Жизнеописания трубадуров [Автор Неизвестен] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Жизнеописания трубадуров
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Настоящее предисловие ставит своей целью указать на ряд особенностей этого издания. Из самого его названия явствует, что в его основу положен полный перевод подлинных старопровансальских "Жизнеописаний трубадуров" XIII-XIV вв., до сих пор знакомых отечественному читателю лишь в нескольких хрестоматийных выдержках. Книга, однако, отличается большей полнотой и от всех существующих западных изданий "Жизнеописаний": все они без исключения опускают песни трубадуров, новеллизированные комментарии к которым составляют значительную часть памятника. В предлежащем томе мы сопровождаем эти новеллы стихотворными переводами самих песен, с соблюдением, как это принято в отечественной переводческой традиции, всех формальных особенностей оригинала – метрики, строфики, системы рифм и ассонансов. Заметим, что примеров подобных переводов песен трубадуров на европейские языки вообще чрезвычайно мало (одно из немногих исключений составляют опыты Эзры Паунда). Далее, в нашем издании подлинные средневековые жизнеописания трубадуров впервые сопровождаются полным переводом еще одного, несколько более позднего памятника, непосредственно с ними связанного и, при всех присущих ему элементах мистификации, сыгравшего не меньшую, а, может быть, и большую роль в формировании европейских представлений о куртуазной культуре. Речь идет о "Жизнеописаниях древних и наиславнейших провансальских пиитов" Жана де Нострдама (брата знаменитого астролога), вышедших в Лионе в 1575 г. Репутация "подделки", созданная этому памятнику позитивистской критикой XIX в., надолго затормозила его исследование и переводы на другие языки – единственный существующий итальянский перевод был опубликован в том же 1575 г., что и оригинальное французское издание. Тут же отметим, что переводчик Памятника С.В. Петров, стремясь передать лингвистическое очарование, присущее памятнику XVI в. в восприятии современного читателя, прибег к оригинальному стилистическому приему, использовав в языке перевода черты русского литературного языка XVIII в. Читатель, кроме того, найдет в книге обширные Дополнения, посвященные преломлению и развитию ряда сюжетов жизнеописаний трубадуров как в современной им литературе, так и в позднейших произведениях. Таковы прежде всего некоторые провансальские тексты той же эпохи, хотя и не входящие в состав памятника, однако, чрезвычайно существенные для понимания той культурной среды, в которой этот памятник формировался. Широко известна и та роль, какую "Жизнеописания трубадуров" сыграли в становлении ранней итальянской литературы – в том же Дополнении читатель найдет примеры из наиболее ранних новеллистических сборников, а также из старинных комментариев к "Божественной комедии" Данте и "Триумфам" Петрарки. Помимо текстов, так или иначе связанных с трубадурами и переведенных с романских языков, в книгу включены относящиеся к ним фрагменты латинских хроник, исторических и иных сочинений, вплоть до папских эпистол. Многие из этих текстов вошли в первое научное издание "Жизнеописаний" под редакцией К. Шабано (1895), которое, несмотря на справедливую критику, благодаря этому по сей день не потеряло своего значения. Особое Дополнение составляют пространные выдержки из латинских сочинений, посвященных "доктрине куртуазной любви", самое знаменитое из которых – "О любви" Андрея Капеллана. Сюда же вошли фрагменты практически неизвестного читателю энциклопедического автокомментария Франческо да Барберино к его "Предписаниям Любви". Пользуясь своим затянувшимся пребыванием в Авиньоне с миссией венецианской Синьории в 10-е годы XIII в., этот флорентийский нотариус побывал во многих уголках "родины куртуазии", в те годы еще хранившей память о поэтической славе Прованса. Последнее Дополнение содержит ряд литературных обработок универсально распространенного фольклорного сюжета – истории о "съеденном сердце" Значительная группа европейских версий этого сюжета генетически связана с входящим в оба наших памятника знаменитейшим жизнеописанием трубадура Гильема де Кабестаня. Сюда вошли переводы стихотворных старофранцузских "Лэ об Иньоре" и "Романа о Кастеллане де Куси и Даме де Файель", средне-верхненемецкой "Повести о сердце" Конрада Вюрцбургского, немецких и скандинавских филиаций "Баллады о Прекрасном Брембержце", "Прежалостной трагедии" Ганса Сакса, наконец "Повести о радже Расалу" из пенджабского народного романа, ставшего известным в Европе с конца XIX в.: повесть эта обнаруживает поистине удивительное сюжетное сходство со старопровансальским жизнеописанием. Сообщим читателю, что подготовка издания продолжалась более пятнадцати лет, которые принесли немало утрат. За эти годы от нас ушел наш учитель, академик В.М. Жирмунский, по чьему предложению мы начали заниматься переводом "Жизнеописаний"; за ним последовал С.В. Петров, блестящий переводчик Нострдама, и A.C. Бобович, чьи переводы латинских Приложений столь же точны, сколь и изящны. По замыслу настоящий том примыкает к серии выпущенных в разное время "Литературных памятников" из области средневековой французской литературы – эпоса ("Песнь о Роланде", "Песни о Гильеме Оранжском"), рыцарского романа ("Легенда о Тристане и Изольде", "Эрек и Энида. Клижес" Кретьена де Труа), а также литературы провансальской (романы "Фламенка", "Песни Бернарта де Вентадорна"). Мы выражаем нашу искреннюю благодарность Министерству иностранных дел Франции, которое сочло возможным в момент, казалось бы, менее всего благоприятный для публикации столь экзотического памятника, субсидировать его издание. Нашим приятным долгом остается выразить нашу живейшую благодарность и всем коллегам, чье содействие было для нас бесценным подспорьем на протяжении долгих лет, прежде всего академикам Д. С. Лихачеву и М. Л. Гаспарову, а также А. Д. Михайлову, В. И. Райцесу, Ю. П. Малинину и Ю. М. Красовскому. Мы благодарны, кроме того, Рукописному отделу Российской национальной библиотеки и Государственному Эрмитажу, Русскому музею и Третьяковской галерее за любезное разрешение воспроизвести миниатюры рукописей и художественные объекты из их собраний, а В. П. Даркевичу – за предоставленные негативы. Наша особая благодарность – западным коллегам, в том числе проф. Р. Лафону, Ф. Гаравини и Ж.-И. Казанове, чья эрудиция помогла нам разрешить немало загадок, связанных с Жаном де Нострдамом, а проф. Лафон, кроме того, с присущей ему щедростью ознакамливал нас со своими трудами в области провансалистики еще до выхода их в свет. Немало способствовали нашей работе и посещения Центра документации Окситании в Безье, директор которого г. Франсуа Пик любезно восполнял наши книжные лакуны фотокопиями, г. Кристиан Боннэ все эти годы делился с нами своими обширными библиографическими познаниями. Хотелось бы в заключение выразить надежду, что настоящее издание будет способствовать дальнейшему знакомству русского читателя с литературой средневекового Прованса, шире – с куртуазной культурой европейского средневековья.ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ТРУБАДУРОВ
I ГРАФ ПУАТЕВИНСКИЙ[1]
Граф Пуатевинский был одним из куртуазнейших на свете мужей[2] и превеликим обманщиком женщин. Как доблестный рыцарь владел он оружием и отличался щедростью[3] и великим искусством в пении и трубадурском художестве[4]. И немало постранствовал он по белу свету, повсюду кружа головы дамам. И был у него сын, каковой в жены взял герцогиню Нормандскую[5], родившую ему дочь, которая стала женой Генриха, короля английского, матерью Короля-юноши, эн Ричарда и графа Джоффруа Бретанского[6].* * *
* * *
II СЕРКАМОН[17]
Серкамон жонглер[18] был родом из Гаскони, и слагал он песни[19] и пастурели[20] на старинный лад[21]. И обошел он весь белый снег, куда только мог дойти, и за то прозвали его "Серкамон"[22].III МАРКАБРЮН[23]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Маркабрюн, родом из Гаскони[24], был сын некоей бедной женщины по имени Маркабрюна, как он сам говорит в своей песне:2. ВАРИАНТ[30]
Маркабрюн был подкидыш, найденный у ворот некоего богатого господина, так что никогда и не узнали, кто он и откуда взялся. И эн Альдрик де Виллар[31] воспитал его, а затем он так долго находился при трубадуре по имени Серкамон[32], что и сам взялся за трубадурское художество. До того прозывали его "Пустожором"[33], а с этого времени дали ему имя Маркабрюн. Кансону[34] же никто еще тогда не именовал кансоною, а все, что пелось, называлось песнью. Пошла о нем великая по свету молва, и все его слушали, боясь его языка[35], ибо настолько был он злоречив, что владельцы одного замка в Гиенне, о коих он наговорил много худого, в конце концов предали его смерти[36].* * *
* * *
IV ПЕЙРЕ де ВАЛЕЙРА[45]
Пейре де Валейра родом был из Гаскони, из владении эн Арнаута Гильема де Марсана[46]. Был он жонглером в те же времена, что и Маркабрюн, и песни слагал он, как и все в ту пору, не Бог весть какие[47], – все про листья, да цветы[48], да птичье пенье. И песни эти славы ему не снискали, и сам он ничем другим не прославился.V ДЖАУФРЕ РЮДЕЛЬ, СЕНЬОР БЛАЙИ[49]
Джауфре Рюдель, сеньор Блайи, был муж весьма знатный. Заочно полюбил он графиню Триполитанскую[50], по одним лишь добрым слухам о ее куртуазности, шедших от пилигримов, возвращавшихся домой из Антиохи[51]. И сложил он о ней множество песен, и напевы их были очень хорошие, но слова простые[52]. И так хотел он узреть ее, что отправился в крестовый поход[53] и пустился плыть по морю. На корабле одолела его тяжкая болезнь, так что бывшие с ним считали его уже умершим и, доставивши в Триполи, как мертвого, положили в странноприимном доме. Графине же дали знать об этом, и она пришла к нему, к самому его ложу, и заключила в свои объятия. Сразу узнал он, что то сама графиня, и вернулись к нему слух и чувства[54]. И воздал он славу Господу за то, что сохранилась ему жизнь, пока он ее не узрел. И так он и умер у нее на руках. И повелела она похоронить его с великими почестями при храме тамплиеров[55], сама же по великой горести о нем в тот же день постриглась в монахини.VI БЕРНАРТ ВЕНТАДОРНСКИЙ[59]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Бернарт Вентадорнский родом был из Лимузина[60], из замка Вентадорн[61]. Роду он был простого, происходя от служилого человека, служившего истопником и топившего печь, где выпекали хлеб для всего замка[62]. Вырос он парнем красивым и ладным, выучился хорошо петь и овладел трубадурским художеством и стал мужем сведущим в законах вежества и весьма куртуазным. Сеньор его, виконт Вентадорнский[63], не мог нарадоваться ни на него самого, ни на его художество, и оказывал ему всяческие почести. Была у виконта Вентадорнского жена, юная[64], благородная и веселая. Великую радость доставляли ей и кансоны Бернарта, и он сам, и вот полюбила она его, а он ее. И стал он в песнях своих и кансонах[65] восхвалять ее, и свою любовь к ней, и ее достоинство. Долгое время длилась их любовь, пока не заметили этого и сам виконт и многие другие. Когда же виконт об этом проведал, прогнал он от себя Бернарта, а жену свою велел запереть и крепко стеречь. И даме пришлось отвергнуть Бернарта и просить его уйти и удалиться из тех пределов. Пустился он в путь-дорогу и прибыл к герцогине Нормандской[66], даме юной и благородной и умевшей ценить доблесть, честь и изящество обращенных к ней восхвалений. Кансоны и песни Бернарта очень нравились ей, и она встретила и приняла его весьма сердечно. Долгое время жил он при ее дворе и полюбил ее, а она его, и сложил в ее честь множество прекрасных кансон[67]. И вот в то время, как он находился при ней, взял ее в жены Генрих, король английский, и увез из Нормандии в Англию. А эн Бернарт в грусти и печали остался по эту сторону моря и отправился к доброму нашему графу Раймону Тулузскому[68] и оставался при нем до самой его смерти. А тогда эн Бернарт по великой горести о нем поступил в Далонский монастырь, где и скончался[69]. И все, что я, эн Юк де Сент Сирк[70], написал здесь о нем, поведано было мне виконтом Эблесом Вентадорнским[71], сыном виконтессы, которую любил Бернарт. Песни, которые вы услышите и которые ниже записаны, – бернартовы.2. ВАРИАНТ[72]
Бернарт Вентадорнский родом был из Лимузина, из замка Вентадорн. Роду он был простого, происходя от служилого человека и булочницы, как говорит о нем Пейре Овернский в песне, где он поносит всех трубадуров[73]:3. РАЗО[78] ПЕРВОЕ
...Бернарт же прозвал ее[79] "Жаворонком" из-за того, что был некий рыцарь, влюбленный в нее, которого она называла "Луч"[80]. И вот однажды рыцарь этот явился к герцогине и прямо прошел в ее покои. Дама же, завидев его, подняла подол своего платья, обернула им его шею и повалилась на постель. Бернарт все это увидел, ибо служанка дамы тайком дала ему подсмотреть, и по этому случаю сложил он такую кансону, в каковой говорится:4. РАЗО ВТОРОЕ[85]
Бернарт Вентадорнский любил некую даму, прекрасную и благородную, и так служил ей и так чтил ее, что и словами и делами своими жаловала она ему все, чего только он желал. Долгое время жили они в радости и наслаждении, храня друг другу верность. Но затем желания дамы изменились, и она захотела другого возлюбленного. Бернарт, узнав об этом, опечалился, закручинился и хотел было расстаться с ней, ибо уж очень тяжко было ему присутствие другого. Однако, побежденный своей любовью, рассудил он, что лучше ему делить даму с другим[86], чем совсем потерять ее. И к тому же, когда он находился в ее обществе и при том были новый ее друг и всякий иной люд, казалось ему, что она глядит на него больше, чем на кого-либо другого. И зачастую он даже переставал верить тому, во что сначала поверил, как и должны чувствовать все истинно влюбленные, коим надлежит не верить глазам своим, если то, что они видят, поношение для их дамы. И по этому случаю сложил Бернарт кансону, в каковой говорится:VII АРНАУТ де МАРЕЙЛЬ[90]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ И РАЗО ПЕРВОЕ
Арнаут де Марейль происходил из епископата Перигорского, из замка под названием Марейль. Был он клирик, а роду простого. И так как наукой своей прожить он не мог, то и пошел по белу свету. Он хорошо владел трубадурским художеством и знал в нем толк. По воле судьбы и предназначению звезд попал он ко двору графини де Бурлац, дочери доблестного графа Раймона и супруги виконта де Безье, прозванного Тайлафер[91]. Этот эн Арнаут внешностью был весьма приятен, хорошо пел и умел вслух читать романы[92]. Графиня весьма благоволила к нему и окружала его почетом. Он же полюбил ее и посвящал ей свои кансоны, но не осмелился ни ей, ни кому-либо другому признаться, что сам сочинял их, а говорил, что сложены они другим[93]. До того, однако, одолела его любовь, что однажды сочинил он кансону, в каковой говорится:2. РАЗО ВТОРОЕ
Вы уже слыхали, кто был Арнаут де Марейль и как он полюбил графиню де Безье, которая была дочерью славного графа Раймона Тулузского и матерью виконта де Безье, убитого французами после взятия Каркассона[96]. Означенную виконтессу все, однако, именовали графиней де Бурлатц, ибо родилась она в замке Бурлатц. Арнаут сердечно любил ее и сложил в честь нее множество прекрасных кансон, в коих обращался к ней с почтительнейшими мольбами. И она, в свою очередь, к нему весьма благоволила. Король же Альфонс[97], ухаживавший за графиней, прознал про это ее благоволение к Арнауту. Увидев, как любовно она с ним обращается и услыхав сложенные им в ее честь кансоны, он сильно возревновал и весьма огорчился. И возвел он поклеп на графиню из-за благосклонности ее к Арнауту. И сам он ей такое говорил и других тоже заставлял, что та рассталась с Арнаутом, повелев ему не показываться ей на глаза, не слагать о ней кансон, подавить свою любовь и прекратить обращаться к ней с мольбами. Арнаут де Марейль, как услышал о такой отставке, стало ему горше самого горького горя. В отчаяньи удалился он от своей дамы и двора ее и отправился к другу своему и сеньору Гильему де Монпелье[98]. Долгое время оставался он у него, горько жаловался там и плакал и сложил кансону, которая тут написана и в каковой говорится, как вы сейчас услышите:VIII ГИРАУТ де БОРНЕЛЬ[102]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Гираут де Борнель родом был из Лимузина, из округа Эксидейль, из мощного замка виконта Лиможского. Будучи происхождения незнатного, был он наделен природной смекалкой и к тому же немалую приобрел ученость[103]. И был он самый лучший трубадур из всех, что были и до и после него, и за то прозван был Главой трубадуров[104], и таковым и сейчас считают его все, кто разумеет изысканную речь, полную любовных чувств и остроумия. И был он в большом почете у людей высокородных и знатоков художества, равно как и у дам, охотно внимающих искусно подобранным словам его песен[105]. Вот как протекала его жизнь: всю зиму он оставался при школе, где обучал наукам, а летом ходил по дворам сеньоров, и с ним два певца[106], исполнявших его кансоны. Жениться он не захотел, и все. что наживал, отдавалось неимущим его родителям и церкви села, где он родился. Церковь эта, и до ныне сущеествующая, посвящена святому Гервасию. Здесь записаны многие из его песен.2. РАЗО ПЕРВОЕ
Гираут де Борнель влюблен был в некую даму гасконскую по имени дона Аламанда д’Эстанк[107]. Дама эта, всеми весьма чтимая за ум, благородство и красоту, охотно принимала ухаживания Гираута и снисходила к его мольбам по той причине, что великую славу о ней, о достоинстве ее и чести разносил он песнями своими, доставлявшими ей великое наслаждение, ибо она их отлично разумела[108]. Долгое время обращался он к ней с мольбами, она же, всяческий ему оказывая почет и не скупясь на обещания, со всей куртуазностью оборонялась от его домогательств, так ему своей любви и не даровав, и не получил от нее он никакого любовного дара, кроме перчатки. Ради перчатки этой долгое время жил он в радости и веселии, но затем потерял ее и впал от этого в великую печаль, ибо мадонна Аламанда, коей тягостны были его любовные домогательства, узнав, что перчатка потеряна, принялась его корить, говоря, что он-де нерадиво хранил перчатку и потому никаких подарков она ему больше делать не станет, и никакой любовной услады он от нее не получит, а от всего ранее обещанного она отрекается, ибо видит, что он вовсе вышел у нее из повиновения[109]. Узнав об этом новом обвинении и об отставке, какую дала ему дама, Гираут испытал великую скорбь и огорчение. Отправился он к некой состоявшей при ней девице, которую тоже звали Аламанда[110]. Девица была весьма разумна и куртуазна, хорошо разбиралась в трубадурском художестве и сама была в нем искусна. Гираут сообщил ей все, что сказала ему дама, и спросил у нее совета, как ему теперь быть, произнеся следующее:3. РАЗО ВТОРОЕ
Гираут де Борнель влюблен был в некую даму по имени дона Аламанда д’Эстанк, дарившую ему любовные услады. Случилось, однако, что она вообразила, будто достоинство ее унижается из-за того, что совпадают его и ее желания, и она рассталась с ним, и любовью своей одарила другого, за что все ее осуждали, ибо человек он был невоздержанный и злой[113]. Долгое время пребывал Гираут де Борнель в тоске и печали и из-за собственной своей горести и из-за испытываемых ею поношений, ибо неподходящее было для нее дело брать того в любовники. И вот сложил он тогда кансону, в которой жалуется на измену своей дамы и на то, что не милы ему теперь ни радость и веселье, ни утехи куртуазные:ВАРИАНТ[118]
Что бы ни предпринимал эн Гираут де Борнель – словом ли, делом ли, – так и не удалось ему вернуть благорасположение мадонны Аламанды, ибо в немилость у нее впал он лишь потому, что та вообще желала с ним расстаться, для чего и воспользовалась случаем с перчаткой. И как ни тяжело это было эну Гирауту, но пришлось ему от нее удалиться. Но знайте, что мадонна Аламанда порвала с ним вовсе не только из-за перчатки, послужившей лишь предлогом, но оттого, что взяла себе любовником другого, за что и осуждалась всеми, ибо тот был человек злой и хитрый. Долгое время пребывал Гираут де Борнель в тоске и печали и из-за собственной своей горести, и из-за испытываемых ею поношений, ибо возлюбленным своим избрала она человека неподходящего[119]... и стали ей немилы веселье, радость и куртуазные утехи. Песня же его о том записана в этой книге[120].4. РАЗО ТРЕТЬЕ
Гираут де Борнель отправился за море[121] с королем Ричардом и виконтом Лиможским по имени эн Аймар[122], и участвовали они в осаде Акры[123]. Когда же город был взят и сеньоры стали возвращаться по домам, Гираут де Борнель отправился к доброму нашему князю Антиохийскому[124], мужу весьма благородному, который принял его с великим почетом и щедро наградил. И тот оставался всю зиму при дворе его, ожидая обратного плаванья, которое должно было начаться на Пасху. И в бытность его у князя приснился ему сон, о коем вы услышите в нижеследующей кансоне, в которой говорится:5. РАЗО ЧЕТВЕРТОЕ
В такую тоску и печаль повергли эн Гираута де Борнеля смерть короля Ричарда Английского[126] и предательство дамы его, доны Аламанды, что совсем было оставил он пение, художество трубадурское и куртуазную радость. Но тут эн Рамон Бернарт де Ровинья[127], родом гасконец, муж доблестный и приятель его большой, с коим они именовали друг друга "Превыше-Всех"[128], с превеликим усердием принялся уговаривать и умолять его, чтобы развеселился он и снова начал петь, и тогда тот сложил кансону, в которой говорится:6. РАЗО ПЯТОЕ
Однажды Гираут де Борнель возвращался от доброго короля Альфонса Кастильского[131], а король пожаловал ему в дар превосходного коня серой масти[132] и иные немалые дары, и все вассалы королевского двора тоже сделали ему много богатых подарков. Направлялся он в Гасконь через земли короля Наваррского[133]. Король прознал, что Гираут – путник богатый, и что проезжает он его землями там, где сходятся границы Кастилии, Арагона и Наварры. И повелел он ограбить его и захватить все его снаряжение, а себе на долю оставил серого коня, все же остальное предоставил тем, кто этот разбой совершал. И тогда сложил Гираут кансону, в каковой говорится:7. РАЗО ШЕСТОЕ
Когда Ги, виконт Лиможский[138], ограбил дом Гираута де Борнеля, все его имущество захватив и книги, и понял тот, что пала честь, опочила радость, куртуазное обращение погибло, доблесть себе изменила, вежество потеряно, а благородные повадки превратились в неучтивость; когда понял он, что обман захватил уже обе стороны – как влюбленных дам, так и их поклонников[139] – тогда пожелал он все же вновь вежество обрести, радость и честь, и такую сложил кансону, в каковой говорится:IX АРНАУТ ДАНИЭЛЬ[142]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Арнаут Даниэль родом был из тех же мест, что и эн Арнаут де Марейль[143], из епископата Перигорского, из замка под названием Риберак[144], и был он дворянин. Он отлично обучился наукам и обрел утеху в трубадурском художестве. Науки он, однако, оставил и стал жонглером, а песни свои принялся сочинять с рифмами самыми изысканными[145], почему и кансоны его понять и выучить не так-то просто. И вот полюбил он некую знатную гасконку, жену эн Гильема де Бувиль[146], однако никто не считал, что она даровала ему какую-либо усладу по любовному праву. Оттого говорит он:* * *
* * *
* * *
2. РАЗО[165]
И вот довелось ему как-то оказаться при дворе короля Ричарда Английского[166]. И когда был он при этом дворе, некий другой жонглер бросил ему вызов, утверждая, что у него-то самого рифмы куда изысканней, чем у Арнаута. Арнаут почел это за издевку. Тогда, избрав судьей короля, каждый из них выставил перед ним своего коня и побился с другим об заклад, что сочинит песню лучше, чем другой. Король запер каждого из них в разные комнаты, и такая Арнаута одолела в одиночестве скука, что он двух слов связать не мог, а жонглер, тот песню свою сложил легко и быстро. Было им на это дано десять дней, и вот уж через пять предстояло королю вынести свое суждение. Жонглер спросил Арнаута, готов ли он, и тот ответил, что да, уже, мол, три дня как все закончил, а на самом-то деле у него и в мыслях еще ничего не было. Всю ночь напролет распевал свою песню жонглер, чтобы получше ее заучить. Арнаут же решил над ним подшутить. И вот, когда снова наступила ночь, жонглер стал опять распевать свою кансону, а Арнаут – старательно ее запоминать, и слова, и напев. И когда предстали они перед королем, эн Арнаут сказал, что хочет исполнить свою кансону и запел песню, сложенную жонглером. Услышав его, жонглер взглянул на него в упор и заявил, что сам сочинил эту кансону. Король спросил их, как это могло случиться, и жонглер взмолился, чтобы король дознался правду. Король тогда спросил у эн Арнаута, как же все произошло, и тот ему поведал. Очень развеселился король – так пришлась ему по сердцу эта шутка. Коней вернули владельцам, и король к тому же еще богато одарил их. Песня же стала считаться арнаутовой, и вот что она гласит:X САЙЛЬ Д’ЭСКОЛА[171]
Сайль д’Эскола родом был из Бержерака, небольшого, но богатого городка в Перигоре, и был он купеческий сын. Стал он жонглером и слагал славные песенки, и сделался он приближенным доны Айнермады Нарбоннской[172], а когда та скончалась, возвратился в Бержерак и художество трубадурское бросил.XI БЕРТРАН де БОРН[173]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Бертран де Борн был владетель замка в епископате Перигорском – замка под названием Аутафорт[174]. Беспрестанно воевал он со своими соседями – графом Перигорским[175] и виконтом Лиможским[176], с братом своим Константином[177] и с Ричардом, пока тот был графом Пуатье[178]. Был он доблестный рыцарь и храбрый воин, куртуазный поклонник дам и трубадур отличный, сведущий в законах вежества и сладкоречивый, равно рассуждать умевший о добре и худе. Когда бы ни пожелал, всегда умел он заставить Генриха короля и сыновей его[179] поступать по его указке, а желал он всегда одного: чтобы все они – отец, сын и брат все время друг с другом воевали. Желал он также, чтобы всегда воевали между собой король французский[180] и король английский. Когда же они мир заключали или перемирие, тотчас же старался он сирвентами своими этот мир разрушить, внушая каждому, что тот себя опозорил, заключив мир и пойдя на уступки. И от этого получал он великие блага, но и бед претерпевал немало.2. ВАРИАНТ[181]
Бертран де Борн родом был из Лимузина. Был он виконт Аутафорта[182], где могло укрываться свыше тысячи человек[183]. Имел он братьев, долей наследства коих завладел бы он, если бы не король Английский[184]. Складывал он отличные сирвенты, кансон же сочинил не более двух[185], и король Арагонский сирвентам этим дал в супруги кансоны Гираута де Борнеля[186], а тот, кто их распевал, звался Папиолем[187]. Был он муж благовоспитанный и куртуазный. Графа Бретани прозвал он "Расса"[188], короля Английского "Да-и-Нет"[189], а сына его, Короля-юношу, "Моряком"[190]. Был у него, однако, такой обычай, что постоянно подстрекал он сеньоров к междоусобным браням, а Короля-юношу, сына короля Английского, до тех пор возбуждал к войне против отца[191], пока тот не был убит стрелой в одном из Бертрановых замков[192]. Бертран де Борн имел обыкновение похваляться[193], будто наделен таким разумом, что никогда ему не приходится использовать его полностью. Но случилось однажды, что король взял его в плен, а когда предстал он пред королем, тот сказал ему: "Бертран, теперь-то уж рассудок ваш полностью вам понадобится". И ответил ему Бертран, что после смерти Короля-юноши вовсе он лишился рассудка. Тогда король заплакал о сыне своем, и простил Бертрана и с почестями пожаловал ему платье и земли во владение. Долго прожил он в мире сем, а затем под конец дней своих поступил в цистерцианский монастырь[194]3. РАЗО ПЕРВОЕ
Бертран де Борн и граф Джофруа Бретанский, что был братом Короля-юноши и эн Ричарда, графа Пуатье[195], друг друга называли "Расса"[196]. Эн Ричард и эн Джофруа, а также эн Альфонс Арагонский и эн Раймон, граф Тулузский[197] – все они ухаживали за дамой эн Бертрана де Борна, доной Маэут де Монтаньяк[198]. Но она всех их отвергла ради эн Бертрана де Борна, какового избрала и возлюбленным своим и советчиком. Он же, чтобы принудить их оставить свои домогательства, задумал показать графу Джофруа, какова дама, за которой он ухаживал, и потому воспел ее таким образом[199], что выходило, будто он видел ее обнаженной и даже держал в объятьях. Хотелось ему, чтобы знали все, что дона Маэут – его дама, та самая, что отвергла Пуатье, то есть Ричарда, графа Пуатье, и эн Джофруа, графа Бретанского, и короля Арагонского, сеньора Сарагосы, и графа Раймона, сеньора Тулузы. И потому говорит эн Бертран:4. РАЗО ВТОРОЕ
Бертран де Борн был возлюбленным некоей дамы, юной, знатной и всеми высоко чтимой[214]. Звалась она Маэут де Монтаньяк и была супругой эн Талейрана, каковой приходится братом графу Перигорскому, дочерью виконта Тюреннского[215] и сестрой мадонны Марии Вентадорнской[216] и доны Аэлис де Монфор[217]. И вот, как сам об этом говорит Бертран в своей кансоне, рассталась она с ним и отвергла его, он же весьма огорчился и опечалился, считая, что не вернет ее уже больше никогда, а другой дамы, столь же прекрасной, доброй и во всяком вежестве сведущей, ему не найти. И поскольку дамы такой он действительно найти не мог, то и задумал сам ее для себя создать[218], заняв у других дам, добрых и прекрасных, у кого красоту, у кого нежный взгляд, у кого гостеприимство, у кого куртуазную речь, у кого изысканные манеры, у кого осанку прелестную, у кого стройность стана[219]. И так стал он обходить всех красавиц, прося дать ему один из тех даров, о которых вы только что слышали, чтобы мог он восстановить утраченную даму. В сирвенте же, каковую он по этому случаю сложил, услышите вы имена всех дам, коих он обходил, прося о помощи и участии, чтобы мог он создать составную совершенную даму. Вот как звучит эта сирвента, которую он сложил по сему случаю:5. РАЗО ТРЕТЬЕ
Бертран де Борн был другом дамы Маэут де Монтаньяк, супруги Талейрана, о которой сказывал я вам в разо о сирвенте про Составную даму. И как я уже вам поведал, рассталась она с ним, удалив его от себя, а все из-за того, что в вину ему ставила дону Гвискарду, родом из Бургундии, каковая была женой виконта Комборнского и сестрой эн Гвискарда де Бельджок[233]. То была дама красоты совершенной, прелестная и куртуазная, и Бертран славил ее и в песнях и изустно. Полюбил же он ее прежде еще, чем увидел, по одной лишь доброй молве о ней, еще до того, как она вышла замуж за виконта Комборнского. И вот, возрадовавшись о прибытии ее, сложил он такие стихи:6. РАЗО ЧЕТВЕРТОЕ
Итак, Бертран де Борн с дамою своею, мадонной Маэут де Монтаньяк расстался, ибо, хотя и не скупился он на оправданья и клятвы и в песнях своих и изустно, ничто не могло разубедить ее в том, будто он влюблен в мадонну Гвискарду. Тогда отправился он с Сентонж к мадонне Тибор де Монтозье[236], которая благодаря своему благородству, обхождению и красоте слыла одной из достойнейших в целом свете дам. Была же она женой сеньора Шале, Барбезье и Монтозье. И стал жаловаться ей Бертран де Борн на то, что мадонна Маэут удалила его от себя и, несмотря на все его заверения и клятвы, вернуть не хочет, а что между ним и мадонной Гвискардой никакой любви нет. И просил он ее принять его в качестве рыцаря и верного служителя. Мадонна же Тибор, как дама весьма рассудительная, ответила ему так: – Бертран, то, с чем вы ко мне явились, для меня весьма радостно и приятно, и я вижу в этом великую честь, с другой же стороны есть в этом и нечто неблаговидное. Честью я считаю, что пришли вы ко мне проситься рыцарем на куртуазную службу, но не по нутру мне, если вы сделали или сказали мадонне Маэут что-нибудь такое, из-за чего она рассталась с вами и гневается на вас. Однако дано мне разуметь, как переменчивы отношения между влюбленными. И ежели вы перед мадонной Маэут ни в чем не виноваты, то я это скоро узнаю, и буде это действительно так, вскоре возвращу вам ее благоволение. Но ежели вина лежит на вас, то ни мне, ни какой-либо другой даме не должно принимать вас в рыцари и служители. Однако со своей стороны сделаю я все возможное, чтобы вам помочь и восстановить согласие между вами и нею. Бертран остался ответом мадонны Тибор весьма доволен и поклялся ей, что ежели не удастся ему вернуть любовь мадонны Маэут, то никакой другой дамы, кроме нее, мадонны Тибор, он не полюбит и никакой другой служить не станет. И пообещала мадонна Тибор эн Бертрану, что ежели не удастся его с мадонной Маэут примирить, то она примет его верным своим рыцарем. И вот прошло немного времени, как дона Маэут действительно убедилась, что Бертран ни в чем перед ней не виновен, вняла мольбам Бертрана и вернула ему милость – приняла его и выслушала. И рассказал и поведал ей Бертран, как помогла ему мадонна Тибор и что пообещала. Повелела ему тогда мадонна Маэут с мадонной Тибор распрощаться и отказаться от клятв и обещаний, коими они обменялись. По этому случаю сложил Бертран сирвенту "Так как апрельский сквозняк..."[237] Припомнил он в ней помощь, за которой ходил к мадонне Тибор, и прием, ему оказанный, – в строфе, начинающейся словами: "Дама, я было размяк...". В других же строфах корит он иных знатных сеньоров, которые, ничего никому не даруя, пожелали стяжать честь одним лишь устрашением и запрещают выносить на суд совершенное ими зло; иных же за то, что, возводя пышные замки, выставляют напоказ свое богатство, иных же за собак и соколов, иных же за то, что делами ратными увлекшись, Юность[238] позабыли, радость и Амора; иных же за ставки на турнирах высокие, каковыми, пренебрегая честью, разоряют они бедных рыцарей. И вот обо всем этом сложил он такую сирвенту:7. РАЗО ПЯТОЕ
Бертран де Борн отправился однажды посетить сестру короля Ричарда, каковую звали дона Елена[246], ту, что была женою герцога Саксонского и матерью императора Оттона[247], всегда готовую гостю и приемом и беседой оказать почет. И эн Ричард, в то время еще граф Пуатье, усадив эн Бертрана рядом с сестрою[248], повелел ей ему угождать и ублажать его и словами, и обращением. Она же, ценя честь и славу и зная эн Бертрана как мужа доблестного и всеми чтимого, способного ее всячески возвеличить, такой ему оказала почет, что был он весьма польщен и так в нее влюбился, что принялся восхвалять ее и славить. Вскоре после этого посещения случилось Бертрану вместе с графом Ричардом быть в зимнюю пору с войском в походе[249], и войску этому весьма трудно было с прокормом. И вот как-то в воскресенье вышло так, что уже полдень миновал, а они еще не ели и не пили. Голод очень донимал Бертрана, и сложил он тогда сирвенту, в коей говорится:8. РАЗО ШЕСТОЕ[262]
Как сказывал уже я вам в других разо, у Бертрана де Борна был брат по имени Константин де Борн, добрый рыцарь и воин, однако не слишком пекшийся о чести и благородстве и во всякое время желавший Бертрану зла. Однажды захватил он силой замок Аутафорт, коим владели они сообща. Бертран замок этот, однако, отвоевал, лишив брата его доли во владении. Тот отправился тогда к виконту Лиможскому[263], прося помочь ему найти управу на брата, и виконт поддержал его, и поддержал также король Ричард[264] в войне с эн Бертраном. И вот оба они, эн Ричард и эн Аймар, виконт Лиможский, друг с другом между прочим враждовавшие, стали воевать против эн Бертрана, опустошая и предавая огню его владения, несмотря на то что с виконтом Лиможским Бертран заключил клятвенный союз, как и с графом Перигорским по имени Талейран[265], у коего Ричард захватил город Перигё, не получив отпора, ибо был тот граф трусоват, беспечен и вял. Захватил Ричард и Гурдон у Гильема Гурдонского[266], каковой обещал вступить в союз с виконтом и эн Бертраном де Борном, а также с другими сеньорами Перигора, Лимузина и Керси, у коих эн Ричард отнимал их владения, за что эн Бертран поносил его нещадно. И вот обо всем этом сложил он такую сирвенту, в коей говорится:9. РАЗО СЕДЬМОЕ
Как слыхали вы уже много раз[276], эн Бертран де Борн с братом своим эн Константином постоянно ссорились и враждовали, ибо каждый из них хотел быть единственным хозяином замка Аутафорт, коим по праву владели они сообща. И вот, после того как эн Бертран захватил и взял Аутафорт, прогнав Константина и его сыновей из тех владении, отправился Константин искать заступничества у эн Аймара, виконта Лиможского[277], эн Амбларта, графа Перигорского[278], и эн Талейрана, сеньора Монтаньяка[279], прося их, как милости, чтобы помогли они ему одолеть брата его Бертрана, который, неправедно завладев Аутафортом, ему лишь наполовину принадлежащим, его, Константина, незаконно лишил имения и уступать ни в чем не желает. И вот стали они ему помогать и, заключив союз против эн Бертрана, повели с ним затяжную войну, пока наконец Аутафорт у него не отбили. Эн Бертран же со своими людьми бежал и, заручившись помощью друзей и родни, стал пытаться отвоевать замок. Случилось же, что когда эн Бертран стал брата просить о мире и согласии, то и сговорились они великий заключить мир. Однако едва эн Бертран со своими людьми вступил в замок, то, не сдержав уговора и клятвы, тут же совершил вероломство и изменнически вновь захватил Аутафорт у брата. А произошло это в понедельник, в день и час – как учат об этом волхвы и астрономия[280] – для важного начинания негожий[281]. Тогда отправился Константин к Генриху, королю Английскому[282] и эн Ричарду, графу Пуатье[283], искать на эн Бертрана управы. И стал король Генрих вместе с сыном своим, графом Ричардом, ему помогать, ибо и сам был врагом Бертрана с тех пор, как тот оказался советчиком и союзником Короля-юноши в войне, которую Юноша повел против своего отца, короля Генриха[284] и вину за которую возлагал король на Бертрана. И собрали они великую рать, осадили Аутафорт и в конце концов взяли его и захватили в плен эн Бертрана. Когда был он приведен в королевский шатер, то немалого натерпелся страху, но за те слова, которыми он перед королем Генрихом помянул сына его, Короля-юношу, вернул ему Генрих Аутафорт, и с сыном своим, графом Ричардом, простили они Бертрану все его злые умышления, как слышали вы в рассказе перед сирвентой "Вновь лучезарный парадиз..." Возвращая Бертрану Аутафорт, король Генрих в шутку сказал ему: – Пусть уж он будет твой! Такую великую измену совершил ты против брата своего, что, пожалуй, на твоей стороне и право. Тогда эн Бертран преклонил перед ним колени и молвил: – Спасибо, сеньор мой, очень уж мне по нраву такое суждение. И эн Бертран вошел в замок, а король Генрих и граф Ричард, каждый с людьми своими, разъехались по своим владениям. Когда же другие сеньоры, помогавшие Константину, услышали об этом и увидели, что в замке опять водворился Бертран, они весьма огорчились и опечалились и посоветовали Константину обличить Бертрана перед Генрихом королем, ожидая, что тот уж непременно поддержит его право. Так он и поступил, но Бертран показал королю вынесенное им прежде суждение, каковое тогда записал благоразумно, и король, посмеявшись, все обратил в шутку. И отправился эн Бертран в Аутафорт, а Константин так ничего и не добился. Сеньоры же, помогавшие Константину, еще долгое время воевали с эн Бертраном, а Бертран с ними, и сколько Бертран на свете жил, не соглашался он отдать замок брату и пойти с ним на мировую. Когда же он скончался, то сыновья Бертрановы[285] с эн Константином, дядей своим, и с сыновьями его, своими кузенами, помирились. Обо всем этом сложил эн Бертран такую сирвенту, в которой говорится:10. ВАРИАНТ[290]
Когда король Генрих возвратил Бертрану де Борну свое расположение, выпустил его из плена и Аутафорт ему возвратил, сказав ему, что именно он владеть им должен, а король Ричард, в то время граф Пуатье, простил ему злые его умышления – Бертран весьма обрадовался и возвеселился и тотчас войной пошел против эн Адемара, виконта Лиможского, эн Талейрана, сеньора де Монтаньяк, и эн Амбларта, брата графа Перигорского, и всех остальных, кто брата его Константина, изгнанного им из Аутафорта, поддерживал. И пришел к нему на подмогу граф Ричард со всеми своими людьми и каждому из сеньоров приказал замок свой перед ним отворить. И вот сложил эн Бертран сирвенту, в каковой говорится: "Чтоб песни слагать без труда..."11. РАЗО ВОСЬМОЕ
Бертран де Борн, как сказывал уже я вам, в тот год, как с графом Ричардом воевал[291], – затеял, чтобы виконт Вентадорнский, виконт Комборнский и виконты Сегюрский и Тюреннский[292] клятвенный заключили союз с графом Перигора[293] и городами этих областей, а также с сеньорами Гурдона и Монфора[294]. Сплотились же затем они, чтобы сообща защищаться от графа Ричарда, желавшего обездолить их за то, что те брату его сочувствовали. Королю-юноше, с коим он воевал[295], лишив его среди прочего, и каретной подати[296], в каковой тот действительно имел отцом пожалованную ему долю, и не оставляя его, Короля-юношу, в покое ни в каком уголке его владений. И вот, по случаю клятвы, каковую все они дали, что станут воевать против Ричарда, такую сложил Бертран де Борн сирвенту: "С тех пор как Вентадорн, Комборн, Сегюр..." – затем сложил, дабы заверить всех жителей тех волостей, что они, сеньоры, истинно заключили клятвенный союз против эн Ричарда. Тут же упрекает он Короля-юношу в том, что в сражениях тот не доблестен уже более, напомнив ему, что эн Ричард и каретной подати его лишил, и захватил замок в самом сердце пожалованных ему отцом земель, зато восхваляет в сирвенте все той же четырех могущественных владетелей перигорских[297] – сеньоров Пюи Гильема, Клеранса, Гриньоля и Сант Астье, а также себя самого и сеньоров Турени и Ангулема; еще говорит он, что ежели бы пришли к ним сюда виконт Беарнский и Гаварданский, то есть эн Гастон де Беарн, глава всей Гаскони[298], эн Везиан Ломаньский[299], эн Бернардос д’Арманьяк[300] и виконт де Гарбас, все Ричарда ненавидящие, то достало бы ему хлопот, как и ежели б к ним придя на подмогу, с ними соединились, великой ради обиды, каковую эн Ричард им сотворил, и все пуатевинскне сеньоры – сеньор де Маллеон, то есть эн Рауль де Маллеон, отец эн Саварика[301], и сеньор Тоннэ, и виконт де Сиврэ, и сеньор Тайбура, и виконт Гуара[302]. И вот обо всем этом такую сложил эн Бертран сирвенту:12. РАЗО ДЕВЯТОЕ
В те времена[317], когда эн Ричард, прежде нежели стать королем, был еще графом Пуатье, Бертран де Борн был его врагом, ибо любил брата его, Короля-юношу, с ним воевавшего. И составил эй Бертран клятвенный союз против эн Ричарда, в который вошли добрый виконт Лиможский, по имени Адемар, виконт Вентадорнский и виконт Жимельский, граф Перигорский с братом и граф Ангулемский с двумя братьями, граф Раймон Тулузский, граф Фландрский, граф Барселонский, эн Сентойль д’Астарак, граф Гасконский, а также эн Гастон де Беарн, граф Биггоры и граф Дижонский[318]. Однако все они его покинули, и, клятву, данную ему, преступив, мир без него заключили. Также и Адемар, виконт Лиможский, каковой и любовью и договором связан был с ним более всех других, его оставил и мир заключил без его участия. Тогда эн Ричард, зная, что Бертран всеми покинут, подошел к Аутафорту со своею ратью[319] и поклялся, что не уйдет, пока Бертран Аутафорта не сдаст и сам на его милость не сдастся. И Бертран, как услышал про клятву эн Ричарда и уразумел, что всеми, о ком вы слыхали, он покинут, замок сдал и сам сдался. Граф же Ричард простил его, даровав ему поцелуй, и сложил Бертран по этим двум поводам такую сирвенту:13. РАЗО ДЕСЯТОЕ[328]
