смирившийся с неизбежным, я качался мельчайшей пылинкой среди безбрежного моря, под куполом бездонной вселенной, среди бесчисленных миров и, возможно, там бы навсегда и остался, если бы не вспомнил, что моя гибель принесёт горе родным и массу проблем ни в чем не повинным людям. Командир и старпом однозначно будут жестоко наказаны, и на их карьере смело можно будет поставить крест. Я представил себе горе молодой жены, слёзы матери. Но самым неприятным в этой ситуации было то, что мой ещё не родившийся, но уже существующий во плоти ребенок может никогда не увидеть своего отца… Нет! Со всем этим смириться я никак не мог! Воспитание не позволяло допустить, чтобы из-за моей оплошности пострадали совершенно невинные люди. Именно это – ответственность за близких людей, за порученное дело – впоследствии не раз помогало мне не опускать руки, вставать на ноги, выпутываться из, казалось, безвыходных ситуаций. И я решил бороться до конца! Для начала необходимо было поднять боевой дух. Не имея возможности ничего изменить в ситуации, я постарался изменить своё отношение к ней. Я огляделся вокруг, и на этот раз окружающий мир предстал передо мной в совершенно ином свете. – Так вот же оно – то хорошее, что можно найти в сложившейся ситуации! Один, среди моря, в кромешной темноте, под недоступным и таким близким небом! Когда бы я имел возможность раствориться в этом великолепии застывшей вечности? И вдруг что-то произошло, словно камень упал в густую черноту бездонного искрящегося водоёма. От центра, расходясь, побежали концентрические волны, искривляя и приводя в дрожание небесную сферу. Я почувствовал на себе взгляд! Кто-то пристально глядел на меня. Блистающее небо над головой продолжало непостижимым образом кривиться и выгибаться. У меня перехватило дыхание, и я ощутил присутствие некой высшей силы. Была ли это вызванная переутомлением галлюцинация, или действительно перед моим взором возникло Божественное Видение, я не знаю, но чёрное небо явило мне расплывчатый туманный силуэт. Это был не тот иконный растиражированный образ – это был лик неведомого мне Вселенского Творца. Я впал в странное оцепенение. Меня поглотило ощущение огромности и величия этой до сей поры неизвестной мне космической сущности, пронзило чувство полной растворенности в ней. Трудно сказать, сколько прошло времени, но когда я смог пошевелиться, то сразу почувствовал, что руки и ноги мои налились силой, от усталости и сомнений не осталось и следа. Я уже знал, что и как должен делать, и нисколько не сомневался в том, что спасусь. Я снял и отправил на дно тяжеленые ласты, причинявшие при каждом движении невыносимую боль. Где-то далеко, у самого горизонта, мерцал тусклый огонёк нашей лодки, и во все стороны света, куда ни глянь, не было больше ни единого проблеска. По-морскому, саженками, разгребая в стороны, я двинулся в заветном направлении. Я дал себе клятву не прекращать работать, пока не окажусь на борту лодки или на берегу. Потеряв счёт времени, я забыл про усталость. Моё тело всё искрилось блёстками планктона, а на воде за мной оставался, вспыхивая пятнами и угасая, таинственно переливающийся живой мерцающий след. – Что сейчас на лодке? Был ли вечерний чай? Добрались назад остальные? Всполохами возникали мысли, сменялись новыми, разматывалась вдаль светящаяся дорожка. Летело время, я непрестанно грёб. Огонёк не приближался… Чтобы не думать, что творится подо мной, и не вспоминать виденное днём на глубине, я начал читать про себя самое длинное произведение, которое знал тогда наизусть, – «Евгения Онегина». Как хорошо, что некоторое время тому назад я для тренировки памяти заставил себя его выучить! Чем бы я сейчас занимался? Начав чтение, я совершенно отвлёкся от действительности. На смену глупым страхам и опасениям пришли живые картины и образы. Время летело незаметно… Вдруг моя голова с деревянным стуком ткнулась во что-то твёрдое. Чёрный борт вьетнамской джонки! Вспыхивает тусклый огонёк, недоумевающие и испуганные лица хунтотов вопросительно и с опаской смотрят на меня. Люди мирно спали в своём утлом жилище на волнах, надеясь ближе к утру незаметно подойти к подводной лодке, отвинтить какую-нибудь гайку или отрезать кусок капронового конца, а тут невесть откуда взявшийся русский чуть не пробил своей пустой головой борт и, ни слова не говоря, не спросив разрешения, лезет из воды к ним на судно! Выбравшись, я постарался принять максимально независимый вид, дескать, в том, что в это не совсем подходящее для марафонских заплывов время я оказался посреди моря, ничего удивительного нет. Проплывал мимо, завернул в гости – с кем не бывает. С величайшим трудом обретя равновесие, я встал в полный рост и осмотрелся. Это была типичная азиатская джонка метров семи длиной, узкая, с высоко вздёрнутым носом, с небольшой деревянной рубкой на корме и навесом из парусины посередине. Меня поразило, что находящиеся на ней люди тут и жили. Под шелестящим балдахинчиком из пальмовых листьев, в картонной коробке из-под бананов, спал грудной ребёнок. Рядом на полу, среди сетей и вороха тряпок, мирно посапывали ещё несколько детей постарше. Тут же на палубе находились какие-то приспособления для приготовления пищи, ящик с посудой и что-то из продовольствия. К счастью, не пришлось долго объяснять, куда мне надо попасть. Уже через минуту, запустив смешной, неизвестной конструкции дизелёк, причём подвесной, глава семейства в ожидании заслуженного вознаграждения вёз меня в нужном направлении. По прибытии я щедро отблагодарил своих спасителей: две канистры драгоценной солярки заняли место в неглубоком трюме судёнышка. В дополнение к этому я набил вещмешок сгущёнками и тушёнками, детям дал по плитке шоколада, а главе семейства – моему спасителю – от избытка чувств… свой телефонный номер во Владивостоке. И вот я дома, в таком близком, тесном и уже родном уюте своего отсека, куда, честно говоря, уже почти и не надеялся попасть. Как оказалось, в море я провёл почти пять часов, все члены нашей экспедиции давно вернулись на проходящей мимо острова джонке и страшно удивились, узнав, что меня ещё нет. К моменту моего возвращения решался вопрос, чтобы с рассветом сниматься с якоря и искать меня по квадратам, но я нашёлся сам, чему все были несказанно рады. Старпом тоже был рад, но, будучи очень строгим, заявил, что за опоздание на вахту я всё равно буду примерно наказан. – Никого не волнует, – поучал он, – что с тобой произошло. Есть две вещи, которые ты должен умереть, но сделать: вовремя быть на подъёме флага и вовремя заступить на вахту!
13 Можно ли потеряться на подводной лодке
Прошла неделя, и это моё небольшое приключение постепенно стало забываться. Я старался не думать о том, что могло произойти, не наткнись я случайно на судёнышко моих спасителей. Конечно, меня бы искали. Утром задействовали бы все способные плавать средства, а может быть, подняли и самолёт. Но что толку? За ночь я мог оказаться так далеко в открытом море, что всё это уже не имело бы смысла. В заступничество высших сил, будучи комсомольцем и идейным атеистом, я тогда не особенно верил. Видение, промелькнувшее в моём воспалённом мозгу, я безжалостно списал на усталость. Но всё равно что-то после этого случая осталось в душе недосказанное, что-то смутило её и заставило встрепенуться. Воистину блаженны минуты, когда коснется души неведомая сущность! Вернувшись на базу, мы крепко-накрепко привязались к пирсу в надежде на то, что какое-то время нам наконец-то дадут отдохнуть на берегу. После швартовки экипаж строем, с личными вещами, весело галдя, отбыл на берег в казарму. На борту остался дежурный по кораблю (в наказание от старпома за опоздание на вахту им оказался я) и, как обычно, восемь матросов-вахтенных. И это моё первое на новом месте дежурство не обошлось без приключения. Началось с того, что я три часа не мог найти одного из своих верхних вахтенных, то есть того бездельника, который должен с автоматом на пузе стоять у трапа, кричать «стой, кто идёт» и никого посторонних не пускать на борт. Это только в анекдоте можно быть абсолютно уверенным, что никто и никуда не денется с подводной лодки. Но вот всё как в анекдоте: подводная лодка, матросы, но семь на месте, а одного нет. Три часа безуспешных поисков. Лично проверены все закоулки на борту, на карачках обследованы все трюма, аккумуляторные ямы и даже цистерны. Только и осталось, что поискать в кастрюлях да чайниках на камбузе. В том, что Кульков не уходил с пирса, я был абсолютно уверен, так как после отбытия экипажа всё время там находился и никого бы мимо себя не пропустил. Неужели утонул? Едва в моей голове промелькнула такая мысль, как я тут же почувствовал себя неважно: мой матрос с автоматом и тяжеленым подсумком, в котором шестьдесят патронов (которые, кстати, ещё и числятся на мне!), поскользнулся, упал за борт и лежит сейчас, бедняга, на дне. Я уже вижу тянущиеся ко мне руки его обезумевшей матери: «Не уберёг… Не доглядел!». Сорванные погоны, наручники, суд, тюрьма… И только я собрался было тоже пойти утопиться, как прибежали двое бойцов, отправленных на поиски: – Нашли? Где? – задохнулся я от волнения. – В пирсе! Спит! Как – спит? Не могу поверить. Там же температура как в доменной печи! Пирс же весь железный и за день раскалился на солнце чуть ли не докрасна! Да в нём не то что спать – на него смотреть страшно! Но, как показало дальнейшее разбирательство, Кульков и в самом деле был внутри огнедышащего плавпирса и действительно там спал. И это вам ещё один пример несгибаемого духа, неслыханной выносливости и богатырского здоровья советских моряков. Несмотря на допрос с пристрастием, для меня так и осталось великой тайной, где же Кулькову удалось раздобыть выпивку за то крайне небольшое время, что прошло с момента швартовки. Невероятно, но уже через десять минут после заступления на вахту наш герой вместе с бутылкой вонючей хунтотовки оказался в раскалённом чреве пирса, вылил себе в глотку всё её содержимое и тут же, абсолютно счастливый, упал на гниющие в ржавой грязи старые матрацы. В таком неприглядном виде нами и было обнаружено его уже дымящееся туловище. Кульков, сваленный с ног зелёным змием в двух метрах от своего боевого поста, беспечно спал здоровым сном младенца. Что снилось ему, когда, жмурясь в свете направленного в лицо фонаря, он трогательно сопел и сладко причмокивал? В том, что Кульков алкаш и скотина, я имел возможность убедиться несколько раньше. Сплавил мне это чудо минёр с соседней лодки, мой однокашник, за что я его потом не раз от души «благодарил». Как обычно, перед выходом на боевую службу лодку начинают снаряжать, как говорится, «с миру по нитке». Помимо всего прочего начинается усиленная доукомплектация экипажа личным составом и, как всегда в таких случаях, всяким сбродом. Оно и понятно: какой же командир добровольно отдаст нормальных матросов, а спихнуть по случаю каких-нибудь уродов – это всегда пожалуйста. Так и мы пару месяцев назад вышли в море с наполовину чужим экипажем, который, как кота в мешке, сами не выбирали. Как-то во время ежедневного проворачивания оружия и технических средств у меня возникла необходимость промыть кое-какое своё электрооборудование. А чем на флоте обычно оно промывается? Правильно, – тонким слоем спирта. Это когда, замахнув стакан, надо усиленно дышать на обрабатываемую поверхность и тщательно растирать достигающие её пары. Но в те далёкие времена подобного рода высший пилотаж в уходе за вверенной материальной частью я ещё не освоил и был искренне уверен, что весь спирт, выдаваемый для технических нужд, именно на эти нужды и тратится. И никуда больше, упаси Бог! Поэтому, когда в один прекрасный день я появился в торпедном отсеке с полной кружкой спирта, Кульков, учуявший его дразнящий аромат из другого конца помещения, понял, что сейчас произойдёт непоправимое – целая кружка драгоценнейшей жидкости у дурака-лейтенанта будет использована не по назначению и пропадёт самым бездарным образом. Я тогда ещё не знал о феноменальных способностях Кулькова пить всё, что горит, поэтому, недолго думая, согласился на искреннее предложение помочь. Прибор, который следовало обслужить, находился в узкой щели между лежащими на стеллаже торпедами и ребристым, в кабелях и трубопроводах, левым бортом отсека. Добраться до него оказалось не так-то просто. Это было возможно только через верх, выполнив ряд акробатических упражнений – свесившись вниз головой и приняв одну из мудрёных поз йоги. Именно это мы и попытались изобразить. Кульков вызвался на дело сам. Я не возражал. Сидя на торпеде, придерживая его за ноги, я передал вниз марлевый тампон и кружку спирта. Немного там повозившись, Кульков резко дёрнулся, хрюкнул и затих. – Не шибануло ли бойца током! – мелькнула в голове страшная мысль. Но тревога оказалась ложной. Когда я вытащил Кулькова на поверхность, он оказался в полном порядке – источал на весь отсек неповторимый аромат ректификата, икал и смотрел на меня мутным неузнавающим взглядом. За те несколько секунд, что я держал его за ноги, он, болтаясь вниз головой, умудрился заглотить двести граммов тёплого 96-процентного неразведённого спирта! А после извлечения наверх безапелляционно заявил: – А теперь делайте со мной что хотите! – смачно икнул и решительно добавил: – Мне всё похеру! И вот сейчас, глядя на спящего богатырским сном Кулькова, обнимающего пустую бутылку, я задавал себе извечный российский вопрос «что делать?», как правильно отреагировать на такое вопиющее, надо сказать, нарушение воинской дисциплины? Оставить без последствий нельзя: скотская натура человека, а Кулькова – в особенности, требует обязательного возмездия за совершённое деяние, иначе – бардак и анархия. Кулькову же, как известно, «всё похеру». Отправив в казарму посыльного с запиской, я предоставил решать проблему «преступления и наказания» вышестоящему начальству. Пока на берегу принимались судьбоносные для Кулькова решения, он в сумеречном состоянии был извлечён из раскалённого чрева пирса, потом для остужения сброшен в море, выловлен и от греха подальше заперт в гальюне центрального поста, который при стоянке ПЛ в базе вполне мог сойти за карцер. Разобравшись с делами и немного притомившись, я принял единственное правильное решение в ситуации, когда обстановка не ясна, – лечь спать. Устроившись в каюте, вытянув ноги, я наконец-то позволил себе немного расслабиться. И вот – почти тишина, только монотонный гул работающих приборов. Это невероятно, что рядом со мной никого нет! За последние три месяца я впервые остался один. Никто над ухом не говорит, не хлопают двери, на соседних полках и за переборкой не храпят и не возятся. Никто не мельтешит перед глазами, не лезет с дурацкими вопросами. Я один! Чтобы понять всю прелесть этого состояния, надо безвылазно просидеть в железной бочке, переполненной людьми, хотя бы месяц. С этими мыслями под шорох вентилятора, гоняющего по каюте горячий воздух, почти счастливый, я заснул, убаюканный его монотонным гулом. И снится мне сон. Я – курсант первого курса, отпущен в увольнение. Выхожу из ворот училища. Радостное ощущение беспечности и свободы переполняет всё моё существо. Впереди целый день, и он весь в моём распоряжении! Иду по скверу к остановке автобуса, отдавая честь встречным офицерам и старшекурсникам. Где-то в мозгах, в самой отдалённой извилине, шевелится беспокойная мысль: «А почему я на первом курсе? Я ведь уже был на пятом, уже защищал диплом и получал кортик… Я же офицер – почему опять первый курс?» Отвлёкшись, я потерял бдительность и не козырнул какому-то встречному офицеру. Тот остановился и неожиданно стал кричать: – Взять его! Он уже на первом курсе, а честь отдавать так и не научился! Кто это? Что-то знакомое в облике и интонациях… Да это же Бивень!!! – Почему самовольно оставили вахту? – ревёт он на всю улицу. – Почему Вы покинули корабль? Патруль! Взять его и запереть в гальюне центрального поста! Кто-то пытается схватить меня за руки, я вырываюсь и бегу. Сзади слышится голос Баранова, моего командира роты в училище: – Да он вообще антисоветчик, у него в тетради по истории КПСС вместо конспектов переписаны блатные стихи Высоцкого! Его надо срочно высечь… и из комсомола исключить! – У него бардак на лодке, вся вахта пьяная, а он здесь разгуливает! – сквозь топот ног за спиной вторит ему Бивень. – А меня утопить хотел, столкнул с пирса, потом в гальюне закрыл и не выпускает! – кому-то жалуется, всхлипывая, Кульков. – И политзанятия он проводит формально, а политработников дармоедами называет! – подпевает откуда-то взявшийся замполит. Топот и крики становятся громче. Меня пытаются схватить, я вырываюсь, бью кулаком, куда-то попадаю… и просыпаюсь.14 Преступление и наказание
Потирая ладонью ушибленный лоб, в каюте стоит озадаченный таким приёмом матрос-вахтенный центрального поста и, с опаской глядя на меня, докладывает: – Товарищ лейтенант, там, на пирсе, старпом! Приказал построить вахту! – Старпом? Здесь? Уже? – пытаюсь я сообразить спросонья и наконец, въехав в обстановку, решительно распоряжаюсь: – Звони учебную тревогу, «пожар на пирсе», потом бегом по отсекам! Чтобы через минуту вся вахта стояла наверху с инструментами и огнетушителями! Пока подвахтенные в отсеках продирают глаза и, громыхая пожарным скарбом, карабкаются по трапу наверх, у меня есть немного времени познакомить читателя с новым героем. Звали старпома не совсем обычно – Сергей Гариевич, бойцы за глаза называли – Змей Горыныч или просто Змей. Надо сказать, что офицер и начальник Змей Горыныч был хороший – грамотный, требовательный и, что немаловажно, справедливый. Собачья должность, конечно, наложила некоторый отпечаток на его характер, но грехом самодурства не страдал. Сколько раз приходилось мне терпеть от него по службе – но чувства обиды не возникало никогда. Человек он также был неплохой. Любил пошутить и был, в общем-то, незлобив. Матросы и офицеры старпома уважали, командир ценил и пытался продвинуть по службе: неоднократно делал представление на звание, ходатайствовал о назначении на должность командира строящейся лодки, но всё безрезультатно. Старпому нашему вот уже второй год как задерживали очередное воинское звание. А всё потому, что не складывались у него отношения с начальством. Ну не везло Горынычу, хоть ты тресни! То в ресторане, защищая честь мундира, ввяжется в драку с гражданскими, попадет в комендатуру, там пошлёт по известному адресу коменданта и загремит суток на десять на гауптвахту. ТоЧВСа (члена военного совета флота), вице-адмирала, случайно долбо@бом назовёт. То просто совершенно ненароком на тренировках КБР13 комбригу на ногу наступит. Да и бурная личная жизнь создавала подчас определенные проблемы. Как и всякий нормальный человек, старпом имел кое-какие пристрастия. Из двух основных его вредных привычек – водка и женщины – последняя доставляла наибольшие неприятности. Хоть и было их, привычек этих, не так уж и много, не больше чем у других, но не везло старпому в этом деле. Обладая всеми вторичными половыми признаками мужчины – машиной, квартирой и приличной зарплатой, старпом постоянно попадал в расставленные сети. Будучи совестливым человеком и по-рыцарски галантным мужчиной, он имел несколько старомодные представления о взаимоотношениях со слабым полом. Одного того факта, что женщина доверила ему самое дорогое, что у неё есть, было достаточным для того, чтобы считать себя обязанным на ней жениться. Таким образом, будучи ещё курсантом, Горыныч умудрился прослушать марш Мендельсона в официальной обстановке не менее трёх раз! На пятом курсе хотел было ещё, но командир роты запретил. В настоящее время в дополнение к тому, что было в училище, он имел ещё двух бывших жен, платил алименты на троих детей и, похоже, останавливаться не собирался. Ходили слухи, что врач-стоматолог с ПМТО, у которой старпом как-то имел неосторожность полечить зубы, уже заказала с оказией из Владивостока свадебное платье и несколько ящиков шампанского. Но вот я уже карабкаюсь наверх. Старпом на пирсе, стоит, переминаясь с ноги на ногу. Вид, как всегда, бравый, улыбка ироничная. – Товарищ капитан-лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось, – докладываю я по форме, – за исключением: напился матрос Кульков, заперт мною в гальюне до вытрезвления. Полчаса назад проверял, дышит! – Ну что ж, пойдём доставать гада! – зловеще ухмыляется старпом и, не дожидаясь, когда, гремя огнетушителями и путаясь в пожарных шлангах, на пирс выбежит вахта, лезет по трапу вниз. И вот третий отсек, железная дверь импровизированной камеры. За дверью – тишина и неистребимый запах хунтотовки. Наш герой, ещё не протрезвевший, но от предчувствия, что его «сейчас будут бить и, возможно, ногами», уже деятельно раскаявшийся, сидит на толчке в мокрой после купания робе и смотрит мутными преданными глазами прямо в душу. Нависнув горой над готовым втиснуться в унитаз Кульковым, старпом минут на десять разразился речью. Смысл её сводился к тому, что достали дебилы и дегенераты, алкаши и наркоманы, которым приходится доверять оружие и целый боевой корабль с ядерным, между прочим, оружием на борту. А он, тварь конченная, Кульков, – первейший из них, и в назидание остальным дебилам, дегенератам, алкашам и наркоманам сейчас, как фашист под Сталинградом, будет безжалостно уничтожен, а именно – расстрелян на торце пирса. После чего, оставив озадаченного Кулькова переваривать захлестнувший его поток информации, старпом хлопнул дверью и, примостившись за столом кают-компании тут же неподалёку, застрекотал на печатной машинке, сочиняя по данному случаю специальный приказ. Вот он:ПРИКАЗ № 98 командира в/ч №.... п. Камрань (по личному составу) 04 марта 19… года 4 марта сего года матрос Кульков И.Л. в составе дежурно-вахтенной службы подводной лодки заступил на смену вооружённым верхним вахтенным. Из доклада дежурного по ПЛ следует, что приблизительно в 19:30 матрос Кульков с оружием самовольно оставил пост. Силами вахты был организован его поиск. Через три часа матрос Кульков был обнаружен во внутреннем помещении плавучего пирса пьяным. В результате произведённого разбирательства было установлено, что по приходу ПЛ в базу в 18:30 Кульков путём обмена комплекта рабочего платья, отобранного им у молодого пополнения, приобрёл у местного населения бутылку водки. После заступления на вахту в 19:00 привёл себя в нетрезвое состояние, после чего с оружием в руках оставил пост и, навалив на всё, лёг спать в трюме плавпирса. ПРИКАЗЫВАЮ: 1. Пользуясь особыми полномочиями, даваемыми вышестоящим командованием командирам частей, выполняющих задания Правительства по несению Боевой Службы, за самовольное оставление с оружием в руках поста и за преступную халатность при выполнении своих служебных обязанностей матроса Кулькова – расстрелять. 2. Приказ привести в исполнение немедленно на торце пирса. 3. Помощнику командира в/ч .... снять матроса Кулькова со всех видов довольствия, организовать доставку тела по месту назначения. 4. Израсходованные боеприпасы списать с лицевого счёта в установленном порядке.
Командир в/ч .... Капитан 2 ранга Камбузов В.М.
В процессе создания данного документа старпом нарочито громко, чтобы слышал Кульков, несколько раз справлялся, достаточно ли у нас патронов к ПМ «для этой сволочи». – А то в прошлый раз, представляешь, – с негодованием сокрушался он, – на одного урода всю обойму ухлопал, а он, скотина, оказался живучий, пока перезаряжал, куда-то смылся… Затем с трогательной заботой и участием поинтересовался у Кулькова, куда потом девать его «вонючее туловище»: утопить здесь же у пирса с болванкой в ногах или где-нибудь закопать. После чего поручил мне чистить пистолет, а сам убыл в казарму утвердить приказ у командира и за доктором («При расстреле, – сказал он, – положено»). Из-за двери слышались судорожные всхлипывания Кулькова. Изобразив на лице максимальную степень участия, я, как мог, старался его успокоить. Командир, мол, приказ может ещё и не подписать, старпом если сейчас опрокинет стакан-другой, то может и промахнуться, пистолет дать осечку, порох в патронах отсыреть… и т. д. и т. п. Кульков слушал мои увещевания, но почему-то совсем не успокаивался. – Да и вообще, – сжалился я, – хватит сопли здесь размазывать! Вот тебе бумага и карандаш, пока старпом ходит, пиши на помилование! Как утопающий цепляется за соломинку, так и Кульков схватился за протянутый ему лист, после чего затих, примостившись возле унитаза, и на его шершавой крышке огрызком карандаша начал кропать какие-то каракули. Минут через десять на свет божий родился следующий документ (оригинальный стиль и орфография тщательно сохранены):
«Камандиру падводной лодки от Кулькова. Товарищ камандир я Кульков я севодня (зачёркнуто) меня старпом приказал (зачёркнуто) приговорил. Я спал дежурный меня в воду. Прашу помиловать больше ни буду. Чесно клинусь водку не пить. Прашу прастить или в тюрьму. Спасибо, Кульков».
Когда в сопровождении доктора вернулся старпом, данный исторический документ уже покоился у меня в нагрудном кармане. Кульков в ожидании своей участи сидел на толчке за дверью гальюна и то всхлипывал, то в голос противно выл. Он полностью поверил в реальность происходящего, и в этом раздавленном, трясущемся существе уже невозможно было узнать наглого, заносчивого «годка». Скоро Кульков был извлечён из своего убежища, выведен наверх и поставлен спиной к воде на торец пирса. Здесь с суровой серьезностью, смакуя каждое слово, старпом начал зачитывать приказ. Протрезвевший Кульков стоял на краю и трясущимися руками зачем-то безуспешно пытался застегнуть на мокрой робе пуговицу. – Ну что ж, к делу! – возвестил старпом, окончив чтение, и взял у меня пистолет. – Доктор, намажь ему лоб зелёнкой. Да побольше пятно сделай, побольше… Насвистывая под нос вариации на тему похоронного марша, Горыныч начал демонстративно, не спеша снаряжать патронами магазин, потом вогнал его в рукоятку ПМа, снял предохранитель, передёрнул затвор. И тут по сценарию наступила моя очередь. – Товарищ капитан-лейтенант! Подождите! Тут Кульков прошение о помиловании написал. Не хочет, чтобы его расстреливали. Вот документ, прочитайте! – Не хочет, говоришь, чтобы расстреливали? Надо же! – искренне удивился старпом. – Что ж ты молчал? Ну-ка… что тут за каракули? – и с серьёзным видом, скрывая предательскую улыбку, вслух зачитал документ, в муках рождённый Кульковым. – Ну, это же совершенно меняет дело! – просиял старпом так, как будто ему только что сообщили о назначении командиром на новую строящуюся лодку. – Человек обещает встать на путь исправления. Водку – пишет – не буду, в тюрьму хочу. Хотя туда ему, в общем-то, и дорога… Ну ладно, проявим снисхождение, если присутствующие, конечно, не против. Присутствующие, включая Кулькова, были не против. Доктор, правда, немного разбухтелся: – А какого чёрта тогда я среди ночи сюда тащился, мальчика, что ли, нашли? Да и зелёнки вон уже сколько на него извёл! Давайте шлёпнем побыстрее, да и спать пойдём! Пока я пытался разубедить нашего кровожадного доктора, доказывая ему, что любая тварь, даже такая, как Кульков, достойна снисхождения, старпом принял решение: – Матрос Кульков! – гаркнул он так, что загудело железо под ногами. – Я! – еле слышно пропищал тот. – Так вот, Кульков, – сбавил тон старпом, – принимая во внимание твоё искреннее раскаяние… Ты же искренне раскаялся? Или опять врёшь, скотина? – зловеще сверкнул глазами старпом, поигрывая пистолетом. – Искренне! Искренне! – завизжал Кульков. – Тогда другое дело, – глубокомысленно изрёк Горыныч, отдавая мне пистолет. – На, минёр, убери от греха подальше, а то вдруг передумаю. – Что ж делать с тобой, Кульков, – ума не приложу… Кульков привстал на цыпочках, слегка подавшись вперёд, ловил каждое слово. Всем своим видом он изображал деятельное раскаяние. – Расстрелять – не хочешь… Может, повесить? Вон и доктор головой кивает. Его же из-за тебя среди ночи с постели подняли. Тебе не стыдно, Кульков? – Минёр! – обернулся старпом ко мне. – У тебя верёвка-то найдётся? Метров пять, думаю, хватит, – прикинул он, бросив взгляд на крюк ТПУ14, торчащий на лобовине рубки. – Что скажешь, Кульков? Хватит? Кульков глянул на крюк, кивнул, но глаза его наполнились слезами. – Ну ладно, ладно, не распускай слюни, больно не будет, гарантирую… – Сергей Гариевич, – вновь принялся я исполнять за адвоката. – Может, немного помягче наказать? Кульков сказал, что жить хочет… – Хочет??? – снова искренне удивился старпом. – А что же он тогда водку пьёт и воинскую дисциплину нарушает? Нам такие воины не нужны! – Он сказал, что больше не будет… – не унимался я (моя доброта и человеколюбие порой не имеют границ!). – Точно не будешь, Кульков? Ну ладно… – сжалился старпом, заметив, что тот находится уже в предобморочном состоянии и чего доброго сам невзначай окочурится. – Пять суток ареста на гарнизонной гауптвахте! И не благодари. Не слышу ответа! Кульков, мать твою! – Есть пять суток ареста! – хрипло прошептал Кульков, не веря своим ушам и, гремя костями, рухнул на пирс.
