Океан. Выпуск десятый [Юрий Александрович Баранов] (fb2) читать онлайн

Океан. Выпуск десятый

ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ!

С. Мекшен ВЕТЕР С МОРЯ

А. Коробкин В СТРЕЛЬНЕ

В. Коржиков ОТПЛЫТЬЕ

В. Швецов ЖДУЩИМ

И. Слепнев * * *

ПЛЕЩЕТ МОРСКАЯ ВОЛНА

Е. Сигарев НА РЕЙДЕ ДИКСОНА

Н. Суслович ПОГРУЗКА УГЛЯ

Олегу Захарову

А. Еременко КРАСНАЯ РАКЕТА Повесть

КОГДА КАПИТАНУ ТРУДНО

Если рассудить, то у земного шара, как и у любого другого шара, нет ни верха, ни низа. И все же судно на восьмидесятые сутки рейса, обогнув с востока мыс Доброй Надежды, поднимается именно вверх. Гул машины кажется усталым, винт под кормой вспарывает воду с натугой, будто в лопасти вцепился сам Нептун.

Капитан танкера «Воронеж» Иван Карпович Тулаев, кареглазый мужчина с густыми темными волосами ежиком, сидел в каюте за письменным столом и прислушивался к шелесту воды за бортом.

В июле Южная Атлантика спокойна. И места здесь пустынные, без встречных и поперечных. От Кейптауна капитан проложил курс ближе к африканским берегам в надежде повстречать советский промысловый траулер и раздобыть рыбки к оскудевшему столу.

Тихо. Спокойно. А на душе у Ивана Карповича тревожно. Печень небось виновата. Разболелась — спасу нет. Настроение портит. Пора на чай в кают-компанию спускаться, а не хочется. Командиры привыкли видеть его веселым, быстрым на шутку, по-мальчишески озорным.

Капитан поднялся и подошел к лобовому иллюминатору. Слева от яростного тропического солнца бежала к судну дорожка сверкающих бликов. Смотри, какой добрый и красивый океан! Прозрачный, светло-голубой, с четкой линией горизонта впереди. Радуйся, капитан!

Радоваться не хотелось. Наоборот. Тулаев подумал о равнодушии океана к большим и малым человеческим бедам, о его затаенном коварстве, о жертвах, которые обрели вечный покой в прохладной бездонной синеве. Беспричинная тревога добралась до сердца и сжала его недобрым предчувствием. Зазвонил телефон. Тулаев вздрогнул и снял трубку. Из нее послышался деликатно приглушенный бас четвертого помощника Максакова:

— Иван Карпович, вы не отдыхаете? К вам можно?

— Можно, — ответил Тулаев, хотя предпочел бы обойтись без визитеров. Утешало одно: Максакову с шестнадцати на вахту, разговор обещал быть непродолжительным.

Максаков принес на подпись судовые роли для порта выгрузки.

«Ого! Вот это оперативность! До Ростока еще топать и топать», — подумал капитан.

Подписывая бумаги, он обратил внимание на осторожное дыхание четвертого помощника над ухом и понял, что предстоит разговор. Судовые роли — повод, демонстрация трудолюбия.

— Иван Карпович, не пора ли Фадея Фадеевича в третьи помощники перевести? — забирая бумаги, прогудел Максаков.

Еще не до конца веря в возможность такого нахальства, Тулаев наивно спросил:

— А кто это?

— Я, — без тени смущения пояснил Максаков.

— Фадей Фадеевич, экзамены придется сдавать.

— Сдам. Готов хоть сейчас.

Можно было взорваться и напомнить бывшему боцману, как тот, пробиваясь в командный состав, измором взял капитана-наставника, что по-английски он вместо «йес» до сих пор говорит «эс» (осел), что в штурманском деле кулаки-кастрюли скорее помеха, чем достоинство, но Тулаев сдержался и, не скрывая иронии, спросил:

— До чая думаете уложиться?

— Ну зачем? Можно вместо чая.

— Ладно, садитесь. С чего начнем?

— С техники безопасности.

— Прекрасно! Как проверяется подвеска для работы за бортом?

— Вопрос: как проверяется подвеска? — Сквозь тропический загар на лицо Максакова, похожее на круглую шайбу, от умственного напряжения моментально прорвался пот. — Берем, значит, мы ее… эту самую… подвеску…

Фадей Фадеевич посмотрел на сверкающий белизной подволок капитанской каюты. Его работа! Потом мельком глянул в лицо Тулаева и, не найдя на нем и грана сочувствия, громко понес околесицу. Максаков изобретал правила проверки в течение двадцати минут, а капитан уныло размышлял: и почему подчиненные так нещадно эксплуатируют его безотказность?

Другой на его месте на второй минуте максаковской ахинеи послал бы его к чертовой матери. Или еще дальше… К чертовой бабушке! Сколько времени ухлопал Тулаев, обучая Максакова английскому языку! Десятки хороших книг остались непрочитанными. И другие командиры с ним возились. Натаскали! А результат? Одним хорошим боцманом в пароходстве стало меньше, зато прибавился плохой штурман. И не скажешь ведь ему. Обидится!

Капитан упорно не отрывал глаз от полированной поверхности стола. Когда Фадей Фадеевич пошел на второй виток изобретательства, голос его стал сдавать. Появились нотки неуверенности, тревожные взгляды на часы. До заступления на вахту остались считанные минуты. Максаков пропотел до темных пятен на рубашке.

— Все, — сказал он, будто якорь отдал.

Тулаев молча достал из стола справочник по технике безопасности, не спеша нашел страницу, подчеркнул нужный текст карандашом и показал его Максакову. Правило проверки подвески уместилось в двух строчках.

Вопреки ожиданиям Фадей Фадеевич не стал спорить. Время поджимало! Он взял справочник, пообещал изучить его от корки до корки и прийти сдавать… после ужина.

— После ужина — кино, — напомнил Тулаев.

— Обойдемся без кино, — заявил Максаков, зная, что последнее время капитан перестал смотреть старые кинофильмы.

— Дудки! — вспылил наконец-то Иван Карпович. — Сегодня я иду в кино. А вам на вахте надо не к экзаменам готовиться — вперед лучше смотреть. Столкнемся с кем-нибудь — не оправдаетесь, что технику безопасности изучали.

— С кем столкнемся, Карпович? В океане пусто, хоть шаром покати, — примирительно пробурчал Максаков.

Какой боцман был! Стенька Разин… Ради флотских традиций он не одну бы персиянку за борт бросил. Когда Фадей Фадеевич ходил в боцманах, танкер блистал чистотой. Палубная команда в нем души не чаяла: уважают матросы крепкую физическую силу. Зачем его в штурманы понесло? К власти рвется. Так, без настоящей учебы, буром, и в капитаны выбьется.

Раздосадованный капитан не пошел в кают-компанию. Он приготовил в буфетной кружку крепкого чая и выпил его в грустном одиночестве. Расклеился в тридцать пять лет! Ну как тут не позавидовать стармеху Диомидову, который в свои шестьдесят с хвостиком носится по судну как заводной!

Воспоминание о Диомидове, который вот-вот должен принести на подпись машинный журнал, вызвало у капитана новый разлив желчи. Не повезло ему на стармеха. Не повезло! Когда назначили капитаном на «Воронеж», так гордился собой. Белый пароход! Плавать бы и радоваться. Так нет. На судне должен быть один хозяин — капитан. Стармех же Диомидов считает, что капитаны приходят и уходят, а он как принял судно от корабелов, так и работает на нем. Выходит, он хозяин.

Может, и ужились бы два хозяина, если бы подменный старший механик не выдал молодому капитану тайные запасы бункера, хранимые Диомидовым на черный день. То, что избавление от лишних запасов позволяло судну брать большее количество сверхпланового груза, Диомидова не волновало. Спор с ним на эту тему принес победу Тулаеву. Но взаимоотношения с «дедом» испортились. Жалея старика, капитан попросил перевод на другое судно. Начальство пообещало, но пока они вместе бороздили океаны и моря, проводя необходимые встречи на дипломатическом уровне.

Раздался короткий стук в дверь, и в каюту ворвался шустрый Диомидов. Подписывая машинный журнал, Тулаев для приличия спросил:

— Вячеслав Сергеевич, как с оборотами?

— Держим в норме, — ответил «дед».

— Что-то потряхивать стало. Может, надо прибавить или убавить?

— Нет необходимости.

Ушел старый Диомид. Есть в Беринговом проливе острова Диомида, такие же холодные и неприступные, как стармех. Не человек, а морж на стамухе…

Новые визитеры не дали Тулаеву придумать еще парочку прозвищ для «деда». Первый помощник и старпом пришли вместе, что отнюдь не говорило об их дружбе. Правая и левая руки капитана. Кто из них какая, Тулаев не знал. Предпочитал общество старпома Семена Николаевича Десятника, но и с первым помощником Михаилом Петровичем Лобовым поддерживал дружеские отношения.

Старшие командиры доложили о конфликте между поваром и буфетчицей, которая отказалась лепить пельмени на ужин. Не ее, мол, работа. Шеф-повар настаивал. Словесная перепалка перешла в дуэль на пельменях…

— Недаром врачи пишут, — глубокомысленно заметил помполит, — что на третьем месяце непрерывного плавания у моряков появляются цефолгии.

— Цефолгии? Что за зверь и в какой тайге водится? — спросил капитан.

— Почитайте «Руководство по гигиене водного транспорта». Там написано, как на третьем месяце между моряками чаще вспыхивают мелкие ссоры, повышается раздражительность, нарушается сон, людей мучают беспричинные тревоги.

Пока помполит перечислял цефолгии, капитан нашел их в себе и развеселился. А он-то думал! С радости, что все в мире объясняется просто, Тулаев рассказал гостям анекдот про деревенского догаду, которого медведь лишил головы:

— Крестьяне спросили у догадихи: «Была ли у догады голова?» Она подумала и ответила: «Насчет головы не помню. А вот когда он пельмени ел, то бороденка тряслась».

— Что будем делать с буфетчицей? — спросил старпом.

— Повар тоже виноват. Надо пригласить их на заседание судкома и помирить, — предложил помполит.

— Верно, — облегченно согласился капитан.

День, вместе с солнцем, канул в океан. При последних лучах тень от танкера, наверное, докатилась до африканских берегов и растаяла, чтобы появиться вновь от луны, которая быстро превратилась из бледной дворянки в розовощекую купчиху.

Ах, луна, луна… И в Южном полушарии нет от тебя покоя.

…В полнолуние все улицы, дома и деревья далекого сибирского села Айгуль отбрасывают густые, черные тени. Тихо. Голоса людей, песни девчат издалека слышно. Отцовский дом смотрит на луну низкими окнами. Много ли из них увидишь? При желании — не так уж мало. Школу с географическими картами на стенах, районную библиотеку с томиками Жюля Верна, Стивенсона, Станюковича, неблизкую железную дорогу, с которой дважды начинал свой путь к морю Иван Тулаев.

После восьмилетки — неудача. Возрастом не вышел в моряки. Пришлось вернуться, дать слово отцу, что до окончания десятилетки из дома ни шагу. Вынужденное слово — птица в клетке. Весна открыла дверцу, и улетело слово на ветер. Тайно от отца он вновь послал документы в Одессу. Вызов пришел, а отец категорически против. Поехал на станцию без копейки денег в кармане.

Скрылась бы ты, луна! Не бередила душу воспоминаниями.

Отец догнал на станции. Поговорили. Денег он так и не дал, но билет на поезд до Одессы купил. Сунул его и пошел прочь, к своему грузовику. Оглянись он тогда, и все… Закатилась бы морская звезда Ивана.

Экзамены в мореходное училище сдал легко. Спасибо школьным учителям: физику Анатолию Николаевичу и математичке Ольге Ивановне. Старая дева делила своих питомцев на категории: светлые головы, середка и тупари. За прямолинейность, причуды и непримиримость к тупарям ее последовательно переводили из университета в институт, а затем в сельскую среднюю школу. Зато светлые головы из-под ее крыла достигали определенных вершин. Один из одноклассников капитана Тулаева стал видным изобретателем, лауреатом Государственной премии…

В каюту заглянула буфетчица Маша Зодина:

— Иван Карпович, сегодня на ужин пельмени. Вам принести или вы придете в кают-компанию?

«Подлизывается. Знает кошка, чье мясо съела», — подумал Тулаев, но упрекать буфетчицу не стал. Заревет еще, чего доброго.

— На ужин приду, — сухо ответил капитан и, открыв ящик стола, изобразил занятость.

Маша потопталась у порога и ушла. Хотелось, видимо, ей поговорить, поплакаться.

А тут впору самому искать утешителя. Что это он так расклеился? Тулаев недоумевал. К длинным рейсам давно привык. Ходил и в Арктику, и в Антарктику. «Треугольник» — рейс с Кубы вокруг Африки на Персидский залив и назад, в Европу, — тоже не впервой. Раньше его никакая ностальгия не брала. А тут на тебе! Засело внутри — и давит, и давит…

Тулаев прошелся по кабинету, прислушиваясь к сердцу. Нет, нет. Длительный рейс здесь ни при чем. Просто он заболел. Надо лечь в постель и вызвать судового врача.

Раздумывая, он заглянул в спальню, но тут же вышел из нее и спустился в кают-компанию. Пожелав командирам приятного аппетита, капитан занял свое место напротив Диомидова.

Стармех ел так же быстро, как и жил. Он глотал пельмени, почти не жуя. Такая манера Тулаеву показалась отвратительной. Чтобы отвлечься от «деда», он прислушался к разговору штурманов о Наполеоне, о его способности силой воли побеждать физические слабости.

«Уж не в мой ли огород камешки?» — подумал Тулаев. Вспомнив, что танкер только что пересек параллель острова Св. Елены, капитан чуть не рассмеялся над избытком самомнения. Он подбросил штурманам реплику:

— Наполеона считали заговоренным от пуль. А когда он умер, на его теле обнаружили шрамы от ранений. Наполеону приходилось скрывать их, чтобы гвардия не впадала в панику.

— Я читал, что вместо него на острове скончался какой-то солдат. Двойник Наполеона, — сказал третий помощник капитана Бриль.

— Куда же самого Наполеона дели? — с любопытством спросила буфетчица.

— К нам в Сибирь сослали. Чтобы узнал, как на Россию-матушку нападать, — ответил Тулаев.

— Вы скажете, Карпович! — игриво — понимаю, мол, я ваши шутки — воскликнула Маша, а глаза ее загорелись неподдельным интересом к шутнику. Капитан был мужчиной в ее вкусе: высокий, широкоплечий, ясноглазый. Какая женщина не захочет ему понравиться? Но, увы, сибирский сокол лишь пошучивал и улыбался.

После ужина капитан поднялся на мостик, где Максаков сдавал вахту Брилю. Слева, в семистах милях, лежал остров Св. Елены. Пологая зыбь от последнего приюта Наполеона докатывалась до судна и плавно покачивала его. Глухо стучал в утробе танкера дизель.

Южный Крест заметно сместился к горизонту, но все пять звезд светили по-прежнему ярко, напоминая мореплавателям, что до встречи с родной Полярной звездой надо пересечь экватор. До него оставалось чуть более тысячи миль. Трое суток хода.

Скажи кто-нибудь, что «Воронеж» доберется до экватора лишь через месяц, Тулаев поднял бы предсказателя на смех. Да и кто мог сказать подобное! Нептун? Человек же не мог предугадать, что случится с ним через неделю, через час, через минуту.

— Иван Карпович, здесь Бенгальское течение начинает на отжим работать. Будем учитывать снос? — спросил Бриль.

— Будем, Игнатьич, будем.

Хороший штурман Альберт Игнатьевич, не чета Максакову. Но и в нем есть что-то скрытное, что никаким радаром не возьмешь. Ловок. В чужом порту копейки без выгоды не истратит. Такие «экономисты» на флоте не в почете.

— Смотрите внимательней. Я пошел в кино, — сказал Брилю капитан, покидая мостик.

— Все будет тип-топ, — заверил вахтенный помощник.

Тулаев смотрел кинокомедию в третий раз и мысленно ругал Максакова. Лучше бы книгу почитал. Там тоже бывает немало муры, но легче, когда ты с автором один на один. Здесь другое дело. Кому-то все смешно, другие изощряются в репликах. Бывало, Карпович поддерживал веселье остроумными шутками, а сегодня молчал. Казалось ему, что вот-вот зазвонит телефон. И он зазвонил, резко и требовательно.

— Вас вахтенный помощник на мостик зовет, — сказал моряк, поднявший трубку, когда капитан уже пробирался к выходу из столовой. Следом за ним на мостик примчался старпом. Пока глаза привыкали к полумраку ходовой рубки, Бриль взволнованно доложил:

— Красная ракета! Справа! Градусов двадцать пять — тридцать! Была — и нет. Ни огней, ни ракет больше не видно!

03.30 ПО ГРИНВИЧУ

За двое суток до описываемых событий капитан голландского супертанкера «Атлантик», плавающего под либерийским флагом, Антони Бен Крокенс отдыхал в каюте. Рюмка коньяку, чашечка кофе и любимые мелодии из стереомагнитофона. В струе холодного Бенгальского течения он уже выиграл верных шесть часов ходового времени. Почти сотня миль в кармане! Вслед за течением от устья реки Кунене он повернул судно на северо-запад.

Сегодня старпом признался, что не верил в успех капитанской затеи. Со времен Ноя от мыса Доброй Надежды до юго-западной оконечности «африканского рояля» суда ходили только прямо. Одна сторона треугольника короче двух. Азбучная истина! Крокенс убедил своих штурманов, что хорошее знание океана позволяет ломать привычные истины. Сумма двух сторон треугольника окажется короче одной… по времени.

— Поздравляю, сэр. У вас поразительное чутье, — сказал старпом.

Похвала приятна и от подчиненного. Да, Крокенс учел июльскую погоду в этих широтах. Случись шторм, и расчеты его могли полететь ко всем чертям.

Капитан «Атлантика» кейфовал. Он достал красочный альбом с видами Амстердама и закурил сигару.

Старый королевский дворец, ныне музей. Национальная картинная галерея. Крокенс вспомнил свою первую встречу с великим Рембрандтом. Их привела учительница и посадила на пол перед «Ночным дозором». Впереди девочки, за ними мальчики полукругом, в центре которого, спиной к картине, стала на колени учительница. Она рассказывала с таким пылом, что незаметно пролетел час. Потом ребята устали. Самые непоседливые стали вертеться, дергать девчонок за волосы.

Посещая музей в зрелые годы, Крокенс всегда отдавал дань уважения «Ночному дозору», но предпочитал «Автопортрет» Рембрандта. Перед ним он мог стоять подолгу, уходил и вновь возвращался под взгляд умудренного жизнью художника…

Мостик на судне — святая святых капитана и штурманов. Храм, в котором служба морскому богу не прекращается ни днем ни ночью. В отсутствие капитана ею правит вахтенный помощник.

Перед полуночью штурман вышел на крыло мостика, чтобы определиться по звездам. В тени от рубки он неожиданно заметил негра-моториста. Неслыханная дерзость! Занятость помешала вахтенному помощнику выяснить причину нарушения правил. Он лишь проводил негра недоуменным взглядом, когда тот, неслышно ступая, проскользнул в открытую дверь штурманской рубки.

«Чего ради негритос прет на рожон? Придется доложить стармеху, чтобы он привел его в чувство. Может, напился, подлец?» — подумал штурман и занялся своим делом.

Негр был трезв. Он взглянул на путевую карту и в растерянности отпрянул. Карта оказалась чистой, без берегов. Спросить у вахтенного офицера о месте нахождения нарушитель порядка не посмел и быстро исчез с мостика.

Джон Тэри, так звали негра, по внешним трапам надстройки спустился на ют и устремил взгляд на восток, где — по его расчетам — находился берег родной Намибии. Где-то там, за океаном, на берегу реки Кунене приютились хижины поселка Фошди-Кунене. Широко раздувая ноздри, Тэри пытался уловить земные запахи, но легкий ночной бриз не доносил их до судна. А если и доносил, то они глохли во всепоглощающем запахе сырой нефти.

От режущей ножом по сердцу тоски в уголках глаз у намибийца навернулись непрошеные слезы. Так тебе и надо, морской бродяга! Ты сам, сам во всем виноват. Хотел посмотреть мир и насмотрелся на него вдосталь. Хотел денег, много денег и много друзей! Были друзья, и подруги были! Пустел карман и оставался только один друг — море. Оно прощало, ласкало и заваливало работой, чтобы он реже вспоминал о девчонке, с которой купался в реке.

Тэри взглянул на часы. Без пяти полночь! Он уже должен быть в машине. Опять этот рыжий истукан Стоун станет орать. Пусть попробует! Тэри такое выдаст в ответ, что у второго механика отвиснет челюсть.

Негр переоделся в каюте и стремглав спустился в машинное отделение. В центральном посту менялись механики. Намибиец проскочил мимо на вторую платформу, где его ждал сдающий вахту малаец.

— Пошли докладывать! — буркнул Тэри и направился в ЦПУ.

Стоун — коренастый, с выпуклым лбом, когда злился, то смотрел быком из-под выпирающих надбровных дуг. К концу рейса он все чаще и чаще пребывал в озлобленном состоянии и не давал спуску подчиненным. Ему дела нет до мыслей и чувств этих скотов. Хватает своих забот.

Второй механик поднял на Тэри тяжелый взгляд, но от замечания за опоздание на вахту воздержался. Что-то дерзкое в обычно покорных глазах негра заставило его отложить взбучку до другого раза.

— Работать! — коротко бросил он в ответ на доклад моториста.

С шестнадцати лет намибиец только и слышал: «Работать! Работать!! Работать!!!» Разве бог создал человека только для работы? Сколько ни потей, все равно в рай не попадешь, душу не обессмертишь. Хоть бы потомство оставить после себя!

Нет, не видать Тэри бессмертия, как своих ушей, пока он не женится. Были женщины, которым нравились его рост, мускулистая грудь и шапка курчавых волос на голове. Только кивни, взялись бы они вить семейное гнездо. Мешала девчонка, с которой купался в реке. Тонконогая, тонкорукая, с глазами испуганной лани, круглыми и влажными от избытка ласковой доброты. Сколько лет прошло! Скольких людей он повидал, но не встретил человека с таким, как у нее, взглядом.

— Работать! — прикрикнул сверху механик Стоун.

В машинном отделении супертанкера властвовала электроника. Бесчисленное количество систем, устройств и механизмов подчинялось центральному посту управления, где за ними следила умная электронно-вычислительная машина. Тэри впервые работал на судне с такой автоматикой. Сначала боялся ее как огня. Теперь привык, хотя по-прежнему мало что понимал в сложном круговороте целесообразных процессов, которыми управляла ЭВМ.

Сделав обход, Тэри занялся насосом, разобранным для профилактического ремонта. Тут он был в своей стихии. Болты, шайбы, гайки легко подчинялись его умелым рукам. Не мешал даже взгляд вахтенного механика, исподлобья наблюдавшего за ним.

Аллан Стоун не расист. Избави бог! Он настоящий джентльмен, особенно на стоянках, когда у него гостит жена. А в море он заносчив и груб. Все ему не так. «Разве это работа? Переделать!» И пошел обзывать тебя совсем не джентльменскими словами…

Когда работаешь с увлечением, собачья вахта проходит быстрее. Джон Тэри незаметно отвлекся от мыслей о нудном механике и о девчонке, с которой купался в реке. Ему хотелось собрать и опробовать помпу до смены. Он спешил и так сосредоточился на деле, что не сразу заметил рядом с собой механика, зато услышал его.

Потрясая над головой негра кулаками, Стоун что-то орал. Чем больше он надрывался, тем меньше Тэри понимал, что хочет от него этот псих. Еле-еле до него дошло, что ЭВМ показала механику слабую подачу масла и ее следует увеличить.

В спешке моторист не проверил степень открытия крана на масляной магистрали и запустил подкачивающий насос. Вспомнив про кран, он ринулся следом за механиком в центральный пост.

И тут случилась беда. За спиной Джона что-то слегка щелкнуло. Он оглянулся и увидел, как из лопнувшей трубки под большим давлением вырвалась распыленная струя масла. Она попала на раскаленные цилиндры, и над ними полыхнуло пламя.

— Пожар! — в ужасе крикнул негр.

Он заскочил в отгороженный от машинного отделения стеклом центральный пост и захлопнул за собой дверь. Часы на пульте показали 03.30.

В одно мгновение стена огня взметнулась до открытых капов. Она отрезала людям путь к насосу, который в слепом безрассудстве самым натуральным образом подливал масло в огонь. Взвыла пожарная сирена.

Механик Стоун секунду-две завороженно смотрел на бушующее пламя, на клубы черного дыма, заволакивающие машинное отделение. Вдруг он с ревом бросился на моториста. Тот перехватил его руку, крутанул до хруста в плече и отшвырнул механика от себя. Стоун, падая, разбил лицо о выступы главного пульта, и это отрезвило его. А негр при виде крови перепугался еще больше. Надо было что есть силы удирать из машины, пока не поздно. Пока лампочки еще светились в густом мареве дыма.

«Котельный машинист небось уже наверху», — подумал Тэри о напарнике по вахте, но бежать раньше механика, без его приказа, не посмел.

Стоуна как будто подменили: каждое движение рассчитано, точно, предназначено одной цели: уберечь судно от взрыва, спасти экипаж. Механик остановил машину, потушил котлы и обесточил главный электрощит. Наверху автоматически запустился аварийный дизель-генератор и принял на себя нагрузку. Обратив внимание на негра, Стоун рявкнул:

— Вон, наверх!

Моториста трясло от страха. Хотелось убежать, но спокойное поведение механика удерживало его на месте. Когда тот вооружился ключом от бортового кингстона, негр в ужасе подумал, что Стоун сошел с ума. Ведь чтобы открыть кингстон, надо спуститься вниз, в пучину дыма и огня.

«Остановите его, люди! Господи мой боже! Верни ему разум, верни!»

Негр попытался задержать механика, но тот замахнулся на него тяжелым ключом и выскочил из ЦПУ. Тэри бросился за ним.

В нос ударило гарью, нестерпимым жаром опалило лицо, затрещали волосы на голове. Дышать стало нечем, и негр, обжигая руки об раскаленные поручни, рванулся наверх.

Выбравшись из машинного отделения в коридор жилых помещений первого яруса, Тэри с трудом разлепил обгоревшие ресницы и с ужасом обнаружил, что двери кают закрыты, в коридоре ни души, а главное — тихо. Ему казалось, что весь мир проснулся от ужасного происшествия в машине, что повсюду гремят пожарные колокола, а здесь тишина! Может быть, он оглох? Ведь он слышит, как гудит за стальной переборкой пламя, как трещит краска, как бикфордовым шнуром разбегается по всему судну горящая электропроводка. В чем же дело?

Негр не знал, что из-за какой-то неполадки в автоматической системе противопожарной сигнализации она так часто срабатывала без дыма и огня, что вахтенные помощники привыкли к ложным сигналам. Едва возникал звонок, штурман, не задумываясь, выключал его и продолжал заниматься своими делами.

Тишина для Тэри оказалась страшнее всего. Если бы он взглянул на часы, то понял бы, что с момента катастрофы прошла не вечность, как казалось ему, а несколько минут. Но рассудок отказался служить. В диком неистовстве Тэри заколотил кулаками в двери ближайших кают. Они открылись, и полуодетые люди с немым изумлением смотрели на обгоревшую голову негра, орущего, как испорченный автомат:

— Там механик Стоун! Там механик Стоун! Там механик Стоун!!

Кто-то догадался:

— В машине пожар!

Тесня друг друга, моряки ринулись по трапу наверх. Вместе с гулом их перепуганных голосов, топотом ног паника добралась до верхних ярусов жилой надстройки и достигла каюты капитана. Крокенс выскочил из спальни в одних трусах и рванулся на мостик.

Среди моряков, поделенных на палубные и машинные команды, бытует такая байка: если ночью судно с полного хода село на мель, то первыми этот печальный факт обнаруживают не штурманы, а механики. И наоборот, штурманы раньше механиков узнают, когда в машине начинается пожар.

Увы, на «Атлантике» второй помощник капитана либо начисто был лишен обоняния, либо убаюкался под ровный стрекот автоматических приборов. Один из них сделал попытку нарушить его покой, но штурман тут же успокоил его.

Правда, к приходу капитана второй помощник уже знал о случившемся: ему доложил котельный машинист.

— Сэр, в машине пожар! — крикнул помощник Крокенсу и мысленно перекрестился. Все! Он сбросил с плеч бремя ответственности, не успев ощутить его тяжести.

Капитан вел себя как должно. Внешне — воплощение спокойствия, внутри — буря мыслей и чувств, которую он властно подчинил себе. Крокенс приказал объявить общесудовую тревогу, старпому — прекратить панику и собрать людей на ботдеке, стармеху — герметизировать машинное отделение, включить станции углекислотного и пенотушения.

— Поздно, — возразил стармех, — взгляните на капы! Пламя! Закрыть их невозможно. Разве вы не видите? Мы обречены! Через минуту взорвутся бункерные цистерны и…

— Прекратите! — сурово осадил стармеха капитан, хотя понимал, что тот прав и надо думать о спасении людей.

Танкер, как пораженный гарпуном гигантский кит, еще двигался по инерции вперед, но все медленнее и медленнее. Подветренная сторона кормовой надстройки, вплоть до спасательных средств, была окутана густым дымом, сквозь который пробивались жадные языки огня.

Тонуть было бы спокойнее. Вода прибывала бы неслышно или с робким журчанием по закоулкам шахт, коффердамов и тамбуров. А пожар так ревет, что волосы против воли шевелятся на голове.

Старпом доложил:

— Люди на правом борту, у спасательного бота. Не хватает второго механика. Говорят, он остался в машине.

Бороться с пожаром было некому. Угроза гибели нависла над судном, и капитан приказал радисту включить автоматический передатчик сигналов бедствия.

Радиооператор Витус Детата, рослый, голубоглазый скандинав, сохранил присутствие духа. По сигналу тревоги он уже пытался попасть в радиорубку, но дверь деформировалась и не открывалась. Получив приказ капитана, Детата решил проникнуть в радиорубку через иллюминатор и высадил его. Изнутри повалил дым, запах жженой резины забил ноздри. Прикрыв лицо рукой, Детата полез внутрь, обдираясь об остатки стекла. В этот момент внизу прогремел глухой взрыв, и дизель-генератор замолчал. Судно погрузилось в абсолютную темноту.

Когда Детата доложил капитану, что передатчик бедствия включить не удалось, Крокенс лишь устало пожал плечами. Он следил, как моряки покидали танкер. На востоке розово занимался новый день.

«Какая у него желтая кожа», — подумал Витус, помогая капитану надеть спасательный жилет. Он не знал, что матерью сэра Крокенса была филиппинка.

Бот и два спасательных плота покачивались у борта. Капитан сосчитал людей. Все верно. Одного не хватало.

Спускаясь следом за Детатой по штормтрапу, Крокенс вдруг вспомнил привлекательное лицо жены механика Стоуна, попытался представить ее в трауре и не смог.

Удалившись от судна на безопасное расстояние, бот с двумя плотами на буксире остановился и лог в дрейф. Первое время моряки настороженно следили за дымящимся танкером, ждали, когда он взорвется. Потом устали. Духота сморила их, и они стали засыпать.

— Раненых много? — спросил у старпома капитан.

— Нет, сэр. Есть обожженные. Больше всех пострадал вахтенный моторист. Похоже, что он лишился ума. Твердит: «Там механик Стоун!» — и требует, чтобы ему разрешили вернуться в машину.

— Где он?

— На ближнем плоту.

— Собрать туда всех пострадавших, обеспечить водой, пищей и уходом. Им там будет удобнее.

— Есть, сэр!

Перемещение людей не вызвало у Джона Тэри каких-либо эмоций. Он впал в безразличное состояние. Приходил механик Стоун и кричал: «Работать!» Появилась девчонка, с которой купался в реке. Она вскидывала над головой тонкие руки и танцевала.

День прошел в глубоком унынии. Вопреки ожиданиям танкер не взорвался. Просев кормой, он продолжал коптить синеву летнего неба. А вокруг пусто. Ни души.

Ерунда! Ведь это не прошлые века. Будут проходящие суда или пролетающие самолеты. Начнут искать, в конце концов.

Прошел день, и прошла ночь. Кругом, сколько ни смотри, вода и вода да полутруп «Атлантика». Куда ни бросишь взгляд, все равно его увидишь: дымит и дымит, на нервы действует.

Может, вернуться на судно? Неплохо бы посмотреть, да боязно. Как ахнет! А судов-то проходящих нет.

Отдохнувшие, но измученные новыми страхами люди стали роптать. Был бы хоть аварийный шлюпочный радиопередатчик, но и он остался в сгоревшей радиорубке.

Около полудня кто-то закричал:

— Судно! Мачты и труба!

На пределе видимости действительно появилась верхняя часть судна. Моряки высыпали на крышу вельбота, а ошалевший от радости старпом слал в небо ракету за ракетой. Он стрелял до тех пор, пока топы мачт не спрятались за горизонтом.

Взбешенные неудачей и ярым тропическим солнцем, моряки стали искать виновника несчастий. Обругали старпома, израсходовавшего весь запас красных ракет. Уцелела одна, которую он не успел выпустить.

Обозлившийся старпом направил гнев толпы на капитана. Это ему вздумалось вести «Атлантик» в стороне от морских дорог. По его милости экипаж подохнет здесь от голода и жажды.

— Прошу вас не забываться, чиф! — грозно одернул его Крокенс, и толпа примолкла. Капитан выдержал паузу и веско сказал: — Согласно морским законам, на вельботе или пускай даже на бревне я остаюсь вашим капитаном и сохраняю свои права. Всякое неповиновение будет караться устными приказами, которые станут письменными при первом удобном случае. Последнюю ракету передать Витусу Детате. Стрелять только ночью, при виде ходовых огней судна.

РУССКИЕ — НЕВОЗМОЖНЫЕ ЛЮДИ

В дальнем плавании время течет медленно. Сотни событий, больших и малых, происходят в мире. Моряки узнают о них по радио и удивляются бурному потоку жизни, который обходит судно стороной. Однообразные сутки тянутся, как бесконечная морская дорога. Мышцы у моряков вянут, мысли и чувства притупляются.

И вдруг!.. В ночном океане — красная ракета! Это все равно что зов боевой трубы в волшебном мертвом царстве. Сердце в груди бьется гулко, и кровь, играя, бежит по жилам. Голова работает легко, четко, без сонливых, одуряющих помех.

Капитан Тулаев припал к биноклю.

Пусто. Ни огонька. Одна ракета, хоть и красная, слишком мало…

Тулаев приказал начальнику радиостанции прощупать эфир, а сам включил радиостанцию УКВ и проговорил в микрофон по-английски:

— Внимание! Всем судам. Я советский танкер «Воронеж». Наблюдал красную ракету. Кто слышит меня, отвечайте! Отвечайте!

Океан безмолвствовал.

— Может, подлодка пошутила? Пустила ракету и ушла на дно? — предположил вахтенный помощник.

— Есть цель! — крикнул от радара старпом. — Большая, как авианосец! Справа семьдесят, дистанция шестьдесят пять кабельтовых.

Капитан вновь схватился за бинокль. Что за черт! В указанном направлении ни зги!

Тулаев сменил старпома у экрана радара и убедился, что тот был прав. Цель крупная, вернее, громадная. Она ярко высвечивалась на экране после каждого оборота антенны.

Загадочная неподвижность цели, отсутствие огней и сигналов рождали безответные вопросы и предположения.

— Может, крейсер затаился? Ждет, что клюнем на приманку? — нервно спросил старпом.

— Мы что, начало войны прозевали, пока в кино сидели? — насмешливо отозвался капитан, отметив про себя, что цель уже близка к траверзу. Через пару минут «Воронеж» начнет удаляться. Странно! На такой посудине должна быть уйма ракет и прочих пиротехнических средств.

— Слушал трехминутку. Сигналов бедствия в эфире нет, — доложил начальник радиостанции.

— Карпыч, знаете, что я скажу, — торопливо заговорил старпом, предчувствуя решение капитана. — Это пираты. Такие случаи бывали. Мы к ним, а они — с автоматами на абордаж. Ограбят ни за что ни про что.

Нет. Капитан не имеет права пройти мимо судна, давшего красную ракету. Тулаев вспомнил печальную судьбу капитана Стэнли Лорда, который принял белые ракеты с гибнущего «Титаника» за сигналы рыболовецкого судна. Капитан был признан преступником, косвенным виновником гибели более полутора тысяч людей.

Загадочная обстановка, чрезмерная осторожность старпома и жажда приключений звали Тулаева к делу. Лучше ошибка, чем бездействие. А вдруг ракета — последняя надежда терпящих бедствие?

— Право на борт! Машину в маневренный режим, — негромко скомандовал капитан и отошел от радара.

Замолк обиженный старпом. Тишина на мостике стала гнетущей, и, чтобы ее разрядить, Тулаев сказал:

— Альберт Игнатьевич, попросите у помполита малокалиберную винтовку. Если пираты, посмотрим, кто кого. В детстве я горностаю в глазпопадал.

Третий помощник по-своему понял шутку. Он позвонил но телефону и пригласил помполита на мостик. Михаил Петрович без лишних вопросов оценил ситуацию и стал рядом с капитаном у лобового иллюминатора. Еще не было случая, чтобы русские моряки прошли мимо сигнала бедствия.

Тулаев наконец-то поймал в окуляры бинокля расплывчатый силуэт гигантского судна и ощутил едва уловимый запах гари.

— Вижу огонек на воде! — крикнул матрос-наблюдатель с правого крыла мостика. — Фонариком сигналит: три точки, три тире, три точки.

— SOS! — в один голос воскликнули старпом и помполит.

Все стало на свои места. Стена таинственности рухнула. Световые сигналы шли с бота, находящегося на приличном удалении от аварийного судна. Запах гари становился все сильнее и сильнее. Вот оно! Сколько лет плавал — никаких приключений…

— Держать на огонек! Малый ход!

— Стоп, машина! Общесудовая тревога! Аварийной партии приготовиться к борьбе с пожаром. Судовому врачу развернуть пункт медицинской помощи. Палубной команде — аврал, спуститься на грузовую палубу и… — Капитан сделал паузу, лукаво взглянул на старпома и закончил команды шуткой: — И приготовиться отразить абордаж с правого борта.

Старпом отрепетовал команды капитана по спикеру, заменив слова «отразить абордаж» на «принять мотобот».

— Шутки шутками, но вы там поосторожней. Матросов на виду не держать. Находиться в укрытиях, пока не опросите мотобот, — напутствовал старпома капитан.

И на мотоботе люди осторожничали. Мало ли на кого нарвешься в ночном океане! Они застопорили ход в нескольких метрах от борта танкера. На крышу бота выбрался человек, одетый по-пляжному. Он сложил руки рупором и спросил по-английски:

— Кто вы?

— А кто вы? — резонно переспросил его старпом.

Луна ярко освещала эту сцену. Голоса достигали крыла мостика, где стояли капитан и помполит.

— Я капитан либерийского танкера «Атлантик». Он стал жертвой пожара. Экипаж нуждается в вашей помощи, — представился человек в трусах.

— Вы капитан? — недоверчиво переспросил старпом и, задрав голову, посмотрел на мостик.

— Хватит, Семен Николаевич! — не выдержал Тулаев. — Назовитесь и приглашайте их к борту. Мы с помполитом спускаемся вниз.

Тулаев и Лобов, выйдя на грузовую палубу, с удивлением обнаружили, что мотобот по-прежнему покачивается вблизи борта танкера.

— Совещаются, — усмехнулся Десятник. — Что-то наш флаг им не по душе.

— Соображать надо, Семен Николаевич, — одернул его капитан. — Окажись мы в их положении, тоже предпочли бы встретиться с отечественным судном, а не с иностранцем.

Капитан «Атлантика» вновь выбрался на крышу бота:

— Мы просим принять экипаж и доставить в ближайший удобный для вас порт.

— О’кэй, капитан! Подходите к борту! — откликнулся Тулаев.

Сэр Антони Бен Крокенс первым ступил на борт советского судна. Вид у него был не ахти, но держался он прямо и с достоинством представился Тулаеву.

— У вас есть нуждающиеся в медицинской помощи? — заботливо спросил Иван Карпович.

— Да, сэр. Они на этом плоту.

— Прошу вас, — Тулаев жестом указал дорогу к жилой надстройке. — О раненых не беспокойтесь. Им будет оказана необходимая помощь.

— Извините, сэр. Я должен пересчитать своих людей. Одного мы уже потеряли, — не двигаясь с места, сказал Крокенс. И опять перед его мысленным взором в белом нарядном платье предстала жена механика Стоуна. Красавица, казалось, созданная только для счастья.

Советские моряки радушно принимали погорельцев: африканцев, филиппинцев, малайцев. Почти все матросы и мотористы с «Атлантика» были худыми и низкорослыми людьми. Фадей Фадеевич шутя выдергивал их по двое на палубу и ставил перед Крокенсом. Затем гостей принимал судовой врач и определял: кого в лазарет, кого по каютам, где полураздетые моряки становились обладателями брюк, рубашек и обуви непомерной величины.

Капитан Крокенс экипировался в каюте Тулаева. Белая форменная рубашка с короткими рукавами пришлась ему впору, а брюки оказались слишком длинны.

— Я могу воспользоваться вашей радиостанцией для донесения в Амстердам? — спросил он Тулаева и добавил: — В офисе компании паника. Мы не успели дать сообщение в эфир. Там думают о поиске, который обойдется фирме не в одну тысячу долларов.

Иван Карпович, которого очень интересовал вопрос, что случилось на новейшем супертанкере, молча усадил гостя за письменный стол, положил перед ним бланк радиограммы и ручку.

Пока Крокенс писал, Тулаев помог буфетчице накрыть стол и отпустил ее отдыхать. Время незаметно проскочило за полночь.

Традиционно несчастливое тринадцатое число начиналось вполне счастливо для обоих экипажей. Одни радовались спасению, другие — своему участию в добром деле.

— Прошу вас прочесть и поставить свою визу для отправки, — Крокенс протянул Тулаеву радиограмму, и тот быстро прочитал со.

«Амстердам Президенту монополии «Атлантик» 11 июля 3.30 по Гринвичу Машинно-котельном отделении возник пожар Причина неизвестна Второй механик Стоун погиб Дверь радиорубку открыть было невозможно Она деформировалась Через несколько минут кормовая надстройка была объята пламенем Шлюпочная радиостанция сгорела Радиорубке сигнал SOS эфир не был дан Экипаж оставил борт судна на спасательном боте двух плотах имея только шлюпочный запас продуктов пресной воды Многие босы раздеты Все личные вещи касса паспорта судовые документы сгорели Ночь на 13 июля экипаж подобран русским танкером «Воронеж» обязательством доставить попутный порт».

— Теперь я понимаю, как появляются современные суда-призраки, стальные Летучие Голландцы, — задумчиво проговорил Тулаев, подписывая радиограмму. — Как-то в районе Бермудских островов мы встретились с таким призраком. Им оказался брошенный экипажем американский сухогруз «Смит Вояжер».

Отправив радиограмму, Иван Карпович пригласил гостя к столу, щедро заставленному закусками, и внезапно спросил:

— Вы уверены, что «Атлантик» обречен на гибель?

Крокенс посмотрел в глаза Тулаеву и ошарашил его ответным вопросом:

— У вас есть Библия или хотя бы святое распятие? Я могу поклясться.

Иван Карпович улыбнулся:

— Чего нет, того нет. У меня в Сибири два деда: один набожный, другой — шутник. Последний недавно получил от врача подарок — две челюсти искусственных зубов. Подвыпил дед, лег в приготовленный для смертного часа гроб, осклабился от уха до уха и… сфотографировался. Карточки разослал родственникам. Я в него, во второго деда. Выпьем по рюмочке за предков?

Крокенс охотно согласился. В свою очередь, он рассказал про отца — чиновника морской фирмы, который поехал искать счастья в далекую Манилу. Денег у отца было мало, зато гонору хоть отбавляй. Он любил потолковать о свободе человеческого духа и, вопреки воле родителей, женился на филиппинке. Нашел-таки свое счастье! Вернувшись в Голландию, отец устроил сына в морской колледж. Антони учился отлично, однако потом путь на капитанский мостик не был усыпан тюльпанами. Мешал цвет кожи. Повезло к сорока годам, а в прошлом году стал капитаном нового супертанкера.

— У меня отец — шофер, — с гордостью объявил Тулаев.

— Это хорошо, — впервые улыбнулся и Крокенс. — Дети должны идти дальше отцов.

— Отличный тост! Так что же произошло в машинном отделении?

— Мог бы что-нибудь рассказать вахтенный механик, но он погиб. А рядовые у меня — малограмотный сброд. Вы же знаете, что такое «удобный флаг». Подбираем кого попало. Лишь бы платить поменьше. На вахте Стоуна были негр и малаец. Первый сильно обгорел и на почве нервного потрясения несет какой-то бессмысленный вздор. Второй — котельный машинист — тоже тип. С перепугу хотел спастись один. Даже сбросил за борт плот. А потом опомнился, прибежал на мостик и доложил о пожаре вахтенному помощнику. Поздно доложил.

— Вы не пытались тушить? — спросил Тулаев.

— С кем? Вы же видели их… Да и старший комсостав ударился в панику. Стармех кричал, что танкер вот-вот взорвется. А он до сих пор дымит, как мина, которую снарядили чересчур длинным бикфордовым шнуром.

— Страшная мина! — воскликнул Тулаев. — Если рванет, то нефть принесет океану ужасные бедствия. Течение прибьет ее к берегам острова Св. Елены, и люди попадут в беду. Помните последствия гибели танкера «Тори Каньон»?

В тоне хозяина Крокенс почувствовал скрытый упрек и с вызовом спросил:

— Что бы вы сделали на моем месте!

— Боролся бы с пожаром до конца.

— Да какого конца? До взрыва, который к пролитой в океан нефти добавил бы ваши трупы?

— Но взрыва до сих пор нет!

— Случайность! Чистая случайность! Он может грянуть в любой момент.

— Это мы проверим завтра. Вернее, сегодня утром.

— Вы… Вы собираетесь на «Атлантик»?

— Почему бы нет? Мы, русские, не привыкли дарить Нептуну такие дорогие и опасные игрушки.

— Простите, сэр! Ваше место в Бедламе! — в сердцах крикнул Крокенс, но тут же взял себя в руки и продемонстрировал джентльменское воспитание: — Извините великодушно. Я слышал, что русские — невозможные люди. Теперь убеждаюсь, что это так. Еще немного, и я обозвал бы вас… Извините.

— Да. Достаточно упоминания про Бедлам. Неужели он еще работает? С прошлого века название этого сумасшедшего дома вошло в русский язык. «Ну и бедлам у вас на столе», — сказала бы моя жена, застав нас за ночной трапезой.

— О ней вам и надо подумать, прежде чем идти на «Атлантик».

— Я-то, грешным делом, думал, что мы туда вместе пойдем. Посмотрим, понюхаем, может, и отстоим судно от взрыва.

— Сэр, я не трус.

— Что вы все «сэр» да «сэр»! Зовите меня просто Иван или Джон, как вам удобнее. А я буду звать вас Антоном. У нас на Руси много Антонов и Антонин. Не возражаете?

— Нет, Джон. Не возражаю. Вы невозможный человек. Но вам невозможно отказать.

— Значит, договорились, Антон? Немного поспим. С рассветом наберем добровольцев и пойдем на «Атлантик».

— Найдутся ли добровольцы?

— Вот посмотрите! От желающих не будет отбоя. Каждому лестно вырвать из лап Нептуна такую добычу.

Тулаев проводил Крокенса до отведенной ему лоцманской каюты и вернулся. В спальне посмотрел на себя в зеркало.

— Какой бесстрашный капитан! А? Орел! Хочется хоть немного прославиться. Не для себя. Для отца, родни. Чтобы они там, в Сибири, узнали, как их Иван иностранный супертанкер спасал.

Иван Карпович, не раздеваясь, прилег на постель. Заснуть он не смог. Мысли о том, каким будет тринадцатое июля, гнали сон прочь.

ТРИНАДЦАТОЕ ЧИСЛО

Океан совсем заштилел. Кучевые облака многократно отражались в его зеркале. Оранжевый вельбот с «Воронежа» резво вспарывал их и под утренними лучами солнца бежал к темнеющему силуэту «Атлантика».

Тулаев управлял ботом, выглядывая из люка. Ну и махина! Мастодонт, да и только! Океан-то притих. Поумнел старик. Понял, что нельзя гробить таких голиафов. Себе же вред принесешь. Ждет небось, чтобы люди помогли ему избавиться от опасного врага.

Как горят деревенские избы, Тулаеву приходилось видеть. Они сгорали дотла, оставляя лишь печи — хранительницы огня. Тут вроде все осталось на месте: метров триста «зеленого забора», за ним — десятиэтажник! Был белым, стал черным. И запах. Ужасный, сжимающий сердце запах горелого металла.

Бортовые люки вельбота крепко задраены. Совсем не лишняя предосторожность. Взорвется «Атлантик»» разбросает горящую нефть на сотни метров, и окажется вельбот в море огня. Тогда вся надежда на безотказность мотора и систему наружного орошения забортной водой.

Под крышей вельбота томятся в неизвестности капитан Крокенс и добровольцы: стармех Диомидов, его верный оруженосец моторист Чурка и четвертый помощник Максаков.

В добровольные спасатели записался весь экипаж «Воронежа». Даже буфетчица Золина. Для разведки Тулаев выбрал троих: «деда», как опытного, технически грамотного консультанта, незаменимого Максакова и Чурку, знающего дизель вельбота, как никто другой. Радиосвязь с судном осуществлял сам капитан.

— «Воронеж», я вельбот. Как слышите? Прием.

— Слышим вас отлично. Прием.

— Включите магнитофон. Записывайте. У нас все в порядке. Подходим к наветренному борту носовой части «Атлантика». На грузовой палубе повреждений не видно. Вода у борта чистая. Танкер заметно просел кормой. Лопнуло леерное ограждение. Предполагаем, что машинное отделение затоплено. Вода остановила огонь на пути к танкам. Взрыв маловероятен. Будем высаживаться на главную палубу. Записали? Прием.

— Записали.

— До связи.

Тулаев пересказал свой радиодоклад Крокенсу и приказал Максакову открыть люк, чтобы капитан «Атлантика» и Диомидов убедились в правильности его наблюдений. Одного взгляда на судно хватило Крокенсу, чтобы согласиться с русским капитаном.

— Значит, вахтенный механик успел открыть кингстон! — воскликнул он. — Аллан Стоун — вот кто спас судно от неминуемого взрыва, вот кому мы обязаны жизнью…

Тулаев выключил мотор, и русские моряки почтили память неизвестного им человека минутой молчания. Такие подвиги всегда были, есть и будут в чести у моряков всех времен и народов.

Высаживаться на борт судна пришлось ближе к корме, к пышущей жаром надстройке. Первым после двухсуточного отсутствия на палубу ступил Крокенс. Он и радовался, как радуется отец, переживший смерть ребенка и вдруг узнавший, что он жив. И чуть не плакал при виде изуродованной огнем надстройки, на лобовой части которой издевательски краснели большие буквы: «No smoking».

Надстройка не курилась. Она извергалась, как вулкан. Черный дым вздымался к ясным небесам, призывая разведчиков к осторожности. Самым пожилым из них был Диомидов. К удивлению Крокенса, который так и не понял, почему Тулаев остановил свой выбор на человеке преклонных лет, именно Диомидов быстро обежал доступные помещения надстройки и даже одним глазом умудрился заглянуть в машинное отделение. Крокенс беспокоился за русского «деда», а Тулаев нет. Он знал: за ним неотступно шел моторист Чурка.

Вскоре Диомидов доложил своему капитану:

— Карпыч, тушить можно. Только с одними огнетушителями не справиться. Нужна вода. Много воды. А кусочек, я вам скажу, лакомый. В кладовых запчастей — навалом.

Тулаев прикусил губу, чтобы не рассмеяться. «Дед» и здесь остался ворон себе, ему только разреши, и он перетащит к себе все запчасти. Болты, шайбы, особенно гаечные ключи — все из-под воды достанет.

— Что вы предлагаете? — показав глазами на хозяина судна, по-английски спросил Иван Карпович.

Диомидов замялся. И хочется, и колется… За него высказался Тулаев:

— Стармех считает, что мы сможем ликвидировать пожар.

Крокенс с сомнением покачал головой:

— Надо вызывать спасательное судно. У них техника, специально обученные люди. А у вас?

— А у нас в квартире газ, — недовольно воркнул Максаков, давая понять, что капитанам давно пора послушать его мнение. — Карпыч, мне с десяток хлопцев, и мы покажем, что у нас.

Тулаев, улыбнувшись, перевел капитану «Атлантика» предложение четвертого помощника. Крокенс вежливо изобразил на лице ответную улыбку и сказал:

— Мои люди в пекло не пойдут.

— Почему? Разве им не жалко бросить на произвол судьбы такого красавца?

— Нет, не жалко. Они застрахованы и свое получат. Остальное их не волнует.

— Пускай получают свое. Но океан! Он пострадает, если выльется нефть.

— Мы никогда не поймем друг друга, — с горечью сказал Крокенс.

— Что вы, Антон, мы прекрасно понимаем друг друга. Не хотят — не надо. Тушить пожар на вашем судне станут наши люди. Они полезут в огонь не ради платы за страх. Чувство человеческого достоинства — вот лучшая награда в таких делах.

— Я преклоняюсь перед вашей готовностью, Джон. Но поверьте, без спасателей вам не справиться. После консультации с фирмой я буду готов подписать с вами контракт о спасении. Я буду желать вам успеха, но, повторяю, ваши люди не смогут погасить пожар. Это невозможно!

— Вы потому ошибаетесь, Антон, что впервые встретились с нашими моряками. Да, одними огнетушителями огонь не остановить. Мы дадим воду на «Атлантик» из пожарной магистрали «Воронежа».

— Вы собираетесь рисковать своим судном? — голос у Крокенса сорвался.

— Никакого риска нет. Мы убедились. Погода позволяет. Станем к «Атлантику» на бакштов и подадим пожарные шланги.

Крокенс хотел обратиться к Диомидову, чтобы он образумил своего капитана, но по задорному блеску его голубых глаз понял: ничего не выйдет, все русские — не от мира сего.

— Я умываю руки, капитан, — сердито сказал он.

— Не переживайте, Антон. Все будет тип-топ, как говорит наш третий штурман.

Вернувшихся на «Воронеж» капитанов радисты завалили ворохом радиограмм из Москвы, Новороссийска и Амстердама.

— На суше умных много, когда на море беда, — сказал помрачневший Крокенс.

— Пока мы не станем их читать. Пусть побродят! — Тулаев сгреб радиограммы в ящик стола. — Не будем терять время. Океан не зря в несчастливый день подарил нам хорошую погоду.

«Воронеж», подготовленный к водяной атаке на «Атлантик», подошел к корме супертанкера. Под полубаком стояли две аварийные группы. Одну возглавлял помполит Лобов, вторую — старпом Десятник. Боцманская команда готовила на баке концы. С кормы «Атлантика» улыбался довольный Максаков, оставленный для приема бакштова.

— Подать бросательный! — прогремел усиленный трансляцией голос Тулаева.

Боцман метнул, и легость, описав дугу, упала к ногам Максакова. Тот подхватил линь и быстро-быстро стал выбирать его. Когда из клюза «Воронежа» пошел капроновый конец толщиной в руку, скорость выборки почти не убавилась. Только бицепсы у Максакова заметно напряглись да на лице его появился легкий румянец.

Уже на корму супертанкера поползли серые змеи пожарных шлангов. Уже орал Максаков, требуя воды. Уже аварийные группы с каким-то веселым задором спускались в вельботы, а моряки-погорельцы все еще отказывались верить своим глазам. Они стояли кучками у начала переходного мостика и негромко переговаривались:

— Эти ненормальные решили угробить и себя и нас.

— Они наглотаются дыма и вернутся.

— Русские упрямы, как сто чертей.

— Приличную сумму получат за спасение.

— Много получат?

— Смотрите! Там и наши есть!

— Радист понятно. Нордический характер хочет показать. А что негритос на «Атлантике» забыл?

— Как что? Брови, ресницы и прическу. Видишь, в чалме, как индус?

— Пускай идет, — моряки гоготнули и вновь притихли.

Через интуитивный страх, злость на смелых, через досаду и неверие, через все другие тайные сферы загрубелых моряцких душ лезла к ним в сердца зависть к тем, кто шел спасать их судно.

— Загубят кого-нибудь и умоются.

Последнюю реплику никто не поддержал. Все смотрели, как вооруженный тугим шлангом Максаков один, не дожидаясь подкрепления, нетерпеливо ринулся в бой с огнем. Струя воды упала на горячую переборку, и она ответила злобным шипением. Клубы пара окутали коренастую фигуру бывшего боцмана, но он не сделал и полшага назад.

— Мне бы такого помощника! — воскликнул капитан Крокенс. — Я бы разогнал экипаж и плавал с ним вдвоем.

Группа старпома, к которой примкнул Максаков, с проводником Детатой прокладывала путь в верхние ярусы надстройки. Наиболее задымленные нижние помещения отвоевывала у огня группа Лобова. Ее вел негр Тэри. Он так рвался вперед, к машинному отделению, что готов был опередить разведчиков. Оказавшийся с ним в паре Лобов не раз сердито останавливал его и возвращал на палубу подышать свежим воздухом.

— Не лезь поперед батьки в пекло, сынок, — требовал Лобов.

Тэри согласно улыбался, а потом снова так спешил, будто оставил там, внизу, в машине, бесценное сокровище.

Русские не понимали его и не могли понять. Они не знали, что Тэри на самом деле оставил в машинном отделении самое ценное, что имел, — свою чистую совесть…

Поднять руку на такого человека! Бросить его перед лицом смерти! Так мог поступить только трус и предатель. Ему не смыть позора. Он до гроба обречен видеть перед собой окровавленное лицо механика Стоуна. Если бог есть, он должен совершить чудо. Пусть возьмет его, Тэри, но отпустит механика к красивой жене. У Тэри нет жены и не будет. Он не достоин девчонки, с которой купался в реке. Он не достоин жизни…

Чалма из бинтов на голове негра покрылась сажей и копотью, потемнела от пота. В груди кололо от дыма, туман застилал глаза. Кашляя, Тэри упорно тянул за собой пожарный шланг, свирепо оглядываясь назад, когда Лобов не успевал освобождать его от зацепов. Зараженный азартом негра помполит забыл про свой возраст, пока не почувствовал, что еще шаг-другой — и он упадет. Ноги, руки задрожали и отказались ему служить. Он прислонился плечом к горячей переборке и не в силах был оттолкнуться от нее, избавиться от ожога.

Негр — не лицо, а черная маска дьявола, заманившего Лобова в ад, — оглянулся. Неестественно ярко блеснули белки его глаз, и наступила темнота. Она навалилась на помполита и погасила его сознание.

Тэри успел подскочить и подхватить тело русского начальника. Он бегом вынес его на палубу, уложил в тень.

— Вота! Вота! (Воды! Воды!) — закричал негр, заметив на крыле мостика Максакова со шлангом.

Тот направил в него струю воды. Тэри подставил ладони и сбил струю на Лобова. Он поливал помполита с головы до ног, пока Михаил Петрович не очнулся.

— Говорил я тебе, сынок, не лезь, — еле-еле ворочая языком, упрекнул негра Лобов. Он сел и посмотрел за борт, в синеву океана. Отдышавшись, спросил у присевшего на корточки напарника: — Оно тебе больше всех надо! В машину надо! Не понимаешь?

Негр отрицательно покачал головой. Наморщив лоб, помполит с трудом стал подбирать нужные английские слова.

— Там механик Стоун! — ответил Тэри.

— Ты полагаешь, что он жив?

— Нет. Он сгорел, но душа его может быть там. Мне надо попросить у нее прощения.

— Да… Да… Понимаю. Вот что, друг, позови, пожалуйста, нашего второго механика. Знаешь его? Он впереди. Такой рослый, с тебя. Глаза серые…

Через несколько минут Тэри привел к Михаилу Петровичу его заместителя в аварийной группе. Второй механик встревожился:

— Что с вами? Доктора?

— Пустяки. У меня это бывает… Придется вам руководить группой. Негра держите возле себя, под присмотром. Похоже, о нем говорили правду: сдвиг по фазе.

— О, нам еще чокнутого не хватало! — возмутился второй механик.

— Без проводника вам не обойтись. У меня идея! — Помполит пальцем поманил Тэри к себе: — Вот твой новый напарник, — показал он на второго механика. — Секонд-инженер! Берегите его. Я с тебя спрошу, понял?

Намибиец кивнул.

— Вперед, ребята! Я немного передохну…

Тэри очень пригодится второму механику. Когда пожар будет ликвидирован и для осушения машинного отделения потребуется закрыть бортовой кингстон, именно он осмелится нырнуть в черную воду и выполнить это задание…

Убедившись, что аварийные группы действуют умело, Тулаев доверил общее руководство спасательными работами Диомидову, а сам спустился в каюту, где его поджидал Крокенс.

— Откроем ящик Пандоры? — спросил Иван Карпович.

Антон Бенович, как прозвала капитана «Атлантика» быстроглазая буфетчица Золина, невесело согласился. Ему не до шуток. Он с опаской смотрел, как Тулаев доставал из стола радиограммы от начальства.

Бегло просмотрев листки, Тулаев поделил их на две неравные части и меньшую, из Амстердама, отдал Крокенсу. Капитаны погрузились в бумаги.

Первым, как ни странно, огорченно вздохнул Тулаев. Почти все радиограммы напоминали ему о личной ответственности за каждый шаг, как будто капитан только и действовал, что по принципу: «Я вышел из порта. Я стал на якорь. Мы сели на мель».

Одна радиограмма из Новороссийска пришлась Ивану Карповичу по душе. Он перечитал ее вторично:

«КМ Тулаеву тчк Ваше решение проведении спасательной операции одобряем тчк Способы определяйте соответствии погодных условий тчк Радируйте потребность дополнительных сил зпт средств тчк Оформлении документации руководствуйтесь квчк инструкцией судам ММФ при оказании помощи судам зпт терпящим бедствие квчк берегите людей тчк Желаем успеха тчк чзм Массонов тчк».

Не вытерпел Тулаев, пересказал радиограмму Крокенсу и добавил:

— Массонов — заместитель начальника пароходства. Сам с капитанского мостика. Нашу работу знает от и до. А что вам хорошего пишут?

— Хорошего? Примите меры… Примите меры… Спасайте судно… Спасайте груз… Хотя бы ради приличия вспомнили про людей.

— Вы хотели проконсультироваться с фирмой, прежде чем подписывать договор о спасении, — как можно мягче напомнил Тулаев.

— Хотел. Но они предвосхитили мой вопрос. Я вам так обязан, Джон, что не могу держать хорошую мину при плохой игре. Вот что написали мне из Амстердама: «Примите любые меры чтобы подписать договор спасении по форме ЛЛОЙД только крайнем случае соглашайтесь форму московской морской арбитражной комиссии (МАК)».

— Мне нравится ваша откровенность, Антон, — сказал Тулаев и, выхватив одну из радиограмм, лежащих перед ним, зачитал: «Под вашу личную ответственность добиться подписания договора спасении по форме МАК тчк Случае невозможности соглашайтесь на иностранную форму».

— Странно устроен мир, — задумчиво проговорил Крокенс. — Каждый хочет быть умнее другого. Джон, я подпишу с вами договор по форме МАК. Только насчет суммы вознаграждения…

— Не переживайте, Антон, — перебил его Тулаев. — Мы оба в затруднительном положении. Долг диктует нам одно, а взаимное уважение друг к другу мешает нам его исполнять. Не будем спешить. Оставим в договоре чистую строку. Когда доведем дело до конца, тогда и поделим шкуру медведя.

— Какого медведя? — не понял Крокенс.

— В Сибири наш разговор назвали бы дележом шкуры неубитого медведя.

Принесли еще одну радиограмму от Массонова, и Тулаев зачитал ее вслух:

— «Тк квчк Хмельно квчк КМ Кошелеву тчк Копия тк квчк Воронеж квчк КМ Тулаеву тчк Экипаж тк квчк Воронеж квчк широте 1500 южная долготе 0600 восточная занят спасением либерийского судна квчк Атлантик квчк тчк Получением данной рдо немедленно следуйте район бедствия оказания помощи КМ Тулаеву тчк Сообщите обстановку ответ аппарата тчк чзм Массонов тчк».

СМЕРЧ

Танкер «Хмельно» подошел утром 14 июля, когда аварийные группы вели последнее и решительное наступление на огонь. Он уже еле сопротивлялся. Редкие языки пламени пресекались на месте, значительно уменьшилась задымленность судовых помещений.

Тулаев только что проводил на «Атлантик» Крокенса, который пожелал присутствовать при вскрытии капитанского сейфа, и тут ему доложили о подходе танкера «Хмельно». Иван Карпович поднялся на мостик и с двойственным чувством смотрел на приближающееся судно.

Танкер смотрелся в океане величественно и гордо. Вот таким бы покомандовать! Он шире «Воронежа» метров на семь. Но важнее другое. В его упряжке шестнадцать тысяч лошадей! На четыре тысячи больше, чем у «Воронежа». Повели бы «Атлантик», как говорится, одной левой…

Но стоит ли рисковать вторым судном? Где гарантия, что «Атлантик» не взорвется при буксировке? Где гарантия, что он не унесет с собой на дно вместо одного спасателя — двух?

Даже в мыслях, перед самим собой, Тулаев немного кривил душой в поисках благовидного предлога, чтобы отказаться от предложенной помощи. За прошедшую ночь он возвращался к этому вопросу сотни раз.

Пришедший танкер застопорил ход в нескольких кабельтовых от места катастрофы. Капитан Кошелев вызвал к радиотелефону Тулаева:

— «Воронеж», я «Хмельно». У аппарата капитан. Пригласите вашего мастера. Прием.

— Слушаю вас, «Хмельно». С приходом, — ответил Тулаев.

— Спасибо. Ну, что там у вас, все дымим?

— Заканчиваем.

— Вы его так «напоили», что он, бедняга, того и гляди, кормой за грунт зацепит.

Тулаев представил себе, как от едкой шутки капитана заулыбались на мостике танкера помощники и матросы. Представил и его: у глаз — бинокль, у левого уха — телефонная трубка. Может, еще и сигарета в зубах? Ответил сдержанно, в тон:

— Поставим на попа и успокоимся. Знатный получится буй, а может, мина. Девяносто тысяч тонн нефти — не фунт изюма. Как считаете?

— Помощь нужна?

— Если не жалко парохода, подгребайте поближе. Бог троицу любит.

— Пошутили — и хватит. Давай ближе к делу.

— Хватит так хватит… Считаю, что рисковать вторым судном нет нужды. После того как откачаем воду из машинного отделения — они затопили его сами! — поведем «Атлантик» к острову Сан-Томе.

— Не надорвешь ли пуп, капитан?

— Я двужильный.

— Ну-ну… Желаю успеха. Приз солидный.

— Есть просьба, капитан.

— Слушаю.

— Возьмите хоть часть бездельников с «Атлантика». Каюты забили, работать не хотят, а четыре раза в день лопают за милую душу.

— Куда мне их девать?

— Сбросите на Канарах, в Санта-Крусе. С их капитаном согласовано.

— Добро. Присылайте вельбот.

По просьбе Тулаева вернулся с «Атлантика» Крокенс.

— Что-нибудь уцелело в сейфе? — спросил его Иван Карпович.

— Нет. Вместо денег — пепел и этот сувенир на память.

— Что это? — удивился Тулаев, присматриваясь к бесформенному куску металла.

— Останки моего пистолета, — пояснил Крокенс.

— Знаете, Антон, мне как-то трудно представить вас с пистолетом в руке. Зачем он вам?

— Как зачем? Вдруг кто-то из команды захочет ограбить или убить меня? У каждого капитана есть пистолет. Разве у вас нет?

— Нет.

— Не может быть!

— Ручаюсь вам, что ни у одного советского капитана нет пистолета.

— У вас все не так, как у людей…

— Ладно, Антон, оставим проблему пистолета на вечер. Кого бы вы хотели отправить домой в первую очередь? «Хмельно» возьмет их до Канарских островов.

— Он что, отказался вам помогать?

— Наоборот. Я отказался. Собирайте людей для отправки. Вельбот отвезет их на «Хмельно».

Крокенс уже немного привык к Тулаеву и не стал задавать лишних вопросов.

Танкер «Хмельно» уходил, и Тулаев долго провожал его взглядом. Обычно в океане суда встречаются и расходятся холодно, безучастно. Тут же были и добрые пожелания счастливого плавания, традиционных семи футов под килем, и прощальные гудки, но не было уверенности, что все делается так, как надо. Еще не поздно! Можно окликнуть капитана Кошелева по радио, вернуть его. Ведь двадцать восемь тысяч лошадиных сил лучше двенадцати. Дураку ясно!

Судно скрылось за горизонтом. Иван Карпович почувствовал горечь в душе, горечь утраты.

Это была вторая ошибка капитана Тулаева. Первую он допустил, когда оставил в контракте о спасении чистую строку. В отличие от первой, вторая ошибка стала очевидной через несколько часов, когда радист принес Тулаеву прогноз погоды на завтра.

— Ожидается шторм? Не может быть!

Иван Карпович заглянул в лоцию и убедился, что шторм может быть. Именно в этом квадрате Южной Атлантики он в июле может достигнуть восьми баллов. Надо спешить.

Капитан вызвал стармеха. По виду Диомидова можно было определить, что в машинном отделении «Атлантика» скоро станет сухо.

— Когда закончим? — спросил Тулаев.

— Сегодня.

— Сегодня? — не веря ушам, переспросил капитан.

— Вы думали, я с ним неделю цацкаться буду?

— Ну какой вы молодец, Вячеслав Сергеевич! — воспрянул духом Тулаев. — Как бы до шторма буксир завести.

Капитан показал «деду» прогноз погоды.

— Врут! Сто лет здесь хожу, не было такого.

— Если к ночи «Атлантик» отбалансируем, утречком возьмем его за ноздрю и поведем…

Хорошее настроение — залог бодрости. После ужина Иван Карпович пригласил Крокенса на чашку кофе.

— Что бы вы хотели послушать? — спросил он капитана «Атлантика».

— На русском судне — русскую мелодию. Песню. Жаль, забыл, как она называется… У Тургенева… Читал, но забыл.

— А-а, «Певцы»! «Ни одна во поле дороженька пролегла». Жаль, нету. Зато Шаляпин есть. Поставить вам «Ноченьку»? «Ах ты, ноченька… ночь осенняя…»

Под сочный бас Шаляпина притихли, задумались капитаны. Вдруг по нервам ударил телефонный звонок.

— Иван Карпович, вижу ходовые огни. Судно идет с севера к нам, — доложил вахтенный помощник Бриль.

«Хмельно»! Кошелев получил прогноз погоды и решил вернуться», — промелькнуло в голове Тулаева, и он спокойно сказал в трубку:

— Запросите его по радио.

— Кажется, оно вызывает нас.

— Что значит «кажется»!

— Бубнят по-английски.

— По-английски? — Тулаев размышлял не больше секунды: «Не «Хмельно»? Кто же?» — Иду наверх!

Извинившись перед Крокенсом, он оставил его слушать Шаляпина, а сам поднялся в ходовую рубку. Пока глаза привыкли к темноте, Тулаев не сразу увидел, что Бриль протягивает ему радиотелефонную трубку.

— Английский спасатель «Ллойдскраб». Требует капитана «Атлантика».

— Не успели прийти, уже командуют, — возмутился Тулаев. — Позвоните Крокенсу в мою каюту.

Он принял от Бриля трубку, но с подачей голоса не спешил. Отыскал глазами ходовые огни спасателя. По их яркости определил, что до судна мили две, не больше.

— «Воронеж», я «Ллойдскраб». Вы поняли меня? Жду у аппарата капитана «Атлантика».

— У аппарата капитан Тулаев. Добрый вечер! Сообщите, пожалуйста, цель вашего прихода.

— Мы пришли предложить свои услуги капитану «Атлантика». Ждем его у аппарата.

— Боюсь, что вы опоздали. Впрочем, это скажет вам сам сэр Антони Бен Крокенс. Он сейчас подойдет.

— Извините, сэр. Я не представился. К вашим услугам капитан Ричард Глори.

— Как поживаете, мистер Глори?

— Спасибо. Очень хорошо. А как вы, сэр…

— Ту-ла-ев… Вот и мистер Крокенс подошел, передаю ему трубку.

Тулаев вышел на крыло мостика, чтобы не стеснять Крокенса в разговоре со спасателем.

После обмена приветствиями мистер Глори заявил, что он прибыл к месту аварии по указанию фирмы «Атлантик». В Амстердаме уверены, что мистер Крокенс, оказавшись в безвыходном положении, вынужден был молчаливо согласиться на помощь со стороны русского судна. Если кабальный контракт еще не подписан, то капитан Крокенс может использовать право выбора спасателя, независимо от того, что «Ллойдскраб» только прибыл в пункт бедствия.

Капитан Крокенс сказал в ответ, что мистер Глори стал жертвой дезинформации. Экипаж советского танкера ликвидировал на «Атлантике» пожар, избавил его от угрозы затопления. Тем не менее речи о кабальном договоре не было. Подписан открытый спасательный контракт без определения суммы вознаграждения.

Мистер Глори высказал опасение, что «Воронеж» не справится с буксировкой «Атлантика», и, пока не поздно, предложил доверить аварийное судно ему. Надвигается шторм.

Крокенс поискал глазами Тулаева и, не найдя его в рубке, твердо сказал:

— Я подписал договор о спасении с капитаном Тулаевым. Он мой единственный спасатель. Вопрос буксировки вы можете решить только с ним.

— Вас понял, — ответил Глори. — Смею вас заверить, у меня больше терпения, чем у вашей фирмы…

До появления луны ночь была мертвенно-черная и душная. Тулаеву не спалось. Как бельмо на глазу маячили огни «Ллойдскраба». Иван Карпович вновь и вновь возвращался мысленно к своим расчетам по буксировке. Для нормальной погоды все абсолютно верно. «Может, успеем до шторма завести буксир? Как жаль, что отпустил «Хмельно».

Он встретил рассвет на мостике. Из океана быстро выплыло оранжевое ядро. Для кремлевской царь-пушки в самый раз! В тропиках никаких алых красок зари. Желто-лимонная полоса — и все. А над ней — подозрительное нагромождение кучевых облаков. Солнце нырнуло в них и запуталось. Похоже, надолго.

Тулаев приказал старпому поднять палубную команду и начать заводку буксира на «Атлантик». На счету каждый тихий час. Надо закончить авральные работы до первого шквала, который неизбежно прилетит с облаков, уплотнившихся в грозовую тучу. За ней, как за черной мантией фокусника, уже поигрывали молнии. Но грома не слышно. Далеко.

На корме «Воронежа» и на баке «Атлантика» суетились моряки. До мостика долетали властные команды Максакова, назначенного временным капитаном «Атлантика» с экипажем в четыре человека. Сам «капитан» управлялся с концами за троих. Ребята работали так споро, что их не надо было подгонять. Они и сами видели, как звереет юго-восточная часть неба, как космы черных облаков все ниже и ниже спускаются к океану. Стали долетать раскаты грома.

Духота, как в бане. Тулаев почувствовал, как взмокла спина под рубашкой и от жары, и от волнения. Удастся ли «Воронежу» потащить за собой такую громадину? Выдержит ли буксир? Вдруг поднимется такое волнение, что никакой буксир не выдержит? Вот когда нужен штиль!

— Быстрей, ребята! Быстрей! — командовал по спикеру Тулаев, когда первый шквал ветра звонко просвистел в фалах и умчался. — Поднять вельбот на борт!

Не слишком ли быстро надвигается небесная хмарь?

Шквал за шквалом срывался с туч, океан побелел от неисчислимого стада барашков, которое выпустил на его просторы ветер-пастух.

Так! Порядок! Все люди на борту. Но что это?

Тулаев и подошедший к нему Крокенс завороженно следили, как из мглистой сердцевины тучи вытянулся извивающийся отросток. Он подхватывал и крутил вокруг себя ближайшие космы облаков. Взбешенный океан выбросил вверх белопенный столб воды.

— Смерч! — воскликнул Крокенс.

Тулаеву показалось, что волосы на голове зашевелились от переполнившего их электричества. Скальп вроде бы отделился от головы, не мешая ей соображать.

Смерч — не новость. Для всепогодного танкера он не страшен. Всегда можно увернуться от встречи. Но как быть, когда за кормой болтается тяжеловесная обуза? Рубить с таким трудом заведенный буксир? Черта с два!

Трах-тарарах! — громыхнуло над головой. На топе мачты что-то затрещало. Запахло озоном.

Тулаев подтолкнул Крокенса в рубку, вошел туда следом и плотно закрыл дверь. Над обезумевшим в пляске с тучей океаном спикер разнес голос капитана:

— Внимание! К судну приближается смерч. Всем укрыться во внутренние помещения. Выход на палубу запрещен. Задраить двери, люки, горловины, иллюминаторы. Противопожарные и водоотливные средства иметь наготове.

— Надо обтянуть буксир, чтобы он не попал под винт — посоветовал Крокенс.

Тулаев благодарно взглянул на него и приказал дать машиной самый малый ход вперед.

— Держать на норд! — скомандовал он рулевому и объяснил свой маневр Крокенсу: — Встречи со смерчем не избежать. Пусть он проскочит над нашим тандемом по кратчайшей прямой.

Воздушный вихрь метров пятьсот в поперечнике, до предела наполненный влагой, яростно налетел на суда и в мгновение оборвал буксирный трос, как жалкую паутинку. Разбросав танкеры в разные стороны, смерч помчался дальше, оставляя за собой странное затишье, которое через несколько минут сменилось сильнейшим шквалом и тропическим ливнем.

Беспросветная стена воды скрыла из глаз Тулаева не только «Атлантик», но и бак собственного судна. Да что там бак! В пяти метрах ничего не было видно, кроме молний, которые с ужасным грохотом раскалывали небо и падали в океан то справа, то слева от судна.

Голова у капитана невольно вжалась в плечи. Ему вспомнились ржавые останки французского танкера «Ирэн» на входе в порт Донжес. Его убила одна молния, а тут их сотни…

Гроза неистовствовала несколько минут. Затем и она укатилась следом за смерчем на запад, а шторм остался. Четырежды с большим риском для судна Тулаев подводил корму «Воронежа» к носу «Атлантика» и моряки заводили буксир. На безжалостной крутой волне он не выдерживал, рвался.

Люди выдохлись физически, капитан — морально.

— Я сочувствую вам, Джон, — сказал Крокенс, но вы зря упрямитесь.

Тулаев, который в буквальном смысле валился с ног от усталости, от приступов боли в груди, еле-еле сдержался, чтобы не ответить грубостью соболезнующему коллеге. Он приказал старпому связаться по радио с «Ллойдскрабом» и передать ему буксировку «Атлантика».

Поздно вечером в его каюту ворвался взъерошенный и злой Максаков.

— Карпыч, как это называется? — заорал он с порога.

— Уйди, Фадей Фадеевич! Без тебя тошно…

НА РЕЙДЕ САН-ТОМЕ

Бывают редкостные уголки земли, о которых мы ничего не знаем. Помполит Лобов перерыл все закрома справочной литературы, газетных и журнальных вырезок, атласы и ничего не нашел про остров Сан-Томе. Досадно! Такой большой остров, а сведения о нем можно получить лишь из энциклопедии и лоции. Скудно.

Внимательно почитав лоцию, Лобов направил бинокль на город.

Сан-Томе — столица острова с населением чуть больше трех тысяч человек — расположилась на берегах бухты Ана-ди-Шавиш. За пляжем Михаил Петрович рассмотрел набережную, застроенную старинными домами под красными черепичными крышами. Кое-где торчали современные многоэтажные здания. Виднелись массивные памятники.

Красивая бухта Ана-ди-Шавиш! Ничего не скажешь.

И тут Михаил Петрович вспомнил что-то прочитанное раньше про город и бухту, названные именем таинственной аристократки Анны де Савиш.

Лобов видел, как нервничает Тулаев, но помочь ему не мог Упрекать, что отпустили «Хмельно»? Глупо! Сам одобрял смелое решение капитана. Кто же все-таки спас «Атлантик»! Мы или англичане? Одни таскают каштаны из огня, а другие…

Помполит чертыхнулся вслух, чем привлек внимание вахтенного помощника. Бриль подошел к нему и посмотрел на город.

— Капитан у себя? — спросил его Михаил Петрович.

— У себя. Собирается на совещание.

— Куда-куда?

— На «Ллойдскраб». Представитель фирмы «Атлантика прилетел. Будут ставить точки над «i».

— Слушайте, Альберт Игнатьевич, чему вы радуетесь?

— Я радуюсь? — изумился Бриль.

Лобов не стал распаляться на третьего штурмана, которого недолюбливал, и поспешил вниз, к капитану.

Длинный, сильно похудевший за дни обострившейся болезни, Тулаев сидел за столом и ждал, когда Маша Золина нацепит капитанские погоны на белоснежную рубашку.

— Карпыч, хотите совет? — спросил вошедший помполит и, не дожидаясь ответа,выпалил: — Пошлите вы их!.. Оно вам надо, чтобы они вас угробили!

— Не угробят, Петрович, — слабо улыбнулся капитан.

— Хотите, я пойду? Или старпома пошлите.

— Может, меня? — бойко стрельнула глазами Маша. — Я бы им портреты поцарапала.

— Эх, сразу видно, Маша, что вы не герцогиня, — пошутил Михаил Петрович.

— Может, я в душе герцогиня! — отпарировала буфетчица.

— У старпома с английским языком не блеск, — задумчиво проговорил Тулаев. — Боюсь, обведут они его вокруг пальца. И дипломат из него никудышный. Бахнет что-нибудь по-русски.

— Не бахнет. Пора ему привыкать. Ведь спит и во сне видит капитанские погоны на плечах, — возразил Лобов. — Вам же доктор запретил покидать каюту, а вы…

— Что делать, Петрович. Надо. — Капитан надел рубашку, поблагодарил Золину и встал. — На экваторе Нептун в который раз меня Кальмаром окрестил. Могу только вперед. Заднего хода не имею.

— Ну, завалитесь там и только погубите дело, — не сдавался Лобов.

Капитан не послушался помполита, а зря. Тот как в воду глядел. Накаркал! Заседание не успели начать, как Тулаеву стало плохо. Доктор привез его назад, на судно, в обморочном состоянии. Едва Иван Карпович очнулся, вызвал старпома и послал его на «Ллойдскраб».

— Николаич, держи хвост пистолетом, — напутствовал старпома первый помощник.

— Меня им не свалить, — ответил Десятник.

Семен Николаевич прибыл на «Ллойдскраб» к обеду. Его встретил невозмутимый, как меловые скалы Дувра, капитан Ричард Глори. Он привел гостя в кают-компанию, представил Полю Швейцеру — агенту фирмы «Атлантик», низкорослому человеку в больших роговых очках, — а также собравшимся к обеденному столу офицерам и указал на место рядом с собой.

— Простите, а где же мистер Крокенс? — поинтересовался Десятник, усаживаясь за стол.

— Не беспокойтесь, чиф. Его накормят в столовой для команды.

— Как это? Капитану «Атлантика» нет места в вашей кают-компании? — удивленно спросил Десятник.

— Видите ли, у нас демократия, — не меняя каменного выражения лица, объяснил Глори. — Офицеры признали нежелательным присутствие в кают-компании человека с желтым цветом кожи.

— Это не демократия, а черт знает что? — Десятник вскочил и потребовал: — Проводите и меня в столовую. Я предпочитаю обедать с сэром Крокенсом.

Глори как ни в чем не бывало смотрел прямо перед собой. Офицеры заинтересованно переглядывались. Подал голос Поль Швейцер:

— Мистер Глори, может, не станем конфликтовать из-за пустяка? Я прошу вас — уступите нашему темпераментному гостю.

Капитан знаком подозвал стюарда и приказал ему пригласить к столу мистера Крокенса.

Довольный одержанной победой, Десятник стоя дождался прихода капитана «Атлантика» и предложил ему свое место. Тот в смущении замахал руками, усадил чифа, а сам пристроился на свободном месте в конце стола.

Да… Сэр Крокенс очень изменился с тех пор, как перешел с «Воронежа» на спасательное судно. Куда девался его живой, общительный характер? Почему он прячет взгляд и ведет себя как бедный родственник?

Десятник любил поесть с толком, не торопясь, но английский обед он проглотил незаметно, так как мысли его были заняты предстоящим совещанием и Крокенсом.

На совещании Швейцер говорил долго и нудно. Он часто употреблял те английские слова, которые отсутствовали в памяти Десятника. Старпом вспотел от напряжения, от желания схватить хотя бы суть его доводов. Он формулировал их для себя примерно так: во-первых, русские должны признать, что они не выполнили основной пункт договора о спасении в части доставки аварийного судна в порт, и договор, таким образом, потерял юридическую силу; во-вторых, коль сумма вознаграждения не была определена заранее, теперь, после участия в спасении «Ллойдскраба», ее определить невозможно; в-третьих, оплата судовладельцу «Воронежа» за отвлечение судна от нормальной деятельности может быть произведена только за те сутки, которые были потрачены советским экипажем на тушение пожара и осушение машинного отделения «Атлантика», то есть до передачи судна спасателю. Приход «Воронежа» в Сан-Томе не вызывался необходимостью, о компенсации за время перехода не может быть и речи.

Десятник вспомнил, как задыхался от дыма и горячего пара в отсеках «Атлантика», как пламя заглядывало ему в глаза, и подумал о Швейцере: «Тебя бы туда, сухопутная крыса! Лопнули бы твои очки, щелкопер!»

— Что скажете вы, господин Десятник? — спросил Швейцер.

— Я?.. Я подумаю. — Семен Николаевич спрятал под стол кулаки. — Пусть выскажется капитан Крокенс.

Ведь Крокенс настоящий моряк. Он не станет поддерживать изворотливого чиновника. Увы! Крокенс очень хорошо сказал об отваге и мужестве советских моряков, о чувстве благодарности, а по конкретному делу — ни слова.

Десятника подмывало желание покинуть совещание, крепко хлопнув дверью, но он удержался от искушения.

— Извините, господа. Коль наше пребывание здесь не входит в спасательную операцию, я вынужден экономить время. — Семен Николаевич глубоко вздохнул и сказал фразу, которую дважды повторил ему капитан, отправляя на совещание: — Московская морская арбитражная комиссия, по форме которой капитан «Атлантика» подписал открытый договор о спасении судна, ответит на ваши предложения и определит степень участия экипажа танкера «Воронеж» в спасении. Прощайте, господа!

Крокенс догнал и остановил Десятника перед посадкой в вельбот:

— Умоляю, чиф! Вам этого не понять! Передайте Джону Карповичу, что я не мог поступить иначе. У меня семья, дети… Я уверен, он поймет и не станет осуждать меня. Скажите ему, он всегда будет желанным гостем в Амстердаме.

Униженный собственным бессилием, капитан Крокенс остался на палубе и неотрывно следил за вельботом. Вот он подошел к танкеру, и его подняли на борт. «Воронеж» незамедлительно стал сниматься с якоря.

Неужели вот так холодно они расстанутся? Без добрых пожеланий, прощальных гудков, без взмаха руки?

Крокенс чуть не бегом поднялся на мостик спасателя и протянул руку к тифону. Черт возьми! Мистеру Глори вряд ли понравится такое самоуправство. Пусть!

Три длинных гудка с «Ллойдскраба» до краев наполнили бухту Ана-ди-Шавиш томительным ожиданием ответа. И он пришел.

Спасибо тебе, «Воронеж». Спасибо тебе, капитан Джон Тулаев!

Крокенс махал руками до тех пор, пока танкер не скрылся за мысом Океделрей. Счастливого плавания, друзья!

Ему не хотелось с кем-то общаться, разговаривать, и он остался на мостике. Там его нашел Тэри.

— Сэр, с берега приехала жена механика Стоуна. Она хочет поговорить с вами.

— Как она здесь очутилась? — растерянно спросил Крокенс.

— Она прилетела самолетом, сэр.

Вот так. Не мог представить ее в трауре, теперь иди и посмотри. Что же говорят в таких случаях? Что?

Крокенс спустился на палубу и нерешительно приблизился к высокой, статной женщине, одетой, несмотря на сильнейшую жару, в траурное платье.

— Мадам, я очень сожалею…

— Вы мне только скажите, когда это случилось? — Она машинально поправила рукой прическу и посмотрела на Крокенса каким-то загадочным, испытывающим взглядом.

— Ночью. 11 июля.

— А время? Время? Где-то в половине четвертого, не так ли? — Она схватила капитана за руку, и тот почувствовал, с каким трепетом эта женщина ждет его ответа, как будто от него зависела чья-то жизнь.

— Да. Пожар начался в три тридцать.

Молодая вдова опустила его руку, склонила голову и прошептала:

— Я почувствовала, что с ним случилось несчастье…

Сбитый с толку Крокенс не знал, о чем с ней говорить, как ее утешать. Похоже, она не нуждалась в обычных соболезнованиях. Глаза ее оставались сухими, но в них стояла такая затаенная печаль, которую невозможно передать ни словами, ни красками, ни музыкой.

— Где вы остановились? — спросил Крокенс.

— Нигде. Я сегодня же возвращаюсь в Амстердам.

— Сегодня?!

— Прощайте, господин капитан.

— Как же так…

Но она уже спускалась по трапу на катер.

— Сэр, разрешите проводить ее? — спросил Тэри.

— Да, пожалуйста, — поспешно согласился Крокенс…

В аэропорту перед посадкой вдовы Стоуна в самолет Тэри обратился к ней с просьбой:

— Сеньора, я последним видел мистера Стоуна в живых. Не могли бы вы простить меня?

— Простить? За что?

— Я испугался и оставил его одного в машинном отделении. Не пошел с ним открывать кингстон.

— Вы плохо знали Аллана. Он все равно прогнал бы вас, — с горечью ответила она.

— Как же мне теперь жить? Как? Неужели нет мне прощения?!

— Не отчаивайтесь. Берите пример с меня. Похоже, что нам обоим нести крест безвинной вины перед ним до самой смерти. Прощайте.

К «АВТОПОРТРЕТУ» РЕМБРАНДТА

Капитанские вахты в проливах привычны, но утомительны. Вроде ничего особенного не делаешь: смотришь вперед и по сторонам, назначаешь затверженные наизусть курсы, прогоняешь сонливость кофе или чаем, а выйдешь из пролива — и облегченно вздохнешь.

Капитан Тулаев посмотрел за корму. Там, в самом узком месте Ла-Манша, в проливе Па-де-Кале, вдоль и поперек, в разных направлениях двигались суда. Бойкий пятачок! Когда же англичане столкуются с французами и построят под ним железнодорожный туннель? Авось уменьшилась бы суета…

Иван Карпович поймал себя на мысли, что ему не хочется думать о предстоящем приходе в Амстердам. Даже смотреть вперед на равнодушную, свинцовую гладь Северного моря не хочется. Оно вечно нагоняет тоску.

Но хочешь не хочешь, а смотреть вперед, на Северное море, надо, думать об Амстердаме — тоже надо. Там живет Антони Бен Крокенс. Кто он Тулаеву? Ни сват ни брат, а, поди же, не выходит из головы.

Прошло чуть больше года, как в Москве был окончательно решен вопрос о спасении «Атлантика». Каждый получил по заслугам. Уж если Тулаеву досталось на орехи, надо полагать, что Крокенсу досталось больше всех.

Впрочем, здравомыслящий человек не обвинит капитана за пожар в машине. Только много ли на берегу таких здравомыслящих, когда речь идет о морской катастрофе? Ой, мало… Все говорят об объективности, а на деле — сплошной субъективизм.

Ну, ошибся капитан Тулаев? Ошибся. Виноват? Виноват. Он ведь не изворачивался, как у́ж, и, несмотря на промахи, остался капитаном. А как Крокенс?

Статья в газете была. Она застала Ивана Карповича в отпуске, у родных в Сибири. Ахи, охи, телеграммы и звонки. Один дед сказал: «Слава богу, что ты уцелел», а другой спросил: «Портки-то не обмочил?»

Так почему же на душе пасмурно? Крокенс! Как он там? Жив? Здоров? Остался ли в капитанах?

Если бы все начать сначала! Не было бы никакого конфликта с английским спасателем, с агентом фирмы «Атлантик». Не было бы спора в Москве, где определялась доля участия «Воронежа» в спасательной операции.

Когда в святое дело спасания людей и судна пробивается запах денег, оно теряет первозданную чистоту. Ллойдовский принцип «Без спасения нет вознаграждения» правомерен, но разве думали о нем моряки «Воронежа», отправляясь на взрывоопасный «Атлантик»? Нет и еще раз нет. Они рисковали, чтобы обуздать стихию, угрожающую тысячам людей разливом нефти. Да и супертанкер — творение человеческих рук — тоже жалко. Советские моряки рисковали ради святого принципа взаимопомощи на море, записанного испокон веков в судовые уставы всех народов.

В голове, правда, не укладывалось поведение людей Крокенса. Они ведь тоже моряки, и не робкого десятка. Это доказали второй механик, негр-моторист, радист и сам капитан. Почему же пасовали остальные? Неужели в погоне за страховкой они обрадовались пожару, уничтожившему их родной дом?

Низкий берег Голландии был еще не виден, когда впереди показались заводские трубы и красная крыша белой водонапорной башни. В точке встречи лоцманов патрулировало небольшое чистенькое судно с гигантским государственным флагом на гафеле и № 1 на скуле.

— Только для нас! Королева Юлиана выслала для встречи свой лучший лоц-бот, — пошутил Тулаев, приглядываясь к новому старпому, отдающему распоряжения по приемке на борт лоцмана.