Генрих, король английский[329], долгое время держал в осаде Бертрана де Борна в замке Аутафорт, пытаясь проникнуть в замок с помощью стенобитных орудий. Полагал король, что именно эн Бертран побудил сына его, Короля-юношу пойти войной на отца. Потому-то и осадил он Аутофорт, желая разорить Бертрана. На подмогу королю английскому подошел и король Арагонский[330]. Когда Бертран узнал, что король этот под стенами Аутафорта, то весьма обрадовался, ибо Арагонец был другом его ближайшим. Король же Арагонский послал в замок своих людей просить Бертрана послать ему хлеба, вина и мяса, и тот послал этого провианта в изобилии, передав через тех же посланцев королю просьбу явить ему, Бертрану, милость и передвинуть стенобитные машины, ибо стена, в которую они били, совсем начала разваливаться. Но король Арагонский, зная, как король Генрих богат, известил его о просьбе Бертрана, и тут же король Генрих повелел подвести к стене, почти разрушенной, еще больше машин. И вот рухнули стены и замок был взят. И привели Бертрана со всеми его людьми к королевскому шатру. Король же принял его немилостиво и сказал: "Бертран, Бертран, как-то сказали Вы, что никогда Вам не приходилось пользоваться даже половиной своего ума. Так знайте, что сегодня понадобится он Вам весь целиком!" "Государь, – ответил Бертран, – я это и впрямь говорил, и правда это". А король на это сказал: "Похоже, что сейчас ума-то Вам и не хватает". "Государь, – ответил Бертран, – верно, что сейчас у меня его нет". "А почему так?" – спросил король. "Государь, – сказал Бертран, – в тот день, как погиб доблестный Король-юноша, сын Ваш, потерял я ум, рассудок и всякое разумение". Как услышал король слова эти о сыне своем, которые со слезами произнес Бертран, такая подступила к сердцу его и глазам жалость и скорбь, что, с собою не совладав, лишился он чувств, а, придя в себя, вскричал со слезами: "Бертран, Бертран, верно Вы говорите и справедливо, что из-за сына моего потеряли рассудок, ибо любил он Вас больше всякого другого человека на свете. И я, ради любви к нему, дарю вам свободу, возвращаю имения Ваши и замок. И дружбу свою возвращаю Вам, и милость, а в возмещение убытков, что Вы потерпели, жалую Вам серебром пятьсот марок". Бертран же, благодарствуя, пал к ногам его, а король после того со всем своим войском удалился. А когда Бертран узнал о гнусной измене, соделанной ему королем Арагонским, то крепко разгневался на Альфонса. Знал он и том, что Альфонс готов был в наемники идти к королю Генриху[331]. И еще знал, что король Арагонский происходит из бедного карлатского рода из замка Карлат[332], вассального графу де Родес, а Пейре де Карлат, сеньор этого замка, благодаря доблести своей и заслугам получил в жены богатую наследницу графиню Мильду. Родила она ему сына доблестного и храброго, каковой завоевал графство Провансское. Другой же из его сыновей графство завоевал Барселонское, а звался он Раймон Беренгьер[333]. Он-то королевство Арагонское и завоевал, ставши первым королем Арагонским. Короноваться ходил он в Рим[334], и на обратном пути скончался в предместье монастыря Святого Далмация. Остались после него три сына: Альфонс, ставший королем Арагонским, который с Бертраном де Борном поступил вероломно, второго сына звали дон Санчо, третьего – Беренгьер де Безалу. Узнал также Бертран, как Альфонс обманул дочь императора Мануила[335]. Тот послал ее к нему, как будущую супругу, с богатым приданым, великими сокровищами и роскошной свитой. Альфонс же их ограбил, и принцессу и прочих греков, лишив их всего имущества. Стало Бертрану известно и то, как Альфонс отправил их морем обратно, удрученных, беспомощных и почти нищих, а также как брат его Санчо отнял у него Прованс, а тот за деньги, полученные от короля Генриха, лжесвидетельствовал против графа Тулузского. И вот обо всем этом сложил Бертран де Борн сирвенту, в каковой говорится:14. РАЗО ОДИННАДЦАТОЕ
Когда Король-юноша мир с братом своим Ричардом заключил и от притязаний на земли его отказался[351], как того Генрих король, отец их, желал, каковой некоторое стал ему давать содержание на все его нужды – и не было у него никакой земли во владении и никто не шел к нему с военной помощью и поддержкой, – тогда эн Бертран де Борн и прочие сеньоры все, державшие руку его против эн Ричарда, всем этим очень были удручены. Отправился Король-юноша в Ломбардию[352] предаться веселью и турнирам, а всех этих сеньоров оставил одних воевать с эн Ричардом. И эн Ричард города осаждал и замки, земли разорял и захватывал, жег и испепелял; а Король-юноша спал, турнирами тешился и развлекался, о чем эн Бертран песню сложил, в ней же говорится:15. РАЗО ДВЕНАДЦАТОЕ[362]
Плач, сочиненный эн Бертраном на смерть Короля-юноши, тому одному посвящен, что всех лучше был Юный Король на свете и что эн Бертран благоволил к нему более, чем к кому-либо иному, тот же, в свою очередь, Бертрану более доверял, нежели всем другим; и за то Генрих король, отец его, и граф Ричард, брат его, питали к эн Бертрану вражду. И вот, сложил он по нем плач, в каковом говорится о достоинствах Короля-юноши и о печали всех его друзей охватившей:16. РАЗО ТРИНАДЦАТОЕ
Вы слыхали[367], как эн Бертран де Борн припомнил королю Арагонскому зло, которое тот причинил и другим, и ему самому. Немало времени спустя прознал Бертран и о новых учиненных королем обидах и выставить их задумал в новой сирвенте. Между тем рассказали Бертрану, что жил в.Арагоне некий рыцарь по имени Эспаньоль[368], владевший добрым хорошо укрепленным замком под названием Кастеллот, расположенным у границы с сарацинами, отчего этот рыцарь беспрестанно вел с ними войну. Король же весьма облюбовал этот замок, и вот однажды прибыл он в те места, и эн Эспаньоль вышел ему навстречу, чтобы услужить ему, и радушно пригласил его со всею свитой в свой замок. Но очутившись там, велел король своим людям схватить рыцаря и выставить вон, а замок присвоил. Правда и то, что когда стал король Арагонский служить Генриху, королю английскому, нанес ему в Гаскони граф Тулузский поражение великое и пятьдесят его рыцарей взял в плен, а когда король Генрих дал ему весь выкуп, требуемый в уплату за пленных рыцарей, тот ее рыцарям не передал, а увез с собой в Арагон. Рыцарей же из плена освободили, и они сами за себя уплатили выкуп[369]. Наконец, правда еще и то, что некий жонглер по имени Артюзет однажды ссудил королю двести мараведи, и король после того держал его при себе целый год, не уплатив ему ни одного денье[370]. И вот случилось, что Артюзет жонглер поссорился с неким иудеем. Иудеи, собравшись, напали на него и тяжело ранили Артюзета и одного его товарища, а Артюзет с товарищем этим убили одного из иудеев. Иудеи тогда явились к королю и просили его выдать им Артюзета с товарищем для отмщения и предания их смерти, предложив королю за это двести мараведи. И король выдал их за эти деньги. И сожгли их иудеи в день Рождества Христова, как поведал о том Гильем де Бергедан в сирвенте своей, злословящей короля:17. РАЗО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
В то время, когда Ричард, король Английский[384], воевал с французским королем Филиппом, вышли они однажды на поле битвы со всеми своими людьми. Были там французы, бургундцы, шампанцы, фламандцы и беррийцы, на стороне же короля Ричарда – англичане, нормандцы, бретонцы, пуатевинцы, анжуйцы, тюреннцы, менцы, сентонжцы и лимузинцы. И встали они на берегу реки, протекающей под Ниором, именуемой Севр. Одно войско находилось на одном берегу реки, другое – на противоположном. И так стояли они пятнадцать дней, каждый день вооружаясь и готовясь вступить в бой. Но архиепископ, епископ, аббат и монахи, мир установить пытаясь, находились среди войск и не давали начать сраженье. И вот однажды все люди короля Ричарда выстроились в полном вооружении на переправе через Севр, чтобы начать битву, и французы со своей стороны тоже вооружились и выстроились. Но добрые монахи с крестами в руках призывали королей Ричарда и Филиппа не начинать битвы. И сказал им король Французский, что не избежать схватки, если король Ричард не признает себя вассалом его за все те земли, какими владеет по сю сторону моря, то есть за герцогство Нормандское, герцогство Аквитанское и графство Пуатевинское, а, кроме того, должен еще король Ричард Франции вернуть Жизор[385], ранее им захваченный. И эн Ричард, как услышал, чего требует у него король Филипп, то уступил обычной своей горячности, тем более что шампанцы, по причине большого количества полученных ими от него стерлингов, обещали ему против него не выступать, – сел на своего боевого коня, надел шлем, велел трубить в трубы и развернуть знамена. Отряды своих баронов и собственных своих людей расположил он у самой переправы, чтобы, перейдя реку, начать сражение. Увидя это, король Филипп тоже вскочил на коня и надел шлем, и люди его тоже вооружились и сели на коней, готовясь к бою, – все, кроме шампанцев[386], которые шлемов надевать не стали. Видя, что Ричард со своими людьми столь яростно устремился в бой, а шампанцы от боя уклоняются, король Филипп пал духом и испугался. Он призвал архиепископа, епископа и монахов[387], которые просили его не нарушать мира, и умолял их отправиться к Ричарду и просить его о мире и о том, чтобы он с ним заключил соглашение; он обещал им со своей стороны, ради установления мира и согласия, от требования о возвращении Жизора отказаться, как и от требования, чтобы Ричард признал себя его вассалом. Святые эти люди, прижимая кресты к груди, вышли Ричарду навстречу и со слезами молили его сжалиться над столькими храбрецами, которым предстояло погибнуть на поле битвы, и согласиться на мир, обещав ему, что Жизор останется за ним и что король Филипп удалится из владений его. Когда же узнали о почетном мире, который предлагает им король Филипп, вассалы Ричарда, все они явились к своему королю и советовали ему пойти на замирение и согласие. И король Ричард, вняв мольбе добрых священнослужителей и советам своих вассалов, мир и согласие заключил. Таким образом, король Филипп оставил ему безоговорочно Жизор, вопрос же о вассалитете оказался по-прежнему открытым. И удалился с поля сражения Филипп, а Ричард остался там. Итак, оба короля заключили перемирие на десять лет, и распустили свои войска и рассчитали наемных солдат. Оба стали вдруг бережливыми, скупыми и жадными, не хотели они ни войск больше собирать, ни тратиться на что-либо, кроме как на соколов, ястребов, собак да борзых, да еще на покупку земель и имений, да еще на то, чтобы притеснять вассалов. И все вассалы короля Французского и бароны короля Ричарда опечалились и закручинились, ибо сами они хлопотали об этом мире, сделавшем обоих королей бережливыми и робкими. Более же всех других досадовал Бертран де Борн, ибо теперь уже не имел он радости и самому с кем-нибудь сражаться и наблюдать за войной между двумя королями. Ибо когда враждовали между собой короли, он все мог иметь от Ричарда – и деньги, и честь – настолько оба короля побаивались его из-за его языка, и потому, желая снова вызвать войну между королями и видя, что и другие сеньоры хотят того же, Бертран сложил такую сирвенту, в каковой говорится:18. РАЗО ПЯТНАДЦАТОЕ[401]
Когда Бертран сложил сирвенту, в коей говорится "Поскольку всех сеньоров раздражало...", он в ней напомнил королю Филиппу о том, как тот потерял три герцогства из пяти, а подати и доходы с Жизора утратил, что не улажены спор и распря в Керси, а также и в земле Ангулемской, как французы и бургундцы сменили честь на алчность и как король Филипп вел переговоры на берегу реки. Напомнил он ему и о том, что король не желал мира, будучи безоружным, а, собрав войско, по низости своей потерял отвагу и честь, в том не походя нимало на Герина Рыжего[402], дядю Рауля де Камбрэ, который, будучи безоружным, стремился к миру между Раулем, своим племянником, и четырьмя сыновьями Герберта, вооружившись же, отверг и мир, и согласие. Бертран сказал также, что постыдно и бесчестно для короля, начавшего войну с другим королем из-за отнятой у него земли, мир заключать или перемирие, не добившись удовлетворения своих требований и восстановления права и справедливости; по этой причине другие короли считали бы, что он сам дал себя обобрать. Бертран в сирвенте своей стыдил также шампанцев за стерлинги, которыми их подкупили, чтобы они отказались участвовать в войне. Все сказанное Бертраном весьма обрадовало сеньоров Пуатевинских и Лимузинских, ибо весьма досадовали они на мир, по причине коего были они в меньшей чести у своих королей. По заключении этого мира король Ричард чрезвычайно возгордился и принялся творить всевозможные злоупотребления и бесчинства в землях короля Франции, пограничных с его владениями. Король же Филипп пожаловался на это тем, кто оказал ему содействие в заключении мира, однако о Ричарде и слышать ничего не хотел. Наконец назначили разбор этого дела на границе между Тюренном и Берри, куда и явились оба короля. Король Филипп изложил множество жалоб своих на Ричарда, из-за чего в скорости дошли они до взаимных грубостей и бранных слов, а эн Ричард короля Франции уличил во лжи и обозвал подлецом и трусом, и они, вызвав на бой друг друга, разошлись во гневе. Прослышав же, что они окончательно рассорились, Бертран де Борн весьма возвеселился, а произошло все это в начале лета, и сложил он сирвенту по сему случаю, каковую вы сейчас услышите.19. РАЗО ШЕСТНАДЦАТОЕ
Что бы ни говорил в строфах своих и сирвентах[411] Бертран де Борн королю Филиппу, как ни напоминал он о содеянном ему ущербе и унижении, король этот никак не желал начинать войну с королем Ричардом. Но, убедившись в слабости Филиппа, Ричард сам начал с ним воевать, захватывал и жег замки, города и местечки, убивал и уводил в полон жителей. А потому все сеньоры, коим мир был не по нутру, весьма обрадовались, пуще же других Бертран де Борн, ибо желал он войны более, чем кто-либо другой, полагая к тому же, что король Ричард, с каковым они друг друга прозвали "Да-и-Нет", пошел воевать по слову его, как услышите вы из сирвенты, тотчас после того им сложенной, как узнал он, что король Ричард выступил в поход, – в сирвенте же этой говорится:20. РАЗО СЕМНАДЦАТОЕ
После того как король Ричард с Бертраном де Борном мир заключил и возвратил ему замок Аутафорт, он, Ричард, за море отправился крестовым походом, а Бертран против эн Аймара, виконта Лиможского, воевать остался, а также против графа Перигорского и всех окрестных сеньоров. Ричард же, как уже слыхали вы[424], на обратном пути попал в плен к германцам и провел в заключении два года, пока его не выкупили. Когда же прознал Бертран де Борн, что король должен выйти из плена, то возрадовался весьма, предвидя, что будет ему от короля великое благо, а врагам его – ущерб великий. Ибо знайте, что он, Бертран, записал в сердце своем всякий ущерб и урон, какой причинили враги в Лимузине и землях короля Ричарда, и сложил об этом сирвенту, в ней же говорится:21. РАЗО ВОСЕМНАДЦАТОЕ
Когда отправился король Ричард за море, все сеньоры Лимузинские и Перигорские, клятвенный заключив союз, собрали превеликую рать и пошли к городам и замкам, которые отнял у них эн Ричард, и так, сражаясь и в плен захватывая защитников их, многое отвоевали обратно. Когда же эн Ричард из-за моря вернулся и из плена вышел, был он утратой городов и замков тех весьма раздосадован и раздражен и стал угрожать сеньорам, что все отберет обратно, а их самих уничтожит. Но виконт Лиможский и граф Перигорский, ободренные поддержкой, какую король Французский им оказывал и прежде и теперь, угрозы его ни во что не ставили и послали сказать ему, что вернулся-де он чересчур гордый и бравый, но что они проучат его в бою и придется ему, хочет он этого или не хочет, сделаться мягким, смирным и учтивым. Меж тем, как прослышал Бертран де Борн, что король грозит тем сеньорам, а они ни слова его, ни его самого ни в грош не ставят, а, напротив, сказать послали ему, что его проучат и мягким, смирным и учтивым сделают помимо его воли – то, будучи из тех, что большей не знают радости, как только сеньоров друг с другом стравливать – весьма возрадовался о том, ибо знал, что король сильно раздосадован и раздражен – и словами теми, и потерей отнятых замков Нонторн и Ажен. И вот сложил сирвенту он по сему случаю, дабы склонить Ричарда к войне. Сложив же сирвенту, послал ее он эн Раймону Джаузерану[428] из графства Юржель, сеньору Пино, мужу щедрому, доблестному, благородному и куртуазному, и не было никого в Каталонии, кто бы с ним сравниться мог. Был он в дону Маркизу влюблен, дочь графа д’Юржель и жену эн Гираута де Кабрейра. Последний же был муж могущественнейшей и наиславнейший в Каталонии всей, если не считать графа д’Юржель, сеньора его. Сирвента же эта начинается так:XII БЕРТРАН де БОРН-СЫН[431]
Когда король Ричард умер[432], у него остался брат, прозванный Иоанном Безземельным[433], ибо не было у него никакого своего удела. Он стал Английским королем, вместе с королевством унаследовав также герцогство Аквитанское и графство Пуатье. И как только он получил королевство, герцогство и Пуатевинское графство, он сразу отправился к графу Ангулемскому[434], у которого была дочь красоты необыкновенной, девица лет пятнадцати, каковую эн Ричард помолвил с эн Уго ло Брюном, графом Марки[435], племянником и вассалом Джоффруа Лузиньянского; граф же Ангулемский притом сам обещал ему отдать ее в жены и принимал его как собственного сына, ибо не было у него больше ни сына, ни дочери. И вот Иоанн Безземельный, придя, объявил графу Ангулемскому, что хочет дочь его взять в жены и, вынудив у графа согласие и тут же с нею обвенчавшись, вскочил на коня и удалился в Нормандию с молодой женой. Когда же граф Марки прознал, что король увел его невесту, он весьма опечалился и обратился с жалобой ко всем своим родственникам и друзьям, каковые весьма разгневались и порешили пойти в Бретань за Артуром, сыном графа Джоффруа[436], и объявить его своим сеньором, – а они могли это сделать по праву, ибо он был рожден графом Джоффруа прежде короля Иоанна. Так они и поступили, сделав Артура своим сеньором и принеся ему клятвы верности, после чего доставили его в Пуатье, захваченный ими, за вычетом нескольких укрепленных замков и крепостей, у короля. Король же оставался с женой в Нормандии, не отходя от нее ни ночью ни днем, за едой ли, за питьем, во сне или наяву, и возил ее за собой на охоту по полям и лесам вместе с соколами своими и ястребами. А бароны тем временем завладели всеми его землями. Но вот раз постигла их великая неудача, когда они осадили королеву-мать в замке под названием Мирабель[437], а король, заручившись иноземной поддержкой, тайно пришел ей на помощь, подкравшись так незаметно, что эту новость они узнали лишь когда он оказался с ними бок о бок у осажденных стен. Найдя всех спящими, он захватил их в плен – Артура с вассалами его и всеми его людьми. Снедаемый, однако, ревностью по своей жене, без которой он не мог жить ни одной минуты, он покинул Пуатье и возвратился в Нормандию, бросив всех своих пленников взамен захваченных им заложников и клятв, а оттуда отправился в Англию, прихватив с собою Артура, эн Саварика де Маллеона[438] и виконта де Шательро. Там он Артура убил, а Саварика де Маллеона и виконта де Шательро заточил в башне Корф[439], где им не давали ни есть, ни пить. Когда же король Франции[440] узнал, что король Иоанн проследовал с супругой в Англию, то он вошел в Нормандию с большим войском и завладел всеми его землями, а пуатевинские бароны восстали и весь захватили Пуатье целиком, кроме Ла-Рошели. Эн Саварик де Маллеон, будучи человеком доблестным, догадливым и щедрым, исхитрился, однако, бежать из плена и овладеть замком, в котором был заточен. Тогда король Иоанн заключил с ним мир и отпустил его, вверив ему все остававшиеся еще у него гасконские и пуатевинские земли. И эн Саварик стал вести войну со всеми врагами короля Иоанна и целиком отвоевал у них Пуатье и Гасконь. А король всё оставался в спальне со своей женой в Англии, и не давал в помощь и поддержку Саварику де Маллеону ни людей, ни денег. И вот тогда Бертран де Борн-младший, сын Бертрана де Борна, сочинителя многих сирвент, сложил по поводу великой нужды, постигшей эн Саварика, и по поводу жалоб всех жителей Пуатевинского графства такую сирвенту:XIII ПЕЙРЕ де БУССИНЬЯК[452]
Пейре де Буссиньяк был клирик, родом же дворянин из Аутафорта, Бертран де Борнова замка. Добрые слагал он сирвенты, порицая в них дам, кои вели себя недостойно, да отвечал на сирвенты Бертрана де Борна.XIV ДЖОРДАН БОНЕЛЬ[453]
Джордан Бонель родом был из Сентонжа, что близ границы с графством Пуатевинским. Сложил он множество добрых кансон в честь доны Жибор де Монтозье[454], каковая была сначала женой графа Ангулемского, а потом вышла замуж за сеньора Монтозье, Барбезье и Шале.XV РАЙМОН де ДЮРФОРТ И ТЮРК МАЛЕК[455]
Раймон де Дюрфорт и эн Тюрк Малек были рыцари из Керси, каковые сложили сирвенты про даму по имени мадонна Айа[456], ту, что сказала рыцарю де Корниль[457], что вовек его не полюбит, ежели он не протрубит ей в зад.XVI РИЧАРТ де БЕРБЕЗИЛЬ[458]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Ричарт де Бербезиль был рыцарь и бедный вассал родом из замка Бербезиль в Сентонже Сентского епископата. Был он добрый рыцарь, искусный во владении оружием и собой пригож. В трубадурском художестве он более отличался, нежели в куртуазном ухаживании или в мастерстве рассказа[459], ибо обычно стеснялся говорить на людях[460] и всегда в ком-нибудь нуждался для поддержки, и чем больше было кругом добрых людей, тем более он терялся и хуже собой владел. Хорошо, однако, играл он и пел, складно слагая слова и напевы. И вот полюбил он некую даму, жену эн Джауфре де Тоннэ[461], благородного сеньора тех же мест, даму знатную, веселую, собой прекрасную и прелестную, весьма охочую до чести и славы. Была она дочь эн Джауфре Рюделя, князя Блайи[462]. Узнав же, что он в нее влюблен, стала она ему делать нежные знаки любовные, так что он, храбрости набравшись, начал ее упрашивать, и вняла она мольбам его, и с видом нежным и любовным его приняла и выслушала, будучи из тех дам, что желают иметь возле себя трубадура, который бы их воспевал. Итак, стал он слагать в ее честь кансоны, "Всех-Лучшая" в них ее величая[463]. В песнях своих любил он весьма сравнения проводить со зверями, людьми и птицами, с солнцем и звездами[464], и так новые темы находить, каких ни у кого еще не бывало[465]. Весьма долгое время он о ней пел, но никто не верил, чтобы она ему когда-либо принадлежала. Умерла дама, и отправился он к доблестному сеньору дону Диего в Испанию[466]. Там он еще жил, и там он умер.2. РАЗО[467]
Вы уже слыхали, кто был Ричарт де Бербезиль, и как он полюбил жену Джауфре де Тоннэ, юную, знатную и прекрасную, и что та ему куртуазно благоволила свыше всякой меры, а он ее "Всех-Лучшая" величал. И начал упрашивать ее Ричарт, моля даровать ему любовную усладу, но дама отвечала, что согласна на это лишь в той мере, какая послужит к ее чести, и добавила, что ежели любит он ее в самом деле, то не должен от нее требовать слов и поступков иных, нежели те, что делала она и говорила. Меж тем, как текли дни их любви, востребовала к себе Ричарта некая дама, владетельница мощного замка в той округе, и тот к ней явился. И вот стала она ему говорить, что поступкам его дивится, ибо даму свою любит он так давно, а та вовсе не даровала ему никакой услады по любовному праву. И еще сказала она эн Ричарту, что настолько он собою хорош и славен, что всякая достойная дама охотно даровала бы ему такую усладу, и что ежели б только пожелал Ричарт со своей дамой расстаться, то и она сама дала бы ему всякую усладу, какую он ни попросит, и что она и прекрасней и высокопоставленней той, за коей он ухаживал. Тогда Ричарт, прельстившись великими этими посулами, заявил ей, что готов с той дамой расстаться. Эта же дама повелела ему, чтобы он пошел и той, другой даме о том объявил, добавив, что до тех пор никакой услады ему не дарует, пока не узнает, что он с той в самом деле расстался. И Ричарт, пустившись в путь, прибыл к даме, за коей ухаживал, и начал ей говорить, что любил он ее больше всех на свете и больше себя самого, а она не пожелала даровать ему никакой любовной услады, и вот он с ней хочет расстаться. Дама же весьма огорчилась и опечалилась и стала Ричарта просить не бросать ее, говоря, что ежели ранее не давала она ему любовной услады, то сделает это теперь; но Ричарт отвечал, что как можно скорее хочет с ней расстаться, и так вот и разошлись они. Разойдясь же, пошел он к даме-разлучнице и поведал ей, что веление ее исполнил, рассказав, как та дама его умоляла и как согласилась обещание исполнить. Дама же на это ему отвечала, что мужу такому, как он, никакая дама, словом ли, делом ли, угождать не должна, ибо он рыцарь самый неверный на свете, и ежели он даму свою, столь прекрасную, веселую и так его любившую бросил по слову другой дамы, то как бросил ту, так бросит и другую. Ричарт же, услышав эти речи, сразу стал печальней и грустнее всех на свете. И пошел он к той первой даме, желая на милость ее отдаться, но и она не пожелала принять его обратно, так что он от великой своей печали отправился в лес, сделал себе хижину и в ней замкнулся, говоря, что не выйдет из нее вовек, пока не вернет благословения в очах дамы; оттого и говорит он в одной из песен своих: "...От "Лучшей-Всех" два года я сокрыт..."[468]. И вот тогда благородные рыцари и дамы той округи, видя великую Ричартову печаль и видя, как он убит, пришли к месту уединения его и стали умолять, чтобы согласился он вернуться к жизни. Ричарт же отвечал, что не выйдет вовек, ежели только дама его не простит, а дама заявила, что ни на что не согласится, пока сто рыцарей и сто дам, верных в любви, пред нею не предстанут и на коленях, ладони сложив[469], не начнут ее умолять смилостивиться и простить его; ежели, однако, они это сделают, то непременно простит. Когда слух об этом дошел до Ричарта, то сложил он по этому случаю такую кансону, в коей говорится:XVII РАЙМОН ДЖОРДАН, ВИКОНТ СЕНТ-АНТОНИ[473]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Раймон Джордан, виконт Сент-Антони, был сеньором укрепленного поселения в округе Керси. Был он собой пригож, щедр и весьма искусен во владении оружием и трубадурском художестве. И вот полюбил он жену эн Р. Амьеля де Пенн, славного сеньора Альбигойской округи[474]. Дама она была прекрасная собою, юная и сведущая в законах вежества, и виконта любила больше всех на свете, а он ее. И вот случилось, что виконт, будучи на войне с недругами своими, ранен был в сражении и за мертвого доставлен в Сент-Антони. И дошло до дамы известие, что он умер, и она от горя такого вступила в общину патаринов[475]. Виконт же от раны выздоровел, но узнав о постриге своей дамы, с тех пор от горя уже более не слагал ни кансон, ни песен[476].2. РАЗО[477]
Виконт де Сент-Антони родом был из епископата Каорского и владел замком Сент-Антони. Влюбился он в одну знатную даму, жену сеньора де Пенн из Альбигойской округи,владетеля мощного и богатого замка. Дама же эта была прекрасна собой, славна, благородна и всеми хвалима и почитаема. Он также всюду славился, сведущ был в законах вежества, искусно владел оружием, собою хорош и отличный трубадур, а звали его Раймон Джордан, даму же – виконтесса де Пенн, и так они любили друг друга, что взаимная эта любовь превосходила всякую меру. Случилось однажды, что виконт в полном вооружении отправился во владения своих недругов, отчего последовала великая битва, в которой он был ранен смертельно. Враги распространили слух о его гибели, и когда дошло это до дамы, то она от горя и печали удалилась из своих владений и вступила в еретический орден. Виконт же волей Божией оправился от раны и выздоровел, но никто не хотел сообщать ему о том, как поступила его дама. Когда же он совсем поправился и прибыл в Сент-Антони, там сказали ему, что она от печали по его смерти постриглась в монахини. Он же, узнав об этом, потерял всякое веселье, радость и утешение, перестал слагать песни, а вместо этого стал вздыхать, плакать, тосковать и не выезжал верхом, и не встречался с достойными людьми. В такой великой горести пребывал он уже более года, когда мадонна Аэлис де Монфор[478], жена эн Гильема Гурдонского и дочь виконта Тюреннского, наделенная красотою, юностью, куртуазностью, честью, послала ему в самых приятных выражениях сказать, что просит его, ради любви ее к нему, возвеселиться, оставив тоску и кручину, ибо она во искупление постигшего его горя готова даровать ему свое сердце и себя самоё. Просила она также и умоляла его, чтобы соблаговолил он навестить ее, а ежели он не согласен, то она сама явится проведать его. Услыхав столь лестное и приятное известие от столь славной и прекрасной дамы, ощутил он, как сердце его наполняется великой нежностью и любовью. Вернулись к нему радость и веселье, снова стал он встречаться с людьми и вернулся к приятным беседам с достойными мужами. Снова принялся он заботиться о нарядах и доспехах для себя и своих людей и помышлять о развлечениях. И вот, должным образом подготовившись и приведя себя в надлежащий вид, отправился он к мадонне Аэлис де Монфор, и та приняла его с почетом и великой радостью. Он же, в свою очередь, счастлив был и радостен от лестного внимания, какое она оказывала ему и словом и обхождением. Радовалась и она, обнаружив в нем и изящество, и вежество, и достоинство, и куртуазность, и нимало не пожалела о своем обращении к нему с любовными словами и заверениями. Он же сумел отблагодарить ее и ублажить, прося в самых милых выражениях даровать ему столько любви, чтобы он уверился, что она от чистого сердца и по доброй воле послала ему приятную весть, которую начертал он на гербе своего сердца. И вот объявила она его своим рыцарем, приняла от него куртуазный оммаж[479], сама же даровала ему себя в качестве дамы сердца, целовала и обнимала его и в знак верности и постоянства подарила ему кольцо со своего пальца[480]. После того распростился с нею виконт, радостный и весьма веселый, и снова обрел охоту к трубадурскому художеству, пению и развлечениям, и сложил в ее честь кансону, в коей говорится:XVIII ГАУСЕЛЬМ ФАЙДИТ[485]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Гаусельм Файдит родом был из города под названием Юзерш Лимузинского епископата, и был он сыном одного из тамошних горожан. Пел он хуже всех на свете, зато хорошо слагал слова и напевы. Стал он жонглером по такому случаю, что все свое состояние проиграл в кости. Был он муж превеликой щедрости, и охотник поесть и выпить, отчего растолстел донельзя[486]. Весьма долгое время был невезуч по части почестей и подарков, так что лет более двадцати пешком ходил по свету, ибо ни песни его, ни сам он не были в большой цене и чести. В жены взял он продажную женщину[487], каковую долгое время водил за собой по дворам куртуазным, а звали ее Гильельма Монашка. Была она весьма красивая и ученая, и стала такой же огромной и толстой, как он. Родом она была из богатого города под названием Алес, что во владениях эн Бернарта д’Андюз[488] в Провансе. И мессир маркиз Бонифачио Монферратский[489] платья ему пожаловал и имущество, и благодаря ему и сам Гаусельм и песни его обрели великую славу.2. РАЗО ПЕРВОЕ
Вы уже слышали, что был Гаусельм Файдит, откуда родом и каков он был. Однако хватило у него смелости полюбить мадонну Марию Вентадорнскую[490], даму в то время из всех дам самую благородную и достойную. В честь нее он пел и слагал кансоны, и в кансонах этих молил ее о любви и в кансонах воспевал и славил ее великие достоинства. Она же ради всех этих восхвалений его терпела, но услады любовной не давала. Семь лет продолжалась его любовь к ней, и ни разу за это время не оказала она ему никакой услады по любовному праву. И вот предстал однажды перед нею Гаусельм и сказал, что подобало бы ей оказать ему согласно любовному праву такую усладу, чтобы он счел себя вознагражденным, или же она его потеряет, а он поступит в куртуазное услужение к другой даме, которая одарит его любовью. После чего распрощался он с ней и удалился в гневе. Мадонна же Мария обратилась к другой даме, знатной и прекрасной, по имени мадонна Аудьярт де Маламорт[491] и, поведав ей обо всем, что между нею и Гаусельмом произошло, просила совета, как бы ей ответить на притязания Гаусельма, чтобы и его сохранить и услады любовной ему не оказывать. И сказала мадонна Аудьярт, что ей ни отвергать Гаусельма, ни удерживать его не советует, но что она, Аудьярт, готова устроить так, что Гаусельм и от своей любви откажется и не станет ее корить и не превратится в ее врага. Услышав это, мадонна Мария весьма обрадовалась и принялась умолять мадонну Аудьярт исполнить свое обещание. Мадонна же Аудьярт на том распрощалась с мадоннной Марией и удалилась. Затем поручила она одному весьма куртуазному вестнику, бывшему у нее в услужении, отправиться к Гаусельму и передать ему, что синица в руке всегда лучше журавля в небе[492]. Выслушав же вестника мадонны Аудьярт, Гаусельм сел верхом на коня и отправился к этой даме, каковая приняла его весьма любовно. Спросил он ее, что означает ее совет о журавле и синице. Она же со всей любовностью ответила ему, что ей его очень жалко, ибо она знает, как он влюблен в мадонну Марию, а та принимает любовь его лишь из вежества, да еще ради его восхвалений и из-за славы, какую он ей творит по всему свету. "И знайте, – добавила она, – что мадонна Мария и есть тот журавль в небе, а я – синица у вас в руках, готовая угождать вам и словом и делом. Вам хорошо известно, что я высокородна, и богата, и юна, и говорят еще, что я также красива. Никогда никому я ничего не давала и не обещала, никого не обманывала и никем не была обманута, и есть у меня великое желание быть прославленной и любимой тем, кто возвысит достоинство мое, честь и славу и будет пребывать со мной в благородной любви. И я знаю, что вы и есть тот, благодаря кому – я так полагаю и уверена в этом – могу я обрести все эти блага. Я хочу, чтобы вы стали влюбленным моим и слугой и господином, и дарую вам и себя и свою любовь, при том, однако, условии, что вы расстанетесь с мадонной Марией Вентадорнской и сложите по этому поводу кансону, в которой посетуете на нее куртуазно; в этой кансоне вы скажете, что раз она вас отвергла, вы избрали иной путь и нашли другую даму, полную искренности, всяческих достоинств, благородную и верную, которая отнесется к вам с полной беззаветностью, оставив Вас на своей службе" Гаусельм Файдит как услышал любовные посулы, которые она ему делала, приятные слова, ласковые просьбы и обещания всяческих благ, и увидел ее прелестные черты и нежный румянец и любовные взоры, какие кидала она ему, – такая пронзила его любовь, что лишился он вдруг и зрения и слуха. Обретя же вновь свои чувства, принялся он мадонну Аудьярт благодарить, как только мог и умел, обещая ей словом и делом все, что она повелит, исполнить и отдалить от мадонны Марии свое сердце, свою любовь, мольбы свои и свою песнь, и всю свою любовь отдать мадонне Аудьярт, согласно обету, который дадут они друг другу. И удалился Гаусельм, полный веселья и радости и облегчения великого, весь поглощенный мыслью о том, как сложить кансону, из коей мадонна Мария узнала бы, что он от нее отошел, найдя другую даму, которая приняла его, обещая ему великую усладу и великую честь. И обо всем том сложил он кансону, в каковой говорится: "Я столько претерпел любовной муки..."[493] и каковую вы услышите[494]. И пелась эта кансона так часто, что вскоре дошла и до мадонны Марии, весьма ее обрадовав. Довольна была и мадонна Аудьярт, которая поняла, что он отдалил от мадонны Марии и сердце свое и песнь, поверив в лживые обещания, данные ею, чтобы добиться от него этой песни. Вскоре после того, как сложена была и уже пелась эта кансона, пришел Гаусельм Файдит к мадонне Аудьярт с великой радостью и с видом мужа, имеющего право на немедленный доступ в ее покой, – и она приняла его с большой сердечностью. И пал Гаусельм к ее ногам и сказал ей, что повеление ее исполнено и что он с мадонной Марией расстался ради нее, и ей он отдал свое сердце, разум свой, трубадурское художество, и теперь молит, чтобы соизволила она сказать и сделать ему все то приятное, что обещала, так, чтобы он был вознагражден за все, что ради нее сделал. Мадонна же Аудьярт ответила ему: "Гаусельм, это правда, что вы человек самых высоких достоинств и большой славы. И нет на свете такой дамы, стремящейся к любви, которая не считала бы себя счастливой иметь вас в качестве возлюбленного и служителя, и которая не ощущала бы радости, когда радуетесь вы, и не печалилась бы, когда вы опечалены, ибо всякой куртуазности вы отец и глава. Но то, что я сказала и обещала вам, сказано было не потому, что я хотела полюбить вас душою и телом, но для того, чтобы вызволить вас из плена, в коем вы пребывали, и освободить вас от надежды, которую тщетно питали вы вот уже лет более семи. Ибо известна мне была воля мадонны Марии, платившей вам словами и посулами, но не имевшей намерения держать свои обещания. Во всем же ином буду я вашим другом и доброжелателем и готова исполнять желания Ваши и повеления Ваши" Услышав эти слова, Гаусельм опечалился, огорчился и загрустил и принялся умолять даму пощадить его и не допустить, чтобы он умер, обманутый и преданный. Она же сказала, что не убивает его и не обманывает, а, напротив, спасла его от обмана и гибели. И Гаусельм, убедившись, что бесполезно молить о милости и пощаде, поднялся с колен и ушел с видом человека отчаявшегося, ибо понял, что был и обманут и предан, так как она от мадонны Марии его отдалила, заверив ложно, что готова его полюбить. Тогда подумал он о том, чтобы снова пойти с мольбами к мадонне Марии и по этому случаю сложил кансону, каковую вы услышите и в каковой говорится:3. РАЗО ВТОРОЕ
Когда, как вы уже об этом слышали, Гаусельм Файдит благодаря остроумной уловке доны Аудьярт де Маламорт отказался от любовных домогательств в отношении Марии Вентадорнской, долгое время пребывал он в горести и печали из-за этого великого предательства. Однако дона Маргарита д’Альбюссо[497], жена эн Райнаута, виконта д’Альбюссо, заставила его вновь обрести радость в сложении песен. Ибо она наговорила ему столько приятных слов и такую проявила любовную приветливость, что он в нее влюбился и принялся молить об ответной любви. Ради того, чтобы он восхвалял ее достоинства и прославил их в своих кансонах, дама благосклонно выслушала его мольбы и обещала ему усладу по любовному праву. Долгое время не прекращались эти Гаусельмовы моления и любовное его чувство к мадонне Маргарите д’Альбюссо. Он всячески славил ее и хвалил, и служил ей, но она, хоть и радуясь его восхвалениям, любви к нему не питала и никогда не даровала ему никакой услады согласно любовному праву. Все же один раз, с ней прощаясь, он поцеловал ее в шейку, и она, как бы отвечая на его любовь, стерпела это. И долгое время он жил радостью этой дарованной ему услады. Любила же она эн Уго Лузиньянского[498], сына Уго Ле Брюна, графа Марки, а он состоял в великой дружбе с Гаусельмом. Жила же дама в замке д’Альбюссо, где ни видеться не могла с Уго Лузиньянским, ни оказывать ему какие-либо услады. И вот оттого сделала она вид, будто тяжко заболела и дала обет совершить паломничество ко святой Марии Рокамадурской[499], а Уго Луиньянскому сообщила, чтобы явился он в Юзерш[500], городок, где проживал Гаусельм Файдит – так, чтобы никто об этом не знал, и в доме остановился у эн Гаусельма. Она-де тоже там остановится и окажет ему усладу согласно любовному праву, и назначила ему для этого определенный день. Эн Уго, как такую весть получил, весьма обрадовался и возвеселился, отправился туда в назначенный день и остановился в доме Гаусельма Файдита. Когда он прибыл, жена Гаусельма приняла его сердечно, с великой радостью и, согласно просьбе его, соблюдая тайну. Дама также прибыла в свою очередь и там же остановилась. Уго Лузиньянского нашла она в доме, укрывающегося в той же комнате, где ее ждал ночлег; найдя же, она весьма обрадовалась и возвеселилась и пребывала там два дня, после чего отправилась в Рокамадур, а Уго дожидался ее возвращения. Каждую ночь возлежали они вместе с великой радостью и в разнообразных наслаждениях. Вскоре же, после того как оба они уехали, возвратился Гаусельм, и жена обо всем ему рассказала. Испытал он от этого такую горесть, что желал себе смерти, ибо мнил, что дама любит только его одного. Более же всего удручило его то, что спали они в собственной его постели. Потому-то и сложил он обо всем этом "злую кансону"[501], каковую вы сейчас услышите:4. РАЗО ТРЕТЬЕ
Гаусельм Файдит влюблен был в некую даму из епископства Гап в Эмбрене по имени дона Джордана д’Эмбрен. Дама она была благородная, прекрасная собою, весьма куртуазная, сведущая в законах вежества, щедрая на всякое доброе дело и желавшая себе чести и славы. Гаусельм служил ей усердно, весьма ее превознося и прославляя, благодаря чему стала она числиться среди наидостойнейших дам. Мадонна Джордана весьма этому радовалась и веселилась и всячески старалась и поступать, как должно, и речи вести достойные, дабы Гаусельм Файдит не прослыл лжецом за все, что он о ней говорил хорошего. И так распространилась слава о ней и в ближних и в дальних пределах, что ни один благородный муж Вьенны и Прованса в грош себя не ставил, ежели не видел ее. И не было ни единой именитой дамы во всей окрестности, которая не завидовала бы ее красоте и ее достоинствам. И все, что я сейчас говорю, – истина, ибо мною самим и видено и слышано собственными моими глазами и ушами[506]. Так вот, пожелала мадонна Джордана доставить Гаусельму любовную усладу, и однажды вечером пригласила его в свой личный покой для беседы. И было ею столько сделано и сказано, что он от нее удалился, насыщенный радостью. Но только в самый разгар этих радостей маркиз Монферратский[507] собрался в крестовый поход и Гаусельма Файдита взял с собою за море[508]. И обо всем этом Гаусельм Файдит сложил такую кансону:5. РАЗО ЧЕТВЕРТОЕ
В некое время, когда Гаусельм Файдит долго ухаживал за доной Джорданой из Эбрена, провансальского городка на границе с Ломбардией, – дамой лицом прекрасной, милой, благородной, любезной и в обращении куртуазной, – слагал он в ее честь кансоны и столь восхвалял ее и, моля о милости, столь ей служил усердно, что полюбила и она его и рыцарем сделала своим и другом. В песнях своих величал он ее "Бель-Эспер", как и она его[514], как он сам говорит в обращенной к ней кансоне, так начинающейся:6. РАЗО ПЯТОЕ