15 Кульков, Штирлиц и беспредел на Красной площади
Кульков не умер. Сто пятьдесят миллионов раз я потом об этом пожалел. Посредством пары подзатыльников и флакона аммиака в нос он был немедленно реанимирован, после чего в сопровождении старпома и доктора убыл в казарму готовиться к завтрашнему перебазированию на местную гауптвахту, в просторечии – на кичу. Время было уже далеко за полночь. В надежде, что хоть сейчас удастся немного поспать, я спустился вниз. Обессиленный от свалившихся треволнений, добрёл до каюты, упал на нижнюю полку и попытался расслабиться. Сделать это было проблематично, так как сие жесткое ложе имело в длину чуть больше полутора метров, поэтому в классическом положении «на спине» голова среднестатистического лежащего с его 170–180 см плотно упиралась в одну стенку, согнутые в коленях ноги – в другую, и над всем этим нависала лежанка второго яруса. Но даже скрюченный в такой позе молодой и растущий организм требовал здорового сна, который на него незамедлительно и обрушился, едва только голова упёрлась в прохладное железо переборки. И опять снится мне сон: Москва, Красная площадь… Я стою в почётном карауле у входа в мавзолей. На этот раз в мозгу, даже в самой отдалённом его закоулке не возникает никакого сомнения в реальности происходящего. И то, что я стою на посту № 1 в своей видавшей виды синей робе, в чёрной промасленной пилотке, в шлёпанцах на босу ногу и с обшарпанным автоматом на груди, не вызывает у меня никакого недоумения. Слева по брусчатке мостовой струится знаменитая очередь. Все люди в ней облачены в водолазное снаряжение: акваланги за спиной, резиновые маски на головах. Шлёпая ластами, они медленно продвигаются вперёд, смешно переваливаясь с боку на бок, как пингвины. Группами проходят мимо меня в мавзолей и там становятся на борт бассейна. Затем их тщательно пересчитывает уборщица тётя Мотя, ангельского вида бабулька с мегафоном в одной руке и шваброй в другой, крестит и старушечьим надтреснутым голосом кричит в громкоговоритель: – Все вниз, срочное погружение! Задраить верхний рубочный люк! Погружаться на глубину сорок метров! – Есть! – дружно кричат водолазы, опускают на глаза маски и плашмя валятся вниз. Слышатся смачные шлепки о бетонное дно, звон разбитого стекла и лязг железа. В бассейне нет воды! Но следующая партия уже становится на парапет, баба Мотя пересчитывает счастливчиков, опять кричит в мегафон, и действие повторяется. – Нырять учатся! – доходит до меня. – Было же у нас на физподготовке в училище «сухое плавание», когда перед посещением бассейна все ложатся на пузо и, независимо от того, умеют плавать или нет, под руководством инструктора два часа корячатся на полу спортзала, отрабатывая плавательные движения. Вот, видимо, и водолазам тоже устроили тренировки по нырянию, – совершенно успокаиваюсь я. По Красной площади бродят странные люди. У всех на рукавах красные повязки с надписью «Патруль». Они ходят, опасливо озираясь по сторонам, отдают честь и проверяют друг у друга документы. Вот под ручку прогуливается влюблённая парочка. У парня в руке открытый «Строевой устав Вооружённых Сил СССР». Пригнувшись к розовому ушку возлюбленной, он с обожанием смотрит на неё и упоённо читает свои любимые статьи. Девушка благодарно внимает и время от времени просит повторить особо понравившиеся строки. Вдруг мой взгляд привлекает подозрительная фигура. Что-то в ней меня настораживает. Нетвёрдыми шагами по Красной площади движется нетрезвый матрос в бушлате, в брюках клёш и абсолютно мокрый. Словно заправский морской волк, он сжимает в зубах ленточки помятой бескозырки с надписью «Аврора» и, как ребёнок, везущий на верёвочке игрушечный грузовичок, тащит за собой скачущий по брусчатке мостовой легендарный пулемёт «Максим». Иногда он останавливается, достаёт из кармана бушлата бутылку водки, прикладывается, делает глоток, морщится, занюхивает рукавом и идёт дальше. – Да это же Кульков! – узнаю я знакомый силуэт. – Но его же забрал старпом… Как он здесь оказался? Тем временем Кульков подходит к Лобному месту и начинает на него карабкаться. Матерясь и натужно пыхтя, он тащит за собой громыхающий по ступенькам тяжеленный пулемёт. Расположившись на историческом памятнике, Кульков громоздит на парапете тупорылый «Максим», ставит рядом бутылку водки, гранёный стакан и откуда-то взявшуюся красную трибуну с гербом СССР. Потом достаёт из кармана мятую бумажку, тупо глядит на неё, разглаживает, переворачивает вверх ногами и, навалившись на трибуну, пьяным, заплетающимся языком, начинает читать: – Приказ номер один! По офицерскому составу. О награждении участников Бородинской битвы 26 августа 1812 года! Отхлебнув из бутылки, прокашлявшись и прочистив горло, Кульков продолжает: – За отличные показатели в боевой и политической подготовке, активное участие в художественной самодеятельности подразделения… ПРИКАЗЫВАЮ: наградить лейтенанта Крутских Юрия Николаевича, а также фельдмаршала Кутузова Михаила Илларионовича, поручика Ржевского Дениса Давыдовича, товарища Бормана Мартина Гансовича и штандартенфюрера Штирлица Максим Максимыча… медалью «Молодой гвардеец пятилетки», почётным дипломом ВДНХ СССР, нагрудным знаком «Воин-спортсмен» первой степени и личным именным оружием – по пулемёту системы «Максим» образца 1910 года каждому. После чего… всех расстрелять на торце пирса… Приговор привести в исполнение немедленно… не отходя от кассы! Окончив чтение, Кульков шумно высморкался в оглашённый приказ, сложил его вчетверо и бережно положил в нагрудный карман. Затем ещё плеснул в стакан водки, залпом выпил, икнул и радостно возвестил на всю площадь: – Всем приговорённым к награждению собраться у кремлёвской стены и ждать дальнейших распоряжений! Прошу побыстрее, товарищи. Пулемётчик Ганс привёз новые диски! Вход на дискотеку свободный… Перед мавзолеем и у трибун начинается какое-то движение. Вот мои любимые актёры Тихонов и Табаков остановились неподалёку и в экстазе трясут друг другу руки: – Поздравляю, Штирлиц, с высокой наградой, поздравляю, дружище, – гнусавит Табаков голосом кота Матроскина, – вот видишь, Родина тебя не забыла… Высокая честь! Какая награда! Какой подарок! И в исполнение привести – здесь, у Кремлёвской стены, в самомцентре России! Какая честь! Поздравляю! Заслужил, дружище, заслужил! Тихонов скромно улыбается и чешет за ухом белого Бима чёрное ухо, прислонившего пятнистую голову к его ноге и радостно молотящего хвостом, как пропеллером. – Ну что ж, пойду, пожалуй, – говорит Тихонов, – а то вдруг без меня начнут, неудобно как-то… Ганс вот диски, говорят, привёз… новые. Человек старался… Да, ещё… попрошу Вас, группенфюрер, передать привет всем нашим. Пастора Шлага найдите в горах и закопайте, то есть… похороните… с почестями, а бедняге Айсману – мои самые дикие извинения. Ну всё, пошел… Не поминайте лихом! – А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, – ехидно улыбаясь, выныривает из толпы Броневой-Мюллер… На лобном месте вновь наблюдается какая-то активность. Вот Кульков, опорожнив одним глотком из бутылки остатки, приставил её как подзорную трубу и, прищурив один глаз, исследует Красную площадь. Вот он навёл свою оптику на меня и остановился. Вот он что-то говорит пулемётчику Гансу, указывая на меня пальцем, тот утвердительно кивает. Вот, недобро поглядывая, Кульков снаряжает лентой свой «Максим». Пулемётчик Ганс, напротив, пребывает в прекрасном расположении духа, подмигивает мне, делает рукой «но пасаран» и мило улыбается. На его пулемёте новый диск уже установлен, он равномерно крутится вокруг своей оси, и, словно с заезженной пластинки, сквозь шум жарящейся картошки, до меня доносится разбитная мелодия немецкой народной песенки «Ауффидерзейн майне кляйне, ауффидерзейн…». И вот я с ужасом замечаю, что оба ствола направлены на меня и их чёрные зрачки смотрят прямо в живот. У меня на груди уже сверкают какие-то побрякушки (когда успели прицепить?), а из нагрудного кармана торчит картонка с надписью: «Почётный диплом». Тут я понимаю, что награждение уже состоялось и сейчас произойдёт непоправимое… Я вскидываю автомат и, не целясь, начинаю стрелять. От грохота закладывает уши, дым застилает глаза, автомат в руках дёргается, как живой. У моих ног растёт звенящая горка стреляных гильз. Откуда-то доносятся истерические восклицания Кулькова: – Спасите! Помогите! Не расстреливайте меня! Объявите лучше выговор с занесением в грудную клетку! Когда над Красной площадью рассеялся пороховой дым, среди убитых и раненых Кулькова не оказалось… С криком «Ты что, душегуб, наделал?!» ко мне подбегает уборщица тётя Мотя и с размаху бьёт шваброй по голове!16 Страшный сон Василия Алибабаевича
Я в каюте. Сижу в замешательстве на койке. Потираю саднящий затылок. Пытаюсь сообразить, что же произошло: то ли действительно шваброй по голове получил, то ли, резко подскочив, треснулся о верхнюю полку? Перед глазами ещё стоит Кульков со своим идиотским приказом, Штирлиц… пулемёт «Максим»… водолазы… Бред какой-то! Понемногу начинаю приходить в себя. – Приснится же такая чушь! Кульков, сволочь, и тут покоя не даёт! – бормочу спросонья, смахивая ладонью со лба выступившие капли пота. В каюте душно. Открываю, сдвигая вбок, входную дверь, включаю на полную мощность вентилятор и опять укладываюсь под упругую струю горячего воздуха. Но едва я кое-как устроился на жёстком ложе в позе парализованного эмбриона, как за бортом что-то громыхнуло. Оглушительный металлический удар сотряс корпус подводной лодки, словно какой-то монстр врезал кувалдой в борт. От толчка, пробежавшего по железу, моя голова, прислонённая к переборке, отскочила от неё, как мячик. – Что за чертовщина, этого ещё не хватало! – обречённо, уже ничему не удивляясь, простонал я, обхватывая обеими руками колоколом гудящую голову. – Опять Кульков что-то натворил! – мелькает первая пришедшая мысль. Через секунду – ещё один звонкий удар бичом резанул по корпусу. – Что это? В нас кто-то врезался? Сдетонировала торпеда в аппарате? Нас подорвали? – суматошно, наскакивая друг на друга, проносятся в голове нелепые мысли. Но тут же мозг начинает работать рационально: – Но кому мы нужны? Если у меня звенит в ушах, значит, я жив, значит, ничего страшного не произошло… Надо срочно осмотреть отсеки и действовать по обстановке! Спотыкаясь, я выскакиваю из каюты. Бегу по узкому коридору и вываливаюсь в центральный пост. Слава богу, тут всё цело! Вахтенный не на шутку испуган. Заикаясь и мыча, он пытается воспроизвести какую-то фразу, но, запутавшись в самом начале, оставляет безуспешные попытки довести её до конца. С немым вопросом в глазах «что делать?» он ждёт от меня как от спасителя человечества грамотных и уверенных действий. Ну что ж, вот настала и моя очередь спасать мир от ядерной катастрофы, не одному же Шварценеггеру отдуваться. Но три часа ночи! Дали бы хоть до утра поспать! Щёлкая тумблерами «Каштана», начинаю собирать доклады из отсеков. Отовсюду идут успокаивающе однообразные ответы: «первый отсек осмотрен, замечаний нет», «второй…», «пятый…». Доходит очередь до седьмого – тишина!!! Седьмой молчит! Где-то в глубине организма вновь просыпается неприятный холодок. Значит, взрыв произошёл в седьмом! Надо выбраться наверх и посмотреть, может быть, там вся корма разворочена! Далее всё как учили. Объявляю аварийную тревогу. По лодке разносится трезвон колоколов громкого боя, надсадно хрипит ревун. Даю по трансляции команду загерметизировать все отсеки и с нехорошим предчувствием карабкаюсь из центрального поста наверх. К моему удивлению, корма на месте! Видимых повреждений корпуса нет! Блестит, мерцая, отражаясь на чёрной ряби воды, кормовой якорный огонь. На противоположной стороне бухты в голубоватой подсветке луны таинственно серебрятся массивные горы. На их фоне, у подножья, клонятся лохматыми макушками к воде роскошные пальмы. Я стою на мостике, и ветер доносит густой неповторимый аромат тропической ночи. Где-то у корня пирса, возле КПП, маячит одинокий силуэт верхнего вахтенного. Подзываю его и спрашиваю про взрыв. Тот глядит непонимающе и уверяет, что ничего не слышал. Он клянётся, что всё было тихо и спокойно, как на кладбище. От сердца немного отлегло. Чтобы ни случилось, но хоть не утонем у пирса! Да и человечеству вроде уже ничего не угрожает: торпеды с ядерным боеприпасом находятся в первом отсеке, а он, слава богу, цел и невредим. Ну что ж, надо ползти вниз и вскрывать седьмой. А что может ждать там? Воображение рисует страшные картины: искорёженное железо, размазанные по переборкам тела… За что это мне, Господи?!! Взяв для страховки помощника, со всеми предосторожностями подхожу к двери в злополучный седьмой отсек. Трогаю железо переборки. Холодное! Это радует – значит, пожара нет. Осторожно кручу маховик заслонки межотсечной вентиляции – шипения воздуха нет, давление в норме! Ну что ж, можно открывать дверь. Единственная опасность, которая может нам ещё угрожать, – вода в отсеке, поэтому дверь начинаем открывать медленно, буквально по миллиметру прокручивая запорное кольцо кремальеры. Течи нет, вода не сочится. Ещё немного – и круглая металлическая броняшка распахивается. И что же? В отсеке по-домашнему спокойно и темно. Где-то в глубине раздаётся задорный храп вахтенного. – Ах, мать твою! Да что же мне с этими оболтусами делать??? Безжалостно разбуженный вахтенный стоит передо мной щурясь от света. Этот негодяй с такой простой и благозвучной фамилией Исраилмагилов уже имел счастье быть упомянутым в нашем повествовании. Внешне он был точной копией очаровательнейшего Василия Алибабаевича из «Джентльменов удачи», и, как нетрудно догадаться, именно так все в экипаже его и называли. Он был не против такого обращения и так как ни разу в жизни не смотрел знаменитый фильм (!), то никак не мог понять, чем же имя Василий Алибабаевич лучше его собственного – Насралло Хабибуллаевич, но с готовностью на него отзывался, и в итоге половина экипажа была абсолютно уверена, что именно так его и зовут. И вот, щурясь от вспыхнувшего света, честно глядя мне в глаза, этот самый Василий Алибабаевич, этот «редиска и нехороший человек» Богом и комсомольским билетом клянётся, что всё время был на посту, ни секунды не спал, читал свою любимую книжку – РБЖПЛ-8215. И так сильно ей увлёкся, что абсолютно ничего не слышал вокруг. В подтверждение он достаёт из-под подушки красный томик и начинает суетно его листать. Можно порадоваться за матроса, который хранит под подушкой такую книгу, и эта наивная ложь меня совершенно обезоруживает. На то, чтобы всерьёз разозлиться, уже не остаётся сил. Да и сам этот Василий Алибабаевич – настолько безобидное существо, что рука не поднимается сколько-нибудь серьёзно его наказать. Но не отреагировать нельзя – такова уж нелёгкая судьба командира, и таких хитрецов надо бить их же оружием, чтобы потом «включать дурака» неповадно было. – РБЖ на досуге почитать любишь, находчивый ты наш? – говорю я покровительственно, почти ласково. – Ну что ж, похвально, дело нужное, изучай дальше! Василий Алибабаевич смотрит настороженно, внимает, не совсем пока ещё улавливая направление моей мысли. – Учи лучше наизусть, авось пригодится. Вот придёт с проверкой какой-нибудь адмирал, а ты ему раз… и, как по писаному, всё и расскажешь. У адмирала глаз выпадет, глядишь, так и звание внеочередное тебе даст, паёк усиленный или отпуск на Родину. В отпуск хочешь? – матрос смотрит с опаской, слушает с подчёркнутым вниманием и на всякий случай утвердительно кивает. – Я, Василий Алибабаевич, дурному не научу, ты же знаешь, – продолжаю по-отечески проникновенно. – Ты пойми, РБЖ – книга, кровью написанная, и знать её должен каждый уважающий себя подводник. Так ведь? – Василий Алибабаевич вновь старательно кивает, всем своим видом показывая, насколько сильно он разделяет мои взгляды. Но глаза его тревожно бегают. – Поэтому учи! Учи, дорогой, и, пока не выучишь, на берег ни шагу! Будешь сидеть здесь, пока жопа у тебя не отвалится. Тут интеллигентное лицо Василия Алибабаевича, не ожидавшего такого поворота, вытягивается, глаза округляются, и в них явственно читается испуг. – Учить наизусть! Сдавать будешь лично мне. Завтра утром проверю. Вопросы есть? Приступать можешь немедленно. Успехов в учёбе! Оставив Василия Алибабаевича, я вернулся в центральный пост. Немного успокоился, но причина взрыва так и не ясна. Голова идёт кругом. Что произошло? Надо бы разобраться, хорошенько подумать, но контуженая, усталая голова плохо соображает. В очередной раз проверены отсеки, осмотрены трюмы, выгородки, аккумуляторные ямы. Всё на месте, цело и невредимо, везде чисто и сухо. Прямо полтергейст какой-то! Я чувствую, что начинаю потихоньку сходить с ума. Лодка чуть не развалилась на части, у меня в голове перебултыхались все мозги, но ни верхний вахтенный, ни Василий Алибабаевич в седьмом ничего не слышали! Погружённый в раздумья, разрываемый тысячами «почему?», пробираюсь к себе в каюту. Спать больше не хочется.17 Воспоминания и размышления
Монотонно шелестит лопастями трудяга-вентилятор, обдувая усталую голову липким горячим воздухом. На протяжении последних полутора месяцев он ни на секунду не останавливался. Более того, в таком режиме он проработал все двести двадцать пять суток нашей боевой службы и только по её окончании, за неделю до отхода, я его выдернул из розетки, протёр от пыли и, каюсь, двинул хунтотам по бартеру за ящик ихней вонючей хунтотовки. Я абсолютно уверен, что мой вентилятор, это чудо советской техники, и сегодня, много лет спустя, продолжает исправно служить своим новым хозяевам, день и ночь неутомимо перемешивая липкую духоту их бедной хижины где-то на окраине Сайгона. Возможно даже, что меня там всё ещё помнят, благодарят, искренне желают всех земных благ и каждый новый день начинают с молитвы о моём здоровье. Ещё бы – такой вечный двигатель им подогнал! К сожалению, всего этого ну никак не могу пожелать им я! Даже наоборот. Как-то очень хочется иногда, чтобы тот мой вентилятор однажды взорвался у них, и не меньше, чем водородной бомбой. Чтобы он разнёс на куски тот вонючий сарай, где была произведена дьявольская смесь, и тех подлых хунтотов, которые, клянясь Богом, партийным билетом и седой бородой Хо Ши Мина, всучили её мне под видом высококачественной рисовой водки. В итоге получился форменный конфуз, граничащий с катастрофой. То ли это была тщательно спланированная акция ЦРУ, направленная на вывод из строя офицерской части экипажа самой боевой подводной лодки Советского Тихоокеанского флота, то ли гнусные происки замполита, решившего таким способом раз и навсегда отбить у офицеров охоту к коллективным пьянкам. И хотя ещё царь Пётр говорил, что на флоте пьют не ради пьянства, а ради сплочения коллектива, этот враг нерушимых флотских традиций при каждом удобном случае старался напакостить тому самому коллективу. Что бы это ни было, но следующий день после «отходной» и всю последующую неделю офицерский состав корабля в полном составе провёл в очереди у единственного надводного гальюна, где, как в почётном карауле, через каждые пять минут сменяли друг друга на вахте. Этой участи избежал только замполит, который благоразумно не участвовал в мероприятии, что настойчиво наводит на мысль о справедливости именно второго предположения. Оставался непонятным один момент: когда он успел засыпать в водку пурген, если он, конечно, не договорился заранее с хунтотами или вообще не работал всё это время на ЦРУ! И ещё. Страшно подумать, насколько бы усугубилась ситуация и что вообще могло произойти, догадайся кто примешать к пургену ещё и снотворное! Ну ладно, это было потом, а пока шелестит лопастями мой боевой вентилятор, где-то в метре от меня за фанерной переборкой надсадно гудит-надрывается наш супер-кондиционер. Супер – это ни в коем случае не о его каких-нибудь сверхвозможностях, а только о размере, и ничего более. То, что он работает, особой роли не играет, на атмосфере внутри прочного корпуса это никак не отражается. Как бы старательно он ни гудел, температура в отсеках ниже 35 градусов не опускается. Этому чуду советской техники «свернули мозги» ещё на переходе морем, когда во время очередного ремонта благополучно выпустили почти весь фреон, а здесь, в Камрани, это, оказывается, большой дефицит. Душно! Я прошёл несколько шагов по коридору до кают-компании и со всего маху плюхнулся (да простит меня командир) в командирское кресло. Развернув на себя и направив в лицо грибок на трубопроводе корабельной вентиляции, я вновь погрузился в свои нелёгкие размышления. Помещение кают-компании, как, впрочем, и все остальные не менее замечательные помещения на подводной лодке, явно не соответствовало своему громкому названию. При слове «кают-компания» у романтичного читателя тут же в воображении возникает картина, навеянная фильмами и литературой на морскую тематику: просторный зал с белоснежными занавесками на иллюминаторах, огромный изящно сервированный стол, бильярд в углу или вообще рояль. На подводной лодке, как вы понимаете, всё немного иначе. Рояля у нас не было: правительство не обеспечило – пожадничало, наверно; не было и бильярда по той же, вероятно, причине. Зато был стол, и на том спасибо. Одновременно разместиться за этим убогим сооружением, даже прижав к рёбрам локти и старательно выдохнув, могли не более восьми человек. Но, как мы помним, в экстренных случаях на нём можно было примоститься поспать или даже вырезать кому-нибудь аппендикс в походных условиях. Бессмысленным взглядом скольжу по корешкам книг на полке через стол и машинально читаю названия: «Корабельный Устав ВМФ СССР», «Учебник электрика дизельной подводной лодки», «Партийно-политическая работа в воинских подразделениях», «Детская энциклопедия» том пятый, «Юмористический репертуар для самодеятельных коллективов и народных театров». Беру последнюю, начинаю читать. Через минуту становится ясно – чушь такая, что даже Петросяну с таким репертуаром было бы стыдно выступать. – А вот что-то новенькое! – оживляюсь я и беру увесистый «Иллюстрированный справочник полевого хирурга». Интересно! Надо посмотреть, чем это нас тут доктор для самообразования решил побаловать! Открыв альбом на первой попавшейся странице и сфокусировав взгляд на глянцевом рисунке, я в ужасе отпрянул. Передо мной на цветной фотографии в натуральную величину зияла какая-то невероятная рана головы. Из-под съехавшей на бок раздробленной теменной кости выпирала и вываливалась наружу сероватая с розовыми прожилками студенистая субстанция. Мозги! Фу-ты гадость какая! Полистав альбом ещё пару минут и всласть налюбовавшись разваленными черепами, вскрытыми животами и оторванными конечностями, я сделал однозначный вывод: как всё-таки хорошо, что я минёр, а не доктор. Лучше уж с нерадивыми бойцами нянчиться, гайки своими руками крутить да на вахтах ночами не спать, чем такое безобразие ремонтировать. Перед этим, каюсь, я частенько завидовал нашему корабельному эскулапу: служба – не бей лежачего, ни тебе вахт, ни подчинённого личного состава, обязанности какие-то несерьёзные и расплывчатые. В море вообще делать нечего, знай себе с боку на бок вовремя переворачивайся, чтобы пролежней не было. Вспомнились анекдоты о корабельной медицине: Приходит больной к врачу: – Доктор, голова болит. И живот. Док разламывает таблетку на две части: – Вот тебе от головы, а это от живота. Или такой: – Что со мной доктор? – Не знаю дорогой, обратись к врачу.18 Доктор Сёма
Справедливости ради должен заметить, что конкретно наш доктор не являлся таким профаном, отчаянным лежебокой или бездельником. Очень даже наоборот. Звали его Ломакин Семён Петрович, бойцы за глаза именовали Лом, а офицеры уважительно – Сёма Ломов. Он, конечно, мог бы сутками спать и ничего не делать, но энергичная натура требовала действий. Видом он был, скажем, не очень: маленький, щуплый, голова непропорционально большая, волосы вечно взъерошены, как у первоклассника на перемене. Но характер имел крутой и решительный, а волю железную: бойцы при одном лишь упоминании о Сёме начинили трепетать, некоторые мочились в штаны, и вообще – боялись больше, чем даже старпома. Даже сам командир лишний раз Сёму не дёргал. Доктор умудрился поставить на место и его! Случилось это буквально в первую же неделю по поступлении Сёмы к нам на корабль. Лодка готовилась к длительному плаванию, суета стояла несусветная, а тут доктор собирает всех моряков из БЧ-5 с намерением вести их в госпиталь на медосмотр! Механик в панике – работы невпроворот, каждый матрос на счету! Старпом от такой резвости молодого Склифосовского был в шоке и сначала даже как материться забыл. Но скоро вспомнил и отменил, конечно, всё. Сёма суёт ему в нос «План подготовки корабля к длительному плаванию по медслужбе», собственноручно подписанный командиром, согласно которому именно сегодня с 8 до 13 часов у матросов БЧ-5 медосмотр и флюорография. Старпом непреклонен. Предлагает засунуть план в одно известное место и вообще не путаться под ногами, не мешать людям делом заниматься. Другому доктору этого бы вполне хватило, чтобы поставить где надо отметку «вып.» и успокоиться. Но не Ломову! Природная патологическая ответственность за любое дело требовала от него проведения всех намеченных мероприятий не формально, а фактически. Направившись к командиру, Сёма предъявил и ему вышеупомянутый план. Командир, конечно, не в столь грубой форме, как старпом, но тоже настоятельно порекомендовал лейтенанту угомониться. На что Сёма заявил, что его докторский план не менее значим для боеготовности корабля, чем штурманский, механический или, скажем, минёрский. А с момента утверждения его командиром корабля приобретает силу закона, и он, доктор Ломов, обязан его беспрекословно выполнять. Если же в этом ему кто-нибудь будет препятствовать, то он пойдёт к комбригу, а если надо – и до командующего флотом доберётся, но выполнит всё что положено, до последнего пункта. От такой наглости молодого офицера командир сначала опешил, но потом сообразил, что лейтенант прав. Что сам же на днях эти планы подписывал, а написанное пером, как известно, не вырубишь топором. В итоге, несмотря на истерики механика и других офицеров корабля, у которых доктор согласно «плану» (часто в самый неподходящий момент) изымал матросов, медосмотр и санация личного состава произведены были качественно и в срок. Благодаря принципиальности доктора за время плавания никто из моряков не то чтобы заболеть, даже чихнуть ни разу не посмел. В отличие от других корабельных докторов Ломов никогда не сидел без дела. Он совершенно безвозмездно, то есть исключительно ради самообразования, изучал кораблевождение, устройство лодки, правила связи, радиотехническое вооружение и всякие науки, которыми нас, будущих командиров, пичкали насильно и сверх меры. Причём штурманские дела Сёма освоил так, что его, бывало, командир брал на сдачу зачёта по КБР (корабельный боевой расчет) вместо штурмана. Дизели, корабельные системы и всю механическую часть доктор знал не хуже механика. Он на пузе излазил все трюма вдоль и поперёк и частенько прикрывал меха, когда лодка стояла на ремонте в заводе. Устройство торпедных аппаратов и всё минёрское дело доктор знал уже лучше меня и на очередных стрельбах постоянно донимал просьбами дать ему «бабахнуть». Помимо этого у Сёмы были недюжинный педагогический талант, острый язык, и моряков он драл классически: – Ну а ты, глист в обмороке, кому тут разлегся? – обращался он к зазевавшемуся бойцу, который по тревоге решил пришхериться и отлежаться незамеченным за станциями управления ГГЭД. – А ну, спирохета бледная, подпрыгнул и быстро по местам разбежался! – с интонацией, не терпящей возражений, командовал Ломов. Сам боец хоть и считал себя авторитетным годком, имеющим право по службе уже особо не напрягаться, но он был худ, бледен и белобрыс, поэтому, не дожидаясь дальнейших уничижительных для своего авторитета эпитетов, срывался с места и бежал куда подальше. Короче, Сёма наш был не просто доктор, а старпом дубль два, строгий и самый что ни есть злое@ущий. Как только он появился на подводной лодке, бойцы сразу же перестали болеть. Кроме вовремя и качественно проведённой санации он знал ещё одно универсальное средство от всех болезней – клизму, причем объём единовременно используемой в ней жидкости меньше ведра не признавал. Клизма у Сёмы всегда была заряжена и готова к немедленному применению. Двух первых последовательно обратившихся к нему моряков, можно сказать, пронесло в прямом и переносном смысле. А вот третьему и, как оказалось, последнему пациенту повезло, мягко говоря, не очень. Им оказался Вова Рожкин, мой торпедист, лентяй и пройдоха, из тех обалдуев, которых перед отходом нам сплавили из других экипажей за ненадобностью. Как-то накануне строевого смотра Рожкин имел глупость обратиться к доктору с такой приблизительно жалобой: – Тащ литинант, у меня тут эта… слабость вроде, голова болит, и чё-то ничего делать не хочется… Ну, что тут можно сказать? Жалоба как жалоба, вполне банальная. И хотя у нас каждый второй моряк больной на голову, а делать ничего не хочет вообще каждый первый, но помогать надо всем, клятву Гиппократа никто не отменял. Поэтому Сёма отнёсся к жалобе пациента со всей ответственностью. Опрокинув полстакана спирта и звучно подышав на руки, тщательно их, таким образом, продезинфицировав, Сёма приступил к делу. Последующие пять минут он старательно обследовал пациента: заглянул ему в рот, несколько раз с интересом выслушал протяжное «А-а-а-а», измерил артериальное давление, температуру, пульс, поковырялся в голове на предмет паразитов и даже постучал молоточком, как это водится, по коленкам. В довершение подробно расспросил, не было ли в семье лиц, злостно страдающих энурезом, не случался ли с кем-нибудь из близких родственников ящур, и, изобразив нешуточную озабоченность, принял единственно верное решение: – Сюда лечь, штаны снять! А ну быстро давай задницу, нечего тут глаза пучить! Латентно-сегментарная апперцепция, осложнённая диарейно-диксурсоидной поликалией! Это тебе не шуточки! Молодец, что сразу пришёл, завтра бы уже поздно было! Да быстрее ты, пошевеливайся, холера дохлая! Клизма очутилась в нужном месте так быстро, что пациент не успел пикнуть и даже сказать «ой!». Не успел он опомниться, как оказался заправленным под завязку, да так, что даже в горле забулькало. Таким образом, помощь была оказана вовремя, прямо-таки молниеносно. Спасибо доктору и его универсальному методу излечения случаев махрового шлангизма.19 Вова Рожкин и замполит
Когда Рожкин осторожно, чтобы не расплескать своё богатое внутреннее содержимое, слез с койки, он понял, что влип. Нет, вы не подумайте, что с ним сразу же произошло что-то нехорошее. Просто после процедуры наконец-то включились мозги, и резко пришло понимание, что дело его дрянь. Когда лодка стоит у пирса (а именно так и было), на борту закрыты все гальюны. По нужде приходится бегать либо на торец пирса, либо – в особых случаях – в пятиочковый туалет типа «сортир», метрах в трёхстах на берегу. Еще какое-то время Рожкин мог, хоть и с трудом, контролировать ситуацию, но времени оставалось всё меньше и меньше. Потому, не теряя зря драгоценных секунд, он, даже не поблагодарив доктора, стартанул из отсека. Да так резко стартанул, что оставил на полу каблук от ботинка. Доктор повертел его и положил в тумбочку, авось в хозяйстве когда пригодится. Вполне возможно, что Рожкина бы и пронесло, как его более удачливых предшественников. Возможно, он успел бы донести себя и всё своё дерьмо туда, где им было самое место находиться. Но, как мы уже знаем, день этот оказался для Рожкина не совсем удачным. Выскочив в центральный пост, он чуть не убил дверью замполита. Тот стоял возле входа в отсек и вот уже битый час доставал штурмана каким-то очередным своим бредом. Когда зама со всего маху огрела железная дверь, штурман, шепча слова благодарности тому, кто это сделал, поспешил незаметно скрыться, а замполит, быстро повернувшись, тут же, на свою беду, узрел новую жертву. Почему «на свою беду» – станет ясно позднее. – А вот и Рожкин собственной персоной к нам пожаловали! – радостно воскликнул зам, потирая ушибленное место и расплываясь в сладчайшей улыбке. – А боевой листок Вы, уважаемый, написали? Я, кажется, ещё на прошлой неделе задание давал! Вы что, комсомольские поручения игнорируете? – продолжал зам, устраивая поудобнее свой зад на вертящейся табуретке, с явным настроем на продолжительную беседу. – Я слушаю Вас, Рожкин! Что скажете? Рожкин стоит, пучит глаза, с ноги на ногу переминается, сказать ничего не может и уж чуть было не взлетает. А зам оседлал конька, разошёлся и знай своё гнёт: – Нет, Вы скажите мне, Рожкин! Для Вас что, заместитель командира корабля по политической части – пустое место? Вам наплевать, какие итоги покажет ваше подразделение в социалистическом соревновании? А может быть, Вам… И тут Рожкин не выдерживает. Ни слова не говоря, он поворачивается к заму спиной, в два прыжка достигает трапа и судорожно начинает карабкаться наверх. От такой наглости замполит несколько опешил, растерялся, но ненадолго. С криком «Рожкин, стоять! Я Вас ещё не отпускал!» он тут же решительно кинулся вслед за беглецом в шахту рубочного люка. И это было его роковой ошибкой. Очутившись на вертикальном трапе и даже успев сделать несколько поступательных движений, зам вдруг остановился. Сверху раздался характерный звук, на голову что-то закапало, затем тоненько полилось, и вокруг явственно запахло туалетом. Ничего не понимая, зам поднял голову и… Лучше бы он этого не делал! – Аа-а-а… Рож-ж-жкин!!! Мать твою!!! Су-ука!!! – только и успел взвизгнуть зам, слетая вниз с трапа. Звучно шмякнувшись на пайолы, он суетливо отполз из-под шахты люка в сторону, матерясь и истерично причитая. – Какого чёрта? Ублюдок!!! Тварь!!! Да я тебя… Да ты мне!.. – разорялся зам, истекая на палубу зловонной жижей, безуспешно пытаясь разлепить глаза. Надо сказать, что на моей памяти это был первый случай, когда зам решил обратиться к подчинённому не вычурно-официально на «Вы», а по-свойски, на «ты». Что было дальше? Да сплошное расстройство, если честно! Негодяй Рожкин, таким образом оконфузившись, куда-то моментально исчез. Его пахучие следы растеклись по полу в ограждении рубки и на палубе, суетливой строчкой миновали пирс, затем по кратчайшему пути пересекли плац и безнадёжно потерялись в зарослях ближайшего кустарника. Замполит, безбожно матерясь (чего с ним также сроду не бывало) и проклиная всё на свете, побрёл к себе в каюту, сослепу натыкаясь на переборки. В каюте он, кряхтя и разражаясь то и дело неудержимыми потоками брани, переоделся, кое-как обтёрся, вылил на голову флакон «Шипра» и, благоухая непостижимой смесью ароматов, с набитой сумкой через плечо убыл в неизвестном направлении. Доктор, предвидя возможные в скором времени осложнения со сходом на берег, также вовремя улизнул. Может, этим бы всё и закончилось. Вахта быстро бы всё замыла, затёрла, спрыснула одеколоном, и круг пострадавших ограничился бы непосредственными участниками происшествия. Возможно, так бы оно и было, но тут на корабль совершенно не вовремя прибыл командир, и изначально узкий круг пострадавших весьма ощутимо расширился – до размеров всего экипажа. Трагизм ситуации усугублял тот факт, что никто на лодке так и не знал, что же произошло. Трое основных действующих лиц: доктор, Рожкин и замполит, как мы помним, скоропостижно покинули корабль, не удосужившись (по понятным причинам) никому ничего объяснить. Вахтенный центрального поста, наблюдавший инцидент со стороны, в ответ на вопросы дежурного по кораблю «откуда говном прёт?» и «что произошло?» нёс какую-то околесицу. Поэтому когда дежурному доложили сверху, что на пирсе появился командир и движется в направлении лодки, тот, стоя в глубокой задумчивости посреди загаженного отсека, мягко говоря, несколько растерялся. Командир же, едва очутившись в узком лабиринте ограждения рубки, тут же унюхал специфический аромат и даже кое-куда вляпался. Подоспевший дежурный (слава богу, им в этот день был не я), волнуясь и запинаясь, попытался изобразить доклад по всей форме, но вышло у него приблизительно следующее: – Происшествий, товарищ командир, никаких нет, личный состав занимается боевой подготовкой по плану мероприятий. А запах?.. Так это… я ещё сам понять пока не могу… Похоже, какая-то тварь насрала в боевой рубке… Ой, не хотел бы я быть на месте дежурного в этот момент! Да и на месте командира, честно говоря, не очень. Он, бедняга, после такого доклада на несколько минут потерял дар речи. Так и стояли они молча, пялясь друг на друга: выпучивший глаза командир и часто моргающий дежурный. – Я что-то, бл…, не совсем понял… – обретя наконец возможность выражать свои мысли, плотоядно глянув на дежурного, медленно заговорил командир. – Я только на полчаса оставил лодку – и что я вижу? Её уже всю засрали? Так, что ли? – Затем, подойдя к шахте люка, брезгливо глянул вниз и с интонацией, не предвещающей ничего хорошего, язвительно поинтересовался: – А там на моё кресло случайно ещё никакая сволочь кучу не навалила?!! – И выйдя наконец из оцепенения, грянул во всё горло: – Дежурный!!! Развороти твою задницу! Ну что ты вылупился на меня бестолковыми глазами? Что у тебя на корабле происходит? Чем это ты здесь вообще занимаешься?! – Дежурный, красный, как переходящее почётное знамя, с каплями пота на наморщенном гармошкой лбу, разводил руками и безуспешно пытался что-то промолвить. – Ну что ты тут встал, как столб обоссанный? Я тебя спрашиваю?! И не хер тут делать удивлённых движений руками! Большой сбор объявляй! Всех вниз! Большую приборку, живо! Где старпом? Нет??? На базе??? Помощник? Помощника ко мне! Тоже нет??? А-аааа!!! Всех на борт! Запрещаю сход… всех драть… всё драить… – неистовствовал командир. Большая приборка с кратковременными перерывами продолжалась ровно неделю. Всё это время экипаж в полном составе жил на борту, не было лишь главных действующих лиц: Рожкина и замполита. Первый от грандиозного позора подался в бега, а второй, по слухам, усиленно занимался его поисками в окрестных лесах. Через неделю на трапе и в центральном посту наконец-то перестало вонять. Всё было тщательно отмыто и продезинфицировано. Большую приборку решено было закончить. Во всех внутренних помещениях пахло дешёвой парикмахерской: неотвязный парфюмерный дух густо заполнял все отсеки. На бюро вахтенного, в штурманской рубке и во всех закоулках центрального поста стояли открытые флакончики народного одеколона «Сирень».20 Ароматерапия и ностальгия
С тех самых пор запах сирени у меня стойко ассоциируется с подводной лодкой. Лишь только по весне в палисадниках распускаются эти нежные цветы, как на меня тут же наваливаются воспоминания боевой молодости. Где бы ни находился, стоит только закрыть глаза – и я уже вижу ряды красных маховиков на колонках аварийного продувания в центральном посту, жёлтые коробки батарейных автоматов, сплетения электрических кабелей и трубопроводов ВВД над головой. Вновь маячат перед глазами багровые звёзды на крышках торпедных аппаратов и, конечно же, возникает в памяти тот вертикальный трап в шахте боевой рубки, где щедрой рукой нашего химона16 этого одеколона вылито было литров пятьдесят, не меньше. Несколькими годами позже, когда вооружённые силы уже агонизировали и благополучно разваливались, когда бравые адмиралы, растащив и распродав остатки флота, строили себе в центре Владивостока террасами спускающиеся к морю коттеджи, большинство кораблей и подводных лодок было выведено из боевого состава. Они либо стояли в отстое в ожидании продажи китайцам на металлолом, либо проржавевшими тушами валялись на многочисленных кладбищах брошенных кораблей. Проезжая мимо одной из таких бухт в окрестностях Владивостока, где на отмели догнивало несколько полузатопленных субмарин, я по известным мне признакам среди других подобных узнал её – нашу. Жалкой железной рыбиной беспомощно лежала она на прибрежных камнях, выброшенная из моря каким-то безжалостным великаном. На некогда гладком угольно-чёрном, а ныне облезлом и ржавом корпусе в грязных потёках топлива, в струпьях отвалившейся краски зияли многочисленные раны. Словно вновь предстали перед глазами те шокирующе-откровенные фотографии из докторского учебника для фронтовых хирургов. Из резаных отверстий в борту (охотники за металлоломом поработали) вскрытыми внутренностями торчали красноватые рёбра шпангоутов, артерии трубопроводов, бурыми оголёнными органами лоснились округлые бока воздушных баллонов высокого давления. Влекомый необъяснимой смесью ностальгических чувств, я добрался до этих жалких останков и с трепетом ступил на знакомую ржавую и облупленную палубу. Осторожно, держа в одной руке фонарь, спустился по вертикальному трапу. Густая тьма обступила меня со всех сторон. Лишь где-то высоко над головой, в горловине рубочного люка, качался ослепительный диск далёкого неба. И представьте себе! Здесь, среди затхлого букета тяжёлых испарений, в спёртом воздухе замкнутого пространства, безошибочно распознавался лёгкий аромат всё той же сирени! Это через столько-то лет! Острый луч бесстрастно вырывал из мрака знакомые очертания центрального поста, из чулана памяти тонко повеяло чем-то забытым, до боли знакомым и близким. С новой силой нахлынули воспоминания. – А ведь прошло-то всего ничего: лет десять, и вот уже всё, конец, – печальным откровением промелькнула в голове мысль. – И ничего не осталось от того былого величия, от грозного красавца-корабля, когда-то живого и дышащего, – лишь груда мёртвого железа… Глядя на это запустение, постороннему человеку трудно было бы поверить, что когда-то здесь кипела жизнь. Резко звучали слова команд, круглосуточно горел свет, привычно, как-то уютно и совсем по-домашнему гудели механизмы. И обитали люди… Это был наш дом! И тут, как током пронзённый, я почувствовал: подводная лодка, даже такая жалкая и брошенная, – это не груда ржавого железа, это душа – моя и тех, кто когда-то сросся с ней, был её маленьким винтиком и неотъемлемой составной частью! От нахлынувших ли чувств, от поднятой ли пыли у меня назойливо засвербело в носу. Пригибаясь, чтобы не удариться головой о сорванные с подволоков, болтающиеся на остатках креплений приборы, осторожно ступая по хрустящему битому стеклу, я прошёл во второй отсек. По обеим сторонам узкого коридора зияли чёрные провалы взломанных рубок и кают. Вокруг царили хаос и запустение. Вездесущие мародёры уже успели поснимать всё, что можно вынести и продать. Массивная деревянная дверь на роликах, ведущая в кают-компанию, была сорвана с направляющих и валялась в коридоре на полу, закрывая лаз в затопленную аккумуляторную яму. Дрожащий луч выхватывал из мрака скошенный к борту пробковый подволок и остатки того многофункционального стола под ним, на котором мне когда-то удавалось так сладко поспать. Слёзы предательски подступили к глазам (значит, то была не пыль), и мне пришлось-таки несколько раз хлюпнуть носом. На полу лежали рассыпанные стопки отсыревших бумаг. Я нагнулся. В расплывчатом пятне фонаря прыгали машинописные буквы, складывающиеся в знакомые названия: «должностные инструкции», «планы мероприятий», «акты списания», «приказы»… А вот и что-то до боли знакомое! Я поднял влажный пожелтевший листок. Вновь повеяло чем-то безвозвратно ушедшим и далёким: я – ещё молодой лейтенант, Вьетнам, порт Камрань, и ещё жива наша подлодка. Этот созданный мной тогда документ я приведу полностью, так как с ним связана одна довольно занимательная история.«УТВЕРЖДАЮ» КОМАНДИР ВЧ … КАП. 2 РАНГА_______КАМБУЗОВ В.М. 10 ИЮЛЯ 19…г. п. Камрань
АКТ списания боеприпасов
Корабельная комиссия в составе: председатель комиссии: старший помощник командира ПЛ капитан-лейтенант Стрюков С.Г., члены комиссии: командир БЧ-1 капитан-лейтенант Яшкин М.Б., командир БЧ-5 капитан-лейтенант Генерал В.А., командир электронавигационной группы лейтенант Ильинский А.С., на основании устного приказа командира корабля произвела проверку по факту утопления верхним вахтенным, матросом Ряхиным В.П., боеприпасов и установила: 7 июля сего года матрос Ряхин В.П. при заступлении на вахту вооружённым верхним вахтенным во время проверки наличия патронов в подсумке нечаянно его наклонил, в результате чего за борт выпали два находящихся там магазина с 60 (шестьюдесятью) патронами калибра 5,45 мм. На основании произведённого административного расследования, опроса свидетелей, лиц ДВС, а также ввиду невозможности подъёма утопленных боеприпасов комиссия постановила: списать с лицевого счёта В/Ч … следующее имущество: 1. 60 (шестьдесят) патронов калибра 5,45 мм. 2. 2 (два) магазина к автомату АКС-74 У. ОСНОВАНИЕ: материалы административного расследования.
Председатель комиссии: кап. л-т Стрюков С.Г. Члены комиссии: кап. л-т Яшкин М.Б. кап. л-т Генерал В.А. л-т Ильинский А.С.