Подход к аванпорту Амстердама Эймейдену, шлюзование, безукоризненные действия лоцманов, буксиров и экипажа танкера все это отвлекло мысли Тулаева от прошлого. Но едва судно набрало положенную скорость в Нордзе-канале, он снова вспомнил о Крокенсе.

Что за человек Крокенс? Тулаев с ним и пятидесяти граммов соли не успел съесть. Отсюда неуверенность в оценке собственных поступков, имеющих отношение к судьбе этого полузнакомого человека. Может, не стоит ему звонить? Оставить все как есть: прошлого не вернешь, а будущего у них нет, и не надо… Ведь не спросишь напрямую, как бы он поступил, оказавшись на месте Тулаева?

Что бы сделал капитан Крокенс, увидев малюсенький сигнал бедствия? Неужели прошел бы мимо? К сожалению, у них такие случаи бывали…

Танкер Тулаева уверенно пронес свое крепко сколоченное тело сквозь узкий пролет разводного моста Хомбрюг и, коротко рявкнув тифоном, пошел вправо, оставляя слева по корме знакомый городок Заандам.

Капитан бывал там несколько раз, выработал определенный ритуал: цветы к подножию памятника Петру I на Даймплац, русский сувенир хранительнице Домика Петра Валентине Блом. Среди полустертых надписей, испещривших стены и потолок Домика, он находил автограф Наполеона: «Для истинно великого ничто не является малым» — и возвращался на судно с чувством гордости за основателя российского флота, которому служил сам Тулаев в меру сил и способностей.

Когда закончились встречи и проводы портовых властей, беседы с агентом и грузополучателями, подписание всевозможных документов, Тулаев снял телефонную трубку и набрал номер Крокенса. Не окажись он дома, Иван Карпович скорее обрадовался бы, чем огорчился.

— Хелло, Джон! Вы ли это? Какими ветрами? Я очень, очень рад! — кричал Крокенс, и Тулаеву стало стыдно. — Где вы стоите? Я немедленно выезжаю за вами. Моя жена и дети горят желанием познакомиться с вами.

На судне Крокенс забыл про голландскую сдержанность и дал волю филиппинскому темпераменту, унаследованному от матери. Восторги, комплименты Тулаеву, дружелюбные улыбки так и сыпались из него, как из рога изобилия.

— Помните, Джон, я спрашиваю у мистера Максака, как же мы откроем подплавившийся сейф? Он плюнул на ладони, взял лом и… раз! Все секретные швейцарские замки полетели ко всем чертям!

— А помните, Антон, как мы первый раз шли к «Атлантику»? Невольно думалось: как ахнет! Не успеешь спеть «Легко на сердце от песни веселой»…

Они мчались в машине вдоль безлюдного нагромождения портовой техники по автостраде, а мысли их столкнулись в одной точке Атлантического океана…

Загородный дом Крокенса утопал в цветах. Они привораживали взгляд к палисаднику и к широкому окну нижнего этажа, заставленному цветами в горшочках. Сквозь окно, как в телевизоре, объемно виделась гостиная. Зато окна верхних помещений, в которые заглянуть невозможно, были плотно зашторены.

Тулаев слышал легенду, что со времен кровавого правителя Нидерландов герцога Альбы голландцам под страхом смерти запрещалось задергивать занавески на окнах, чтобы в домах не зрели заговоры против испанского короля. Альба давным-давно сгнил в могиле, а обычай остался. Голландцам нравится держать свои гостиные напоказ.

Мадам Крокенс и сын Альберт усадили гостей за стол. Кругом ни соринки, ни пылинки, в серванте и на книжных полках порядок. Подали легкий коктейль и кофе. На мотороллере примчалась дочь Джудит.

Она извинилась за свой небрежный вид: джинсы и мужская рубашка навыпуск, подпоясанная узким ремешком, — и убежала наверх. Вернулась опять-таки не в платье, а в белых джинсах и ролинге. Вся белая, гибкая, улыбающаяся. Джудит принесла альбом и попросила Ивана Карповича что-нибудь написать на память. Тот подумал и написал: «Дети должны идти дальше отцов. Капитан Тулаев».

— А теперь я повезу вас в ресторан! — весело воскликнул Крокенс. — «Олимпия», «Моби-Дик», «Буканьер» — выбирайте!

Все шло как-то не так. Любезно, но не от души. Тулаева раздражал чрезмерно, театрально веселый Крокенс. В машине он не выдержал и спросил:

— Не могу понять: вы на самом деле счастливый человек, Антон? Или хотите им казаться?

— Джон, истина в вине. Выпьем, и вы поймете. Вам я обязан. Я был разбит, уничтожен катастрофой «Атлантика». Вы вернули меня к жизни, к любимой работе. Фирма высоко оценила героизм ваших моряков, а заодно и мой.

— Хеппи энд! — язвительно воскликнул Тулаев, которого мучительно донимал вопрос: вернул бы Крокенс его, Тулаева, к жизни таким же способом или трусливо провел бы свой супертанкер мимо охваченного огнем «Воронежа»? — Отвезите, пожалуйста, нас на судно.

— Вам не хочется в ресторан, Джон? — спросил Крокенс.

— Нет.

— Хорошо, сэр. По дороге я покажу вам город, нашу картинную галерею…

В музее Крокенс, минуя несколько залов, сразу привел русских гостей к «Автопортрету» Рембрандта. Им повезло. Посетителей было мало, и они оказались одни перед ликом старого, умудренного жизнью художника. Крокенс шепотом сказал:

— Я беседую с ним часами.

Тулаев не мог отвести взор от всепонимающих глаз великого мастера. Они как бы говорили ему: «Не спеши. Не суетись. Верь людям, как веришь самому себе. Человек велик в деле. Никто заранее не знает, на что он способен…»

Иван Карпович догадался, что Крокенс не случайно привел его к своей любимой картине. Нет, с человеком, думающим только о себе, себялюбцем и эгоистом Рембрандт не станет разговаривать часами. Мелкие душонки, приспособленцы, предатели и лжецы не задерживаются в этом зале. Спасибо тебе, великий Рембрандт. Ты снял камень с души капитана Тулаева, и он понял, что за человек этот Антони Бен Крокенс.

А. Миланов МОНОЛОГ СЕЙНЕРА

И. Олейников * * *

А. Марков ЛЕДОКОЛ

Н. Кайнов МНЕ ИНАЯ ПЕСНЬ СЛЫШНА

Е. Богданов ЧАЙНЫЙ КЛИПЕР Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Есть под Архангельском, в устье Северной Двины — при слиянии двух ее рукавов, Маймаксанского и Кузнечевского, — знаменитые Соломбальские острова, именуемые здесь Соломбалой. И предместье Архангельска, поселок, что расположен на одном из островов, носит то же имя.

На Беломорье Соломбалу знают все — от малого до старого. Известна она и заморским гостям, издавна приходившим сюда на парусниках, — норвежцам, англичанам, голландцам, датчанам, французам… Ни один иностранный вымпел Соломбалу миновать не мог: путь Корабельным устьям к городу Архангельску тянулся мимо нее. И в годы, когда Двина мелела, в Соломбале имелся рейд для стоянки кораблей с большой осадкой.

Славится Соломбала мастерами-корабелами. Судостроительная верфь здесь была заложена осенью в 1693 году по указу Петра Первого. В соломбальской люльке пестовался белопарусный младенец — русский военный флот. Когда Россия стала утверждаться на южных и северных морях как полноправная, самостоятельная морская держава, этот «младенец» показал себя грозным и непобедимым мужем.

В 1826 году корабельный мастер А. М. Курочкин построил здесь первый в России семидесятичетырехпушечный линейный корабль «Азов». «Азов» пошел на Черное море и в следующем, 1827 году отличился в Наваринском сражении. На нем плавали знаменитые впоследствии адмиралы П. С. Нахимов, В. А. Корнилов, В. И. Истомин. Будучи храбрыми офицерами российского флота, сражались они под командованием капитана первого ранга Михаила Петровича Лазарева у берегов Греции в Наваринской битве на грозном линкоре соломбальской постройки.

В этом бою «Азов» уничтожил пять вражеских кораблей.

Соломбальскую верфь обслуживали многие заводы и мастерские — якорные, льнопрядильные, канатные, пековаренные, лесопильные, парусные. Ведь во времена деревянного флота парусное дело было необходимо для кораблестроения!

Не только военный флот получил крещение в Соломбале. По Северной Двине, Белому и Баренцеву морям ходило немало коммерческих и рыболовных парусников. Принадлежали они купцам и рыбопромышленникам. Шхуны, шнёки ^[1], раньшины, боты бороздили северные широты под русским флагом. Хаживали купеческие корабли и в заграничное плавание, в английские, норвежские, датские и иные гавани. Коммерческие парусники тоже одевались парусами в Соломбале. Купцов и рыбопромышленников обслуживали частные мастерские.

В Соломбале в те времена каждый мог указать дом парусного мастера Зосимы Иринеевича Кропотова. Стоял он не на самом берегу Двины, а в некотором удалении, посреди рощицы из берез и тополей, высаженных прадедами. От реки к дому вел проулок шириной едва ли не в размах рук. По нему, однако, можно было проехать на телеге. К дому вели деревянные мостки в три тесины, уложенные на болотистой луговине со свежей сочной травой. Под мостками спряталась узкая водосточная канава. Она выходила к другой, пошире.

Дом был невелик, а славился он пристройкой, которая была шире и длиннее дома и, в отличие от него, имела не тесовую, а железную, покрашенную суриком кровлю. В пристройке было прорублено десять окон, по пять с каждой стороны, и она сообщалась с жилым домом узкой крытой галереей, по которой, не опасаясь непогоды, ходили налегке летом и зимой.

В доме жили хозяева, в пристройке располагалась мастерская, где шили паруса, обычно называемая парусной. Она принадлежала главе семьи Кропотовых Зосиме.

В прежние благополучные времена дом был многолюден. Кроме Зосимы, тут жили его супруга Аполлинария, зять Иван Пустошный с женой Марией Зосимовной и сыном Егором. Теперь уже Зосиме Иринеевичу стукнуло шестьдесят восемь лет. Жену он похоронил лет десять назад. Спустя год после ее смерти Зосима женился на соломбалке, дочери шкипера, которая была моложе его на двадцать пять лет. Разница в годах была слишком ощутимой. Молодой жене, видимо, пришлось не по душе житье со стареющим Зосимой, и она, поняв свою ошибку, тайком сбежала с рулевым зверобойной шхуны на Мурман и поселилась в Коле. Зосима Иринеевич хотел было отправиться туда, вернуть жену, но, поразмыслив, махнул на все рукой и стал жить один.

А потом погиб на промысле моржа на Новой Земле зять, и остался Зосима с дочерью Марией и внуком Егором, которому нынче зимой пошел семнадцатый год. Дочь вела домашнее хозяйство, а Зосима занимался парусным делом. Поставлено оно было не то чтобы на широкую ногу — работали всего три мастера, но все же заведение Кропотова пользовалось известностью в Архангельске, и многие обращались сюда, если доводилось чинить старые или ставить новые паруса.

Кропотов выполнял заказы рыбопромышленников и купцов, суда которых плавали за границу, а заодно одевал и маломерный архангельский флот. Когда заказов поступало много, он нанимал в помощь постоянно работавшим мастерам швей-соломбалок и платил им поденно.

Старшим мастером в парусной был Акиндин Крюков, пожилой моряк, немало повидавший в жизни. Смолоду он плавал на рыбацких суденках, потом нес пограничную караульную службу в Белом море на фрегате Адмиралтейства, а когда отслужил на военном флоте, то нанялся шкипером на трехмачтовик архангельского судовладельца Антуфьева, что ходил в Норвегию и Швецию коммерческими рейсами.

Однажды на пути в норвежский порт Варде в Баренцевом море парусник попал в сильный шторм. На палубе сорвало с креплений бочки с треской. Одна из них сбила Крюкова с ног. Он удержался на борту только чудом, схватившись за трос. Другой бочкой Акиндину раздробило ниже колена левую ногу…

Пролежав два месяца в Варде в лазарете, Акиндин вышел оттуда без ноги, на деревянной култышке, и с норвежской шхуной, отправлявшейся в Архангельск, вернулся на родину.

Крюков хорошо знал парусное дело и когда предложил Зосиме Кропотову свои услуги, тот охотно взял его к себе в мастерскую.

Среднего роста, широкоплечий и крепкий, не по-северному смуглый, с пышной седоватой шевелюрой и кудрявой бородой, с серебряной серьгой в ухе — «для шику», Акиндин Крюков был по-своему привлекателен и пользовался вниманием одиноких соломбалок, особенно вдовушек. Веселый нравом, большой любитель гульнуть, он в свободное время не задерживался в парусной, где в углу у него имелась койка из парусины наподобие корабельной, а пропадал у своих «сударушек», навещая их по очереди…

Внук Зосимы Егор с малых лет постоянно увивался в парусной возле Крюкова. Мастер любил парня и охотно рассказывал ему о своих морских походах. Старался Акиндин приобщить паренька и к парусному мастерству.

В пристройке всегда было чисто, светло и тихо. Посредине стоял очень широкий и длинный стол-верстак, на котором сшивали материал. Работали больше на сырье заказчиков — хозяева судов привозили свою парусину. Но иногда Зосима закупал ее у купцов и выполнял заказы из своего материала.

2

Начало июля было в Архангельске необычно жарким, с грозами. На левом берегу Двины, где-то под Емецком горели леса, и даже здесь, в Соломбале, душными светлыми ночами припахивало гарью.

После полудня летник ^[2]притащил кучевые облака. Они медленно плыли в несколько ярусов над Двиной и незаметно превратились в огромную пепельно-сизую тучу. Вскоре молния рассекла потемневшее небо, ударил гром и начался крупный и теплый дождь, перешедший в сплошной ливень.

В парусной мастера Яков и Тимофей побросали работу и стали закрывать оконные створки. Всплеск молнии на миг ослепил Тимофея, и он поспешил стать в простенок, Яков перекрестился и отошел от окна, сказав:

— Боюсь грозы. Рассвирепел Илья-пророк…

Над крышей снова громыхнуло, словно там повернули огромный каменный жернов. Вода за окнами лилась потоками, несла по двору мусор и мелкие щепки.

Акиндин положил поверх серебристого полотнища мерку с делениями и кусочек мела, которыми размечал парусину.

— Худо стало видно, — посмотрев в окно, заметил он. — Вон где туча-то! Весь белый свет застила.

— Гроза в лес не гонит, — отозвался Яков. — Не все робить, можно и отдохнуть под шумок-то. — Он зевнул и повалился в угол, на ворох старой парусины.

В мастерскую заглянул Егор, хозяйский внук. Волосы мокрые — дождь застал его на улице. Успел только сменить штаны да рубаху. Акиндин обернулся, серьга блеснула в ухе острым косячком молодого месяца. Окинул внимательным взглядом крепкую ладную фигуру парня.

— Садись, Егорша. Редко ты к нам стал заглядывать. Видать, крепко захороводила тебя Катюха… Все с ней милуешься?

Егор покраснел, отвел взгляд. Катя — дочь соседа Василия Старостина — нравилась ему, и он частенько проводил с ней белые ночи на берегу. Об этом знали все, хотя Егор и Катя прятались от любопытных взглядов.

— Да не-е… На реке был, лодку с парнями конопатили. Надо бы под парусом на взморье сбегать, порыбачить…

— И то дело. Лето коротко. Успевайте, — сказал Акиндин.

Егор потрогал рукой новенькое, пахнущее льном полотно.

— Кому теперь шьете? — спросил он.

— Шхуну купеческу чекуевскую надобно оснастить, — ответил Акиндин, набивая табаком старую обкуренную трубку.

— Давай и мне какое-нибудь дело, — попросил Егор.

— Да темно ведь, худо видно. Ну да ладно, держи пока… — Акиндин подал парню два льняных веревочных конца. — Узлы помнишь? Вяжи-ка рифовый.

Егор улыбнулся, откинул еще не просохшие светло-русые волосы со лба и ловко заработал длинными гибкими пальцами.

— Эту науку я давно прошел, — сказал он, протягивая мастеру готовый морской узел. — Вот.

Акиндин положил связанные концы на колени, раскурил трубку и только тогда взял их, стал рассматривать.

— Верно, рифовый. — Он потянул за свободный конец, и узел распустился.

Рифовый узел вязался так, чтобы при надобности его можно было быстро развязать.

— Ну а беседочный не забыл? — Мастер снова подал концы Егору.

Егор, хотя и не столь быстро, как рифовый, связал и беседочный узел.

— Я говорю, что эдака наука мне не в диковинку.

Молнии стали сверкать реже, дождик помельчал.

— Уходит гроза, — заметил Акиндин и подошел к окну.

Вдали, над тесовыми крышами соседних домов, небо стало проясняться, зазолотилось, и в мастерской посветлело.

— Ну, за работу! — сказал Акиндин.

Яков поднялся с вороха брезента и, надев на руку гардаман — кожаный накулачник, стал сшивать парус. Тимофей помогал ему.

Егор следил, как Акиндин раскладывает на верстаке скроенные куски полотна. Он уже многому научился у парусных мастеров: сам сшивал полотна двойным швом, проглаживал их гладилками, делал по краям парусов подшивку, по линии рифов нашивал риф-банты, гордень-боуты. Мудреных названий разных частей парусной оснастки, употребляемых морским бродягой Акиндином, было великое множество, и Егор долго путался в них. Но потом все-таки запомнил все эти риф-банты и нок-гордени… В прошлом году зимой он научился «оканчивать» паруса, то есть выполнять последнюю стадию работы над ними. Заделка паруса заключалась в пришивании к нему лик-троса на шкаторинах.

Полотнища парусов были огромны. В летнюю пору в хорошую погоду мастера разворачивали штуки полотна прямо во дворе, на лугу, и вымеряли их и кроили там. А по зимам — на полу в мастерской.

Постигать парусное ремесло Егору повелел дед. И по тому, как ревниво следил Зосима за успехами внука в ученье, нетрудно было догадаться, что он растил себе замену. Внук должен будет принять по наследству парусную и вести дело дальше.

3

В последнее время Зосима Иринеевич стал частенько прихварывать: его донимал застарелый ревматизм, нажитый еще в молодости на промыслах нерпы и тюленя во льдах. Особенно неважно он чувствовал себя перед ненастьем, ложился на печь и грелся, словно старый кот, на кирпичах. Вдобавок ко всему дед стал плохо видеть и вынужден был обратиться к доктору Гринбергу, что жил близ центра города, в Немецкой слободе. Доктор выписал ему очки. Плохое зрение досаждало деду больше, чем ревматизм. У него заведено было по нескольку раз в день заходить в мастерскую с проверкой. Зосима тщательно оберегал репутацию своей парусной, следил, чтобы все было сделано на совесть, придирчиво ощупывая, осматривая каждый грот, фок или марсель, чтобы заказчики были довольны.

Однако Зосима все же бодрился и старался не подавать вида, что стар и немощен. Он по-прежнему ходил быстрым шагом, высоко нес крупную голову с подстриженными в скобку седыми волосами и говорил с мастерами уверенным, твердым голосом.

Парусные мастера были народ серьезный. Яков и Тимофей вели трезвый образ жизни, заботясь о своих семьях, и во всем слушались хозяина. Акиндин отменно знал свое дело. Вот только разве за ним водилась слабинка: любил кутнуть, хотя и не в ущерб работе. Иногда вечерами Акиндин отправлялся «на чашку чаю» к своим «сударушкам» и пил там, разумеется, не только безобидный и приятный напиток, а и то, что покрепче… Но никогда не видели его сильно пьяным. Только однажды с ним приключилось такое, что он добрался до парусной с трудом и вошел в нее через черный ход с огорода.

В мастерской уже никого не было, кроме Егора, заглянувшего сюда по какому-то поручению деда. Акиндин стучал по полу своей деревяшкой и кричал во всю мочь:

— Марсовые на марс, марсель ставить! Отдава-а-ай! Марса-шкоты тянуть!

Он задрал голову кверху, будто глядел на реи, где работали матросы. Бородка торчала кудлатой метелкой, глаза налились кровью. Войдя в раж, крикнул еще громче:

— Гротовые брасы на левую! Слабину выбрать! Поше-е ел брасы-ы-ы!

Он умолк, резво, хотя и не очень уверенно прошелся по мастерской, задевая за стол и табуреты, остановился и… пуще прежнего:

— На бизань фал и шкот! Бизань-шкот тянуть! На кливер и стаксель фалы. Кливера подня-я-ять! ^[3]

Егор притаился в углу. Его разбирало любопытство. Увидев наконец хозяйского внука, который, наблюдая за мастером, беззвучно хохотал, прижав руки к животу, Акиндин чуть протрезвел и вернулся к действительности:

— У Ксюши наливка хороша была… Смородинная… Ладно… Ложусь в дрейф. Только ты, Егорша, деду ни-ни!..

Он «лег в дрейф» неуклюже завалился на койку.

Час был уже довольно поздний. По мастерской струился тихий серебристый полусвет. Егор закрыл дверь на крюк, чтобы ненароком в парусную не зашел дед и не застал Акиндина врасплох. Подойдя к койке, парень расслабил воротник рубахи Акиндина, погрузившегося сразу в беспробудный хмельной сон, а потом осторожно отстегнул ремни его деревянной ноги, которыми она крепилась на культе. Укрыл Акиндина суконным матросским одеялом и тихонько вышел…

Наутро Акиндин работал с преувеличенным усердием, виновато поглядывая на Егора. Он несколько раз прикладывался к ковшу с квасом, крякал, а потом вдруг ударился в воспоминания.

— Слушай-ко, Егорша. Вот было в Северном море. Мы в Англию ходили, в Ливерпуль… Идем курсом зюйд-зюйд-вест. Ветер ровен, на море спокойно. Все паруса у нас поставлены, ход добрый у шхуны.

И вышел я на палубу проветриться. Гляжу — обгоняет нас судно, парусник поболе нашего. Идет ходко, ну прямо летит! Мачты такие высокие, что кажется: ударит боковой ветер — перевернется корабль, оверкиль сыграет. Идут до пятнадцати узлов. Нас легко обошли. Вижу: стоит у них на юте матрос, хохочет и нам конец показывает: дескать, не взять ли вас на буксир? Чего вы тут воду толкете?..

Ну, наш капитан в азарт вошел, командует: «Отдать все рифы!» Мы — на реи. Отдаем, значит, рифы, чтобы площадь у парусов была больше. Отдали все, запаса боле нету. А парусник уже далеко впереди, пластает волны надвое… Не по силам нам с ним тягаться. И что ж ты думаешь, Егорша? Какой это был корабль?

— Не знаю, — ответил Егор.

— Клипер! Клипера — самые быстроходные парусники. Хозяева моря. Парусов на них — тьма, да и корпус судна устроен по-особому. Длинный и узкий. На нашей шхуне верхний парус марсель. А у клипера над марселем — брамсель. А над брамселем — бомбрамсель… Его на клиперах зовут королевским парусом. Но это еще не все. Над королевским — еще трюмсель, называется небесным парусом, потому как выше королевского звания — бог и только он да небо над королем власть имеют. Вот, брат, какой корабль! Прошел, как рысак чистых кровей. И захотелось мне тогда поплавать на клипере, да у нас на Беломорье их нету. Клипера строят в Америке… Тот, судя по флагу, был английский… Английские клипера за чаем ходят в Китай. Потому их зовут еще чайными клиперами.

— На таком бы и я поплавал, — сказал Егор мечтательно.

— Может, и поплаваешь, если к парусной не присохнешь. У тебя еще все впереди, — сказал Акиндин. — Только знай: на клиперах матросам трудно приходится, работают как черти, потому что парусов много и капитаны любят быстрый ход.

Акиндин замерил кромку полотна и что-то зашептал про себя, шевеля губами. Егор смотрел на мастера, а перед глазами у него стояло диковинное судно, о котором он только что услышал, с парусами в пять ярусов, с тремя высоченными мачтами.

Вошел дед, чуть прихрамывая. Высокий, костистый, седобородый, он склонился над Акиндином:

— Что, Акиндинушко, не потерял вчерась свою серьгу?

— Да не-е, она крепко прицеплена. Не потеряется…

— Голова небось трещит?

«Откуда дед узнал, что Акиндин вечор пришел пьяный? — думал Егор. — Я не проговорился. Якова и Тимофея в парусной не было. Видать, соседи насплетничали. А может, и сам дед углядел в окошко…»

Зосима потрепал Акиндина по плечу и, не сказав больше ни слова, надел очки и принялся рассматривать готовые паруса. Работой он, видимо, остался доволен.

Когда Зосима ушел, Яков спросил Акиндина:

— Значит, ты вечор проштрафился?

— И на старуху бывает проруха…

Яков гладилкой стал приглаживать готовый шов.

— Скажи, Акиндин, откуда у тебя серьга? Неужто ты цыганского роду? — спросил Тимофей.

— Нет брат, в нашем роду цыган не бывало. Из Неноксы я, помор коренной. И ежели уж тебе любопытно, так поведаю по секрету, что серьгу эту серебряную мне одна норвежка подарила… Любовь мы с ней крутили.

— А чего не поженились? — спросил Яков.

— Дак как женишься-то? В разных государствах проживаем, под разными ампираторами: у нас царь-батюшка, у них король. Она в Норвегии, а я в России.

— Привез бы ее сюда, пачпорт исхлопотал бы…

— Хотел было, да она родину бросить не захотела. И я тоже матушку-Россию не могу оставить. Так и живем: я люблю норвежку, она меня, я люблю Россию, а она — Норвегию. Кругом любовь, а счастья нету. Вот, брат, как…

— Она уж, поди, там замуж выскочила.

— Все может быть, — вздохнул Акиндин.

— А соломбалки-то не оборвут у тя серьгу из ревности? — пошутил Тимофей. — Ты ведь и тут любовь крутишь. Возьмут да и отхватят вместе с ухом…

— Ну, оне не ведают, откуда серьга. Я им не проговорюсь, — улыбнулся Акиндин впервые за все утро.

4

Своими рассказами о морских странствиях и необыкновенных кораблях вроде чайных клиперов Акиндин пробудил в душе Егора Пустошного стремление познать непознанное, заронил искру любви к морю.

А оно было недалеко. От мыса Пур-Наволок, на котором выстроился Архангельск с его старинными гостиными дворами и таможней, с пристанями, деревянными домишками обывателей и хоромами купцов, с церквями и Троицким кафедральным собором, до взморья было не больше пятидесяти верст.

Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он с дружками-приятелями проводил время на берегу, плавал на лодке на острова, которых в двинском устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было тепло — купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнёки, кочи, раньшины, шнявы ^[4], купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел — с Зимнего и Летнего берегов — приходили с грузом рыбы и морского зверя парусные морские карбасы и боты. Все эти суда и суденышки Егор до поры до времени принимал как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой, со своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузится и опять уплывают к дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой дороге или чайки над пенной волной.

Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнёку от бота и карбаса, бриг от шхуны — по длине и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми — все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней — грот- и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов,две средние мачты называются грот-мачтами — передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно.

Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами. Стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем.

В мастерской стало скучно: всё одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканчивая их. Работа была кропотливой, утомительной.

Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветры всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы ^[5].

Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в надежные руки своего наследника.

А как сказать об этом матери, которая души не чает в сыне, привыкла видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все еще считает Егора маленьким и слабым, нуждающимся в материнских наставлениях: «Егорушко, не ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине шальная, быстрая, кругом вьюны… Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки, а пей дома квас или клюквенную водицу… Егорушко, не водись с озорниками, соломбальскими да архангельскими ухорезами… Не дай бог, излупят, рубаху новую порвут!», хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за себя и проучить кого следовало своими кулачищами.

Да, тесно и скучно было в избяных стенах, и даже парусная не манила его, как прежде. Егора тянуло на пристань, где ключом кипела портовая суматошная жизнь: разгружались парусники, гремели по тесовым настилам телеги, остро пахло соленой треской. Бородатые грузчики — дрягили — катили по сходням пузатые бочки, таскали на своих крепких спинах тюки и ящики с разными товарами. Иноземные матросы с пестрыми шейными платками, со шкиперскими бородками, дымя носогрейками, насмешливо поглядывали на всю эту суету. Звучали на судах команды, звякали судовые колокола, гремели якорные цепи. Извозчики кричали на лошадей, понукая их, грузчики ругались грубо, по-мужицки…

Волны бились о причалы, посвистывал ветер с устья, солнце выбиралось из-за облаков — и жарко вспыхивали купола собора, а потом солнце пряталось.

Это — жизнь! Не то что в парусной, где мастера, как в церкви, боятся сказать лишнее слово: дед не любит праздной болтовни.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

После ильина дня, когда паруса для шхуны купца Чекуева были готовы, дед Зосима подъехал к крыльцу мастерской на телеге.

— Егор, помоги вынести паруса, — сказал он внуку.

Егор и Яков принесли и старательно уложили в телегу перевязанные веревками кипы.

День был ясный и прохладный. После первых ильинских гроз небо радовало глаз спокойной синевой. По нему неторопливо плыли белые рыхлые облака. Дед посмотрел на небо.

— Сегодня дождя не будет. Не зря сказано: «До ильи поп дождя не умолит, а посля ильи баба фартуком нагонит». Всю неделю лило, как из ушата… Ну поехали, Егор. Садись в передок, бери вожжи.

Дед, покряхтывая, тоже взобрался на воз, свесил ноги в пропитанных дегтем бахилах.

— Давай правь к Соборной пристани, — распорядился он.

По кривым соломбальским улочкам выехали к деревянному мосту через Кузнечиху, переправились на другой берег и вскоре втянулись на людный и оживленный Троицкий проспект. По сторонам его выстроились в ряд купеческие особняки и деревянные дома с бакалейными, мануфактурными, москательными лавками, трактирами и чайными. На булыжной мостовой телегу трясло, копыта лошади высекали подковами искры.

С Троицкого повернули направо и по широкому тесовому настилу спустились к пристани.

Шхуна купца Чекуева из Онеги стояла на якоре поодаль от причала.

Перед въездом на причал телега остановилась на обочине мостовой, и дед пошел разузнать, нет ли тут свободного карбаса или лодки, чтобы отвезти паруса на корабль.

Егор с любопытством следил за суетой на пристани. Дрягили в холщовых затасканных рубахах и домотканых штанах, в порыжелых стоптанных сапогах и опорках носили с подъехавших подвод тюки и ящики на двухмачтовый парусник Соловецкого монастыря. Рядом с этим парусником стоял другой, поменьше. К нему вереницей тянулись на посадку паломники — богомольцы, направлявшиеся на Соловки. На палубе стоял монах в подряснике, с обнаженной плешивой головой, и что-то говорил богомольцам, тыча длинной рукой на открытый люк. С котомками за плечами, с узелками, дорожными плетеными корзинами, усталые, с бледными, но оживленными лицами, богомольные пассажиры, суетясь, втягивались в люк.

Дальше, у конца причала, стояла трехмачтовая шхуна. На нее артель дрягилей грузила мешки с зерном.

Подошел дед.

— Нашел карбасок, — сказал он.

Зосима Иринеевич взял лошадь под уздцы и повел ее к левой боковой стенке пристани, где его поджидал речной карбас. Хозяин посудины, кегостровец ^[6], рыжий мужик в поддевке и высоких сапогах-вытяжках помог им спустить в карбас паруса и сел на весла. Дед тоже сошел в карбас и, сев на корме, сказал Егору:

— Вон там, на берегу, видишь коновязь? Разнуздай коня, дай ему сена и жди меня. От лошади не отходи.

Егору очень хотелось тоже побывать на шхуне, однако оставить подводу было не на кого, и он послушно кивнул. Привязав лошадь к коновязи, Егор дал ей сена.

— Эй, молодец! — окликнул его рослый мужик в парусиновой куртке и сапогах-броднях, подвязанных у колен ремешками. — Кого ждешь?

— Деда, — ответил Егор. — На шхуну уплыл. Скоро вернется.

— Твой конь?

— Наш.

— Перевези-ко мне кладь вон от того амбара на пристань. Видишь бот у правой стенки?

— Бот-то вижу, — сказал Егор. — Да дед велел мне ждать тут.

— Чего стоять зря? Я ведь заплачу, не даром.

Егор поколебался, еще раз глянул в карие улыбчивые глаза моложавого мужика и стал отвязывать повод.

— Ладно. Услужу тебе. Уж так и быть…

Поехали к амбару, что стоял на угоре, близ берега.

— Ты что, хозяин того бота? — спросил Егор.

— Нет. Я кормщик. Хозяин в трактире чаи гоняет. А ты чей будешь?

— Пустошный. Дед у меня в Соломбале парусную держит. А отец с Новой Земли с промыслу не вернулся…

— Не вернулся, значит, — помолчав, сказал кормщик с бота. — Жаль… А деда как звать-величать?

— Зосима Иринеевич Кропотов.

— А-а, слыхал. Добрые паруса шьет… А ты в море не хошь? Нам палубный матрос надобен…

— Я бы хотел, да дед не отпустит, — признался Егор.

— Тоже паруса шьешь?

— Приходится.

— Жаль… Вижу — парень ты крепкий, рослый. Нам бы такой сгодился в команде.

— А вы откуль?

— Мезенские. Купцу товар возим.

— В Мезень плавать нет антиресу. Вот в Норвегию али в Англию — другое дело. Я бы подумал, может, и согласился бы.

— Ишь ты… Вон куды тебя потянуло! Да мы туды не ходим. Не с руки. Вон трехмачтовик грузится. Этот пойдет в Норвегу. — Кормщик указал на судно, где грузили мешки с зерном. — Хлеб повезет. А оттуда — треску…

— Неужто самим не наловить трески-то?

— Так выгодней купцам.

Егор перевез словоохотливому кормщику его кладь от складов на берегу до бота. Пришлось обернуться дважды. Но товар принимали на боте быстро, и времени на это потребовалось немного. Егор, получив за работу полтинник серебром, вернулся к коновязи. На том месте, где стояла его подвода, уже была привязана другая лошадь. Она доедала сено, которое Егор по забывчивости оставил на земле. Привязав своего каурого рядом, Егор собрал с телеги остатки сена и дал ему. Сено было мелкое, трухлявое. Конь, порывшись в нем мордой, стал есть неохотно и как будто даже брезгливо.

Пока дед не вернулся, Егор решил любопытства ради сходить к трехмачтовику, благо он стоял неподалеку. Оглядываясь на подводу, он пошел скорым шагом на причал.

Погрузку на парусник закончили. Дрягили покидали судно, позванивая в карманах мелочью, полученной за работу, и переговариваясь. У сходней стоял долговязый усатый матрос в брезентовой робе и крепких башмаках. Он хлопнул ладонью по спине последнего грузчика, замыкавшего артель, и весело спросил:

— Куды теперь? В трактир?

— А куды ж еще? — вопросом ответил грузчик и расхохотался. Лицо у него было коричневое, обветренное, волосы спутанные, неопределенного цвета.

— Ты чего, парень, глаза пялишь? — спросил матрос Егора, который с любопытством разглядывал парусник, на борту которого было написано: «Тамица» ^[7].

— Да так… Скажи, дядя, вам зуек не надобен ли?

— Зуек? Надо хозяина спросить. А ты что, зуйком хошь плавать? По виду и в матросы годишься. Который год тебе?

— Полных шестнадцать… с половиной.

— Полных с половиной! Мудрено, батюшко, сказал. Тебе с твоей ухваткой можно и в матросы. Погоди хозяина, ежели хошь. Он должен скоро прийти.

— Куда пойдете-то, в Норвегию?

— Куда руль поворотим, туда и поплывем.

Егор вздохнул и озабоченно оглянулся. Лошадь у коновязи стояла спокойно. Деда не было видно. Но ждать хозяина парусника некогда. Зосима Иринеевич вот-вот вернется, и тогда Егору не миновать нахлобучки за то, что оставил лошадь без догляда. Он спросил матроса:

— Когда якорь поднимете? Может, я успею прийти, поговорить с хозяином? Теперь не могу ждать — вон лошадь у меня…

— Ну, раз лошадь, так как хошь… Отчалим завтра поутру. Смотри не проспи, — матрос словно обронил сверху, с борта, сдержанную улыбку, отвернулся и ушел.

Егор — бегом к коновязи.

Дед уже ждал, сидя на камне за телегой. Егор издали его и не приметил.

— Ты где был? — строго спросил дед.

— Сбегал парусник поглядеть. В Норвегию идет…

— А я сдал паруса. Купчишко Чекуев прижимист, торговался при расчете. Но уступил-таки, — ворчливо заметил дед, отвязывая каурого. Егор подал деду полтинник.

— Возьми, дедушко.

— Чего это? Откуда деньга?

— Заробил, пока ты на шхуну ездил.

Егор рассказал, как он заработал деньги.

— Молодец. Экая у тебя хозяйская ухватка! — похвалил дед. — Ну, раз ты полтинник заробил, так мы уж попьем чайку в трактире.

В трактире дед заказал чаю, кренделей, пряников. Себе еще стопку водки.

— Тебе нельзя, мал еще, — сказал он Егору.

— Да я и не прошу. Куда мне вино! — рассмеялся Егор.

После выпитой стопки дед подобрел, угощал Егора пряниками, кренделями, подливал ему из пузатого чайника чай.

— Пей, внучек, на здоровье!

Егор воспользовался благодушием Зосимы:

— Дедушко! Отпустил бы ты меня поплавать. Уж так в море хочется!

Дед поперхнулся чаем, поставил блюдечко, заморгал белесыми ресницами.

— Чего, чего? В море? А ты подумал, какой из тебя моряк? Что ты умеешь делать на корабле?

— Могу с парусами работать.

— Э, милай! Тебя ветром с рея сдунет, как пушинку! Ты сухопутный житель. Ни разу в море-то не бывал. Может, оно тя не примет. Знаешь, как в шторм нутро выворачивает? Желудок на плечо виснет! Он в море захотел… А мое согласие спросил?

— Вот и спрашиваю. Ведь каждый моряк когда-то первый раз на палубу ступает. А я на ёле с парнями к Разбойнику ^[8]ходил. Как раз штормило — и ничего. Не мутило даже.

— Он к Разбойнику ходил! Ну и что? Нет, в море тебе не бывать. Я того не желаю. Быть тебе в парусной, принимать от меня дело. Меня скоро господь к себе призовет… На кого мастерскую оставлю? Отец твой тоже упрям был, царствие ему небесное… — Дед перекрестился. — Тоже говорил ему: сиди в парусной, умножай дело, укрепляй его. Так нет — ушел на Новую Землю. И не воротился… А я уж теперь не долговечен… Вот-вот в домовину…

— Ну, это вы понапрасну, дедушко, так баите. Я поплаваю — и ворочусь. Вот те крест, ворочусь! Схожу в Норвегию и домой. Мне бы только повидать иные страны да жизнь поглядеть… Парусная от меня не уйдет.

Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской белой бородой и сцепил в замок руки на столе.

— Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником деда.

— Да ворочусь я…

— А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на каждом шагу погибель!

— Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уже не маленькой.

— Вырос большой, а ума ни на грош. Поедем-ко домой, — сказал решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира.

Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.

2

Вернувшись с пристани, дед, не распрягая лошади, поставил ее на дворе, напоил и дал овса.

Мать позвала обедать.

Зосима Иринеевич за столом почти всегда был словоохотлив, делился новостями, которые ему довелось услышать, снисходительно похваливал дочь за умение готовить пищу, а иной раз и поругивал ее полушутя за пересолы или недосолы.

На этот раз он хмурился и помалкивал, неодобрительно посматривая на внука. От этих косых взглядов Егору было неловко, и он, потупясь, с преувеличенным старанием действовал деревянной ложкой, избегая глядеть деду в глаза.

Причиной плохого настроения деда был, конечно, давешний разговор в трактире. «Как знать, — думал Зосима Иринеевич, — что на уме у парня? Подрос, окреп, почувствовал себя настоящим мужиком, душа требует живого, рискового дела… А вдруг убежит из дому и наймется на какую-нибудь посудину?»

Отобедав, дед вышел из-за стола, перекрестился и, вместо того чтобы прилечь, как обычно, на кровать и вздремнуть, вышел на улицу, отвязал коня и укатил куда-то на телеге, не сказав никому ни слова.

Мать Егора, Марья Зосимовна, не могла не заметить тучки, набежавшей на отцовский лоб, но не посмела спросить о причине плохого настроения. Она поставила перед Егором глиняную кружку с молоком и сказала:

— Что дед, что внук — одна стать. Надулись севодни оба, как мыши на крупу. Уж не огорчил ли ты деда, Егорушко?

— Может, ему нездоровится, от того и потемист, — уклончиво ответил сын.

Мать тихонько вздохнула, сняла с себя пестрядинный клетчатый фартук, упрятала рассыпавшиеся русые волосы под легонький ситцевый платочек. Она была еще довольно приглядна, стареть не торопилась. Синеглазая, с ямочками на щеках, она неторопливо и с достоинством ходила по избе, делая привычные хозяйственные дела.

— Стареет батюшко, да что поделать? Годы текут, как вешня вода…

Егор молчал, молчал да и вымолвил:

— Даве у пристани корабли видел. Большие красавцы, многопарусные. Идут в разные края. А один дак прямо в Норвегию… Купеческой трехмачтовик. Попроситься бы в команду, поплавать…

— Тебе плавать рано, Егорушко! — сразу насторожилась мать, и в голосе ее можно было уловить досаду. — Ты еще мал да слабенек. И неопытен тоже…

— Не так уж и мал. И вовсе не слабенек. Двухпудовые мешки носил!.. — обиделся Егор. — В мои-то годы…

Мать перебила:

— В твои-то годы надобно дома сидеть, паруса шить, деду угождать. О море нечего и думать.

— Уж и подумать нельзя?

— Нельзя. Отец-от ушел да и не воротился? Ты эти свои задумки из головы выбрось!

— Нету задумок, — поспешил Егор успокоить мать.

— Ну, раз нету, дак и ладно.

Мать, конечно, в море его не отпустит. И надеяться нечего. А о деде и говорить не приходится… Егор неторопливо вылез из-за стола:

— Я в парусную.

— Иди-ко потрудись. Из дому не отлучайся! Дед осерчает.

— Ладно.

В парусной Егор посидел на табурете, поглядел в окошко, потом стал помогать Акиндину, разворачивающему на столе новую штуку полотна. Яков и Тимофей, пока им работы по шитью не было, пилили во дворе дрова на зиму.

— Акиндин, много ли тебе лет было, когда ты в море ушел? — спросил Егор.

— Двенадцать.

— И где ты плавал попервости?

— Сперва в зуйки пошел на Мурман. Два года у котлов коптился, кашеварил, тюки ^[9]отвивал…

— А в матросы скольки лет берут? — допытывался парень.

Акиндин поглядел на него подозрительно, потом рассмеялся и подмигнул:

— Море тебя зовет? Дедову волю переступить затеял?

— Да нет, что ты…

— В матросы берут лет семнадцати, ежели, конечно, парень рослый да крепкий, да не обижен умом и сноровкой.

Егор подумал: «Мне уж семнадцатый год. Сила, слава богу, есть, да и сноровка тоже…»

— Все-таки заболел ты морем, — уверенно сказал Акиндин. — Скажи по правде, уйти затеял?

Егор ответил уклончиво:

— Не пущают ни дед, ни мать. Оба против…

— У меня тоже родители были против, да я ушел. Нет, я тебе советов давать не берусь, с дедом ссориться мне не с руки. Однако понимаю: в парусной тебе скучно, хочется испытать силенку в другом деле. Замечу только, что море любит смелых и послушных. И тех, кто за себя может постоять и за товарища. Постоишь за товарища и он тебя выручит, когда трудный час придет. Вот у нас на «Виктории» было…

Акиндин опять ударился в воспоминания. Егор слушал мастера, а в голове у него созревал свой план…

* * *

Дружба с Катей Старостиной у Егора началась еще в раннем детстве, когда оба учились в четырехклассном училище, а теперь она перешла в более глубокое чувство — любовь.

Катя была стройна, тонка, сероглаза. Старательно заплетенная коса с ленточкой сбегала по плечу на грудь, обтянутую ситцевой кофтой. На ногах — полусапожки с пуговками-застежками.

Отец у нее работал в порту лоцманом, проводил морские корабли двинским устьем, мать занималась домашним хозяйством, и Катя не испытывала никакой нужды, росла в тепле и довольстве, словно комнатный цветок, за которым заботливо и внимательно ухаживают. Так растят в старинных соломбальских семьях девиц, готовя из них достойных невест для не менее достойных женихов.

Катины родители знали о дружбе дочери с Егором Пустошным и ничего против этого не имели, убедившись, что Егор собой пригож, неглуп, и в скором времени, видимо, станет владельцем дедовской парусной. Чем не жених?

Парень и девушка выросли на Двине и любили ее просторы спокойной сокровенной любовью, о которой мало говорят, но которая отличается завидным постоянством.

Встречались обычно на берегу, за причалом, подальше от людских глаз, где отлогий лужок был гладок, порос свежей помятой травой. Любили посидеть на старой, опрокинутой вверх днищем лодке-плоскодонке. Больше молчали, чем говорили, и любовались рекой и двинскими зорями. Было тут чем любоваться во всякое время года. Зори поражали тишиной и необыкновенным богатством красок. На чистом небе закат бывал спокоен и золотист. В обычные дни от солнца, прячущегося за окоем, нижние кромки облаков словно бы плавились и пылали над водой жарко и прозрачно. В хмурые, пасмурные вечера солнце на мгновение показывалось в разрывах туч и ослепляло внезапными короткими вспышками.

А в пору белых ночей оно закатывалось совсем ненадолго, и Егор и Катя ловили момент, когда вечерняя заря переливалась в утреннюю. Но запечатлеть это в памяти было трудно, потому что все происходило плавно, почти неприметно для глаза.

Но зимам морозные зори отбрасывали пунцовые блики на заснеженный лед, и теплые цветы на снегу боролись с холодными синеватыми, как борются меж собой свет и тени.

В тот вечер заря была чистой, спокойной. По реке тихо скользили одинокие парусники и гребные лодки, и чайки нарушали спокойствие своим киликаньем. Они то садились на волну, то поднимались, и капли воды, словно крупная, тяжелая роса, осыпались с крыльев.

Нелегко Егору разлучаться с Катей, по расставание было неизбежным. Он сказал ей, что собрался уйти в море, несмотря на дедовский и материнский запрет. Это для Кати было неожиданным, и она очень огорчилась: никогда Егор не поминал море, и вдруг — на́ тебе, уходит…

— Можно ли родительскую волю переступать, Егорушко? — сдержанно спросила Катя, воспитанная в духе беспрекословного подчинения отцу с матерью. — Старые люди говорят, что, когда дети не послушают родителей, им счастья не будет… Я за тебя боюсь: опасно в море. Сколько о том мне батюшко рассказывал… Конечно, обо мне ты можешь и не думать, я тебе не мать, не женка… А все же и мне будет тоскливо, ежели ты в море-то уйдешь.

— Я ведь ненадолго, Катя. Напрасно ты говоришь, что о тебе я могу и не думать… Ведь я тебя люблю. У меня сердце болит теперь, когда собрался уходить… Но поверь: к осени, к ледоставу, я ворочусь, и опять мы будем вместе. Только ты жди! С Гришкой Нетесовым не водись.

Гришка Нетесов, их сверстник, сын судового плотника, увивался за Катей, но она, храня верность Егору, избегала с ним встреч.

— Гришуха мне не по душе… — сказала Катя и тихонько вздохнула. — Ежели к осени вернешься, то ладно, буду ждать. Подруги моряков верны слову.

— То-то и оно, что не всегда верны, — сказал Егор со скрытой тревогой, будучи наслышан о разных соломбальских семейных историях. — Ну, да я на тебя надеюсь, нам на роду написано жить вместе.

Катя в ответ ничего не сказала и только глянула на Егора повнимательнее, словно хотела еще тверже убедиться в искренности его признания.

Она все же попыталась удержать Егора от необдуманного, как ей казалось, шага:

— Живется тебе не худо, Егор. Ты один у деда и матери. Скажи, чего ради в море тянешься? Не из-за денег же…

— О деньгах я не думаю. А рассудил так: пока еще дедушко жив и парусную мне не передал, я считаю себя маленько свободным и могу испытать себя морем. Что я за мужик, если дале Двинских островов и не бывал? Надо поглядеть, как в других странах живут. Поучиться кое-чему. А когда я приму парусную от деда, то крепко на якорь сяду, никуда мне будет не вырваться. Так всю жизнь и буду паруса шить, а кто-то их будет ставить… Катюша, будь любезна, передай нашим вот эту записочку, когда я уплыву. — Он подал ей аккуратно свернутую бумажку. В ней было написано:

«Дорогой и родимой дедушко и ты, родима маменька! Не серчайте на меня за то, что я вашей воли ослушался и ушел в плаванье. Не убивайтесь шибко и не расстраивайтесь, о том молю вас слезно. Я уж не маленький, и мне надоть испытать себя в трудном деле.

К осени вернусь.

В ноги вам кланяюсь и желаю доброго здоровья.

Егор».

Катя обещала выполнить его просьбу. Прощаясь, Егор крепко обнял ее, поцеловал и проводил домой.

Рано утром, когда еще все спали и солнце только что выглянуло, он на цыпочках вышел из избы и, прихватив приготовленный заранее узелок с хлебом и сменой белья, ушел на пристань.

3

Еще пустынные городские улицы щедро залиты утренним солнцем. После дождя все посвежело, стало ярче и чище: сочная зелень берез и тополей, трава по обочинам мостовых, крашенные суриком железные кровли, тесовые крыши, купола церквей…

Егор быстро шел к пристани. Он еще издали приметил, что трехмачтовая шхуна «Тамица» стоит на прежнем месте: может быть, недогрузилась. У причалов и на реке поодаль виднелись и другие большие и малые суда, но Егора они не очень интересовали, он думал только о «Тамице», спешил к ней, как к своей судьбе. «Есть ли на борту хозяин? Удастся ли с ним поговорить?» — нетерпеливо размышлял Егор.

Он подошел к стоянке, потоптался у трапа и, никого но увидев на палубе, позвал:

— Эй, кто тут есть?

На борту появилась громоздкая фигура вахтенного с заспанным лицом, в брезентовом плате с откинутым наголовником.

— Чего кричишь спозаранок? — спросил он недовольно.

— Мне бы хозяина…

— На что?

— Поговорить надо. Не возьмет ли купец меня в команду?

Вахтенный повнимательней присмотрелся к парню, стоявшему на причале с узелком в руке, и ответил доброе:

— Будить хозяина рано. Погоди пока…

Он скрылся за рубкой. От нечего делать Егор стал прогуливаться по пристани. Походил-походил — надоело. Сел на тумбу, положив узелок на колени.

Скоро ли выспится купец? Долго ли ждать?

Тумба была влажной и холодной, сидеть на ней неприятно. Он опять стал ходить по пристани. Обеспокоенно поглядывал на берег: не прикатил бы сюда дед на своем кауром… Егор даже прислушался, не гремит ли по мостовой телега. Но было по-прежнему тихо. Он опять подошел к кораблю.

На шхуне скрипнула дверь, и послышались шаги. Кто-то, видимо камбузник, выплеснул за борт из ведра помои. Налетели чайки, покружились возле борта и скрылись.

Наконец снова вышел вахтенный и позвал:

— Эй, парень, давай сюда!

Егор поднялся на палубу, и вахтенный провел его к хозяину. Тот только что умылся и, стоя посреди каюты, расчесывал костяным гребешком волосы. Положил гребешок на полочку, надел шерстяную куртку и сел на рундук. Лицо у него было доброе, мужицкое, с крупным носом и спокойными серыми глазами.

— Ну, что скажешь, парень?

— Плавать, хочу. Примите в команду.

— А в море-то бывал?

— Еще не бывал. Но знаю паруса, мог бы матросом служить…

— Откудова у тя парусно знанье?

— Дед мастерскую держит.

— Как его зовут?

— Зосима Иринеевич… Кропотов.

— А-а, — протянул купец. — Кропотов? Так бы сразу и сказал. Тебя ведь Егором кличут? Ну вот что, Егор, взять тебя на шхуну я не могу. И весь разговор.

— Отчего не можете? Какая причина?

— Дед вечор ^[10]у меня был. Объявил тебе полный запрет. Иди-ко домой…

Егор вспыхнул:

— Я уж не маленек! Сам волен свою судьбу решать.

Купец улыбнулся снисходительно:

— И не маленек, да не волен. Надо слушаться деда. Он большую жизнь прожил. Не обижайся, парень, но взять тебя не могу. — Хозяин развел руками, посмотрел на Егора сочувственно и поднялся с рундука.

Егор пытался его упросить, но понапрасну. Ему ничего не оставалось, как расстаться со шхуной.

«Когда же дед успел предупредить хозяина «Тамицы»? — думал Егор, сойдя на пристань. — Ну, хитрован! Он, видно, после обеда сюда поехал… Ну, дед, ну, дед! Откудова такая прыть?» Егору было и смешно и больно: море от него ускользало.

А если попроситься на другое судно? Егор вспомнил о кормщике, которому вчера перевозил кладь, и пошел искать бот. Он стоял не на прежнем месте, а правее. На палубе никого не было. По сходням, которые, видимо, не убирали на ночь, Егор взошел на палубу и, никого не увидев, нарочито громко кашлянул, чтоб услышали. Дверь люка в носу открылась, и на палубу поднялся вчерашний знакомый кормщик.

— А, это ты, парень? Здорово!

Кормщик подошел к борту, справил малую нужду и обернулся.

— Вчера ты говорил, что матрос вам надобен. Возьми меня, — попросил Егор.

— Дак ведь мы за кордон не ходим. В губе ^[11]барахтаемся…

— Начинать с малого — тоже не худо. Поплаваю с вами, а там поглядим.

Кормщик сказал, отводя взгляд в сторону:

— Понравился ты мне, парень… шибко понравился. Да вот дед твой, Зосима, ни в коем разе не велел брать тебя в команду.

— Он что, все парусники обошел? Всех хозяев и кормщиков уговорил? — в великой досаде выкрикнул Егор, поглядев на кормщика с бота так, будто тот был во всем виноват.

— Не вешай носа, парень. Еще наплаваешься.

— Да возьми ты, возьми-и! Я сам буду ответ держать перед дедом, — принялся упрашивать Егор.

— Я ему слово дал, — признался кормщик. — А слово мое твердое. Не обижайся…

Егор покинул бот.

Очутившись опять на пристани, он пришел немножко в себя от великой досады и растерянности и осмотрелся. Соловецкие парусники, что грузились вчера, ушли. У стенки стояли две обшарпанные рыбацкие шхуны, насквозь пропахшие треской и селедкой, да однопарусная шнёка. С досады Егор сунулся на эти суденышки, но везде получил один ответ:

— Дед не велел. А мы его уважаем, и слово дедово переступить не можем. Плавай, парень, по своей Соломбалке ^[12]. Там тихо, не укачает…

Что делать? Куда податься? А что, если сходить на Смоляную пристань? Уж там-то дед, наверное, не был…

Егор отправился вверх по реке берегом, к Смольному буяну ^[13].

Он в расстроенных чувствах быстро шел вдоль берега, уже мало надеясь на то, что ему повезет, и досадуя на моряков, которые его не поняли и не взяли плавать. Конечно же, виноват во всем дед. «Ну-ка, обошел все парусники и закрыл мне дорогу в море… Но разве этим меня удержишь? Что я буду за мужик, если своего не добьюсь?»

Такие мысли всполошно метались в голове паренька, и он все прибавлял ходу, стремясь к задуманной цели.

Город просыпался. На звоннице Рождественской церкви сонный звонарь бухнул в колокол. Баба в пестром сарафане и рыжих бахилах спускалась к реке с корзиной на плече полоскать белье.

Вот и буян — речная пристань. Сюда, как слышал Егор, парусники приходили грузиться древесной смолой. Ее приплавляли в Архангельск на больших плотах из вельских боров сначала по Ваге, а затем по Двине.

На невысоком угоре — крытые сараи. Ближе к берегу уложены рядами под открытым небом бочки со смолой. Весь берег заполнен ими. О сваи пристани, о борта двух пузатых морских карбасов с голыми мачтами бились мелкие волны. Под берегом, на отмели, — лодки горожан.

Больших парусников у причалов не было видно, и Егор совсем было упал духом, но тут же повеселел, когда поглядел на реку: напротив пристани, на порядочном отдалении, на глубине стоял на якоре барк.

От него к берегу направлялся шестивесельный вельбот с двумя матросами. Один греб, другой сидел у руля. Вельбот плыл медленно, потому что работал веслами только один человек.

От города к пристани спускались, размахивая руками и громко переговариваясь не по-русски, шестеро моряков. Впереди шел высокий мужчина в плаще и широкополой шляпе, с трубкой в зубах. Он на ходу вынимал трубку изо рта, сплевывал в сторону и опять совал ее в рот. За ним — матросы в форменках и крепких башмаках.

«Иноземцы, — подумал Егор. — А что, ежели попроситься к ним на корабль? Уж с ними-то наверняка дед не встречался».

Матросы столпились на пристани в нетерпеливом ожидании. Высокий в плаще выбил о каблук пепел из трубки и упрятал ее в карман. Неожиданно все принялись хохотать…

Егор подошел к ним, снял шапку. Высокий, тот, что носил плащ и шляпу, спросил:

— Что хочет сказать рашен юнга?

Егор посмотрел на иноземца. Лицо у него было чуть опухшее, измятое, голос хриплый, точно с похмелья. Оно и было так — с похмелья. Всю ночь матросы провели в увеселительном заведении, отводя душу перед отплытием домой.

— Хочу спросить, не возьмете ли меня к вам на корабль матросом?

Иноземцы переглянулись. Высокий переспросил:

— К нам? Матроз?

— Да, да, — закивал Егор.

— Юнга море хотеть?

— Хочу плавать. Вы — англичане? В Англию бы с вами пошел…

— Твой хотеть Инглэнд? ^[14] — спросил опять моряк в плаще. — Юнга знай паруса? Работай паруса мог?

— Я знаю парусное дело, — сказал Егор.

Англичане, сбившись в круг, стали советоваться, поглядывая на Егора. Он слышал отрывистые фразы и часто повторяемое «кэптэн, кэптэн» ^[15]. Наконец высокий моряк сказал:

— Вэри вэлл ^[16].

Один из матросов подошел к Егору и вдруг облапил его своими дюжими ручищами со спины, пытаясь повалить на причал. Матросы захохотали. Егор устоял на ногах, вывернулся и сунул моряку кулаком в живот. Англичанин скорчился и притворно заохал, прижав руки к животу. Остальные опять принялись хохотать, посматривая на Егора уже одобрительно. Матрос выпрямился и похлопал его по плечу. Это было совсем непонятно Егору: «То дерется, то по плечу хлопает, как своего приятеля». Высокий сказал:

— Это испытай твой сила.

«Ага, испытывают, крепок ли я, есть ли силенка», — догадался Егор.

— Вэри вэлл! — повторил высокий. — Будем барк ехай вельбот.

Как ни хотелось Егору уйти в море, сердце у него все же екнуло. Он был и рад тому, что наконец-то удалось осуществить задуманное, и к этой радости примешивалась тоска: ведь теперь ему придется расставаться с Архангельском, с Соломбалой, с родными и уйти неизвестно куда не с русскими моряками, а с иноземцами, не зная ни языка, ни обычаев чужой страны… Уйти, может быть; надолго…

Но раздумывать не приходилось. Моряки уже садились в вельбот, подваливший к пристани. Высокий, взяв Егора за локоть, повелительно указал глазами вниз, и Егор легко спрыгнул в шлюпку. Моряк в плаще сел последним и опять стал набивать трубку, а остальные взялись за весла.

Рулевой развернул вельбот носом к кораблю.

«Прощай, Архангельской город, прощайте, дедушко, маменька и Катя!» — с грустью подумал Егор и стал смотреть вперед.

Вскоре вельбот подошел к высокому смоленому борту парусника.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Когда в иностранном порту из-за недостатка матросов в команду брали моряка без вида на жительство и без визы на выезд из страны, то его обычно прятали от глаз таможенников и пограничной стражи где-нибудь в укромном месте на корабле. Прием испытанный, и, пожалуй, такой же древний, как история мореплавания. Капитан словно бы играл с таможенниками в кошки-мышки. Он, конечно, знал, что, если у него на борту обнаружится человек без роду без племени, таможенники прикажут высадить его. Прятал человека отнюдь не капитан, а его подчиненные. Так что, если уж пограничный надзор нашел бы его, капитан мог бы отговориться: «Знать ничего не знаю, ведать не ведаю», хотя и все знал и ведал по своей должности.

Таможенные чиновники предполагали, что на корабле мог находиться человек, не являющийся членом экипажа, и старались заглянуть во все потайные места, чтобы его найти. Но это им удавалось редко: почти невозможно обшарить во всех трюмных отсеках каждую лазейку, каждый закуток за грудами ящиков, тюков или бочек. Время для досмотра ограничено, и таможенники, ознакомясь с рейсовыми документами и грузом и не найдя ни посторонних пассажиров, ни контрабанды, покидали корабль, выпив на прощанье с капитаном по рюмке рому или виски. Если, конечно, подозрительного человека не разыскивала полиция. Когда его искали, осмотр велся более тщательно, и в нем участвовали полицейские агенты.

Егор был запретным пассажиром на борту «Пассата», и его, следуя традиции, тоже спрятали подальше от глаз надзора. Боцман — им оказался высокий моряк, который взял его на берегу в вельбот, — упрятал парня в трюм. Там имелся очень узкий лаз, такой узкий, что в него протиснуться можно было с трудом. Лаз вел за тюки в небольшое укромное местечко, где, согнувшись в три погибели, и можно было пересидеть таможенный досмотр.

Егора, предварительно обыскав — нет ли спичек или огнива, — затолкали в этот лаз и загородили его бочонком. Он оказался в кромешной тьме.

«Вот и началось мое плавание», — подумал Егор и пригнул голову к коленям, сидя в неудобном положении в сыром и душном трюме.

Так просидел он около часа, а может, и больше. Наконец бочку, закрывавшую проход, откатили в сторону, в глаза ему плеснул свет керосинового фонаря, и боцман позвал:

— Эй, рашен!

«Рашен» вылез из своего убежища и следом за боцманом поднялся по трапу на палубу. Боцман — его звали Дик Пэйли — покровительственно похлопал его по плечу:

— Идем кэптэн.

Вместо плаща и шляпы на боцмане были надеты форменная шкиперская куртка и берет с помпоном. На груди висела на цепочке боцманская дудка, ноги обуты в крепкие ботинки на толстой подошве. Дик Пэйли был чисто выбрит, оживлен и вполне удовлетворен тем, что «Пассат» благополучно миновал таможенный пост.

Корабль уже прошел двинское устье и выходил в горло Белого моря. Дул несильный, довольно теплый ветер. Паруса были натянуты ровно и хорошо, и от них на палубе казалось светло. Волны плескались в борта барка, и он слегка переваливался с боку на бок.

Егор следом за боцманом шагнул в раскрытую дверь капитанской каюты, споткнувшись с непривычки о высокий комингс.

Капитан только что сделал запись в судовом журнале:

«16 июля 18… в 07 час. по Гринвичу вышли из порта Архангельск. Курс — Лондон. Ход 9 узлов. Ветер — зюйд-вест, 4 балла. Груз: смола в бочках — 150 т, лен в тюках — 20 т…»

Капитан был пожилой, сухощавый, бритый. Волосы с проседью, брови черны, глаза блестели молодым блеском. Морщинистое лицо освежал кружевной воротник рубашки чистейшего голландского полотна. На плечи был накинут сюртук зеленоватого тонкошерстного манчестерского сукна. На этом судне капитан Боб Стронг проплавал больше двенадцати лет. Раньше «Пассат» принадлежал Адмиралтейству и нес пограничную дозорную службу в проливе Ла-Манш. Но потом его списали с военной службы, разоружив, и продали по дешевке торговой фирме «Стивенсон энд Компани». Капитан, тоже завершив пограничную службу, стал цивильным судоводителем и плавал теперь уже от компании на своем барке, к которому привык, и собирался плавать на нем до того дня, когда корабль пойдет на слом…

Барк был порядком трепан штормами, и ходить по морям ему оставалось недолго. Почти каждый год судно ремонтировали в доках.

В мореплавании наступала эра паровых судов. Уже по всем направлениям начинали бороздить океаны парусно-моторные и паровые корабли. Эпоха парусников кончалась.

Капитан вынул изо рта сигару и, откинувшись на спинку кресла, быстро и цепко оглядел русского, парня с головы до ног.

— Почему ты пошел в команду к нам, а не на русский корабль? — спросил он.

— На русский не взяли: команда набрана полностью, — слукавил Егор. Не рассказывать же англичанину об истории с дедом!

— Ты пошел в море искать приключений? — Капитан снисходительно улыбнулся и опять пыхнул сигарой. Дым попал ему в глаза, и он прищурился.

— Я хочу стать настоящим моряком. — твердо сказал Егор.

— Такой ответ мне нравится. — Капитан довольно хорошо говорил по-русски. Он много раз бывал в Архангельске. — Ты еще не плавал?

Егор отрицательно покачал головой.

— Я работал в парусной мастерской.

— Ол райт! Если будет нужно, примешься чинить паруса. А пока служи палубным матросом. На реи тебе еще рано, нет опыта. А впрочем, как придется… Я беру тебя только до Лондона.

Боцману капитан сказал по-английски:

— Отведи русскому койку в кубрике, пусть его кок накормит. И дай ему швабру в руки.

— Есть, сэр! — ответил боцман.

2

«Пассат» был стар, как отплававший свое моряк, что собирается, уйдя на покой, сидеть вечерами у камелька с трубкой в руке и рассказывать домочадцам разные истории из своей жизни. Однако на судне во всем чувствовался морской порядок, все находилось на месте, аккуратно прибрано, подогнано, закреплено. И хотя на высокой волне барк сильно мотало и он, переваливаясь с боку на бок, поскрипывал всем корпусом, сработан он был на совесть и еще довольно уверенно справлялся с превратностями своей морской судьбы.

Боцман Дик Пэйли, который спозаранку свирепствовал на палубе, подавая сигналы то своей дудкой, то резким голосом, приказал Егору следить за чистотой и порядком, да, кроме того, помогать коку на камбузе. С утра паренек брался за швабру и ведро и не расставался с ними весь день. Он черпал ведром забортную воду, обливал ею палубный настил и драил его до блеска, пока боцман, пройдя мимо, не кивал и не говорил свое «вэри вэлл».

Потом Егор бежал на камбуз, приносил из топливного бункера кардифский уголь для плиты, выливал помои, помогал подавать обед.

Такая черная работа, конечно, была Егору не по душе, ему бы хотелось на мачты, однако возражать против нее не приходилось, и он жил по пословице: «Назвался груздем — полезай в кузов».

Нельзя сказать, чтобы английские матросы плохо относились к Егору. Никто не обижал его ни словом, ни зуботычиной, как водилось в те времена на флотах. Повода к тому Егор не давал, был прилежен и аккуратен.

Моряки, кажется, приняли его в свою семью, он ел за общим столом солонину и галеты, пил жидкий кофе, спал в помещении для команды в подвесной койке, видя тревожные сны, навеянные тоской по дому. Но так как он в море пошел впервые и многого из моряцкой науки не знал, да к тому же не понимал по-английски, он чувствовал себя здесь не очень уверенно.

В команде было около двух десятков матросов. Большинство их работали с парусами. Это были опытные морские скитальцы, нанявшиеся по договору в «Стивенсон энд Компани» в разное время: одни плавали на «Пассате» несколько лет, другие ступили на его борт только впервые во время стоянки в Лондоне. Егору хотелось познакомиться с ними поближе.

Рядом с койкой Егора была койка Энди, моряка, который на Смольном буяне помял Егору бока, испытывая его силу. Сначала Егор побаивался Энди, но вскоре убедился, что этот англичанин — хороший малый и опасаться его не стоит. Там на пристани он только пошутил.

Энди был выше среднего роста, светлоглаз и светловолос, как истый шотландец, весел, любил юмор и отличался добродушием.

У Егора не имелось теплой одежды — из дома он убежал налегке, рассчитывая, что в море его оденут, как положено. Однако на английском барке специальная одежда матросу, случайно нанятому в чужом порту, видимо, не полагалась, и он зяб на палубе на ветру в домашней, из тонкой ткани, чуйке, в которой впору было ходить только на свидания с Катей… Вернувшись в кубрик, Егор отогревался на койке под одеялом. Энди, наблюдавший за русским парнем, понял, что ему приходится туговато в своей одежде. Он достал из сундучка изрядно поношенную, но теплую, с толстой байковой подбивкой, брезентовую куртку с капюшоном и дал ее «рашену»:

— Носи.

Егор, взяв куртку с радостью, поблагодарил Энди. Одежка пришлась ему впору, разве только длинноваты были рукава.

— Как же я рассчитаюсь с тобой? — спросил Егор. — У меня ведь ни гроша…

— Гроша?.. Грош-ша… Что это есть? — спросил Энди, не поняв.

Егор принялся объяснять ему жестами. Энди наконец уразумел и махнул рукой:

— Ничего не надо. Дарю. У меня есть еще куртка.

Когда при перемене направления или силы ветра моряки принимались работать с парусами, Егор смотрел, как Энди проворно лазает по вантам, подтягивает или закрепляет тросы, завидовал тому, как быстро и ловко управляется он с рифами. Корабль мотало из стороны в сторону, но моряк словно не замечал этого.

Егору тоже хотелось бы вот так птицей взлететь на марс или на рей. Но он еще не научилсясхватывать на лету команды, которые капитан или его помощник, хмурого вида низкорослый бородач, подавали быстро и, как казалось Егору, малоразборчиво. Поэтому у него не хватало смелости попроситься к парусам.

Он стал запоминать английские слова. В этом ему помогал Энди, в свободное от вахты время показывал на какой-либо предмет в кубрике и произносил медленно, с расстановкой английские названия.

«Тээйбл…» — он клал руку на широкий стол, привинченный к палубе посреди кубрика. Или, достав монету из кармана, вразумлял Егора: «Шил-линг» ^[17].

Эта наука давалась Егору с трудом, однако он старался постигнуть ее, потому что знал: без языка в чужой стране пропадешь.

Каждое утро после завтрака капитан выходил из каюты — аккуратный, подтянутый, седоголовый, в строгом сюртуке с блестящими золочеными пуговицами и в белой рубашке с черным галстуком. Он обходил палубу, придирчиво цепляясь взглядом за все, что попадало в поле его зрения. Егору, который, завидя капитана, робел и вытягивался в струйку, он говорил покровительственно:

— Работай, работай, рашен! Старайся.

Егор был преисполнен уважения к капитану, к его блестящим пуговицам и черному галстуку.

Английские моряки носили такие галстуки по традиции в память об адмирале Нельсоне, убитом мушкетной пулей с марсовой площадки французского фрегата в Трафальгарской битве ^[18]осенью 1805 года.

Капитан «Пассата», как настоящий англичанин, свято чтил эту традицию.

* * *

На третьи сутки «Пассат» обогнул Кольский полуостров и приблизился к норвежским берегам. Слева по борту остались Варангер-фьорд и порт Варде. К вечеру достигли мыса Нордкап. Быстрому ходу барка способствовал крепкий норд-ост. На палубе стало холодно, ветер пронизывал насквозь. Вахтенные кутались в брезентовые дождевики и с беспокойством оглядывали небо, по которому бежали рваные темные тучи.

Капитан приказал хорошенько задраить люки, проверить крепление шлюпок на боканцах. Боцман спустился в трюм осмотреть груз.

В кубрике свободные от вахты матросы отдыхали на койках. Четверо сидели за столом, играли в вист. Над ними покачивался, словно маятник, керосиновый фонарь, тускловато освещая помещение.

Егор лежал на койке и смотрел на игроков. Они резко хлопали картами по столу, перекидываясь шутками, посмеивались. Энди спал, свесив с койки руку и похрапывая. В переборке что-то назойливо поскрипывало.

Болтанка усиливалась. Фонарь стал раскачиваться шире. Свет от него, словно живой, бегал по кубрику. Игроки начали ронять карты и, подбирая их, долго шарили под ногами. Наконец они прекратили игру, собрали карты в колоду и разбрелись по своим углам.

К гор уже стал засыпать, когда наверху послышались крики, беготня и свистки боцмана. Ступеньки трапа загрохотали под каблуками, и вахтенный матрос, распахнув дверь, крикнул:

— Все наверх!

Он скрылся, хлопнув дверью.

«Раз все, так и я тоже», — решил Егор, быстро обулся, надел куртку и выбежал следом за моряками.

Белые северные ночи были на исходе, на «Пассат» со всех сторон наступали зыбкие сумерки. Барк огибал Нордкап. Здесь, у северной оконечности Скандинавского полуострова, где Баренцево море сливалось с Норвежским, штормы были часты. Суда старались пройти эти воды поскорее. Ветры ежечасно меняли направление, перемежаясь шквальными порывами, и морякам приходилось жарко.

На палубе Егор еле устоял на ногах: через борт накатилась волна, соленые брызги плеснули в лицо, ветер захватил дыхание. Корабль накренился на левый борт, и неведомая сила притянула Егора к фок-мачте. Он обнял ее обеими руками. Над головой у него по вантам поднимались на мачту матросы. Егор перевел дух и осмотрелся. Палубная команда вязалась штертом, чтобы никого не смыло за борт.

— Бизань и топсель долой! — гремел голос капитана. — Фор-марсель и грот-марсель на гитовы! Грота-стеньги стаксель долой! Эй там, какого дьявола?.. Поживей!

И в этой северной ночной сумеречности, под завывание ветра и грохот набегающих волн на палубе продолжалась горячая работа с бегучим такелажем. Иной раз морякам приходилось карабкаться наверх. На головокружительной высоте вместе с мачтами и всем рангоутом их мотало из стороны в сторону, и Егору, который стоял в обнимку с фок-мачтой на палубе, было трудно понять, как это они умудрялись не сорваться в кипящее море, да еще вязали узлы и брали рифы… Рангоут стонал и скрипел, верхушки мачт описывали невообразимые дуги, а палуба от забортной воды стала скользкой.

Еще накатился вал, судно опять накренилось и сбилось с курса. Рулевой — его обязанности выполнял помощник капитана — быстро крутил штурвал, сосредоточенно насупив брови. Капитан кричал:

— Рулевой! Крепче держать!

— Есть крепче держать! — последовал тотчас ответ.

Корабль выровнялся, лег на курс.

Егор, хотя его поташнивало и голова у него кружилась, все же заметил, что часть парусов была уже свернута, подобрана к реям, часть — зарифлена до половины. На бизани были убраны оба паруса. «Это для того, чтобы ветром корабль не перевернуло», — догадался Егор.

Мимо, широко расставляя ноги и придерживаясь за леер, прошел боцман. Увидя Егора, распорядился:

— Рашен, даун! Кубрик!..

Но Егор не пошел в кубрик. Он даже обиделся на боцмана и решил стоять тут до конца, чтобы видеть, что делают матросы в шторм. «Что я, хуже других?»

«Пассат» летел по волнам, словно призовой рысак, и резал штевнем тяжелые темные валы. Капитан все командовал, и матросы все работали. Но вот они один за другим стали уходить с палубы в кубрик. Они свое дело сделали.

На палубе остались только вахтенные. Егор наконец расстался с мачтой. Перехватывая руками натянутый трос, он добрался до люка и спустился в жилой отсек.

Кубрик показался необыкновенно теплым и даже уютным, и, хотя шторм продолжался, все ходило ходуном и лампа раскачивалась пуще прежнего, Егор почувствовал себя увереннее.

Матросы, словно ничего особенного не произошло, ложились на свои койки в одежде, только сняли штормовки. Егора внезапно замутило, и он поспешил лечь, зная, что в лежачем положении тошнота притупляется… Он думал о том, что матросы на «Пассате» — люди смелые, сильные, им все нипочем. «Ну-ка, лазят там, наверху, в шторм, и хоть бы один сплоховал! Мне бы так-то!..»

Уснул он с мыслью о том, что завтра ему опять надо будет браться за уборку. А к парусам его не пускают.

Во сне видел Акиндина, который стоял посреди парусной, глядел в потолок и отдавал свирепым голосом морские команды. Дед, прильнув снаружи к окну, укоризненно качал головой и грозил ему пальцем. Из-за спины деда выглядывали мать и Катя…

На рассвете парусную команду опять подняли, и матросы снова распустили все паруса, потому что шторм миновал и теперь в Норвежском море дул ровный северо-западный ветер.

«Пассат» продолжал свой путь в Северное море, к берегам Альбиона…

На судне обнаружилась течь, и боцман поставил Егора к ручному насосу. Досталось тут пареньку! Не раз его прошиб пот, и спина у него заболела. «Это с непривычки, пройдет…» — успокаивал себя Егор.

Во время завтрака в кубрике моряки потешались над «рашеном», вспоминая, как во время шторма он стоял в обнимку с фок-мачтой.

— Крепко обнимал, словно девушку!

Энди вступился за Егора:

— Он в море впервые. Со всяким может такое случиться…

Английские матросы на свой лад переиначили имя Егора.

— Будем тебя называть Джорджем, — сказали ему. — А как твоя фамилия?

Егор назвал фамилию. Моряки призадумались, повторяя:

— Пус-тош-ны… Пустошш-ны… Нет, это не по-нашему.

— Пусть будет Пойндексер.

— Верно: Пойндексер!

Так архангельский помор Егор Пустошный превратился в Джорджа Пойндексера.

3

На девятые сутки барк «Пассат» приблизился к берегам Англии и, втянувшись в устье Темзы, отдал якорь.

Моряки повеселели, приободрились. Трудный рейс позади. Теперь можно, уложив вещи в сундучки и получив расчет за рейс, увидеться с семьями. Тем, кто не имел родных — а таких на корабле было немало, — представлялась возможность походить по твердой земле, отдохнуть, покутить в портовых тавернах, забыв на время о штормах и трудной работе на мачтах.

Егору приход в порт доставил не радость, а, наоборот, заботы. Ведь он прибыл не домой, а в чужую страну, и, если капитан спишет его с корабля, он окажется тут без крова, без родных и знакомых и, быть может, даже без работы. Поэтому он испытывал противоречивые чувства. Ему, конечно, было интересно сойти на берег и посмотреть, как живут англичане. И в то же время опасения за свою судьбу и всевозможные сомнения неотступно преследовали его.

Но в конце концов, он сам убежал из дому и, несмотря на дедовский запрет, нанялся в команду на чужеземный корабль. На кого же сетовать? Придется как-нибудь приспосабливаться к новой жизни.

Капитан никого пока не пустил на берег — до приезда представителей компании. Примерно через час к борту «Пассата», стоявшего на рейде среди других парусников, подошел шестивесельный ял, и по трапу поднялся пожилой, с седыми бакенбардами, солидный господин в черном сюртуке и блестящем цилиндре — служащий фирмы «Стивенсон энд Компани». Капитан встретил его на борту и повел в каюту.

Там они пробыли недолго. Вскоре боцман выстроил команду на шканцах, и капитан объявил, что «Пассат» пойдет к пристани под разгрузку. После нее команда получит жалованье и будет оглушена на берег.

Боцман велел матросам разойтись по местам, а представитель компании спустился по трапу в свой ял и отбыл, помахав на прощанье цилиндром.

Пока барк снимался со стоянки, Егор слонялся по палубе и глядел, как моряки выбирали якорь, поворачивая вымбовками шпиль, на который наматывается якорный трос, как следом за буксиром барк приближался к пристани.

«Пассат» тихо подошел к причалу и ошвартовался. После этого матросы открыли грузовые люки и с помощью талей принялись поднимать из трюма бочки со смолой и тюки со льном. Боцман послал Егора на пристань грузить смолу на ломовые повозки — их подъехало к кораблю от пакгаузов больше десятка.

Разгрузка судна затянулась до середины следующего дня. Когда трюмы опустели, моряки почистились, переоделись и пошли в каюту капитана за расчетом. Егор терпеливо ждал, пока жалованье получат все, и подошел к капитану последним.

— Ну что же, рашен, — сказал капитан, когда Егор приблизился к столу. — Получи и ты свой заработок: два фунта ^[19]и четыре шиллинга. И мы на этом расстанемся. Я ведь говорил, что беру тебя только до Лондона. Помнишь?

Егор молча кивнул.

— Распишись вот здесь, — капитан ткнул пальцем в ведомость и, когда Егор расписался, спрятал ее и захлопнул крышку денежного ящика. — Я тобой доволен, рашен. Такой парень, как ты, нигде не пропадет. Желаю удачи! Гуд бай.

— Гуд бай, сэр, — отозвался Егор, но не уходил, а стоял перед Стронгом, переминаясь с ноги на ногу и зажав в кулаке свои два фунта и четыре шиллинга.

— Что ты еще хочешь? — спросил капитан.

— Господин капитан, — сказал просительно Егор. — У меня нету никаких документов. Нельзя ли мне выдать бумагу с печатью о том, что я плавал с вами? Это бы помогло мне устроиться на другое судно.

— Ты хочешь, чтобы я тебе удостоверение дал? — спросил капитан и задумался.

Сомнения капитана объяснялись следующим. Строит, дав Егору удостоверение о плавании на «Пассате», должен был отвечать за эту бумагу как за официальный документ. Если бы дело касалось английского матроса, Стронгу дать такой документ ничего не стоило. А тут — русский парень, незаконно нанятый в команду в чужом порту за границей… Вдруг он попадет в полицию и найдут при нем удостоверение? Тогда капитана ждут разбирательство да неприятности… Поэтому Стронг вздохнул и покачал головой.

— Нет, рашен. Такой документ я выдать не могу. Ты не есть английский подданный.

Егор опустил голову, приуныл и уже хотел было повернуться и уйти, но капитан вдруг изменил решение.

— А впрочем… Выдам тебе справку на английское имя. Тебя как звали матросы? Джордж Пойндексер?

— Да, сэр, — повеселел Егор. — Джордж Пойндексер.

Капитан улыбнулся, покачал головой и, достав перо, чернила и бумагу, стал писать о том, что Джордж Пойндексер служил палубным матросом в команде английского барка «Пассат» и показал себя умелым, дисциплинированным моряком. Боб Стронг скрепил этот документ своей подписью и судовой печатью.

— Держи. Это поможет тебе устроиться на другой корабль. Только на берегу не связывайся с бродягами и не пьянствуй, чтобы не попасть в полицию. Сразу ищи работу.

— Есть, сэр! — сказал Егор.

— А мы отправимся в док. Там осмотрят судно и решат — чинить его или отдать на слом. В трюме образовалась течь…

— Большое вам спасибо за все, господин капитан! — попрощался Егор и вышел из каюты.

* * *

Егор спустился в кубрик. В нем было непривычно тихо. Почти все моряки ушли на берег. Капитан отпустил даже очередную смену вахты, и лишь несколько человек остались на корабле.

Егор стал собирать свой узелок, завернул в него вместе с парой белья, которую так и не надевал в рейсе, куртку, подаренную английским матросом. Пересчитал деньги, завязал бумажные фунты в носовой платок и спрятал в карман брюк; монеты — шиллинги — положил в другой карман.

Надо было уходить с корабля. Он уже хотел направиться к выходу, но тут вошел Энди, а следом за ним — боцман Дик Пэйли. Энди достал из своего сундучка бутылку виски и небольшие стаканы зеленоватого толстого стекла. Моряки сели за стол. Энди налил в стаканы виски, и оба, пожелав что-то друг другу, выпили. Энди обратил внимание на Егора, который собрался уходить, и сказал ему:

— Эй, Джордж! Садись с нами, выпей на прощанье.

— Иди сюда, — позвал и боцман, набивая табаком свою трубку.

Егор положил узел и прошел к с голу. Энди налил ему виски.

— Я не пью, признался Егор.

— Какой же ты тогда моряк! — сказал боцман и стал раскуривать трубку. Дым заструился возле лица, и боцман прищурил карие сердитые глаза, как будто он был чем-то недоволен.

— Ну разве немножко, — сказал Егор и отпил глоток. Виски огнем обожгло ему горло, и он едва перевел дух.

Энди и Дик одобрительно рассмеялись.

— Вэри вэлл! — Боцман как будто повеселел. — Куда теперь, рашен?

Егор пожал плечами. Он понял вопрос, но не знал, что ответить боцману. Подумав, сказал:

— Мне бы хотелось попасть на клипер.

— О, клипер! — с уважением и даже с некоторым восторгом подхватил Энди. — Клипер — это да! — Он поднял торчком большой палец.

— Клипер плавай Индия… Китай… Сингапур… — заметил Дик Пэйли.

— Чайный клипер, — уточнил Егор, вспомнив рассказы Акиндина.

— Тшайн?.. О, да. Теа клипер… — Боцман закивал. — Ходи клипер — имей крепки… Как это по-русски? Спи-на? Да, спина. — Он слегка похлопал Егора по лопаткам широкой ладонью и расхохотался, положив трубку на стол.

— Иес, иес, — теперь рассмеялся и Энди.

— На клиперах тяжелая работа. — Боцман снова похлопал Егора по спине, и глаза его подобрели. — Нишево… Нишево… Рашен — стронг юнга!

— Стронг — это капитан? — спросил Егор.

— Ноу. Стронг — ты есть, — боцман ткнул пальцем в грудь Егора.

Тот ничего не понял, но расспрашивать не стал.

— Спасибо вам за угощение, — поблагодарил он.

Боцман и Энди выпили еще. Дик Пэйли сказал:

— Спасибо не шей шуба. Так ведь по-русски?

— Вроде так, — улыбнулся Егор. — Из спасибо шубы не сошьешь, — уточнил он.

— Иес! — Пэйли опять стал раскуривать погасшую трубку.

Моряки встали, пожали друг другу руки. Энди обратил внимание на чуйку Егора.

— Такая одежда в Англии не годится. В ней ты будешь обращать на себя излишнее внимание, как иностранец. Тебе лучше быть незаметным. Надень куртку, которую я тебе дал, — посоветовал он, поясняя свои слова жестами.

Егор понял его и последовал этому совету.

— Теперь хорошо, — сказал Энди. — Пойдем вместе, я укажу тебе, где можно остановиться на ночлег.

Они отправились в город. Боцман остался на корабле.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Вот и одна из неведомых стран, куда влекли Егора мечты и жажда познания. До предпринятого им рискованного путешествия он знал об Англии, о Лондоне лишь понаслышке совсем немногое. Слышал, что есть такое островное государство, а о Лондоне Акиндин, бывало, рассказывал, что стоит он на реке Темзе, улицы там кривые, шума много и народу хоть пруд пруди; что в лондонских кабачках подают шотландское виски, ямайский ром и ячменное пиво, а жители города во всякое время ходят под дождем, и если нет его, то стоят сплошные туманы и прохожие идут, как слепые котята, почти ничего не видя. Потому все они хмуры, озабочены и скучны. А на стоянке в гавани бывает много кораблей со всех концов света. На этом познании Акиндина исчерпывались.

Теперь Егору представилась возможность увидеть все своими глазами.

Ни дождя, ни тумана не было. День стоял ясный, солнечный и теплый. Егор подумывал уже, не скинуть ли куртку, но не скидывал ее и потому скоро вспотел. Энди шел быстро. Ему, попятное дело, хотелось поскорее явиться домой, к семье. Он часто оглядывался, чтобы убедиться, что русский парень не отстал, не затерялся среди прохожих. Егор шел по пятам.

По набережной Темзы они вышли в район доков Поплар. Здесь Энди свернул направо. По неширокой улице проезжали рысцой легкие извозчичьи экипажи. Кучера в черных шляпах с высокой тульей и таких же черных сюртуках с блестящими пуговицами, слегка взмахивая хлыстами, погоняли старательно вычищенных, ухоженных лошадей. Энди, обернувшись, указал на проезжавший экипаж:

— Это кеб.

«Ага, кеб, — повторил про себя Егор. — Но ездить на нем мне уж, верно, не придется…»

Дома выстроились по обеим сторонам улицы. Довольно высокие, в три-четыре этажа, они были какими-то узкими, словно сплюснутыми с боков, имели три-четыре окна по фасаду. Покрашенные в разные цвета, дома стояли, тесно прижавшись друг к другу. Люди шли довольно быстро, но не суетливо, и, хотя на тротуаре было тесновато, никто никого не толкал и даже не задевал локтем. Егор тоже старался никого не толкнуть, хотя что удавалось не без груда.

Одеты прохожие были по-разному. Мужчины носили длинные сюртуки, высокие цилиндры или мягкие шляпы, некоторые просторные широкие блузы. Брюки — у кого длинные и узкие, в клетку или полоску, спускавшиеся к носкам узких ботинок, а у кого — короткие, чуть ниже колен, с пуговками на боках. Кто носил короткие брюки, у тех икры были обтянуты белыми чулками, а на башмаках виднелись блестящие пряжки. Мелькали разные лица — бритые и бородатые, усатые без бороды и бородатые без усов. У иных были плоские, тщательно подбритые бачки или доходившие до самого подбородка мохнатые бакенбарды. Женщины, как приметил Егор, были тощи, во всяком случае, большинство из встречавшихся на пути, они носили широкополые шляпки, наполовину скрывавшие бледные лица. На старухах красовались капоры и чепчики с кружевными оборками. Юбки у всех были длинные. Иной раз навстречу попадался такой кринолин, что Егор шарахался в сторону, уступая дорогу его владелице, шедшей важно, с истинно британским достоинством.

У крыльца приземистого кирпичного здания с узкими окнами Энди остановился и стал объяснять Егору, что они пришли в район Ист-Энд и что в этом доме за несколько пенсов можно получить место для ночлега, а то и пожить тут, пока он не устроится на корабль.

Энди провел Егора в дом и устроил его на ночлег. Тощий мужчина со скучающим видом записал имя Джорджа Пойндексера в толстую книгу, Энди внес плату за сутки из своих денег, не взяв с Егора ни пенса, и на прощание дал ему клочок бумаги со своим адресом.

— Если будет трудно, приходи ко мне, пока я на берегу, — сказал он.

Растроганный Егор попрощался с матросом, и Энди ушел. Тощий мужчина вышел из-за конторки и провел Егора в большое помещение, где в два ряда стояло десятка полтора простых железных коек, покрытых заношенными, неопределенного цвета суконными одеялами, и указал на одну из них.

— Таверна рядом, — обронил служащий и вышел.

Это был дешевый ночлежный дом из разряда тех, где получал временное пристанище разный приблудный люд вроде моряков, списанных с корабля и оказавшихся на мели или задержавшихся на берегу по другим причинам; безработных и бездомных, у кого еще водились кое-какие деньжата, чтобы заплатить за кров. Лучшей гостиницы Егору в его положении и желать не надо: денег у него в обрез и, когда он снова их заработает, сказать трудно.

Он положил свой узелок в изголовье, прикрыв его подушкой, и пошел искать таверну. Она была действительно рядом, за углом. За несколько пенсов Егору дали жидкий бобовый суп, жареную рыбу и кружку мутного кофе. Поев, Егор пошел побродить по улице, чтобы получше изучить район и запомнить дорогу в порт.

Он долго бродил по Ист-Энду, присматриваясь к людям, к примечательным зданиям, которых здесь было немного. Кругом стояли обшарпанные, мрачноватого вида дома городской бедноты.

Добравшись до набережной Темзы, он вскоре оказался в гавани. Долго ходил по причалам, искал клипер. Это судно так втемяшилось ему в голову, что о других он и не помышлял. А судов в порту было много, и все разные: марсельные и гафельные шхуны, барки вроде «Пассата», трехмачтовые баркентины, на которых прямые паруса имелись только на фок-мачте, а грот и бизань несли косые, на гафелях; легкие и изящные двухмачтовикй бригантины, одномачтовые тендеры с выдвижным горизонтальным бушпритом и другие. Стояло у причалов несколько парусно-паровых судов. На них в помощь парусам были установлены паровые двигатели. По бокам неуклюже выделялись колесные кожухи. В Архангельске Егор однажды видел первый русский пароход «Подвиг», и эти английские паровики были ему уже не в диковинку.

Но пока тут властвовали паруса, и моряки с недоверием и иронией посматривали на пыхтевшие паровики, что перелопачивали воду в гавани плицами своих колес.

В ночлежный дом Егор вернулся поздно вечером, чуть не заблудившись на обратном пути.

Почти все койки были заняты спящими людьми. Бодрствовали только несколько человек. Они сидели на койках, рылись в своих пожитках или что-то ели молча. Рядом с Егором расположился грузный, с грубым коричневым и толстоносым лицом мужчина в брезентовой морской робе. Он сидел на своей кровати в странной позе, раскачиваясь, и что-то бормотал. «Пьян», — подумал Егор и, убедившись, что узелок его на месте, стал раздеваться.

Сосед все раскачивался и бормотал. Наконец он замер в неподвижности и принялся шарить по карманам, доставать из них мелкие деньги. Когда он обшарил карманы, то стал пересчитывать найденные медяки. Считал долго, старательно, перекладывая монеты на огромной широкой ладони. Потом, зажав деньги в кулаке, свободной рукой опять стал рыться в карманах. Монет больше, видимо, не было. Моряк сунул деньги в карман брюк, не раздеваясь, улегся на койке поверх одеяла и сразу захрапел.

Егор закрыл глаза и быстро уснул глубоким сном утомленного человека.

2

Рано утром, перекусив в той же таверне, Егор пошел знакомиться с городом, подумав, что сделать это в другой раз ему, быть может, и не удастся. «Раз уж попал за границу, надобно все хорошенько разглядеть, чтобы было что рассказать дома, когда вернусь», — решил он.

По мере приближения к деловому центру Лондона Сити людей становилось все больше. По улицам ездили не только кебы, но и «басы», громоздкие омнибусы, на верхних площадках которых, как и внизу, сидели пассажиры. Почти бесшумно катили по мостовой элегантные кареты богачей со щеголеватыми кучерами и лакеями на запятках. В окна карет выглядывали важные, самоуверенные лица.