Отправился Гаусельм Файдит за море, взяв с собою госпожу Гильельму Монашку, жену свою[526], а до того – даму легкого поведения; была же она толще еще, чем он сам. Он, между прочим, полагал, что имеет от нее сына[527], человека во всех отношениях пренеприятного. Вернулся оттуда он бедный и обнищавший, и эн Элиас д’Юссель сложил по сему случаю такой куплет:XIX АЙМЕРИК де САРЛАТ[534]
Эн Аймерик де Сарлат родом был из богатого перигорского городка под названием Сарлат[535]. И стал он жонглером и хорошо умел и петь и сочинять. Стал он трубадуром, да всего-то одну и сложил кансону[536].XX ГИРАУТ де САЛИНЬЯК[537]
Гираут де Салиньяк родом был из Керси, из замка Салиньяк; был он жонглер. Муж он был ладный и складный и весьма куртуазный, и песни, дескорты и сирвенты[538] слагал легко и изящно.XXI ЮК БРЮНЕНК[539]
Эн Юк Брюненк родом был из города Родес, что во владениях графа Тулузского. Был он клирик, преуспевший как в науках, так и в трубадурском художестве, от природы же одаренный смекалкой. Стал он жонглером и добрые начал слагать кансоны, но напевов не сочинял. Водился он с королем Арагонским[540] и графом Тулузским[541] и с графом де Родес, сеньором своим[542], а также с Бернартом д’Андюз[543] и Дофином Овернским[544]. И стал он ухаживать за некоей горожанкой из Орияка по имени мадонна Гальяна, но та ни любить его, ни как-либо ему угождать, ни удерживать его не пожелала, взяв в любовники графа де Родес, Юка же Брюненка вовсе оставив. И ушел тогда Юк Брюненк от такой печали в Картозский монастырь и там умер.XXII ГИ д’ЮССЕЛЬ[545]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Ги д’Юссель родом был из Лимузина, знатный сеньор, владевший богатым замком д’Юссель совместно с братьями своими и эн Элиасом, кузеном своим[546]. Одного из братьев звали эн Эблес, другого – эн Пейре, а кузена их – эн Элиас, и все они четверо были трубадуры. Ги кансоны хорошо слагал, эн Элиас – тенсоны, эн Эблес злые слагал тенсоны[547], а эн Пейре к песням всех троих подбирал напевы. Служил эн Ги каноником в Бриуде и Монферране, где долгое время ухаживал за доной Маргаритой д’Альбюссон[548] и за графиней де Монферран[549], в честь каковых множество сложил прекрасных кансон. Но принудил его папский легат дать обещание песен более не слагать вовек[550], так что бросил ради него он пение и художество трубадурское.2. РАЗО ПЕРВОЕ
...но прежде нежели бросил, влюбился он в иную провансальскую даму по имени дона Гидас де Мондус, племянницу Гильема де Монпелье[551] и кузину королевы Арагонской[552]. Долгое время был он в нее влюблен и ей служил, множество в ее честь слагая прекрасных кансон и славу возвеличивая ее и честь. На мольбы же его отвечала она так: – Ги д’Юссель, Вы ведь хотя и клирик, но дворянин и всеобщим пользуетесь почетом и любовью; сама же я о благе Вашем пекусь настолько, что удержаться не могу, дабы не угождать Вам во всем. Но я дама благородная и хочу выйти замуж. И вот, говорю Вам, – я Ваша: хотите, берите в жены, хотите – в подруги. Ги д’Юссель возрадовался весьма и обратился за советом к кузену своему эн Элиасу д’Юсселю в нижеследующей песне:3. РАЗО ВТОРОЕ
Уже слыхали вы, кто был Ги д’Юссель и родом откуда, и как обменялся он тенсонами с эн Элиасом, кузеном своим, по поводу выбора, предложенного ему дамой, и какое выбрал решение, как разгневалась дама и взяла в мужья Бернардона Каталонского. Ги д’Юссель после того пение забросил и долго пребывал в тоске и печали, что многих рыцарей и дам весьма тяготило. И вот, чтобы вывести его из этих тоски и печали, мадонна Мария Вентадорнская вызвала его на куртуазное прение, начав так: "Ги д’Юссель, сердит мой упрек..."[559].4. РАЗО ТРЕТЬЕ
После того как Ги д’Юссель сложил "злую песнь", каковую уже поведал я Вам, начинающуюся словами: "Я, злая Дама, прогнан Вами с глаз..."[560], в каковой песне хулит он, что прежде славил, – после того эн Пейре д’Юссель, кузен его, упрекнуть его желая, такой ему направил стих:XXIII МАРИЯ ВЕНТАДОРНСКАЯ[562]
Вы уже слыхали о мадонне Марии Вентадорнской, как о наиславнейшей из дам, когда-либо живших в Лимузине, много творившей добра и бежавшей всякого зла. Во всех деяниях своих она руководствовалась законами вежества, и никакое бездумие не подбивало ее на необдуманные поступки. Одарил ее Господь прелестью лица и изяществом, коим не требовалось никаких прикрас. Между тем Ги д’Юссель, как уже слыхали вы в песне "Я, злая Дама, прогнан Вами с глаз..."[563], лишился своей дамы и пребывал в великой тоске и кручине. Долгое время не пел и не слагал он песен, отчего все достойные дамы округи той скучали, а больше всех мадонна Мария, ибо ее-то Ги д’Юссель и славил во всех своих кансонах[564]. Графу же Марки по имени эн Уго ло Брюн[565], бывшему ее рыцарем, оказывала она всю любовную честь, какую может дама оказать рыцарю своему. И вот однажды, когда граф Марки проводил с нею время в куртуазном ухаживании, вышел и у них спор. Граф утверждал, что всякий истинно влюбленный[566], доколе он даме своей верен, и ежели дама любовь свою ему отдала, рыцарем его избрав илидругом, столько же власти имеет над дамой своей, сколько и та над ним. Мадонна же Мария отрицала, что друг может иметь над нею власть. Случилось тогда же быть при дворе мадонны Марии эн Ги д’Юсселю, и та, желая вернуть его к песням и усладам, сложила строфу, в которой вопрошала его, может ли друг дамы иметь над нею столько же власти, сколько она над ним. Так вызвала его мадонна Мария на куртуазное прение[567], и сложили они такую тенсону:XXIV ЭЛИАС де БАРДЖОЛЬС[571]
Эн Элиас де Барджольс родом был из Аженэ, из замка под названием Перольс; был он купеческий сын. Пел он лучше, нежели кто иной в то время и, став жонглером, сошелся с неким певцом по имени Оливьер, и с ним вдвоем долгое время странствовали они по куртуазным дворам. И вот граф Альфонс Прованский[572] при себе их оставил, каждому жену и земли в Барджольсе дав, и оттого прозвали их эн Элиас и эн Оливьер де Барджольс[573]. Спустя немного времени граф погиб в Сицилии, и полюбил эн Элиас графиню, вдову его, по имени мадонна Гарсенда[574], и пока была она жива, слагал в ее честь добрые и прекрасные кансоны, а потом ушел в монастырь святого Бенедикта Авиньонского[575] и там умер.XXV ГИРАУТ де КАЛАНСОН[576]
Гираут де Калансон родом был жонглер из Гаскони, в науках сведущий и в трубадурском художестве весьма искусный. Слагал он кансоны прекрасные, хоть и резковатые и не ко двору по тем временам[577], и за то недолюбливали в Провансе самого его вместе с его творениями, и мало чести видал он при дворах.XXVI ЮК де ла БАКАЛАРИА[584]
Эн Юк де ла Бакалариа родом был из Лимузина, откуда и Гаусельм Файдит[585]. Жонглер он был неважный, странствовал мало и славы большой не снискал, хоть и добрые слагал кансоны и прения, да еще дескорт сложил один[586].Был он муж куртуазный, ладный, весьма сведущий в законах вежества.XXVII РАЙНАУТ И ДЖАУФРЕ де ПОН[587]
Райнаут де Пон был знатный сеньор, владетель замка близ границы графства Пуатевинского в Сентонже и еще другого замка под названием Пон, и знал трубадурское художество. А Джауфре де Пон был рыцарь того же замка и также владел трубадурским художеством, и вместе с Райнаутом де Поном слагали они тенсоны.XXVIII САВАРИК де МАЛЛЕОН[588]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Саварик де Маллеон, сын эн Рауля де Маллеона[589], был могущественный пуатевинский сеньор, владетель Маллеона, Тальмона, Фонтенэ, Шателайона, Буэ, Бенона, Сен-Мишель ан л’Арм, Иль-де-Рэ, Иль-д’Йе, Нестривы, Ангулема и многих иных отличных вотчин. Был он прекрасный рыцарь, сведущий в законах вежества, щедрее щедрых. Больше всех на свете ценил он любовь, турниры, песни и услады, придворные развлечения и трубадурское художество, ухаживание куртуазное и щедрые дары, верный был друг дамам и влюбленным, верней любого другого рыцаря, и более всего стремился к общению с достойными людьми, желая им угождать. И воин-то он был какого свет не видывал, порой удачливый, а порой и не очень[590]. И все войны, в каких он участвовал, велись против французского короля и его людей[591]. И ежели бы кто пожелал записать все подвиги и добрые его дела, то книга составилась бы пребольшая, ибо в нем искренность и милосердие сочетались с добротой, и совершил он больше достойных деяний, чем знал я за кем-либо иным, а он лишь ещё и ещё их умножать стремился.2. РАЗО ПЕРВОЕ
Сказывал уже я вам об эн Саварике, что то был венец всякой куртуазности, какая только есть на свете, и что всегда был он первым во всяком добром начинании, какого можно ждать от достойного мужа. Долгое время любил он и почитал некую знатную гасконскую даму по имени дона Гильерма де Бенож[592], жену эна П. де Гаваррета, виконта Безома, сеньора Лангона и Сен Макэра. И подлинно могу я свидетельствовать, что никто никогда не совершал ради какой-либо дамы таких доблестных деяний, как он. Дама же долгое время платила ему за рыцарскую службу одними лишь пустыми обещаниями и вздорными заверениями, да шуткой. Много раз заставляла она его приезжать в Гасконь из Пуатье и морем и сушей; а когда прибывал он, весьма ловко умела морочить ему голову лукавыми речами, объясняя, почему не дает ему любовной услады. Он же до того был в нее влюблен, что не видел тут никакого обмана. Однако друзья его все же открыли ему глаза на это коварство и обратили его внимание на другую гасконскую даму, графиню де Маньяк[593], супругу графа Гираута де Маньяк[594]; была она юной и прекрасной и очень стремилась к тому, чтобы росла о ней слава, и хотела повидаться с Савариком, ибо слышала о нем много хорошего[595]. И вот Саварик, как увидел эту даму, очень она пришлась ему по вкусу, и стал он молить ее о любви. И дама, ради важного достоинства, которое в нем нашла, оставила его своим рыцарем, назначив день, когда он сможет явиться к ней, дабы получить от нее то, чего домогался. И он, распростившись с дамой, с великой радостью в Пуатье воротился. Не много прошло времени, как мадонна Гильерма проведала обо всем этом деле и среди прочего и о том, что Саварику назначен день, когда он должен явиться к даме, дабы она ему оказала обещанную любовную усладу, и возревновала она и очень огорчилась, что рыцаря удержать не смогла. Принялась она тут слать ему письма, приглашения, вызовы и нежнейшие приветы, на какие только способна была, и написала Саварику, чтобы он втайне от всех явился к ней в Бенож, дабы получить от нее любовную усладу в полной мере, и день притом назначила тот самый, что и графиня де Маньяк. И знайте, что это чистая правда, ибо это никто иной, как я, Юк де Сент Сирк, истории эти записавший, был ее вестником[596], который ходил к Саварику и передал ему послание и ласковые приветы. При дворе же Саварика находился в то время превот Лиможский[597], муж весьма достойный, сведущий в законах вежества и добрый трубадур, и эн Савварик, желая оказать ему честь своим доверием, поведал ему о случившемся – что каждая из дам ему говорила и что обещала. И попросил он превота, чтобы тот задал ему вопрос в форме песни, предложив тенсону, в коей рассудили бы они[598], к какой даме отправиться в назначенный обеими день. И превот обратился к нему с такими стихами:3. РАЗО ВТОРОЕ[602]
Прибыл как-то Саварик де Маллеон в Бенож повидать виконтессу мадонну Гильерму, за коей ухаживал, и с ним эн Элиас Рюдель[603], сеньор Бержерака, и эн Джауфре Рюдель, сеньор Блайи[604]. Все трое домогались ее любви, и еще до того каждого по отдельности взяла она своим рыцарем, о чем оба других ничего не знали. И вот на этот раз сидели они вместе с нею все трое, один против нее, а рядом с ней по обе ее стороны двое других. Каждый взирал на нее любовно, она же, дамой будучи хитроумнейшей, какой свет не видал, на эн Джауфре Рюделя стала любовно поглядывать, эн Элиаса Рюделя взяв за руку, начала ее нежно поглаживать, меж тем, как улыбаясь и смеясь, ножкою своею жала ногу эн Саварика. И пока они были с нею, ни один из них не ведал об усладе, оказанной двум другим, когда же вышли от нее, то стал эн Саварику эн Джауфре Рюделю рассказывать, как дама на него глядела, а эн Элиас – как руку поглаживала. Саварик де Маллеон, однако, не стал открывать им, что досталось ему, хотя весьма огорчен был милостями, оказанными другим. Призвал он Гаусельма Файдита[605] и Юка де Бакалариа[606] и в первой строфе партимена поставил перед ними вопрос, кому же большую даровала дама усладу и кому большую выказала любовь:XXIX ГАУСБЕРТ де ПОЙСИБОТ[611]
Монах Гаусберт де Пойсибот родом был дворянин из епископата Лиможского, сын владетеля замка Пойсиботского. Сызмальства был он отдан в монастырь святого Леонарда[612] в монахи. Был он в науках сведущ, хорошо пел и владел трубадурским художеством, но вот, сильно возжелав женщин, вышел он из монастыря и явился туда, куда всякий шел, кто, к куртуазности стремясь, домогался доблести и чести – к эн Саварику де Маллеону[613], каковой пожаловал ему снаряжение жонглерское, лошадей и платья. И отправился Гаусберт странствовать по куртуазным дворам, слагая и складывая добрые каннсоны. И вот, полюбил некую он девицу, знатную и прекрасную, и стал в ее честь слагать кансоны; девица же не соглашалась полюбить его прежде чем не станет он рыцарем и не возьмет ее в жены. И поведал он эну Саварику, отчего отвергла его девица, и тогда тот посвятил его в рыцари, землями пожаловав и доходами, и взял он в жены девицу и зажил с ней честью. И вот случилось как-то отправиться ему в Испанию, а жена осталась дома. И стал ухаживать за ней некий рыцарь англичанин, и словом да делом дошло у них до того, что тот ее из дому увел и долгое время любовницей своей держал, а потом бросил бесчестно[614]. И вот на обратном пути из Испании остановился Гауссберт на ночлег в том самом городке, где и она пребывала. И по наступлении вечера, сильно возжелав женщины, отправился он в дом к одной беднячке, ибо сказали ему, что есть там красивая девица, и обнаружил там свою жену. И как увидели они друг друга, то испытали оба стыд великий и великую скорбь. Ночь он с нею провел, а наутро вместе вышли они, и он отвел ее в монастырь, где и оставил. И от такого горя бросил он пение и трубадурское художество.XXX ДАУДЕ де ПРАДАС[615]
Дауде де Прадас родом был из Руэрга, из города под названием Прадас, что на четыре лиги отстоит от города Родес, и был он магелонский каноник. В науках был он весьма сведущ, искусен в трубадурском художестве и одарен природной смекалкой. Отлично разбирался он в повадках охотничьих птиц[616], кансоны же свои слагал только благодаря искусности своей в этом художестве, а не вдохновляясь любовью[617], и оттого у изящной публики были они не в почете и пелись редко[618].XXXI ЭЛИАС ФОНСАЛАДА[619]
Эн Элиас Фонсалада родом был из Бержерака, Перигорского епископата, сын некоего горожанина, ставшего жонглером, и стал жонглером и эн Элиас. Был он собою пригож, но в художестве трубадурском не весьма отличался, зато рассказчик был хороший[620] и прекрасно держался в обществе.XXXII ГИЛЬЕМ де ла ТОР[621]
Гильем де ла Тор жонглер был родом из Перигора, из замка под названием ла Тор, но ушел оттуда в Ломбардию[622]. Множество помнил он кансон, в каковых знал толк, пел хорошо и красиво и сам подвизался в трубадурском художестве, только когда свое он пел, то разо его бывали длиннее, чем сами песни[623]. Привез он к себе в Комо из Милана жену юную и прекрасную, похитив ее у тамошнего цирюльника, и любил ее больше всего на свете. Но вот, умерла она, и так он горевал, что впал в безумие, вообразив, будто она только притворилась мертвой, дабы от него избавиться, и склепа не замыкая десять дней и десять ночей[624], каждый вечер на кладбище приходил, оттуда ее извлекал, обнимал, целовал и разглядывал, умоляя, чтобы поговорила она с ним и поведала, жива она или нет; и ежели жива, то пусть к нему вернется, а ежели мертва, то пусть скажет, какие терпит муки, и он столько тогда закажет месс и милостыни раздаст столько, что спасет ее от любых мук. Прознали, однако, об этом городские власти и местные жители, и стали гнать его из округи той. И пошел он по колдунам и гадалкам, доискиваясь, может ли мертвая воскреснуть. Некий же зловредный шутник внушил ему, что ежели станет он Псалтырь прочитывать ежедневно, да еще сто пятьдесят "Отче наш", и раздавать до обеда милостыню семи нищим, и так ровно год, ни одного дня не пропуская, то она точно воскреснет, только ни есть не сможет, ни пить, ни разговаривать. Услышав это, он весьма возвеселился и тотчас принялся делать, как научили его, и целый год совершал это, дня не пропуская ни одного. Когда же увидел он, что все, чему его научили, без толку, то, отчаявшись, довел себя до смерти.XXXIII ЮК де СЕНТ СИРК[625]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Эн Юк де Сент Сирк родом был из Керси, из городка под названием Тегра, и был он сын некоего бедного вассала по имени эн Арман де Сент Сирк, ибо Сент Сирк назывался замок, откуда тот был родом; замок этот, что у подножья Санта Мария де Рокамадур[626], во время одной из войн был разорен и разрушен. Было у Юка много старших братьев, каковые, желая сделать его клириком[627], отправили учиться в Монпелье. Но в то время, как они воображали, что он изучает науки, он учил песни, кансоны, тенсоны, куплеты и сирвенты, а также деяния и речи благородных и достойных рыцарей и дам[628], живших и в его время, и в былые времена. Всеми этими овладев познаниями, стал он жонглером. И граф де Родес[629], и виконт Тюреннский[630], и добрый Дофин Овернский[631] весьма возвысили его среди жонглеров, обмениваясь с ним стихами, прениями и строфами. Долгое время Юк провел в Гаскони, бедствуя и странствуя от двора ко двору то пешком, то верхом, пока не остался при дворе графини де Бенож[632], через каковую снискал дружбу эн Саварика де Маллеона[633], который пожаловал ему снаряжение и платье. Долгое время оставался он при нем в Пуатье и в соседних областях, затем в Каталонии, в Арагоне и в Испании[634] при добром короле Альфонсе[635], при короле Альфонсе Леонском и при Педро Арагонском[636]. Жил от также в Провансе у многих сеньоров, и в Ломбардии и в Марке[637]. После того он женился и родились у него дети. Многому он у многих научился и познания свои охотно передавал другим. Слагал он песни отличные и куплеты на отличные напевы. Но что до кансон, то их он совсем не сочинял[638], ибо никогда не бывал сильно влюблен[639] в какую-либо даму. Однако, умея вести ловкие речи, научился он изображать любовь к прекрасным дамам, и в песнях своих расписывать, что ему от них выпадало, причем и возвысить их умел, и принизить. Впрочем, после женитьбы своей он песни слагать перестал.2. РАЗО ПЕРВОЕ[640]
Вы уже слыхали о том, кто был Юк де Сент Сирк и родом откуда происходил. Был он влюблен в некую даму из Андюз по имени мадонна Клара[641], милую, очаровательную и прекрасную лицом, а также весьма сведущую в законах вежества. Желала она, кроме того, быть прославленной и любила, чтобы о ней хорошо говорили и в ближних пределах и в дальних, и искала общения и дружбы с благородными дамами и доблестными мужами. Прознал об этом ее желании эн Юк и сумел услужить ей в том, чего ей всего более хотелось, и скоро не было благодаря ему во всей той округе дамы, с коей не водила бы она дружбы и приятельства и какая не слала бы ей в знак почета и приязни письма, приветы и маленькие подарки, а эн Юк искусные ей составлял послания, какие подобает дамам посылать в ответ на любезность; она же от Юка мольбы терпела и ухаживания и усладу ему обещала по любовному праву. И эн Юк множество сложил в ее честь кансон, в коих обращался к ней с мольбами, восхваляя ее достоинство и красоту; кансоны же те, какие он в ее честь слагал, весьма ей нравились. Долго длилась их любовь, и множество раз ссорились они и мирились снова, как то меж влюбленными бывает в делах любовных. Была у нее между тем красавица соседка по имени мадонна Понса, сведущая в законах вежества и куртуазная, каковая весьма завидовала чести и славе, какую эн Юк мадонне Кларе снискал, и думала она и гадала, как бы ей эн Юка у нее выхватить и к себе привлечь. И вот, послав за эн Юком, сказала она ему, что у мадонны Клары есть другой возлюбленный, какового она любит больше, чем его; сама же мадонна Понса обещала эн Юку угождать ему и словом и делом. И эк Юк, будучи из тех, кто никому не бывает верен настолько, чтобы отказаться от милостей других дам, из-за великого якобы мадонны Клары обмана, о каковом донесла ему мадонна Понса, наконец, нежных ради взглядов, какие она ему кидала, – из-за всего того порвал эн Юк с мадонной Кларой и злословить ее принялся, мадонну же Понсу восхвалять. Мадонна Клара была этим весьма уязвлена, но такое ее отвращение охватило, что ни гнева не выказала она, ни протеста. Долгое время эн Юк оставался другом мадонны Понсы, обещанной ожидая награды и услады, каковой не только она ему не давала, но и с каждым днем оказывала ему все худший прием. Тогда эн Юк, видя, что обманут, весьма огорчился и опечалился, и отправился к приятельнице мадонны Клары, каковой поведал всю историю, отчего от мадонны Клары он отдалился, и со всем жаром, на какой способен, умолял ее помочь ему восстановить мир с мадонной Кларой, сделав так, чтобы та согласилась вернуть ему милость и благоволение. Дама та сделать обещала все, что может, и столько мадонну Клару упрашивала, что та согласилась на мир с эн Юком, потребовав, чтобы явился эн Юк вести переговоры с ними обеими, и так и сделал он, и был мир заключен весьма полюбовно. И вот, по сему случаю сложил он такую кансону, в ней же говорится:3. РАЗО ВТОРОЕ
Эн Юк де Сент Сирк влюблен был в некую тревизскую даму по имени Стадзайлья и, ей служа усердно, в прекрасных кансонах ее восхвалял, почитал и славил; она же хвалу его, любовь, мольбы и ухаживанье куртуазное терпела, любезности говорила и множество обещала приятных благ. Но то была дама, любившая, чтобы все, кто ее видит, ежели то мужи уважаемые и достойные, за ней ухаживали, и от всех мольбы и знаки внимания принимала и словом ли, делом ли, всех одарить сулила усладой; так она поступала со многими. И эн Юк, такое видя и слыша, исполнился ревности и поссорился и повздорил с ней, но то была дама, ни слухов не боящаяся, ни сплетен, ни клеветы. Долгое время он с ней воевал, та же на это не обращала никакого внимания. Каждый день ожидал эн Юк, что станет она его о мире просить и согласии, желая войти с нею в такие отношения, чтобы мог он сложить о ней приятную кансону. Видя же, что ничего не получается, он сложил по сему случаю кансону иную, в ней же говорится:XXXIV ГРАФ де РОДЕС[646]
Граф де Родее был доблестный рыцарь, весьма ладный и к тому же трубадур. Эн Юк де Сент Сирк такой о нем сложил куплет:XXXV ЭЛИАС КАЙРЕЛЬ[650]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Элиас Кайрель родом был из Сарлата, городка в Перигоре, и был он оружейник и ювелир[651]. И стал он жонглером и странствовал много по свету. Пел он плохо и песни слагал худые, на виоле прескверно играл, а рассказывал еще того хуже[652], хорошо умел только записывать слова и напев[653]. Долгое время оставался он в Восточной империи[654], а потом, вернувшись оттуда в Сарлат, там и умер.2. ВАРИАНТ[655]
Элиас Кайрель родом был из Перигора. Был он сведущ в науках и весьма искусен[656] в трубадурском художестве, как и во всем, за что ни брался. Обошел он почти все населенные пределы круга земного[657], но за то, что презирал он свой век и сеньоров, не ценили его художества, как оно того заслуживало.XXXVI АЙМЕРИК де БЕЛЕНОЙ[658]
Аймерик де Беленой родом был из Борделэ, из замка под названием Леспарра, племянник славного трубадура Пейре де Кобриака[659]. Был он клирик, но стал жонглером и принялся слагать песни приятные и сладкозвучные в честь некой гасконской дамы по имени Джентильс де Риё. И ради нее пребывал он в тех местах долгое время, а потом отправился в Каталонию и жил там до самой смерти.XXXVII ГАУСБЕРТ АМЬЕЛЬ[660]
Гаусберт Амьель родом был из Гаскони, бедный рыцарь, куртуазный, весьма искусный во владении оружием и трубадурском художестве, и за дамами выше себя никогда не ухаживал. Песни слагал он более сдержанные в изъявлении чувств, нежели какой-либо трубадур до него.XXXVIII ЮК де ПЕНА[661]
Юк де Пена родом был из Аженэ, купеческий сын, из замка под названием Монмесат. И стал он жонглером, пел хорошо и знал на память много чужих песен, да и сам хорошо слагал кансоны и сведущ был в родословных знатных людей той округи[662]. Был он бездельник большой и плут, в кости любивший играть по тавернам, отчего бывал всегда без снаряженья и без гроша в кармане. А жениться собравшись, отправился он в Иль-ан-Венессэ, что в Провансе.XXXIX ПЕЙРЕ ОВЕРНСКИЙ[663]
Пейре Овернский родом был из Клермонского епископата, мещанский сын, муж умный и ученый, собой хорош и пригож, искусный в трубадурском художестве и певец прекрасный. Был он первый добрый трубадур по ту сторону гор[664] и слагал напевы лучшие[665], чем кто-либо другой до него:XL ПЕЙРЕ РОДЖЬЕР[677]
Пейре Роджьер был клермонский каноник, родом же дворянин, муж превосходный, ладный, в науках сведущий и одаренный природной смекалкой. Бросил он приход свой, и стал жонглером, и пошел странствовать по куртуазным дворам, где песни его пользовались хорошим спросом[678]. И вот пришел в Нарбонну он ко двору мадонны Эрменгарды[679], каковая пользовалась в те дни громкой славой, и та прекрасный оказала ему прием и всячески приветила. И полюбил он ее и стал ее воспевать в песнях и кансонах, каковые благосклонно она принимала. И прозвал он ее "Ошибка Ваша"[680]. Долгое время оставался он при дворе ее, и вот слух пошел по округе, будто она дала ему любовную усладу, и все ее принялись за то порицать. И тогда она, страха ради молвы людской, отставку ему дала и от себя отдалила. И он, грустный, задумчивый, огорченный и опечаленный, отправился к эн Раймбауту Оранскому[681], как сам он о том говорит в сирвенте, сложенной в его честь:XLI ГИЛЬЕМ де САНТ-ЛЕЙДЬЕР[687]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Гильем де Сант-Лейдьер был богатый владетель замка в Велэ, в епископате Пюи Санта Мария[688]. Муж он был чтимый, искусный во владении оружием, щедрый, сведущий в законах вежества и весьма куртуазный. Совершенства достиг он в делах любви, и любим был и всюду охотно принят. Ухаживал эн Гильем де Сант-Лейдьер за маркизой де Полиньякtitle="">[689], сестрой Дофина Овернского[690] и доны Сайль де Клаустра[691], женой виконта де Полиньяк, и ей посвящал свои кансоны. Любил он ее страстной любовью и прозвал "Бертран", каковым именем величал также друга своего, эн Юка де Марешаля, знавшего про все, что было между Гильемом и маркизой, про все их слова и дела. И все трое звали друг друга "Бертран"[692]. Так и пребывали они все трое в радостной дружбе, да только для Гильема радость эта обернулась великой печалью, ибо предали его и обманули два "Бертрана".2. РАЗО ПЕРВОЕ
Я уже поведал вам о Гильеме де Сант-Лейдьере, кто он был и откуда родом, и как эн Юк де Марешаль был его другом, и как они все трое – эн Гильем, эн Юк и маркиза – друг друга величали "Бертран". Долгое время любил и почитал эн Гильем маркизу, и долго длилась их любовь, и любовные свои отношения вели они весьма изящно, безо всяких безумств, вызывающих взаимные порицания, ибо то, что надобно держать втайне, так они втайне и хранили. И любовь эта для всех была великой отрадой, такое было изящество в их поведении и в их речах. Между тем в то же самое время жила во Вьенне графиня Руссильонская, всеми чтимая, сведущая в законах вежества и прекрасная лицом, и все достойные люди питали к ней великое уважение, более же всех эн Гильем, каковой ее весьма чтил и славил и очень охотно навещал. Так любил он говорить о ней, что все его считали ее рыцарем. Дама же принимала его охотнее, чем любого другого рыцаря, и общество его было ей приятнее всякого иного. Что до него, то видеться с ней было ему настолько приятно, что он реже стал бывать у маркизы. Та возревновала, и впрямь решив, что Гильем – возлюбленный графини, и все стали об этом толковать. Послала она за Юк де Марешалем и принялась горячо жаловаться на Гильема, говоря, что хотела бы отомстить ему и что желает знать его, Юка, об этом мнение. "Вот почему, – сказала она, – хочу я, чтобы вы стали моим рыцарем, ибо хорошо знаю вас, и знаю я, что нет рыцаря, который и мне бы подходил более чем вы, и Гильему большую бы доставил досаду. И вот хочу я пойти поклониться святому Антонию Вьеннскому[693], притом в вашем сопровождении. Остановиться я желаю в Сант-Лейдьере, в его доме, спать в его опочивальне, на его постели, и чтобы вы там возлегли вместе со мной" Эн Юк Марешаль, как услышал, что сказала ему дама, весьма подивился, но маркизе ответил так: "Мадонна, вы мне сулите величайшую честь и величайшую отраду, какая может выпасть на долю рыцаря. Я весь ваш". И дама собралась в путь поклониться святому Антонию и пустилась в дорогу в сопровождении своих девушек и множества рыцарей. Прибыв в Сант-Лейдьер к ночи, спешилась она у дома Гильемова. Эн Гильема в то время в замке не было, однако приняли даму с тем большим почетом и тем более старались ей услужить, угождая всем ее желаниям и прихотям. Ночью же возлег с нею на постели Гильемовой эн Юк Марешаль. Слух об этом распространился по всей округе, и Гильем огорчен был и опечален превыше всякой меры, но не пожелал он показать об этом виду маркизе, ни ссориться с ними, ни браниться не пожелал, ни показал, что молве этой он поверил. Но с той поры старался он еще усердней служить графине Руссильонской, от маркизы же сердцем совсем отдалился. И сложил он тогда кансону, в коей говорится:3. РАЗО ВТОРОЕ[697]
Сказывал уже я вам об эн Гильеме де Сент-Лейдьере, кто он и откуда. И как слыхали вы уже, полюбил он графиню де Полиньяк, которую прозывали Маркизой, весьма сведущую в законах вежества. Долгое время любил ее эн Гильем и почитал и кансоны слагал в ее честь; она же рыцарем не желала его оставить своим и услады по любовному праву никакой не давала, а под конец даже сказала ему так: – Гильем, если только муж мой, виконт, не заставит и не упросит меня взять вас в рыцари и служители, никогда я этого не сделаю. И эн Гильем де Сант-Лейдьер, как услышал эти слова маркизы, весьма огорчился и опечалился и вышел в задумчивости, размышляя, что бы придумать ему, дабы виконт, муж графини, сам упросил жену взять его в рыцари. Наконец, придумал он, что сложит для нее кансону от мужниного имени, в каковой тот даму молить за него станет. Виконт же, муж ее, песни его и кансоны весьма любил и сам хорошо пел. И вот, сложил эн Гильем песнь, в каковой говориться: "Я, дама, послан как курьер..." Сложив же эту песнь, он ее виконту де Полиньяк, мужу дамы, показал и ему поведал, по какой причине ее сочинил – будто бы дама ему сказала, что до тех пор его не полюбит, пока муж ее собственный о том ее не попросит. Виконт же, как услыхал эту песнь и уразумел, для чего она сложена, возвеселился весьма и выучил ее с охотою, а, запомнив, жене своей спел. И дама, припомнив собственные свои слова, сразу все поняла и подумала: – Теперь уж мне от него не спастись. Спустя немалое время пришел эн Гильем с визитом к даме и поведал ей, как он исполнил ее наказ, чтобы собственный ее муж за него просил и умолял, дабы смилостивилась она и мольбам вняла его и мужниным. И взяла его дама рыцарем к себе на службу, и так продолжалась и шла их любовь, как поведал я вам в другом разо. И вот песнь, чтобы вы ее послушали:XLII ДОФИН ОВЕРНСКИЙ[700]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Дофин Овернский, граф Оверни, одним был из куртуазнейших на свете рыцарей, из самых сведущих в законах вежества, самых щедрых и искусных во владении оружием, наиболее знавших толк в любви, куртуазном ухаживании и во всевозможных изящных деяниях, самый умный и самый разумный, всех лучше слагавший сирвенты, прения и куплеты[701], и лучший мастер вести беседу, хоть шутливую, а хоть и серьезную. И из-за щедрости своей[702] лишился он больше, чем половины своего графства, благодаря же уму и расчету все сумел воротить, да немного прихватил еще и лишку.2. РАЗО ПЕРВОЕ[703]
Дофин Овернский влюблен был в некую даму из замка своего по имени дона Маурина. Затеяв как-то жарить яичницу, спросила она у интенданта дофинова сала, а тот выдал ей всего полокорока. Прознал о том епископ[704] и сложил по сему случаю строфу, в каковой упрекал интенданта, что тот не выдал ей целого окорока, и за то же Дофина:3. РАЗО ВТОРОЕ
Дофин сложил про эн Бертрана де ла Тура[710] и послал ему с жонглером Мауретом такой куплет по поводу того, что Бертран презрел щедрость и честь:4. РАЗО ТРЕТЬЕ
Пейре Пелиссьер родом был из Мартеля, городка, бывшего во владении виконта Тюреннского[714]. То был горожанин щедрый, достойный, благородный и куртуазный, и столь возросла благодаря уму его и достоинству слава его, что виконт назначил его управителем всех своих земель. Дофин же Овернский был в то время возлюбленным доны Комторы, дочери виконтовой[715], красотою славившейся и благородством. Всякий раз, как приезжал Дофин, эн Пейре Пелиссьер снабжал его деньгами и во всем угождал, чего тот не пожелает. Когда же пожелал Пейре Пелиссьер получить деньги обратно, то Дофин заплатить отказался и уклонился от вознаграждения за услуги, какие тот ему оказывал. Перестал он также посещать даму и наведываться в те места и не посылал ей больше писем и гонцов. И вот, тогда Пейре Пелиссьер сложил такой куплет:5. РАЗО ЧЕТВЕРТОЕ
После того, как был заключен мир между королем Французским и королем Ричардом[719], был между ними произведен обмен Керси и Оверни, ибо Овернь прежде принадлежала королю Ричарду, а Керси – Французскому королю, теперь же Овернь перешла к королю Французскому, а Керси – к эн Ричарду. Это очень огорчило и опечалило овернских сеньоров – Дофина и графа Ги, кузена его[720], ибо это приближало их Французскому королю. А они знали, что тот был плохой сюзерен, скуп и жаден, и таков он и был, ибо, едва войдя в права, сразу приобрел в Оверни укрепленный замок под названием Нонетт и завладел богатым городом Иссуаром[721] отняв его у Дофина. Когда же эн Ричард возобновил войну с королем Французским, он провел с Дофином и его кузеном графом Ги переговоры, напомнив о том, как король с ними обошелся и какие нанес им обиды; а если они захотят поддержать его, восстав против Французского короля, он-де даст им рыцарей и арбалетчиков и денег, сколько они потребуют. И они, помня обиды, нанесенные им королем, поверили словам эн Ричарда и вступили в войну. Когда же эн Ричард узнал, что двое овернских владетелей, Дофин и его кузен граф Ги, восстали против короля Франции, он заключил с ним перемирие и, бросив Дофина и графа Ги, отправился в Англию. А король Французский снарядил изрядное войско и пришел с ним в Овернь и испепелил огнем все земли Дофина и графа Ги, завладев их городами, селениями и замками. И видя, что они не могут защитить себя от Французского короля, они заключили с ним перемирие на пять месяцев, решив между собой, что граф Ги отправится в Англию узнать, поможет ли им эн Ричард согласно обещаниям и клятвам. И граф Ги отправился в Англию с десятью рыцарями. Но эн Ричард принял его неблагосклонно, не встретил и не приветил и не дал ему ни рыцарей, ни солдат, ни денег, ни арбалетчиков. И он, с тоской и позором, возвратился ни с чем. Вернувшись же в Овернь, отправился он с Дофином к Французскому королю, и они мир заключили. Когда же они замирились, окончилось перемирие между Французским королем и эн Ричардом. И король Французский собрал большое войско и вошел в его земли и захватил его селения и сжег города и замки. И когда эн Ричард это узнал, он тотчас отправился сюда через море. И едва прибыв, он послал передать Дофину и графу Ги, что они должны оказать ему помощь и поддержку и пойти войной на Французского короля, ибо окончилось перемирие, но они этого не сделали. Король же Ричард, как услыхал, что они не хотят помогать ему в войне, сложил про Дофина и графа Ги сирвенту, в которой вспомнил клятву, которую они ему дали, и то, как они от него отступились, зная, что Шинонские сокровища растрачены[722] и что король Французский был хорошим воином, а эн Ричард скверным; припомнил он и былую щедрость Дофина, прежде не считавшегося с расходами, ныне же, из-за строительства укрепленных замков, впавшего в скупость, и еще он спрашивал, помнит ли тот об Иссуаре, отнятом у него Французским королем, – собирается ли он мстить за него и будет ли нанимать для этого солдат. Вот эта сирвента:XLIII ГАРИН ло БРЮН[742]
Гарин ло Брюн был знатный сеньор, владелец замка в Велэ, в епископате Пюи Санта Мария[743]. Был он добрый трубадур, но неудачно взялся учить дам, как им себя вести[744]. Он не слагал ни кансон, ни песен, а только одни тенсоны[745].XLIV ПЕЙРЕ де МАЭНСАК[746]
Пейре де Маэнсак родом был бедный овернский рыцарь, из владений дофиновых. Был у него брат по имени Аустор де Маэнсак[747] и были оба они трубадуры. И был у них уговор, что одному достанется замок, а другому – трубадурское художество[748]. Замок достался Аустору, а Пейре художество трубадурское, и принялся он воспевать жену эн Бернарта де Тьерси. Так он даму эту воспевал и славил и так ей служил, что дала она ему волю увезти ее, и привез он ее в замок к Дофину Овернскому. Муж ее вытребовать пытался с помощью Церкви и даже войну затеял великую, только Дофин держался крепко и ее не выдал. Пейре муж был ладный и приятный в обществе, и слагал изящные по словам и напеву кансоны[749], и строфы хорошие для развлечения.XLV ПЕЙРОЛЬ[750]
Пейроль родом был бедный рыцарь из Оверни, из замка Пейроль, что у подножия Рошфора во владениях Дофиновых. Был он муж куртуазный и собою пригож, и Дофин Овернский[751] при себе его держал, платьями жалуя, лошадьми и оружием. Была у Дофина сестра по имени Сайль де Клаустра[752], добрая, славная и лицом прекрасная, бывшая замужем за знатным овернским сеньором по имени эн Бернарт де Меркуор. Эн Пейроль крепко ее любил, и Дофин, которому весьма нравились кансоны, какие тот слагал в честь сестры его, умел перед нею слово за него замолвить, и так сделать, чтобы они и ей понравились. И дама полюбила Пейроля, и с ведома Дофина даровала ему любовную усладу. И вот, столь любовь между Пейролем и дамой усилилась, что возревновал Дофин, считая, что она к трубадуру милостивее, чем подобает, и отставил он Пейроля, удалив от себя[753] и одевать и вооружать перестав, так что тот уже не мог содержать себя по-рыцарски, и, став жонглером, пошел странствовать по куртуазным дворам, от сеньоров принимая платья, деньги и лошадей[754].XLVI МОНАХ МОНТАУДОНСКИЙ[755]
Монах Монтаудонский родом был овернский дворянин из замка под названием Вик, что близ Орлака, и был отдан в монахи в аббатство Орлакское. И поручил ему аббат приорат Монтаудонский, о каковом он весьма радел. Еще в монастыре стал он стихи слагать и сирвенты на злобы дня, и рыцари и сеньоры округи той, забрав из монастыря его, стали ему оказывать всяческие почести, все ему даря, что ему ни понравится и чего он не попросит; он же все это нес в Монтаудонский свой приорат. Не снимая одеяния, он между тем отстроил и весьма украсил свою церковь. После того возвратился он в Орлак к аббату своему и, доложив, как он украсил Монтаудонский приорат, благословения просил поступить в распоряжение эн Альфонса, короля Арагонского[756], и благословил его аббат. Король же потребовал, чтобы он мясо ел, ухаживал за дамами, кансоны слагал и пел, и так он и стал делать; и назначили его в Пюи Санта Мария главой всего двора[757] и распорядителем соколиного приза[758]. Долгое время правил он двором Пюи, пока сам двор сей не угас. Тогда отправился он в Испанию, где все короли и сеньоры превеликие ему оказали почести. И прибыл он там в приорат под названием Вилафранка, что в ведении аббатства Орлакского, и аббат приорат передал ему сей, он же, весьма его обогатив и украсив, дни свои там скончал и умер. Множество сложил он прекрасных кансон, из которых некоторые здесь написаны, как вы сейчас услышите[759]:* * *
XLVII ПОНС де КАПДЮЭЙЛЬ[773]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Понс де Капдюэйль родом был из того же епископата, что и Гильем де Сант-Лейдьер[774]; был он высоковажный сеньор и знатный вельможа, рыцарь, искусный во владении оружием, ухаживании за дамами и художестве трубадурском, хорошо мог петь и на виоле играть, лицом пригож и ростом высок, и, хотя был весьма небогат, умел скрывать это, проявляя великую любезность, когда кого-либо у себя принимал. И полюбил он пылкой любовью мадонну Алазаис де Меркуор, жену эн Ойзиля де Меркуор, каковая приходилась дочерью знатному провансальскому сеньору эн Бернарту д’Андюз[775]. Любил он ее и восхвалял чрезвычайно и множество сложил кансон в ее честь. Столько, сколько жила она, он дамы иной не любил, а как умерла[776], он, приняв крест, за море отправился и там умер.2. РАЗО
Понс де Капдюэйль, как вы уже слыхали, влюблен был в мадонну Алазаис де Меркуор, жену знатного овернского графа, дочь эн Бернарта д’Андюз, и был ею любим. Любовь их пользовалась превеликим одобрением при куртуазных дворах, где многие благородные и утонченные люди вели о ней беседы, трубадуры же слагали о ней множество прекрасных кансон. И вот, находясь с дамой в отношениях, полных радости и чести, он будучи в любви безумцем, неспособным столь великого счастья вынести, задумал ее любовь испытать, ибо не верил ни очам своим, ни усладам нежным, ни лестным знакам внимания, какие она ему оказывала. И помыслил он в неразумном своем сердце, что станет притворяться, будто влюблен в иную даму, дону Аудьярт, жену сеньора Марсельского[777]. Ибо надумал он, что ежели даму его отдаление такое огорчит, то уж он будет знать наверное, что она его любит; ежели же довольна останется, то нелюбовь ее будет этим подтверждена. И вот, подобно безумцу, каковой не успокоится, пока совсем себя не погубит, стал он от мадонны Алазаис отходить, приступая со словословиями к мадонне Аудьярт. И сказал он о ней:XLVIII ГИЛЬЕМ де БАЛАУН[786]
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ РАЗО