Возможно, история происхождения данного документа будет представлять для потомков определённый интерес, поэтому рискну и её включить в своё правдивое повествование, тем самым несколько нарушив строгую хронологическую последовательность описываемых событий. К моменту утопления вышеупомянутых боеприпасов мы во Вьетнаме пробыли уже месяца три-четыре, давно освоились, почернели от солнца и внешне практически ничем не отличались от местных старожилов. Раза два в месяц мы выходили в море дня на три-четыре, иногда на неделю. Там погружались, всплывали, что-то отрабатывали, кого-то обеспечивали, условно атаковали, но неизменно возвращались в базу, где и продолжали с ещё большим усердием, каждый в меру индивидуальных способностей, деятельно разлагаться. К этому времени служба и быт наши на новом месте вошли в колею, когда всё катится как бы само собой, размеренно и монотонно, без происшествий и потрясений. Вот и на этот раз всё так хорошо начиналось…
21 По следам найденного документа
Дежурить по лодке я заступил с субботы на воскресенье, что само по себе, конечно, немного обидно: выходной день как-никак, а тут на вахте приходится прозябать, железо охранять, в прочном корпусе париться. Но, с другой стороны, ничего, в общем-то, страшного, даже наоборот. Целый день абсолютной свободы, никого из начальства нет, никто не заявится носом тыкать. Все с утра воскресенья под пальмами на пляже залягут, кто хунтотовку, а кто шильцо казённое из заначек достанет. Отдыхать культурно люди будут: выпивать там, закусывать или, кому вообще заняться нечем, – купаться. Да и вахтенные на этот раз подобрались вроде бы вменяемые, молодые, все одного призыва и даже почти непьющие. Таким образом, предстоящие сутки не предвещали никаких потрясений. Ночь прошла спокойно. Часов до двух боролся со сном, как лунатик, бродил по пирсу в ожидании проверяющих из штаба. Они взяли моду именно в это время заявляться со своей «неожиданной» проверкой. Никого не дождавшись, я не выдержал ожесточённого поединка с «лохматым» и, потерпев от него сокрушительное поражение, завалился спать в кают-компании, где и продрых сладко до самого утра, никем не потревоженный. Ясным воскресным утром, отдохнувший и полный сил, я выполз на освещённый ярким солнцем ходовой мостик и окинул взглядом свои владения. Всё вверенное мне имущество оказалось на месте, цело и невредимо. Я сразу же и безошибочно определил, что лодка за ночь не утонула, пирс и море никуда не делись и хунтоты вроде бы ничего не умыкнули. – Что ещё для счастья надо? Прекрасное утро! Всё отлично! – беззаботно улыбнулся я, подставил лицо ласковым лучам и потянулся, сладко хрустя «сонными» костями. И тут мой взгляд скользнул по корпусу вдоль борта. В корме, возле стойки якорного огня, как-то странно копошились двое верхних вахтенных. Стоя раком, склонившись головами к воде, они о чём-то оживлённо переговаривались, с опаской косясь в мою сторону. Я с интересом на них посмотрел и насторожился. – Что это они там ковыряются? – заныло в душе нехорошее предчувствие. – А ну-ка, пойду проверю… – Таа-аащь литина-ант, – жалобно заблеял один из бойцов, лишь только я приблизился к ним. Второй скромно отошёл в сторону, давая понять, что он тут ни при чём. – Таа-аащь литинант, –продолжал блеять боец, – я тута эта… в туалет хотел, автомат вот сюда положил, а он, этого… соскользнул и того… утонул. Я ничайно, простите… и подсумок с патронами тоже… Всё моё утреннее умилительно-благостное настроение мигом куда-то улетучилось, в груди неприятно похолодело, и на лбу выступила испарина. Я представил, что может начаться, если об этом узнает командир, комбриг и, не дай бог, местные особисты. Потеря оружия – это почти что измена Родине! Нас с училища этим накачивали. А потеря оружия подчинённым – ещё более страшный грех, тем более что, завалившись спать, я не оформил надлежащим образом «Журнал приёма-выдачи оружия». Что-то надо предпринимать, и как можно скорее! – Сука ты криволапая, Ряхин, – сказал я хлюпающему носом бойцу. – Сколько раз вам, олухам, можно было повторять, что оружие не выпускается из рук ни при каких обстоятельствах! Суши сухари теперь, вместе поедем тачки по Сахалину катать! Лучше бы ты сам утонул, дубина, проблем было бы меньше! – Ряхин безропотно внимал, старательно кивал бритой лопоухой головой, во всём со мной соглашаясь. Я задумался. Автомат каким-то образом надо доставать. Конечно, самое простое было бы сбросить Ряхина за борт и не вытаскивать, пока автомат не найдёт. Но была вероятность, что потом придётся искать и самого Ряхина. Поэтому данный вариант я отложил про запас. – Самому надо погружаться! – решительно сказал я себе. Первым делом я достал швартовый фал – выброску со свинцовым грузом в оплётке на конце, разложил её на палубе и разметил ярким суриком каждый метр. Затем опустил этот импровизированный лот до дна и измерил глубину под бортом. Вышло что-то около пятнадцати метров. – Не так уж и много, приблизительно высота пятиэтажки, но без акваланга всё равно не обойтись, – сообразил я. – Для страховки Васю надо бы позвать, а то эти бараны, – я покосился на бойцов, – и меня, чего доброго, утопят! Послав одного из подвахтенных в казарму за Васей, я вытащил на палубу оба наших корабельных акваланга и замерил давление воздуха в баллонах. Результат оказался неутешительный. Погружаться с ними было никак нельзя: после экспедиции на остров их никто не подзаряжал, поэтому воздуха оставалось в лучшем случае минут на пять, да и то если на дне просто лежать и ничего не делать. Я призадумался: – А стоит ли рисковать? Может, всё же доложить командованию? Не тридцать седьмой же год! Не посадят и не расстреляют. Ряхин – тот вообще парой нарядов отделается. – А мне что будет? Со мной, конечно, посложнее… – наморщил я лоб, вспомнив о неприятном. – Вот с особистом штабным на той неделе из-за ерунды поругался, а тот обиделся, ходит теперь, нос везде суёт, оперативную информацию, наверное, собирает, Пинкертон долбаный! Да ему сейчас только повод дай к чему придраться – такое дело раздует! Да и замполит в последнее время волком что-то всё смотрит, до всего докапывается, козни строит. Звание на три месяца уже почему-то задерживают. Его, скорее всего, заслуга. Так лейтенантом и до пенсии проходить можно… Пришёл Вася. Настоящий друг – никогда не бросит в беде! Вместе мы ещё какое-то время поколдовали над аквалангами и пришли к выводу, что погружаться нельзя однозначно. Я до этого ещё тешил себя какой-то надеждой, но Вася категорично заявил: – Нельзя! Опасно! – и стал терпеливо объяснять: – Кислородное голодание может наступить незаметно. Вроде чувствуешь себя нормально, ситуация под контролем, никакого дискомфорта не ощущаешь и вдруг раз – и выключился. Пока я тебя наверх достану, трупом уже будешь! Ещё немного подумали, взвесили все «за» и «против» и решили использовать наш безотказный ИСП. Кто не знает, что это такое и кому действительно интересно, популярно объясняю. Это индивидуальное снаряжение подводника – гидрокостюм из толстой прорезиненной ткани с тяжелеными бутсами на ногах. Подобное обмундирование когда-то в доисторические времена использовали водолазы. Только наше облачение окраску имеет ярко-оранжевую, а на голове вместо бронзового шлема – маска типа противогазной. Сверху на шею хомутом одевается и шлангами соединяется с маской ещё одно безотказное произведение отечественного оборонпрома – ИДА-59 – индивидуальный дыхательный аппарат образца 1959 года. Всё это имущество по своему прямому назначению должно использоваться исключительно в аварийной обстановке – для выхода подводников на поверхность из затопленной субмарины. Для этого оно в своё время создавалось и придумывалось. Для выполнения же водолазных работ данное снаряжение мало приспособлено, так как массу имеет порядка 50 килограммов, обзор через круглые стёклышки самый что ни есть минимальный, а из-за чугунных стелек в подошвах положение в воде кроме как вертикальное принимать крайне затруднительно. Но делать нечего, проблема не решится сама собой, надо действовать и использовать те средства, которые находятся под рукой. Облачение в ИСП – процесс не из лёгких. С помощью Васи я принялся за это ответственное дело. Через специальное отверстие в грудной части комбинезона ногами вперёд влез в его нижнюю часть. Не снимая тапочек, встал ступнями на чугунные стельки безразмерных бутс. Затем нырнул в просторные рукава, набросил на плечи верхнюю половину одеяния и натянул на голову устрашающего вида маску. Вася собрал в гармошку лишнюю ткань на груди, туго скрутил её и тщательно всё загерметизировал, затянув резиновым жгутом. Потом взгромоздил мне на шею хомут ИДА, от тяжести которого я невольно присел, подсоединил к маске дыхательный шланг, открыл краны баллонов, переключил дыхание на аппарат и, обвязав по талии страховочным концом, легонько подтолкнул к борту. Всё, к спуску готов! Словно рыцарь, закованный в тяжёлые латы, я загрохотал по железной палубе и с Васиной и Ряхина помощью благополучно добрался до кормы. Там осторожно, чтобы не удариться о выступы на корпусе и не повредить себя и снаряжение, грузно перекантовался за борт, и море сомкнулось над моей головой.22 На дне
В воде сразу стало легко и почти невесомо. Путь на дно с перебиранием руками по уходящему вертикально вниз фалу занял пару минут. Очутившись на грунте, я через головной клапан стравил излишки воздуха. Наверх устремились сверкающие, зыбкие, как ртуть, пузыри. Выпустив из рук фал, я решительно сделал шаг в неизвестность. С неровной, вяло колыхающейся поверхности на глубину пробивался дрожащий рассеянный свет. Солнечные пряди переливались в толще зеленоватой воды. По гладкому илистому дну с редкими пучками бурых водорослей прыгали, играли, перескакивая с места на место, рыжеватые пятна солнечных зайчиков. Наверху, на фоне подёрнутой сверкающей рябью беспокойной плёнки воды, допотопными дирижаблями зависли несколько ленивых неповоротливых рыбин. Нежная зелень моря вдали постепенно густела, темнела и становилась совершенно непроницаемой. Я невольно залюбовался нетронутой первобытно-идиллической картиной подводного царства и почти забыл, для чего здесь оказался. Развернувшись к подводной лодке, я оказался лицом к лицу с реальностью, и взору предстал совершенно иной вид. Серое в тени корпуса дно сплошь было завалено мусором. Залежи ржавых труб, строительной арматуры, консервных банок и прочего хлама покрывали всю площадь предполагаемой зоны поиска. Это походило на средних размеров риф, узкий и длинный, тянущийся вдоль всего пирса. – Вот они, плоды цивилизации! – печально констатировал я. Чёрная туша подводной лодки, объёмная и тяжёлая, нависала прямо над головой. Было даже как-то неуютно под ней находиться – вдруг сейчас ни с того ни с сего эта громадина опустится и придавит всей своей массой! На корпусе хорошо различались прочерченные квадратами сварные швы и технические отверстия в округлых бортах. Благородной бронзой в корме поблёскивали на солнце острые, как лезвия, лопасти гребных винтов. Чуть сбоку, на фоне зыбкого неба, виднелось густо обросшее бурыми водорослями необъятное днище плавпирса. Остановившись у подножия рукотворного рифа, я обозрел предполагаемую зону поиска в наивной надежде сразу же обнаружить злосчастный автомат. Беглого взгляда сквозь запотевшие стёкла на это безобразие было достаточно, чтобы осознать всю бессмысленность затеянного мероприятия. Груды мусора, подёрнутые слоем ила, щетинились во все стороны острыми гранями металлических обрезков, пиками арматурных штырей и ржавой проволоки. Об них можно было запросто распороть ткань гидрокостюма со всеми вытекающими последствиями. Кроме того, при каждой попытке что-нибудь переместить в этой куче или просто при неосторожном движении поднималась непроницаемая стена взбаламученного ила, и видимость падала до нуля. Действовать в такой обстановке можно было только на ощупь, что оказывалось так же малоэффективно: сквозь толстую прорезиненную перчатку трудно было достоверно определить, что находится у тебя под рукой. Стараясь не «пылить», избегая резких движений, я принялся за работу. Стоя на карачках, я ощупывал попадающиеся под руку предметы. Иногда я подносил их к глазам, чтобы получше рассмотреть и, не узрев ничего достойного внимания, откидывал в сторону. В разрывах туч поднятого ила мелькали стайки потревоженных рыб. В основном это были какие-то маленькие синеватые беспокойные существа типа анчоусов. Они вились вокруг потревоженным суетливым роем, сверкая серебристыми брюшками и переливаясь на солнце перламутровыми спинками. Своей беспокойной игрой они скрашивали мрачную унылость безжизненного пейзажа. Встречались здесь и странные существа вроде наших угрей: лентовидные, около метра длиной. Эти уродцы были не такие общительные. Неожиданно появившись из-под какой-нибудь коряги, они тут же уплывали, проворно змеясь между кучами ржавого хлама. Пару раз мой затуманенный взгляд выхватывал из клубов илистой пыли оскаленные пасти мурен. Помня, на что способны их челюсти, я изгонял этих опасных соседей из их логова подвернувшейся под руку и тут же принятой на вооружение длинной пароходной кочергой. Вся эта живность, до моего появления благополучно обитающая в развалах рифа, сейчас недоумённо глядела на меня, силясь понять, что надо здесь этому крушащему всё на своём пути, бестолковому оранжевому монстру. Становилось невыносимо жарко, пот заливал глаза. Влажная ткань комбинезона, обжатого наружным давлением, неприятно прилипала к телу. По спине, груди и ногам стекали противные струйки. – Что это – пот или морская вода просачивается внутрь? Ноги в кожаных тапочках были уже по щиколотку мокрые, и вода сочно хлюпала внутри бутс. – Пота столько быть не может, значит, вода где-то поступает! – сообразил я. – Но откуда? Неужто продырявил гидрокостюм или жгутовка ослабла? Чтобы то ни было, всё равно пора подниматься! Прошло уже минут сорок с начала поисков. При такой интенсивной деятельности дыхательная смесь в баллонах уже на исходе. Хотя ИДА-59 и рассчитан часа на два непрерывного использования, но при тяжёлой физической работе и температуре окружающей среды выше тридцати градусов весь этот запас можно израсходовать и за пятнадцать минут. А вот и Вася даёт знать, что пора закругляться: дёрнул три раза и натянул трос в ожидании ответа. Пора всплывать, а автомата как не было, так и нет! На поверхности ярко светит солнце. Привыкшие к полумраку глубины глаза слезятся, и их постоянно приходится щурить. Я подгрёб к корпусу лодки, по штормтрапу неуклюже вскарабкался на её округлый борт, и Вася принялся меня разоблачать. Грязный, вонючий и потный, я вылез из своего резинового кокона. Стянул через голову, отжал под ноги пропитавшуюся потом робу и встал посреди палубы под упругие струи утреннего ветерка. Разгорячённое тело приятно млело, охлаждаемое свежим дыханием океана. Большого желания вновь облачаться в ИСП и опускаться на дно я пока не испытывал, но пока я расслабленно щурился на палубе, заботливый Вася притащил новую ИДАшку и принялся тщательно её проверять. При взгляде на эти приготовления у меня снова заныло в груди, и забурлила отступившая было обида на Ряхина: – Опять облачаться в этот презерватив! Да за что мне наказание такое? – мысленно сокрушался я. – Ряхин – скотина! Если я и сейчас ничего не найду – пускай сам погружается, помойку эту с места на место перекладывает! Утонет – ну и чёрт с ним! Одним кретином на флоте меньше станет, – поругивался я себе под нос, кидая недобрые взгляды в сторону Ряхина. Тот, словно чувствуя мои нехорошие мысли на его счёт, резко схватился за швабру и принялся сосредоточенно драить палубу, всем своим видом давая понять, что он хороший матрос и флоту ещё очень может пригодиться.23 Клад
Отдышавшись на пирсе и немного обсохнув в тени под брезентовым пологом, я обречённо полез в свои изрядно уже раскалившиеся на солнце оранжевые доспехи. Возникшую было неуверенность я быстро поборол, представив маслянистые глазки нашего замполита, с деланным сочувствием глядящие на меня, налитую кровью физиономию Бивня и прищуренный, до самой совести пронизывающий взгляд штабного особиста. Едва только это видение пронеслось в голове, как мне захотелось побыстрее залезть в вонючий ИСП и погрузиться в нём куда угодно, хоть в самые недра местной канализации. Справедливости ради должен заметить, что хоть видом я и выказывал явное неудовольствие, но всё это было больше напускное. Вопрос, погружаться ещё или нет, передо мной уже не стоял. Одно немаловажное обстоятельство требовало моего скорейшего возвращения назад. Снова очутиться на дне мне было просто необходимо. Причиной тому стала одна очень неожиданная и даже совершенно невероятная находка. Роясь в многолетних залежах хлама под пирсом, я наткнулся на нечто, весьма меня заинтересовавшее. Подозрительно тяжёлая болванка метровой длины и толщиной с руку показалась мне чем-то очень знакомой. Ещё во Владивостоке, когда мы стояли на ремонте в заводе, я нашел бесхозный обрезок медного прута килограммов под сорок (и такое случалось в те изобильные социалистическим имуществом благословенные застойные времена). Я чуть не надорвался, пока тащил это сокровище к себе на лодку. Там подальше от посторонних глаз я тщательно пришхерил его в трюме первого отсека. Через неделю, решив проверить заначку, я разочарованно обнаружил, что меня обокрали. Проведённое мини-расследование результатов не дало. Трюмный первого отсека, старший матрос Картабаев Ангар Садыкович, отличник, между прочим, боевой и политической подготовки, к тому же ещё и комсомолец, искренне клялся, что он здесь ни при чём. Он делал настолько невинными свои хитрые глазки, так старательно стремился смотреть мне прямо в глаза, что я ему тут же поверил и со временем о пропаже почти забыл. И вот такая находка! Хотя я ещё не был до конца уверен, что обнаруженная болванка действительно моя, но предчувствие настойчиво говорило, что это именно так. Правда оставалось не совсем ясно, как она здесь оказалась, да это было и не столь важно! Кроме того, мне под руку попались несколько кусков электрического кабеля внушительной толщины и с неопределённой длины концами, уходящими в самую глубину мусорного рифа. Всё это я не мог самостоятельно ни вытащить из завалов, ни переместить на поверхность, поэтому, погружаясь во второй раз, тащил за собой несколько грузоподъёмных строп, с помощью которых Вася поднял бы на борт все мои находки. Если всё обнаруженное бесхозное имущество оказывалось медью, то мы с Василием автоматически становились владельцами огромного (по местным меркам) состояния! Таким образом, на дно меня тянул уже и чисто меркантильный интерес. Внизу стало заметно светлее. Солнце стояло уже почти в зените. Свободно пробиваясь на глубину, оно золотило морское дно, корпус субмарины и, весело кривясь сквозь зыбкую плёнку, дрожало где-то высоко над головой. За тот час, что я провёл наверху, илистая взвесь улеглась и видимость полностью восстановилась. Уже зная, как легко можно нарушить этот хрупкий баланс, я осторожно, почти не дыша, принялся вновь обследовать зону поиска и наметил участки, где ещё не ступала моя нога. Напрягая глаза, я пристально всматривался в серые развалы перед собой. Но как ни старался я быть ловким и аккуратным, как ни задерживал дыхание перед каждым движением, невесомые частички ила постепенно вновь сложились в непроницаемые тучи, и видимость упала до нуля. Вновь пришлось становиться на карачки и, склонив голову к самому дну, ползать взад и вперёд вслепую, ощупывая и перебирая попадающиеся под руку предметы. И вдруг я почувствовал, что держу в руках автомат! Да, ошибки быть не могло: вот ствол, вот рукоятка, вот магазин! Радости моей не было предела. Я вылез из облака пыли, отошел на несколько шагов в сторону и рассмотрел находку. Да, это действительно был он, автомат Калашникова собственной персоной. Привязав долгожданную находку к опущенному с борта шкерту, дёрнул Васе, чтобы поднимал. Покончив с главным делом, которое, собственно говоря, и загнало меня сюда, я принялся обвязывать шкертами и ранее обнаруженные ценности: металлическую болванку и пять концов электрокабеля. Обвязав, я три раза дёрнул за строп. Вася проворно потащил груз наверх, натужно скрежеща на палубе торпедопогрузочной лебедкой. Покончив и с этим делом, я ещё раз внимательно осмотрелся и призадумался. Воздуха оставалось ещё достаточно. – А почему бы не прогуляться по морскому дну, теперь уже просто так, для души? – подумал я. И не найдя ничего, что могло бы помешать этому мероприятию, решительно двинулся в зеленеющую даль моря, растягивая за спиной страховочный фал. Стая перламутровых рыбок вновь накинулась на меня, облепила со всех сторон и принялась виться вокруг. Возможно, ярко-оранжевый цвет снаряжения был тому причиной или просто я показался им чем-то симпатичен. Безусловно, приятно было такое повышенное внимание местного населения к своей персоне. Я побрёл от лодки в направлении моря, с интересом поглядывая по сторонам. С удалением от пирса дно становилось всё более чистым и светлым. Закончилась полоса серого ила, и под ногами в солнечных лучах заиграл желтоватый песок. Редкими оазисами возвышались пучки тёмных волнистых водорослей, тянущихся к свету. Словно собака на поводке, не опережая, не отставая, сбоку от меня неотступно следовала какая-то любознательная рыбина, тупорылая, чёрная, не очень большая – около метра длиной. Осторожно переставляя тяжёлые бутсы, я шагал по песчаному дну. Опасаясь наступить на отдыхающего под слоем песка иглохвостого ската (с которым, как мы помним, нас уже сводила судьба в местных водах), я тыкал кочергой в подозрительные холмики и неутомимо продвигался вперёд. Страховочный фал разматывался всё больше и больше. Отойдя от пирса метров на тридцать, я в недоумении остановился. Впереди, прямо по курсу, неясно чернела какая-то объёмная конструкция кубической формы. Возникала дилемма: продолжать движение или возвращаться назад. Воздуха в баллонах оставалось едва на обратный путь, но зуд искателя приключений и исследовательский азарт не позволяли оставить обнаруженный объект неизученным. Пройдя ещё немного вперёд, я вплотную приблизился к странному сооружению. Им оказался железный куб метров около трёх высотой, густо облепленный ракушкамии опутанный со всех сторон зеленоватыми трубами различного диаметра. Мой намётанный взгляд тут же определил, что за металл может скрываться под слоями благородного окисла цвета настоявшегося купороса. – Медь!!! – выдохнул я благоговейно в духоту шлем-маски, и душа затрепетала от ощущения неожиданно постигшей нас удачи. Беглого взгляда было достаточно, чтобы удостовериться: я нашёл настоящий клад! Медных трубок, заглушек, фланцев, клапанов и прочего добра на данном агрегате было навинчено не меньше тонны! Вот это сюрприз! Спасибо разгильдяю Ряхину! Странный предмет лежал на грунте с небольшим перекосом на один борт в окружении изогнутых железных балок, похожих на гигантские рёбра динозавра. На ржавой поверхности непонятного механизма явственно различались ряды крупных, с пятикопеечную монету, заклёпок, из чего можно было с уверенностью судить о его возрасте – никак не меньше семидесяти лет. После, в начале тридцатых годов, в судостроение повсеместно была внедрена электросварка, и клепаных корпусов больше не делали. Обойдя таинственный куб со всех сторон и составив приблизительное мнение о размерах неожиданно настигшего нас богатства, я двинулся в обратный путь. Я горел желанием побыстрее сообщить Васе хорошую новость и немедленно совместными усилиями приступить к разработке золотоносной жилы. Для этого надо было, вооружившись запасом инструментов, вернуться сюда и для начала попытаться открутить что-нибудь ценное. Весь обратный путь я летел, как на крыльях, распугивая одиночных рыб и не разбирая дороги. В моей голове громоздились грандиозные планы по инвестиции вырученных средств. За те десять минут, что занял обратный путь, я уже точно знал, какую «французскую» косметику куплю жене в хунтотовской лавке на старом ПМТО. Я также детально определил, какой телевизор встанет дома на смену нашему чёрно-белому «Крыму» и какой марки видик займёт место на полочке возле него. Мой допотопный тяжеловесный бобинник уже уступил место сверкающему двухкассетному «Шарпу», а себя я видел со стороны этаким жутко деловым, облаченным в нечто непостижимо модное, варёно-джинсовое. Составив этот джентльменский набор типовых желаний молодых людей конца восьмидесятых, я призадумался: на большее фантазии в те времена у меня не хватало. Я с ужасом начал думать, куда же девать остальные деньги, которые – я не сомневался – ещё останутся у меня в немалом количестве. Я вновь принялся оживлённо размышлять, как бы и где безопасно обменять вырученные вьетнамские донги на доллары, как потом привезти их в Союз и какому бы надёжному моряку отдать, чтобы тот привёз из Японии праворульную машину. – А как потом решать проблему рэкета? – ещё больше озаботился я. – Как уберечь кровью заработанную частную собственность от шакалов, которые тучами вьются возле всех прибывающих из Японии судов? – углубившись в размышления на эту новую животрепещущую тему, я не заметил, как добрёл до пирса. Но грандиозным планам восторженного идиота не суждено было сбыться. От проблемы, куда девать лишние деньги, судьба милостиво меня избавила, и, надо сказать, надолго и качественно. Качественно настолько, что до сих пор так и не удалось с такой проблемой столкнуться. Фортуна, слегка поманив улыбкой, затеплив в душе огонёк надежды, показала в итоге лишь жалкую гримасу и стыдливо увильнула в сторону.24 Утраченные иллюзии
Судорожно вдыхая остатки воздуха, я всплыл на поверхность и с помощью страхующих меня бойцов шумно взобрался на раскалённую палубу. Скинув под ноги опостылевшую амуницию, испытав лёгкое головокружение от свежего воздуха, я с недоумением уставился на протянутый мне Васей автомат. Ещё там, на глубине, он показался мне каким-то странным, но я не обратил на это внимания. И вот сейчас, держа найденный предмет в руках, я увидел, что рано успокоился. Да, это был автомат, да, Калашников, но… за время нахождения под водой у него откуда-то взялся приклад! – Этого ещё не хватало! Вот чудеса… Наши автоматы, хранящиеся для всяких непредвиденных нужд в оружейном сейфе четвёртого отсека в количестве двенадцати штук, один из которых и утопил разгильдяй Ряхин, назывались АКС-74У и имели несколько иной вид. Деревянного приклада у них не было! Сама же вышеприведённая аббревиатура подразумевала приблизительно следующее: автомат Калашникова специальный калибра 5,45 мм образца 1974 года, укороченный. В те времена такая модель «Калаша» в вооруженных силах была ещё новинкой и использовалась в основном в ВДВ, спецназе и – ввиду своей миниатюрности – в танковых войсках. В девяностых с ними стали шариться все кому не лень: на разбитых российских дорогах сидели в засадах наряды ретивых гаишников, с видом приблатнённых дембелей промышляли по оживлённым улицам городов шайки хамовитых ментов. Наметив жертву, скользнув невзначай холодным зрачком ствола по вашему жалкому облику, они снисходительно пролистывали документы, а то и вообще выворачивали карманы. Одним словом, АКС-74У – автомат хороший и вещь весьма полезная, особенно в умелых руках. Найденный же мной автомат был банальный АК-47 калибра 7,62 мм образца 1947 года, в чём с первого же взгляда нетрудно было убедиться! Сколько лет пролежал этот раритет на дне, сказать было трудно, но сохранился неплохо. Скорее всего, это был трофей недавней американо-вьетнамской войны. Мы тщательно промыли находку пресной водой, насухо протёрли, и Вася поместил её отмокать в топливную цистерну. Разочарование от неудачи с автоматом немного скрасилось после осмотра остальных предметов, поднятых на поверхность и аккуратно разложенных на палубе. Невероятно, но найденный на дне медный прут оказался именно тем, который я когда-то спрятал в трюме первого отсека и который потом непостижимым образом оттуда испарился. Тогда я был далёк от мысли связывать данное исчезновение и такую невероятную находку с происками сверхъестественных сил, но сегодня отрицать их вмешательство в эту историю не могу. Я предполагаю, что всё было элементарно просто: злодей Картабаев, обнаружив в трюме мою заначку, тут же её перешхерил и по приходу во Вьетнам попытался поскорее продать. Но вот тут-то и вмешались стоящие на страже справедливости силы высшего разума. Поморгав ночью фонарём и подозвав к борту джонку аборигенов, Картабаев не удержал в руках сорокакилограммовый прут и во имя торжества той самой высшей справедливости благополучно утопил его на глубине пятнадцати метров. А в том, что в итоге прут этот снова оказался у меня, несомненно, присутствует личная заинтересованность кое-кого из высшего руководства небесной канцелярии. Ведь никакими измышлениями в пределах понятий теории вероятности невозможно объяснить ряд таких чудовищных совпадений! Пять красномедных кабелей, тяжелыми десятиметровыми удавами растянувшиеся на палубе, без сомнения, оказались в своё время за бортом в результате приблизительно такой же неприятности. Сейчас они несколько подсластили горечь разочарования от неудачи с автоматом. Но основной клад всё ещё покоился на дне, и именно на него возлагались все мои надежды. С потерей оружия я уже практически смирился, так как было понятно, что совершенно нереально найти его в тех жутких завалах. Я старательно отгонял тяжелые мысли о грядущих неприятностях и, позволив себе увлечься суетой подготовки к следующему погружению, полностью доверился судьбе. Решили, что в этот раз на дно отправится Вася – он очень загорелся взглянуть на всё своими глазами. Мне же надо было отдышаться, подкрепиться и немного передохнуть. Собрав необходимые для работы на глубине инструменты: гаечные ключи, ножовку по металлу, зубило и молоток, мы вновь приступили к нелёгкому процессу облачения в ИСП, только на этот раз в роли помощника выступал я. Когда всё было готово и Вася предстал передо мной оранжевым марсианином в полной красе, я ещё раз указал направление движения, помог аккуратно перевалиться за борт, дождался, когда голова его скроется под водой и начал медленно потравливать страховочный конец. Вася пробыл на глубине минут сорок, в течение которых я самым бесстыдным образом предавался низменным и корыстным мечтам, недостойным высокого звания комсомольца. Страховка, оборудованная мной из швартового линя, размоталась уже метров на пятьдесят. Через каждую пару минут я легонько за неё дёргал, получив ответ, успокаивался и продолжал громоздить в уме воздушные замки. Солнце немилосердно пекло. Огненный шар бессмысленно источал на землю потоки губительного ультрафиолета и висел уже над самой головой. От корпуса лодки поднимался нестерпимый жар. Остро пахло морем. Терпкий аромат берега перемешивался с запахом железа и перегретой краски. Вдали, за раскалённым пирсом, за желтеющей в окаймлении пены полоской прибрежного песка, за частоколом косматых пальм, кривились, словно пустынные миражи, зависшие над землёй розоватые строения городка базы. Рябь на поверхности моря вспыхивала россыпью ослепительных искр. На противоположной стороне залива, раскинувшегося передо мной гигантской пылающей чашей, плавились в зыбкой дымке массивные, зазубренные по краям красноватые горы. Утренняя свежесть бесследно растворилась в стоячем мареве дня. Время неуклонно бежало к полудню. Когда Васина оранжевая голова появилась на поверхности, у меня возникло смутное подозрение, что ничего из задуманного выполнить ему так и не удалось. Подняв на палубу импровизированный контейнер для сбора добытых ценностей, я с разочарованием обнаружил в нём всё те же наши инструменты, пару хлипких медных трубочек и – что бы вы подумали? – винтовку! Да, этот день преподносил нам сюрпризы один за другим! Это была американская автоматическая винтовка М-16 времён всё той же вьетнамской войны. Все дюралевые детали были настолько окислены, что, очутившись на воздухе, сразу же рассыпались в порошок. Целыми остались пластмассовое ложе, приклад и облепленный бесформенной грудой окислов ствол. Никакой ценности эта потерявшая товарный вид и не подлежащая реставрации находка уже не имела, и я без сожаления отбросил её в сторону. Между тем, выбравшись на палубу, разоблачившись и немного отдышавшись, Вася сообщил следующее: – Это паровая машина какого-то старинного парохода! Правда! Как механик тебе говорю. Изогнутые балки вокруг – шпангоуты. Деревянная обшивка сгнила, но кругом валяется много разных железяк: кнехты, клюзы, блоки… Я там рядом ещё и якорь нашёл. Из песка лапа торчит, не видел, что ли? – выпалил Вася на одном дыхании. Он был очень возбуждён и не находил себе места на палубе. – Ну а медь, – скромно поинтересовался я, – это что – всё? – и покрутил в руке тоненькую зелёную трубочку. – Да нет! Меди там навалом, но одному работать невозможно, помощник нужен. Я только приноровлюсь, ключ на гайку накину, за подрывником полезу, и всё падает. Два ключа потерял. Да и гайки очень уж туго затянуты. Тянул, тянул, так ни одной и не отдал, прикипели сильно… – виновато поглядывая на меня, отчитывался Вася. – Ножовкой начал работать – тоже бесполезно, – продолжал он. – Пилил, пилил… Жарища такая – чуть не сдох! Вспотел так, что думал – захлебнусь, а даже до половины трубки не допилил. То ли медь там какая-то калёная, то ли ножовка тупая – не знаю… Да и не удобно там… хрен куда подлезешь! – Вася в сердцах сплюнул через плечо за борт, неопределённо выругался и тоскливо окинул взглядом лодку, пирс и сверкающие воды залива. Чего-чего, а такого конфуза я предвидеть не мог. До меня как-то сразу не дошло, что выполнить задуманное даже здесь, наверху, на воздухе, – очень тяжёлый физический труд. Медные дюймовые трубы, качественно притянутые к фланцам медными же гайками лет сто, а то и больше тому назад, сейчас и на заводе не так-то легко будет открутить. Под водой же, в громоздком неуклюжем снаряжении, не имея ни нормального обзора, ни точки опоры, это вообще нереально. Пытаться отпилить их ножовкой – ещё большая глупость. Интенсивная физическая работа требует двойной, а то и тройной порции кислорода. В результате допустимое время нахождения под водой снижается во столько же раз. Стремительно таяли созданные больным воображением миражи. От богатства, которое мы уже явственно ощущали в своих карманах, ничего не оставалось. Ну и что с того, что оно реально существует и не далее как полтора часа тому назад я благоговейно смотрел на него сквозь мутные стёкла окуляров и даже трогал руками? Непреложный принцип «если никто не предъявляет права, значит, моё» в данной ситуации абсолютно бесполезен. Никто ничего у нас не оспаривает и не отнимает, бери и пользуйся на здоровье! А вот нет, не получается! Можно только ходить вокруг, слюни пускать и любоваться на богатство со стороны. За что нам такая несправедливость?! Крах был полный и несомненный. Вася, расстроенный не меньше моего, предложил сегодня вечером на берегу напиться. Вспомнив, что в довершение ко всему мы так и не нашли автомат, я предложил ещё и утопиться. Пару минут мы поспорили, что было бы правильнее, и, не придя к определённому выводу, решили однозначно сделать первое, а потом посмотреть. К тому времени жизнь уже научила меня не принимать неудачи близко к сердцу. Утраченные иллюзии – это тоже ценное приобретение. Я заставил себя улыбнуться. Улыбка получилась вымученная и, наверное, какая-то идиотская. Я понял это по тому, как жалостливо Вася на меня посмотрел. Следуя недавно освоенной методике, я усиленно принялся соображать, может ли чем-нибудь хорошим обернуться данная неприятность. Помнится, к этому способу ухода от объективной реальности я уже прибегал, болтаясь ночью в одиночестве посреди моря. И вот теперь, зная о том, что любая неудача на самом деле не является таковой, так как не всегда сразу же можно осознать все скрытые в ней положительные моменты, я усиленно принялся соображать, что же позитивного может таиться в таком жесточайшем обломе. Я пытался как-нибудь извернуться и по возможности правдоподобно убедить себя в том, что потеря таких деньжищ действительно пошла нам на пользу. И я придумал! Кто мыслит, тот всегда найдёт! Как ни трудно было докопаться до истины, но она, как всегда, оказалась на поверхности. Я пришёл к выводу, что хорошим в этой ситуации можно было считать то, что я вообще остался жив. Судите сами: в случае удачного стечения обстоятельств, если бы конвейер по добыче меди на дне заработал в полную силу, если бы гайки откручивались как по маслу, а медные трубки отламывались, как стеклянные, то маловероятно, чтобы мы остановились на полпути. Зная себя и свою упёртую целеустремлённость, можно быть абсолютно уверенным, что пока последний килограмм ценного металла не оказался бы на поверхности, я бы не успокоился. Но даже для простого, без разборки и отпиливания, перемещения на поверхность тонны груза, находящегося вдали от пирса на пятнадцатиметровой глубине, необходимо было совершить не менее тридцати-сорока подводных прогулок. А в тех условиях: в неприспособленном снаряжении, при немыслимой жаре – каждая из них запросто могла оказаться последней. Таким образом, невидимая рука провидения вновь уберегла меня от смерти и сохранила для вас, уважаемые читатели. Во время этих моих размышлений Вася сидел с тоскливым видом на заваленном пруте «Ивы»17, сосредоточенно потел и с удивлением на меня поглядывал. Видимо, моя улыбка и на самом деле казалась ему очень странной. Но вот он резко встал, ещё раз жалостливо посмотрел, недоумённо пожал плечами и, отойдя в сторону, шумно сиганул с борта в прозрачную, сверкающую на солнце воду, осыпав палубу освежающим дождём солёных брызг. – Утопился! Вечера не дождался! – подумал я с сожалением, но сам следом не поспешил. Выйдя из задумчивости, я глянул на часы. Было уже время обеда. – Дурак! – подумал я. – Пообедал бы сначала! Поднявшись на ноги, я посмотрел Васе вслед. Светлая его голова скользила по зеркалу залива, быстро удаляясь от борта подводной лодки. – Место поглубже ищет, – сообразил я. На пирсе в этот момент наблюдалось какое-то движение. Безмолвие знойного полдня нарушилось звяканьем посуды. Я присмотрелся. Разомлевшие, опухшие от сна бойцы лениво накрывали стол к обеду под растянутым тентом. Пришедший с берега бачковой выкладывал буханки хлеба, банки консервов, разливал по тарелкам дымящееся варево. Бросив взгляд в сторону моря, я заметил, что Вася ещё не утонул, даже наоборот – развернувшись, он спешно, словно боясь куда-то опоздать, вразмашку грёб назад. – Проголодался! Увидел обед и топиться передумал! – вновь догадался я и на радостях, сбросив на раскалённое железо свои дырчатые тапочки, сам с разбегу плюхнулся в молочно-теплую воду. После обжигающего жара палубы тридцатиградусная вода показалась приятно прохладной. Вынырнув на поверхность, я какое-то время расслабленно лежал на спине. Невесомое безвольное тело блаженно остывало, покачиваясь на волнах. Сквозь плотно сомкнутые веки бесформенным красным пятном качалось перед глазами беспощадное жгучее солнце. Отдохнув и немного охладившись, я не спеша поплыл вдоль борта к кормовой оконечности лодки, чтобы там, в самом низком месте, спокойно взобраться на палубу. Едва коснувшись голыми пятками раскалённой поверхности кормы, я в нерешительности остановился. Бросив взгляд на оставленные возле рубки и уже дымящиеся под палящим солнцем тапочки, я несколько растерялся. Добраться до них босиком было даже теоретически невозможно. И вот тут наконец-то пригодился Ряхин! Видя моё затруднительное положение, желая выслужиться и по возможности реабилитироваться, он, спотыкаясь, бросился на помощь: – Щас, тащ лейтенант, я мигом! Пока я ждал, взгляд мой скользнул вниз по корпусу лодки, туда, где в дрожащих полосках света хорошо различались на четырёхметровой глубине крылья кормовых горизонтальных рулей. На плоскости левого крыла лежал предмет, явно мне что-то напоминающий. Когда с тапочками в руках подбежал подобострастно согнувшийся в пояснице Ряхин и по направлению моего пальца посмотрел вниз, он этот предмет сразу узнал. Конечно же, это был тот самый утопленный сегодня утром несчастный автомат! Рёв ликования, которым разразился обезумевший от радости Ряхин, чуть не сдул меня обратно в море. Целый день сегодня в ожидании неминуемого возмездия за утерянное оружие дисциплина из него так и пёрла. Он так преданно на меня смотрел и был настолько проницателен, что любое моё приказание готов был выполнить, повинуясь лишь неуловимому движению глаз. В надежде на то, что на суде ему всё зачтётся, он тщательно вымыл палубу, до блеска надраил бронзовые поручни, опоясывающие рубку, и уже почти до половины выскоблил железной щёткой ржавую поверхность пирса. В порыве сверхисполнительности он ещё и не то мог бы совершить. Но вот автомат нашелся, и бурная радость его была вполне объяснима: возмездие отменяется, тачки по Сахалину катать не придётся! Я едва успел поймать Ряхина за шиворот, когда он, повинуясь душевному порыву, чуть было не кинулся за борт. Как вы понимаете, доверить ему такое важное дело я никак не мог. Если автомат сейчас упустить и он по неосторожности всё же свалится на морское дно, то найти его там будет уже невозможно. В этом я успел убедиться лично. Поэтому, оставив Ряхина на палубе сторожить мои тапочки, я сам плюхнулся в воду. Уже через минуту автомат был поднят и передан в трясущиеся руки Ряхина. В этот момент он был похож на преданную овчарку в момент получения сладкой косточки. Высунь он ещё язык и прерывисто и часто задыши – иллюзия была бы полной. – На, раззява! В следующий раз, если уронишь, топись сразу сам! – дал я Ряхину полезный совет и отправил вниз приводить оружие в порядок. Подсумка с патронами на рулях не оказалось. Понимая бессмысленность дальнейших поисков, я на этом и успокоился. Вечером после вахты я нашёл командира в прекраснейшем расположении духа. Видно было, что выходной день он провёл хорошо. Подтверждением тому были маслянистые, неправдоподобно ласковые его глаза и густое амбре, распространявшееся по комнате. Кроме того, по радио прошло сообщение, что накануне его заочный друг Саддам Хусейн сделал какую-то очередную гадость проклятым американцам, чем окончательно привёл командира в состояние полнейшего счастья. Пользуясь моментом, я не мешкая доложил о происшествии. Выслушал меня командир вполне спокойно и даже ни разу не матюгнулся. Это меня несколько насторожило, но, видя, что настроен он сегодня мирно, я набрался наглости и после доклада тут же попросил выдать причитающиеся мне за два месяца три литра спирта. Вместо спирта я получил пространные рассуждения на отвлечённые темы, но ненадолго, минут так на пятьдесят. В основном командир говорил о том, что «задолбали окопавшиеся вокруг разгильдяи и бестолочи», что во всём виноват Горбачёв и его друзья американцы, что именно из-за них в армии и в стране такие «развал и шатание». – Нет, ты скажи мне, минёр, – обращался ко мне командир с нажимом, словно я в чём-то с ним не соглашался. – Зачем этому херу лысому понадобилось всё разваливать? Какого хрена жопу американцам прилюдно вылизывает? Смотреть противно, как он очко своё направо-налево подставляет! «Ах, трахните меня, господа, здесь, и вот сюда, пожалуйста, и ещё раз, и вы тоже, и вы… А вот за это мы ещё не покаялись и вот за то…». Проститутка, бл@дь ренегатствующая, оппортунист херов, да простят меня Маркс и Энгельс, царствие им небесное! И попомни, минёр, моё слово, – как коммунист тебе говорю, – всё это ещё цветочки, а ягодки их волчьи всем нам скоро собирать придётся! Они, сволочи, всё развалят, продадут, переговняют, Нобелевскую премию мира за это получат – иудины тридцать сребреников, а Страны, Союза, Державы – поминай как звали! Я старательно кивал головой и во всём с командиром соглашался, даже отвесил несколько комплиментов «другу Саддаму», выразив полное одобрение его непримиримой позиции в отношении зарвавшихся американцев, и рассказал новый анекдот про пятно на лысине Горбачёва. Командир расцвёл, заулыбался, выдал из причитающихся мне трех литров поллитровку и, похлопав по плечу, отпустил невредимым. Выйдя от командира, я прихватил из канцелярии печатную машинку и побрёл к себе изобретать материалы административного расследования. Когда всё было готово, я позвал Васю, и под импровизированную закуску мы употребили полученную от командира поллитровку. Напиться вдрызг, как планировалось, у нас не получилось. Пол-литра спирта для этой цели оказалось маловато. Не выполнили мы также и вторую половину из намеченных на сегодняшний вечер мероприятий – не пошли топиться и, честно говоря, ни разу потом об этом не пожалели. Найденный неучтённый АК-47 после недельного вымачивания в солярке мы благополучно разобрали, отчистили и даже разработали все движущиеся детали. Не в пример американской винтовке М-16 он прекрасно сохранился – видимо, был хорошо смазан. Но стрелять из него мы не решились: мало ли что. А так брали с собой как средство психологического воздействия на пляж и в дальние прогулки вдоль побережья. Видя, что мы ребята серьёзные, местное население выказывало нам особое почтение и даже не пыталось что-нибудь украсть. Паровая машина в целости и сохранности осталасьлежать на дне. Ещё пару раз мы с Васей к ней наведывались, но поживиться ничем так и не смогли. Я думаю, что до сих пор эта реликвия продолжает покоиться на морском дне, на том же самом месте. Если есть на свете какой-нибудь безумный коллекционер, собирающий паровые машины древних пароходов, то я готов совершенно безвозмездно подарить ему свою находку и указать её точное местонахождение.25 Кровавая бойня на исходе ночи