Скоро Егор совсем затерялся среди прохожих. Вид у него был далеко не столичный. Матросская куртка, картуз и широкие штаны, заправленные в русские сапоги, заставляли прохожих с недоумением оборачиваться. Однако тут же у лондонцев интерес к нему пропадал, и они спокойно шли дальше. Англичане привыкли видеть на улицах разных людей, во всяких одеждах. Иноземцев тут было немало. Егор иногда видел в толпе негров, китайцев с косицами за спиной, узкоглазых, приземистых японцев. Среди прохожих были немцы, французы, голландцы, испанцы, датчане, но Егор, конечно, не знал об этом.

У него не было определенного плана, и шел он без всякой цели, повинуясь только любопытству и желанию увидеть как можно больше. Он заглянул в какой-то магазин и купил себе складной нож, который понравился ему и мог пригодиться. Больше он не стал тратиться на покупки.

Многое повидал Егор в тот день: банки, биржи, оптовые склады Сити, красивые деревянные дома в одном из старинных кварталов, собор святого Павла на Лэдгэт Гилль, новый каменный мост через Темзу, знаменитый Тауэр, бывший на протяжении веков попеременно крепостью, дворцом, резиденцией королей, тюрьмой для важных государственных преступников, Букингемский дворец и Вестминстерское аббатство. Молодые крепкие ноги приводили его в бедные и богатые кварталы. В богатые он заглядывал осторожно и ненадолго. Завидя строгих полисменов в высоких шлемах, он быстро скрывался. Памятуя наказ капитана Стронга, он опасался близкого знакомства с блюстителями порядка.

Видел Егор и парки с яркой зеленью лужаек, пруды и озера.

К концу дня он так устал, что еле волочил ноги. Но надо было еще заглянуть в гавань. Вернувшись к Темзе, он направился вниз по левому берегу к пристаням и докам.

Егору нужен был клипер, и только клипер. В самом названии этого корабли чудилось ему что-то захватывающе интересное, необычайное: кли-пер… Словно чаячий вопль над волной. Егор ходил но пристаням и все присматривался к парусникам, стоявшим у стенок и в удалении, на якорях, искал корабль с длинным и узким корпусом, с высокими мачтами, с пятью-шестью прямоугольными парусами. Но таких кораблей не было. В большинстве случаев на мачтах он насчитывал до трех-четырех свернутых полотнищ. Знаменитых «небесных парусов» — трюмселей — он не находил.

Повернув обратно, он пошел в ночлежный дом и теперь обратил свои взоры на берег. Мимо него проходили моряки. Группами или в одиночку они направлялись в город или, наоборот, возвращались оттуда. Егор заметил, что от кораблей матросы шли быстрее, чем к ним. Известное дело — им скорее хочется погулять, развлечься. А обратно моряки еле тащились: неохота возвращаться под боцманский окрик.

Навстречу шел военный моряк в форменке и берете. Егор спросил у него:

— Где тут найти клипер?

— Клипер? — быстро переспросил матрос, удивленно оглядев Егора от картуза до сапог. «Очень уж необычный вид у этого парня, да и говорит на непонятном языке». Матрос вытаращил светло-голубые глаза и улыбнулся. — Ту клипп… Ноу… ноу! Зачем тебе клипер? — спросил он в свою очередь.

Егор скорее догадался о смысле этого вопроса.

— Я ищу клипер, чтобы наняться в команду.

— Ноу клипер, — повторил моряк и для большей убедительности развел руками и пожал плечами. — Ноу…

После этого разговора с ним Егор, кажется, окончательно убедился, что клиперов в гавани нет.

«Ладно. Спешить некуда. Подожду». — Он скорым шагом пошел от пристани.

Уже темнело. На узкой улочке в районе порта тускловато светились газовые фонари над входом в питейные заведения. Какие-то женские фигуры останавливали проходящих матросов и негромко говорили с ними. Одна из женщин ухватила Егора за локоть и что-то сказала ему непонятное. Егор вырвался и почти убежал прочь. Вдогонку ему послышался смех.

По улице, обнявшись за плечи, шли несколько матросов. Один из них бренчал на банджо, а другие громко распевали песню. Если бы Егор знал хорошо английский, он бы понял следующее:

Таверна была почему-то закрыта, и Егору пришлось лечь спать натощак. Поесть в портовом кабачке он не решился: боялся пьяных.

Утром Егор обнаружил, что узел с бельем и чуйкой исчез. Он поискал на полу под кроватью, незаметно заглянул под соседние койки — узла нигде не было. «Неужто украли? — подумал он. — Вот так штука! Как же я теперь без белья? Надо соседа спросить, не видал ли».

Моряк в брезентовой робе ушел из ночлежки. Его место занял старик в заплатанном ветхом рединготе ^[21], стоптанных гамашах ^[22]и белой рубахе с очень грязным воротником. Лицо у него испитое, сморщенное, как печеная репа, с острым носом и любопытными глазками. Эти глазки так и бегали по сторонам и, казалось, видели все насквозь. Егор довольно вежливо, чтобы старик не обиделся, спросил у него про узелок. Сосед не понял вопроса и развел руками. Егор стал пояснять жестами, что вот, мол, был у него узел, совсем небольшой, лежал под подушкой, а теперь он куда-то исчез. Старик, уразумев, в чем дело, спесиво надулся: не знаю, дескать, никакого узелка, и не приставай ко мне с глупыми расспросами.

Искать пропажу было бесполезно. Вещи Егора наверняка стянул кто-нибудь из ночлежников и уже продал где-нибудь на толкучке его холщовые подштанники, рубаху и чуйку и пропил деньги в кабачке «Серый Кот» или «Джон Ветреник», что находились на соседних улицах. «Ладно, бог с ними, — подумал Егор про воришек. — Пущай пользуются моим добром. Впрок им не пойдет».

Пропажа вещей заставила Егора вспомнить о доме. Ему стало грустно, он почувствовал себя совсем одиноким: уехал бог знает куда и зачем и живет теперь на птичьих правах. Кругом чужие люди, нет им до него никакого дела. Кто он, почему здесь, какие у него заботы, какая тоска гложет сердце — поделиться не с кем.

Не спалось дома на мягкой постели, не сиделось за о голом с вкусными материнскими щами и шаньгами да запеченной в латке камбалой или наважкой… Хлебай теперь и аглицком трактире похлебку из каких-то темных комочков, называемых бобами. А что дальше будет — умом не представить…

Нету рядом матери… С каким наслаждением он бы слушал ее ласковый голос, с каким удовольствием принял бы ворчание деда, с каким замиранием сердца побежал бы на свидание с Катей!

Как все это теперь далеко!..

Егор справился все-таки со своей минутной слабостью, призвал себя к выдержке: «Сам ушел, никто не толкал на аглицкой парусник. Стало быть, и обижаться не на кого. Будь мужиком, не распускай сопли!»

После такого самовнушения Егор поуспокоился. Он вспомнил также об Энди, который отнесся к нему по-дружески. Обижаться на всех англичан из-за пропажи узелка и невкусной бобовой похлебки несправедливо. Спасибо, что есть и такая…

Деньги у Егора таяли. Он уже разменял второй фунт. Теперь он проверял, не потерял ли, что у него осталось. Деньги были в целости.

Наученный горьким опытом, он даже не стал снимать с плеч куртку и все ходил в ней. Когда было очень тепло, он всюду таскал ее под мышкой.

3

Их было два. Они появились в гавани, видимо, ночью. Еще вечером, когда Егор приходил в порт, их тут не было, а сегодня утром они предстали перед его восхищенным взглядом во всей красоте.

Один стоял на швартовых у пристани, другой — поодаль, на якоре. Тот, что у пристани, носил название «Капитан Кук» ^[23], а второй назывался «Поймай ветер».

Егор подошел к стоянке «Капитана Кука» и с жадным любопытством стал его рассматривать. Корпус был очень длинный — саженей ^[24]тридцать, не меньше. На фок- и бизань-мачтах у него было по пять, а на грот-мачте — шесть реев. Бушприт с утлегарем выдавался далеко вперед, на нем немало можно было закрепить кливеров. На палубе у мачт виднелись большие серо-голубые шлюпки с красными обводами бортов. Все паруса тщательно подобраны к реям на гитовы. На грот-мачте у клотика и на тросе у гафеля на корме лениво полоскались при слабом ветре флаг и вымпел. Флаг был английский.

Нос «Капитана Кука» украшен деревянной резьбой. На конце штевня красовалась выточенная из горного вяза грудастая фигура Ники — богини победы. Позолота сверкала на солнце.

Со стороны на Егора, наверное, смотреть было забавно: по-юношески нескладный, довольно высокий сероглазый парень прямо-таки пожирает глазами парусник, широко раскрыв рот и зажав под мышкой куртку с отвисшим рукавом. Картуз сбился набок, прядь русых волос выпала из-под козырька. Егор ничего и никого не замечал, кроме корабля, он весь ушел в созерцание красивого деревянного чуда с мачтами, уходящими к самым облакам.

— Вот это да-а! — восторженно шептал он. — Это корабль! Надо поскорее проситься в команду, пока он не ушел.

Егор нащупал в кармане аккуратно свернутую бумагу, которую ему дал капитан Стронг, и приготовил ее, чтобы показать на клипере. И тут же его одолели сомнения: «Возьмут ли меня на этот корабль? А вдруг опять станут проверять мою силенку, как в Архангельске, на Смоляной пристани? И может, начнут допытываться, кто я, да откуда, да почему тут оказался?..»

Однако надо было действовать. Он хотел уже подойти к трапу «Капитана Кука», на борту которого стоял вахтенный и словно поджидал паренька. Но тут на причале объявилась группа матросов, видимо возвращавшихся из увольнения. Один из них, приметив парня, стоявшего возле «Капитана Кука», быстро подошел к нему и молча положил ему руку на плечо.

— Идем! — сказал он.

Егор от неожиданности растерялся и, посмотрев на рослого, с загорелым голубоглазым лицом моряка, спросил неуверенно:

— Куда?

Матрос повторил:

— Идем со мной, — показал на своих приятелей, которые стояли в ожидании парусно-весельного катера, приближавшегося к пристани.

Егор колебался. Моряк, видя это, крепко, словно клещами, взял его за локоть и потащил за собой.

— Да куда ты меня тащишь? — крикнул Егор.

Моряк, не обратив на это внимания, стал объяснять:

— «Поймай ветер» — клипер что надо! Будешь получать хорошее жалованье. Пока ходим в рейс — разбогатеешь!

Голубоглазый наметанным взглядом определил, что парень этот — моряк еще зеленый, салага. Он, видимо, ищет работу и собирается проситься в команду «Капитана Кука».

Из объяснений моряка Егор понял только два слова: «клипер» и «жалованье» — и догадался, что он тащит его на свой корабль. Егор не стал сопротивляться.

Загорелый голубоглазый моряк держал его так крепко, словно Егор собирался удрать.

Катер подошел, матросы стали на него садиться. Голубоглазый схватил Егора под мышки и, как мальчишку-подростка, спустил в суденышко. Потом бросил ему куртку, которую Егор уронил на причал. Матрос и сам забрался на катер, а когда тот отошел от стенки, улыбнулся Егору и даже подмигнул. И другие моряки ни с того ни с сего развеселились.

— Завербовали морячка!

— Молоденький!

— Сам зашанхаился! ^[25]

— Да моряк ли он? Эй, малый, ты матрос или зевака из тех, что целыми днями шатаются на пристани?

— Ничего. Если не моряк, так сделаем из него настоящего морского волка, — уверенно сказал голубоглазый.

— Обкатаем на клипере!

Егор из этих замечаний почти ничего не понял, но догадался, что матросы подтрунивают над ним.

Катер меж тем приблизился к борту клипера «Поймай ветер», стоявшего на якоре на внутреннем рейде. С борта подали трап, и моряки стали подниматься на палубу. Когда Егор взбирался по трапу, голубоглазый моряк подсадил его широкой крепкой ладонью и слегка шлепнул Егора по заду из озорства.

«Экая аглицкая вежливость! — подумал Егор и покраснел от неловкости. — Этаким манером я, кажется, скоро наплаваюсь. Попал как кур в ощип!»

— Пойдем к боцману, — сказал голубоглазый и повел Егора к грот-люку.

В каюте было сумеречно, и Егор не сразу разглядел находившегося тут дюжего морехода в полосатой тельняшке. Тот рявкнул:

— Эгей, Фред! Кого тащишь на буксире?

— Юнгу подобрал на причале. Влюблен в клипер. На «Капитана Кука» глядел во все глаза, — ответил Фред.

Моряк в тельняшке подошел к ним. Егор приметил, что борода у него черная, широкая и глаза под насупленными бровями тоже черные, горят, словно угольки. Это, видимо, и есть боцман.

— Ты кто? — спросил чернобородый у Егора.

— Матрос, — ответил Егор.

— Матрос-то матрос, но откуда? Не с луны ли свалился в таком кепи и таких башмаках? Как зовут?

— Джордж Пойндексер.

Боцман шумно во всю грудь вздохнул и озадаченно почесал загривок.

— Плавал?

— Был палубным матросом, — ответил паренек. — Еще знаю парусное дело. Умею паруса шить.

Брови боцмана поползли кверху. Он был очень удивлен.

— На каком тарабарском наречии говоришь? Не понимаю…

— Вот у меня есть документ. — Егор достал справку капитана Стронга.

— А ну, дай. Что тут у тебя? — Боцман взял бумагу и, подойдя к иллюминатору, прочел ее. — Боб Стронг! — воскликнул он. — Старина Стронг все еще плавает на своем «Пассате»? — обратился боцман к Егору.

Тот утвердительно кивнул.

— Недавно мы пришли в Лондон. Я хорошо работал, старался…

— Опять твой тарабарский язык! Но эта бумага — лучшая рекомендация. Я с Бобом Стронгом плавал. И немало он потчевал меня линьками… ^[26]Но за дело попадало! Тебе повезло, парень! Беру в команду. Думаю, капитан согласится… Фред, — обратился боцман к голубоглазому, — этот парень мне нравится. Пусть будет палубным матросом. Потом поглядим, быть может, пошлем его и на салинг.

Егор спрятал письмо, которое боцман ему вернул. Кажется, все идет хорошо: он на клипере.

— Идем, укажу тебе койку, — сказал голубоглазый Фред, и Егор последовал за ним, не переставая удивляться: собирался плавать на «Капитане Куке», а в одно мгновение оказался на клипере «Поймай ветер».

«Вот так штука…» — думал он про себя, входя следом за Фредом в помещение для команды между деками.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Во всяком деле человек стремится к совершенству. Первые незрелые попытки создать что-нибудь для того, чтобы облегчить жизнь, украсить ее, сменяются новыми усилиями и новыми творениями ума и рук, ибо то, что было сначала, уже не годится, не удовлетворяет человека. Приходит новое, по общему признанию — более совершенное. А потом оказывается, что и оно не столь уж совершенно, и люди призывают на помощь достижения разума и фантазию, чтобы создать нечто еще более великолепное.

Новое празднует победу, но опять устаревает и уступает дорогу еще более новому…

Поиск абсолютной новизны был бы подобен поиску философского камня.

Иногда между новым и старым лежат целые эпохи, могучие пласты тысячелетий, иногда проходит мало времени. Все зависит от образа жизни людей, уровня их развития и необходимости. Она подталкивает человека на более ускоренный поиск совершенства.

Еще в глубокой древности необходимость заставляла людей изобретать средства преодоления водных пространств: стволы деревьев, вязанки хвороста и сухой травы, затем примитивные, по нашим понятиям, деревянные плоты у тасманийцев, долбленки, звериные шкуры и бурдюки, наполненные воздухом, у древних народов, папирусные лодки, а затем и деревянные суда для плавания по Нилу у египтян.

Большими мастерами-судостроителями древности были критяне, мореходы страны Миноса, в период их господства на Средиземном море. Они первыми применили на своих кораблях киль и шпангоуты. Эти усовершенствования заимствовали у древних критян и финикийцы. Килевые суда произвели революцию в мореходстве, ведь киль придает кораблям большую остойчивость, лучшую управляемость, необходимые в дальних морских походах.

Утверждаются на водных магистралях древности этруски, греки, карфагеняне и римляне. Во времена Древней Греции углубляются различия между торговыми и военными судами. На Средиземном море некоторое время господствует трирема, несущая одну или несколько мачт, а затем и римская галера. Римский военный флот защищает грузовые суда в море.

Примерно в VIII—IX веках на Средиземном море появился латинский треугольный парус. В отличие от четырехугольного он позволил кораблям маневрировать против ветра.

Сменялись эпохи и династии. Цивилизация двигалась вперед, неся и хорошее и плохое. Человечество, стремясь к великим географическим открытиям, к усиленному общению и товарообмену, активнее осваивало морские пути. Соперничали друг с другом в мастерстве постройки и вождения кораблей венецианские купцы и скандинавские викинги, португальцы, испанцы, французы, англичане, голландцы, мореходы Великого Новгорода и северные русские поморы. Торговые ганзейские суда бороздили воды Балтики и атлантического побережья, из Новгорода в Германию ходили русские лодьи. Трехмачтовые каравеллы Колумба отплывали в поиск сказочной Индии. Голландцы строили буеры, флейты, пинассы ^[27]. Гремели пушками многопарусные корабли Великой Армады. Слава испанских конкистадоров уходила в прошлое, владычицей морей по общему признанию стала Англия.

Линейные корабли, фрегаты, корветы, бриги, барки, бригантины, лихтеры, шхуны знаменуют собой расцвет мореплавания в эпоху парусников.

И наконец — клипер.

Клиперу принадлежит честь закрытия эпохи парусного флота.

В истории мореплавания клиперы известны с начала прошлого века. Сперва это были тупоносые парусники с плавными кормовыми обводами. Они имели большую парусность, но могли плавать без балласта. Широкая форма корпуса обеспечивала высокую остойчивость. Обладая феноменальной по тем временам скоростью — до 14 узлов, — они успешно соперничали в скорости с фрегатами.

Но большие торговые и пассажирские клиперы начали строиться в 40-е годы XIX столетия. Американский инженер-судостроитель Джон Гриффит после теоретических расчетов пришел к выводу, что быстроходность судна целиком зависит от формы его корпуса и парусной оснастки, и построил корабль с очень острыми и вогнутыми в носовой части обводами. Наибольшую ширину корпуса он перенес в кормовую часть. Ниже ватерлинии в поперечном сечении корпус приближался по форме к треугольнику. Самым существенным в этой конструкции было отношение ширины к длине — 1:6или 1:7. Длина в шесть-семь раз превосходила ширину судна. Это было необычно. Прежние парусники имели отношение ширины к длине — 1:3 или 1:4.

Появился термин «длина бежит». Клиперы с узким и длинным корпусом, подобно сильным рыбам, рассекали волны. Парусная оснастка на них была многоярусной и самой совершенной. Большая парусность и узкий корпус обеспечивали новым судам бешеные скорости. В дословном переводе с английского «клипер» означает «стригун». Судно как бы стригло своим легким корпусом верхушки волн.

Один за другим сходили со стапелей и завоевывали себе славу на морских путях клиперы: «Рейнбоу» («Радуга»), «Си Уитч» («Морская ведьма»), «Хризолит», «Лайтнинг» («Молния»), «Ариэль», «Прессен» («Пруссия»), четырехмачтовик «Грейт Рипаблик» («Великая республика») и знаменитый «Катти Сарк» («Короткая рубашка»). Приписанные к разным портам Америки, Англии, Германии, они получили прозвище «Гончие псы океана».

На них ставили, как на скаковых лошадей или рысаков на ипподромах, назначали большие призы, когда, возвращаясь из Гонконга или Фучжоу с грузом чая, клиперы соревновались в скорости, выносливости команд и мастерстве капитанов, умевших выжимать из своих «стригунов» и экипажей все до последнего. Победители гонок входили в Ливерпуль или Лондон под восторженные вопли многих тысяч людей. Капитанов и отличившихся матросов носили по улицам на руках, как победителей.

Клиперы «Поймай ветер» и «Капитан Кук» принадлежали к разряду таких кораблей. Первый — собственность британской Ост-Индской компании строился на английской верфи. Он отличался от «Капитана Кука», принадлежавшего частному судовладельцу, тем, что его корпус ниже ватерлинии был обшит листовой медью, которая увеличивала быстроходность и предохраняла днище от обрастания ракушками. На деревянных судах без такой обшивки часто приходилось заниматься кренгованием — очищать днище от целых колонии моллюсков, разрушавших корпус и тормозивших ход.

Клипер «Поймай ветер» грузился в Дувре и зашел в устье Темзы, чтобы взять еще некоторые товары. Он уже готовился к отплытию.

«Капитана Кука» Ост-Индская компания зафрахтовала для той же цели. Оба клипера пойдут в одном направлении — в Тайваньский пролив. Доставив туда грузы компании, корабли нагрузятся чаем и выйдут в обратный путь. Но на обратном пути клиперам предстояло участвовать в гонке, соревноваться в скорости. Условия гонки были в деталях разработаны заранее, и тому из капитанов, кто приведет корабль в Лондон первым, назначался крупный денежный приз.

Гонки имели целью не только показать высокие мореходные качеств кораблей и экипажей. Компании было выгодно доставить чай в Англию поскорее, чтобы он сохранил свой вкус и аромат, а заодно и составить себе рекламу.

Командам судов о гонке пока не сообщалось.

2

В кубрике в носовой части, куда Егора привел Фред Пековер, койки были расположены по периметру в два яруса. Посредине стоял стол, за которым матросы ели. Над столом висели два керосиновых фонаря. Вот и все убранство.

С каждым нанятым на клипер моряком непременно знакомился капитан, чтобы знать, чего стоит матрос и на что он способен. Не успел Егор как следует освоиться в кубрике да познакомиться с соседями, как его вызвали наверх.

Каюта капитана находилась в кормовой части, где жили также его помощник, штурман, старший боцман, рулевые старшины, баталер, лекарь, плотник, парусный мастер. Дверь капитанской каюты отличалась от других шикарной отделкой под орех. Блестела тщательно надраенная медная ручка.

Но дверь оказалась запертой, и Фред, который привел Егора, сказал:

— Кэп, видимо, вышел.

Они направились было к выходу на палубу, но встретились с капитаном в узком проходе между каютами. Это был высокий красивый шатен в светло-сером сюртуке, синих брюках и лакированных ботинках. Когда капитан поравнялся с ними, Фред доложил:

— Новичок прибыл, сэр!

Капитан посмотрел на Егора, который, вытянувшись в струнку, прижался спиной к переборке, и, отперев ключом дверь каюты, пригласил их войти.

Капитан Дэниэл Кинг был еще довольно молод — тридцати двух лет. Он окончил штурманскую школу, плавал на фрегате штурманом, затем помощником капитана и вот уже четвертый год успешно управляет клипером. Он сел в привинченное к палубе кресло у стола, на котором находился небольшой глобус и лежали книги в кожаных переплетах. На втором столе, у переборки, — развернутая морская карта, циркуль и другие измерительные инструменты, стакан с недопитым чаем в серебряном ажурном подстаканнике. Капитан спросил Егора:

— Имя?

— Джордж Пойндексер.

— Откуда родом?

Егор не понял вопроса. Капитан покачал головой.

— Ты не англичанин?

Егор решил говорить правду.

— Нет, я русский.

— Рус? Рашен? О! — Капитан глянул на Фреда и рассмеялся, сверкнув белыми чистыми зубами. — Вот так сюрприз! У меня в команде еще не было русского моряка.

Фред виновато развел руками.

— Откуда мне было знать, сэр? На пристани я не спрашивал его о родине… Я взял и привел… Я слыхал, сэр, русские парни тоже смелые моряки.

— И я кое-что слышал о них. По крайней мере, мне известно плавание капитана Головнина вокруг света в тысяча восемьсот девятнадцатом году ^[28]. Ты хорошо сделал, что привел этого, как он говорит, Джорджа. У меня недобор в команде… Трое прощелыг дезертировали в Дувре. — Капитан опять посмотрел на Егора: — Что ты умеешь делать?

Егор поспешно достал из кармана спасительную бумагу Стронга. Капитан прочел ее, сдержанно сказал:

— Рекомендация хорошая. Но почему ты носишь английское имя? Почему ты Джордж, а не Иван?

— Мое настоящее имя Егор Пустошный. Но пусть я буду Джордж Пойндексер.

Капитан внимательно выслушал Егора и кивнул.

— Пусть так. Значит, ты был палубным матросом?

— Иес. Еще я умею шить паруса.

— Что он говорит? — спросил капитан у Фреда.

Тот пожал плечами. Егор стал показывать, как шьют паруса. Капитан догадался.

— Ты шил паруса? Хорошо. Но парусный мастер у нас есть. Мне нужны матросы для работ на мачтах.

— Могу и на мачтах, — ответил Егор.

— Посмотрим, каков ты есть… — Капитан поднялся с кресла, подошел к Егору и бесцеремонно ощупал крепкими пальцами мускулы его рук. — Идем на палубу!

Дэниэл Кинг шел так быстро, что Егор еле поспевал за ним. Фред следовал за капитаном на почтительном расстоянии в один шаг. На палубе капитан остановился у фок-мачты и неожиданно громким и резким голосом скомандовал:

— Пойндексер, на салинг — марш!

Егор поначалу немножко растерялся. Лицо капитана было серьезным, а глаза улыбались. Фред еле заметно указал Егору глазами вверх. Егор поднял голову и догадался, что капитан посылает его на салинг, площадку в виде рамы у топа стеньги. Он проворно подошел к вантам, закрепленным у борта, и быстро полез по ним на марс. Постояв там секунду, перевел дух и по следующим вантам, закрепленным уже на марсе, стремительно взлетел на салинг. Замер там, крепко обхватив рукой стеньгу, и глянул вниз. Фред и капитан показались ему маленькими, головастыми и коротконогими. Капитан скомандовал:

— На фор-бом-брам-рей — марш!

Егор на ходу вспоминал названия рангоута и такелажа. Язык можно вывихнуть, а уж запомнить их и вовсе не просто. Но ему помогли школа Акиндина и плавание на «Пассате». Смекнув, что делать дальше, он перехватил руками фор-брам-ванты — уже третьи снизу — и полез выше, к рею у основания следующей, четвертой стеньги.

Он стал на рее, взявшись за стеньгу руками, и снова посмотрел вниз. Голова чуть закружилась. Фигуры капитана, Фреда и собравшихся вокруг них матросов были совсем маленькими, похожими на детские. Снизу его опять подстегнул капитанский приказ:

— Пойндексер! Укажи фор-трюм-штаг!

«Штаг — это вроде бы веревка, которая удерживает мачту. Ну да… Но… Неужели он посылает меня на штаг? Ведь я сорвусь на палубу, и тогда… А может, он велит только указать штаг?» — подумал Егор и, вытянув руку, показал на трос, протянутый от конца утлегаря к верхушке стеньги.

— Вэри вэлл! — тотчас отозвался капитан. — Пойндексер, даун!

«Даун» — значит вниз. Значит спускаться. Слава богу, испытание кончилось… Егор перевел взгляд вдаль и замер. Перед ним, как на ладони, лежал Лондон, залитый ярким солнцем. Дома, дома… Шпили соборов, крыши дворцов… Мосты через Темзу… Все уходило вдаль, к окоему, и там толпились белые, словно из гагачьего пуха, облака с синевой по низу. Они, кажется, предвещали дождь. Но пока еще солнце было свободным от них и сияло вовсю.

«Экая красота! — подумал Егор. — А церквей у них мало. У нас на солнце, куда ни глянь, золоченые маковки так и сверкают. Прощай, Лондон! Ухожу в море!»

Капитан начал беспокоиться: «Почему русский парень задержался там, на рее? Уж не закружилась ли голова? Не упал бы…»

— Пойндексер, даун! — повторил он.

Егор вытянул перед собой руку и крикнул:

— Вижу Лондон!

Внизу кто-то из моряков рассмеялся, и опять донесся голос Кинга:

— Даун, даун!

Егор не спеша спустился с поднебесья на палубу. Дэниэл Кинг похвалил:

— Молодец! Беру тебя в команду. Вечером подпишешь вербовочный контракт.

— Есть, сэр, — отозвался Егор.

Когда капитан удалился, матросы окружили новичка.

— Хорош моряк!

— Фред, это ты его привел? Сколько шиллингов дал тебе капитан?

— Дураки! Разве я из-за денег? — сердито ответил Фред. — В Дувре трое драпанули с клипера… В команде не хватает матросов. Вам же легче, если хоть один новичок прибудет…

— А он ловко карабкался по вантам!

— Пока корабль стоит на месте! Ха-ха-ха…

— Брось. Он еще покажет себя в шторм. Я к нему присматривался: смелый парень.

— Какой ты нации? Грек? Турок? Датчанин? — спрашивали Егора.

— Он чистокровный англичанин, — сказал Фред, чтобы моряки отвязались от Егора. — Зовут его Джордж Пойндексер.

— Знаем! Англичанин!.. Родственник королеве Виктории?

— Его дед в Тауэре обедал… При свечах…

— Под звон кандалов! Ха-ха-ха!..

Егор смотрел на неизвестно почему развеселившихся моряков в парусиновых штанах и фланелевых куртках, на их лица, обожженные ветрами, бородатые, с плутовскими, а то и вовсе разбойничьими глазами, и думал: «Отпетые головы! Неужто и я буду таким?»

3

Оба клипера снялись с якорей одновременно и шли в виду друг друга в проливе Ла-Манш до мыса Старт на полуострове Корнуэлл. Миновали мыс, оставили справа по борту Плимут. За Плимутом при свежем ветре и довольно сильном волнении корабли разошлись, «Капитан Кук» исчез из вида. Дэниэла Кинга это не огорчило. Каждый идет своим путем, как позволит ветер.

При выходе из пролива под вечер справа по борту вахтенный заметил огонь маяка Сент Агнес на островах Силли, самых южных в Британском архипелаге, и доложил об этом помощнику капитана.

На другой день клипер шел под сильным южным ветром на запад, несколько отклоняясь от прямого курса, но затем ветер сменился на западный и северо-западный, и корабль повернул на юг.

Когда еще шли Темзой к морю, Егор, сделав все, что ему велел боцман, торчал на палубе и смотрел не столько на удаляющийся Лондон и на берега реки с пригородами, сколько на матросов, работавших с парусами, и внимательно прислушивался к командам капитана. Ему хотелось понять взаимосвязь между действиями парусной команды и рулевого.

Егор был верен своему правилу: все увидеть и все запомнить.

Как и на «Пассате», ему пришлось поддерживать порядок на палубе клипера. Чернобородый боцман Роберт Ли пообещал его поставить к парусам, когда будет нужно, а пока велел ко всему присматриваться и не забывать об обязанностях человека со шваброй.

Палуба на клипере была огромной, и на ней поддерживали порядок несколько матросов. Каждому из них отвели участок. На долю Егора досталась носовая часть до фок-мачты. Он тер ее, не жалея сил, счищал мусор и грязь пеньковой шваброй на древке. Боцман следил, чтобы Егор поливал водой в меру и чтобы палуба блестела после уборки, «как плешь твоего дедушки». На эти слова боцмана Егор хотел было ответить, что дед у него не плешивый, а, наоборот, волосатый, но воздержался: «Как еще ему понравится, черту чернобородому».

Громоздкая, широкоплечая фигура Ли вырастала всегда неожиданно, и следовало быть настороже. Заложив руки за спину, боцман ступал по палубе твердо, раскорячив кривые ноги. Икры у него были сильные, толстые. Глаза боцмана бегали по сторонам, все замечая.

Егор, завидя боцмана, вбирал голову в плечи — побаивался его.

На клипере служило десятка три матросов. Люди это были разные, мало похожие друг на друга. Отпетых голов среди них была добрая половина. В команду клипера вербовались самые отчаянные, тертые судьбой-злодейкой парни, которым терять было нечего и податься, кроме клипера, было некуда. Репутация у некоторых была изрядно подмоченной, на другие корабли их не брали. Имелись среди них и такие, кто не поладил на берегу с хозяином фабрики или с полицией, были и отъявленные выпивохи, спустившие в портовых кабаках все, вплоть до нижнего белья, скандалисты, списанные за недисциплинированность с других кораблей.

Постоянный костяк на судне составляли около десятка матросов, которые плавали на нем уже не один год. Капитан дорожил ими, потому что на них можно было целиком положиться.

На клиперах всегда не хватало матросов. Этим и объясняется сравнительно легкий путь, каким попал сюда Егор.

С отпетыми головами Егору допелось вплотную познакомиться перед самым выходом в море.

Матросы возвращались с берега изрядно под хмельком. Многие сразу же завалились спать, а несколько человек сели играть в карты и кости. Такие игры были распространены на кораблях.

Егор тоже лег, но ему не спалось, и он стал смотреть на игроков. Двое сидели за столом друг против друга и по очереди бросали фишку. Проигравший выкладывал на стол мелкие монеты в общую кучку. Денег в «банке» все прибавлялось. Но вот игроки заспорили, стали браниться, вскочили из-за стола и взяли друг друга за грудки. Один был пожилой, с очень непривлекательным лицом какого-то темно-бурого цвета, с толстым сплюснутым носом и маленькими глазками под белесыми бровями. Его физиономия показалась Егору знакомой, и, когда толстоносый повернулся к свету, он узнал его.

Это был моряк, который спал в ночлежном доме по соседству с Егором: он еще тогда сидел на койке и шарил по карманам, искал деньги. «Он, ей-богу, он! — подумал Егор. — Значит, тоже завербовался на клипер».

Другой был молодой, невысокий. У него длинное, какое-то лошадиное, испитое лицо, темные, глубоко посаженные глаза горели злым огнем, а голос был тонкий, бабий. Толстоносый что-то басил хрипло, а молодой кричал визгливо, изо всей силы дергая его за ворот. Молодой перестал трясти своего партнера за воротник и, размахнувшись, ударил его по скуле. Толстоносый взревел и тотчас поддал здоровенным кулаком ему в челюсть. Молодой взмахнул руками, полетел назад, потеряв равновесие, прямо на койку Егора, которая была внизу. Егор, получив сильный тычок локтем, разозлился и, вскочив, приготовился защищаться. Но драчуны его не замечали и опять сцепились так, что рубахи у них затрещали. Егор стал их разнимать.

— Перестаньте! Да перестаньте же! Вот придет боцман!

Он стал оттаскивать молодого в сторону, но тот вдруг резко повернулся и ударил его в грудь. Удар был несильный, однако Егора это взбесило, и он недолго думая стукнул молодого так, что тот, ударившись о кромку стола, свалился на палубу, но тотчас вскочил и пошел на Егора с кулаками. «Ах, черт! Зря я ввязался!» — запоздало мелькнуло в уме у Егора. А толстоносый, постояв с разинутым ртом, удивляясь тому, откуда взялся третий драчун, навалился на своего партнера и, заломив ему руки, посадил на табурет.

На шум прибежал голубоглазый Фред, помощник боцмана. Егор метнулся к своей койке и лег, Фред с бранью стал награждать тех тумаками:

— Нажрались, дьяволы! В трюм захотели? — ревел Фред. Парень он был здоровенный, сильный, и игрокам, видимо, досталось от него как следует.

В трюме был темный вонючий отсек, нечто вроде карцера.

Фред, погрозив им от порога кулаком, вышел.

Егор лежал, разгоряченный и взволнованный, и клял себя за неосторожность: «Забыл пословицу: двое дерутся — третий не приставай!» Он почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Молодой, сидя на табурете, повернул к нему голову и сверлил его темным злым взглядом. По подбородку у него текла кровь. Егор, весь напружинясь, готовый вскочить с койки, молча выжидал, что будет дальше. Молодой сгреб со стола деньги, пошатываясь, пошел к бочонку с водой в углу кубрика, напился из кружки и смочил водой себе лицо. Толстоносый уже убрался на свою койку. Молодой моряк тоже побрел куда-то в дальний угол.

4

Егор уже порядком понахватался английских слов и мог теперь более или менее сносно разговаривать с матросами и боцманом. Впрочем, с боцманом Ли и его помощником Фредом много говорить не приходилось, надо было только выполнять приказы: то-то сделай, то-то принеси, туда-то положи, того-то вызови к капитану. Распоряжения были краткими и точными. Чернобородый Ли иной раз добавлял к ним для украшения крепкое словцо, чтобы лучше доходило.

Интереснее было говорить с соседями по кубрику или просто слушать, когда они что-нибудь рассказывали. Егор кое-что понимал, а о том, что было недоступно его пониманию, расспрашивал, и моряки ему все охотно объясняли.

Присматриваясь к моряцкой вольнице, Егор все больше убеждался в том, что матросы, за небольшими исключениями, народ добрый и честный. В команде, кроме англичан и ирландцев, были норвежцы, два негра, итальянец. Молодой, который дрался тогда с толстоносым, оказался испанцем. Был даже мулат, помощник кока, — невысокий, толстый морячок с веселыми, всегда прищуренными глазами.

Толстоносый как-то подошел к Егору и сказал:

— А я тебя помню. Мы спали рядом в ночлежке.

— И я помню. Куда ты ушел?

— Деньги кончились, платить стало нечем. Я переспал на улице, а потом завербовался на клипер.

— Сказал бы мне, я бы заплатил.

— На чужой карман плохо рассчитывать, — угрюмо буркнул толстоносый. — Меня зовут Майкл Кэв.

— А меня Джордж Пойндексер.

— Зачем ты потерял свое имя? Ты ведь русский.

— Так пришлось. Капитан «Пассата» дал справку на английское имя…

Повнимательней присмотревшись к Майклу, Егор изменил свое мнение о нем. Наружность у него была не из приятных, но в общем это был человек довольно добродушный. Он подрался с испанцем по пьяному делу и потому, что тот полез на него. Характер у Майкла был вовсе не задиристый, а спокойный, мирный. Тем более, что теперь на корабле выпить было нечего. Небольшую порцию рома капитан разрешал выдавать только после шторма, когда моряки сильно уставали.

— Ты на каких кораблях плавал, кроме «Пассата»? — спросил Майкл.

— Больше ни на каких.

Майкл настолько привязался к Егору, что даже поменялся койкой с его соседом, чтобы быть рядом.

— Давай держаться вместе, парень, — предложил он.

Треть экипажа всегда находилась на вахте на палубе, у парусов и руля. Вахта длилась четыре часа, и в сутки ее стояли дважды.

Егору, как и на «Пассате», не терпелось попробовать свои силы на мачтах, но его все держали на палубе. Улучив момент, он подошел к помощнику боцмана Фреду.

— Пошлите меня на мачты. Капитан ведь проверял мои способности…

Фред усмехнулся, но ответил:

— Ладно.

Егор стал ждать. Но пока ветер был умеренный и дул в одном направлении. Судно шло прямым курсом, и маневрировать парусами не было особой необходимости. Парусная дежурная команда, собравшись на баке, бездельничала. Матросы закуривали трубки, рассказывали побасенки и громко хохотали.

Когда на палубе появлялся капитан, все вставали и умолкали. Чувствовалось, что Дэниэла Кинга побаивались.

В море капитан преобразился. Вместо сюртука и лакированных туфель он носил просторную куртку из шерстяной ткани, черные брюки и башмаки на толстой, в несколько слоев, кожаной подошве. На голове щегольски, чуть набок, сидела мягкая фетровая шляпа. Кинг также носил белую рубашку и черный галстук.

На приветствия матросов он отвечал сдержанным кивком. Егор не удивлялся строгости и неприступности капитана и думал: «Таких орлов на клипере надо держать в ежовых рукавицах. Спуску им давать никак нельзя».

А капитан вовсе не замечал Егора, будто его и не было. Русский парень был для него обыкновенным матросом. И Фред тоже относился к нему очень сдержанно. Егор видел, что между капитаном с его помощниками и матросами как бы пролегла четкая граница, переступать которую безнаказанно не разрешалось. Прежде чем обратиться к капитану, надо было поговорить с боцманом или его помощником. Действовал морской закон: «Мы приказали — ты исполняй». Большего от тебя не требуется.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Как он шел, клипер! Егор восхищался им много раз. Он не плыл, а скользил по зеленоватой с белой пеной поверхности океана. Паруса, туго приведенные к свежему, насыщенному запахами моря и теплому ветру, были натянуты ровно и красиво. У форштевня, на бушприте, белели косыми стрелками кливеры, чуть-чуть дрожащие, как струнки под напором воздуха. Егор глядел на верхушки мачт, и ему казалось, что все стоит на месте, а бегут стремительно и неудержимо, разметав по небу белые вытянутые хвосты, летучие облака. Иллюзия их движения была настолько убедительна, что, если бы «Поймай ветер» не наклоняло при килевой качке с кормы на нос, можно было бы и впрямь подумать, что все переменилось на белом свете: земля стоит, а небо движется. На душе было легко и спокойно, и он не жалел, что пустился в это рискованное путешествие без согласия деда и матери.

Воздух стал теплым, плотным и влажным, веяло близостью юга. Егору стало вроде бы и дышать труднее. Часто хотелось пить, но воду выдавали по норме.

«Поймай ветер» миновал Бискайский залив, не заходя в него, затем берега Португалии, а за ними и марокканское побережье. Устойчивый северо-западный ветер принес паруса капитана Кинга к тридцатой параллели Северного полушария, в район Канарских островов.

Позади остался Санта-Крус — город на острове Тенерифе, дома которого были рассыпаны по берегу бухты. В лучах солнца была видна в зрительную трубу церковь святого Франциска с колокольней…

Опять шум ветра, плеск волн и быстрый ход. Опять клипер мчался по Атлантике во всю мощь своей парусной оснастки, направляясь к островам Зеленого Мыса.

В кубрике было душно, и после обеда, когда свободные от вахты матросы завалились отдыхать на койки, Егор вышел на палубу проветриться.

Ветер посвежел, синева неба поблекла, приняла сиреневый оттенок. У горизонта появились облака.

У фальшборта стоял Фред и смотрел на верхние паруса фок-мачты. Потом он достал трубку и стал набивать ее коричневым крупным табаком из плоской баночки.

— Как ведет себя испанец? — вдруг спросил помощник боцмана. — Не пьет ли вина тайком?

Егор неопределенно пожал плечами и ответил вполне искренне:

— Не знаю. Не видал…

— Наверняка у него припрятаны виски или ром. От него вчера так и разило спиртным… Если заметишь что, скажи мне. И если испанец еще раз провинится, капитан велел наказать его. У нас на клипере крепкая дисциплина.

Егор не очень охотно кивнул в знак того, что все понял и не может перечить помощнику боцмана, хотя ему и не хотелось следить за моряком и докладывать о нем.

— Я видел, ты тогда тоже дрался, — снисходительно улыбнулся Фред. — Но быстро ускользнул на койку и потому избежал линька… Лежачего не бьют…

— Я не дрался, я их разнимал.

— Ну ладно, — сказал Фред примирительно и отошел, пыхтя трубкой.

«Почему он вспомнил о драке с испанцем только сейчас?» — недоумевал Егор.

Он посмотрел на море. Клипер рассекал волны острым носом, подгоняемый ветром прямо в корму. Ход был хороший — наверное, узлов двенадцать. Волны с шумом бежали вдоль бортов, как бы стремясь обогнать корабль, но это им не удавалось, и они отставали, уходили к корме. Вдали над водой пролетела крупная птица. «Неужели берег близко? — подумал Егор. — Далеко в океан птицы не залетают…»

Они плыли вдоль африканского побережья, и земля была не так уж далеко…

Егор вернулся в кубрик. Там было жарко и душно. Майкл Кэв спал в безрукавке, сложив руки на груди и посапывая толстым сплюснутым носом. Руки у него были сильные, мускулистые. Возле лица крутилась муха. Она села Майклу на нос, и он замотал головой. Муха не улетала и так назойливо крутилась и садилась ему на лицо, что Майкл открыл глаза.

— Не спишь? — спросил он Егора.

— Не хочется…

— Ты был на палубе?

— На палубе.

— Ну что там? — сонным голосом, лениво спросил Майкл и полуприкрыл глаза веками с белесыми ресницами.

Егор, подумав, все же передал Майклу разговор с Фредом об испанце.

— Вряд ли у него есть вино, — тихо сказал Майкл. — Фред на него зря наговаривает. И ты ему не вздумай доносить о матросах. Нехорошо это шпионить за своим же братом. Будешь наушничать моряки тебя изобьют, а то и за борт выбросят…

— Понял. Спасибо за совет. Но я и не собирался наушничать.

— То-то! А что такое «спасибо»?

— Тэнк-ю, — раздельно выговорил Егор по-английски.

— Ага, — сказал Майкл и опять закрыл глаза.

К вечеру 25 августа клипер «Поймай ветер» прибыл в Порто-Прайю на острове Сантьягу, одном из островов Зеленого Мыса. Здесь надо было оставить часть груза.

На рейде стояло несколько парусников. Дэниэл Кинг еще на подходе в гавань осмотрел их в зрительную трубу и, завидя знакомые очертания «Капитана Кука», сказал боцману Ли:

— «Капитан Кук», как мы и условились с Джеймсом, ожидает нас. Станем на якорь.

Положив якорь ^[29], Кинг приказал спустить шлюпку и в сопровождении помощника боцмана Фреда отбыл на «Капитана Кука», которым управлял хорошо знакомый ему Генри Джеймс.

Вернулся Кинг часа через два, когда на клипере вечерняя вахта сменилась первой ночной и груз уже перевезли на берег.

Стояла душная и темная тропическая ночь. Приходилось только удивляться, как шлюпка нашла обратный путь. Старший помощник, встречавший Дэниэла Кинга, светил с борта фонарем, чтобы капитан нашел трап и благополучно поднялся по нему.

После доброго ужина и беседы с Джеймсом на борту «Капитана Кука» Кинг был, видимо, в хорошем настроении.

— Утром отплываем, — сказал он. — На «Куке» все в порядке.

— И у нас тоже, сэр, — сказал старший помощник.

Рано утром «Поймай ветер» и «Капитан Кук» подняли якоря и снова, как из Лондона, вышли вместе. Теперь впереди шел «Поймай ветер», а в кильватере — его спутник.

Но только успели отойти от островов Зеленого Мыса миль на пятьдесят, как ветер ослаб, а затем и вовсе прекратился. Паруса беспомощно обвисли.

— Мы потеряли северо-восточный пассат, — с досадой и некоторой растерянностью сказал капитан рулевому старшине, стоявшему у штурвала.

— Плохи наши дела, сэр, — ответил рулевой старшина. — Придется выжидать ветер по меньшей мере несколько дней…

Егор, который был на палубе и слышал эти слова, пытался понять, как это можно «потерять пассат». Он ведь ветер, а не пуговица и не монета… «Наверное, так принято говорить», — решил он.

Вместе с потерей северо-восточного пассата клипер потерял и ход. «Капитан Кук» до этого недолго маячил на горизонте, но потом оказался вне пределов видимости. Напрасно Дэниэл Кинг осматривал океанскую ширь в зрительную трубу.

На море установился штиль. Вечером огромное красное солнце тонуло в водах океана. Наступала влажная и душная тропическая ночь. Вахтенные ходили по палубе ощупью. Окружающие предметы можно было различать только вблизи сигнальных и осветительных фонарей.

А утром опять ни малейшей надежды на ветер, снова тягостное и напрасное ожидание.

Моряки изнемогали от жары и влажного плотного воздуха. Целыми днями солнце пекло так, что, казалось, из пазов корпуса вытопится вся смола. Егор работал на палубе в одной нижней рубахе, закатав рукава и повязав голову куском полотна, который ему дал один из матросов. Когда он мыл палубу, спина горела от солнца, как при близком пожаре.

Капитан Кинг надел белый полотняный костюм и пробковый шлем, а его помощник щеголял в широкополой шляпе из рисовой соломы. Все матросы, как и Егор, повязали себе на головы шейные платки и разные тряпки и в башмаках на босую ногу бродили по палубе, как сонные мухи. Впору было ходить и босиком, но палуба была горячей, как раскаленная сковорода.

Корабль попал в зону экваториальных дрейфовых течений и несколько суток, почти неуправляемый, плавал у западного африканского побережья. Затем его подхватило течением, и направление дрейфа изменилось к юго-западу.

Наконец вступили в полосу юго-восточных пассатов. Почувствовав на лицах дуновение ветра, моряки стали выражать шумный восторг. Капитан, тоже повеселев, стал на свое место и подал команду привести паруса к ветру. Матросы тотчас выполнили приказание с радостью.

Но ветер был пока еще слаб и часто менял направление. Дули утренние и вечерние бризы, и клипер, маневрируя парусами, очень медленно продвигался вперед.

Потом пассат стал устойчивым и довольно сильным. Экипаж, приведя все паруса к ветру, пошел дальше, курсом на юг. Наступила пора тропических ливней. Они обрушились на клипер всей мощью. Если прежде матросы страдали от непереносимой жары, то теперь к ней прибавилась непомерно высокая влажность. Дождь заливал палубу, и вода, словно после всемирного потопа, устремлялась в шпигаты за борт.

Вахтенные в дождевиках еле выстаивали в мокрой духоте свою смену. Все люки были закрыты, чтобы вода не проникала внутрь судна, оставлены были только входные для команды. Рулевые на корме почти ничего не видели из-за плотной стены дождя. Когда он усиливался, ветер ослабевал, и наоборот… Паруса потемнели от воды, полотнища их набухли. Жесткая тяжелая парусина не слушалась матросских рук. На реи подниматься было опасно и скользко.

В довершение всех бед несколько матросов заболело. Появилась тропическая лихорадка, а у некоторых — расстройство желудка.

Больных уносили в корабельный лазарет.

Лекарь ежечасно посещал больных, давал им советы и лекарства, запас которых был очень скуден.

Капитан запретил матросам ложиться на койки в мокрой одежде и приказал во что бы то ни стало просушивать ее. Специальной сушилки на клипере не было, и жилые помещения были увешаны матросским бельем. Спали раздетыми почти догола.

От лихорадки лечились ромом, но он тоже плохо помогал. Специально выделенные из команды моряки по указанию боцмана окуривали помещения смоляными факелами, чтобы «прогнать болезнь» — выкурить микробов, которые завелись в сыром, спертом воздухе. На дожде приходилось открывать иллюминаторы, чтобы проветрить помещение, и от того в матросском кубрике стало еще более сыро.

Дождевая вода, просочившись в парусную кладовую, намочила парусину, и она при высокой температуре стала преть. Это очень обеспокоило капитана. Вода проникала даже в каюты, и обитатели их не знали, где от нее спасаться.

2

Уже почти неделю «Поймай ветер», словно Летучий Голландец, корабль-призрак, проклятый богом и людьми, мокнул под проливным дождем. Капитан был зол и молчалив, он почти не показывался на палубе. Боцман Ли, в накинутом на плечи широком брезентовом плаще с капюшоном, подолгу неподвижно стоял на баке и словно заклинал Нептуна, чтобы он утихомирил небеса, прекратил пляшущий ливень и послал ветер. Двое вахтенных бесцельно бродили по палубе от кормы до носа и обратно.

В душном и тесном кубрике команда изнывала от спертого воздуха и безделья. Взявшись за карты или кости, моряки тотчас бросали их, потому что это занятие уже наскучило до тошноты. Они стали рассказывать друг другу разные страшные истории, от которых мурашки пробегали по спине.

Моряк-норвежец, коренастый рыжеватый парень с пышными баками и татуировкой на волосатой груди, усевшись посреди кубрика, говорил приятелям:

— Ей-богу, я видел Клабаутерманна ^[30], как вот сейчас вижу вас! Было это лет шесть назад. Я тогда плавал рулевым на бриге «Джон Справедливый». Шли в Северном море из Копенгагена в Ньюкасл. Стою у штурвала собачью вахту ^[31]. Тьма-тьмущая, ни черта не видно… Волны бьют и кидают судно из стороны в сторону, а с неба сыплется мокрый и липкий снег. Ну вот, я смотрю вперед по курсу — и вижу: на шпиле сидит этакое невеликое существо — с садового гнома. В матросской робе, в зюйдвестке. Волосы и борода белые, а лицо красное… Что за чертовщина? Я протер глаза, думаю, померещилось. Опять гляжу в нос — сидит! И рукой мне влево показывает… У меня душа в пятки. А он все машет и машет рукой влево. Ну, думаю, уж не сбились ли мы с курса? Видимости никакой! Глянул на компас — так и есть. Заводит бриг вправо. А там отмель была, банка… Ну, я, конечно, сразу повернул штурвал, взял левее румбов пять. Снова поглядел в нос — а его нет. Исчез!

Матросы слушали норвежца и только головами качали да удивлялись.

Лекарь совершал свой ежедневный обход, проверял, чисто ли в кубрике и проветривается ли он. Он всеми силами старался пресечь распространение болезни, давал морякам разные советы. Всем членам экипажа ежедневно выдавали перед обедом порцию рома — единственное, по мнению боцмана Ли, надежное средство против лихорадки.

Не привыкший к спиртному, Егор не верил в целительные свойства этого напитка и отдавал свою манерку Майклу. Тот охотно принимал дар.

Испанец не устоял против болезни. Уже несколько дней он метался в жару и бредил. Он лежал на своей койке в нижнем углу, у входа в кубрик. Майкл подходил к нему, садился на табурет и долго сидел молча, ожидая, когда больной очнется. Странная дружба связывала этих моряков. Егору было непонятно, почему Майкл и испанец, которого звали Педро, сильно повздорив и подравшись тогда в Лондоне, были неразлучны, словно закадычные друзья.

Когда Педро приходил в себя, Майкл давал ему воды, заботливо подтыкал одеяло и спрашивал:

— Ну как, тебе не стало легче?

Испанец отрицательно поводил головой. Он осунулся, продолговатое лицо стало еще более длинным, подбородок заострился, глаза горели нездоровым блеском.

Сочувствуя испанцу, к койке больного подходил и Егор и спрашивал, не требуется ли его помощи. «Хоть бы он поправился поскорее!» — думал Егор.

В минуту просветления испанец пожаловался:

— Санта Мария! Неужели мне погибать у этих африканских берегов? Неужели я не увижу больше свою родную Андалусию?

— Успокойся, — сказал Майкл. — Не все погибают от лихорадки. Доктор тебя поставит на ноги.

— Поставит! — слабо усмехнулся Педро. — Уже двух мертвецов поставили в… море… Так будет и со мной.

Испанец не преувеличивал. Двое матросов умерли от лихорадки, их опустили за борт, завернув в парусину и привязав к ногам чугунные ядра.

— Не трусь. Будь мужчиной! — советовал Майкл.

Но испанец умер. С ним поступили так, как он и предчувствовал. Майкл, Егор и еще два матроса вынесли его труп, завернутый в старую парусину, на палубу и положили на широкую доску. Майкл привязал к ногам покойника чугунное ядро в сетке. Один конец доски положили на планширь, другой тихонько приподняли, и тело моряка соскользнуло с доски в океан…

Все постояли молча с непокрытыми головами и так же молча вернулись в кубрик.

Майкл долго сидел, сгорбясь и опершись локтями о колени. Егор лег на койку, спрятав лицо в подушку. «Был человек, и нет его, — думал он. — И кто он такой, как жил, о чем мечтал, я ничего не знаю…»

Ему вдруг стало холодно, и он с беспокойством подумал: «Уж не заболел ли?» Тяжелым косматым медведем навалился на него страх… Он забрался под одеяло и долго не мог согреться, хотя в кубрике было жарко.

Потом Егор уснул и проспал долго. А когда проснулся, то почувствовал себя здоровым, и ему захотелось есть. «Слава богу, кажись, пронесло!» — подумал он с облегчением.

Утром на палубе раздались свистки боцманской дудки и команда:

— Все наверх!

Егор торопливо сошел с койки и бегом бросился на палубу.

Дождь прекратился. На востоке среди лохматых, словно оборванных облаков низко над горизонтом ослепительно блеснуло раннее солнце. О борта клипера непривычно весело плескались волны. На мостике капитан Кинг радостно командовал:

— Марсовые на марс, марсель ставить! На брамсель! Отдавай! Брам-шкоты тянуть!

Матросы с небывалым проворством работали с парусами. Через несколько минут клипер вступил под паруса и, направляемый опытной рукой рулевого, снова заскользил но гребням волн.

В первых числах сентября, пройдя остров Сан-Паулу, пересекли экватор.

Какими бы ни были трудными условия плавания, сколько бы корабль ни дрейфовал, сколько бы жары, дождей и гроз ни обрушивалось на него с небес, широко раскинувшихся над неукротимым океаном, ни одно судно, переходящее экватор, не могло отступить от древней традиции.

«У иностранных мореплавателей есть обыкновение совершать при переходе через экватор некоторый смешной обряд, издавна введенный и по сие время наблюдаемый на английских, французских и голландских судах, — писал в своем дневнике русский мореплаватель Василий Головнин. — Оный состоит в том, что все те, которые в первый раз проходят экватор, должны богу морей (коего обыкновенное местопребывание полагать должно на самой границе Северного и Южного полушария) приносить некоторую дань, обмывшись прежде в морской воде.

На английских военных кораблях обряд сей иногда отправляется с большой церемонией и парадом, к которому за несколько дней начинают приготовляться».

«Поймай ветер» не был военным кораблем, но разве мог капитан Кинг отступить от этой традиции!

О церемонии на экваторе Егор слыхивал от Акиндина. Тот весьма живо рассказывал, как моряки встречали Нептуна, отвечали на его вопросы, а потом принимали обряд купания. Но рассказы рассказами, а принять самому участие в празднике Нептуна — дело другое.

Когда клипер перед вечером приблизился к нулевой параллели, все матросы высыпали на палубу. Из фор-люка вышли ряженые: долгобородый Нептун, с трезубцем в мишурной блестящей короне, его «супруга» Амфитридита с распущенными льняными волосами, тоже в короне, в длинной белой ночной рубашке, из-под которой виднелись волосатые сильные икры дюжего матроса. Вместе с ними взошел на бак их «сын» Тритон, облаченный в зеленоватый чешуйчатый наряд. Их сопровождала свита из нескольких полуголых, разрисованных татуировкой моряков.

Егор, усиленно работая локтями, пробился сквозь толпу поближе к процессии.

На баке Нептун с завидной ловкостью, закинув бороду на плечо, спустился с носа корабля по канату почти к самой воде и крикнул в рупор:

— На корабле — хэлло!

Капитан Кинг со шканцев звонко ответствовал:

— По ответе — хэлло!

— Какой корабль? — кричал Нептун.

— Клипер «Поймай ветер» Британской Ост-Индской компании! — последовал ответ.

— Кто капитан!

— Дэниэл Кинг!

— Откуда идете?

— Из Англии.

— Куда идете?

— В Тайваньский пролив!

— Есть ли у вас такие, кто впервые проходит экватор?

— Имеются!

Нептун завопил:

— Ложись в дрейф!

Выполняя его приказ, капитан тотчас скомандовал:

— Грот-марсель на стеньгу!

Команду выполнять было не обязательно. Важно соблюсти ритуал. Клипер продолжал идти своим курсом.

Нептун поднялся на бак, сел в приготовленную для него колесницу и в окружении свиты покатил по шкафуту на шканцы.

Матросы расступались перед ним.

Колесницу везли четверо полуголых чудовищ с распущенными космами, разрисованных разными красками от головы до пояса. Небольшой оркестр игрой на флейтах и английских рожках сопровождал шествие.

На шканцах капитан подал Нептуну заранее приготовленный список тех, кто впервые проходил экватор. Вся процессия направилась со шканцев на середину палубы. Там царедворцы Нептуна мигом поставили невесть откуда взявшуюся широкую бочку с забортной водой и положили на нее доску. Нептун, огладив бороду, начал выкликать по списку:

— Сэр Дэвид Эванс!

Перечень фамилий шел по рангам. Дэвид Эванс — старший помощник капитана. Он плавал по северным морям шесть лет, но переходить экватор ему еще не доводилось. Матросы, повернув головы, с любопытством ждали, что будет делать Эванс, строгий, внушительного вида их начальник, которого они побаивались не меньше капитана.

За старшего помощника ответил боцман Ли:

— Сэр Дэвид Эванс приветствует морского владыку и сообщает, что не может участвовать в церемонии по домашним обстоятельствам: у него жена родила двух детей…

Матросы грохнули хохотом. Нептун, насупив седые брови, ответствовал:

— Причина не принимается во внимание. Надо было миссис Эванс родить сразу четырех детей. Сэр Дэвид Эванс, прошу вас на бочку!

Палуба сотрясалась от громкого смеха.

Снова заговорил боцман Ли:

— Сэр Дэвид Эванс шлет вам в качестве извинения бутылку джина!

Боцман передал бутылку Нептуну. Тот умиротворенно провозгласил:

— Извинение сэра Эванса принимается. Следующий…

Следующим был юнга — камбузник Фишер. Под смех и шутки его вытолкали из толпы, и он стал перед «грозой морей».

— Юнга Уильям Фишер, на бочку!

— Я не могу на бочку… — пролепетал юнга.

— Почему? — взревел Нептун, напуская на него страху.

— У него на ягодице вскочил нарыв, который боится воды! — с готовностью пояснили из толпы моряков.

Опять раздался дружный смех. Нептун дал знак своим спутникам, и те без лишних слов схватили Фишера, завязали ему глаза и посадили на доску, положенную на края бочки. Один из свиты мигом намазал ему подбородок смолой и стал «брить» его огромной деревянной бритвой. Но тут кто-то ловко выбил доску из-под Фишера, и он провалился в воду.

Едва юнга выкарабкался оттуда, как его со всех сторон окатили водой из ведер…

— Готов! — крикнул «царедворец» Нептуна. — Кто следующий?

— Джордж Пойндексер! — сказал Нептун.

— Я проходил экватор! — решил схитрить Егор и попытался было спрятаться за спины матросов.

— Врет!

— Давай его сюда! За вранье надо его хорошенько побрить.

Егора схватили дюжиеруки, завязали ему глаза, усадили на доску и намазали подбородок и щеки пахучей смолой. Доска как бы сама собой вылетела из-под него, и он тоже провалился в соленую воду. Выкарабкался, сдернул повязку, стал было подтягивать мокрые штаны, но его опять окатили водой из нескольких ведер сразу.

— Хорош!

Обижаться на такое бесцеремонное обращение не приходилось. Всем было весело, и Егору пришлось веселиться, мокрому с головы до ног, с вымазанным смолой лицом.

К нему протиснулся Майкл, положил широкую ручищу ему на плечо.

— Поздравляю! — захохотал он. — Что же ты, не мог откупиться от Нептуна бутылкой виски?

— Да где ее взять-то? — рассмеялся Егор.

— Ну, ничего, ничего, это полезно, — снисходительно сказал Майкл.

Пройдя экватор, клипер взял направление строго на юг и, оставив справа Фернанду-ди-Норонья, что располагался в сотне с небольшим миль от берегов Бразилии, сравнительно благополучно миновал Конские широты ^[32]и повернул на юго-восток, к островам Тристан-да-Кунья. Обогнув эти острова с юга, «Поймай ветер» направился к мысу Доброй Надежды.

3

Расстояние от островов Тристан-да-Кунья до мыса Доброй Надежды клипер прошел за четверо суток. Во второй половине дня 10 октября перед мореплавателями предстала во всем своем великолепии гора с широкой и плоской вершиной, напоминающей издали ровную поверхность стола. Отсюда и название горы — Столовая. Солнце вовсю сияло с чистого синего неба и рельефно высвечивало все крутизны, небольшие возвышенности и неровности на вершинах соседних гор. Тени были резкими, изломанными и глубокими.

По имени горы западный берег мыса и залив назывались тоже Столовыми. У подножия плоской горы на отлогом берегу раскинулся город Капштадт ^[33].

Столовый залив был открыт всем ветрам и штормам. Зимними месяцами на мысе Доброй Надежды считаются вторая половина апреля, май, июнь, июль, август, сентябрь или его половина. На море в это время преобладают северо-западные ветры. Они приносят штормы, а иногда и настоящие бури. Голландская Ост-Индская компания запрещала своим кораблям в эти месяцы стоянку в Столовом заливе, и они переходили в Симансов залив на восточной стороне мыса.

А летом здесь дули постоянные ветры с берега, с гор. Они были опасны для мачт и стеньг кораблей, стоявших в гавани. Иной раз ветры с вершины Столовой горы срывали корабли с якорей и уносили их в море… Жители города закрывали ставнями окна, обращенные к ветру, который гнал мелкие камни и вырывал с корнями деревья.

Капитан Кинг не стал заходить в Симансов залив, а решил, положившись на прочность якорных цепей, поставить клипер в Столовой бухте.

Отдать якорь у мыса Доброй Надежды Дэниэла Кинга вынуждала необходимость. После плавания в тропиках под ливнями надо было привести корабль в порядок, просушить помещения, одежду, запасную парусину, пополнить запасы воды и продовольствия, а если представится возможность, нанять в команду матросов взамен тех, кого в тропических широтах унесла лихорадка…

Более двух месяцев пути от Лондона до мыса Доброй Надежды моряки были без берега и стали, по выражению боцмана Ли, дичать. Все очень устали, многих охватывало раздражение, а порой беспричинная злобная вспыльчивость.

Два дня экипаж занимался приборкой на корабле, просушкой кают, кубрика, деков, одежды, коек и парусов. Этому способствовала отличная погода и южноафриканское щедрое солнце.

Старший помощник капитана Эванс тем временем отправился к местным купцам договариваться о поставках продуктов, в особенности свежего мяса и зелени, а капитан Кинг нанес визит губернатору.

Когда все на корабле было приведено в порядок, капитан отпустил часть команды на берег. Егор и Майкл пошли в Капштадт вместе.

Улицы в городе были прямые и пересекались перпендикулярно. По сторонам их были посажены дубы. Они теперь разрослись и давали густую широкую тень. Кое-где вдоль улиц прорыты каналы, но сейчас они стояли сухими. Дома в Капштадте кирпичные, двух-трехэтажные, покрашены желтой, зеленой или серой, под цвет гранита, краской. Некоторое ослепительно сверкали побелкой. Смотреть на них было больно глазам.

По краям плоских крыш установлены парапеты, по углам — лепные статуи, вазы и прочие украшения.

Аккуратные голландцы, служащие и купцы Ост-Индской компании, содержали свои особнячки и дворы перед ними в безукоризненной чистоте. С лепных балконов на шумные толпы проходивших мимо матросов с любопытством смотрели горожане. Среди них можно было приметить и миловидные женские лица, затененные полями шляпок.

Майкл сразу же хотел податься в кабачок или таверну, где бы можно было выпить. Егор стал его отговаривать.

— Какой толк в вине? — говорил он на смешанном архангельско-лондонском диалекте. — Лучше походим по городу, поглядим, как тут живут.

Майкл поморщился, повздыхал, но уступил просьбе молодого товарища. Они долго бродили по улицам, пока англичанину не стало муторно от вида этих аккуратных домов, редких прохожих и Столовой горы на заднем плане.

— Все одно и то же, — сказал он ворчливо. — Дома чистенькие, прилизанные: леди высовывают свои носики в окна, старухи с балконов тянут шеи… Глазеют на нас, как на каких-нибудь полинезийцев. Пошли в кабак, у меня внутри все перегорело…

Егор скрепя сердце согласился — они обещали друг другу не разлучаться на берегу.

В районе гавани на берегу залива стояли магазины Голландской компании, называемые также королевскими магазинами. В них хранилось казенное снаряжение и съестные припасы. Среди построек Майкл безошибочным чутьем разыскал подходящее злачное место под вывеской «Веселый отдых», и они спустились по каменным ступеням в кабачок.

Все столы были заняты подгулявшими матросами с клипера и других кораблей, находившихся в гавани. Сизыми облаками плавал табачный дым, пахло спиртным, потом и еще какой-то прелью. Майкл нашел-таки место у столика в углу, и они пристроились к компании голландских матросов. Майкл сходил к стойке и принес кувшин с ромом, два стакана и большой кусок жареной баранины. Он налил напитка себе и Егору. Егор отпил глоток и поморщился.

— Больше не хочу. Пей сам, — сказал он.

Майкл с видимым удовольствием осушил свой стакан до дна. Они стали закусывать жареным мясом. Голландцы пытались с ними заговорить, но Майкл только мычал и мотал головой: дескать, не понимаю, отстаньте. Голландцы, степенные, спокойные на вид парни, в одинаковых матросских блузах и с одинаковыми зелеными шейными платками, оставили Майкла в покое и продолжали беседовать меж собой. Майкл впитывал ром, как воду сухая губка. Он хотел было еще сходить к стойке и наполнить кувшин, но Егор решительно воспротивился:

— Хватит. Пойдем. А то мне придется тебя тащить на себе. Да и боцман будет ругаться…

Майкл посмотрел на него повеселевшими блестящими глазами и попросил:

— Ну еще немножко…

— Довольно. Идем. — Егор поднялся.

Майкл неожиданно согласился, тоже встал из-за стола и направился к выходу.

В укромном месте, в тени раскидистого дерева, стояла каменная скамья, и они сели отдохнуть. Было непривычно тихо и спокойно. В листьях дерева трепыхалась какая-то птаха. Егор думал: «Вон куда меня занесло! Аж на самый юг Африки. Думал ли, гадал ли сюда попасть!..»

Майкл сказал:

— Хорошо на берегу. Зачем мы с тобой плаваем?

— А мне все кажется, что под ногами качается палуба.

— Что? — переспросил Майкл.

Егор стал переступать с ноги на ногу, как при шторме в море.

— А! — рассмеялся Майкл. — Палуба качается… Это с непривычки. Ты совсем мало плавал. Ты хороший парень. Не пьешь вина, наверное, и с женщинами не имел дела…

— Рано мне этим заниматься, — ответил Егор.

— Дома, наверное, у тебя осталась девушка?

— Осталась.

— Как ее зовут?

— Катя.

— Кэт… — повторил Майкл и вдруг спросил: — А ты видал танец живота?

— Нет, не видал.

— Пойдем поглядим. Тут должен быть кабак с увеселениями. Танец живота — это забавно!

Егор согласился поискать заведение, где исполняют танец живота. Его разбирало любопытство.

Остаток дня они бродили по Капштадту — видели магазины, пивные, таверны, церковь, казенные учреждения, таможню, местный клуб, но кабачка, где бы исполнялся танец живота, найти не могли. Майкл стал спрашивать у прохожих, где исполняется такой танец, но те в ответ только недоуменно пожимали плечами или смеялись, думая, что этот английский моряк шутит.

Майкл вдруг остановился и, рассмеявшись, покачал головой:

— А, вспомнил! Не тут мы ищем. Танец живота исполняют мулатки на Сэндвичевых островах, что на Тихом океане!..

— Ну, это слишком далеко, — протянул Егор. И вдруг забеспокоился: пора на корабль.

Майкл глянул на солнце, готовое вот-вот опуститься за горы, и согласился.

— Пора. Только зайдем в тот кабачок. Я прихвачу с собой бутылку.

Когда они вернулись на борт клипера, у трапа стоял помощник боцмана Фред и проверял матросов, возвращающихся с берега. Посмеиваясь и подшучивая над ними, Фред нащупал в кармане Майкла бутылку с ромом, вытащил ее и выбросил за борт.

— Капитан запретил приносить спиртное, — сказал он.

Майкл стал отчаянно ругаться и полез было на Фреда с кулаками, но тот дал ему затрещину, и матросу пришлось ретироваться в кубрик.

Там Майкл лег на койку и тоскливо произнес:

— Вот и погуляли…

— Хорошо погуляли, — сказал Егор. — Поглядели город и себя показали.

— Ты доволен? — спросил Майкл.

Егор утвердительно кивнул.

— Ну, раз ты доволен, тогда ладно. Главное, чтобы ты остался доволен. А я-то видал всякое…

Он повернулся на правый бок и захрапел.

Когда пришло время ужина, Майкл был уже почти совсем трезв, чему Егор искренне радовался: обошлось без скандала.

Вечером Егор вышел на палубу и посмотрел на город, раскинувшийся на берегу бухты.

Загорались в домах огни, с каждой минутой их все прибавлялось. Появились красноватые светляки уличных фонарей. На юго-западе из волн всплыла луна. Круглым голубоватым диском она медленно стала подниматься. И так же постепенно вокруг луны и дальше в бархатной синеве стали прорезываться крупные звезды. Они не были такими, как на Севере. Егор искал Большую Медведицу, но почему-то не находил ее. Непонятные южные звезды…

На баке матросы пели под гитару:

Егор понимал не нее слова песни, исполнявшейся по-английски, но была она так напевна и трогательна, что ему невольно взгрустнулось. Ведь и у этих моряков, наверное, остались дома жены или любимые девушки, так же как и у него осталась на берегу Северной Двины светлоглазая Катя, лоцманская дочь…

Но ведь если бы Егор не ушел из дому и не пустился во все тяжкие, странствуя по океану, увидел ли бы он еще когда-нибудь эту южную синюю ночь, это бархатно-глубокое небо в крупных звездах и большую, чуточку словно подтаявшую с одного бока луну; услышал ли бы вечернюю песенку моряков с клипера «Поймай ветер»?

* * *

Море зовет каждого по-своему. Но в этом вечном зове, на который непременно откликаются отчаянные и самозабвенные сердца прирожденных землепроходцев-путешественников или просто мечтателей, романтиков-бродяг или даже сомнительных авантюристов, для всех есть общее: неукротимое стремление узнать незнаемое, повидать невиданное, испытать себя в трудном, рискованном деле. Так, наверное, было и с этими моряками, которые шли плавать не только ради заработка, а из других, более высоких побуждений.

Этому зову одинаково повинуются сердца и умы знаменитых капитанов-первооткрывателей и простых матросов, для которых свист ветра на салинге звучит музыкой.

Для одних море — средство наживы. Таковы корсары знаменитого Дрейка и других флибустьеров, каперские набеги которых были узаконены восковой печатью на разрешительных грамотах королей и королев, принимавших участие в доле добычи. Для других оно объект великих географических открытий. Таковы хладнокровные и отважные русские капитаны Лисянский и Крузенштерн, расчетливый и обстоятельный француз Луи де Бугенвиль, горячий и решительный англичанин Джеймс Кук и еще множество великих и не столь великих, но смелых людей, проложивших свой курс к неведомым материкам и островам.

Имена очень многих из них навечно запечатлены на морских картах и в лоциях. Даже имя Дрейка, который был не только пиратом, но и путешественником и после Магеллана первый обошел вокруг света, носит пролив между мысом Горн в Южной Америке и Антарктическим полуостровом. Его корабль с пиратским флагом на грот-мачте впервые в истории мореплавания вошел в этот пролив.

Судьба морей и океанов столь же сложна и труд непостижима, как и судьба всей земли с разноязыкими, разноплеменными народами, возросшими под добрым и всемогущим солнцем. Сложны и извилисты судьбы моряков-скитальцев, бороздящих океаны и стремящихся поймать ветер своими многоярусными широкими парусами, готовых в трудный час смело идти навстречу опасности или так или иначе обмануть судьбу-злодейку, которая была так несправедлива к ним на берегу…

* * *

К борту клипера подвалила шлюпка, и вахтенный начальник, помощник капитана Эванс, подошел и стал наблюдать за высадкой матросов. Сначала по трапу поднялся один из команды клипера, а за ним, подбодряемый тычками и сочной руганью боцмана Ли, карабкался пьяный незнакомый моряк. Приходилось только удивляться, как он не сорвался с веревочной лестницы с деревянными, вплетенными в нее перекладинами. Следом стал влезать другой, еще пьянее. Он все что-то бормотал и отлягивался ногой от боцмана, который подсаживал его обеими руками сзади. Матрос беспричинно смеялся и повторял только одно слово: «Компоте… компоте…» Моряки с клипера, сидевшие в шлюпке, хохотали и кричали:

— Будет тебе компоте!

В шлюпке на днище лежал еще один моряк, мертвецки пьяный. С корабля спустили веревочный конец с петлей-удавкой, надели петлю на туловище пьяного, пропустили ее под мышки и так, на тросе, подняли на борт.

Остальные убрали шлюпку. Боцман Ли доложил Эвансу:

— Сэр, только трое. Больше заарканить не удалось.

— Спрячьте их в трюм, — приказал Эванс. — Кто они?

— Двое — голландцы с «Олбани», а тот, что пьян в стельку, — из бродяжек. Он плавал, как говорил нам, двенадцать лет, потом отстал от судна и перебивается в Капштадте без гроша целый месяц.

— Проспятся — будут работать как миленькие. Куда им деться? — Вахтенный сдержанно рассмеялся. — Однако голландское судно стоит на рейде… Искать будут.

— Я спрячу так, что с фонарем не найдешь, — сказал боцман.

— Ну ладно, действуй.

На рассвете к борту подошел вельбот с голландского корабля. Вахтенный спросил, кто они такие и что им надо. С вельбота ответили, что для переговоров с капитаном клипера прибыл помощник капитана с голландского торгового судна «Олбани», и попросили трап. Трап подали, и на борт поднялся пожилой голландец в зюйдвестке.

— Мы выходим в море, но у нас не хватает двух матросов, — сказал он. — По справкам, которые я навел в порту, наших людей подпоили и увезли ваши люди, сэр! Капитан «Олбани» требует вернуть их.

— На борту клипера нет ни одного постороннего человека, — ответил помощник Кинга. — Уверяю вас!

— Но мы имеем точные сведения, — настаивал голландец. — Если не вернете тотчас матросов, я доложу коменданту порта.

— Как хотите, но я говорю сущую правду. Гуд бай!

Голландец, постояв у фальшборта и поколебавшись, стал спускаться в шлюпку. Оттуда он крикнул:

— Я еду к коменданту!

Вахтенный с клипера небрежно махнул рукой.

С восходом солнца «Поймай ветер» поднял все паруса и при утреннем бризе вышел из гавани.

Вскоре он миновал двадцатый меридиан, перевалив условную границу между Атлантическим и Индийским океанами. Он направлялся теперь в Зондский пролив между островами Суматра и Ява.

На параллели Порт-Элизабет моряки клипера «Поймай ветер» увидели паруса идущего впереди «Капитана Кука». Почти вся команда высыпала на палубу. Капитан Кинг приказал дать выстрел под ветер ^[34]из сигнальной пушки. Выстрел прогремел. Через несколько минут донесся ответный выстрел с клипера «Капитан Кук». На нем уменьшили парусность, и вскоре клиперы поравнялись друг с другом. Генри Джеймс сообщил через сигнальщика, что он не стал заходить в Капштадт, потому что воды и продовольствия у него в достатке.

Пожелав друг другу счастливого плавания, корабли продолжали свой путь в Индийский океан. Подгоняемые течением западных ветров, они опять утеряли друг друга из вида.

Много сотен миль еще пройдут клиперы по Индийскому океану, Яванскому и Южно-Китайскому морям, прежде чем достигнут порта назначения в Тайваньском проливе, доставив туда грузы Британской Ост-Индской компании.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

История знает много войн на море и на суше, причиной которых была борьба морских держав за колониальное господство. Известны, например, опиумные войны в Китае. Они начались в тот период, когда Ланкашир был готов наводнить эту страну дешевыми хлопчатобумажными товарами, так же как он наводнил ими Индию. Война велась под предлогом заставить китайцев покупать индийский опиум, а на самом деле — чтобы сломать препятствия для свободного экспорта британских товаров, В результате первой опиумной войны Гонконг был аннексирован, и для британских торговых судов было открыто пять «договорных пунктов».

Еще раньше была война «из-за уха Дженкинса». Она началась в тридцатые годы восемнадцатого столетия, и формальным поводом к ней послужили действия испанского капитана, якобы отрезавшего ухо английскому моряку Дженкинсу. Хотя упомянутый Дженкинс и пострадал, однако его ухо было ни при чем: эта англо-испанская война велась за возможность для Англии торговать с испанскими колониями. Окончилась она в 1739 году.

Было много и других войн, по более серьезным поводам, однако все они преследовали одну цель: завладеть рынками сбыта для развивающейся промышленности и обеспечить метрополии колониальными товарами и сырьем.

Внедрение в колонии шло и другим, более мирным путем. Но мирным относительно. Если не сражались между собой флоты или эскадры враждующих государств, то пушки гремели все равно в иных местах. Купеческие корабли были таковыми лишь наполовину. У них хватало и оружия, и, достигнув каких-либо островов в океане на востоке, капитаны наводили страх на местных жителей ружейной и орудийной пальбой, принуждая к безропотному их повиновению испанской, британской или португальской короне. Туземные короли, не искушенные в торговых операциях, заключали сделки с колонизаторами на смехотворно неравных условиях. За какую-нибудь пару старых ружей и мишурные украшения для жен племенных вождей пришельцы «покупали» на островах земли, строили форты и фактории, оставляли своих миссионеров, призванных обращать туземцев в европейскую веру, и отплывали, нагруженные богатой добычей.

В те давние времена в Европе держался устойчивый спрос на восточные пряности: черный и красный перец, лавровый лист, гвоздику, мускатный орех и другие. Цена на них была высока, потому что привозили их издалека — из Ост-Индии.

Поставщиками пряностей вначале были португальцы, затем их вытеснили с этого рынка голландцы. Монополия голландцев на торговлю в этой сфере раздражала англичан. Им хотелось найти свободный доступ к такому прибыльному рынку.

Первым английским моряком, который обогнул мыс Доброй Надежды и достиг в 1592 году Ост-Индии, был Джеймс Ланкастер.

В конце 1600 года в Лондоне была создана Британская Ост-Индская компания, и Ланкастер вторично пошел в Ост-Индию с флотом из пяти кораблей. Возвратился он оттуда с богатым грузом пряностей и принес компании солидные прибыли.

Пожалуй, с этого момента и началось процветание Британской Ост-Индской компании, которая постепенно монополизировала торговлю с Востоком. Большая часть доходов компании состояла из прибылей, получаемых от продажи в Англии экзотических продуктов Востока.

С каждым годом компания становилась все более могущественной и расширяла мореходство и торговлю. После 1813 года Британская Ост-Индская компания в течение двадцати лет безраздельно владела чайными рынками и ежегодно продавала чая на сумму около четырех миллионов фунтов стерлингов по ценам, вдвое превышающим закупочные.

От этой компании и пришли в Китай с грузом промышленных товаров клипер «Поймай ветер» и «Капитан Кук», завершив, наконец, многодневный путь по Атлантическому и Индийскому океанам.

Сдав представителям компании привезенные из Англии товары и грузы, клиперы стали готовиться под погрузку. Матросы вычистили, проветрили, просушили трюмы, чтобы принять в них черный байховый чай. Правда, на этот раз не первого урожая, который собирался в апреле — мае. Но все равно в качестве чая ни у кого сомнений не было. Капитан Кинг сам распробовал и оценил его высокие свойства за чаепитием в кают-компании накануне отплытия и гонок на обратном пути.

В чайных гонках должны были участвовать три клипера: «Поймай ветер», «Капитан Кук» и «Меченый Мавр», который вышел в Китай из Ливерпуля неделей раньше двух первых. Теперь он также готовился в обратный путь. Все эти корабли шли в Англию с грузом чая для Британской Ост-Индской компании. Они были однотипны по своему устройству, имели приблизительно одинаковую грузоподъемность — до девятисот тонн каждый — и могли развивать скорость при попутном ветре до восемнадцати узлов.

Во время гонок капитанам предоставлялась полная свобода действий, они были вольны в выборе курса, в заходах в порты. Важен был конечный результат: кто первый придет в Лондон и ошвартуется у причала. Капитану победившего клипера назначался приз — пятьдесят фунтов стерлингов золотом.

Корабли грузились в одно время. К борту клипера «Поймай ветер», стоявшего на рейде, подходили лихтеры с чаем, упакованным в фанерные ящики, обитые жестью по углам. Груз принимали на палубу и опускали в трюм. Матросы укладывали его там под присмотром первого помощника капитана Эванса.

Погрузка шла днем и ночью, и, когда, наконец, трюмы были заполнены, Дэниэл Кинг приказал готовиться к отплытию. Однако из-за большой осадки корабль мог выбраться из устья только с приливом, и пришлось ждать, когда он начнется.

Наконец после полудня в реку хлынули морские воды, и к клиперу подошел небольшой буксир-паровичок. С него подали буксировочный трос. Паровичок запыхтел, зашлепал по воде плицами колес и натянул канат. На клипере подняли якорь, и буксир, подрагивая корпусом от чрезмерных усилий, выпуская из высокой трубы кольца дыма, медленно двинулся вниз по реке, таща за собой парусник.

Правила гонок не устанавливали точного времени выхода в море. Поэтому капитаны стремились как можно скорее покончить с погрузкой и покинуть порт. Как ни торопил Кинг грузчиков, «Поймай ветер» выходил вторым: его опередил «Меченый Мавр».

…Буксир еле справлялся с быстрым приливным течением. Капитан Кинг, стоя на баке, нетерпеливо поглядывал вперед и поднимал руку, помахивая сжатым кулаком. Трудно сказать, действовал ли на команду буксира этот красноречивый жест, но кольца дыма из трубы буксира стали вылетать чаще, и скорости как будто прибавилось.

Егору все это было в диковинку. Он стоял на палубе рядом с Майклом и смотрел, как слабосильный паровичок буксировал клипер.

Лотовый в носу кричал:

— Пять саженей!.. Пять с половиной!

Капитан оборачивался к нему и что-то спрашивал. Лотовый снова и снова бросал свинцовый груз за борт и выбирал лотлинь.

— Шесть саженей и четыре фута! ^[35] — докладывал он.

Прилив поднял уровень воды в реке почти на треть.

— Ну, скоро начнется адская работа! — сказал Майкл. — Готовься, Джордж…

— Да я-то готов, — ответил Егор. — Пошлют ли меня на мачты?

— Пошлют, — со спокойной уверенностью отозвался Майкл.

Паровичок вдруг пошел очень медленно, он больше не мог справляться с приливным течением. Буксирный канат совсем ослаб, сильно провис в воду. Корабль вместе с паровичком начало относить назад, и Дэниэл Кинг раздраженно скомандовал:

— Отдать якорь!

Загремела ручная лебедка, якорь погрузился на дно, и клипер остановился. Его корма сразу развернулась по течению. Буксир подошел и, чтобы его не относило течением, виновато прижался к борту клипера.

Так шли около двух часов. Кинг ходил по палубе злой и раздраженно кричал на вахтенных, придираясь ко всяким мелочам. Моряки, находившиеся на палубе без дела, поспешно прятались от него.

— Дьявольское течение! — сказал Кинг боцману Ли. — Этот тщедушный буксиришко крепко подвел нас. «Меченый Мавр» наверняка уже поднял паруса! Мы потеряем по меньшей мере полсуток, пока тут барахтаемся!..

Боцман с кислой миной на чернобородом загорелом лице сочувственно кивал:

— Увы, сэр!

Наконец течение ослабло, это было заметно по тому, как за бортом проносило лот. Лотовый доложил:

— Течение слабеет!

Капитан, перевесившись через планширь, кричал на буксир:

— Какого дьявола стоим? Неужели вам и теперь не подняться?

Буксир словно нехотя оторвался от борта клипера и опять запыхтел, зашлепал колесами по воде. Он с видимым усилием стал натягивать провисший трос. На клипере подняли якорь, и корабль медленно, словно большой дог на поводке, потянулся за крошечным суденышком дальше.

В воды пролива выбрались только к вечеру. Буксир, дав прощальный гудок, с видимым облегчением повернул обратно. Капитан Кинг принялся за дело:

— Марсовые на марс марсель ставить! Отдава-а-ай! Марса-шкоты тянуть! Гротовые брасы на левую! На крюйсель и контра-брас! Слабину выбрать! Поше-е-ел, брасы-ы-ы! На бизань-шкот! Бизань-шкот тянуть! На кливер и стаксель фалы! Кливера поднять!

Матросы парусной команды загрохотали каблуками по палубе, мигом поднялись на марсы и салинги, облепили реи и в считанные минуты отдали почти все паруса. Затем повернули реи, приведя полотнища парусов к ветру. А капитан все командовал, резко, заливисто, словно бы любуясь своим голосом, и на палубе у кофель-нагельных планок продолжалась поспешная горячая работа.

Наконец все паруса были развернуты, закреплены, и красавец «Поймай ветер» ринулся вперед, срезая острым носом гребни волн. Брызги с шумом летели по обе стороны штевня.

* * *

Первые десятки миль клипер шел при полной парусной оснастке, подгоняемый довольно свежим северо-восточным пассатом. Ясная погода перемежалась облачной. Иногда выпадали дожди.

Других кораблей в пределах видимости не было. «Меченый Мавр», выйдя из порта раньше, вырвался вперед, и «Поймай ветер» утерял его из виду. «Капитан Кук» закончил погрузку часом позднее и шел где-то позади. Но это еще ни о чем не говорило: путь предстоял дальний, условия плавания могли меняться каждые сутки, и в любой час корабли ожидали непредвиденные случайности. Поэтому капитан Кинг, зная, что исход гонки решают скорость судна, выносливость экипажа и прочность рангоута и парусов, уверенно вел судно Тайваньским проливом.

Чтобы выиграть гонку, предстояло обогнать «Меченого Мавра», не позволяя в то же время «Капитану Куку» обойти «Поймай ветер». Никакой связи между кораблями не было, не имелось ее и с берегом.

Шансы были приблизительно равными. Дэниэл Кинг поставил себе целью уже в начале гонки создать возможно больший запас времени и пройденного расстояния.

Кинг хорошо знал характеры соперничавших с ним командиров клиперов. Генри Джеймс с «Капитана Кука» имел за плечами большой опыт, восемь лет командовал военным бригом, а затем несколько раз ходил на четырехмачтовой шхуне в Австралию. Джеймс прекрасно знал южные моря, был очень расчетлив и аккуратен. Но Дэниэл Кинг за аккуратностью и расчетливостью Джеймса видел и слабое его место: Джеймс никогда не пойдет на крупный риск. А гонки без риска — не гонки.

Капитан «Меченого Мавра» Гарри Стоун — настоящий морской волк. Ему уже было под сорок, и он за свою жизнь проплавал втрое больше Кинга. Стоун сочетал в себе блестящее искусство судоводителя с отчаянной храбростью, свойственной разве только капитанам каперов ^[36]. На корабле у него была жесточайшая дисциплина. Он мог прибегнуть к самым изощренным наказаниям провинившихся матросов. Моряки боялись его, как дьявола. Команду ему всегда приходилось вербовать с помощью обманов с великим трудом. Но те, кто пошел к нему служить, были настоящие сорвиголовы. И уж в гонке капитан Стоун не посчитается ни с чем, лишь бы ее выиграть.

Что касается самого Дэниэла Кинга, то, несмотря на молодость, он в известной мере сочетал в себе качества обоих соперников — холодную расчетливость Генри Джеймса и отчаянную храбрость и непреклонность Гарри Стоуна.

Кинг не покидал палубы, все время следил за направлением и силой ветра и непрерывно отдавал распоряжения, с тем чтобы паруса своими плоскостями были всегда приведены к нему. Парусная вахта не знала покоя: при малейших переменах ветра моряки брасопили реи. Теперь клипер, как никогда прежде, оправдывал свое имя «Поймай ветер». Он именно  л о в и л  широкими полотнищами фоков, гротов, марселей и кливеров стремительно движущийся воздух. Капитан Книг выжимал все из оснастки своего корабля.

В начале пути оказалось, что нос клипера чуть перегружен и зарывается в волны. На ходу по приказу капитана часть грузов была перенесена ближе к корме — и парусник выправился.

На палубе неподалеку от штурвальных ^[37]для капитана поставили плетеное кресло и укрепили брезентовый тент для защиты от дождя и солнца. В этом кресле Кинг отдыхал в минуты сравнительно спокойного и ровного хода судна, но едва что-нибудь менялось, он вскакивал и звонким молодым голосом принимался командовать и ругаться почище боцмана.

Отныне и до конца рейса место капитана было тут, в этом кресле. Он редко уходил в каюту соснуть часок-другой, передав управление клипером своим помощникам.

В глазах капитана Кинга стоял не только соблазнительный блеск пятидесяти фунтов. Он видел перед собой славу настоящего моряка, которую предстояло завоевать. Золото золотом, а слава — главное. Кроме всего прочего, он еще не был женат, и ему нельзя было уронить капитанскую честь в глазах невесты Бетси Джонсон, дочери сквайра. Весь Лондон, да что там Лондон — вся Англия должна знать имя капитана Кинга!

Еще в Фучжоу он сказал морякам:

— Потрудимся, парни, во славу Британии! Дело нашей чести прийти в Лондон первыми!

Матросы ответили ему дружным «ура».

2

В третьем часу пополудни 1 декабря направление ветра резко изменилось. Клипер, выйдя из полосы северо-восточного пассата, вступил в зону действия муссона, который в этих широтах в зимнюю пору дует особенно свирепо. Северный ветер усиливался с каждым часом, и перед вечером разыгрался сильный шторм. Порывы ветра срывали с гребней волн пену и забрасывали ее на палубу, низкие лохматые облака сеяли дождь. Он сек парусину, которая сразу потемнела и набухла от воды.

Капитан, надев плащ с капюшоном, озабоченно посматривал на мачты, на паруса. По дождевику рулевого лились потоки воды. Матросы надели клеенчатые штормовки с зюйдвестками.

Клипер летел по волнам, кренясь на левый борт. Волны накатывались на палубу; казалось, она прогибалась под их тяжестью. Вода едва успевала уходить за борт через шпигаты.

Обычно корабли в-таких условиях плавания спускали вниз верхнее вооружение и шли под нижними парусами.

Первый помощник Эванс и боцман Ли подошли к капитану, перехватывая руками туго натянутый трос. Эванс повернулся к ветру спиной и сказал Кингу:

— Надо уменьшить парусность, Дэниэл! Иначе начерпаем воды и попортим груз.

— Я же приказал закрыть все люки парусиной! — ответил Кинг недовольно.

— Все люки затянуты брезентом, — поспешил объяснить боцман. — Вода в них не просочится.