Гильем де Балаун был знатный сеньор, владетель замка в округе Монпелье, куртуазный рыцарь, весьма сведущий в законах вежества и добрый трубадур. Полюбил он некую знатную даму из Гавауданского епископата по имени мадонна Гильельма де Джауджак, жену эн Пейре, сеньора Джауджакского. Он любил ее, служил ей и горячо восхвалял ее в своих речах и песнях. И дама, в свою очередь, так его полюбила, что речами и деяниями дарила ему всяческую усладу по любовному праву. У Гильема же был товарищ и друг по имени Пейре де Барджак[787], муж благородный, доблестный, достойный и прекрасный, каковой влюблен был в некую юную и прелестную даму из замка Барджак по имени мадонна Вьерненка. Она приняла его, как своего рыцаря, и он получал от нее все, чего желал. И оба они – и Гильем де Балаун и Пейре де Барджак были счастливейшими возлюбленными своих дам. Случилось, однако, что Пейре де Барджак так сильно рассорился со своей дамой, что та в гневе дала ему отставку, отчего ходил он грустный и опечаленный как никогда прежде. Эн Гильем де Балаун всячески его утешал, уговаривая не отчаиваться, и обещал устроить примирение возлюбленных, как только появится в Джауджаке. Долгое время, однако, не возвращался он туда, когда же вернулся, то тотчас помирил мадонну Вьерненку с эн Пейре де Барджаком, и тот ощутил от этого такую радость, какой никогда в жизни еще не испытывал. Эн Гильем же дивился только, слушая речи Пейре де Барджака о том, что никакая прежде им испытанная радость не может сравниться с этой, ни даже та, какую ощутил он, когда даму свою покорил впервые. И сказал тогда Гильем де Балаун, что теперь хочет и он на себе испытать, действительно ли сильнее радость любви вновь обретенной, нежели радость первой победы. И притворился он, будто на свою даму чем-то весьма разгневан, перестал слать к ней гонцов, не желал о ней говорить и слушать и не наведывался более туда, где она обитала. Тогда послала к нему дама вестника с письмами самыми ласковыми, в каковых выказывала удивление, отчего он так долго у нее не появляется и никаких не дает о себе вестей. Он же, одержимый безумием в любви своей, отказался выслушать гонца и принять письма, повелев выгнать его из замка своего бесчестно. И возвратился тот к мадонне Гильельме огорченный и опечаленный и обо всем происшедшем ей поведал. Она тоже весьма опечалилась и повелела одному рыцарю из своего замка, осведомленному об этом деле, отправиться к эн Гильему и спросить его, чем она его разгневала, и ежели действительно не угодила ему словом или делом, то готова это исправить любым способом по желанию и разумению Гильемову. Отправился рыцарь в Балаун, где Гильем прием ему оказал прескверный, а когда тот передал ему поручение мадонны Гильельмы, ответил, что ничего объяснять не будет, ибо она сама хорошо знает, что он простить ее не может, и никаких оправданий слушать не хочет. Рыцарь, вернувшись, поведал мадонне Гильельме, что сказал ему эн Гильем. Тогда отчаялась она и сказала, что теперь уже не будет слать к нему гонцов с мольбами и оправданиями. Настал, однако же, день, когда уразумел эн Гильем, какую по безумию своему теряет он радость и какого лишает себя счастья, и, вскочив на коня, прискакал он в Джауджак, но остановился не в замке, а в доме некого горожанина, сказав, что в паломничество держит путь. Прознала, что он в городе и мадонна Гильельма, и с наступлением ночи, когда все жители уже спали в своих постелях, она в сопровождении одной лишь дамы и одной девицы из замка вышла и прошла в дом, где Гильем остановился, и повелела служанке вести ее в его покой. Там, подойдя к его постели, стала она перед ним на колени, и сняв с лица повязку, чтобы поцеловать его[788], молила о прощении за преступление, которого не совершала. Он же не только отказался принять ее и простить зло, ею якобы ему причиненное, но с побоями и ударами прогнал от себя. И пошла, горюя, скорбя и печалясь, в замок она, решив твердо никогда его больше не видеть и с ним не говорить, и раскаивалась во всем, что заставил ее сделать Амор. Но Гильем стал уже горевать о поступке, на который толкнуло его безумие. Поднялся он рано утром и, подойдя к замку, объявил, что хочет видеть мадонну Гильельму, чтобы показать и объявить ей, что в чистом безумии совершал он все эти дела, и молить ее о прощении за это помрачение разума. Дама же отказалась увидеть его и выслушать и повелела гнать его из замка с позором. И ушел Гильем, плача, вздыхая и жалуясь, словно впавший в безумие, а дама осталась в сожалениях о бесчестии, которое сама себе нанесла, унизившись перед ним. Так и прошел для Гильема де Балауна целый год, ибо дама отказывалась увидеть его и не слушала, если кто-нибудь пытался ей о нем говорить. Он же сложил песнь своего отчаянья, в каковой говорится:XLIX ДОНА КАСТЕЛЛОЗА[792]
Дона Кастеллоза родом была знатная дама из Оверни, жена Тюрка де Мейронна[793]. И полюбила она эн Армана де Бреона и кансоны слагала в его честь. То была дама полная веселья, весьма сведущая в законах вежества и прекрасная лицом.L ПЕЙРЕ КАРДЕНАЛЬ[794]
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Пейре Карденаль родом был из Велэ, из местечка Пюи Санта Мария[795], и происходил из семьи достойной и славной: отец его был рыцарь, а мать благородная дама. Еще младенцем отдал его отец в монастырь тамошний самый большой, где он наукам обучился и хорошо мог петь и читать. Когда же он вырос, то, чувствуя себя юным, прекрасным и веселым, поддался влечению к мирской суете. Множество сложил он прекрасных песен на достойные темы, слагал он и кансоны, но редко, а более же всего отличные сирвенты, в каковых, если их должным образом понимать[796], он излагает весьма примечательные сюжеты и дает много отличных примеров, ибо в них весьма обличает он безумие века сего и сурово корит недостойных клириков[797]. Странствовал он по куртуазным дворам знатных сеньоров и королей, повсюду водя за собой жонглеров, исполнявших сирвенты его. Весьма чтили его и жаловали щедро добрый наш монсеньор король Яков Арагонский[798] и все прочие сеньоры. И я, мэтр Микель де ла Тор, писатель[799], свидетельствую, что когда эн Пейре Карденаль покидал сей мир, было ему под сто лет. И я, вышесказанный Микель, сирвенты эти записал в городе Ниме. Некоторые же из этих сирвент тут написаны:* * *
LI ГАУСЕРАН де САНТ-ЛЕЙДЬЕР[809]
Гаусеран де Сант-Лейдьер родом был знатный дворянин из епископата Велэ, сын дочери эн Гильема де Сант-Лейдьера[810]. И полюбил он графиню Вьенны, дочь маркиза Гильема Монферратского[811].LII АЛАЗАИС де ПОРКАЙРАГУЭС[812]
Дона Алазаис де Поркайрагуэс, дама знатная и сведущая в законах вежества, родом была из округи Монпелье. И полюбила она эн Ги Воителя, брата эн Гильема де Монпелье[813]. Дама эта владела трубадурским художеством и множество сложила в его честь отличных кансон.LIII ГАРИН д’АПЧЬЕР[814]
Гарин д’Апчьер родом был знатный сеньор из Гаваудана, Мендского епископата, что на границе Оверни, Руэрга и епископата Пюи Санта Мария. Был он доблестный воин, добрый трубадур, рыцарь щедрый и прекрасный, сведущий в законах куртуазного ухаживания и любви, и во всем прочем, что к этому относится. Первый из всех сложил он дескорт[815], начинается же он так:LIV ГИРАУДО ло РОС[817]
Гираудо ло Рос родом был из Тулузы, сын бедного рыцаря. И явился он ко двору сеньора своего графа Альфонса[818] поступать к нему на службу. Был он куртуазен и певец хороший. И полюбил он графиню, дочь сеньора своего, и любовь к ней научила его трубадурскому художеству, и сложил он множество кансон[819].LV ПЕЙРЕ РАЙМОН ТУЛУЗСКИЙ[820]
Пейре Раймон Тулузский по прозвищу "Старик" был сын тулузского горожанина. И стал он жонглером и ко двору пришел короля Альфонса Арагонского[821], и король принял его с почестями. Муж он был умный и изысканный, хорошо пел и владел художеством трубадурским, добрые слагая кансоны. Долгое время оставался он при дворах сказанного короля и доброго нашего графа Раймона[822], а также при дворе эн Гильема де Монпелье[823]. После того взял он жену в Памье, и там он и умер.LVI ГИЛЬЕМ АДЕМАР[824]
Гильем Адемар родом был дворянин из Гаваудана, сын бедного рыцаря из замка под названием Маруойс, и сеньор этого замка посвятил его в рыцари. Муж он был весьма достойный и превосходно владевший искусством куртуазной беседы и художеством трубадурским. И так как не мог он по-рыцарски себя содержать, то стал жонглером и великим пользовался почетом среди изящной публики, а потом поступил в монастырь Граммон[825] и там умер.LVII ПЕЙРЕ ВИДАЛЬ[826]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Пейре Видаль родом был из Тулузы, скорняцкий сын. Пел он лучше всех в мире, будучи, однако, одним из самых сумасбродных людей, когда-либо живших на свете, ибо считал за правду все, что ему нравилось или хотелось. Трубадурское художество ему давалось легче чем кому угодно, и слагал он великолепнейшие кансоны на изысканнейшие напевы, говоря в них величайшие безумства о делах ратных и любовных и творя злые наговоры. Правда и то, что некий рыцарь из Сан-Джили обрезал ему язык[827] за то, что он давал понять, что был возлюбленным его жены, а эн Юк Баусский[828] велел за ним ухаживать и выходил его. Когда же исцелился он, то отправился за море и оттуда привез гречанку, каковую выдали за него на Кипре замуж под видом племянницы императора Константинопольского, внушив ему, что через нее он по праву получит империю. И тогда стал он тратить все, что приобретал, на сооружение кораблей, ибо думал идти завоевывать эту империю, и носил императорские регалии и требовал, чтобы его императором величали, а жену – императрицей[829]. Ухаживал он за всеми знатными дамами, каких встречал, и всех их просил о любви, они же все позволяли ему говорить и делать, что ему нравится, так что он мнил, будто он всех их возлюбленный и что каждая умирает от любви к нему. Всегда держал он великолепных коней и носил роскошное оружие и имел императорский трон и походную кровать, и мнил себя рыцарем, лучшим на свете и наиболее любимым дамами. И здесь вы найдете творения его:РАЗО ПЕРВОЕ[831]
Пейре Видаль, как сказывал уже я вам, ухаживал за всеми знатными дамами и воображал, что и они расположены к нему любовно. Так, ухаживал он и за мадонной Алазаис, женой эн Барраля, сеньора Марсельского[832], который за великолепные песни и безумства еще более великолепные, творимые Пейре Видалем, благоволил к нему больше, чем к кому угодно на свете. Звали они друг друга "Райньер"[833]. При дворе и в покоях эн Барраля был Пейре Видаль полностью своим человеком. Знал прекрасно эн Барраль, что Пейре Видаль ухаживает за его женой. И как и для всех, кто был об этом осведомлен, было это для него лишь предметом забавы, ибо его веселили чудачества, которые Пейре Видаль говорил и проделывал. Как к предмету забавы относилась к этому и мадонна Алазаис, точно также как и другие дамы, за которыми Пейре Видаль ухаживал: каждая говорила ему приятности и обещала все, что ему угодно и о чем он просил, – он же был так умен, что всему этому верил! А когда Пейре Видаль с мадонной Алазаис ссорился, эн Барраль тотчас же их мирил и убеждал ее обещать ему все, о чем он просит. Случилось же однажды так: знал Пейре Видаль, что эн Барраль уже встал и что госпожа в покоях осталась одна. И вот, вошел он туда и приблизился к постели мадонны Алазаис и, застав ее спящей, стал на колени перед ней и поцеловал ее в уста[834]. Она же почувствовала поцелуй, но подумала, что это эн Барраль, ее муж, и, смеясь, поднялась с ложа, но тут же посмотрела она и увидела, что перед ней был этот безумец Пейре Видаль, и стала она кричать и подняла великий шум. Услышав его, пришли придворные девушки и спросили: "Что такое случилось?" И Пейре Видаль удалился бегом. Госпожа же послала за эн Барралем и стала жаловаться на Пейре Видаля, что он-де ее поцеловал, и умоляла плача, чтобы тот его покарал[835]. А эн Барраль, как человек разумный и бывалый, принял случившееся как предмет забавы и стал жене выговаривать, что она подняла шум из-за выходки сумасброда. Но не мог он ее уговорами убедить, дабы она случившегося широко не разглашала и не искала причинить Пейре Видалю зло, и она продолжала сильно угрожать ему. Пейре видаль же, сего убоявшись, сел на корабль и отплыл в Геную, где и пребывал, пока за море не отправился с королем Ричардом, ибо сказали ему, что дона Алазаис хочет вырвать у него душу из тела. Там оставался он долгое время и множество сложил прекрасных кансон, в коих вспоминал о похищенном поцелуе, как говорит он в кансоне, каковая начинается словами: "Слова сплести и нанизать..."[836], что он-де награды от нее никакой не имел:3. РАЗО ВТОРОЕ
Пейре Видаль весьма был огорчен смертью доброго графа Раймона Тулузского[846] и впал в великую печаль, и облачился он б черное платье[847], а всем своим коням обрезал хвосты и уши, обрил себе голову и слугам своим приказал сделать то же самое, бороды же и ногтей стричь не велел, и так долгое время ходил он с видом человека, лишившегося рассудка и скорбью убитого. И случилось, что в то время, как он пребывал таким образом в тоске, прибыл в Прованс король Альфонс Арагонский[848] и вместе с ним Бласко Грек и эн Гарсия Грек и эн Марти дель Канет и эн Микель де Лусия, эн Сас д’Антилон и эн Гильем д’Алькалла, эн Альберт де Кастельвейль и эн Раймон Гаусеран де Пинос, эн Гильем Раймон де Монкада, эн Арнаут де Кастельбон и эн Раймон де Сервера[849], и застали они Пейре Видаля в тоске и печали, ходящего с видом человека, лишившегося рассудка. И стали король и сеньоры его, каковые были с Пейре Видалем в особенной дружбе, его упрашивать, чтобы он печалиться бросил, а пел бы и веселился и сложил бы для них кансону, которую увезли бы они с собою в Арагон. И так король и сеньоры его упрашивали, что он обещал развеселиться и бросить печалиться, и сложить песню, и вообще сделать все, что будет угодно королю. Был он между тем влюблен в дону Лобу де Пуэйнаутьер[850] и также в мадоннну Эстефанию де Сон из Сарданьи[851], еще же незадолго до того влюбился он в дону Раймбауду де Биоль, жену эн Гильема Росганя, сеньора Биоля, что в Провансе, на горе, разделяющей Прованс от Ломбардии. Дама же Лоба была из округи Каркассонской, и эн Пейре Видаль ради нее назвался волком[852] и герб носил волчий. И на горе Кабарет дал он на себя охотиться пастухам с собаками, овчарками и борзыми, как охотятся на волка, облачась в волчью шкуру, дабы волком представиться перед собаками и пастухами. И стали пастухи с собаками его травить и так его отделали, что он был замертво снесен в дом доны Лобы де Пуэйнаутьер. Когда же прознала дама, что это был на самом деле Пейре Видаль, то стала потешаться по поводу сумасбродства, им совершенного, и смеялись они много, она и муж ее, так сильно позабавило это их обоих. И муж дамы распорядился взять его и уложить в укромном покое, устроив его как можно лучше, и, врача призвав, лечить его приказал, пока не выздоровеет тот вполне. Начал я вам уже рассказывать про Пейре Видаля, что он королю и сеньорам его обещал петь и слагать песни, – так вот теперь, когда он выздоровел, распорядился король платье и оружие приготовить для себя и для него; нарядился эн Пейре Видаль и был весьма доволен, и вот тогда сложил он кансону, каковую вы сейчас услышите, в ней же говорится:LVIII РАЙМОН де МИРАВАЛЬ[864]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Раймон де Мираваль родом был бедный рыцарь из Каркассона. Владел он четвертой частью замка[865] Мираваль, а весь замок вмещал человек не более сорока. Однако ради трубадурского художества, коим он владел превосходно, и словесного дара его, – ибо знал он немало изящных разных историй о любви, об ухаживании куртуазном и о речах и деяниях достопамятных влюбленных, – ради всего того был он в чести и почете у графа Тулузского[866], с коим прозвали они друг друга "Аудьярт"[867]. И граф его жаловал платьями, лошадьми и оружием, по нуждам его. И был он к графу и всему дому его весьма приближен, а также к королю Пейре Арагонскому[868], виконту Безье[869] и к эн Бертрану де Сайссаку[870]. И не было во всех тех пределах дамы, сколько-нибудь знатной или благородной, какая добиться бы не старалась внимания его и к себе привлечь не стремилась, ибо более, нежели кто иной, умел он дам восхвалять и славить, так что ни одна не могла похвалиться честью, ежели Район де Мираваль не был ее другом. Множество раз бывал он влюблен и множество сложил добрых кансон, однако никто не думал, чтобы он хоть от одной дамы вкусил услады по любовному праву, ибо все они обманывали его. Дни свои скончал в Лериде он, в цистерцианского ордена монастыре Святой Клары.2. РАЗО ПЕРВОЕ
Про эн Раймона де Мираваля сказывал уже я вам по случаю иному, кто он и откуда, и слыхали вы, что ухаживал он за всеми дамами, лучшими и достойнейшими, той округи, как он сам говорит:3. РАЗО ВТОРОЕ
Об эн Раймоне де Миравале знаете вы уже из жизнеописания, что перед песнями[885] – кто он и родом откуда, так что говоренного повторять не хочу. Но вот, полюбил он некую Каркассонскую даму по имени Лоба де Пуэйнаутьер[886], дочь эн Р. де Пуэйнаутьера, бывшую жену одного знатного и могущественного Кабаретского рыцаря, одного из совладетелей замка Кабарет. Лоба эта дама была собой прекрасная, прелестная, куртуазная, сведущая в законах вежества и весьма охочая до чести и славы, и все пришельцы и сеньоры знатные той округи, стоило им ее увидеть, влюблялись в нее тот же час – граф де Фуа и Оливьер де Сайссак, Пейре Роджьер де Мирпуа и Аймерик де Монреаль[887], а также и Пейре Видаль, каковой сложил в ее честь множество прекрасных кансон[888]. Но всех сильней любил ее Раймон де Мираваль, в песнях и историях превозносивший честь ее и славу, а делал он это лучше, нежели любой на свете рыцарь, песни свои уснащая предисловиями[889] и пространными речами, наиприятнейшими для слуха. Лоба же ради великой славы, какую он ей стяжал, и зная к тому же, что лучше всякого иного мог он даму и вознести и принизить, – принимала мольбы его и ухаживания, суля любовную усладу, и, даровав поцелуй, оставила его рыцарем на своей службе. Впрочем, любезности эти она лицемерно ему расточала, ибо не его любила, но графа де Фуа, какового сделала своим любовником. Слух об этой любовной связи разошелся по всей округе, и потеряла она всю свою славу и честь, друзей своих всех и приятельниц, ибо в Каркассоне всякой даме конец, ежели берет она в любовники высокопоставленного сеньора. Мираваль же, услышав о дурном ее поступке и распространившейся о ней дурной молве, и о том, что Пейре Видаль сложил о ней злую кансону, в каковой есть такая строфа:4. РАЗО ТРЕТЬЕ
Об эн Раймон де Миравале слыхали вы уже[901], как он, оставаясь с Лобой в мире, сумел ее обмануть. А теперь расскажу я вам, как обманула его дона Алазаис де Буасезон, а потом еще другая дама, соседка ее, по имени дона Эрменгарда де Кастрас по прозвищу "Альбигойская Красавица". Обе былиони Альбигойского епископата[902]: дона Алазаис, жена эн Бернарта де Буасезона, из замка под названием Ломберт, а дама Эрменгарда – из города под названием Кастра, где она замужем была за знатным преклонного возраста сеньором. И вот, влюбился Раймон де Мираваль в дону Алазаис, юную, знатную и собой прекрасную и жаждавшую хвалы и чести и славы. И так как знала она, что эн Мираваль мог принести ей больше славы, нежели кто иной на всем белом свете, то, заметив, что нравится ему, очень обрадовалась, стала кидать ему нежные взоры, говорить всевозможные любезности, какие только сказать может рыцарю дама, а он возвеличивать ее стал как только мог и умел в песнях своих и историях, и сложил в ее честь множество прекрасных кансон, славя ее достоинство, благородство и куртуазность, и так ее прославил, что стали ухаживать за ней все знатные сеньоры той округи – виконт Безье[903], граф Тулузский[904] и король Педро Арагонский[905], каковым так ее Мираваль нахваливал, что король ее полюбил, не видав[906], и стал ей гонцов слать с письмами и маленькими подарками, умирая от желания ее увидеть. Тогда стал стараться Мираваль, чтобы прибыл король на нее посмотреть и в кансоне "Ныне ветер и мороз..."[907] такую сложил строфу:5. РАЗО ЧЕТВЕРТОЕ
В то время, когда французы и Церковь завладели землями графа Тулузского, потерявшего при этом Аржанс и Бокер, когда французы захватили Сен-Жиль, Альбигойскую округу и Каркассон, а Битерройскую разорили[919], и убит был виконт Безье[920], все же добрые тех мест люди, что не были убиты, в Тулузу бежали, – Мираваль тогда пребывал у графа Тулузского, с коим друг друга они величали "Аудьярт"; жил он там в великой печали, ибо все люди благородные, коим граф был сеньор и глава, все дамы и рыцари его разорены были или убиты; к тому же, как слыхали вы, потерял жену он, а дама обманула его и предала, и замка своего он также лишился. И вот, прибыл в Тулузу король Арагонский[921], дабы с графом переговорить и сестер повидать своих, дону Альенор и дону Санчу[922], и всех весьма утешил – и сестер, и графа, и крестника своего и всех добрых жителей тулузских, пообещав графу, что поможет ему отвоевать Бокер с Каркассоном, а эн Миравалю – замок его, и все так сотворит, что люди благородные снова вернутся к веселью, какового лишились. Тогда эн Мираваль, от радости, какую принесло ему обещанье, королем ему и графу данное, – потерянное вернуть, – и к какой располагала и наступившая летняя пора (а он до того зарок дал, что не станет слагать песен до тех пор, пока не вернет утраченного замка); а также и оттого, что влюблен был в дону Альенор, жену графа, самую лучшую и наипрекраснейшую на свете даму, коей он до того открыто не выказывал любви своей, – всего того ради сложил кансону, в каковой говорится:LIX ПЕРДИГОН[931]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Пердигон был жонглер, хорошо умевший играть на виоле[932] и слагать песни, родом из Гавауданского епископата, из городка под названием Лесперон, сын одного бедного человека рыбака. И за ум свой и трубадурское художество был он весьма возвышен в чести и славе, ибо Дофин Овернский[933] взял его рыцарем к себе на службу и долгое время ему жаловал платья и оружие, замки и доходы. И князья все и большие сеньоры знатные оказывали ему великий почет, и долгое время наслаждался он превеликими дарами судьбы[934], но вот все изменилось вдруг, и смерть похитила у него счастье[935], дав взамен несчастье, так что лишился он друзей своих и подруг, чести, славы и имения своего. И тогда поступил он в цистерцианский монастырь и умер монахом.2. ВАРИАНТ
... Но вот. в расцвете чести и славы он вместе с эн Гильемом Баусским, принцем Оранским[936], эн Фолькетом Марссльским. епископом Тулузским[937] и неким аббатом из Сито ходил в Рим[938], дабы вредить графу Тулузскому[939] и собрать крестовый поход. Вследствие же этого похода добрый наш граф Раймон Тулузский лишился всего имения своего, убит был граф Безье[940], племянник его, разорены графства Тулузское, Керси, Безье и Альбигойская округа[941], убит при Мюре с тысячею рыцарей своих король Педро Арагонский[942] и двадцать тысяч погибло жителей; все же это Пердигон помогал снарядить и устроить и песнь сложил, в каковой призывал к крестовому походу, каковую услыхав, становились многие крестоносцами[943], а когда победили французы и смерти предали короля Арагонского, платья ему жаловавшего и подарки, он Бога благодарил. И за все то лишился Пердигон чести, славы и имения своего[944], и все люди достойные, какие оставались в живых, презрение ему выказали и ни видеть его не желали, ни говорить с ним. Все же сеньоры те, что были его друзьями, на войне погибли – граф де Монфор[945] и эн Гильем Баусский, и прочие все, кто крестовый поход снаряжал; а граф Раймон все свои владения возвратил[946]. И вот, не смел Пердигон никуда показаться, а Дофин Овернский лишил его меж тем земли и ренты той[947], что прежде пожаловал. И тогда отправился он к Ламберту де Монтайлю, зятю эн Гильема Баусского и просил его, чтобы тот ему помог поступить в монастырь цистерцианского ордена под названием Сильвабела. И определил его тот монахом в монастырь, и там он умер.LX ДОНА ЛОМБАРДА[948]
Дона Ломбарда была знатная дама родом из Тулузы, милая, куртуазная и прекрасная лицом. Превосходно владела она трубадурским художеством и отличные слагала любовные куплеты. Прослышал о достоинствах ее эн Бернарт Арнаут[949], брат графа д’Арманьяк, и прибыл в Тулузу, стремясь увидеть ее. Долгое время пребывал он с нею, весьма с нею сблизившись, и просил ее о любви. Но вот сложил он однажды такие о ней строфы и, отослав их ей, на коня вскочил и, даже не повидавшись с нею[950], отбыл в свои владения:LXI ПЕЙРЕ де БАРДЖАК[957]
Пейре де Барджак, наперсник Гильема де Балауна[958], был рыцарь куртуазный и весьма ладный, каким рыцарю Гильема де Балауна быть подобало. И вот, полюбил он некую даму из замка Джауджак, жену некоего тамошнего сеньора, а она его, и получал он от нее все, чего только желал; знал об их любви и Гильем де Балаун. И вот, Пейре с Гильемом де Балауном приехали как-то вечерком в Джауджак, и завел он с ней беседу. Случилось, однако, что вскорости вышел он от нее мрачный и злой, ибо дама дала ему крутую отставку. Наутро Гильем уезжал, и Пейре, грустный и опечаленный, вместе с ним. Стал Гильем его расспрашивать, отчего у него такой грустный вид, и тот открыл причину. Стал эн Гильем его утешать, обещая их замирить, и немного времени спустя, когда они воротились в Джауджак, восстановлен был мир, и Пейре вышел от дамы счастливый той усладой, какую она ему даровала. И вот, написан тут комжат[959], каковой он ей тогда после ссоры направил.LXII АЛЬМУЭЙС де КАСТЕЛЬНОУ И ИЗОЛЬДА де ШАПЬО[961]
Дона Изольда де Шапьо так просила мадонну Альмуэйс де Кастельноу простить рыцаря ее, эн Ги де Турнона, жестоко провинившегося перед нею, каковой, великую совершив измену, с повинной, однако, не приходил и не каялся в том нимало:LXIII АЙМЕРИК де ПЕГИЛЬЯН[965]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Эн Аймерик де Пегильян родом был из Тулузы, сын горожанина, торговца тканями. И выучил он множество сирвент и кансон, но исполнял их очень плохо. И вот, полюбил он некую горожанку, соседку свою, и эта любовь научила его трубадурскому художеству[966], и сложил он в ее честь множество прекрасных кансон. Но муж дамы повздорил с ним и его оскорбил[967], а эн Аймерик отомстил ему ударом по голове шпагой. Оттого пришлось ему из Тулузы бежать в изгнание[968]. И вот, отправился он в Каталонию, где принял его эн Гильем де Бергедан[969], какового возвеличил он в первой же песне, какую там сложил[970]. И тот сделал его жонглером, пожаловав коня и платье и представив королю Альфонсу Кастильскому[971], который одарил его богатым снаряжением. Долгое время оставался он в той стороне, а потом направился в Ломбардию, где вся изящная публика его встретила с почетом превеликим. В Ломбардии он и умер[972]. И вот тут написаны некоторые из его кансон, как вы сейчас услышите.2. ВАРИАНТ[973]
И случилось так, что муж дамы от раны выздоровел и отправился в паломничество к Святому Якову Компостельскому[974]. Прознал о том эн Аймерик, и сильно захотелось ему побывать в Тулузе. И пошел он к королю и сказал, что ежели угодно тому, он сходит проведать маркиза Монферратского[975]. И дал ему король позволение и снабдил всем необходимым в дорогу. Полагая, что король историю его знает, сказал ему Аймерик, что ехать намерен через Тулузу, и понял тот, что зовет его любовь, и дал провожатых до Монпелье[976]. Он же, рассказав им все, просил их о помощи, ибо даму свою намеревался посетить под видом больного. Те отвечали ему, что исполнят все его приказания. Когда же прибыли они в Тулузу, то стали спрашивать провожатые, где дом того горожанина, и он им был указан. Там нашли они даму ту и сказали, что двоюродный брат короля Кастильского, направляясь в паломничество, дорогою приболел, и просили для него убежища в ее доме; и отвечала она, что будет он принят с подобающими почестями. Ночью явился эн Аймерик, и товарищи уложили его в роскошную постель. Наутро эн Аймерик призвал даму, и та, в спальню едва войдя, тотчас узнала его и весьма подивившись, спросила, как удалось ему проникнуть в Тулузу. Он же отвечал, что ради любви к ней, и всю свою историю ей поведал. И дама, сделав вид, что натягивает на него покрывало, поцеловала его. Что было дальше, не знаю, только десять дней и десять ночей оставался там эн Аймерик под видом больного, после чего, удалясь оттуда, прибыл к маркизу, каковой оказал ему отличный прием. И здесь вы найдете творения его:LXIV АДЕМАР ло НЭГР[978]
Эн Адемар ло Нэгр был родом из Альбигойского Шато-Вье. Был он муж сладкоречивый и куртуазный, и у изящной публики превеликим пользовался почетом, особенно же у короля Педро Арагонского[979] и графа Раймона Тулузского[980], каковой потом лишился графства, а тогда дал ему в Тулузе дома и земли. Песни он складывал, как умел.LXV ГИЛЬЕМ ФИГЕЙРА[981]
Гильем Фигейра родом был из Тулузы, сын портного и сам портной. Когда французы овладели Тулузою[982], бежал он в Ломбардию. Пел он хорошо и владел трубадурским художеством и стал городским жонглером[983]. Не из тех он был, кому по нутру подвизаться в высшем обществе среди знатных сеньоров, зато очень нравился он шлюхам, девкам публичным и владельцам таверн[984]. Завидев, что туда, где он находится, идет какой-нибудь придворный, он мрачнел, досадовал и старался его принизить, превознося какую-нибудь гулящую девку.LXVI ПЕЙРЕ ГИЛЬЕМ ТУЛУЗСКИЙ[985]
Пейре Гильем родом был из Тулузы, муж куртуазный и весьма подходящий для вращения среди изящной публики. Сложил он множество отличных строф, чересчур даже, а также сирвенты, жонглерские[986] и иные, в каковых хулил сеньоров. Под конец удалился он в монастырь в Спазе.LXVII АЛЬБЕРТЕТ КАЙЛЬЯ[987]
Альбертет Кайлья был альбигойский жонглер. Хотя и немного было в нем достоинств, но соседи и дамы альбигойские его любили. Сложил он одну добрую кансону и несколько сирвент, а за пределы округи своей не вышел ни разу.LXVIII РАЙМБАУТ ОРАНСКИЙ[988]
Раймбаут Оранский сеньор был Оранжа, Куртезона и множества иных замков, муж ладный, сладкоречивый, сведущий в законах вежества и искусный во владении оружием. Весьма любил он ухаживанье куртуазное, достойных общество дам и, избрав изысканные рифмы и темную манеру[989], слагал песни добрые и кансоны. Долгое время любил он некую даму из Прованса по имени мадонна Мария де Верфейль[990], каковую в песнях своих именовал "Мой жонглер"[991] Долго любил он ее, а она его, и сложил он в ее честь множество прекрасных кансон и посвятил ей множество подвигов. После того полюбил он добрую нашу графиню д’Юржель[992], родом ломбардку, дочь маркиза Буски, каковая среди юржельских дам пользовалась особым почетом и славой; полюбил же ее Раймбаут, никогда не видав, по одним добрым слухам о ней, а она его[993]. С того времени стал он ей посвящать кансоны свои, посылая их с жонглером по имени Россиньоль, как сказано в одной из них:* * *
* * *
LXIX ГРАФИНЯ де ДИА[1012]
Графиня де Диа добрая была дама и собой прекрасная, жена Гильема Пуатевинского. Полюбила она эн Раймбаута Оранского[1013] и сложила в его честь множество прекрасных кансон. И вот, некоторые ее песни здесь написаны:LXX РАЙМБАУТ де ВАКЕЙРАС[1016]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Раймбаут де Вакейрас был сын бедного рыцаря родом из Прованса, из замка Вакейрас. Отца его звали Пейрор и слыл он безумным. Сделался эн Раймбаут жонглером и долгое время оставался при Гильеме Баусском, князе Оранжа[1017]. Он умел хорошо петь и добрые слагал стихи и сирвенты, и принц Оранский весьма его ублажал, возвышал и чтил и представил многим куртуазным сеньорам, прося любить и жаловать. После того прибыл он в Монферрат к маркизу Бонифачио[1018] и долгое время оставался при его дворе. Там он разумом возрос, а также укрепился во владении оружием и в трубадурском художестве. И там полюбил он сестру маркизову по имени мадонна Беатрис[1019], жену Энрико дель Карретто и сложил в ее честь множество прекрасных кансон, в них ее величая "Прекрасный рыцарь". И все считали, что он от любви к ней без ума. Когда же отправился маркиз в Восточную империю, то и его с собой взял и в рыцари посвятил, и в королевстве Солунском множество ему пожаловал земель и большую ренту[1020]. И там он умер. И вот некоторые из его кансон:* * *
2. ВАРИАНТ С РАЗО[1036]
После того прибыл он в Монферрат к маркизу Бонифачио и долгое время оставался при дворе его, и там укрепился во владении оружием и в художестве трубадурском, чем великую при дворе снискал славу. И маркиз, превеликих ради достоинств, какие в нем находил, в рыцари его посвятил и платье с ним делил и оружие. И вот, полюбил он сестру маркизову по имени мадонна Беатрис, жену Энрико дель Карретто, и множество сложил в ее честь прекрасных кансон, величая в них ее "Прекрасный Рыцарь". Прозвал же он ее таким именем оттого, что ему выпало великое счастье: он мог сколько угодно смотреть на мадонну Беатрис через потайное окошечко в ее покоях, когда она там находилась, и никто о том не ведал. И вот, вернулся раз с охоты маркиз и, к сестре зайдя в покои, меч свой оставил возле ее ложа, а сам вышел. Мадонна же Беатрис, сняв верхнюю с себя одежду и оставшись в одной рубашке, меч этот взяла и подобно рыцарю подвесила к поясу своему. После того выхватила она его из ножен и сделала выпад, нанесла несколько мнимых ударов и, вложив обратно в ножны, сняла и оставила на том же месте, где он был[1037]. Эн Раймбаут де Вакейрас же все это подсмотрел в потайное окошко и за то с тех пор в кансонах своих всегда ее величал Прекрасным рыцарем, как, например, в первой строфе следующей песни:3. РАЗО ПЕРВОЕ
Итак, уже слышали вы, кто был Раймбаут де Вакейрас, и как он славы достиг, и кто ему в том помог. А теперь желаю я вам поведать о том, как Раймбаут, после того как добрый маркиз Монферратский посвятил его в рыцари, полюбил мадонну Беатрис, сестру доны Алазаис де Салюс и маркизову[1043]. Он очень сильно любил и страстно желал ее, остерегаясь, однако, чтобы ни она, ни кто другой о том не прознали, и превозносил весьма честь и достоинство ее, чем множество привлек к ней друзей и подруг, по соседству и издалека. И она тоже весьма его почитала и оказывала ему добрый прием. Он же умирал от робости и страсти, ибо ни любви ее не осмеливался просить, ни даже обнаружить, что в нее влюблен. Однако, терзаемый Амором, предстал он однажды перед ней и рассказал ей, что влюблен в достойную, юную и благородную даму, с коей состоит он в большой дружбе, но не смеет сказать ей, чего он от нее хочет, ни просить ее любви, так боится ее великой знатности и всехвального достоинства; и просил ее, чтобы она, Божьей милости ради, соблаговолила дать ему совет: открыть ли ему сердце свое и страсть, попросив любви той дамы, или же умереть от любви скрытой и потаенной? Мадонна же Беатрис, будучи дамой куртуазной, когда услышала, что сказал эн Раймбаут и каково его любовное желание – а она давно уже поняла, что он умирал от страсти к ней и от тоски – тут охватила ее жалость и любовь, и она сказала: – Раймбаут, весьма подобает, дабы всякий верный друг, ежели он влюблен в благородную даму, почитал ее и не решался обнаружить свою любовь; но чем ему умирать, я дала бы ему совет: сказать ей о своем желании и любви и попросить принять его на службу, сделав своим другом. И я вас уверяю, что дама, если она сведуща в законах вежества и куртуазна, не усмотрит в этом ни худа, ни бесчестья, а напротив, будет еще больше его ценить, и он возвысится в ее глазах. Такой совет даю я и вам: откройте даме, которую Вы любите, Ваше сердце и Ваше желание и попросите оставить Вас рыцарем на ее службе; ибо нет на свете дамы, которая охотно не согласилась бы удержать на службе такого рыцаря как Вы. Ибо я знаю, что дона Алазаис, графиня Салюс, позволила быть ее воздыхателем Пейре Видалю[1044], а графиня де Бурлац – Арнауту де Марейлю[1045]; дона Мария – Гаусельму Файдиту[1046] и Марсельская госпожа – Фолькету Марсельскому[1047]. Потому даю я Вам совет и соизволение, чтобы Вы, по слову моему и моему поручительству, просили и искали ее любви. Эн Раймбаут же, как услыхал совет, какой она ему дала со своим соизволением и поручительством, тотчас же ей сказал, что она и есть та самая дама, которую он любит и ради которой он просил и искал совета. И мадонна Беатрис сказала ему, что и он ей желанен, и чтобы он впредь старался говорить и поступать по достоинству, ибо она хотела бы удержать его рыцарем на своей службе, и чтобы он усилий своих не оставлял Эн Раймбаут так и поступил, превознося дону Беатрис как только мог. И тогда он сложил эту кансону, каковая тут написана:4. РАЗО ВТОРОЕ (Пейре Видаль)
Случилось так, что однажды ночью дама с ним возлегла, и маркиз, так любивший Раймбаута, обнаружил их спящими и весьма разгневался; будучи, однако, человеком разумным, трогать он их не стал, а снявши свой плащ, накрыл их, а сам удалился с плащом эн Раймбаута. Когда же эн Раймбаут проснулся, то сразу понял, что произошло. И тогда застегнул он этот плащ на шее и прямым путем отправился к маркизу, и, встав перед ним на колени, взмолился о пощаде. Маркиз, видя, что он понял, что произошло, стал ему припоминать услуги, какие он при различных обстоятельствах ему оказывал. И так как говорил он ему непрямо, чтобы бывшие с ним не поняли, за что просит прощения эн Раймбаут, – говорил, что прощает ему покушение на его имущество, – то слышавшие это думали, что речь идет о похищенном плаще. Итак, маркиз простил Раймбаута, наказав ему никогда больше на имущество его не зариться, и история эта оставалась между ними. Случилось вскоре маркизу отправиться со своими ратными силами в Восточную Империю, где при поддержке Церкви завоевал он Солунское королевство. Там-то и был эн Раймбаут посвящен в рыцари за свои подвиги, и мааркиз выделил ему там много земель и положил большой доход; там эн Раймбаут впоследствии и умер. После же этой истории, приключившейся с маркизовой сестрой, сложил он кансону, каковую послал Пейре Видалю[1057] и в каковой говорится:5. РАЗО ТРЕТЬЕ
Уже слыхали вы про Раймбаута, кто он и родом откуда, и как он стал рыцарем у маркиза Монферратского, и как стал ухаживать за мадонной Беатрис, и как жил в радости этой любви. А теперь послушайте, как его постигла на некое время великая скорбь. Случилось это от неверных злых завистников, коим любовь и куртуазное ухаживание не по нраву, и которые, по своему обычаю порицать дам, так говорили мадонне Беатрис: – Кто есть сей Раймбаут де Вакейрас, что маркиз посвятил его в рыцари? А он еще ухаживать хочет за такой высокой дамой, как Вы! Знайте, что не делает это чести ни Вам, ни маркизу. Столько они говорили худа и с той и с другой стороны (как это водится у дурных людей), что разгневалась мадонна Беатрис на Раймбаута де Вакейраса. И теперь, когда Раймбаут любви ее просил и взывал о милости, просьб его она не слушала, а напротив, говорила, что надобно ему ухаживать за какой-нибудь другой дамой, более ему подходящей, и что иного от нее он теперь не услышит. Вот та скорбь, которая на время постигла Раймбаута, как я уже сказал в начале этого разо; и потому он оставил пение и смех и всякое делание, какое ему прежде нравилось. И было это злом превеликим. И все это с ним случилось из-за языка лжецов, как он говорит об этом в одной из строф эстампиды, которую вы услышите. В то время прибыли ко двору маркиза двое жонглеров из Франции, хорошо игравших на виоле. И как-то раз играли они эстампиду[1064], которая весьма понравилась маркизу и всем рыцарям и дамам. Эн Раймбаута же нисколько это не веселило, так что маркиз, заметив это, сказал: – Сеньор Раймбаут, как это так, что Вы не поете и не веселитесь, слушая музыку виол, столь прекрасную, и в присутствии такой прекрасной дамы как моя сестра, самая достойная дама на свете, которая удержала Вас на своей службе? Раймбаут же отвечал, что не станет петь. Тогда маркиз, зная отлично, в чем дело, сказал сестре: – Дона Беатрис, я хочу, чтобы Вы соблаговолили, ради меня и всех этих людей, просить Раймбаута, – пусть он, во имя любви к Вам и Вашей милости, согласится вернуться к радости, и петь, и веселиться, как прежде бывало. И дона Беатрис настолько была куртуазна и милостива, что, обнадежив Раймбаута, просила его во имя любви к ней возвеселиться и новую сложить кансону. И тогда по этому поводу, о котором вы сейчас слышали, Раймбаут такую сложил эстампиду:LXXI ГИЛЬЕМ БАУССКИЙ[1068]
Гильем Баусский, принц Оранский, ограбил на одной из своих дорог француза-купца и отнял у него много добра. Пожаловался купец королю Французскому[1069], каковой ему отвечал, что не добиться-де права, ибо чересчур далеко грабитель, добавив, однако: – Ежели, впрочем, ты сам горю своему помочь сумеешь, то даю тебе свое на то изволение. Тогда пошел этот горожанин и заказал копию королевской печати, и составил Гильему Баусскому от имени короля письмо, призывая его ко двору явиться с обещанием почестей, превеликих благ, богатых даров, и Гильем Баусский, получив это письмо, весьма обрадовался и стал с тщанием готовиться предстать перед королем. И вот, тронулся он в путь и прибыл в город, где проживал им ограбленный купец, ибо не ведал, откуда тот родом. Купец же, прознав о прибытии его, застиг его со свитой его всею и вынудил отдать захваченное, а также возместить все убытки. И вернулся Гильем Баусский нищий и разоренный восвояси и грабить отправился Адемара де Пуатье[1070] владенья, называемые Остейлья[1071]. Когда же он возвращался вниз по Роне, то попал в плен к адемаровым рыбакам. И вот тогда Раймбаут де Вакейрас, с коим прозвали они друг друга "Бритт"[1072], такие строфы сложил по этому случаю:LXXII ФОЛЬКЕТ МАРСЕЛЬСКИЙ[1077]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Фолькет Марсельский был сын некоего генуэзского купца по имени мессер Альфонсо, который, скончавшись, оставил Фолькета весьма богатым человеком. Но тот больше ценил доблесть и славу и стал служить у достойных сеньоров и доблестных мужей, с ними сходясь и их одаривая в угоду им, и постоянно ездил туда и сюда. Был он весьма в чести у короля Ричарда[1078], у графа Раймона Тулузского[1079] и у эн Барраля, сеньора Марсельского[1080]. В художестве трубадурском был он весьма искусен, и собой хорош. Ухаживал он за женой сеньора своего, эн Барраля, к ней обращал мольбы и кансоны слагал в ее честь. Но ни песнями, ни мольбами снискать благоволения ее он не мог, и не давала она ему никакой услады по любовному праву, оттого в песнях своих жалуется он беспрестанно на Амора[1081]. Но вот, умерла дама и умер муж ее, эн Барраль[1082], весьма его чтивший, и умерли добрый наш король Ричард, добрый наш граф Раймон Тулузский и король Альфонс Арагонский[1083]. И тогда, ради печали по даме своей и по князьям, каковых я поименовал, вышел он из мира и удалился в монастырь цистерцианского ордена. Жена же его и двое сыновей тоже постриглись в монахи. Был он назначен настоятелем богатого аббатства в Провансе под названием Торонет, затем епископом в Тулузе[1084], где и умер.2. РАЗО ПЕРВОЕ
Фолькет Марсельский влюблен был в жену своего сеньора эн Барраля, мадонну Азалаис де Рокамартин[1085], и воспевал ее в песнях своих, какие слагал, и весьма остерегался, чтобы кто-нибудь об этом прознал, ибо она была женою сеньора его, и это сочли бы за великую измену. Дама же принимала мольбы его и кансоны ради тех великих похвал, какие расточал он ей. Были у эн Барраля две сестры, весьма знатные и достойные, и звали одну дона Лаура де Сент Джордан[1086], другую – дона Мабелия де Понтевес[1087], и пребывали обе они с эн Баррелем. И эн Фолькет настолько располагал дружбою обеих сестер, что казалось, будто он добивается любви каждой из них. И мадоннна Азалаис решила, что он ухаживает за доной Лаурой и любит ее, и возвела на нее поклеп, о чем сказывали ему многие люди и многие рыцари. И разошлась она с ним, мольбы и речи его слушать больше не желая, но требуя, чтобы он удалился от доны Лауры, однако, и на ее милости и любовь более не надеялся. Когда Дама с ним разошлась, Фолькет весьма огорчился и опечалился и забросил пение, смех и веселье, долгое время пребывая в великом горе и сетуя на постигшее его несчастье, ибо Даму свою, которую он любил больше всего на свете, потерял он ради той, о чьем благе он заботился лишь памятуя о законах вежества. И вот, пошел он со своим горем к Императрице, которая была женою эн Гильема де Монпелье и дочерью императора Мануила[1088] и которая была венцом и украшением всяческой доблести, вежества и обхождения куртуазного. Ей-то Фолькет и пожаловался на постигшее его несчастье. Она же его утешила, как могла, и просила не тужить и не горевать, но ради любви к ней петь и слагать кансоны. И вот тогда он по просьбе Императрицы такую сложил кансону, и ней же говорится:3. РАЗО ВТОРОЕ