Такие вот воспоминания может иногда вызвать к жизни некий с виду неказистый листок бумаги, найденный на полу в кают-компании полузатопленной, брошенной на произвол судьбы старой подводной лодки. Документ тот, кстати, до сих пор хранится в моём личном архиве, и всем желающим я могу его собственноручно показать. А сколько их таких, оказавшихся невостребованными, документов, воспоминаний, мыслей и чувств осталось за бортом, пропало безвозвратно вместе с ушедшими в небытие кораблями, людьми, эпохами… Скрытые страницы истории в виде старых, отсыревших листков кое-где ещё покоятся на чердаках и валяются под ногами – ждут своего кропотливого исследователя. Люди, будьте бдительны! Не спешите выбрасывать на свалку старые бумаги, семейные архивы и фотографии. Лучше подарите мне… Но вернёмся к нашему повествованию. Каюсь и прошу прощения у моих бесценных читателей за то, что оставил их заинтригованными и в неведении в самом напряженном месте. Как мы помним, так и остались невыясненными обстоятельства чудовищного взрыва, в результате которого сильно пострадали как моя бедная голова, так и хитромудрая голова Василия Алибабаевича, в данный момент в наказание за вопиющую тугоухость занятая осмыслением и заучиванием наизусть тяжеловесных фраз из любимейшей его книжки РБЖПЛ-82. Таким образом, где-то весело, а где-то не очень, в воспоминаниях и размышлениях пролетел остаток той сумасшедшей ночи. До рассвета новых неприятностей, слава богу, не произошло. Измученный духотой и свалившимися переживаниями, я решительно свернул засаленный влажный матрац и полез наверх с намерением дожидаться спасительного рассвета на свежем воздухе. Расположившись кое-как на раскладном колченогом столе, оставленном с вечера на пирсе, я решил скоротать время. Хотелось сделать доброе дело или… кого-нибудь убить. Также очень хотелось поесть. Я долго не мог сообразить, чего же мне хочется больше. Проблема решилась сама собой: поесть было нечего, делать доброе дело – лень, поэтому оставался единственный вариант. Решить вопрос – кого убивать – тоже не составило труда. Тут даже появилась возможность совместить приятное с полезным. Но если вы подумали, что, не удовлетворившись вынесенным ранее Василию Алибабаевичу наказанием, я решил его усугубить, то сильно ошибаетесь. Не такой уж я кровожадный монстр, как это может показаться. Расстреливать его я не стал. С присущей мне добротой и человечностью я тут даже смягчил наказание – разрешил сдавать РБЖ не наизусть, а близко к тексту, своими словами. Но, как выяснилось, даже это оказалось Василию Алибабаевичу не под силу. Девственно чистые его мозги оказались совершенно непригодными для запоминания иных фраз, кроме классических словосочетаний чистейшего русского мата, чем он, кстати, никогда не забывал пользоваться к месту и не совсем. Задуманное мной смертоубийство не имело никакого отношения ни к Василию Алибабаевичу, ни к прочим недоразумениям сегодняшней ночи, но несло в себе огромную практическую пользу. Дело в том, что с наступлением темноты на пирсе начинал твориться форменный беспредел – огромные мерзкие крысы несчётными ордами носились из конца в конец, сметая и сжирая всё на своём пути. Коты с соседней плавмастерской в количестве не менее пяти голов и пара наших заслуженных усатых подводников окончательно опозорили флот. Эти дармоеды и «подлые трусы», отъевшиеся на казённых харчах, боялись даже ступить на пирс и были настолько забиты жизнью и военной службой, что прятались по углам даже от своих родных корабельных крыс. А между тем мерзкие твари каждую ночь устраивали на пирсе дикую вакханалию. Они уже дошли до такой степени наглости, что перестали уступать дорогу людям, и ладно бы только матросам, но – страшно сказать – даже офицерам! Такого попрания незыблемых правил субординации я вынести, конечно же, не мог. Только пролившаяся кровь могла успокоить мою расходившуюся офицерскую гордость. Поэтому я достал из кобуры свой ПМ. Он не пригодился для расправы над Кульковым, но мог быть очень полезен сейчас. Выбрав безопасный сектор обстрела, чтобы пули улетали прямо в море и не рикошетили по сторонам, я положил на торец пирса чёрствую буханку, раскатал на столе матрац и занял позицию для стрельбы. Первый выстрел тут же разнёс на мелкие кусочки вылезшего разведать обстановку крысиного вожака и облюбованную им твёрдую, как кирпич, буханку. На эти останки тут же накинулись невесть откуда появившиеся его серые товарищи. Что тут началось! Скоро ни от буханки, ни от тушки их вожака ничего не осталось. Разделавшись с дармовым кушаньем, милые животные заскучали, стали с интересом поглядывать на меня и облизываться. Тут я в первый раз ощутил, что могу представлять интерес не только как личность и венец эволюции, но и в качестве деликатеса. Срочно требовалось показать, кто здесь главный. Я смело ринулся в бой и ни на секунду не посрамил высокого человеческого звания. Пистолет Макарова – не лучшее оружие для охоты на мелкую живность, но не для хвастовства скажу, что после восьми прицельных выстрелов на ржавой поверхности пирса осталось шесть развороченных трупов. Однако вражьи цепи не поредели: то здесь, то там из щелей и люков показывались горящие глаза и отвратительные гладкие хвосты. Разрядив вторую обойму, войдя во вкус, я забрал автомат у верхнего вахтенного и уже собрался было начать охоту по-крупному, как чья-то тяжёлая рука легла мне сзади на плечо. Я резко вскочил, повернулся и от неожиданности чуть не нажал на курок. – Дежурный по соединению! Мать твою… – прошиб меня холодный пот. – Будь он не ладен! Какого хрена не спится по ночам? Ну, всё… Влип! Сейчас такой крик поднимет! Не дай бог утром доложит Бивню… В поисках спасительного решения в голове заметались отрывочные мысли: – А может, его пристрелить? Нет. Жалко… У него наверняка жена, дети… Да и дядька вроде неплохой… Улыбается вот… Дежурный стоял передо мной, покачиваясь и кривясь в ехидной ухмылке. На плечах поблёскивали погоны целого капитана второго ранга. Маслянистые припухшие глаза на пылающей здоровым румянцем физиономии выказывали порочную склонность к бытовому пьянству, возможно, даже и в служебное время. Дыхание отдавало сежевыкушанной водочкой, но он твёрдо стоял на ногах, говорил внятно, даже слишком. – Что у тебя тут, лейтенант, за Сталинградская битва? А? – рявкнул дежурный так, что у меня мурашки побежали по коже. – Хунтоты, что ли, одолели? А где же трупы? – продолжил он чуть потише, направляясь в сторону лодки. – А! Твою мать! Говно у тебя тут на палубе, что ли! – воскликнул проверяющий, поскользнувшись на том, что осталось от одной из моих мохнатых жертв. – Товарищ капитан второго ранга, за время моего дежурства происшествий не случилось, в настоящее время занимаюсь отстрелом крыс, так как они окончательно обнаглели и стали уже представлять опасность для корабля. Лезут в электрощит берегового питания, жрут изоляцию, и сегодня из-за них уже короткое замыкание было! – не растерявшись, тут же состряпал я более-менее правдоподобный доклад. – Неужели? Вот твари! – удивился проверяющий. – Ну-ка, открывай щит, давай посмотрим, что они тут сожра… – и, не докончив фразы, как-то смешно подскочил, взвизгнул, проворно подбежал и запрыгнул с ногами на стол. Я последовал за ним и весьма, надо сказать, вовремя, потому как через то место, где мы только что стояли, на выручку погибшим в неравном бою товарищам пронеслась средних размеров крысиная стая. – Ну ни хрена себе! – отвесил челюсть ошарашенный проверяющий. – Патроны остались? Дай-ка я их… сволочей… Да я их… сейчас… всех! – и, отобрав у меня автомат, не целясь, оглушительно загрохотал над ухом, осыпая меня и палубу градом горячих гильз. Пули отскакивали от пирса, высекали искры, крысы визжали, прыгали, подлетали и падали. Все тридцать патронов обоймы, к великому изумлению стрелка, были выплюнуты одной очередью за какие-то четыре секунды. Он в недоумении посмотрел на автомат, потряс его и с немым вопросом повернулся ко мне. Ему было непонятно, как это крутые парни в голливудских боевиках умудряются по два часа безостановочно валить толпы туповатых врагов, а тут только курок нажал – и всё… Заменив магазин, дежурный по соединению в те же несколько мгновений опорожнил и его. Голова моя гудела, словно её насквозь продолбили отбойным молотком. С макушки и плеч на палубу скатывались, падая и звеня, дымящиеся гильзы. Одна закатилась за шиворот и жгла где-то в районе поясницы. Предвидя, что сейчас потребуется следующая порция патронов, я незаметно вытащил из подсумка последний, третий, магазин и сунул его под матрац. Пошарив рукой вокруг и не найдя того, что искал, дежурный по соединению разочарованно вздохнул и с сожалением вернул оружие. Потом он грузно сполз со стола, с опаской поглядывая под ноги, крепко пожал мою руку и уже запросто, по-свойски, сказал: – Молодец, лейтенант! Держись… Так как я немножко оглох, то мне показалось, что сказал он «живи!». На что я с благодарностью ответил ему: – Спасибо! – Действительно, добрый дядька, – подумал я. – Хорошо всё-таки, что я его не застрелил! Отряхиваясь и расправляя помятую одежду, «добрый дядька» в свою очередь по-отечески меня поучал: – Ты только на пирсе порядок наведи! Патроны списывай на обеспечение безопасности стоянки корабля в базе. В отчётах пиши – хунтоты, мол, на джонках одолели, лезут к борту, воруют всё что ни попадя, отгонять приходится с применением оружия… Да что мне тебя учить – сам ведь всё знаешь! Затем он сделал в вахтенном журнале обстоятельную запись о проведённой проверке корабля и вахты с парой дежурных замечаний. Похлопал меня по плечу как уже проверенного в деле боевого товарища и, источая вокруг себя неповторимый аромат одеколона для настоящих мужчин с непонятным для иностранцев названием «Перегар», побрёл в направлении базы пропустить очередной стаканчик.26 Нежданная исповедь, пуля в голове и тайна рокового взрыва
Как и многим отравляющим нашу жизнь пустым переживаниям, с наступлением утра всем моим мучениям пришёл конец. Не зря гласит народная мудрость: «Если обстановка неясна – ляг поспи, и всё пройдёт». Надо было сразу ей последовать, завалился бы с вечера спать – ничего не знал бы и, следовательно, ничего бы и не произошло. А так – всю ночь без толку промаялся и сейчас, словно выжатый лимон. Через полчаса заявится старпом, приведёт команду и, как пить дать, отправит по самой жаре Кулькова на кичу сдавать. Голова же такая тяжёлая, мысли такие дремучие, как будто пил, не просыхая, всю неделю! Но с первыми лучами солнца совершенно улетучилась моя хандра. Что ни говори, а энергия молодости – великая сила: ни переживаниями, ни бессонными ночами, ни чудовищными экспериментами над собственным здоровьем невозможно её истощить. Я тщательно уничтожил следы ночного побоища, сбросил лопатой в море останки всех моих жертв. Вода под пирсом сразу забурлила, обычные знакомые нам рыбы, которые кидались на перловку, хлеб и прочие вегетарианские отходы, оказались плотоядными. Она рвали на части друг у друга крысиные тушки, от которых в минуту ничего не осталось. Развалившись на столе посреди поля недавней битвы, я расслабленно лежал под нежными струями утреннего ветерка, дожидаясь прибытия экипажа. Вопросов было больше, чем ответов, и я никак не мог решить, докладывать или нет командиру о странном взрыве. Незадолго до рассвета на пирс вышел подышать свежим воздухом Аслан – дежурный по плавмастерской, стоящей рядом с нами, – и мы разговорились. Это был невысокий щуплый лейтенант, добродушный малый с живыми, но какими-то очень уж печальными и усталыми глазами. Был он мой одногодок и родом происходил откуда-то с Северного Кавказа. На своём ржавом корыте Аслан занимал должность командира моторной группы в электромеханической боевой части, имел в непосредственном подчинении трёх мичманов и около сорока головорезов-дембелей. Грустный взгляд его и усталый вид объяснялись тем, что торчал Аслан возле опостылевшего ему причала безвылазно уже пятнадцатый месяц, и конца-краю этому бессмысленному прозябанию не было видно. В разговоре он мне по секрету признался, что у половины офицеров его корабля крыша съехала окончательно ещё полгода тому назад, да и у себя он явственно начал замечать кое-какие отклонения. Ему, например, постоянно хочется кого-то убить. Тут я его успокоил, сообщив, что с недавних пор и у меня стало возникать такое желание. Аслан понимающе на меня посмотрел и продолжил изливать душу. Выяснилось, что на корабле пьют безбожно. Самим этим фактом никого, конечно же, не удивить, но пьют уже поголовно все, в том числе матросы. Пьют всё что попало и в любое время. На борту бардак и анархия, матросы, окончательно забурев, беспредельничают и тащат всё, что можно продать. Ещё месяц такой вакханалии – и судно своим ходом не то что во Владивосток – до соседнего пирса дойти не сможет. Офицеры уже боятся спускаться на нижние палубы, а в матросские кубрики заходят не иначе как с пистолетом наизготовку либо предварительно швырнув гранату. Единственным реальным средством, способным на какое-то время поднять воинскую дисциплину и прекратить разложение экипажа, Аслан считает проведение небольшой (человек так на десять для начала) публичной казни через повешение (исполнителем согласен быть сам). Для пущего воспитательного эффекта тела казнённых не снимать, а оставить болтаться на мачтах до самого возвращения домой. Что Аслан имел в виду, говоря о каких-то своих отклонениях, я не знаю, мысли его, как мы видим, были вполне здравыми, направленными исключительно на пользу дела. Со слов Аслана следовало, что развал дисциплины на корабле дошёл уже до самой крайней точки, после которой, как сказал бы пессимист, «хуже уже быть не может», а оптимист радостно бы ему возразил: «может, брат, может». Помимо прочих безобразий, творящихся на корабле, к которым все худо-бедно уже почти привыкли, появились и новые их формы – начали происходить перестрелки. Всю прошлую неделю механик гонялся с пистолетом за помощником, сейчас они помирились, пьют на пару и уже вместе охотятся на замполита. А пару месяцев назад был подстрелен ни в чём не повинный доктор. Об этом происшествии Аслан рассказал подробнее. Молодой придурок-мичман (прошу прощения у старых мичманов, но они и сами знают, что молодые мичмана – все придурки) в составе дежурно-вахтенной службы заступил с вечера помощником дежурного по кораблю. По заведённому распорядку он пил всю ночь. Пил со своими товарищами мичманами, пил с матросами, отмечая то ли годовщину независимости Республики Уругвай, то ли День освобождения Африки. Наутро, будучи уже в несколько утомлённом состоянии, он случайно узнал, что сегодня опять-таки праздник – вся страна с энтузиазмом приступает к празднованию Дня механизатора. А так как во времена дремучей молодости, года три тому назад, ему удалось на твёрдые тройки окончить сельское ПТУ по специальности «механизатор широкого профиля» и даже два раза посидеть за штурвалом зерно-уборочного комбайна, то отметить свой профессиональный праздник он решил максимально широко и к торжествам приступить немедленно. Но где взять водку? Пять бутылок пахучей хунтотовки, вырученные накануне за бронзовый редуктор, ночью куда-то бесследно исчезли. В том, что они были, сомнений не возникало, об этом неумолимо свидетельствовали шеренга пустых бутылок и соответствующие похмельные признаки. Но где взять водки ещё? У кого на корабле всегда есть? Правильно!У доктора! Тут на грядущую беду дежурный по кораблю – а им был наш Аслан – передал своему не совсем адекватному помощнику дежурство, а вместе с ним причитающиеся в этом случае регалии – пистолет и повязку, а сам пошёл спать. Наступила очередь и нашего механизатора нести дежурно-вахтенную службу. К этому времени молодым мичманам уже не рисковали доверять оружие с патронами, поэтому из пистолета благоразумно была извлечена обойма, и, болтаясь в кобуре на поясе, он теперь являлся больше атрибутом формы одежды наравне с повязкой, нежели оружием. Что же сделал наш новоявленный дежурный, надев повязку и получив в распоряжение пистолет? Вы думаете, что, преисполненный должностного рвения, он поспешил предаться служебной деятельности? Полез, к примеру, с проверкой по низам и трюмам? А может быть, наоборот – злостно нарушая соответствующие статьи корабельного устава, завалился в каюте спать? Поступи он так или этак, всем было бы хорошо или, по крайней мере, никому бы не стало плохо. Но молодой мичман, который, как известно, был придурок, помчался в каюту доктора с целью усугубить и без того не совсем хорошую ситуацию. Замечу сразу, что это ему вполне удалось. После сытного завтрака доктор сидел расслабленный в своей просторной, совмещённой с корабельным лазаретом, каюте. Через открытый диск иллюминатора в лицо ему светило утреннее приветливое солнце. Надвинув на глаза пилотку, доктор покачивался в кресле и лениво соображал, чем же убить ещё один бесконечный день опостылевшей службы в ряду подобных прочих. Этим глубокомысленным размышлениям пришёл неожиданный конец, когда с пистолетом в руке в каюту ворвался наш механизатор. Направив на доктора ствол, со словами «Док, я тебя застрелю» он нажал на курок! Полной неожиданностью для всех стал прогремевший выстрел! В стволе, получается, оставался патрон! Но придурок-механизатор был, как видно, неплохой стрелок: пуля вошла доктору в голову в районе виска, вышла с другой стороны, не повредив даже казённой пилотки, надвинутой на лоб, отскочила от железной переборки и упала смятая и ещё тёплая изумлённому стрелку прямо под ноги. Тот выпучил глаза и растерянно произнёс: – Ой! Потом, обращаясь к доктору, суетливо залопотал: – Ты, док, это… Прости, я того… пошутил… Может, давай сходим в больницу? И они сходили! Невероятно – но факт! Пуля не разнесла докторскую голову на части, что, по идее, и должна была сделать, и даже, как видно, не сильно перебултыхала там мозги. Будучи в полном сознании(!), доктор заткнул обе дырки на голове пальцами и в сопровождении товарищей своим ходом доковылял до медпункта, который находился километра за два. Там ему оказали экстренную помощь – помазали дырки зелёнкой и тем же способом (то есть опять-таки своим ходом) отправили на ПМТО в госпиталь. Слава богу, подвернулась попутка, а то бы ещё оказался установлен и новый мировой рекорд для книги Гиннеса – десять километров пешком под палящим солнцам со сквозной раной в голове. Жить доктор остался, только потом ослеп, бедолага, совсем. А мичмана-механизатора судили, два года, кажется, дали придурку. – Вот так и живём, – заканчивал свой рассказ Аслан, – и меня чуть не посадили. За халатное обращение с оружием. За то, что, передавая этому идиоту пистолет, я не убедился, что он полностью разряжен. Я ночью хунтотов пугал, стрелял, патрон в стволе остался. А доктора жалко: дружили мы… – шмыгнув носом и незаметно смахнув пробежавшую по смуглой щеке слезу, Аслан умолк. Так мы сидели и разговаривали, подставляя свои чумазые физиономии под ласковые лучи утреннего солнца. В свою очередь я рассказал Аслану о своих ночных кошмарах. О взрыве, который сотряс весь корабль до основания, от которого у меня чуть не отвалилась голова, но которого никто не слышал. На это Аслан тут же дал мне исчерпывающее объяснение и рассеял все сомнения. Взрыв действительно был, и мне ничего не приснилось, но всё оказалось банально просто. Каждую ночь дежурный по ПДСС18 на катере береговой охраны с весёлой компанией объезжает внутренний рейд базы. При этом они всячески забавляются: палят во все стороны трассерами из автоматов, швыряют за борт специальные противодиверсионные гранаты, ловят джонки зазевавшихся хунтотов, проникших на свою беду в запретную зону. Пойманных нарушителей либо сдают местным властям, либо берут выкуп и отпускают. Сегодня эти пираты тоже катались, но немного: проехали всего один раз. Ночь была ясная. Луна, словно прожектор, освещала всю акваторию залива. Хунтотов нет, добычи, соответственно, – тоже. Так зачем зря службу изображать, топливо жечь? Но существуют определённого склада люди, живущие по принципу «сделал гадость – сердцу радость». Именно такие паразиты и собрались сегодня вместе. Проходя на катере мимо нашей субмарины, они швырнули пару специальных гранат прямо возле борта. И так как вода есть среда абсолютно несжимаемая, а гранаты взорвались на установленной глубине как раз напротив моей каюты, то вполне объяснимыми оказались такие последствия.27 О том, что плохо ехать не всегда лучше, чем хорошо идти
Утро, девять часов. Солнце уже почти в зените. Я бреду, обливаясь потом, по раскалённому асфальту. Чёрная лента дороги петляет между красноватых невысоких холмов, поросших колючим кустарником. За мной понуро тащится сгорбленная жалкая фигура – Кульков. Он идёт, путаясь в непослушных ногах, то отставая, то – после очередного окрика – вновь догоняя меня. Невозможно смотреть без содрогания на это жалкое тело, сотрясаемое через равные промежутки времени приступами икоты. На его мокрой физиономии застыло выражение нечеловеческой муки. Сушняк с похмелья – страшное дело, особенно когда огненный шар качается прямо над закипающей головой. Да и сам я, хоть и не с похмелья, тоже чувствую себя, мягко говоря, не очень. Пот течёт по лицу грязными струйками, заливает глаза, капает с кончика носа, а во рту так мерзостно солёно и сухо… Густой, с запахом битума, жар, поднимаясь от поверхности дороги, обдаёт лицо и висит перед глазами зыбкой осязаемой пеленой. Сквозь тонкую подошву тропических тапочек раскалённый асфальт немилосердно припекает ступни. Мутное дрожащее марево колышется над дорогой и причудливо ломает плывущую вдали линию горизонта. Бутылка воды, предусмотрительно взятая с собой, опустела ещё полчаса тому назад. Никаких рек, озёр, ручьёв и прочих водопоев по пути нашего следования не предвидится. Впереди десять километров раскалённого асфальта среди выжженной краснопесчаной пустыни, и мы находимся в самом начале своего большого пути. Там, за дрожащей в потоках перегретого воздуха неровной полоской горизонта, находится городок ПМТО – столица всей нашей колонии. Помимо прочих известных нам атрибутов военно-морской базы там находится и самый важный для меня сегодня – гауптвахта. Именно туда и лежит наш путь. Конечно, можно было избежать всех прелестей пешей прогулки под палящим солнцем и попасть на ПМТО автобусом для служащих базы, отходящим от пирсов каждое утро в семь, но это было бы слишком просто, и Кулькова такой вариант не устроил. Он или очень любил ходить пешком, или с чего-то вдруг решил, что я не захочу ради его особы тащиться по жаре десять полноценных километров. Зная, что неукомплектованным на кичу его не примут – пусть даже носового платка при себе не окажется, – он нагло саботировал сборы и делал всё возможное, чтобы на автобус мы опоздали. Но как только дребезжащий ПАЗик скрылся за поворотом, тут же всё было найдено, вещмешок собран, необходимая амуниция приготовлена. Но Кульков ещё плохо представлял себе, с кем связался. Никоим образом я не оправдал его надежд, и, вопреки ожиданиям, пришлось хитрецу взваливать на плечи свои пожитки и выступать в дальний путь. А за саботаж и те мучения, которые предстояло мне испытать во время прогулки по раскалённой пустыне, я клятвенно пообещал Кулькову устроить дополнительных пару суток пребывания на киче. Впрочем, поначалу наше путешествие не представлялось мне столь экстремальным и изматывающим. Покинув базу, мы какое-то время шли по территории старой колонии, основанной ещё в начале двадцатого века французами. Вдоль дороги за невысокими ажурными оградами располагались изящные двух-трёхэтажные здания колониальной архитектуры с колоннами, аккуратными балкончиками и деревянными поперечными жалюзи на окнах. Кокосовые пальмы, высокие и стройные, с гирляндами зелёных плодов возле косматых макушек, давали живительную тень. Всё это выглядело, как декорации старого голливудского фильма про Индокитай. Казалось, что сейчас из-за поворота выскочит босоногий рикша или прошелестит каучуковыми шинами по мостовой чёрный кабриолет. Иллюзию полного погружения в историю разбивали многочисленные красные транспаранты, портреты дедушки Хо Ши Мина и огромные горы мусора. Но, как известно, всему хорошему рано или поздно приходит конец. Пришёл конец и этой увлекательной прогулке по старому Индокитаю. Дальше начинался экстрим. Но судьба словно хотела уберечь меня от мучений, ожидающих впереди. Уже на самом выходе из городка моему спутнику на голову упал кокос. По статистике, каждый год от такой напасти во Вьетнаме погибает порядка шестидесяти человек. Это был реальный шанс закончить прогулку в самом её начале! С чистой совестью я вернулся бы домой, сообщил, где лежит тело, и пошел бы отдыхать. Но что поделаешь, если так не везёт! Кокос попал по касательной, не причинив Кулькову ни малейшего вреда. Ничего не оставалось, как идти дальше. Я подобрал кокос, взвесил на руке и с сожалением откинул в сторону. Вес был подходящий – никак не меньше двух кг. Покинув территорию старой колонии с её тенистыми тротуарами, мы вышли на асфальтовую пустынную дорогу и обречённо побрели по ней дальше. Знал бы я, сколько мук придётся претерпеть впереди, сам бы треснул Кулькова кокосом по голове! Прошло ещё не так много времени с окончания американо-вьетнамской войны, и унылые пейзажи по обе стороны дороги хранили явные признаки недавнего американского присутствия. То здесь, то там в окружении низкорослого кустарника виднелись полуразрушенные военные объекты: бетонные круги вертолетных площадок, залитые сверху гудроном кучи песка неясного назначения, развалины ангаров, зданий, остатки заборов, залежи спутанной и ржавой колючей проволоки. Глядя на эти руины, я боролся с соблазном подойти и тщательно обследовать тот или иной объект. Мою природную любознательность и исследовательский зуд несколько охлаждали воспоминания о том, что рассказывали старожилы. Товарищи с плавмастерской и штабные офицеры, прослужившие в южном Вьетнаме год и более, с полной ответственностью заявляли, что в этих местах всё ещё могут встречаться необезвреженные мины, и настоятельно не советовали сходить с дороги и тем более куда-то углубляться. Вот уже час как мы в пути. Солнце забралось ещё выше и нестерпимо печёт открытые в тропичке19 руки и ноги. Голова, прикрытая на макушке синей пилоткой с щегольски изогнутым козырьком, уже, кажется, дымится, а мозги начинают потихоньку закипать. В них уже не рождаются никакие мысли, а только проецируется изображение отрезка дороги прямо перед собой, искаженное пеленой на слезящихся глазах, и отдаётся глухими ударами монотонный стук шагов по асфальту. Иногда пробегают резвые ящерки, внося некоторое разнообразие в унылую картину окружающего мира. Они проносятся через дорогу, смешно выгибая хвосты и быстро-быстро перебирая лапками, словно бегут по раскалённой сковородке. Пока это единственные живые существа, встреченные нами. Честно говоря, в тот момент, когда, проявляя чудеса принципиальности, я так решительно выступал в дальнюю дорогу, совершенно не думал проделать весь этот путь исключительно пешком. Я был абсолютно уверен, что на таком оживлённом направлении нас тут же подберёт какая-нибудь попутка. Но почему-то дорога оказалась не очень оживлённой. И вот мы окончательно выбились из сил и за глоток воды готовы уже совершить любое преступление, но не то что попутной – даже встречной машины так ни разу и не показалось. К исходу второго часа нам почти повезло. Сначала я гадал, что это – слуховая галлюцинация или всё же звук приближающегося автомобиля. Но вот на дороге показался зелёный армейский УАЗик и развеял все мои сомнения. Я вскинул руки и начал горячо благодарить небо за спасение. Кульков принял стойку сеттера, готовый броситься навстречу машине, повизгивая и виляя хвостом. Но не тут-то было. Трое откормленных штабистов в звании от майора до полковника пронеслись мимо, не удостоив нас взглядом. Щедро насытив окружающую атмосферу едким выхлопом, УАЗик скрылся за поворотом. Такой подлости от соотечественников здесь, на другом конце земли, мы никак не могли ожидать. Кульков мигом стал похож на побитую собаку, да и моё состояние уже далеко не соответствовало тому, каким оно было пару часов назад. Перед глазами плывут розовые круги, в ушах звон, где-то в висках бешено колотится сердце, и одна мысль крутится в голове: пить… пить… пить. – А что бы ты, Кульков, сейчас предпочёл выпить, если бы представился, предположим, случай, – с трудом разлепив спёкшиеся губы, пытаюсь я вяло шутить, – бутылку воды или бутылку водки? Но Кульков не горит желанием поддержать светскую беседу. Он одаривает меня ненавидящим взглядом, поправляет на плече спадающий вещмешок и продолжает усердно сопеть за спиной. – Так я и знал, – разочарованно констатирую я. – Да, Кульков, горбатого могила исправит. И что ж ты так любишь её, проклятую? – не ожидая ответа, окончательно на этом выдохшись, замолкаю я. То ли воспоминания о водке, то ли ещё о чём-то не менее дорогом и близком подействовали на Кулькова столь удручающе, но через несколько шагов он вдруг остановился, сбросил с плеча вещмешок и решительно уселся на него посреди дороги. Тоскливо оглядевшись по сторонам, он простонал еле слышно какое-то ругательство и безапелляционно заявил, что не сдвинется с места и готов лёжа поперёк дороги пасть смертью храбрых, но однозначно остаётся здесь до тех пор, пока его не переедет или не подберёт первая попавшаяся машина. Я немного постоял в отдалении, судорожно соображая, что же предпринять. Оставаться здесь охранять это туловище и ждать неизвестно чего было бессмысленно. Разворачиваться же и возвращаться назад было еще глупее. Пришлось искать на обочине дубину поувесистей и гнать этого саботажника впереди себя, придавая необходимое ускорение по мере необходимости. У Кулькова в этом случае не оставалось иного выбора, кроме как двигаться в заданном направлении. Уйти в сторону или обойти меня по пампасам он боялся, будучи также хорошо осведомлённым о таящейся там минной опасности. Конечно, это было бесчеловечно и не вполне соответствовало понятиям об «уставных взаимоотношениях» между командиром и подчинённым, но не тащить же на себе этого дармоеда, чтобы в конце концов и самому пасть смертью храбрых посреди дороги. И вообще боевые командиры знают, что в экстремальных ситуациях эти самые «уставные взаимоотношения» отодвигаются далеко на второй план, так как зачастую бывает некогда, а порой и смертельно опасно втолковывать любознательному бойцу, почему и зачем именно ему необходимо выполнить именно этот приказ. А то, что именуется дедовщиной, – совершенно иного поля ягода. И случаются эти проявления исключительно от незанятости и безнаказанности личного состава, о чём, впрочем, я уже упоминал. Таким образом, где-то хорошо, а где-то не очень мы прошагали два часа по раскалённому асфальту мимо выжженных и унылых пейзажей. Какая была температура воздуха, я точно сказать не могу, помню только, что когда в восемь утра мы покидали казарму, термометр показывал уже больше тридцати градусов. Сейчас же я готов был поклясться, что на дворе все пятьдесят, а если бы мне кто-нибудь сказал, что перевалило за семьдесят, то нисколько бы не удивился. Прошёл ещё час, и я начал сомневаться в том, что накануне правильно вычислил по штурманской карте расстояние от нашей базы до городка ПМТО. По моим расчётам, десять вымеренных километров должны были закончиться уже давным-давно. – А может быть, мы не туда идём? – зашевелились в голове крамольные мысли. – Да нет, быть такого не может! – решительно успокоил я себя, припоминая весь сегодняшний путь. Конечно, по дороге попадалось несколько развилок, а так как спросить было особо не у кого, приходилось выбирать путь наугад, но я старался максимально придерживаться нужного направления. – Наверное, мы просто медленно идём, гораздо медленнее, чем я рассчитывал, – и я подтолкнул Кулькова в спину. Ускорения хватило ровно на десять секунд. На исходе третьего часа вновь послышался тот знакомый, самый приятный на данный момент звук – звук работающего мотора. И тут моего спутника вновь прорвало, на этот раз не на шутку. Он упал поперёк дороги, впал в истерику и, обливаясь горючими слезами, размазывая их по щекам вместе с грязью, начал истошно вопить. Он кричал о том, что сейчас-то уж точно ни за что не встанет, что разрешает забить себя дубиной насмерть, а машине переехать его столько раз, сколько ей заблагорассудится, но только обязательно потом всё, что останется, отскрести от асфальта, забрать с собой и положить в холодное место. Честно говоря, я и сам уже был готов предпринять самые решительные действия для остановки приближающегося автомобиля, поэтому намерение Кулькова пожертвовать ради такого дела собственной жизнью я горячо поддержал. Его готовность к подвигу казалась так велика, что было бы неоправданно жестоко с моей стороны препятствовать столь благородному порыву. И вот из-за поворота показалась она – долгожданная спасительная машина. Вернее, это было оно – то, что от нее осталось и когда-то звучно именовалось «КрАЗ». С первого взгляда стало ясно, что с автомобиля снято всё, что можно было продать без ущерба для возможности передвигаться самостоятельно, остался лишь самый необходимый минимум. Из восьми задних спаренных колёс сохранилось ровно в два раза меньше, отчего агрегат сильно походил на гигантскую грязно-зелёную каракатицу на тонких рахитичных ножках. Капот полностью отсутствовал, двигатель натужно ревел прямо в раскалённое небо, зато на радиаторе горделиво сверкала прикрученная ржавой проволокой мерседесовская трёхлучевая звезда. Кабина находилась на своём месте, но была без лобового стекла и дверей. В таком несколько облегчённом варианте в клубах чёрного дыма КрАЗ медленно приближался к нам, управляемый двумя тщедушными хунтотами. Именно двумя, потому как гидроусилителя руля на автомобиле также не оказалось и крутить тугую баранку каждому из них в одиночку было не под силу. Мы приготовились к последнему и решительному броску. Я посоветовал Кулькову кидаться под левое переднее колесо и со слезами на глазах пообещал, что если у меня когда-нибудь родится сын, то он будет назван его именем. Кульков прослезился, и мы обнялись. Но никаких подвигов совершать не пришлось. Не доехав до нас метров пятьдесят, КрАЗ вдруг остановился: неожиданно у этих автомобильных останков заглох двигатель и изо всех щелей с шипением и свистом повалил густой пар. Оба водителя при этом повели себя как-то странно. Они вылезли из-за руля и, не взглянув на кипящий двигатель и даже не пнув для порядка колесо павшего монстра, нырнули под него в тень, расстелили там замусоленную газету и принялись ожесточённо резаться в карты. Создавалось впечатление, что сложившаяся ситуация их совершенно не тревожит, и они только и ждали возможности остановиться на законном основании и просидеть остаток рабочего дня под машиной. Нас с Кульковым такое поведение водителей несколько озадачило, а так как на данное транспортное средство мы возлагали большие надежды, то и не на шутку встревожило. Перспектива сидеть здесь на дороге и играть с хунтотами в карты нас как-то не очень радовала. Что делать, было не совсем ясно, но, несомненно, что-то надо было срочно предпринимать. Мы с опаской подошли к испускающему последние вздохи суперавтомобилю. Бывший КрАЗ бесстыдно сверкал обнажёнными внутренностями. Пар из двигателя всё ещё шёл, но уже не так сильно и почти без шипения. Это вселяло небольшую надежду на то, что когда-нибудь данное автомобильное недоразумение будет способно сдвинуться с места. На смеси всех известных мне языков я обратился к галдящим и оживлённо жестикулирующим игрокам: – Корефаны! – жалостливо простонал я, с трудом ворочая в пересохшем рту распухшим языком. – Ит из кар кирдык совсем… или не очень? Май фрэнд, – я показал на Кулькова, – их бин больной! Ферштейн? Хи из крейзи ин зэ хэд! – я постучал себя по голове. – Его срочно надо… ту гоу ин хоспитал! – Я неопределённо махнул рукой вдаль. От напряженной работы мысли я ещё больше вспотел и с надеждой уставился на наших вероятных спасителей. Оба спасителя перестали играть и с явным интересом посмотрели на нас, особенно на Кулькова, который в этот момент широко раскрытыми глазами отрешённо смотрел в пространство прямо перед собой. На его физиономии застыла самая что ни есть наисладчайшая и наиугодливейшая улыбка, а немытое, с потёками грязи лицо отображало все признаки полного и законченного дебилизма. Наверное, вид Кулькова вполне убедил хунтотов, что проблемы с головой на самом деле имеются. Один из них криво ухмыльнулся и, махнув рукой в сторону кузова, на вполне сносном русском бодро произнёс: – Не бося товалися, полезай, сяс поехай будем, – и опять взял в руки карты. Тут же забыв про нас, оба корефана снова продолжили свой оживленный поединок. Минут тридцать, пока наши новые друзья дожидались, когда двигатель остынет, мы сидели под машиной и были невольными свидетелями грандиозной карточной баталии. Потом они немного подрались, покричали. Причём один, который проиграл, поплакал. Потом осторожно открутили крышку радиатора и вылили туда из припасённой канистры остатки ржавой воды, завели мотор, и – о чудо! – мы поехали. Дальнейшее путешествие происходило как в тумане. КрАЗ натужно ревел, выжимая на прямых участках максимальную скорость никак не меньше двадцати километров в час. Не скажу, чтобы на такой скорости нам стало прохладнее или что, очутившись в кузове, мы сразу же испытали сколько-нибудь существенное облегчение. Скорее наоборот. Дополнительной особенностью данного автомобиля являлась система выхлопа оригинальной конструкции. Я уж не знаю, как и кто так её усовершенствовал, но густые клубы выхлопных газов вырывались как из кабины, где, вцепившись в руль, сидели очумелые водители, так и из щелей кузова, в котором расположились мы. Сквозь чёрный дым, застилающий глаза, в редкие минуты прояснения я мог наблюдать перед собой грандиозную помойку: грязный пол, равномерно покрытый какой-то липкой дурно пахнущей субстанцией, перемешанной с куриными перьями, кусками шерсти, картофельной шелухой, обрывками газет и прочим мусором. Вонь стояла неимоверная. Казалось, что здесь не далее как вчера перевернулся передвижной сортир со всем содержимым. И то, что находилось на полу, было явно оттуда. К переднему борту пеньковой верёвкой были привязаны несколько ржавых двухсотлитровых бочек, сочащихся какой-то пахучей маслянистой жидкостью. По всему кузову валялись мешки с полусгнившей картошкой, капустой, луком и чем-то ещё, возможно, съедобным, но, как и всё здесь, безбожно смердящим. Тут же в непотребных позах лежали две свиные туши. Сверху чья-то заботливая рука прикрыла их кусками грязной мешковины. Были эти бедные животные забиты заранее или сдохли тут от жары сами, я не знаю. Одно могу сказать совершенно определённо: всё это добро следовало не на помойку, как могло показаться, а в одну из местных харчевен, чтобы, пройдя через искусные руки опытного повара, в виде изысканных блюд восточной кухни попасть в конце концов на народный стол. Сколько времени провели мы на этой передвижной помойке, сказать затрудняюсь, но сильных впечатлений нам хватило вполне. Тошнота, подступившая к горлу с первых секунд поездки, не отпускала меня в течение всего пути. Беднягу же Кулькова несколько раз вырвало, причём один раз прямо на меня. Когда терпение мое окончательно лопнуло, и я собрался уж было на ходу сигануть из кузова, машина резко остановилась. Свиные туши, сорвавшись с места, припечатались липкой массой к нашим голым ногам, двигатель заглох, и в природе воцарилась звенящая тишина. Через секунду оба водителя вновь оказались в тени под машиной, и там возобновилось ожесточённое карточное сражение. Когда рассеялся едкий туман выхлопных газов, я окинул мутным взглядом возникший перед глазами пейзаж и неожиданно обнаружил прямо перед собой то самое вожделенное место, куда так стремился попасть. Несколько часов беспримерного подвига не прошли даром, перед нами расстилался конечный пункт нашего путешествия – городок ПМТО! – Быстрее на кичу, сбагрить Кулькова! – тут же наметил я себе программу-минимум. Программа-максимум была – успеть сбегать на местный пляж и там по возможности отмыться и охладиться.28 Дежавю и неожиданное прозрение