— И мачты надо беречь, — настаивал Эванс. — Если их поломаем, здорово задержимся в пути…

— Вы пришли меня учить? — Бледное лицо Кинга было мокрым, глаза бешено сверкали. — Когда в чайных гонках клиперы опускали паруса? Только трусы могут пойти на такое! Риск есть риск.

— Рисковать надо в разумных пределах, — продолжал убеждать Эванс, с неудовольствием морща свой длинный, с горбинкой нос. В серых больших глазах его таилась тревога. Помощник был старше капитана по возрасту, отношения их строились как товарищеские, и Эванс не боялся высказывать свои соображения напрямик. Ему казалось, что капитан слишком переоценивает себя и возможности судна в борьбе со штормом. — Груз у нас легкий, трюмы полны, а веса не набрали и семисот тонн!

— А, идите ко всем чертям! Я знаю, что делаю. У корабля хорошая остойчивость, он самой новейшей постройки! Киль у него что надо!

— Так-то оно так, но…

Капитан перебил Эванса:

— Что «но»?

Тут налетел сильный порыв ветра, и клипер накренился еще больше, вода залила палубу, все трое стояли в ней почти но колено.

— Надо потравить шкоты, Дэниэл! — крикнул Эванс. — Гляди, какой сильный крен!

На этот раз капитан был вынужден согласиться с ним. Шкоты у основных парусов были ослаблены. Но едва порывы ветра поутихли, капитан снова приказал:

— Шкоты подтянуть!

Ни один парус не был убран. Это был большой риск. Ни Эвансу, ни боцману не было понятно, почему капитан играет со смертью в кошки-мышки. «Поймай ветер» мчался по проливу с бешеной скоростью, сильно накренясь и почти не выравниваясь. По палубе передвигаться было опасно. Вахтенные матросы повязались штертами, чтобы их не смыло за борт.

А Кинг невозмутимо стоял на своем месте и не сводил глаз с рангоута. У него была своя цель: испытать корабль в большой переделке. Ведь на пути их будет еще немало.

Мачты угрожающе поскрипывали и, казалось, еле выдерживали напор ветра.

Егор в это время болел морской болезнью. Его сильно мутило, все внутренности словно переворачивались в животе. Он валялся на койке, измученный и бледный. Майкл, сменившийся с вахты, мокрый с ног до головы, переодевался в сухое и сочувственно посматривал на товарища. Порывшись в своем сундучке, он подал Егору увядший лимон, прихваченный еще в порту.

— На, соси, — сказал он. — Легче будет.

Егор достал складной нож и, разрезав лимон на дольки, сунул одну в рот. Он вспомнил теперь, как дед говорил, что в шторм у моряков «желудок на плечо виснет». Он, хотя и знал, что ничего такого не произойдет, все же подумал: «Хоть бы мой желудок не вытряхнуло наружу…»

Когда уляжется зверская качка? Конца не видно…

…Шторм продолжался всю ночь. Дэниэл Кинг, передавая управление кораблем Эвансу, предупредил его:

— Смотри не убирай ни одного паруса! Если что — буди меня.

Приказ есть приказ. За всю вахту Эванс, хотя и испытывал большое беспокойство за судьбу клипера, не спустил ни одного паруса.

К утру ветер ослаб, волнение поулеглось. Дэниэл Кинг вышел на палубу отдохнувший, бодрый, тщательно выбритый.

— Ну как дела? — спросил он у Эванса.

— Все в порядке. Но я всю ночь боялся за мачты, — ответил тот.

— Иди отдыхай, — сказал капитан. — Я буду ставить трюмсели.

— Ветер еще довольно свеж, — предостерег Эванс.

— Ничего. Надо догнать и во что бы то ни стало обойти «Меченого Мавра»! Иначе проиграем гонку.

— Как знаешь, — уклончиво отозвался помощник, еле державшийся на ногах от усталости.

Он ушел. Опять на палубе загремел голос капитана:

— Парусную команду наверх!

Услышав это, боцман повторил распоряжение и засвистел в дудку.

Моряки один за другим, словно пробки из бутылок с шампанским, вылетали из люка.

— Грота-трюмсель, фор-трюмсель, крюйс-трюмсель ставить! Поживей! Не спать на ходу! — приказал капитан.

Трюмсели — самые верхние паруса — были тотчас развернуты, приведены к ветру и закреплены. Клипер прибавил ходу, словно конь, которого подстегнули хлыстом. А капитан уже подумывал, не поставить ли ему еще паруса, называемые «небесными»… Но воздержался.

Ветер еще был силен: в обычных условиях капитаны ни за что бы не решились ставить даже «королевские» паруса: стеньги легко могли обломиться. Однако капитан Кинг решил с этим не считаться: у судового плотника имелся запас рангоутного дерева, а у парусного мастера — нетронутые кипы полотна…

Поставив «королевские» паруса, матросы ожидали новых приказаний. Но капитан был чем-то недоволен. Он напряженно смотрел вверх, задрав свою красивую голову, и шевелил губами, как видно что-то прикидывая. Но тут марсовый со своей наблюдательной площадки закричал:

— Прямо по курсу — судно!

— Какое судно? — тотчас спросил капитан.

— Клипер… — доложил матрос. — Судя по всему, «Меченый Мавр»!

— Наконец-то! — сказал Дэниэл Кинг удовлетворенно.

Когда подошли поближе, марсовый доложил:

— На «Меченом Мавре» сломана грот-бом-брам-стеньга. Снимают обломки!

— Ага! — с оттенком злорадства сказал Кинг. — Теперь мы их обставим! Марсовые на марс! Привести к ветру верхний фор-марсель! Привести к ветру верхний грот-марсель! Шкоты подтянуть! Штурвальный, крепче держи в бакштаг!

— Есть крепче держать в бакштаг! — пробасил штурвальный.

Клипер на всех парусах быстро поравнялся с «Меченым Мавром». Капитан Кинг в зрительную трубу увидел, как матросы под командой Стоуна поспешно сбрасывали на палубу обломки верхней стеньги. Пока поставят новую да закрепит парус, «Меченый Мавр» останется далеко позади… С «Меченого Мавра» Стоун кричал в рупор:

— Далеко не уйдете! На траверзе Манилы догоню!

— Догоняй, буду ждать! — ответил Книг. — Только покрепче привяжи стеньгу!

— Смотри не напорись на риф! — ядовито кричал Стоун.

— Все рифы оставим вам! — столь же «любезно» ответил Кинг.

Боцману капитан сказал:

— Стоун предостерег нас от рифов. Но мы ведь лицом в грязь не ударим?

— Точно так, сэр! — уверенно подтвердил Ли.

— Смотри на норд-ост, — сказал капитан.

Боцман посмотрел на северо-восток, и ему стало все ясно. Там, вдали, вода потемнела, от горизонта наплывало огромное серое облако. Темная поверхность на воде ширилась, приближалась к клиперу. Налетел шквал. Все вокруг переменилось: вода закипела, волны заслонили собой весь горизонт. Внезапный порыв ветра с пушечным громом ударил в паруса. Корабль содрогнулся. Шкоты фор-марселя лопнули, будто кто их перерезал ножом.

— Убрать фор-марсель! Живо! Трюмсели долой! — закричал капитан.

Не успели моряки убрать часть парусов, как на корабль обрушился новый шквальный порыв. Капитан скомандовал:

— Все брамсели долой!

Боцман в помощь работающей вахте послал вторую. Теперь больше половины экипажа находилось на палубе. Парусность наконец уменьшили, и опасность перевернуться миновала. Но и с половинной оснасткой клипер мчался по волнам с непостижимой скоростью.

И тут раздался крик:

— Человек за бортом!

— А, черт! — выругался Кинг. — Как его угораздило?

— Шлюпку не спустишь, — растерянно сказал боцман. — Такая волна!

Капитан поглубже надвинул на лоб фуражку и промолчал. Но в глазах его появилось беспокойство.

— Человек за бортом! — снова крикнул вахтенный.

— Заткни ему глотку, — сказал Кинг боцману, заметив беспокойство матросов. — Чего он там орет?

— Есть! — боцман Ли побежал к вахтенному.

— Без паники! Стоять по местам! — заревел капитан, и на шее у него набухли вены. — Верхние грот-марсели долой! Верхний крюйсель долой!

Капитан не зря распорядился убрать и эти паруса: шквал достигал наибольшей силы. Вода заплескивала на палубу, и клипер теперь кренился на правый борт.

Егор, оправившись от морской болезни, вылез наверх, подумав, что, быть может, понадобится и его помощь. Крепко вцепившись в штормовой канат, он стоял возле грот-мачты, готовый выполнить любой приказ капитана.

Услышав крик «человек за бортом», он встревожился. У него мелькнула мысль, что вот теперь настал момент, когда он, не занятый работой у парусов, может помочь в спасении несчастного моряка. Он глянул на матросов. Они работали, и все были заняты. Тогда Егор крикнул:

— Спасать надо! К шлюпке!

Перехватываясь по тросу, он кинулся к правому борту, где была закреплена одна из шлюпок.

— Эй, сюда! Шлюпку надо спустить!

Но боцман Ли, которого капитан послал одернуть вахтенного, чтобы тот не сеял паники, заметил Егора у шлюпки и, подбежав к нему, отшвырнул его в сторону. Егор упал, больно ударившись коленом о скользкую палубу. Набежавшая волна накрыла его, когда он пытался встать на ноги. В последний момент Егор уцепился за канат, и его не смыло за борт. Боцман уже бежал обратно от вахтенного, которому дал изрядную затрещину. Он сурово глянул на Егора и рявкнул:

— Какого дьявола вертишься тут? Марш в кубрик!

Он занес над парнем огромный кулачище, но Егор уклонился от удара и, прихрамывая, побежал к трапу в кубрик.

Там он некоторое время сидел на койке, переводя дух и морщась от боли в ушибленном колене…

«Вот и делай доброе дело! — досадовал он. — Человек-то теперь уж погиб! А они и не думали спасать его…»

Он вздохнул и лег на койку, думая о погибшем товарище.

Матроса, конечно, не спасли, даже не предприняли к тому попытки. Команда потеряла одного из «зашанхаенных» в Капштадте голландцев — Ван-Мея.

Во время гонок не принято было заботиться о судьбе человека, упавшего за борт. Важно было победить в состязании, а победителей не судят…

Когда шторм улегся, Егора вызвали к капитану. Паренек вошел в каюту и молча стал у порога.

— Подойди поближе, — сказал Кинг.

Егор подошел и замер, не спуская глаз с капитана. Выражение лица Кинга было неприступно-суровым и холодным. Он спросил:

— Кто разрешил тебе выйти из кубрика? И зачем ты побежал к шлюпке?

Егор, робея, ответил:

— Я, сэр, думал, что…

— Ты не должен думать! —резко оборвал Кинг. — Думает капитан, а ты должен исполнять только его приказы!

— Но я, сэр, хотел спасать человека…

— Каким образом?

— Ну, спустить шлюпку…

Кинг некоторое время молчал, потом сказал уже мягче:

— Приказа спускать шлюпку я не отдавал. И по потому, что мне наплевать на голландца. Вовсе нет! В такой момент спустить шлюпку значило погубить и ее экипаж. Понятно?

— У нас в России говорят, господин капитан: «Сам погибай, а товарища выручай!» Русские матросы не бросили бы человека в беде.

Кинг наклонился над столом, стараясь получше рассмотреть и расслышать Егора. Он, кажется, понял, что там говорит этот Пойндексер.

— Ну что там у вас в России, я не знаю… А здесь свои правила. На все надо смотреть трезво. — Кинг помедлил, посмотрел на Егора повнимательней. — Я ценю твою доброту и готовность помочь товарищу. Но впредь помни: без приказа ты не должен ничего делать. Понял?

— Понял, сэр.

Капитан махнул рукой. Егор повернулся и вышел.

«Как же так? — думал он, возвращаясь в кубрик. — Выходит, на человека ему наплевать?»

Сомнения не оставляли Егора. В кубрике его поджидал Майкл. Он поинтересовался:

— Ну, что тебе сказал капитан?

Егор передал ему разговор. Майкл недовольно хмыкнул:

— Матрос для капитана — только работник. Если матрос хорошо работает — капитан доволен. Попал матрос в беду — сам и в ответе. А впрочем, штормина был зверский. Шлюпку спускать было рискованно… Да и голландец сразу хлебнул воды и пошел ко дну… — Майкл тяжело вздохнул и, положив руку на плечо Егора, счел нужным ободрить его: — Не унывай. Такое в море случается частенько. Лучше береги себя.

3

Пока дела у капитана Кинга обстояли не так уж плохо. Клипер под свежим ветром от норда уже шел Южно-Китайским морем. Здесь корабль опять попал в шторм, но для Кинга штормов, казалось, не существовало. Верный своим твердым правилам, он держал парусность на пределе, и «Поймай ветер», как первоклассный иноходец с опытным жокеем в седле, при сильной килевой качке мчался по волнам все вперед и вперед. «Меченый Мавр» и «Капитан Кук» остались далеко позади, и это радовало всех матросов, которые заразились от своего капитана небывалым азартом гонки.

Дэниэлу Кингу, скажем прямо, везло. Но везение — не удел ли храбрецов и умельцев? Если не считать случая с голландским моряком, опечалившего матросов, но отнюдь не капитана, на корабле было все в порядке. Мачты целы до самой последней стеньги, реи тоже; правда, иногда лопались тросы, но их быстро заменяли; имелся запас воды и продуктов. Матросы здоровы и послушны. Словом все, как говорится, о’кэй.

Ночью возле острова Батан, при выходе в Южно-Китайское море, корабль опять настиг шторм, но и из этой борьбы со стихией «Поймай ветер» вышел победителем.

Теперь держали путь к Маниле, что на острове Лусон, на Филиппинах. Узнав про Лусон, Егор подумал, что это название он слышал где-то раньше. Он вспомнил, как моряки вечером на узкой портовой улочке в Лондоне пели песенку:

Так вот где этот остров! Егор, закончив приборку на баке, стоял у борта и смотрел на шумное море. Ему хотелось увидеть остров Лусон, но ничего, кроме бесконечных волн да облачного сизоватого неба, он не заметил, как ни вглядывался в даль…

Лусон с портом Манилой остался слева по курсу. Капитан не собирался заходить на Филиппины. И вообще на обратном пути он не будет отдавать якорь в портах. Он, да не только он, а и весь экипаж корабля стремился лишь вперед.

Клипер бежал к Зондскому проливу между островами Суматра и Ява.

Часов в десять утра матрос с салинга заметил впереди маленький островок Тоти, что располагался в Южно-Китайском море перед островом Банка. Островок был попутным ориентиром. Перед вечером клипер, оставив справа Тоти, пошел к Банке. К нему приблизились ночью и вдоль восточного побережья, каждый час промеряя глубину, поплыли дальше, на юг, к проливу. У Банки капитан скрепя сердце распорядился убрать половину парусов, потому что идти на полном ходу вдоль побережья, усеянного мелями и рифами, было опасно.

Еще днем помощник боцмана Фред дал Егору лот и велел с ним хорошенько освоиться. Майкл стал объяснять Егору, как им пользоваться.

Ручной лот, прибор для измерения глубины моря, состоял из свинцовой конусообразной гири весом до десяти фунтов ^[38], прикрепленной к лотлиню — прочному пеньковому плетеному шнуру. На дне гири имелась выемка, заполненная салом с толченым мелом, к этой смеси прилипали частицы грунта со дна. Лотлинь разбит на сажени и футы, обозначенные разной формы и величины кожаными, вплетенными в линь метками-марками. По этим маркам и определял матрос-лотовый измеряемую глубину.

Дело было нехитрое, однако требовало зоркости глаза и точности броска. Хорошо бросать лот — настоящее искусство. Сначала груз следовало раскрутить в воздухе и забросить его вперед, по ходу судна. Заметить деление надо было в тот момент, когда груз опустится на дно, а лотлинь примет вертикальное положение.

Егор попрактиковался днем в бросании лота. Некоторую трудность для него представлял английский счет, но он освоился и с этим.

Матросы отдыхали в кубрике, С утра им опять предстояла жаркая работа у парусов. На палубе были только вахтенные, рулевой, капитан и помощник боцмана Фред да два лотовых по бортам, один из них — Егор.

Корабль шел вдоль берега острова Банка. Капитан молча стоял у фальшборта и смотрел в синеву южной ночи. Вдали у горизонта блеснул огонь, должно быть опознавательный, с малайского рыбацкого суденышка. Егор тоже смотрел в загадочную синеву. Внизу тихо плескались волны. Корабль, темно-синее небо и белая пена у борта — больше ничего. Опять вспомнилась Егору лондонская песенка:

Он так и не увидел Лусона. Зато повидал многое другое. Наблюдал, как вылетали из вод летучие рыбы, как парили в воздухе птицы-фрегаты, как фосфоресцировала в тропиках вода от крошечных светящихся морских животных. Черные буревестники предвещали ненастье, вечерами на ванты садились белоголовые глупыши…

Видел Егор, как над Столовой горой гуляли рыхлые облака, как в Фучжоу китайцы торговали рыбой и креветками, а рикши, напрягая тощие длинные ноги, таскали по мостовой коляски с пассажирами. И все бегом, бегом… Испытал рев шторма у двадцатой параллели… Будет о чем рассказать дома, когда вернется…

— Лотовые! Промерить глубину! — приказал капитан.

Егор, ухватив лотлинь за клевант правой рукой, раскачал груз над водой и, сделав три круговых взмаха, бросил его в воду. Из бухты в левой руке свободно заскользил лотлинь. Нагнувшись над бортом, Егор почувствовал, что груз достиг дна. Он быстро приподнял его и снова опустил, чтобы убедиться, что гиря на самом дне, а не на случайно подвернувшемся подводном камне, и приметил у самой волны темный флажок марки.

— Левый борт — восемь саженей! — доложил он капитану.

— Правый борт — восемь саженей один фут! — сказал другой лотовый.

— Еще раз, — немного погодя, сказал Кинг.

Лотовые снова промерили глубину.

— Восемь с половиной саженей! — доложил Егор.

— Восемь с половиной! — подтвердил лотовый правого борта.

Капитан умолк. Глубина была безопасной. Осадка у клипера — три сажени с небольшим.

Клипер шел с большими предосторожностями всю ночь. А на рассвете приблизились к острову Гаспар, у входа в пролив между островами Банка и Белитунг. Впередсмотрящий матрос, помня наказ капитана почаще посматривать и назад, обернулся к горизонту за кормой и закричал:

— За кормой два клипера! Впереди «Меченый Мавр», а за ним — «Капитан Кук»!..

Капитан с подзорной трубой быстро поднялся на салинг и убедился в том, что матрос не ошибся: клиперы догоняли «Поймай ветер».

Дэниэл Кинг спустился с салинга весьма озабоченным.

4

Едва Кинг сошел на палубу, как сразу распорядился:

— Боцман, следите за глубиной!

— Есть следить за глубиной! — повторил Ли.

— Эванса и Тэйлора ко мне в каюту!

— Есть Эванса и Тэйлора в каюту!

Капитан удалился к себе. Тотчас туда пришли Эванс и штурман Тэйлор.

— Как нам ускорить прохождение через пролив? — спросил Кинг.

Тэйлор развернул свою штурманскую карту.

— Я проложил курс, капитан. К югу-западу от Гаспара есть скалистый островок Древесный. Его надо обойти и двигаться дальше проходом между островом Средним и берегом острова Банка.

— Так. А дальше? — Книгу хотелось лишний раз убедиться в правильности своих расчетов курса.

— Пройдя Гаспарский пролив, мы повернем к Зондскому, Вот здесь, — штурман указал на карту, — надо взять курс зюйд-зюйд-вест, к берегам Суматры. Когда ее увидим, спустимся к островам Двух Братьев. Они у самого входа в Зондский пролив. Острова Двух Братьев должны остаться к востоку… Надо учесть, сэр, что на выходе из пролива нас может встретить сильный ветер от зюйд-веста. Тогда придется лавировать к острову Кракатау и от него — к островам Принца, что у западного выступа Явы.

— Хорошо. Ваш курс совпадает с моими планами, — согласился Кинг. — Но как нам увеличить скорость? «Меченый Мавр» и «Капитан Кук» щекочут нам корму!

— Все будет зависеть от ветра, Дэниэл, — сказал Эванс.

— В проливе сильное попутное течение, — добавил Тэйлор.

— Я не буду уменьшать парусность пока возможно, — сказал Кинг после некоторого раздумья. — Вас, Тэйлор, попрошу хорошенько следить за курсом. Пусть рулевые везде, где только можно, спрямляют путь. А мы с Эвансом будем ловить ветры…

— Есть, сэр, — сказал штурман.

Все трое вышли из каюты. Кинг тотчас поднялся на марс и снова посмотрел в зрительную трубу. Спустился он на палубу внешне спокойный.

— «Капитан Кук» изменил курс. Он, видимо, решил обогнуть Белитунг с востока, — сказал он помощнику. — «Меченый Мавр» сидит у нас на корме, по скорости у него не прибавилось.

— Почему «Капитан Кук» пошел восточнее Белитунга? — недоумевал Эванс.

— Генри Джеймс не любит ходить в маленьких проливах. Ему нужен простор для лавирования и побольше глубины под килем, — пояснил Кинг. — Он потеряет по меньшей мере сутки.

— А так ли? — засомневался Тэйлор. — Не надеется ли он на крепкий норд-ост?

— Вряд ли, — ответил Кинг. — Ветер устойчиво дуст от норд-веста.

…Клипер шел под всеми парусами при ровном северо-западном ветре. С утра установилась ясная погода, видимость была хорошей.

Лотовые каждый час промеряли глубину. Здесь было глубоко, и лот, как говорили моряки, «проносило» — он не доставал дна. Кинг все посматривал назад, не догоняет ли их «Меченый Мавр», но он почему-то замедлил ход и заметно отстал. «Капитан Кук» скрылся из виду, наверное, стал огибать Белитунг с востока.

«У каждого свои соображения насчет курса, — думал Дэниэл Кинг. — Бывает, что корабль, избравший более длинный, но безопасный путь, попадает под хороший ветер и обгоняет того, кто шел наикратчайшим путем и попал в дрейф или, хуже того, оказался на рифе…»

Кинг осмотрел горизонт, который вроде бы помутнел.

Подошел штурман.

— Сейчас откроется Древесный, — доложил он. — Французы почему-то зовут его Каменным Кораблем…

— Мало ли что взбредет в голову французам, — сдержанно отозвался капитан. — Смотри, Джон, слева опять появилась подозрительная облачность…

— Да, заметно. Пожалуй, будет дождь, — согласился Тэйлор.

— Как неожиданно меняется погода! — Кинг легким ударом ладони собрал зрительную трубу.

Через полчаса ветер приволок тучи, и пошел проливной дождь. За его плотной завесой ничего не было видно, кроме Древесного островка. Но ветер не ослабевал, и корабль продолжал идти намеченным курсом по компасу и карте между островом Средним и берегом Банки.

Однако, едва клипер вошел в Гаспарский пролив, дождь прекратился. Сразу стало ясно, солнечно, и взгляду моряков открылись все берега.

— Эй, на салинге! Где «Меченый Мавр»? — спросил капитан.

— «Меченый Мавр» у горизонта. Как будто стал ближе, — ответили с салинга.

— Вот дьявол! Никак его не стряхнешь с кормы, — проворчал Кинг. — Ну погоди, старина! — пообещал он Стоуну. — Только бы поскорее выйти в океан. Уж там-то мы возьмем верх!

— Ты в этом уверен, Кинг? — спросил Эванс — У Гарри Стоуна нелегко урвать лишнюю милю.

— Посмотрим, — многозначительно сказал Кинг. — Лотовые, глубина?

Егор кинул за борт груз и, отдав весь линь, ответил:

— Пронесло!

— Пронесло! — так же сообщил лотовый с правого борта.

— Под килем пока благополучно, — сказал капитан.

— По карте здесь шестьсот с лишним футов ^[39], — ответил штурман.

Тэйлор ушел, занялся своим делом. Кинг продолжал управлять кораблем. Он не уменьшал парусности, но пока и не увеличивал ее.

И вдруг капитан вспомнил об одном из своих моряков.

— Пойндексера ко мне!

Егор предстал перед Кингом, держа лот в опущенной руке. Капитан внимательно посмотрел на него и чуть-чуть улыбнулся.

— Ну как, рашен, нравится тебе служить на клипере?

— Так точно, сэр! — ответил Егор, не без труда переварив эту английскую фразу.

— Ты хорошо действуешь лотом. Молодец! Но я хочу дать тебе настоящее дело.

— Слушаю, сэр…

— Будешь работать с парусами. Вместо того голландца… Согласен?

— Еще бы! — ответил Егор.

— Высоты не боишься?

— Нет, сэр.

— Ответ, достойный настоящего моряка! — одобрил Кинг. — Погоди, что это за наряд на тебе? Твое кепи словно старый шампиньон! Штаны с дырками на коленях. А сапоги! Бог ты мой, надо же носить такие сапоги! Пальцы видно… Эй, боцман!

— Слушаю вас, сэр, — прибежал боцман Ли.

— Выдайте Пойндексеру брюки, башмаки и что-нибудь на голову… Ну хотя бы берет.

— Слушаюсь, сэр.

Егор принял свое новое назначение с радостью. Он порядком пообносился, и ему даже стало стыдно за свой неряшливый вид. Но переодеться было не во что.

— Я могу отдать лот? — спросил Егор.

— Нет. До выхода в Индийский океан ты будешь лотовым. А там отпадет необходимость измерять глубины с двух бортов, — объяснил капитан и тотчас отвернулся.

Боцман, не откладывая экипировку Егора в долгий ящик, выдал ему новые башмаки, носки, матросские расклешенные брюки и берет с помпоном. Брюки внизу были широкими для того, чтобы их можно было быстро закатывать выше колен для работы на мачтах.

— Иди в кубрик, переоденься, — сказал боцман, покровительственно похлопав Егора по плечу. — Поскорее возвращайся с лотом на место.

— Есть, сэр!

Боцман Ли улыбнулся, услышав, как Егор почтительно назвал его сэром.

* * *

Однажды ночью Егор проснулся, будто его кто-то разбудил, и почувствовал, как сильно и тревожно бьется сердце. «Отчего так беспокойно у меня на душе?» — подумал он, глядя в полумрак душного кубрика, в котором горела только одна висячая лампа. Причина беспокойства и внезапного пробуждения была одна: тоска по дому. Он обещал вернуться осенью. И не вернулся… В Северном полушарии уже глубокая зима… «Дома все завалено снегом, злятся морозы, наверное, играют по ночам сполохи… Как-то там мать с дедом? А Катя? Она обещала ждать меня до осени… Не вышла бы замуж…»

Егор закрыл глаза, но уснуть не мог до самого утра…

* * *

Прошло еще двое суток. Клипер приближался к Зондскому проливу, подгоняемый устойчивым северо-западным ветром. Правда, после захода солнца ветер несколько слабел.

В южной стороне, над островом Суматра, видны были всплески молний. Там шла сильная гроза. Тучи медленно поднимались, надвигаясь на корабль. Раскаты грома становились сильнее и продолжительнее. К рассвету гроза бушевала над юго-западной частью Яванского моря, и капитан Кинг, встревоженный частыми разрядами над самым клипером, объявил на корабле пожарную тревогу.

Как и другие матросы, Егор стоял у борта с пожарным ведром наготове. Что тут творилось — представить страшно. Электрические разряды озаряли палубу и мачты с парусами, молнии вспыхивали прямо возле бортов клипера. Некоторые особенно набожные моряки бормотали молитвы и крестились. Егор с перепугу тоже зашептал украдкой «Отче наш»…

Когда гроза утихомирилась, прибавив в море пресной воды, клипер вышел из Зондского пролива в Индийский океан.

Как только миновали берега Суматры, дозорный с салинга завопил из всей мочи:

— Впереди по курсу «Капитан Кук»!

Это сообщение было столь неожиданным, что Дэниэл Кинг чуть не выронил из рук зрительную трубу, а боцман Ли едва не упал, поскользнувшись на мокрой палубе…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

— Что за чертовщина? — растерянно сказал Кинг.

— Да откуда он взялся? — спросил боцман.

— Он же шел далеко позади, огибал Белитунг! — произнес Эванс.

— Он, наверное, не попал в грозу. Пронесло стороной, — предположил Тэйлор. — И его подхватила хорошая струя местного течения. Да и ветер ему благоприятствовал…

Дэниэл Кинг, оправившись от растерянности, скомандовал:

— Свистать всех наверх! Лисели ставить!

На корабле поднялась беготня, предшествующая, как и всегда, торопливой работе на мачтах. Вскоре моряки, словно грачи, усеяли порты, выдвигали с реев фок-мачты лисель-спирты и ставили на них дополнительные боковые паруса — на фоке, на нижнем и верхнем фор-марселях и на фор-брамселе.

С обоих боков у основных парусов передней мачты, как по волшебству, выросли дополнительные полотнища с самого низу и доверху. По своему размаху паруса теперь почти втрое превышали ширину палубы. «Поймай ветер» сразу прибавил ходу, и расстояние между ним и «Капитаном Куком» стало заметно уменьшаться.

Дэниэл Кинг, придирчиво глядя на работу матросов, думал о том, почему «Капитан Кук» дал ему фору. «Конечно, ты немного самоуверен, Дэниэл, — мысленно выговаривал он себе. — У твоих соперников тоже на плечах головы, и хорошие головы, не капустные кочаны! Как же ты мог позволить Генри Джеймсу так легко тебя обставить?»

У капитана Джеймса был, наверное, свой, неизвестный Кингу путь в проливе.

Но много раздумывать не приходилось. Надо было догонять соперника. Тем более, что и он теперь прибавил лиселей. Они уже ловили ветер на фор-брамселе «Капитана Кука». «Э, нет, так не пойдет!» — разозлился Кинг и снова принялся вгонять в пот своих моряков.

— Фор-трюмсель ставить! Грот-трюмсель ставить!

Далее последовали команды, уточняющие, кому из матросов что делать при установке трюмселей — «небесных» парусов.

Пока моряки поднимали фалами верхние паруса, Дэниэл Кинг все смотрел вперед, на «Капитана Кука». На нем трюмсели были подняты еще раньше, и у Кинга появилась надежда на то, что он теперь обязательно догонит соперника и покажет ему с кормы конец бакштова. Капитан Кинг стал было обретать душевное равновесие, видя, как все ближе становится клипер Генри Джеймса. Но тут с салинга вахтенный доложил:

— «Меченый Мавр» — за кормой!

Ох уж этот «Мавр»! Кинг быстро обернулся, глянул в подзорную трубу. Во всем великолепии, при полной парусной оснастке, похожий издали на огромное белое облако, наседал на них корабль Гарри Стоуна.

Как тут было не разозлиться! Дэниэл Кинг в сердцах сплюнул, плевок ветром закинуло на полу его сюртука…

— Тысяча чертей! Эванс!..

— Слушаю, сэр! — подошел помощник.

— Займись утлегарем. Прикажи поставить бом-кливер!

— Есть! Это все, что мы можем? — спросил Эванс, направляясь на бак к штевню.

— Нет, еще не все! — крикнул ему вдогонку Кинг. — У нас еще остался крюйс-бом-брамсель!

И он распорядился ставить этот верхний парус на бизань-мачте. Пока матросы возились с бизанью, Кинг решил увенчать фок-мачту самым верхним, «лунным» парусом — фор-бом-трюмселем, хотя ветер был довольно свеж и ставить полотнище было рискованно. Но решение принято, отступать капитан Кинг не привык.

— Фор-бом-трюмсель ставить! — раздался его высокий и резкий голос.

Когда клипер вышел в Индийский океан, Егора сразу же послали на рей ставить брамсель — пятый снизу парус на грот-мачте. Он быстро закатал брюки выше колен и стал подниматься сначала на мачту…

Корабль несся, оставляя за кормой пенный бурун, в стороны от штевня каскадами разлетались брызги от волн. Свежий северо-восточный муссон до отказа наполнил все паруса. Небо было чистым, совершенно синим. Только на севере высоко стлались по нему легкие перистые облака. Егор почувствовал себя сильным и ловким и, легко поднявшись к рею, ступил на толстый канат-перт, натянутый под ним. По рею он осторожно добрался до его конца — нока — и подождал, когда поднимутся другие моряки. Вот и они стали каждый на свое место и дружно принялись раскреплять и развертывать парус. Егор посмотрел вниз, и сердце у него упало — так высоко он висел между синим небом и зеленоватым океаном. Ветер силился сорвать его с рея, но он держался крепко. «Как пушинка на ветру! — подумал он про себя. Но вниз не надо глядеть. А то еще закружится голова и шлепнусь в море, как бедный голландец…» При воспоминании о голландце ему стало нехорошо, и он навалился на рей всем туловищем, облапив его. Майкл, работавший ярусом ниже, крикнул:

— Эй, Джордж! Тебе плохо?

— Нет… Нет… — отозвался Егор и поглядел сверху, как Майкл распускает сезни у своего паруса.

— Держись! — крикнул Майкл.

Бодрый голос старшего товарища помог Егору справиться со своей слабостью, он снова стал на перт и выпрямился но весь рост, крепко вцепившись в рей.

Поставив парус как следует, матросы по очереди спустились на палубу. Егор покинул рей последним. Ноковый матрос взбирается на него первым, а спускается после всех, чтобы не мешать другим.

Оказавшись на палубе, Егор облегченно вздохнул и, посмотрев вверх, покачал головой: «Вон где я был!»

Помощник боцмана Фред, пройдя мимо, одобрил новичка:

— Для начала неплохо, Пойндексер! Держи нос но ветру!

Он рассмеялся и ушел.

Команда капитана снова послала Егора на мачту. Во второй раз ему было уже не так страшно.

Прошло еще несколько дней. Егор привык к высоте и болтанке на мачтах. Он уже не боялся смотреть вниз и в стороны и с каждым днем все больше втягивался в работу и влюблялся в этот безграничный океанский ветровой простор.

Дэниэл Кинг прилагал поистине героические усилия к тому, чтобы в конце концов выйти вперед. Он уже охрип от постоянного крика на ветру, тонкое лицо его от солнца стало коричневатым, загорелым, и он весь взмок от пота. Кинг бросил в свое плетеное кресло форменный сюртук и закатал выше локтей рукава рубашки.

— Привести к ветру нижний крюйсель! Слабину выбрать! — командовал он. — Подтянуть шкаторину! Болтается, как подол!.. Поживей!..

Усилия капитана и команды наконец увенчались успехом. Через двое суток «Поймай ветер» поравнялся с «Капитаном Куком». Теперь эти клиперы шли ноздря в ноздрю, словно беговые лошади.

«Меченый Мавр» шел в пределах видимости за кормой. Ему пока не удалось догнать соперников. Словно невидимое препятствие не пускало его за черту, держало позади. И всего-то в каких-нибудь шести-семи милях!

Прошло еще несколько суток. Клипер «Поймай ветер» обогнал «Капитана Кука» и вырвался вперед. Теперь расстояние меж ними достигало шести миль, а от «Кука» до «Мавра» — пяти. Клиперы шли в кильватер.

В конце шестой недели плавания на подходе к мысу Доброй Надежды «Меченый Мавр» неожиданно обогнал своих соперников. Гарри Стоун прибегнул к последнему средству достижения победы — поставил на мачтах все паруса, какие только можно было. На пределе остойчивости, рискуя быть перевернутым, корабль этот догнал своих соперников ночью и перед зарей промчался мимо них. Боцман «Меченого Мавра» — саженного роста детина — стоял на корме с трубкой в зубах и многозначительно показывал капитану Кингу конец троса: дескать, не взять ли вас на буксир? А Гарри Стоун кричал в рупор с мостика:

— Хэлло, Кинг! Как тебе спалось? Небось во сие обнимал свою невесту?

С палубы «Мавра» донесся хохот моряков. Кинг ответил:

— Эй, старина! С каких пор Манила стала находиться у берегов Африки? Ты спутал все карты?

Дэниэл Кинг намекал на то, что Стоун грозился обойти «Поймай ветер» еще на траверзе Манилы.

— А у тебя медную обшивку, видно, акулы сожрали? — съязвил Стоун.

Долго разговаривать было некогда. Корабли разошлись.

Дэниэл Кинг пришел в совершенное неистовство и, накричав в запальчивости на боцмана, вызвал на палубу парусного мастера.

— Будем ставить дополнительные лисели, — сказал он Эвансу.

Но Эванс с ним не согласился:

— Совсем ни к чему! Смотри, эти перистые облака подозрительно быстро заскользили по небу! Будет ненастье.

— Не каркай! — оборвал его Кинг.

Но Эванс оказался прав. Ветер стал крепчать. В небе, кроме перистых, появились кучевые облака, двигающиеся в противоположном направлении. По океану побежали пенные барашки. Налетел внезапный шквал с дождем.

Капитан Кинг вынужден был отменить свое распоряжение о дополнительной оснастке, но нипочем не хотел уменьшать число поставленных парусов, как ни увещевал его первый помощник.

«Поймай ветер» подозрительно кренился вперед и на левый борт. В правый борт с кормы бил сильный ветер и, приподнимая его, усиливал крен. Положение становилось опасным, казалось, корабль вот-вот зароется носом в пучину. Кинг зорко следил за ветром, за креном и, когда риск дошел до предела, скомандовал матросам, чтобы они убрали самые верхние паруса.

Хоть и нелегко было это сделать при болтанке и сильном ветре, моряки все же не подкачали. Паруса были вовремя убраны.

Осторожный Генри Джеймс на «Капитане Куке» уменьшил парусность еще раньше.

2

Наступила ночь. Клипер по-прежнему шел на всех парусах. Капитан разрешил убрать только трюмсели. Эванс опасался, как бы корабль не начерпал воды, а то и вовсе не перевернулся, потому что к ночи шторм не только не ослаб, а, наоборот, рассвирепел. Ветер завывал в такелаже, волны захлестывали палубу.

Вахтенные — один впереди, на баке, другой возле грот-мачты, третий на юте — хмуро и с опаской поглядывали на валы, штурмовавшие борта. Штурмана Тэйлора Кинг отослал в каюту обсушиться — тот вымок до нитки в первый же час своего дежурства. Но мокрая штурманская одежда была только предлогом для капитана. Тэйлор, как и Эванс, в последнее время стал выказывать излишнюю осторожность и настойчиво просил Кинга уменьшить парусность, как только наступал критический момент. Капитан отослал штурмана в каюту, чтобы здесь он не портил ему настроения своим нытьем.

Кинг теперь один распоряжался на палубе, никто ему не мешал. Кутаясь в плащ, он стоял под мокрым тентом закрытой рубки на парусниках не было: она бы затрудняла обзор и управление парусами — и вслушивался в тревожное поскрипывание мачт и рев океана. Он приказал впередсмотрящему спуститься с салинга для безопасности на полубак и глядеть в оба. Хотя вероятность столкновения со встречными кораблями была не так уж велика, все же во тьме можно было налететь на какой-нибудь торговый парусник. Купцы в этих широтах появлялись часто.

Сигнальные застекленные фонари иногда задувало ветром. Вахтенные, поругивая ненастье, снова зажигали их, прячась от норд-оста, где было возможно.

«Если Стоун вовремя убрал с мачт лишние паруса — его счастье, — думал Кинг. — Если же не успел убрать, наверняка у него опять не выдержал рангоут. Впрочем, что плохо для «Меченого Мавра», то хорошо для нас. По крайней мере, выиграем несколько лишних миль. Надо же, в конце концов, обойти его, чтобы он не вырывался вперед до самого Лондона!»

Как ни странно, под рев шторма капитану хорошо думалось: «Запас пресной воды израсходован едва ли наполовину. Крупы и галет хватит до конца пути. Вперед, только вперед!.. До сих пор мне не удалось добиться преимущества в скорости. В чем же дело? — размышлял Кинг. — Почему «Поймай ветер», имея медную обшивку, едва тянется за «Капитаном Куком» и уступает дорогу «Меченому Мавру»? Неужели я, как капитан, чего-то не предусмотрел, не учел? Уж, кажется, все паруса были поставлены, а результат никудышный…»

Кинг стоял спиной к ветру, напружинивая поочередно ноги в такт качке, зябко кутался в плащ.

«Да, остается одно: поменьше слушать Эванса и Тэйлора. Они, сами не желая, сеют во мне семена неуверенности. А это плохо, когда капитан в чем-либо не уверен. Корабль показал себя в шторм, и не раз, на него можно положиться. Так в чем же дело, капитан? Чего ты боишься?» — спрашивал себя Кинг.

А клипер мчался в ночи в неизвестность, подгоняемый ударами ветра и волн. Казалось, он весь во власти стихии. Но на самом деле это было не так. Рулевые следили за курсом по компасу, Дэниэл Кинг следил за рулевыми, проверяя путь по карте и компасу и поправляя их, если они хоть чуть-чуть отклонялись от заданного румба.

В четыре утра на вахту явился Эванс. Капитан, едва переступая от усталости, ушел на отдых…

Настало утро. Корабль приближался к мысу Доброй Надежды. До него оставалось не больше суток пути. Часам к десяти шторм вроде бы поутих. Но ветер вскоре переменил направление, подув с запада, и в океане развело сильную зыбь. Барометр стал падать. Снова разыгрался еще более сильный шторм, и пошел мелкий дождь с градом. Палуба побелела. Теперь приходилось идти переменными галсами, в бейдевинд. Хоть и не хотелось Кингу уменьшать парусность, это пришлось сделать.

Судя по всему, «Капитан Кук» остался далеко позади, а «Меченый Мавр»…

«Меченого Мавра» увидели под вечер на траверзе Порт-Элизабет. Он представлял жалкое зрелище. Часть парусов была превращена в лохмотья, фок-мачта пониже салинга сломана. Корабль с трудом лавировал, чтобы не подставлять крутым валам борта. Матросы в штормовках поднимали новую стеньгу, меняли реи.

Гарри Стоуну опять не повезло. На клипере «Поймай ветер», несмотря на все переделки, в которых он побывал, не сломало ни одной стеньги, ни одного рея. С трудом подавляя в себе желание воспользоваться случаем и поскорее уйти от потерпевшего аварию соперника, чтобы выиграть время, Дэниэл Кинг, повинуясь закону моря — помогать терпящим бедствие, поднял на мачте сигнал: «Нужна ли вам помощь?»

Сигнал на «Меченом Мавре» заметили не сразу, видимо, были заняты работой. Наконец на нем взвился ответ: «Благодарю. Помощи не требуется».

Капитан Кинг облегченно вздохнул. Гарри Стоун был настоящим моряком: гонки есть гонки. Раз можно обойтись без помощи товарища, зачем же его задерживать?

Лавируя против ветра, «Поймай ветер» медленно прошел мимо «Меченого Мавра».

Шторм вскоре прекратился. Град на палубе растаял. Ветер от запада утих, сменился слабым северо-восточным, затем восточным, а после повернул опять на юго-запад. Команда клипера выбивалась из сил, почти непрестанно брасопя реи, чтобы уловить парусами эти неустойчивые и слабые ветры. Капитан Кинг внешне был невозмутим. Моряки слышали его уверенный голос, и спокойствие Кинга передавалось и им. Казалось, ничто не может вывести капитана из равновесия.

Егор уже действовал, как заправский моряк, приобретя ловкость и сноровку, и Майкл теперь не боялся за него. Ловить парусами слабый, постоянно меняющийся ветер — работа нудная и малоблагодарная. Она изнуряла моряков до крайней степени, но Егор выдерживал, хотя после четырехчасовой вахты, еле дотащившись до кубрика, валился на койку совершенно обессиленный.

В полусне-полубодрствовании он видел, как Майкл — словно и не работал на палубе — сидел на табурете в одних кальсонах и пришивал пуговицу к штанам… «Ну и ну! Он еще может пришивать пуговицы!» — завидовал Егор выносливости Майкла.

Усталость проходила, к обеду или ужину Егор уже был на ногах. У него сосало под ложечкой и во рту копилась голодная слюна, когда камбузники приносили в кубрик большие медные кастрюли с варевом и ставили их на столы. Матросы мигом разбирали горку оловянных мисок, разливали черпаком в них суп и с жадностью принимались есть. Суп из солонины с сушеным картофелем был не ахти каким кушаньем, но аппетит у Егора был отменный. Он был готов, говоря по-русски, съесть и волка в шерсти…

Едва успевали поесть, как опять слышалась команда:

— Все наверх!

И опять топот башмаков по трапам, и опять — за фалы и шкоты…

Клипер едва достигал скорости девяти миль в час ^[40]. Но и этой небольшой скорости у корабля не стало, как только обогнули мыс Доброй Надежды и «Поймай ветер» повернул в Атлантический океан.

Начался полный штиль. Корабль только чуть-чуть относило течением на северо-запад.

Вскоре из-за мыса вышел и «Капитан Кук», и его постигла та же участь: полное безветрие.

Оба клипера плавали «без руля и без ветрил» в виду друг друга, иначе говоря, дрейфовали.

3

Как все-таки подвержено парусное судно воздействию неуправляемых сил океанской стихии! Бури, штормы и шквалы, разнохарактерные морские течения, дожди, снегопады, грозы, тропическая жара при полном штиле, частые и непредвиденные перемены ветров — все это ставит на пути парусника труднопреодолимые препятствия.

Иногда штиль сменяется вдруг неведомо откуда налетевшим шквалом, и ветер перестает быть союзником моряков, превращается во врага. Он вырывает из рук шкоты, норовит в бешенстве сорвать паруса и сломать рангоут. Ветер как бы настойчиво напоминает моряку: я — хозяин океана, ты передо мной бессилен!

Корабли, тяжко переваливаюсь с борта на борт, захлестываемые волной, прилагают колоссальные усилия, чтобы удержаться на плаву, не сбиться с курса, победить в неравной борьбе. И часто парусники возвращаются в порт с поломанными мачтами, разбитыми шлюпками. А другие навсегда остаются в океане…

Экипаж или гибнет вместе с кораблем, или оставляет его с мизерной надеждой на спасение… А парусник каким-то чудом сохраняет плавучесть, и его долго носит по всем морям и океанам.

И вот родилась легенда о Летучем Голландце. За столетия обезлюдевших, но удержавшихся на плаву кораблей оказалось в морях и океанах так много, что увидеть Летучего Голландца было немудрено. Рядом с легендой ходит и суеверие.

…Капитан голландского парусника Ван Страатен был осужден на вечное скитание по морям. В камзоле XVII века, прислонясь к мачте своего корабля, он носился по волнам без всякой цели и определенного курса. Встреча с ним предвещала гибель морякам…

И когда плавающих молчаливых призраков с жалкими обрывками парусины на мачтах стало очень много, люди вынуждены были заняться их уничтожением, чтобы не подвергать опасности столкновения с ними «живые» корабли. Летучих Голландцев сжигали или расстреливали из пушек военные эскадры.

Необычна судьба парусников, стоявших в Лиссабонской гавани в ноябре 1775 года. Утром океан внезапно отступил, гавань обсохла, и около трехсот кораблей легли на дно. Но вдруг тишина в гавани сменилась зловещим гулом, огромная водяная стена сразу заполнила ее. Большие трехмачтовики, поднятые со дна, как игрушечные кораблики, полетели на берег.

Так человечество узнало о цунами — гигантских перемещениях вод под воздействием подводных вулканических извержений. В 1883 году маленький островок Кракатау в Зондском проливе был почти разрушен землетрясением. Волна, поднятая им здесь, докатилась до берегов Африки, более чем за четыре тысячи пятьсот миль.

Беда, если корабль во время цунами окажется близ берега. Его спасение — в море, подальше от суши.

Ветры с бешеной скоростью мчатся над поверхностью океана, волны становятся длиннее и выше. Но вот ветер стихает, уменьшаются гребни волн, а сами они становятся более длинными и пологими. Это зыбь. Она долго сохраняется над большими глубинами и тоже представляет опасность для судов.

Вода удерживает корабль на плаву за счет давления на погруженный в нее корпус. Это сила плавучести. Если сила тяжести топит судно, то сила плавучести заставляет его всплывать. Так они уравновешивают друг друга. Не дай бог, если во время шторма на корабле переместится груз на один из бортов. Тогда нарушится остойчивость и судно потерпит бедствие или вовсе перевернется…

К счастью, клиперу «Поймай ветер» не грозили на этот раз ни шквал, ни буря, ни шторм, ни даже цунами или мертвая зыбь, расшатывающая корпус до трещин… Ему пришлось испытать штиль — то состояние, когда он, словно впаянный в водную гладь, повинуясь течениям, вместе с ними тихо передвигается то вправо, то влево, то назад, то вперед. Ощутимого сопротивления воды за кормой не было, и руль оказался совершенно бесполезен. Штиль этот привел капитана Кинга в уныние, усугубленное бессилием. Никакой двигательной силы, кроме парусов, не имелось, а они лишились ветра, висели на мачтах, как простыни на веревках в тихую погоду.

— Да, сэр, попали мы в непромокаемую, — сочувственно сказал Кингу боцман Ли, закуривая свою носогрейку. Он пыхнул дымом, пошел к борту и, послюнив палец, поднял его кверху. Ни малейшего дуновения!

Боцман тихонько и тоскливо засвистел, сложив губы трубочкой. В ответ послышался свист с бака, и со всех концов палубы стали свистеть матросы. Капитан Кинг иронически усмехнулся, но промолчал.

Таким способом дети моря пытались вызвать ветер. Но сколько ни свистели — не помогало. Оставалось еще одно радикальное средство, и боцман Ли призвал его на помощь:

— Эй, почешите там грот-мачту!

Мачту чесали в разных случаях жизни: в безветрие или по ночам, когда вахтенным мерещилась всякая чертовщина… Один из матросов с глубокомысленным видом подошел к ней и стал почесывать ее огромной корявой рукой с крепкими ногтями.

Результата никакого.

— Чеши хорошенько! — крикнул боцман.

Капитан не выдержал и расхохотался. Боцман обернулся к нему.

— Иногда, сэр, это помогает. Смеяться тут, простите, неуместно, — совершенно серьезно, с оттенком недовольства вымолвил он.

— Надо еще кашлянуть под корму. — Матрос-норвежец Янсен, который в начале плавания рассказывал про Клабаутерманна, пошел к гакаборту и, нагнувшись, громко кашлянул.

Шутки шутками, а хода нет. В чистом небе насмешливо сияло яркое солнце.

Капитан распорядился:

— Матросам отдыхать! Приводить себя в порядок. Можно помыться забортной водой…

— Есть, сэр! — ответил боцман. — Неплохо бы дать команде по порции рома…

— Хорошо. Дайте перед обедом, — разрешил капитан.

— Есть, сэр! — радостно повторил боцман и пошел вниз, чтобы сообщить морякам приятную для них весть.

Капитан, вооружившись зрительной трубой, поворачивался во все стороны и осматривал горизонт. Океан был тих и спокоен — ни рябинки на воде, ни облачка в небе. В полумиле от «Поймай ветер» так же безвольно и неуправляемо стоял, словно влитый в водную гладь, «Капитан Кук».

Можно было спустить шлюпку и съездить к Джеймсу, но ветер мог подняться в любую минуту.

Нет ничего более ненадежного и непостоянного, чем погода… «Некогда разъезжать по гостям, — решил Кинг. — Где же все-таки «Меченый Мавр»? Наконец далеко на зюйд-осте он увидел маленькую точку. Это и был его соперник. Кажется, Стоун исправил повреждения на мачтах и опять разодел свой клипер парусами, словно невесту. Но он тоже дрейфовал. И там, видимо, не было ветра…

4

Почему у клипера Дэниэла Кинга на всем пути от Тайваньского пролива до мыса Доброй Надежды ни разу не сломалось ни одно рангоутное дерево, а Гарри Стоун на «Меченом Мавре» дважды чинил стеньги и реи? Быть может, качество деревянной оснастки у него было хуже?

Возможно, и так. Поставщики рангоутного материала для постройки кораблей иной раз надували верфь, подсовывая ей мачты и реи со скрытыми изъянами. Но дело не только в этом.

Капитан Кинг, несмотря на его порывистость и склонность к риску, на привычку держать парусность постоянно на пределе, был все же и осторожен. Когда он видел, что дополнительные паруса ставить нельзя, не ставил их. Это имело значение. Но решающим был не только капитанский расчет.

Чем у́же корпус корабля и чем глаже его поверхность, тем меньше уходит энергии на преодоление сопротивления трения. У клипера «Поймай ветер» с днищем, обшитым листовой медью, такое сопротивление было меньше, чем у «Меченого Мавра», у которого на деревянной обшивке за время плавания образовались наросты из ракушек. А если меньше затрачивалось энергии на преодоление сопротивления, то корабль скользил быстрее и своим ходом уменьшал давление ветра на паруса и мачты.

* * *

Дрейф продолжался еще несколько дней, а затем слабые попутные и не очень попутные ветры восточных направлений помогли капитану Кингу добраться до 24 градуса южной широты. Здесь корабль был подхвачен постоянным пассатом и пошел с быстротой застоявшегося коня, вырвавшегося из денника.

На крыльях пассата, поставив все паруса вплоть до лиселей, клипер пересек южный тропик и стал приближаться к острову Св. Елены, оставив позади соперников. Юго-западное течение, огибавшее африканское побережье, помогало быстрому ходу.

Погода у тропиков стояла почему-то отнюдь не тропическая. Было довольно прохладно. После вахты матросам давали порцию рома. Этого напитка в запасе имелось предостаточно, если учесть, что капитан не очень-то стремился ублажать свой экипаж спиртным от самого Лондона.

Беспокоило Кинга то, что таяли запасы провианта и пресной воды. От долгого хранения в деревянных цистернах и бочках она стала приобретать дурной вкус.

Подсчитав запасы продуктов, Кинг решил ввести жесткую экономию. Старший кок спросил:

— Как еще экономить, сэр? Я и так негусто закладываю в котел. Не давать же матросам потаж! ^[41]

— Дело ваше, но до Лондона надо дотянуть во что бы то ни стало. Заходить в порты и пополнять запасы не придется. Не проигрывать же из-за этого гонку!

Кок вышел от капитана весьма озабоченным.

Книг распорядился урезать дневную выдачу продуктов на камбуз. Баталер сказал старшему коку, чтобы он поменьше расходовал и соли. Она тоже кончалась. Правда, суп из солонины солить почти не приходилось, но ведь надо было приготовлять еще и похлебку из гороха, маиса, а также кашу.

Однажды матросы в своих мисках обнаружили среди разваренной крупы маленьких морских угорьков и, возмутившись, послали на камбуз целуюделегацию.

— Ты, жирный кот, чем нас кормишь? Откуда в похлебке взялись дары моря?

— Это приправа, — попробовал отшутиться кок.

Но матросам было не до шуток.

— У тебя нет соли, и ты добавляешь в котел морскую воду! Знаем этот прием! Мы пожалуемся капитану.

— Ну нет соли. Что я поделаю? От морской воды не умрете, — отмахнулся от моряков старший кок.

Однако варить с добавкой забортной воды больше не стал, опасаясь матросских кулаков. Баталер выдал ему немного соли из запаса, оставленного на крайний случай. Пищу стали недосаливать. Моряки язвили но адресу кока, однако мирились с этим: раз нет соли — не родить же ее…

Но вскоре возмущение на клипере вспыхнуло с новой силой, когда в кубрик принесли мутное, с неприятным запахом варево. Почти никто не стал есть.

Ни увещевания боцмана, ни его угрозы не погасили недовольства, и пришлось пригласить капитана.

— В чем дело, ребята? — спросил Кинг.

Ему протянули миску с варевом.

— Вот, сэр, чем нас кормят! Мы работаем, как волы, а пища никуда не годится. С такой жратвы можно и ноги протянуть!

Капитан посмотрел, понюхал варево и отставил миску.

— Кока и баталера сюда! — приказал он.

Те прибежали сразу.

— Почему плохо кормите матросов? — вскинулся на них капитан. — Сейчас же приготовьте хороший суп, иначе вам несдобровать!

Кок и баталер растерянно переглянулись и вышли.

Часа через два на камбузе сварили новый обед. Подали суп из солонины, на второе — по куску свинины с кашей, и к ним по чарке рома.

Сытно пообедав, матросы пришли в благодушное настроение.

— Хороший у нас капитан! А кок с баталером — большие плуты!

— Устроить бы им темную!..

А капитан, вызвав к себе баталера, сказал ему:

— Не обижайся, Самвэл, за выговор, что я тебе сделал в кубрике. Матросам надо было заткнуть глотки. Еще взбунтуются и не полезут на мачты. Народ отпетый…

— Я все понимаю, сэр, но… как же нам быть дальше?

— Варите и дальше, экономя продукты. Только поменьше кладите в котел объедков, чтобы не воняло… Если матросы будут роптать, я опять вызову вас и начнем все сначала…

— Эта игра может плохо кончиться, сэр, — возразил баталер. — Они изобьют нас с коком!

— Пусть попробуют, — холодно отозвался Кинг.

Баталер вышел от капитана озадаченный. «Известное дело, — думал он. — Кинг всю вину валит на нас, а сам хочет остаться в глазах матросов воплощением справедливости. Нечистая игра!»

Но спорить с капитаном не приходилось.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Помощник капитана Эванс вел дневник, где записывал все, что казалось ему примечательным за время плавания. Сменившись с вахты, он отдыхал, пил чай, а потом, подвинув поближе свечу, развертывал тетрадь в клеенчатой обложке.

Вот некоторые из его записей.

«15  ф е в р а л я. У 18° южной широты встретили теплую погоду. Весь день было ясно. На небе ни облачка. Дул свежий пассат.

25  ф е в р а л я. На подходе к экватору погода стояла переменной. Тихие ветры и безветрие. То ясно, то облачно. Иногда горизонт на норде покрывался тучами. Было видно, как сверкают вдали молнии. Шли переменными галсами. Матросы целый день брасопили реи, стремясь поймать ветер. Ход судна был малый — узлов до восьми. Дэниэл Кинг нервничал, как барышня. «Капитан Кук» и «Меченый Мавр» шли позади, но нам все не удавалось оторваться от них на приличное расстояние.

28  ф е в р а л я. Прошли или, лучше сказать, нас протащило слабым ветром и попутным течением через экватор.

Расстояние между нами и клиперами Джеймса и Стоуна не уменьшается и не увеличивается. Они по-прежнему идут за кормой, первый в трех, второй в пяти милях от нас.

6  м а р т а. После перехода через экватор клипер шел переменными галсами. Приходилось ловить ветры, дувшие с разных румбов. Погода была ясная. Временами случались грозы.

Нам немножко повезло: попали в сильную струю северо-западного течения, и скорость хода возросла. «Капитан Кук» и «Меченый Мавр» далеко отстали, скрылись из виду. Увлекшись, Дэниэл приказал не менять направления, идти по течению. Но мы отклонились на запад. Я сказал ему об этом, и он, согласившись со мной, изменил курс. Мы опять приблизились к африканским берегам.

16  м а р т а. Ясно. Тихий ветер. Находились ок. 7° северной широты и 17° западной долготы. Ветер дул с норд-веста. Сильное течение склоняло клипер к берегу, и это не позволило нам долго править к северо-востоку. А курс другого галса вел в полосу дождей и штилей. Мы решили, сколько возможно, идти на норд-ост.

Здесь сильные течения стремятся к востоку. Они могут прибить корабль к берегу Африки.

«Капитан Кук» остался далеко позади. «Меченого Мавра» не видно. Неужели обошел нас? Капитан Стоун хорошо знает все течения в этих широтах и, возможно, решил изменить курс, нащупать одно из них западнее нас. Капитан Кинг опасается, что он поступит именно так.

22  м а р т а. Прошли острова Зеленого Мыса.

27  м а р т а. Море спокойно. Временами дует норд-ост ровно и умеренно. Так продолжалось около трех суток. Потом норд-ост затих — и опять маловетрие и штиль… Мы с капитаном Кингом и штурманом Тэйлором, собравшись в каюте, обсуждали положение и думали, как сократить путь и увеличить скорость.

«Капитан Кук» стал на две-три мили ближе к нам. «Меченого Мавра» по-прежнему не видать.

30  м а р т а. Район северо-восточнее Азорских островов. Ревущие сороковые… Начался сильный шторм. Бегу наверх помогать капитану…»

* * *

Знаменитое плетеное кресло капитана исчезло с палубы где-то на полпути между островами Зеленого Мыса и Азорскими. Надо заметить, что оно сослужило Кингу хорошую службу. В плавании по теплым морям и океанам капитан почти не расставался с ним. Привязанное за ножку тонким прочным тросом к металлической скобе, оно много дней было таким же традиционно необходимым предметом, как, скажем, подзорная труба или пуговица на синем капитанском мундире. При ровном ветре и хорошем ходе судна Кинг отдыхал и даже, откинувшись на спинку кресла, позволял себе вздремнуть под парусиновым тентом, выбеленным дождями и солнцем. Капитан со скучающим видом посиживал в нем и в штиль, с надеждой поглядывая на небо в ожидании ветра. И когда ветер приходил, он бодро вскакивал и, тотчас забыв о кресле, отдавал команды, нетерпеливо шагая по палубе и подкрепляя энергичные распоряжения не менее энергичными жестами и крепкими словечками. А в шторм он тем более забывал о кресле, и, предоставленное само себе, оно передвигалось по палубе, мокрое и никому не нужное. Не однажды волной его выбрасывало за планширь, и оно повисало у борта на тросе.

Тогда раздавался крик вахтенного:

— Кресло капитана Кинга за бортом!

Кто-нибудь из находившихся поблизости моряков тотчас вырывал его из цепких объятий волн, потянув сперва за трос, а потом за спинку, и водружал на прежнее место, и оно отдельно от капитана скользило туда-сюда по палубе.

А когда погода улучшалась, капитан вспоминал о кресле и садился в него перевести дух и дать отдых ногам.

Ночами, подвинув кресло к ближнему световому капу, Кинг иногда вглядывался в обозначения на морской карте.

В Северной Атлантике стало свежо, и сидеть в кресле уже не пришлось. Дэниэл Кинг, кутаясь в брезентовый дождевик, ходил по палубе, чтобы не зазябнуть.

Боцман отвязал кресло и унес его в каюту капитана. Теперь оно, изрядно потрепанное, стояло там в углу на заслуженном отдыхе.

Вслед за креслом убрали и тент, едва не превратившийся в лохмотья. Надобность и в нем отпала: отвесные палящие лучи солнца остались в южных широтах.

Теперь в Атлантике с постоянной облачностью, холодными ветрами и штормами и самому капитану иной раз впору было привязываться к рыму… Но он стоял на привычном месте непоколебимо, незыблемо, как вделанный в палубу кнехт.

Капитану рейс, а тем более гонка доставались нелегко. Он, и без того стройный, очень похудел, как бы усох. Скулы на загорелом лице заострились, на нижней губе от постоянного пребывания на ветру появилась кровоточащая трещинка, голос стал хриплым, и Кинг частенько смачивал горло глотком коньяка из фляжки. Мало что осталось от того красавца и щеголя, каким увидел Егор капитана в первый раз.

Да и сам Егор тоже изменился. От прежнего парня, откормленного молоком и пышными материнскими шаньгами, с румянцем во всю щеку, тоже ничего не осталось. Он похудел, оброс редкой шелковистой бородкой, лицо посмуглело, как у мулата или индейца из Перу. Руки покрылись жесткими мозолями, голубые глаза посветлели, словно повыцвели на солнце. И родная матушка его нипочем бы теперь не узнала.

Ревущие сороковые… Эти широты хорошо знакомы морякам, плавающим в Северной Атлантике, где теплый воздух с юга встречается с холодным, идущим от берегов Гренландии. Здесь возникают и распространяются циклоны. Они перемещаются со скоростью тридцать — сорок километров в час, сопровождаясь штормовыми ветрами с дождями, а зимой и снегопадами.

Когда клипер прошел Азорские острова, словно толпа диких пиратов, прущих на абордаж, на судно налетел сильный шторм с дождем.

— Все наверх! По местам стоять! — раздалось на палубе.

Матросы, выбежав из кубрика, заняли свои места у кофель-нагельных планок, где крепились почти все снасти от реев и парусов. Чтобы привести их к ветру, моряку не нужно было влезать на мачту, достаточно по указанию капитана или боцмана подтянуть нужный брас, правый или левый, в зависимости от галса судна, и закрепить конец узлом-восьмеркой на палубе. Отсюда поднимались и опускались реи, отдавались или подтягивались шкоты, здесь зарифливали верхние паруса, когда в свежий ветер надо было уменьшить их площадь. На мачты матросы лезли только тогда, когда требовалось отдавать (распускать) или убирать (закатывать на реи) паруса или что-то поправить в оснастке, чего нельзя было сделать с палубы.

У поднятого, работающего паруса все снасти можно было обтянуть только силой парусной вахты в семь-восемь человек.

Егор пошел на свое место у грот-мачты.

— Грот-бом-брамсель долой! Фор-бом-брамсель долой! — распоряжался капитан, поглубже нахлобучив фуражку, чтобы ее не сдуло ветром.

Егор, привычно ослабив петлю фала на планке, стал отдавать его, согласуя свои движения с работой товарищей, находившихся рядом. Ветер трепал полы куртки, захватывая дыхание, палуба уходила из-под ног. Крупный дождь хлестал по спине, по рукам. В заунывный вой ветра вплелся хриплый бас боцмана:

— Стоп! Крепи концы!

Кинг стоял, вцепившись рукой в леер — туго натянутый штормовой трос, и напряженно смотрел вверх.

— К бизани живо! — крикнул он.

Матросы побежали к бизань-мачте.

— Крюйс-бом-брамсель долой! — последовала команда.

Парусность быстро уменьшили. Теперь клипер шел курсом полный бакштаг с креном на левый борт. Предстояло по возможности выровнять крен, чтобы не зачерпнуть бортом воды. Капитан решил «увалиться», то есть, выведя корабль из бакштага, идти так, чтобы ветер безопасно дул прямо о корму.

— Рулевой! Идти фордевинд!

— Есть идти фордевинд!

Закончив работу на палубе, матросы спустились в кубрик.

Клипер повернул на северо-восток, направляясь к проливу Ла-Манш. Ветер снова стал попутным, и капитан, вызвав парусную вахту, решил опять поднять верхние паруса, прибавив ходу, хотя шторм продолжался.

Скорости заметно прибавилось. Паруса «Капитана Кука», идущего далеко позади, стали едва видны, а «Меченого Мавра» уже не видели несколько дней. Где он, что с ним никто не знал. Он мог плестись позади вне пределов видимости, а мог и следовать параллельным курсом и неожиданно «дать фору» Кингу.

Егор, сняв в кубрике мокрую куртку, сразу сел к столу, на котором уже были расставлены миски и лежали горки сухарей. Принесли обед. Майкл, как самый опытный в таком деле, стал разливать по мискам горячий, дымящийся суп, жонглируя половником, как фокусник.

Обед всем понравился. Суп был густой, наваристый, жареная свиная грудинка и вовсе удивила матросов.

— Ого! Откуда что берется! Давно ли варили потаж! — воскликнул норвежец Янсен, покачав удивленно головой. Его лицо до самых глаз заросло рыжеватой бородой.

— Капитан приберегал продукты к финишу, — сказал Майкл. — Чтобы мы резвее бегали по палубе и меньше спотыкались…

— Не мешало бы по стакану рома, — вздохнул итальянец Джузеппе. Он был тощ, как кромка кливера. Загар почему-то не тронул его лица, словно и не плавал этот моряк в тропиках.

— Ром, может быть, дадут вечером, когда уляжется шторм, — предположил Майкл, разгладив отросшие за время рейса усы с редкой сединкой. — Сейчас чарка тебя свалит с ног, не сможешь работать.

— Еще того не хватало, — проворчал итальянец.

Моряки угрюмо шутили. Вид у всех был очень усталый, одежда у них износилась, кое-где виднелись заплаты, положенные наспех толстыми неровными швами.

Поев, Егор сразу завалился на койку. Но вздремнуть ему не пришлось. Опять команда заставила всех подняться:

— К парусам!

Шторм стал стихать. Корабль вышел из него, прибавив парусов. Впереди, у горизонта, показался клочок чистого золотистого неба. Попутный северо-западный ветер подгонял клипер все ближе к берегам Англии. За кормой оставались тысячи пройденных миль и почти семь месяцев плавания.

Заметив, что паруса «Капитана Кука» позади стали расти, Кинг встревожился и, призвав на помощь все умение и знания, прибавил ходу судну умелой лавировкой в крутой бакштаг. Моряки, занятые работой, даже не заметили, как стало темнеть.

Не зря капитан Кинг накормил их сытным обедом из запасов, которые приберегал к последнему рывку…

2

Не очень приветливо встретил клипер и пролив Ла-Манш, именуемый еще Английским каналом. Уж, кажется, желанный причал был совсем рядом, при хорошем ходе «Поймай ветер» мог бы достигнуть устья Темзы часов за восемнадцать — двадцать. Но у мыса Лизард, куда подошли пасмурным апрельским утром, стоял сплошной туман. Ветер был настолько слаб, что корабль чуть заметно передвигался переменными галсами. «Капитан Кук», шедший в двух милях позади, почти в точности повторял маневры клипера капитана Кинга.

Туман рассеялся только к полудню, ветер подул от норд-оста, и теперь пришлось идти бейдевинд.

Моряки словно забыли о кубрике, почти все вышли на палубу и нетерпеливо смотрели по сторонам, желая поскорее увидеть берег.

Наконец с левого борта кто-то заметил Эдистонский маяк, что находился в десяти милях от входа в Плимутскую бухту. Матросы закричали: «Маяк! Маяк! Теперь уже близко!» — и стали шумно выражать свой восторг, с радостными восклицаниями обнимая друг друга. Этот взрыв восторга прервала команда капитана:

— По местам! Стоять у парусов!

Небольшая толпа бесконечно усталых, обросших, оборванных матросов сразу же растаяла…

Внешне на корабле все было как будто спокойно, но чем ближе становился конец пути, тем больше росло внутреннее напряжение всего экипажа. Каждый старался сдерживать себя, но это удавалось не всегда. Какая-то нервозность слышалась в командах капитана, в перебранках матросов, вспыхивавших чаще обычного по совершенно пустяковым причинам. Теперь, когда весь путь был почти пройден, когда уже в воздухе веяло близостью лондонских фабрик и доков, нельзя было сплоховать и допустить, чтобы «Капитан Кук», шедший по пятам, вырвался вперед.

Измученные и усталые матросы выбивались из сил, но действовали так слаженно, как никогда раньше, на лету схватывая распоряжения и мгновенно их исполняя.

Были поставлены все паруса. Капитан и рулевые бдительно следили, чтобы ни один из них не ослаб, а работал с наибольшей нагрузкой. Тот самый угол атаки ветра, который капитан когда-то изучал в штурманской школе, в эти часы имел особенно важное значение. Кажется, ему удавалось выжать из каждого прямого паруса, из каждого кливера все, что только было возможно при этом ветре.

Корабль быстро бежал вперед, мелкая водяная пыль от волн изморосью оседала на резной фигуре Аполлона, венчавшей форштевень. Навстречу своей славе или поражению шел корабль, пока еще было сказать трудно. Ближайший видимый противник — капитан Джеймс — был не менее опытен в мореходном искусстве, чем Дэниэл Кинг, и дерзости у него теперь, кажется, прибавилось, ибо и он осмелился увенчать свои фок- и грот-мачты трюмселями. «Капитан Кук» все больше наседал на соперника, стараясь вырвать у него лавры победителя.

О «Меченом Мавре» капитан Кинг теперь думал меньше всего. Было ясно, что у того опять непредвиденная задержка в пути и он, пожалуй, больше не соперник.

«Но как знать, как знать! — вдруг засомневался Дэниэл Кинг. — От Гарри Стоуна всего можно ожидать. Это невероятный сумасброд и азартный игрок… Может быть, и он делает сейчас свою последнюю ставку? А вдруг он прошел параллельным курсом возле берегов Франции? Но нет… вряд ли. Там, особенно у Нормандских островов, да и у Шербура, постоянный прибой, ветры капризны и переменчивы, словно избалованные женщины… Ближе к английскому побережью спокойнее. А тут «Меченым Мавром» пока не пахнет».

Если не случится чуда и Джеймс не обгонит «Поймай ветер», значит, капитан Кинг получит приз и станет, по крайней мере, на некоторое время национальным героем Великобритании…

Но что ждало на берегу его матросов?

Понятое дело, им хотелось поскорее ступить на твердую землю и промочить горло в кабачке. Те из моряков, кто имел и Англии родных и близких, жаждали долгожданных встреч. Ну а те, у кого не было ни жен, ни любимых, ни родственников, ни близких друзей? Все равно и те, совершенно одинокие люди, тоже хотели поскорее ступить на берег, хотя он их особенно и не ждал…

Не было в Лондоне ни родных, ни своего угла и у Майкла Кэва.

Еще в пути он как-то поведал Егору историю своей жизни. В Средней Англии отец Майкла имел небольшой клочок земли и держал овец. Мать умерла, когда Майкл был еще маленьким. Когда умер и отец, хозяином фермы стал единственный семнадцатилетний наследник. Однако вести хозяйство ему оказалось не под силу, и он по совету опытных людей сдал землю в аренду.

Аренда тор оказался нечестным человеком и обманным путем присвоил все имущество Майкла, оставив его ни с чем. Переехав на север, Майкл стал работать по найму. У него сохранилось отцовское ружье, и однажды он неосторожно пострелял дичь в лесу богатого сквайра. Охота там была запрещена. Его выслали из Англии в Австралию. Тогда действовал принятый в 1817 году закон, по которому людей, самовольно занимавшихся охотой в помещичьих лесах, высылали за океан. В Австралии Майкл был в батраках у скотовода, а затем нанялся матросом на судно, курсирующее из Мельбурна в Сидней, Там он проплавал три года, а после поступил в команду английского парусника и прибыл в Лондон. Тут он некоторое время жил под чужой фамилией, ночуя в ночлежных домах, пока были деньги. А когда они кончались, он снова нанимался на какой-нибудь корабль и уходил в море.

И сейчас Майклу предстояло, побыв на берегу, уходить в плавание — вероятнее всего, на этом же клипере. Родным домом для него стал матросский кубрик.

Егор, хотя и очень слабо знал английский, все же понял, что его товарищу круто не повезло в жизни. В России бы его назвали человеком без роду без племени. Он посоветовал Майклу:

— Тебе надо иметь жилье, завести семью…

Майкл только покачал головой в ответ.

— Я не имею права жить в Англии, Срок высылки не кончился. Как же я заведу дом и семью? Какая женщина согласится выйти замуж за бездомного бродягу? Да и годы уходят…

Положение Егора было несколько иным. По крайней мере, его не высылали из дома, он ушел по своей доброй воле. Теперь, осуществив свою мечту о плавании на чайном клипере, испытав себя на морях и океанах, он может со спокойной совестью вернуться домой.

Он строил планы на будущее: придет в Лондон, получит расчет, поселится в ночлежном доме и будет каждый день наведываться в порт — искать русский корабль. Купеческие парусники иногда ходят в Англию. Земляки возьмут его в команду — ведь он теперь опытный матрос, — парусник выйдет из Лондона, и через недельку-другую он будет в Архангельске.

Чего же проще?

* * *

Ветер наконец сменился на северо-западный, и ночью клипер пошел со скоростью до пятнадцати узлов к проливу Па-де-Кале. На корабле никто не спал, все находились на палубе. Матросы работали столь быстро и дружно, что капитан Кинг, обычно скуповатый на похвалу, счел нужным подбодрить экипаж:

— Молодцы, ребята! По приходе в Лондон я вдосталь угощу вас ромом!

Он нетерпеливо ходил по палубе, чаще обычного обращался к штурману и своему помощнику и бдительно следил за рулевыми. Ход у корабля был что надо, и у Кинга появилась уверенность, что «Капитан Кук» не сумеет обойти его клипер в последний момент.

На рассвете все молча столпились на корме и ахнули: корабль Джеймса был всего в полумиле от них.

Послышались поспешные команды, боцман забегал по палубе, подгоняя моряков окриками. Поставили все, что было можно, из оснастки, но интервал между клиперами не увеличился. Капитан Джеймс, видимо, решил взять реванш.

Однако вырваться вперед ему все же не удалось — времени не оставалось. «Капитан Кук» приблизился к корме клипера «Поймай ветер» на расстояние в четверть мили, когда на подходе к устью Темзы к борту корабля Кинга подвалил портовый катер. По трапу на палубу поднялись лоцман, два представителя компании, одновременно являющиеся и членами гоночного жюри, и репортеры известных лондонских газет «Тайм», «Ивнинг стандард» и «Санди таймс».

Капитан Кинг уже был одет в парадный сюртук. Лоцман с хронометром в руке засек время, и представители компании поздравили капитана Кинга и его экипаж с победой, репортеры засыпали его вопросами. Кинг, довольный, улыбающийся, чуточку растерянный, отвечал им.

Клипер «Поймай ветер» первым пришел в Англию с грузом чая и победил в гонке. Позади остались четырнадцать тысяч миль и девяносто три дня пути из Фучжоу в Лондон.

«Капитан Кук» пришел позже всего лишь на десять минут. Клипер «Меченый Мавр» задержался на три часа. Около острова Уайт он попал в жестокий шторм.

3

Гавань была полна народа. Огромные толпы заполнили пристань и прилегающие к ней улицы. Чтобы все получше увидеть, люди лезли на заборы, на крыши домов и пакгаузов. Они махали шляпами, платочками, зонтиками и кричали:

— Капитану Кингу — ура!..

— Капитану Джеймсу — ура!..

— Слава морякам Британии!..

— Слава героям океанов!

На причальной стенке, куда подошли клиперы «Поймай ветер» и «Капитан Кук», на флагштоке был поднят государственный флаг Великобритании. Сводный военный оркестр играл гимн, а потом марш. Под звуки марша капитан Кинг сошел на пристань.

— Качать капитана Кинга! — ревела толпа.

Тотчас к нему подбежали рослые молодые мужчины, взяли его на руки и принялись подкидывать в воздух. Модные лакированные капитанские туфли мелькали над головами лондонцев. Егор видел, как Кинг забавно взмахивал руками и неестественно и напряженно улыбался.

Потом Дэниэла Кинга бережно поставили на ноги, к нему подошли пожилые солидные джентльмены и вручили какой-то пакет, перевязанный шелковой синей лентой, и конверт с чеком на пятьдесят золотых фунтов — приз гонок. Молодые изящные леди поднесли победителю красивый букет цветов и расцеловали Кинга.

Не был забыт и капитан Джеймс. Ведь его клипер опоздал только на десять минут! Джеймсу тоже вручили пакет, цветы, но конверта с чеком ему не дали по вполне понятной причине. Джеймс, высокий, стройного вида моряк с черными бакенбардами, в парадном сюртуке, тоже испытал «качку» на берегу и заслужил немалую долю восторгов толпы.

Потом с клиперов на причал стали сходить матросы. Им рукоплескали, бросали цветы, пожимали руки. Наиболее отважные англичанки обнимали и целовали заросших бородами морских скитальцев.

Едва Егор ступил на причал, как и его вдруг подхватили крепкие руки и стали подкидывать вверх, словно баскетбольный мяч. А когда его поставили на ноги, он не сразу пришел в себя от смущения. Тут же к нему подбежали две бойкие мисс, сунули ему в руки букетик и, пытаясь расцеловать его, обслюнявили ему щеки и подбородок. Причиной такого повышенного внимания была, конечно, молодость Егора. Какие-то мужчины во фраках совали ему монеты: дескать, выпей в кабачке рому за успех своего капитана клипера и за наше здоровье! Они, конечно, не могли предполагать, что он русский, и принимали его за чистокровного британца. Но, по правде сказать, и Егор тоже кое-что прибавил к славе английского парусного флота в этом долгом и непривычном для него плавании с таким блистательным концом.

Газеты и модные журналы печатали на первых страницах портреты Кинга, Джеймса и Стоуна и восторженные статьи о высоких мореходных качествах клиперов. В газетах и журналах можно было получить исчерпывающие сведения о капитанах: Кингу тридцать два года, он пока еще холост, но его ждет невеста; Джеймсу тридцать семь лет, дома его ждут любящая супруга и двое детей. Кинг любит играть в теннис, Джеймс предпочитает крокет. Любимое кушанье капитана Кинга — куриная печенка на вертеле, а Джеймс обожает угря с зеленым соусом. Уже и в меню ресторанов немедленно были введены куриная печенка Кинга и угорь с зеленым соусом Джеймса…

О капитане «Меченого Мавра» Стоуне сообщалось, что он холостяк, причем убежденный, на досуге занимается конным спортом, коллекционирует песочные часы и старинное холодное оружие, из кушаний предпочитает бифштекс с кровью, а из напитков — кипрское белое вино.

Публиковали газеты и сведения о пари, заключенных во время гонки: мистер Стирлинг, банковский служащий, ставил на «Поймай ветер» и выиграл триста фунтов. Мистер Дэвид Пул, фабрикант, тоже ставил на клипер Кинга и выиграл триста пятьдесят фунтов. Мистер Голдинг, владелец фешенебельного отеля «Огни Темзы», делал ставку на «Меченого Мавра» и проиграл шестьсот фунтов…

«Меченый Мавр» прибыл тремя часами позже, но толпа на берегу не расходилась до его прибытия.

Вечером капитан Кинг с Эвансом и Тэйлором уехали на банкет, который давал председатель компании в честь капитанов клиперов. Моряки под началом боцмана Ли остались на корабле. Для них на камбузе приготовили плотный ужин из свежих продуктов. Кинг сдержал свое слово и выставил матросам два бочонка рома. Пир продолжался за полночь.

Утром вернулись Кинг с помощником и штурманом, и корабль пошел под разгрузку, продолжавшуюся двое суток. После разгрузки явился кассир компании, выдал матросам жалованье, и тогда их отпустили на берег.

Егор получил расчет и, как ни уговаривали его боцман Ли и Фред остаться на корабле, забрал свой узелок и отправился в ночлежный лом. Майкл решил и дальше плавать на клипере, который должен был отправиться в Австралию. Егор тепло распрощался с товарищем.

Выйдя на пристань, Егор почувствовал себя опять одиноким. «Домой! Скорее домой, в родной Архангельск! — решил он. — Наплавался досыта!»

Тот же меланхолического вида пожилой конторщик, который устраивал Егора на ночлег прошлым летом, спросил у него паспорт. Егор растерялся: в тот раз паспорта у него не спрашивали. Что же делать? У него сохранилась справка капитана «Пассата», и он предъявил ее вместо паспорта. Справка была порядком измята, истерта. Конторщик ознакомился с ней, пожал плечами. Ему нужен был паспорт. Егор, вспомнив русскую пословицу «Не подмажешь — не поедешь», положил перед ним пять шиллингов. Конторщик закрыл монету толстой книгой и глянул на клиента уже приветливей. Он вписал имя Джорджа Пойндексера в эту книгу и отвел ему койку в той же комнате, только в другом углу.

Почувствовав усталость, Егор прилег, незаметно уснул и проснулся только на следующий день. Спохватившись, он проверил, на месте ли узелок и деньги, полученные за рейс. Узелок был на месте, деньги тоже. Он запрятал их подальше.

Наученный горьким опытом, он взял с собой узелок и отправился искать цирюльню, чтобы побрить свой пушок и подстричься на аглицкий манер. Потом пообедал в таверне и пошел в порт.

В порту было довольно оживленно. К причалам подходили парусники и паровые суда с высокими, отчаянно дымившими трубами. Пахло угольной копотью. От торжественной встречи клиперов на пристани остались кое-где клочки бумаги и втоптанные в грязь цветы. Уборщики в фартуках подметали пристань. Моросил дождик, и было холодно. С кораблей шли моряки в плащах и клеенчатых штормовках.

Егор долго бродил тут, надеясь найти русский парусник, спрашивал о нем моряков, но те только руками разводили, ничего не зная. И тут Егор вспомнил, что по времени года русских кораблей здесь быть не должно. Ведь на дворе стоял апрель. Белое море и Северная Двина скованы льдом. Дома весна еще только начиналась! Русские суда можно было в лучшем случае ожидать в конце мая, июне, и то, если ледоход будет ранний. Стало быть, Егору придется месяца два провести в Англии…

Он затосковал…

Делать нечего. Придется искать работу в порту. Быть может, удастся устроиться грузчиком… Надежды на скорое возвращение рухнули.

Опустив голову, Егор тихо брел по узенькой портовой улочке. И тут совершенно неожиданно увидел норвежца Янсена. Крепкий, коренастый и бодрый, он шел ему навстречу с матросским сундучком в руке.

— Хэлло, Пойндексер! — окликнул Янсен. — Ты что тут бродишь, опустив голову? Чего потерял?

Егор обрадовался встрече.

— Да вот… ходил искал парусник из России, — ответил он. — И вспомнил, что рано… Лед стоит на море Студеном…

— Это верно. Там лед еще не вышел, — согласился Янсен. — А тебе, видно, домой хочется?

— Еще как хочется! — вздохнул Егор.

— Где ты ночевал?

— В ночлежном доме.

— Идем со мной на шхуну.

— На какую шхуну? — полюбопытствовал Егор.

— Норвежская шхуна «Тира» позавчера пришла из Бергена. Я попробую договориться с капитаном Роллоном, чтобы он взял и тебя.

— Куда взял? — с живостью спросил Егор.

— В Норвегию. Куда же еще? Оттуда тебе легче будет попасть в Россию. К нам русские корабли ходят чаще. В Лондоне тебе придется ждать полгода, а может, и больше. А у нас ты поживешь с месячишко и уйдешь с первым судном, русским или норвежским, тебе ведь все равно. Лишь бы домой попасть.

— Ой, Янсен, как это ловко ты придумал! — Егор прямо-таки засветился весь от радости. — Ты, значит, ушел с клипера?

— Ушел. Немного подзаработал, чего ж еще? Я тоже не был дома почти два года. Болтаюсь черт знает где… Жена уж, верно, про меня забыла… Тебе в ночлежку не надо заходить?

— За койку я заплатил вперед, вещи с собой в этом узелке.

— Надо тебе завести сундучок. Что ты, как баба, с узелком таскаешься?

— Да вот не завел себе сундучка…

— Ну ничего. В Бергене я тебе дам хороший сундучок. У меня дома есть. Идем на шхуну!

— Идем!

Пока они шли, Янсен продолжал разговор по-английски:

— А тот, Кэв, что ли? Ну, Майкл… Он — англичанин? Ты ведь с ним дружил. Он остался на клипере?

— Он собирается плыть в Австралию с капитаном Кингом, — ответил Егор. — Хороший мужик. Жаль было с ним расставаться. Добрый…

— Только страховидный… Нос у него этакой блямбой!

— Нос — это не важно. Человек хороший.

— Пойдем поживей. Вон, видишь, у стенки стоит наша «Тира»?

— А что значит «Тира»?

— Судовладелец назвал шхуну именем своей дочери.

— А-а…

Шхуна «Тира» была невелика, оснастку имела гафельную ^[42]. Ее округлые деревянные бока были хорошо просмолены, на палубе со скучающим видом расхаживал вахтенный. Егор и Янсен спустились в каюту капитана.

Там у столика сидел широкоплечий светловолосый мужчина в толстом шерстяном свитере. Он курил трубку с длинным прямым чубуком.

— Я вернулся, господин Роллон, — сказал Янсен.

Господин Роллон вынул трубку изо рта, выпустил струйку дыма и только тогда ответил:

— Вижу.

— Я ходил за сундучком. Теперь больше ничто не связывает меня с Лондоном.

— Тоже вижу.

— Пришел я не один…

— И это вижу.

— Я привел русского парня. Он — архангельский матрос.

— Матрос? О!..

Капитан опять сунул трубку в рот и потянул ее, от чего на щеках его образовались углубления. Он вынул трубку изо рта, углубления расправились, и дым заструился вверх, к закопченному потолку.

— Он хочет домой, — продолжал Янсен. — Из Норвегии в Архангельск попасть легче, чем из Лондона.

— Вижу, что хочет. А что он делал в Англии?

— Плавал на клипере вместе со мной.

— На клипере? О!..

— Возьмите его, господин Роллон! Это крепкий, работящий парень. Я за него ручаюсь.

— А кто поручится за тебя? — Рука капитана с трубкой лениво сделала зигзаг в воздухе, как бы выписав вопросительный знак.

— Ну… — замялся Янсен. — За себя я могу поручиться только сам…

— Этого мало.

— Но вы же знаете меня, господин Роллон! Я ведь из Бергена.

— Знаю.

— Я думаю, этого достаточно.

— Достаточно? О!.. — Капитан с сомнением покачал головой.

— Я поручусь за Янсена! — вдруг выпалил Егор.

Капитан уставился на него с недоумением, потом захохотал.

— Интересно! Он поручается за Янсена, Янсен за него. Круговая порука! Оба птицы перелетные… О!.. Мне становится весело… — Роллон опять посмотрел на Егора. — И сундучка у тебя нет. Какой же ты матрос без сундучка?

— Но он ходил на клипере! — вступился за Егора Янсен.

— Знаю. Но раз без сундучка, значит, не моряк. На клипере может плавать и просто пассажир…

— Он работал с парусами не хуже других.

— С парусами? О!..

Беседа в таком роде продолжалась еще минут пять. Янсен старался убедить капитана, что оба они с Егором славные парни и бывалые матросы. Капитан Роллон не верил или не очень верил этому и на каждую фразу Янсена отвечал неопределенными междометиями. Наконец он выбил пепел из трубки в бронзовую пепельницу и медленно поднялся из-за стола. Подумал, подошел к ним и, положив руки им на плечи, сдвинул их так, что Янсен и Егор чуть не стукнулись головами.

— Ладно. Беру обоих. Выходим завтра в полдень. Только, смотрите, не пьянствовать! А то… — Роллон сделал красноречивый жест, означающим, что, если матросы закутят, он немедленно выставит их со шхуны.

— Как можно! — воскликнул Янсен.

— Ну ладно, — расхохотался капитан. — Идите к боцману… поручители! Он отведет вам места в кубрике.

4

Шхуна «Тира», небольшое частновладельческое судно, отбыла с грузом товаров из Лондона ровно в полдень следующего дня. Егор, как и Янсен, шел матросом, работал у парусов, прибирал на палубе.

В ту пору в Северном море стояли туманы, облачность была низкой и для солнца почти непробиваемой. Часто выпадали дожди. Вначале дули слабые западные, а потом, дальше к северу, северо-восточные ветры.

Дважды на пути из Лондона в Берген «Тира» попадала в шторм. Для такого маленького судна штормы представляли большую опасность, но остойчивость у шхуны была великолепная. Пузатый округлый корпус позволял ей отлично держаться на волне, хотя и швыряло ее, как поплавок, во все стороны. Качка была неимоверной, волны перекатывались через палубу. Егор, уж, кажется, немало повидавший штормов в Атлантическом и Индийском океанах, здесь едва удерживался на ногах, его сильно мутило. Однако он крепился и не подавал вида, что еле-еле переносит качку. Янсен подтрунивал над ним:

— Это тебе не на клипере «Поймай ветер»!

А шторм все бушевал, и в кубрике стало душно от того, что люки были задраены.

Как бы там ни было, шхуна «Тира» под управлением невозмутимого Роллона благополучно пришла в Берген, и Егор, поблагодарив капитана, сошел вместе с Янсеном на берег.

Янсен привел его к себе на окраину города, в небольшой старинный домик с очагом посреди кухни. Жена его, рослая голубоглазая норвежка, конечно, обрадовалась супругу, который вернулся-таки в родные края с приличной суммой заработанных денег. Она приняла и русского матроса, хотя и без особого восторга, но вполне гостеприимно.

У Янсена было много детей. Егор пытался их сосчитать, но они постоянно выбегали на улицу, возвращались и опять убегали, и он сбивался со счета: то ли семеро, то ли восьмеро…

Норвежец сдержал слово, дал Егору старенький, но крепкий, аккуратно сработанный сундучок, и Егор переложил в него скромные пожитки и подарки, купленные в Лондоне перед отплытием.

Русские корабли в Бергене бывали редко, они чаще приходили в порт Варде на полуострове Варангер, и Янсен устроил Егора на рыбацкую шхуну, шедшую в Баренцево море за треской и палтусом. В Варде Егор стал поджидать русские купеческие парусники. Но было еще рано, навигация в Белом море не началась. Он снял угол у одинокой пожилой норвежки и стал работать в рыбном порту, разгружать парусники, приходившие с уловом сельди. Каждый вечер он обходил все шхуны, стоявшие у пристани, в надежде увидеть русский корабль.

И вот однажды, уже в июне, когда началось мягкое скандинавское лето с белыми ночами, под вечер к причалу подошла на буксире за лоцманским катером шхуна из Архангельска. Еще издали Егор увидел на борту знакомое название «Тамица».

С каким нетерпением он ждал, когда она ошвартуется у причала, с какой радостью глядел во все глаза, как русские мужики разгуливали по палубе в сапогах, овчинных безрукавках и треухах! Его слух приятно ласкала родная архангельская речь:

— Эй, Петруха! Какого лешего копаешься там? Спишь на ходу, язви тебя в печенку!

Эти «ласковые» слова, несомненно, принадлежали хозяину, который сам водил судно. А вот и он появился на палубе, в поддевке, в начищенных сапогах-вытяжках, в картузе, и направился к сходням.

— Вахтенным в оба глядеть! На судно никого не пущать! Я иду к портовому начальству… Эй, Петруха! Да што ты, в самом-то деле? Долго я ждать-то буду?

Из люка вылез огромный матрос в бахилах, перехваченных под коленями ремешками, в чуйке и поярковой шляпе, с небольшой кожаной сумкой в руке. Это, видимо, и был тот самый Петруха. Он за торопился к хозяину, и оба они сошли на пристань. Егор нетерпеливо приблизился к ним.

— Здорово, земляки!