Об эн Фолькете Марсельском довольно сказывал уже я вам, кто он и родом откуда, как в чести возвысился и в славе, как в миру жил и как от мира потом удалился, как влюблен был в жену сеньора своего эн Барраля и множество сложил в ее честь прекрасных кансон, так и не узнав от нее ни радости, ни сладости. А теперь хочу я вам рассказать, как он потом полюбил Императрицу, каковая женою была эн Гильема де Монпелье и дочерью императора Константинопольского – звали его Мануил, – каковой послал ее королю Альфонсу Арагонскому в жены, о чем сказывал уже я вам в другом рассказе[1092]. И вот тогда сложил Фолькет такую кансону, в ней же говорится:4. РАЗО ТРЕТЬЕ
Спустя немного времени[1096] после того как эн Фолькета постигло горе из-за несчастья с Дамой его, покинувшей Монпелье и удалившейся, умер и эн Барраль, сеньор его и всего Марселя[1097], сеньор, любимый им больше всего на свете, так что удвоились жестокие муки, каковые он терпел из-за жены эн Барраля, покойного своего сеньора[1098] и из-за изгнанной Императрицы. И вот тогда сложил он такой плач, в нем же говорится:5. РАЗО ЧЕТВЕРТОЕ
После того, как добрый наш король эн Альфонс Кастильский[1100] разбит был наголову королем Марокканским по имени Мирамамолин[1101], захватившим Калатраву, Сальватьерру и Кастильо де Дуэньяс[1102], по всей Испании воцарилась в сердцах достойных людей великая скорбь, ибо обесчещен был христианский мир, а добрый наш король Альфонс потерпел горестное поражение и утратил часть своих земель, да к тому же еще люди Мирамамолина вторгались во владения короля для грабежа и разбоя[1103]. И тогда добрый наш король эн Альфонс послал к Папе послов своих[1104], прося его соизволить помочь ему добиться помощи от вассалов французской и английской короны, короля Арагонского и графа Тулузского. Эн Фолькет Марсельский, большим будучи другом доброго нашего короля Кастильского, – в то время он еще не вступил в орден цистерцианцев[1105], –сложил песню, призывающую сеньоров и всех добрых людей к крестовому походу на помощь доброму королю Альфонсу, и в призыве этом восхвалял честь, какую обретут они, помогая королю, и сулил прощение всех прегрешений, какие получали они за это от Бога. И вот песня, сложенная им, как проповедь:LXXIII ГИЛЬЕМ ОЖЬЕР НОВЕЛЛА[1111]
Ожьер жонглер был родом из Вьенны, но долго жил в Ломбардии. Складывал он добрые дескорты и сирвенты жонглерские[1112], в каковых одних возносил, а других поносил.LXXIV БЛАКАЦ[1113]
Эн Блакац был родом из Прованса, знаменитый сеньор, богатый и высокопоставленный, щедрый и куртуазный. Весьма любил он ухаживание за дамами, дары щедрые, сраженья, траты, блистательные куртуазные торжества, радость и пение, – все вообще, что изысканному мужу приносит честь и славу. И не найти было такого человека на свете, который брал бы и получал с такой радостью, как он раздавал, ибо был он из тех, кто помогает обездоленным и защищает отверженных. И чем дальше, тем все более возрастала его щедрость, куртуазность, честь, доблесть военная и доходы с владения, и тем более любили его друзья и боялись недруги. И так же точно крепли его разум и познания, трубадурское художество и галантность в обращении с дамами.LXXV ПИСТОЛЕТА[1114]
Пистолета был певцом при эн Арнауте де Марейле[1115], а родом из Прованса. После того стал он и сам трубадуром и слагал кансоны на приятные напевы, и изящная публика принимала его весьма благосклонно. Был он, однако, в искусстве беседы не силен, собою нехорош и достоинствами небогат. Жену он взял в Марселе, и став купцом, разбогател и дворы посещать перестал. Сложил он нижеследующую кансону:LXXVI ГИЛЬЕМ МАГРЕТ[1117]
Гильем Магрет был жонглер родом из Вьенны, игрок и завсегдатай таверн. Слагал он добрые кансоны, такие же куплеты и сирвенты[1118]. И все его любили и чтили, но никогда не имел он порядочного снаряжения, ибо, что получал, тут же и спускал и бессовестно проигрывал. Под конец попал он в дом призрения в Испании, что во владениях эн Педро Руиса де лос Камероса[1119].LXXVII ГИЛЬЕМ РАЙНОЛЬ д’АТ[1120]
Гильем Райноль д’Ат родом был рыцарь из города Ат, каковой город расположен в графстве Форкалькье. Был он добрый трубадур, слагал же он сирвенты по слухам, которые распускали в Провансе друг о друге король Арагонский и граф Тулузский. Стихи этих сирвент клал он на новые напевы[1121], и жала этих сирвент опасались многие сеньоры.LXXVIII ПЕЙРЕ БРЕМОН ло ТОРТ[1122]
Пейре Бремон ло Торт родом был бедный рыцарь из Вьенны, трубадур добрый и у изящной публики весьма в почете.LXXIX ДОНА ТИБОР[1123]
Дона Тибор родом была из Прованса, из замка эн Блакаца[1124] под названьем Серанон. Была она прелестна, куртуазна, сведуща в законах вежества и весьма искусна в трубадурском художестве. Она много любила и была любима, и в округе той снискала уважение всех знатных людей. Дамы же опасались ее весьма и к ней прислушивались. И вот, сложила она однажды такой куплет и послала своему возлюбленному:LXXX КАДЕНЕТ[1126]
Каденет сын был бедного рыцаря родом из Прованса, из замка под названием Каденет[1127], что в графстве Форкалькьер на берегу Дюрансы. Еще во младенчестве его, замок этот Каденет был разорен и разрушен людьми графа Тулузского[1128], а жители убиты и взяты в плен. Был и он увезен в Тулузу рыцарем по имени Гильем де Лантар[1129], каковой его воспитал и оставил в своем доме. И вырос он ладным, красивым и куртуазным, мог хорошо петь и вести беседу и выучился слагать стихи и сирвенты. И вот, покинув воспитавшего его сеньора, сделался он жонглером, и пошел странствовать по куртуазным дворам, взяв себе прозвище "Любимчик"[1130]. Долгое время скитался он пешим по свету, и счастье ему не улыбалось. Но вот пришел он в Прованс, где его никто не знал, и взяв имя Каденет, стал слагать добрые и прекрасные кансоны. И эн Раймон Леуджьер де Досфрайрес[1131] из епископата Ницейского принял его с почетом и снаряженье ему пожаловал; чтил его и эн Блакац[1132], делавший ему много добра. Долгое время жил он счастливо и в почете, а под конец поступил в монастырь ордена Госпитальеров[1133] и умер монахом. Все, что он делал и творил, видел я своими глазами или слышал от других.LXXXI ФОЛЬКЕТ де РОМАНС[1135]
Фолькет де Романс родом был из Вьенны, из города под названием Романс. Был он добрый жонглер, весьма обходительный и умевший держать себя при дворе, почему изящная публика и принимала его с почетом[1136]. Слагал он жонглерские сирвенты[1137], в каковых добрых хвалил, а злых хулил.LXXXII ГИ де КАВАЛЛОН[1138]
Ги де Каваллон родом был знатный сеньор из Прованса, владетель замка Каваллон, галантный рыцарь, щедрый и куртуазный, весьма любимый дамами, да и всеми вообще, добрый воин, искусный во владении оружием. Слагал он добрые тенсоны и куплеты, частью любовные, частью веселые. Полагали, что он – возлюбленный графини Гарсенды[1139], жены графа Прованского[1140], каковой братом доводился королю Арагонскому. И вот, послал он как-то эн Бертрану Фолькону[1141] такую строфу:LXXXIII АЛЬБЕРТЕТ[1145] (де Систерон)
Альбертет родом был гапенсец, сын одного жонглера по имени эн Азар[1146], каковой стал трубадуром и начал слагать добрые песенки. Сложил немало песен и Альбертет – напевы у него были хорошие, а слова – не очень[1147]. За свои напевы был он хорошо принят и там и тут, и к тому же он еще умел жонглерствовать при дворах и приятно вести куртуазную беседу. Долгое время оставался он в Оранже, где разбогател, а потом вернулся в Систерон и там умер.LXXXIV РАЙМОН де лас САЛАС[1148] МАРСЕЛЬСКИЙ
Раймон де лас Салас был горожанин марсельский, и слагал он кансоны, альбы[1149] и ретроэнсы[1150]. Не был он ни особо ценим, ни особо знатен.LXXXV ТОМЬЕР И ПАЛАЗИ[1151]
Томьер и эн Палази слагали сирвенты на короля Арагонского[1152], графов Прованса[1153] и Тулузы[1154] и графа Баусского[1155], а также на злобы дня всего Прованса[1156]. Были они оба тарасконцы-рыцари, дамами любимые и всюду желанные.LXXXVI РИЧАРТ ТАРАСКОНСКИЙ[1157]
Ричарт Тарасконский родом был из Торанса, из замка Тараскон, храбрый рыцарь, добрый трубадур и усердный дамский поклонник. Сложил он множество добрых кансон и сирвент.LXXXVII БЕРТРАН де ПЮЖЕ[1158]
Бертран де Пюже был знатный сеньор родом из Прованса, из Тулонской округи. Рыцарь он был щедрый[1159] и доблестный, и добрый воин. Слагал он кансоны добрые и сирвенты.LXXXVIII БЛАКАССЕТ[1160]
Эн Блакассет был сын эн Блакаца[1161], самого благородного в Провансе мужа, самого знатного, самого куртуазного, ладного и изящного сеньора. И по доброте своей, щедрости и всем достоинствам своим был Блакассет истиннный сын своего отца и был велик в любви, знал толк в трубадурском художестве и множество сложил прекрасных кансон.LXXXIX БЕРТРАН д’АЛАМАНОН[1162]
Бертран д’Аламанон родом был из Прованса, сын эн Понса де Бругейраса[1163]. Рыцарь он был сладкоречивый и куртуазный. Слагал он строфы, сирвенты и прения, добрые и веселые:ХС ГИЛЬЕМ де МОНТАНЬЯГОЛЬ[1167]
Гильем де Монтаньяголь рыцарь был родом из Прованса[1168], добрый труба–дур, в любви восславивший ее величие[1169]. Ухаживал он за мадонной Гаусерандой из замка Люнель[1170] и сложил в ее честь множество прекрасных кансон.ХСІ БЕРЕНГЬЕР де ПАЛАЗОЛЬ[1171]
Беренгьер де Палазоль родом был бедный рыцарь из Каталонии, из замка Русильон, весьма, однако, ладный, сведущий в законах вежества и искусный во владении оружием. Слагал он добрые кансоны, в каковых воспевал дону Эрмесен из Авиньона, жену эн Арнаута из Авиньона[1172], сына доны Марии де Пейралада[1173].ХСІІ АЛЬФОНС АРАГОНСКИЙ[1174]
Король Арагонский, тот, что владел трубадурским художеством, прозывался Альфонс и был первым королем Арагона[1175] – сын эн Раймона Беренгьера, графа Барселонского[1176], Арагон отвоевавшего у сарацин[1177]. Граф этот короноваться ходил в Рим[1178] и умер в Пьемонте на обратном пути, в предместье святого Далмация. И стал сын его, Альфонс, королем, – отец короля Педро[1179], отца короля Якова[1180].ХСІІІ ГИЛЬЕМ де БЕРГЕДАН[1181]
Гильем де Бергедан родом был знатный сеньор из Каталонии, виконт Бергедана, Магроны и Пьюгрейга, добрый рыцарь и воин. Долгие вел он войны с Раймоном Фольком Кардонским[1182], который превосходил его силой. Случилось ему однажды быть с Фольком вдвоем, и он его убил вероломно[1183] и за то лишился всех своих владений. Долгое время содержали его друзья и родные, но в конце концов все от него отвернулись, ибо каждого он оскорблял, и жен их, и дочерей и сестер, так что никого не осталось, кто бы его поддержал, кроме эн Арнаута де Кастельбона[1184], мужа знатного, доблестного и могущественного, родом из той же округи. Слагал он добрые сирвенты, одних понося, других вознося и похваляясь всеми дамами, какие соглашались терпеть его любовь[1185]. И с дамами, и в разных делах было у него много удач, но и неудач довольно. Погиб же он от руки наемного убийцы.ХСІV ГИЛЬЕМ де КАБЕСТАНЬ[1186]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ С РАЗО[1187]
Эн Раймон де Кастель Руссильон был, как вы знаете, сеньор доблестный. Имел он женою мадонну Маргариту[1188], прекраснейшую из дам, каких только знавали в те времена, одаренную всеми прекрасными свойствами, добродетелями и учтивостью. И вот случилось, что Гильем де Кабестань, сын бедного рыцаря из замка Кабестань, прибыл ко двору эн Раймона Руссильонского, предстал перед ним и спросил, не угодно ли тому, чтоб он поступил к нему на службу. Эн Раймон, видя, что Гильем красив и пригож, сказал ему, что тот будет желанным гостем и предложил остаться при дворе. Итак, Гильем остался и вел себя столь учтиво, что все, от мала до велика, его полюбили; и так он сумел отличиться, что Раймон пожелал, чтобы он стал пажом мадонны Маргариты, жены его, и так и было сделано. После того постарался Гильем отличиться еще больше и словом и делом. Но, как обычно бывает в делах любовных, случилось, что Амор пожелал овладеть мадонной Маргаритой и воспламенил ее мысли. И так угодны стали ей поступки Гильема, слова его и повадка, что однажды она не смогла удержаться и спросила: "Гильем, если бы какая-нибудь дама сделала вид, что любит Вас, осмелились бы Вы полюбить ее?" – Гильем же, догадавшись, в чем дело, отвечал ей, не таясь: "Да, конечно, сеньора моя, лишь бы видимость эта была правдивой" – И сказала дама: "Клянусь святым Иоанном, Вы добрый дали ответ, как и подобает отважному мужу; но теперь я хочу Вас испытать, сможете ли Вы познать и уразуметь на деле, какая видимость бывает правдива, а какая нет". Гильем же, когда услыхал эти слова, ответил: "Госпожа моя, пусть будет так, как Вам угодно". И вот, меж тем как он пребывал после этого в задумчивости, Амор тотчас же повел против него войну. И мысли, какие Амор посылает слугам своим, проникли в самую глубину его сердца, и с того времени сделался он слугою Амора и стал слагать строфы, приятные и веселые, и дансы, и кансоны на приятный напев, что всем нравилось, а больше всего той, для кого он пел. И вот Амор, который дарит слугам своим, когда ему заблагорассудится, должную награду, пожелал наградить Гильема: и начал он, Амор, донимать даму любовными мечтаниями и размышлениями столь сильно, что та ни днем, ни ночью не знала отдыха, все время думая о доблести и достоинствах, которые столь обильно находились и обитали в Гильеме. Однажды случилось так, что дама позвала к себе Гильема и сказала ему. "Гильем, скажите мне, как Вы полагаете, – вид мой правдив или обманчив?" Гильем же ответил: "Мадонна, Бог мне свидетель, с того мгновения, как я стал Вашим слугою, в сердце мое ни разу не проникла мысль, что Вы не лучшая из всех дам, когда-либо живших, и не самая правдивая на словах и в обхождении. Этому я верю и буду верить всю жизнь" И дама ответила: "Гильем, говорю Вам, если Бог мне поможет, Вы никогда не будете мною обмануты, и Ваши мысли обо мне не будут тщетны или потрачены напрасно". И она протянула руку и ласково обняла его в горнице, где оба они сидели, и предались они утехам любви. Но вскоре наветчики, – да поразит их Бог своим гневом, – начали говорить и толковать об их любви, по поводу песен, которые слагал Гильем, утверждая, что он полюбил госпожу Маргариту, и до тех пор болтали об этом вкривь и вкось, покуда дело не дошло до ушей эн Раймона. Тот был этим весьма удручен и сильно опечалился, ибо ему предстояло потерять оруженосца, коего он любил, а еще больше из-за бесчестия своей жены. Случилось однажды, что Гильем отправился на соколиную охоту с одним лишь стремянным; и эн Раймон велел спросить, где он; и слуга ответил, что на соколиной охоте, а другой, знавший где он, сказал, что в таком-то месте. Тотчас эн Раймон спрятал под платье оружие, велел привести коня и направился совсем один к тому месту, где был Гильем, и скакал до тех пор, пока его не отыскал. Когда же Гильем его увидел, то сильно удивился, и тотчас пришли ему на ум зловещие мысли, и он отправился к нему навстречу и сказал: "Сеньор, добро пожаловать. Почему это Вы совсем один?" И эн Раймон ему ответил: "Гильем, для того ищу я Вас, чтобы развлечься с Вами вместе. Вы ничего не поймали?" "Я ничего не поймал, сеньор, ибо ничего не нашел; а кто мало находит, ничего и не ловит, говорит пословица". И сказал тогда эн Раймон: "Ну, так оставим эту беседу, и, помня о той верности, которою Вы мне обязаны, ответьте правдиво о тех вещах, о которых я хочу спросить Вас" И Гильем ему ответил: "Клянусь Богом, сеньор, если это такая вещь, какую можно сказать, я скажу Вам ее". И сказал эн Раймон: "Я хочу, чтобы полностью и без всяких уловок ответили Вы на то, о чем я спрошу Вас". – И сказал Гильем: "Сеньор, о чем бы Вы ни пожелали спросить меня, я на все правдиво Вам отвечу" Тогда эн Раймон спросил: "Гильем, если дороги Вам Бог и святая вера, скажите: есть ли у Вас возлюбленная, ради которой Вы поете и к которой Вы охвачены любовью?" – И ответил Гильем: "Сеньор, как бы мог я петь, если бы не нудил меня Амор? Узнайте же, сеньор, истину: Амор всего меня держит в своей власти" И эн Раймон ему ответил: "Охотно верю, ибо иначе как могли бы Вы так хорошо петь? Но я хочу знать, кто Ваша дама". – И сказал Гильем: "Ах, сеньор, ради Господа Бога, подумайте сами, чего Вы от меня требуете. Ведь Вы хорошо знаете, что негоже называть имя своей дамы, и что Бернарт де Вентадорн сказал:XCV[1196]
...XCVІ АЛЬБЕРТ МАРКИЗ[1197] (Маркиз де Маласпина)
Альберт Маркиз родом был из маркизов Маласпина. Был он муж щедрый, доблестный, куртуазный и сведущий в законах вежества, и умел хорошо слагать сирвенты, стихи и кансоны[1198].XCVІІ ПЕЙРЕ де ла МУЛА[1210]
Пейре де ла Мула жонглер был из Пьемонта, что в Монферрате, при мессире эн Оттоне дель Карретто[1211] состоявший потом в Кортемилье. Слагал он стихи и сирвенты.XCVІІІ СОРДЕЛЬ[1212]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Сордель был родом из Череды, что близ Мантуи[1213]. Был он сын некоего бедного рыцаря по имени мессир Короткий[1214]. Нравилось ему выучивать и самому слагать кансоны, и стал он знаться с людьми куртуазными, всему чему только мог от них научился, и тогда начал сам слагать сирвенты и строфы. И вот, явился он ко двору графа Сан Бонифачио[1215], каковой принял его с превеликим почетом. И полюбил он графиню[1216], видя в этом куртуазную утеху, а она полюбила его. И вот, вышла у графа ссора с братьями ее, и он отстранился от нее. Братья же, мессир Эццелино и мессир Альберико[1217], помогли Сорделю похитить ее у графа[1218], и оставался он после того долгое время с ними, счастливо у них пребывая, а потом отправился в Прованс, где принял превеликие почести от графа и графини[1219], каковые пожаловали ему добрый замок с супругой благородной, и от всей изящной публики.2. ВАРИАНТ[1220]
Сордель знатный был сеньор родом из Мантуи, владетель замка Гойто. Был он хорош собой, добрый певец и добрый трубадур, в любви знал толк, но дам и сеньоров, у каковых оставался, обманывал часто и бывал им неверен. И вот, стал он ухаживать за мадонной Куниццей, сестрой мессиров Эццелино и Альберико да Романо, женой графа Сан-Бонифачио, у какового он пребывал, и по воле мессира Эццелино увез он мадонну Куниццу от мужа. Немного времени спустя отправился он в замок сеньоров да Страссо, что в Ченедезе, к мессирам Энрико Гульельмо и Вальперино, с каковыми был в большой дружбе, и там обвенчался тайно с одной из их сестер по имени Отта, после чего отбыл в Тревизу. Когда же прознали о том сеньоры да Страссо, то захотели его проучить хорошенько, точно так же как друзья графа Сан-Бонифачио, из-за чего долгое время оставался он в доме мессира Эццелино при оружии, а когда выезжал, то на добром скакуне и в сопровождении множества рыцарей. Однако страха ради искавших его обидеть, тронулся он в путь и, прибыв в Прованс, долгое время оставался при графе Провансском. Там полюбил он некую провансскую даму – знатную и прекрасную, каковую в песнях, сложенных в ее честь, величал "Нежный Недруг"; песен же этих и иных сложил он превеликое множество:* * *
ХСІХ ЛАНФРАНК ЧИГАЛА[1233]
1. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Эн Ланфранк Чигала родом был из города Генуи, муж благородный и разумный. Был он судьей и рыцарем в одно время, однако жизнь вел подобающую судье. В любви он знал толк и был хорошим трубадуром, разумеющим трубадурское художество. Сложил он множество прекрасных кансон и с охотою пел Бога[1234].2. РАЗО
А теперь расскажу я вам – послушайте-ка – замечательную историю, приключившуюся с двумя некоими рыцарями, владевшими прекрасным замком. Были они юны и собою прекрасны, щедро одарены сердцем, умом, ратными доблестями и богатством, счастливы в любви, ухаживании за дамами и удостоены многих услад; наконец, весьма сведущи и искусны в ратном деле и бранях. Больше, чем любые другие влюбленные на свете, любили они двух дам, прекрасных, благородных и куртуазных, в честь которых они затевали, как это водится у влюбленных, множество забавных утех, как-то: устраивали великолепные турниры и роскошные праздники, превосходно принимая гостей и щедро их одаривая. Весьма их за это восхваляли, и слух об их отличных деяниях широко разошелся по миру. Дамы же их любили более, чем какого угодно рыцаря, живущего на земле в то время. Дамы эти жили в другом замке, отдаленном от наших рыцарей на три английские лиги[1235]. И вот, как-то раз обе они послали к нашим рыцарям гонцов, наказав им передать их просьбы: чтобы те, во имя своей любви, явились к ним ночью. И каждый отвечал, что придет, но один про другого ничего не знал. Между тем, была у обоих братьев великая распря с могущественными сеньорами тех мест, так что они весьма опасались за свой замок, и потому твердоустановили между собою такое правило, что ни за какой надобностью и ни по какому случаю, какой ни случись, оба они не покинут замка вместе, но что один непременно в замке останется, охраняя его и оказывая гостеприимство проезжающим рыцарям. Итак, братья, поделившись друг с другом каждый своим известием, стали просить один у одного позволения по столь великой надобности пуститься в путь. Тут и один стал клясться и божиться, что не останется ни за что на свете, и точно так и другой; и так как ни один из них не уступал другому ни ради его просьб, ни ради безопасности замка, то оба они тронулись вместе в путь. А знайте, что в ту ночь было на дворе прескверно – снег, дождь и ветер. И выезжая, наказали челяди крепко стеречь замок. И вот, отправились они вдвоем, но только тронулись, как услыхали топот приближающихся всадников. Тотчас сошли они с дороги и укрылись в кустах, и услышали, как один всадник говорит другому: – Только б Господь добрый нам послал ночлег! А другой в ответ: – Если хранит братьев двух Господь, то все мы у них найдем, что надобно, ибо примут нас добром, встретят и приветят, они ведь рыцари самые достойные и куртуазные на свете; иначе же не найдем мы ночлега на три лиги вокруг. Заслышав такое, возрадовались братья и огорчились в одночасье: тому возрадовались, что добрая о них идет молва, огорчились же, что не было хоть одного из них в замке. И вышел между ними большой спор, под конец же один из них домой воротился, заявляя, что делает это именно ради любви к своей даме. И прознал об этом деле, все как было, Ланфранк Чигала, каковой обратился к доне Гильельме[1236] с куплетом, спрашивая ее, кто же из тех двоих достоин большей похвалы: тот ли, кто возвратился оказать гостеприимство рыцарям, или же путь продолжавший к своей даме. И так сочинена была о том тенсона, в ней же говорится:C БЕРТОЛОМЕ ДЗОРДЗИ[1240]
Бертоломе Дзордзи купец был родом из Венеции и муж благородный. Добрый он был трубадур. Случилось однажды, что когда он со многими другими купцами из сказанной Венеции шел морем в Восточную империю[1241], его и всех прочих купцов, бывших на корабле, ночью схватили генуэзцы[1242], ибо между венецианцами и генуэзцами была тогда большая распря. Всех пленников со сказанного корабля доставили в генуэзскую тюрьму. И сидя в темнице, он сложил множество прекрасных кансон, а также тенсон, сочиненных им вместе с генуэзцем эн Бонифачи Кальво[1243]. Когда же заключен был между венецианцами и генуэзцами мир, эн Бертоломе Дзордзи и те, кто были с ним, вышли из темницы[1244]. По возвращении же пленников в Венецию мессир герцог Венецианский дал Бертоломе Дзордзи во владении Корони и Мефони – богатые имперские области, что были в руках венецианцев[1245]. Там он влюбился в одну благородную даму из тех мест, и там, скончав свои дни, умер.ВАРИАНТ[1246]
Эн Бертоломе Дзордзи родом был из Венеции, муж благородный, мудрый и одаренный природным разумом. Хорошо умел он сочинять и петь. Случилось же быть ему в странствии, и тут схватили его враждебные венецианцам генуэзцы и пленником в Геную доставили. А в то самое время, когда сидел он там в темнице, эн Бонифачи Кальво сложил сирвенту, каковая тут ниже написана, начинающуюся словами: "Я не горюю, что не оценен" В ней он упрекает генуэзцев за то, что они дали победить себя венецианцам, о каковых он говорит много худого. Тогда в ответ на это эн Бертоломе Дзордзи сложил иную сирвенту "Я некоей был песней удивлен...", обличающую генуэзцев, а венецианцев оправдывающую. Тогда эн Бонифачи Кальво почувствовал раскаяние за свои слова, так что оба трубадура примирились и стали великими друзьями. Долгое время сидел эн Бертоломе Дзордзи в темнице, лет более семи. Когда же вышел из тюрьмы, то пришел в Венецию, где Совет дал ему во владение замок под названием Корони. И там он умер.БОНИФАЧИ КАЛЬВО
БЕРТОЛОМЕ ДЗОРДЗИ
CI ФЕРРАРИНО де ФЕРРАРА[1250]
Маэстро Феррарино родом был из Феррары[1251]. Был он жонглер, трубадурским художеством на провансальский лад владевший и провансальский язык лучше разумевший[1252], нежели кто в Ломбардии. Науки превзойдя и лучшим будучи переписчиком на свете, множество переписал он прекраснейших книг. Собой он был хорош и весьма приятен, и сеньорам и рыцарям всегда услужал с охотою, оставаясь, однако, постоянно при дворе маркизов д’Эсте[1253]. И когда доводилось маркизу устраивать празднества куртуазные, куда стекались все по-провансальски знавшие жонглеры, все они его слушали и называли своим главой. И ежели какой жонглер, превзошедший других, обращался к нему с недоуменным вопросом по поводу его творений или другого певца, то маэстро Феррарино тут же давал ответ, за что и слыл при дворе маркиза самым первым человеком. Кансон он сложил только две[1254] и ретроэнсу одну[1255], сирвент же и стихов сочинил немало, и все из лучших. Составил он также изборник[1256] всех лучших трубадуров на свете, из каждой кансоны или сирвенты выбрал строфу, две или три, в каковых суть всей песни, и все слова отборные[1257]. Изборник этот здесь ниже переписан, но как собственных стихов своих вписать он не пожелал, тот, кому книга эта принадлежит, сам вписал его стихи ради памяти о нем[1258]. Маэстро же Феррарино в молодые дни влюблен был в даму по имени мадонна Туркла, в честь каковой дамы сложил множество прекрасных кансон. Когда же состарился он, то странствовал мало уже, а только в Тревизу хаживал, к мессиру Джирардо да Камино[1259] и сыну его, каковые его привечали весьма охотно, принимая с великим почетом и щедро одаривая – как ради его достоинств собственных, так и ради любви к маркизу д’Эсте.ЖАН ДЕ НОСТРДАМ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ДРЕВНИХ И НАИСЛАВНЕЙШИХ ПРОВАНСАЛЬСКИХ ПИИТОВ, ВО ВРЕМЕНА ГРАФОВ ПРОВАНССКИХ ПРОЦВЕТШИХ[1]
СОБРАНЫ ТУТ СОЧИНЕНИЯ РАЗЛИЧНЫХ АВТОРОВ, ПОИМЕНОВАННЫХ НА СЛЕДУЮЩЕЙ СТРАНИЦЕ, КОИ ИХ ПИСАЛИ И КАКОВЫЕ СОЧИНЕНЫ БЫЛИ ПЕРВОНАЧАЛЬНО НА ЯЗЫКЕ ПРОВАНСАЛЬСКОМ, А ПОТОМ ПЕРЕЛОЖЕНЫ НА ЯЗЫК ФРАНЦУЗСКИЙ ЖАНОМ НОСТРДАМОМ, ПРОКУРОРОМ ОКРУЖНОЙ СУДЕБНОЙ ПАЛАТЫ В ПРОВАНСЕ В СИХ ЖИЗНЕОПИСАНИЯХ ПОКАЗУЕТСЯ ДРЕВНОСТЬ МНОГИХ РОДОВИТЫХ ДОМОВ КАК В ПРОВАНСЕ, ЛАНГЕДОКЕ И ФРАНЦИИ, ТАКО ЖЕ В ИТАЛИИ И ПРОЧАЯ
АВТОРЫ, СОБИРАВШИЕ СОЧИНЕНИЯ И ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ПРОВАНСАЛЬСКИХ ПИИТОВ[2]
Инок монастыря Святого Гонория на острове Лерене, прозванный Монахом Златоостровским. Другой инок сего же монастыря, собрат его, имя коего неведомо. Другой инок сего же монастыря, именем Дом Эрментер, который собрал сочинения вышереченных пиитов повелением Ильдефонса Второго, короля Арагонского и графа Провансского[3]. Инок монастыря Святого Петра в Арльском Монмажуре, прозванный Бичом провансальских пиитов или Истязателем трубадуров. И паки один инок вышереченной обители, именуемой Святого Цезария. И еще инок монастыря Святого Виктора в Марселе, именуемый в своих сочинениях Гиларием. И паки инок того же монастыря, Ростан де Бриньоль, именуемый в своем сборнике, в котором он сочинил жития неких провансальских пиитов и многих святых мужей и жен сего края. Инок обители Флорежской Божией Матери в Торонне по имени Пейре де Сольер[4]. И многие неведомые и неизвестные пииты.ХРИСТИАННЕЙШЕЙ КОРОЛЕВЕ ФРАНЦУЗСКОЙ[5]
Государыня! Как в любые времена и годы бывали люди, наделенные великим и дивным умом, которые тщились употребить его в различных своих сочинениях на пользу мирскую, совокупленную с пречестным наслаждением, тако же бывали и иные, кои из похвальной любознательности старались по мере сил своих предать их гласности и увековечить память предшественников, каковая либо по давности, либо из-за невежества минувших веков пребывала погребенною и якобы угасшею, полагая, что если собственная их слава и не достойна равняться с оною авторов таковых творений, то уж по крайности тщание их и рвение заслуживали бы некоторого одобрения читателями, поелику сии судили бы не токмо о памяти, но также и о совокупности восхитительных творений столь блистательных умов. И так, рассматривая, видя и зная, в каком почете и славе издревле бывали и оставались, даже у наиученнейших людей в Италии[6], имена и творения наших провансальских пиитов, счастливым случаем попавшие мне в руки и собранные мною несколько лет назад, возымел я необычайное и – мнится – похвальное желание выпустить их в свет, преложив их с наречия провансальского, на коем они были написаны, на язык французский, дабы имена, фамилии и достоинства сих блистательных пиитов были известны за пределами тех мест, откуда пошла их слава. Я сделал бы это и раньше (побуждаемый к тому покойным братом моим достопочтенным Мишелем Нострдамом, магистром медицины и астрологии в Салоне де Кро[7]), когда бы бедствия, происходящие от смут, которые возникли и столь часто повторяются в королевстве Французском, не воспрепятствовали мне, быв помехою не токмо моему уму, но и лишая меня почти всякой возможности и способности над сим трудиться. Сей сборник и преложение, Государыня, хотя моя доля в нем весьма малозначительна и не достойна быть преподнесенной Вашему Величеству, чаю, удовольствует Вас в некоей мере, как самою материей своею, так и достоинством людей благородных и искусных, коих жизнь в сей книге описуется. Но паче того имею надежду на Ваши благорасположение и милосердие, которые многими были изведаны въяве, купно с надеждою на милость усладить любителей добродетели, в чаянии, что Вы, Ваше Величество, не осудите меня, если я посвящу Вам сей малый мой труд, понеже смиреннейше молю Вас соизволить взять его под свое покровительство и счесть меня в ряду тех, кто пребывает в поразительном восхищении от сияния Ваших редкостных и великих добродетелей, не желая большего, нежели явить Вам смиреннейшую и приятнейшую услугу, а также моля Господа Бога сохранить Вас и впредь во всем благополучии и величии. Экс в Провансе, в лето 1575 июня первого дня Вашего Величества покорный слуга Жан де Нострдам.СОНЕТ
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ЧИТАТЕЛЮ
Жития наших провансальских пиитов собраны у разных старинных сочинителей, мужей отменных и превосходных, которые писали на нашем провансальском языке, и также у Монаха Златоостровского и Юка от Святого Цезария, составивших Каталог, отобравших их произведения и сочинивших на том же языке описания их жизни и обычаев, коими я воспользовался, составляя сей сборник, а равно и сочинениями Монаха из Монмажура, которого некоторые прозвали Истязателем трубадуров сиречь Бичом пиитов, понеже он писал противу них[10], и многими другими авторами, из коих некоторые свидетельствуют, колико славен был древле наш Прованс великим числом пиитов, порождая их целые толпы, по каковой причине и был прозван Лавкою Трубадуров. Кто смог бы собрать все их творения, от коих осталась у одного тетрадь, у другого половина ее, у третьего лишь одно стихотворение, тот сочинил бы толстую книгу величиною с Гомерову Илиаду[11]. Довольно указать на Данта с его "Народным красноречием", Петрарку[12], Чино да Пистойя, Гвидо Кавальканти[13], Бокачия, Бембо, Мария Эквиколу, Куртизана, Жана де Гутта, преложителя Ариоста; сочинителя франко-итальянской грамматики, Эсперона Эсперена, Людовика Дольче с его Апологией и многих других как старинных, так и нынешних тосканских писателей[14], кои утверждают, что язык провансальский был отменно славен бесконечным числом наших провансальских пиитов, которые жили в разные столетия и много писали на своем родном наречии прежде пиитов тосканских. Основой благоденствия и процветания сего языка были в старину множество пиитов и иных превосходительных людей, кои на таковом писали, а сей язык существовал более двух с половиною столетий или около того, считая от лета 1162[15] – того времени, когда Фридрих I именем императора пожаловал Прованс Раймону Беренгиеру[16], который женился на Риксенде или Ришильде, своей племяннице, королеве Гишпанской, и до конца царствования Иоанны Первой, королевы Неаполитанской и Сицилийской, графини Провансской, примерно в лето 1382-е, которая любила их и жаловала, оказуя им великие милости подобно своим предшественникам, королям Неаполитанским и графам Провансским, родом из французского королевского дома. Но коль скоро перестали быть меценаты, перестали быть и пииты, ибо со времени Людовика Первого, сына Иоанна, короля Французского, который наследствовал вышереченной Иоанне и унаследовал от нее помянутые королевства Неаполитанское и Сицилийское, купно с графствами Прованс и Форкалькиер и землями соседними, и после Людовика Второго и Третьего, токмо немногие из них были любителями пиитов, сколь я по меньшей мере видел, ибо не нашел в писаниях никого, опричь короля Рене, сына вышереченного Людовика Второго, который был государь ласковый, исполненный всяческих добродетелей и любитель мужей ученых и достойных. Сказано есть в писаниях, что императоры, короли и прочие знатные лица в любой стране были тому обычны, яко оное художество было в редкости и почиталось. Во свидетельство сошлюсь на Фридрихов Первого и Второго, на Ричарда, короля Английского, на графов Пуату, Тулузских и Провансских, на графиню де Диа, на сеньоров де Бо, де Со, Гриньяна, Кастеллана, Прованса[17] и многих знатных лиц, кои в свое время споспешествовали обогащению поэзии. Кардинал Бембо[18], достойный муж своего времени, писал прозою о том, что первыми поэтами, рифмовавшими на родном простонародном языке, были провансальцы, а уже после них тосканцы; а еще говорит он, что и сумневаться в том нечего, что язык тосканский перенял умение рифмовать скорее всего у провансальцев, а не у иного народа. Эсперон Эсперен[19] в своей беседе, озаглавленной "О языках", когда один из собеседников, именем господин Ласкар, посетовал на то, что его италианскому языку не достает склонения имен, что глаголы без [правильных] спряжений и причастий не имеют никаких достоинств, говорит, что видно как на ладони, что оный язык произошел и обогатился от провансальцев, от коих заимствовал не токмо имена, глаголы и наречия, но также пиитическое и риторическое искусство[20]. Сеньор Луи Дольче в "Апологии", сочиненной им противу поносителей Ариоста[21], говорит, что он был наиславнейшим пиитом изо всех тосканцев, а еще, что он немало помогал себе провансальским языком и пением, как это делали другие провансальские пииты. Отколе же обогащали речь свою и перенимали выдумки Дант, Петрарка, Бокачий и прочие старинные тосканские пииты, как не из творений провансальских пиитов наших? Отношусь до толкований Ландина, Вилютеля, Жезуальда[22] и других славных мужей, кои писали о творениях сих пиитов. И вправду могу заверить, что я видел и читал два больших тома, написанных красивыми литерами на пергаменте, расцвеченном золотом и лазурью, кои находятся в архивах владетельного графа де Со и в коих красными буквами начертаны жизнеописания провансальских пиитов (именуемых тут трубадурами), а черными – стихотворения их на родном их наречии[23], сочиненные как мужчинами, так и женщинами, числом более восьмидесяти, по большей части дворянами и владетельными государями, влюбленными в королев, императриц, герцогинь, маркиз, графинь и прочих владетельных особ и благородных дам, мужья которых почитали за счастье, когда наши пииты обращались к ним с какой-нибудь новою песнью на родном провансальском языке. Наипочетнейшим вознаграждением, какое могло быть оказано сим пиитам, было то, что их одаряли сукном, конями, оружием и деньгами, по каковой причине они весьма часто преподносили поэмы своим меценатам и тем, кто оказывал им почести и милости. Сии пииты назывались трубадурами, сиречь выдумщиками или поэтами[24], а оное слово трубадур Вилютель в предуведомлении ко главе четвертой "Триумфов" Петрарки, озаглавленной "Торжество любви"[25], – пытался перевести словом трубачи, поелику он худо понял слово трубадур. Иногда их называли скрипцами от скрипачей; иногда – жонглерами – от флейтистов; музарами – от музыкантов и комиками – от комедиантов. Стихи, которые они сочиняли, назывались песнь, кансона, напев, лад, сонет, стих, слово, комедия, сатира, сирвента, пря, лэ, депор, сула и проч. Сочиняли сии также пасторали[26] и многие иные стихиры, кои имеются в сочинениях вышеупомянутых пиитов тосканских, исполненные великого мастерства. Что же до сирвент, то это был род стихов сатирический, как сие описует Жан Мэр де Бельж в первой книге "Галльских украшений", описующей бракосочетание царя Пелея и прекрасной нимфы Фетиды, а также в своем "Храме Венеры"[27]. Вышереченные сирвенты содержали резкие порицания пороков императоров, королей, герцогов и других владетельных государей, а также осуждали лицемерие лиц духовных и тиранство. При были спорами о любви, происходившими между благородными стихотворцами, мужчинами и дамами, которые вели беседу о некоем прекрасном и тонком любовном вопросе, и когда не могли дотолковаться, то отсылали их за приговором к великолепным дамам-председательницам, которые содержали полномочные Суды Любви в Сине и в Пьерфе, а также в Романене или в иных местах, и там изрекали приговоры, которые назывались приговорами любви[28]. Пииты, сочинявшие слова и напевы (которые были музыкальной записью речи), почитались превыше и одарялись более всех прочих. Помянутый король Английский Ричард сладости ради, кою он находил в нашем провансальском языке, сочинил на сем языке песнь, обращенную ко принцессе Эстефанетте, супруге Юка де Бо, дочери Жибера Второго, графа Провансского[29]. Фридрих, именуемый Первым, император, услыша, как исполнялись некие прекрасные песни провансальскими пиитами, сопровождавшими Раймона Беренгиера по прозванию Младшего, коего он тогда пожаловал Провансом, сочинил на нашем провансальском языке добрую эпиграмму в восхваление всех тех народов, что следовали за его победами, среди которых он хвалит пение провансальское, разумея под сим пиитов и их стихотворения[30]. Прошу вас посмотреть, с каким изяществом сочинена эпиграмма Раймона Тулузского, обвиненного в ереси[31]. В Эксском храме Спасителя и по всей оной епархии в день поминовения святого мученика Стефана поют на провансальском языке гимн "Когда предатели его камнями били". Сколь же необычайными и искусными стихами сочинены те семь покаянных псалмов, кои распевают побирающиеся с сумой по дворам, если, пожалуй, и не сыскать стихов прекраснее. Но сколь прекрасно и изукрашено наречие сиречь провансальское, на коем сочинены уставы в Провансе, относящиеся до законов и обычаев[32] и разумеющие также прошения и вопросы, подававшиеся на ассамблеях трех держав графам Провансским, королям Неаполитанским и Сицилийским купно с ответами их величеств. И коль скоро все на свете подвержено переменам, наш провансальский язык столь опустился и выродился, что и мы, уроженцы здешние, еле его разумеем, ибо по слову господина Балтазара де Кастильона в его "Придворном", понеже он отчасти смешался с речениями французскими, гишпанскими, гасконскими, тосканскими и ломбардскими[33], легко видеть, что он должен был стать одним из совершеннейших наречий среди всех народов; а коль скоро так, то и имеется множество книг, преложенных на наш провансальский язык как прозою, тако же и стихами, коих у меня бессчетно, опричь уймы житий святых, сочиненных то прозою, то стихами, виденных мною в различных местах, а также других отменных книг, кои я собрал семо и овамо и кои писаны от руки то по-латыни, то по-французски, то по-провансальски, и даже сочинения трех вышереченных монахов, которые были у меня похищены и отняты во время смуты лета 1562-го. Но колико же их имеется еще неведомых и неучтенных, кои скрыты в книжницах монастырских, обительских и церковных и в архивах знатных домов сего края, а также в прочих домах, быв перемешаны с личными бумагами и документами. Не было в Провансе такого родовитого дома, чтобы не имел он списка в виде романа, где были описаны на провансальском языке великие судьбы и деяния их предков[34], пребывавших при дворе наших графов Провансских, кои были королями Неаполитанскими, Иерусалимскими и Сицилийскими[35] и своими победами охраняли вышереченные королевства и графства, а такожде города Арля, графств Ницейского, Пьемонтского и Форкалькиерского, а такожде земель и виконств в Марселе, Иере, Винтимилле и Тенде противу некиих неправедных захватчиков оных земель и королевств Неаполитанского, Сицилийского, Арагонского и прочих, дабы провести мятежников к послушанию и изгнать силою оружия Шарля Дюраса, прозванного Миротворцем и вторгшегося в помянутое королевство Неаполитанское и графство Прованское[36], а такожде противу Раймона Рожера, прозванного Туренским[37], и других недругов, возмущавших народное спокойствие; из коих одни были возведены в высокий сан и отличены поясом воинским, а другие щедро награждены многими должностями, землями и имениями с великими доходами. Некоторые из сих знатных домов любили и жаловали людей ученых и почитали их за различные науки, другие же предавались более винопитию и блуду, нежели просвещению, так что память об их деяниях не сохранилась. Я поместил наперед жизнеописания провансальских пиитов наших, кои мне сдавались не заслуживающими пренебрежения, ради разнообразия и великого числа родовитых домов, о каковых они толкуют, а также оттого, что они говорят вкратце нечто примечательнейшее о державе Провансской, по череду лет, и коими я воспользовался в моей "Гиштории Прованса", мною сочиненной и печатаемой в особицу[38]. Хочу упредить читателя, что сопоставляя между собой старинные книги, из коих я собрал сии жизнеописания, он увидит, что пользовался я наилучшим слогом, какой мне был посилен, соображаясь с порчею и трудностию провансальского языка; я разместил их также в соответственном порядке по череду годов, сиречь при каких из наших графов они процветали. Да будет читатель также упрежден, что я говорю токмо лишь о наших провансальских пиитах, писавших на нашем языке, а что до иных, писавших по-латыни во всяких других родах словесности и наук, то отсылаю к тому, что на сей предмет писал Раймонд де Сольер, правовед в Эксе, в своих "Толкованиях на провансальские древности", по настоятельному требованию которого, вкупе с сеньором Сципионом Сибо, генуэзским дворянином, и Жаном Жюдичи, тако же правоведом из города Массы в Луничиане, и господином Леонардом Косме, адвокатом судебной палаты в Провансе[39], я выпустил в свет сию книгу, в чаянии способствовать большему удовольствию читателя, когда на то будет милость Господня.I. О ДЖАУФРЕ РЮДЕЛЕ[40]