Мы находились на вершине довольно высокого холма, и весь городок ПМТО был у нас как на ладони. Представшую взору картину без ложной скромности можно было назвать великолепной. Отправляясь сюда, я не мог предположить, что это местечко окажется столь привлекательным. В окружении массивных гор, густо поросших тёмно-зелёным кустарником с редкими проплешинами кирпичного цвета на крутых склонах, широкая бухта сверкала миллионами искрящихся граней, словно огромный тончайше обработанный бриллиант. Ближе к берегу изумрудная гладь воды приобретала нежно-бирюзовый оттенок, а на мелководье среди рифов и водорослей становилась слегка красноватой. На прибрежной равнине, ограниченной с одной стороны береговой линией с вытянувшимися вдоль неё причальными стенками, пирсами и пляжами, с другой – отлогими песчаными подножиями громоздящихся в отдалении гор, в нежной зелени молодых хвойных посадок и косматых верхушек пальм компактно расположился маленький уютный городок. Чтобы определить, куда нам, усталым путникам, первым делом податься, я с высоты холма принялся его разглядывать и обнаружил, что всё это великолепие мне очень сильно что-то напоминает. Вот одиноко стоящее здание, своими формами похожее на наш штаб. Заасфальтированная площадка в окружении худосочных елей, размеченнаябелыми линиями на квадраты, – плац. Дальше – футбольное поле с вытоптанной у ворот травой и с чёрной дырой лужи посередине, грязно-зелёного цвета деревянные бараки и сверкающие на солнце рифлёным верхом железные ангары. Вот скопление бело-розовых строений со стеклянными крышами, обнесённое по периметру невысоким сетчатым забором. – Надо же! Совсем как наши казармы по виду! До чего же тут всё, однако, похоже! – искренне удивляюсь я. – Ну да, это же всё один проект, и одни и те же строители возводили! Отсюда и похожесть такая поразительная… – запоздало доходит до меня очевидный факт. Взор продолжает медленно передвигаться с объекта на объект: море, пирсы, корабли, плавучий док… Что-то настораживает в этой милой картине. Ощущение такое, что я уже бывал здесь раньше. Прямо дежавю какое-то! – А вот и подводная лодка стоит у пирса! Откуда взялась? Тут, кроме нас, никого быть-то не должно… И лодка-то – ну точно как наша, – рубка ржавая, суриком вся заляпана, и чуть заметный крен, как у нас, на правый борт! – всё больше удивляюсь я неожиданным открытиям. – Да это же она и есть! Наша!!! – наконец доходит до меня. – Неужто, пока мы с Кульковым бродили, её сюда успели перегнать? Что за шутки, почему без меня, почему заранее не предупредили? – уже начинаю я нервничать. – И ПээМка тут?! Вот это сюрприз! А она-то как здесь могла оказаться? Её же швеллерами к пирсу на той неделе приварили, чтобы не утонула. Что за бред? Это чьи-то глупые шутки, или я от жары уже окончательно сошёл с ума? Тут мне стремительно начало плохеть. Среди типовых строений я узрел и по известным мне признакам безошибочно определил нашу казарму. Вон турник, волейбольная площадка, вон наш дневальный в синей тропичке, согнувшись раком, размазывает тряпкой грязь перед входом. А вот и вывешенная накануне сушиться гирлянда моего стираного белья. Синие форменные шорты, носки, трусы и пара кремовых рубашек флагами расцвечивания трепыхаются на моём же балконе. Конечно, можно было ещё раз попытаться убедить себя в невероятном. Можно было заставить себя поверить, что казарма со всем своим содержимым, как и всё остальное, каким-то непостижимым образом перебазировалась за десять километров на ПМТО, но для этого у меня больше не оставалось ни энтузиазма, ни сил. – Чёрт возьми, да это же никакое не ПМТО, а родная наша база, только вид с непривычного ракурса и совершенно с другой стороны! – страшным откровением отчётливо и безжалостно саданула меня кошмарная мысль. Прозрение, потрясение, шок! Состояние, что называется, – приплыли! Пять часов беспримерного подвига, километры трудов и лишений – и вот мы, грязные и уставшие, опять там, откуда утром так бодро ушли! – Нет, я этого не вынесу! Люди, отвезите и меня на кичу, закройте в камере и не тревожьте неделю, я вас прошу! Помогите!!! – безмолвно взывал я к абстрактным окружающим, всё ещё стоя посреди помойки в кузове злополучного КрАЗа. Но никто не откликнулся на мои мольбы. Собрав последние силы, я вывалился из кузова на землю, кое-как оттёрся куском мешковины, и понуро поковылял в сторону нашей казармы. Кульков так и остался сидеть на холме, с ним опять случилась истерика, и я не стал дожидаться, чем она на этот раз закончится. Пока я брёл, встречные как-то странно на меня реагировали – проходя мимо, старательно отводили глаза, а потом долго и сочувственно смотрели вслед. А когда я захотел поздороваться со знакомым офицером за руку, он сделал вид, что мы незнакомы, резко изменил курс и, прикрыв нос платком, вприпрыжку убежал. Сначала я несколько опешил от такого его поведения, но потом – со свойственной мне сообразительностью – догадался: – Он, видно, сильно простужен и не хочет заражать меня своими бациллами! Какой, однако, благородный человек! Потом я обратил внимание, что дорога, по которой иду, как-то не совсем хорошо пахнет. Сначала это меня тоже озадачило, но, вновь раскинув мозгами, я и в этом вопросе докопался до истины: – Ассенизаторка недавно проехала! Цистерна, наверное, прохудилась, на дорогу текла, вот всё вокруг и провоняло! Удивительно, но специфический запах не пропал и когда я с дороги свернул. Он продолжал преследовать меня и на тропинке, ведущей к нашей казарме, и даже в её холле. – Эй, дневальный!!! – отдаваясь звонким эхом, разнёсся в пустом помещении мой командирский голос. Экипаж в это время всё ещё был на лодке, поэтому дневальный, как водится в подобных случаях, крепко спал, сидя на тумбочке, прислонившись спиной к стенке. Встрепенувшись, он быстро вскочил, едва не опрокинув тумбочку и не обрушив стенд с инструкциями ДВС20 себе на голову, вытянулся во фрунт и бессмысленно вытаращил испуганные глаза. Выслушав проповедь о недопустимости сна на боевом посту, о том, что бдительный воин всегда должен быть начеку, и несколько успокоившись, боец поднял виноватую голову и вновь уставился на меня, но уже с явным интересом. Он смотрел так, словно не видел меня лет десять, очень соскучился и безумно рад нашей встрече. При этом мне даже показалось, что он как-то нехорошо ухмылялся. – Что это он рожу кривит? – озадачился я. – Надо бы на всякий случай разъе@ать! – Дневальный! Что это у тебя тут говнищем прёт, как в пехотном сортире! Ты палубу-то когда в последний раз драил? – для порядка наехал я на бойца. – А ну-ка быстро с хлорочкой всё тут промой, а то прямо дышать нечем, вонь такая. Неужто сам не чувствуешь? – деловито распоряжался я. – И тряпку большую на входе положи, чтобы ноги вытирали. Дневальный всё внимательно выслушал, с готовностью ответил «есть», но вёл себя настороженно и как-то странно. Он старательно держался от меня на почётном расстоянии, а когда я поднимался по лестнице на второй этаж, с таким ехидным и довольным видом смотрел вслед, что я наконец-то почуял неладное. Одного взгляда на себя со стороны оказалось достаточно, чтобы понять истинную причину отчуждённого отношения ко мне окружающих. Беспристрастное зеркало показывало, насколько сильно изменился с утра мой неповторимый облик. На меня смотрело жалкое чумазое существо в перьях на голове, в заляпанной тропичке, с офицерскими погонами на плечах. Спина и то, что находится несколько пониже, были безнадёжно перепачканы смесью мазута, гнилой картошки и той дурно пахнущей субстанции, которая имелась в избытке в кузове злополучного КрАЗа. Мне вспомнились отведённые в сторону глаза, сочувственные взгляды, убежавший знакомый офицер и ехидные ухмылки дневального. Страшно подумать, что им могло взбрести в голову! Что было дальше? Да, в общем, ничего хорошего. Следом за мной где-то брёл Кульков. Любому военному человеку, с самого его рождения, хорошо известен основной закон прикладной геометрии: «любая кривая, обходящая начальника стороной, короче прямой, проходящей через него». То ли Кульков этого закона не знал, то ли знал, но начальство его по запаху обнаружило – сейчас это не важно. А важно то, что случилось потом. В то время наш ничего не подозревающий трудоголик-старпом проводил с экипажем внеплановые тренировки по борьбе за живучесть. Вдруг его срочно вызвали в штаб. В кабинете начальника Горынычу было предъявлено некое странное существо, то самое мифологическое чудо в перьях, перепачканное с ног до головы и злостно смердящее. На вопросы «кто такой и откуда?» существо не отвечало, хранило молчание, затравленно озиралось и глупо улыбалось. При ближайшем рассмотрении оно было опознано, и старпом тут же получил соответствующее внушение. С той прямотой и откровенностью, с которой старший начальник по-отечески журит младшего, старпому было указано на крайне ненадлежащее исполнение им своих служебных обязанностей. Также было предложено начать наконец-то следить за своими подчинёнными, чтобы они не шлялись в непотребном виде по территории базы, своевременно их мыть и стирать им одежду и вообще быть им отцом родным, а если надо, то и мамой. Закончив, комбриг объявил старпому строгий выговор и назначил строевой смотр всего экипажа на грядущие выходные. От комбрига Горыныч вышел в несколько расстроенных чувствах и зачем-то сразу захотел увидеть меня. Для чего это ему понадобилось – до сих пор понять не могу. Видит бог, я не хотел так его подставлять! Думаю, пока старпом дошёл до казармы, он успел мысленно раз десять меня расстрелять и объявить арестов в общей сложности лет на двадцать. О том, как происходила наша встреча, особенно распространяться не буду. Скажу только, что старпом был очень зол. Так, как может быть зол трезвый сантехник ЖЭКа в понедельник рано утром, получивший с клиента одно только душевное «спасибо», или гаишник, не поймавший в новогоднюю ночь ни одного пьяного водителя. К моменту, когда Горыныч очутился в казарме, я успел забаррикадироваться в душевой, где в относительной безопасности приводил в порядок себя и – по возможности – форму одежды. Скажу сразу: наш разговор через дверь хоть и происходил на повышенных тонах, но завершился обоюдным удовлетворением сторон. Словно в ответ на мои мольбы на вершине холма, старпом соблаговолил отвалить мне пять полноценных суток ареста с пребыванием на той же – не покорившейся нам сегодня – гауптвахте ПМТО. Следующее утро наступило для меня ровно в пять, когда в каюту вломился взъерошенный и обеспокоенный Кульков. Глядя на меня воспалёнными глазами, он предложил выдвигаться на позицию немедленно, чтобы на автобус не опоздать. Бедняга не спал всю ночь. До трёх часов отстирывал загаженную одежду, затем сушил её утюгом, а перед самым рассветом уже побоялся ложиться, чтобы не проспать. Такой стремительный рост уровня сознательности далеко не самого ответственного бойца меня очень обрадовал. Не зря, значит, я растрачивал на него свой педагогический талант! Как вы понимаете, в этот раз на автобус мы не опоздали, весь положенный путь проделали относительно комфортно и за какие-то двадцать минут. Я сидел, уткнувшись носом в стекло, и всю дорогу тщетно пытался понять, на какой же развилке мы вчера сбились с курса. Как ни странно, начальник кичи оказался человеком и вполне вменяемым. Это был здоровенный, под два метра ростом, майор-морпех, наш земляк из Владивостока. С чувством глубокого удовлетворения он принял взятку – большую герметично запаянную банку воблы, бутылку пайкового вина «Медвежья кровь», но особенно остался доволен комплектом разухи. Почему-то в те годы у береговых начальников пользовалось повышенной популярностью это одноразовое бельё небесно-голубого цвета, выдаваемое исключительно подводникам на боевую службу. Наверное, надевая его, они ощущали себя в некотором роде причастными, чем и были несказанно довольны. Благодаря подарку все пять дней ареста я провёл не в душных, нестерпимо несущих карболкой казематах местной гауптвахты, а на шикарной песчаной полосе знаменитого «американского пляжа» ПМТО, протянувшеегося вдоль пенной линии прибоя на несколько километров до самого горизонта. До сего дня я был абсолютно уверен, что лучший в мире пляж – это наша владивостокская Шамора, прославленная позже на всю страну «Мумий Троллями», но, очутившись здесь, понял, что мало ещё видел в жизни. Да, нелегко мне пришлось! Разморённый солнцем и безнадёжно уставший от пляжного отдыха, я только под вечер возвращался для отбытия наказания. Так сладко, как здесь, за решёткой, в тишине и покое персональной камеры на жёстком топчане, я не спал уже несколько лет. Мне даже не снились сны. Подводная лодка, личный состав, старпом, Бивень и прочая гадость остались далеко, за толстыми стенами темницы, где-то в другой жизни. Но течение времени неумолимо. Вот пронеслись и эти пять дней умиротворения и спокойствия. Вечером пятого дня я слёзно просил майора строго наказать меня за что-нибудь и продлить срок заключения хотя бы на пару суток. Я обещал выкатить ещё банку тарани и аж два комплекта разухи, но он лишь смущённо разводил руками и виновато улыбался. Да и сам я понимал, что это бессмысленно. По мою душу уже несколько раз звонили из штаба. На послезавтра намечается выход в море, и без меня – ну никак. Делать нечего, я простился с майором, получил на руки осунувшегося Кулькова, которому пребывание на киче пришлось явно не по душе, и мы двинулись в обратный путь. А Кулькова по доброте душевной я простил – в эту неделю ему и так досталось по полной. Мало того, что он по три раза в день чистил гальюны на киче, получил от одного из сокамерников по зубам, так его ещё и подстригли под ноль, как последнего карася. Едва завидев издалека его бритый ушастый череп, посмотрев в его несчастные глаза, я тут же великодушно забыл о тех дополнительных двух сутках ареста, которые пообещал за саботаж. Более того, весь оставшийся день почти до захода солнца мы провели на пляже, купались и поджаривали бока на раскалённом песке. Мы настолько увлеклись, что едва не опоздали на последний автобус, покидающий гостеприимный городок ПМТО. Очень скоро, кстати, я пожалел, что не утопил тогда Кулькова в море…29 Хмурое утро
За окном ещё висит липкая душная темнота. Ночь безлунная, густая и чёрная, но на востоке она уже слегка отступает. Чуть заметно, робким предчувствием где-то вдалеке намечается неясный горизонт. Через полчаса стыдливо заиграет розоватый рассвет, а ещё несколько минут спустя наступит полноценное яркое утро. Но сейчас совершенно не хочется думать о том, какое это будет красивое и неповторимое зрелище. Я настроен гораздо прозаичнее и отлично знаю, что ни краткой прелести тропического восхода, ни свежих красок сегодняшнего утра увидеть мне не суждено. В то время, когда розовый шар выкатится из пылающей колыбели и начнёт неторопливое восхождение над притихшим сонным океаном, я буду сидеть в душном полумраке своего отсека и созерцать совершенно иные картины. Ночь, ещё только четыре часа, к тому же выходной день – суббота, можно спать и спать, а для нас уже наступили трудовые будни. Только что отзвучал пронзительный сигнал тревоги. Казарма гудит, словно потревоженный улей: хлопают двери кают, из матросских кубриков несутся сонные недовольные голоса, шарканье десятков ног, шипение воды в умывальнике – утренняя бестолковая суета. Хмурый, злой (я всегда злой, когда не высплюсь) и с утра уже уставший, я выхожу в ярко освещённый коридор, потягиваясь, зевая и покачиваясь. Надо поднимать своих бойцов, умывать, собирать, гнать в общий строй и затем всем экипажем тащиться на лодку. В нашем кубрике уже никого нет. Молодцы минёры – сами встали, пошли умываться. Хотя… На одной из коек кто-то притаился и из-под одеяла тихонько сопит. Сдёргиваю одеяло. Кульков щурится на яркий свет и тянет на голову подушку. – Кульков, сволочь, ты мне сегодня приснился! – приветствую я его не совсем ласково и отбираю подушку. – Хи, хи, хи! – тоненько отзывается Кульков, проворно соскакивая с кровати – И сон такой хороший… будто я тебя убил… Так что ты лучше на глаза мне сегодня не попадайся… Ну вот, наконец все собраны, построены, посчитаны. – Равняйсь! Смирно! Шагом марш! – командует старпом. По ночной прохладе, по сонным улочкам городка, чётко печатая шаг, экипаж начинает движение на подводную лодку. Выход в море – это всегда событие, сколько бы их ни было. Всегда – как в первый раз. По крайней мере, для меня это так. Возбуждение, невнятное ощущение тревоги, необъяснимой тоски и одновременно пионерского задора и решимости неизменно и почти одинаково возникают у меня всякий раз, когда по трансляции разносятся знакомые слова: – По местам стоять, подводную лодку к бою и походу приготовить! После приёма докладов неизменно звучит следующая команда: – Начать проверку и проворачивание оружия и технических средств! В отсеках сразу же возникает невообразимая суета, все принимаются что-то делать: дёргать различные рукоятки, крутить маховики и краны, открывать и закрывать кингстоны, расхаживать клапаны, клинкеты, захлопки и т. п. Когда всё провёрнуто вручную и гидравликой, начинают сжатым воздухом прокручивать дизеля. Затем их с грохотом запускают, и поначалу кажется, что лодка из-за низкочастотной вибрации вот-вот развалится на части. Непостижимая какофония звуков наваливается со всех сторон. Размеренно басят на малых оборотах дизеля, тут же им уверенно вторят, сухо постукивая клапанами, компрессоры ВВД, в трюме под ногами монотонно гудят электрические преобразователи, и на это всё непостижимо диссонансным аккордом накладывается истошный рёв вытяжных вентиляторов аккумуляторных батарей. Все продолжают что-то кричать, старательно о чём-то докладывать, заглушая и перекрикивая друг друга. Среди лязга и грохота продолжается со стороны бестолковое, но крайне необходимое действо, которое на военном флоте называется «проворачивание», или попросту «проворот». К шести утра всё было готово. Механизмы сняты со стопоров, провёрнуты вручную и гидравликой, а прочный корпус проверен на герметичность обычным своим, несколько варварским способом. Для этого лодка тщательно герметизируется и готовится к погружению, плотно закрываются двери водонепроницаемых переборок и верхний рубочный люк. Затем вытяжной вентилятор начинает откачивать из отсеков воздух, создавая вакуум. Не так уж сильно, чтобы, по крайней мере, было чем дышать. По команде «слушать в отсеках» несколько минут все тихо, как кролики, сидят на своих местах, прядут ушами и слушают – не шипит ли где. В центральном посту в это время следят по барометру, как быстро изменяется давление. Если оно не растёт или растёт, но медленно, значит всё нормально, корпус цел, дырок нет, можно погружаться. И вот уже по десятому разу всё проверено и приготовлено. Вахтенный офицер любуется восходом на мостике, остальные члены экипажа в ожидании команды на отход клюют носом на боевых постах. Командир, разминаясь, ходит взад-вперёд по пирсу. С минуты на минуту должен прийти комбриг. Скоро он, конечно, пришёл, но не один, а с офицерами своего штаба, человек десять за собой привёл и дал команду располагаться. Как оказалось, он решил им устроить увлекательную морскую прогулку. Те обрадовались, купившись, возможно, на многообещающее словосочетание «морская прогулка», и довольные разбрелись по отсекам. Следует заметить, что в большинстве своём офицеры штаба хоть и являлись по штату флагманскими специалистами бригады подводных лодок, но на хлебных своих должностях оказались исключительно по блату. Некоторые из них и в море-то ни разу не выходили. До них только потом дошло, что между понятиями «увлекательная морская прогулка» и «выход в море на дизельной подводной лодке» существует, как говорят в Одессе, большая разница. А если учесть, что трети экипажа в море и самим негде приткнуться, то прогулка обещала быть особо запоминающейся. Вообще-то мероприятие, в котором нам предстояло участвовать, официально именовалось иначе. Полностью оно называлось так: «скрытный выход подводной лодки в район боевой подготовки для отработки задач практических торпедных стрельб и уклонения от атак сил ПЛО21». Я безошибочно определил, что такое многообещающее название предполагает нахождение в море никак не меньше недели и большей частью в подводном положении. Какие стрельбы мы должны отрабатывать при наличии полного запаса боевых торпед и в полном отсутствии учебных, поначалу было непонятно. Но через некоторое время выяснилось, что стрелять будем не мы, а по нам. Мы выступаем как мишень для обслуживания БПК22 «Василий Чапаев», который, следуя на боевую службу в Персидский залив, по пути завернул в Камрань. Большие начальники из штаба флота узрели с борта БПК прозябающую без дела живую подводную лодку, пока ещё способную двигаться и даже погружаться, и тут же решили, что экипажу корабля будет совершенно нелишним поупражняться в торпедных стрельбах по подводной цели. Большого волнения и особых всплесков эмоций в наших рядах это известие не вызвало. Цель так цель – ничего страшного, нам не впервой выступать и в таком качестве. То, что по нам будут стрелять, не означает, что по нам обязательно должны попасть. Кроме того, учебные торпеды не несут в себе боевого заряда. Вместо него устанавливается так называемая практическая головная часть: ярко-красная болванка с белыми продольными полосами по всей длине, по виду напоминающая буй. В этой «голове» размещены различные умные приборы. После выстрела они начинают записывать все данные о движении торпеды: глубину хода, скорость, курс, режим работы аппаратуры самонаведения, момент срабатывания неконтактного взрывателя и т. п. В конце дистанции, когда сядут аккумуляторные батареи и учебная цель будет благополучно поражена, сжатым воздухом из головной части выдавливается балластная жидкость, торпеда пробкой вылетает на поверхность и яркой неваляшкой начинает раскачиваться на волнах. На макушке загорается ослепительно яркий проблесковый маячок и призывно моргает всем: «Доставайте меня быстрее, я уже отработала!» Чтобы избежать всяческих неожиданностей и не испытывать на прочность корпус подводной лодки, участники учений заранее договариваются, на какой глубине кто будет идти, и глубину хода торпеды устанавливают метров на двадцать выше глубины цели. Кроме этого, на аппаратуре самонаведения отключают вертикальный канал и оставляют только горизонтальный. Когда торпеда выстреливается из торпедного аппарата атакующего корабля и грузно плюхается с борта в пучину, у неё тут же запускается двигатель. Следуя командам своих электронных мозгов, она разворачивается на заранее установленный курс и погружается на заданную глубину. Там, двигаясь в направлении лодки-цели, она пытается обнаружить её своей мудрёной аппаратурой. К моменту, когда торпеда наконец-то захватывает цель, она уже идёт строго на заданной глубине и маневрирует только в горизонтальной плоскости. Когда торпеда проходит над субмариной, срабатывает неконтактный взрыватель, в электронных мозгах торпеды делается соответствующая отметка, которая при разборе учений будет неумолимо свидетельствовать о том, что цель на самом деле была безжалостно поражена. Выполнение этих мероприятий гарантирует нам благополучное возвращение на базу, если, конечно, всё будет сделано верно. Честно говоря, не велика наука – правильно ввести нужную глубину хода и, щёлкнув тумблером, отключить вертикальный канал самонаведения. Зная это, особо и бояться-то нечего. Но всё равно, когда сидишь в подводной лодке на глубине под сотню метров и всё громче и отчётливее слышишь надсадное жужжание винтов двухтонной болванки, несущейся к тебе со скоростью хорошо разогнавшейся электрички, начинаешь чувствовать себя, мягко говоря, неуютно. А то ещё бывает, что полезут вдруг в голову непрошенные мысли… О том, например, что снаряжал торпеду на ТТБ наш человек, у которого в училище если и были отличные оценки, то исключительно по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму. Но даже если и был он круглым пятёрочником, «классным специалистом» и отличником боевой и политической подготовки, так ведь накануне с ним могло произойти всё что угодно. Могли, к примеру, руки дрожать после вчерашнего юбилея, жена-истеричка устроить скандал, а любовница – дура – не дать! Да мало ли что могло вывести примерного офицера и хорошего семьянина из душевного равновесия. Человеческий фактор – это вам не шутки! Для сохранения собственного душевного равновесия мы о подобной ерунде предпочитали не задумываться. Приказ есть приказ, и обсуждать его – последнее дело, не достойное военного человека, а особенно моряка. Родина нас учила, кормила, одевала и обувала, и наша святая обязанность сейчас – идти туда, куда она нас пошлёт, не задавая лишних вопросов и много не думая.30 Экологическая катастрофа и новые потери механика
Отчалили. Задним ходом отъехали от пирса и развернулись носом на выход из бухты. Смотали швартовые концы, старательно уложили в специальные ящики под дырчатой палубой. Я, как командир кормовой швартовой партии, собственноручно проверил закрытие лючков и прочих технических отверстий на корпусе и, чтобы не брякали при движении под водой, туго зажал их специальным ключом. Проверили на отрыв аварийный буй, несколько раз всей толпой дёрнув его для порядка. Без этого никак нельзя. Если буй окажется незакреплённым, то при погружении он просто всплывёт, оторвётся от троса и потеряется. А вещь, между прочим, дорогая и очень нужная. В случае аварии, если, скажем, лодка упала на дно и не может всплыть, буй отдают из отсека, и он, удерживаемый снизу прочным тросом, поднимается на поверхность. Там он начинает призывно моргать, посылать сигналы SOS и всячески привлекать внимание проходящих мимо судов. Если повезёт и затонувшую лодку обнаружат раньше, чем все в ней задохнутся, то по телефону, находящемуся внутри буя, можно вести переговоры с экипажем и координировать действия по спасению. Покончив с делами, я вдохнул полной грудью, наполнив лёгкие свежим морским воздухом (когда ещё в следующий раз это удастся сделать?), и бодро прокричал доклад блаженно щурящемуся на мостике старпому: – Мостик! Кормовая надстройка к погружению приготовлена, буй проверен на отрыв силами семи человек! Замечаний нет! Перед тем как покинуть палубу и спуститься вниз, я жадно, словно в последний раз, окинул взглядом окрестности и проплывающие вдоль борта благоухающие берега. Массивные горы, покрытые густой тёмно-зелёной щетиной, с красноватыми обрывами и оползнями, кольцом обступали зеркальную гладь залива. На одной его стороне розовела наша база, по другую виднелись белые коробочки зданий маленького городка, в беспорядке рассыпанные у подножья гигантской горы. Мы шли малым ходом посередине бухты в направлении узкого выхода. В стороны от форштевня разбегалась аккуратная гребёнка невысоких продолговатых волн. Кильватерная струя, бесшумно разматываясь за кормой, резала пополам гладкое полотно, постепенно угасая и теряясь вдали. Резко пахло морем и водорослями, с берега доносился навязчивый терпкий аромат тропической растительности. Всё это смешивалось с исходящим от перегретой палубы тяжёлым духом плавящейся краски, солярки, хлорки и – извините – канализации. В надводном гальюне подходила к концу большая приборка. Если не сделать этого перед погружением, то после всплытия кое-что из его содержимого может оказаться в самых непредсказуемых местах. Швартовые партии всё ещё толпятся на палубе, видно, о нас пока забыли, но через несколько минут старпом обязательно опомнится и подаст ненавистную в такие мгновения команду: – Швартовым партиям спуститься вниз! Приготовиться к погружению! И всё! Возможно, до самого возвращения на базу больше не придётся увидеть белого света. Между тем перед нашими взорами продолжает медленно разворачиваться идиллическая картина. Со стороны моря всё выглядит несколько иначе, гораздо привлекательнее, чем с берега. Вот по правому борту показалась чудная деревенька, приютившаяся у подножья массивной скалы, сложенной из гладких, тщательно подогнанных друг к другу валунов. С нашего берега мы её видеть не могли. Первобытные хижины со стенами из потемневших циновок и тростниковыми крышами стыдливо прятались в зелёной гуще под гигантскими лопастями колыхающихся на лёгком ветру пальмовых листьев. Туземные ребятишки, голые, крикливые, бегали по песчаной отмели, подпрыгивали и показывали на нас пальцами. Наверное, со стороны это смотрелось колоритно и несколько нелепо: грозная подводная лодка, железное чудо современной науки и техники, скользящая по девственной глади залива на фоне столь экзотического и даже где-то доисторического пейзажа. Вот вдоль левого борта медленно поехал мыс Хон Лан – круглая, абсолютно лысая, за миллионы лет до глянца ветрами и волнами отполированная гранитная махина. Вдоль правого борта так же лениво движется другой мыс – Шопт, низкий, колючий, хищно ощетинившийся острыми каменными зубьями. Оба они ограничивают с двух сторон узкий глубокий пролив Ле Гуле, соединяющий бухту Камрань с открытым Южно-Китайским морем. Дальше – сверкающая в лучах утреннего солнца его зыбкая безбрежная голубизна. Весь недолгий путь от причала до точки погружения нас сопровождал почётный эскорт из джонок, смешных маленьких, с подвесными, звонко тарахтящими на всю округу, моторами, и больших, с ходовой рубкой, отливной палубой и галдящей на ней кучей народу. Флотилия из приблизительно двадцати единиц шла у нас по бортам, параллельными курсами и пристроившись в кильватер. Что они от нас хотели, выяснилось немного позднее. Прибыли в точку погружения. Сначала по заведённому порядку – дифферентовка. Без неё никак нельзя – мой любознательный и внимательный читатель, конечно же, помнит, для чего она нужна и что при этом на подводной лодке происходит. Приняли балласт, полчаса побултыхались. Механик старательно гонял воду из носа в корму и обратно, потом принимал в уравнительную23, откачивал, что-то считал на допотопной логарифмической линейке (верный дедовский способ!), что-то бормотал себе под нос, записывал в дифферентовочный журнал столбцы цифр и всё такое. Поматерился, конечно, немного для порядка – лодка долго не хотела тонуть, – но в конце концов с задачей справился, загнал её на глубину куда следует и успокоился. Почему не хотела тонуть, сначала было непонятно, но очень скоро этот вопрос прояснился. Всплыли. «Отцы-командиры» вылезли на мостик. На квадратном километре поверхности чистейшего Южно-Китайского моря сверкает перламутровыми разводами густое нефтяное пятно. Штук сто (уже!) джонок в беспорядке качаются на маслянистых волнах. Все члены их экипажей от мала до велика быстро-быстро черпают солярку с поверхности вместе с водой и льют это добро прямо под ноги на дно своих утлых посудин. Наши начальники посмотрели на такое безобразие, и волосы зашевелились у них на голове. Экологическая катастрофа! Международный скандал! Вылез механик – вообще чуть не расплакался. – Так вот почему она, зараза, тонуть не хотела! Двадцать тонн солярки хунтотам в подарок! Сам ни килограмма ещё украсть не успел! Чёрт бы их побрал, эти дырявые цистерны и всю эту посудину ржавую. Надо успеть продать хотя бы то, что ещё не вытекло! – не ручаюсь, но, возможно, в тот момент ход его мыслей был именно таков. Через пятнадцать минут от вытекшей солярки на поверхности моря не осталось и следа. К взаимному удовлетворению всех присутствующих сторон экологическая катастрофа так и не разразилась. Поминая ежесекундно чью-то маму, механик спустился в центральный пост и, тяжко вздыхая, ожесточённо двигая частями своей логарифмической линейки, принялся подсчитывать потери. Флотилия джонок, сдвинувшись чуть в сторону, терпеливо ожидала начала нашего погружения в надежде на новую поживу. Прежде чем приступать к такому важному мероприятию, как погружение, я хочу коснуться некоторых теоретических моментов, имеющих к этому действию непосредственное отношение. Я давно подозреваю, что существуют ещё в мире любознательные читатели, которые покупают и читают книжки не ради получения удовольствия от захватывающего сюжета (часто бывает, что его перипетии тут же полностью улетучиваются из головы и непонятно зачем читал), а для того, чтобы почерпнуть из них что-нибудь для себя полезное. Для самообразования, так сказать. Именно для такого читателя и написана следующая глава. В ней я ненавязчиво и по возможности кратко попытаюсь изложить теоретические основы подводного плавания. Кто всё знает или является постоянным членом клуба «Что? Где? Когда?», может пока перекурить, остальных же читателей приглашаю за собой. Вполне возможно, что полученная информация покажется вам интересной и даже когда-нибудь пригодится в жизни.31 Немного теории, или Как Арнольд пострадал за Архимеда
Для образованного человека, окончившего среднюю школу на твёрдые тройки и немного не дотянувшего до золотой медали, не составит сложности ответить на такой вопрос: почему железный корабль плавает, а железная кувалда, даже с деревянной ручкой, тонет? Но если немного усложнить задачу и спросить у того же самого среднестатистического грамотея: а почему не тонет железный корабль, везущий в своём вместительном трюме груз всё тех же кувалд? Ответ будет уже не столь убедительным. Если же ситуацию ещё больше усугубить, набраться наглости и спросить ни в чём не повинного гражданина: – А скажите мне, уважаемый, почему железная подводная лодка, сама весящая несколько тысяч тонн, напичканная до предела всяким железным хламом, и тонет, когда это нужно, и даже потом всплывает? – редкий опрашиваемый не наморщит в раздумье лоб и с ходу объяснит, почему же так происходит. А между тем всё тут предельно просто. Это ещё старик Архимед постарался больше двух тысяч лет тому назад: залез в ванну да и открыл для потомков свой гидростатический закон. Помните? «Каждое тело, погруженное в жидкость, теряет столько своего веса, сколько весит вытесненная им жидкость». Поэтому-то и плавают по морям и океанам железные корабли. И даже с грузом увесистых кувалд не идут они ко дну, пока их специально кто-нибудь не потопит. Тут важно, чтобы перегруза не получилось. Если же пожадничать и принять на борт кувалд больше, чем вес вытесняемой корпусом воды, то всё, пиши пропало. На морском дне окажется и пароход, и весь его ценный для народного хозяйства груз. Пойди достань потом. Служил у нас на подводной лодке один мичман, по трюмной части специализировался. Помпами, насосами, клапанами разными и всей системой погружения-всплытия заведовал. Машинист-трюмный эта специальность называется. Работа, как вы понимаете, была у него достаточно ответственная, знаний требовала обширных, в том числе теоретических. Особенно важно на такой должности знать закон Архимеда, а также (желательно) закон всемирного тяготения. А он не знал ни того, ни другого и – страшно подумать – даже узнать не пытался. Ну и погорел один раз от этой своей безалаберности, вернее, потонул. Но вы не беспокойтесь, не насмерть, слава богу, потонул, спасти успели, тяжким испугом отделался. Арнольдом, кстати, его звали. Имя звучное и даже почти романтическое, но дальше лучше бы не продолжать. Отчество ещё куда ни шло, а вот фамилия… Но так как не мы ему название давали, а родители, то пусть они и стыдятся, а нам стыдиться не за что. Полностью он именовался Затычкин Арнольд Кузьмич, но человек в общем-то был неплохой. За какой-то очередной пролёт упекло нас командование на две недели в ближнюю ссылку. Стояли мы на якоре. От пирса не очень далеко – метрах в трёхстах, не больше. Полная свобода действий! Иди куда хочешь, хоть в первый отсек сходи, хоть в седьмой. Хочешь – по палубе прогуляйся, двадцать метров в нос, тридцать в корму. Хочешь – на берег смотри сколько угодно, никто не запрещает, но сойти нельзя, штатных плавсредств нет, да и командир не разрешает. В бинокль с мостика весь город как на ладони, дом свой можно разглядеть, а если поднять перископ, то и на жену в окно полюбоваться. Семейная жизнь, таким образом, течёт своим чередом, под полным контролем, но – на расстоянии. А на дворе август – бархатный сезон. Корпус подводной лодки раскалился, как сковородка. Душа рвётся на берег, на пляж. Смельчаки пробовали у борта купаться – не очень. Те, кто рискнул, неделю потом мазут с разных частей тела соскрёбывали. Да что мазут – кое-кто вляпался и похуже. Как потом выяснилось, метровая труба городской канализации выходила наружу как раз под днищем нашей субмарины, поэтому заплыв вдоль её бортов напоминал сложное маневрирование среди плавающих мин. Но я отвлёкся. Я о другом хотел рассказать, о том, как незнание закона Архимеда едва не стоило Арнольду жизни, а всему экипажу по той же причине пришлось выдержать строгий двухнедельный пост. В один из таких прекрасных дней пришлось нам пополнять запасы продовольствия. Происходило это всё там же, посреди бухты, на якоре. Организация мероприятия была, как всегда, на высоте. Старшина команды снабжения – розовощёкий, в меру упитанный и в меру же стеснительный воришка-мичман – получал на складе мешки и ящики, подвозил их на грузовике к пирсу, и всё это добро матросы закидывали в ялик. Ялик был взят во временное пользование со стоящего неподалёку торпедолова под расписку и за плату в виде литра технического спирта. И, может быть, не случилось бы ничего страшного и не постигли нас такие убытки, не назначь старпом командиром транспортной шлюпки мичмана Затычкина. Преисполненный гордости за оказанное доверие, Арнольд с энтузиазмом приступил к исполнению своих командирских обязанностей. Подбоченясь на корме шлюпки, новоиспечённый судоводитель самозабвенно руководил процессом и время от времени грозно покрикивал на зазевавшихся матросов: – Эй, вы! Эти мешки сюда давайте! Эти ящики на нос! Да осторожней, оболтусы, стекло ведь! Эй, куда там ящик с вином потащили? Ну-ка взад вернули живо! Эти коробки под баночки задвигайте, пакеты сюда, ко мне поближе кидайте. Да быстрее вы шевелитесь, анафемы, ужин через час, а вы, как тараканы беременные, ползаете! Увлекшись и горя желанием за один раз переправить на лодку всё, что вместил в себя пятитонный ЗИЛ, Арнольд не заметил, что ялик уже критически осел. Но так как на палубе оставалось ещё достаточно места, то погрузка ударными темпами продолжалась. В итоге случилось то, что и должно было произойти с человеком, демонстративно игнорирующим изучение элементарных законов физики. Приняв на грудь очередной мешок, Арнольд почувствовал, что стоит уже по колено в воде и палуба стремительно уходит у него из-под ног. Сообразив, что произошла катастрофа, Арнольд несколько растерялся. Он ни в коем случае не хотел выпускать из рук переданный ему напоследок мешок с сахаром. Прижав его к груди, он, как истинный командир, гибнущий со своим судном, сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее и, наконец, когда вода дошла до пояса, начал стремительно погружаться в пучину. Возможно, он решил спасти хоть часть гибнущего в кораблекрушении по его вине народнохозяйственного груза. Но такая самоотверженность ничего не дала. Не более чем через минуту Арнольд вынужден был всплыть, оставив на морском дне взятый под расписку казённый ялик и весь двухнедельный запас продовольствия для всего экипажа. Еще какое-то время он барахтался на радужной, покрытой нефтяной плёнкой поверхности воды. Его голова показывалась то здесь, то там среди использованных презервативов, обрывков газет, разбухших окурков и прочей дряни. Его пытались спасать, но он не давался. Продолжая то и дело нырять, Арнольд что-то кричал, призывая сгрудившихся на пирсе многочисленных зрителей присоединяться к нему, спасать груз. Когда Арнольда наконец-то выловили и на другой, вновь зафрахтованной шлюпке, доставили на расправу к командиру, выяснилось, что Затычкин Арнольд Кузьмич, мичман, старшина команды машинистов-трюмных большой дизельной подводной лодки, мастер военного дела, коммунист, примерный семьянин, совершенно не подготовлен теоретически к исполнению своих служебных обязанностей. Узнав об этом, командир сильно рассвирепел. Он топал ногами и так громко кричал, что его можно было слушать даже на берегу, а мамаши в близлежащих домах спешно принялись затыкать детям уши. Среди непрекращающегося потока разнообразных слов единственным приличным было всячески склоняемое имя бедного старика Архимеда. В итоге оставшиеся две недели ссылки мы провели на голодном пайке. Питались воблой (герметически запаянные банки не утонули) и заспиртованным хлебом, оставшимся от старых запасов. Разнообразие в питании достигалось тем, что хлеб нарезался кусками разных размеров, а из воблы научились делать котлеты и уху. А что Арнольд? С ним всё в порядке. Он выучил не только закон Архимеда, но и все существующие ныне законы физики, потом даже бойко пересказывал на досуге основные положения Эйнштейновской теории относительности. И не мудрено. Два месяца просидел он без берега на железе, сдавая командиру наизусть школьные учебники физики с шестого по десятый класс. Кстати, потом, уволившись из рядов ВМФ, Арнольд поступил в университет на физический факультет, стал учёным, сделал какое-то эпохальное открытие, получил Нобелевскую премию, половину которой отдал командиру. За то, что сподвигнул, так сказать. Но этот случай я привёл к слову. Просто хотел показать, как в нашем мире всё взаимосвязано. Как порой бывает, что совершенно абстрактная причина неумолимо перетекает в следствие, а затем во вполне осязаемый неутешительный результат, и как знание или незнание элементарных законов физики непредсказуемо может влиять на нашу повседневную жизнь. Но вернёмся к теории. Без неё, как мы имели возможность убедиться, на флоте и шагу ступить нельзя. Поэтому прошу ещё несколько минут терпения у моего любознательного читателя и, чтобы ему не надоесть, спешу логически завершить затянувшуюся теоретическую часть. Теперь, когда мы до зубов вооружены знанием закона Архимеда, нам не составит никакого труда разобраться, как же всё-таки подводная лодка погружается, и особенно – как она потом всплывает. И если какому-нибудь недобитому умнику взбредёт в голову опять поиздеваться над нами, он уже не застанет нас врасплох своими каверзными вопросами. Мы тут же найдём ему достойный ответ, даже не посылая куда подальше, как непременно поступили бы ранее. Логично и аргументировано мы сможем ему объяснить, что подводная лодка, хотя она и железная и массу имеет более двух тысяч тонн, находясь на поверхности, весит всё равно меньше, чем объём вытесненной её днищем жидкости. Эта разница называется «запас плавучести», и от массы подводной лодки она обычно составляет 15–20 процентов, то есть порядка 300–400 тонн. Таким образом, чтобы погрузиться, подводной лодке надо-то всего-навсего стать немного тяжелее. Как раз на эти недостающие тонны. А где взять в море этот, скажем честно, весьма немалый груз? Тут надо хорошо подумать и без пол-литры вряд ли, наверное, обойдёшься. Можно, например, подогнать знакомый нам уже пароход с кувалдами, организовать работу в три смены и перетащить на борт часть его ценного народно-хозяйственного груза. Тогда, как и в случае с Арнольдом, подводная лодка неминуемо потонет. Для верности можно добавить ещё некоторое количество гаечных ключей, топоров и лопат. Чем не выход из положения? Требуется всплыть? Тоже не проблема. Надо занятьсявыбрасыванием за борт лишних кувалд, и через неделю ударной работы лодка, без сомнения, всплывёт. Надо сказать, что данный способ хотя и вполне надёжный, но, как вы понимаете, весьма затратный. Где набрать столько кувалд? Это же вся наша промышленность только на их выпуск и должна работать. А у неё, у промышленности нашей, сейчас совершенно иные задачи. Как мы сможем поднять благосостояние народа, если столько ценного инструмента так бездарно будем топить? Но не всё так плохо. Нашлись умные головы и придумали, как избежать подобной расточительности. Теперь гарантировано всему трудовому народу процветание на многие годы вперёд. А всего-то надо было заменить кувалды водой. Воды в океане сколько угодно, и самое главное – она ничья и совершенно бесплатная. Заливай сколько хочешь, только не жадничай, лишнего не бери (помни беднягу Арнольда), и тогда всё будет в порядке. Вот и получается: чтобы загнать подводную лодку на глубину, не надо за собой баржу с кувалдами на буксире таскать, достаточно принять в специальные помещения некоторое количество забортной воды. Лодка потяжелеет, вес её сравняется с … (смотри закон Архимеда), и скроется она спокойненько с глаз долой. При этом если механик хорошо отдифферентируется и вывесит ПЛ, то будет она висеть в толще воды, не всплывая и не проваливаясь на глубину, словно на нитке подвешенная. Высшим пилотажем считается добиться такого равновесия сил тяжести и плавучести, при которых выдвинутый или опущенный в подводном положении перископ, изменяя на тысячные доли процента внутренний объём лодки, заставляет её всплывать или, соответственно, погружаться. Ну, вот и разрешилась задача, как заставить подводную лодку потонуть. Всплыть – тоже не проблема. Для этого необходимо удалить из её внутренностей всю ранее принятую воду. Вы не думайте, что вода эта плещется прямо под ногами у подводников и что ходят они по ней в резиновых сапогах по самые… ну эти… карманы. Чтобы избежать подобных неудобств, по всей длине корпуса лодки вдоль бортов размещены герметичные выгородки – цистерны главного балласта, сокращённо ЦГБ. По команде к погружению именно туда устремляется забортная вода, лодка тяжелеет и погружается. При всплытии происходит обратное действие: вода выдавливается сжатым воздухом наружу, и лодка поднимается на поверхность. Ну вот, наконец-то с теорией разобрались. Можно и к практике приступать. Тем более, что нас уже заждались многочисленные зрители из числа местных рыбаков. Всё время, пока я тут занимался теоретическими выкладками, они терпеливо стояли в сторонке, готовые броситься на новое нефтяное пятно, лишь только мы провалимся в пучину с глаз долой. И вот – погружение. В жизни редкому человеку может посчастливиться стать участником подобного мероприятия и испытать всю гамму чувств, ему сопутствующих. Чтобы любознательный читатель мог, что называется, с головою окунуться в саму атмосферу этого действия и по возможности ощутить себя настоящим подводником, я постараюсь максимально точно описать, как этот процесс выглядит изнутри.32 Погружение: взгляд изнутри