Хозяин резко остановился, будто споткнулся, воззрился на Егора с удивлением. Егор, конечно, узнал это доброе мужицкое лицо с крупным носом и спокойными серыми глазами.

— Эт-то што ишо за земляк выискался? Откудова? Кто таков?

Егор с нескрываемой радостью одним духом выпалил:

— Да Егор я, Пустошный. Неужели не узнаете?

— Его-о-ор? Пустошный? — протянул хозяин изумленно. — Не тот ли Егор, который ко мне в команду просился прошлым летом?

— Он самый.

— Ну, здравствуй, Егор. — Хозяин снисходительно подал руку. — Ушел-таки в море? Наплавался?

— Наплавался… досыта…

— Вот дьявол! Ну не дьявол ли? Экой настойчивой! Дед не пускал, а он ушел… Гли-ко ты. Нет, ты глянь, Петруха, ведь ушел… Ну и ну! — восторженно говорил хозяин шхуны, с любопытством оглядывая Егора с головы до ног. — Гли-ко, и одет по-иноземному: башмаки, штаны заморские, шапчонка с шишечкой… Черен, словно грач. Неужто по южным морям скитался?

— Плавал на чайном клипере в Китай, — не без гордости ответил Егор. — Из Лондона.

— А в Лондон как попал?

— Со Смоляной пристани на английском барке.

— Во как! Видали наших? — обратился хозяин опять к Петрухе.

Тот согласно и уважительно кивнул, глядя на Егора с любопытством.

— Ну дак што, домой хошь или как? — спросил хозяин.

— Домой! Так хочется, что слов не нахожу… До слез хочется.

— Ладно. Теперь-то я тебя, пожалуй, возьму. Дед, поди, заждался! Небось слезы проливает старый. Пропал внук! Погоди, а хвоста за тобой нету? С властями здешними в ладах? Не провинился ли чем?

— Нету, дяденька, хвоста. Ничем не провинился. На пристани робил, вас поджидая…

— Н-ну, ладно, коли так. А дед-то, поди, истосковался, — повторил хозяин. — Хошь ты и на клипере ходил, и аглицкие штаны носишь, а все же он тя за уши надерет!

— Пущай дерет. Мне будет только приятно…

— Ладно. Мы отплываем денька через три. Разгрузимся, погрузимся и подымем паруса. Приходи.

— Спасибо… А как вас звать-величать? — поинтересовался Егор.

— Звать меня Митрием, по отчеству Евсеевич. А фамилия известна — Куроптев.

— Спасибо. Можно ли сегодня прийти к вам? Мне уж тут больно надоело…

— Ну ладно, приходи и сегодня. Место в кубрике найдется. Русских щец похлебаешь, про путешествия свои расскажешь. Люблю я слушать про путешествия. И сам, как видишь, путешествую…

5

Ровно через неделю на русской шхуне «Тамица» Егор скоренько добежал до Архангельска.

Хозяин судна Дмитрий Евсеевич Куроптев счел нужным сам доставить путешественника к деду: то ли опасался, что Егор снова куда-нибудь исчезнет, то ли ему просто хотелось порадовать Зосиму Иринеевича. Впрочем, у него нашлось к парусному мастеру и дело.

— Мне надобно заказать новый грот. Старый-то поистрепался. Поедем вместе, — сказал он Егору, когда шхуна стала на якорь.

Дмитрий Евсеевич нанял на берегу подводу, погрузил на нее две штуки парусного полотна.

Всю дорогу Егор молчал и с любопытством смотрел на родной город. В нем все как будто оставалось по-старому. Все так же сверкали маковки церквей. На пристани было шумно и суетно — грузились суда. От складов на подводах везли мешки с зерном и мукой, бочки с рыбой, тюки с разными товарами. На Троицком проспекте взад и вперед катили извозчичьи пролетки. Губернские дамы, разодетые в пух и прах, шли по ярко освещенной солнцем мостовой под разноцветными зонтиками, чтобы уберечь от загара «томную бледность лиц». Дворники, в фартуках, с цигарками на губе, подметали тротуар широкими метлами. Матросы на ходу подшучивали над девушками, любезничали, пытались назначать свидания. Мастеровые, крестьяне из окрестных деревень спешили по своим делам; в пролетках важно восседали гарнизонные пехотные и морские офицеры да чиновники.

Телега пересчитала колесами деревянный настил Кузнечевского моста и втянулась в узкие соломбальские улочки.

Вот наконец и дедовский дом.

Зосима Иринеевич приметил в окно, что по проулку мягко катится по траве чья-то телега. Он вгляделся получше в людей, которые ехали, признал внука и засуетился, заходил по избе, спотыкаясь от радости о разные предметы. Вспомнив о вожжах, давно приготовленных для такой встречи, торопливо снял их с деревянного штыря и вышел на крылечко.

Егор, увидев деда, несразу заметил зажатые у него под мышкой ременные вожжи. Он смотрел в лицо Зосимы Иринеевича, примечая, не очень ли он постарел, здоров ли… А дед уже размахивал вожжами:

— А ну иди сюды, такой-сякой! Я тя попотчую!

Строптивость в характере деда осталась прежней. Но что-то надорвалось в его старом сердце, и он, выронив вожжи, засеменил к телеге. Егор соскочил с нее и кинулся к Зосиме Иринеевичу, намереваясь заключить его в объятия. Но дед опередил его, вцепился обеими руками в уши внука и стал пребольно тянуть их к себе. Целуя Егора, он тыкался сивой бородой ему в лицо, не выпуская, однако, ушей из цепких пальцев. По щекам у него текли слезы, но дед все равно мял Егоровы уши. Тому было больно, но он терпел…

— Вернулся-таки! Вспомнил, что есть у тя дед! Ах, такой-сякой!

Дед наконец выпустил уши, и они зарделись на солнце, как петушиные гребешки.

— Прости, дедушко, что я самоходом ушел… Прости! — Егор опустился на колени.

— Да чего уж там… Чего уж там… Вернулся, и ладно.

С крыльца, смеясь, кричал Акиндин:

— А вожжи-то, Зосима Иринеевич! Забыл про вожжи-то?

— Да ладно уж, — радостно сказал дед, махнув рукой.

Хозяин «Тамицы», наблюдая эту сцену, хохотал:

— Я еще в Варде говорил, что дед непременно тебе уши надерет! Так оно и вышло. Гли-ко, горят, как маков цвет!

Дед позволил Егору встать с колен и обнять себя. Егор от всей души сделал это и троекратно расцеловал деда. Тот заметил:

— Ишь силы накопил! Что медведь. Женить пора. Крепко на якорь посажу, штобы боле не бегал! Где побывал-то?..

— Во многих морях-океанах, в разных странах побывал, дедушко. Расскажу после…

Акиндин, приковыляв к ним, широко раскинул руки и тоже стал обниматься. Серьга блестела на солнышке.

— Молодец! Моряк! — хвалил он Егора.

Услышав шум во дворе, с огорода прибежала мать — она там окучивала картошку. Увидев сына, вся расцвела и бросилась к нему:

— Что же ты, Егорушко, ни письмеца не прислал, ни депеши какой… Только одну записочку и оставил… У меня все сердце изболелось!

— Прости, матушка. Море меня позвало.

— Море-то позвало, да хоть бы весточку подал!

Скрипнула тихонько калитка, по проулку легко бежала к избе, не таясь, не скрывая радости, Катя, лоцманская дочь. Она, подождав, когда придет ее черед, обвила тонкими руками его шею и поцеловала прямо в губы, а потом вдруг застеснялась, отпрянула в сторону и закрыла глаза рукавом. Дед заметил восторженно:

— Вижу, невеста есть. Посажу на якорь, посажу! Никуды боле не уйдешь!

В тот день в доме Пустошных было весело. Зосима Иринеевич пригласил всех на обед по случаю возвращения внука из дальнего плавания. Парусные мастера прервали работу и сели за стол. Дед не отпустил без угощенья и хозяина «Тамицы» Куроптева. Не обошли приглашением и Катю, которая подросла и заметно похорошела. Егор не сводил с нее глаз.

Он был, конечно, в центре внимания. Не торопясь, по порядку рассказывал о своих странствиях, начав с того, как рано утром убежал из дому на пристань…

Он рассказал о первом для него шторме на «Пассате», о капитане Стронге, о Лондоне, о том, как попал на клипер и ушел в дальний рейс; как трудно ему порой приходилось в этом плавании и как он все трудности перенес и почувствовал себя настоящим матросом. Не умолчал и об испанце, умершем от лихорадки, и о том, как во время шторма упал в море голландец, как Егор пытался помочь ему, спустить шлюпку, но это не удалось…

Дед слушал и покачивал головой.

— Вот ведь как! Жизнь человеческая там и в грош не ставится! Слава богу, что с тобой, Егор, ничего не приключилось.

— Со мной-то не приключилось, А вот другим матросам, что мыкаются по морям, живут без роду без племени, иной раз трудновато приходится, — говорил Егор.

Дед уже больше не осуждал его, а, наоборот, гордился внуком и все повторял:

— Хороший у меня внук вырос! К морю очень привержен. Кровь наших дедов-мореходов в нем шибко играет.

Все были довольны возвращением Егора. За время плавания он возмужал, раздался в плечах. Дед, окончательно подобрев, сказал:

— Вижу, мужиком стал! Принимай теперь парусную. А я на покой. С меня хватит. Отдыхать буду. В церковь ходить да на печи полеживать.

— Твоя воля, дедушко, — согласился Егор.

— А я так думаю: парусам скоро придет конец, — бухнул слегка захмелевший Акиндин. — Теперь паровые суда станут по морям ходить. Ты, Егор, вовремя смотался на клипер. Поймал за хвост вчерашний день…

Егор задумался, полуприкрыл глаза светлыми ресницами, и отчетливо, ярко в памяти его всплыл красавец клипер при полной оснастке, бегущий по шумным волнам теплого южного моря. Ему стало грустно: «Неужто парусники переведутся».

И, словно угадав его мысли, Куроптев степенно возразил:

— На наш век хватит и парусов.

Возражать ему никто не стал, и Егор повеселел.

Пока у Зосимы Иринеевича угощались да слушали Егора, голосистые соломбалки, копавшиеся на огородах в грядках, передавали друг другу очередную новость:

— Егорко Пустошный домой воротилсе!

— Не Зосимы ли внук?

— Он самой.

— А откуль воротилсе-то?

— В Англии был…

— Значит, аглицкой странник?

— Выходит, так.

— Аглицкой Егор…

— Аглицкой! Истинно так. Был Ваня Датской, Сенька Норвецкой, Тимоха Кольской, а этот — Аглицкой.

С тех пор и стали его называть: «Аглицкой Егор».

А про Катю, когда он женился, говорили: «Аглицкого Егора жонка».

В. Гуд ПИСЬМО

Н. Ильин * * *

Н. Байбаков УТРО НА РЕЙДЕ

ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ

М. Лукив * * *

Виктор Федотов ПРОТОКА Рассказ

В последние дни старик слегка прихворнул, но не переставал каждый вечер, к приходу катера, отправляться на пристань. Грузный, плотный в кости, он поднимался с дивана, положив на столик очки и книгу о военных моряках, которую читал уже не раз за последние месяцы, натягивал поверх тельняшки отслуживший все сроки китель, оправлял пышную, с густой проседью бороду.

— Опять на пристань? — как бы невзначай спрашивала Марья Семеновна, хотя знала, что идти ему больше некуда и незачем. — Да ведь сам прибежит Василий, коли приедет этим пароходом. Чай, к дому дорогу знает: народился, вырос тут. — Поднимала озабоченный, печальный взгляд на мужа, спицы замирали в руках у нее. — Лежал бы уж…

— На пирс пройдусь, — хмурясь, отвечал старик. Он не выносил, когда жена пирс называла пристанью, а катер — пароходом, который не придет, а приедет. — Может, и явится сегодня Василий. Встречу.

— Ну, не сердись, сходи потихоньку, — спохватывалась Марья Семеновна, жалея, что опять обронила неугодные ему слова-названия. Поправлялась: — Сходи на свой пирс, может, и вправду придет с этим катером.

Старики Анисимовы ждали в гости сына Василия, капитана третьего ранга, командира эскадренного миноносца «Ретивый»: недавно получили от него весточку, что скоро, возможно, ненадолго заглянет. Теперь ожидание сына стало для них главной заботой…

Старик шел вдоль протоки, увязая по щиколотки в песке, к сиротливо прижавшейся к пологому берегу пристани — сшитому из широких досок и шатких поручней настилу. Здесь швартовался на несколько минут небольшой катерок, заглядывавший сюда, в село Привольное, один раз в сутки. Старик и сам сознавал, ну, какой это, на самом деле, пирс? Однако пристанью называть его оказывался даже про себя. «Пускай, — считал, — остается все так, как было прежде, во времена флотской военной службы». Обычно, встречая и провожая катер, он ревниво следил, как подавались и отдавались швартовые, бывал хмур, если выходило что не так, и светлел лицом при добром исполнении маневра…

Протока была неширока — метров до ста. До полкабельтова, считал старик. Ветер с верховьев реки гнал по ней желтовато-мутную воду в лиман и еще дальше, к морю, и течение от этого, и без того быстрое, вроде бы еще больше убыстрялось. Закатное осеннее солнце нежаркой латунью обрызгивало рябоватую поверхность, она принимала под его лучами почти лимонный оттенок, а зеленый кустарник на противоположном берегу становился как бы еще гуще и темнее.

Лет пятнадцать назад, когда ниже по течению углубили перекат, мешавший судоходству, и пустили по ней самоходные баржи, он вечерами выходил на шлюпке зажигать бакены, обозначавшие фарватер. Но вот уж года четыре, как перестали ходить тут и эти баржи, — протока вовсе обмелела, будто кто-то жадно отпивал из нее воду, и теперь пропускала через себя к лиману лишь катера местных линий да колхозные рыболовецкие сейнеры.

Старик знал эту протоку с самой зыбки. Тут, на Гнилой косе, родился он и вырос. Он даже застал те времена, когда их село называлось Гнилуши, а не Привольное, как теперь. А шло такое название от того, что все здесь прогнивало насквозь: до самой революции на косе шли соляные разработки. Те времена он не помнил, но осталось в памяти, как еще до призыва на военную флотскую службу, в тридцать шестом году, плавал он юнгой, а затем матросом на трехмачтовом паруснике с экзотическим названием «Любимец моря». Трудные то были времена, но в то же время веселые, потому как молодость кипела задором, силой, неумолимой тягой к морским просторам, к дальним плаваниям.

И еще одним выделялись Гнилуши среди других сел и деревень, разбросанных по берегам могучей реки: здесь жили и трудились потомственные моряки, отсюда призывали служить только на флот. И было бы величайшей обидой для всех сельчан, если бы кого-то направили в сухопутные части. Так повелось издавна.

Старик приходил и садился возле пристани, поглядывал вверх по течению, откуда должен скоро показаться катер. Придет ли на нем Василий? Вот уж неделя минула, как получили они от Василия письмо, и каждый вечер приходил сюда старик ждать. Катер появлялся вовремя, но сына все не было. Старик не обижался на него, понимал: служба.

Легкий ветерок слегка дымил песчаной пылью, сдувал ее в протоку, мутил. Старик задумчиво глядел на густо замутненную у берега воду: жаль, очень ему было жаль, что год от году мелеет родная с самого детства протока, и выходило так, будто с ее обмелением все больше укорачивается и его собственная жизнь — словно они рядом идут… Нет, он не жалел о прожитом, все, считал, было в нем к месту и по делу, и все же такие вот думы являлись ему именно тогда, когда в неторопливом размышлении глядел на спешившую к лиману и дальше к морю желтовато-мутную рябую воду. Старик знал: если бы вдруг невзначай углубили протоку — нынешней технике такое вполне по плечу, — сделали бы ее опять судоходной, как прежде, жизни ему от этого не прибавилось бы, но все-таки ему хотелось, чтобы ее углубили и чтобы пошли по ней опять различные суда и баржи. А еще лучше — боевые корабли, на которые он мог бы любоваться долгими часами вот с этого самого берега.

Совсем недавно, уже после того, как получили от Василия весточку о скором приезде, приснился ему дивный сон. Будто протоку и в самом деле углубили, а заместо шаткой дощатой пристаньки соорудили настоящий пирс с могучими чугунными палами, к которому могут швартоваться настоящие боевые корабли. И вот к этому самому пирсу подходит суровый красавец — эскадренный миноносец, а на ходовом мостике — командир, капитан третьего ранга Василий, сын. Красиво швартуется корабль, сбрасывают на пирс сходню, сбегает по ней командир, отдает честь и докладывает: «Товарищ старшина первой статьи Алексей Иванович Анисимов, эсминец «Ретивый» прибыл для оказания помощи вашему «морскому охотнику». Корабль к бою готов! Командир капитан третьего ранга Василий Анисимов. Здорово, батя, вот и я!»

Приснится же, право, такое! Нет, ничего не сказал жене старик о своем сне — зачем сердце лишний раз ей бередить? — а сам не на шутку взволновался. И помнил этот сон до удивительной ясности, будто все наяву произошло.

Вот и теперь, дожидаясь катера, поглядывал вверх по течению, а мысль, хоть, понятно, и несуразная, так и накатывала: «Вдруг чудо случится?!» Старик подсмеивался над своим чудачеством, даже поругивал себя, а вот, поди ж ты, привязалось…

Когда же сам-то он стоял последний раз на палубе боевого корабля? Выходило, давно, и опять-таки те далекие события были связаны с этой протокой.

* * *

Тогда, в сентябре сорок первого, их «морской охотник» после высадки десанта пересекал на полном ходу лиман, чтобы успеть соединиться с другими малыми плавсредствами, готовившимися для переброски войск на Терновскую косу.

Утробно ревели двигатели, за кормой на штилевой поверхности вырастал клокочущий горбатый бурун, чисто светило солнце, и ясна была смирная даль по всем румбам — ничто не сулило беды.

Старшина первой статьи Алексей Анисимов стоял на руле, невольно поглядывал влево — там, за чуть округленной линией горизонта, впадала в лиман протока, выше по которой, на Гнилой косе, стояло его родное село Гнилуши.

— Почти рядом с домом проходишь, старшина?! — крикнул командир, норовя перекрыть грохот двигателей. — Чуть право руля!

— Рядом, товарищ лейтенант! — откликнулся Алексей. — Миль двадцать. Рядом, да не забежишь!

— Сигнальщик! Обзор триста шестьдесят! Внимательней!

До Терновской косы оставалось на два с небольшим часа ходу. Небо сливалось с морем покойной голубизной, но, несмотря на такую тишь, комендоры и пулеметчики находились на боевых постах — «охотник» шел в готовности номер один. И вдруг отчаянный голос сигнальщика:

— Воздух! Слева сто двадцать, угол цели сорок градусов, четыре самолета!

— Боевая тревога! — Командир нажал на ревуны, и из люка носового кубрика выметнулись краснофлотцы, кинулись по своим местам.

Самолеты один за другим пикировали на «охотник», по бортам всплескивались кипящими фонтанами взрывы бомб, рев двигателей катера смешивался с ревом «юнкерсов», и в этом грохоте и гуле совсем слабо слышались голоса орудия и двух спаренных пулеметов. В таком еще несколько минут назад совсем мирном покое эта внезапно вспыхнувшая схватка казалась нелепой, нереальной. Но «юнкерсы» шли уже вторым заходом и, валясь на крыло, с воем бросались вниз.

— Идти зигзагом! — крикнул командир Алексею, передергивая рукоятки машинного телеграфа, меняя ход.

— Есть идти зигзагом! — отрепетовал Алексей команду, круто перекладывая руль. И тут же закричал: — Попали!

Ведущий «юнкерс», получив встречную орудийную очередь, задымил и стал падать в море. Но другие не прекратили атаку, неслись на катер, и было видно, как черными каплями отрываются у них от брюха бомбы.

— Огонь! Огонь! Шлюпку, пояса!.. — только и успел крикнуть командир. Он, видимо, понял, что из-под этого вала им уже не выйти, и это были последние его слова.

…Алексей вынырнул на поверхность, жадно и глубоко захватил побольше воздуха, огляделся растерянно, приходя в себя. «Охотника» уже не было, лишь обломки покачивались на легкой зыби да неподалеку поклевывала носом волну шлюпка. Ее то ли успели спустить на воду, то ли выбросило взрывом.

Самолеты ушли. Стало так тихо, что даже не верилось, будто вся эта беда случилась на самом деле. Но именно так все и было, и теперь следовало решать, как быть дальше. Из восемнадцати членов экипажа их осталось пятеро. Они кое-как забрались в шлюпку, вытащили из воды смертельно раненного боцмана, огляделись. Никого больше не оставалось на поверхности. Шлюпка слегка текла, через пулевые пробоины в нее струилась вода. Они законопатили борта. Алексей сел на корме за руль, скомандовал:

— Весла на воду! Пойдем через лиман к протоке: я хорошо знаю те места, — сказал он ребятам. — До Терновской косы вряд ли дойти, а здесь раза в три ближе.

Через полчаса боцман скончался, и они, простившись, похоронили его по морскому обычаю.

Алексей оставался после него старшим и по званию, и по должности, вся ответственность теперь лежала на нем. Гребли в две пары весел, переговариваясь и все еще удивляясь случившемуся, жалея погибших товарищей.

— Место бы запомнить, — сказал Алексей.

— Как тут запомнишь, дорогой, — отозвался Тимур Левадзе, сигнальщик. — На десятки миль море кругом.

Шлюпка под дружными, тренированными взмахами весел шла ходко, и Алексей, поглядывая вперед и следя за небом, как бы вновь не появились вражеские самолеты, а еще хуже — катера, прикидывал: если и дальше пойдет все так же тихо, то часов через пять-шесть они должны дойти до протоки, где она впадает в лиман. Только бы не ошибиться курсом, не забрать в сторону. И еще одно беспокоило: что теперь там, в Гнилушах? Кто? Свои или немцы? И, стараясь ускорить приближение, Алексей иногда негромко покрикивал, помогая корпусом:

— Навались, ребята! Навались!

Еще в воде, после взрыва бомбы, они посбрасывали с себя ботинки и фланелевки, остались в одних тельняшках. А теперь скинули и тельняшки, и загорелые, крепкие их плечи, спины лоснились от горячего пота. Изредка окатывались забортной водой, но жаркие лучи полуденного солнца почти тут же иссушали ее. Жара, натужная работа на веслах вызывали жажду, однако пресной воды не было в шлюпке ни капли. Но все же тревожило и угнетало их больше всего то, что при них не осталось никакого оружия.

Как и предполагал Алексей, на исходе дня они вошли в устье протоки, пристали к левому берегу, заросшему кустарником; дальше идти уж не хватало мочи, к тому же здесь сильно сказывалось встречное течение. Не успели еще и весла уложить, как из кустов раздался окрик:

— Стой! Кто идет?!

— Свои, братишка! Моряки с «охотника».

— Там разберутся. Выходи по одному!

Их привели к подполковнику, крепкому, уже в годах, человеку с пышными буденновскими усами и веселыми, пытливыми глазами.

— Это что за флибустьеры?! — воскликнул он, удивленно их разглядывая. — Кто старший? Звание?

— Старшина первой статьи Анисимов! — Алексей, насколько хватало сил, подтянулся. — Моряки с погибшего «морского охотника».

— Не вижу формы, знаков различия. Документы?

— Все это на дне морском, товарищ подполковник. Вместе с тринадцатью нашими боевыми товарищами и самим кораблем…

— Кто потопил?

— Четыре самолета налетели. Одни сбили, а другие…

— Выяснить все, проверить, — кинул подполковник стоявшему рядом капитану. — И одеть! Гимнастерки, сапоги или обмотки, что найдется. Босяки, анархия какая-то…

Моряки заволновались, зароптали протестующе.

— И доложите мне через час!

— Есть, товарищ комполка! — Капитан козырнул подполковнику. И к морякам: — Следуйте за мной, граждане флибустьеры. Разберемся.

Для подполковника Завалишина четверо моряков оказались сущей находкой, словно сам господь бог послал их ему. Он имел приказ: полком немедленно форсировать протоку, выбить немцев с Гнилой косы и развить по ней наступление на север. Легко сказать: выбить, развить… Для этого, понимал комполка, нужно сперва зацепиться за другой берег, а еще раньше — отыскать брод, потому как протока здесь глубока и с орудиями, машинами ее не переплывешь. Надо готовить плавсредства. Из чего? Леса нет, кустарник один, за ним степь. Без брода не обойтись. Но есть ли он вообще где-нибудь поблизости? Во всяком случае, полковым разведчикам нащупать его не удалось. И не мудрено: места совсем незнакомые, а на карте протока значилась судоходной.

Когда капитан доложил Завалишину, что с моряками все обстоятельно выяснено и что один из них, старшин, Анисимов, родился и вырос на этой самой Гнилой косе, плавал тут на паруснике до призыва на флот и знает протоку наизусть, подполковник, глядя на капитана, задумчиво покрутил усы.

— А ну зовите.

Они долго проговорили с Алексеем Анисимовым. Командир полка внимательно слушал, потом сказал:

— Вот ты говоришь, старшина, о перекате, что выше верстах в трех. А как же проплывал ваш парусник через этот самый перекат?

— Тогда осадка судна позволяла, товарищ подполковник. Была в этом перекате неширокая, метров на пять всего, впадина, на ней очень точно выверенные створы стояли. Вот опытные капитаны там и проходили.

— А сейчас как?

— Не знаю. Ведь я не бывал там пять лет, с самого призыва на флот. Помню только: уже тогда протока стала заметно мелеть.

— Вот что, — помолчав, сказал комполка. — Сумеешь отыскать это место? Эти створы или как их там… Брод нужен во что бы то ни стало, старшина. Полк должен форсировать протоку и выбить немцев с Гнилой косы. Понимаешь, какая важная задача стоит?

— Можно попытаться найти, — ответил Алексей, расстегивая в волнении тугой ворот гимнастерки. Завалишин увидел в отвороте голубые полосы тельняшки, но не упрекнул за нарушение формы. — Теперь там небось и вовсе обмелело. Оно и раньше протока была широка, но мелка. Вода до горла не доставала, только вот эта впадина, но ведь ее можно почти перешагнуть.

— Давай, старшина, действуй! — решительно произнес комполка. — Отыщешь — честь и хвала тебе. И награда не обойдет. Дело такое серьезное.

— Да разве за награду я, товарищ подполковник…

— Выполнишь приказание успешно — не помешает. Бери своих морячков и действуй. Завтра поутру и выступайте. Возвратитесь, доложишь лично мне. А сейчас накормят вас как следует — и отдыхать.

Утром Алексей повел свою группу вдоль протоки вверх по течению, держась за кустарниками. Он с трудом узнавал теперь эти места, надеялся только на створы, чтобы по ним уж точно определить, где находится перекат. Лишь к вечеру им удалось набрести на две выгоревшие проплешины.

— Сожгли створы, — сказал Алексей, разглядывая выжженные участки. — Но ничего, и эти кострища что-нибудь подскажут.

— Что же дальше, командир? — спросил Левадзе.

— Переходить будем метров на пятьдесят выше, как стемнеет. А сейчас надо заготовить ваги.

Они пролежали в кустах до вечера, наблюдая за противоположным берегом. Там, на косе, между несколькими ветхими домишками, беспрерывно двигались люди, изредка проезжали машины.

— Немцы, — прошептал радист Гришин. — Близко, даже моторы слышу.

— Домики метрах в пятидесяти от берега, — прикинул Тимур Левадзе. — Не больше. Перед ними — передняя линия окопов.

Как только стемнело, Алексей велел всем сбросить форму, взять с собой только автоматы и ваги, и они осторожно спустились к протоке. По-вечернему теплой была вода, течение быстро и напористо, и пересекать протоку даже наискосок оказалось непростым делом. Но глубина радовала: уже миновали середину, а вода выше пояса не доходила. Алексей чувствовал, что ведет ребят верно, что вот-вот должна начаться та самая впадина, узкая и коварная, из-за которой когда-то садилось на мель не одно судно. Слева и справа от подводного перешейка, по которому они продвигались, протока обрывалась вглубь на десять — пятнадцать метров. Перейти ее можно было только здесь, если он не ошибся. Нет, кажется, не ошибся.

— Осторожнее, начинается впадина, — шепнул Алексей, нащупывая вагой начавшееся углубление. Сам он никогда прежде не переходил протоку в этом месте, лишь знал о броде от односельчан.

Вода уже подступала к самому горлу, и он поднял над собой автомат. Вот она захлестнула с головой, но Алексей, успев захватить побольше воздуха, шел теперь под водой, ощущая под ногами песчаное дно. Воздуха не хватало, и он хотел уж было вынырнуть, однако дно пошло на подъем. Хватило сил одолеть впадину и ему, и ребятам. Он понял: протока обмелела настолько, что теперь ее вполне можно форсировать.

Моряки опять продвигались по пояс в воде, приближаясь к Гнилой косе. Немцы изредка пускали ракеты, которые пугающе ярко рвали дегтярную ночную темень над протокой, отражаясь в смирной черной воде. Вокруг стояла полная тишина.

Наконец они выбрались на косу, пролежали с полчаса, наблюдая, но разглядеть больше того, что приметили еще днем со своего берега, им не удалось. Песок был влажен и прохладен, стало зябко, да и время торопило, и Алексей распорядился возвращаться назад.

Чуть свет он со своей группой предстал перед командиром полка. Завалишин не спал, дожидался их. С величайшим вниманием выслушал подробный доклад Алексея.

— Ну, морячки, цены вам нет! Приказываю: по фронтовой чарке, укутаться потеплее — и спать. А ты, старшина, задержись. — Они остались вдвоем, и Завалишин сказал: — Этой ночью и начнем. Рота старшего лейтенанта Коротаева пойдет, самая лучшая. Она должна одолеть протоку, захватить плацдарм, и тогда начнем форсирование всем полком. Но первоочередная задача, старшина, самая важная — протока.

— Мы вешками на берегу обозначили и ширину переката, товарищ подполковник, — сказал Алексей. — За вешки не заходить, между ними и чуть наискосок, градусов пятнадцать против течения. Впадина чуть дальше середины.

— Нет, так не пойдет. В темноте могут и сбиться, а дело слишком серьезное. — Командир полка посмотрел ему прямо в глаза. — Силы еще остались? Знаю: со своими ребятами много ты вынес за эти дни, и если…

Алексей поднялся.

— Готов к любому заданию, товарищ подполковник. Хоть сейчас.

— Ну, прямо сейчас не требуется. — Завалишин положил ему руку на плечо. — Прошу: проведи сам роту Коротаева через протоку, так надежней.

— Понимаю. Будет выполнено!

— У тебя есть еще время отдохнуть, до вечера далеко. А сейчас иди к Коротаеву, растолкуй ему все о протоке, как мне растолковал. Пусть соберет роту — объясни все и бойцам.

— Есть, товарищ подполковник!

К вечерним сумеркам Алексей привел роту Коротаева к месту переправы, попросил выделить двух бойцов.

— Укажу им вешки, — сказал. — Пусть останутся здесь, следят за нашим переходом как можно точнее. Если пойдут следом другие — покажут им фарватер. Случится с нами что — донесут в полк.

— Комполка велел вам возвращаться, как проведете мою роту, — сказал Коротаев. Был он молод, совсем мальчишка на вид, но, судя по всему, обстрелянный серьезно, потому как в роте у него оставалось от прежних боев не более шестидесяти человек. Улыбнулся Алексею уважительно: — Жалеет вас. И так, говорит, намучились морячки.

— Там будет видно. А теперь пора, товарищ старший лейтенант. В кильватер за мной следуйте. Как уговорились, вправо и влево от меня уклоняться не больше десяти метров. Плавать все у вас умеют?

— Сомневаюсь, — ответил Коротаев. — Мы ведь пехота, старшина.

— Что ж что пехота, — с легким укором произнес Алексей. — Ладно, теперь поздновато учить. Пошли. И — полная тишина!

Немцы словно предчувствовали недоброе: ракеты на этот раз взлетали чаще и время от времени басовито рокотал крупнокалиберный пулемет. Алексей оглядывался, замечал, как идущие следом бойцы прижимались к воде при мертвенном свете ракет. Вскоре миновали середину протоки, он обернулся при одной из вспышек, помахал над головой автоматом — условный сигнал: «Внимание: рядом впадина!» Ощутил под ногами знакомое углубление, перешел его под водой, подняв на вытянутых руках автомат, противогазную сумку с запасными дисками и гранатами. И сразу же оглянулся. Несколько человек уже были поблизости.

Как же перед переходом он просил, умолял соблюдать тишину, что бы ни случилось! Но вдруг кто-то, захлебываясь, отчаянно вскрикнул, ему ответил другой испуганный голос. Тут же послышались всплески в разных местах, барахтанье, казавшиеся в такой тишине оглушительно громкими. И разом встречь ударили пулеметы, огненными бусами понеслись над черной поверхностью автоматные очереди. Ракеты теперь зависали над самой головой.

— За мной! — звонко взлетел голос командира роты Коротаева.

Первые человек пятнадцать зацепились за Гнилую косу. Берег тут оказался пологий и песчаный, но все же это был берег и на нем можно было хоть как-то укрыться.

Поджидая оставшихся в живых, Алексей бросил лежавшему рядом Коротаеву:

— Черта с два, старший лейтенант! Это еще не плацдарм. Совсем рядом, перед домиками, первая линия окопов у немцев.

— Надо выбить их! — горячо предложил Коротаев.

— Надо, — согласился Алексей. — И немедленно, пока толком не очухались.

Около половины роты не достигло берега, полегло в протоке. Уцелевшие залегли поплотнее возле ротного, мокрые с головы до ног.

— Раненые есть? — спросил старший лейтенант.

Раненых, к счастью, не оказалось. Тогда он передал по цепи:

— Сейчас сделаем стремительный рывок. В тридцати метрах вражеские окопы, дело может дойти до рукопашной. Приготовиться!

Самой большой потерей в переходе через протоку была гибель радиста вместе с рацией. Но на том, своем берегу остались двое бойцов, они должны были немедленно доложить в полк о случившемся.

Ракеты продолжали зависать над протокой, чуть, правда, поредела пальба, однако было ясно, что переправившихся на косу немцы в покое не оставят.

— Приготовиться, — еще раз передал Коротаев. — Без крика, молчком до самых окопов. За мной.

«А этот парень с характером», — успел одобрительно подумать Алексей и, вскочив, рванулся вместе с ним.

Что есть мочи они бежали по песку прямо на окопы, на встречный огонь. Следом, не отставая ни на шаг, бежали бойцы. С обоих флангов перекрестно жарили два пулемета. Невольно хотелось упасть под губительным их огнем, зарыться с головой в песок.

— Возьми на себя правый! — крикнул Алексей ротному, забирая левее и выхватывая гранату.

До окопов оставалось всего метров пятнадцать. Задержавшись на миг, Алексей бросил гранату. Вспыхнул взрыв, пулемет замолк. Но боковым зрением он успел заметить и несчастье: Коротаев на бегу замер, словно наткнулся на невидимую стену, схватился руками за голову и упал. Жалостью и болью обдало сердце.

— Вперед, ребята!

Пригибаясь, он достиг бруствера, отпихнул ногой мертвого пулеметчика. Пулемет, к счастью, оказался невредимым. Алексей мигом развернул его и длинной очередью ударил вдоль окопа. Фашисты кинулись назад, к домикам, а он все жалил и жалил им в спину, видя, как раскидывает, валит их на бегу. До тех пор, пока не кончился диск. Потом наступило затишье.

Бойцы сгрудились возле Алексея в захваченном окопе. Хорошим оказался этот окоп, выполненным с немецкой аккуратностью, надежным.

— Что дальше, старшина? — спросил кто-то невидимый в полутьме. — Может, по домикам ударим? Вышибем немчуру, а?

— Ротный ранен?

— Убит, — скорбно ответил тот же голос.

Выходило так, что и теперь, как после гибели «охотника», он оставался старшим, ибо вел сюда этих бойцов вместе с их ротным командиром Коротаевым.

— Сколько нас? — спросил.

Бойцы пересчитались, и все тот же голос доложил:

— С тобой пятнадцать. Двое легкораненых.

— Было в роте шестьдесят. Значит, каждому из нас придется драться за четверых. А насчет домиков повременим до рассвета — неизвестно, что там, за ними. Главное, мы сумели надежно зацепиться за берег. Это уже плацдарм, ребята. И его надо удержать во что бы то ни стало — таков приказ командира полка. — Алексей выдержал паузу, приглядываясь к притихшим бойцам, заключил твердо: — Значит, здесь и кинем намертво якорь! Немчура не оставит нас в покое. Приготовиться к встрече!

Однако фашисты на них сразу, напролом не полезли. Через полчаса из-за домиков, откуда-то из глубины, они стали швырять мины.

«Сейчас попрут, — обеспокоенно подумал Алексей, стряхивая песок. — Беда вот, связи нет. А может, подполковник уже что-то готовит там? Мужик вроде толковый. И почему же он не послал со мной моих моряков?..»

Фашисты пошли тут же, как только прекратился минометный обстрел. Едва различимые в темноте, они выскочили из-за домиков и густой цепью кинулись к окопам, поливая перед собой автоматным огнем.

Алексей припал к трофейному пулемету. Три запасных диска лежали под рукой. Вдруг мелькнула не к месту веселая мысль: «На свои ведь окопы лезете, паразиты, на свой пулемет. Ну, давайте, давайте, милости просим…» Оставалось не больше тридцати метров.

— Огонь, ребята! Огонь!

Крупной дрожью забился пулемет у него в руках, хлестнули густыми очередями бойцы из окопов. Вспыхнули взрывы гранат, и при мгновенных этих вспышках Алексей хорошо видел, как вскидывало, валило на стороны вражеских солдат, он даже успел подвернуть ствол пулемета в самую гущу.

Кто-то пронзительно вскрикнул в окопе:

— Ребята, Саньку-гармониста убило!

Приподнявшись на локте, Алексей бросил две «лимонки» в набегавших, припал опять к пулемету, пересекая их длинной очередью.

Кто же выдержит такую огненную, губительную метель? Передние фашисты даже повернуть не успели. Что-то безумно и дико крича, смешались, падали перед окопами, посылая предсмертные выстрелы…

И вновь спустя несколько минут над протокой нависла сторожкая ночная тишина. Опять, как и перед атакой, бойцы потянулись к Алексею.

— Сколько нас теперь? — спросил он.

— Саньку-гармониста и Колю Привалова, земляка его, положило. А так все целы, — ответил знакомый голос. — Дружками неразлучными были.

— По голосу узнаю, а лица вот никак не разгляжу. Кто говорит?

— Младший сержант Стрекачев, старшина.

— Заменишь меня, сержант, в случае чего. — Алексей улыбнулся. — Ну, если, скажем, драпа задам.

— Веселый у нас командир, — произнес кто-то. — У вас во флоте все, что ли, такие?

— На флоте-то? Считай, все. Если не больше.

Бойцы сдержанно, потихоньку засмеялись.

— А теперь, ребята, по местам. Зарыться в ячейки, вот-вот опять минами немчура закидает, а потом опять полезет. Наше дело — держаться до подхода своих.

За ночь фашисты еще дважды повторяли атаки, в точности похожие на первую. С той лишь разницей, что минометный огонь вели дольше и злее, но автоматчиков шло на окопы с каждым разом все меньше — сказывались, видать, потери, пополнить которые было уже нечем.

А перед самым рассветом протоку удачно форсировала новая группа бойцов из семнадцати человек — взвод связи старшего сержанта Лифшица. Где-то им удалось раздобыть рыбачью лодку, на ней переправили УКВ-рацию, ручной пулемет и протянули с того берега телефонный провод. Они гурьбой скатились в окопы в тот самый момент, когда фашисты опять ударили из минометов.

— Командира роты — на связь! — крикнул боец, держа телефон на коленях. — Комполка требует. Быстро!

— Нету командира роты!

— Тогда старшего! Кто здесь старший?

Алексей взял у него трубку. В ней рокотал голос Завалишина:

— Что вы там возитесь? Немедленно старшего лейтенанта Коротаева на провод!

— Убит командир роты Коротаев, товарищ подполковник, — ответил Алексей.

— Как убит?!

— Еще при захвате окопов. Пулей, наповал. Плацдарм держим. За ночь отбили три атаки. Да, да, с минометной подготовкой! Начинается четвертая.

— Кто же после Коротаева старший у вас там?

— Я, товарищ подполковник!

— Кто это «я»?

— Я, старшина первой статьи Анисимов.

После короткой паузы, за которой угадывалось удивление, Завалишин произнес:

— Я же велел Коротаеву, чтобы ты возвращался назад, как проведешь роту через протоку. Он тебе успел передать?

— Так уж вышло, товарищ подполковник. Не смог я вернуться.

— Сколько вас осталось?

— Со мной — одиннадцать.

— Вот что, старшина, возьми-ка под свою команду и Лифшица взвод. Попытайтесь уничтожить эти чертовы минометы! Приказываю… и прошу. Мы скоро начнем, они могут нам здорово помешать. И ни в коем случае не терять связь! Ты понял меня, старшина?

— Так точно, товарищ командир полка. Задание выполним!

— Ну, удачи тебе, моряк! Действуй!

Алексей переговорил наскоро с Лифшицем, как будут совместно атаковать минометную батарею.

— Где-то в глубине она, за домиками, — сказал он. — В самих домиках немцев, должно, почти не осталось: поколошматили мы их. Думается, и мин у них не навалом — всю ночь палили. Рассредоточивай свой взвод и жди общую команду. Вот перестанут обстрел — и пойдем. Береги связь, без нее, сам знаешь, глухо и слепо. Давай, старший сержант!

Не успел Алексей приладиться к пулемету, зная, что немцы после минометного обстрела сунутся опять, как за спиной прозвучал голос, который не смог бы спутать ни с каким другим.

— Послушай, дорогой Леха! Все окопы, понимаешь, облазил — нет тебя нигде, как в протоку канул. И вот наконец нашел. Ах, как хорошо!

— Левадзе! Тимур! — вскричал Алексей, обрадовавшись. Пригнув его и обнимая, уложил рядом. — Как ты здесь?

— Командир полка послал. «Проведешь, говорит, вторую группу через протоку, так надежнее». — Левадзе засмеялся. — «Я, говорит, вас, морячков, так и буду посылать одного за другим с разными группами, уверен: не подведете». Теперь мы что-то вроде лоцманов. Ха! Толковый мужик, скажу тебе, этот Завалишин. Сухопутный, а толковый.

— Возвращаться небось велел после протоки?

— Велел! — удивился Левадзе. — Тебе что, тоже?

— Бережет флот, — засмеялся и Алексей.

— Как у вас тут дела?

— Всю ночь штормило, теперь потише. Сейчас вот минометам глотку пойдем затыкать. Приказ командира полка. Да и надоели они своими авралами, покоя не дают. Пойдешь с нами?

— Как можно не пойти? Ты что?

— А с возвращением как?

— Заткнем глотку, потом и вернусь. К тому времени, глядишь, весь полк к переправе подойдет, там уже зашевелились. — Левадзе погладил ствол пулемета. — Сам приобрел, Леха?

— Оставили. Побросали окопы, и вот — подарок. Только плохо, Тима, диск один лишь остался. А было четыре… Как там ребята наши?

— Курорт! Отлеживаются, откармливаются. Дожидаются, когда Завалишин позовет. На особом мы положении у него, дорогой. Повезло. Все хорошо, вот только форма… Левадзе сожалеючи поцокал языком. — Как седло на корове Цх-х-х!

— Говорил я ему. «Нет у меня в полку флотских нарядов, ответил, да и выделяться среди других ни к чему».

— И тут он, пожалуй, прав. Голова мужик!

— Ну, Тима, давай к себе во взвод: минометы отработали свое, сейчас эта орава опять полезет. После боя разыщу тебя.

Левадзе заспешил по извилистому окопу.

Атака захлебнулась сразу же. Как только выбежали из-за домиков, пулеметный и автоматный огонь, теперь уже трижды плотнее прежнего, отбросил их назад. В сером, еще жидком рассвете чуть приметно обозначились домики, и Алексей удивился такой их близости. Однако минометную батарею засечь пока не удалось.

— Вперед! — крикнул он, вскочив. — За мной!

Лавиной выметнулись из окопов. Густая людская масса неслась следом. Алексей видел широко распахнутые рты бойцов, бегущих рядом, но не слышал криков — их до немоты заглушали треск автоматов, взрывы гранат, общий все нарастающий гул атаки. Он и сам в горячке что-то кричал, и голос его тонул в этом общем гуле и грохоте.

На правом фланге вспыхнули два домика, пламя охватило их жадно, вскинулось ввысь багрово, обливая горячим светом заметавшихся немцев. Встречный огонь их слабел, отходя, они вели его скорее от безысходности и отчаяния, нежели в надежде отстоять свои позиции. Потом увял почти совсем.

Бойцы ворвались в другие домики, мигом разметали оставшихся в них защитников. «Где же эти чертовы минометы?! — Вглядываясь нетерпеливо в песчаные низкие холмики на косе, Алексей нервничал. — Нельзя же заглохнуть атаке под самым носом у них. Заговорили бы, что ли, кнехт им в зубы! Нет, молчат, паразиты. Все равно достанем…»

И тут, словно откликнувшись на его просьбу, минометы ударили всей своей мощью. Но мины, визжа, проносились с перелетом, взрывы вспухали ближе к берегу.

— На батарею! Броском, ребята!

Алексей с первой цепочкой взбежал на ближний холмик и с его макушки ухватил взглядом минометы. «Вот вы где, субчики! — хмельно ударила мысль. — Сейчас мы вас прошвабрим!» Гранатой пока не достать — далековато. И крикнул с азартом, во весь голос:

— Вперед, братва! Полу-у-ндра-а!

Но вспыхнул навстречу бешеный огонь, полукольцом охвативший батарею. «Вторая линия окопов перед ней, — мелькнуло. — Вот незадача!»

— Ложись!

Он залег с пулеметом на макушке холма, досадуя на такое неожиданное препятствие, понимая, что еще одним броском можно было бы вытряхнуть немцев и покончить с батареей. Но понимал и то, что такой бросок будет стоить им очень дорого. И все же без него не обойтись. Да и времени нет: Завалишин ждет, полк не может надежно начать форсирование протоки, пока целы этипроклятые минометы.

К нему подполз Лифшиц. Тоже обеспокоенный.

— Задержка вышла, старшина?

— Выходит так, сержант. Малость вышла. Кто у тебя за пулеметом?

— Сам. А что?

— Давай к себе. Посылай своих по-пластунски. До гранатного броска. А мы их прикроем двумя пулеметами и десятком автоматов. Добро?

Лифшиц согласно кивнул, тыльным склоном холмика побежал назад. Через несколько минут зарокотал на правом фланге его пулемет. «Значит, пошли…»

Ну зачем так скоро уходит ночь? Зачем спешит народиться рассвет? Алексей различал проворно ползущих вниз по склону бойцов. На фоне серовато-бурого песчаника они были почти неприметны в защитной форме и, пока не замеченные фашистами, юрко продвигались вперед.

— Огонь по окопам! Прикрывать своих!

Он бил короткими очередями, жалея, что совсем мало осталось патронов. Немцы усилили огонь по макушке холма. Встречные трассы пуль густо секли мутную пелену рассвета. Мины проносились все с перелетом — теперь минометы не могли уже поражать цель в такой близи, в этой недоступной теперь для них мертвой зоне.

Алексей вставил последний диск и ударил длинной очередью. Теперь он не жалел патроны, видя, что бойцы Лифшица вот-вот приблизятся к окопам, и тогда настанет черед и ему со своими ребятами ринуться на батарею. Он все рассчитал правильно: среди огненного полукольца, опоясавшего минометы, вспыхнули взрывы гранат. Взрывы взметнулись так густо, что, казалось, багровые вспышки охватили сплошной стеной всю дугу вражеских окопов.

— Вперед, ребята! За мной!

Отшвырнув разряженный пулемет, Алексей схватил автомат и ринулся вниз. Бежалось тяжело: ботинки вязли в сыпучем песке, ползли с уклона по нему, как по рыхлому снегу. В окопах уже кипела жаркая схватка, но не понять было пока, кто кого одолевает. Его группа ворвалась в самую гущу.

— Бей их! — орал кто-то отчаянно. — Круши!

Возгласы, крики, русские и немецкие, перемешались в скороговорке выстрелов, коротких очередей, тупых гулких ударов прикладами. Фашисты не выдержали, выбирались из тесных окопов и во всю прыть неслись к батарее. Напрасно офицер, размахивая пистолетом и раскидывая руки, пытался остановить их толпа подмяла его. Он все-таки поднялся и, стреляя, кинулся на окопы в одиночку. Он кричал что-то в безумном своем порыве, и сумасшедше-страшным был его наполненный ненавистью взгляд.

Алексей снизу перечеркнул офицера автоматной очередью. Тот все же добился своего — достиг окопа. Но уже мертвый.

Путь к батарее был почти свободен, до нее оставался сущий пустяк, каких-нибудь двадцать — тридцать шагов. Минометы уже не палили, но, судя по всему, прислуга взялась за автоматы — встречный огонь усилился.

— Гранаты! — закричал в пылу Алексей, выскакивая из окопа. Кинул «лимонку».

— Полу-у-ндра-а! — донеслось справа.

Он узнал голос Тимура Левадзе. Бросился вперед. Но в тот же миг упругий сильный удар резко хлестнул по груди. Алексей застыл на мгновение. Понимая, что пока еще жив, попытался рвануться к минометам. Но дышать было уже нечем, ноги, отказав, подкосились, и его откинуло назад, в окоп.

…«Откуда же этот такой знакомый плеск весел? Ах, да, ведь мы все гребем и гребем, который уж час шлюпка идет после гибели «охотника». А наши ребята, все тринадцать, вместе с командиром, они уже на дне лимана спят. Не надо их тревожить, пускай отдыхают. Батарею без них возьмем, хватит сил…»

— Леха, дорогой Леха, не умирай. Пожалуйста, не умирай. Сейчас мы пересечем протоку. Берег совсем рядом, там медсанбат. Потерпи, потерпи маленько. Вот я водицей тебя еще полью. Из твоей протоки водицей. Она целебная, Леха. Ты не умрешь, дорогой кацо. Мы с тобой в Грузии…

Как через тугой ватный комок, он слышал над собой такой близкий, но очень далекий голос Левадзе. Даже понимал, что Тимур переправляет его на лодке через протоку. Но глаз открыть не хватало сил, и ответить тоже не мог. Горячей грудью чувствовал прохладу воды, сладко ощущал эту прохладу на лице, на губах. Так хотелось сделать хоть один глоток, но губы не разлеплялись, будто они заветрились жарким суховеем.

— Сейчас, генацвале, будем дома. Совсем немного осталось. Самую малость. Потерпи, дорогой…

Лодка ткнулась носом в берег, прошуршала днищем по песку. И тут же из-за кустарника громыхнул голос Завалишина:

— Кого привез, моряк?

Алексей узнал этот голос, тоже очень отдаленный, как и все другое.

— Старшину первой статьи Анисимова, товарищ подполковник! — ответил Левадзе.

— Анисимова? Вашего старшего?

— Так точно! Алексея Анисимова, нашего.

— Что с ним? Ранен?

— Очень тяжело, товарищ командир полка.

— Эх, такого парня… — с укором сказал Завалишин, подойдя к лодке. Крикнул назад: — Санитаров, машину. Живо! Ай-я-яй…

Заурчала машина. Подбежали санитары с носилками.

— Чтобы сам Садовский посмотрел! — громыхнул опять завалишинский голос. — Скажете: я просил, лично. Как там, на том берегу, Левадзе? Все знаю: расчистили, минометную батарею уничтожили, плацдарм держат. Но ты-то там был, все сам видел. Как, на твой взгляд?

— Вполне надежен плацдарм, товарищ подполковник.

— Вот и хорошо. Скоро начнем. Только через протоку будете проводить опять вы, краснофлотцы-флотоводцы. А то нахлебаются мои. Готовы?

— Готовы, товарищ подполковник!

— Ну, прощай, Анисимов. Спасибо тебе за все, морячок. — Это опять голос командира полка.

Левадзе подошел к носилкам, на которые уже уложили Анисимова.

— Леха, дорогой мой Леха, — заговорил, склонившись, утирая, оглаживая ему лицо влажной ладонью. — Ты напиши нам, обязательно напиши, где будешь. Я, твой друг Тимур Левадзе, буду ждать. Мы все будем ждать. Только напиши на прежний адрес, в наш отряд «морских охотников». Мы здесь скоро закончим дела и все вернемся к себе. И ты вернешься, я знаю. Леха, ты слышишь меня? Дорогой мой генацвале, ты слышишь Тимура Левадзе? Ответь…

Алексей слышал все глубже удаляющийся его голос, с трудом, но все же разбирал слова, но ответить не мог. А так хотелось попрощаться…

* * *

Старик все сидел на пристани, глядел вверх по течению: вот-вот должен был показаться катер. Прислушивался, надеясь уловить привычное постукивание двигателя. Но было тихо, словно уснуло все в этом вечере, наполненном покоем и умиротворением, лишь желтовато-мутная вода дремотно урчала под самым берегом. Он и сам чуть было не задремал. Однако заставил себя взбодриться, набил трубку пахучим табаком и сладко затянулся.

Придет ли Василий этим катером? Понимал: может и не прийти опять, как в прежние дни. Но все же лучше, если бы пришел, давно не видались, уже пошел третий год. Старуха совсем извелась в ожидании с тех пор, как получили весточку от сына о приезде — все чего-то жарит, парит, солит. Занавески выстирала, половики к каждому вечеру перетряхивает — порядок наводит. «Неугомонная она у меня», — усмехнулся он от прильнувшей доброты к ней. Но что тут скажешь: мать ведь…

«Может, все-таки углубят опять протоку, — размышлял он. — Слухи ходят. Да и пора уж, совсем обмелела, берега будто выросли, чуть не на глазах поднимаются. Вот тогда, в сорок первом, такую легче было бы форсировать на перекате. Небось уж и впадину ту песком занесло, хоть и расчищали ее не раз после войны земснарядом».

Старик давно уже не уезжал из этих мест. Правда, демобилизовавшись после войны и вернувшись в свои Гнилуши, он еще лет двенадцать ходил с рыбаками на лов ставриды и скумбрии. То было удачливое, хорошее время, но, казалось ему теперь, слишком быстро оно прошло, как и все хорошее торопится унестись скоро и неприметно. Ведь только тогда мы начинаем познавать истинную цену времени, когда уже из отдаления глядим ему вслед… Но море и раны, полученные в войну, не позволили выходить больше на лов, принудили сойти на берег. И он стал зажигать бакены на протоке, указывать безопасную дорогу судам, спешившим к лиману и еще дальше к морю. Обозначать фарватер. Потом и вовсе вышел на отдых, не дождавшись пенсионного возраста, — война все шла следом. Даже когда он выращивал свой душистый табак, занимался потихоньку огородом и читал любимые и понятные ему, близкие книги о военных моряках, — она и при этом была всегда рядом…

Только однажды старик уезжал далеко от протоки. Было это лет пять назад. Ездил он тогда в Грузию, но не на веселые грузинские праздники, а на похороны близкого друга — Тимура Левадзе. И возвратился оттуда совсем поникшим и опустошенным. Они были одногодками, оба призывались на флот в тридцать шестом, почти четыре года вместе душа в душу прослужили на «морском охотнике», вместе тонули в лимане и спасались на шлюпке. Только эта протока и разлучила их. Сам вот он еще оставался жить, а Левадзе уже не стало. С такими горькими мыслями возвратился он тогда из Грузии. Разве могли быть мысли чернее этих?..

Они с Тимуром долго переписывались после того, как его тогда тяжело ранило возле протоки и он очутился в госпитале, в уральском далеком городе. Письма шли часто, много их было, теплых и по-флотски с перчинкой. Тимур умел писать такие и все звал его возвращаться после лечения в свой отряд «морских охотников», куда он сам вернулся с товарищами из завалишинского полка. В первом же письме Тимур сообщил, что Завалишин обещал обязательно представить их всех четверых моряков к наградам за геройские дела на протоке. Но наград они не получили и, Тимур считал, уже никогда не получат, потому как подполковник Завалишин погиб в тех же боях на Гнилой косе и, конечно, представления на них подать не успел.

Но Тимур Левадзе оказался не прав: в прошлом году старика неожиданно вызвали в военкомат, и военком торжественно вручил ему орден Красного Знамени. Ошеломленный старик ничего не понимал. «За что? Ведь тридцать пять лет минуло после войны… Не ошибка ли тут вкралась?» Но когда военком показал ему выписку из наградного листа, на котором стояли подписи командира полка Завалишина и комдива Серпухина, о котором он даже не слышал никогда, и значилось время — сентябрь сорок первого года, у старика задрожали руки, чуть не посыпались слезы. «Значит, успел подполковник Завалишин, успел, золотой человек…»

Вода в протоке текла и текла, густо меднея под закатными лучами низкого солнца. И будто бы с ней рядом текло и неумолимое время, текло и откатывалось в дальние дали все невозвратное прошлое… А катера все не было. Однако старик в мыслях не торопил его — все одно придет ко времени. Не спеша он выбил трубку, привычно огладил бороду и, улыбнувшись, легонько прикоснулся к ордену. Ему нравился орден Красного Знамени, как никакой другой. Еще в далеком детстве они, гнилушинские пацаны, с завороженным восторгом и мальчишеской завистью глядели на бывшего моряка дядю Ивана Артемьева из их села. Тот вернулся с таким орденом после гражданской войны и, помнится, носил его вместе с алым бантом. Носил в будни и праздники, во все церковные и обычные дни, не снимая.

Старик тоже не снимал с кителя свой орден, привык к нему за год, с ним было как бы надежнее продолжать жизнь. Он не одобрял тех людей, которые не носят своих наград, потому как настоящие боевые награды очень многое говорят о сущности человека, они наподобие пропуска в его военное прошлое. У него было много всяких медалей, боевых и, особенно, юбилейных, но среди них он особенно уважал и ценил одну — медаль Ушакова, потому как она означала прямую принадлежность к флоту и морю. Ею он был награжден за участие в десантной операции, в которой его ранило во второй раз… Но надевал он все эти медали только в День Победы, а вот орден был всегда при нем…

Сзади послышались шаги, в щелях между досками захлюпала вода. Старик даже не обернулся.

— Идешь, Семеновна? — Ухмыльнулся в ладонь. — Ну иди, иди, как же без тебя обойдешься…

— Иду, Иваныч, иду, — робко ответила Марья Семеновна. — Скоро ведь катер покажется. Чует сердце мое материнское: приедет на нем сынок. Право, приедет сегодня, пот поглядишь.

«Приедет, — нахмурился старик при нескладном слове. — На телеге, что ли, приедет?» Он был недоволен, потому что своим появлением жена прервала течение его мыслей. Но ему не хотелось обижать ее. Они уже давно отвыкли обижать друг друга, оберегали старость, жили в полном согласии и мире.

— Садись вот рядышком, — подвинулся он. — Может, и впрямь придет Василий этим катером.

— И не сомневайся, — как о решенном, убежденно сказала Марья Семеновна. — Сейчас встретим. Не надуло тебя тут? Ишь как на протоке ветер балует. Бушлат бы накинул, что ли. Я захватила, на-ко вот, набрось.

Старик недосадливо отмахнулся, и в эту минуту они оба уловили приближающееся знакомое постукивание двигателя.

— Подходит, — сказал старик, застегивая верхнюю пуговицу на кителе. — Малость припоздал.

Марья Семеновна нетерпеливо поднялась, оправила нарядный платок.

— Обнимем сейчас Васятку, обнимем, отец. Третий год пошел, как не видались, будто век целый минул.

«Васятка… Для тебя все еще Васятка, старая. А он, наш сын, уже капитан третьего ранга, командир эскадренного миноносца, боевого корабля второго ранга. Да что ты смыслишь в этом, старая…»

Катер, убавляя обороты, осторожно подходил к пристани. На баке стоял матрос со швартовом в руках. Совсем мальчишка в тельняшке и лихо заломленной мичманке. Принять конец было некому, и он приготовился прыгнуть с борта, чтобы набросить его на толстый деревянный кол.

— Подавай, — поднялся навстречу старик, — я приму. — А сам выискивал взглядом Василия.

«Нет, не видать. Должно быть, в рубке рядом со старшиной. Не торчать же, в самом деле, ему, командиру боевого корабля, на палубе, между мешками и ящиками. Сейчас появится…»

Но он уже знал, что обманывает себя напрасной надеждой: именно на баке должен стоять Василий, коль к родному дому подходит. Старик принял швартовый конец, набросил петлю на кол и, не глядя на жену, замершую в ожидании, сел опять на скамейку, устало упершись руками в колени.

Попутных пассажиров не было, и катер почти тут же отошел, направился дальше, вниз по течению, оставив на пристани лишь одного человека — местную почтальоншу Оленьку Белову. Еще издали она весело крикнула:

— Алексей Иванович, Марья Семеновна, здравствуйте! А вам письмо! — Хотела, было, сказать, как шутейно говорят в таких случаях: «А ну, попляшите!», но, увидав их сумрачные лица, сникла. Вынула из сумки конверт, робко подала. — Вот. Ну, побегу, на почту еще надо поспеть.

— Опять нету Васятки нашего, — вздохнула Марья Семеновна, присаживаясь рядом со стариком. — Ох, сынок, сынок…

Старик не торопясь надел очки, глянул на конверт.

— От него? — упавшим голосом спросила Марья Семеновна.

— От кого ж еще? Больше нам с тобой не от кого ждать.

— Читай скорей. Не беда ли какая?

— Коль его рукой писано, значит, не беда.

Старик вскрыл конверт. И хоть наперед знал, что письмо еще не раз будет прочитываться дома, он все же читал очень медленно, потому что торопиться им было некуда.

Слал им Василий свои сыновьи приветы и поклоны, сообщал, что по службе у него по-прежнему все в порядке, чтобы не беспокоились. Расспрашивал об их житье-бытье, о здоровье и, как полагается в таких письмах, просил поберечься от всякой хворобы и простить его, что не сумел приехать, хоть и обещал. В самом конце непосредственно обращался к отцу: «…А не смог, батя, приехать потому, что получили срочный приказ — готовиться к дальнему ответственному походу. Ты-то уж знаешь, что это такое… Сейчас уже «на всех парусах» идем в Атлантику. Пишу вам с матерью письмо из дальних морей, с попутным судном отправляю. Как вернусь, сразу же приеду к вам, дорогие мои, на Гнилую косу, в наше село Привольное, к нашей протоке. Обязательно приеду, если позволит служба. А теперь простите меня, не смог вас обнять…»

Они еще несколько минут посидели на пристани, глядя, как за кустарник на том берегу совсем уже проваливается закатное солнце, молча обдумывая прочитанное, каждый по-своему, но все-таки как бы и совместно.

— А далеко ли до этой самой Атлантики? — спросила пугливо Марья Семеновна. — А, отец?

— Да нет, недалече тут. — Старик положил ей руку на плечо, успокаивая. — Для современного боевого корабля, такого, как у Василия нашего, сущий пустяк туда дойти.

Они шли песчаным берегом к дому, больше ни о чем не разговаривая. Потом, знали, разговоров будет много — не перечесть. А сейчас шли рядом, рука об руку, вдоль протоки и смотрели, как скользит им навстречу совсем побуревшая к позднему вечеру вода.

Н. Флеров НАЧАЛО

Ю. Баранов ЧУВСТВО ГРАНИЦЫ Рассказ

Сторожевой корабль, распарывая форштевнем тяжелую осеннюю воду, рванулся к линии горизонта. Стальной корпус его задрожал от неистовой перегрузки, осатанело завыл в антеннах встречный ветер, и взметнулись над полубаком хлесткими фонтанами соленые брызги. Тугая водяная пыль, долетая до ходового мостика, стегала капитан-лейтенанта Шкрябина по лицу и мешала ему смотреть.

Четверть часа назад радист принял с борта патрульного вертолета донесение, что в районе Сосновских островов снова появилась неизвестная моторная яхта. За последний месяц судьба трижды сводила ее со шкрябинским сторожевиком. В команде корабля это стремительное, изворотливое судно успели уже прозвать «голубой акулой» — не столько из-за цвета его бортов и палубных надстроек, сколько по причине какого-то отчаянного, присущего морским хищницам нахальства.

Возникая всегда неожиданно, яхта маневрировала, чуть ли не нарушая нашу государственную границу. Она будто испытывала терпение и нервы всего шкрябинского экипажа, вынуждая его долгими часами работать на боевых постах по готовности номер один. Казалось, что яхта факт своего присутствия в этом районе старалась сделать для морских пограничников обыкновенным, привычным явлением. Что называется, приучала к себе.

Для Шкрябина яснее ясного было, что не ради бесшабашной прогулки появляется здесь это судно. Тем более настораживала нацеленность его на вполне определенный район. Яхта нащупывала путь, каким ей легче было бы достигнуть в наших территориальных водах какой-то намеченной цели.

Щурясь от встречного ветра и водяной пыли, Шкрябин напряженно вглядывался в размытый дымкой горизонт. По курсу стала уже проясняться неровная гряда островов. И чем ближе подходил к ней сторожевик, тем неспокойней становилось на душе у командира: не радовала метеосводка, сулившая ухудшение видимости и шторм.

Командир сторожевика Назар Петрович Шкрябин был потомственным моряком, уроженцем здешних мест. Высокий, сухощавый, с аккуратно подстриженными усиками на узком обветренном лице, своими неторопливыми движениями он производил впечатление человека спокойного и несколько кабинетного. Однако, несмотря на такую внешность, Назар Петрович обладал по-боцмански большими, грубоватыми руками. Словно чувствуя их непомерную силу, он старался всегда бережно прикасаться к тумблерам и маховичкам различных приборов. Как уверяли очевидцы, кэп спокойно мог согнуть и выпрямить пальцами пятак. Однако нужды в этом не было, и Шкрябин никогда и ничего на корабле не гнул и не выпрямлял.

Небосклон отяжелел, сузился. Тучи, наваливаясь из-за горизонта, льнули к воде сплошным непроглядным месивом. Лишь на мгновение проклюнулось тусклое, как керосиновая лампа, солнце. Уныло моргнув, оно тут же погасло.

Сторожевик раскачало. Шкрябин дал команду перенести управление кораблем в ходовую рубку. Сам же еще на некоторое время остался в одиночестве на мостике. Хотелось сосредоточиться, еще раз мысленно продумать план действий, который уже складывался в голове; предусмотреть неожиданности, которые могли повлиять на ход событий неблагоприятным образом. В слепую удачу, в обыкновенное везение Шкрябин мало верил, потому что не считал себя баловнем судьбы. Надо было заранее все рассчитать, чтобы в начавшейся схватке с «голубой акулой» не допустить промахов, а в том, что она предстоит, сомневаться не приходилось.

Низко над водой пролетел патрульный вертолет. Прощально качнув корпусом, он взял курс на берег. Штормовое предупреждение больше не позволяло ему взаимодействовать со сторожевиком.

Проводив долгим взглядом вертолет, пока тот не растворился в серой мути, Шкрябин отдраил герметичную дверь и вошел в ходовую рубку. Здесь было сухо, тепло и по-домашнему уютно: под ногами мягко пружинили плетеные ворсистые маты, в полумраке высвечивали шкалы приборов. Слышалось монотонное жужжание репитеров да пощелкивание приборных контакторов, нарушаемое лишь изредка голосом вахтенного офицера, который по корабельной связи отвечал на поступавшие с боевых постов доклады.

Сняв просторную меховую куртку, Назар Петрович прошел к штурманскому столику, где над картой склонился его помощник старший лейтенант Валерий Волохов — среднего роста, стройный, с манерами уверенного в себе, бывалого морехода. Штурман Дмитрий Кустовой, лейтенант, пришедший на корабль перед самым выходом в море, маялся рядом. По всему было видно, что лейтенанту не терпелось поработать самостоятельно, но помощник не рискнул доверить ему прокладку в столь сложной обстановке. Оба посторонились, уступая командиру место у карты.

— Разрешите доложить обстановку? — негромким, твердым голосом предложил помощник, как бы подчеркивая свою особую осведомленность в обстановке.

— Пускай попробует наш юный штурман, — не согласился командир, поворачивая медный плафон лампы к переборке, чтобы падавший на штурманский столик свет не был слишком ярким.

Штурман воспрянул духом, протискиваясь к столу.

— Наша точка… — Кустовой уверенно отмерил циркулем расстояние по курсу. — А вот здесь, по моему предположению, в данный момент мотает галсы на винт «голубая акула».

— Что-то не припомню в корабельном уставе столь изысканной терминологии, — как бы между прочим, обронил командир и при этом выразительно глянул на штурмана.

— Ходит галсами неопознанная моторная яхта, — виновато поправился штурман.

— Метристы, как, цель не обнаружили? — уже к Волохову обратился Шкрябин.

— Пока нет. Держат остров под наблюдением.

Шкрябин, потирая мощной пятерней подбородок, разглядывал на карте линию прокладки. Волохов и Кустовой тоже молчали, видимо, ожидая, что командир проявит недовольство. Но Назар Петрович доверительно тронул штурмана за плечо, снимая тем самым напряженность.

— Действуйте, Дмитрий Алексеевич. Особо следите за дрейфом: ветер начинает пошаливать.

— Есть следить за дрейфом, — отозвался Кустовой. Настороженный взгляд его сразу же просветлел.

Острова медленно вырастали неприступными гранитными кручами прямо по курсу корабля. Отчетливо проступали одинокие хилые деревца, отважно уцепившиеся за скалы. Первозданной дикостью веяло от этих глухих мест.

Сторожевик, сбавив обороты винтов, пошел осторожно, почти крадучись. Поутихли дизеля. Их сдержанный басовитый гул казался зловещим голосом демонов, затаившихся в расщелинах скал.

— Есть цель! — раздался наконец голос вахтенного радиометриста. — Пеленг тридцать пять, дистанция…

Командир, скинув для удобства меховую шапку, приложился лбом к резиновому тубусу контрольного прибора. На экране отчетливо проступала маленькая метка, которая вспыхивала ярким зеленым глазком всякий раз, как только ее касался беспрестанно вращавшийся луч развертки. А чуть в стороне от нее располагалась область сплошной засветки, которую давала зона сильного дождя.

Шкрябин уже не сомневался, что «голубая акула» пересекла линию государственной границы и начала углубляться в советские территориальные воды. Считанные секунды оставались, чтобы принять решение. Командир порывисто шагнул к прокладочной карте.

— Курс на сближение? — нетерпеливо подсказал Волохов.

— Ни в коем случае, — отрезал командир.

— Но ведь упустим.

— Обязательно, если спугнем. Яхта окажется за пределами территориальных вод гораздо раньше, чем мы успеем перехватить ее. — Шкрябин приказал Кустовому проложить курс в зону дождя.

Менее чем через полчаса по надстройке, по лобовым стеклам забарабанили тяжелые капли, и вскоре на корабль всей мощью обрушился холодный ливень. Видимость ухудшилась настолько, что даже волнорезные щиты на полубаке стали еле различимыми. В серой мгле океан будто соединился с небом: все на свете перемешалось, спуталось в немыслимой толчее дождя и ветра.

Но более подходящей погоды Назар Петрович и желать не мог. Она, как нельзя кстати, помогала ему осуществить намеченный план. «Лишь бы незамеченными дойти до точки поворота, — подумал командир, — а там уж, как говорится, дело техники… Сам Нептун поможет».

И тотчас, как бы угадав его мысли, Кустовой громко выкрикнул:

— Время поворота!

— Рулевой, — подал команду Шкрябин, — циркуляция влево. Ложимся на курс двести восемьдесят.

Сторожевик начал выходить из зоны дождя. За лобовыми стеклами снова прояснилось.

Метристы засекли яхту в одном из проливов между островами. Уходить ей было уже поздно: сторожевик появился со стороны открытого моря.

Шкрябин рванул рукоятки машинных телеграфов на «самый полный».

— Вахтенный офицер, — распорядился командир, — дать семафор на судно: застопорить ход, лечь в дрейф.

— Есть, — отозвался тот и передал распоряжение сигнальщику.

— Теперь не уйдет, — торжествовал Волохов. — Прошу разрешения, товарищ командир, готовить катер к спуску.

Командир ничего не ответил, дав тем самым понять, что рано еще праздновать победу. Спустя несколько минут Волохов и сам в этом убедился. Яхта начала уходить.

Настойчиво зазуммерил телефон. Шкрябин выхватил массивную трубку из зажимов и услыхал чуть хрипловатый, простуженный голос своего давнишнего друга инженера-механика Хлопова.

— О подшипниках не забыл, командир?

— Сколько времени даешь?

— Минут тридцать, Назар Петрович.

— Спасибо и на том. Только чуть добавь оборотов. Очень нужно.

Вглядываясь в экран репитера, командир заметил, что расстояние между кораблем и яхтой медленно сокращается. Это его успокоило.

Минут через десять «голубая акула» оказалась в зоне артогня. Шкрябин хотел было дать команду произвести предупредительный залп из носовых орудий, но яхта вдруг резко изменила курс и устремилась к одному из островов. И Назар Петрович сдержал готовую сорваться с языка команду. Он глядел через лобовое стекло на темный силуэт яхты и мучительно пытался понять, что же задумал ее капитан. Стрелять в сторону острова командир не решился. На это, видимо, и рассчитывал его противник. Капитан «голубой акулы» навязывал Шкрябину свой вариант игры…

«Ах ты каналья!.. — вдруг осенила догадка. — Ну да ладно, поглядим, кто кого…» И потребовал, нетерпеливо пощелкивая пальцами:

— Валерий Кузьмич, лоцию, быстро!

Выхватив из рук помощника довольно объемистую книгу, Шкрябин принялся торопливо перелистывать страницы. Отыскав нужное место, забегал глазами по строчкам. Потом задумался, постукивая пальцами по штурманскому столику.

Приняв окончательное решение, командир вдруг перевел машинные телеграфы на средний ход. Надсадный рев дизелей стих, стал умиротворенным, ворчливым. Сторожевик пошел медленнее, позволив тем самым яхте беспрепятственно удаляться к острову.

— Да что там, совсем свихнулись? — недоумевал помощник. — Они же сейчас врежутся в берег!

— Не врежутся, Валерий Кузьмич, — обронил командир. — Надо более внимательно изучать лоцию.

— При чем здесь лоция? Разве не достаточно верить собственным глазам?

— А при том, что остров разделен на две части узким мелководным проливом. На карте, между прочим, это не обозначено, а в лоции есть. Вот яхта и пытается удрать от нас через эту узкую протоку, тем более что осадка нашего корабля войти нам в нее не позволяет. Кажется, все там предусмотрели, кроме одного маленького пустячка…

— Но ведь уйдет, — удивился Волохов.

— Пускай. Мы даже поможем ей в этом…

— Зачем? Ведь не поздно еще припугнуть их огнем из носовых, хотя бы холостыми. Товарищ командир!..

— И все же, Валерии Кузьмич, пусть уходят… — Командир жестко глянул на помощника, давая понять, что у него нет времени для разговоров. — Наблюдайте за яхтой. Я в радиорубку.

Волохов навел окуляры стереотрубы на уходившее судно. В сумерках было видно, как яхта у самого берегового уреза сбавила ход, как заметались на ее баке матросы в широких штормовках, ощупывая длинными шестами дно. «Голубая акула», крадучись, вползла в узкую щель и скрылась за ближайшим ее изгибом.

«Но что же задумал кэп?.. — страдальчески наморщил лоб Волохов, открывая лоцию. — Кажется, нет здесь такой строчки, какую бы я не прочитал». Его взгляд задержался на галочке, поставленной карандашом напротив набранных мелким шрифтом примечаний — будто специально для сведения помощника. «Конечно же, просмотрел! — ужаснулся Волохов. — Проглотил не разжевывая, как таблетку. А вот он раскусил…»

В примечании говорилось, что через эту узкую островную протоку могут при необходимости проходить суда с малой осадкой и шлюпки, но только во время максимума прилива, когда вода поднимается над камнями, перекрывающими один из выходов протоки. Сейчас уже начался отлив. Получалось, что выйти из протоки с противоположной стороны острова яхта не сможет до прилива. Значит, в запасе есть шесть с лишним часов.

«Один — ноль в вашу пользу, командир, — вынужден был признаться Волохов. — Теперь все в порядке, яхта в западне». И отдал команду ложиться кораблю в дрейф.

Тучи сползли куда-то за горизонт, обнажив край чистого, вытканного звездами неба. Ветер начал выдыхаться, слабеть. Но волны все еще не унимались: они медленно, как бы тужась из последних сил, поднимали корабль на покатых, натруженных хребтинах, а потом, не удержав, роняли его. Вода широко, разгульно раскатывалась по палубе, ударялась в задраенные наглухо люки и двери.

Командир все не возвращался. Волохов начал волноваться. Время шло, пора было инструктировать группу захвата и спускать на воду катер. Только Назар Петрович будто умышленно не торопился, он продолжал переговариваться по рации с комбригом. Волохов еще больше удивился, когда с разрешения Шкрябина по трансляции объявили: «Команде пить чай». Похоже было, что командир затевал с «голубой акулой» какую-то странную игру в поддавки.

Когда Волохов спустился в кают-компанию, все свободные от вахты офицеры сидели уже за столом. Раздавались негромкие голоса, звон посуды. Причесавшись перед зеркалом и одернув китель, помощник прошел к своему месту.

— Прошу разрешения к столу, — обратился он к командиру, сидевшему в кресле во главе стола.

Тот кивнул, мельком глянув на помощника. Судя по всему, Назар Петрович пребывал в отличном настроении. Волохов это сразу определил по его весело блестевшим глазам. Более чем обычно возбужденными и разговорчивыми казались сидевшие за столом офицеры.

Общим вниманием владел командир БЧ-5 капитан третьего ранга инженер Николай Власович Хлопов, который и возрастом и званием был старше всех присутствующих. Дородный, с густой, дочерна просмоленной бородой и румяным лицом, он напоминал добродушного сельского попа. Вальяжно раскинувшись в кресле, механик басил, обращаясь взглядом к командиру:

— Давненько не бывало такой бешеной скачки. Дизеля что лошади храпели, а не выдали, родимые. Обороты выжали до полного и… чуть сверх того. Вот когда каждый поршенек чувствуешь, как собственное сердце. Я так думаю, что техника всегда отдает чуточку больше возможного, если к ней с человеческим подходом. И мотор бывает, когда надо, с понятием, что ли…

— На то вы и инженер, Николай Власович, чтобы в двигателе чувствовать его душу. Но эта самая душа непременно должна присутствовать в любом другом действующем механизме, приборе. Тогда и весь корабль можно воспринять как существо одушевленное, нечто вроде доброго коня, который в бою никогда не подведет. — И спросил Волохова, уловив его усмешку: — Вы не согласны?

— Да как вам сказать, — пробурчал тот, пододвигая тарелку. — Лично мне сравнение флота с кавалерией несколько режет ухо. Но что касается сегодняшнего случая, то стоило ли вообще скакать бешеным галопом только ради того, чтобы согреться?..

— Стоило, Валерий Кузьмич. — Командир прятал в глазах улыбку. — Обиделись на меня? Напрасно. Я только хотел, чтобы вы самостоятельно пришли к моему решению.

После ужина, когда офицеры начали расходиться из кают-компании, Волохов сказал Шкрябину, продолжая начатый разговор:

— Я перечитал лоцию и признаю свою вину. Недоглядел. Но, честное слово, ваше решение на этот раз до меня не доходит… И что мне, естественно, неприятно.

— Иными словами, не понимаете, почему мы не выслали группу захвата?

— Точно так. Решительно не понимаю. — На серьезном гладко выбритом лице Волохова застыло настороженное недоумение.

— Высылать группу захвата — значит рисковать людьми при такой крутой волне. Да еще надвигается ночь. А яхта от нас и так никуда не денется.

— А если поднимется вода? Вильнет «акула» хвостом — только ее и видели.

— Не успеет. Другой выход из протоки перекроет сушковский СКР. Он уже на подходе.

— Сушков может опоздать.

— Едва ли, не такой это командир, чтобы нарушитель за здорово живешь ушел от него. Знаю Сушкова, а потому верю ему.

— Но ведь есть же еще и право на риск!

— Безусловно, есть, но только оправданное, если хотите, в безвыходном положении. Я много думал об этом. В сущности, вся наша служба представляет определенную степень риска. Но мы просто привыкли к нему и не чувствуем никакой опасности, сопутствующей этому понятию. Конечно же, многое зависит от случая. Но в чем я твердо убежден: именно от человека зависит, чтобы противопоставить любой случайности свой ум, силу воли, характер. Вот тогда не будет страшен никакой риск.

Заметив, что вестовые начали приборку, Шкрябин поднялся и кивнул помощнику: мол, нечего людям мешать досужими разговорами… Надев куртку, он вышел из кают-компании. Узкими коридорами и трапами, минуя плотно затворенные двери офицерских кают, кубриков и рубок, выбрался на ходовой мостик.

За бортом было темно и ветрено. Яркий луч прожектора, пронзая толщу мрака, беспрестанно освещал выход из протоки, который из-за громоздившихся над ним скал напоминал жадно раскрытую пасть какого-то чудовища. Волны ходили тяжело и медленно, будто колыхавшийся после шторма океан никак не мог отдышаться.

Схоронившись за ветробойным стеклом, куда не задувало ветром, Шкрябин вынул из кармана сигареты и начал щелкать зажигалкой. Спустя несколько минут на мостик поднялся и Волохов. Пристроившись рядом, он тоже закурил. Оба долго молчали, затягиваясь табачным дымом.

Наконец командир распорядился:

— Можете идти отдыхать, Валерий Кузьмич. Остаюсь на вахте я.

Всю ночь сторожевик, изредка подрабатывая моторами, дрейфовал у острова. Сигнальщики ощупывали прожектором прибрежные скалы. «Голубая акула» будто растворилась в кромешной тьме. Можно было подумать, что ее давно и след простыл, но интуиция подсказывала Шкрябину, что яхта здесь, что она затаилась в какой-нибудь щели и ждет лишь подходящего момента, чтобы незамеченной выскользнуть из протоки.

За полночь радист доложил Назару Петровичу о полученном РДО ^[43]. В нем сообщалось, что вышедший им на помощь корабль прибыл в назначенный квадрат и занял позицию с противоположной стороны острова. На его борту находится командир бригады капитан первого ранга Николин.

Ближе к утру заштилело. Океан выглядел безжизненным и серым, каким бывает лицо измученного болезнью человека. Холодный бриз дышал туманом и сыростью. Начался прилив. Вахта усилила наблюдение. Сквозь рваные клочья тумана, стелившегося у самого берега, отчетливо просматривался выход из протоки.

Волохов появился на мостике бодрый, выспавшийся. От его гладко выскобленных щек пахло одеколоном.

— Ну и погодка! — сказал он, энергично ворочая под меховой курткой плечами.

— Да уж, хорошей не жди, — отозвался командир, отрывая бинокль от покрасневших глаз. — Океан, как говорится, теперь будет с ветерком на штормовой подкладке, каждой волне поклонишься.

Шкрябин, устало облокотившись о плоскую крышу ходовой рубки, чувствовал после долгой бессонной ночи непомерную тяжесть кожи куртки и стылую тесноту яловых сапог.

— Соснули бы, товарищ командир, — участливо предложил помощник.

— И хотел бы, да не могу: граница диктует свои законы, не в моей власти ими пренебречь.

— Вы говорите так, будто граница какой-то злой рок, который навязывает свою непреклонную волю.

— Отнюдь нет. Это существующая объективная реальность, которую недостаточно только осознавать, понимать холодным рассудком. Ее нужно чувствовать… Даже во сне.

— Ну, знаете, это что-то из области мистики.

— Может быть. Только без этого чувства нельзя на границе командовать кораблем.

— А я вот сплю как убитый, — с огорчением признался помощник, — пушками не разбудишь.

— И на здоровье. — Командир понимающе улыбнулся. — Да вы не расстраивайтесь, это чувство придет и к вам… со временем Оно не божий дар, не талант, от рождения данный, — сама граница воспитывает его. Оно непременно переходит по наследству к каждому, кто всходит на командирский мостик. От меня оно перейдет к вам, а от вас — к штурману Кустовому.

Откуда-то из-за острова докатился отдаленный гул, нечто вроде грохота сокрушающего горного обвала. И снова настала тишина. Слышался лишь неумолчный гомон чаек, гнездившихся в расщелинах.

Шкрябин и Волохов переглянулись.

— И тогда заговорили камни… — изрек помощник. — Это уже интересно.

— Это логическое завершение, — сказал командир и сделал рукой движение, будто на воображаемой шахматной доске поставил фигуру, означавшую для противника мат.

Спустя некоторое время со стороны протоки раздался рокот мотора. Он становился все более басовитым, мощным. И вот, наконец, в седых космах прибрежного тумана появился силуэт катера, шедшего курсом на сторожевик. «Не иначе как сам комбриг пожаловал», — подумал Шкрябин и пошел на ют, чтобы встретить Николина.

Катер притерся к борту сторожевика. Не дожидаясь, пока матросы закрепят швартовые концы, капитан первого ранга перемахнул через леера. Коренастый, сильный, он сгреб Шкрябина в свои объятия, не выслушав до конца рапорт.

— Высший класс, Назар Петрович, — пророкотал густым басом комбриг. — Взяли с поличным. Пять баллов всему экипажу…

Из его рассказа следовало, что «голубая акула», воспользовавшись утренним туманом, все-таки попыталась выбраться из протоки, но со всего хода села днищем на прибрежные камни. При этом грохот услыхали даже на шкрябинском сторожевике.

— Вызвали корабли аварийно-спасательной службы. Без их помощи стянуть яхту с камней не сможем. Предварительно допросили капитана: клянется, что сбился с курса из-за тумана, а в протоку-де вошли, чтобы спрятаться от шторма.

— Врет, и не убедительно, — сказал Шкрябин. — Зачем же он вообще в этом районе так упорно околачивался?

— Ясно зачем: ставил в проливах между островами придонные гидрофоны. Кому-то за рубежом надо знать, в каком именно месте наши подлодки выходят в океан. Впрочем, наш пост наблюдения четко запеленговал все поставленные гидрофоны. Достать вещественные доказательства, как говорится, дело техники. Для водолазов это не составит большого труда. — Комбриг весело подмигнул. — Но главная заслуга в этом деле, безусловно, ваша. Загнали в мышеловку…

Комбриг еще раз по-мужски крепко обнял командира и сошел на борт катера.

— Вот и все, — сказал Назар Петрович, как только гул мотора, удаляясь, пропал. — Эпопея с «голубой акулой» закончена.

— А ведь могли бы и сами захватить ее, — высказал Волохов сожаление.

— Не жадничайте, будут еще на вашем веку и преследования, и захваты, — утешил его командир. — Но это все делается сообща — так вернее. Славой как-нибудь потом сочтемся. — Шкрябин с усилием подавил зевоту. — А теперь, Валерий Кузьмич, — не приказал, попросил он, — оставайтесь намостике за меня. В самый раз и мне малость придавить подушку, тем более что на флоте от сна, говорят, никто еще не умирал. Курс в базу.

— Есть, — с радостью отозвался Волохов. Недолгое время, когда представлялась возможность самостоятельно покомандовать кораблем, было для него самым желанным.

Неторопливо спустившись в каюту, Назар Петрович глянул на часы. Время, отпущенное на отдых, неумолимо сокращалось. Сладко потянувшись, он завалился поверх одеяла на койку. Отключился почти сразу же, как только голова коснулась подушки. Казалось, нет теперь такой силы, которая могла бы пробудить Назара Петровича. И все-таки обманчивым было это глубокое забытье крепко уставшего, намаявшегося за ночь человека. Даже во сне командир не переставал ощущать свой корабль, его не покидало чувство границы.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ, ПУТЕШЕСТВИЯ, ФАНТАСТИКА

И. Чернышев ОРБИТА «МЕРКУРИЯ» Повесть

Меркурий, как известно из древней мифологии, быстроногий вестник богов Олимпа и по совместительству бог торговли и покровитель путешественников. В честь него названа самая близкая к Солнцу, самая маленькая и самая шустрая планета нашей Солнечной системы.

«Меркурием» назвали и одну из малых крейсерских яхт Ленинградского яхт-клуба. Это одномачтовое спортивное парусное судно водоизмещением шесть с половиной тонн, длиной одиннадцать метров и шириной — три. В середине июня «Меркурию» предстояло начать плавание вокруг Скандинавии.

Экипаж яхты состоял из пяти человек. Согласно судовой роли, то есть иерархическому списку личного состава судна, ими были: капитан — высшая административная, дипломатическая и прочая власть, иначе говоря, «бог и царь» местного масштаба; рулевой — он же помощник капитана, его правая рука, ведающая, в частности, всеми хозяйственными и финансовыми вопросами; штурман — он же помощник помощника капитана и одновременно матрос; радист — он же матрос; матрос — то есть кок и мальчик на побегушках.

Все пять членов экипажа судна по всему — по возрасту, образованию, жизненному опыту, физическим данным, характеру и увлечениям — очень сильно отличались друг от друга.

Так, возглавил экипаж судна заслуженный мастер спорта яхтенный капитан Анатолий Юрьевич Алексеев. Родившись в начале века, он всю сознательную жизнь отдал отечественному флоту и прошел путь от юнги до адмирала, доктора военно-морских наук, профессора. Чуть выше среднего роста, сухощавый, внешне похожий на англичанина, он и в манере держаться чуть-чуть подражал бриттам: по утрам непременно ел овсяную кашу, курил трубку с прямым чубуком, которую набивал душистым «кэпстэном», дважды в сутки пользовался опасной бритвой и зубной щеткой, которые, как и трубку, ни при каких обстоятельствах не одалживал даже самому близкому другу, никогда не торопился с выводами, не повышал голоса в любых самых неприятных ситуациях, старался, чтобы на лице, задубленном ветрами всех океанов и потому бронзовом, как у статуэтки из Индокитая, также не отражались какие либо чувства. Однако темные блестящие глаза под белоснежными мохнатыми бровями частенько жили своей жизнью, отдельно от аскетического лица и выдавали-таки эмоции, охватившие душу старого морского волка.

Его спортивная фигура всегда была пряма, грудь навыкат, а крупная голова, обрамленная белыми прямыми волосами, горделиво откинута назад. Тонкий крючковатый нос напоминал клюв огромной хищной птицы. Но люди, знавшие Анатолия Юрьевича, утверждали, что он, несмотря на грозный и даже свирепый вид, в действительности добрейший человек. И может быть, именно поэтому за ним и закрепилось прозвище Старик Хоттабыч или просто Хоттабыч.

Пожилой, но все еще полный энергии, этот человек считал, что молодежь экипажа знает Балтийский театр плавания и устройство яхты на «единицу», максимум на «двоечку», помощник — на «трояк», он сам — примерно на «четверку», а на «пять» лишь один Нептун.

Рулевым яхты и помощником Анатолия Юрьевича был Юхан Оттович Краап — мастер спорта, слесарь-инструментальщик одного из таллинских заводов. Будучи вполовину моложе своего шефа, с которым имел давнюю дружбу, установившуюся после знакомства на первой послевоенной регате в Таллине, он вряд ли уступал ему во влюбленности в море и в приверженности к парусам.

Яхтенный рулевой был приземист и широкоплеч, обладал сильными руками с жесткими ладонями; его движения поражали неторопливостью, пластичностью и точностью. На круглом плоском лице с маленьким приплюснутым носиком выделялись необычный прямоугольный рот и большие, слегка выпученные, немигающие глаза. За все эти особенности друзья Краапа часто называли его Крабом или Крабиком. И это, кажется, даже нравилось Юхану Оттовичу. Во всяком случае, он никогда не протестовал против такого обращения к нему и охотно отзывался на него. Вместе с тем он не отличался словоохотливостью, но когда говорил по-русски — вполне правильно, — то некоторые звуки произносил мягко, на эстонский манер.

Обязанности навигатора маленького парусного суденышка принял капитан второго ранга Сосняга Роман Васильевич — недавний штурман атомной подводной лодки, совершившей в составе отряда кругосветное плавание без единого всплытия. Теперь он служил заместителем начальника кафедры кораблевождения Высшего военно-морского училища в Ленинграде, был кандидатом физико-математических наук и автором нескольких специальных статей в научных журналах.

Среднего роста, поджарый, как борзая, но с рельефными буграми мышц на груди, плечах и руках. Особое впечатление производило сочетание славянского носа с тонкими кавказскими усиками над полной губой и ярко-голубых глаз с восточным разрезом. Необычный облик дополняли густые, смоляные, по-цыгански вьющиеся волосы. Он всегда был одет, как говорят, с иголочки — в безукоризненную, тщательно пригнанную, слегка щеголеватую, но без каких-либо нарушений форму.

И тем не менее, вопреки экстравагантной внешности, он не относился к числу фатов. Скорее, наоборот: он был предельно сдержан в обращении с прекрасным полом, молчалив и даже замкнут. Зато обладал уникальным умением в самых невероятных условиях «хватать звезды с неба» для астрономических определений места корабля. А еще — способностью работать по нескольку суток без сна и спать несколько суток без просыпу.

Должность радиста занял тридцатилетний мастер ателье по ремонту телевизоров, радиолюбитель-коротковолновик мастер спорта Константин Аркадьевич Брандо. Маленький, востроносенький, взъерошенный и подвижный, как воробей, он и характером походил на эту несколько суетливую, но компанейскую и никогда не унывающую, полную оптимизма пичугу.

Он принес на яхту крохотный, в водонепроницаемом футляре, окрашенном под «черный мороз», приемопередатчик собственной конструкции, способный, по утверждению автора, работать и внутри яхты, и снаружи, и на воде, и даже в воде. И если кто-нибудь ради зубоскальства или по незнанию дела попытался бы «плохо выразиться» в адрес его детища, то экспансивный Брандо мог «из того типа душу вынуть».