Джауфре Рюдель, дворянин, владея имением Блие в Провансе, был добрый провансальский пиит, слагавший любовные песнопения легко и просто. В молодости удалился он в поместье Со господина Агута, который долго его содержал. Граф Джоффруа, брат Ричарда, короля Английского, проезжая по Провансу и гостя у господина Агута[41], восхитился достоинствами сего пиита ради прекрасных и потешных песен, которые он пел при нем в похвалу своему хозяину. Увидя восторг графа, господин Агут попросил его взять пиита к себе на службу, с чем граф был согласен и обходился с Рюделем весьма милостиво, который пробыл у него долгое время, воспевая обоих своих господ и хозяев. Услышав от некиих паломников, побывавших в Святой Земле, о добродетелях графини Триполитанской и о ее учености, пиит влюбился в нее и сложил в ее честь прекраснейшие песни. До смерти возжелав ее увидеть, он распрощался с графом Джоффруа, и хотя сей последний пытался отговорить его странничать, он не внял ему и в паломническом одеянии отправился по морю; во время же морского странствия был так охвачен тяжким недугом, что корабельщики, почтя его за мертвого, хотели бросить его в море. В таковом состоянии он был доставлен в Триполитанскую гавань, а по прибытии туда спутник его уведомил графиню о приезде недужного паломника. Графиня явилась на корабль и взяла пиита за руку, он же, зная, что то была графиня, и быв ею столь нежно и ласково привечен, собрался с духом, поблагодарил ее за то, что она возвратила его к жизни, и сказал ей: – Сиятельнейшая и добродетельная принцесса! Не стану сетовать на смерть, когда... – И не быв в силах окончить свою речь, ибо недуг схватил его еще пуще, отдал Богу душу на руках у графини, которая велела похоронить его в роскошной и почетной гробнице из порфира и высечь некие стихи на арабском языке, что было в лето 1162, в годы его расцвета. Графиня же, быв в великом огорчении от смерти столь внезапной, никогда по том времени не вкушала пиршественных яств. Его спутник, именем Бертран де Аламанон[42], бывший каноником Сильвеканским, поведал ей о достоинствах сего пиита и о причине его приезда: ей он преподнес все его песни и кансоны, сложенные в ее честь, а она велела переписать позлащенными буквами. Говорят, что она вышла замуж за графа Триполитанского, который был причиной утраты Иерусалима, отнятого Саладином[43] у христиан. В одной из песен он доказует, что его любовь была любовью издали, ибо во время странствия он, боясь, что не сможет говорить с графинею Триполитанской, когда приедет туда, и что будет ему великая мука возвратиться из столь дивного и опасного путешествия, сказал так:II. О ФРИДРИХЕ, ПЕРВОМ С СИМ ИМЕНЕМ ИМПЕРАТОРЕ[48]
Фридрих, первый с таким именем император, был муж весьма ученый и мудрый, любивший пиитов и почитавший и жаловавший их милостями. Когда он осадил мятежный город Милан[49], взял его и подчинил его себе и вторично снес градские стены, равно как в некоторых других городах ломбардских, то, будучи в Турине, сиятельный Раймон Беренгиер[50], прозванный Юным, граф Барселонский и Провансский, сын Беренгиера, третьего сына Дульче, графини Провансской, сопровождаемый многочисленными риторами и провансальскими пиитами и кавалерами своего двора купно с принцессою Риксендой или Ришильдой, женою своей, явился к императору, который торжественно принял его славы о его деяниях ради. А в рассуждении дружеского расположения императора к принцессе Риксенде или Ришильде, его племяннице, королеве Гишпанской, он почтил его графством Провансским и Форкалькиерским с последующим вводом во владение, загодя объявив, что ленная дарственная на Провансские пределы, жалованная императором Конрадом Третьим, дядею вышереченного Фридриха, Юку, князю в Бо, отменяется в пользу вышеупомянутого Раймона, умолявшего отдать ему в ленное владение земли Арльские, Марсельские, Пьемонтские и другие, кои он приобрел силою оружия, что и было ему незамедлительно даровано в лето 1162-е[51]. По сему поводу граф Раймон Беренгиер велел своим провансальским пиитам спеть несколько прекрасных песен на провансальском языке в присутствии императора, каковой был восхищен и изумлен прекрасными и потешными вымыслами и ладами стихослагательства, щедро одарил их и сочинил на провансальском языке эпиграмму[52] в честь поочередно покоренных им народов, глаголя тако:III. О ПЕЙРЕ де ВЕРНЕГЕ[53]
Пейре де Вернег, дворянин и владелец помянутого места, был муж обходительный и изящный, красив и взрачен лицом. Дофин Овернский[54], у которого он был в услужении, являл ему величайшие милости, даря конями и оружием. У него была сестра по имени Нассаль де Клотр[55], коя была весьма красивая и добродетельная дама, жена Барраля де Меркуора, великого барона Овернского, в которую влюбился Пейре. Ее брат Дофин возымел такую к Пейре слепую любовь (ибо тот был величайший пиит в провансальском стихосложении), что сам побудил сестру любить и жаловать Пейре, а сей последний к тому же преподнес принцессе несколько песен, сложенных в ее честь, так что она принуждена была забыть любовь супруга ради любви пиита. Уведав о том, сердце Барраля, ее супруга, исполнилось ревностию. Приметив сие, она нашла средство избавиться от такой докуки и разлучилась с пиитом по чести, а он по малом времени оказался без оружия, без коней и без денег. И видя себя в такой нужде, сделался он забавником при дворе знатных господ, от коих вкратце времени получил сукна, деньги, оружие и коней, понеже песни сего пиита и служба его были ими высоко ценимы. А по малом времени отбыл он в Прованс. Процветал он при Альфонсе, графе Барселонском и Провансском, сыне Раймона Беренгиера[56], что было в лето 1178-е. Монах Златоостровский говорит, что он изложил прекрасными провансальскими стихами скорбное сочинение, озаглавленное "Взятие Иерусалима Саладином". Скончался он в Провансе на службе у графини, которой слагал столь прекрасные песни, что она велела похоронить его в красивой гробнице подле мавзолея в Вернеге, следы которого явственны еще и до сих пор, а сам он разрушен неправедным временем и небрежением людей, мало озабоченных столь редкостными древностями. Святой Цезарий говорит, что видел оный мавзолей до его разрушения. Монах Монмажурский, Бич пиитов, говорит, что сей пиит был простой мужик, грубый и вовсе невежда.IV. ОБ ЭЛИАСЕ де БАРДЖОЛЬСЕ[57]
Элиас де Барджольс был барджольский дворянин, добрый провансальский пиит, человек острого ума и потешных измышлений, и пел весьма отменно. Принцесса Гарсена, дочь Гильома, графа Форкалькиерского, которая потом вышла замуж за Рене Клостраля, князя Марсельского[58], держала его при себе за провансальского пиита. Все песни, сложенные им в честь той, в кого он был влюблен, он посвящал в последнем двустишии принцессе Гарсене, в одном из которых, жалуясь на то, что он в нее на свое несчастье слишком влюблен, он говориттак:V. О ГИЛЬЕМЕ д’АГУТЕ[59]
Гильем д’Агут, дворянин в поместье Агут, в свое время добрый пиит в провансальских виршах, человек отменных знаний и честности, образец истинного знатока, во всю свою жизнь благодушный и скромный, с доброй славой, счастливый, богатый, согласно своей добродетели, муж высокого роста, красивый лицом и почтенного вида, являвший всегда необычайное достоинство, был влюблен в Джоссеранду де Люнель, дочь, как пишут некоторые, Галсеранда или Джоссеранта, принца Фретского, и Гольсиеры, которая была в то время одною из превосходнейших дам по своим притязаниям, красоте телесной, сиянию добродетелей и по образу жизни. В ее честь он сложил многие хорошие песни и направил их Ильдефонсу Первому, королю Арагонскому, графу Барселонскому, при дворе которого он был ближний дворянин. Сей пиит столь высоко ценил любовь, что, сетуя в своих песнях на то, что в его время не любят, как долженствует любить, он говорит, что никого не должно восхвалять, если у него нет перед глазами достойного образца, ибо истинная любовь живит человека и радует и освобождает от сердечной печали. Он отнюдь не почитал за истинного и верного любовника того, кто плутует в любви, говоря, что не должно искать любовного приключения, если дама на то не изъявляет согласия, а когда и изъявила бы, то должно брать во внимание слабость женска пола, иначе неможно называться истинно влюбленным. Говорит он также, что в былые времена искали в любви токмо чести, и дамы, кои славны были честью и добротой, не учиняли ничего противного своей чести, в нынешние же времена мир зыблется, ибо влюбленные творят совсем обратное прежнему и тако приходят к великому посрамлению и в ущерб добрым и верным любовникам. Он сочинил на сей предмет трактат, озаглавленный "Как любили в былые времена" Жил он при вышереченном императоре Фридрихе и тогда же скончался, и в ту пору, когда вышереченный Ильдефонс получил Прованс по кончине своего брата Санция, каковая воспоследовала в лето 1181-е[60]. Монах Златоостровский говорит, что читал сочинения сего пиита; такожде речет от Святого Цезария. Монах же Монмажурский говорит в своей песне, что сему пиите бывало за все его поступки великое посрамление от благородных девиц.VI. О ГИЛЬЕМЕ де СЕНТ-ДИДИЕ[61]
Гильем де Сент-Дидие был богатый дворянин в местности именуемой Велэ, муж почтенный, в оружии искусный, широкодушный, просвещенный и вежественный, любимый людьми и за всякие достоинства проелавляемый. Он влюбился в маркизу де Пулиньяк, сестру Нассали де Клостраль, в честь коей Гильем сочинил много прекрасных и славных песен. Он именовал ее Мой Бертран. Тем же именем он называл своего закадычного друга Юка де Марешаля, к каковому Бертрану оный Гильем и обращал свои песни, дабы не возбудить подозрений в маркизе, ее супруге. Она такожде довольствовалась тайным именем Бертран, коим Гильем ее называл. А Юк Марешаль, зная все тайны Гильема и маркизы, затеял удалить его от двора маркизова, мысля таким образом занять место Гильема у маркизы, она же, видя наглость и бесчестность Юка Марешаля, послала его кормиться в одно из своих имений, где он был неведомо почему убит тамошними селянами. В то время Гильем удалился в Прованс и поступил на службу к Ильдефонсу, королю Арагонскому и графу Провансскому, что произошло около 1185 года, в каковое время он и скончался. Так сбылось толкование сна, сделанное маркизой, которая предсказала ему все, что приключится с ними обоими из-за зависти и измены его приятеля. И открыла ему тайну безошибочного, согласно мнению наимудрейших философов, правила истинно толковать сны – будут, дескать, они истинными, если мы будем жить в трезвости и таким образом ложиться опочивать; ибо когда мы спим, а желудок обременен вином и мясом, то мы видим токмо нечто сумбурное, смутное и темное. Монах Монмажурский говорит, что сей Гильем пел охотно, однако был обездолен в любви. Он преложил Басни Езоповы народными провансальскими стихами, а кроме того, сочинил прекрасный трактат "О сражении на мечах", посвященный графу Провансскому.VII. ОБ АРНАУТЕ ДАНИЭЛЕ[62]
Арнаут Даниэль роду был благородного, но сын бедных родителей. Отец послал его учиться в лучших университетах края, где он упражнялся в изящной словесности, а обретя по малом времени знания в поэзии, начал стихотворствовать на провансальском языке. Все деньги, получаемые за стихи, он изводил на дальнейшее обучение и сочинял изрядно и многоучено как на латыни, так и на родном своем провансальском языке. Быв признан, он оставил язык латинский и всецело предался языку народному ради некоей дворянской жены в Провансе, в которую он влюбился и в честь которой сочинил много хороших песен на разные придуманные им лады, каковы секстины[63], сонны[64], песни, сирвенты и прочие весьма прекрасные и изобретательные, но не желал ее назвать ни тайнословием, ни как-нибудь иначе, а не быв в силах ничего у ней достичь, влюбился в некую гасконскую благородную даму, жену Гильема де Бовилля, которую он называл тайным именем Сиберны[65]. Но о них не мнили дурно, как то можно видеть по речам в его собственных песнях, а в одной из них он даже говорит, что тысячу раз на дню молится Господу о ниспослании ему милости; что не надобно ему Римской империи, лишь бы она укрепила его единым поцелуем, что он, Арнаут, стал ветробором и травит борзых хромым быком[66]. А в другой говорит, что он по праву и небеспричинно воспевает любовь, понеже так долго воздыхал. А в третьей – что он сочинил стихи противу злословящих клеветников, где молит Бога, чтобы Господь устыдил их, столько зла причиняют они влюбленным, говоря противу истины, а еще пуще, когда их срамят. Монах Златоостровский говорит, что Даниэль Арнаут влюбился в некую даму де Ноготок, дворянскую жену в Провансе, именем Алаэтта (которую он называет Сиберной, дабы не оглашать его), и что, намекая на ноготь, он сочинил секстину, где говорит, что его стойкость в любви к оной даме не могут повредить ни клюв, ни ноготь клеветника[67]. И правда, говорит Монах, что он не умел писать так темно и скрытно, чтобы из последнего двустишия песни не стало ясно, что оная сочинена в честь дамы де Ноготок, которая была в то время дамою красивою, ученою и искусною говорить о любых материях. А Монах Монмажурский говорит, что Арнаут никогда не сочинял, а токмо хорошо придумывал, что он употреблял слова темные, которые нельзя понять; а с тех пор как стал писать для Сиберны своей, ни сам ничего не стоил, ни борзые быка уже не травили[68]. Юк от Святого Цезария говорит, что Арнаут был муж весьма красноречивый, владеющий словоизобилием и важный в изречениях своих, что и явствует из его поэмы. Процветал он во время войны, которую Ильдефонс Первый, король Арагонский и граф Провансский, вел против Бонифация, господина в Кастеллане, не хотевшего признать его за сеньора. Против оного пиит сочинил прекрасную песнь об отваге Бонифация, что было в лето 1189-е. Что же до его рода, то одни писали, что он был родом из Тараскона, другие – из Бокера, а третьи – из Монпелье. Сочинил он многие комедии, трагедии, обады[69], мартегаллы[70] и песнь, озаглавленную им Призраки язычества с прекрасным поучением, с которым он обратился к Филиппу, королю Французскому. Никто из провансальских пиитов не был ученее его, кому во многих местах подражал Петрарка и много пиитических выдумок у него похитил. Скончался он примерно в указанное выше время.VIII. О ГИЛЬЕМЕ АДЕМАРЕ[71]
Гильем Адемар был провансальский пиит, беспримерно любимый и чтимый за свои знания и добродетель императором Фридрихом. Полагают, что он был сыном Жерара, которому император Фридрих пожаловал поместье де Гриньян; был он пиит языка провансальского и весьма потешный. Прибыв на помощь графу Провансскому, он влюбился в одну из тамошних дворянских жен, кто бы она ни была, а, должно быть, была она дама разумная и весьма сведущая, ибо в одной из песен он говорит, что если бы он был столь же сведущ, как Гомер или Вергилий, то сочинил бы целый томище славословий своей даме; был он любим и чтим всеми последующими пиитами. Монах Златоостровский говорит, что он был влюблен в графиню де Диа, одну из председательш Суда Любви в Сине и Пьерфе[72], а Юк от Святого Цезария и не поминает про сию графиню, но про другую, коей имя не могли узнать. А Монах Монмажурский говорит в своей песне так: Гильем Адемар никогда не был ни поседелым воином, ни хорошим пиитом, ни забавником, но был он нищий старик, который одолжался старым платьем, распуская слух, что оно его собственное, и что был он не меньший хвастун, нежели Пейре Видаль, другой провансальский пиит. Сочинил он на провансальском языке "Перечень знаменитых дам", который посвятил императрице, жене вышереченного Фридриха. Скончался он в Гразиньяне в лето 1190-е прежалостным образом, как будет о том сказано ниже[73]. Пишут о нем, что был он изобретателем наушной игры, дабы пособлять влюбленным, каковой была его внучка, открываться в любви, не вызывая подозрения у присутствующих.IX. О ГРАФИНЕ де ДИА[74]
Графиня де Диа была в свое время дама весьма умная и добродетельная, великой красоты и честного образа жизни, искушенная в поэзии и в стихотворстве провансальском и отнюдь не уступавшая в красоте своей тетке, председательнице Суда Любви, о которой уже была речь[75] Влюбилась она в Гильема Адемара[76], провансского дворянина, в честь которого она написала много прекрасных песен; в одной из них она доказывает, что он должен был быть дворянин весьма прекрасный собою и добродетельный, а также добрый кавалер: ибо она, будучи родом знатная, дочь графа де Диа, говорит, что дама прежде, нежели отдать кавалеру любовь и сердце, должна хорошенько поразмыслить, понеже избрала одного такого из тысячи, который храбр, отважен и искусен сражаться. Кавалер Адемар так дорожил сочинениями сей графини, что обычно носил их с собою и, бывая в сообществе кавалеров и дам, пел несколько строф из ее песен. Жила она в одно с Адемаром время. В песнях о сей великодушной графине говорится, что кавалер Адемар впал в крайний недуг от любви к ней и словно ума лишился, когда ему донесли, что она выходит замуж за графа д’Эмбрюнуа. Она же, зная о его недуге, пришла проведать его купно со своей матерью. Кавалер, который был чуть жив, взял ее руку и поцеловал ее и вздыхая отдал Богу душу. Обе дамы, совершенно потрясенные сей прежалостной смертию, были так удручены, что молодая графиня пребывала оттого всю жизнь в покаянной скорби, не хотела выходить замуж, а, напротив того, стала монахинею у Святого Гонория в Тарасконе и сочинила там и написала многие прекрасные творения, в том числе "Тарасконский трактат", сложенный провансальскими стихами. Мать графини похоронила кавалера Адемара и воздвигла ему роскошное надгробие, на коем велела выразить высокие деяния сего кавалера купно с некиими египетскими гиерогрифами искуснейшей работы, а иночествующая графиня преставилась от горя в том же году, сиречь в 1193-м, в то время, когда Гильем, граф Форкалькиерский, выдал свою дочь замуж, даровав ей графство Форкалькиер, за Ильдефонса, графа Провансского, сына Ильдефонса Первого[77], короля Арагонского; и оная графиня де Диа была одной из придворных дам помянутой Гарсены – чтобы изыскать способ видеться и посещать друг друга они обетовались паломничать к Пресвятой Богородице Эстарельской.X. О РАЙМОНЕ ДЖОРДАНЕ[78]
Раймон Джордан происходил из виконтов Сент-Антуанских в Керси и был человек великого проворства, вежественный и красивый, искушен сражаться, смелый и великодушный, хороший пиит, сочинявший на всех народных наречиях, но больше всего был приклонен к поэзии провансальской, нежели к любому другому языку, понеже сей был в то время языком, на котором любили писать все народы. Удалился в Прованс на службу к Раймону Беренгиеру, сыну Ильдефонса Второго, короля Арагонского, графа Провансского, и был им весьма любим и чтим, а равно и кавалерами его двора. Влюбился в Мабиллу де Риес, знатную провансскую даму, в честь коей он пел весьма красивые песни, а она не хотела его любить даже для виду, дабы не возбудить подозрений у мужа. Виконту бывшу в военном походе против графа Раймона Тулузского, Мабилле донесли, что он убит, от каковой печали она скончалась. Возвратясь из похода и узнав о смерти сей несчастной дамы, виконт обессмертил ее память огромным мраморным изваянием великой красоты, которое он воздвиг в Монмажурской церкви, а сам принял там чин иноческий и пребывал в жизни созерцательной, не сочинив ни песни, ниже единого стиха. Монах Монмажурский в своей песне говорит, что виконт никогда и не наслаждался любовью, и что с той поры, как он разлучился с дамой и отправился в поход, он только и делал, что печалился. Монах Златоостровский говорит, что в том монастыре исполинское мраморное изваяние вышереченной Мабиллы почиталось за статую святой. И сочинил он трактат, озаглавленный "О призрачности дам". Жил в одно время с Гильемом Адемаром и скончался в то время, когда епископ Кюзеранский, авиньонский посол папы Иннокентия Третьего[79], снес замок Понт де Сорг, принадлежащий графу Раймону Тулузскому, обвиненному в ереси, что было около 1206 года[80], поскольку многие люди оного графа Тулузского удалились туда и многажды разбойничали.XI. О ФОЛЬКЕТЕ МАРСЕЛЬСКОМ[81]
Фолькету Марсельскому отец его, именем Альфонс, богатый купец генуэзский, живший в Марселе, оставил прекрасное и обширное наследство, а также серебра и золота. Сей Фолькет, быв в большой чести и став на службу к доблестным мужам, усердствовал купно с ними и достиг почестей. Он был весьма любезен Ричарду, королю Английскому, графу Раймону Тулузскому и Барралю де Бо, сеньору Марсельскому[82], своему хозяину, сочиняя отменно и умело на провансальском языке, а пел еще лучше, был красив лицом, забавник и храбрец. Он, как говорят, показал пиитам своего времени, как надо рифмовать, и был в ладу с Адалазией, женою Барраля[83], своего сеньора, сочиняя в ее честь многие прекрасные песни. Но ни красноречие его, ни песни не сыскали ему милости у Адалазии, и, стало быть, не был он вознагражден ни единым даром любви, как он сам толкует о том в своих песнях, отчаянно сетуя на ее суровость. Было, что Барраль и Адалазия скончались, равно как и король Ричард и граф Раймон Тулузский и Ильдефонс, король Кастильский[84], от коих ему бывало толико милостей, и по коим печалясь, он оставил мир и вступил в обитель цистерцианскую[85]. И быв избран настоятелем монастыря в Торондете Провансском, близ Лукки, а потом епископом Марсельским и наконец архиепископом Тулузским, пошел войной на еретиков и почил в бозе около 1213 года. Монах Монмажурский говорит в своей песне, что Фолькет был купец, который, дабы разбогатеть, дал лжеприсягу, по каковой причине объявлен был клятвопреступником, и что он отродясь ни пел хорошо, ниже сочинял. Написал трактат, озаглавленный "Сетования Барраля", в котором изобразил Барраля, горююща по жене своей Адалазии. Монах Златоостровский и Юк от Святого Цезария писали, что хотя он и был родом из Генуи, однако же великой молвы о нем ради и искусства его, прозывался он Фолькетом Марсельским, а не Генуэзским, как то удостоверяет Петрарка в "Торжестве любви", главе четвертой[86], где он выводит великое множество наших провансальских пиитов.XII. О ГИЛЬЕМЕ де КАБЕСТАНЕ[87]
Гильем де Кабестань прозывался так, понеже в юности был в услужении у некоего дворянина Кабестаня, но роду он был древнего и знатного, из Сервиеров в Провансе. Был он хороший провансальский пиит. Оставя хозяина, он удалился в Прованс, где влюбился в некую марсельскую даму по имени Беренгиера де Бо, дочь Бертрана, в честь которой он сочинил несколько песен на провансальском языке. Она же, горя желанием поддерживать сию любовь постоянно и удвоить приязнь, дала ему по совету старой колдуньи съесть травки, именуемой приворот-травой, и как скоро он ее отведал, так и начало лицо у него морщиться, словно он хотел рассмеяться, но то был яд смертоносной травы, от коего он уже умирал. Но его сотоварищ, ученый лекарь, узнав о том, поспешил ему на помощь с отменным противоядием, и он избежал опасности и отправился к Россильонской даме по имени Триклина Карбонель, даме в те времена исполненной учености и добрых достоинств, жене Раймона Сейльянса, владевшего в тех местах поместьем, в которую он влюбился и послал ей одну из своих песен, обращаясь в последнем двустишии к ее мужу Раймону, человеку грубому и мрачному, только и знавшему что грабить, понеже у провансальских пиитов было в обычае обращаться в своих стихах к мужьям, а посему в одной из его песен можно прочесть:XIII. О РАЙМОНЕ де МИРВО[91]
Раймон де Мирво был бедный каркассонский дворянин, владевший только частью замка Мирво, где в ту пору не жило и шестидесяти душ. Но благодаря своей прекрасной и богатой поэзии он увеличил свою часть и пел так отменно, что в конце концов приобрел и все поместье. Он знал толк в любви и вежестве, а также во многих прекрасных науках, которые были в обычае в его время, более нежели кто-либо иной из сочинителей. Его любил и жаловал граф Раймон Тулузский и оказывал ему столько милостей и общался с ним так запросто, что они промеж себя называли друг друга тайным именем Аудьярт[92]. Граф пожаловал его оружием, конями и всем, в чем он нуждался. Также любили его и жаловали Педро, король Арагонский, виконт де Безье и Бертран де Сайссак[93] и все сеньоры и дворяне тех мест. Не было ни дамы, ни девицы, какого рода она ни будь, чтобы она не пожелала водиться с Раймоном де Мирво. Все оне желали его видеть, иметь при себе, слушать как он поет, знаться с ним и водиться запросто, ибо он умел отменно чтить их и весело проводить с ними досуги, и ни одна из них не сочла бы себя почтённой, если не была им любима, благодаря чему он знался и якшался со многими из них, распевая им всякие прекрасные песни. Никогда не шла ни о нем, ни о них худая слава, как описует Юк от Святого Цезария и теми же речениями Монах Златоостровский, ниже получал он от них каких-либо милостей в любовном деле, а, напротив того, все его обманывали. Есть тенсона или беседа Раймона де Мирво с Бертраном де Аламаноном[94], другим провансальским пиитом, который жил в то время, а в той беседе идет прекрасное прение: который народ благороднее и превосходнее, провансальцы или ломбардцы. Раймон выставляет пылкие доводы о том, что сие есть народ провансальский и сама страна, изобилующая добрыми провансальскими пиитами, чего отнюдь не видать в Ломбардии, и что никогда не выходило из утробы коня троянского столько владетельных особ, доблестных рыцарей и полководцев, сколько имелось превосходных пиитов в Провансе. Сей вопрос был отослан на усмотрение дамам Суда Любви[95], заседавшим в Пьерфе и Сине, по приговору коего предпочтение было оказано пиитам провансальским, яко имущим первое место среди всех народных наречий. Монах Монмажурский говорит, что Мирво был столь расточителен и легкомыслен, что не единожды дарил замок своей даме, но по миновении года слезно умолял ее вернуть ему замок[96]. Он сочинил прозою трактат "Восхваление Провансу" Скончался в лето 1218-е, обремененный годами, в бедности и скудости.XIV. О ГАУСЕЛЬМЕ ФАЙДИТЕ[97]
Гаусельм Файдит был мещанский сын, который правил делами Авиньонского посольства[98], пел лучше всех на свете, был добрый провансальский пиит и сочинял отменно и слова и музыку к песням, которые провансальские пииты называли на своем старинном наречии краснословием и краснозвучием; был он чревоугодник, жил беззаботно, по каковой причине проиграл в кости все свое состояние; стал хорошим комиком и торговал комедиями и трагедиями, которые сочинял за две или три тысячи гильемских ливров[99], а иногда и подороже, глядя по выдумке. Сам же и заправлял на подмостках, получая всю мзду со зрителей и слушателей. Был он такой расточительный и беспутный и так любил сладко есть и пить, что истрачивал весь доход от стихотворства и оттого чрезмерно ожирел. Долгое время ему не было удачи, и он весьма бедствовал, понеже ни от кого не получал ни наград, ниже почестей, доколе Ричард, король Английский, в услужении у коего он находился до самой его смерти в лето 1189-е[100], не пожаловал его щедрыми дарами. Более двадцати лет он ходил по миру нищий. Женился он на некоей даме, которую долгое время таскал с собой по княжеским дворам. Звали ее Гильемона де Сольер[101], и была она из благородного провансальского дома. Взял он ее из женской обители в Эксе, улестив красными словами, а была она весьма красива, учена и весьма наставлена во всяких добродетелях и отменно пела все те песни, кои сочинял ее Гаусельм. Но от беспутной жизни, коею они жили, она подобно ему раздалась, а потом, занедужив, скончалась. Овдовев, Гаусельм отправился к Бонифацию, маркизу Монферратскому[102], барину добродушному и любившему всех ученых мужей, который его весьма любил и жаловал. Быв у него на службе, Гаусельм сочинил комедию, озаглавленную "Ересь поповская", которую долго берег в тайне, не молвя о ней и слова, кроме как вышереченному маркизу, который в то время держал руку графа Раймона Тулузского[103], а тот велел представить ее в своих владениях. Маркиз долго не разлучался с Гаусельмом, щедро одаряя его платьем, латами и конями, и награждал его за прекрасные и изобретательные выдумки. Наконец он ушел к Агуту, сеньору де Со, который долго держал его в чести, жалуя дарами и оказуя милости. Будучи у него на службе, он и скончался в лето 1220-е. О том говорит Монах Златоостровский, а Монах Монмажурский говорит в своей песне, что с тех пор, как Файдит влюбился, он переменил свой слог и что его песни никогда никто не хвалил и не считал за добрые. Но во всяком разе оказывается, что пиит он был отменный. Он сочинил также похоронную песнь о покойном короле Ричарде Английском[104] и песню с описанием Амура, его дворца, его суда, державы его и власти, в подражение коей Петрарка сочинил подобную же и упомянул о сем пиите в своем "Торжестве Любви"[105].XV. ОБ АРНАУТЕ де МАРЕЙЛЕ[106]
Арнаут де Марейль был провансальский дворянин; у его отца было какое-то право на владение имением в Марейле, около Экса в Провансе, а оскудев, он был вынужден его продать. Арнаут, постигнув кое-что в словесности и не имея чем жить, ниже кормиться своим умением, отправился по белу свету и странствовал в сообществе пиитов, у коих научился сочинять стихи и музыку на провансальском языке, ибо он тогда был в ходу и любезен всем, кто находил утеху в поэзии. Поступил на службу к виконту де Безье, прозванному Талайфером, который был родом из графов Тулузских, где и влюбился в графиню Бурлац именем Алеарду, супругу вышереченного Талайфера. Сей пиит был человек любезный, красивый собою, хорошо пел и хорошо читал романы. Графиня оказывала ему многие милости, но Арнаут никак не осмеливался признаться ей, что песни, которые он пел, были его собственного сочинения, а хвалы он будто бы расточает другой. Было однажды, что любовь извела его так, что он сочинил песню, в которой заявил напрямик о своей любви к графине и сказал, что не может забыть благосклонного обхождения от графини, как он то показует в конце сонета[107], который начинается: "Спешите, бедные стихи печали", а к концу говорит:XVI. ОБ ЮКЕ БРЮНЕТЕ[109]
Юк Брюнет, родесский дворянин, зная толк в словесности, хорошо сочинял на провансальском языке, был он умен и рассудителен и пошел в скоморохи. К песням, которые распевались на подмостках, он сам сочинял музыку и указывал, как их надобно петь, а порою заставлял петь кого-либо из своих приятелей. Он только и знал оную свою часть, ибо вовсе не было у него голоса. Король Арагонский хотел иметь его у себя в услужении, как то сделали граф Тулузский, и граф Родесский, и Бернард Андюзский, и Дофин Овернский. Был он влюблен в дворянскую жену из благородного старинного дома Монтейлей, по имени Жюльетта де Монтейль, почитавшуюся за наикрасивейшую, красноречивейшую и умнейшую даму в Провансе, она же и виду не подавала, что любила его. Уразумев сие, он совсем удалился к графу Родесскому, своему хозяину и господину, и там влюбился в графиню. Граф же, приметив меж ними любовь, был вынужден ради любимой им поэзии Юка Брюнета сделать вид, что не замечает сего, быв уверен в честности и целомудрии своей графини. Скончался он в лето 1223-е; сочинил трактат под названием "О вежесгве любовном"; однако иные говорили, что оный есть деяние Бертрана Карбонеля, пиита Марсельского[110]. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария излагают о нем, что сказано выше, а Монах Монмажурский ничего не говорит. Петрарка же в главе четвертой своих "Триумфов" упоминает сего пиита.XVII. О БЕРНАРТЕ де ВЕНТАДУРЕ[111]
Бернарт де Вентадур был сын бедного человека из Вентадура, который поселился в Провансе. Был он человек изобретательный и великий ловкач, умел весьма прекрасно сочинять стихи и петь. Виконт Вентадурский весьма любил его и оказывал ему большую честь добрых и разнообразных стихотворных выдумок его ради. Песни его были столь приятны виконтессе, которая была дама благородная, молодая и добродетельная, что она в него влюбилась, а он в нее. Их любовь продолжалась долго, доколе виконт ее приметил, а когда однажды уверился в том, видя, как она говорила с ним, и оба изменились в лице, то он и виду не подал. Однако виконтесса, оберегая разум от мыслей, развращавших ее воображение, устроила так, что он был уволен с почестями и отправился к герцогине Нормандской, которая была в то время дама важная и великой учености и приняла его весьма человеколюбиво и велела дать ему должность, в которую почти не надо было ходить. Герцогиня же наблюдала тщательно за достойным обхождением с нею пиита и внезапу они были охвачены любовью друг к другу. Все песни, кои Бернарт сочинял на провансальском языке, он посвящал герцогине, отчего ей и пошла бессмертная слава. По недолгом времени Ричард, король Английский, прослышав про прелести и достоинства сей герцогини токмо благодаря стихам Бернартовым, взял ее за себя и увез из Нормандии в Англию[112]. Бернарт же, быв лишен лицезрения герцогини, направился к Раймону, графу Тулузскому, где влюбился в графиню де Бокер, по имени Жоанну, которая была весьма красивой и блистательной принцессой и в честь которой он сочинил много прекрасных песен, в одной из коих просит соловья втолковать сей принцессе[113], что без нее ему не надобно и царства Тирского, и что если она захочет, он может остановить поток слез и воздыханий, расточаемых ея ради. Когда графиня была при смерти, Бернарт постригся в Монмажурском монастыре и там написал много отменных книг, среди коих "Испытания любви возобновленной", "Весенние песни", "Листвие", а также несколько "Элегий о сиренах"[114]. Скончался по чину иноческому в лето 1223-е. Эблес де Вентадорн, сын виконтессы, которую Бернарт так любил, рассказал все сие некоему ученому человеку тех времен, имя коего неведомо и который был провансальским пиитом и изложил сие письменно[115], откуда Монах от Святого Цезария оное извлек и поместил в Перечень провансальских пиитов. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария пишут, что они читали его сочинения, а Монах Монмажурский говорит, что сей Бернарт писал столь дурно, что нужно было вызвать его из могилы, чтобы он прочел свои писания.XVIII. О ПЕЙРЕ РАЙМОНЕ ло ПРО[116]
Пейре Раймон ло Про или Доблий был уроженец Тулузы, прозванный так за храбрость и доблесть в ратном деле, и превосходный лирический пиит, писавший на нашем родном провансальском языке. Воевал в Сирии купно с императором Фридрихом противу неверных и сочинил тогда много прекрасных песен, обращенных к Гаусеранде дель Пюэчь, родом из старинного и знатного Тулузского рода, сетуя ей премного на то, что его нет при ней, и в одной из них он говорит так:XIX. ОБ ЮКЕ де СЕНТ СИРКЕ[117]
Юк де Сент Сирк, дворянин, был добрый провансальский пиит, влюбленный в некую дворянскую жену в Провансе именем Клермонда де Кикерам из города Арля, которая была женщина красивая и столь совершенная и блистательная среди тамошних дам, что ни одна не могла с нею сравниться не токмо в красоте, но также в рассудительности и доброте, и в честь которой он сочинил на провансальском языке много прекрасных песен на всевозможные стихотворные лады, а она велела ему ради сокровения их любви посвятить их принцессе Беатрисе Савойской, графине Провансской, жене Раймона Беренгиера, как о том можно прочесть в последнем куплете одной из них, гласящем:XX. О РАЙМБАУТЕ де ВАКЕЙРАСЕ[118]
Раймбаут де Вакейрас был сын провансальского рыцаря, сеньора де Вакейраса, в том краю. Он был добрый провансальский пиит и скоморох, долгое время находился при принце Оранском, который был к нему весьма милостив, поощрял его стихотворчество и с похвалою представил его самым знатным персонам своего двора, которые находили отраду в провансальской поэзии и любили добродетель. По некотором времени, а то было около 1218 года, он отправился к моссену Бонифацию, маркизу Монферратскому и долго пребывал при его дворе. Там он и обзавелся нарядами, оружием и конями, а также напридумывал многая в стихах. Был он пленен любовью к Беатрисе, сестре маркиза, которая была замужем за Генрихом Каретом и в честь которой он сложил отменные песни, называя ее тайным именем "Прекрасный рыцарь мой". Каждый хорошо знал, что Беатриса питала к нему страстное чувство, но, быв принцесса рассудительная, совершенно отдалилась от пиита, дабы не вызвать подозрений у мужа, а Раймбаут, движимый пиитической яростью, сочинил песню на разных языках, которая соответствовала его положению, и как только в песне изменялось мнение, так он менял и языки[119]. Первая строфа на провансальском языке говорит:XXI. О ПОНСЕ де БРЮЙЕЛЕ[122]
Понс де Брюйель – провансальский дворянин из горного края, как думают некоторые, а другие, что он из Италии, но сему нельзя верить, ибо Монах Златоостровский говорит, что он происходил из древнего и весьма знатного провансальского роду Апериокулос; от Святого же Цезария, что оное прозвание есть италианское. Он был весьма искушен в словесности и в провансальской поэзии, пел хорошо под музыку, а еще лучше играл на всех инструментах. О нем писали, что он был доблестный воин, отменно вежественный и куртуазный; не было у него больших доходов, но благодаря своим достоинствам он получал все, что хотел, ходил всегда в красивых и богатых нарядах и, согласно со своим чином, весьма опрятных. Был влюблен в Аэлис де Мерильон, жену Озиля де Меркуора и дочь Бернарда Андюзского, овернского дворянина, человека весьма почтенного, в честь которой он сочинил много хороших песен, и доколе был жив, не любил ни одной иной. Когда же она скончалась, он отправился в заморский крестовый поход купно с провансальскими дворянами и их графом и овамо скончался в лето 1227-е. Сочинил прекрасный похоронный кант на смерть Аэлис, а песни свои обращал к Беатрисе, меньшой дочери графа вышеупомянутого края, и к Одиаурде, королеве Английской, и к Марии, королеве Французской. Сочинил рукописный трактат, озаглавленный "О любовном бешенстве Андрея Французского"[123], который умер от избытка любви, как о том сказано в житии Джауфре Рюделя. Монах Монмажурский говорит, что сей пиит был стихотворный вор и за всю жизнь не сочинил ничего достойного. Что же до оного Андрея Французского, умершего от избытка любви, то мы мало что знаем о сем романе, как уже было сказано.XXII. ОБ ЮКЕ де ЛОБИЕРЕ[124]
Юк де Лобиер был провансальский дворянин из города Тараскона, хороший провансальский пиит со многими тонкими выдумками. Своим умением он обогатил провансальскую поэзию и стал на одном ряду с сюместными князьями и помещиками, да так, что вздорил со всеми, такой он был хитрец и лукавец; он думал, что никто не превосходит его достоинствами. Но сии последние были столь омрачены честолюбием и жадным и яростнымлюбострастием до женщин, что никто не хотел писать о нем, ниже в его честь, равно как многие думали, что он по мнению всех должен быть таким образом похоронен. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария составили о нем крохотные рассуждения, говоря, что писатели того времени молчат о деяниях сего пиита, чтобы их не сочли людьми недостойными за то, что они сие огласили. И сколь он ни был умел, умер он во всяком случае как скотина, не оставя по себе памяти, и творения его утопли в реке вечного забвения. О Монахе же Монмажурском примечено, что пиитов невежд и тех, о коих была дурная слава, он возвысил и превознес до небес, как он сие учинил с оным Юком де Лобиером, и напротив того, о пиитах хороших и прославленных он злословил, искусно мешая хулу с похвалой.XXIII. О БАРРАЛЕ де БО[125]
Барраль де Бо был один из первейших дворян знатнейшего рода в Провансе, владычил в Марселе и любил словесность и даже философию. Он обнаружил у одного каталонского физика, который в то время был в услужении у графа Провансского, несколько книг на арабском языке, толкующих о звездогадании, и даже Альбохазенали, сына Абена Рагеля, араба[126], "Рассуждение о небесных светилах", переведенное на гишпанский или каталонский язык[127], и предался им так, что стал скорее суеверным, нежели истинным наблюдателем небесных законов. Ибо, как о том повествует Монах Златоостровский, выехав со спутники в полнолуние из замка де Бо и держа путь в свое Авиньонское наместничество и быв близко города Сан-Реми, Барраль встретил престарелую добрую женщину, которая поутру на заре собирала некие травы, бормоча что-то и глядя то на небо, то на землю, и спросил ее, сотворя крестное знамение, не видела ли она нынче утром нескольких воронов или иных подобных птиц. – Да, – сказала она, – вот на сей сохлой иве сидел охрипший ворон и вертел головой направо и налево. – Барраль счел сие за весьма опасное предсказание, высчитал на пальцах, в каком месте была луна, и, боясь лихой беды, внезапу повернул коня в замок де Бо, говоря: – Ни сегодня, ни завтра не след подвергаться опасности. Монах Монмажурский говорит, что летающие птицы вселили такой страх в суеверного Барраля, что он вынужден был повернуть коня вспять. Он был хороший провансальский пиит и любил пиитов. Монах Златоостровский говорит, что Барраль женился на дочери короля эрулиенов и ободритов[128]. Скончался он в юности, в Марсельском своем дворце от недуга, причиненного пением одной из сих черных птиц, которая уселась на крыше супротивного дома перед окнами дворцовой залы, когда он обедал купно с женою и всеми своими придворными, оставя в наследниках другого Барраля, что было около 1229-го года.XXIV. О РОЛЛЕТЕ де ГАССЕНЕ[129]