Надо сказать, что погружение – хоть и ответственное мероприятие, но не бог весть какое событие в жизни моряка-подводника. Иногда, если, скажем, серьёзные учения или отработка специальных задач, то за сутки приходится нырять и всплывать не один десяток раз. И если подводная лодка ходовая, то есть не стоит месяцами у пирса ржавой тушей, а постоянно бегает в море туда-сюда, как велосипед, то действия экипажа по погружению-всплытию обычно отработаны до автоматизма. Некоторая нервозность может возникать после долгого нахождения в базе, особенно если лодка стояла в заводе, где работяги её до половины разобрали, а потом, чтобы получить в конце года премию, наскоро собрали. Также не совсем приятно, когда произошла большая замена экипажа (если сменяется больше 40 % личного состава, то кораблю до сдачи специальных задач вообще запрещён выход в море). Если же всего этого в обозримом прошлом не наблюдалось, то и мандражировать вроде бы незачем. А между тем известно, что именно во время погружения, в первые секунды после перехода корабля в новое, так сказать, состояние, происходит основная масса неприятных инцидентов или даже катастроф. И виной тому – банальный человеческий фактор. То какой-то баран заслонку важную забудет закрыть, то, наоборот, открыть что-нибудь не посчитает нужным. А на подводном флоте мелочей не бывает, из-за ошибки одного идиота может пострадать сотня других. Поэтому, что ни говори, вполне объяснимо и простительно состояние небольшого волнения, возникающее перед погружением даже у старых и опытных подводников. А что поделаешь? Пусть ты на сто процентов уверен за лично свои действия и хотел бы так же быть уверенным за действия других, но тут, к сожалению, от тебя уже ничего не зависит. Таким образом, в результате воздействия на хрупкую психику человека целого комплекса противоречивых чувств каждый раз перед погружением, перед этим, в общем-то, несложным действием, среди членов экипажа наблюдается некоторая тщательно скрываемая друг от друга нервозность и даже лёгкое беспокойство. Окружающая обстановка, интерьеры, так сказать, также не располагают к умиротворению и расслабленной созерцательности. Сводчатый потолок над головой делает отсек похожим на узкий мрачный каземат. Мутные чашки плафонов в защитных решётках источают грязноватый неровный свет. В углах и дальних закоулках, переплетаясь, грудятся таинственные тени. Бледные полуголые фигуры моряков, замершие на своих боевых постах, напоминают кладбищенские мраморные изваяния. В душу вползает липкое ощущение затхлости и заброшенности. А между тем подготовка к погружению продолжается. Вот уже остановлены дизеля. Для экономии электроэнергии и для соблюдения режима тишины выключен единственный наш инвалид-кондиционер. Обесточены вентиляторы, задраены клинкеты на трубопроводах. Закрыты и плотно обжаты переборочные двери – отсеки полностью загерметизированы и готовы к погружению. Жар раскалённого на солнце железа корпуса постепенно начинает проникать внутрь лодки. Выключенный кондиционер хоть и считался давно умершим, но, как видно, дело своё неплохо знал. Молотя безостановочно неделями, а то и месяцами, он держал в помещениях стабильные тридцать градусов, и сейчас после его остановки столбик термометра резко полез вверх. Духота становится невыносимой. Остро-солёные капли пота скатываются в глаза и щиплют. У механика опять какие-то неполадки. С выпученными глазами он носится по отсекам, пытаясь разобраться, куда девается давление в системе гидравлики, но пока безуспешно. Вот уже полчаса в ожидании погружения мы сидим в закупоренных отсеках и от нечего делать старательно потеем. Примостившись на своём колченогом кресле в самой корме, я мужественно потею вместе со всеми. Солёные струйки бегут по лицу, шее, стекают по груди, рёбрам и, неприятно щекоча, струятся между лопаток по позвоночнику. Дойдя до самого низа спины, ручейками растекаются по липкому дерматину сиденья, сбегают по ногам и образуют на полу грязноватую лужицу. Каждые пять минут потемневшую от пота разуху приходится отжимать. Установленный для этой цели посредине отсека обрез24 уже на четверть наполнен зловонной жижей. До чего же все вокруг мокрые, скользкие и противные! А ведь не далее как пару часов назад мы вполне походили на нормальных людей… Но вот вроде бы разобрались: по обрывкам фраз, доносящихся из центрального поста, можно понять, что неисправность устранена. Мокрый чумазый механик в трусах и пилотке с чудовищных размеров гаечным ключом наперевес вновь пробежал из носа в корму и обратно, собственными руками дёргая клапана и маховики, проверяя отсеки на готовность к погружению. Дребезжащие зовущие звонки тревоги разносятся по кораблю. Вмиг всё вокруг преображается и оживает! В отсеках становится как будто светлее и просторнее. Нет уже того гнетущего ощущения затхлости и заброшенности. – По местам стоять, к погружению! – голос старпома из центрального поста звучит беззаботно и почти радостно. – Есть седьмой, по местам стоять к погружению! – в тон ему отзываюсь я и по очереди – все остальные отсеки. – А ну быстро разбежались по местам! Это кто там на койке валяется? – кричу я в глубину отсека замешкавшимся бойцам. Если честно, то нам здесь, в седьмом, при погружении особо и делать-то нечего. Все манипуляции и необходимые действия мы уже выполнили. Сняли со стопоров гидравлические машинки приводов клапанов вентиляции, подготовили к работе такую же машинку кормового кингстона, открыли необходимые клапаны, закрыли ненужные. Сейчас надо просто следить за находящимися в отсеке механизмами и, если какой-то из них вовремя не сработает от действия гидравлики, тут же бежать и помогать ему специальным ключом вручную. – Отвалить носовые горизонтальные рули! Шипение гидравлики, цоканье перепускных клапанов: горизонтальные рули плавно выезжают из специальных ниш в корпусе лодки. Тщательно закрыт верхний рубочный люк. Командир спускается в боевую рубку. Все находятся на своих местах, готовые к немедленному действию. Даже замполит и доктор при деле. Первый, примостившись в центральном посту за спиной у боцмана, мужественно смотрит на неподвижную стрелку глубиномера и многозначительно молчит. Молчит не потому, что нечего сказать, а потому, что командир запретил ему открывать рот по тревоге. Доктор также сидит на своём боевом посту – на диване в кают-компании – и жестоко дрючит неряху химона25 за грязные уши и шею. Будучи командиром второго отсека, Сёма тоже сегодня при деле. – Открыть кингстоны цистерн главного балласта! – звучит следующая, давно уже всеми ожидаемая команда. Старшина команды машинистов-трюмных, знакомый нам уже физик-теоретик Затычкин Арнольд Кузьмич, перекладывает манипуляторы на пульте управления погружением-всплытием в центральном посту. Одна за другой на контрольном табло загораются сигнальные лампочки. По трубопроводам – венам – давление гидравлики разносится по всем закоулкам корабля. Тяжело проворачиваясь, клацая и шипя, в отсеках срабатывают гидравлические машинки приводов кингстонов. Открываясь, они дают доступ забортной воде внутрь балластных цистерн. Путь свободен, но вода в цистерны не идёт: воздушная подушка не пускает. Поэтому очередная команда звучит так: – Открыть клапана вентиляции цистерн главного балласта, кроме средней! Плотно прижатые к своим гнёздам полуметровые «тарелки» клапанов вентиляции медленно движутся вверх, выпуская наружу клубы спёртого, влажного воздуха. Вдоль бортов в носу и корме шумно взметаются столбы брызг и холодного пара: балластные цистерны быстро заполняются забортной водой. – Принят главный балласт, кроме средней, осмотреться в отсеках! Лодка погружается почти по рубку и висит, грузно покачиваясь над бездной, готовая к окончательному рывку в глубину. Сейчас, когда полностью заполнены цистерны концевых групп, на поверхности она удерживается только за счёт воздуха в средней части. Палуба едва возвышается над водой, и невысокие волны порой перекатываются через неё. Это так называемое «позиционное положение», в котором подводная лодка в районе боевого патрулирования должна быть постоянно, чтобы по сигналу тревоги иметь возможность за считанные секунды уйти на глубину. – Акустик, прослушать горизонт! С этого момента акустик – наше всё: глаза и уши. На боевых лодках отсутствуют иллюминаторы, и, как вы понимаете, рыбками на досуге там не полюбуешься, поэтому в подводном положении мы абсолютно слепы. Вся связь с внешним миром идёт только через акустика. Лишь он может по отражённому звуковому сигналу распознать препятствие впереди, по шуму винтов определить, где находится цель, расстояние до неё и даже что она собой приблизительно представляет – транспортную баржу или боевой корабль. Погружение продолжается. – Открыть клапана вентиляции средней группы! Всё! Рвётся последняя ниточка, удерживающая подводную лодку на поверхности. Фонтаны пара и брызг взметаются теперь уже по обеим сторонам рубки. Шумно заполняется средняя группа цистерн, лодка получает отрицательную плавучесть и медленно проваливается в пучину. Теперь мы можем только мысленно представлять, как где-то наверху с плеском смыкаются волны над нашими головами, вода шумно заполняет свободное пространство рубки, вольготно гуляет в её коридорах, на ходовом мостике, в гальюне, там, где ещё несколько минут назад беззаботно ходили люди. Из шпигатов и технических отверстий на палубе и в лёгком корпусе вырываются пузыри воздуха. На какое-то время они образуют серебристый шлейф, тянущийся за подводной лодкой на глубину. Вокруг стремительно темнеет, очертания субмарины становятся всё более расплывчатыми. Пройдёт ещё несколько мгновений – и они растворятся полностью в густоте подводного мрака. – Глубина десять метров, осмотреться в отсеках… – Закрыть клапана вентиляции цистерн главного балласта… Перемежаясь ответными докладами, команды следуют одна за другой. – Три электромотора средний вперёд! Носовые рули на погружение. Погружаемся на глубину сорок метров! Боцман, держать дифферент три градуса на нос! Тонко запели электромоторы, зашуршали, загудели под ногами, набирая обороты, три линии валов. В корме за торпедными аппаратами, за вогнутой нишей железной оконечности корпуса корабля лениво двинулись, провернулись и, всё быстрее ввинчиваясь в упругую массу воды, засверкали бронзовыми плоскостями серповидные лопасти гребных винтов. Палуба качнулась, двинулась вперёд и немного вниз и с ускорением поехала из-под ног.33 Погружение продолжается: новые заботы
С небольшим дифферентом на нос мы продолжаем медленно уходить в глубину. На какое-то время в отсеках вновь воцаряется мёртвая тишина. В первые минуты после погружения всегда возникает неясное ощущение тревоги: а всё ли правильно выполнено, не забыто ли чего? Потом, когда удостоверились, что всё идёт по плану, ничего страшного не произошло и вряд ли уже произойдёт, это ощущение постепенно рассеивается, и о том, что ты находишься глубоко под водой во враждебной среде, совсем перестаёшь думать. Нависшая тишина ощущается прямо-таки физически. Робкие «потусторонние» звуки только подчёркивают её гнёт. Я сижу возле треснутого стекла глубиномера и наблюдаю за неспешным движением его стрелки вниз. Моё видавшее виды винтовое кресло сухо поскрипывает, когда приходится пошевелиться, я успокаиваюсь, и вновь устанавливается хрупкое затишье. Временами слышно, как журчит, переливается вода за бортом, и что-то металлически позвякивает где-то внизу по правому борту. На поверхности из-за грохота дизелей этого обычно не слышно, но в подводном положении, когда лодка бесшумно крадётся под электромоторами, до слуха порой доносится нечто необычное. Прислонившись ухом к трубе торпедного аппарата (железо и вода – отличные проводники звуков), можно различить приглушенный клёкот гребных винтов за кормой, странные шумы, напоминающие кипение далёкого чайника или сухое потрескивание дров в костре. Вот он, рядом, – таинственный мир океана! – Глубина тридцать метров! Продуть быструю! – звучит очередная команда центрального поста. Продувается цистерна быстрого погружения. В надводном положении она должна быть всегда заполнена водой, чтобы в случае срочного погружения подводная лодка имела запас отрицательной плавучести и могла камнем уйти под воду. На тридцатиметровой глубине «быстрая» обязательно продувается, и подводная лодка становится невесомой, то есть переходит в состояние равновесия сил тяжести и плавучести. Дальнейшее управление ею по глубине осуществляется только с помощью горизонтальных рулей. На тридцати метрах наметились места на корпусе, от которых с увеличением глубины жди неприятностей. Кроме некоторых давно сочащихся сальников забортных отверстий обнаружились и новые протечки. Сейчас самое время их нейтрализовать, пока ещё в отсеке ничего не промокло. Так как ни подтянуть, ни тем более заткнуть не получится, остаётся не раз проверенное народное средство: из скрученных в жгут одноразовых простыней громоздим сложные гидротехнические сооружения. Один край простыни крепится на проблемном клапане, по штоку которого в отсек поступает вода, другой отводится в сторону от кровати и опускается в ведро или, если простыню должным образом нарастить, сразу в трюм. В этом случае самое главное – сильно не дёргаться во сне и не раскидывать широко руки, а то тяжелая от солёной влаги ткань сорвётся с подволока и обрушится с холодным дождём на сонную голову. – Глубина сорок метров, осмотреться в отсеках! – прерывая всеобщее оцепенение, вновь оживает громкоговоритель корабельной трансляции. – Есть седьмой! – встрепенувшись, отзываюсь я. Ну что ж, надо оторвать зад и немного поработать. Я встаю со своего скрипучего кресла и иду вдоль отсека, озираясь по сторонам. Внешне всё выглядит вполне благопристойно и даже обыденно. Личный состав клюёт носом на своих местах – сказывается ранний подъём и уже наметившаяся нехватка кислорода. Открываю узкий лаз в трюм. Так и есть, воды почти по щиколотку. Уже успела набежать, зараза. А ведь не далее как час назад мы её всю откачали и трюм высушили под ветошь! Но из-за такой мелочи нет никакого смысла тревожить командира и запускать помпу. Откачаем через пару часов, когда наберётся побольше. Поэтому с чистой совестью я докладываю: – Центральный! Седьмой отсек осмотрен, замечаний нет, глубина сорок метров! Возвращаюсь на своё место, вновь приклеиваюсь мокрыми трусами к липкому дерматину и, уставившись бессмысленным взглядом на глубиномер, продолжаю самоотверженно нести подводную службу. Между тем мы уже на безопасной глубине. Сорок метров для подводных лодок таковой и является. Теперь даже самый большой супертанкер со всей своей немыслимой осадкой если и вздумает нас протаранить, как бы ни старался, не сможет нам навредить. Ну вот, уважаемый читатель, вам и посчастливилось ощутить себя на какое-то время настоящим подводником. Если то, как выглядит процесс погружения изнутри, вас не сильно впечатлило, не расстраивайтесь. Я попытался описать рядовое погружение подводной лодки, месяц-полтора простоявшей в базе и вышедшей на неспешную недельную прогулку, чтобы окончательно не заржаветь. В боевой же обстановке, когда дело решают секунды, всё происходит гораздо быстрее. Хорошо отработанный экипаж буквально за минуту может исполнить команду «срочное погружение» и загнать подводную лодку на глубину. В этом случае всё выглядит намного проще, потому как произносится меньше слов и опускаются кое-какие промежуточные действия. Между тем наша начавшаяся несколько минут назад подводная жизнь продолжается. – Эх, скорей бы уже отбой тревоги! Существует такое выражение: так есть хочется, аж переночевать негде – это полностью про меня. Уже давно наступило время ужина, и желудок начинает протестовать против такого вопиющего нарушения режима питания. Более того. Если сейчас снимут тревогу, то как раз начнётся моя вахта, в полночь сменюсь, и мало того что голодный, так ещё и действительно негде будет переночевать. К моей полке в кают-компании уже намертво прилипло туловище кого-то из «пассажиров», и едва ли оно оттуда отлипнет до самого возвращения на базу. Также совершенно бессмысленно надеяться, что среди ночи обо мне кто-нибудь вспомнит, побеспокоится и заботливо предложит свою койку. Проблема где переночевать стала на сегодня и всю предстоящую неделю самой актуальной для большинства членов экипажа. Десять пассажиров, что ни говори, многовато для размещения в столь стеснённых условиях. Они же, никого не спросив, уже разлеглись по нашим местам, которые теперь стали считать своими. Комбриг на правах старшего начальника занял каюту старпома, старпом, соответственно, койку штурманов, которую они по-братски делили пополам. Не в том смысле, что спали на ней одновременно (пидорасизма, несмотря ни на что, у нас в экипаже, слава богу, не наблюдалось), а в смысле, что по очереди. Таким образом, кроме меня, своих законных лежанок лишились практически все офицеры корабля. Несколько скрасило ситуацию то, что в числе бездомных оказался и замполит. Но в отличие от всех остальных он был страшно этим доволен и горд, потому как смог лишний раз доказать свою преданность растянувшемуся на его койке начальнику политотдела. Читатель помнит о злоключениях, выпадающих на долю ночного бродяги, рыскающего по отсекам в поисках пристанища. Романтика морских будней преподносит моряку-подводнику массу бытовых испытаний и, соответственно, незабываемых впечатлений. Мы, конечно, понимаем, что настоящий моряк всегда найдёт выход даже из самой безнадёжной ситуации. Он будет сыт там, где съесть нечего, и выспится там, где спать негде, потому как неукоснительно следует одному очень мудрому правилу: на флоте лучше переспать, чем недоесть. Но даже настоящим морякам иногда приходится туго… Без преувеличения можно сказать, что кратковременные выходы в море на стрельбы, учения или отработку задач – самое значительное испытание для экипажа на выносливость. Кто служил, знает, что в продолжение этих нескольких суток спать практически не приходится. От тревоги к вахте, от вахты снова к тревоге время спрессовывается в бестолковый спутанный комок, состоящий из непрерывной цепи событий. За полноценную полуторамесячную автономку устаёшь меньше, чем за неделю такого кувыркания. А тут ещё и спать негде – красота! Может быть, кому-то из читателей покажется, что я уделяю слишком много внимания различным бытовым неудобствам. Наверное, так оно и есть, но, как говорится, у кого что болит, тот о том и говорит. Во времена лейтенантской юности именно эта проблема представлялась мне наиболее важной. Акценты моих переживаний были странным образом смещены. Я оставался совершенно спокоен, выходя в море на корабле, которому ещё лет десять назад надо было уйти на заслуженный отдых, и не чувствовал никакого дискомфорта от осознания того, что в нём не то что погружаться, а просто у пирса стоять может быть опасно. Но за неделю до выхода я начинал беспокоиться и переживать по довольно-таки глупым вопросам: – Где я буду спать? Что взять с собой тёплого, чтобы на мостике не околеть? Где от бойцов спрятать новые ботинки, чтобы не упёрли? И т. п. Ну вот, я опять отвлёкся на второстепенные рассуждения, а между тем уже прозвенел сигнал отбоя тревоги и прозвучала долгожданная команда: – Боевая готовность номер два подводная, второй боевой смене заступить! Это означает, что тревоге конец, можно с чистой совестью отойти от мест, и если не твоя смена заступать на вахту, то можно заняться своими делами. Отлично! У меня остаётся ещё час свободного времени. До вахты надо успеть поесть и самое главное – захватить достойную лежанку. В отсеках – броуновское движение. После отбоя тревоги у каждого находятся неотложные дела. В шестом толпится внушительная очередь из желающих попасть в гальюн. В пятом у умывальника – очередь не меньше. Из крана пока ещё бежит пресная вода (механик, слава богу, на базе успел запастись), но если плавание затянется больше чем на неделю, мыться вновь придётся забортной. Но это не так страшно, как кажется. Только поначалу морская вода щиплет глаза и при высыхании неприятно стягивает кожу. Потом морда лица дубеет, просаливается, приобретает кирпичный оттенок, и никакие внешние раздражители ей уже не страшны. Со временем и в быту всё становится гораздо проще. Разные интеллигентские замашки типа мыться каждый день, пресной водой, да ещё и с мылом, или такие извращения, как персональная постель и чистые простыни, остаются в прошлом даже у тонких ценителей комфорта. Стало немного прохладнее. Хотя нет, слово «прохладнее» здесь не совсем уместно – стало не так жарко. С глубиной температура забортной воды пошла на убыль, раскалённый на солнце корпус субмарины охладился, и все металлические части покрылись серебристыми каплями влаги. Слёзы конденсата змейками стекают вниз по вогнутой поверхности бортов. Жизнь в замкнутом пространстве уже не кажется таким кошмаром, как это было пару часов тому назад. Вымыв физиономию, протерев липкое тело влажным полотенцем, начинаешь ощущать себя вполне сносно. А если помимо трусов и промасленных тапочек, которые в данный момент являются единственной принадлежностью туалета, надеть брюки со стрелками, кремовую рубашку, вылить за шиворот полфлакона «Тройного» одеколона, то можно и за офицера сойти. В таком виде даже на берегу появиться не стыдно. Если при этом удастся скрыть нездоровый блеск слезящихся от дневного света воспалённых глаз, напрячься и придать лицу достаточно одухотворённый вид, то никто и никогда не догадается, что ты только что вылез из подводной лодки. Как мало всё-таки человеку надо. Совсем не обязательно создавать ему хорошие условия. Достаточно прессануть немножко, подержать пару месяцев в экстриме, а потом слегка ослабить хватку – и он будет счастлив. Вот и я уже вполне счастливый, надеваю штаны, рубашку, иду на ужин.34 Макароны по-флотски под соусом текущего момента
В кают-компании, как и ожидалось, полный аншлаг, все места заняты. За убогим столом вместо шести расчётных полубочком, поджав к рёбрам локти, разместились восемь человек. Командир уже поел и ушёл в «центральный», но его пустующее во главе стола кресло никто не занимает. Незыблемые флотские традиции! Офицеров корабля в кают-компании только трое: замполит, штурман и старпом, остальные места заняты оголодавшими пассажирами. Несмотря на жару, они мечут за обе щеки усиленный подводный паёк, и видно, что пока им здесь всё нравится. Зная, что мне скоро на вахту, старпом поступательными телодвижениями немного утрамбовывает едоков, и я протискиваюсь в образовавшуюся щель. На ужин – шпроты, гороховый суп, макароны по-флотски и… речь замполита по вопросам текущего момента. Зам наш и так-то любит покрасоваться на публике, а тут ещё новые люди, да в каюте за фанерной переборкой начальник политотдела бригады слышит каждое его слово – как не воспользоваться моментом и не показать себя во всей красе? Яростно размахивая вилкой, что могло быть небезопасно в столь стеснённых условиях, он с жаром доказывает штурману, что текущий момент как никогда благостен. – Демократизация, плюрализм, гласность – не пустой звук. Перестройка дала нам реальные возможности по выявлению недостатков и борьбе с ними, – самозабвенно и с чувством вещает зам. – А разрядка международной напряженности? А мирные инициативы? Совместными усилиями мы разрушаем железный занавес! Запад уже не воспринимает нас как врага. Наша открытость наглядно демонстрирует мировому сообществу стремление партийного руководства страны к диалогу. Всё это даёт нам реальные шансы на полномасштабное сотрудничество со странами капиталистического лагеря во всех сферах деятельности, в том числе в экономике. Это ли не подтверждение нашего правильного выбора и правильности курса? Зам делает значительную паузу, словно ожидая бурных и продолжительных аплодисментов, и с победным видом обводит взглядом присутствующих. Присутствующие, не переставая жевать, одобрительно кивают, кто-то замечает, что на международной арене и так всё хорошо, не мешало бы Горбачёву начать действовать и внутри страны, только штурман, к которому, собственно, и была обращена эта речь, пребывает в задумчивости. Имея на сей счёт особое мнение, он не ввязывается в спор и, стараясь уклониться от словесной дуэли, отделывается общими фразами. Между прочим, подобное поведение не в его характере. Нет в экипаже второго такого нигилиста-спорщика и любителя довести зама до белого каления своими нестандартными суждениями. По всему видно, что Борисыч сегодня не в духе и чем-то озабочен. Причина такой хандры известна пока только мне. Перед погружением в суете сборов он забыл на мостике сумку вахтенного офицера. В этом брезентовом мешочке помимо бинокля, ракетницы, дюжины патронов к ней и прочего казённого имущества, находящегося, кстати, у меня в подотчёте, осталась и его частная собственность – часы «Командирские». Сказать, что он ими очень дорожил, значит ничего не сказать. Он не расставался с ними никогда: ел, спал и даже купался с ними в море. Часы были действительно хороши: противоударные, водонепроницаемые, Чистопольского завода, с силуэтом подводной лодки на светящемся в темноте циферблате и, что особенно ценно, – с дарственной надписью командующего ВМФ. Штурман наш был высококлассным специалистом и заслуженно получил их из рук самого главкома. Мне с моими потерями особенно переживать не за что: бинокль и ракетница после всплытия будут промыты пресной водой и просушены под вентилятором. Размокшие картонные трубочки сигнальных патронов выброшены за борт и списаны с лицевого счёта как израсходованные во время учений боеприпасы. А вот штурману есть от чего расстраиваться – с часами такой фокус не пройдёт. Представляя, как лежат они сейчас на затопленном мостике и испытывают натиск возрастающего давления воды, он всё больше и больше мрачнел. Речь замполита воспринималась им как нудное жужжание назойливой мухи, от которой, к сожалению, невозможно отмахнуться. Но нет худа без добра: у штурмана появился реальный шанс узнать, до какой же глубины эти чудо-часы окажутся водонепроницаемыми. – И как это я дал маху?! – изводил он себя бессмысленными терзаниями. – Дарственные! Кровью и потом заслуженные! Какого чёрта я их вообще туда положил? А между тем зама, что называется, понесло. Чувствуя слабость противника и видя его явное нежелание ввязываться в спор, он всё глубже и глубже забирается в дебри. Слова обрушиваются на головы мирно жующих слушателей тяжеловесными глыбами: – Инерция экстенсивного роста… идейные и нравственные ценности… улучшение комплекса качественных показателей… конструктивный анализ назревших проблем… необходимость кардинальных изменений… энергия революционных перемен… Способность зама говорить туманно и вычурно была хорошо известна всем. Он мог часами читать свои проповеди в любом месте и на любую тему, нисколько не беспокоясь о том, есть у присутствующих желание и время его слушать или нет. Бывало, остановив ни в чём не повинного матроса, хотя бы даже по неотложным делам спешащего в гальюн или ещё куда, зам два часа терзал его своими разглагольствованиями и, как мы помним, из-за этой своей вредной привычки однажды сильно пострадал. После того как негодяй Рожкин нагадил ему на голову, зам сильно разочаровался в романтике подводной службы и начал усиленно подыскивать себе тёплое местечко на берегу. Кроме того, он стал чрезвычайно осторожен. Подходя к злополучному трапу, зам лез в его шахту не иначе, как убедившись, что над головой никого нет. Этим он порой очень задерживал движение личного состава наверх по сигналу большого сбора, когда покинуть подводную лодку надо как можно скорее. Но, даже тяжко пострадав таким образом на службе Родине, зам меньше говорить не стал. Перенесённое потрясение не излечило его от привычки приставать к людям с нудными нравоучениями. Единственным, кто мог вести с ним борьбу на равных и вовремя усмирять пыл неиссякаемого красноречия, был штурман. – Да что Вы на меня накинулись, уважаемый Андрей Николаевич! Кто тут с вами спорит? – не выдерживая замовского напора, штурман наконец выходит из оцепенения. – Что вы меня за советскую власть агитируете? Я же всеми своими пятью конечностями единогласно «за»! Лишь бы мир был во всём мире! Услышав голос штурмана, присутствующие несколько оживились: судя по интонации и по тому, как плотоядно он посмотрел на зама, представление обещало быть интересным. – Мне-то что? Мне и так неплохо живётся! – продолжал штурман, отхлёбывая из стакана. – Тепло, крыша над головой есть… Воздев глаза, он любовно посмотрел на шершавый подволок кают-компании и даже легонько постучал по его пробковому покрытию костяшками пальцев. – Родина кормит, поит, даже деньги кое-какие подбрасывает. А то, что на них ни хрена не купить, в магазинах шаром покати, – это другой вопрос, но это такая мелочь по сравнению с «ускорением», «новым мы́шлением» и этими, как их… А! Консенсусом и плюрализмом в придачу. Клянусь седой бородой Карла Маркса, «третьим интернационалом», его «Эрфуртской программой» и последним надеждами на мировую революцию всего прогрессивного человечества, что самое «лучшее» ещё ждёт нас впереди! – Не понимаю я, уважаемый Максим Борисович, Вашего сарказма! – в порыве благородного негодования раздувает ноздри зам. – При чём здесь пустые магазинные полки и временные трудности материального плана? Зачем на них делать акценты? Это всего лишь одна из тех проблем, которую в числе прочих в ближайшие годы придётся решать нашей партии… – А я не понимаю Вас, уважаемый Андрей Николаевич! Притворяетесь Вы или на полном серьёзе говорите? Неужели на самом деле верите всему, что Горбачёв с трибуны заливает? Неужели и сами думаете, что всё происходящее действительно идёт нам на пользу? Слишком у Вас какое-то радужное восприятие текущего момента получается! Вы бы лучше, как это сейчас принято, в духе плюрализма и гласности, положа руку на сердце, хоть раз в жизни правду сказали. – Я коммунист! – с достоинством отвечает зам. – И я верю лидеру нашей партии! Лично у меня нет никаких сомнений в том, что мы находимся на правильном пути, и все доставшиеся нам от периода застоя проблемы в скором времени будут решены. – Ничего вы уже не решите – время упущено, да и решать никто ничего не собирается… Пи@дёж один и позёрство… – размешивая ложечкой сахар в стакане, задумчиво произносит штурман, затем, словно собравшись с мыслями, продолжает твердо и решительно: – Этим надо было заниматься в самую первую очередь, до начала… этих ваших идиотских экспериментов с демократией! Не с водкой в восемьдесят пятом году надо было начинать бороться, а экономику из кризиса выводить, народ накормить, удовлетворить его тогда ещё скромные потребности… Но вожжи ни в коем случае не отпускать! Давая сейчас одичавшему за годы всеобщего дефицита населению свободу, вы джинна выпускаете из бутылки, вернее, уже выпустили, и назад его теперь не загоните, – штурман грозит перед носом у опешившего зама пальцем и, не давая ему опомниться, продолжает: – Основная масса гегемона сегодня за кусок колбасы, за паршивенький двухкассетник да драные джинсы на жопу маму родную готова продать. В этой ситуации свято место пусто не бывает… Всегда найдутся провокаторы, которым будет выгодна эта вакханалия и разруха, которые, поманив красивой обёрткой, используют голодное стадо в своих целях. Ради личных интересов и властных амбиций эти сволочи ничего не пожалеют, камня на камне не оставят. Мы это уже проходили… Голодная толпа и популистские лозунги – что ещё надо для создания в стране революционной ситуации? Сейчас будет то же самое. Опять всё с ног на голову перевернут, бл@ди, развалят, изговняют, и дай бог, чтобы кровопролития не устроили. Горбачёв – это Керенский нашего времени, такой же безответственный позёр и демагог. И самое страшное, что сегодня он уже ничего не контролирует. Кашу заварил и сам не знает, что дальше делать. Даже захотел бы что-то изменить – ничего не сможет. Процесс пошёл – это он верно подметил, да только каким боком и куда он вылезет, этот самый процесс, – никому не известно. А кто расхлебывать потом всё будет, кто крайним окажется? Правильно! Опять народ, гегемон, это быдло наше бессловесное. Его опять ограбят, лапшу на уши навешают, карманы вывернут и по миру нищим пустят! – Э… куда Вас занесло, однако! Ну, Вы, Максим Борисович, даёте! Вас послушать, так Октябрьскую революцию сплошь одни провокаторы и демагоги делали? Этак можно до многого договориться, самые святые вещи с грязью перемешать… А перестройка с ваших слов – тоже, получается, заговор шайки грабителей? – зам обращает растерянный взгляд к присутствующим, словно ища у них поддержки. – Вот они, издержки демократизации! Вот она, свобода слова! – зам с сожалением качает головой. – По-вашему получается, что перестройка и всё, что мы сейчас делаем, – пустая затея? Надо было оставить всё, как есть? Скрывать от народа правду и продолжать оставаться закрытыми для всего мира? Если Вы не видите реальных результатов перестройки, уважаемый Максим Борисович, то мне Вас искренне жаль!– патетически восклицает зам и с обиженным видом умолкает. Но ненадолго. Отправив в рот очередную порцию макарон по-флотски, отхлебнув из стакана глоток ячменного кофе, он с ещё большим жаром обрушивается на штурмана. – А ведь всем известно, что Октябрьская революция – это не заговор кучки недовольных, это порыв революционных масс! Это выбор угнетённого народа! Она возникла снизу как осознанная необходимость. Вспомните: «Верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому». Большевики только вовремя распознали и направили в нужное русло веками зревшее в народе недовольство несправедливым режимом. Что касается перестройки, тут я с вами согласен, но только в одном. Да, это, по сути, тоже революция, но она также возникла не на пустом месте, она та же самая назревшая объективная реальность! Она выросла из глубинных процессов развития нашего общества, под давлением масс и по их доброй воле. Критическая масса противоречий вызвала её к жизни! Что тут может быть непонятного? Это стратегический курс нашей партии на десятилетия вперёд, пока не будет окончательно разрушен механизм торможения, пока не будут преодолены тенденции застоя… пока… – Да о каких десятилетиях Вы говорите, уважаемый Андрей Николаевич? – с горькой усмешкой оракула-посвящённого, знающего нечто, недоступное другим, прерывает зама штурман. – Да Вы сами, что ли, не видите, куда страна катится? Да ведь и страны-то по сути уже нет! Везде развал и шатание. Что в союзных республиках творится? Не сегодня-завтра все наши «младшие братья» побегут из «союза нерушимого», как тараканы. Первые ласточки уже есть. Вон Литва объявила независимость! Почему не ввели войска? «Саюдис» почему не разогнали? Ландсбергиса и мымру эту – Прускене – почему не арестовали? А потому что заморские друзья душке Горбачёву пальчиком показали, пригрозили: «Если вмешаешься, друг Горби, мы тебя в Америку больше не пустим, хвалить перестанем, бойкот объявим или вообще на другого заменим». Вот он всё проглотил и даже не пикнул. А прецедент уже есть, теперь и до полного развала Союза недолго осталось. Пи@длявые демагоги и американские прихвостни оккупировали все трибуны! Прямо в экстазе бьются, заливаются, сволочи. Жопу друг другу наперегонки вылизывают – смотреть противно. Только и слышно: демократизация… гласность… открытость! Да кому на хер оно нужно, всё это бл@дство? Одному проценту населения страны, не больше! Гнилой диссидентствующей интеллигенции, жуликам и проходимцам разным! Да они же под этот шумок надеются обтяпать свои грязные делишки. Весь остальной народ одурачен их красивыми лозунгами и обещаниями. Не нужна простому человеку ваша демократизация, гласность и этот, как его… плюрализм долбаный. Рабочему человеку стабильность нужна, работа нормальная и зарплата достойная. Чтобы в магазинах все необходимые товары были, продукты, водка… – Узко мыслите, Максим Борисович! – зам жалостливо, как на тяжелобольного, смотрит на штурмана. – Опять всё на банальные вещи сводите. Для Вас словно не существует высоких стремлений, стратегических перспектив и новых путей развития. Всё вы к вульгарному материализму тяготеете. Сплошная обыденность и бытовуха у вас получается: шмотки, продукты, водка… Не высокого же Вы мнения о нашем народе, который, между прочим, сам идёт в первых рядах перестройки. Остановите на улице любого прохожего и спросите, хочет ли он возврата к прошлому. Даю вам сто к одному, ни одного такого не найдёте. А то, что с началом перестройки возникли некоторые проблемы, в том числе межнационального характера, так это вполне объяснимо. То, что годами не решалось и загонялось вглубь, лезет сейчас наружу и требует своего незамедлительного решения. Именно перестройка призвана решить проблемы, накопившиеся в стране за десятилетия застоя. Используя преимущества социализма, мы должны сделать рывок в развитии всех сфер нашей жизни, в том числе в экономике. И если пока ещё не видно реальных результатов в экономической сфере, то в общественной жизни – явный прогресс… – Да что Вы мне опять речь Горбачёва здесь пересказываете! Я всё это читал и сам могу хоть до утра лапшу на уши навешивать: «больше динамизма, демократизма, коллективизма, патриотизма…» Продолжать? Давайте без Ваших заумностей и теоретизирования этого схоластического. Вы своё-то мнение имеете? – штурман, прищурившись, бросает неприязненный взгляд на замполита. – А если имеете, то нечего тут лозунгами кидаться! Я уже просил Вас: говорите прямо, без вывертов, что сами думаете! – Это и есть моё личное мнение и мнение большинства членов нашей партии, – с достоинством отвечает зам. – Ваша же позиция, уважаемый Максим Борисович, кажется мне, мягко говоря, странной. Как коммунисту вам следовало бы лучше разбираться в проблематике текущего момента. Вы тут поставили под сомнение необходимость демократизации в обществе, а ведь именно она является фундаментом перестройки. Более того, ускорение социально-экономического и духовного развития нашего общества, что, как известно, и является основной задачей партии на данном этапе, невозможно без демократизации. Пользуясь плодами перестройки, возможностью свободно выражать свои мысли, Вы на неё попросту клевещете. Не замечать всего того положительного, что дала и продолжает давать нам перестройка! – зам уничижительно смотрит на штурмана. – Это просто… Я не знаю, как это можно назвать… Это верх обывательской недальновидности! Вы коммунист, а рассуждаете, как банальный мещанин. По-вашему, материальное всегда превалирует над духовным, а народу нашему кроме колбасы и водки ничего больше не надо? Штурман пристально смотрит на зама. Какое-то время он молчит. Видно, в его душе идёт борьба: скоро на вахту, надо заканчивать этот бестолковый разговор, пойти отдохнуть, отыскать свободную койку и растянуться в полный рост хотя бы на полчаса, но не хочется доставлятьрадость победы этому напыщенному болтуну, наоборот, так и подмывает устроить ему публичную порку.35 Стратегическое отступление