Матросом неожиданно для всех и больше всего для самого себя стал мальчишка, мечтавший о море чуть ли не с ползункового возраста, член клуба «Юный моряк», дальний родственник Хоттабыча, ученик 9-го «Б» класса одной из ленинградских школ Вячеслав Орел. Долговязый, как и все акселераты, с замедленной реакцией на изменения в обстановке, он был удивительно поспешно прямолинеен в суждениях по любым вопросам, возникавшим в его присутствии.

И хотя экипаж «Меркурия» оказался весьма пестрым, его членов объединяла общая любовь к морю и романтика дальних странствий. Ради этого плавания все члены экипажа пожертвовали своими отпусками, каникулами, интересными работами, любимыми развлечениями, покинули семьи. Когда же призрачная мечта постепенно превратилась в ощутимую реальность, то всеми членами экипажа яхты овладело одно-единственное стремление: скорее выйти в море. Чем скорее, тем лучше.

Шестнадцатилетний матрос Вячеслав Орел, например, просто бредил штормами, шквалами, багряными закатами и сказочным «зеленым лучом». Каждая минута задержки отплытия удлиняла инквизиторскую пытку нахождения на берегу:

«Ну чего еще ждать-то?! Зачем?!»

Радист Брандо прямо-таки изнывал в ожидании возможности по-настоящему испытать в деле своего электронного ребенка: «Сколько же можно держать за кулисами этого вундеркинда?!»

Капитан второго ранга Сосняга уже давно мечтал о безмятежных часах и даже сутках, избавленных от бесчисленных нудных заседаний, совещаний и прочих служебных сборищ, на которых скукота сводила скулы судорогой. Плавание на «Меркурии» заодно позволяло Сосняге уйти от… семейного благополучия, усиленно создаваемого женой. Постоянная суета с добычей дубленки и югославской стенки «Париж», замена непрестижного «Москвича» престижными «Жигулями», приобретение по случаю модных изделий из хрусталя и серебра, покупки билетов на поезда и самолеты для многочисленных родственников и знакомых и так далее, и так далее.

«А! Пропади оно пропадом, такое благополучие! Уж лучше в море, которого, находясь на атомоходе, практически никогда и не видел. Вот на яхте погляжу на него в упор, пожму руку Нептуну и отдохну от всех и всего, оставшегося на берегу. Скорей бы!»

Яхтенный рулевой — Крабик — был до безумия влюблен в парусный спорт и радовался каждой возможности совершить очередное плавание, чтобы еще раз померяться силами со стихией, насладиться переживаниями борьбы с ней. Ну и конечно, отдохнуть после очередного штурма напряженного производственного плана завода. Наконец, он спал и видел неповторимый фильм, снятый им в плавании. Фильм, который можно будет показать не только в кругу родных и знакомых, но и по телевидению в программе «Клуб кинопутешественников»!

«Даже Юрий Александрович Сенкевич сказал, что дело стоящее. А раз так, надо быстрее выходить в море, пока не кончились белые ночи и освещения достаточно даже для ночных съемок!»

Хоттабыч, то есть Анатолий Юрьевич Алексеев, просто не мыслил своей жизни без моря и дальних походов, все равно на чем: на военном корабле, на торговом судке, на моторном катере или на парусной яхте. В плавании на каждом из них есть своя прелесть. Выходы же на яхте имели еще одну особенность: их можно было превращать в семейные прогулки. В результате таких совместных с женой крейсерств под парусами она, будучи художницей-маринисткой, сделала массу интересных набросков и этюдов. Плавание на яхте позволило ей набраться необходимою опыта, чтобы стать дипломированным яхтенным рулевым. Она едва не заняла место матроса в экипаже «Меркурия», но молодость, как всегда, взяла верх, ибо она перспективнее старости.

Участник многих встреч с иностранными моряками в годы становления нашего государства, а также в период Великой Отечественной войны и после ее окончания, Хоттабыч всегда удивлялся отношению русских моряков к понедельнику как к несчастливому дню недели.

«Какой-то массовый оккультизм. Сплошная мистика! А главное, при чем здесь понедельник?! Весь мир знает, что всегда следует опасаться пятницы. Черный день недели — пятница! А раз так, то нам необходимо миновать буи Большого Кронштадтского рейда хотя бы за несколько минут до окончания четверга!»

Итак, весь экипаж яхты жаждал, хотя и по различным причинам, одного: как можно скорее оторваться от бона яхт-клуба. В результате дружных усилий маленького коллектива судно было готово отдать швартовы значительно раньше момента, предусмотренного планом плавания.

Перед самым отходом «Меркурия», буквально за семь-восемь минут до отдачи швартовов, Крабик, ревностно исполнявший свои хозяйственные обязанности, откуда-то прикатил бочку с квашеной капустой и поставил ее в кокпите — открытом помещении, похожем на ящик и размещенном в корме яхты за рубкой. Хоттабыч, не обладавший тонким обонянием, не обратил внимания на появление столь ароматического груза, так же как и остальные члены экипажа. До него ли было в предпоходной суете?

Когда яхта стала медленно отходить от бона и между ними появилось все увеличивающееся пространство воды, раздался стрекот киносъемочного аппарата: это Крабик запечатлял историческое событие — расставание «Меркурия» с Ленинградом. Брандо включил магнитофон, и над крохотной гаванью яхт-клуба разнеслось:

В «Навигационном журнале» — официальном документе, отражающем все моменты плавания судна, — появилась первая запись, сделанная Соснягой:

«Четверг. Гавань Ленинградского яхт-клуба. 18 часов 15 минут (по московскому времени). Отдали швартовы и отошли от бона. Поставили фок и грот. Начали движение переменными курсами. Ветер от норда 3 балла, волна — 1 балл».

Яхта покинула гавань, паруса наполнились нежным вечерним бризом, и всех членов экипажа яхты «Меркурий» охватило чувство удивительной свободы, необъяснимой радости и легкого опьянения.

«Боже! Какие замечательные люди рядом со мной!» — думали одни из них. «Черт возьми! Как мне повезло, что я оказался в этой милой компании!» — радовались другие. И только Хоттабыч, сидевший за румпелем, пытался сохранить серьезное выражение лица. Но глаза сверкали таким молодым задором из-под кустистых седых бровей, что было совершенно ясно: и он не остался в стороне от эмоций.

Вдруг всем сразу захотелось петь, причем во все горло, во всю силу легких. И все, не сговариваясь, словно компания гуляк, завопили: «Прощай, любимый город! Уходим нынче в море!..» Лишь Хоттабыч, обладавший абсолютным отсутствием музыкального слуха, подавил в себе желание огласить окрестности своим баритоном. Зато Брандо, посчитавший их пение слишком тихим, извергнул из магнитофона звуковую Ниагару.

Крабик сморщился:

— Ньет. Пожальста тише. Я устал от шьума…

— Понял, чиф! — бодро отозвался Брандо, называя Крабика так, как моряки торгового флота всех стран называют старшего помощника капитана. — Слушаюсь и повинуюсь, как сказал один джин, вылезая из одной бутылки!

Когда миновали первые радости отплытия, все члены маленького коллектива расположились на палубе, на крыше рубки, едва возвышавшейся в середине яхты, и в кокпите, впоследствии ставшем своеобразной кают-компанией. Все яхтсмены погрузились в созерцание медленно меняющейся панорамы. С молчаливым благоговением и душевным трепетом они смотрели, как неторопливые балтийские воды ласково дотрагивались до гранита набережных и дерева причалов. Постепенно стих разнотонный голос земли, и наступила почти космическая тишина, нарушаемая лишь едва слышимым плеском воды о борта яхты.

Несколько часов яхтсмены молча отдавались блаженству незамысловатого плавания по «Маркизовой луже» — району от Ленинграда до Кронштадта. Но вместе с блаженством в душе каждого из них таилась тревога, что у Кронштадта их непременно перехватит какое-нибудь начальство для сообщения очередного ЦУ — ценного указания, учинения еще одного инструктажа, а то и — господи упаси! — оглашения приказа об отмене похода. Каждый думал об этом, но, оберегая нервные клетки товарищей, молча держал тревогу в себе.

На траверзе Петродворца Хоттабыч стянул с головы шерстяную вязаную шапочку с пушистым помпоном и сдержанно произнес:

— В начале октября сорок первого года в Нижний парк, у канала, ведущего к Самсону и Большому каскаду, рядом с Монплезиром, был высажен десант наших моряков. Я знал командира десанта полковника Ворожилова и многих офицеров… Весь десант — полторы тысячи отборных моряков — погиб. Но он решил свою задачу: сорвал очередной штурм города…

— «Я славлю смерть во имя жизни. О мертвых — поговорим потом», как сказал Михаил Дудин, — столь же тихо откликнулся Брандо. — В Одессе тоже было… Жуть вспомнить!

Над яхтой воцарилась новая, иная, чем прежде, тишина. Каждый из яхтсменов думал о тех, кто сделал бесценный вклад в Победу, о тех, кто дал возможность теперь вот так свободно плавать по морям ради отдыха от трудов праведных…

В 23 часа 25 минут штурман Сосняга сделал вторую запись в «Навигационном журнале»:

«Миновали буи Большого Кронштадтского рейда. Легли на выходной створ. Поправка компаса плюс два градуса. Ветер от норд-оста 2 балла, волна 1 балл».

— Юхан Оттович, — позвал Хоттабыч своего помощника. — Смените-ка меня, батенька. А то спину с непривычки заломило.

— Та. Пожальста. А ломит — так шутка ли? В вашем возрасте… — участливо откликнулся Крабик, усаживаясь на слани — своеобразную скамейку в кокпите — и кладя, словно клешню, руку на румпель.

— При чем тут возраст? — не повышая голоса, удивился Хоттабыч и тут же, не дожидаясь ответа, официальным тоном сообщил заступающему на вахту у руля: — Курс двести семьдесят пять градусов. Ветер норд-ост два балла. Понемногу свежеет. Паруса — грот и стаксель. Вопросы есть?

— Ньет. Спасипо.

— Тогда я придавлю ухо на ближайшей койке правого борта.

— Пожальста. Приятных снов.

Однако, встав на верхнюю ступеньку трапа, ведущего в кубрик, Хоттабыч остановился, положил ладони на крышу рубки и огляделся. Сзади в сизых сумерках белой ночи расплывался такой знакомый силуэт Кронштадта, а впереди за легкой серой дымкой виднелся простор. Справа и слева темнели берега с редкими огоньками.

На яхте господствовали тишина и покой.

Будучи не в силах заснуть из-за поутихшего возбуждения, связанного с началом плавания, свободные от работы члены экипажа наслаждались необычностью обстановки, несравнимостью ее с той, в которой находились всего несколько часов назад. Так самый юный — «матрос молодой, необученный», как определили бы на флоте, — Вячеслав Орел, или попросту Вячек, лежа на животе на самом носу судна, зачарованно смотрел, как форштевень с почти бесшумным шелестом вспарывает поверхность воды. Радист Брандо, привалившись спиной к мачте и позабыв о своем молчащем магнитофоне, крутил годовой, словно воробей, разглядывая все не только впереди по курсу, но и по сторонам. Штурман Сосняга, откинувшись навзничь на крышу рубки, согнув ноги в коленях и заложив руки за голову, смотрел в темное серо-фиолетовое небо, усыпанное крохотными жемчужинками далеких светил, едва видимых сквозь прозрачную вуаль топких облаков.

Ни к кому конкретно не обращаясь, Хоттабыч вдруг сказал:

— В такую ночь в голову «стихийно» лезут разные мысли. Но часто недостает слов, чтобы выразить эти мысли. И тогда на помощь приходят поэты… Например, Тютчев.

Никто в ответ не произнес ни слова и даже не изменил позы. Но именно это и свидетельствовало о том, что сказанное Хоттабычем нашло отклик в душе каждого из его соплавателей.

Западнее острова Котлин, на котором обосновался Кронштадт, берега Финского залива начали отодвигаться вправо и влево от яхты, все больше удаляясь от нее, пока вовсе не скрылись за мглистым горизонтом. Маленькое суденышко, казалось, стало еще меньше и повисло в пустоте, окруженное неяркими дрожащими звездами — вверху настоящими, а внизу — их отражениями. Так неожиданно слились воедино далекий небесный и совсем близкий водный космосы. Оба до сего времени полные нераскрытых тайн и оба яростно сопротивляющиеся покорению их землянами, подвергающие всех вторгшихся в их пространство суровым испытаниям. Как и в каждой борьбе, в схватке с природой не обходится без жертв: за каждый шаг вперед, за каждый покоренный рубеж смельчакам приходится платить, и нередко жизнью: природа иногда уступает, но никогда не отступает!

Члены экипажа яхты «Меркурий» молча смотрели на мягкое, завораживающее мерцание звезд. Через всю северную полусферу небосвода неиссякаемой рекой течет Млечный Путь. И в этой реке и вокруг нее плавают Рыбы, Рак, Кит, Дельфин; в безмерной дали парят Орел, Лебедь, Пегас и даже Дракон; в звездном зверинце томятся Большая и Малая Медведицы, Рысь, Лисичка, Жираф, Гончие Псы, Телец, Овен; а рядом с ними расположились родственники землян Геркулес, Близнецы, Волопас, Водолей… Правда, далеко не всегда их можно обнаружить на небосводе, но в хорошую видимость кто-то из них обязательно находится на астрономической вахте.

— Так я на ближайшей справа, Юхан Оттович, — вздохнул Хоттабыч и скрылся в люке.

— Та. Корошо. Пожальста.

Вскоре заметно похолодало. А поскольку душевные волнения к этому времени малость приутихли, то «палубная команда» потянулась вниз, в кубрик, где, по ее представлению, царили тепло и уют и где во сне можно было забыть все волнения минувшего дня.

— И буду на ближайшей койке слева, — сказал Сосняга, проходя мимо вахтенного рулевого (он же и вахтенный капитан судна!). — Придет время сменять или еще что — разбуди.

— Та-та. Опязательно.

— Тогда спокойной вахты и ровного ветра вам, Юхан Оттович.

— Кур-р-рат!.. То есть — к черту, к черту, к черту!

За короткую июньскую ночь «Меркурий» благодаря попутному ветру достиг Восточного Гогландского плеса.

Остров Гогланд — сиречь Высокая земля — возвышался над водой, как часть туши гигантского чудовища, купающегося в Финском заливе и почти перегородившего его поперек. Пробираться мимо него по замысловатым фарватерам было далеко не просто. И все же наши подводники в годы войны умудрялись не только протискиваться по этим фарватерам, но и прорываться через вражеские минные поля.

Измотавшиеся в предпоходные дни все члены экипажа спали богатырским сном, оглашая море могучим храпом. Крабик удивлялся его силе и необыкновенности, заковыристости мелодии. Сну не мешал даже невыносимо резкий запах, исходивший из стоящей в кокпите нераскрытой бочки с квашеной капустой (А что же будет, когда ее вскроют?!).

Ноги и спина Крабика занемели. Чтобы снять неприятное ощущение, он сделал несколько движений из программы утренней зарядки, передаваемой по радио. После этого он решил не будить Соснягу, а остаться «на сверхсрочную»: пусть отоспится впрок — у него впереди еще столько бессонных ночей…

За Гогландом, когда щетинистый от сосен хребет острова уже едва виднелся, ветер неожиданно стих. Однако не надолго: через полчаса он задул снова, но… с противоположного направления. И к тому же стал быстро крепчать. Крабику пришлось начать лавировку, то спускаясь на юг к эстонскому берегу, то поднимаясь на север — к финским шхерам.

Усиливаясь, ветер развел характерную для Балтики короткую, но очень крутую волну. Вскоре яхта уже не летела плавно на разделе двух сред, а галопировала, как жеребенок-стригунок, перепрыгивая с хребта одной волны на сипну другой. Скачка подняла на ноги экипаж суденышка, почивавший в кубрике. Малость опухшие от глубокого и сладкого сна, яхтсмены одни за другим высовывались из люка, щурясь на солнечные блики, быстро осматривали горизонт и выползали на палубу, цепляясь за снасти, за поручни, прикрепленные к крыше рубки, за мачту и друг за друга.

Пробираясь мимо Крабика и воротя нос от бочки, ни один из них не удержался, чтобы не заметить: «Вот это запашок!», «Наверное, вонь на всю Балтику!..», «Ну и дух!», «Сила!».

— Что ж ты не мог кого-нибудь разбудить?

Крабик усмехнулся:

— А зачем раньше-то?! Теперь в самый раз.

Хоттабыч посмотрел на туго надутые паруса и звенящие от напряжения шкоты, на слегка вибрирующие ванты, на вытянутый по ветру вымпел и спросил Крабика:

— А не пора ли, батенька, взять рифы? Все уже вроде на пределе для такой площади парусов, не уменьшить ли се?

— Ньет. Сейчас ньет. Только ход потеряем. Вот если еще посвешеет, тогда нужно будет.

— Добро. Так и будем считать, — после короткой паузы согласился Хоттабыч и, повернувшись к своему помощнику всем корпусом, спросил: — Почему это вы до сих пор на руле? Время вашей вахты давно истекло.

— Та. Теперь можно смениться. Кости, кур-р-рат, что-то занемели.

— Вот видите! — оживился Хоттабыч. — А вы мне вчера: «В вашем возрасте…» Нет, батенька… — Не закончив фразу, Хоттабыч повернулся к Сосняге, стоявшему рядом: — Вы что-то хотите сказать, Роман Васильевич?

— Товарищ адмирал, прошу разрешения заступить на вахту у руля.

— Добро.

— Курс видите сами, паруса — тоже, — произнес Крабик, передавая румпель Сосняге. — Итем тлинной лавировкой. При малейшем усилении ветра смените паруса на штормовые. Вот так. Спокойной вахты и ровного ветра.

— Вахту принял, товарищ адмирал.

— Добро.

Крабик внимательно посмотрел на Вячека, обнявшего мачту, и озабоченно, чуть слышно произнес:

— А матрос-то наш что-то не того. Ньет, не того. Надо его рапотой занять.

Хоттабыч молча кивнул в знак согласия. Вскоре Вячек — бледный, с широко раскрытыми глазами, но упрямо сжатыми посиневшими губами — вяло завозил шваброй по мокрой палубе. Чтобы он случайно не упал за борт при очередном резком крене или рывке яхты, Крабик заставил юношу надеть страховочный пояс, привязанный линем к мачте. Хоттабыч, довольно прочно стоявший на широко расставленных ногах, незаметно переместился ближе к родственнику и, не отрывая бинокля от глаз, боковым зрением следил за племянником, еще недавно жаждавшем шторма, шквала и иной морской прелести, а теперь совершенно скисшего от пустячного свежака.

— Вскройте-ка, батенька, свое ужасное, но, видимо, нужное кое-кому приобретение, — поводив носом, распорядился Хоттабыч. — И где вы только его достали?

Крабик, заговорщически подмигнув начальству, спустился в кокпит и одним ударом топора вышиб у бочки днище.

— От та! Ну и аромат! — шмыгнул носиком Крабик и юркнул в люк.

Втиснувшись в крохотный камбуз — выгородку, в которой размещались двухкомфорочная газовая плитка, разделочный столик, являющийся одновременно и крышкой моечной раковины, полочка для кухонных принадлежностей, шкаф для немногочисленной посуды, — Крабик принялся готовить первый после выхода из Ленинграда завтрак для экипажа яхты. Хоттабыч оторвался на мгновение от бинокля и попросил Крабика:

— Если вас не затруднит, батенька, то сделайте мне тарелочку овсяной каши на воде.

Неподалеку от камбуза, в кубрике, за миниатюрным столиком расположился Брандо со своим маленьким приемопередатчиком. Присоединив к нему проводничок, ведущий к антенне, роль которой исполнял один из металлических тросов стоячего такелажа, радист в назначенное для сеансов связи время впервые за рейс послал в эфир свои радиопозывные. На лице Брандо светилось столько азарта, словно он играл в рулетку, а ставкой являлась жизнь. Впрочем, кто знает, что может оказаться впереди и от кого будут зависеть жизни всех членов экипажа?

«Приписная станция» — радиостанция, с которой ему предстояло держать связь во время плавания, — услышала Брандо сразу: не успел он отстучать свои точки и тире и переключиться на прием, как в наушниках раздался ответный писк морзянки. Резко повернувшись, он сказал Крабику:

— Чиф! Вот дают они там. Даже по «ноль три» не отвечают так быстро.

Хитроватое лицо Брандо излучало радость, восхищение, гордость по поводу своего детища. Однако и буря чувств, охвативших его, не помешала завязать короткие разговоры со многими коротковолновиками-любителями, желавшими ему успехов в начавшемся плавании.

Выключив аппаратуру и сняв наушники, Брандо свернул свое хозяйство и, весь сияющий, как новый пятак, вылетел на палубу.

— Мастер, — обратился он к Хоттабычу, как во всем мире моряки обращаются к капитанам судов. — Связь есть! И всегда будет! И притом вполне надежно.

— Добро. С почином, батенька. Обрадовали. Что-нибудь есть нам?

— Только пожелания счастливого плавания, мастер.

Их разговор перебила команда, поданная Соснягой:

— К повороту!.. Поворот оверштаг!

Хоттабыч хотел что-то сказать Сосняге, но яхта уже шустро покатилась вправо, выпрямилась и пересекла носом линию ветра. И в то же мгновение над самой головой Сосняги, чиркнув по макушке, со свистом пронесся гик, перекинувшийся с одного борта на другой. Громко хлопнули паруса, и яхта легла на новый курс, резко накренившись на правый борт.

Вячек, не успевший схватиться за что-нибудь надежное, поехал по мокрой палубе к ее краю Однако его вовремя перехватил Брандо:

— Ты куда, мужик? Работа еще не закончена, а ты? Нехорошо! Скажи спасибо, что чиф не видел, а то бы.. Поэтому драй! А уши держи топориком: команды подаются не для развития легких. Ну, давай, жми!

Немного побледневший от неожиданности происшедшего Сосняга медленно произнес:

— Ишь ты!.. Вроде малость не того.

Хоттабыч поморщился, повернулся к Сосняге и ворчливо заметил:

— Мягче надо, батенька. Мягче. А то вытряхнете за борт.

— Уше, — послышался голос Крабика из люка.

— Что уже? — поинтересовался Хоттабыч.

— Ваша офсянка уше. Тю-тю. Улетела.

Примерно в это же время было установлено, что при крене на правый борт готовить на плитке нельзя из-за того, что перильца для удержания посуды оказались непредусмотренными. Впрочем, чуть позже выяснилось, что если еду нельзя готовить при крене на правый борт, то при крене на левый нельзя мыть посуду в раковине: вода не только не вытекает из нее, но при вынутой пробке даже бьет фонтаном из сливного отверстия, заполняя раковину до краев и переливаясь через них на паелы помещения.

Обнаружив такие непорядки на камбузе, Крабик почесал затылок, сказал: «Так не есть корошо» — и, достав инструмент из своего чемоданчика, принялся колдовать над плиткой.

— Юхан Оттович, что же это вы, не отдохнув после вахты, сразу принялись за работу?

— Та еще успею оттохнуть. А это дело не терпит отсрочки.

К моменту, когда требовалось подумать об обеде, на плитке уже можно было и варить и жарить независимо от крена яхты.

— Та. Вот теперь корошо, — улыбнулся Крабик, раздавая миски с кислыми щами, такими густыми, что в них стояла ложка. — Раковину же притется стелать чуть позже. После вахты.

— Вот именно — позже, — откликнулся Хоттабыч. — А сейчас извольте, батенька, лечь спать. Посуду помоет наш молодой матрос, которому это положено по штату. И ужин приготовит он же.

— Я… — начал было Вячек, но его перебил Хоттабыч:

— Ничего, сможешь. Я тоже в свое время не мог. А потом заставил себя. Да еще боцман помог. Цепочкой от дудки. Будь здоров врезал. Вот и ты, милейший, должен смочь. Ясно?

— Ясно. На физическое насилие — не имеете права!

— Тогда берись за дело.

— Лады. Только можно я буду все делать в кокпите? А то там…

— Устраивайся около бочки. Очень муторно будет — возьми в рот капустки. Возьми. И соси. Поможет.

— Спасибо, капитан…

Собрав грязную посуду в тазик, Вячек, бледный, с тенями под глазами и синими губами, тяжело сел на слани в кокпите. Рядом, словно монумент, возвышался Анатолий Юрьевич, властной рукой сжимавший румпель и попыхивающий ароматным дымком из трубки, зажатой зубами. Чем пахло сильнее — «кэпстэном» или капустой, — сказать было трудно. Во всяком случае, «амбрэ» было не только неповторимым, но и невообразимым.

Брандо, сидевший на крыше рубки, одной рукой сжимал шкоты обоих парусов, а другой — неизменный магнитофон, дрожащий от каскада извергаемых звуков. Глядя на двух яхтсменов, находившихся в кокпите, он подумал: «Удивительно, что они родственники. Это же, как говорят в Одессе, две большие разницы. Хоттабыч ближе Нептуну, чем этому юному искателю морских приключений».

Усевшись поплотнее, чтобы не ерзать по сланям при бросках яхты, Вячек начал осваивать премудрости драйки посуды на качке. Только правая рука не столько терла бока кастрюль и мисок, сколько шарила в бочке с квашеной капустой.

«Черт бы побрал этот аттракцион — помесь «американских гор» и русской карусели! Интересно, будь он в парке культуры и отдыха, много нашлось бы желающих?..»

Грустные размышления Вячека прервал громкий голос Брандо:

— Эй, мужик! Не увлекайся капустой!

— А вам что? Жалко?

— Не ее, а тебя.

«Ну, это еще как сказать», — усмехнулся Вячек.

Он порозовел и впервые полноценно улыбнулся — на все имевшиеся двадцать восемь зубов (зубы мудрости у него пока еще отсутствовали). Поскольку на судне каждому его обитателю всегда находится работа — там подтянуть, здесь ослабить, подрегулировать, это заменить, — день прошел незаметно, в домашних хлопотах. К ночи все здорово устали и измотались, тем более что качка не в радость и старым морским волкам, хотя они и стараются не показывать этого, а для молодых (или еще не втянувшихся) — и говорить не приходится. Одним словом, ночные вахты на сей раз решено было сократить вдвое, ибо район для плавания был тяжелым. Благодаря мерам, принятым, естественно, на научной основе, труд вахтенных рулевых был значительно облегчен, и потому ночь прошла относительно спокойно. На следующий день, когда солнце приближалось к зениту, Брандо тронул еще спящего Соснягу за плечо:

— Эй! Землемер! Начальство вызывает. На видимости — Таллин.

Сосняга, еще не раскачавшись и не прийдя в себя после глубокого сна, моментально, будто и не был в объятиях Морфея выскочил из кубрика в кокпит.

— Товарищ адмирал, капитан второго ранга Сосняга по вашему приказанию…

— Стоп, стоп, Роман Васильевич, — перебил его Хоттабыч. — Не так официально… Я прошу вас сменить на руле Юхана Оттовича.

— Есть сменить. Место не определяли?

— Ньет. Я ж почти дома, — улыбнулся Крабик.

— Тогда потерпите минутку, — произнес Сосняга и склонился к пеленгатору компаса. — Вот только…

Крабик, не отпуская румпеля, откуда-то из-под себя вытащил кинокамеру и пострекотал ею, направив объектив сначала на Хоттабыча, потом на Соснягу и, наконец, на едва видимый берег Эстонии.

— Вот только… уточню местечко… Маяк Аэгна — сто двенадцать… Благо есть возможность… Маяк Нейсар — двести сорок восемь… И сразу же сменю… Знак Кескмодала — сто шестьдесят два… Вот.

Произнеся это заклинание, Сосняга скрылся в люке рубки и действительно через минуту снова появился в кокпите.

— Не очень, но терпимо. Чуть погодя уточню. А сейчас, товарищ адмирал… Анатолий Юрьевич… разрешите сменить вахтенного?

— Добро. Сменяйте, Роман Васильевич.

Крабик, отдав румпель, взобрался на крышу рубки и, сощурившись, принялся разглядывать далекий силуэт родного города со знакомыми «осциллографическими всплесками» — кирха Олевисто, телевизионная башня, гостиница «Виру», Ратуша, башня «Длинный Герман»…

— Как говорится, мимо дома с песнями? — заметил Брандо.

— Та. Мимо. Но пес песен.

— Будут! — Брандо включил магнитофон, и сейчас же над заливом раздался голос Георга Отса, с удивительной дикцией и задушевностью запевшего, словно гимн: «Таллин! Мой Таллин!..»

Крабик кашлянул несколько раз, точно у него запершило в горле, и сказал каким-то незнакомым голосом:

— Та. Спасипо… Жаль, нельзя зайти ко мне: Айна — моя жена — угостила бы кажтого из нас чашечкой кофе с ликером «Вана Таллин» и чутесными слоенками. Она — молотец!

— Приглашение принято, Юхан Оттович, — подал голос Хоттабыч. — После похода — сразу же к тебе. Всем экипажем.

— О! Пожальста. Айна путет ошень рата. Только не опастывать, а то у остывших слоенок вкус не такой.

Дальнейшая жизнь на яхте пошла своим чередом, спокойно и размеренно, как и накануне, когда каждый занимался своими домашними делами.

Рано утром следующих суток «Меркурий» покинул Финский залив. Слева виднелись низкий, прерывистый, словно пунктир, голубовато-зеленый остров Хийумаа, а чуть ближе — рыболовные сейнеры, словно россыпь белых и черных точек. Довольно неожиданно и лихо к борту яхты подошел светло-серый, или, как говорят военные моряки, окрашенный в шаровый цвет, катер под зеленым флагом. Морские пограничники, не торопясь, но быстро, проверили документы у членов экипажа яхты, судовые документы, поинтересовались, не нуждаются ли яхтсмены в чем-нибудь, и после этого, пожелав им счастливого плавания, умчались в сторону острова.

Изменив генеральный курс влево, на юго-запад, «Меркурий» начал стричь волны уже не Финского залива, а собственно Балтийского моря. И почти сейчас же ветер изменил направление и стал встречным. Поэтому всю дальнейшую дорогу пришлось идти навстречу волнам. Корма без устали выписывала над водой дьявольский эллипсоид: вверх — вправо — вниз — влево — вверх — вправо… И так бесконечно. С ума сойти можно!

Чтобы этого не произошло, Крабик с согласия Хоттабыча решил занять Вячека работой и поручил ему приготовить на ужин макароны по-флотски. А сам тем временем, словно не замечая малоприятных пируэтов яхты, принялся реконструировать трубопровод камбузной раковины. Для этого один из галсов пришлось так затянуть, что, по уверению Брандо, «Меркурий» чуть не уткнулся в Швецию. «А в остальном, прекрасная маркиза, — все хорошо! Все хорошо!» Во всяком случае, так утверждали Леонид и Эдит Утесовы, голоса которых вырывались из динамика магнитофона. Так, возможно, и было бы — все хорошо, если бы не продолжавшиеся разногласия между Вячеком и Нептуном.

Когда Вячек, державший в левой руке коробку с макаронами, появился в кокпите, чтобы правой рукой пошарить в бочке, Брандо обратился к юноше:

— Ну, что собираешься готовить на ужин?

— Макароны. По-флотски… Будь они неладны!

— А у тебя достаточно ясное представление о том, как готовить это блюдо?

— Не очень. Но под руководством Юхана Оттовича надеюсь, что справлюсь.

— Ну, тогда давай.

Набрав полный рот капусты, Вячек уже собирался спуститься в кубрик, как Брандо вдруг задал вопрос, ошеломивший юношу:

— Слушай, стряпуха, а ты макароны продул?

Вячек, поперхнувшись капустным соком, остановился в недоумении и едва выдавил из себя:

— Ф-ф-фто?!

— Я спрашиваю: ты макароны продул?

Юноша отрицательно мотнул головой, а Брандо не менее выразительно скорчил осуждающую мину на лице.

— Я так и знал! И куда только смотрит чиф?.. Впрочем, заработался, видать, человек. Вот и забыл, бедняга. А из-за этого… О! Господи! Мы чуть-чуть…

— Что «чуть-чуть»? — розовея и глубоко дыша, спросил Вячек.

— А то, что в макаронах есть дырочки внутри, заметил, стряпуха?

Вячек кивнул головой, но все же посмотрел на торчащие из коробки концы макарон.

— Так в этих дырочках, — продолжал менторским тоном Брандо, — всегда полно всякого мусора: какой-то трухи, крошек, пыли, щепок. Часто туда забираются тараканы. Тараканов же, как тебе известно, и на фабрике, и на складах, и в магазинах, и даже дома морят дустом и прочей химией. А они от этой химии только толстеют и накапливают в себе яд. Вот и получается, что они для нас вроде пилюли с отравой.

У Вячека брови полезли на лоб. Но Брандо, делая вид, что не замечает этого, продолжал скорбным голосом:

— Не дай бог съесть макароны с такой начинкой! Вот поэтому макароны следует продувать перед употреблением… Разве ты не видел, как это делает мама?

— Нет… — неуверенно ответил Вячек.

Сосняга, слышавший и видевший всю эту сценку, безмолвно, без какого-либо намека на улыбку занимался своим прямым делом: следил за парусами и движением яхты, чтобы вовремя сдержать ее попытки рыскнуть в сторону, наблюдал за окружающей обстановкой. Ему было просто не до зубоскальства Брандо и наивности Вячека.

Оглянувшись и убедившись, что никто на него не смотрит, Вячек смущенно вытащил из коробки макаронину и нерешительно дунул в нее, после чего заглянул в дырочку, как в канал ствола винтовки. Потом взял вторую макаронину, третью, четвертую. Из пятой, когда он дунул, вылетело маленькое, едва заметное, облачко мучной пыли. Обрадованный, он, забыв о том, что яхту весьма изрядно мотает, принялся за дело на полном серьезе — более решительно и энергично.

Неизвестно, долго ли продолжалась бы эта операция, которой Брандо успел дать кодовое название «Таракан», если бы не вмешательство Сосняги:

— Вячеслав, хватит заниматься ерундой. Предупредите Юхана Оттовича, что сейчас будем менять галс. И постарайтесь, чтобы у вас на камбузе ералаш не случился.

— Понял.

Вскоре после того, как Вячек скрылся в люкс, Сосняга громко скомандовал:

— К повороту!.. Трави грота-шкот! Стаксель-шкот — втугую!

— Сделано! — отозвался Брандо и тут же крикнул в люк: — Эй, стряпуха! Не забудь и промыть тоже! Для надежности! — И, закрутив головой, Брандо затрясся от смеха.

Яхта уже давно лежала на новом курсе, и Брандо успел забыть про свой совет Вячеку, когда в рубке послышался какой-то шум, за которым, гремя кастрюлей, в кокпит выскочил Вячек, похожий на мексиканского бойцового петуха. Вслед за Вячеком из люка стремительно высунулся Крабик и схватил «петуха» за куртку. Но тот резко повернулся и, крикнув: «Получай, наставник!», довольно ловко запустил в Брандо слипшимся комком теста, который образовался после промывания макарон холодной водой.

Юхан Оттович обнял юношу и, похлопав по плечам, пытался успокоить его. Но тот рвался, метался и с болью в голосе выкрикивал, видимо, потеряв контроль над собой:

— Да пропадите вы все пропадом! Пропадите имеете с вашей проклятой яхтой! И вместе с морем заодно!.. Обжоры чертовы… Я ж не знал… А вы!

Он дернулся с новой силой, по Крабик был начеку и Вячека крепко прижал к себе.

— Не нато так. Пожальста. Он только пошутиль. Он не хотел тепя опитеть.

Так несколько минут, прижимая к себе Вячека, тихо приговаривал Юхан Оттович. Постепенно всхлипывания юноши стихли, он отер лицо, осторожно высвободился из железных объятий Крабика и, ни на кого не глядя, скрылся в люке.

Крабик укоризненно посмотрел на Брандо и произнес:

— Зачем же так?

— Да ведь я ж, чиф… — начал было Брандо, но, не досказав, махнул рукой и принялся снова отдирать от физиономии остатки теста.

Потом он слез с крыши рубки и хотел нырнуть в кубрик, наверное, чтобы восстановить добрые отношения с Вячеком, но столкнулся с Хоттабычем, выходившим в кокпит. Яхтенный капитан, видимо, понял намерение Брандо и движением руки остановил его.

«Адмирал, пожалуй, прав, — подумал Сосняга. — Пусть акселерат поймет, что он еще мальчишка, хотя ему очень скоро предстоит статьмужчиной».

— Что здесь произошло?

После минутного всеобщего молчания Хоттабыч повернулся к Сосняге:

— Я спрашиваю вторично, и прежде всего вас, как вахтенного офицера, что здесь произошло?

— Брандо не очень удачно пошутил с Вячеславом, товарищ адмирал. Старый флотский розыгрыш с макаронами.

— Почему не прекратили?

— Виноват, товарищ адмирал. Не предполагал, что так кончится.

— А вам зачем понадобилась вся эта комедия? — посмотрел Хоттабыч на Брандо.

— Ему было плохо от качки, мастер. Вот я и решил его отвлечь, как в прошлый раз. Как тогда — при вас, помните? Он теперь совсем забыл о своем состоянии.

— Но зачем же так грубо? Он же еще мальчик.

Брандо вдруг взорвался:

— Зачем же вы взяли на борт этого сопляка, мастер? Ему место в детском садике! В песочнице под фанерным грибком! А не в море! Впрочем, вы же родственник. Так сказать, заинтересованная сторона.

Это был прямой, не прикрытый агрессивный выпад против начальства. Тем не менее Анатолий Юрьевич остался внешне спокойным. Только скулы затвердели, точно схваченные судорогой, вызванной соприкосновением с холодной балтийской водой.

— Брандо, выбирайте слова… Я действительно заинтересованная сторона. Впрочем, заинтересован не только я, но и вы, Брандо, и многие другие… Вячеслава действительно не следовало включать в состав экипажа яхты, но я боялся, что, оставаясь под гипнозом книжных морских приключений, он исковеркает жизнь себе и принесет огромный вред флоту, с которым мечтает связать свою судьбу. Вот я и взял его: пусть хлебнет морской полундры. Не книжной, а настоящей. Только добавок к похлебке, мне кажется, стал излишним. А нам ведь плыть еще и плыть! Впереди как-никак три с половиной тысячи миль…

Чуть улыбнувшись, Хоттабыч заключил:

— Вот так-то. Состоялся незапланированный, но весьма полезный урок по проблеме совместимости членов экипажа корабля в длительном плавании. Готовая тема докторской диссертации. Кто возьмется?

Во время речи начальства Брандо рассматривал носки своих сапог, опуская голову все ниже и ниже. После окончания речи минуты три длилось тягостное молчание. Потом, словно очнувшись, Брандо тихо сказал:

— Простите, мастер. Не рассчитал. И мой срыв по отношению к вам тоже простите. Стопор заело.

— Я свою вину тоже понял, товарищ адмирал, — так же тихо произнес Сосняга.

— Ну и добро, — откликнулся яхтенный капитан. — Теперь остался только Вячеслав. Надеюсь, что и он все-таки поймет свои ошибки. И еще: кто старое вспомянет — тому глаз вон!.. Ну а кто забудет — тому оба. Договорились?

Сосняга и Брандо переглянулись, скупо улыбнулись и дружно гаркнули:

— Так точно!

— Ну и отлично. Теперь самое время мне заступить на вахту и заодно подумать кое о чем.

Ужин, приготовленный Крабиком, прошел тихо, без обычных разговоров, задумчиво. Лежавшего на койке и закрывшегося с головой одеялом Вячека трогать никто не стал. Посуду за него вымыл Брандо, после чего, достав свое детище, начал внеочередной сеанс связи с коротковолновиками-любителями. Крабик, прибрав камбуз, сменил Хоттабыча. А Сосняга, определив по звездам место яхты, молча завалился на конку.

На яхте наступил новый период отношении между членами экипажа: будто все они взяли обет молчания. Молчальником стал даже Брандо, любивший поразглагольствовать по любому поводу и не упускавший случая поточить лясы. Даже его магнитофон умолк.

Закончив работу на камбузе, Крабик вспомнил, что еще до ухода в плавание Вячек показал ему свой уже старенький, но по конструкции весьма удачный фотоаппарат-зеркалку «Кристалл» и что юноша просил его научить находить выразительные кадры.

— Тавай пощелкаем, — предложил Крабик снова скисшему Вячеку. — Тавай попортим пленку. Чуть-чуть.

Взбодрившийся Вячек срочно достал свой аппарат и выполз на крышу рубки. Здесь, на ветерке, он почувствовал некоторое облегчение после застойной атмосферы кубрика.

Здесь же, на крыше рубки, сидел, как обычно, привалившись спиной к мачте, Брандо с неразлучным магнитофоном в руках.

За кормой в воздухе барражировали огромные черноголовые чайки.

— Вот, тавай. Для начала потренируемся на них, — предложил Крабик. — Здесь можно схватить такие катрики. О!

Выщелкав всю пленку в «Кристалле», Вячек через пять минут, совершенно обессиленный, сполз в кубрик и свалился на койку. Крабик же, с сожалением покачав головой, как ни в чем не бывало сменил на руле Хоттабыча.

Вечером маленькое, размером с гривенник, почти белое солнце село в белесую воду Балтийского моря. Закат походил на эстонскую графику — приглушенную, без ярких штрихов и пятен.

Когда Крабик принял вахту, эстонский остров Хийумаа уже утонул в море, а когда передал румпель Сосняге, то впереди и чуть правее курса вынырнул холмистый остров Готланд. Он был чуть больше ладони. Когда Сосняга сдавал вахту Хоттабычу, изумрудный остров занимал почти всю западную часть горизонта.

Передав румпель яхтенному капитану, штурман пригнулся к компасу и взял пеленги на маяк, видневшийся на высоком мысу, и на две приметные кирхи, хорошо видимые на зелени острова. Вскоре после этого на карте появились перекрещивающиеся линии. Точка внутри маленького треугольника, образованного ими, стала вероятным местом нахождения. В «Навигационном журнале» стало одной записью больше:

«11.05. Балтийское море. Ошибка в счислении места относительно обсервации 3,5 мили, направление 226°. Видимость 6 миль. Ветер 5 баллов от зюйда. Волна 4 балла. Идем левым галсом под гротом и стакселем. Скорость 5,5 узла».

Кроме официального документа, каким является «Навигационный журнал», каждый навигатор ведет еще и ЗКШ — «Записную книжку штурмана». В этот своеобразный карманный дневник судоводителя, помимо официальных сведений о плавании, заносят обычно и свои впечатления, размышления, какие-то заметки и делают зарисовки на память. Была такая книжица в коленкоровом переплете и у Сосняги, в которую он сразу же после сухой документальной записи в «Навигационном журнале» записал некоторые свои наблюдения и мысли:

«Вторые сутки идем собственно Балтийским морем. Вода +4°С, воздух +9°С. Ничего себе разгар лета! Крабик то и дело стрекочет своей кинокамерой. Честное слово, она начинает уже раздражать. И не меньше, чем громогласный магнитофон Брандо.

Весь день шли вдоль восточного берега острова Готланд. Поражает обилие церквей, кирх и костелов на нем — больших и маленьких, красивых и безвкусных, разноцветных и однотонных, стоящих на возвышенностях и в низинах. Если судить по обилию «божьих домов», приходящихся на квадратный километр острова, то он воистину Готланд, то есть «божья земля». Интересно, что все стоящие на ней храмы отлично видны с моря за несколько миль. Поэтому они являются очевидными навигационными знаками».

Хотя на видимости находилось много разных береговых ориентиров, по которым Сосняга сделал несколько определений места яхты, он не упустил случая схватить солнышко для астрономической обсервации. Хоттабыч еще раз убедился, что штурман яхты — навигатор действительно высокого класса: ошибки его определений не превышали существующих норм для современных кораблей, и это несмотря на дикую болтанку и необычные условия работы.

Через четверо суток Сосняга заполнил еще одну страницу

«Ночь прошла очень удачно: изменив курс, мы пошли в бакштаг. Ветер, дующий в левый борт, позволяет нам делать до 6 узлов, то есть около 140 миль в сутки! Все полны надежды засветло войти в Зунд и быстренько проскочить его. Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает: утром ветер опять вдруг переменился и пришлось вновь лавировать. Всегда рациональный Крабик, этот чудак, прямо-таки страдающий манией улучшения, замучил всех сменой парусов: то стаксель убери — грот поставь, то грот спусти — трисель подними, то поставь все, кроме… то убери все, кроме… А адмирал солидарен с его решениями и железной рукой подавляет малейшие признаки недовольства остальных членов экипажа. Брандо задирает нос все выше: он уже установил твердый контакт не только с приписной радиостанцией, но и с пятью десятками, если не больше, радиолюбителей, рассыпанных по всему шарику. Звонок, но молодец! Вот только его магнитофон, по-моему, замучал уже всех. Боюсь, что Крабик скоро этот ящик «случайно» уронит за борт. И правильно сделает!

Кстати, по мере того как мы спускались на юг, ночи становились все темнее и длиннее. Брандо, ранее ворчавший по поводу белых ночей, что они похожи на разбавленный чай с молоком, и с грустью вспоминавший Одессу, где ночи как черный кофе по-турецки, теперь говорит: «Да, конечно, здесь ночи уже кое-что. Но все-таки не то. Пожалуй, кофе по-варшавски».

А на Вячека смотреть больно: его совсем замотало. Зря его адмирал взял с собой — хотя и орел, но явно еще не оперившийся. Да и море, видимо, противопоказано ему. У бочки с квашеной капустой — благодаря его стараниям — показалось дно. Завтра, наверное, спишем за борт (а как же быть с охраной окружающей среды?)».

Еще сутки спустя Сосняга зафиксировал в своей записной книжице новые события в жизни экипажа «Меркурия»:

«Не успели лечь на курс к Зунду, как выяснилось, что в наборе карт отсутствует лист, необходимый для плавания в районе Троллеборга. Как это случилось, представить не могу! А именно там находится невообразимое, рекордное число буев и вех, разобраться в которых очень помогла бы отсутствующая карта. Адмирал, естественно, разрядился на мне, но чисто «по-аглицки»: не повышая голоса, не употребляя крепких русских выражений, воздерживаясь от резких движений руками, ну и, конечно, без свидетелей. Хорошенько отругав меня, он приступил к своим капитанским обязанностям, которые выполнил с блеском, проявив и знание района, и эрудицию, и умение мгновенно ориентироваться в сложной обстановке, и другие лучшие качества моряка и флотского командира. Спокойно, без каких-либо колебаний и нервозности, он провел яхту по сложному району, удачно миновал плавучий маяк и без единого нарушения правил плавания вывел «Меркурий» точно на узкий фарватер пролива Зунд. Восхищаюсь адмиралом — настоящий моряк! Морячище! Много слыхал о нем, а теперь увидел сам. Снимаю перед ним шапку!

Движение судов в Зунде весьма интенсивное, судов уйма! А ночь темная, ветер в борт, волна в скулу. Для романтиков, наверное, красотища! А у нас к утру все мокры и все мокро, сухого места нет… И в то же время все физически выжаты до предела. Наивысшее желание у всех — сухая койка!..»

Проходя проливом, экипаж яхты любовался одновременно двумя городами: справа — шведским Хельсингборгом, а слева — датским Хельсингёром. Забыв об обете молчания, все члены экипажа «Меркурия» живо, с жестикуляцией, близкой к итальянской, обменивались впечатлениями по поводу открывшейся им панорамы.

Особое оживление вызвало появление на видимости замка Кронборг, послужившего прообразом для замка Эльсинор, в котором, по утверждению Шекспира, в свое время обитал принц датский Гамлет. После внимательного разглядывания в бинокли яхтсмены неожиданно для себя, не сговариваясь, пришли к мнению, высказанному почти хором: замок с широченными окнами и островерхими башенками больше похож на бутафорский дворец из голливудского фильма, чем на средневековую крепость, так как уж очень он «легковат» для построек того времени…

Крабик непрерывно строчил кинокамерой, будто отражая атаки противника огнем пулемета. Когда же он умолкал, Вячек, словно затвором винтовки, клацал затвором фотоаппарата. Похоже было, что они сговорились запечатлеть на пленках все, что видели, и даже то, чего не успели разглядеть. Но хватит ли у них пленки? Ведь яхта не достигла еще и середины маршрута: у мыса Скаген за кормой осталось всего 940 миль, то есть примерно четверть пути.

В проливе Скагеррак без предупреждения синоптиков, но по предсказанию Хоттабыча наступил полный штиль: воздух без малейшего дуновения, вода без единой морщинки, как в стакане. Кругом во всех направлениях столько разных судов — паромов, танкеров, лайнеров, военных кораблей, сейнеров, буксиров и катеров, — что удивительно, как они еще не протаранили или не подмяли под себя неподвижную яхту. «Меркурий» превратился из резвого скакуна в подобие сонного мула, затерявшегося в базарной толпе.

Брандо повесил на транец — кормовую доску яхты — большой кусок картона с надписью на русском и английском языках: «Не уверен — не обгоняй!»

Кто знает, чем бы кончилось это болтание без хода, тем более в узкости, если бы не наш — российский — рудовоз «Дмитрии Пожарский», потянувший «Меркурий» на буксире из толчеи на просторы Северного моря.

У гром Вячека поразила прозрачность воды, сквозь толщу которой отчетливо просматривались сварные швы подводной части корпуса рудовоза, его вращающийся винт и чуть шевелящееся перо руля. В глубине колыхались огромные, не встречавшиеся ранее, сине-голубые, розово-красные и зелено-изумрудные медузы с полутораметровыми пучками топких щупалец.

Выйдя из пролива, «Дмитрий Пожарский» на меридиане норвежского города Кристиансанн попрощался с яхтсменами. Пожелав им успешного плавания, он выбрал буксирный трос, повернул влево и вскоре скрылся за размытой чертой, отделявшей море от неба.

Обвисшие паруса совершенно не тащили легкое суденышко вперед: оно прилипло к зеркалу воды, словно муха к клепкой бумаге. Огромные полотнища давали лишь тень для укрытия людей от нечувствительных, а потому весьма коварных, обжигающих исподволь солнечных лучей.

После прохладной Балтики с ее капризными ветрами и задиристыми волнами здесь, в Северном море, было тепло и спокойно, как в предбаннике. Яхта и в самом деле оказалась если не в преддверии мыльного отделения бани, то — уж это точно — на пороге Атлантического океана, свирепого и своенравного. На этот раз он, закутавшись плотной дымкой, как махровой простыней, был тих до невероятности. Но факт оставался фактом: океан отдыхал и даже, может быть, спал. Поэтому и его гостей — экипаж яхты — тоже охватила сонливость и лень. А здесь еще полное безветрие, нет ветра — нет работы с парусами, безделье у руля. Одним словом, у экипажа яхты возник непредвиденный мертвый сезон…

Обет молчания, нарушенный при прохождении проливов, снова наступил на яхте. Но теперь на другой основе: испарилось желание шевелить не только руками или ногами, но и языком.

Казалось, что при тихой погоде можно было бы ожидать всплеска бурной деятельности по приготовлению еды, мытью посуды, приборке кубрика и палубы и прочим «домашним хлопотам». Но этого не произошло: безделье, связанное с безветрием, а также влажной духотой, всех разморило и лишило какого-либо аппетита. Только Хоттабыч по утрам с удивительным упорством продолжал тщательно пережевывать свою овсяную кашу и смаковать чашечку черного кофе без сахара. Да еще Брандо по-прежнему съедал все, что попадало под руку, — кукурузные хлопья, ставриду в масле, мармелад, свиную тушенку, сгущенное молоко. Можно было лишь удивляться, сколько всякой всячины вмещалось в нем.

Сосняга, уверенный, что за часы, проведенные им в спячке, координаты яхты существенно не изменятся, «разглядывал веки с обратной стороны» при каждой представлявшейся тому возможности. Крабик между очередными киносъемками жанровых сценок поочередно сушил все имевшиеся на судне паруса. А Хоттабыч в тени большого грота — паруса площадью с малогабаритную квартиру — писал в толстой клеенчатой тетради свои воспоминания о службе на флоте и о войне, те самые мемуары, которые никак не удавались ему дома, в Ленинграде, хотя под боком там были и архивы, и музеи, и сослуживцы, и соратники.

Однажды Хоттабыч, оторвавшись от своей тетради, вдруг кивнул головой за корму, где далеко за горизонтом находились невидимые Британские острова, и нарушил сонливое молчание:

— Вон там, в Шотландии, в далекие времена пьянчуга Тэм О’Шентер, спасаясь от прекрасной юной ведьмы Нэнни, успел перескочить на своей кобыле через быстрый ручей. Разгневанная ведьма, не имевшая права преодолевать водные преграды, в последний момент схватила-таки кобылу за хвост и вырвала его начисто. Не заполучив кавалера, Нэнни навсегда осталась в рубашке, которую носила девочкой. С годами рубашка стала ей здорово мала, и ведьму прозвали Катти Сарк, то есть Короткая Рубашка. Эта легенда понравилась шотландским корабельным мастерам и морякам, и сто с лишним лет назад они назвали свой новейший тогда клипер прозвищем ведьмы и установили, как полагалось на парусных кораблях, на форштевне фигуру Нэнни — изваяние молодой женщины с откинутой в порывистом движении головой, со взором, устремленным вперед, коварно улыбающейся и сжимающей в левом кулаке конский хвост. Чайный клипер «Катти Сарк» оказался одним из лучших парусников всех времен: при водоизмещении две тысячи сто тонн он развивал скорость до семнадцати с половиной узлов! Едва родившись, клипер тотчас же стал легендой, только реальной. Нынче он стоит в одном из английских доков как историческая реликвия и предмет национальной гордости… А мы свое чудо, удивительное творение адмирала Макарова — первый в мире линейный ледокол, — продали за границу. На металлолом!

Хоттабыч от огорчения едва не сплюнул за борт, но вовремя сдержался. Захлопнув тетрадь, он уставился на воду, полностью отрешившись от окружающей обстановки и отдавшись грустным думам.

Не по себе стало и остальным членам экипажа яхты: все молчали, стараясь не глядеть друг на друга, будто была и их вина в том, как сородичи их поступили с «Ермаком»…

Глубоко вздохнув, Хоттабыч посмотрел на повисший вымпел, на понурые паруса и, оглянувшись по сторонам — не смотрит ли на него кто-нибудь из подчиненных, едва слышно посвистел и одновременно поскреб ногтем указательного пальца деревянную крышу рубки, вызывая, по древнему поверью моряков, ветер, необходимый для дальнейшего плавания. Когда он снова раскрыл свою толстую тетрадь и углубился в воспоминания, остальные члены экипажа яхты — и открыто, не смущаясь, и «подпольно», охваченные внутренней неловкостью, — с той же целью, что и их начальник, принялись царапать ногтями деревянные детали судна, находившиеся под рукой: кто мачту, кто палубу, кто обортовку кокпита, а кто и румпель. Но ветер, несмотря на отчаянные призывы моряков, так и не появился.

Тягостное ожидание хотя бы слабого движения воздуха нарушил Брандо, предложивший впервые за плавание:

— Ну что, может, сыграем в «козла»? Мастер, как вы на это смотрите?

Хоттабыч поднял кисть левой руки вертикально и покачал ею из стороны в сторону:

— Я, лично, предпочитаю бридж. Но не на корабле.

Вячек вскочил со сланей:

— Давайте лучше в морской бой! Или в крестики и нолики! Быстро, интеллектуально, интересно! Давайте, Роман Васильевич!

Скупо улыбнувшись, Сосняга отрицательно мотнул головой:

— Спасибо. Но мне больше нравятся нарды. А их, к сожалению, на яхте нет.

— Та. Раз так, значит, маленький плицтурнир в шахматы, — резюмировал Крабик. — Мошно с форой. И потсказками.

Через минуту Крабик и Сосняга сели на крыше рубки по разные стороны клетчатого поля боя. Расставляя фигурки, Сосняга спросил у Брандо, привалившегося, как всегда, спиной к мачте:

— Есть какие-нибудь надежды на ветерок? Что обещают синоптики?

— А вы разве не слушали?! — удивился радист. — Ах, да, я забыл, что вы, как всегда, изволили почивать. Тогда — специально для вас — последнее сообщение ветродуев.

Сморщив нос, Брандо начал монотонно гундосить:

— На ближайшие сутки ожидаются погодные условия, близкие к средней норме, хотя в отдельных районах возможны некоторые отклонения в обе стороны от незначительных до существенных. Воздух будет в общем-то прогреваться, но кое-где и охлаждаться. Причем прохладные дни и ночи обязательно сменятся теплыми, а теплые — прохладными. Наиболее вероятными в указанный период следует считать кратковременные и даже долговременные дожди, а кое-где и грозы с зарядами или без них. Не исключены в ряде мест ураганы или полные штили. Количество осадков при этом ожидается больше нормы, но может оказаться и меньше ее или даже близким к ней. Температура будет постоянной как днем, так и ночью, либо в первой половине срока, либо во второй, хотя не исключено, что данный процесс будет происходить весь срок. Возможны ветры как северных, так и южных или как западных, так и восточных четвертей от слабых до штормовых. Атмосферное давление останется устойчивым в пределах от восьмисот до тысячи шестисот гектапаскалей…

— Спасибо, — перебил Сосняга радиста. — Это нам известно и без твоего черного ящика… Ваш ход, Юхан Оттович. Прошу.

— Как и великий комбинатор из всемирно известного произведения Ильфа и Петрова, я рекомендовал бы вам, чиф, сыграть «е-два — е-четыре», — немедленно отреагировал Брандо. — Непревзойденное начало!.. Да, между прочим, слыхали, что у синоптиков сейчас, как и у летчиков, есть свой профессиональный гимн? Нет? Странно! А я полагал, что вы все его знаете: «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю…»

— Та. Говоришь много, — вмешался Крабик в словоизлияние радиста. — Словно женщина по телефону. Положи трупку, пожальста. И помолчи чуть-чуть.

— Слушаюсь и повинуюсь, чиф! Ваше слово для меня закон! А ветер все равно будет! Рано или поздно. Сильный или слабый. Но будет!

На третьи сутки после разлуки с «Дмитрием Пожарским» сонный «Меркурий» вдруг вздрогнул. Это Эол — бог ветров — сжалился над советскими яхтсменами-атеистами и послал им свое первое легкое дуновение, которое чуть ощутимо натянуло шкоты и едва заметно повлекло за собой уставшее от безделья суденышко. Берега Норвегии стали медленно удаляться.

Хоттабыч почти не покидал кокпит — этот довольно уютный «ящик» позади рубки, стараясь постоянно находиться рядом с вахтенным рулевым. Яхтенный капитан не вмешивался в действия рулевого, но всегда был готов к этому. Крабик, казалось, не замечал этого контроля и внешне на него не реагировал. Зато Соснягу подобное опекунство раздражало: он внутри кипел, как прямоточный котел высокого давления. Однако привыкший к военной дисциплине штурман сдерживал себя, изредка прикусывая нижнюю губу, молчал и с удвоенной четкостью управлял едва ползущим по морю судном. Обиженный тем, что адмирал, как ему казалось, все еще помнит и не может простить грубую ошибку, совершенную при первом повороте на лавировке в Финском заливе, Сосняга, человек и так довольно замкнутый, стал еще более молчаливым, делясь своими мыслями и чувствами лишь с ЗКШ — «Записной книжкой штурмана».

К вечеру первых суток более или менее приличного хода яхты небо стало заполняться низкими, на глазах плотнеющими облаками. Закат поразил всех членов экипажа судна своей необычностью: они, словно зрители театра, увидели из партера приподнятый фиолетово-розовый занавес, а за ним — в глубине сцены — лилово-серый задник.

— Быть погоде, — решил Хоттабыч.

И действительно, вскоре ветер начал быстро набирать силу, все заметнее ускоряя бег «Меркурия» и заставляя его раскланиваться с еще мало приметными волнами, обгонявшими судно.

Усевшись на крышу рубки и широко разведя ноги в резиновых сапогах, Сосняга взял секстаном высоты нескольких бледных светил, появившихся на небосводе, и получил астрономическую обсервацию. Крабик и Брандо без спешки сменили паруса и сделали яхту более устойчивой на курсе. Хоттабыч восседал за румпелем и покряхтыванием выражал удовольствие и действиями подчиненных и нарастанием скорости движения.

И только Вячек, еще не укачавшийся окончательно, вызывал у Хоттабыча неудовольствие тем, что откровенно и нахально увильнул от приготовления еды и мытья посуды; из-за навалившейся работы с парусами людям было не до гурманских помыслов, и они довольствовались консервами, разогретыми прямо в банках. Вскоре Вячек за свою склонность к увиливанию от труда был наказан Нептуном: «сачок», как на флоте называют бездельников, устав, свалился на койку. Крабик и Брандо, закончив очередную смену парусов, спускались в кубрик и забывались куриным сном, готовые ежесекундно вылететь на палубу для участия в очередном аврале.

Поскольку место яхты оказалось далеким от обычных путей судов, да к тому же и ветер позволял идти без лавировки, Хоттабыч, сморенный почти суточным бдением, разрешил себе немного поспать.

Вахта Сосняги текла медленно и однообразно: ни смены парусов, ни изменения курса. Когда его потянуло в дремоту и появились признаки ослабления внимания, он зачерпнул ведром забортной воды и тщательно ополоснул лицо и шею, несколько струек пробежали по груди и спине. Освежившись, Сосняга позволил себе — благо никто не слышал — что-то промурлыкать под нос, и притом, кажется, из оперетты!

В 22 часа 12 минут по поясному времени, когда на море уже лежала приличная темень, Сосняга, как официально зафиксировано в «Навигационном журнале», обнаружил впереди огни: два белых, один над другим, красный и зеленый — ниже и по сторонам от белых. У другого появление этих огней вызвало бы, наверное, удивление: «Здесь?! Вдали от караванных троп современных трампов и лайнеров?!» Но Соснягу, побывавшего в самых разных уголках земного шара и видевшего суда в районах, где их никто не видел десятилетиями, подобная встреча не удивила. Для него на первое место встали вопросы службы: кто? Куда? Как опасен? Огни вполне определенно отвечали: судно с механическим двигателем; длина более 150 футов (Ох уж эти моряки с их традиционным консерватизмом или консервативными традициями! Нет чтобы просто сказать: «Длиной более 45,75 метра». По-прежнему тянут мало кому известные футы!); идет контркурсом; опасно, так как может протаранить!

На яхте горели только два огня — зеленый справа и красный слева, которые говорили всем находящимся вблизи судам, и прежде всего встречным, что эти огни принадлежат их собрату, идущему под парусами. А коли так, то они обязаны уступать ему дорогу. Однако встреченное на сей раз судно не предпринимало каких-либо мер для безопасного расхождения с яхтой: оно двигалось, не меняя курса или скорости.

Переложив руль вправо и подобрав шкоты, Сосняга попытался увести «Меркурий» в сторону от приближающегося судна, но скорость яхты оказалась недостаточной для маневра, и пеленг практически не менялся, свидетельствуя тем самым, что суда должны встретиться в одной точке, то есть столкнуться.

Выпустив осветительную ракету, чтобы привлечь внимание команды судна и показать ей сложившуюся обстановку, Сосняга по военной привычке крикнул в люк кубрика:

— Товарищ адмирал! Прошу выйти на мостик! Пеленг на встречное судно не меняется! На сигнал ракетой не реагирует!

Почти мгновенно из люка вынырнул Хоттабыч и, взглянув на огни встречного судна, отрывисто спросил:

— Паруса?

— Стаксель и грот.

— Шкоты?

— Втугую.

— Курс?

— Почти чистый ост. Перпендикулярно пеленгу.

Секундное размышление, и команды:

— Лечь на прежний курс!

— Есть лечь на прежний курс.

— Шкоты потравить!

— Есть шкоты потравить.

Пока между Хоттабычем и Соснягой происходил этот диалог, в кокпите появились и остальные члены экипажа.

— Юхан Оттович, обратился Хоттабыч к Крабику. — Надо срочно заменить стаксель!

— Та. Фок уже готов.

— Заменяйте!

— Юкс момент. Сейчас.

Когда и как успели Крабик и Брандо достать огромный парус и заменить им ранее поднятый, никто не заметил. Но все почувствовал и, что яхта увеличила скорость почти вдвое против прежнего и понеслась прямо на судно.

— Вячеслав, на трапецию! Будешь откренивать яхту на правый борт! Мигом!

Через считанные секунды прозвучал излишне громкий доклад, в котором слышались нотки удали и гордости за поручение:

— На трапеции — готов!

— Добро!.. К повороту!.. Зеленую ракету!

Сделав видимый мир малахитовым, ракета по крутой дуге падала в море, оповещая всех на видимости не только о присутствии яхты в данном районе, но и о том, что яхта изменяет свои курс вправо. Но судно не отреагировало и на этот сигнал и продолжало идти, словно сомнамбула. И тогда раздался решительный голос Хоттабыча:

— Право на борт! Шкоты втугую! Вячеслав, откренить на правый борт!

Все команды были выполнены четко и без малейшего промедления: руль энергично переложен вправо, шкоты обтянуты до звона, Вячек, упершись ступнями в планширь, повис на трапеции с наветра за пределами яхты над самой водой и, чтобы увеличить откренивающий момент, вытянул за голову сомкнутые руки.

Яхта, набравшая перед этим хорошую скорость, метнулась в сторону от встречного судна. И почти сейчас же позади «Меркурия» — метрах в тридцати — шурша вспоротой водой, пронесся балкер. Слабо светящаяся, но отчаянно шипящая волна, откинутая скулой судна, подхватила легкую яхту и швырнула ее вперед, подальше от черного борта громадины.

После минутной паузы Хоттабыч распорядился:

— Роман Васильевич, ложитесь на прежний курс. Шкоты потравить. Вячек — на палубу. Всех благодарю за быстроту и четкость действий.

Сосняга выпустил еще одну осветительную ракету, вырвавшую из темноты корму балкера, на которой белым по черному было выведено название судна и порт приписки.

— «Оушен фридом». Ливерпуль», — прочитал вслух Хоттабыч.

— Что, что? — поинтересовался Брандо. — Очень чего?

— «Оушен фридом». То есть «Океанская свобода».

— Ну и свобода!

— Та! Это не свопода в океане, а… Спят на вахте, кур-р-рат! А еще англичане.

— Это не моряки, — решительно произнес Хоттабыч. — Хотя и под флагом «владычицы морей». Мне стыдно за наследников «Катти Сарк»!

— Ох и дам же я сейчас им! — воскликнул Брандо и нырнул в кубрик.

Через минуту его передатчик оповещал друзей-радиолюбителей во всех частях света о происшествии, чуть не закончившемся гибелью яхты.

Продолжить сон оказалось не так-то просто, ибо только теперь с особой остротой до сознания каждого дошла степень опасности, пронесшейся рядом с ними. Все члены экипажа принялись восстанавливать в памяти происшедшее. И чем ярче вставала картина происшествия, тем виднее становились решительность и грамотность действий Сосняги и Хоттабыча, а также быстрота и четкость выполнения команд и Крабиком, и Брандо, и Вячеком. Каждый гордился товарищами по плаванию и… собой!

Почти час все сидели, отдавшись мыслям и машинально наблюдая за черной тяжелой океанской водой, струившейся совсем рядом вдоль борта.

Наконец Хоттабыч изрек:

— Еще раз благодарю всех. А теперь всем отдыхать. На вахте буду я.

Яхтсмены один за другим стали покидать кокпит. Последним оказался Вячек. Задержавшись в люке, он спросил:

— Но как же так могло произойти, дядя Толя? Ведь в проливах было сложнее.

— Вот именно — сложнее. Поэтому и приборы работали у всех, и радары крутились, и капитаны не покидали мостиков, и вахта неслась, как говорится, «в четыре глаза», бдительно. А здесь обстановка проще простого: встречать-то некого. Вот и выключили радары для экономии, включили авторулевого — для облегчения службы — и позволили себе расслабиться, отдохнуть перед трудным районом. Капитан наверняка покинул мостик, а вахта, пользуясь этим, смежила «на минутку» веки. Типичный случай: авось пронесет. Но еще бы малость — и не пронесло бы. Спасибо Сосняге. А они и не заметили бы происшествия, налетев на нас: все-таки у них сорок тысяч тонн и скорость узлов двадцать, а у нас всего шесть тонн и скоростенка шесть узлов. Столкновение автобуса с велосипедом!.. Ну, довольно болтать. Отдыхай.

«Меркурий» продолжал свой резвый бег по намеченной орбите вокруг Скандинавии. Ночи снова становились светлее и короче. Через двое суток после происшествия в «Навигационном журнале» появилась запись:

«Норвежское море. 13 час. 25 мин. (по среднеевропейскому времени). Ощутимо потеплело и в воздухе и в воде. Вода резко изменила свой цвет: из бледно-серой стала зеленоватой с широкой синей полосой впереди. Входим в зону Гольфстрима. Ветер зашел от зюйд-веста к весту и усилился до 7 баллов. Волнение — 5 баллов, высота волн — до 4 метров. Видимость плохая из-за водяной пыли, срываемой ветром с гребней волн.

14 час. 40 мин. Волны идут с разных направлений, образуя толчею, от которой стонет и скрипит все судно. Убрали грот, идем под одним стакселем на гике спинакера, Скорость 5 узлов».

В «Записной книжке штурмана» (ЗКШ) Сосняга, явно уступая эмоциям, осветил указанное событие более широко и не так сухо:

«Сколько проплавал на подводных лодках, а такого столпотворения не видел, так как всегда находился на глубине. А картина вокруг впечатляющая! Чего стоит зрелище движения огромных водяных валов, наблюдаемых с низкого борта яхты!

Сначала слева сзади вырастает изумрудный холм, горизонт сужается до нескольких десятков метров. Смотришь вверх — почти как из старого питерского двора-колодца, и так же начинает кружиться задранная голова. Затем с шипением и клекотом, поднырнув под яхту, холм, словно живой, выныривает справа впереди нее.

Когда «Меркурий» находится на вершине водяного холма, горизонт отодвигается далеко в стороны, на тридцать — сорок кабельтовых, а то и больше. По сторонам открываются виды на глубокие долины внизу, все время меняющие свой цвет.

Из-за того что скорость яхты меньше скорости бега волн, мы скатываемся вниз по склону, проваливаясь временами так, что дух захватывает. В следующее мгновение яхта оказывается на самом дне водной долины и небо над головой кажется с овчинку.

На вахте Анатолия Юрьевича неожиданно для всех перебросило грот (почти как у меня в Финском заливе) и вырвало обух оттяжки гика (у меня этого не произошло лишь потому, что ветер был слабее). Адмирал явно — но молча — употребил несколько соленых выражений, так как винить некого, сам не устерег бросок яхты. Но ни слова вслух он не произнес, только подбородок почесал — вот и все внешнее проявление чувств. Восхищаюсь стариком Хоттабычем!

Кстати, адмирал стал добрее после происшествия с гротом: не стоит больше над душой. А может быть, устал: все-таки возраст есть возраст.

Брандо, видимо, помешан на магнитофоне: везде таскает с собой этот ящик, вопли которого, наверное, слышны в центре Европы. А Крабик, воюя с Брандо по этому поводу, сам то и дело трещит киноаппаратом.

До Лофотенских островов менее 400 миль. Ай да мы!»

Весьма сдержанный в разговорах с товарищами, Сосняга все больше и полнее излагал свои мысли и чувства на бумаге. Причем, сделав официальную запись в «Навигационном журнале», он тут же спешил сделать памятные пометки и в ЗКШ. Так, в один из дней в судовом документе, коим является «Навигационный журнал», он указал:

«18.05. Пересекли Северный Полярный круг. Ветер от норд-веста достиг 8 баллов, и яхта делает 8,5 узла под штормовым гротом и рейковым стакселем. Темного времени практически нет, но солнце скрыто облаками. Туман. Видимость 0,5 каб. Горном подаем звуковые сигналы. Идем по счислению».

Записи Сосняги в книжице оказались куда многословнее и эмоциональнее:

«Холодно. Будто открыли дверь в погреб. И еще: мучают туманы. Они нас просто преследуют, хотя Лоция Норвежского моря утверждает, что в это время года их здесь не бывает. Вот и сейчас туман подобно легкому шарфу летит над кокпитом. В соответствии с «Правилами предупреждения столкновения судов» подаем звуковые сигналы судна, идущего под парусами: каждые две минуты продолжительный звук горном. Впервые слышу его: хриплый, заунывный, никак не способствующий возникновению хорошего настроения, особенно если из тумана, того и гляди, высунется форштевень какого-нибудь очередного трампа, жмущего полным ходом, и к тому же с выключенным или вышедшим из строя радаром. А Вячек удивляется: «Чего это мы расшумелись?!» Он не моряк, тем более не судоводитель, и ему трудно объяснить наше столь шумное поведение. Поэтому ограничился банальным: «Так надо». А он: «Но все-таки зачем?» Пришлось разъяснить: «Этим мычанием мы говорим другим судам: «Осторожно! Здесь парусное судно, идущее полным ветром». Посмотрел недоверчиво, видимо, не поверил.

Брандо прикрепил к мачте, так, чтобы видел вахтенный рулевой, картон с надписью: «Быстро поедешь — медленно понесут». Юмор, конечно, не ахти, но все же заставляет того, кто держит в руках румпель, а с ним судьбу яхты и ее экипажа, быть более осторожным, править вахту без лишнего риска. Вот и подумаешь, прежде чем решишь увеличивать площадь парусов.

И все равно жмем вполне прилично: за сутки 168 миль!»

Обстановка становилась все более суровой: по студеному морю перемещались уже не холмы, а настоящие горы высотой 8—10 метров. Однако яхта шла, не зарываясь в воду. Лишь изредка она принимала на палубу отдельные пенные всплески верхушек гребней волн. Иногда, когда сквозь тучи проблескивало солнышко, над носом судна снова, как в Финском заливе, возникала радуга — символ удачи.

Одной из сильных волн, неожиданно заливших яхту, был сорван и унесен за борт главный компас, а сидевший за рулем Крабик сильно ударился о стенку кокпита. Кстати, этот довольно уютный ящик в одно мгновение превратился в корыто, наполненное холодной горько-соленой водой. Менявшие паруса Сосняга и Вячек приняли изрядную порцию освежающего душа, струи которого проникли-таки под штормовые костюмы и добрались до разгоряченных тел. Вячек, скисший от непрерывной качки, под неожиданным душем сразу оживился. Но, переоценив свои возможности, на мгновение разжал занемевшие пальцы, вцепившиеся в вантину — один из тросов, удерживающих мачту в вертикальном положении, — и немедленно поехал за борт. Хоть он был привязан страховочным концом к мачте, но еще секунда — и мог оказаться в воде Норвежского моря. Сосняга все-таки успел схватить уже падавшего за борт Вячека и, грустно покачав головой, негромко сказал:

— Эх, Вячеслав, Вячеслав…

Спустя двое суток в ЗКШ появились новые строчки, сделанные Соснягой:

«Просидел на крыше рубки более трех часов, наблюдая за бегом волн и трансформацией туч, и не переставал удивляться точности наблюдений Ростислава Титова, которыми он поделился на страницах повести «Под властью его величества» (я ее только на днях прочитал, уже будучи на яхте). Как тонко в ней подмечены и легкая дрожь палубы, и шипение струй воды за бортом, и ровный свист ветра, и колышущаяся или замершая поверхность моря от горизонта до горизонта, непрерывно меняющая свою расцветку.

И еще как здорово сказано у него: «Вообще-то кажется, что ни о чем и не думаешь в такие часы. Но нет: мысли текут где-то во втором слое сознания и рано или поздно находят свое выражение. Хотя часто думается вовсе и не о морских проблемах, особенно когда наступает вторая половина рейса и идешь домой». Очень точно! И по-моему, очень здорово!

Вот и мы прошли уже половину пути. И мы тоже уже нацелены на дом. Потому и настроение у всех приподнялось. Мы снова стали замечать красивое, слушать музыку, быть более терпимыми к слабостям товарищей. А быть добрым — великая вещь! Но, видимо, не каждому посильная. Жаль. Хочется, чтобы этим качеством обладали все.

Справа открылась фантастическая картина безлюдных мест Северной Скандинавии. Причудливые скалы и остроконечные вершины черных гор вздымаются прямо из воды. Между ними — мрачные ущелья и входы в таинственные фьорды, задрапированные дымкой. Кое-где зеленеет трава. И в то же время много снега: он лежит на вершинах аспидных гор, на склонах обнаженных терракотовых скал, в затемненных плюшевых зеленовато-голубых долинах. Чудо как красиво и сурово одновременно!

Сколько раз проходил мимо этого волшебства, а увидеть довелось лишь теперь. Впервые!»

А в «Навигационном журнале» опять сухо:

«19.30. Видимость увеличилась до 5 миль. Справа открылись берега Северной Норвегии. Прекратили подавать звуковые сигналы горном. Поставили грот: теперь идем под ним и рейковым стакселем. Скорость 5,5 узл.».

Когда «Меркурий» проходил мыс Нордкап, ошибочно считающийся самой северной оконечностью Европы, все члены экипажа — даже Сосняга и Хоттабыч — загорелись желанием запечатлеть себя на фоне знаменитого мыса и одновременно рядом с флагом Родины, развевающимся на корме.

— С детства мечтал взглянуть на этот мыс, — признался Сосняга. — И хотя знал, что это мыс острова, а не материка, он был для меня так же заманчив, как мыс Горн или мыс Доброй Надежды. Мимо каждого из них я проходил не раз. Но ни одного из них не видел! И вот — наконец-то! — рядом!

Почтенные люди теснились в кокпите и старались быть первыми перед фотоаппаратом. И даже чуть не поссорились, как школьники, за право первоочередности фотографирования. Когда яхта уже ушла от мыса, обнаружилось, что все кадры, отснятые «Кристаллом», сделаны… с закрытой крышкой объектива! Поскольку аппарат принадлежал самому юному члену экипажа, то все обвинения в неумении пользоваться вверенной техникой, естественно, пали на него. Вячек их спокойно выслушал и с улыбкой заметил, что виновником случившегося следует считать не его одного: во-первых, щелкали и некоторые другие мастера фотоискусства, а во-вторых, каждый смотрел в слепой объектив и не замечал этого!

Занятые спором и взаимными обвинениями, яхтсмены прозевали коварно подкравшийся вал, который накрыл всех участников диспута громко шипящей пеной и сразу охладил накал страстей.

В «Навигационном журнале» Сосняга все это официально зафиксировал таким образом:

«16.40. Норвежское море. Пересекли меридиан мыса Нордкап. Скорость под гротом и фоком 6,5 узл. Яхта держится на курсе устойчиво. Иногда на палубу выхлестываются пенистые гребни валов».

Вскоре там же появилась еще одна сухая запись:

«20.55. Баренцево море. Миновали траверз мыса Нордкин. Изменили генеральный курс на 30° вправо. Сменили штормовой фок на стаксель. Скорость 7,2 узл.».

Зато в своей записной книжице штурман яхты отметил:

«Итак, мы на вершине Европы: только что обогнули мыс материка Нордкин — действительно самый северный мыс Европы, хотя почему-то и не столь знаменитый, как Нордкап. Завернув здесь «за угол», мы покатились вниз, к берегам Родины. Теперь дом совсем рядом. Потому — почти «ура»!

Только температура воздуха +1°С, воды +1,5°С (и это в теплом-то течении Гольфстрим!), в кубрике +2°. От конденсата все переборки, борта и подволок мокры, капли с подволока норовят,сорвавшись, обязательно попасть за ворот (если сидишь) или в ухо (если лежишь). И в том и в другом случае — бр-р-р!»

Шторм, вопреки прогнозам «ветродуев», не только не стих, но и еще больше рассвирепел. На встречные суда, идущие из Мурманска, Архангельска или Дудинки, яхтсмены смотрели с замиранием сердца: волны, превышающие высоту борта транспорта, ударив в скулу, взлетали над мачтами и накрывали надстройки каскадами брызг. Иногда эта водяная круговерть на какое-то время скрывала от яхтсменов целиком весь рудовоз, лесовоз или балкер. Было страшно смотреть на эти суда, а не то что представить себя членом их экипажа. Поэтому при встрече «Меркурия» с такими тружениками моря в кокпит вываливались все яхтсмены «Меркурия» и восхищенными глазами смотрели на представителей транспортного флота, преодолевающих очередные причуды Нептуна.

После одной из таких встреч, переборов не только Нептуна, но и самого себя, Вячек сказал:

— И так всю жизнь? Ведь они ж святые великомученики!

Хоттабыч немедленно возразил:

— Святые? Нет! Они обычные работяги моря. Но я преклоняюсь перед ними.

Примерно в это же время Сосняга запечатлел в ЗКШ некоторые свои размышления:

«Мы уже, кажется, разучились ходить по-человечески — на двух ногах. Из-за кренов и дифферентов приходится передвигаться в основном на четвереньках, цепляясь за все, что окажется под передними конечностями (задние засунуты в сапоги).

Глядя на наше передвижение по яхте, невольно приходишь к заключению, что теория происхождения человека пришла на ум уважаемому Чарлзу Дарвину именно благодаря длительному наблюдению за экипажем корвета «Бигл» во время кругосветного плавания. Причем сама суть теории могла зародиться только в результате длительного наблюдения за членами экипажа судна, особенно в условиях здоровенной качки и при работах на мачтах. Из этих наблюдении можно было сделать лишь один вывод: предками человека могли быть только обезьяны вульгарис, которым совершенно безразлично, за что и чем цепляться. Однако эти наследственные признаки у одних — например, у Хоттабыча — сохранились лучше, а у других хуже. У Вячека, в частности, хватательных способностей явно нехватка, то ли потому, что их утратили предыдущие поколения, то ли потому, что он сразу стал гомо сапиенсом.

Или вот Юхан Оттович, например, передвигается как-то боком, полностью оправдывая свое прозвище. Только он, по-моему, не Крабик, а настоящий, матерый Краб!

Справа по-прежнему высокие скалистые черные горы, полные тайн. Урез воды так и не удалось разглядеть: все закрывает плотная завеса водяной пыли.

Удивительно: мы на всем маршруте постепенно подворачиваем вправо, но и ветер с таким же постоянством заходит по часовой стрелке. Даже очень редкий (согласно лоции) ветер от норда и тот дует с огромной силой, образуя невообразимую толчею водяных гор. Оказавшись на вершине одной из них, мы с ужасом смотрим вниз — в долину у ее подножия, темную, чем-то жуткую и… привлекательную. И вслед за этим торчанием на вершине — стремительный спуск в долину. Нет, не спуск — провал! Провал, от которого замирает сердце и темнеет в глазах.

Неожиданно мелькает мысль: «Профессиональные моряки — и прежние и современные — находятся на качке почти половину времени пребывания в море, то есть месяцы, а то и годы. Но половина этого срока приходится на подобные провалы, иногда с почти полной невесомостью. Иначе говоря, морские волки за свою жизнь пребывают в невесомости дольше, чем в ней находились первые космонавты! Вот и выходит, что моряки и космонавты — родственники! Братья по невесомости и разуму! Ведь это надо ж!..

Странно, но всех членов экипажа яхты начинает одолевать сонливость. Видимо, начинает сказываться усталость. Лежа вповалку в кубрике, все свистят, храпят и стонут так, что трудно разобрать, кому какой звук принадлежит. И только адмирал, вцепившись в румпель, ведет свой корабль к цели. Но и он нет-нет да и клюнет своим мощным носом, находись на грани бодрствования и сновидений».

Однажды, будучи в состоянии именно такой прострации, Хоттабыч, сидя за рулем, вдруг дернулся, как от подзатыльника, и увидел перед самым форштевнем огромную белую птицу, дремавшую на воде. Хоттабыч резко переложил руль, чтобы изменить курс и обойти соню, но опоздал: послышался короткий сильный удар, почти человеческий вскрик птицы и… снова полная тишина, если не считать шипения воды за кормой.

— Жаль беднягу, — вздохнул Хоттабыч и увидел четыре пары глаз, смотрящих на него из люка. — Ну, чего таращитесь? Ну, два старых чудака малость вздремнули. И одного из них не стало. А другой мучается угрызениями совести.

— При недавней встрече в Норвежском море на нас точно так же чуть не наехал какой-то чудак под английским флагом, мастер, — раздался голос Брандо. — А я же предупреждал: «Быстро поедешь — медленно понесут». Впрочем, в такой ситуации и нести не придется.

Крякнув, Хоттабыч попросил:

— Юхан Оттович, смените меня, голубчик. А то, действительно, как бы…

— Та-та. Юкс момент.

Крабик натянул на себя штормовку, ополоснул лицо забортной водой и занял место у румпеля. Хоттабыч молча сполз в кубрик. За ним, также молча, последовали остальные члены экипажа. Яхта снова превратилась в плавучее сонное царство.

Через четыре часа Сосняга, сменяя Крабика, осмотрелся по сторонам и, обнаружив очертания знакомого острова, произнес:

— Вот и ЮБК.

— Кто, кто? — не понял Крабик.

— Говорю раздельно: вот и южный берег Кильдина. Не Крыма же.

— А, конечно.

— Значит, скоро будем дома.

Не прошло и трех суток, как «Меркурий», повернув еще раз «направо за угол», вошел в горло Белого моря. Это был уже почти дом. Крабик объявил большую приборку, а затем генеральную стирку, длившуюся двое суток без передыха. Потом наступил день бритья и стрижки, тем более что погода отнеслась к этому весьма благосклонно.

— Согласно Лоции Белого моря, штиль здесь бывает не чаще одного дня в месяц, — заметил Сосняга, соскребая опасной бритвой щетину со щеки. — А нам за пять суток достались уже четыре месячных нормы.

— И вообще погодка здесь странная, — подхватил Брандо, сидевший на крыше рубки, привалясь, как всегда, спиной к мачте. В ею руках, тоже как всегда, дрожал от извергаемых звуков магнитофон. Напрягая до предела голосовые связки, Брандо напоминал товарищам: — Надвигается черная туча, барометр надает…

— Кур-р-рат! — вскипает высунувшийся из люка Крабик, — Мне уже хочется крикнуть: «Да пропати оно пропатом, это дьявольское порождение науки и техники!» Нельзя же так!

— Прости, чиф. Больше не буду, — Брандо уменьшил звук магнитофона и продолжил свою мысль: — Одним словом, налицо явные признаки приближения сильного шквала с дождем, а возможно, и с градом. Мы стараемся и надрываемся: убираем одни паруса и ставим другие, в спешном порядке все крепим по-штормовому, и прочее, и прочее. А вместо шквала получаем… полнейший штиль. Чудеса, да и только!

— Теперь мы уже не обращаем внимания на эти штучки природы и идем, как шли, — категорично заявил Вячек, сидевший за румпелем рядом с Хоттабычем. — Вот как сейчас.

Спустя несколько минут Хоттабыч, сморщив нос и глядя мимо Крабика, распорядился заменить паруса, только что разорванные в клочья внезапным шквалом.

— Молодец, дядюля! — расхохотался Вячек и хлопнул яхтенного капитана по спине. — Так распороть паруса не каждый сможет: нужен мастер!

— Цыц, салага! И марш домой! — скомандовал Хоттабыч племяннику, забыв, что они находятся на судне, болтающемся в нескольких десятках миль от ближайшей земной тверди. — Совсем распустился мальчишка. Я всегда говорил твоей матери, что либерализм в воспитании ни к чему хорошему не приведет.

— Не матери вы это говорили, дядя Толя, а отцу.

— Тем более!

Наблюдавшие эту сцену Крабик и Сосняга хихикнули и дипломатично отвернулись от законфликтовавших родственников. Брандо, залившийся громким смехом, вдруг замер:

— Магнитофон!

Расширившиеся зрачки радиста растерянно разглядывали руки товарищей, шарили по крыше рубки, по палубе и кокпиту. Магнитофона нигде не было.

— Тю-тю! — решил Крабик. — Нептун запраль.

И, не сдержавшись, рассмеялся. Его негромко поддержал Сосняга. Брандо махнул рукой и снова залился смехом:

— Давно пора: дрянь машина! Пусть теперь Нептун с ней помучается!

Родственники, услышав гогот товарищей и приняв его в свой адрес, поспешно отвернулись друг от друга и уставились на неестественно белую воду за бортом.

На исходе следующих суток «Меркурий» миновал Соловецкие острова со сказочными стенами и башнями древнего монастыри. А затем, пройдя мимо островов Большой и Малый Жужмуй в Онежском заливе, добрался, наконец, до Беломорска и завершил морскую часть орбиты вокруг Скандинавии.

Впервые после почти месячного плавания члены экипажа яхты сошли на земную твердь. Ею оказалась деревянная пристань, замшелая вверху и покрытая водорослями внизу. Однако общение с землей оказалось не столь уж радужным: у всех хватило возможности преодолеть лишь несколько метров дощатого настила пирса. Ноги, привыкшие постоянно балансировать на весьма зыбком базисе, чтобы парировать крены, дифференты и неожиданные рывки судна, теперь, не доверяя прочности и неподвижности земной тверди, продолжали подгибаться и выбрасываться в стороны, соответственно изменяя положение тела относительно вертикали. И головы у всех кружились, и тошнота подкатывалась к горлу. Поэтому со стороны они походили на компанию сильно подвыпивших гуляк.

Не успели яхтсмены прийти в себя, как подошел маленький буксирчик с явно ироническим названием «Геркулес-1» и потянул «Меркурия» по каналу, ведущему в глубь страны, в Ленинград.

Брандо написал два очередных щита из картона: на одном, укрепленном около форштевня и смотрящем вперед, он крупными буквами вывел: «Осторожно — дети!», а на другом, поставленном перед рулевым, — «Не занимай левый ряд!».

За те полчаса, что яхта стояла у причала, Крабик успел где-то разжиться ящиком помидоров, мешком картошки, корзиной рыбы — все наисвежайшее, «только-только», — и приобрести… живого петуха.

Буксирчик вскоре вместе с яхтой влез в деревянный, остро пахнущий прелью шлюз. В камере тихо плескалась зеленая, похожая на болотную вода, совершенно несравнимая с водой морей, недавно пересеченных «Меркурием».

На время, пока яхта тащилась по каналу на поводу у «Геркулеса», все члены ее экипажа, заняв привычные для них места на палубе, в кокпите и на крыше рубки, задумчиво смотрели на воду за бортом — тихую, спокойную, сонную, совсем не такую, какая была рядом целый месяц. Каждый из них обратил внимание на охватившее его какое-то дурацкое психологическое состояние: с одной стороны, вроде бы уже дома, а с другой — вроде бы еще нет. Дома потому, что слева и справа, по берегам канала свои родные березки, избы, люди, голоса, песни, звуки телевизионных передач. А нет — потому, что яхта находилась все еще в пути к Ленинграду, до которого оставалось почти девятьсот миль.

Петух, купленный в Беломорске, символ домашнего быта, около Повенца был порешен, как возмутитель спокойствия, оглашавший окрестности криком во все времена суток без какой-либо системы. А мощностью голоса он превосходил магнитофон Брандо. Суп из представителя куриных оказался на вкус столь же странным, как и его пение.

И по этому поводу Сосняга тоже сделал пометку в ЗКШ.

Неделю спустя «Меркурий», завершая свой бег по орбите вокруг Скандинавии, после того как миновал Беломорско-Балтийский канал, пересек Онежское и Ладожское озера, вошел в Неву и спустился по ней до города, ставшего по воле Петра «окном в Европу».

Итак, все трудности более чем месячного плавания позади. Но все участники похода знают: пройдет немного времени — и каждый из них затоскует по качке, питанию всухомятку, сырости и холоду кубрика, капели с подволока, огромным физическим и психологическим перегрузкам. А вспыхивавшие иногда между членами экипажа яхты конфликты покажутся мелкими и даже забавными, не стоящими серьезного внимания.

Особенно остро эта тоска по дальнему плаванию возникнет, когда с Балтики подуют весенние пронизывающие сырые ветры. Поэтому, еще не окончив одного плавания, но думая уже о следующем, Хоттабыч, прервав предфинишные разговоры, сказал:

— Опять мы очень многословны. И снова нам на помощь приходит поэзия. Прошу минуту внимания, коллеги, мне хочется показать вам то, что произойдет с нами некоторое время спустя. Разрешите?

— Та. Пожальста, — за всех ответил Крабик.

Прикрыв глаза, Хоттабыч начал тихим голосом, чуть покачиваясь:

Постепенно голос Хоттабыча крепчал и становился звонче, моложавее и задиристей:

Открыв глаза, Хоттабыч обвел взглядом товарищей и улыбнулся:

Хоттабыч откинулся на обортовку кокпита и после короткой паузы выдохнул:

— Так и будет, друзья. Я это испытал на себе уже много раз.

— Та. Так и путет. Я поттвержтаю. Но кто так сторово сказал?

— Джон Мейсфилд. И назвал свои стихи очень точно: «Морская лихорадка».

— Романтик! — решил Сосняга. — Бьет в точку, жрец Нептуна.

— А у меня дружба с Нептуном не состоялась, — грустно глядя на воду, признался Вячек. — Но проектировать или строить суда и корабли я имею право? А?

— Безусловно, имеешь! — поспешил с ответом Хоттабыч.

Его дополнил Брандо:

— Все-таки богу — богово, а кесарю — кесарево.

Крабик осторожно и даже нежно сгреб юношу и прижался к его едва опушенной щеке своей, лишь недавно выбритой до синевы.

— Та. Ты путешь телать корапь. Хороший корапь. И иногта путешь плавать со мной на яхте. Так путет!

— Будет! — оживился Вячек.

— А мальчик-то становится мужем. — Брандо подмигнул Вячеку.

Матрос, молодой, необученный, вдруг зарделся и часто захлопал ресницами.

Позднее Сосняга записал в свою ЗКШ:

«Глубоко убежден, что, какой бы современной ни была техника, флоту нужны моряки, не только знающие корабли, но и любящие море. Воспитание же необходимых качеств моряка возможно только в океане и только в плавании под парусами: лишь так можно прочувствовать все тонкости борьбы со стихией и узнать цену ее покорения, цену победы над ней и… над собой.