Рауль или Роллет де Гассен был первейший провансальский дворянин из замка Гассен на побережьи залива Гримо, превосходный пиит, великий ритор и достопамятный летописец, а также отважный боец, который благодаря своему изяществу и редкостным достоинствам в стихотворчестве всегда бывал желанным гостем у наизнатнейших людей, а также у священства, невзирая на то, что писал противу их пороков, однако твердо держал их руку против суждения альбигойцев и лионских вальденсов, учение коих было тогда распространено[130]. Был всюду вхож и знаком с дамами и принцессами, которые услаждались провансальскими стихами и которым он был столь желанен, что получал от них коней, вооружение, платье и деньги согласно тогдашнему обычаю. Не бывало такого ратного похода, будь то противу тюшенов[131] или иных врагов церкви, чтобы его не призвали в числе первых к оружию, благодаря чему он всеми был чтим и прославляем. Поелику он был провансалец, то была и причина (как сие описывает Монах Златоостровский) стать ему на службу к своему владетельному сеньору графу Провансскому, к которому он и отправился и был оным жалован, чтим и любим. Ибо, наслышавшись от своих наизнатнейших придворных об умелости и ловкости сего Рауля, он поставил его сокращать в графстве Провансском тех, кто не хотел быть у него в повиновении, ниже воздавать ему почести. И ему бывшу возвышену до такой степени, фортуна не оставила его бесчувственна ко своей пременчивости и непостоянству, ибо он был на ассамблее в городе Монпелье, где внезапу так влюбился в некую даму по имени Риксенда или Ришильда из дома Монтобан, что принужден был забыть все свои добрые и честные деяния, и в честь нее он сочинил многие хорошие и умелые песни и принес ей их в дар, но она, быв лукавицей, смеялась над пиитом и трещала о том, что сие против ее обычая, ибо она была красива, умна, добродетельна и просвещена, находя усладу в поэзии. Пиит же, быв невероятно уязвлен во мнении сей обманщицей, такое возымел в сердце своем презрение, что из ярости пиитической сочинил кант на манер центурии[132], исполненный неблагодарности его дамы, и не возмогая честнее отомстить ей, оставил жизнь мирскую и постригся в монахи в одной из наиболее строгих авиньонских обителей, какую только мог сыскать, не известив о сей странной перемене жизни никого из родичей и друзей, которые, не встречая его больше в городе, были изумлены, когда услышали, что он стал монахом и не хотел к ним показываться. Вести о сем новом монахе достигли слуха епископа Кюзерана, о ту пору посла в Авиньоне[133], который весьма изумился и проведал его в монастыре, где сей святой отшельник токмо ему одному открыл свое лицо, показуя ему, что он пригоднее на службе у Святого отца в Риме и у Церкви противу врагов сей последней в столь смутное и бедственное время, а не там, где он находится, и что когда бы его Святейшество был о том уведомлен, то призрел бы его, даровав ему награду и некий сан. Пиит указал ему, что никому не след изумляться его столь благочестивому и рассудительному решению, и что во сне наставил его святой Августин жить так и провести остаток жизни у него под началом, став напослед смиренным слугою его Святейшества. Покуда шла сия беседа, прискакал гонец с грамотою о назначении на место настоятеля в Пиньяне, которое было не занято по смерти последнего его обладателя, и с той поры было назначено вышереченному Раулю, каковое он принял и благодарствовал папскому послу и по папскому повелению незамедлительно оставил свой монастырь и приял настоятельство в Пиньяне, имея на то согласие и утверждение графа Провансского, поелику то относилось до его ведения и усмотрения. Удалясь туда, он был занят то делами ірафа Провансского, то делами церкви и исполнял тем самым свой долг. Монах от Святого Цезария, толкуя о сем поэте в своем Перечне, говорит, что тот был необычайный человек своего времени, красивый лицом, веселый и благожелательный, хорошо сочинял стихи на всех языках и даже на провансальском, и что судьба у него была странная и разнообразная, а отец его из дома Альмариков был одним из богатейших дворян, какие были в пределах Прованса, что женился он на дворянке из дома Сиппиеров, что она была красива, умна и добродетельна, и что от нее имел он множество детей, от коих и повелся род Альмариков Провансских. Монах же Монмажурский в своей песне противу пиитов не запамятовал сказать о нем, что сей Роллет был болтун, вор, урод, назойливый и докучливый человек и со многими пороками. Скончался он от ненависти к одному из Пиньянских монахов, от горя и досады в лето 1229-е.XXV. О РАЙМБАУТЕ ОРАНСКОМ[134]
Раймбаут Оранский был оранский дворянин, владелец Кортезона, добрый рыцарь и храбрый воин, весьма чтимый в провансальской поэзии. Были они закадычные друзья с Рамбаутом де Вакейрасом[135]. Он предался поискам любви у придворных дам, в честь которых сочинял прекрасные песни. Более всех прочих дам он любил и почитал в своих стихах госпожу де Кастель Верт, по имени Марию, знатного рода в Провансе, с коей у него бывали великие вольности и невероятные милости, как он сам то раскрывает в слове к своим песням[136], называя ее тайным именем Мой Жонглер[137]. Удалясь от нее по лживым наветам, он предпочел отправиться к графине д’Юргейль, дочери маркиза де Бюска, быв наслышан о ее достоинствах, и так ею пленился, равно как и она им, токмо от прочтения одной из его песен, что охваченный недугом, Раймбаут не смог завершить путешествие[138]. Однако к ней он обращал все свои песни. Выздоровев, он утешился любовью с некоей девицей простолюдинкой, от коей не было ему ни прибытку, ни чести. И по малом времени скончался в лето 1229-е. Монах Златоостровский говорит, добавляя еще к житию Раймбаутову, что графиня не преминула сказать одной из своих ближних девиц, что если Раймбаут навестил бы ее, так был бы щедро награжден. Говорит также, что то была не графиня д’Юргейль, а графиня Монрузье. Он сочинил трактат, озаглавленный "Владычество любви", который он посвятил графине Маргарите Провансской, дочери графа Раймона Провансского, которая потом вышла замуж за Людовика Святого, короля Французского[139]. И наместо вознаграждения от нее он был сослан великим Ромео, дворецким графа Прованского[140], на Иерские острова, откуда вышереченный граф истребовал его по просьбам оной Маргариты, когда она стала королевою. Процвел он во времена Гильема де Бо, графа Оранского[141], прозванного Делькурносом, когда его император Фридрих Второй[142] пожаловал королевством Арльским и Вьеннским. Оный имел золотой герб со звездным полем о шестнадцати серебряных лучах и с голубым рожком. О сем Раймбауте и другом вышеназванном Петрарка упомянул в своем "Торжестве Любви".XXVI. О ПЕЙРЕ ВИДАЛЕ[143]
Пейре Видаль был сын тулузского меховщика[144], певшего лучше всех на свете, как и сын его, ибо он был превосходный музыкант. Все, что он видел, и все, что ему нравилось, он считал за свое. Он хорошо сочинял стихи на провансальском языке и был такой искусник мгновенно класть их на музыку, каких уже давно не видели; был он великий хвастун, воспевал великие любовные безумства и ратные деяния и злословил о каждом. Рыцарь Сен-Жилль отрезал ему язык за то, что он злословил о некоей придворной даме, его родственнице. Из боязни, что ему достанется пуще, он отправился к принцу Юку де Бо, у которого побыл малое время и научил его править умело и заботливо. Выздоровев, он разлучился с ним и отправился к марсельскому принцу Райньесу[145], любителю провансальских пиитов, который увез его за море в лето 1227-е, где он влюбился в красивую гречанку и женился на ней. А про нее есть слух, что она была племянница императора Константинопольского, по каковой причине ей принадлежала Восточная империя. Поверив всему сему, все золото и серебро, которое он получал за стихи, он употребил на строение кораблей, дабы отправиться воевать свою несбыточную империю, и с тех пор он добавил к гербу златой трезубец, а себя именовал императором, жену же свою – императрицею. Влюблялся он во всех дам, которые попадались на глаза, всех умолял о любви и всем назывался в услужение, и такое было у него о себе мнение, что он не стыдился им приказывать и думал, что все они умирают от желания иметь его своим другом и что он наилучший рыцарь на свете и наиболее любимый дамами. Состарясь и видя беды, происходящие от многоглаголания, он составил и написал трактат, озаглавленный "О способе придерживать свой язык"[146]. Среди прочих им сочиненных песен (как о том пишет Монах от Святого Цезария) есть и такая, где он похваляется, что ни снег, ниже дождь, ниже мрачная погода[147] не препятствуют его великим и славным завоеваниям. Он уподобляет себя Говену[148] тем, что все, что он захватывает и чего досягает, он ломает и крушит, и не будь ему нужды идти отвоевывать свою империю, так он заставил бы трепетать весь мир. Кто-то написал сочинение "Похвальба Пейре Видаля" А Монах Монмажурский говорит о нем так: Пейре Видаль был подлый скорнячишка с увечьями. Было бы лучше, кабы у него язык был золотой, сиречь говорил бы он с толком, тогда бы ему так легко язык не отрезали[149]. И что блажь и слава лишили его рассудка, и что ему была всегда великая нужда в траве Антисир, дабы промывать мозги, обремененные меланхолическими соками. Скончался он, домогаясь своей империи, через два лета по своем путешествии, а было то в 1229 году. Петрарка упоминает сего пиита в своем "Торжестве Любви"[150].XXVII. О ГИ д’ЮССЕЛЕ, ЭБЛЕСЕ, ПЕЙРЕ И ЭЛИАСЕ, ИХ ДВОЮРОДНОМ БРАТЕ[151]
Ги д’Юссель был единственный владелец упомянутого места. Хоть и был он наследником своего отца купно с братьями, однако прибыток их во всяком разе был столь мал, что они не могли от него кормиться. Эблес, младший из братьев, быв человеком лукавым, убедил своих братьев Ги и Пейре в том, что на малый их приход им не прокормиться и что, взяв в рассуждение ихние достоинства и умение в стихосложении, лучше им отправиться искать счастья при княжеских дворах, нежели оставаться в праздности дома и помирать с голоду. Мнение Эблеса братья весьма одобрили и обо всем поведали Элиасу, их двоюродному брату, который был бедный дворянин и хороший жонглер, и стали просить его отправиться с ними, а он сразу же согласился. Перед отъездом они уговорились о том, что песни, которые придумает Ги, и сирвенты, которые изобретет Эблес, будет петь Пейре, который был очень хорошим музыкантом, и что они вовеки будут неразлучны, а Ги будет хранить деньги и распределять поровну между ними. Сойдясь на том, они обратились к виконту д’Альбюссону, по имени Райнаут, и к жене его Маргарите[152], крайне любившим услаждаться провансальской поэзией, и были встречены весьма человеколюбиво и доказали там всячески, сколь они горазды на выдумки и стихосложение, и пребывая там долго, получали щедрые дары от виконта и виконтессы. И быв так снаряжены, в полном порядке отправились в гости к графине Монферратской[153], в честь которой сказывали и пели весьма прекрасные и ученые песни, тенсоны и сирвенты, содержащие материей всю "Жизнь тиранов" А за то, что в сирвентах были обвиняемы папа Римский и великокняжеские особы и сеньоры и оглашены их пороки, папский посол заставил их обещать и поклясться, что они никогда впредь не станут сочинять песен против папы и других князей[154]. Сие и было причиной, что оные четыре столь превосходные пиита (я бы сказал, пророка) с тех пор не сочиняли и не пели, по меньшей мере, на людях, и разъехались по домам со всем добром, которое добыли благодаря поэзии. Жили они во времена Раймона Беренгиера, последнего графа Провансского из носивших сие имя[155]. Жомм Мотт[156], арльский дворянин, превосходный провансальский пиит той поры, писавший без страха против князей-тиранов, высмеял их в одной песне за глупое обещание, которое они дали послу. Во всяком разе, Монахи Златоостровский и от Святого Цезария говорят, что, вопреки сему обещанию, они только и знали, что писали против тирании князей. А сей арльский Жомм Мотт, как о том пишет монах в житии сих четырех пиитов, составил описание гробниц, пирамид, обелисков и других древних памятников, находящихся в Провансе.XXVIII. О РАЙМОНЕ БЕРЕНГИЕРЕ, ГРАФЕ ПРОВАНССКОМ[157]
Раймон Беренгиер, граф Провансский и Форкалькиерский, сын Ильдефонса, короля Арагонского, графа и маркиза Провансского, родом из благородной и сиятельной семьи Беренгиеров Арагонских, был добрый провансальский пиит, любитель людей ученых и тех, что писали на нашем провансальском языке. Был он князь человеколюбивый, благодушный и милостивый. Он был столь счастлив, что, вступив на престол после кончины своего отца Ильдефонса, приобрел много земель более разумением, нежели оружием. Он женился на Беатрисе, сестре Фомы, графа Савойского, принцессе столь же умной, сколь красивой и добродетельной, в честь которой многие наши провансальские пииты сочиняли бесчисленное множество песен, напевов и сонетов, обращенных к ней, она же, почтя сие за великую честь, облагодетельствовала их оружием, конями, сукнами и деньгами. У сего князя были четыре красивые дочери, умные и добродетельные, выданные все удачливо замуж за королей и владетельных князей, благодаря тщанию и попечению некоего мудрого паломника, который был долгое время у графа дворецким[158]. Первая, по имени Маргарита, была замужем за Людовиком Святым, королем Французским; вторая, Гелиона или Алиенора – за Генрихом Третьим, а иные пишут за Эдуардом, королем Английским; третья за Ричардом Английским, впоследствии королем Римским, а четвертая, Беатриса, объявленная по отцову завещанию наследницей Прованса, была замужем за Карлом, братом французского короля Людовика Святого, впоследствии венчанным короной неаполитанской обеих Сицилии[159]. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария писали, что поколе сей добрый князь был жив, вовеки не бывало никого, кто более жаловал бы провансальских пиитов, и ни при ком провансальцы не мнили себя счастливее и никогда не были менее принуждаемы платить подати, которые мы называем сбором денариев, взятком или займами. Скончался он весьма молодым, сорока семи лет отроду, в 1245 году. Злореча о нем, Монах Монмажурский с полным правом называет его Непостоянным Каталонцем[160], каковой, если верить злословам (коих он называет "Дурные глотки"), наскучив своим двором, уволил того паломника (коего звали Ло Рометто), который столь благочестиво и счастливо управлял делами его двора и благодаря которому четыре его дочери были выданы замуж за королей. Такожде он называет его князем неблагодарным и лишенным ума. Пиит Данте пространно поминает сего князя[161].XXIX. О САВАРИКЕ де МАЛЛЕОНЕ[162]
Саварик де Маллеон был дворянин, родом англичанин, который взял сторону короля Французского, был разумен и доблестен и отличился в ратном деле, быв рыцарем своего времени и любителем людей ученых. Все пииты того времени, писавшие будь то по-латыни, будь то по-провансальски, направлялись к нему, а он принимал их радушно, содержал и щедро одарял. Нет в летописях такого барина (как о том написали Монахи Златоостровский и от Святого Цезария), который явил бы большую щедрость к пиитам, нежели сей Маллеон, ибо он был искушен в грамоте и вольнодум, И если пииты его времени воздавали ему премногие хвалы, то позднейшие пииты к тому еще более присовокупили. И напротив того, некие отменные и редкостные достоинства, коими он блистал, Монах Монмажурский, бич провансальских пиитов, попытался омрачить в одной из строф своей песни, говоря так: Саварик де Маллеон полез петь, а лучше бы помалкивал со своими песнями, понеже всему, что он сочиняет, грош цена и ему потребен добрый толковник, столь его стихи темны и докучливы. Надо, стало быть, заключить (ибо такова правда, и его сочинения сие показуют), что писал он в ученом и тяжком стиле[163]. Был он влюблен в аквитанскую дворянку из дома Аспремонтов (иные пишут Леви[164]), женщину несравненного благоразумия, ума и достоинства, в свое время отличившуюся в поэзии, в музыке, а такожде в иных науках и редкостных достоинствах. На ней же он женился и привез ее в Прованс, когда приехал в гости к графу Провансскому. Она же по малом времени скончалась, а он влюбился в другую провансальскую дворянку, из дома Гландевесов, в честь которой сложил много хороших песен, и в одной из них, сетуя на нее, говорит, что он скорее одолел бы толстое дерево, разумея под сим дуб с желудями и намекая на ее прозвание[165], нежели ее сердце, как он то показует в таковых стихах:XXX. О ГЕНУЭЗЦЕ БОНИФАЦИИ КАЛЬВО[168]
Бонифаций Кальво был родом из Генуи; смолоду он оставил родной город и отправился к королю Ферранду, который в том 1248 году правил Кастилией, где он был встречен с почетом. Малое время спустя за отменные выдумки и стихосложение было пожаловано ему рыцарство. Влюбился он в Беренгиеру, племянницу короля Ферранда, в честь коей сочинил много песен на языках провансальском, гишпанском и тосканском[169], где касался философии, быв в ней отменно сведущ. Среди его песен есть одна на трех помянутых языках, обращенная к кастильскому королю Ильдефонсу и убеждающая его воевать с королем Наваррским и Арагонским возврата своих земель ради[170]. Монах Златоостровский по поводу философии говорит, что и песни и слова будут больше разумеемы теми, кто слышал об основаниях и доказательствах, нежели теми, кто о них никогда не слышал; мастер же сей, сочинивший песни, написанные в книге, хотел, чтобы можно было видеть основания и доказательства, ради которых они были сочинены. И далее он указывает писать так, тем паче, что многажды бывало, что не разумеющие песен, ниже избрать тонкое творение людей ученых, становились их исправителями и по слабоумию и невежеству искажали многие прекрасные слова, кои были столь умело придуманы. По сей причине прошу всех, кто увидит оное сочинение Бонифация Кальво, и не думать исправлять его, понеже есмь сам философ и знаю вышереченного Бонифация за отменного мастера в пиитическом ремесле. И тако сужу о том, что всяк, кто возьмется переделывать да исправлять стихотворные сочинения, которые он написал, сочтен будет и объявлен невеждою, глупцом, наглецом и моим врагом. Монах от Святого Цезария говорит, что, уехав из Генуи, он отправился к Ильдефонсу, королю Кастильскому[171], а отнюдь не к Ферранду, а тот отослал его к графу Провансскому, который женил его на тамошней девице из дома графов Винтимиллей, с коей он почти и не жил; и все-то благоденствие сего пиита и философа длилось не более года. И скончался он приблизительно в то же самое время. Он сочинил трактат под заглавием "О нежных влюбленных". Монах Монмажурский называет сего пиита сумасбродом и говорит, что его изгнали из Генуи за то, что он был чересчур добрым гражданином.XXXI. ОБ АЙМЕРИКЕ де ПЕГИЛЬЯНЕ[172]
Аймерик де Пегильян, тулузский дворянин, умел хорошо сочинять провансальские стихи, даже злословные. Он влюбился в некую городскую девицу и сочинил противу ее сатирическую песню, за что получил тяжелый удар по голове от родственника сей девицы, после какового случая был вынужден отправиться в Каталонию к Гильему де Бергедану, которым был принят по чести, а оправясь от раны, пел в его честь прекрасные песни. Тот по сей причине щедро одарил его, свел его и познакомил с королем Альфонсом Каталонским, у которого он пробыл долгое время. А сочинив сатиру противу Госельма, королевского дворецкого, откуда легко можно было уразуметь, что сей Госельм украл кубок, из которого пил король, был вынужден удалиться в Прованс к принцессе Беатрисе, наследной дочери Раймона, графа Провансского, до ее бракосочетания с Карлом, графом Анжуйским, братом Людовика Святого. У нее он обрел гостеприимство, любовь и почет за отменные и веселые выдумки в стихосложении, в каковом он воистину знал толк. Он сочинил песню и спел ее перед принцессой, возглашая, что нет на земле толико зверей, ниже птиц в лесах, ниже звезд на небе, колико каждою ночью досадных дум у него на сердце. По малом времени он удалился в Ломбардию с одною из маркиз Малеспин, в честь которой он сочинил прекрасные и весьма искусные песни; был он большой приятель с Ги д’Юсселем, с Пейре Видалем[173] и обоими Раймбаутами[174]. Скончался, быв на службе у вышереченной маркизы, около 1260 года, в которую был влюблен, как о том писали Монахи Златоостровский и от Святого Цезария, и про которую он сочинил трактат под заглавием "Любовные печали". Монах Монмажурский осуждает его за то, что он там сказал. Петрарка подражал ему и следовал во многих местах, а также упомянул его в своем "Торжестве Любви"[175]XXXII. О ГАУСБЕРТЕ де ПОЙСИБОТЕ[176]
Гаусберт де Пойсибот был лиможский дворянин. Малым дитятей отец отдал его в тамошний монастырь, где он научился грамоте и музыке, а также играть на всех духовых и струнных инструментах; умел хорошо придумывать в провансальских стихах, ибо был добрый трубадур. По воле некоей девицы, своей родственницы, которая часто навещала его в помянутом монастыре под видом благочестия и указывала ему, что жалко и стыдно изводить его годы на такое узилище и что лучше бы ему уйти в мир, нежели без проку пребывать тут, он отправился к Саварику де Маллеону[177], к которому уходил всякий сведущий человек, ибо он таковых любил и жаловал (как о том было сказано выше), и от него он получил богатые и щедрые дары, быв тем самым почитаем и ценим за свое стихосложение самыми знатными владетельными особами в Провансе. Он влюбился в красивую и добродетельную девицу в Провансе из дома Баррасов по имени Барраса, в честь которой он сложил на новый лад несколько хороших песен, но как он не был рыцарь, она не захотела его полюбить, а как станет им, так была согласна за него замуж. Пылая желанием, Гаусберт поведал о сем Саварику, который посвятил его в рыцари и дал ему право на большие земельные доходы и женил его на девице де Баррас, и были они некоторое время вместе, доколе Саварик не отправился с посольством в Гишпанию, взяв с собою Гаусберта. Когда Барраса осталась дома одна, ее стал непрестанно домогаться некий англицкий рыцарь, который увез ее в Арль, где и покинул ее, забыв и проститься. На обратном пути из Гишпании, проезжая через Арль, Гаусберт остановился в доме напротив того, где жила его жена. Он узнал ее, и они проспали одну ночь вместе, а во утрие он увез ее в Авиньон и заключил в монастырь, втолковав монахиням, что то его двоюродная сестра. Сам же с досады воротился в свое поместье, продал все, что у него было, и принял чин монашеский в Пиньянском монастыре, а Монах Златоостровский говорит, что то было в Торонете, где не бывало видано, чтобы он пел и сочинял стихи, кроме нескольких молитв, которые были ему заказаны знатными персонами, и там он скончался в лето 1223-е. Так говорит Монах от Святого Цезария, и прибавляет, что он сочинил трактат "Любовные обманы" и был на службе у Карла I, графа Прованского[178], когда тот вторично усмирял мятежных марсельцев. Монах Монмажурский называет его лжецом и лицемером, который умел колдовать; а еще говорит, что он надумал увезти жену к Аржантьерскому колодцу, сиречь ужасной пропасти в море, высокой и глубокой, насупротив Золотых Островов, или в Аванк де Крюи, где древле был обычай бросать туда жен, виновных в прелюбодеянии, но ласковыми словами она перелукавила его и предпочла заточиться в вышепоименованном монастыре.XXXIII. О ПЕЙРЕ де СЕН-РЕМИ[179]
Пейре де Сен-Реми, дворянин из города Сен-Реми в Провансе, был из благородного дома Гюголанов, рода весьма знатного и старинного, и обучен был грамоте и свободным искусствам. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария ставят его в ряду хороших провансальских пиитов, говоря, что он подражал на все лады и в удачных вымыслах искусному и ученому Арнауту Даниэлю[180], своему соседу, по каковым можно уразуметь, что то был за человек. Монах Монмажурский в своей песне изображает сего пиита иначе, говоря о нем так: сей Пейре сочинял еще грубее и резче и, быв не в ладу с честью, хотел, чтобы его почитали любителем жизни суровой и трудной, который готов в гневе на все. А другой написал совсем иначе, то бишь Монах Златоостровский, говоря, что сей пиит был человек красноречивый, просвещенный и шутник, умел вести беседу и был достоин любви за иные хорошие качества, однако весьма подверженный чревоугодию и наслаждениям, а посему, истратив все свое состояние, сделался жонглером при дворе у принцев и сим иждивением кормился. Он сочинял прекрасные комедии и песни, которые обращал к одной провансальской даме из семьи Ламбесков, именем Антуанетта, госпожа де Сюз. Она же была в свое время столь несчастлива, что сей пиит, быв неблагодарен за те редкие милости, которые он обрел у столь умной и добродетельной дворянки, из-за любви к ней как бы помешался в уме, да так, что однажды, находясь подле нее, впал в такую ярость и злость, что зверски убил свою даму, а потом с горя и себя. И было то примерно в вышеуказанное время. А другой написал и вовсе иначе, говоря, что сей пиит от избытка любви как бы лишился рассудка и скончался в сем помешательстве, она же от горя немногим пережила его, а было так, понеже родители их не хотели согласиться на брак, о котором и тот и другая между собой уговорились. Вышереченные Монахи Златоостровский и от Святого Цезария писали в жизнеописании сего пиита, что он сочинил трактат, в котором описует, что гневится и изумляется тому, что граф Провансский не карает наглость и гордость арлеатинцев, мятежный дух и высокомерие марсельцев, честолюбие и властолюбие и неправый суд своих офицеров в Эксе, мерзость, царящую в граде Авиньоне, насмешников в Дине, дикое племя ницейцев, разительную скупость и плутовство мужиковатых горцев и бездельников в Мартего, а также многочисленных тиранов в земле Провансальской, где богатый пожирает бедного, а знатный оскорбляет и угнетает смерда[181]. Оный трактат он преподнес в дар королеве Французской Маргарите, жене Людовика Святого, короля Французского.XXXIV. ОБ АЙМЕРИКЕ де БЕЛЬВЕЗЕРЕ[182]
Аймерик де Бельвезер знал грамоте, был добрый скомрах-стихотворец, хорошо пел и сочинил много прекрасных песен в честь некоей гасконки, дворянской жены из семьи де ла Валетт, в которую был влюблен. И видя, что про нее и про него заговорили неприкровенно, отправился к Раймону Беренгиеру, графу Провансскому, и в его честь и в честь его жены Беатрисы Савойской сложил также несколько хороших песен и пробыл там долгое время, доколе не влюбился в некую провансальскую принцессу именем Барбосса[183], даму неувядаемой красоты, доброго и святого нраву и бесконечно милосердную, изящнее всех на свете и просвещенную в семи свободных искусствах, в честь которой сложил несколько песен, в одной из коих сетует на нее за данный ему суровый ответ, так что с той поры он не осмеливался появляться к ней на глаза, и что он умирает от страстного желания ее видеть, и что выпади ему такой случай, так он бы помер от радости, а оттого предпочитает пребывать с оным желанием всю жизнь, нежели умереть, увидя ее. Однажды госпожа Барбосса беседовала с ним при инфанте Беатрисе, дочери графа Раймона Провансского. Аймерик поднял перчатку, которую она уронила, и, поцеловав перчатку, подал ей, за что она была порицаема притомными девицами, коим ответствовала с величавым добродушием, поддерживаемая инфантой Беатрисой, что придворные барышни не могут вдосталь наизъявлять благопристойных милостей пиитам, которые воспевают им хвалу и делают их бессмертными благодаря своим стихам. Быв о том уведомлен, пиит сложил песню, с которой обратился к ней, а также еще одну к вышереченной инфанте Беатрисе. По некотором времени оная госпожа Барбосса была избрана в игуменьи Монлежезского монастыря в Провансе, а Аймерик скончался от горя, ибо обычай запрещал беседовать с монахиней, если она уже постриглась и дала обет целомудрия. Жил он в то время, когда вышереченный Раймон Беренгиер воздвиг город Барселону в провансских горах, что было около 1233 года, а скончался в 1264 году. Монах Златоостровский дополняет жизнеописание сего пиита, говоря, что он сочинил трактат под заглавием "Любовь его неблагодарной", который он отослал сей игуменье незадолго до своей смерти. Однако монах Монмажурский говорит в своей песне, что это не было пиитическим даром Аймерика, понеже он был горазд токмо огородничать.XXXV. О ПЕРДИГОНЕ[184]
Пердигон был скомраший пиит, музыкант и игрец на струнных и духовых инструментах. Он был дворянин из Гаваудана. Мастерства своего ради был на службе у Дофина Овернского[185], который посвятил его в рыцари и наградил большими и весьма доходными угодьями. Все местные дворяне изъявляли ему великое почтение. Доколе он был при особе Дофина, он мнил себя весьма счастливым, но как тот скончался, Пердигон не сумел ужиться с новым Дофином, его сыном, понеже сей был юн и не разумел блага и счастья, кои приобретаются от благородной поэзии, так что Пердигон сразу лишился плодов своего отменного благосостояния и отправился к Раймону Беренгиеру, последнему из графов Провансских с сим именем, любителю провансальских пиитов, который наградил его всем, чего только можно пожелать, зане он воспел все победы, одержанные графом в Провансе над тамошними мятежниками, изложил сие на бумаге и преподнес ему под заглавием "Победы господина графа", что было в то время, когда оный подчинил себе всю землю Провансскую, графства Вентимилльское, Ницейское и Пьемонтское и Генуэзскую сеньорию. Сей пиит был приятель обоих вышепомянутых Аймериков[186], женился на провансальской даме из дома Собранов именем Саура[187], от коей у него вовсе не было детей. И скончались оба около 1269 года, сделав своим наследником графа Провансского.XXXVI. О ГИЛЬЕМЕ ДЮРАНЕ[188]
Гильем Дюран из Пюимуассона, что в Провансе, а иные говорят, что из Монпелье, был великий правовед своего времени и самый умный и знаменитый, ибо никто не писал так ни до ни после него, ни умозрительно ниже по делу, за каковые знания одни прозвали его Любомудром, а другие Отцом опыта, и происходил он из благородной и старинной семьи Дюранов, и Бальбов с материнской стороны. В юности предался чтению наиотменнеиших книг, кои мог отыскать, и жил в непременной воздержанности, каковая редкостно способствовала укреплению его памяти, которая всех повергала в восторг. Ибо прочтя добрую книгу по-романски, будь то прозою, будь то стихами, он тотчас же повторял ее слово в слово. Он говаривал, что чревоугодие и бражничество ослабляют дух и вовсе затемняют память. Монах Златоостровский говорит, что благоденствие памяти у сего пиита происходило от камня или геммы, которую он носил на себе в золотой оправе. Влюбился он в одну даму из рода Бальбов в Провансе, в честь которой сложил несколько песен на провансальском языке, в коем он понаторел и хорошо сочинял стихи. Из чрезмерного любопытства он разузнал год и день рождения дамы, которую звали Бальбой, и поведал одному своему другу, провансальскому лекарю и великому звездочету, дабы узнать ее будущее, а тот и рассказал ему все, что приключится с Бальбою согласно астрономическим умозаключениям, и что в них предвещается нечто чудесное в смерти ее; во всяком разе он открыл, что век ее будет долог. Пиит хорошо запомнил то, что сказал ему мудрый астролог. Минуло несколько лет, и так оно и случилось, что она занедужила. На другой день ей стало получше, а на третий она сделалась так больна, что ее сочли за мертвую и приготовили к погребению, положив в гроб. Слух о ее смерти дошел до пиита, и он так изумился, что впал в недуг, от коего и умер. Его хоронили в один день с Бальбой, а она, лежа в гробнице, стала дышать, двигаться и сетовать. Все, кто там были, изумились, вынули ее из гробницы и вызволили от смерти. Когда она оздоровела, ей рассказали обо всем, что случилось, и о внезапной смерти пиита, коей она была так огорчена, что ушла в монастырь и скончалась шестидесяти лет от роду, а он преставился в лето 1270-е. Монах Монмажурский никак не упоминает о сем пиите, а от Святого Цезария говорит, что он, давая советы тяжущимся, когда знал, что их дело неправое, любил повторять такое изречение:XXXVII. О РИЧАРТЕ де НОВЕСЕ[189]
Ричарт де Новес происходил от благородных и именитых родителей из местности в Провансе, именуемой Новес, а другие говорят, что из Бербентаны. Был он доблестный воин. Отец его держал руку Эстефанетты и ее детей, князей де Бо[190], против Беренгиера, графа Прованского[191]. Сей Ричарт был всегда на службе у князей Арагонских и графов Провансских и даже у Раймона Беренгиера[192], в честь которого он сочинил много хороших песен и несколько хороших стихов и напевов, а на его кончину сложил похоронную песнь о его добродетели и великодушии, которую распевал в домах знатных, прогуливаясь и сопровождая ее пристойными телодвижениями, изменяя голос, и иными действами, подобающими истинному скомраху. И действуя тако, нажил сокровища. Но как он в сей песне говорил противу Анжуйского дома и о том, что Прованс очутился в руках французов[193], знатные люди и друзья посоветовали ему замолчать, и он с тех пор никогда не пел, но написал о незаконном захвате местечек и поместий в Провансе, который учинили с графами сего края духовные лица, ибо два вышеупомянутых местечка Новес и Бербентана принадлежат епископу Авиньонскому. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария говорят, что он скончался около 1270 года, а также говорят, что граф Провансский поставил его ключарем в своем замке хранить градские ключи, которые ключари были обязаны ежевечерне приносить ему, что было в те времена чином весьма почетным, и назывался он "Ключарь господина графа". Другой же писал, что папские чиновники вознамерились бросить его живым в глубокий колодец Новесского замка, куда обычно бросали блудодейных священников[194].XXXVIII. О ПЕРСЕВАЛЕ ДОРИА[195]
Персеваль Дориа был генуэзский дворянин, жил постоянно в Провансе и стал правителем и наместником в Авиньоне и Арле при графе Карле Провансском благодаря инфанте Беатриссе[196], дочери и наследнице Раймона Беренгиера, который был королем обеих Сицилии и Неаполитанским. Был философ и хороший пиит, сочинявший на нашем провансальском языке, на котором он написал несколько кантов и прекрасную сирвенту о войне между вышереченным Карлом и Манфредом и о том, как сей Мачфред, неправедный захватчик Сицилии вопреки воле римской церкви, был позорно побежден под Беневентом вышереченным Карлом[197], при жизни которого он жил и сочинил трактат, озаглавленный "Война Карла, короля Неаполитанского, и тирана Манфреда", а также другой трактат "Изящное безумие любви" – провансальскими стихами. Имеется несколько прекрасных тенсон или прений о любви, в которых собеседуют вышеречениый Дориа и Ланфранк Чигала[198], другой провансальский пиит, а также несколько сирвент противу тиранов. Скончался он в лето 1276-е. Есть другой пиит по имени Симон Дориа[199], касательно жизни которого я ничего не мог разыскать, кроме тенсоны, где собеседуют вышеупомянутый Симон Дориа и Ланфранк Чигала, желая уразуметь, кто же более достоин любви, тот ли, кто одаряет по своей охоте, или тот, кто одаряет вопреки себе, чтобы быть почтен за щедрого. Сей вопрос они отослали дамам на решение Суда Любви[200] в Пьерфе и Сине и, не быв удовольствованы их приговором, обратились в верховный Суд Любви к дамам романенским, где заседали несколько дам из местной знати, среди коих: Фанетта де Гантельм, романенская дама; маркиза Маласпина; маркиза де Салюс; Кларетта, дама из Бо; Лауретта де Сен Лорен; Сесиль Раскасс, дама из Каромба; Югонна де Сабран, дочь графа Форкалькиера; Елена, дама из Мон-Паона; Изабелла де Боррильон, дама из Экса; Урсина де Урсиер, дама из Монпелье; Алаетта де Меосьон, дама из Курбана и Элиза, дама из Мейрарка и иные дамы, коих мнения и приговоры я не сумел еще разыскать[201].XXXIX. О ЛАНФРАНКЕ ЧИГАЛА[202]
Ланфранк Чигала, уроженец Генуи, был ученый и разумный дворянин, хороший вития и законовед, избравший своим ремеслом законы и ратное дело. В юности был влюблен в Берленду де Сибо, провансальскую дворянку[203], происходившую из весьма именитого в то время и старинного дома Сибо генуэзских, которые были потомками знатных греков той поры, когда императоры Константинопольские посылали свои войска в Италию, дабы освободить ее от тиранства южан[204], как то явствует из герба сего рода, соответствующего его имени и происхождению[205], и сочинил для нее много хороших песен и даже на духовный лад. Был он на службе у графа Провансского, который весьма любил его и жаловал. В свое время генуэзцы, страшась быть угнетены другими народами, своими соседями, и видя мощь графа Раймона, послали к нему своих послов и краснословов и среди них Ланфранка Чигалу, который, а было сие в лето 1241-е, столь преуспел в сладкогласном красноречии, что граф Провансский взялих город и жителей оного под свое покровительство и защиту на условиях и соглашениях, имевших быть по сему поводу в договоре давних лет. Он сочинил несколько кантов во славу пресвятой Девы Марии и похоронный кант о своей Берленде, которая обреталась в Марселе. С другим кантом он обратился к папе Римскому, к императору, к королям Французскому и Английскому, ко владетельным германским князьям и графу Провансскому ради отвоевания Святой Земли; а еще с одним к Фоме, графу Савойскому, коего восхваляет превыше всех христианских князей мудрости его и ратных подвигов ради. А еще один против Бонифация, маркиза Монферратского, за измену своему краю с миланцами, от коих он получил большие деньги[206]. Монах от Святого Цезария говорит, что Ланфранк, удалясь от дел, не клал охулки на руку и получал деньги, якобы блюдя законы и императорские указы, за что был под судом. Его и его спутника (имени коего я не сумел разыскать), когда они направлялись из Прованса в Геную, зарезали под Моргом какие-то наемные убийцы, что было в лето 1278-е. То же говорит и Монах Златоостровский. А Монах Монмажурский говорит, что сей пиит был невежда и заика, который не умел говорить, ниже сказать что-нибудь толком, наглец и себялюб.XL. О БОНИФАЦИИ де КАСТЕЛЛАНЕ[207]
Бонифаций де Кастеллан был сеньором города Кастеллана в провансальских горах и всего судебного округа, человек богатый и власть имущий, доблестный в ратном деле. В юности он предавался провансальской поэзии и влюбился в некую провансальскую даму из дома де Фоссисов, дочь сеньора д’Иера, Пьерфе и Каннета, по имени Беллиера, в честь которой он спел несколько прекрасных песен, а войдя в возраст, стал подумывать о славе и почестях и жаждать власти. Дивно в нем было то, что во хмелю он бывал одержим невероятной пиитической яростью: когда он писал или сочинял стихи, то непременно нечто предрекал или не щадил никого, какой бы на том чин ни был, как о том написал Монах Златоостровский, так что в последнем двустишии большинства своих песен он по обыкновению употреблял сии слова: "Языче, что ты рек"[208], как бы раскаиваясь в том, что сказал лишнего, ибо хорошо знал, что его язык (поелику он говорил правду) со временем повредит ему. Величал себя виконтом Марсельским и сочинил сирвенту противу короля Английского, порицая его за то, что тот не удосужился отвоевать земли, которые у него отнял французский король. Отца его такожде звали Бонифацием де Кастелланом, а другие говорят, Риезом, который из-за своей великой надменности и дерзости хотел затеять распрю с Ильдефонсом, предком графа Раймона Провансского по отцу, но благодаря вмешательству друзей изъявил ему почтение и послушание купно с городом своим Кастелланом и всею округою; однако потом за мятеж (а другие говорят о продаже) город был захвачен и отошел к вышереченному графу Провансскому. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария называют его князем Кастелланским и говорят, что он родом из Кастилии в Гишпании и что говорил он красноречиво, писал вольно, ум имел живой и был человек рыцарственный, что составил книгу, в коей были выведены знатные провансальцы, добродетельные и порочные, под вымышленными именами, и все сие в виде сирвент, каковую преподнес в дар Карлу I, графу Провансскому[209], женившемуся на Беатрисе, наследнице Провансской, а потом королю Неаполитанскому и Сицилийскому, и сопровождал его в походе, был причастен к завоеванию вышеупомянутого королевства и приблизительно о ту же пору скончался в Провансе, что было в лето 1278-е[210]. Монах Монмажурский в своей песне именует сего Бонифация Бонифацием Заносчивым.XLI. О РИЧАРДЕ, КОРОЛЕ АНГЛИЙСКОМ[211]
Ричард по прозванию Львиное Сердце, который был сыном английского короля Генриха и избран императором Римским[212], бывая в юности при дворе графа провансского Раймона Беренгиера, влюбился в Алиенору или Элиону, одну из четырех дочерей вышереченного графа Провансского, на коей впоследствии и женился[213]. Бывая там, он часто слышал песни провансальских пиитов, которые были при дворе графа Провансского и пели их на родном провансальском языке, от коего он испытывал величайшее наслаждение и того языка ради провожал досуг за стихосложением и услаждался чтением прекрасных романов. Несколько лет спустя он ходил воевать Святую Землю купно с французским королем Людовиком Святым и иными князьями, а по возвращении был пленен[214]. Будучи в плену, он сочинил несколько песен[215], обращенных к Беатрисе, наследной графине Провансской, сетуя на то, что его бароны и дворяне оставляют его столь долго в плену, не платя за него выкупа, и говорит во второй строфе песни так:XLII. О ПЬЕРЕ де ШАТОНЁФЕ[218]
Пьер де Шатонёф, дворянин, владел вышеупомянутым поместьем и жил во времена Персеваля Дории и прочих современников, о коих писалось выше. Хорошо известно, что его изящного ума хватало, чтобы писать стихи провансальские, а равно и латинские как развлечения ради, тако и со всею серьезностью. А когда он подыгрывал себе на лире, то слушать его нежное пение было великим удовольствием. Был он человек добронравный и ревностный обвинитель и враг несправедливостей, и если видел, как их чинили его друзья и приятели, то не щадил и их. Он сочинял одни лишь сирвенты противу князей своего времени, подобно другим пиитам. В одном канте, преподнесенном Беатрисе, наследной принцессе Провансской, дочери Раймона Беренгиера, [говорит он] о том, что та в старости взяла для увеселения на службу ученого пиита Сорделя Мантуанца, который в народной провансальской поэзии превосходил всех пиитов, сочинявших на сем языке, как о том написали Монахи Златоостровский и от Святого Цезария, [которые] не упоминают никак о его смерти. Сочинил он трактат, озаглавленный "Щедроты любви", обращенный к королеве Беатрисе, когда она была увенчана неаполитанскою короною. Монах Монмажурский ничего не ведал о сем пиите ниже о его творениях; некий же достоверный сочинитель, про которого Монах от Святого Цезария говорит, что видел его и читал, рассказывает, что в Валлонском лесу на сего пиита, ехавша из Рокмартина в гости к сеньору тех мест, напали некие тати, которые грабили прохожих людей, и, спешив его, отобрав деньги и оставя в одной рубашке, хотели убить. Но пиит стал их просить явить ему милость – выслушать песню, которую он сложит перед смертью, что они и сделали. Он стал петь некий кант, подыгрывая на лире, который тут же сочинил в честь сих грабителей, и они принуждены были возвратить ему деньги, коня и скомраший наряд, столь великое наслаждение испытали они от сладостных его стихов.XLIII. О ГИРАУТЕ де БОРНЕЛЕ[219]
Гираут де Борнель, лиможский дворянин, рожденный от бедных родителей, был человек умный и здравомыслящий, наилучший изо всех пиитов, сочинявших на провансальском языке, среди коих не было ему равного ни до, ни после него[220]. Называли его также учителем трубадуров или пиитов, и был он еще почитаем всеми, кто разумел его поэзию, столь отменно он сочинял стихи с музыкою, исполненные любви и здравомыслия. Он был весьма почитаем и хвалим людьми храбрыми и сведущими и самыми учеными, и превосходительными дамами, кои упражнялись в поэзии и сочинении песен на провансальском языке. Жизнь его была такова, что каждый год зимою он предавался непрерывному изучению словесного искусства, а летом находился при дворе у принцев. Возил с собою он двух добрых и превосходных музыкантов, которые пели и читали вслух им сочиненные песни и сирвенты, чего ради он получал все, что ему вздумается, и никогда не соглашался пойти на службу к князю или сеньору, каков бы тот ни был и какие бы жалование и чины ему не предлагал, равно как не хотел ходить в супружеском ярме. Речи у него были весьма трезвые, и человек он был весьма воздержный, превосходя в мудрости, доброте и честности всех прочих пиитов, которые писали до и после него. В одной из песен он сказал, что любовь никогда не имела над ним власти, и что он всегда презирал суету века сего и красоту наипрекраснейших дам своего времени. Весь получаемый им прибыток он отсылал свои бедным родителям, как о том написал Монах от Святого Цезария, который помещает сего пиита впереди прочих в своем Перечне и считает, что он первый стал сочинять сонеты и шантарели. Жил в то же время, что и предыдущие пииты. О ту же самую пору некие законоведы из Авиньона, Экса, Арля и других мест сочинили нечто противу вальденсов, которые были отделены от Прованса. Скончался он в 1278 году. Петрарка видел творения сего пиита и извлек из них свою выгоду. Монах Монмажурский говорит, что Гираут де Борнель только и знает, что валяться как байбак на солнце, что поет он дурно и заунывно и столь уродлив, что, поглядись он в зеркало, так гроша бы медного за себя не дал.XLIV. ОБ ЮКЕ де ПЕНА[221]