Трудно было понять, чем вызвано такое упорство зама в отстаивании столь сомнительной позиции. Плохо верилось в то, что он действительно верит в непогрешимость линии партии и лично Горбачёву. Ко времени описываемых событий многим здравомыслящим людям было уже ясно, что перестройка не оправдывает надежд, что она во многом себя дискредитировала и вообще процесс пошел вразнос. Первая эйфория от объявленных свобод прошла и сменилась растерянно-выжидательными ощущениями: «что-то здесь не так» и «что же из этого выйдет?». Лично мне кажется, что существовало более правдивое объяснение такому упёртому поведению зама, и оно, как водится, лежало на поверхности. Как я уже упомянул, среди десятка пассажиров, пошедших с нами в «увлекательную морскую прогулку», был и начальник политотдела. Это был пухленький седоватый дядечка с честными бесцветными глазками навыкате, всегда задорно и с энтузиазмом взирающими на окружающий мир. Он имел довольно солидное для масштабов своей деятельности звание – капитан первого ранга, и необычную, ничего не говорящую непосвященным кличку Воть-воть. Нашим доморощенным острякам в своё время даже не пришлось напрягаться, чтобы эту кличку ему придумать – он сам её подсказал, выступив в первый раз перед экипажем с небольшой зажигательной речью. Его манера говорить предполагала диалог, в данном случае – с самим собой. Он сам себе задавал интересующие (как он считал) нас вопросы и сам же на них отвечал. При этом каждая фраза его выступления заканчивалась утверждением: «Воть-воть, и я так говорю» либо: «Воть-воть, я вижу, и вы так думаете». Кроме того, он был подчёркнуто демократичен, изображал из себя этакого умудрённого жизненным опытом, заботливого «папашу», ко всем обращался на «ты» и со всеми, особенно с матросами, первым здоровался за руку. После инцидента с Рожкиным зам, как мы помним, стал панически бояться шахты рубочного люка, а так как из подводной лодки это единственный выход на белый свет, ему приходилось по нескольку раз в день испытывать нешуточный стресс: превозмогая себя, карабкаться и спускаться по злополучному трапу. Даже в подводном положении, когда люк был закрыт и в шахте даже теоретически никого не могло находиться, зам предпочитал стоять от неё подальше, опасаясь, как бы чего не произошло. Возможно, именно этот фактор или еще какие-то приобретённые фобии стали определяющими в неожиданно созревшем у зама решении навсегда оставить подводный флот и попытать счастья на берегу. Оставалась самая малость – найти достойную себя непыльную береговую должность. И тут заму почти повезло. Незадолго до нашего прихода в Камрань освободилась штатная единица начальника клуба на ПМТО. Это было то что надо. Обязанностей практически никаких, двойной оклад плюс оклад в местной валюте, в подчинении – мичман и полтора матроса! Но для получения этого лакомого куска надо было заручиться расположением начальника политотдела, показать себя во всей красе и хоть до смерти зализать ему задницу. Именно этим и занялся зам с первой секунды прибытия Воть-вотя к нам на корабль. Вероятно, по этой же причине он так упорно нёс свою околесицу. Как мы имели возможность убедиться, штурман наш был человек хоть и военный, но далеко не дурак. Помимо обширных знаний (одно то, что все три тома «Капитала» он прочел без всякого принуждения – для собственного, так сказать, развития, – о многом говорит), он обладал еще и талантом стратега. Сообразив, что лобовая атака при таком раскладе не принесёт желаемых результатов, штурман решил сменить тактику. С заинтересованным видом послушав ещё какое-то время туманные рассуждения зама, Борисыч изобразил на своей физиономии нечто, напоминающее раскаяние, скроил жалкое растерянное лицо и, словно застигнутый врасплох неопровержимой логикой оппонента, принялся говорить мягко и вкрадчиво, будто извиняясь: – Вы сейчас так хорошо сказали, уважаемый Андрей Николаевич, таких правильных и умных вещей наговорили, что я совершенно раздавлен Вашей логикой и особенно такой непоколебимой верой в «наше правое дело» и «светлое будущее». Мне даже как-то стыдно стало за мои попытки принизить «величие грядущих свершений». Действительно, как можно оспаривать столь очевидные факты? Коню понятно, что за эти пять лет сделано очень многое. Моя позиция, конечно же, не бесспорна, но известно ведь, что всеобщее единодушие бывает только на кладбище. Я полностью согласен с Вами, что накопившиеся проблемы надо срочно решать. А как решать, давайте разберёмся. Только без навешивания ярлыков, пожалуйста, и без этих Ваших обвинений в мещанской недальновидности. Я такой же, как и Вы, коммунист, только зарплату не за то получаю, поэтому, в отличие от Вас, о происходящем сужу не по долгу службы, а, как это говорится, по долгу совести. Видно было, что заму сделалось немного не по себе. Он слишком хорошо знал штурмана, чтобы поверить в столь быструю капитуляцию. Да и само заявление, произнесенное тихим елейным голоском, так явно сочилось плохо прикрытым ядом иронии, что зам опешил. В первый раз в жизни не найдясь что ответить, он растерянно пробормотал нечто невразумительное: – Ну, что ж… пожалуйста… это же… как сказать… Между тем штурман продолжал говорить в той же манере сладкого дружелюбия, рассыпаясь в комплиментах и тщательно подбирая слова. – Вы вот тут говорили, уважаемый Андрей Николаевич, что народ наш в лице рабочего класса и в особенности его авангарда – трудовой интеллигенции – активно поддерживает все начинания Горбачёва. Не могу отрицать очевидного факта, это, безусловно, так! И пример Вы хороший привели, прямо-таки показательный. Действительно, спроси сейчас любого нашего матроса: «За перестройку ты, негодяй, или нет?» – ни одного такого гада, который будет против, не окажется. Да как же иначе? По-другому и быть-то не может! Ведь именно массы, именно народ, наш кормилец, обладает тем… как это сказать… сермяжным чутьём… той глубинной многовековой мудростью, которая безошибочно, на подсознательном уровне помогает ему определить, что для него хорошо, а что плохо. Вы с этим согласны Андрей Николаевич? – Как-то Вы это цветисто завернули, Максим Борисович, но в принципе да! Нельзя недооценивать созидательный потенциал народных масс, их коллективный опыт, классовое чутье… так сказать… – медленно, вновь обретя присущую ему солидную уверенность, отвечает зам, принимая от вестового новую кружку кофе, и всё ещё с недоверием, словно в ожидании подвоха, поглядывая на штурмана. – Так вот и я говорю: народ сам разберётся, что ему нужно, а что нет, и худого себе не сделает, – продолжает истекать елеем штурман. – И демократия ему нужна не для пустой говорильни, как это с первого взгляда может показаться, а для того, чтобы собственными руками создавать своё светлое будущее. Я так вот думаю, Андрей Николаевич, – не стоит бояться того, что демократии окажется слишком много. Она либо есть, либо её нет вовсе. Правильно? Любые попытки её дозирования вновь приведут к тоталитаризму. По той же причине мне не совсем нравится и это словечко – «демократизация», чем-то от него несёт дурно пахнущим. Вам не кажется? Ни то ни сё. Возможно, потому, что настоящая демократия отличается от «демократизации» так же, как канал от канализации. Вы согласны со мной, Андрей Николаевич?.. Да не с тем, что канал и канализация – разные вещи, а с тем, что демократия не должна быть половинчатой и много её не может быть в принципе? – Конечно, согласен. Об этом и Горбачёв постоянно говорит, – мягко, уже почти дружелюбно отвечает зам. – Гарантия невозможности возврата к тоталитаризму – это неограниченная свобода слова и восстановление демократических принципов управления государством, что у нас на каждом шагу сейчас и делается. Но мне кажется, что Ваше сравнение с канализацией здесь не совсем уместно. Демократизация сегодня – это… как бы выразиться… это полноводная река, наполняющая жизнью обезвоженную периодом застоя пашню нашего общества. – О! А теперь Вы цветисто завернули, у меня, наверное, научились, Андрей Николаевич? Но спору нет – мысль правильная. Из нее следует, что демократия – это панацея, это и есть та чудо-таблетка, которая помогает везде, всегда и от любой болезни. А самое главное – передозировки быть не может. Прямо универсальное средство и, что особо ценно, без побочных эффектов! – Доктор, просвети нас! – штурман обращается к Ломову, который пару минут назад, дождавшись свободного места, бочком протиснулся за стол и, не совсем еще уловив сути происходящего разговора, крутил большой взлохмаченной головой, с интересом поглядывая то на зама, то на штурмана. – А в медицине такое возможно, чтобы такая универсальная таблетка была и от головы, и поноса, и от сифилиса, всем помогала и совсем без проблем? – Таблеток таких нет и пока не предвидится! – отложив в сторону ложку и наморщив лоб, важно отвечает Ломов, довольный, что и здесь без него не могут обойтись. – Но тебе, Борисыч, как лучшему другу клизму посоветую. Наивернейшее средство! А у тебя, кстати, что болит? Ты, если что, смотри, – не молчи… подходи… Ломов участливо глядит на штурмана, и всем становится ясно, что доктор никогда не оставит товарища в беде. – Да ничего у меня, Сёма, не болит, душа вот только на части разрывается! За державу обидно! А про утопленные часы уж и не говорю… – Так вот и подходи, устрою всё в лучшем виде. Гарантированно поможет, – расплываясь в белозубой улыбке, душевно предлагает доктор. – Так пронесет – ни о чём другом и думать не захочешь. Ты, главное, Борисыч, не тяни. Если надо, я мигом всё приготовлю! – Ты, штурман, только потом от замполита подальше держись, он тебе, если что случится, как Рожкину, – не простит! – подает голос старпом, до сей поры подозрительно молчавший. То ли тема разговора казалась ему малоинтересной, то ли гороховый суп, которого, не задумываясь о последствиях, он уплетал уже вторую тарелку, оказался особенно хорош. – А вы, Андрей Николаевич, – обращается он к заму, – попросите у Максима Борисовича зонтик на всякий случай. У него есть, я знаю, – в штурманской рубке под столом лежит. Зам делает кислое лицо, хочет обидеться, но тут старпом неожиданно замолкает. Отложив в сторону ложку и вооружившись вилкой, он что-то пристально разглядывает у себя в тарелке. Взгляды присутствующих немедленно обращаются к нему. Горыныч поддевает на вилку здоровенного таракана, за мгновение до этого спикировавшего с подволока. Он бережно опускает таракана на стол и легонько подталкивает вилкой к краю. – Ну, иди, дорогой, домой. Супруге привет передавай, детишкам. – Старпом щелчком отправляет таракана в угол. Отследив траекторию полета, глубокомысленно замечает: «Рожденный ползать летит недолго» и, совершенно невозмутимый, продолжает хлебать из той же тарелки гороховый суп. Это событие никого особо не смутило, хотя и добавило несколько свободных мест за столом, что было весьма кстати. Двое едоков из числа пассажиров почему-то решили не заканчивать ужин. Сдавленными голосами они пожелали присутствующим приятного аппетита и спешно покинули кают-компанию. Освободившиеся места пустовали недолго. На липкий дерматин лихо взгромоздились дожидавшиеся своей очереди помощник с механиком. Они, как водится, также пожелали присутствующим приятного аппетита и решительно взялись за ложки. Подождав, пока вновь прибывшие шумно рассядутся, штурман сладко зевнул, прикрывшись ладонью, извинился, промокнул салфеткой лоснящийся лоб и как ни в чём не бывало продолжил: – Так вот я и говорю! Если без демократии шагу ступить нельзя, если именно она является панацеей от всех болезней общества, то какого хрена я на неё бочку катил? Вы уж простите меня, Андрей Николаевич, за мои незрелые высказывания, очень прошу! А чтобы уж окончательно развеять все мои сомнения, проясните напоследок ещё такой вопрос. Демократия в глобальном масштабе для всех одна или качество её меняется в зависимости от местонахождения страны или, скажем, её традиций? Вот в идеале как должно быть? Для папуаса Новой Гвинеи, который ещё и сегодня не прочь зазевавшегося соседа скушать, потому как есть больше нечего, демократические свободы такие же должны быть, как, скажем, для отъевшегося американского сэра, который в сытости и при хотя и отсталой, как мы понимаем, буржуазной, но всё же демократии уже пару столетий живет? Или папуаса всё же можно в чём-то ущемить? Для его же, естественно, блага! А вдруг, когда всё будет дозволено, он исключительно «человеческими жертвами» захочет питаться? Одним словом, если где-то в мире идет явный зажим демократических свобод граждан, это может быть чем-то оправдано? – Мы этого вопроса уже касались, Максим Борисович, и мне казалось, свою позицию я достаточно хорошо прояснил, – зам покровительственно смотрит на штурмана. – В демократии не может быть двойных стандартов. Азия, Африка так же, как Европа и Америка, должны находиться в едином демократическом и правовом поле, и это будет гарантией от возникновения в мире новых тоталитарных режимов. Мы видим массу примеров прогрессивных преобразований в странах, ещё недавно стоявших на феодальной ступени развития. Ныне там идет полномасштабное демократическое строительство, и нет сомнений, что эти действия принесут свои положительные плоды. Идеология, оправдывающая зажим демократических свобод граждан в зависимости от их национальности, цвета кожи, культурных или иных традиций, является по сути расистской. Вы же сами, Максим Борисович, говорили, что истинная демократия бывает только одного вида: либо она полная, без всяких допущений и оговорок, либо её нет вообще. Поэтому в идеале что в Европе, что в Африке, что в Папуа Новой Гвинее всё должно быть одинаково, без всяких поправок на местный менталитет. Стандарт тут один, и третьего не дано! – Отлично, Андрей Николаевич! Сильно сказано! – штурман одаривает зама широкой обезоруживающей улыбкой. – Мне тут и добавить-то нечего. Правильно поставленный вопрос – исчерпывающий ответ. Как мне это нравится! С Вами становится приятно общаться: никакой воды, сплошная конкретика. – Спасибо, конечно, Максим Борисович, но ничего нового я не сказал, тем более что Вы сами до этого додумались. Хотя должен заметить, и мне приятно наблюдать Вас, извините, в здравом уме. А то предыдущими своими высказываниями Вы меня прямо-таки ошеломили. Я слушал Вас и, признаюсь, в душе недоумевал. Что это – буйное помешательство или изощренная провокация? Мне было непонятно: ну как такое возможно, чтобы человек в здравом уме, советский офицер и к тому же коммунист имел столь нелицеприятное мнение о своём народе, который его кормит, обувает и одевает? Который, между прочим, создал и доверил ему в руки такое грозное оружие, – зам пытается развести руками, показать, где вокруг нас находится это самое оружие, но, плотно зажатый со всех сторон, оставляет свою неуклюжую затею. – Ну, что Вы, Андрей Николаевич! Как Вы могли меня в таких делах заподозрить? – штурман делает испуганное лицо, смиренно прижимает ладони к груди, и всем тут же становится ясно, насколько ошибочны были относительно него подобные подозрения. – Я, возможно, говорил несколько эмоционально, но ни в коем случае не хотел бросить тень на некоторые, можно сказать, святые для каждого советского человека вещи, – скромно продолжает оправдываться штурман. – Я люблю наш народ и, более того, сам являюсь его неотъемлемой частью. Я до армии слесарем на автозаводе успел поработать. Сколько поллитровок мужикам перетаскал… Они меня жизни учили: шары с утра зальют – и давай наставников изображать: «Ты, студент, слушай сюда, да ума-разума набирайся!» Один раз приходит к нам в цех парень с соседнего цеха, что-то ему надо было на токарном станке выточить, ерунду какую-то, работы минут на пятнадцать. Деньги предложил по тем временам немалые – пять рублей. Вы думаете, кто-то из мужиков обрадовался возможности заработать, домой лишнюю пятерку принести? Как бы не так! Горд наш рабочий человек! Пальцем для собственного блага не пошевелит! Зато, если кровную копейку недополучит или ущемление в чём-то почувствует, жалобами и нытьем всех зае@ет! Как вы думаете, что мои наставники парню ответили? А сказали они ему приблизительно следующее: «Ты подожди, уважаемый, видишь – мы заняты. Вот сейчас в домино доиграем, потом перекурим, а там, глядишь, и обеденный перерыв начнется. Ты, если что, подходи после обеда, посмотрим, что у тебя там… Если время будет…» Так ни один из них и не оторвал свой зад, даже не глянул, что, собственно, сделать требовалось! Штурман с хитрым прищуром смотрит на зама. – Вы, Андрей Николаевич, с такой особенностью нашего трудового элемента не сталкивались? Вот ведь как Вам повезло! А я, на подобных примерах воспитываясь, решил по неопытности, что знаю наш народ изнутри, его, так сказать, надежды и чаяния. Но вижу сейчас – ошибался. Конечно же, неосмотрительно и глупо было с моей стороны допускать столь опрометчивые высказывания. Как можно сводить потребности простого народа к банальным водке и жрачке? Конечно же, они необозримо шире. Мужикам, например, футбол ещё подавай, бабам – мексиканские сериалы… ещё какую-нибудь… хрень… – Нет, Максим Борисович, Вы неисправимы! Вот опять ёрничать начинаете! – в голосе зама сквозит разочарование. – Вы вроде бы… – А что я такого сказал, – перебивает его штурман. – Вам что – не нравится наш футбол? – Да причём здесь футбол? Мы говорим о других вещах – о советском народе, о его роли в общественных процессах… О народе, который сам творит свою историю… – А роль личности в истории Вы так же отрицаете, как футбол и прочие интеллектуальные игры? – Да на кой чёрт Вам сдался этот футбол и причём здесь роль личности? Не пытайтесь меня запутать! При демократии роль личности сводится к минимуму и всё решает народ через своих представителей в органах исполнительной власти. – Интересно… Как же это так происходит? Я понимаю, если, скажем, все в одном колхозе живут и лично друг друга знают. Тогда конечно. Они могут набиться в сельсовет и выбрать из своего круга достойных. А как быть в масштабах страны? Как быть, когда во власть выдвигаются те, кого большинство населения страны не знает лично? Не получится ли, что представителями народа станут те, кто больше денег вывалит или лапши на уши электорату навешает? Какая же это демократия? Этому ещё Ленин исчерпывающее определение дал: «олигархическая плутократия» – вот как это называется. Вы вот тут согласились со мной, что демократии много не бывает и без неё – никак, а я вам сейчас в две минуты докажу, что её вообще нет! В природе такое чудо не существует. Иллюзия всё это. Штурман вызывающе смотрит на зама. Затем, скользнув взглядом по заинтересованным лицам слушателей, вытирает платком вспотевший лоб и, остановив жестом доктора Ломова, открывшего было рот, продолжает спокойно и деловито: – Что такое демократия? Как явствует из греческого названия, власть народа. Очень хорошо! Но в большинстве случаев даже в странах с так называемыми развитыми демократическими традициями власть народа на этом и заканчивается. Во всём мире, даже там, где якобы властвует народ, власть народа заменена властью денег. Мы же это по телевизору тысячу раз видели. «Международную панораму» смотрите? Как смело и откровенно являет нам Боровик все язвы буржуазного общества! Больше всего там ихней демократии достаётся. Мы сегодня, конечно, уже умные стали, не всему верим, что нам показывают. А между тем во многом Боровик прав. Несколько тенденциозно, конечно, преподносит, но в общем-то верно. Что получается? Толпе кидают куски пожирнее – она и довольна. Самое главное – соблюсти баланс: чтобы буржуи не жадничали и чтобы плебсу достаточно сытно жилось. Его же всё устраивает лишь до той поры, пока пайки хватает. Если почувствует, что «маловато будет», выйдет на митинг, забастовку устроит (это у них разрешено, демократия, как-никак), зарплату повыше попросит. Но при этом, если борзанёт, слишком много захочет, полиция разгонит, по голове настучит, а если в разумных пределах – дадут не раздумывая. Он тут же и успокоится. А что ещё надо? Свободные выборы? Они и так есть! Теоретически любой может во власть пройти. А практически? Да кого это волнует, когда и так хорошо кормят? Вот это и называется в современном мире «демократия». Но даже такая демократия – достижение. Она может существовать только в зажиточных странах, где буржуям, приватизировавшим власть, есть с чего народу его законную долю отстегивать. В странах, находящихся за чертой бедности (а таких в мире подавляющее большинство), демократия даже в таком ущемленном виде принципиально невозможна. Когда жрать хотят все, а жратвы хватает только на полицию и членов правительства, нетрудно догадаться, кто окажется у кормушки – самые наглые и беспринципные, отъявленные негодяи и жулики. Никогда в бедной стране невозможно справедливое распределение благ, и, следовательно, не может быть там никакой демократии. Это постулат. Относительная справедливость возможна только при социализме, если, конечно, подходить к делу с умом, не доводить его до маразма. Штурман переводит дух и вновь вытирает влажным платком выступившую на лбу испарину. В кают-компании невыносимо душно. По переборкам и ребрам шпангоутов стекает конденсат. В наступившей тишине слышны тяжкие вдохи-выдохи собравшихся. Кислорода уже явно не хватает, пора бы снарядить РДУ, но никто не спешит расходиться. Более того, даже в дверях уже толпится народ, затрудняя и без того вялую циркуляцию воздуха. Окинув взглядом разросшуюся аудиторию, штурман продолжает прерванный монолог: – Не может быть демократии в бедной стране. Да что там в бедной! – восклицает он. – Даже в традиционно богатой стране может произойти всякое, если резко снизится уровень жизни. Вспомните Германию! Первая мировая, Версальский мир, Веймарская республика, гиперинфляция, обнищание населения – и что мы видим? В тридцать третьем году Гитлер самым демократичным путём приходит к власти! И вся нация, раздвинув ножки, с радостью ему отдаётся! Лишь бы накормил и навёл порядок! И что самое интересное, через год ни о какой демократии и речи уже не было, те из оппозиции, кому повезло, благополучно лежали на нарах, а кому не очень – на кладбище. Вот она – цена демократии в период экономической нестабильности! И таких примеров множество: Испания – Франко, Италия – Муссолини, Чили – Пиночет. По-другому и быть не может. Во время смуты спасти от окончательного развала и уничтожения страну может только жесткий правитель-сатрап. А что делает сегодня Горбачев? Где он решил возродить власть народа? В нищей и голодной стране! При пустых прилавках, когда продукты распределяются по талонам! Он или неисправимый идеалист, или полный идиот. И неизвестно еще, что в данной ситуации хуже. Не зря говорится, что дорога в ад выстлана благими намерениями. Какая тут на хер демократия? Да в наших условиях наоборот – гайки надо закручивать, пока реформы в экономике реального результата не дадут, пока ситуация в стране не стабилизируется. Но мы, как всегда, идем своим путём – через задний проход в светлое будущее пролезть пытаемся. Нам бы экономикой вплотную заняться, а мы на трибуны все полезли. Правды нам захотелось. Ниспровергатели хреновы! И Горбачёв, болтун, – в первых рядах. Да каким местом он вообще думает? Неужели вокруг него одни дебилы и подхалимы собрались? Неужели подсказать ему, бедняге, там некому? Ведь он могилу копает себе и нам. Стоит ему сейчас оступиться – свалят его и затопчут тут же. И придут к власти уже другие люди, из тех, что понаглее и погорластее. И ведь совершенно законно придут, самым что ни есть демократическим путем. На радость заокеанским дирижёрам. И что они сразу же начнут делать? Правильно! Грести под себя народное добро и между своими делить! Такая вакханалия начнется – не приведи Господь увидеть! Штурман замолкает. Шумно переведя дух, он отстранённо смотрит в пустоту. Его бледное лицо выражает одухотворённую скорбь посвящённого. Он словно видит перед собой печальные картины недалёкого будущего и решает для себя сложный вопрос: приоткрыть перед этими глупыми смертными тайный покров грядущего, известного пока только ему одному, или так и оставить их в блаженном неведении.36 О штурмане и о том, как я едва не спас Саддама Хусейна
Предлагаю пока оставить кают-компанию. Думаю, настало время познакомиться поближе с нашим штурманом. В том, что личность эта незаурядная и тянет не то что на отдельную главу, но даже на достаточно объёмный том полноценного романа, вы в скором времени убедитесь сами. За время службы мне посчастливилось общаться со многими ярчайшими представителями рода человеческого. Скажу наверняка и готов с мордобоем отстаивать свою позицию, что именно в среде флотского плавсостава наблюдался в те годы наивысший процент неординарных и даже вполне выдающихся человеческих особей. Такого созвездия Личностей на один кубометр жизненного пространства, какое встречалось в прочном корпусе подводной лодки, я в жизни нигде больше не наблюдал, и Борисыч, несомненно, был среди них звездой первой величины. Замечу, что всё это дошло до меня потом, тогда же, во время описываемых событий, я штурмана особо не выделял и даже несколько сторонился. В молодые годы пятилетняя разница в возрасте становится порой существенным препятствием к неформальному общению. Кроме того, его упёртый консерватизм и махровый материализм в сочетании с совершенно наивным идеализмом мне были не очень-то по душе. Опьянённый и уже развращённый популистской перестроечной трескотнёй, я плохо воспринимал мрачные пророческие эпикризы штурмана. Уважая и ценя Борисыча как сослуживца, боевого товарища и просто хорошего человека, я тем не менее относился к нему с некоторым даже подозрением. Мне казалось, что выдвигая и отстаивая свои экстравагантные идеи, он был не совсем искренен, а иногда даже и не совсем в себе. И в самом деле: какой же нормальный человек может усомниться в совершенно очевидном – в благости и несомненной полезности для всех нас, закомплексованных и замордованных граждан тоталитарного государства, набиравшего тогда обороты горбачёвского «процесса»? Мне представлялось, что делал это Борисыч единственно ради забавы, с целью лишний раз заявить о себе, покрасоваться на публике или просто прослыть неподражаемым оригиналом. Мне такие стремления были чужды, и понятно, что тогда я штурмана всерьёз не воспринимал. Но время шло, стремительно раскручивался саморазрушающийся маховик новейшей российской истории, всё сыпалось, разваливалось, становилось с ног на голову, и даже хорошо знакомые люди, узнанные, что называется, до степени облупленности, начинали себя проявлять с совершенно непредсказуемой стороны. Очень скоро я был вынужден изменить своё мнение и о Борисыче, но, в отличие от иных, тут обошлось без разочарований. До меня постепенно начало доходить, что это действительно неординарный человек, и если ничего не остановит, то ждёт его по-настоящему большое будущее. Ещё во времена нашей совместной службы я не раз отмечал про себя невероятную щепетильность штурмана в вопросах чести, финансовых и прочих деликатных делах. Он редко просил деньги в долг, в основном сам давал, но если всё же просил, давать можно было смело, отдавал вовремя, со штурманской точностью, чуть ли не до миллисекунды. Кроме того, штурман не воровал. Тоже, скажут, подвиг! Нашёл чем гордиться. Даже сейчас встречаются ещё люди, которые не воруют. Но напомню – времена были застойные, голодные, и – что греха таить – спутать государственные закрома с собственным карманом, что-нибудь из них умыкнуть в гараж или на кухню считалось не очень зазорным. Народ, каждый на своём месте, добирал то, что, как считал, государство ему недодаёт. В том или ином виде, кто-то меньше, кто-то больше, в меру своих сил и испорченности, но тащили все. Штурман не тащил! Хозяйство подводной лодки – это, конечно, не база военторга и не продовольственный склад службы снабжения флота, но и тут практически у каждого имелась возможность чем-нибудь поживиться. Нет, вы не подумайте, оружие и боеприпасы никто не продавал, и даже мыслей таких не возникало, но никто и никогда не поставил бы механику в упрёк то, что за несколько тонн солярки, вовремя списанных и не вытекших вследствие этого из дырявой цистерны в море, он выменял у хутнотов для экипажа видеомагнитофон с телевизором и при этом себя не обидел. Так же и помощник командира. Заведуя продовольствием и вещевым снабжением, он даже в те времена всеобщего и абсолютного дефицита, естественно, не голодал, но благодаря его пронырливости и разворотливости семьи офицеров корабля также редко испытывали недостаток в витаминах и разных деликатесах. Сами же господа офицеры все как один щеголяли в новых, жутко дорогих и престижных по тому времени кожаных на овчинном меху канадках, а их жены имели возможность что-то себе смастерить из шинельного сукна и прочих время от времени появляющихся в домашнем хозяйстве дефицитных тканей. Труднее приходилось минёру и начальнику рации: их заведование не предполагало доступа к сколь-нибудь ценным (с точки зрения рядового гражданина) материальным благам. Но и эти «бедные родственники» посильно вносили свою лепту в общий котёл повышения благосостояния экипажа. Начальнику РТС, к примеру, отваливалось в месяц не менее сорока литров спирта-ректификата, чистейшего и очень вкусного (не приправленного даже – для исключения применения внутрь – рвотным порошком!). Понятно, что и за месяц активного употребления выпить всё это в одиночку он не мог. Минёрам спирта перепадало мало – какие-то жалкие три литра, в заведовании же находился сплошной неликвид: мины, торпеды, пара перископов, двенадцать автоматов, пара десятков офицерских пистолетов, ракетница, ну и, конечно, куча патронов ко всем этим стволам. Вещи всё, конечно, хорошие, в хозяйстве, безусловно, полезные и, надо сказать, весьма дорогие – одна торпеда, например, чего стоит! Но продать – ни-ни: моментальная каторга, да и как можно! Был у меня, впрочем, случай, когда я чуть было сказочно не разбогател. Выгружались мы как-то в Конюхах. Если помните, именно там, в бухте Конюшкова, что на юге Приморья, происходили в то время манипуляции по приёму-сдаче ядерного боезапаса. Всё было как обычно. Замерили скорость ветра – оказалось в норме, установили торпедопогрузочное устройство, доложили на берег специалистам со спецарсенала. Те пришли, всё проверили, дали «добро». Не мешкая, приступили к делу. Из аппарата лебёдкой за хвост вытянули в отсек первую торпеду. Вы когда-нибудь держали в руках ядерное оружие? Непередаваемые, скажу, ощущения! Вот она лежит прямо передо мной, тёмно-зелёная сигара. Внешне ничем не примечательная. Ни габаритами, ни цветом от обычных торпед не отличается. И головная часть тоже обычная, такая же темно-зелёная, а не какая-нибудь там ярко красная или ядовито-оранжевая. И нет никаких знаков радиационной опасности, предостерегающих надписей, черепов там с костями и прочего. Всё безобидно и скромно. Но это только внешне. А как подумаешь о том, какая в ней скрыта мощь, какая разрушительная сила, то возникает в душе почтительный трепет, холодок начинает куда-то подступать, что-то внутри сжиматься, и почему-то хочется разговаривать шёпотом. Медленно, миллиметр за миллиметром, тянем торпеду наверх. Там её уже ждёт специальный, проверенный-перепроверенный всевозможными комиссиями автокран. Нежнее, чем принимает на руки первенца молодой отец, кран берёт торпеду и переносит в кузов ожидающего рядом специально оборудованного КамАЗа. Затем действие повторяется. Из другого аппарата вытягиваем вторую торпеду. Опять душевный трепет и разговоры вполголоса. Опять миллиметр за миллиметром по наклонным полозьям лотка ТПУ тянем её трескучей лебёдкой наверх. Ещё полчаса – и гора с плеч: ядерный боеприпас будет сдан, боевому дежурству конец. Резко упростится режим службы. Экипажу больше не надо будет месяцами сидеть на борту в полном составе (даже когда лодка стоит у пирса). Завтра вернёмся во Владивосток и разбежимся по домам. Но наверху какая-то заминка, торпеду не принимают. Кран сворачивает манатки и уезжает в гараж. Ко мне подходит главный головастик (так на флоте называют специалистов по ядерным головным частям), тычет в нос вертушку-анемометр и говорит, что выгрузку прекращает, так как скорость ветра превысила разрешённое значение на 1 м/с. Возвращает пачку накладных и радостный, что сегодня пораньше освободился, убегает к жене домой. А наша семейная жизнь снова откладывается на неопределённый срок. Оставлять торпеду на палубе никак нельзя – вдруг дождь или украдут. Вновь, миллиметр за миллиметром, действие повторяется, уже в обратную сторону. Но в отсеке оставлять тоже нежелательно – головная часть ядерных торпед для облегчения веса не имеет биологической защиты и сильно фонит. Находиться рядом долго нельзя. Делать нечего, засовываем обратно в торпедный аппарат. Закрываем крышку и опечатываем. Наутро полный штиль. Флаг и гюйс на флагштоках повисли и не колыхнутся. Но никто не спешит забирать у нас оставшийся на борту ядерный заряд. После обеда я решил позвонить на ТТБ и мне показалось, что я не туда попал. Сонный голос ответил, что он ничего не знает, попросил не мешать работать и сладко зевнул. Через полчаса я набрался наглости и вновь позвонил. Я спросил: когда всё-таки придёт кран и начнётся выгрузка? В ответ тот же голос недовольно сообщил, что всё было выгружено вчера, что у него на столе лежат накладные о принятии на хранение двух(!) торпед, попросил не морочить голову и бросил трубку. Озадаченный, я достал свои экземпляры накладных и убедился, что я вчера действительно сдал две торпеды, а не одну. Размашистые подписи главного головастика стояли там, где им и положено было находиться! Из всего следовало, что находящаяся у меня в аппарате торпеда лишняя и по праву принадлежит мне. Я тут же поспешил сообщить командиру о том, какое счастье нам подвалило. Командир тоже очень обрадовался. Мы единогласно порешили загнать торпеду Саддаму Хусейну. Небольшой спор вышел только по вопросу, сколько с него содрать. Командир сказал, что с друга он драть не будет – миллиона долларов хватит, а я, не мелочась, хотел десять. Часа два ещё мы ходили миллионерами, радовались за Саддама Хусейна и за Ирак, который больше не посмеют гнобить проклятые американцы, но перед ужином на пирс прибыл кран и представители ТТБ. Скорость ветра оказалась в норме. Не прошло и часа, как мою торпеду – опять нежно, как первенца молодой папаша, нет, даже нежнее – как заветную поллитровку из рук барыги-перекупщика принимает утром, до открытия гастронома, страждущая душа сантехника – подхватил известный нам уже автокран и уложил в кузов КамАЗа-торпедовоза. И увезли её, родимую, в подземные хранилища с глаз долой. Обидно, ведь был шанс тогда ещё, в конце 80-х, изменить весь ход мировой истории: спасти Саддама Хусейна от застенка и виселицы, а Ирак – от разграбления американцами. И никакого ИГИЛа, никаких террористов, ничего бы не было! Такая вот несостоявшаяся геополитика… Но продолжаю про штурмана. Я остановился на том, что в заведовании минёров находился сплошной неликвид. И спирта выдавали всего три литра на месяц, а начальнику РТС – сорок. Но, несмотря на такую несправедливость, минёр тоже считался в экипаже вполне уважаемым человеком, потому как всё же вносил свой сугубо материальный вклад в дело всеобщего процветания и благоденствия. Кто не видал наших нынешних новогодних фейерверков? Раньше они тоже были – конечно, не такие красочные, как сейчас, тем не менее ощущение праздника вызывали. Но откуда брались в небе эти шипящие стремительно взмывающие вверх молнии и разноцветные огни, если в магазинах ничего подобного отродясь не бывало? Да всё оттуда же – из закромов Родины! Именно тогда, в преддверии пролетарских и прочих общенародных праздников, даже минёр становился на корабле весьма значимой фигурой! И правильно: какому же уважающему себя отцу семейства не захочется в новогоднюю ночь порадовать родных и близких персональным мини-салютом и на зависть штатским соседям бабахнуть из ракетницы прямо с балкона? Именно для удовлетворения подобных потребностей минёру в течение года приходилось после каждого выхода в море изводить кипы бумаг, сочинять правдивые акты списания, объяснительные одна нелепее другой, отчуждая тем самым у государства необходимое количество специальных сигнальных средств и разной пиротехники. Но полезность минёра для общества этим не ограничивалась. Мы знаем, что любой вышеупомянутый отец семейства по совместительству является ещё и мужчиной (практически всегда). А всех мужчин неизменно тянет к разным железякам и особенно – к оружию. Пострелять хоть по банкам, хоть по бутылкам, с двух рук или хотя бы с одной – водкой не пои, но дай потренироваться. Вот тут-то минёр опять оказывался незаменим. Предположим, выходной день. Подводная лодка в море, надводное положение. Очередное задание партии и правительства успешно выполнено, ожидается разрешение на возвращение домой. Большая приборка произведена, все фильмы по третьему-четвёртому разу просмотрены и даже уже в обратную сторону прокручены, но путь в базу почему-то ещё закрыт. Чем заняться? После недолгого раздумья с мостика следует давно уже всеми ожидаемая команда: – Минёра с автоматами на мостик! Боцман, приготовить плавающие мишени! Всё, боевая подготовка продолжается! Сначала командир и старпом расстреляют по консервным банкам каждый по несколько рожков. Потом – по старшинству и нисходящей – к делу подключаются все остальные: офицеры, мичманы и матросы, не имеющие особых нареканий по службе. К концу дня от минёрских запасов не остаётся и следа, автоматы если не расплавились, то неделю ещё остывают в оружейной пирамиде, вся надстройка и рубка усеяна дымящимися тёмно-зелёными окурками гильз, но все довольны и счастливы, день удался, минёр – звезда сезона! Но я немного отвлёкся – не совсем о том хотел рассказать. Меня сейчас больше интересует штурман. Всем он был, без сомнения, хорош, но проку для общественности практически никакого: только языком складно помолотить да при необходимости технично заткнуть рот замполиту. Ладно бы ещё нечего было украсть, так нет же – шхиперского имущества и прочего барахла сколько угодно: одних только красок, грунтовок, черни, сурика несколько бочек в каптёрке на берегу без толку пропадают! И что вы думаете! Сам ни литра домой не унёс (в общаге в комнате ремонт делал – краску в магазине покупал!) и никому ни грамма не даёт! А капроновые швартовые концы? Да им же цены нет! Хунтоты за погонный метр такими деньгами совратить пытались! Но нет! Стоит на страже социалистической собственности, как Железный Феликс или как та известная собака на сене. В итоге так и увезли концы домой, где за них ни рубля рванного, ни копейки ломаной не выручишь. А штурман ходит довольный, шуточки-прибауточки направо-налево расточает, жизни радуется, и это несмотря на то, что голь перекатная, с чем в прошлом году из дома ушёл, с тем же назад (из загранрейса, между прочим!) и вернулся. Не то что видиком или там «Шарпом» двухкассетным – даже потёртыми джинсами не обзавёлся! Конечно, местной валюты нам за границей не давали. Плохо это, но не такая уж беда. Голова-то человеку зачем дана? Не для того же только, чтобы государственные харчи перемалывать. Включи мозги, раскинь ума палатой! Купи, например, заранее в Военторге с десяток кремовых рубашек, а лучше зелёных, сапоговских (они у хунтотов дороже ценятся) и произведи элементарный ченчь, или по-вьетнамски – кэнем. Так нет же – принципы, видите ли, не позволяют! Без штанов будем ходить, но ни на миллиметр от них, проклятых, не отступимся. В итоге по приходу домой за законно полученные свои инвалютные чеки втридорога у спекулянтов потом всё покупал, а большую часть валюты так и не успел отоварить: наступил апогей перестройки, и трудовому народу многое тогда простилось. Для инопланетян, молодых или тех, у кого папа был завскладом, поясняю, что джинсов, видиков и разных там «Шарпов» в Советском Союзе не было, так же как секса, безработицы, бездомных и прочих пережитков капитализма. Поэтому если что-нибудь из импортных товаров и попадало на внутренний рынок, то стоило безумных денег. Обыкновенные джинсы, например, можно было купить не меньше чем за месячную зарплату высококвалифицированного инженера, а на самый простой видеомагнитофон копить пришлось бы года три, так же почти, как на автомашину. Это я говорю не для того, чтобы опорочить советскую действительность, её такой мелочью не опорочишь, а для того, чтобы дать представление о масштабе цен и о том, каким соблазнам приходилось противостоять штурману. Замечу, кстати, что это ему удавалось без особого труда, и не воровал он не потому что боялся, а потому что так был устроен. Такой вот был кадр – наш штурман. Оригинальничанию его, совершенно, кстати, не показному, а естественному и вполне бескорыстному, не было никакого предела. В своей экстравагантности он кидался из одной крайности в другую. То вдруг становился йогом и ярым вегетарианцем, в течение нескольких месяцев измывался над собственным организмом, ломая его принятием различных замысловатых поз и питаясь исключительно растительной пищей. Через пару недель после начала эксперимента Борисыч похудел на десять килограммов. Чувствовал он себя при этом прекрасно, только жаловался порой, что из ночи в ночь видит один и тот же сон – чебуреки. Как он ест их, хрустящие и горячие, как вгрызается в сочную мякоть и жир стекает по бороде и рукам. Доведя себя за три месяца до образа чуть ли не анатомического манекена и вполне удовлетворившись полученным результатом, Борисыч в один прекрасный вечер прекратил эксперимент. Новый день его начался с полукилограммовой банки тушёнки и с полновесной, со слоем сливочного масла в палец толщиной, птюхи26. В ближайшие же выходные он от души наелся в городе чебуреков, да так повеселился, что доктор Ломов потом сутки потел, пробивая клистирами и прочими хитроумными приспособлениями штурманскую прямую кишку, восстанавливая таким образом её утраченную проходимость. Завязав с очередным чудачеством, штурман тут же находил себе новое занятие по душе. Он постоянно был чем-нибудь одержим. Немного оклемавшись, восстановив повозможности стол и стул, Борисыч в один прекрасный день оседлал новую идею – стать сильным, как штангист Жаботинский, и красивым, как Аполлон Бельведерский. Кубрик в казарме тут же был загромождён гирями, гантелями, всевозможными специальными приспособлениями и превратился в тренажерный мини-зал, а сам штурман принялся усиленно качаться. До кровавых мозолей он работал с эспандерами и отягощениями, часами подтягивался на турнике, отжимался от пола сотни и тысячи раз в день, используя для этих дел каждую свободную минуту. Ел при этом Борисыч уже абсолютно всё, очень помногу и никогда не наедался. Порой он прибегал и к несколько нетрадиционным методам тренировки. И если бы командир случайно не споткнулся о штурманский портфель, с которым тот никогда не разлучался, то о том, сколько этот чемоданчик весит, никто и никогда бы не узнал. Но даже после того, как командир отматерился, успокоился и залечил ногу, штурман продолжал носить в портфеле два блина от штанги весом в десять килограмм каждый. Находясь в море на корабле, штурман также умудрялся не прерывать свои занятия. В надводном положении это было достаточно просто – подтягивался, держась руками за ребра жесткости ограждения рубки. Под водой приходилось сложнее, но и там Борисыч находил возможность посамоистязаться. Жалко было на него смотреть. Перед каждым выходом в море штурман часа два перетаскивал на борт весь свой спортинвентарь. Механик при этом подозрительно и даже порой откровенно враждебно на него поглядывал, словно боялся, как бы из-за такого перегруза в дальнейшем не возникло проблем со всплытием. По приходу во Вьетнам весь штурманский арсенал гирь, гантелей и прочих отягощений непостижимым образом куда-то испарился. Поиски, понятное дело, результатов не дали, и он был вынужден заказать на плавмастерской изготовление новых. На этот раз из железа. Да, забыл сказать, что предыдущий комплект за неимением лучшего материала работяги с «Дальзавода» выточили ему частично из бронзы, а частично из чистейшей меди! В этом-то, на мой взгляд, и кроется причина пропажи. Даже не владея дедуктивным методом, можно догадаться, что кто-то из сердобольных бойцов решил штурману помочь – максимально облегчить его физические страдания, улучшив заодно и своё материальное положение. Но жутко дорогие здесь медь и бронза, как, впрочем, и другие материальные блага, Борисыча не очень-то занимали. Поэтому горевал он не долго. С новым же комплектом снаряжения, который оказался в два раза тяжелее прежнего, Борисыч стал и в два раза счастливее. Возможно, кто-то из особо дотошных читателей обнаружит здесь некую неувязочку. Действительно, если такой честный, не знал, что ли, штурман, что для его гантелей работяги в обоих случаях спёрли материал? И вообще, почему добывал инвентарь незаконным путём? Объяснение этому простое – штурман был хоть и честный, но не идиот. Он понимал – система так устроена, что если вмиг все станут такими, как он, то в стране моментально наступит полный и окончательный коллапс. Для сохранения душевного комфорта ему было достаточно самому не воровать. Воровства других не поощрял, но смотрел на это дело философски, давая возможность каждому самостоятельно решать щепетильные вопросы со своей совестью. Он платил честно заработанные деньги и о прочем предпочитал не заморачиваться. Ну а насчёт законности приобретения вспомним, что то были времена абсолютного и повсеместного дефицита. Понятно, что у корабельного офицера не было ни времени, ни желания тратить редкие свободные от службы часы в бесконечных очередях. Если после такого уточнения образ нашего героя несколько поблёк в глазах отдельных читателей, то ничего тут не поделаешь, мы знаем: в моём произведении – правда жизни превыше всего! Вам ещё не надоело про штурмана? Что поделаешь, личность колоритная и можно даже сказать, фактурная. Мы же всё ещё движемся неизвестно куда в подводном положении (не забыли?) и будем двигаться туда же ещё суток двое-трое. Чем, если не есть и не спать, можно заниматься на подводной лодке в свободное от вахты время? Можно, конечно, почитать труды классиков марксизма-ленинизма, повторить любимые статьи корабельного устава, но скажу честно: лучшего занятия, чем предаваться флотской травле, не придумаешь. Поэтому если что, извиняйте, но про штурмана – это только начало.37 О том, как мальчик-мажор не стал дипломатом