И еще: моряки любят в море не воду, а его простор, рождающий ощущение свободы и значимости жизни. Может быть, поэтому прав легендарный путешественник Анахарсис, утверждавший, что в древние времена существовало три категории людей: живущие, умершие и… моряки».

Брандо вытащил на палубу свой «черный ящик» и отстучал всем своим друзьям — радиолюбителям во всех концах света:

«Прибыл домой Ленинград тчк Благодарю внимание помощь тчк Связь закрываю тчк До новых встреч в эфире».

В 16 часов 30 минут по московскому времени «Меркурий» изящно проскользнул под кружевным Кировским мостом, соединяющим старейшую, седую часть города с Петроградской стороной. Справа возвышался неповторимый шпиль звонницы собора Петра и Павла, впереди виднелись горящие чадящим пламенем, словно свечи, две Ростральные колонны. Левее их сверкала острая, воткнувшаяся в голубое небо Адмиралтейская игла.

Сосняга, глядя на эти символы города на Неве, не раз запечатленные на медалях, сувенирах, картинах, эстампах, гравюрах, декорациях, фотографиях и просто в памяти миллионов людей, скупо улыбнулся и тихо, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес:

— А все-таки прав великий странник Фритьоф Нансен: прелесть всякого путешествия — в возвращении домой.

Через четверть часа легкая, хрупкая на вид яхта прошла мимо солидных, внушительных, полных скрытой мощи военных кораблей, стоящих на бочках и якорях на Неве по случаю праздника Дня Военно-Морского Флота, и заняла указанное ей место в парадном строю. Большие корабли с уважением отсалютовали маленькому суденышку, пронесшему флаг Родины через просторы пяти морей и двух океанов.

Убеленный сединами адмирал Анатолий Юрьевич Алексеев, глядя на современные корабли, которые уже не раз познакомились с самыми удаленными районами Мирового океана, провел пальцем по повлажневшим вдруг глазам и пробормотал срывающимся голосом:

— Счастливых вам плаваний, черти!.. И пусть всегда в числе членов ваших экипажей будет обязательно романтик!..

Ю. Дудников «САНТА-МАРИЯ» МЕНЯЕТ КУРС Документальная повесть

Фешенебельный лайнер «Санта-Мария» после двух суток стоянки в Ла-Гуайре в Венесуэле должен был отойти 20 января 1961 года в 21 час на остров Кюрасао. Это был обычный круизный рейс. Он начался в Лиссабоне 9 января. Из Лиссабона лайнер следовал на Мадейру, в Ла-Гуайру, на Кюрасао, в Майами и возвращался обратно в Лиссабон. За год он совершал двенадцать таких круизных рейсов. Торная, изученная дорога, рассчитанные по времени переходы, стоянки в одних и тех же портах, четкий график, жесткое расписание. Однако рейс этот оказался необычным. Более того, он стал сенсационным.

Так что же произошло в рейсе, начавшемся 9 января?

«Санта-Мария» и однотипный с ней лайнер «Вера-Крус» при водоизмещении 21 765 тонн и длине 186 метров развивали скорость 20 узлов. Суда отвечали всем требованиям, чтобы считаться одними из самых комфортабельных, современных и надежных. Они предоставляли своим пассажирам (за соответствующую плату, разумеется) максимум удобств. Отличная отделка и планировка, великолепная кухня, вышколенный экипаж, опытные судоводители — все это делало путешествие приятным, хотя и дорогим.

«Санта-Мария» могла принять на борт 1094 пассажира, экипаж лайнера состоял из 348 человек. Это был целый маленький плавучий мирок со своими законами, правилами, уровнем жизни, социальными противоречиями.

Каждый рейс лайнеры доставляли в Лиссабон жаждавших развлечений туристов из Штатов. Из Европы туристы возвращались нагруженные антикварными ценностями, а в судовом гараже стояли приобретенные ими западногерманские, итальянские и французские автомобили: они дешевле американских.

На пассажиров третьего класса офицеры лайнера и пассажиры роскошных кают обращали мало внимания.

Итак, «Санта-Мария» шла на Кюрасао, откуда должна была прибыть 24 января в порт Эверглейдс во Флориде. На этой «жемчужине» Карибского моря, где некогда пираты делили свою добычу, путешественники должны были несколько дней отдохнуть. Для создания соответствующего «колорита» в кинозале лайнера демонстрировались «пиратские» фильмы. Зверские убийства, погони, похищения судов — все это щекотало нервы и возбуждало.

Пассажиры, лениво обсуждая увиденное, расходились по своим каютам. Никто из них не мог даже представить себе, что скоро сам окажется участником и очевидцем одного из самых дерзких захватов судна, которое когда-либо происходило.

* * *

В субботу 21 января в восемь часов утра «Санта-Мария» пришла на Кюрасао. Мост над входным каналом был разведен, и огромное судно медленно в ста метрах прошло мимо окон многоэтажной гостиницы «Бриссе», направляясь к своему пирсу во внутренней гавани Виллемстада. В одно из окон за лайнером наблюдал высокий седой человек с резкими чертами лица. Несмотря на то что до судна было, что называется, рукой подать, он рассматривал его палубу в сильный бинокль, точно кого-то искал. Впрочем, так оно в действительности и было…

Пока пассажиры лайнера наслаждались красотами Кюрасао, его золотыми пляжами, увеселительными заведениями, экипаж занимался подготовкой к переходу во Флориду. Капитану было доложено, что в правой турбине обнаружены неполадки и что, возможно, до порта Эверглейдс дать «фулл спид» (полный ход) будет нельзя. Капитан потребовал во что бы то ни стало неисправность устранить — еще не было случая, чтобы его судно нарушило расписание. Ведь и «Санта-Мария», и «Вера-Крус» были престижными судами салазаровского режима, и нарушение графика плавания грозило капитанам весьма крупными неприятностями.

Тем временем на борт приняли новых пассажиров. В их числе было шестьдесят девять человек, преимущественно молодых, которые разбились на несколько групп: одна из них отправилась в каюты второго класса, другая — в помещения третьего класса и несколько человек заняли две каюты первого класса. Странным казалось то, что все они не пожелали воспользоваться услугами стюардов и предпочли нести свои чемоданы и кофры сами. Кроме того, у внимательного наблюдателя создалось бы впечатление, что джентльмены, забронировавшие каюты на палубе «Б» первого класса, уже путешествовали на «Санта-Марии», ибо уверенно ориентировались в судовых лабиринтах. Так же уверенно чувствовали себя и другие члены этой группы, занимавшие места в каютах второго и третьего классов.

Лайнер отходил в 18 часов. В 16.30 вместе с небольшой группой подвыпивших пассажиров-американцев на борт поднялся высокий худощавый человек с седыми висками и выправкой кадрового офицера. Это он рассматривал лайнер в бинокль. Большие темные очки и «стетсоновская» шляпа скрывали его лицо. Он прошел мимо вахтенного матроса и младшего офицера, спустился во внутренние помещения лайнера и через несколько минут вошел в четырехместную каюту «турист-класса».

Ровно в 18 часов лайнер, обрывая цветные ленты серпантина, под разухабистую старинную матросскую песню «Кливер поднят, за все заплачено» в современной аранжировке, начал отходить от пирса. Медленно проследовав через канал, «Санта-Мария» вышла на простор Карибского моря. Капитану Майя доложили: на борту 526 пассажиров — 238 испанцев, 176 португальцев, 23 американца, 84 венесуэльца, 3 кубинца, 1 панамец, 1 бразилец. Венесуэльцы капитана не интересовали, его внимание было обращено на американцев, занимавших «люксы» и каюты первого класса, на богатых испанцев и своих соотечественников.

Утомленные отдыхом на острове, богатые пассажиры быстренько разошлись по каютам. Только в ночном баре оставалась компания запоздалых гуляк. Вахту на ходовом мостике нес старший офицер, третий помощник капитана, рулевой, рассыльный. Капитан Мария Симоэнс Майя, выведя лайнер из канала, ушел отдыхать в свою каюту палубой ниже. Все было как всегда, как обычно. Необычным было только поведение некоторых пассажиров.

В 1 час 15 минут высокий седой пассажир с военной выправкой, положив в карман крупнокалиберный кольт, покинул каюту и не спеша прошел на общую прогулочную палубу. В это же самое время пассажиры, севшие на Кюрасао, спешно открывали чемоданы, распаковывали ящики: на свет появились автоматы, пистолеты, гранаты и даже два легких ручных пулемета. В считанные минуты все переоделись в форму защитного цвета, черные береты с красными звездами. Погоны украшали нашивки и звездочки — знаки различия неведомой армии. Быстро и сноровисто пассажиры вооружились.

В 1 час 45 минут вооруженные люди выскочили из кают. Не было ни командных выкриков, ни суеты. Каждый точно знал, что ему делать, куда и каким путем бежать. Перед нападением старшие командиры повторили приказ: «По возможности обойтись без кровопролития».

* * *

Иностранным туристам Португалия казалась идеальной страной: прекрасный климат, красивые старинные города, красочные корриды, искусно поставленные карнавалы, зажигательные народные песни. Все это привлекало в страну десятки тысяч туристов. Такой страна представала на рекламных проспектах.

Но существовала еще и другая Португалия — страна нищеты, неграмотности, жесточайшего террора, господства католического духовенства, тайной полиции. Таково было настоящее лицо этой страны. Три десятилетия находилась она под безграничной властью диктатора Антонио Оливейра Салазара. Он занимал посты председателя кабинета министров, министра обороны, министров иностранных дел и финансов! В стране все «благоденствовало и молчало», и ни один из членов оппозиции в так называемое Национальное Собрание не попадал. Зато переполнялись тюрьмы и концлагеря, тысячами выносились смертные приговоры. Тайная полиция совершенно открыто вершила свои кровавые дела.

Энрике Малта Галвао, тот самый седой человек, в молодости, полагая, что сражается за справедливое дело, участвовал в военном путче 1926 года, способствовал приходу Салазара к власти. Он занимал видные посты и даже считался близким другом диктатора, пока в 1947 году не стал инспектором колониальной администрации «империи» Салазара. Вот тогда-то Галвао лицом к лицу столкнулся с подневольным трудом, работорговлей, пиратством, всеобщей коррупцией, кровавым террором в стране. Будучи честным и прямым человеком, он на следующий год представил правительству доклад, произведший впечатление бомбы с подожженным фитилем.

Диктатор Салазар не терпел разоблачений и упреков. Доклад правдолюбца был похоронен в архивах, а сам он уволен в отставку. Тогда упрямый аристократ начал писать книги, политические памфлеты, статьи. Более того, он создал подпольную партию, которая должна была объединить всех противников режима.

Энрике Малта Галвао стал подготавливать заговор с целью похищения или убийства Салазара. Нашелся предатель, и в 1951 году Галвао выследила и арестовала всемогущая ПИДЕ ^[44]. Целый год этот арест держался в секрете, и лишь в 1953 году суд вынес Галвао суровый приговор «за попытку совершить государственную измену». Этот приговор автоматически вычеркивал его из жизни, ибо приговоренного прямехонько отправили в страшную тюрьму Кашиас, известную большим числом «самоубийств» узников, каменными мешками и затопляемыми соленой водой камерами.

Тюремщики изуверскими методами пытались сломить волю заключенного и наряду с самыми современными средствами пытки применяли старинные способы «снятой» инквизиции. Они достигли своей цели: у Галвао началось нарушение деятельности нервной системы. В марте 1955 года власти перевели его в тюремный госпиталь, Еще два года он провел в строжайшей изоляции, а затем в 1957 году военный трибунал по указанию бывшего «друга» приговорил Галвао к шестнадцати годам тюремного заключения.

Подавать прошение о помиловании он отказался, а вместо этого 13 мая 1959 года совершил невероятно дерзкий побег из тюрьмы. Под носом у полиции, жандармерии и агентов ПИДЕ, переодетый булочником, он пробрался в аргентинское посольство и, переждав там некоторое время, переправился в Бразилию, где с мая 1959 года проживал генерал Умберту Делгаду, глава находящейся в изгнании оппозиции.

Судьба генерала сложилась так же, как и у Галвао. Сначала поддержка переворота в 1926 году, дружба с диктатором, высокие посты, почести в армии и в государственном аппарате. Затем постепенное прозрение, выступление в рядах подпольной оппозиции против диктаторского режима. В конце концов Делгаду публикует свою программу и становится кандидатом на пост президента в 1958 году. Этого диктатор простить, естественно, не мог и обрушил кары на мятежного генерала, его сторонников и его программу. Полученные им голоса избирателей были объявлены подложными, а ему самому было предложено возвратиться в ряды вооруженных сил.

Но, справедливо опасаясь ареста и последующего «самоубийства» в застенках тюрьмы Кашиас, Делгаду пробрался в бразильское посольство, где попросил политического убежища. Затем долгое выжидание, драматический переезд в багажнике посольского автомобиля в аэропорт, «перегрузка» в багажный отсек воздушного лайнера, взлет, переход в салоп и, наконец, благополучная посадка в аэропорту Рио-де-Жанейро.

Там, на бразильской земле, вместе со своими единомышленниками он и разработал дерзкую акцию, имевшую целью привлечь внимание всего мира к драме, происходящей в Португалии, воодушевить португальцев, угнетенных тиранией, показать им, что имеются смельчаки, готовые бороться за свободу, и попытаться вызвать восстание в самой богатой и важной колонии Португалии — Анголе.

Первый этап этой акции был назван «Операция «Дульсинея».

* * *

Для ее осуществления прежде всего требовались средства, а их-то как раз и не было. Нужно было подобрать людей, подготовить их, снарядить, вооружить. Нужно, наконец, было судно. Не просто какое-нибудь, а именно португальское, достаточно быстроходное, чтобы как можно быстрее достигнуть берегов Анголы, и достаточно большое, чтобы на нем можно было до начала акции затеряться среди пассажиров…

Люди, готовые идти на риск, нашлись сразу. Их подбирали тщательно. Нужно было иметь своих штурманов, механиков, электриков, радистов и даже врача. Это препятствие было преодолено довольно успешно: сам капитан Галвао был в прошлом офицером военно-морского флота. Его ближайшие сподвижники Соттомайер и Энрике Пайве также имели морские профессии: первый был отличным штурманом, второй — судовым инженером-механиком. Нашлись радисты, судовые электрики, рулевые, нашелся и врач.

Объектом захвата был избран лайнер «Санта-Мария». Почему именно он? Во-первых, это было новое, отличное судно. Во-вторых, это было престижное судно, и его захват сразу же привлек бы внимание всего мира. И наконец, в-третьих, лайнер ходил на удобной для осуществления задуманной акции линии. Именно от Кюрасао можно было проложить кратчайший путь на Луанду в Анголе.

Тяжелее всего было с финансами. Первоначально расходы на проведение операции «Дульсинея» намечались в 30 тысяч долларов, но все, что смогли набрать участники акции, составило 6 тысяч. И генерал Делгаду, и капитан Галвао вложили в нее почти все свои личные средства.

На эти деньги было приобретено оружие: автоматы, ручные пулеметы, револьверы и ручные гранаты. Увы, все это было безнадежное старье: пистолеты Томпсона и ручные пулеметы Говарда имели почти двадцатилетний возраст, гранаты представляли бо́льшую опасность для своих владельцев, чем для тех, в кого бы их бросали. Были в арсенале и кольты 45-го калибра, выпущенные в самом начале нынешнего века, и охотничья двухстволка 36-го калибра неизвестной фирмы и неизвестного года выпуска. Самыми новыми оказались револьверы 32-го и 38-го калибров. Были еще и мотки колючей проволоки, чтобы защитить борта лайнера от возможного абордажа.

Словом, основной ударной мощью заговорщиков были их убежденность, решимость и мужество.

Подготовка к захвату лайнера началась еще в апреле 1960 года. Заговорщики, прибывая на Кюрасао, встречали лайнер и, посещая его в качестве туристов, знакомились с внутренним расположением, изучали кратчайшие пути к важнейшим точкам, присматривались к офицерам, чтобы определить, кто из них может оказать сопротивление при захвате, так как было известно, что комсостав вооружен пистолетами.

Заговорщики вступали в разговоры с экипажем, прощупывая настроение матросов, стюардов, механиков. Соттомайер, Пайве и некоторые другие специалисты под видом богатых туристов побывали на мостике, в рубке, спускались в машинные отделения. Невольную помощь в этой разведке оказало агентство Общества колониальной навигации, щедро снабжавшее желавших посетить лайнер пропусками и рекламными проспектами с детальными планами «Санта-Марии» и техническими характеристиками.

На основании этих наблюдений был разработан план захвата лайнера. Были предусмотрены все возможные случайности, намечены маршруты движения, каждый точно знал свои обязанности и задачи. Участники нападения были разбиты на три группы захвата: Соттомайер должен был захватить радио- и рулевую рубки; Пайве — машинные отделения; Галвао — блокировать палубу, на которой располагались каюты офицеров и капитана.

Участники акции были разными людьми — от участников гражданской войны в Испании в составе интернациональных бригад до совсем молодых парней. Диего Соуту, например, подпольщик-антифашист, заочно приговоренный к смерти, участвовал в операции «Дульсинея» вместе со своими двумя сыновьями. Всех этих разных по возрасту, характеру, интеллекту людей объединяла одна общая черта: ненависть к тирании вообще и к тирании Салазара в частности.

Было решено по возможности обойтись без кровопролития, но в случае необходимости оружие применять без колебания. Галвао надеялся, что рядовой состав экипажа либо поддержит его, либо не будет препятствовать операции. Сопротивление ожидалось только со стороны офицеров лайнера. Поэтому именно Соттомайер, смелый, решительный человек, и был поставлен во главе группы для захвата мостика. Капитан Галвао рассчитывал также на понимание и сочувствие со стороны пассажиров и на поддержку мирового общественного мнения.

Он также прекрасно сознавал, что шансы на прорыв в Анголу чрезвычайно малы, что против мятежного лайнера могут ополчиться военно-морские силы не только Португалии, но и ее союзников по НАТО. Но тем не менее Галвао был полон решимости идти до конца.

Словом, все было рассчитано, предусмотрено, учтено. И в 1 час 45 минут воскресной ночи 22 января по палубам и трапам фешенебельного лайнера «Санта-Мария» загрохотали ботинки вооруженных людей, одетых в защитную военную форму со знаками различия не существующей пока армии.

* * *

Время было выбрано с учетом, что в момент атаки должна была происходить смена вахт и, следовательно, представлялась возможность захватить в одном месте побольше офицеров.

Радиорубка была захвачена сразу, радисты сопротивления не оказали, настолько они были поражены. После радиорубки отряд Соттомайера ворвался на мостик.

— Всем оставаться на мостах! Руки вверх! — приказал Соттомайер.

Четверо офицеров остолбенели от неожиданности. Только старший помощник капитана Бартоломеу Сильва Камильо выхватил из ящика штурманского стола пистолет… В ответ на его выстрел прогремела автоматная очередь, и старший помощник был убит наповал, третий помощник, Анжелу де Соуза, свалился на палубу тяжело раненным.

Вахтенный рулевой в испуге спрятался за тумбу машинных телеграфов, и лайнер некоторое время шел полным ходом никем не управляемый, пока Соттомайер за шиворот не подтащил рулевого к штурвалу и не заставил снова править по курсу.

— Теперь командую здесь я! — заявил Соттомайер.

Никто из находившихся в рубке офицеров не осмелился ему возражать. Быстро разобравшись в обстановке, Соттомайер по телефону предложил судовому врачу немедленно подняться на мостик: раненому офицеру требовалась немедленная помощь…

Выстрелы на мостике дали знать капитану Галвао, что план нападения необходимо менять: вместо нападения на офицерские каюты он поспешил на помощь Соттомайеру, перекрыв единственный коридор, через который офицеры могли попасть на мостик.

Столь же стремительно действовала группа, возглавляемая инженером-механиком Пайве. Преодолев трапы девяти палуб, повстанцы ворвались в машинные отделения и кочегарки. Здесь ничего не знали о событиях наверху, машинисты и кочегары продолжали выполнять свою работу. Люди с автоматами и револьверами в невиданной военной форме быстро и деловито блокировали выходы, посты управления, важнейшие механизмы. Четко и сжато Пайве объяснил ситуацию, предложив всем оставаться на местах и продолжать выполнять свои обязанности. Машинисты и кочегары встретили сообщение о захвате судна по-разному, но большая часть отнеслась к этому сочувственно, кочегары же — с радостью.

Таким образом, за каких-нибудь тридцать минут огромное судно практически оказалось во власти повстанцев. Как ни странно, последним о захвате лайнера узнал… его капитан! Услышав сквозь сон шум и беготню, а затем и выстрелы, он сначала решил, что это устроили дебош какие-нибудь пьяные пассажиры, но автоматная очередь, донесшаяся сверху, вынудила сеньора капитана позвонить на мостик вахтенному офицеру.

Трубку поднял Галвао и любезно сообщил капитану Майя, что ничего особенного не произошло, кроме того, что он, Галвао, взял лайнер под контроль и теперь командир на борту он. Далее Энрике Галвао предложил капитану сдаться во избежание напрасного кровопролития.

Ошарашенный капитан Маня попросил Галвао спуститься к нему для переговоров. Когда Галвао вошел в каюту капитана Майя, он застал там почти всех не задержанных повстанцами офицеров. Они были подавлены, с младшим штурманом сделалась истерика. Ожидая встретить мужественных, не покорившихся людей, капитан Галвао стоял в замешательстве, не зная с чего начать. Перетрусившие офицеры с изумлением смотрели на по-юношески стройного шестидесятичетырехлетнего мужчину, знакомого всему Лиссабону. Его фотографии, жирно перечеркнутые и извещавшие о том, что он объявлен вне закона, публиковали все португальские газеты!

В конце концов Энрике Галвао убрал пистолет и выдвинул офицерам три предложения:

те, кто разделяет политические взгляды повстанцев и стремится к тому, чтобы Португалия вновь обрела достоинство свободной нации, могут примкнуть к движению;

офицеры могут и дальше выполнять свои обязанности, дав честное слово, что подчиняются обстоятельствам и будут лояльно выполнять все приказы повстанческого руководства;

если первые два предложения будут отвергнуты, офицеры переходят на положение военнопленных.

Посовещавшись, они все решили капитулировать. Галвао убедился, что это слабые люди, не заслуживающие доверия, и от них, следовательно, можно ожидать любой подлости.

Соттомайер, Пайве и несколько повстанцев присутствовали в каюте капитана при подписании «акта о капитуляции». Этот акт и другой, заранее заготовленный документ о захвате судна подписали капитан Майя, капитан Галвао, офицеры лайнера и свидетели-повстанцы. Но офицеры слезно умоляли руководителя повстанцев выдать им документы о том, что все они подчинялись силе оружия и действовали по принуждению. Слишком велик был страх перед вездесущей и всемогущей ПИДЕ — политической полицией Салазара, созданной но образу и подобию гестапо. Она могла жестоко покарать всех в будущем.

Сам переживший все ужасы салазаровских застенков, Галвао хорошо понимал страх, обуревавший офицеров судна, и поэтому выдал просимые свидетельства. Точно такой же документ был выдан и всей команде лайнера. Документы были заверены печатью повстанческого центра, также изготовленной заранее. Кроме того, подпись Галвао была хорошо известна не только ПИДЕ, но и самому Салазару.

После этого Галвао и Соттомайер поднялись в рубку. Курс был проложен заново, за руль встал один из повстанцев, «Санта-Мария» плавно развернулась и взяла курс на Африку.

На борту было спокойно: большинство пассажиров спало, гуляки из ночного клуба посчитали случившееся за… ночной маскарад. Впрочем, и узнав истину, они не испугались, наоборот, некоторые пришли в восторг, что оказались на «настоящем пиратском» корабле.

* * *

Капитан Галвао прекрасно понимал, что самое сложное начнется позже, когда о захвате лайнера узнают друзья и враги. Что же касается пассажиров, то по радиотрансляционной сети Галвао объяснил ситуацию и заверил, что никому не будет причинено никакого вреда и при первой же возможности все будут высажены в каком-либо нейтральном порту. Команде было сказано, что она, кроме персонала, обслуживающего пассажиров, останется на борту, чтобы вести судно.

Капитан Галвао, собрав привилегированных пассажиров в салоне, объяснил причины захвата лайнера и повторил свои заверения.

Вопреки ожиданиям, больше всего понимания повстанцы встретили у иностранных туристов, в том числе и среди большинства американцев. Многие из них, не опасаясь мести со стороны ПИДЕ, оказались впоследствии не только искренними друзьями Галвао, но и его помощниками.

Правда, нашлись и такие, кто возмущался и протестовал, усматривая в случившемся «руку Москвы». Многие страшились того, что «пираты» отберут их багаж, драгоценности, купленные в Европе автомобили. Некоторые вообще заперлись в своих каютах и долго не отзывались даже на уверения знакомых стюардов.

Под контролем одного из повстанцев радист лайнера передал в порт Эверглейдс и в правление «Х. О. Шоу компани» аналогичные радиограммы:

«Правая турбина временно вышла из строя, ход снижен до 17 узлов, в порт Эверглейдс прибудем с опозданием».

Радиограмма вызвала сенсацию: до сих пор «Санта-Мария» никогда не нарушала расписания. Капитану Майя предписали во что бы то ни стало устранить повреждение и завершить рейс вовремя!

Посылкой ложного сообщения капитан Галвао надеялся выиграть время, чтобы вырваться из лабиринта Антильских островов на просторы Атлантики. Капитан Галвао рассчитывал провести лайнер между островами Сент-Люсия и Тринидад. Но в эти расчеты вкралось непредвиденное обстоятельство.

Рано утром в понедельник 23 января судовой врач сообщил капитану Галвао, что жизнь раненого третьего помощника находится в опасности, так как сделать сложную операцию на судне не представлялось возможным. Кроме того, у одного из пассажиров, шестидесятилетнего американского гражданина Джеймса У. Мэрфи, начался острый приступ печени.

Капитану Галвао предстояло решить, что делать. Оставить раненого и больного на борту — значило сознательно обречь их на гибель. Высадить на ближайший остров Сент-Люсию — значило рассекретить операцию, поставить под угрозу жизнь своих товарищей и свою собственную. Но, понимая, что смерть двух ни в чем не повинных людей легла бы несмываемым пятном на репутацию повстанцев и всего их дела, Энрике Галвао решил высадить их на остров.

Позже в своем интервью, данном репортерам в Ресифи, он заявит:

— Мы принесли в жертву военные и стратегические цели нашего восстания ради спасения жизни двух человек, находившихся в критическом состоянии.

В 9 часов утра 23 января старший морской офицер на британских Антильских островах Клинтон Уэнд явился с визитом кгубернатору острова Сент-Люсия лорду Асквиту. Из широкого балконного окна резиденции они вдруг увидели, что на рейд входит большой пассажирский лайнер, в котором Уэнд опознал «Санта-Марию». Пока должностные лица гадали о причине столь непонятного визита, с борта лайнера был спущен катер, направившийся к порту, а «Санта-Мария» стала быстро уходить в океанский простор.

Старший матрос Жозе дос Рейс почти совсем не знал английского языка, а португальский офицер и американский бизнесмен были без сознания. После длительных расспросов и яростной жестикуляции матроса Уэнд наконец уразумел: «Санта-Мария» захвачена пиратами!

Почти час потребовалось на то, чтобы найти корабль, на котором можно было бы выйти в погоню. Им оказалась британская подводная лодка, стоявшая на противоположной стороне острова. Даже не собрав всего экипажа, обрубив швартовы, субмарина, на которой был и коммодор Клинтон Уэнд, ринулась вслед за скрывшимся за горизонтом лайнером. Однако погоня продолжалась недолго: в спешке подводники позабыли, что топливные цистерны у них почти пусты, затем вышел из строя рулевой привод. Клинтону Уэнду пришлось вызывать буксир.

В британское Адмиралтейство полетела радиограмма:

«Против португальского лайнера «Санта-Мария» совершен акт пиратства. Судно наблюдалось в 9.30 в водах острова Сент-Люсия».

Вскоре американское агентство ЮПИ, ссылаясь на показания все того же старшего матроса Жозе дос Рейса и американского гражданина достопочтенного Джеймса У. Мэрфи, поведало миру до невероятности искаженную версию событий:

«По пути с Кюрасао в Майами на португальском трансатлантике «Санта-Мария» вспыхнул бунт. Семьдесят членов команды, располагавшие пулеметами, гранатами, после кровопролитной схватки овладели судном. На борту много раненых и убитых. Судьба пассажиров пока не известна и вызывает серьезные опасения».

— Пираты захватили лучший португальский лайнер! На борту кровавый террор! Помогите спасти несчастных пассажиров! — истерически выкрикивал в ответ на вопросы репортеров представитель Колониальной судоходной компании в Майами сеньор М. О. Шоу.

Подливая масла в огонь, португальское правительство высказало предположение, что «захваченный пиратами» лайнер направляется на Кубу и что, по полученным данным, многие пираты были вооружены… советскими автоматами! Некоторые газеты с восторгом подхватили эту «сенсацию».

Волна домыслов, клеветы, грязных обвинений захлестнула страницы буржуазных газет, выплеснулась на экраны телевидения.

Сначала британское Адмиралтейство, а затем командование ВМС США выступили с заявлениями, что «нужно принять срочные меры для спасения американских и английских граждан, находящихся в руках пиратов». С просьбой о помощи к своим союзникам по НАТО обратился диктатор Салазар. Еще никто ничего толком не знал, но на просьбу откликнулись незамедлительно, и первой это сделала Англия. От Антильских островов на перехват лайнера ринулся фрегат «Ротсей» под непосредственной командой все того же коммодора Уэнда. Корабле, оснащенный радарами, скорострельными орудиями, бомбометами и торпедными аппаратами, двадцатипятиузловым ходом мчался на восток. С военно-морских баз США на Кубе и Пуэрто-Рико то и дело взлетали патрульные самолеты.

Президент США Джон Ф. Кеннеди тоже отреагировал соответствующим образом: эсминцы «Вильсон» и «Дамато» получили приказ проследить за лайнером. На пресс-конференции президент заявил, что американские военные корабли получили приказ не захватить лайнер, а только отыскать его и следовать за ним. Однако он добавил, что «США проявляют беспокойство не только потому, что на нем находятся американские граждане, но также и потому, что корабль принадлежит стране, с которой Соединенные Штаты поддерживают тесные отношения».

Португальский фрегат «Перу Эшкобар» форсированным ходом устремился в просторы Атлантики, рассчитывая перехватить «Санта-Марию» у Антильских островов. Вслед за ним вышел быстроходнейший корабль португальских ВМС эсминец «Лима». Его экипаж на две трети состоял из офицеров, матросы оставались только у котлов и в машинном отделении. Как позже выяснилось, командир эсминца получил категорический приказ торпедировать лайнер в случае отказа подчиниться.

Всем торговым судам, находившимся в районе Малых Антильских островов и далее к востоку, было предложено вести тщательное наблюдение и сейчас же доносить о встрече с захваченным лайнером. Но все было тщетным. Громадное судно точно кануло в глубину вод Карибского моря, оно исчезло.

* * *

Между тем лайнер не исчез. Опытные моряки Галвао и Соттомайер так проложили курс, что лайнер шел в направлении Африки в стороне от торных судовых дорог. Проходили часы, сменялись вахты, а синее Карибское море точно вымерло — ни дымка, ни паруса, ни самолета в небе. Нормально работали все судовые механизмы, неполадки в правой турбине удалось устранить, и «Санта-Мария» держала полный ход.

Пассажиры освоились со своим новым положением, большинство из обитателей кают первого класса даже были довольны тем, что стали участниками такого удивительного приключения. Правда, и сейчас их жизнь ничем не отличалась от обычного круиза: подавались завтраки, обеды, ужины, нормально функционировали бары, кино и танцзалы, торговый центр. Только перестали заходить в ресторан с обычным визитом вылощенные судовые офицеры. Большинство из них вынуждены были отсиживаться в своих каютах под бдительным присмотром повстанцев. Капитан Мария Симоэнс Майя тоже находился под арестом в своей каюте.

Матросы, машинисты, механики и кочегары добросовестно выполняли свои служебные обязанности. Часть моряков открыто выражали симпатию повстанцам, другие это делали так, чтобы никто не заметил. Однако находились и такие, которые всем своим видом старались подчеркнуть, что действуют по принуждению.

Пассажиры свободно передвигались по всему лайнеру, вступали в беседы с повстанцами, брали у них автографы, особенно у капитана Галвао, Соттомайера и восемнадцатилетнего Яго Соуту, стройного, атлетически сложенного красавца с огненными глазами и огромным кольтом в ковбойской кобуре. Молодой «пират» то и дело попадал в окружение молоденьких пассажирок.

Страхи у всех пассажиров совершенно рассеялись: повстанцы были исключительно корректны, вежливы и доброжелательны. Вопреки всем канонам пиратских кино- и телебоевиков, эти странные «пираты» не взяли у пассажиров ни одного цента, не тронули огромных ценностей в двух сейфах судового казначея. Они только отобрали у казначея ключи, что сначала вызвало у некоторых слабонервных пассажиров, чьи доллары и драгоценности хранились в этих самых сейфах, состояние шока. Собрав тех, чьи ценности хранились в сейфах (разумеется, пассажиры третьего класса в этот контингент не входили), капитан Энрике Галвао заявил:

— Леди и джентльмены, господа, вы сейчас находитесь на территории свободной Португалии, и мы гарантируем вам неприкосновенность личности, свободу, нормальное существование и уважение всех ваших прав. Все принадлежащее вам имущество, ценности останутся в целости и сохранности. Ключи от сейфов мы изъяли во избежание каких-либо осложнений. Они будут храниться в штурманском столе в рубке под нашей охраной. Покидая судно, каждый получит свой вклад.

Заявление командира повстанцев было встречено аплодисментами.

Но Галвао и его людям было очень тяжело: им день и ночь приходилось быть в постоянном напряжении, не расставаться с оружием, следить за работающими у котлов и машин людьми, наблюдать за пассажирами, за офицерами судна.

Радист-повстанец внимательно прослушивал эфир.

Переговаривались американские военные корабли и самолеты. Куда подевался лайнер? Почему до сих пор он не обнаружен? Кипели дебаты о том, является ли захват лайнера пиратским или политическим актом? Как поступить с ним при обнаружении? Как поступить с повстанцами?

Эфир был полон самых противоречивых, а порой и просто фантастических сообщений о лайнере и судьбе его пассажиров. Особенно изощрялись в клевете официальные власти Португалии.

Чтобы пресечь этот грязный поток лжи, порочащий повстанцев и представлявший их как пиратов, капитан Галвао приказал передать в эфир следующее сообщение:

«По поручению Исполнительного комитета Национально-освободительного фронта, возглавляемого генералом Умберто Делгаду, избранным президентом Португальской республики и обманным путем лишенным своих прав правительством Салазара, я захватил 22 января лайнер «Санта-Мария». Это чисто политический акт, и он воспринят командой и пассажирами как таковой».

Через несколько часов после перехвата этого сообщения по личному распоряжению президента Джона Кеннеди из военно-морской базы в Нью-Лондоне вышла атомная подводная лодка «Сивулф» с приказом перехватить лайнер и задержать его, а из Порт-оф-Спейна — американский военный корабль «Кэнистел».

От берегов Португалии спешил третий военный корабль — эсминец «Дорада». К британскому фрегату «Ротсей» присоединился еще фрегат «Пума».

Но все было тщетным: лайнер по-прежнему обнаружить не удавалось. Боевые корабли могущественных флотов оказались бессильными в поисках неуловимого лайнера. Это было унизительно и позорно, безоружное судно уже трое суток успешно играло в прятки с португальскими, голландскими, английскими и американскими фрегатами, эсминцами, подлодками и самолетами.

Тем временем правительства Англии и США стали испытывать затруднения из-за усилившегося нажима общественности как внутри своих стран, так и извне. Особенно после безапелляционного заявления адмирала ВМС США Аллена Смита. Этот джентльмен с солдатской прямотой заявил буквально следующее: захват португальского лайнера является явным пиратством, и он, адмирал Смит, сделает все от него зависящее, чтобы вырвать своих соотечественников из лап кровожадных разбойников, с каковыми при захвате будет поступлено по старинному закону — казнь без суда и следствия в петле на ноках рей!

В британской палате общин разгорелись бурные дебаты. Лейбористы — члены парламента — резко критиковали решение английского правительства послать военные корабли на помощь фашистскому диктатору, требовали их немедленного отзыва и отмежевания от этой «сомнительной истории».

В Соединенных Штатах газета «Нью-Йорк пост» в редакционной статье «Запад и море» отвергла утверждения высокопоставленных морских и государственных чинов о том, что захват повстанцами лайнера «типичный пиратский акт». Представитель госдепартамента по вопросам печати Уайт, выступая в Вашингтоне с заявлением, рассчитанным на то, чтобы оправдать в глазах мирового общественного мнения вмешательство США в инцидент с «Санта-Марией», фактически признал, что США превысили свои полномочия, предприняв действия с целью задержать лайнер. Уайт вынужден был заявить, что «факты этого захвата не вполне ясны. Сведения, имеющиеся в распоряжении госдепартамента, недостаточно подробны, чтобы служить основой для твердого суждения, было ли совершено пиратство, с точки зрения международного права».

* * *

Действительно, являлся ли захват португальского лайнера актом пиратства, как это утверждали многие западные газеты и представители властей?

По существующему международному праву, так называемому «Закону флага», судно не может рассматриваться как пиратское, если на нем произошло восстание против правительства той страны, флаг которой это судно носит. Следовательно, «Санта-Марию» рассматривать как пиратское судно было неправомерно.

С другой стороны, конвенция об открытом море устанавливает исключительную власть государства над судами, плавающими в открытом море под его флагом. В соответствии с этим правилом военные корабли или специально на то уполномоченные суда могут осуществлять какие-либо акты принуждения в открытом море только над судами, плавающими под флагом того же государства. Иностранные военные или иные корабли не вправе осуществлять эти действия. Исключение из правил относится к судам, занимающимся пиратством и работорговлей.

Следовательно, иностранные военные корабли в открытом море не только не могут захватывать или арестовывать суда, на которых произошло политическое восстание, но не вправе также его преследовать и останавливать. Эти функции могут выполнять исключительно корабли того государства, флаг которого несет восставшее судно. В данном случае только португальские.

Политическое восстание в открытом море с правовой точки зрения следует расценивать в том аспекте, как если бы это восстание произошло на территории государства, национальность которого имеет восставшее судно, то есть оно представляет собой событие внутреннего порядка и другие государства не вправе вмешиваться в него.

Таковы положения международного права. Но государственным деятелям «самой свободной и самой демократической» страны в мире — Соединенных Штатов — они представлялись пустым звуком. Поэтому боевые корабли США продолжали пенить карибские воды. Адмирал Аллен Смит расположился на борту новейшего эсминца «Гиринг», командующий Атлантическим флотом США адмирал Роберт Дэннисон лично руководил ходом операции против «Санта-Марии».

25 января, приблизительно в 13 часов, с мостика лайнера впервые за четыре дня было замечено на горизонте судно. Как позже выяснилось, это был шведский грузовой теплоход «Кируна». Именно он оповестил американские власти о местонахождении «Санта-Марин». Образно выражаясь, он навел запыхавшихся охотников на дичь, и они не замедлили воспользоваться этим.

Ровно в 18 часов над горизонтом появился самолет. Это был четырехмоторный патрульный «Нептун» под командой старшего лейтенанта Питера С. Краусса. Лайнер находился в девятистах милях к востоку от острова Тринидад и шел полным ходом в сторону Анголы. До этого самолет восемь часов рыскал над морем в поисках мятежного лайнера. Шел сильный дождь, облачность была низкой, но Краусс, снизив свою тяжелую машину, несколько раз облетел лайнер. К его глубокому удивлению, на бортовых щитах мостика вместо «Санта-Мария» красовалось новое название — «Санта-Либердаде» («Святая свобода»). Повстанцы переименовали судно!

Едва не задевая мачты лайнера, «Нептун» раз за разом проносился над ним, то уходя к горизонту, то возвращаясь. Приблизительно через четверть часа дождь прекратился, и верхняя палуба заполнилась пассажирами. Они махали самолету руками, размахивали шляпами и шарфами. Пока экипаж самолета фотографировал лайнер во всех ракурсах, между старшим лейтенантом Крауссом и капитаном Галвао состоялся следующий диалог по радиотелефону:

— Куда направляется лайнер?

— Мы не обязаны отвечать. Не сообщу ничего, пока не получу ответа ООН, как она отнеслась к моей просьбе признать наши действия политическим выступлением.

— От имени контр-адмирала Аллена Смита требую, чтобы вы зашли в любой порт на севере Южной Америки. Сообщите название порта и приблизительное время прибытия.

— Категорически отвергаю ваше требование. Считаю его незаконным, так как оно исходит из предположения, что мы пираты. Мы не пираты, а революционеры, действующие на португальской территории. Мы никогда не подчинимся приказам иностранного государства, но согласны вести переговоры на борту «Санта-Либердаде» с властями любой страны, кроме Португалии и Испании.

Краусс не удовольствовался таким ответом и, закладывая виражи над лайнером, продолжал диалог «с позиции силы».

— Вторично призываю вас сдаться и вести лайнер в Сан-Хуан на Пуэрто-Рико для высадки пассажиров. После сдачи адмирал Дэннисон обязуется организовать соответствующие переговоры…

Последовал категорический ответ:

— Мы — повстанцы, находящиеся в состоянии войны с режимом кровавого тирана и выполняющие приказ генерала Делгаду, избранного на пост президента страны. Мы считаем ваш ультиматум оскорбительным. Если нас попытаются атаковать, мы будем сражаться до конца и затопим лайнер. Лучше умереть, чем жить под властью режима Салазара!

Тогда старший лейтенант Краусс несколько сбавил тон:

— О’кэй, капитан! Можете ли вы тогда уважить мою личную просьбу?

— Не знаю, но готов вас выслушать.

— Прошу вас направиться в Пуэрто-Рико, чтобы лично переговорить с адмиралом Дэннисоном!

— Я снова категорически отказываюсь и ни в коем случае не покину лайнер. Я готов, однако, переговорить с адмиралом на борту лайнера. Считаю, что предметом нашего разговора может быть лишь вопрос о сохранности жизни и имущества пассажиров. «Санта-Либердаде» будет следовать своим курсом.

— Намерены ли вы высадить пассажиров перед переходом Атлантики, если таковой состоится?

— Да, на условиях, которые я сообщил.

«Нептун» в который раз проревел над палубой лайнера. Краусс вновь вызвал Энрике Галвао:

— Как чувствуют себя пассажиры?

— Вы имеете в виду своих соотечественников?

— Да.

— Отлично. Они разделяют с нами эту чудесную одиссею. Если хотите, можете лично переговорить с любым из них.

Один из пассажиров-американцев, который неоднократно предлагал свои услуги повстанцам, всячески выражал им свою симпатию, присоединился к Галвао и подтвердил его слова.

— Здесь чертовски интересно, — заявил Сэмюэль Б. Маггистер, бизнесмен из города Чаттануга. — Отличный сервис, отличные ребята. Капитан Галвао — настоящий джентльмен. Я рад, что участвую в таком историческом событии… Валяй домой, парень, не замочи ноги. Здесь мы сами как-нибудь все утрясем!

Пассажир за пассажиром брали микрофон, передавая приветы своим близким, заверяя в том, что они чувствуют себя отлично и им никто не угрожает. В их числе была стройная, красивая двадцатилетняя американская студентка из Сан-Франциско Дэйси Люмини. Она заявила, что «счастлива оказаться в гуще таких захватывающих событий, среди таких замечательных парией, настоящих мужчин».

— Вы считаете, что на борту у нас женщины? — ощетинился оскорбленный Краусс.

— Я считаю, что вам пора домой, — парировала Дэйси, — у нас скоро ужин, и, боюсь, ваша тарахтелка будет нам портить аппетит!

Проревев над головами пассажиров в последний раз, «Нептун» скрылся за горизонтом. Капитан Галвао сейчас же приказал вновь изменить курс, хотя он отлично понимал, что теперь уже вряд ли удастся продолжать путь в одиночестве.

Тем временем на борту произошло маленькое событие: два официанта обратились к капитану Галвао с просьбой зачислить их в его отряд. Оба были торжественно привечены к присяге, получили военную форму и оружие: пистолеты, отобранные у офицеров «Санта-Марии».

Переговоры повстанцев с настырным пилотом «Нептуна» перехватили американские радиостанции. Реакция последовала незамедлительно: в преследование включились эсминцы «Гиринг» и «Фогельгезанг», корабль-док и вооруженный танкер.

Президент Кеннеди, выступая в 19 часов этого же дни на пресс-конференции, заявил, что вопрос о том, какие действия будут предприняты военно-морским флотом США, еще окончательно не решен. Представитель госдепартамента Линкольн Уайт на вопросы корреспондентов ответил, что Соединенные Штаты согласились помочь Португалии в задержании «Санта-Марии» в соответствии с положениями международного права, касающимися пиратства. Однако он отказался ответить, рассматривают ли Соединенные Штаты захват «Санта-Марии» как пиратство или же как политический акт.

В это же самое время британское Адмиралтейство официально уведомило правительство Салазара, что корабли ее величества «Ротсей» и «Пума» прекращают поиск «Санта-Марии» по причине… нехватки топлива. Это была хорошая мина при плохой игре: дело было совсем не в топливе, а во всеобщем возмущении английской общественности, требовавшей прекратить постыдное прислуживание фашистскому режиму.

Голландские корабли последовали примеру англичан, и таким образом преследование мятежного лайнера теперь осуществляли лишь португальские и американские военные корабли. Их было пятнадцать, плюс два десятка сменявших друг друга разведывательных самолетов.

Капитан Эдвард Хант, координировавший эту операцию с военно-морской базы в Сан-Хуане, заявил корреспондентам, что операция напоминает поиски фашистского рейдера «Адмирал граф Шпее» в прошлой войне и что это самое большое соединение боевых кораблей, когда либо использовавшееся в мирное время.

Тем временем на борту лайнера возникла драматическая ситуация.

* * *

Как уже говорилось выше, большинство пассажиров и рядовой состав команды лайнера сочувствовали делу капитана Галвао. Но были и такие, которые относились к нему с предубеждением и даже с открытой неприязнью, но, разумеется, скрывали это под личиной лояльности. Именно так поступили все офицеры, и прежде всего сам капитан Мария Симоэнс Майя.

Угодливо выполняя все требования Галвао, Майя лихорадочно изыскивал способы, как помочь американским и португальским военным кораблям захватить судно и тем самым отвести от себя гнев его владельцев и всемогущей ПИДЕ. То же самое думали офицеры, оказавшиеся столь малодушными и безвольными при встрече с повстанцами.

Воспользовавшись гуманным отношением к ним, они стали организовывать заговор, во главе которого, разумеется, стоял капитан Майя. В него удалось втянуть и некоторых младших механиков и электриков.

Утром 28 января капитану Галвао доложили, что по неизвестной причине цистерны с питьевой водой почти полностью опустели. С оставшимся запасом дойти до берегов Анголы не представлялось возможным. Как удалось выяснить, в одном из фланцев магистрали оказалась течь.

Пока Галвао, Соттомайер и Пайве обсуждали сложившуюся ситуацию, пришло новое сообщение: вышли из строя электромоторы системы кондиционирования воздуха в помещениях лайнера. Электрики объяснили аварию коротким замыканием. Это поставило пассажиров третьего класса и экипаж в тяжелое положение. Если помещения первого и отчасти второго классов продувались ветром, то во внутренних, упрятанных в глубине корпуса, стояла духота. Положение сразу осложнилось: устранить неисправность было невозможно.

Становилось ясным, что следовать через Атлантику в таком состоянии лайнер не может, тем более с пассажирами на борту.

Весь день Галвао вел переговоры с адмиралом Деннисоном. Энрике Галвао радировал:

«Две проблемы волнуют нас: как высадить пассажиров на берег и достигнуть нашей цели. Надо дать им возможность сойти на берег при условии, что это не повлечет за собой потерю лайнера и ареста наших людей. Власти порта, в который мы зайдем, должны гарантировать это».

Адмирал был готов к разрешению только первой из этих проблем. Судьба лайнера и повстанцев его нисколько не занимала. Поэтому капитан Галвао отверг все контрпредложении Деннисона.

Радисты перехватывали сообщения из разных стран. Некоторые американские газеты, что называется, из кожи лезли, чтобы заклеймить повстанцев как пиратов и выставить их в самом неприглядном виде. Репортеры взяли интервью у достопочтенного Джеймса У. Мэрфи, оставшегося в живых благодаря гуманному поступку капитана Галвао. Этот джентльмен красочно живописал, как варварски обошлись с ним кровожадные пираты, как безжалостно сбросили его в катер… Третий помощник Анжелу де Соуза пошел еще дальше, и по его рассказу можно было отснять великолепный фильм ужасов.

Но особенно усердствовала пресса Португалии. Она обливала грязью Делгаду и Галвао, их боевых товарищей, нагромождала горы лжи, клеветнических измышлений. Диктатор требовал посылки аргентинских и бразильских военных кораблей, снова обращался к правительствам Канады, США, Англии, в ООН. Штаб ВМФ Португалии подстегивал командиров португальских фрегатов и эсминцев, мчавшихся на перехват лайнера. Юристы Португалии и Испании, некоторые адвокаты США с пеной у рта доказывали, что захват «Санта-Марии» является пиратским актом, что повстанцы — самые настоящие пираты и, следовательно, с ними нужно поступать, как поступали в добрые старые времена.

Агентство Франс пресс сообщало из Мадрида, что испанское правительство, точнее говоря, фашистский диктатор Франко, решило послать на помощь португальским кораблям крейсер «Канарис». Правительство заявило, что «полностью солидаризируется с правительством Салазара и будет участвовать во всех мерах, которые примет Португалия в этом деле».

Воистину это был символический жест: на перехват борцов против фашистской диктатуры испанское фашистское правительство послало корабль, снискавший себе зловещую славу пирата. Это именно «Канарис» громил главным калибром прибрежные городки республиканской Испании, расстреливал советские суда с грузами для борющейся страны, обстреливал пароходы с беженцами, нагло попирая все нормы международного права. Тогда пушки этого рейдера-пирата кропили святой водой отцы-иезуиты. Теперь, как явствовало из сообщения Франс пресс, перед выходом из Кадиса крейсер благословили на успешный перехват мнимых пиратов те же иезуиты.

В других же сообщениях говорилось о все возрастающих протестах в США и Англии против действий, направленных на захват лайнера. Все больше раздавалось требований прекратить позорную травлю, а главное, не допустить к «Санта-Марии» португальские военные корабли, которые могли выполнить кровавый приказ Салазара и потопить лайнер.

После совещания со своими боевыми соратниками капитан Галвао решил не рисковать жизнью пассажиров и попытаться высадить их в каком-либо бразильском порту. Тем более что «Санта-Марии» теперь практически не оставалась одна: над ней непрерывно висели военные самолеты США или самолеты, зафрахтованные информационными агентствами, репортеры которых производили съемки. Эти самолеты то едва не цеплялись за мачты и трубу лайнера, то рисковали разбиться о его борта…

Вечером 28 января американка Дэйси Люмини сообщила капитану Галвао, что случайно услышала разговор двух членов экипажа лайнера о готовящейся в машинном отделении диверсии. По замыслу ее исполнителей лайнер должен был лишиться хода, а это дало бы возможность португальским военным кораблям захватить его.

Что толкнуло обеспеченную девушку, весьма далекую от политики, революционной борьбы и социальных проблем, совершить такой поступок, помочь совершенно чужим ей людям, практически стать на одну ступеньку с ними, сказать трудно. И тем не менее…

Позже некоторые газеты в США, Англии и Франции писали, что Дэйси Люмини поступила так, «опасаясь за судьбу одного повстанца по фамилии Соуту».

Как бы там ни было, сообщение Дэйси Люмини позволило предотвратить серьезный акт саботажа. По приказу Галвао капитан Майя и его офицеры были посажены под замок. Объясняя капитану Майя, почему с ним так поступают, Галвао с сердцем сказал:

— Даже настоящие пираты, дав слово, держали его. Ни вы, ни ваши офицеры не заслуживают доверия, и, будь мы пиратами, как утверждает кровавый тиран Салазар, всех вас выкинули бы за борт!

Капитан Майя и его офицеры вышли на палубу только после завершения эпопеи «Санта-Марии».

* * *

Курс лайнера снова был изменен. Соттомайер проложил его к ближайшему порту Бразилии Ресифи. Галвао вступил в переговоры с бразильскими властями о возможности высадки пассажиров. Но ответ был получен обескураживающий. Президент страны Жуселину Кубичек заявил, что мятежное судно будет немедленно задержано, если оно войдет в бразильские территориальные воды, а мятежники арестованы и выданы португальским властям.

— Капитан Галвао мой хороший друг. Я не выдам его ни при каких обстоятельствах! — парировал Кубичека Жанио Куадрос, будущий президент Бразилии.

Создалось любопытное положение. Президент Жуселину Кубичек должен был передать власть Жанио Куадросу 31 января, и, следовательно, капитану Галвао нужно было продержаться в нейтральных водах три дня. Войди лайнер в территориальные воды Бразилии 31 января, испанские, португальские и американские корабли оказались бы не в состоянии что-либо предпринять против него. Обе стороны отлично это понимали.

Заявление президента Кубичека вызвало бурю возмущения по всей стране. Бразилия когда-то была португальской колонией, память об этом еще не стерлась, и симпатии простого народа были не на стороне диктатора Салазара. Возмущение выплеснулось на улицы, когда стал известен приказ двух фашистских диктаторов — расстрелять мятежный лайнер. Усиленные наряды полиции охраняли здания португальского и испанского посольств и консульств.

— Да здравствует святая свобода! Смерть Салазару! — кричали демонстранты, в окна посольств летели камни, сыпались стекла. Под этим натиском президент Бразилии Кубичек 29 января запретил американским самолетам пользоваться аэродромом Ресифи для наблюдательных полетов.

Флот США потерял на время визуальную связь с лайнером. Местоположение судна определялось только посредством радиопеленгации.

29 января правительство Салазара официально обвинило капитана Энрике Малта Галвао в «краже лайнера стоимостью в 17,5 миллиона долларов». К тринадцати предъявленным ранее обвинениям, на основании которых он был когда-то осужден, Прибавилось еще одно!

На борту «Санта-Марии» внешне все шло обычным порядком. Менялись вахты, нормально функционировали все механизмы, но исправить систему кондиционирования воздуха не удалось. Пассажиры третьего класса стали роптать, духота отравляла им существование. Пассажиры первого класса находились в лучших условиях, однако некоторые из них также стали тяготиться затянувшимся рейсом и неопределенностью. Капитан Галвао посчитал нужным объявить всем пассажирам, что они будут высажены в Бразилии, как только этот вопрос будет согласован с властями.

Днем он собрал на палубе команду и объявил, что после высадки пассажиров ей придется остаться на борту, так как лайнер будет прорываться в Анголу. Многие категорически отказались. Это и естественно: матросы не были готовы к тому, чтобы присоединиться к повстанцам, они боялись потерять работу, расстаться со своими семьями, с родиной. Капитан Галвао тогда объявил, что на борту лайнера останутся из команды лишь добровольцы.

В 17.40 с мостика лайнера заметили быстро приближающийся военный корабль под американским флагом. Это был эсминец «Гиринг». На его рее поднялись флаги международного сигнального свода, означавшие три слова: «Требую немедленно остановиться!» Одновременно это же требование было повторено по радиотелефону.

«Лайнер следует своим курсом в нейтральных водах. Всякая попытка захвата будет отражаться всеми средствами. Мы будем сражаться насмерть, и последние оставшиеся в живых затопят лайнер. Вся ответственность за это падет на тех, кто попытается совершить этот акт пиратства!» — ответил Галвао.

По сигналу тревоги повстанцы быстро разбежались по заранее определенным местам, а пассажирам предложили уйти с верхних палуб, что, впрочем, осталось невыполненным.

Со стороны можно было наблюдать удивительную картину. Параллельными курсами шли два судна. Одно из них — боевой корабль, ощетинившийся пушками, бомбометами, торпедными аппаратами, угрожающе смотревшими в разные стороны. Другое — большой, многопалубный лайнер, вдоль борта которого спокойно стояли люди в защитного цвета форме. Одни держали в руках ручные пулеметы и автоматы, другие — револьверы. Галвао, Соттомайер и другие руководители находились на мостике.

Большинство пассажиров неодобрительно отнеслись к вызывающему маневру «Гиринга». Они махали руками, требуя, чтобы эсминец отошел в сторону. Они помнили слова Галвао и серьезно опасались, что «Гиринг» не остановится перед затоплением лайнера. Кое-кто поторопился запастись спасательным нагрудником, кое-кто начинал тихо паниковать…

Испытание нервов длилось около получаса. Затем «Гиринг» несколько отошел в сторону, скорострельные автоматы были поставлены в исходное положение, но повстанцы оставались на своих местах с оружием наготове.

Контр-адмирал Аллен Смит, вновь вступив в переговоры с Галвао, заявил, что эскортирование лайнера имеет целью защитить «Санта-Марию» от каких-либо действий португальских и испанских военных кораблей.

«В связи с ответственностью адмирала Деннисона за охрану жизни и собственности американцев и гуманной заботой о всех пассажирах американские корабли не предпримут никаких действий, которые препятствовали бы входу Галвао в порт, выходу из порта или стоянки судна на якоре близ какого-нибудь порта с целью высадки пассажиров».

Таково было сообщение, переданное капитану Галвао контр-адмиралом Алленом Смитом. Галвао ответил, что лайнер следует в порт Ресифи и войдет в него, как только будет получено разрешение нового президента Бразилии Жанио Куадроса.

Капитан Энрике Малта Галвао добился своего: Соединенные Штаты Америки стали обращаться с «Санта-Марией» не как с пиратским кораблем, а как держава с державой. Вмешательства с их стороны, которого так жаждал Салазар, не произошло. Вся пропагандистская кампания португальского правительства с треском провалилась, ибо всему миру стало ясно, что повстанцы осуществили революцию на борту лайнера, являющегося частью португальской территории. Это признали даже США!

События на «Санта-Марии» разворачивались поистине с кинематографической быстротой и остротой, и ничего удивительного нет в том, что ими заинтересовался кинематограф. Не успели еще телетайпы отстучать, что неизвестными захвачен португальский лайнер вместе с командой и пассажирами, как западногерманская кинокомпания «Меркюри» срочно засадила известного сценариста Иоахима Бартоша за работу и запатентовала название будущего кинобоевика «Пираты на «Санта-Марии». Режиссер, он же продюсер, Гарольд Рейнл тем временем рыскал в поисках персонажей будущего фильма и «пиратского типажа». Спешно планировались съемки на натуре, подбиралось судно, долженствовавшее стать объектом «пиратской акции», готовился пиратский реквизит — автоматы, кольты, ножи и гранаты.

Дело был поставлено широко, но вести, поступавшие с борта захваченного лайнера, отнюдь не подогревали оптимизма Гарольда Рейнла. Не было там ни стрельбы, ни кровавых потасовок, ни полураздетых красоток в лапах разбойников. Не было головокружительных прыжков за борт, яростных абордажей, а благородные американские джентльмены в военно-морской форме вместо роли бесстрашных рыцарей-освободителей ограничились ролью вежливых сторонних наблюдателей.

Подлинная история захвата «Санта-Марии» существенно меняла положение вещей. Настолько существенно, что бизнесмены от кино решили примириться с убытками и отказаться от заманчивой идеи: ведь в ФРГ ставить фильм о восстании против фашистской диктатуры было не только невыгодно, но даже опасно.

* * *

«Санта-Мария» находилась и сорока милях от бразильского порта Ресифи. Ее сопровождали уже четыре американских военных корабля. Над нею почти беспрерывно барражировали патрульные самолеты «Нептун» и частные самолеты с репортерами. Сотни радиостанций напряженно ловили как сообщения с борта лайнера, так и переговоры между военными кораблями. Невзирая на то что в принципе была достигнута договоренность о высадке пассажиров и американцы согласились с требованиями капитана Галвао, португальские корабли продолжали следовать к бразильским берегам. Туда же спешил и испанский крейсер «Канарис».

Ближе всех к лайнеру находился быстроходный эсминец «Лима». Салазаровские власти объявили, что они никогда не признают Галвао и его людей политическими повстанцами и при их захвате с ними будет поступлено как с пиратами. Командир «Лимы» капитан второго ранга Фернандо Педро дос Феррейра имел категорический приказ: при отказе сдаться — потопить лайнер, причинивший столько неприятностей диктатору Салазару. Газеты многих стран высказывали различные догадки по поводу того, что произойдет, если португальские корабли подойдут к «Санта-Марии» прежде» чем она успеет войти в территориальные воды Бразилии.

Капитан Галвао не мог этого сделать до 31 января, то есть до официального вступления на президентский пост Жанио Куадроса. Куадрос 30 января еще раз подтвердил, что если лидер повстанцев Энрико Галвао приведет свой лайнер в любой бразильский порт, то Бразилия предоставит ему все обещанные гарантии.

В интервью, данному агентству «Пренса Латина» в Сан-Паулу, генерал Делгаду заявил, что операция «Дульсинея» достигла своей цели и прекращается по его, генерала, приказу. Делгаду расценил приказ правительства Салазара расстрелять и потопить «Санта-Марию» как военное преступление.

Во вторник 31 января в 10 часов утра лайнер застопорил машины, и с американского эсминца «Гиринг», подошедшего к борту, на него перешел для совещания с капитаном Галвао контр-адмирал Аллен Смит. После совещания он вместе с сопровождавшими его лицами спустился в салон, где его ожидали пассажиры-американцы.

Впоследствии в сообщении для печати Аллен Смит был вынужден подтвердить, что все опрошенные пассажиры отметили корректное отношение к ним повстанцев, а многие из них выразили полное одобрение капитану Галвао, восхищались им, всячески выражая свое уважение.

Почти то же самое заявили капитан лайнера Майя и его офицеры. Капитан сказал, что он сожалеет о гибели своего офицера, но он пострадал потому, что первым открыл стрельбу.

В это же время в Лиссабоне посол Бразилии посетил Салазара, уведомив его, что бразильское правительство не выдаст ни повстанцев, ни лайнер, ни его команду. Это было очередной пощечиной диктатору.

В полдень 31 января новый президент Бразилии Куадрос официально передал капитану Галвао разрешение на вход в порт Ресифи или в любой другой по его усмотрению. Президент гарантировал Галвао свободный выход лайнера в любое время, стоянку и помощь со стороны администрации порта. Если Галвао и его люди решат закончить свой рейс в одном из портов Бразилии, они будут приняты как политические эмигранты.

Одновременно адмирал Диас Фернандес от лица президента заявил, что «если против «Санта-Марии» будут предприняты какие-либо враждебные действия со стороны иностранных военных кораблей, бразильский военно-морской флот силой пресечет эти действия». Бешеная гонка португальских фрегатов и эсминцев оказалась напрасной. В ночь на 31 января «Канарис» лег на обратный курс.

«Санта-Мария» отдала якорь в среду, 1 февраля, на внешнем рейде Ресифи. Сразу же сотни лодок, яхт и катеров устремились к лайнеру, украшенному флагами расцвечивания. Свыше трехсот журналистов различных газет, информационных агентств, телевизионных компаний ожидали разрешения подняться на борт судна, ставшего уже легендарным. Капитан Галвао распорядился оформить испанским и португальским пассажирам выездные визы, подписал их и заверил печатью Исполнительного комитета Национального Освободительного фронта Португалии.

Процедура выдачи документов была нарушена самым удивительным образом. С двух пролетавших рядом с лайнером легких самолетов «Сессна» выпрыгнули два человека и, пролетев несколько десятков метров, открыли парашюты. Один из них опустился на воду между лайнером и патрульным моторным катером повстанцев, второй — значительно дальше. Атлантические воды в этих местах кишат акулами, и оба смельчака рисковали жизнью.

Сотни людей с борта лайнера, американских и бразильских военных кораблей, с яхт и катеров наблюдали за этим драматическим прыжком. Первого парашютиста подобрали в катер повстанцев. Сделать это оказалось нелегко, ибо вес его снаряжении превышал сорок килограммов: фото- и кинокамеры, магнитофон, кассеты. Им оказался Жиль де ля Марр, парижанин, живущий в Нью-Йорке, представлявший фотоагентство «Дальма». Поставщик сенсационных снимков, опытный парашютист, человек незаурядной отваги, не раз бывавший в опасных ситуациях, он решился на этот отчаянный шаг, чтобы быть первым и заполучить сенсацию, так сказать, из первых рук. Восхищенные его отвагой повстанцы доставили француза на борт лайнера, где он представился капитану Галвао и Соттомайеру. С их разрешения Жиль де ля Марр сделал много снимков, на которых можно было прекрасно видеть, что повстанцы были вооружены не советским, а американским оружием. Именно эти снимки опровергли клеветнические измышления некоторых газет. Невеста де ля Марра Коллет Дюваль с одного из катеров наблюдала за драматическим прыжком своего жениха.

Второго парашютиста — тоже француза и парижанина, также аккредитованного в Нью-Йорке в качестве корреспондента журнала «Пари-матч», Парля Бонна, — спасли от зубов здоровенной акулы американские моряки, втащив его в катер в самый последний момент. Несмотря на отчаянные мольбы и проклятия, он был доставлен на борт эсминца «Гиринг».

На борт лайнера прибыла группа бразильских чиновников вместе с адмиралом Диасом Фернандесом, командующим третьим морским округом. Адмирал и прибывший позднее губернатор Пелопидас официально уведомили Галвао, что после высадки пассажиров он может беспрепятственно покинуть порт Ресифи в любое время, если того пожелает. Таким образом, повстанцы признавались хозяевами захваченного ими лайнера.

Вечером по распоряжению капитана Галвао для пассажиров и команды лайнера был сервирован ужин, куда прибыл и генерал Умберто Делгаду, которого капитан Галвао не видел целых четырнадцать месяцев.

Это был странный, можно сказать, даже невероятный ужин, как, впрочем, и вся невероятная эпопея «Санта-Марии». Пленники «пиратов» дружески сидели с ними за одними столами, поднимали бокалы, обменивались рукопожатиями, а иногда и объятиями и сувенирами. Впрочем, повстанцам почти нечего было дарить, и в качестве сувениров они дарили боевые патроны от своих автоматов и револьверов. «Пираты» и их «жертвы» фотографировались вместе на память, причем так, чтобы в кадр попал спасательный круг с надписью «Санта-Мария».

В речи на ужине Галвао сказал:

— Мы добились того, чего хотели: сорвали маску с диктатора, вынесли на суд общественного мнения правду о том, что представляет собою режим Салазара. Диктатору удавалось скрываться от «прожектора публичности», но мы вытащили его под этот луч!

Утром 2 февраля «Санта-Мария» под рев судовых гудков в сопровождении шести бразильских военных кораблей и множества мелких судов,катеров, яхт и моторных лодок вошла в порт Ресифи. Набережные были запружены тысячами людей, восторженно встречавших лайнер. Экспансивные бразильцы взбирались на крыши зданий, висели на деревьях и даже на подъемных кранах. Воздух дрожал от приветственных криков. Повстанцы стояли вдоль борта в своей военной форме, не внесенной еще ни в один справочник мира. Полиция с трудом сдерживала натиск людей, рвущихся к пирсу. Такой встречи не видели бразильские берега.

Высадка пассажиров была благополучно завершена. Пассажиры получили все свои ценности, деньги, личные вещи. Ничто не пропало, не было испорчено, никто не мог упрекнуть повстанцев в грубости или недостойном поведении. Репортеры единодушно отмечали, что расставание было искренним и трогательным, даже не обошлось без слез!

3 февраля на борту лайнера капитан Энрике Малта Галвао от имени смельчаков, захвативших «Санта-Марию», подписал соглашение с бразильским адмиралом Диасом Фернандесом о том, что лайнер передается в распоряжение властей, а все повстанцы принимают предложенное им политическое убежище. Когда повстанцы во главе с Галвао покидали лайнер, военные корабли ВМФ Бразилии и подразделение морской пехоты, выстроившееся на пирсе, отдали им воинские почести.

Повстанцев разместили в квартале Дерби, одном из самых красивых уголков Ресифи. Туда собралось охваченное энтузиазмом население, чтобы приветствовать их. Когда вечером 3 февраля Галвао выходил из телестудии, ему устроили овацию. Его забросали цветами, женщины подносили к нему своих детей, чтобы они дотронулись до легендарного человека.

В квартал Дерби началось настоящее паломничество. Возле отеля дежурили усиленные наряды полиции, ибо не исключалось, что посрамленный диктатор подошлет к Галвао и Делгаду тайных убийц из ПИДЕ. Это впоследствии подтвердилось.

* * *

3 февраля бразильские газеты опубликовали следующее сообщение президента республики:

«…Президент Жанио Куадрос, в соответствии со ст. 87, §§ 6 и 11 Федеральной конституции, а также в рамках международных конвенций и обычаев и учитывая, что в этот день закончилась операция по высадке пассажиров и команды португальского судна «Санта-Мария», осуществленного бразильским военно-морским флотом, и учитывая, что Бразилия предоставила убежище на своей территории лицам, завладевшим указанным судном, решил передать в распоряжение правительства Португальской республики через посредство его представителен в Бразилии судно португальского флага «Санта-Мария», бросившего якорь в бразильских территориальных водах близ порта Ресифи».

Жанио Куадрос направил министру иностранных дел меморандум, в котором попросил его срочно связаться с министром юстиции с целью обеспечить капитану Галвао и остальным повстанцам, которые этого пожелают, бразильское убежище со всеми его традициями гостеприимства и дать указание всем органам власти, чтобы к «повстанцам было бы по справедливости проявлено достойное отношение».

И вот после получения всех этих документов, после подписания капитаном Галвао соглашения с адмиралом Фернандесом, после передачи бразильским радио и телевидением обращения к португальскому народу, сделанному капитаном Галвао от имени генерала Умберто Делгаду, законно избранного в свое время президентом Португальской республики, адвокат повстанцев Алваро Линс информировал общественность, что с признанием президентом Бразильской республики политического характера захвата судна повстанцы, как лица, получившие политическое убежище, не могут быть обвинены в уголовном преступлении.

Этим была поставлена последняя точка в эпопее, которую западная пресса единодушно назвала совершенно невиданным и неслыханным эпизодом в истории мореплавания.

С. Барсов «ЛЕДОВАЯ ПТИЦА» В АНТАРКТИДЕ Очерк

«Положение катастрофическое. Моя 32-футовая яхта «Айс Бэрд», лишившаяся мачты, не слушающаяся руля, стала игрушкой огромных волн, которые обрушивает на нее разбушевавшийся океан. А «неистовые шестидесятые» южной широты постарались обставить разыгравшуюся драму соответствующими декорациями: то и дело налетают ревущие шквалы и слепящие снежные заряды. При каждом ударе волны сквозь разошедшиеся швы и трещины на подволоке меня окатывает потоками холоднющей соленой воды. С окончательно заглохшим мотором, вдребезги разбитым автоматическим рулевым управлением, вышедшим из строя передатчиком, сломавшейся плитой в камбузе моя «Ледовая птица» похожа на жалкую, ощипанную курицу. Ужасно болят обмороженные руки. Но самое страшное даже не это. Потеряв 36-футовую мачту, яхта уже не сможет ни вернуться обратно в Австралию — до нее 3600 миль! — ни достигнуть берегов Антарктиды — впереди еще 2500 миль. Горько признаться, но, кажется, это конец и попытке в одиночку пробиться к закованным в ледяной панцирь берегам шестого континента, и мне самому».

Эти полные отчаяния слова записал в судовом журнале не случайный искатель приключений, впервые столкнувшийся с морской стихией, а опытнейший судоводитель, англичанин доктор Дэвид Льюис. До этого он трижды пересекал в одиночку на яхте Северную Атлантику, совершал кругосветное плавание на катамаране, несколько лет бороздил Тихий океан, пользуясь лишь навигационными приемами древних полинезийцев. Да и к плаванию в Антарктиду Льюис готовился целых восемь лет. Ведь предстояло помериться силами и с «ревущими сороковыми», и с «бешеными пятидесятыми», и с «неистовыми шестидесятыми, по которым пролегал самый длинный отрезок маршрута — около двух тысяч миль.

Единственным местом на шестом континенте, где могло причалить маленькое суденышко Льюиса, был Антарктический полуостров с расположенной на нем американской станцией Палмер. Море к западу от этого района свободно от паковых льдов только три летних месяца: декабрь, январь, февраль. Чтобы попасть туда в это время, мореплавателю следовало выйти из Австралии но позднее середины октября и за полтора-два месяца успеть преодолеть шесть тысяч миль — четвертую часть окружности земного шара, — что само по себе для крошечного суденышка было почти непосильной задачей. Например, из 130 судов, отплывших летом 1905 года из европейских портов и направившихся в Тихий океан, к началу августа 53 навеки исчезли в бурных водах возле мыса Горн.

И все же, когда 19 октября 1972 года «Ледовая птица» вышла из Сиднея, ее экипаж — в лице доктора Дэвида Льюиса — был настроен оптимистически, хотя кто-то из газетчиков и назвал яхту «плавучим гробом». Ее стальной корпус был снабжен балластным килем весом в две с половиной тонны: согласно расчетам, если бы волны опрокинули судно, благодаря такому килю оно само должно было вернуться в нормальное положение наподобие ваньки-встаньки. Штормовые щиты из стали с резиновыми прокладками предохраняли иллюминаторы и люки от ударов океанских валов. Наконец маленькая башенка из прочного пластика на крыше рубки позволяла мореплавателю управлять яхтой, не выходя на палубу. На время отдыха он включал автоматическое рулевое управление. Словом, несмотря на свои скромные размеры, яхта «Ледовая птица», по мнению доктора Льюиса, даже для океана была крепким орешком.

Увы, когда в середине ноября судно достигло шестидесятых градусов южной широты, океан преподнес первый неприятный сюрприз.

«Теоретически моя «Ледовая птица» должна быть абсолютно герметичной, — читаем мы в судовом журнале. — Однако в кабине все пропитано влагой: одежду, обувь, спальный мешок, матрац. Хотя я натянул на себя три шерстяные рубашки, стеганый летний комбинезон из дакрона да еще и парку, никак не могу согреться… От холода и усталости я совсем ослаб. Каждое движение требует усилий. Все время делаю ошибки. Думается с трудом, мысли застревают, словно шестеренки в загустевшей от холода смазке. Дважды снаружи мне слышались какие-то крики. Сквозь покрытый инеем пластик рулевой башенки едва различаю обледенелый такелаж, мачту, антенну, стайку маленьких полярных птичек, подобно снежинкам, вьющихся за кормой. А когда налетает шквал, вижу жуткую, фантастическую картину: по верхушкам огромных живых холмов ветер мчит тучи снега, смешанного с белой морской пеной.

Температура падает. Вскоре замерзнет питьевая вода в цистерне, а в каюте осталось всего несколько канистр. Над океаном часами висит густой туман, курс прокладывать приходится почти вслепую. К тому же вышли из строя питающие рацию аккумуляторы — в них попала морская вода. И все-таки я упорно продолжаю пробиваться на восток…»

После полуторамесячного плавания по штормовому морю Дэвид Льюис убедился, что в таких условиях безопаснее всего идти как можно круче к ветру под одним кливером. Однако это не спасло «Ледовую птицу» от катастрофы.

29 ноября барометр резко упал. Ветер ураганной силы гнал по морю целые водяные горы, которые обрушивались на «Ледовую птицу», словно удары гигантского парового молота. Порой Льюису казалось, что он плывет не на яхте, а на подводной лодке: сквозь пластик рулевой башенки не было видно ни неба, ни горизонта, только струившиеся со всех сторон серо-зеленые потоки воды. К вечеру скорость ветра увеличилась до 70 узлов. Даже в каюте с наглухо задраенными люками от его незатихающего рева ломило уши. Внезапно моряк почувствовал, как корму подбросило высоко в воздух и яхту развернуло бортом к волне. Он судорожно рванул румпельный привод, но судно не послушалось руля. В следующую секунду страшный удар положил «Ледовую птицу» набок. На корме раздался пронзительный скрежет — хлынувший на палубу яхты водопад ломал стабилизатор автоматического рулевого управления. В камбузе с грохотом полетели сорванные с переборки полки. Еще что-то падало, ломалось, стучало и скрипело, но все эти звуки тонули в какофонии свирепствовавшего урагана.

Дэвид Льюис со страхом ожидал развязки: успеет ли встать «Ледовая птица», пока не накатится следующий вал? Если нет, они оба навсегда исчезнут в океанской пучине. Время словно остановилось. Но вот последовал резкий рывок, чуть не раскроивший Льюису голову о край штурманского столика, и моряк смог с облегчением вздохнуть: на сей раз смерть обошла их стороной. Балластный киль вернул яхту в вертикальное положение, и она, послушавшись руля, развернулась носом к волне. Однако поединок с океаном не прошел бесследно. Прежняя гордая «Ледовая птица» превратилась в безнадежно искалеченное подобие судна: штормовой парус, не выдержав напора ветра, лопнул; над палубой торчал жалкий обломок мачты, а сама мачта угрожающе колотилась о борт, удерживаемая перепутанным такелажем.

А океан все еще не собирался расставаться со своей жертвой. Едва Льюис успел отдать себе отчет о размерах причиненных судну повреждении, как в полумрак каюты внезапно ворвался серый дневной свет. Вместе с ним в распахнутый волной носовой люк хлынули потоки воды. До этого поединок с океаном вела сама «Ледовая птица». Теперь же их судьба целиком зависела от капитана. Позднее он не смог вспомнить, сколько прошло, времени, пока наконец с помощью талей ему удалось надежно закрепить предательскую крышку люка. Однако положение по-прежнему оставалось критическим. Воды в каюте набралось уже по колено. По ней в такт качке от переборки к переборке метались выброшенные из шкафов одежда, спальный мешок, матрац, навигационные карты, какие-то деревянные обломки. Помпа не действовала. Оставался единственный выход — вычерпать воду ведром.

Потребовалось шесть часов непрерывной, изнуряющей работы, прежде чем Льюис выплеснул за борт последнее ведро. В изнеможении он рухнул на койку. И тут очередной удар волны по корпусу яхты сбросил его на пол.

«В первую секунду я не мог сообразить, что произошло. Мне даже показалось, что у меня галлюцинация: вокруг опять плескалась вода, а в ней плавали судовой журнал, карты, спальный мешок, — вспоминал Льюис позднее. — Но раздумывать было некогда. Схватив ведро, я вновь час за часом, подобно автомату, сгибался и разгибался, откачивая воду. Я делал это в полузабытьи, подстегиваемый лишь инстинктом самосохранения. Меня спасло то, что шторм постепенно стал затихать… К полудню каюта была суха, можно было приступать к тщательному осмотру. Результаты, увы, неутешительные. Во время шторма смыло спасательный плотик. По правому борту — 8-футовая вмятина, между иллюминаторами — 6-дюймовая трещина, через которую, видимо, каюту и затопило во второй раз. Какова же была сила удара волны, чтобы так повредить прочный металлический корпус?»

Именно в эти минуты, как признается Дэвид Льюис, им по-настоящему овладело отчаяние. Да и на что он мог надеяться на своей крохотной скорлупе со сломанным мотором и обломком мачты посреди бушующего океана в тысячах миль от земли?! По словам Льюиса, борьба с самим собой оказалась ничуть не легче борьбы с морской стихией.

«9 декабря. Я должен каждый день отстаивать мое место среди людей. Сегодняшнее задание я выполнил: вычерпал 24 ведра воды и под шквальным ветром со снегом распутал обледеневший такелаж. Обмороженные пальцы причиняют такую боль, что я чуть не плачу…

13 декабря. Ночью ветер укоротил мою жалкую мачту еще на 4 дюйма. Пока я спускаю парус и проверяю штаги, секущая снежная крупа и клочья пены, словно кляпом, забивают рот и не дают дышать. Спустившись в каюту, закрепляю все на случай шторма. Я не ошибся: еще до полудня на «Ледовую птицу» опять набрасываются гигантские волны. Каждая — настоящий «девятый вал». Наступает роковое мгновение. Яхту подбрасывает так, что замирает сердце. Затем швыряет плашмя на правый борт. Не удержавшись, лечу кувырком в угол каюты. С лязгом разбивается о переборку выброшенная из рундука пишущая машинка. Потолок и стены облеплены размокшими галетами, спальный мешок плавает по каюте, зато карты, которые я спрятал в пластиковые мешочки, остаются сухими. А это главное… Воды набралось всего 21 ведро».

Балластный киль и собственная предусмотрительность Льюиса, плотно забившего все отверстия кусками брезента, спасли судно и в тот день. Кстати, почему бы не использовать в качестве мачты гик — 11-футовый толстый брус, к которому крепится нижняя шкаторина паруса? Правда, чтобы установить его, моряку пришлось восемь часов кряду возиться на ускользающей из-под ног палубе, каждую минуту рискуя оказаться смытым за борт. Зато теперь можно было поднять стаксель. Яхта обрела ход и вновь стала управляемым судном.

Дальнейшее плавание проходит без особых приключений, конечно, если не считать бурного моря, непрекращающихся шквалов, холода и сырости в каюте да необходимости постоянно быть начеку, чтобы не налететь на айсберг. 18 января 1973 года «Ледовая птица» проходит мыс Горн. И хотя он остается в 360 милях к северу, Льюис считает себя вправе воспользоваться старинной привилегией мореплавателей, сумевших проплыть пролив Дрейка под парусами: положив ногу на стол, он поднимает традиционный тост за здоровье английской королевы.

Наконец 26 января, после почти трехмесячного плавания, впереди по курсу за белыми ледяными полями возникают острые вершины гор. «Ледовая птица» все-таки достигла Антарктиды!

«Я сижу в рулевой башенке, переполненный торжеством победы, — пишет Льюис в судовом журнале. — Рядом с бортом радостно плещется встречающий меня почетный эскорт пингвинов. Ура! Я у цели!

…С наступлением темноты спускаю стаксель и осторожно лавирую между льдинами под одним штормовым гротом. В час ночи вижу долгожданные огни на станции Палмер. От мучительного нетерпения выскакиваю на палубу и зажигаю факел. Увы, на таком расстоянии его, конечно, со станции не видно. В горячке даже не заметил, как обжег пальцы… Подгоняемая попутным ветром, яхта со скрежетом пробирается по битому льду. Несколько раз она налетает на мини-айсберги, и лишь прочность металлического корпуса спасает от беды… Но самое опасное начинается на рассвете. Яхту подхватывает прилив и неудержимо несет на каменистые отмели. Кругом кипит белая пена разбивающихся волн. Вцепившись в румпельный привод, я со страхом жду, что киль заденет за подводные скалы. Обидно, если мы найдем себе могилу в ледяной воде всего-то в миле от спасения.

К счастью, киль какие-то считанные дюймы не достал до камней…

В 2 часа 30 минут 29 января «Ледовая птица» благополучно подходит к пирсу станции Палмера, у которого стоит судно Жак-Ива Кусто «Калипсо». Я бросаю якорь и кричу что есть мочи: «Эй, на «Калипсо»! Есть кто-нибудь живой?! Не возражаете, если я пришвартуюсь к вам?!»

Дверь рубки на «Калипсо» распахивается, и на палубе появляется фигура человека, который от изумления не может вымолвить ни слова и лишь молча ловит швартовый конец».

Так завершилось уникальное одиночное плавание доктора Дэвида Льюиса к берегам Антарктиды, за время которого его «Ледовая птица» прошла 6100 миль, доказав возможность плавания малых парусных судов даже в бурных антарктических водах.

P. S. Перезимовав на станции Палмера, исправив повреждения и снабдив яхту новой мачтой, доктор Льюис осенью 1973 года на своей «Ледовой птице» благополучно вернулся в Австралию.

МОРСКОЙ АРХИВАРИУС

В. Павлов ЭТО НАЧИНАЛОСЬ ТАК… Очерк

Первую подводную лодку, о которой сохранились вполне достоверные сведения, построил в 1620 году для забавы лондонской знати голландский врач Корнелиус ван Дреббель. Она была сделана из дерева и для водонепроницаемости со всех сторон обтянута промасленной кожей. Лодка имела несколько кожаных мехов. Для погружения воду впускали в мехи, а при всплытии — удаляли. Лодка могла погружаться на глубину до 4,5 метра и находиться под водой несколько часов. Под водой она приводилась в движение так же, как и на поверхности, двенадцатью веслами. Отверстия для прохода весел через борта имели кожаные манжеты, не пропускавшие воду. В лодке могли находиться 20 человек. Лодка ван Дреббеля считалась в те годы чудом кораблестроительного искусства и в течение десяти лет совершала рейсы между Гринвичем и Вестминстером, перевозя высокопоставленных лиц.

Если первую подводную лодку ван Дреббель создал для забавы, то все последующие изобретатели строили лодки уже для военных целей. Они полагали, что с помощью малоприметной подводной лодки можно скрытно приблизиться к кораблю противника и потопить его. Первым строителем подводной лодки для этой цели был русский крестьянин Ефим Никонов, работавший на верфях плотником.

В челобитной, поданной в 1719 году Петру I, Никонов писал, что он сделает «к военному случаю на неприятелей угодное судно, которым в море в тихое время будет из снаряду разбивать корабли…»

В качестве оружия на подводной лодке предполагалось использовать специальные «огненные трубы». Никонов заверял Петра I, что готов «потерянием своего живота» гарантировать успех задуманного дела.

Петр I сразу же оценил важность изобретения Никонова, и в феврале 1720 года началась постройка модели «потаенного судна», а в 1721 году модель была испытана и показала хорошие качества. Она свободно погружалась, всплывала и маневрировала под водой. После испытания Никонов приступил к постройке подводной лодки и закончил ее в 1724 году. Но при спуске лодка ударилась о каменистый грунт и проломила днище. Исправление повреждений затянулось. После смерти Петра I изобретение Никонова было забыто, и первая в мире боевая подводная лодка сгнила в заброшенном сарае.

Через пятьдесят лет после постройки «потаенного судна» Ефима Никонова в Америке Давидом Бушнелем была построена боевая подводная лодка, впервые опробованная в деле. Ее сделали из меди, корпус был выполнен из двух половин, напоминавших панцирь черепахи, соединенных болтами. Соответственно этому она получила название «Черепаха». Лодка имела входной люк, цистерну для водяного балласта, насос для откачивания воды из цистерн при всплытии, свинцовый отрывной груз на случай аварии, компас, облегчавший управление, и манометр для определения глубины погружения. «Черепаха» имела два гребных винта. Горизонтальный винт служил для поступательного движения лодки, а второй, вертикальный, — для погружения в воду. Наступательное оружие «Черепахи» — мина, начиненная 45 килограммами пороха и снабженная часовым механизмом. Мина прикреплялась к деревянному днищу корабля при помощи бурава.

Таким образом, «Черепаха» Бушнеля имела основные устройства, которые впоследствии устанавливались на всех подводных лодках. Под водой «Черепаха» могла находиться всего 30 минут.

В 1776 году, во время войны за независимость, американцы использовали лодку Бушнеля для борьбы с сильным английским флотом. Сержант Эзра Ли, обученный управлению этой лодкой, напал на один из блокировавших Нью-Йорк английских кораблей — 64-пушечный фрегат «Игл»… Атака не удалась: бурав неожиданно наткнулся на медную обшивку, которую начали тогда накладывать на подводную часть кораблей для защиты от обрастания.

Следующий важный шаг в подводном кораблестроении сделал, спустя 25 лет, другой американец — знаменитый создатель первого парохода Роберт Фултон. В 1798 году он обратился к правительству Французской республики с предложением:

«Имея в виду огромную важность уменьшения мощи британского флота, я думал над постройкой механического «Наутилуса» — машины, подающей мне много надежд на возможность уничтожения их флота».

После долгих проволочек в мае 1801 года подводная лодка Фултона «Наутилус» была готова и спущена на воду. Она была сделана из меди и имела форму сигары длиной 6,5 метра и диаметром около двух метров. Сверху, в носовой части, возвышалась небольшая рубка с иллюминаторами, в трюме лодки размещалась цистерна, в нее принималась вода при погружении. Подводная лодка Фултона имела для надводного хода парус, а под водой передвигалась при помощи четырехлопастного винта, вращаемого вручную. Она впервые воплотила в себе идею использования двух двигателей. Другой важной новинкой были горизонтальные рули, с помощью которых лодка погружалась или всплывала при движении под водой. Оружие «Наутилуса» составляли два медных бочонка с порохом, буксируемые на длинном тросе. Эта мина подводилась под днище неприятельского корабля и, когда лодка отходила на безопасное расстояние, взрывалась при помощи электрического тока.

Венцом испытаний было опробование боевых свойств лодки, Фултон погрузился на своем «Наутилусе» под воду в двухстах метрах от стоявшего на якоре старого шлюпа и взорвал его пороховой миной.

«Проходя мимо шлюпа, — писал потом Фултон, — я ударил его бомбой. Произошел взрыв, шлюп разлетелся на мелкие части…

Взрыв был настолько силен, что столб воды и обломков взлетел на 80—100 футов вверх».

Все условия, поставленные комиссией, были успешно выполнены, и «Наутилус» признали вполне пригодным для дела. Но авторитетная комиссия отказала Фултону в выдаче свидетельства на воинское звание, без которого англичане повесили бы его как пирата, если бы им удалось захватить его в плен. Фултон ответил тем, что уехал… в Англию, где произвел ряд опытов со взрывами судов. Газеты, прослышав про них, обвинили правительство в поддержке изобретения не только бесполезного для морской мощи Англии, но и угрожающего ей потерей морского владычества. Правительство поступило очень характерно. Фултону была предложена пожизненная пенсия с условием забыть про свою лодку. До сих пор сохранилось ответное письмо Фултона:

«И за 20 000 фунтов стерлингов в год я не сделаю того, что вы мне предлагаете».

Он вернулся в Америку и там положил начало… пароходному делу.

В 30-х годах русский военный инженер А. А. Шильдер, занимаясь совместно с академиком Б. С. Якоби разработкой электрического запала для мин, понял, что в его руках ключ к новому морскому оружию — подводной мине.

В 1834 году на Александровском литейном заводе в Петербурге была построена по проекту Шильдера подводная лодка. Это был небольшой корабль длиной около 6 метров и шириной 1,5 метра, водоизмещение его доходило до 16 тонн. Металлический корпус лодки был увенчан двумя башенками с иллюминаторами. Через крышу носовой башни выходила вертикальная «оптическая труба» — прообраз современного перископа, через крышу кормовой — вентиляционная труба. Оружие лодки состояло из бочонка с порохом, подвешенного на гарпуне на конце длинного стального шеста. Вонзив гарпун с миной в борт вражеского корабля, подводная лодка давала задний ход и, отойдя на некоторое расстояние, взрывала мину с помощью электрического запала. Вооружение лодки дополнили шесть станков для запуска пороховых ракет.

Лодка двигалась при помощи четырех специальных гребков, расположенных попарно на каждом борту вне корпуса. Гребки при движении вперед сжимались, а при движении назад раскрывались, напоминая действие утиной лапы.

Хотя Шильдер совершил на своей лодке ряд удачных погружений и маневров на кронштадтском рейде, а в июне 1838 года даже взорвал миной плавучую мишень, он отчетливо сознавал, как далеко от совершенства его детище. Ведь скорость корабля при неимоверных усилиях экипажа не превышала полкилометра в час, и потому Шильдер возлагал большие надежды на электричество… Однако прогресс в электротехнике в те годы был слишком медленным, и осенью 1841 года дальнейшие работы над шильдеровской подводной лодкой были прекращены.

В середине XIX века в Америке, во время гражданской войны между Севером и Югом, изобретатель Онлей построил подводную лодку «Давид», на долю которой выпал первый боевой успех. 17 февраля 1864 года она атаковала и потопила шестовой миной корабль северян «Хаусатоник».

Это была первая жертва подводных лодок. Но не менее печальная участь постигла и виновника этой катастрофы. Лодка исчезла бесследно. И только через три года, когда были спущены водолазы для осмотра затонувшего «Хаусатоника», подводная лодка была обнаружена в чреве своего бывшего могучего врага. Очевидно, она не успела отойти после взрыва и была втянута внутрь «Хаусатоника» хлынувшей в пробоину водой.

Еще во время Крымской войны русский изобретатель И. Ф. Александровский пришел к выводу, что серьезная постановка подводного плавания немыслима без механического двигателя. Перебрав все возможности, он остановил свое внимание на двигателе, работающем на сжатом воздухе.

В 1859 году Александровский узнал о работах профессора С. М. Барановского — крупнейшего специалиста в области пневматических двигателей. Войдя в соглашение, они вдвоем быстро разработали детальный проект подводного корабля и в мае 1862 года представили его в морское министерство.

Но в результате долгих проволочек, отказов, переделок и т. д. подводная лодка Александровского была построена только в 1866 году. По размерам она не имела себе равных среди подводных лодок того времени. Ее размеры были: длина 33, ширина 4, высота 3,6 метра, а водоизмещение составляло 355 тонн. Поперечное сечение корпуса имело форму треугольника, обращенного вершиной вверх, с выпуклыми сторонами. Александровский предполагал, что такая форма корпуса будет замедлять погружение. Для погружения лодки в ее балластную цистерну принималось 11 тонн воды, а для всплытия впервые был применен воздух, сжатый до 10 атмосфер, вытеснявший воду из цистерн.

В кормовой части лодки располагались один над другим два гребных винта. Они приводились в движение двумя пневматическими двигателями суммарной мощностью в 234 лошадиных силы. Двигатели работали на сжатом воздухе, запас которого хранился в 200 стальных баллонах. Эта батарея вмещала около 6 кубических метров воздуха под давлением до 100 атмосфер.