Сведения о месте рождения Борисыча долгое время оставались покрыты завесой тайны. Доподлинно было известно, что на службу он призывался из Москвы и что папа его был высокопоставленным дипломатом. С первого по восьмой класс Максик учился в школах для детей служащих при посольствах СССР в США, затем Великобритании. В Союз приезжал только на каникулах. Понятно, что владел он и языками: английский знал в совершенстве и довольно сносно изъяснялся на французском. Позже, когда штурман был уже на гражданке, случайно выяснилось, что местом рождения в паспорте у него значился г. Вашингтон. Сам Борисыч об этом никогда не говорил, наверное, стеснялся, и Родину свою заокеанскую почему-то не очень жаловал. Понятно, что жизнь и карьера маленького Максика были просчитаны родителями на десятилетия вперед. После окончания школы неминуемо поступление в МГИМО, затем тяжкий труд на дипломатическом поприще на благо отечества, персональная пенсия, государственная дача, шмотки, тачки и похороны на Ваганьковском кладбище за государственный счёт. Но планам родителей не суждено было сбыться. Приехав после восьмого класса из рафинированного заграничья в СССР (папа занял высокую должность в МИДе), Борисыч попал в неприглядную действительность эпохи застоя конца семидесятых. Конечно, он был определён не в простую школу, а в элитарную, при МГИМО. Можно было сказать, что спланированная родителями карьера его начала сбываться, но вот тут-то у родителей начались сплошные разочарования. Нет, вы не подумайте, что, столкнувшись с советской действительностью, Максик заартачился, стал требовать вернуть его назад на заокеанскую Родину. Наоборот! В Советском Союзе ему очень понравилось, и в первую очередь понравились люди. Первые уличные знакомства свели Борисыча с обычными пацанами. Первая бутылка портвейна, первые драки, походы на танцы, первая любовь… В школе дела обстояли не так хорошо. В течение месяца он отхерачил в классе всех мажоров, за второй месяц та же участь постигла мажоров классом старше. Дети стали бояться ходить в школу. Естественно, возмутились их высокопоставленные родители. Папу Максима на самом высоком уровне настоятельно попросили перевести своего неуправляемого отпрыска в другую школу. Новая школа была самой обычной. Парни были что надо. Именно тут Борисыч первый раз и сам получил по морде. Жизнь налаживалась! Родители какое-то время пытались на него повлиять, поставить на верную стезю, но, будучи разумными людьми, поняли, что сын их далеко не дурак, что свою жизнь он решил делать сам, оставили его в покое и переключились на младшего сына. У Максима был шанс окончить десятилетку с золотой медалью, по всем предметам у него были отличные оценки, но «неуд» по поведению позволил государству сэкономить несколько граммов драгоценного метала. Прочитав ещё в раннем детстве «Как закалялась сталь», своим жизненным кредо Борисыч сделал принцип «быть там, где трудно». Разъезжая с родителями по сытым заграницам, непросто было в полной мере его реализовать. И хотя он старался создавать себе максимум неудобств: мылся только холодной водой, никогда, даже при посещении Нью-Йоркских небоскрёбов, не пользовался лифтом, заставлял себя не есть вкусное (особенно когда очень хотелось) и есть невкусное (когда не хотелось совсем), но это было всё не то. Прочитав «Что делать?» Чернышевского (а это был 7–8 класс), Борисыч, вдохновившись Рахметовым, ещё больше усложнил себе жизнь. Он выкинул матрац, притащил лист фанеры и стал спать как бы на голых досках, с открытым окном и даже зимой. Окончив школу, Борисыч никуда поступать не стал. К тому времени он уже наработал на улице определённый авторитет. С лихой компанией подобных ему головорезов он принялся шерстить спекулянтов и подпольных цеховиков. Этого дерьма в Москве тогда уже хватало, и бригада Борисыча работала без выходных, практически на износ. Такая работа его вполне устраивала: ненормированный рабочий день, возможность проявить творческую инициативу, испытать упоение от выброса адреналина, ну и результат всегда налицо. Именно тогда за Борисычем стали замечаться первые странности. Своих жертв он не грабил и не рэкетировал в классическом понимании этих слов. Произведя оперативною разработку какого-нибудь барыги, он заявлялся к нему на дачу или домой, немножко бил и делал предложение, от которого, как говорится, невозможно было отказаться. Барыге предлагалось либо быть до полусмерти избитым и ограбленным, либо тут же написать явку с повинной и отнести её куда следует. Если барыга соглашался, но потом обманывал, его вновь ловили, нещадно били и грабили. Подавляющее большинство предпочитало второй вариант. Зарплату же Борисыч и его верные нукеры получали с тех, которые обманывали или сразу предпочитали вариант первый. Поначалу всё было хорошо: бригада новых Робин Гудов с энтузиазмом занималась общественно полезной деятельностью, районные ОБХСС пухли от покаянных заявлений неожиданно прозревших барыг, Борисыч с удовлетворением подсчитывал суммы, ежемесячно возвращаемые им в доход государства. Жизненное кредо, сформулированное в одном из школьных сочинений на заданную тему – приносить максимальную пользу стране, быть там, где трудно – находило своё воплощение. Первые проблемы возникли месяца через три ударной работы. Один подпольный миллионер после наезда подтянул свою крышу. Произошел разговор на повышенных тонах, силы были не равны – у приехавших оказались стволы, Борисычу пришлось ретироваться. Потом, обзаведясь обрезом двуствольного ружья и раритетным наганом образца 1895 года, Борисыч стал себя чувствовать гораздо увереннее и уже не отступал. Будучи сыном дипломата и имея собственный недюжинный дипломатический талант, он порой выкручивался из самых безнадёжных ситуаций и оружие почти никогда не применял. Но самый неприятный подвох ждал Борисыча со стороны государства, интересы которого он так рьяно соблюдал. Какая-то неблагодарная тварь, не желающая ни заявление писать, ни быть ограбленной, имела наглость обратиться в милицию. Возбудили уголовное дело, Борисыча промурыжили около месяца в СИЗО. Хорошо, что пострадавший потом одумался и заявление забрал. Максима отпустили, строго предупредив. Но Боричыч не пал духом. Приносить пользу Родине можно везде. Он распустил свою бригаду и устроился на автозавод имени Лихачёва (ЗИЛ) учеником слесаря. На первую официально полученную трудовую зарплату купил матери огромный букет цветов, отцу – бутылку лучшего армянского коньяка, поблагодарил за счастливое детство и переехал из шикарных апартаментов в центре Москвы на съёмную квартирку в обшарпанной сталинке на Автозаводской. Началась его самостоятельная трудовая жизнь. За несколько месяцев, проведённых на этом прославленном предприятии, Борисыч поднялся от ученика до слесаря-моториста четвёртого разряда. Двигатель ЗИЛа он мог разобрать-собрать с закрытыми глазами. Впоследствии, когда уже служил на подводном флоте, не мог пройти мимо ставшего колом где-нибудь на оживлённой улице грузовика. Он подходил и в чём был – в тужурке с галстуком, при параде – отодвигал от открытого капота растерянного водителя, засучивал рукава и не более чем за полчаса реанимировал любой вздумавший было умереть автомобиль. Частым гостем у Борисыча случался начальник гаража нашей береговой базы, и я не помню случая, чтобы штурман не смог ему помочь. Когда министром обороны был объявлен весенний призыв, Борисыч, не дожидаясь повестки, сам явился в военкомат, потребовал призвать его в ВДВ и отправить в Афганистан, где всё только начиналось. О войне Борисыч рассказывал неохотно, скупо, но не ломался, не изображал из себя пропахшего потом и порохом охеренного фронтовика. И так называемый афганский синдром его счастливым образом миновал. Видимо, потому, что действительно воевал, а не околачивался вокруг да около. Нормальный мужчина по природе своей воин, и всё, что связано с войной – грязь, кровь, оторванные конечности, потеря товарищей, – дело для него обычное. Вернувшись с войны, он не сойдёт с ума, не побежит к психологу, не озлобится, не сопьётся. А загадочный тот синдром – придумка журналистов, так же, как чеченский потом и прочие. Мысль не моя, Борисыча. Наверное, так оно и есть. Иначе почему не было синдрома Сталинградской битвы или Курской дуги? Наше поколение ещё имело возможность плотно общаться с ветеранами Отечественной войны, и лично я никаких синдромов у них не замечал. Два года от звонка до звонка (за исключением времени, проведённого в учебке и госпиталях) Борисыч воевал в составе десантно-штурмового батальона ВДВ, а эти ребята, как известно, в тылу долго не засиживались. Дважды был ранен, оба раза, как говорил, легко. Первый раз пуля через грудь прошла навылет. Звучит страшно, но жизненно важных органов не задела. Помазали дырки зелёнкой – и через неделю в строй. Повезло, говорит, что бронежилет не надел. Пуля его всё равно бы пробила, но закрутилась бы, и на выходе дырка была бы с кулак. Второе ранение было тоже пустяковое:, пуля попала в подсумок, разворотила магазин с патронами и на излёте немного набедокурила в животе. Всё бы ничего, но случилось это в день его рождения, после сытного ужина. А с праздничным ужином повар угодил! Ели нежнейшее мясо по-капитански, и такой родной русскому сердцу на чужбине винегрет, и среднеазиатские манты размером с блюдце. На десерт были урюк, курага и золотистый изюм. Но и это ещё не всё. К чаю – торт о двадцати свечах и бутылка коньяка на тридцать харь, заныканная от начальства ещё в Хороге. И даже после этого всё было бы хорошо, не приспичь Борисычу среди ночи выйти проветриться. Даже штаны, говорит, не успел расстегнуть, звякнуло что-то в подсумке – и в животе запекло. Выстрела не слышал. Доктор осмотрел рану, покачал головой и посоветовал ротному срочно вызывать вертушку. Через час боль стала нестерпимой. Док налил стакан спирта, половину дал выпить раненому, чтобы не мучился. Борисыч выпил, потерял сознание и мучиться перестал. Вторую половину доктор выпил сам и спешно стал готовиться к операции. Оперировали в палатке, где недавно был праздничный ужин. Со стола убрали никем не тронутый торт о двадцати свечах, снарядили под потолком гирлянду ламп и фонарей, положили раненого, и доктор сделал разрез. Когда ассистирующий сержант, боевой товарищ Борисыча, заглянул тому в живот, он невольно отшатнулся. Нет, сержант не был кисейной барышней, боящейся крови, таких в ВДВ не держат. То, что он увидел, повергло в шок и самого доктора. Доктору захотелось побыстрее всё зашить, дождаться вертушки и передать раненого как есть. Пуля, как известно, дура, да и была на излёте, но её энергии и хватило, чтобы немного порыскать в животе. Чего она там только не нашла! Было и нежнейшее мясо по-капитански, и такой родной русскому сердцу на чужбине винегрет, были и среднеазиатские манты размером с блюдце, и урюк, и курага, и золотистый изюм! Восемь часов продолжалась операция! Прилетела вертушка и стояла под парами, готовая после окончания сразу забрать раненого. Доктор и ассистирующий ему сержант, извлекли из живота и мясо по-капитански, и винегрет, и всё вышеперечисленное, долго искали там торт о двадцати свечах, потом вспомнили, что до него дело так и не дошло, и успокоились. Когда доктор уже готовился его зашивать, раненый очнулся. Видя непонятные приготовления, Борисыч слабым голосом спросил: что случилось и что тот собирается делать? На что доктор заявил, что херня, ничего страшного, просто вырезал аппендицит, что наркоза больше нет, кончился, поэтому зашивать его будет на живую. Попросил, чтобы Борисыч не дёргался, всё равно бесполезно, привязан. Сказал, что разрешает кричать и материться сколько хочет, а лучше пускай поёт. Полчаса Борисыч бился в истерике, слова песен все почему-то позабылись. Он молил, ругался, угрожал. Обещал доктору и сержанту, боевому своему товарищу, поотрывать руки и головы, лишь только будет способен до них дотянуться. Когда через пару недель Борисыч вернулся из госпиталя, никому он отрывать ничего не стал. Другу сержанту и доктору привёз по бутылке коньяка и стал называть их братьями. Медаль «За боевые заслуги» и орден «Красной звезды» – заслуженные трофеи Борисыча в той войне. На гражданку совсем не тянуло. Опять хотелось туда, где трудно. За неделю до дембеля он написал рапорт на поступление в Военно-морское училище подводного плавания в славном городе Ленинграде. И уже через три месяца, после успешной сдачи экзаменов Борисыч вновь проходил курс молодого бойца в составе роты первокурсников. Началась его военно-морская карьера. Пять лет напряжённой учёбы, жизнь на казарменном положении – не бог весть какой подвиг, многие через это прошли, но вряд ли кто-нибудь отказывался ради такого счастья от учёбы в МГИМО и карьеры дипломата! Неотступно следуя своему кредо, Борисыч и по распределению попал в самый медвежий угол – в бухту Бечевинскую, в ста милях севернее Петропавловска-Камчатского, на дизельную подводную лодку. Если у кого-то возникнут сомнения в том, что Борисыч действительно оказался там, где наиболее трудно, пусть спросит у знающих людей. От себя сообщу, что бечевинские офицеры и их жены большой землёй называли не европейскую часть России, а собственно Камчатку за пределами их базы, а Питером – не Ленинград, а Петропавловск-Камчатский. Да и лодка 641-гопроекта – это вам совсем не санаторий! Но Борисыча всё устраивало. Он был доволен как никогда. Бечевинские лодки редко простаивали в базе без дела. Три-четыре автономки в год, напряжённая боевая служба в северных суровых морях, как ничто иное, создавали ощущение истинного счастья. Тут даже придумывать ничего не требовалось, жизнь и так превратилась в сплошное преодоление. Но Борисычу и этого было мало. В свой первый офицерский отпуск он никуда не поехал. Прочитав незадолго до этого «Дерсу Узала», он остался на Камчатке и два летних месяца бродил по тайге с ружьём, промышляя рыбалкой и охотой. Когда Борисыч вернулся из отпуска, его никто не узнал. Это было какое-то бородатое, пропахшее рыбой, костром и потом чучело в засаленном драном ватнике, с двустволкой за спиной. За неделю его отмыли, побрили, привели в порядок и накормили. Выяснилось, что все два месяца Борисыч питался только тем, что самому удавалось добыть, по большей части это была красная рыба и красная же икра. Ночевал в палатке, к людям выходил пару раз: сначала когда кончились спички, потом – патроны. Надо ли говорить, что отпуском Борисыч остался безумно доволен?38 Эксцессы брачные и не только, или Штурман зажигает
Должен немного пройтись по внешности нашего героя. Сделаю это по возможности бережно, чтобы ещё больше не навредить. Нет, вы не подумайте, что штурман был братом-близнецом Квазимодо или омолаживался в той же клинике, куда нелёгкая занесла одного из бывших президентов Украины. Внешность его была нисколько не отталкивающая, а всего лишь умеренно нестандартная. Роста он был высокого, гораздо выше среднего, и сложен вполне пропорционально. Бицепсы, трицепсы и прочая телесная твердь бугрилась на положенных местах и вызывала законное уважение. Штурману и от природы было немало дано, а активные занятия спортом сделали из него настоящего монстра – Шварценеггер мог бы позавидовать. Но при взгляде на лицо трудно было удержаться от улыбки. Случалось вам видеть на экране известных артистов Челентано и Бельмондо, а также обаятельного уродца-комика Фернанделя? Так вот, если все эти три сочных типажа объединить в один образ и скрестить его с Кинг Конгом, то получится точь-в-точь физиономия нашего штурмана. Типаж был действительно колоритный: укрупнённые резкие черты лица, нестандартной формы неровный череп, покрытый стоячим бобриком рано начавших седеть волос, постоянно приоткрытый рот, обнажающий нерушимую стену крупных белых зубов, и обаятельнейшая улыбка во всё лицо в любое время дня и ночи. Я не ошибся – и даже ночи, потому как выражение лица штурмана не менялось и во сне. Он говорил: «Всегда улыбайся – себе жизнь продлишь, друзей порадуешь, врагов побесишь». Я и сейчас при любом воспоминании о штурмане, едва только в голове случайно промелькнёт его образ, сам непроизвольно начинаю улыбаться и иногда даже использую этот рефлекс в чисто практических целях. Надо, например, где-нибудь улыбнуться, а не получается. Тут же представляю перед собой сияющую во все тридцать два зуба физиономию штурмана – и готово: улыбка, самая естественная и непринуждённая, лезет на лицо, а потом ещё и не хочет сходить. Я думаю, понятно, что, несмотря на такую экстранеординарную наружность, штурман был человеком весьма обаятельным и вполне симпатичным. Он даже пользовался повышенным спросом у милых созданий противоположенного пола. Нельзя, правда, сказать, чтобы создания эти были хрупки, слабы или особо женственны. Все избранницы штурмана были под стать ему – с различной степени гипертрофированными чертами, фигуры имели мощные, массивные, а некоторые – даже вполне атлетические. Но о вкусах, как известно, не спорят, главное, чтобы человек был хороший. Но здесь Борисычу не очень везло. Природная доброта, щедрость и покладистый характер делали его идеальным мужем для порядочной женщины, но такие ему почему-то не попадались. Побывав уже дважды в узах Гименея, потеряв квартиру, машину, две сберегательные книжки, несколько миллионов нервных клеток и веру в чистую бескорыстную любовь, Борисыч приобрёл также немало: довольно увесистые рога, жизненный опыт, бесценный и непропиваемый, и, как следствие этого, здоровый скепсис ко всяким амурным делам. К претенденткам на себя он стал относиться с большим подозрением и при первых намёках на узаконивание отношений безжалостно эти отношения рвал. Как я уже говорил, Борисыч постоянно находился в процессе претворения в жизнь какого-нибудь очередного чудачества. К таковым можно смело отнести и оба его брака. Женившись в первый раз, он все свои усилия направил на то, чтобы в скорейший срок произвести на свет максимально здоровое потомство. Не знаю, так ли это было на самом деле, свечку не держал, но говорили, что интимное таинство у молодых происходило в строго определённое время, в определённую фазу Луны, после выполнения массы каких-то обязательных процедур и ритуалов, способствующих, как считал Борисыч, производству наиболее качественного человеческого материала. Нетрудно предположить, как относилась к этим нововведениям молодая жена, но, исполненная ответственности, осознавая важность поставленной задачи, всегда оставалась покладистой и покорной. Да, ещё забыл сказать: за полгода до женитьбы штурман перестал пить. То есть не то чтобы совсем прекратил принимать внутрь различные необходимые организму жидкости, а отказался от употребления спиртного. Во всех его видах. С некоторых пор он стал считать, что алкоголь даже в самых малых дозах не очень хорошо влияет на наследственность, из чего следовало, что на предстоящие перед неминуемым зачатием полгода с ним следовало безжалостно завязать. Плохого в том ничего, конечно же, нет, и решение даже похвальное. Странным здесь может показаться лишь то, что ни жены, ни даже невесты на тот момент у Борисыча ещё не было. Более того, по причине долгого (более восьми месяцев) нахождения в море не имелось ни одной реальной кандидатуры на берегу! Потенциальную мать ребёнку ещё только предстояло найти (если, конечно, Борисыч не рассчитывал справиться тут в одиночку). Но в любом случае превентивные меры им уже были приняты, и в борьбу за улучшение демографической ситуации в стране штурман вступал, что называется, во всеоружии. Цели своей Борисыч, конечно же, достиг (кто бы сомневался!). Был тщательно подобран генетический материал. Штурман выбирал долго, но в итоге сумел убедить себя, что избранница вызывает в нём чувство поистине неземной любви и он готов бросить ей под ноги всё в этих случаях полагающееся. Я не видел, но говорили, что избранница была действительно хороша: центнер или около того живого веса, а зад – что корма у шестивёсельного баркаса! Что ни говори – повезло человеку. Штурман, когда жену из ЗАГСа выносил на руках, сорвал спину, получил радикулит и едва поперёк не сломался. После свадьбы счастливая молодая жена была качественно и должным образом оплодотворена. Титанические усилия штурмана не пропали даром: в положенный срок супруга родила ему здорового ребёнка – девочку весом четыре с половиной килограмма, кричащую так громко и таким басом, что позавидовал бы сам командир. Штурман был в общем-то доволен результатом, но решил не останавливаться на достигнутом. С присущей ему основательностью он принялся готовиться к повторению эксперимента с твёрдым намерением произвести на этот раз мальчика. Прочитав где-то, что у вегетарианцев дети рождаются исключительно мужского пола, в дополнение к отказу от спиртного штурман перестал ещё и есть мясо. Именно тогда и началась его його-вегетарианская эпопея. Тут пришло время очередного дальнего похода, и выполнение намеченного плана пришлось отложить. Впрочем, реализовать его Борисычу так и не удалось. Не дождавшись возвращения благоверного из дальних стран, молодая жена подала на развод, не желая, видимо, больше участвовать в эксперименте. Проявив политическую и прочую незрелость, она не вняла призывам вернувшегося с морей супруга вновь включиться в борьбу за повышение рождаемости в стране. В итоге штурман с чемоданом и с серебряным коньячным сервизом, подаренным друзьями-однополчанами на свадьбу, перебрался на плавказарму, оставив бывшей супруге всё остальное, в том числе однокомнатную квартиру улучшенной планировки, полученную им от государства за пару лет до описываемых событий. Следующая неземная любовь настигла штурмана через полгода, но этот брак был ещё более скоротечными не менее разрушительным. Молодая (а она оказалась лет на пять старше штурмана), какое-то время перекантовавшись с ним на плавказарме и со слезами на глазах проводив благоверного в море, тут же развернула кипучую деятельность. Она переоформила на себя купленную Борисычем незадолго до этого новенькую престижную «шестёрку». Затем месяца два вела оживлённую светскую жизнь: ездила на машине по ресторанам и разным увеселительным заведениям, с невероятной скоростью опустошая обе штурманские сберкнижки (уходя, Борисыч на всё оставил ей генеральные доверенности). Непосредственно перед возвращением штурмана машина была скинута по сходной цене, а сама супруга с деньгами и остатками былой роскоши исчезла из уютной каюты на ПКЗ в неизвестном направлении. Вернувшись с морей, штурман было разволновался. Не подумайте, что из-за машины и денег – из-за того, что супругу могли похитить или вообще убить, но, наведя справки и убедившись, что с ней всё в порядке, успокоился, простил и больше о бывшей жене не вспоминал. Такое христианское смирение под ударами судьбы и поистине апостольское бескорыстие было присуще Борисычу всегда и во всём, но с наступлением новых экономических реалий он без труда адаптировался и к ним. Если бы тогда в результате неведомым образом снизошедшего откровения мне стало известно, что через несколько лет Борисыч станет преуспевающим бизнесменом, жёстким и авторитетным в определённых кругах, я бы воспринял это как форменный бред и никогда бы тому не поверил. Но штурман не переставал удивлять: через пару лет так оно и произошло, но об этом чуть позже. Пока же Боричыч служил Родине на подводном флоте. Служил хорошо, можно даже сказать, отлично. К афганским наградам добавились новые, в основном это были «песочные» юбилейные медали, также случались грамоты и ценные подарки (одним из которых были ранее упомянутые «Командирские» часы от главкома). В свободное же от службы время штурман любил почудить и побалагурить, подшутить над собой и окружающими. Случалось, что устраивал себе такие испытания, на которые нормальный человек вряд ли когда решится. Захотелось однажды ему убедиться в том, что не трус, – тут же придумал, как себя проэкзаменовать. Трусом-то он, конечно, никогда не был, нечего тут было и проверять. Единственно – высоты боялся. Тут же нашел в городе заводскую трубу повыше, потеплее оделся и полез на самый верх по ржавым и шатким скобам. И так целый день туда-сюда лазил, пока страх к высоте не переборол совсем. Сумасшедший, скажете вы? Определённо говорю – нет! Порой штурман устраивал себе испытания и похлёстче. Будучи от природы сильно застенчивым, Борисыч многое сделал для того, чтобы этой особенности его характера не было заметно совсем. В итоге он научился полностью абстрагироваться от того, как его воспринимают окружающие, и вести себя совершенно непринуждённо в любой обстановке или ситуации. Какими методами ему удалось этого добиться, в точности сказать не могу, так как со всеми комплексами полностью было покончено задолго до нашего знакомства. Могу лишь предположить, что методы эти были самые радикальные. Судить о них можно по некоторым его выходкам. Борьба с комплексами, насколько я знаю, продолжалась у Борисыча несколько лет. Начавшись в старших классах средней школы, она увенчалась полной и безоговорочной победой уже к первому курсу военно-морского училища. Но для закрепления достигнутого эффекта, чтобы всегда быть, что называется, в форме, штурману требовалась некая поддерживающая терапия: иногда он, например, намеренно ставил себя в крайне неловкие положения, которых любой нормальный человек всеми силами должен был бы избегать, и, сохраняя затем полную невозмутимость, совершенно благополучно из них выпутывался. Для этой цели он частенько лез на трибуну (благо с началом перестройки этой дряни развелось великое множество) и начинал нести такую ахинею, что иной на его месте от стыда бы сгорел или куда-нибудь провалился. Штурман же спокойно возвращался в массы и под жалостливыми и издевательскими взглядами окружающих чувствовал себя совершенно комфортно. Столь же непринуждённо Борисыч ощущал себя и во время своих знаменитых концертов. Для этого он в цивильном виде вставал посреди оживлённой улицы и, бренча невпопад по струнам раздолбанной гитары (играть и петь не умел совсем: слуха и голоса не было даже в зачатке), исполнял популярные произведения советской и зарубежной эстрады и даже при этом пританцовывал. Правда, делать это в течение сколько-нибудь продолжительного времени ему редко удавалось. Обычно через несколько минут подходил бдительный сотрудник милиции и советовал товарищу заняться исполнительским творчеством где-нибудь в другом месте. Иногда Борисыч устраивал представления, от воспоминаний о которых меня до сих пор бросает в жар и я начинаю густо краснеть, как Наташа Ростова перед осмотром врача-гинеколога. Однажды штурман преподнёс мне вот такой мастер-класс. Час пик, городской автобус. Мы оба по гражданке (слава богу!), пассажиров не так чтобы много, но и не мало: все сидячие места заняты. Стоим у кабины водителя на виду у всего народа и оживлённо переговариваемся. Вдруг Борисыч замолкает, лицо его приобретает кроткое, где-то даже благообразное выражение, глаза мечтательно закатываются, и вдруг… О боже! Как гром среди ясного неба, его кишечник разражается неким, мягко говоря, не совсем эстетичным звуком, который ни с чем не спутаешь и при котором любому человеку становится неловко, хочется заткнуть нос и немедленно отойти подальше. Я не верю своим ушам! Смолкли все разговоры, гнетущая тишина, мне показалось, что двигатель даже стал работать тише. Недоумённые взоры пассажиров немедленно обращаются в нашу сторону. Две симпатичные девушки, сидящие неподалёку, которым за минуту до этого Борисыч строил глазки и многообещающе улыбался, испуганно встрепенулись и растерянно глядят на нас. В секунду я покрываюсь горячей испариной и становлюсь красным, как закреплённый поблизости штатный огнетушитель. Ещё не веря, что это действительно произошло, растерянно смотрю на штурмана и не знаю, как себя вести. Мне также крайне интересно посмотреть, как он будет выпутываться из столь щекотливого положения. Но ни один мускул не дрогнул на лице Борисыча, и он даже ни на полтона не покраснел! Полнейшее самообладание. Выпутываться ему также особенно не пришлось. Так как покраснел именно я, все взоры присутствующих, естественно, остановились на мне! Но Борисыч никогда не оставит товарища в беде. Повернувшись с обаятельнейшей из арсенала своих улыбок к обществу, пребывающему, надо сказать, в состоянии лёгкого шока, он, как артист большого и малого театров, изобразил какой-то немыслимый то ли книксен, то ли реверанс и с совершено невинным выражением лица произнёс: – Мы с другом дико извиняемся, дорогие товарищи! Мы больше не будем. Простите НАС… – и вновь одарил всех обворожительно-наглой улыбкой. Услышав такое извинение, мне стало совсем плохо. Зачем иметь врагов, когда есть такие друзья! Я покраснел ещё гуще и стал походить уже на переходящее красное знамя, что находилось в политотделе нашей части. Но это было ещё не всё. Змей-Борисыч мастерски продолжал иезуитское шоу. Извинившись, он вознамерился грациозно поклониться или вновь изобразить свой фирменный книксен. Это ему почти удалось, но на завершающем этапе пируэта его вновь прорвало. На весь салон раздался такой оглушительный звук, что у меня заложило в ушах. Водитель резко дал по тормозам. Две девушки, которым Борисыч (вот наглость!) продолжал улыбаться и строить глазки, подскочили со своих мест и, изобразив на милых личиках брезгливые гримаски, быстро отошли подальше от нас. Меня словно парализовало. Но Борисыч снова не растерялся. Он тут же обрадовано закричал: – О, смотри! Места освободились! Давай сюда! – И затолкал меня между рядами сидений. Мы сели. Причём когда садился он, вновь раздался характерный утробный звук! Ну что тут можно было поделать? Я сидел мокрый и красный. Мне хотелось сделаться маленьким и незаметным, а лучше – вообще под землю провалиться, но Борисыч как ни в чём не бывало продолжал тараторить, нисколько не заботясь о произведенном эффекте. Сзади слышались сдавленное хихиканье, ядовитые шепотки, скрип освобождаемых сидений. Остановившись на остановке, водитель решительно вышел в салон, хмуро оглядел пассажиров и упёрся тяжелым взглядом в нас. Борисыч тут же приветливо ему улыбнулся, развёл руками, изобразил на лице некое подобие раскаяния и что-то проговорил на тему плохого пищеварения и гороховой каши на обед. Ничего не сказав, лишь осуждающе покачав головой, водитель вернулся на место, и мы снова поехали. К тому моменту, когда Борисыч, сжалившись надо мной, достал из кармана специальную подушечку-пердушку (кто-то из знакомых моряков привёз для хохмы из-за границы) и пару раз смачно крякнул ей во всеуслышание, все места за нами и вокруг были уже освобождены и народ, брезгливо поглядывая, теснился по концам салона. Но тут автобус вновь остановился. Открылись двери, и выскочивший разъярённый водитель на этот раз в категорической форме потребовал, чтобы бесстыжие серуны немедленно выметались на улицу. Пешком идти не хотелось. Я надеялся, что Борисыч сейчас расшифруется, продемонстрирует на всеобщее обозрение чудо-подушечку, народ повеселится, и мы спокойно поедем дальше. Но нет. Борисыч предпочёл вынести испытание позором до конца. Под издевательскими взглядами пассажиров мы проследовали на выход. Мне казалось, что все смотрели именно на меня, и было безумно стыдно. Наглости же Борисыча воистину не было предела: проходя мимо двух очаровашек, убежавших от нас в самом начале представления, Борисыч по всей форме представился, предложил познакомиться и попросил номер телефона. Не поверите, но одна из девушек дала! Такого рода представления Борисыч регулярно устраивал себе и окружающим. Порой его порывались бить невольные свидетели, пару раз сдавали в милицию, но искусство, как известно, требует жертв, и фирменные шоу не прекращались. Я, в свою очередь, стал остерегаться появляться со штурманом в общественных местах. Подобные беспардонность и наглость Борисыча шли бок о бок с самой слезливой чувствительностью и чисто девичьей сентиментальностью. Он, как тургеневская барышня, мог сморкаться и смахивать слёзы во время просмотра какой-нибудь душещипательной мелодрамы. По-настоящему же сильные фильмы, особенно о войне («Баллада о солдате», «Судьба человека» и т. п.), буквально выводили Борисыча из строя. Такое же воздействие оказывала на штурмана и художественная литература. Я как-то взялся после него прочитать «Белые ночи» Достоевского, так не поверите, в некоторых местах страницы настолько обильно были политы слезами, что покоробились и даже через месяц оставались влажными.39 Таланты и поклонники
Кому-то может показаться, что в одного персонажа я намешал слишком много несовместимых черт. Спешу объясниться – я ничего не намешивал, Борисыч – это не персонаж, а реально существовавшее лицо, и на самом деле его образ был ещё противоречивее и колоритнее. Мы знаем, что повседневная жизнь закручивается порой в такие невероятные спирали, преподносит такие сюжеты, которые не в состоянии выдумать ни один самый выдающийся сценарист и воплотить даже самый сумасшедший, извиняюсь, культовый режиссер. Поэтому стоит ли со штурманом чему-то удивляться? Помимо представленных ранее Борисыч имел множество и прочих непревзойдённых талантов. Он мог, например, засунуть в рот свой весьма не маленький кулак. Полностью! Правда, когда на спор он продемонстрировал это в первый раз, то чуть не задохнулся, кулак застрял, и доктору Ломову пришлось повозиться, извлекая наружу штурманскую конечность. Наглотавшись солидола (именно этой смазки за неимением лучшего Ломов набил штурману полный рот), Борисыч не скоро решился на повторение трюка, но потом всё же навострился и проделывал запросто, причём совершенно безвозмездно. Он также мог шевелить ушами, смотреть глазами в разные стороны, пить не морщась неразведенный спирт, подтягиваться на одной руке и делать многое другое, чего и в цирке не увидишь. Не существовало такого трюка, которого он не в состоянии был бы в конце концов освоить. – Если кто-то делает, то сделаю и я, дайте только время для тренировок! – говорил он. Да, талантов у штурмана было великое множество! Не все они, конечно, были такого непревзойдённого уровня, как кулак в рот или бутылку спирта не морщась, но тоже чего-то стоили. К числу последних можно отнести и его поэтические эксперименты. Вот, например, одна зарисовка, которую Борисыч сочинил, будучи ещё курсантом военно-морского училища, находясь на учебном корабле в море:Другое стихотворение штурмана было написано буквально на моих глазах во время одного из наших экипажных выходов на природу. Осенний лес был живописен и праздничен в своей краткой ускользающей красоте. Последняя неделя октября дарила высоким небом, обжигающим солнцем и приятным холодком в тени. Сухой ветер время от времени поигрывал шелестящими верхушками полуоблетевших порыжевших деревьев, принося откуда-то издалека неповторимый прело-грибной дух. В то время, пока народ шумно жарил шашлыки, провозглашал пышные тосты и медленно, но верно напивался, Борисыч как-то странно себя повёл. Выпив с коллективом положенные три первых стакана, прожевав порцию непрожаренного, но аппетитно пахнущего дымком и уксусом мяса, он незаметно покинул общество. Несколько раз я различал его тёмный силуэт сквозь неровный частокол облетевших деревьев. Он то прыгал по замшелым камням в овраге у ручья, то карабкался по желтому травянистому склону на другой его стороне, то сидел полуразвалясь среди вороха опавших листьев, прислонившись спиной к шершавому стволу кривой маньчжурской берёзки. Где-то через полчаса Борисыч вернулся. Он был весьма доволен собой, как обычно, на ширину приклада, улыбался и выказывал явное нетерпение. Одним махом выпив поднесённую ему штрафную, зажевав сморщенной запечённой в костре ароматной луковицей, он безапелляционно потребовал тишины и разразился следующим стихотворением:
В заключение поэтической странички приведу ещё одно стихотворение Борисыча. Как видно, в этом случае его крепко обложили проблемы интимного плана. Сам он никогда его не рассказывал, ко мне же стихотворение попало от той, которой, собственно, и было посвящено.
Замечу, что эти и некоторые другие стихи штурмана сохранились для потомков только благодаря мне. Именно я в своё время догадался перенести их на бумагу. Сам же Борисыч стихи свои никогда не записывал, сочинял и хранил исключительно посредством ума и памяти. А память у него была отменная и совершенно необъятная. Кроме нескольких десятков своих, он знал сотни, если не тысячи, стихотворений русских классиков. У Пушкина, Лермонтова, Есенина и даже у Маяковского он знал наизусть практически всё, выучив их собрания сочинений, что называется, от корки до корки. И это действительно было так! Я не раз собственноручно его проверял: открывал наугад любой том, и штурман читал без запинки час, полтора, два – пока не останавливали. Именно благодаря Борисычу в один прекрасный день я и сам решился на такой подвиг: взял и выучил наизусть всего «Евгения Онегина». После этого я ещё много чего выучил и хотя высот штурмана не достиг, в случае необходимости день могу беспрерывно услаждать уши потенциальных слушателей нежными поэтическими созвучиями. И, как видно, сделал я это в своё время не зря. Помимо возможности постоянной тренировки мозга (а после сорока лет, чтобы в старости не впасть в маразм, это крайне необходимо делать) мне сейчас для того, чтобы выучить новое стихотворение, достаточно лишь несколько раз прочитать его. Кроме того, в минуты вынужденного безделья, стоя, например в автомобильной пробке или в дальней поездке, я не слушаю по радио набившую оскомину попсу или навязчивую рекламу, а читаю себе что-нибудь для души, сочетая, таким образом, приятное с полезным. Но меня опять снесло в сторону: разговор всё ещё идет о талантах штурмана, а я бессовестно пытаюсь примазаться к чужой славе. Говоря словами классика, «всего, что знал ещё Евгений (в нашем случае – Борисыч), пересказать мне недосуг». А знал штурман невообразимо много. Кроме стихов, он мог часами рассказывать прозу целыми главами. Большинство малых произведений Чехова, а также некоторые весьма объёмные его повести он мог читать наизусть. Память его вмещала и значительные куски из «Мёртвых душ», и практически все сказки Салтыкова-Щедрина. Он бы выучил и все три тома «Капитала», книга эта, как мы помним, ему тоже очень нравилась, но в тяжеловесных фразах данного фундаментального труда имелось не так много благозвучия и поэзии, а именно это Борисыч ставил превыше всего, поэтому «Капитал» он знал близко к тексту, а наизусть – лишь фрагментами. Надо ли говорить, что во всех вопросах, касающихся его специальности, экзаменовать штурмана было совершенно бессмысленно? Скажу только, что все пособия по навигации, кораблевождению и множество различных инструкций по использованию технических средств он также знал наизусть. Правила МППСС-7227, обязательные для любого судоводителя, он знал даже и в варианте на английском языке. Но подобные интеллектуальность, романтичность и возвышенность натуры сочетались в нём порой с крайним профанством, махровым цинизмом и трезвой расчётливостью. Как Шерлок Холмс, он знал и изучал только то, что ему было интересно, нравилось или могло пригодиться в жизни. В вопросах же, находящихся за пределами этого круга, он был до безобразия наивен и беспомощен. А времена между тем наступали тяжкие и жестокие, но одновременно пьяные и весёлые. Сразу же после развала Советского Союза и краха мировой социалистической системы, когда перед миллионами граждан бывшего СССР на горизонте забрезжило то ли светлое будущее, то ли закат светлого прошлого, когда слова «Родина», «Честь» и «Совесть» стали чуть ли не ругательными, а выражения типа «забить стрелку», «за базар отвечаешь» вошли в лексикон каждого уважающего себя новоявленного бизнесмена, штурман оказался в самой гуще стремительно разворачивающихся событий. По своему обыкновению он, конечно, опять впал в крайность, вернее, в несколько взаимоисключающих крайностей. Как раз в самом начале этого смутного времени Борисычу, как и многим другим полным знаний и сил перспективным молодым офицерам, пришлось увольняться из рядов ВМФ по самой распространённой тогда формулировке – «сокращение штатов». Подводные лодки и боевые корабли новым правителям России оказались не нужны, и флот массовым порядком принялись списывать на металлолом и в мгновение ока продавать китайцам за гроши. Считаю, кстати, что данное преступление не имеет срока давности, и надеюсь, если когда-нибудь в России установится честная власть, то все причастные к этой диверсии лица окажутся на нарах или будут поставлены к стенке. А на конфискованные у их наследников откаты и активы будет построен новый современный флот. Так вот. Оказавшись на улице без работы и собственного угла, штурман не потерял присущего ему оптимизма и нисколько не растерялся. Более того, получив от государства в дар массу свободного времени, чем никогда раньше не располагал, он развёл бурную деятельность, в несколько, правда, неожиданных направлениях. Мы помним, что, ещё будучи на службе, штурман наш, как и подавляющее большинство офицеров армии и флота, числился коммунистом, т. е. формально, по необходимости. А что делать? – тогда так было принято. Тем не менее когда началась «охота на ведьм», он не выбросил, как прочие, свой партбилет, не стал прилюдно посыпать голову пеплом и поливать прошлое грязью, а в числе первых записался во вновь созданную КПРФ. Не обращая внимания на недоумённые, а порой и откровенно насмешливые взгляды окружающих, Борисыч принялся усердно работать в русле нового партийного строительства и даже занял какое-то видное место в складывающейся иерархии местной ячейки коммунистов. Но это ещё не всё. Имея на первых порах массу свободного времени и потребность в прикосновении к чему-то духовному, Борисыч кинулся в другую крайность – побрил голову, из подсобных материалов соорудил соответствующее одеяние и влился в ряды местных кришнаитов. Около месяца он ходил с ними с бубном в руке, пританцовывая в такт и нарушая незатейливую приятность их песнопений своими дикими завываниями. Расставшись с кришнаитами по идейным соображениям (злые языки говорят, что был изгнан за абсолютное неумение петь), он засел за Библию и несколько раз прочитал её, что называется, от корки до корки. Как и в теории Маркса, он узрел и здесь большое рациональное, хотя правильно, наверное, будет сказать иррациональное, зерно. Будучи по натуре диалектиком-педантом и кропотливым исследователем, он не мог принять на веру то, в правильности чего собственноручно не убедился бы, поэтому следующим шагом его было обращение к трудам ведущих богословов и теологов прошлого и настоящего. Получив некоторое представление о высших материях и где-то даже всколыхнувшись душой, Борисыч для проверки на прочность обретённого мировоззрения ознакомился с трудами Канта, Гегеля, Фурье и, конечно же, Маркса, Энгельса и Ленина. В результате с присущей ему логичностью он сумел доказать себе, что одно другому совершенно не противоречит, и в один прекрасный день по окончании очередного партсобрания пошел в церковь, где благополучно окрестился. Став наконец-то православным христианином и оставаясь по-прежнему идейным коммунистом, Борисыч через некоторое время обратился в другую (третью уже!) крайность: основал коммерческую фирму и стал ещё и эксплуататором-капиталистом. Имея светлые мозги, твёрдую руку и недюжинный талант организатора, он быстро поставил дело так, что деньги к нему потекли рекой. Честно говоря, в праворульном автобизнесе (а именно этим и занялся тогда штурман), если к делу подойти достаточно серьёзно, по-другому быть и не могло. В начале девяностых весь Дальний Восток и практически вся Сибирь только с этого и кормились. Не всё здесь было, конечно, гладко, но, как и во всех прошлых своих начинаниях, штурман и на этом поприще добился завидных успехов.
Последние комментарии
2 часов 48 минут назад
2 часов 52 минут назад
3 часов 4 минут назад
3 часов 5 минут назад
3 часов 19 минут назад
3 часов 36 минут назад