Чтобы удержать лодку на заданной глубине, Александровский установил на ней одну пару кормовых горизонтальных рулей. Вооружение лодки состояло из двух мин, связанных между собой тросом. При отдаче мин лодка должна была находиться под днищем атакуемого корабля. Предполагалось, что, всплывая, мины обхватят днище корабля. После постановки мины лодка должна отойти на безопасное расстояние и взорвать мины гальваническим током.

Испытания начались в 1866 году, после чего Александровский несколько раз перестраивал свою лодку и менял не только детали, но и очень существенные части ее корпуса.

Но крупные недостатки устранить так и не удалось. Двигатель, работавший на сжатом воздухе, оказался непригодным для подводной лодки. Он мог обеспечить скорость не более полутора узлов и дальность плавания около 3 миль. Кроме того, подводная лодка плохо держалась на глубине: ее башенка часто показывалась на поверхности. Несмотря на то что лодка официально была принята в казну и на нее была назначена команда в количестве 23 человек, Морской ученый комитет после всесторонних испытаний пришел к заключению о нецелесообразности дальнейших работ в этом направлении.

После этого в течение почти целого десятилетия Александровский засыпал морское министерство своими проектами и предложениями — он изобрел и построил самодвижущуюся мину-торпеду, разработал проект погружающегося миноносца… Но все было напрасно.

Большой вклад в мировое подводное кораблестроение в последней четверти XIX столетия сделал и другой наш соотечественник — С. К. Джевецкий.

Талантливый изобретатель и инженер, Джевецкий начал работать над проектом подводной лодки в середине 1870-х годов. Морское ведомство отказалось финансировать его работу, и вынужденный строить лодку на собственные средства изобретатель решил ограничиться маленьким одноместным судном, движитель которого работал от ножного привода. Построенный в 1876 году образец положил начало целой серии подводных лодок Джевецкого, из которых наиболее известной оказалась третья модель.

По этому проекту в 1881—1882 годах было построено 50 подводных лодок, длина каждой из которых составляла 6 метров. Гребной вал этой лодки имел педали велосипедного типа, посредством которых четыре человека вращали гребной винт.

На лодках Джевецкого впервые в мире была осуществлена регенерация воздуха. Для этой цели изобретатель применил особый воздушный насос, приводимый в движение от гребного вала. Насос прогонял воздух через раствор едкого натрия. Очищенный от углекислоты воздух снова подавался в помещение. К этому воздуху через определенные промежутки времени подбавляли кислород из баллона.

В 1883—1884 годах Джевецкий за свой счет переоборудовал две лодки, установив на них электродвигатели мощностью в одну лошадиную силу каждый с новым в то время источником электрической энергии — аккумуляторными батареями. На испытаниях эти лодки шли под водой против течения Невы со скоростью 4 узла. Это были первые в мире подводные лодки с электродвигателем.

Одновременно Джевецкий изобрел наружные решетчатые торпедные аппараты, которые нашли применение на многих последующих образцах лодок.

Забегая вперед, следует отметить, что Джевецкий был автором проекта подводной лодки «Почтовый», которая вошла в историю как первый в XX столетии подводный корабль с единым двигателем. Заложенная на стапелях Металлического завода в Петербурге в 1906 году, эта лодка при длине 36 и ширине 3,2 метра имела подводное водоизмещение 146 тонн.

На «Почтовом» были установлены два тепловых двигателя мощностью по 130 лошадиных сил каждый. При работе обоих двигателей скорость лодки в надводном положении достигала 11,5 узла. В подводном положении для движения «Почтового» использовали лишь один двигатель, сообщавший ей скорость 6,2 узла. Вместо электродвигателя и аккумуляторных батарей Джевецкий установил 45 баллонов со сжатым до 200 атмосфер воздухом.

Когда лодка находилась на поверхности, двигатели работали обычным путем, под водой сжатый воздух из баллонов приводил в движение воздушный двигатель, соединенный с газовым насосом, и поступал во внутренние помещения лодки.

Двигатель засасывал воздух из машинного отделения, а выхлопные газы выбрасывал в водонепроницаемую надстройку, откуда они откачивались газовым насосом и выдавливались в воду через две длинные дырчатые трубы. Зарядка баллонов сжатым воздухом, как и электрического аккумулятора, производилась, когда лодка шла на поверхности. Хотя лодка показала неплохие результаты, ее основной недостаток — пузырчатый след при движении под водой — делал ее малопригодной для военных целей.

Однако заслуга Джевецкого заключается в том, что он показал, что идея единого двигателя технически вполне осуществима.

В 1892 году Морской технический комитет рассмотрел очередной проект Джевецкого, предложившего построить подводную лодку водоизмещением до 150 тонн с раздельными двигателями: паровой машиной в 300 лошадиных сил для надводного хода и электромотором в 100 лошадиных сил — для подводного. Лодка должна была иметь двойной корпус, рассчитанный на глубину погружения до 20 метров. Проект лодки был отклонен русским морским министерством, однако спустя четыре года он был признан лучшим на международном конкурсе во Франции и удостоен высшей награды.

Идеи, заложенные в проекте Джевецкого, использовал талантливый конструктор и инженер Макс Лобеф, который построил во Франции подводную лодку «Нарвал», открывшую новую эпоху в истории подводного кораблестроения.

«Нарвал», спущенный на воду в Шербуре 26 октября 1898 года, действительно был интересным кораблем. Это были две лодки, вставленные одна в другую: внутренняя — прочная, внешняя — легкая. Первая выдерживала давление воды на глубине, а второй была придана форма, выгодная для движения на поверхности моря. Пространство между двумя корпусами служило цистернами для погружения. Поскольку давление в таких цистернах практически всегда равно наружному, внешний корпус мог быть сделан сравнительно тонкостенным и легким.

«Нарвал» имел для надводного хода паросиловую установку, а для подводного — электромотор. На малом ходу или на стоянке паросиловая установка использовалась для зарядки аккумуляторов. Вооружение лодки составляли четыре поворотных решетчатых торпедных аппарата системы Джевецкого.

Новаторские идеи Лобефа привели к тому, что дальность плавания «Нарвала» возросла более чем в десять раз по сравнению с предыдущими подводными лодками и достигла 624 миль при скорости надводного хода 8 узлов.

Серьезным недостатком этой подводной лодки и ей подобных являлась длительность подготовки к погружению. Действительно, для того чтобы погрузиться, нужно было сначала остановить машину, разобщить ее с котлом, стравить пар и только после этого производить погружение. На это уходило 12—15 минут, срок очень большой в условиях военной обстановки.

Первым, кто удачно объединил смелые замыслы предшествующих изобретателей и создал подводную лодку, более или менее пригодную для боевых действий, был американский инженер ирландского происхождения Джон Голланд.

Он начал строить подводные лодки еще в середине 70-х годов прошлого столетия и создал восемь моделей, использовав все изобретения в этой области за сто предыдущих лет. Только девятая подводная лодка, построенная в 1899 году, принесла Голланду мировую славу. На ней был установлен газолиновый мотор для надводного хода и электрический — для подводного. Прочный стальной корпус позволял лодке погружаться на глубину до 30 метров. Она хорошо держалась на глубине благодаря удачному расположению вертикальных и горизонтальных рулей в корме. Фирма Голланда стала получать заказы на постройку лодок от других морских держав. Англия первой воспользовалась великолепной возможностью обучиться подводному плаванию и незамедлительно приобрела патент на постройку «голландок».

Голланд и России предлагал строить свои лодки для ее флота, но морское ведомство решило обойтись собственными силами.

«Берутся за это дело, — писал председатель Морского технического комитета управляющему морским министерством, — старший помощник судостроителя Бубнов; по механике — помощник старшего инженера-механика Горюнов; по электротехнике — лейтенант Михаил Беклемишев».

Из этих трех специалистов Морской технический комитет образовал комиссию по проектированию и постройке подобных судов, которой были переданы все материалы по иностранному подводному кораблестроению, предложения фирм и проекты отечественных изобретателей.

Работы Ивана Григорьевича Бубнова легли в основу так называемого русского типа подводных лодок, отличавшегося рядом конструктивных особенностей и необычайно мощным торпедным вооружением.

Комиссия спроектировала свою первую лодку в рекордно короткий срок — 4 месяца, и 3 июля 1901 года было принято решение о постройке «торпедного миноносца № 113», а спустя два года начались испытания этого боевого корабля, который через год вошел в состав русского флота под названием «Дельфин».

При одинаковом с лодками Голланда водоизмещении и размерах «Дельфин» превосходил их по ряду тактико-технических данных. Например, глубина погружения у «Дельфина» была 50 метров, у лодок Голланда — 30 метров, мощность двигателя надводного хода «Дельфина» 300 лошадиных сил, а у Голланда — 160 лошадиных сил. Мощность электродвигателя для подводного хода 120 лошадиных сил при 70 лошадиных силах у Голланда. Надводная скорость у «Дельфина» была 10 узлов, а у Голланда только 8,5 узла. «Дельфин» имел два торпедных аппарата, а лодка Голланда — один.

Успешные испытания «Дельфина» доказали возможность строительства подводных лодок на отечественных заводах. И в 1903 году морское министерство решило начать разработку проекта подводной лодки увеличенного водоизмещения с более высокими, чем у «Дельфина», мореходными качествами и более мощным торпедным вооружением.

«Касатка», первая подводная лодка нового типа, была заказана Балтийскому заводу 15 января 1904 года, а ровно через 24 дня грянула русско-японская война. Морское министерство поспешило дать заказ заводу еще на пять лодок этого типа, а также купить и заказать лодки у иностранных судостроительных фирм Лэка, Голланда и Круппа.

Балтийский завод, форсируя работу по постройке подводных лодок, блестяще справился с заказом. Все шесть лодок в августе 1904 года были спущены на воду, а в канун 1905 года два железнодорожных состава доставили во Владивосток четыре подводные лодки.

К концу лета 1905 года во Владивосток было переброшено по железной дороге 13 подводных лодок.

По свидетельству Ризнича, известного впоследствии подводника, «во Владивостоке с тех пор, как в нем появились плавающие подводные лодки, блокада была снята, и только изредка, и то очень далеко от порта, появлялись миноносцы, которые действовали очень осторожно и моментально исчезали, как только подводные лодки выходили из порта».

Иными словами, японский флот, осведомленный о нахождении подводных лодок во Владивостоке, так и не рискнул блокировать дальневосточное побережье России.

К работе над «Миногой» Бубнов приступил еще во время русско-японской войны. Не ставя перед собой цели спроектировать серийную лодку, он в конструкцию «Миноги» ввел несколько радикальных новшеств.

Существенным недостатком подводных лодок того времени была установка на них опасных в пожарном отношении «двигателей внутреннего сгорания взрывного типа». «Минога» стала первой в мире подводной лодкой с дизель-электрической установкой. Впервые в практике мирового кораблестроения Бубнов применил концевые сферические переборки. Запас плавучести у «Миноги» был почти в три раза больше, чем у «Дельфина». Будучи дальнейшим развитием бубновского типа лодки, «Минога» в то же время была первой лодкой этого конструктора не с решетчатыми, а с трубчатыми носовыми торпедными аппаратами и выносным пулеметом на ходовом мостике. Оригинальным у «Миноги», как и у всех лодок русского типа, было расположение цистерн главного балласта в оконечностях легкого корпуса, что давало возможность значительно увеличить глубину погружения.

Длина подводной лодки составляла 32,0 метра, ширина — 2,75 метра, а надводное водоизмещение — 123 тонны.

Почти одновременно с «Миногой» Бубнов приступил к проектированию подводной лодки, способной совершать дальние переходы и наносить удары противнику вблизи его берегов. О необходимости создания подобной лодки говорил печальный опыт русско-японской войны. «Акула» имела водоизмещение втрое большее, чем первая лодка Бубнова «Дельфин», а ее трехвальная дизель-электрическая установка и большой запас плавучести позволяли ей плавать в Балтике даже в штормовую погоду. Зачисленная в списки флота в 1907 году, «Акула» с ее 8 торпедными аппаратами вплоть до начала первой мировой войны оставалась самой мореходной и самой мощной по вооружению лодкой в мире. Правильно оценивая значение минного оружия, Бубнов еще в 1907 году предлагал приспособить «Акулу» для скрытой постановки мин заграждения. Но мысль о специальном подводном минном заградителе принадлежала не Бубнову, ее долго и упорно разрабатывал другой русский изобретатель — М. П. Налетов. Эта мысль окончательно окрепла 15 мая 1904 года, когда на русских минах, поставленных у Порт-Артура, подорвались два японских эскадренных броненосца.

Разработанная Налетовым для защиты порт-артурской гавани лодка не была достроена, и изобретатель был вынужден ее взорвать, чтобы она не досталась японцам. И лишь спустя десять лет, после долгих мытарств и волокиты, изобретателю удалось осуществить свой проект. 8 июля 1915 года минным заградитель «Краб» вышел на свое первое боевое задание — минирование Босфорского пролива.

В окончательном варианте надводное водоизмещение его равнялось 560, а подводное — 740 тоннам. Четыре двигателя внутреннего сгорания общей мощностью 1200 лошадиных сил обеспечивали ему 11-узловую скорость хода в надводном положении. При движении под водой, когда гребные винты вращались двумя электромоторами, скорость «Краба» доходила до 7,5 узла. Предельная дальность плавания с полным запасом топлива составляла около 2500 миль.

«Краб», вооруженный 60 минами, двумя носовыми торпедными аппаратами, 70-миллиметровой пушкой и двумя пулеметами, оказался ценным боевым кораблем и оправдал возлагавшиеся на него надежды.

В 1911 году, разрабатывая так называемую «малую» судостроительную программу, морское министерство опросило офицеров-подводников, большинство изкоторых сочло наиболее удачной лодкой «Акулу».

Когда Главный морской штаб известил Балтийский и Невский судостроительные заводы о своем намерении разместить заказ на 25 лодок с надводным водоизмещением 600—650 тонн, Бубнов представил проекты двух лодок — «Моржа» и «Барса», незначительно отличавшихся друг от друга и являвшихся дальнейшим развитием «Акулы».

Подводные лодки типа «Барс» имели длину 68 метров, ширину — 4,5 метра, надводное водоизмещение — 650 и подводное — 780 тонн, надводную скорость — 18 и подводную — 8,5 узла. На них впервые в мировой практике предполагалось установить по два дизеля мощностью 1320 лошадиных сил каждый и главного электродвигателя в 450 лошадиных сил.

Другой особенностью лодок конструкции Бубнова было необычайно мощное торпедное вооружение. В то время как на иностранных лодках устанавливалось до 4 трубчатых торпедных аппаратов, на «Барсах» число торпедных аппаратов составляло 12. Такое увеличение достигалось за счет поворотных решетчатых аппаратов конструкции С. Джевецкого. Аппараты не давали демаскирующего воздушного пузыря при выстреле и не требовали довольно сложной системы компенсации веса выстреленной торпеды. Но главной причиной приверженности русских моряков к решетчатым аппаратам была возможность залповой торпедной стрельбы. Кроме торпедного вооружения, на «Барсах» было по две пушки и по одному пулемету.

К началу первой мировой войны у противоборствующих сторон было 265 подводных лодок. Они, казалось, только и ждали случая подтвердить делом слова одного из пионеров подводного кораблестроения середины прошлого столетия:

«Морские колоссы с каждым днем приближаются к своему концу… и будущий век закончит начинающуюся смертельную борьбу между этими чудовищами и скромными подводными судами».

В. Дукельский ЛИСТАЯ СТАРЫЕ УСТАВЫ И ПРИКАЗЫ Очерк

Когда берешь в руки старые морские уставы или приказы, то в первый момент непривычные обороты речи, обильная парусная терминология вроде «свежего брамсельного ветра», наименования давно забытых специальностей — «профос» или «огневой», — зарождающихся технических выражений, наподобие «разгоряченного подшибника», вызывают невольную улыбку.

Однако чтение пожелтевших страниц этих документов или хотя бы беглое знакомство с ними приносит немалую пользу. Мы больше узнаем об истории нашего славного русского флота, видим, какими заботами и интересами жили военные моряки сто — двести лет назад, чувствуем зримо и связь времен: ряд положений в известном преломлении дошло и до наших дней.

Мы начнем со статей, обязывающих блюсти честь русского флага, честь Родины, сохранять высокую военную бдительность. Начнем…

Статья 7: «Все воинские корабли Российские не должны ни перед кем спускать флаги, вымпела и марсели, под штрафом лишения живота (казней. — В. Д.)».

И хотя написана она 264 года тому назад, актуальность сохранилась до наших дней. «Не должны…»

«…Которые во время бою оставят свои места, дабы укрыться, те будут казнены смертию… Также и те будут казнены смертию, которые захотят сдаться или других к этому будут подговаривать или, зная оную измену, о ней не возвестят». Что ж, первый Морской устав 1720 года создавался в трудное для России время — в период многолетней воины со шведами, поэтому так и непримиримы его статьи: «Всякий офицер, ко времени боя который оставит свой корабль, будет казнен смертию, яко беглец с бою».

Столь же непримирим Морской устав Петра I был и к вопросам потери или снижения боеготовности. Например: «Кто стоя на вахте найдется спящим на пути едучи против неприятеля, ежели офицер, лишен будет живота, а рядовой жестоко наказан будет биением кошками (плетьми. — В. Д.) у шпиля. А ежели оное случится не под неприятелем, то офицеру служить в рядовых один месяц, а рядовой спускан будет трижды с реи».

Как на составную часть боеготовности, обращалось внимание и на сохранение военной тайны. В частности, напоминалось, что: «Как офицеры, так и рядовые да не дерзают о воинских делах во флоте писать домой под потерянием чина, чести или по состоянию дела и живота своего». И дается разъяснение, что, по опыту, противник из писем узнает больше, чем от лазутчиков или допроса пленных.

Далее устав подробно останавливается на обязанностях командира корабля. Всех их перечислить не представляется возможным, но некоторые из них мы рассмотрим. «…Командир корабля расписывает всю команду на три равные части по вахтам, а вахты по парусам, орудиям и т. п. У каждого боевого поста должна висеть роспись личного состава. И командир корабля должен проверять эти боевые расписания и заставлять проверять офицеров под страхом лишения двухмесячного жаловонья». Принцип боевых расписаний оказался достаточно живуч, и сегодня на каждом корабле существует боевое расписание — основа всей жизни корабля.

И в те далекие времена командир корабля обязан был организовывать боевую подготовку, следить за ее уровнем: «…должен надзирать, чтобы все корабельные служители и всякий в своей должности искустен был. Для того непрестанно надлежит обучать их владением парусов, пушек, ружья, знанием компаса и прочим, под штрафом лишения месячного жаловонья за первый раз, а за второй на полгода, за третий лишением чина».

Деятельность командира корабля регламентировалась весьма строго. Так, внеплановое, досрочное возвращение корабля в базу, в порт без уважительной на то причины грозило командиру «лишением жаловонья за дни непотребного своего пребывания в портах или рейдах» и даже отстранением от должности.

Не было больших вольностей у командира при сходе на берег: «Когда корабль стоит в полной готовности на рейде, командиру корабля не разрешается отлучаться с корабля ни на одну ночь, только если позволит ему командующий эскадрой». И даже спустя 133 года, в Морском уставе 1853 года, повторяется: «…командир отлучается с корабля как можно реже; ночевать же на берегу дозволяется ему только в случае особенной надобности… Отлучаясь с корабля, он передает команду старшему помощнику и ни под каким видом не оставляет корабль вместе с ним». Объясняется такое положение просто: парусные суда, как правило, стояли на рейдах, у стенки — гораздо реже. А погода на море всегда переменчива. Сейчас штиль, покои, а набегут тучи, ударит шквал и может наделать много бед.

Вообще к сходу офицеров на берег некоторые военачальники относились весьма строго. Так, в 1812 году командир парохода-фрегата «Камчатка» капитан первого ранга И. Шанц в приказе по кораблю писал: «Пришедши с моря в порт, прошу до моего возвращении на фрегат у старшего помощника на берег не проситься. Когда, тому назад 26 лет, я начинал морскую службу, существовало правило: пока все работы на судне не окончены, дабы тотчас можно было сняться с якоря, господа офицеры по собственным делам на берег никогда не отпрашивались. Это прекрасное старинное правило не знаю почему вышло теперь у них из употребления — но так как честь военного судна, по моему мнению, от этого весьма много страдает, то я надеюсь, что на вверенном мне фрегате введение старинного этого порядка не будет казаться гг. офицерам излишней строгостью…»

В наши дни это вошло в плоть и кровь любого командира. Пока корабль, пришедший с моря, не пополнится всеми видами снабжения, никто на берег не сойдет.

Командир корабля — первый штурман! Идея эта прослеживается и в Петровском уставе: «В путеплаваньях командир должен держать верный журнал своего курса, и в дальних плаваньях назначать на карте места, брать высоту и записывать пройденное расстояние. Должен свидетельствовать всякого штурмана в расчетах места корабля, выслушивать их доводы и выбирать лучшее место. А в Балтийском и других мелководных морях, изобилующих мелями, мели и рифы, обнаруженные им, наносить на карту, зарисовывать берега, вести наблюдение за штормами и течениями. Свой штурманский журнал по возвращению отдает командующему своему для последующей передачи в Адмиралтейскую коллегию».

Командир корабля обязан был требовать от офицеров, чтобы «они показывали свои мореходные инструменты, чтобы они брали обсервации» и самостоятельно вели журналы. Он так же запрещает штурманам давать офицерам списывать у них и обязует доносить по команде о нерадивых в штурманском деле офицерах.

В чужих портах обращалось особое внимание на бдительность: «Будучи в чужих портах (хотя и приятельских) особую предосторожность иметь, дабы служителей корабельных на берег без офицеров не пускать. Также и к своему кораблю чужие суда с осмотрительностью допускать, дабы какой вреды тайно кораблю не учинили кто, или б служителей не подговорили, и прочее, что ко вреду быть может».

Из старых рассказов мы представляем себе этакого русского матроса — лихого забулдыгу, который дальше приморского кабачка никуда не ходил. Наверное, такие встречались, но скорее как исключение. Ведь в общем случае увольнение на берег и поведение там, особенно за границей, регламентировалось довольно строго. В Уставе 1853 года в статье 823 это звучит так: «При увольнении нижних чинов на берег никогда не должно отпускаться более трети команды, и не в коем случае не долее, как до вечерней зори. В иностранных портах отправляется с ними всегда офицер, и не дозволяется им расходится как отделениями не менее пяти человек при одном унтер-офицере или ефрейторе. При возвращении нижних чинов их осматривают и поверяют на вахте».

Обращалось внимание командира и на быт личного состава. Ведь на парусных кораблях с их сыростью, небольшими помещениями, слабым состоянием медицины и однообразной пищей были весьма трудные условия для экипажа. Это приводило к таким заболеваниям, как цинга. Командир корабля обязан был смотреть за подчиненными, чтобы они «нужды ни в чем не имели и всем были довольны». Кроме того, командир смотрит и за чистотой корабля, дабы «не заболел кто-либо от недостатка таковой. Иметь надзор за больными и о них всякое попечение иметь и к их здоровью, под штрафом смерти, ежели вымыслом то учинить (умышленно. — В. Д.) для какого зла или корысти. А ежели оплошкою, то понижением чина или вычетом жаловонья».

Боеспособность корабля всегда зависела от здоровья личного состава. Поэтому на гигиену экипажа обращалось серьезное внимание. Вот, например, приказ № 37 командующего Черноморским флотом вице-адмирала Грейга от 27 августа 1822 года: «…строго наблюдать, дабы каждое воскресенье все вообще служители переменяли белье свое, чему и делать надлежащий осмотр следующим образом: по поднятии флага, на всех судах бить сбор, и по устроении служителей в две шеренги на шканцах и на палубе, осматривать белье у оных прежде ротным командирам, а потом и самими командующими судами, и буде у кого найдено будет черное, то приказать тут же перед фронтом переменить чистым, а ежели такого не окажется, на того надеть старый куль, в коем и должен он быть до первого дня, для стирания назначенного, а так как многие из служителей или по скупости или по нерадению могут надетое или чистое белье опять переменить грязным, чтобы сохранить первое до будущего воскресенья, то и должно иметь неослабное наблюдение ротным командирам, дабы чистое белье по снятии было отбираемо унтер-офицерами и запиралось бы до первого, назначенного для мытья, дня…»

Конечно, одевание куля — мера суровая и унижающая человеческое достоинство, но следует помнить, какое это время.

Прославленный флотоводец адмирал В. Корнилов, в то время командир корабля «Двенадцать апостолов», 14 июля 1846 года в приказе № 28 писал: «До сведения моего дошло, что некоторые из нижних чинов не умываются; так как такое неряшество бывает причиною болезней и из числа их таких, которые прямо дают дурную славу команде, то я прошу ротных командиров обратить все внимание на водворение той необходимой чистоты, которою должен отличаться образованный военный человек… Для ближайшего же достижения требуемого объявить унтер-офицерам, что они будут в прямой ответственности за всякого человека, замеченного мною немытым, небритым и в разорванном платье. Приказ этот прочесть при собрании всей команды».

Мы рассказали о многочисленных обязанностях командира во всех аспектах жизни корабля. Естественно, что уставы не оставили без внимания и следующее звено офицеров — мы бы их назвали сейчас, «командирами боевых частей». Так, говоря о штурмане, Морской устав 1720 года напоминал: «Он (штурман) должен заготовить морские карты и инструменты. До выхода корабля в море убедиться в исправном состоянии руля, сберегать компас от железа, вести штурманский журнал, куда заносить курс, пройденное расстояние, дрейф, разные случаи прибавления и убавления ветров и парусов, склонение компаса, течение, грунты». Что ж, кроме парусов, все осталось и до наших дней. Существовал контроль со стороны флаг-штурмана, которому по возвращении из плаванья корабельный штурман «…повинен предложить свой журнал… для освидетельствования в консилии, который консилиум будут держать главные офицеры и профессор математический».

Известно, что за плохое знание специальности взыскивалось со штурмана весьма и весьма строго: «…если кораблю надо идти в незнакомое место, и никто, кроме штурмана, подхода к нему не знает, а кораблю в том пути случится какое бедство, или весьма пропадет, то тому штурману учинить штраф смертный, или ссылкой на каторгу по важности дела смотря».

И читаем далее: «Ежели же командир корабля прикажет ему идти в опасный район и штурман не заявит об этом командиру заранее…» — то ему опять-таки «штраф смертный» грозит.

Более поздние уставы детализировали обязанности штурмана и смягчили наказание. Но и теперь штурманов за навигационные ошибки не жалуют…

И конечно, много обязанностей, о которых говорит Морской устав, было у артиллеристов. Ведь артиллерия много десятилетий являлась основным оружием корабля, и от ее боеготовности зависел исход морского боя. В Петровском уставе основные обязанности артиллериста сводились к проверке принимаемого боезапаса, снаряжению гранат и противопожарной безопасности. Для деревянных судов, где надо было «подружить» порох и огонь, это всегда было особенно важно. Артиллерист «должен время до времени пересматривать порох, сказав о том капитану, и запретить пушкарям ходить в крюйт-камеру в башмаках, с ключами, с ножами и прочими вещами, которые упадающе могут искру родить, и чтоб те люди, которые с ним будут ходить в крюйт-камеру, определены были надежные и искусные. И пересматривать картузы, не сгнили и не съедены ли мышами. Какой порох из худых картузов пересыпать и бочки переворачивать, с докладу своего командира… дабы порох всегда был сух и готов к действу».

Развитие кораблестроения, естественно, потребовало внести изменения в устав. Так, в Морском уставе 1853 года правила посещения крюйт-камеры излагаются весьма пространно и подробно: «Когда случится надобность идти в крюйт-камеру, прежде всего должно погасить огни на корабле. Затем артиллерийский офицер… получает ключи от оной, но не отпирает крюйт-камеры, пока не будут зажжены фонари (специальные, для посещения погребов). Для сего приносится огонь в исправном ручном фонаре вахтенным огневым и двери от фонарей открываются артиллерийским офицером, но не иначе как в присутствии офицера, для сего присланного, который вообще наблюдает за точным исполнением всего сказанного в сей же статье. Затем артиллерийский офицер приказывает налить воду в поддон и зажечь фонарь, заботясь, чтобы при каждом было несколько восковых свечей. Когда фонари зажжены, назначенный к ним часовой наблюдает за исправным горением оных, заботится, чтобы в поддоне всегда была вода, снимает нагар с осторожностью и тушит его в поддоне. Затем двери крюйт-камерных фонарей затворяются, огонь в ручном фонаре тушится и двери от крюйт-камеры отворяются артиллерийским офицером, также не иначе как в присутствии посланного для сего офицера.

Войдя в крюйт-камеру, артиллерийский офицер запирает за собой двери и люки, а потом удостоверяется, нет ли в фонарях скважин. Заметив щель, он немедленно приказывает тушить неисправный фонарь и замазать оную и дает знать об этом командиру. После того он приступает к назначенной работе, наблюдая притом, чтобы никто ни под каким видом или предлогом не ударял металлическими вещами по пороховым ящикам и вообще по металлу».

Какая длинная и утомительная статья, какие подробности! Но жизнь заставила столь скрупулезно регламентировать каждое движение и действие ответственных лиц. За каждый пункт было заплачено в свое время дорогой ценой.

Как ни странно на первый взгляд, по элементом боеготовности военного корабля являлась… тишина. Именно соблюдение тишины при работах, на ходу, даже во время боя гарантировало порядок, облегчало управление кораблем, людьми. Это видно хотя бы из того, что вопросу соблюдения тишины и порядка посвящен не один приказ, не одна инструкция.

Возьмем Устав Петра I. Там прямо написано: «Кто будет чинить шум какой, когда корабль идет на парусах, что за тем (шумом. — В. Д.) люди не могут слышать, что приказано будет, тот штрафован будет по рассмотрению командира».

О том, что внезапный шум ночью может быть причиной нервозности и даже при низкой организации создать панику, давно известно. И Петр I тоже предусмотрел в статье 38-й такой случай: «Кто ночью на корабле какой крик или какие излишества учинит, если кто из офицеров учинил оное, то имеет он и которые с ним были каждый вместо наказания жаловонье свое двухмесячное в госпиталь отдать, а рядовые будут с реи купаны или кошками наказаны».

Прошло более ста лет, а вопрос о тишине, о четкой передаче приказаний, соблюдении должного порядка по-прежнему волновал командиров. Так, командир отдельной эскадры в Средиземном море вице-адмирал Л. Гейден в своем приказе № 12 в феврале 1829 года отмечал: «Все работы, случающиеся наверху, производить тихо и без замешательства, а поэтому требуется, чтобы господа вахтенные офицеры строго запрещали кому-либо из нижних чинов во время работы разговаривать и при том наблюдали бы, чтобы всякая работа отправлялась с одинаковой живостью, и не позволить даже и самой безделицы исполнять с каким-либо равнодушием».

Еще более красочно, с юмором, пишет в своих приказах уже известный нам И. Шанц: «Так как на военном судне всякий шум нетерпим, то предписываю вахтенным начальникам наблюдать, чтобы при работах вообще ни слова не было произносимо понапрасну ни самими ими, ни нижними чинами. Когда заговорят все, то неудивительно, ежели работа идет дурно. Шум же большею частью происходит от незнания дела, и от этого ничего никогда не бывает заранее предусмотрено.

Когда же случится что-нибудь непредвиденное, тогда-то начинается крик, шум, суета, что мне удавалось видеть только на турецких и бразильских судах, на которых в подобных случаях, как и у нас, все блоки, не быв никогда смазаны, скрипят, начальство кричит, а команда со своей стороны нисколько не уступает ему».

Конечно, Шанц несколько сгустил краски, но следует помнить, что в то время, более ста лет назад, радиотрансляции на кораблях не было. И если команда с мостика была искажена или не услышана, последствия могли случиться самые неожиданные…

Он же развивал эту мысль, говоря о воспитании гардемаринов, прибывших на корабли для прохождения практики.

«Запретить гардемаринам отданное ясным голосом приказание повторять понапрасну, так как этим только нарушается порядок. Внушить им (гардемаринам), как смешно слушать, когда унтер-офицер или офицер скажет матросу: «Подай сюда кончик от такого-то лопаря», и подумаешь, разумеется, что кончик будет мгновенно подан, но выйдет иначе, и приказание повторяется несчетное количество раз, с различными прибавлениями, до самой подачи нужной вещи».

Проанализировать все уставы, прокомментировать многочисленные приказы просто невозможно. Но следует подчеркнуть, что статьи уставов писались на основе многовекового опыта, собранного моряками всех земель. Поэтому их так бережно хранили, поэтому они, трансформируясь и изменяясь вместе с развитием флота, дошли и до наших дней.

Е. Павлов ВУЛКАНЫ В ОКЕАНЕ

Древнейший полинезийский миф повествует, как бог Тангароа сотворил семь небес и воздвиг землю, вокруг которой стали вращаться небеса и заплескался океан. Однажды другой бог, Мауи, говорится в мифе дальше, забросил в глубины океана удочку и вытащил оттуда остров — чудо, созданное Тангароа. Но Мауи нечаянно зацепил крючком и волосы спавшего в пучине вод бога ветров Ру. И вздыбил тот поверхность океана. С яростью подул ветер, с невероятной быстротой поднялись волны, задрожала земля, взвились над вершинами гор языки пламени, и взлетевшие в воздух огромные камни стали падать, словно дождь. Покинул тогда океан свое ложе и поднялся до вершин высочайших гор, затопив пойманный Мауи остров.

Недавно один новозеландский пилот наблюдал с самолета рождение в Тихом океане острова в центре архипелага Тонга. В течение недели, пролетая над этим местом, пилот с изумлением видел, как из кипящих вод океана поднималась скала. С каждым днем она становилась все выше и больше. За неделю остров достиг шестнадцати километров в диаметре, а высота его составила одну тысячу шестьсот метров.

Такая картина и современного человека заставляет поражаться величию сил природы. Что же говорить о древних жителях тихоокеанских архипелагов, создавших очаровательные мифы о мироздании, когда у них на глазах в огне и пламени возникали из океана мощные вулканические постройки!

Летопись подводного вулканизма содержит немало замечательных, нередко трагических и даже романтических страниц. Перелистаем некоторые из них.

С наблюдательной вышки, построенной охотниками за кашалотами в Азорском архипелаге на острове Фаял, дозорные, обозревавшие океан в надежде заметить фонтан, выбрасываемый китом, увидели странное волнение водной поверхности. Сначала они посчитали его предвестником появления большого кита, охота на которого сулила неплохой заработок. Но вскоре гарпунерам стало не до заработка: они увидели, как из воды вырос огромный столб пара, затем остров стали сотрясать могучие толчки.

Так 27 сентября 1957 года в Атлантическом океане началось извержение подводного вулкана, названного Капилиньюш — по имени близлежащего от него мыса острова Фаял.

Только за сутки из твердых продуктов извержения над поверхностью океана образовался холм. На восьмой день суша поднялась над водой уже на сто пятнадцать метров. Но кратер вулкана пока еще находился ниже уровня океана. Земная кора в месте извержения словно дышала, то поднимая, то опуская новый остров. На восемьдесят первый день деятельности кратер вулкана поднялся над водой, и из его жерла потекли в океан огненные реки базальтовой лавы.

Взрывы следовали друг за другом через каждые 15—40 секунд. После каждого взрыва из кратера начинал расти вверх черный столб, насыщенный пеплом и вулканическими снарядами. Снаряды, поднявшись на несколько сот метров, взрывались, рассыпаясь хлопьями черного цвета. Огромные глыбы и камни падали обратно в кратер. Пепел подхватывало ветром и относило в сторону. Но значительная порция вулканического материала продолжала устремляться вверх, надстраивая черный столб хлопьями разрывов. Этот столб кудрявился, расширялся и затем оседал в океан, и только водяные пары, насыщенные пепловыми частицами, продолжали вздыматься высоко в небо. После каждого взрыва над вулканом оставалось белое грибовидное облако пара высотой в несколько километров. Мелкие капельки водяных паров и тончайшие пепловые частицы уносились в верхние слои атмосферы, образуя там своеобразные вулканические облака.

Не успевало рассеяться грибовидное облако одного взрыва, как следующий взрыв взметал в небо лавину вещества из недр земли. Наиболее мощные взрывы были немыми: не было слышно не только страшного грохота, но и какого-либо шума. Звук, видимо, гасился устремлявшейся в пасть кратера водой.

Ночью океан и небо пылали.

По подсчетам бельгийского геолога Г. Тазиева жидкие, твердые и газообразные вещества выбрасывались из недр земли в небо со скоростью триста — четыреста километров в час. Расход только кинетической энергии составлял от десяти до тридцати миллионов лошадиных сил в секунду.

Деятельность вулкана Капилиньюш продолжалась тринадцать месяцев. За это время было извергнуто восемьдесят четыре с половиной миллиона кубометров лавы. Западную часть острова Фаял покрыл одиннадцатиметровый слой пепла, под ним исчезли деревенька охотников за кашалотами и почти весь маяк Капилиньюш.

Первыми видит появление новой земли в океане обычно мореплаватели. Случалось иногда и так: откроют они остров, поднимут на нем флаг, на следующий год направится туда судно с колонистами или учеными, а острова уже и в помине нет. В Средиземном море один из таких островов известен под названием Призрак Юлия. Он был открыт в июле 1831 года. Тогда этот остров имел высоту сто двадцать метров и длину полтора километра. В ноябре того же года он исчез, а в 1863 году мореплаватели увидели его вновь и нанесли на карту. Позднее, когда ученые решили исследовать остров, его найти не удалось. Этот остров появлялся при извержении подводного вулкана, а потом размывался волнами.

Такова же примерно судьба вулканического острова Иоанна Богослова в Беринговом море. Первый раз остров был замечен в 1796 году, однако вскоре сильный прибой уничтожил ого. Но вулкан то и дело показывался над морем… Последний раз этот остров возродился при подводном извержении в 1910 году.

Вулкан Фалькон в Тихом океане на глазах людей не рос, а, наоборот, уменьшался, пока не исчез совсем, превратившись в подводную гору. В декабре 1952 года погруженный остров обследовала американская экспедиция. Она обнаружила подводный кратер, из которого по направлению течения тянулась полоса зеленой воды, обогащенной вулканическим пеплом. Но не успела экспедиция вернуться в Америку, как вулкан неожиданно поднялся над водой.

Извечна борьба между огнем и водой. Подземные огненные силы воздвигают острова и даже горы, по стоит только этим силам задремать, как океан напрочь сметает поднятые над его поверхностью вулканические постройки даже самых грандиозных размеров. Например, сравнительно недавно были открыты огромные подводные горы с широкими плоскими вершинами, названные гайотами. Они оказались бывшими вулканическими островами со срезанными океаном вершинами.

Очень хорошо об этом сказал В. Гюго в книге «Труженики моря»:

«Остров — творение океана. Вечна материя, по не форма ее… Все меняет форму, даже бесформенное. То, что создано морем, рушится, как все остальное».

Но не всегда извержения подводных вулканов столь впечатляющи. Даже наоборот: они, как правило, остаются неизвестными, если макушка вулкана не достигает в конце концов поверхности. О деятельности подводных вулканов иногда узнавали по появлению на поверхности океана плавающей пемзы. Но то, что происходило в глубинах, оставалось загадкой.

Настоящая удача найти и наблюдать типичный подводный вулкан выпала ученым советского научно-исследовательского судна «Михаил Ломоносов». Наблюдения за его деятельностью проводились в течение трех экспедиций. И каждый раз океанский вулкан встречал своих первооткрывателей не взрывами, а мирным подводным «облаком» жидких и летучих веществ, вытекающих под давлением подземных сил из его кратера. Продукты извержения, разумеется, нельзя было заметить просто так, посмотрев за борт судна. Их регистрировали приборы.

А история открытия этого вулкана такова. В ноябре 1958 года исследовательское судно «Михаил Ломоносов» пересекало пролив между островами Фаял и Флориш Азорского архипелага в Атлантическом океане. Рельеф дна этого пролива хорошо изучен, и глубины в нем, согласно морским картам, изменяются в пределах от шестисот до тысячи четырехсот метров. Вдруг почти на середине пролива эхолот записал на ленте профиль подводной горы с углублением на вершине. Перо самописца зарегистрировало отметку в сто восемьдесят восемь метров там, где на карте показана глубина восемьсот метров. Кроме линии дна, прибор зафиксировал на эхограмме расположенное в толще воды непонятное «облако» с неровными очертаниями, которое начиналось над углублением в вершине горы и вытягивалось в восточном направлении. Как известно, ультразвуковые колебания, посылаемые вибратором эхолота вниз, отражаются не только от дна, но и от любых достаточно плотных веществ, находящихся в толще воды, будь то скопления мельчайших растений или животных, косяки рыб. Но вырисовывающееся на эхограмме «облако» не походило на что-либо известное ранее. Не сразу поняли исследователи, что «Михаил Ломоносов» находится над действующим подводным вулканом…

Со склонов горы с помощью дночерпателя были подняты образцы пород, имевших характерную для быстро застывших лав стекловидную корку и пузыристую структуру, а также образцы базальта, вулканические шлаки и бомбы. Одновременно со свежими породами были подняты и базальты более ранних излияний. После этого ни у кого уже не вызывало сомнения вулканическое происхождение горы. Химические анализы воды, поднятой батометрами, свидетельствовали о том, что вулкан не спит. И между тем на поверхности океана не было видно ни бурунов, ни пузырьков газа.

Из жерла вулкана, которым, как и предположили по эхолотной записи, оказалось углубление на вершине горы, поступал в океан поток минерализованных вод. Количество кремния в них, к примеру, в двадцать и более раз превышало концентрацию этого элемента в воде океана. То же произошло с рядом других химических компонентов. В пробах воды просматривались под микроскопом пепловые частицы. Таким образом, лабораторные исследования свидетельствовали, что обогащенная продуктами вулканической деятельности и поэтому отличная по плотности вытекающая из кратера жидкость оставила свой след на эхолотной ленте, напоминающий облако. Эта первородная вода недр разбавляла воду океана на двести километров по течению. Вулкан назвали по имени открывшего его судна горой «Михаила Ломоносова».

Как полагают специалисты, подводный вулканический взрыв в какой-то мере близок по природе детонации взрывчатых веществ под водой. По мнению советского вулканолога К. К. Зеленова, подводные вулканические взрывы резко отличаются от наземных малым разрушением твердого материала. Их основное геологическое значение состоит в интенсивном насыщении водной среды жидкими и газообразными продуктами извержения. Почему происходит так?

Известно, что степень расширения газов зависит от гидростатического давления. На больших глубинах, где оно исчисляется сотнями атмосфер, расширение газов невелико и содержащая их водная камера имеет шаровидную форму. Причем камера расширения газов, всплывая, из воды не выходит. На малых глубинах она принимает удлиненную форму, и находящиеся в ней газы устремляются вверх, поднимая над поверхностью океана столб воды.

Следовательно, при подводном извержении на больших глубинах взрыва не бывает, выброса породы тоже, а лава не разбрызгивается из жерла вулкана газами, а выдавливается из него подобно пасте из тубы и выстилает окружающее дно. Из-за высокого гидростатического давления в излившейся лаве не возникают, как это бывает на мелководье или на суше, газовые пузырьки и она не пенится, но газ в ней все-таки есть. В связи с этим стоит привести любопытный случай, подтверждающий сказанное. Как-то в одной океанологической экспедиции подняли с большой глубины кусок базальта. В результате резкого перепада давления он тут же покрылся трещинами и рассыпался на мелкие части, разорванный заключенным внутри него газом.

Подводные вулканы расположены на океанском дне неравномерно, сгруппировались в определенных участках планеты. В Атлантическом океане, например, они в большинстве своем сосредоточены на огромном горном образовании — Срединном Атлантическом хребте, видимая часть которого на севере — острова Ян-Майен, Исландия, южнее — Азорский архипелаг, далее на юг — острова Вознесения, Святой Елены, Тристан-да-Кунья; на юге завершают эту цепь острова Буве. Обособленно расположены в Атлантике вулканические районы Канарского архипелага и островов Зеленого Мыса.

В Тихом океане вулканы тяготеют к цепи архипелагов Самоа-Маршаллова-Каролинского-Кука-Тубуаи-Туамоту, а также к подводному хребту Императорских гор и горному образованию, проходящему от атолла Джонстон через архипелаг Туамоту. Кроме того, в этом океане вулканически активны Восточно-Тихоокеанский хребет с островом Пасхи, Галапагосский вулканический архипелаг и вулканический подводный хребет Сала-и-Гомес, заканчивающийся на востоке хребтом Наска.

В Индийском океане вулканизм имеет место преимущественно в западной его части. Вулканы сосредоточены здесь на Коморских островах, а также на дугообразной подводной возвышенности между Сейшельскими и Маскаренскими островами. В Индийском океане существуют и другие горные образования, которые увенчаны вулканическими островами. Среди них можно назвать Мальдивские и Чагос.

Подводный вулканизм не обделил своим вниманием и Северный Ледовитый океан, Антарктику. В 1982 году пришло сообщение об открытии в Антарктике двух новых вулканов, расположенных в тридцати милях друг от друга в районе шельфа Ларсен. Эти вулканы находятся в активной фазе, и один из них недавно извергался.

Древний и современный океанический вулканизм, охватывающий многие районы земного шара, как считают большинство ученых, имеет более широкое распространение, чем наземный. Об этом свидетельствует хотя бы простое сравнение площадей развития вулканизма в океанах и на материках. Только на дне Тихого океана, по мнению ученых, находится около десяти тысяч вулканов высотой более одного километра. Они также склоняются к мысли, что почти все подводные горные вершины в этом океане представляют собой вулканы. Возьмем, к примеру, коралловые острова — в их основании лежат потухшие вулканы.

На нашей планете примерно три четверти активных вулканов находится в зоне перехода между океаном и континентами. Здесь наблюдаются самые сильные извержения. Такими зонами являются островные дуги. Их насчитывается в Тихом океане двадцать две. Они формируют так называемое Тихоокеанское огненное кольцо. Перечислим некоторые из них: Японская дуга, Марианская, Филиппинская, Ново-Гвинейская, Западно-Меланезийская, Ново-Гебридская, Алеутская, Курильская. Островные дуги представляют собой подводные горные образования, проявляющиеся на поверхности океана в виде изогнутых гирлянд островов. С огненным кольцом генетически связана величайшая Индонезийская дуга с вулканом Кракатау.

Ученые выявили две удивительные особенности современного вулканизма в Атлантическом океане. Первая — одновременность вулканических проявлений в местах, удаленных друг от друга на многие тысячи километров. Вторая приуроченность вулканической деятельности к местам пересечений продольных и поперечных разломов в Срединном Атлантическом хребте. Хотя существует на этот счет немало гипотез, но до полного объяснения таких загадочных явлений природы пока еще далеко.

Если нанести на карту подводные вулканы Азорского архипелага, то через них можно провести прямую, направленную примерно с юго-востока на северо-запад, которая пересекает глубокие разломы Срединного Атлантического хребта. Примечательно, что эта прямая совпадает с полосой очагов землетрясений, вытянутой в том же направлении. Соседство очагов сейсмичности и вулканизма ведет к возникновению извержений, ибо за проявлениями сейсмической активности — смещениями земной коры — тут же начинают работать вулканические силы. Следовательно, не случайно извержению вулкана Капилиньюш предшествовали интенсивные толчки. Так, только с 1931 по 1950 год в районе острова Фаял произошло четыреста двадцать восемь землетрясений, а за десять дней перед извержением вулкана Капилиньюш земля там сотрясалась четыреста пятьдесят раз, причем часто с интенсивностью до десяти баллов. Активизация вулканической деятельности на подводной горе Михаила Ломоносова тоже была последствием сейсмического кризиса, который начался вечером 12 мая 1958 года и продолжался весь день 13 мая. Оба вулкана расположены на пересечениях линии очагов землетрясений с продольными разломами в Срединном Атлантическом хребте. В подобных же узлах находятся вулканы Исландии.

Подводные вулканы преимущественно возникли давно, о чем свидетельствует хотя бы то, что на их склонах наряду со свежими породами имеются базальты более ранних излияний. Поэтому правильнее говорить не о возникновении, а о пробуждении вулканизма в современной истории океана. Так, в начале семидесятых годов нашего столетия, например, пробудился вулкан на острове Тристан. Со времени открытия этого острова вулкан ни разу не подавал признаков жизни. И никому не приходило в голову, что остров представляет собой подводный пороховой погреб, к которому давно уже поднесен медленно тлеющий фитиль.

В это же время активизировалась вулканическая деятельность в районе Исландии. Там есть острова Вестманнаэйяр, что в переводе на русский язык означает: острова западных людей. Вокруг них расположено около шестидесяти потухших вулканов.

И вот 14 ноября 1963 года взбунтовался один из этих потухших вулканов. Только за четыре месяца деятельности он выбросил четыреста миллионов кубометров лавы и пепла. В результате возник остров Суртсэй, названный так в честь Суртэра — исландского коллеги Гефеста и Вулкана, правивших подземными кочегарками по представлениям древних греков и римлян. Затвердевшие потоки лавы предохранили остров от разрушения океаном. За его формированием пристально следили ученые. Они видели, как на новой суше зарождалась жизнь: появлялись растения, насекомые, птицы. Но, к сожалению, длилось это недолго. Через некоторое время вулканизм снова активизировался на Суртсэе: на его юго-восточном берегу забили фонтаны лавы на высоту до ста пятидесяти метров, причем сразу из четырех кратеров.

В 1965 году недалеко от Суртсэя показался над поверхностью океана островок Суртлингер, просуществовавший до октября того же года. Потом в течение семи месяцев 1966 года в этом районе извергался вулкан Кристмасс, неоднократно выглядывая из воды.

Крутой нрав недр Исландии проявляется и сейчас. Так, в 1980 году в районе Крафла в Северной Исландии началось извержение вулкана, которое, кстати, ожидали, поскольку его пробуждение предвещали неоднократные колебания земной поверхности.

Немало зла причинили исландцам беспокойные недра, но люди научились обращать опасные проявления вулканизма себе на пользу. Например, горячая подземная вода используется для обогрева домов и теплиц. Ею же отапливается столица Исландии. По подсчетам специалистов недра дают столько тепла в год, сколько могли бы дать за этот период три миллиона тонн каменного угля. В какой-то мере научились люди и противостоять стихии. Во время извержения в 1973 году вулкана Хельгафелль на острове Хеймаэй исландцы впервые в мировой практике сделали попытку противостоять наступающей лаве, угрожающей разрушить город. Они поливали лаву холодной водой и остановили ее в нескольких десятках метров от фабрик и причалов. Это была первая победа человека над вулканом.

В. Дыгало, А. Некрасов ВОЛШЕБНАЯ СТРЕЛКА Очерк

Где мы? Куда идти дальше? Эти далеко не праздные и очень непростые вопросы неизбежно вставали перед мореплавателями всех времен и всех народов каждый раз, когда они теряли из вида берег.

Встают эти вопросы и сегодня. Но к нашему времени лучшие умы человечества, такие, как Ньютон, Ломоносов и многие другие, немало потрудились, чтобы можно было проще и точнее на них ответить.

Сейчас достаточно проделать несложные манипуляции с небольшим числом приборов, записать их показания, произвести расчеты, доступные каждому десятикласснику, и вы уже можете нанести на карту крошечный кружочек, в пределах которого вы вправе считать место своего судна. От центра этого кружка ничего не стоит проложить на карте безопасный курс.

Больше того: теперь уже появились устройства, которые и от этой работы разгрузили судоводителя. Когда есть такое устройство на судне, штурману достаточно нажать кнопку — и на широкой бумажной ленте печатающее устройство с гарантированной точностью очень скоро отстукает дату, точное время, курс, широту, долготу судна и ряд других сведений, нужных для судоводителя.

Это сейчас… А в те далекие времена, когда люди только-только научились строить суда и отважились выйти в открытое море, едва ли не единственными «приборами» судоводителя были верный глаз и цепкая память.

Но и тогда море властно звало людей на свои просторы. Одних манила жажда наживы, других толкала военная необходимость, третьих увлекала неутолимая тяга к открытиям. И люди шли в море, все дальше и дальше.

Как пишет «отец истории» Геродот, примерно две с половиной тысячи лет назад могущественный и тщеславный фараон Нехо снарядил небывалую по тем временам морскую экспедицию.

Египтяне считались, и считались по праву, лучшими кораблестроителями, но славу лучших мореходов своими смелыми походами заслужили финикийцы. Им и поручил фараон возглавить экспедицию. Он призвал самых отважных мореходов из Тира и Сидона и повелел им выйти в Красное море, плыть все время вперед, огибать мысы, заходить в морские заливы так, чтобы берег был всегда справа, до тех пор, пока флотилия не вернется в Египет, где будет ждать моряков высокая награда.

«А если, — предупредил фараон, — проявят они малодушие, сдадутся перед трудностями и повернут обратно, не выполнив приказа, тогда на берегу постигнет их жестокое наказание».

Нелегко было выполнить поставленную задачу. Далеко на юг никто в то время не отваживался заходить. Что ждет впереди, никто не знал. Но жестокая воля владыки была сильнее любых страхов, и флот отправился в свой небывало смелый поход.

Удивительное это было плавание. Ни навигационных инструментов, ни карт, ни маяков в то время не было. Даже понятия «широта» и «долгота» не были еще известны людям. Единственным надежным «двигателем» на судах была мускульная сила рабов.Паруса, стоявшие на египетских судах, хороши были только при попутных ветрах. Боковые, а тем более встречные ветры только мешали движению. Едва скрывшись за горизонтом, корабли оставались безо всякой связи с берегом.

Но корабли в поход вышли. Прошли Красное море и, продвигаясь вдоль восточных берегов Африки, вышли в Индийский океан. Финикийцы не торопились. Они часто приставали к берегу, чтобы переждать неблагоприятную погоду, чтобы набрать питьевой воды, а когда и запастись продовольствием на дальнейший путь.

Вахтенных журналов, таких, как теперь, в то время не вели. Но по источникам, дошедшим до нашего времени, известно, что на второй год плавания мореходы высадились на пустынном берегу, посеяли зерно из судовых запасов, вырастили и собрали урожай и… поплыли дальше.

Много чудес повидали мореплаватели в пути. Но одно из самых невероятных случилось с ними на втором году плавания. Финикийцы всегда в море обращали внимание на положение светил: Солнце, Луна и звезды помогали им найти путь. И вот однажды в полдень с изумлением и ужасом они увидели, что солнце светит им не с юга, а с севера! Это было необъяснимо и страшно.

Столетия ни ученые, ни жрецы не могли разгадать эту загадку, а разгадка была простая: корабли экспедиции, не заметив того, пересекли экватор, о котором они ничего не знали, и оказались в Южном полушарии, где солнце в полдень находится в северной части небосклона.

Подивились… и пошли дальше. Так прошли Индийский океан, обогнули южную оконечность Африки, вошли в Атлантику, дошли до Геракловых столбов (так древние называли Гибралтар), прошли пролив, а дальше справа пошли знакомые берега Средиземного моря. Великий поход благополучно подошел к концу.

В Египте уже никто и не ждал возвращения мореплавателей. Их давно оплакали и похоронили, как не раз хоронили других, отважившихся выйти в море и не вернувшихся на берег. Одних удивило и обрадовало их возвращение, других оно озадачило. Больше всех благополучным возвращением экспедиции был озадачен сам фараон: ему предстояло выплатить награду морякам!

Так блестяще закончился великий поход через два моря и два океана.

Но далеко не всегда так благополучно завершались в те далекие годы и не такие большие морские экспедиции. Жестокие бури, коварные рифы, непроглядные туманы, беспощадные пираты на каждом шагу поджидали мореплавателей. И люди привыкли, отправляясь в морской поход, прощаться с родными и друзьями, оставлять завещания и готовиться к самому худшему. Ни один даже самый хороший судоводитель не мог быть уверен в том, что он приведет свой корабль к намеченной цели, не сбившись с пути. Солнце и звезды, конечно, помогали, но у моряков не было точных измерительных приборов, а без них небесные светила плохие помощники. А потом, стоило тучам затянуть небо, и судно, как слепая лошадь, сбивалось с пути. И не одно поколение моряков мечтало раздобыть такой волшебный указатель, который в любую непогоду мог бы показать хоть одну страну света. Взаимное расположение востока, запада, севера и юга финикийцы уже знали.

И может быть, самое удивительное заключалось в том, что в те годы, когда корабли фараона Нехо еще не собирались в свой легендарный поход, такой указатель уже был. По свидетельству большинства ученых-историков, появилось это устройство примерно три тысячи лет назад. Но общение между народами было очень затруднено, и, пока чудесный указатель пути дошел до берегов Средиземного моря, прошло еще немало веков. Только в начале второго тысячелетия нашей эры это чудесное изобретение попало в Европу, а затем уже широко распространилось по всем морям и океанам.

Устройство это — магнитная игла. Едва попав в Европу, оно претерпело ряд усовершенствований и улучшений, получило имя «компас» и сыграло огромную роль в развитии цивилизации. В частности, великие географические открытия были бы немыслимы без компаса.

История не сохранила имени изобретателя компаса. Даже страну, подарившую человечеству этот замечательный прибор, историки не могут назвать точно. Одни приписывают изобретение компаса финикийцам, другие уверяют, что первыми, обратившими внимание на чудесное свойство магнита устанавливаться в плоскости магнитного меридиана, были китайцы, третьи отдают предпочтение в этом деле арабам, четвертые упоминают французов, итальянцев, норманов и даже древних майя на том основании, что в Эквадоре нашли магнитный стержень, который (при желании) можно считать прообразом магнитной стрелки.

В Китае нашли очень древний инструмент, состоящий из бронзовой пластинки, на которой по кругу были нанесены знаки Зодиака, а в центре круга была укреплена игла, на которой свободно вращалась магнитная стрелка. Большинство ученых пришли к мнению, что это приспособление для гадания. Достаточно было желающему узнать свою судьбу, поставить перед собой эту пластинку — и стрелка, поколебавшись немного вправо и влево, будто бы раздумывая, против какого знака ей остановиться, замирала, чуть-чуть подрагивая. Можно понять, каким значительным казался чудесный выбор стрелки. Ведь невежественные в те годы люди ничего не знали о магнетизме Земли и о свойствах магнита. Стрелка казалась им волшебной, а толкования гадальщика непостижимо мудрыми.

Там же в Китае найден был другой прибор, который когда-то служил компасом, но сухопутным. Это была миниатюрная подвешенная на игле тележка с фигуркой возницы, протянувшего вперед руку. Внутри нее лежал кусочек магнитной руды, он был закреплен так, что тележка всегда поворачивалась к югу. Ученые доискались, что этот прибор так и назывался: «указатель юга».

Сейчас уже никто не скажет, кому и как служил этот прибор. Но можно себе представить, скольких путешественников он провел через бездорожье… И все же роль сухопутного компаса значительно скромнее, чем роль компаса морского! На суше есть дороги, столбы, указатели. В тайге можно сделать зарубки, в степи — встретить человека… А в море, сколько ни смотри, одни волны кругом. Такие разные и такие одинаковые волны! Вот тут-то и показала свои удивительные способности волшебная стрелка.

Сначала прибор для определения стран света был очень прост: магнитную иглу втыкали в кусочек пробки и опускали в чашу с водой, которую впоследствии стали называть котелком компаса. Иногда вместо пробки брали кусочек тростника или просто вставляли иглу в соломинку.

Неоценимые удобства принесло морякам уже и это нехитрое устройство: с ним можно было выходить в открытое море и не бояться, что не найдешь дорогу назад к родному берегу. Чудесная стрелка помогала увереннее плавать к далеким островам, через узкие проливы и решать другие навигационные задачи. Но морякам хотелось большего. Многие смутно чувствовали, что чудесная стрелка еще не раскрыла всех своих возможностей.

Точность показаний плавающей стрелки была, понятно, очень невысока. Да и вода нередко выплескивалась из котелка, бывало, и вместе со стрелкой. Только в XIII веке появился компас с сухим котелком, а главное, с картушкой, прикрепленной к стрелке. Картушка — это нехитрое на первый взгляд, но замечательное изобретение: небольшой кружок из немагнитного материала вместе с жестко прикрепленной к нему стрелкой свободно подвешивается на острие вертикальной иглы. Сверху на картушке наносят четыре главных румба: Норд, Ост, Зюйд и Вест так, чтобы Норд совпадал с северным концом стрелки. Дуги между главными румбами делят на несколько равных частей…

Вроде бы ничего особенного? Но компас с неподвижной картушкой приходится каждый раз поворачивать в горизонтальной плоскости, до тех пор, пока северный конец стрелки не совпадет с Нордом. Только тогда можно определить курс, но которому идет судно, направление на предмет и пр. Это, конечно, очень неудобно. В случае же, когда картушка сама вращается вместе со стрелкой и сама устанавливается в плоскости меридиана, достаточно только взглянуть на нее, чтобы определить любое направление.

Для грамотного человека преимущество вращающейся картушки малоощутимо: как ни поверни компас, он сразу сообразит, куда идет судно. Для человека же малограмотного, а такими в основном и были моряки прошлого, вращающаяся картушка значительно облегчила пользование компасом.

В наше время котелок наглухо закрывается толстой стеклянной крышкой, которая прижата к нему медным кольцом. Сверху на кольцо наносят деления от 0° до 360° по часовой стрелке от Норда. Внутри котелка протягивают две черные медные вертикальные проволочки так, чтобы одна из них приходилась точно под 0°, а другая — под 180°. Эти проволочки называют курсовыми чертами.

Компас на судне устанавливается так, чтобы линия, проведенная между курсовыми чертами, точно совпадала с линией нос — середина кормы судна, или, как говорят, с диаметральной плоскостью судна.

Кто именно изобрел компас с вращающейся картушкой, история не может ответить. Существует, правда, распространенная версия, будто компас с сухим котелком и картушкой, разделенной на шестнадцать частей, был впервые предложен итальянцем Флавио Джойей из города Амальфи в 1302 году. Благодарные соотечественники даже поставили Джойе бронзовый памятник. Но дотошные историки установили, что Джойи попросту не было на свете.

И если уж кому действительно стоило бы поставить памятник как изобретателю компаса, так это нашему соотечественнику Петру Перегрину. В его сочинении, датированном 1269 годом, посвященном описанию свойств магнита, содержатся сведения об усовершенствовании им компаса. Его компас состоял из стрелки, соединенной с картушкой, разделенной на четыре основных румба и на градусы. Предусматривал он и устройство для определения направлений на светила и на береговые предметы, очень похожее на современный пеленгатор, который до сих пор исправно служит на море.

Прошло примерно сто пятьдесят лет, прежде чем появилось новое изобретение, позволившее еще больше облегчить работу с компасом.

Море очень редко бывает совсем спокойным. Любое судно, попадая на волну, испытывает качку, а качка, естественно, влияет на работу компаса. Иногда качка бывает настолько сильной, что вообще выводит компас из строя. Поэтому возникла необходимость в таком приспособлении, которое позволило бы котелку компаса оставаться спокойным при любой качке. Его придумали португальцы.

Как большинство гениальных изобретений, новая подвеска компаса была очень проста: котелок компаса, несколько утяжеленный снизу, подвешивался на двух горизонтальных полуосях, опирающихся на кольцо. Это кольцо, в свою очередь, на двух горизонтальных полуосях, перпендикулярных первым, подвешивалось внутри второго кольца, неподвижно укрепленного на судне. Таким образом, куда бы ни наклонилось судно, картушка оставалась горизонтальной. По имени математика Кардано этот подвес назвали кардановым.

Португальцы же предложили делить картушку на 32 румба. Эти румбы остались на картушках морских компасов до нашего времени. Каждый из них получил свое название и еще сравнительно недавно, лет пятьдесят назад, можно было застать где-нибудь в кубрике моряка, который зубрил «компас с тенями»: «Норд Норд тень Ост, Норд Норд Ост, Норд Ост тень Ост. Норд Ост, Норд Ост тень Зюйд» и т. д. «Тень» в данном случае означает по-русски: «в сторону», «к». Сейчас же, хотя все 32 румба остались на многих современных компасах, на них прибавились и деления в градусах (а иногда и в долях градусов). И в наше время, сообщая курс, который надо держать рулевому, предпочитают говорить, например: курс 327°, вместо: Норд Вест тень Норд, что по существу одно и то же (разница в 1/4° округляется).

С тех пор как магнитный компас в XIX веке обрел свою современную конструкцию, он совершенствовался очень мало. Но зато далеко вперед продвинулось представление о земном магнетизме и о магнетизме вообще. Это потребовало от моряков новых открытий и изобретений, которые если и не касаются собственно компаса, то к навигации имеют прямое отношение.

Чем бо́льшие задачи ложились на военные и торговые флоты, тем бо́льшие требования предъявляли моряки к показаниям компасов. Точнее стали наблюдения, и неожиданно для себя моряки заметили, что компас, которому доверялись столько веков, очень редко показывает правду. На два-три градуса, а иногда и много больше любой магнитный компас привирает. Очень скоро заметили, что в разных местах Земли обман компаса неодинаковый, что с годами в одних местах этот обман увеличивается, в других — уменьшается и что чем ближе к полюсу, тем больше эти обманы.

Моряки пришли в ужас. И было от чего: оказалось, что компасу нельзя доверять!

Но в начале прошлого века наука пришла на помощь морякам и к середине века справилась с этой бедой. Ученый Гаусс создал общую теорию земного магнетизма, были проделаны сотни тысяч точных измерений, и теперь на всех морских картах отклонение стрелки компаса от географического меридиана (так называемое склонение) показывается напечатанным на карте в виде картушки, разбитой на градусы и с надписью в центре ее величины склонения с точностью до четверти градуса. Здесь же указывается, к какому году приведено склонение, знак и величина его годового изменения.

Работы у штурманов прибавилось: теперь стало нужным умножать «возраст» карты (то есть разницу между годом наблюдений и годом издания карты) на величину годового изменения магнитного склонения и этой поправкой исправлять показание магнитного курса. Но это справедливо для средних широт. В высоких же широтах, то есть в областях от 70° северной и южной широт до полюсов, магнитному компасу вообще верить нельзя. Дело в том, что в этих широтах очень большие аномалии магнитного склонения и сказывается близость магнитных полюсов, не совпадающих с географическими. Тут магнитная стрелка стремится занять вертикальное положение. В этом случае не помогла и наука. Компас врет без зазрения совести, а порой начинает и вовсе то и дело менять свои показания. Недаром, собираясь в 1902 году к Северному полюсу на самолетах, знаменитый Амундсен не решился довериться магнитному компасу. Он придумал специальный прибор: солнечный указатель курса — СУК. В этом приборе точные часы поворачивают маленькое зеркальце вслед за солнцем и, пока самолет летит над облаками, не отклоняясь от курса, не отклоняется и «зайчик» от своей позиции.

Но в высокие широты заглядывали не часто, а в средних компас вновь обрел доверие моряков. Капитаны быстроходных клиперов днем и ночью, в любую погоду с полного хода влетали в узкости и благополучно проходили их, пользуясь показаниями магнитного компаса… Но так же быстро, как и вернул доверие моряков компас, он снова утратил его, и на этот раз при трагических обстоятельствах.

Судостроение быстро развивалось. В начале прошлого века появились пароходы, а вслед за ними металлические суда. Несмотря на сопротивление многих, железные корабли быстро стали вытеснять деревянные, и вдруг… один за другим при загадочных обстоятельствах погибли несколько больших пароходов.

Разбирая обстоятельства гибели одного из них, на котором погибло около трехсот человек, специалисты установили, что причиной аварии были неверные показания магнитных компасов. В порту, при отходе, компасы работали согласованно, а в море их показания разошлись на 45°. Капитан был уверен, что компас, установленный на мостике, дает правильные показания, и… погубил пароход. В других загадочных авариях стальных кораблей тоже оказались виновными компасы. В Англии собрались ученые и моряки, чтобы разобраться в этом деле.

Собравшиеся пришли к выводу, что корабельное железо столь сильно влияет на компас, что ошибка в его показаниях оказалась неизбежной. Выступивший на собрании доктор богословских наук бывший известный капитан Скорсби показал присутствующим влияние железа на стрелку магнитного компаса на опыте и сделал вывод о том, что чем больше масса железа, тем больше она отклоняет стрелку компаса от меридиана.

— Мы, — сказал он, — плаваем по старинке, как на деревянных судах, то есть без учета влияния корабельного железа на компас. Боюсь, что мы никогда не сможем добиться на стальном судне правильных показаний компаса.

Противники железного судостроения подняли голову. Но наука и на этот раз пришла на помощь магнитному компасу. Ученые нашли способ свести девиацию (как назвали они отклонение компаса) к минимуму, разместив рядом с ним специальные магниты — уничтожители девиации. Эти магниты-уничтожители стали размещать в нактоузах и рядом с котелком компаса. Они-то и не дают компасу «завираться».

Прежде нактоузом называли просто деревянный ящичек, в который на ночь вместе с фонарем ставили компас. Ночной домик — «найт хауз». В наше время нактоуз — деревянная тумбочка, на которой укрепляют компас. Слева и справа от него на нактоузе установлены массивные железные шары с маленькую дыньку размером. Их можно передвигать и закреплять поближе и подальше от компаса, а внутри тумбочки запрятан целый набор магнитов, которые тоже можно передвигать и закреплять. Изменение взаимного расположения этих шаров и магнитов почти полностью уничтожает девиацию.

Сейчас перед выходом в рейс, когда груз уже погружен и закреплен на судне, на него поднимается девиатор и в специально отведенном районе моря часа полтора колдует над компасом. По его командам судно ходит разными курсами, девиатор перемещает шары и магниты и, уходя, оставляет маленькую таблицу остаточной девиации, которую штурманам приходится учитывать каждый раз, когда они изменяют курс. Вспомните роман Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан». Там, зная о девиации, негодяй Негоро умышленно изменил ее, подложив под компас топор. В результате судно вместо Америки приплыло в Африку.

У штурманов еще прибавилось работы: в море, определяя курс по магнитному компасу, они должны учитывать магнитный курс с учетом склонения компаса, компасный курс с учетом остаточной девиации на разных курсах и истинный курс с учетом и склонения, и девиации, то есть поправки компаса.

Нынче почти на всех современных кораблях установлены гирокомпасы и целые навигационные комплексы, имеющие в своем составе несколько курсоуказателей, не зависящих ни от девиации, ни от склонения. Но в качестве резервного средства на всех судах все еще стоит и заслуженный магнитный компас. Все штурманы должны уметь вести по нему корабль. В море может случиться всякое!

СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ЭТОМ СБОРНИКЕ

Авра́л — работа на корабле, в которой участвует весь личный состав или его большая часть.

Ахтерпи́к — концевой кормовой отсек.

Бак — носовая часть верхней палубы корабля, идущая от форштевня до фок-мачты или боевой рубки.

Ба́кштаг — курс парусного судна, при котором его диаметральная плоскость составляет с линией ветра угол более 90° и менее 180°.

Бакшто́в — конец растительного троса, выпускаемый с кормы корабля, стоящего на якоре, для крепления за него находящихся на воде корабельных катеров и шлюпок.

Ба́лкер — морское судно, приспособленное для перевозки сыпучих грузов.

Ба́нка — навигационный термин, обозначающий отдельно лежащую мель.

Барк — парусное судно с прямыми парусами на всех мачтах, кроме последней, несущей косые паруса.

Баркенти́на — парусное трех- и более мачтовое судно с косым вооружением (парусами), кроме первой мачты, несущей прямое вооружение.

Бегу́чий такела́ж — все подвижные снасти на корабле, с помощью которых производятся работы, связанные с подъемом чего-либо (грузов, парусов и пр.), выбиранием, травлением и т. п. (фалы, тали, гордени и пр.).

Бе́йдевинд(круто к ветру) — курс парусного судна против ветра, когда угол между диаметральной плоскостью судна и направлением ветра менее 90°.

Биза́нь — задняя мачта при трех и более мачтах на парусном судне, а также нижний косой парус, поднимаемый на бизань-мачте.

Биза́нь-шкот — снасть для управления парусом бизанью.

БМРТ — большой морозильный рефрижераторный траулер.

Бо́канцы — деревянные или стальные выступающие за борт судна шлюпбалки, к которым подвешиваются шлюпки. Боканцами также называются на парусных судах небольшие выстрела (выстрел — рангоутное дерево, прикрепленное перпендикулярно к борту) в носовой части, к концам которых посредством блоков тянут фока-галс.

Бом-бра́мсель — прямой парус, ставящийся на бом-брам-стеньге.

Боби́нцы — стеклянные поплавки рыбацких сетей и тралов.

Бом-бра́мсель — прямой парус, ставящийся на бом-брам-стеньге.

Бом-кли́вер — косой треугольный парус.

Бот — небольшое гребное, парусное или моторное судно, предназначенное для различных перевозок, рыболовного, охотничьего промыслов или специального назначения (лоцманский, спасательный, водолазный и т. п.).

Бра́мсель — прямой парус, поднимаемый на брам-стеньге.

Бра́сы — снасти, прикрепленные к нокам реев и служащие для поворачивания реев вместе с парусами в горизонтальной плоскости.

Брасо́пить реи — поворачивать реи брасами в горизонтальном направлении.

Бриг — двухмачтовое парусное судно с прямым вооружением на обеих мачтах.

Бриганти́на — парусное двухмачтовое судно с прямым вооружением на фок-мачте и косым на гроте.

Бриз — ветер, дующий вследствие неравномерности нагревания суши и поверхности моря днем с моря на сушу, а ночью — с суши на море.

Бу́нкер — помещение для кратковременного хранения сыпучих грузов (угля, зерна, цемента и т. п.). Забункероваться — принять в порту топливо.

Бу́шприт — горизонтальный или наклонный брус, выступающий с носа парусного судна и служащий для вынесения вперед носовых парусов.

Ва́ер — стальной проволочный трос для буксировки трала.

Ва́нты — снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются мачты, стеньги и брам-стеньги с боков.

Вельбо́т — легкая, относительно узкая быстроходная мореходная шлюпка, у которой кормовые обводы почти такие же острые, как и носовые.

Вымбо́вка — деревянный или металлический рычаг, служащий для вращения шпиля вручную.

Вы́мпел — длинный узкий флаг красного цвета с косицами и изображением военно-морского флага, поднимаемый на грот-стеньге военного корабля при нахождении его в кампании.

Га́фель — специальный рей, укрепленный наклонно в верхней части мачты. Служит для крепления верхней кромки косого паруса.

Гидрофо́н — прибор, служащий для улавливания звуковых волн, возникающих в результате работы гребных винтов, вибрации корпуса корабля. Является одной из важнейших частей гидроакустической аппаратуры.

Гик — рангоутное дерево, одним концом прикрепляемое к нижней части мачты, по которому растягивается нижняя кромка (шкаторина) паруса.

Ги́товы — снасти бегучего такелажа, служащие для уборки прямых парусов.

Го́рдень-боуты — боуты (боут — нашивка на парусе, расположенная наискось и служащая для укрепления полотна паруса в местах прикрепления к парусу различных снастей), служащие для предохранения паруса от перетирания горденями.

Го́рдень — снасть бегучего такелажа, служащая для подтягивания прямых парусов к реям.

Грот — вторая от носа мачта на корабле и нижний парус на грот-мачте.

Грот-люк — люк, расположенный впереди грот-мачты.

Грот-ма́рсель — прямой парус, ставящийся на марсе-рее грот-мачты.

Гро́т-сте́ньга — второй снизу рей на грот-мачте.

Гро́та-шкот — шкоты — снасти для управления парусами. В данном случае снасти для управления гротом.

Ду́дка(боцманская или морская) — свисток особого устройства для подачи сигналов, предваряющих команды, подаваемые голосом.

Иллюмина́тор — круглое или прямоугольное окно на корабле.

Ка́мбузник — рабочий на камбузе.

Кап — люк с задвигающейся крышкой (обычно на яхтах).

Канаре́й-блок — небольшой блок на ноке гафеля, через который проходят фалы кормового флага.

Караве́лла — морское парусное судно с тремя или четырьмя мачтами и сложной системой парусов. Именно на каравеллах Колумб переплыл Атлантику, а Васко да Гама достиг Индии.

Ка́рбас — морское или речное деревянное судно (парусное или гребное), обладающее высокими мореходными качествами.

Киль — основная продольная связь судна, идущая от форштевня до ахтерштевня. Служит для обеспечения продольной прочности судна.

Кильва́тер — струя, остающаяся за кормой идущего корабля. Отсюда — идти в кильватер, то есть идти в струе впереди идущего корабля.

Кле́вант — небольшой деревянный брусочек, вставляемый в узел на тросах, чтобы он не затягивался.

Кли́вер — косой треугольный парус, устанавливаемый впереди фок-мачты.

Кли́пер — корабль парусного флота, отличавшийся острыми обводами корпуса и относительно большой скоростью.

Кло́тик — точеный деревянный кружок, надеваемый на топ мачты или флагшток.

Кне́хты — парные литые чугунные или стальные тумбы, укрепленные на палубе судна и служащие для закрепления на них швартовных или буксирных концов.

Кни́ца — элемент набора корпуса судна, имеющий треугольную форму и служащий для скрепления деталей корпуса корабля, примыкающих друг к другу под углом.

Ко́кпит — прямоугольный или овальный вырез в палубе на яхтах, располагаемый обычно в кормовой части.

Ко́мингс — металлические листы или деревянные брусья, окаймляющие люки и корабельные двери по их периметру.

Контрбра́с — снасть, идущая от нока рея к носу корабля и служащая для поворота рея в горизонтальном положении.

Корве́т — трехмачтовое парусное военное судно с открытой батареей.

Ко́фель-на́гельная планка(ко́фель-планка) — деревянный или металлический брус с гнездами для кофель-нагеля (ко́фель-на́гель — металлический или деревянный стержень, служащий для навертывания на него снастей). Крепится к борту судна или же к палубе.

Кофферда́м — узкий непроницаемый отсек, отделяющий от других тот отсек, в котором находится жидкое топливо. Для лучшей изоляции заполняется водой.

Кренгова́ние — придание судну крена в целях осмотра, окраски и ремонта его подводной части.

Крю́йсель — прямой парус на бизань-мачте.

Ле́ер — туго натянутый трос, служащий для ограждения борта или люков.

Линь — пеньковый трос диаметром до 25 мм.

Ли́сели — паруса на судах, применяемые в помощь прямым парусам при попутных ветрах. Ставятся по сторонам прямых парусов на особых рангоутных деревьях — лисель-спиртах.

Ли́хтер — грузовое несамоходное морское судно для перевалки грузов с морских глубокосидящих судов на мелкий берег и обратно.

Ло́дья — поморское судно, наиболее распространенное в XIII—XIV вв. и просуществовавшее в несколько измененном виде до XIX в. Предназначалось для морского промысла и транспортных целей.

Марс — площадка в верхней части мачты, предназначенная для наблюдения с нее.

Ма́рса-шко́ты — снасти марселя (прямого паруса, ставящегося на марса-pee), с помощью которых растягивают нижние углы его при постановке.

Ма́рсовые — на парусных судах матросы, работающие по расписанию на марсе.

Ма́рсель — см. марса-шкоты.

Муссо́ны — сезонные ветры, возникающие вследствие разницы температуры над поверхностью суши и моря. Зимой муссоны дуют с материков на океаны, а летом наоборот.

Нок-го́рдень — снасть для подтягивания баковых шкаторин (шкаторина — край паруса, обшитый тросом) прямых парусов к концам рей.

Обсерва́ция — определение места корабля по наблюдениям береговых предметов, радиомаяков, радионавигационных систем или небесных светил.

О́веркиль( шутливое) — опрокидывание вверх килем.

Пае́лы — пайо́лы — деревянный или металлический настил в трюмах и машинных отделениях судов и кораблей.

Пал — чугунная или каменная тумба на берегу, за которую заводятся швартовы кораблей.

Пасса́ты — ветры, дующие в океанах непрерывно с довольно постоянной силой в 3—4 балла. Погода в области пассатов обычно ясная, с малым количеством осадков.

Пе́рты — тросовые подвески под реями, на которые становятся матросы при работе с парусами.

Пла́ншир — пла́нширь — деревянный брус, устанавливаемый поверх фальшборта или леерного ограждения.

Пли́ца — лопасть гребного колеса у колесных судов.

По́дволок — внутренняя сторона палубной обшивки, являющаяся потолком помещения, находящегося под палубой.

Полуба́к — носовая надстройка на баке корабля.

Ранго́ут — мачты, реи, стеньги, гафели, гики, бушприт и пр. деревья, на которые ставятся паруса.

Рей — деревянный или металлический брус, прикрепленный горизонтально к мачте и служащий для крепления к нему парусов.

Ри́фы(на парусах) — ряд продетых сквозь парус завязок (риф-сезней), с помощью которых можно уменьшать площадь паруса.

Риф-ба́нты — полосы парусины, нашиваемые на парус параллельно его нижней шкаторине для увеличения прочности паруса в тех местах, где прикреплены риф-сезни.

Ру́мпель — одноплечий или двуплечий рычаг, насаженный на голову руля. Посредством его производится перекладка руля.

Рунду́к — закрытый ящик или ларь, в котором матрос хранит свое имущество.

Се́зни — короткие плетеные, незакручивающиеся концы. Служат для прихватывания парусов к реям, а также для уменьшения их площади (риф-сезни).

Спина́кер — треугольный парус из парашютной ткани, применяемый на яхтах для увеличения скорости на полных курсах.

Ста́ксель — парус треугольной формы.

Ста́ксель-шкот — снасть, с помощью которой управляют стакселем.

Стаму́ха — большая глыба льда, застрявшая на мели или на подводном камне.

Сте́ньга — рангоутное дерево, служащее продолжением мачты и идущее вверх от нее.

Стре́лы — часть судового грузового устройства, представляющая собой деревянные или металлические брусья различной конструкции, с помощью которых производится подъем и спуск грузов при погрузке и разгрузке судов.

Стро́пы — кольца или петли из стального или пенькового троса для подхвата грузов при их погрузке или выгрузке.

Счисле́ние места — расчет изменения географических координат судна, производимый для того, чтобы в каждый момент знать местонахождение корабля.

Та́ли — приспособление из нескольких блоков с продернутым через них пеньковым или металлическим тросом (цепью), предназначенное для облегчения подъема тяжестей, парусов, выбирания шкотов и пр.

Такела́ж — общее название всех снастей на судне или вооружение отдельной мачты, употребляемое для крепления рангоута, управления им и парусами.

Те́ндер — самый малый военный палубный корабль времен парусного флота. Обычно одномачтовый.

Топ — верхний конец всякого вертикального дерева на судне. Например, мачты, стеньги и пр.

То́псель — рейковый парус, поднимаемый над гафельным (косым) или над рейковым же парусом.

Трави́ть — ослаблять снасть, например шкот, тали, швартовые и т. п.

Трире́ма — гребной военный корабль древних времен с тремя рядами весел друг над другом.

Трю́мсель — летучий парус, ставившийся выше бом-брамселя.

У́зел — единица скорости корабля, соответствующая одной миле в час (1852 м/час).

У́тка —двурогая планка для временного крепления снастей.

Утле́гарь — рангоутное дерево, являющееся продолжением бушприта.

Фал — снасть для подъема реев, гафелей, парусов, флагов и др.

Фелю́га — старинное небольшое средиземноморское быстроходное парусное судно с латинским вооружением (с треугольными парусами) и наклоненной вперед фок-мачтой.

Фок — самый нижний на фок-мачте прямой парус.

Фордеви́нд — курс парусного судна прямо по ветру (с полным ветром или в полный ветер).

Фор-ма́рсель — парус, находящийся выше марса фок-мачты.

Фрега́т — в парусном военном флоте — трехмачтовый корабль, второй по величине после линейного корабля. Предназначался, главным образом, для крейсерской и разведывательной службы.

ЦПУ — центральный пост управления кораблем.

Шво́рка — бечевка, шнурок.

Шка́нцы — часть верхней палубы между грот- и бизань-мачтами. В дореволюционном флоте шканцы считались почетным местом корабля. Здесь перед строем зачитывались законы, манифесты, приказы, приговоры.

Шкато́рина — край (кромка) паруса, обшитая лик-тросом.

Шки́пер — командир на несамоходном судне.

Шко́ты — снасти для управления парусами.

Шлюпба́лка — кованый целый или трубчатый стальной брус, применяющийся для подвешивания шлюпок на борту корабля. Обычно шлюпка крепится двумя шлюпбалками.

Шне́ки — шняки — одно- и двухмачтовые парусные рыболовные суда, промышлявшие в Белом море и у Мурманского побережья.

Шпанго́ут — поперечная связь бортового набора корпуса корабля, к которой крепится обшивка.

Шпига́т — отверстие в палубе или фальшборте для удаления воды за борт.

Шпиль — якорная машина с вертикальным валом, предназначенная для выбирания якорной цепи и подъема якоря.

Шта́ги — снасти стоячего такелажа, расположенные в диаметральной плоскости корабля и поддерживающие мачты, стеньги и др. рангоутное дерево спереди.

Ште́вень — форште́вень (носовая) и ахтерште́вень (кормовая) оконечности корабля.

Штерт — тонкий короткий конец троса.

Шху́на — парусное судно, имеющее не менее двух мачт и несущее на всех мачтах косое вооружение.

Примечания

1

Шнёка — рыбацкое однопарусное судно для промысла трески.

(обратно)

2

Летник — южный ветер ( поморск.)

(обратно)

3

Примерно такие команды подаются, когда парусное судно снимается с якоря.

(обратно)

4

Коч, или кочма́ра, — древнейшие парусное судно. Ра́ньшина — небольшое поморское судно для ранних весенних промыслов и море. Шня́ва — разновидность рыбачьего судна у поморов. Отличалась малой маневренностью.

(обратно)

5

Брать или отдавать рифы — уменьшать или увеличивать площадь парусов с помощью продетых сквозь них завязок в зависимости от силы ветра.

(обратно)

6

Кего́стровец —от Кег-остров, или Кегостров, — находится на Северной Двине напротив Архангельска.

(обратно)

7

Та́мица — поморское село на берегу Онежской губы Белого моря. Именем его назван парусник.

(обратно)

8

Разбойник — остров, расположенный на выходе из двинского устья.

(обратно)

9

Тюк — часть яруса, снасти для лова трески на уды (крючки) с наживкой.

(обратно)

10

Вечо́р — вчера вечером.

(обратно)

11

Губа́ — залив; здесь: Мезенский залив.

(обратно)

12

Соло́мбалка — небольшая речка на Соломбальском острове.

(обратно)

13

Смольный буян — пристань, на которой принимали и отправляли на кораблях древесную смолу. Во времена деревянного судостроения на нее был большой спрос у нас и за границей. В наши дни название Смольный Буян сохранилось за одной из улиц возле железнодорожного маета через Двину, там, где была Смоляная пристань.

(обратно)

14

И́нглэнд — Англия ( англ.).

(обратно)

15

Кэ́птэн — капитан ( англ.).

(обратно)

16

Вэ́ри вэлл — очень хорошо ( англ.).

(обратно)

17

Шиллинг — английская монета (1/20 фунта стерлингов).

(обратно)

18

Трафальгарская битва — морской бой англичан с франко-испанской эскадрой у мыса Трафальгар в Гибралтарском проливе.

(обратно)

19

Фунт стерлингов — денежная единица в Англии, равная 20 шиллингам, или 240 пенсам.

(обратно)

20

Лусо́н — один из Филиппинских островов в Тихом океане.

(обратно)

21

Рединго́т — верхняя одежда, род пальто.

(обратно)

22

Гама́ши — вид обуви.

(обратно)

23

Кук(Джеймс) — английский мореплаватель XVIII века, совершивший ряд путешествий. Последним походом Кука было плавание в Тихом океане в 1776—1780 годах. В этой экспедиции, совершив, как и в других, ряд важных географических открытий, Джеймс Кук погиб на Гаванских островах в стычке с туземными жителями в 1778 году. Дальнейшее плавание экспедиция совершала уже без него.

(обратно)

24

Сажень — старинная русская мера длины — 3 аршина (2,13 метра).

(обратно)

25

Зашанхаить — взять в команду моряка силой или обманом, подпоив его в портовом кабачке. Такие приемы вербовки матросов применялись во многих портах, в особенности в Шанхае.

(обратно)

26

Линёк — конец пенькового троса. В старину на военных парусниках им наказывали провинившихся моряков.

(обратно)

27

Бу́ер — небольшое парусное грузовое судно с мелкой осадкой для прибрежных сообщений. Флейт — старинный трехмачтовый грузовой парусник. Пина́сса — судно, близкое по типу к флейту. Флейт и пинасса считались в свое время экономичными и работоспособными судами.

(обратно)

28

Знаменитым русским мореплаватель, исследователь, ученый, вице-адмирал В. М. Головнин (1776—1831) совершил кругосветное путешествие на шлюпе «Камчатка» в 1817—1819 гг., повторив подвиг Лисянского и Крузенштерна.

(обратно)

29

Положить якорь — по терминологии старых моряков парусного флота то же, что и отдать якорь.

(обратно)

30

Клабаутерма́нн — по поверьям моряков, корабельный домовой, доброе, хотя и несколько ехидное мифическое существо, находящееся обычно под шпилем. Во время шторма он «несет вахту» на мачте.

(обратно)

31

Собачья вахта — часы перед рассветом. Считается самой трудной, потому что во время ее моряка одолевают усталость и сонливость.

(обратно)

32

Конские широты — субтропические широты по обе стороны экватора (с 30° до 35° на север и юг), где преобладают слабые ветры и штили. Часто парусники подолгу задерживались здесь, и если в трюмах находились лошади, то из-за недостатка корма и пресной воды они погибали. Отсюда и название.

(обратно)

33

Ныне Кейптаун.

(обратно)

34

Выстрелить на море из пушки под ветер — значит говорить с находящимся в виду другим судном по-дружески. Выстрел против ветра означает намерение силой остановить судно, если оно не остановится само.

(обратно)

35

Фут — 0,3048 метра.

(обратно)

36

Ка́перы — военные корабли, получавшие от своих правительств во время войн разрешение нападать на одиночные суда противника и брать их на абордаж, грабя и уничтожая пиратскими способами.

(обратно)

37

Штурвальныхна клипере было обычно двое. Они следили за курсом по компасу и за работой парусов. В сильный шторм рулевые привязывались к вделанным в палубу рымам (металлическим кольцам), чтобы волна не смыла их за борт, так как находились они в самой корме.

(обратно)

38

Фунт — 409,5 грамма.

(обратно)

39

Около 180 метров. Здесь приводится глубина более мелководной части Южно-Китайского моря. Наибольшая его глубина — до 5 тысяч метров — севернее, в районе Манильского желоба у Филиппин.

(обратно)

40

Скорость судна выражается относительной мерой — узлами, означающими скорость в морских милях в час. Тросик лага — прибора для измерения скорости, — выпускаемый на ходу с кормы, разбивается узелками по 1/120 мили (48 футов). Сосчитав число узелков, пробежавших за полминуты, можно узнать скорость в милях в час.

(обратно)

41

Пота́ж — варево из остатков еды, скопившихся за несколько днем, пользовавшееся у матросов дурной славой. К такой пище на парусниках прибегали в случае крайней нужды, когда судно не могло пополнить запасы провианта.

(обратно)

42

Га́фельная шху́наимеет косые (на гафелях, а не на реях)паруса.

(обратно)

43

РДО — радиодонесение оперативного характера.

(обратно)

44

ПИДЕ — салазаровская тайная политическая полиция.

(обратно)

Оглавление

ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ!

  С. Мекшен ВЕТЕР С МОРЯ

  А. Коробкин В СТРЕЛЬНЕ

  В. Коржиков ОТПЛЫТЬЕ

  В. Швецов ЖДУЩИМ

  И. Слепнев * * *

ПЛЕЩЕТ МОРСКАЯ ВОЛНА

  Е. Сигарев НА РЕЙДЕ ДИКСОНА

  Н. Суслович ПОГРУЗКА УГЛЯ

  А. Еременко КРАСНАЯ РАКЕТА Повесть

    КОГДА КАПИТАНУ ТРУДНО

    03.30 ПО ГРИНВИЧУ

    РУССКИЕ — НЕВОЗМОЖНЫЕ ЛЮДИ

    ТРИНАДЦАТОЕ ЧИСЛО

    СМЕРЧ

    НА РЕЙДЕ САН-ТОМЕ

    К «АВТОПОРТРЕТУ» РЕМБРАНДТА

  А. Миланов МОНОЛОГ СЕЙНЕРА

  И. Олейников * * *

  А. Марков ЛЕДОКОЛ

  Н. Кайнов МНЕ ИНАЯ ПЕСНЬ СЛЫШНА

  Е. Богданов ЧАЙНЫЙ КЛИПЕР Повесть

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  В. Гуд ПИСЬМО

  Н. Ильин * * *

  Н. Байбаков УТРО НА РЕЙДЕ

ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ

  М. Лукив * * *

  Виктор Федотов ПРОТОКА Рассказ

  Н. Флеров НАЧАЛО

  Ю. Баранов ЧУВСТВО ГРАНИЦЫ Рассказ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ, ПУТЕШЕСТВИЯ, ФАНТАСТИКА

  И. Чернышев ОРБИТА «МЕРКУРИЯ» Повесть

  Ю. Дудников «САНТА-МАРИЯ» МЕНЯЕТ КУРС Документальная повесть

  С. Барсов «ЛЕДОВАЯ ПТИЦА» В АНТАРКТИДЕ Очерк

МОРСКОЙ АРХИВАРИУС

  В. Павлов ЭТО НАЧИНАЛОСЬ ТАК… Очерк

  В. Дукельский ЛИСТАЯ СТАРЫЕ УСТАВЫ И ПРИКАЗЫ Очерк

  Е. Павлов ВУЛКАНЫ В ОКЕАНЕ

  В. Дыгало, А. Некрасов ВОЛШЕБНАЯ СТРЕЛКА Очерк

СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ЭТОМ СБОРНИКЕ

*** Примечания ***