Юк де Пенна, дворянин из Монтьера, был добрый пиит-скомрах, что бы о нем ни говорил Монах Монмажурский, прозванный Бичом пиитов, сказав, что он взял и присвоил несколько песен у Гильема де Сильвекана, своего приятеля, лирического пиита[222], который умер от чрезмерной любви к некоей пьемонтской даме из семьи Рюеров, согласно тому, что написал монах Златоостровский, и что он умением своим снискал благоволение провансской знати. Стало быть, сей Юк жил при короле арагонском Ильдефонсе Втором, отце графа Раймона Беренгиера Провансского, к коему обращался со своими песнями, как и к его жене Беатрисе, сестре Фомы, графа Савойского, и к Барралю де Бо, как написал Монах от Святого Цезария, утверждая, что к той Беатрисе, что была наследной принцессой Прованса, дочерью вышереченного Раймона, а не к другой, в честь которой он написал несколько прекрасных песен, восхваляя яко первую из достойнейших принцесс мира сего. Большинство же песен он обращает к Амуру. В молодости он обнищал из-за некоей беды, но благодаря своему умению приобрел многие богатства. Некий ученый звездочет того времени посулил ему невероятное благоденствие, столь великое, что он не смел и назвать его, по каковой причине от тех слов он еще пуще возвысился духом, ибо столь удачно гнался за своею долей, что Карл Первый, король Сицилийский, в угоду королеве Беатрисе, своей жене[223], поставил его за великие знания и рассудительность в секретари совета в Провансе, и он вел дела их величеств купно с Пейре де Венсом, его дворецким. Скончался он через несколько дней после женитьбы на девице из рода Симианов по имени Мабиль, что было в 1280 году. Сочинил трактат "Противу клеветников Любви", обращенный к пиитам того времени. Королева Беатриса увенчала пиита и наградила яко наилучшего стихослагателя среди всех провансальских пиитов того времени, а он отблагодарил ее таким четверостишием:XLV. О ГИЛЬЕМЕ ФИГЕЙРЕ[224]
Гильем Фигейра происходил от знатных родителей в Авиньоне. Отец отдал его обучаться грамоте. Был он хороший провансальский пиит, горазд на выдумки. Он не терпел тиранства и злоискательства князей и всегда писал противу их, как то делали Люкет Гателлус[225], Пейре де Шатонеф[226], Персеваль Дориа[227] и другие провансальские пииты, которые жили в Провансе в те времена, когда папу осадили в Авиньоне[228]. Достохвальна щедрость пиита, ибо все доходы от поэзии он отправлял своим друзьям; умением он превосходил всех пиитов, которые писали до него, и не было ему иного имени, нежели поэт сатирический. Был красив лицом, весел в беседах и исполнен добродетелей. Некая авиньонская дама из дома Матеронов, совершенной красоты, которая презирала столь долгое время власть Амура, так сильно увлеклась сим пиитом, что, быв уважаема, как дама умная и рассудительная, стали замечать за ней чересчур сильное воздействие любви, ибо подчинясь своим желаниям, стала предметом насмешек, и когда с ней заводили речь о Гильеме Фигейре, ответствовала, что она влюблена в достоинства сего пиита, понеже обретет через его стихи бессмертие, и что любовь до сей поры не ослепляла ее[229]. Он же сочинял в ее честь прекрасные песни на народном провансальском языке, в одной из коих он утверждает, что у любви нет никакой власти, кроме той, что ей дается глазами, что любовь не чинит никакого зла, на которое нужно было бы сетовать, что она ни над кем не властна, если кто не изъявляет на то доброй воли, что истинная любовь не может иметь в себе ни силы, ни власти, ниже давать добрые или дурные советы, когда сердце и глаза не соглашаются; тому, что мнится глазам радостью и приятностью, истинная любовь не может противоречить и может токмо устроить так, как и делают сердце с глазами, что глаза будут посланцами сердца, что там, где зарождается верная любовь, глаза находят ее милой и приятной сердцу. А в последнем двустишии говорит так: Моя песнь скажет Матеронне, что те, кто восхваляет ее, не могут нахвалиться ею, столь велики и обильны ее достоинства[230]. Он сочинил также несколько сирвент противу князей-тиранов, среди коих есть одна, озаглавленная им "Смертельный бич тиранов", и еще прекрасную сирвенту противу Амура, которая начинается –XLVI. О СОРДЕЛЕ МАНТУАНСКОМ[232]
Сордель был мантуанский пиит, который превосходил в провансальской поэзии Кальва, Фолькета Марсельского[233], Ланфранка Чигалу[234], Персеваля Дорию[235] и прочих пиитов генуэзских и тосканских, кои были благодаря сладости нашего провансальского языка усладительнее, нежели на своем родном языке. Сей пиит был человек ревностный и великий изыскатель всякой всячины, как то и свойственно человеку его племени, будь то в учености, в разумении или в умелом совете. Он сочинил несколько прекрасных песен и отнюдь не о любви, ибо таковых у него не имеется, а о философии. Раймон Беренгиер, граф Провансский, в последние годы жизни взял к себе на службу оного пиита Сорделя по шестнадцатому году ради отменной его поэзии и прекрасных и искусных его придумок, как о том сказал в стихах провансальский пиит Пейре де Шатонёф[236]. Он сочинил провансальскими стихами несколько прекрасных сирвент, в одной из коих обвиняет и хулит всех христианских князей. Сия сирвента сочинена в виде надгробного канта на смерть Блакаца, провансальского дворянина[237] и отца того Блакаца, о коем будет сказано в своем месте[238] и который был провансальским пиитом, а кант начинается так:XLVII. О КАДЕНЕТЕ[242]
Каденет был благородный рыцарь в Провансе, которому перешло от отца владение четвертью угодий Каденета. Был он искушен в древней грамоте, и влюбился в Маргариту де Риес, для коей он спел несколько добрых песен, но она не показывала ему ни внимания, ниже почтения, ибо не приклонна была любить мужей ученых; он расстался с нею и отправился к маркизу Монферратскому, где пробыл некое время, воспевая свою Маргариту, любовь к которой так донимала его, что он распрощался с маркизом, от него же быв пожалован оружием, конями, слугами и деньгами, и воротился в Прованс, решив покориться сердцем Маргарите де Риес. Там он был принят с великой честью Блакацем и Раймоном д’Агутом Сосским[243], долгое время пел, а потом влюбился в госпожу Блакассону, сестру вышереченного Блакаца, прекрасную и добродетельную провансальскую дворянку, в честь коей сочинил много хороших песен. Некие злословцы, завидуя его успехам и оказываемому ему доверию, стали поносить его и бесчестить ее, что побудило его сочинить маленький трактат "Против злословцев" (кои облыжно и безжалостно хулят и бесчестят людей достойных[244]), содержащий песни и напевы и обращенный ко Блакассоне, в последней же строфе сего трактата он благодарствует лжецам или хулителям чести за то, что они, облыгая его и клевеща, оказывают ему честь[245]. Он был принужден вновь разлучиться со своей возлюбленной и влюбился в некую монашенку в Эксе по имени Англеза де Марсель из знатного рода в Провансе, еще не давшую иноческого обета. Но быв осмеян и презрен ею, ушел в храм Сан-Джили, где пробыл долгое время, а потом отправился купно с несколькими рыцарями и братьями-храмовниками за море[246], где был восхваляем и чтим колико за ратные деяния, толико же за стихосложение. Там он воспевал пресвятую Деву Марию, сочинил прекрасный символ веры и преставился купно со многими храмовниками на войне, которую они вели противу сарацин, что было в лето 1230-е. Монах Златоостровский говорит, что сего Каденета звали Элиасом и что он отнюдь не погиб на войне, а токмо по возврате в Прованс, где женился на монашенке, от коей у него был сын по имени Роберт. А Монах от Святого Цезария, напротив того, говорит, что вышеупомянутые Элиас и Роберт жили при Иоанне Первой, королеве Неаполитанской и графине Провансской. За службу их в ее королевстве она пожаловала их владениямц в Каденете, Пюиверте, Бомонте, Виражесе и Безодене, и они присягнули ей на верность; а что сий пиит Каденет жил при Раймоне Беренгиере, графе Провансском, и при нашем Карле I, графе Провансском, а впоследствии короле Сицилийском[247]. Монах же Монмажурский говорит, что Каденет стал славен токмо своими стихотворными сочинениями, которые похитил у нескольких пиитов своего времени. Сей поэт сочинил большую часть своих песен в Покиере под Бокером и в Вальверте, где и пел сии божественные стихи.XLVIII. О ГИЛЬЕНЕ де БАРЖЕМОНЕ[248]
Гильен де Баржемон был провансальский дворянин, владелец Баржемона, хороший пиит, писавший провансальскими стихами, великий хвастун и враль не меньший, нежели Пейре Видаль[249]. Часто высмеивал при графе Беренгиере его ближних дворян и придворных дам. Был любим, чтим и уважаем графом и графинею, понеже рассуждал потешно обо всем и всегда к месту. Когда однажды он находился в обществе ближних дворян графа Беренгиера[250] и при нем самом, первый из оных, а то был граф де Винтимилль, сказал, что при дворе нет рыцаря, к коему дамы благосклоннее, нежели к нему, ибо все они его жалуют и желают. Рыцарь д’Эспаррон похвалился, что он паче всех рыцарей достоин носить оружие. Рыцарь же Тибо де Вен сказал, что нет рыцаря, который осмелился бы выступить с ним на турнире и пришпоривал бы лошадь ловчее его. Рыцарь Порселлет сказал, что он такой хороший и музыкант и поэт, что его пение и стихи вполне статочны склонить всех дам исполнить его волю. Рыцарь де Лаурис говорил, что он так хорошо играет на всех музыкальных инструментах, что достоин быть первым в любом хорошем обществе. Рыцарь д’Антрекасто говорил, что токмо по его взору и осанке можно убедиться в том, что его любят и жалуют больше всех дворян до единого. Рыцарь Пюжет говорил, что он наилучший шутник при дворе и что, дескать, его отдали в распоряжение всем дамам. Рыцарь, брат госпожи Алиетты де Меольон, сьер де Кюрбан, говорил, что не сыщется, пожалуй, рыцаря, который лучше его стреляет из лука, ниже вручную натягивает один из больших арбалетов. Рыцарь Баугаррис говорил, что он лучший бегун, борец и прыгун и горазд бросать железный шест и большие камни, не говоря уже о том, что он умеет хорошо слагать стихи и петь их, как и положено дворянину его достоинств. А наш пиит Гильен де Баржемон сказал: Нет при дворе рыцаря, которому я не наставил бы рогов. – И я также, – сказал ему, смеясь, граф Провансский. – Монсеньор, – сказал ему Гильен, – я не включаю вас в сие число, но и не исключаю. Граф же, обратив оные слова в шутку, сказал: – Когда Господь сохранит мне жизнь, вы станете достойным бароном, но я вас поручил дамам. Хвастливые речи его незамедлительно дошли до ушей графини Беатрисы и всех придворных дам, каковые, быв раздосадованы сей похвальбой, сказали, что речи Пейре Видаля были приятнее оных, и сговорились промеж себя не подавать виду, дабы не дать повода весельчакам и злословцам[251] охаивать их честь. Во всяком случае, он был изгнан из двора графа Беренгиера за то, что столь предерзко злословил дам, но не был покаран пуще, молодости своей ради. После кончины вышереченного графа был при особе Карла I, который стал графом Провансским, а впоследствии коронован на королевство Неаполитанское, на службе коего он и скончался в лето 1285-е.XLIX. О ПЕЙРЕ ОВЕРНСКОМ[252]
Пейре Овернский, прозванный Древним[253] (согласно Монаху Златоостровскому), был сын клермонского гражданина, человек весьма разумный, пригожий и вежливый, большой грамотей и краснослов и первый, кто запел у себя на родине провансальские стихи[254], и был он славный и великий ценитель сих творений и творцов их и сочинителей. Поэзия его была глубокая и великой степенности. Он удалился в Прованс, где влюбился в Кларетту де Бо, местную дворянку, дочь господ де Берр, которая была прекрасна и добродетельна и во славу коей он сочинил много прекрасных песен, которые сам полагал на музыку и распевал при ней. Имел он от дам такое доверие и уважение, что по окончании песен, исполненных в их присутствии, бывал награждаем поцелуем одной из них, которая была ему всех приятнее. И чаще всего обращался он к госпоже де Берр, яко наипрекраснейшей и наивежественной. Он сочинил песнь во славу всех пиитов своего времени, в подражание которой Монах Монмажурский сочинил свою, совсем противоположную, в последнем двустишии коей он, [Пейре], не забывает сказать, что голос его превосходит все голоса его времени и что, быв влюблен в Провансе, он превзошел в поэзии всех тамошних пиитов[255]. В конце дней своих он посвятил свою старость клермонскому монастырю в Оверни, куда он удалился, как о том написано у Монахов Златоостровского и от Святого Цезария, и скончался примерно в то же время. За несколько лет до смерти он сочинил сирвенту противу сицилийцев об избиении ими французов, державших в Неаполе руку Карла I[256]. Он сочинил несколько духовных кантов, меж коими один Деве Марии, матери Божьей, который начинается:L. ОБ АЛЬБЕРТЕТЕ де СИСТЕРОНЕ[260]
Альбертет де Систерон (некоторые писали де Тараскон) был дворянин из Систерона, пиит-скоморох, весьма чтимый за свою поэзию. Был он человек мягкий и скромный, преданный наукам и в милости у дам, в честь которых он не преставал писать похвальные песни; был влюблен в маркизу де Маласпина[261], которая была одною из наикрасивейших дам в Провансе, сколько бы превосходительных красавиц там не имелось, затмевая славою и вежеством прочих дам своего века, в честь каковой он сложил несколько прекрасных песен. И тот и другая были так взаимно влюблены, что не могли разлучиться, но маркиза тайно послала ему сукна, коней и деньги (ибо то был наипочетнейший дар, каким можно было одарить в те времена достойного человека) с письмом, в котором просила его отправиться на некоторое время от этой любви в изгнание, что он и сделал, а прежде сего, однако, послал ей песню в виде беседы между ним и маркизой, которая начинается:LI. О БЕРТРАНЕ д’АЛАМАНОНЕ[267]
Бертран д’Аламанон, прозванный Третьим, сын Бертрана, прозванного Вторым, сына некоего Бертрана Первого, был владетель вышеупомянутого поместья и в свое время человек достойный, добрый провансальский пиит, красноречивый по-провансальски и всем полюбившийся своим умением говорить сладостно и скромно, а также и писать, по каковой причине он легко убедил всех пиитов своего века в том, что он человек доброй учености, и сочинял прекрасные и изящные стихи на нашем провансальском наречии. Он влюбился в Фанетту или в Эстефанетту де Романен, даму из тех мест, из рода Гантельмов, которая держала открытый и полномочный Суд Любви у себя в замке Романен вблизи города святого Ремигия в Провансе[268], а потом в Лоретту из Авиньона, родом из семьи Садов, которая была прославлена пиитом Петраркою, сочинившим во славу ее много прекрасных песен[269]. Оставя поприще любви, он предался сатирописанию и хуле на князей и даже на Карла Второго, короля Неаполитанского и графа Провансского, во времена коего он процветал, а было то в первый год правления Карлова, по каковой причине он лишил его права, которое оба Бертрана, отец и предок его, всегда имели на провоз соли к пристани Пертрю, ее же в старину называли Гонтарой на реке Дюрансе, о чем он сочинил сирвенту, сетуя на то, что на его пристань более не везут соль и соли в Провансе не достает, каковая начинается так:LII. О РАЙМОНЕ ФЕРАУДЕ[273]
Раймон Ферауд, провансальский дворянин и добрый пиит, был всю свою жизнь влюблен и, быв истинно придворным человеком, пребывал при княжеских дворах. Королева Мария, родом из Угрии, жена Карла II, короля Неаполитанского и графа Провансского, держала его у себя на службе. Он писал весьма складно и со знанием дела всевозможные стихи на провансальском языке, как то можно видеть на житии Андроника, сына короля Венгерского, прозванного Святым Гонорием Леренским, кое он преложил с латыни провансальскими стихами по требованию сей венгерского роду королевы, которой он и посвятил сие сочинение в лето 1300, и в награду за то королева пожаловала ему приорство в монастыре Святого Гонория на острове Лерен в Провансе[274]. После него не осталось ничего написанного о любви, ибо он, дабы не давать дурного примера молодежи, предал оное огню и, оставя жизнь сию, избрал жизнь созерцательную, став иноком вышереченного монастыря Святого Гонория, как о том пишет Монах Златоостровский; он преложил провансальскими стихами несколько книг и был в большой милости у Роберта, короля Неаполитанского и графа Провансского в то время, когда оный был герцогом Калабрийским[275], ибо видя, что сей князь в молодости услаждался словесностию и постигал числа, размеры, пропорции и меры, дабы лучше уразуметь искусство созидать и строить мосты или иные орудия, необходимые на войне, и что он разумел геометрии и зодчеству, быв князь добродушный и боголюбческий, по восшествии на престол в Сицилии, – сочинил много стихов к прославлению сего князя. В год своей кончины числился он в списках вышепомянутого монастыря, что было приблизительно в вышеозначенное время. Монах от Святого Цезария говорит, что его прозвали Porcarius[276], – именем древних отцов сей обители. Монах Монмажурский говорит, что сей Свинопас был и впрямь свинопасом и что после многих лет свиносторожения в вышереченном монастыре его приняли в общежитие, дабы он жил себе припеваючи на жирных харчах. Кто-то написал, что сей пиит в юности совратил госпожу де Кубан, одну из представительниц Суда Любви в замке Романен, помянутую выше в жизнеописании Персеваля Дории[277], которая стала монахиней в некоей обители; и водил он сию веселую подружку свою по княжеским дворам, а устав от такой жизни, оба ушли в монастырь – она в Систеронский, а он в монастырь Святого Гонория на острове Лерен.LIII. О БЛАКАЦЕ[278]
Блакац или Блашац был сыном мессира Блакаца, провансальского дворянина, достопочтенного барона, весьма искусным в ратном деле, щедрым, воинственным и милостивым. Его отец Блакац, прозванный Великим Воином, был также почитаем за наидоблестнейшего провансальца, который до него предавался ратному искусству и столь его усвоил, что превосходил всех кавалеров своего времени, будь то в почестях, доброте или щедрости. Был он добрый и превосходный пиит провансальский, писавший о любви во славу всех провансских дам, к коим обращал свои песни. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария говорят, что Блакац, отец сего пиита, был в свое время почитаем за доблестнейшего воителя, мудрого советчика и человека столь доброго поведения, о каком и не слыхано было в истории Прованса. И было так, что когда Блакац-отец скончался, что произошло в лето 1281-е, провансальский пиит Сордель, мантуанец родом (о котором было сказано выше), обнародовал похоронную песнь[279], как она была написана при жизни сего Сорделя. Они говорят также, что отец держал сторону знатного рода в Арагоне, ибо в одной из сочиненных им песен он хулит провансальцев за то, что они стали подданными Анжуйского дома, оставя Арагонский, в подданстве коего жили бессчетные годы[280]. Они называют отца Блакассом, а сего пиита Блашассенком или Блакассенком. Сей Блакассенок процветал во времена Карла II, короля Неаполитанского, графа Провансского, с которым он был при завоевании королевства и отличился в ратных деяниях[281]. И был им, а также королем Робертом, сыном вышереченного Карла, щедро награжден несколькими поместьями в Провансе; при Карле же и скончался около 1300 года. Незадолго до смерти сочинил книгу, озаглавленную "Образ действий доброго воина", и преподнес ее в дар вышереченному Роберту, герцогу Калабрийскому[282]. Наши собиратели, Монахи Златоостровский и от Святого Цезария, говорят, что вышепомянутый трактат сочинил отец, а Монах Монмажурский говорит, что сей Блакассенок был сущий байбак и сроду не был добрым воином.LIV. О ПЕЙРЕ КАРДЕНАЛЕ[283]
Пейре Карденаль произошел от бедных родителей в замке близ Бокера, который называется Аржанс. Был хорошо обучен грамоте и свободным искусствам; превосходил умом и изяществом пиитов своего времени на всех языках и даже на природном своем провансальском; поселился в Тарасконе, где отцы города, которые услаждались тогда изящной словесностью, поддержали его за счет города, выплачивая ему народные деньги, дабы поучать молодежь добронравию и наставлять ее в изящной словесности. С той поры как Карл II, король Неаполитанский и граф Провансский, сделал своего сына Роберта герцогом Калабрийским[284], оный Роберт, будучи в Провансе, похвалил почин сих людей и закрепил за вышереченным городом дарованные привилегии, а после раздела со своим отцом по возвращении в Неаполь освободил город на десять лет от налогов и податей, с условием, дабы они содержали вышепоименованного Пейре Карденаля, который на третьем году его царствования влюбился в некую прекрасную благородную девицу из дома Рокмартинов[285] и по имени Лаудуна Альба, с коей состоял несколько лет в чистой и непорочной любви, сочиняя во славу ее прекрасные песни и называя ее токмо Аржансою, но был возведен Гамбатезою[286] в чин сенешаля Провансского при вышереченном Карле II, что произошло в лето 1302, дабы сопровождать инфанту Беатрису, дочь вышепомянутого Карла, которая была монахиней в Назаретском монастыре города Экса и которую отец послал взять из того монастыря. И по сложении с себя облачения монашеского и воздев одежды королевские (а в том и заключалось его поручение), она была в таком образе препровождена на двух галерах в Неаполь, где вышепомянутый Пейре Карденаль, воспевавший свою даму из Аржанса, обратил все свои песни к инфанте Беатрисе, каковая была потом выдана за маркиза д’Эсте[287]. А сей Пейре долго пребывал у нее в услужении и скончался от болезни в Неаполе около 1306 года, что было в то время, когда папский двор был перенесен в Авиньон[288]. Написал он трактат, озаглавленный "Восхваления даме из Аржанса" Монахи Златоостровский и от Святого Цезария пишут, что сей Пейре был первейшим пиитом на всех языках, а Монах Монмажурский говорит, что сей Карденаль пел неискусно, что строил весьма странные рожи и что не было в нем ничего хорошего.LV. О ЛУКО де ГРИМАЛЬДЕ[289]
Луко или Лука де Гримо, уроженец Гримо в Провансе, был, как говорят, смекалист и добрый провансальский пиит, а кто захочет узнать, каков он был по разумению и учености и какой веры и скромности, и какая за ним при жизни была слава, да чтят смело прекрасные и искусные стихи, которые о том написали Монахи Златоостровскийи от Святого Цезария, числом более трехсот, прославляющие его, и небрежет тем, что говорит о нем Монах Монмажурский, бич пиитов, в своей умалишенной и злоязычной песне. Некоторые писали, что он был влюблен в провансальскую девицу из дома Вильнёв[290], красивую и щеголеватую, и что она дала ему приворотного зелья, от коего он через несколько дней собственноручно лишил себя жизни в возрасте 35 лет, что было в лето 1308, по каковой причине она надумала принять смерть из-за попреков, которые ей учиняли за то, что заставила умереть столь ученого и славного пиита. По его кончине было найдено несколько песен, которые он сложил во славу сей благородной дамы, и несколько комедий, исполненных злословия противу папы Бонифация VIII, за каковые он был резко порицаем властями, быв принужден в их присутствии спалить их и сжечь. Но быв одержим справедливою яростию, которая часто находит на пиитов, он воспроизвел их письменно по памяти и много пополнил их, так что они стали [еще] обширнее, и поднес их в дар Гамбатезе, наместнику короля Провансского. Я читал в одной древней хартии, что сей Луко удалился из Генуи.LVI. О ПЕЙРЕ де РУЕРЕ[291]
Пейре де Руер, дворянин из знатного дома в Пьемонте, влюбился в дворянскую жену из дома Карачоле в Неаполе. Он был добрый провансальский пиит. Все, что он сочинял и говорил, было приемно лицам обоего пола, которые находили отраду в поэзии. Долгое время он провел в походах на службе у графа Провансского, занимаясь на досуге науками. Находясь однажды в Провансе, где в ту пору пииты и поэзия были весьма чтимы, он был удивлен красотою сей дамы, которая была в Провансе дочерью славного неаполитанского рыцаря. Он долго любил ее, она же не пожелала внять ему. Увидя, что недостает у него денег и коней, облачился он в одежду паломника, перед каковой народ в то время зело благоговел, зане в ней была сокрыта святость, и пришел как-то на Покаянной неделе, когда весь народ молился истово, в замок близ Экса в Провансе, прозванный Кладезем святой Репарады, и беседовал с викарным священником местной церкви, держа в руке некие свернутые бумаги и, испросив на то позволения, за неимением лучшего проповедника и возвестителя слова Божия взошел в Страстную Пятницу на кафедру и стал молоть всякий вздор и с высоко поднятым челом спел сию любовную песню, ибо не знал ничего иного:LVII. О БЕРТРАНЕ МАРСЕЛЬСКОМ[292]
Бертран Марсельский был провансальский дворянин, потомок виконтов Марсельских. В юности (как о том пишет Монах Златоостровский, а такожде и от Святого Цезария) он был глуп и сонлив, но с той поры, как начал посещать провансальских дам и был охвачен любовью к одной из них, именем Порселлетта, из знатного и старинного дома Порселлетов, дочери Бертрана, владельца Бурга, из Порселлетов Арльских[293], стал толковым и рассудительным по причине любви. И тако зрея разумом и умением, он стал добрым пиитом, писавшим на нашем провансальском языке, на котором он сочинял отменные песни во славу Порселетты, в одной из коих он признается ей в своей любви, говоря так:LVIII. О РОСТАНЕ БЕРЕНГИЕРЕ МАРСЕЛЬСКОМ[295]
Ростан Беренгиер Марсельский, дворянин из города Марселя, был почитаем в то время за весьма доброго пииту, который писал на нашем провансальском языке и был достоин любви принцессы, ибо был человеком острого ума, служа примером всем пиитам своего времени. Он был закадычным другом Фулькета де Виларета, великого командора ордена Св. Жилля[296] в честь которого он сочинил несколько песен провансальскими стихами. Влюбился он в некую даму в Провансе, ни имя, ни род которой нельзя было уведать (согласно тому, что говорит Монах Златоостровский) и которая была в годах, а также зело опытна в колдовстве, какого еще никогда не видывали – умела приготовлять пилюли, наблюдать дни и давать приворотное зелье. Не было, попросту сказать, в Колль д’Ани, ниже во всех горах провансальских, никакой травы, какой бы она не знала. Она дала ему питье – не скажу любовное, но смертоносное, от коего он лишился рассудка. Но из жалости к нему некая барышня из дома Сибо в Генуе, находившаяся в Марселе, дочь генуэзского дворянина, и дружившая с пиитом за то, что он сочинил во славу ее песню, вернула ему рассудок и разумение с помощью превосходного снадобья и противоядия, которое она ему дала, а пиит, быв благодарен ей за сие добродеяние, обессмертил ее изрядным числом песен и влюбился в нее. Оставя колдунью, он остался при генуэзской благодетельнце, которая была барышня красивая и добродетельная, а такожде весьма искушенная в поэзии. Но она не хотела внять мольбам и домогательствам пиита, и он, раздосадовавшись на то, сочинил песнь, которая начинается:LIX. О ГРАФЕ ДЕ ПУАТУ[299] И ДРУГИХ ПРОВАНСАЛЬСКИХ ПИИТАХ
Граф де Пуату изволил оказать честь поэзии на нашем провансальском языке, ибо помимо того, что был сведущ в свободных искусствах, он еще имел удовольствие собрать при своем дворе наиученейших пиитов, каких только мог сыскать и которых почитал и чествовал, назначая им достаточное содержание и самые прекрасные и почетные должности при своем дворе, среди коих Пейре Мильон[300], дворянин из Пуату, был первым дворецким и сложил песню во славу некоей дамы из Пуату, родом из дома Монтагутов, которая начинается:LX. О ПЕЙРЕ РОДЖЬЕРЕ[320]
Пейре Роджьер был каноником в Клермоне. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария (которые своей влиятельностью и славою превзошли всех, кто писал о наших провансальских пиитах, но не приводят сему никакого основания) говорят, что он был каноником в Арле и в Ниме. Оставя священство, ибо, быв молод, красив и знатного роду, он уверовал, что ему будет больше проку в миру, нежели в монастыре, где он видел лишь всяческие мерзости, скуку и распри между монахами, и, покинув монастырь, предался поэзии на нашем обычайном провансальском языке и стал комиком, сочиняя прекрасные и искусные комедии, кои с великою пышностью представлял при дворах князей и вельмож[321]. Все, что он сочинял и придумывал, почиталось за доброе и веселое. Он прибыл ко двору Эрменгарды Нарбоннской, жены Роджьера Бернарта, графа де Фуа[322], дамы великого достоинства, прекрасной и обученной грамоте, от коей Пейре Роджьер получил многие дары и милости и влюбился в одну из придворных девиц графини по имени Югетта де Бо, прозванную Боссетой, дочь Юка де Бо[323], которая потом вышла замуж за Блакаца де Бодинара, владетеля поместья Оль в Провансе, и ради которой он пел много прекрасных песен. Монах от Святого Цезария говорит, что он, Пейре, получал от нее великие милости и последние доказательства любви, чему не должно верить, ибо в одной песне, которую она ему послала, говорится, что она нимало не увлекалась, ниже считала приятным ничего из им сочиненного. Каковая песня начинается:LXI. О ДЖАУФРЕ де ЛЮКЕ[325]
Джауфре де Люк – дворянин, родом из Лукки же, славный пиит своего времени, писавший на языках латинском, греческом[326] и на родном простонародном провансальском, был всю свою жизнь влюблен в дворянскую жену, свою соседку из дома Флассанов по имени Фландрина, которая потом вышла за мессира Рейнуара де Флассана и которую он именовал в своих сочинениях Бланкафлор[327], изобразив ее (как о сем свидетельствует Монах Златоостровский) ученой и сведущей и показав, как должно чтить превосходство ее поэзии, поскольку в присутствии державных пиитов, как мужчин, так и женщин, она весьма часто вступала в пиитические прения. А через некоторое время он перестал восхвалять неблагодарную. И не быв в силах оставить свое упрямое желание, ибо был лишен свободы, удалился, беспрерывно обвиняя сию жестокую и ее неблагодарность за то, что от чрезмерной любви к ней он привык заблуждаться на сей предмет, и что красота ее была токмо лишь скрытым облаком, как то он и открывает такими стихами:LXII. О МАРКАБРЮСКЕ И ЕГО МАТЕРИ[329]
Маркабрюск, пуатевинский дворянин, поселился в Провансе со своею матерью, которая была долгое время наиславнейшей придворной дамой в Провансе. Происходила она из дома Шабботов, знатного и древнего рода в Пуатье, была ученой и сведущей в словесности и наиславнейшей пиитой на нашем провансальском языке и на других народных наречиях, так что лучшего и желать нельзя. У нее был открытый Суд Любви[330] в Авиньоне, где собирались все пииты, дворяне и дворянские жены сего края, дабы услышать разрешение вопросов и любовные тенсоны, которые присылали господа и дамы со всех окраин и ближних мест. Тот из пиитов, кто мог воспроизвести кант или сонет, который она сочинила, почитал себя весьма счастливым. У нее был единственный сын, именем Маркабрюск, не менее добрый пиит, нежели мать. Он написал сочинение, озаглавленное "О природе любви", в коем он превосходно описует все заблуждения любви, все ее силы, ее пременчивость, ее сумнительные последствия, все ее несовершенства и все блага и беды, кои отсель проистекают. Монах Златоостровский полагает, что сей трактат сочинила мать, а сам пиит сочинил другой, под заглавием ‘Таблицы любви". Мать и сын пели и процветали в Авиньоне во времена, когда на престоле сидел папа Клемент VI[331], что было почти в то же самое время, когда Иоанна I, дочь одного из сыновей короля Роберта, королева Неаполитанская и графиня Провансская, велела удавить своего мужа Андрея, брата Людовика, короля Венгерского, в лето 1346[332]. Некоторые писали, что сонеты, сочиненные Петраркою против Рима, были направлены против матери сего Маркабрюска, которую он (Петрарка) назвал "Римом, алчным Вавилоном, Исчадием зла, Гнездом предательства, Фонтаном печали" и многими иными поносными словами[333]. Монах Монмажурский назвал ее "Подстилкой любви".LXIII. Об АНСЕЛЬМЕ де МОСТЬЕРЕ[334]
Ансельм де Мостьер был сын Иоахима, богатого авиньонского горожанина. Нескольких других детей, коих тот имел от провансальской дворянки, сей Ансельм превосходил во всех добродетелях, был славный пиит на всех наречиях, а такожде на нашем родном провансальском, и сочинял токмо стихами. Изучив математические науки, он сделался одним из совершеннейших и превосходнейших людей в мире, благодаря своим познаниям и доброму расположению к нему короля Роберта Сицилийского и графа Провансского, у коего он был на службе, а оный любил его и жаловал, оказуя ему великие милости, и не отпускал его от себя, когда не бывал занят войнами и неурядицами в своем королевстве Неаполитанском. Он [Ансельм] предрек ему преждевременную кончину его единственного сына Карла, который был герцогом Калабрийским и Флорентийским, и злосчастный конец Иоанны, его внучки, дочери сего Карла, оскудение Неаполитанского королевства, графства Провансского и города Авиньона из-за войн и мятежей, кои там размножились[335], и показал ему все сие воочию на грозных созвездиях по правилам астрологии, ибо сей пиит почитался докою по части древних предсказаний. Король Роберт пожаловал ему должность подесты[336] в Авиньоне, куда он и удалился по смерти вышепомянутого Роберта. Женился он на провансальской дворянке и имел от нее прекрасных детей – сына с не меньшими познаниями, нежели отец, и дочь совершеннейшей красоты. Скончался он в Авиньоне около того времени, когда вышереченная Иоанна Первая, королева Неаполитанская, дочь Карла, сына короля Роберта, графиня Провансская продала город Авиньон папе Клементу VI, что произошло в лето 1348-е[337]. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария повествуют о жизни сего Ансельма в сущности то же, что сказано выше, а первый присовокупляет, что у него был роковой перстень, сработанный с великим умением и обладавший неким удивительным свойством, который он оставил своей дочери.LXIV. О БЕРТРАНЕ де ПЕЗАРСЕ[338]
Бертран де Пезарс был пезарсский дворянин (иные писали Пезенатский), человек знатный и милостивый, добрый провансальский пиит, который пел и сочинял на нашем родном провансальском наречии. Он содержал открытую школу, где обучал сочинению стихов на провансальском языке, как он сие показует в одной из своих песен[339]. Был он влюблен в одну провансальскую девицу из дома Орезонов, которая отменно пела, научил ее сочинять стихи, а потом и женился на ней. По некотором времени они отправились по дворам князей и вельмож, воспевая им хвалы в песнях своего сочинения. У обоих у них был столь прекрасный и быстрый ум, что при входе во дворец или замок, быв спрошены, какого они племени и роду, они тут же сочиняли отменными стихами в честь владельца хвалебный кант с музыкою, поминая высокие подвиги и деяния его предков, по каковой причине их [обоих] весьма почитали и хвалили, как за сладостность их музыки, так и за прекрасные выдумки. А еще нравилось в них и то, что оба были красивы, молоды, изящны, да к тому же чисто одеты, согласно обычаю того времени. Находились они однажды при дворе Иоанны Неаполитанской, графини Провансской, и Людовика Тарантского, ее второго мужа, в то время, когда те удалились в Авиньон к папе Клементу VI, опасаясь прихода Людовика, короля Венгерского, который вторгся с могучей ратью в Италию, дабы отомстить за злосчастную смерть своего брата Андрея, первого мужа Иоанны[340]. Сии два пиита, зная толки про оную трагедию и о новом браке Иоанны с вышереченным Людовиком Тарантским, сочинили нечто весьма занимательное, спев в их присутствии похоронную песнь о достоинствах и добродетелях вышепомянутого Андрея и прекрасную эпиталаму[341] об их новом браке, а король с королевою наградили их щедрыми дарами. Королева велела дать даме-пиите одну из своих роб малинового бархату, а король пииту – один из своих шелковых плащей. А было то около 1348 года. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария говорят, что их [пиитов] остерегали ото всякого упоминания в стихах про смерть Андрея. Монах же Монмажурский в своей песне корит де Пезарса с женой, говоря, что их отколотили в награду за их грубые и противные песни.LXV. О ЛАУРЕТТЕ И ФАНЕТТЕ[342]
Лауретта, родом из знатной семьи де Садов, авиньонская дворянка, столь прославленная Франсуа Петраркою, пиитом тосканским, и некоторыми пиитами провансальскими, процветала в Авиньоне около 1341 года, коей память они достойно увековечили, ибо имя сей дамы Лауретты было столь отменно воспето Петраркою, что она и по сию пору кажется живой, и много доброго поведано о ней благодаря любопытству и прилежанию Фанетты де Гантельм, ее тетки, романенской дамы, которая находилась в то время в Авиньоне и была также дама благородная и вельможная. Обе сии дамы были скромны в речах, благоразумны в поступках, обходительны в беседе, блистали в совершенстве всяческими достоинствами, добронравием и изящной наружностью и были так воспитаны, что каждый вожделел их любви. Обе проворно сочиняли всевозможного рода провансальские стихи, как о том написал Монах Златоостровский, и творения их являют полное свидетельство их учености. И точно так же, как некогда Эстефанетта, графиня Провансская, Адалазия, виконтесса Авиньонская и прочие блистательные дамы в Провансе были чтимы за их ученость, так чтили в Провансе и сих двух дам, слава о коих распространилась по всей стране, где только и толковали, что об учености их. И вправду как говорит Монах, Фанетта или Эстефанетта, быв превосходной стихослагательницей, обладала такой неистовостью и божественным вдохновением, что сия неистовость почиталась за истинный дар Божий. Обе они знались с Жанною де Бо, Югеттою де Форкалькиер де Трек, Бриандою д’Агут, графинею де ла Луна, Мабиллою де Вилленеф, дамою из Венса, Беатрисою д’Агут, дамою из Со, Изоардою де Рокфейль, дамою из Анфойса, Анною, виконтессою де Тельярд, Бланкою де Флассан, по прозванию Бланкафлор, Дульсией де Моствер, дамою из Клумана, Антонеттою де Каденет, дамою из Ланбека, Магдалиною де Саллон, дамою из тех же мест, Риксендою де Пюиверт, дамою из Транса и многими иными блистательными и великодушными дамами провансальскими, кои процветали о ту пору в Авиньоне, когда там пребывал римский двор. Предаваясь изучению словесности, они держали открытый Суд Любви и решали на нем вопросы любви, которые им ставились и присылались, благодаря чему, а такожде благодаря своим прекрасным и достославным сочинениям известны стали повсеместно вплоть до Франции, Италии и Гишпании, а Бертран д’Аламанон, Бертран де Борн, Бертран де Пюжет, Ростан д’Антрекасто, Бертран Ферауд, Оливьер де Лорг, де Доне д’Истр, Пейре де Сольерс, Гильом де Лоррис, Иснар де Демандельц, Бертран де Кастильон и целая бесконечная вереница других провансальских пиитов сочинила толстые томы песен и прекрасные занимательные романы на провансальском языке в их честь и славу. Гильем и Пьер Бальбы, Лоис де Ласкарас, граф Винтимиллийский, Тендейский и Бригский, особы почтенные, прибыв в ту пору в Авиньон, дабы посетить папу Иннокентия VI, услышали определения и суждения сих дам в Суде Любви, восхитились и изумились их красоте и вежеству и были охвачены к ним любовью. Но малое время спустя они скончались в Авиньоне в пору великого поветрия, которое длилось три года и которое иные называли смертоносным бичом Божиим за то лихоимство, разбой, симонию и анафемы, которые там царили. А было сие около 1348 года[343]. Монах Монмажурский говорит, что все сии дамы были друтами римских придворных. А слово друта на древнем провансальском языке означает потаскуху.LXVI. О БЕРНАРДЕ РАСКАСЕ[344]
Бернард де Раскас, дворянин из Лиможа, по словам некоторых, родич и приверженец лиможских пап Клемента VI и Иннокентия VI[345], был муж степенный и почитаемый добрым пиитой на простонародном провансальском языке. В молодости он был влюблен в Констанцию дез Астраудз, знатную авиньонскую даму, в честь которой сочинил несколько песен, [а она] вскоре после того скончалась, по каковой причине он не связывался более с любовью и видя, что в мире все бренно и подвержено одному концу, сочинил сии прекрасные стихи, которые мне захотелось поместить здесь.LXVII. ОБ АРНАУТЕ де КУТИНЬЯКЕ[347]
Арнаут де Кутиньяк был бедный провансальский дворянин. Долгое время он предавался провансальской поэзии, по каковой причине получил доступ к общению с вельможами сего края и начал входить к ним в доверие, занимая их с великой любовью умными беседами, ибо у него был такой дар провидения, что те ничего не делали и не предпринимали, не выслушав его. Всякое начинание его кончалось удачею, так что Людовик и Иоанна, короли Неаполитанские и Сицилийские и графы Провансские[348], поручали ему купно с Юком Флотом, викарием графства Винтимилль, усмирять непокорных тандьенов, которые в ту пору взбунтовались[349], дабы принудить их к почтению, и он столь в том преуспел, что привел их к повиновению, отчего и пошла о нем слава. В награду за то вышепомянутые король и королева пожаловали его поместьем в Кутиньяке, а Монах Златоостровский упоминает о нем, говоря, что тот писал учено и торжественно на нашем провансальском наречии (он разумеет стихи) и был влюблен в одну даму из дома Агутов, дочь сира Эстравена, по имени Иснарда[350], в честь которой он сочинил много добрых песен и, не услыша от нее ни единого слова, пошел странствовать по свету, как он то показует в своих творениях: он никогда не сидел без дела, дабы забыть свою даму, каковая довольствовалась, как ему мнилось, его мучениями. Быв в Леванте[351], он встретился с ученым иудеем, магом и великим звездочетом, который предсказал ему, что за свое разумение он достигнет благости и смирения и что от него произойдут знаменитые потомки, жития и деяния коих возблещут на весь Прованс. От Святого Цезария называет сего Арнаута Гильемом и [говорит], что он был на службе у вышепомянутой королевы Иоанны и скончался на войне, которая была между тандьенами и вентимилльцами, что было в лето 1354. А опричь того говорит, что во время странствия по Леванту он сочинил трактат "Любовные страдания", обращенный к Иснарде. Монах Монмажурский никак не упоминает о сем пиите.LXVIII. О МОНАХЕ МОНМАЖУРСКОМ, БИЧЕ ПИИТОВ[352]
Монах Монмажурский был иноком Монмажурской обители под Арлем, однако, вопреки воле родителей и духовного отца, в тот же год, когда вступил, удалился из монастыря и примкнул к окружению вельмож, как лангедокских, такожде и провансских, коими был почитаем и жалуем, а особливо теми, кто услаждается поэзией, ибо пиит он был весьма изрядный даже и в злословии и в сочинении сатир. Войдя в возраст и в доверие, он набрался дерзости, а вернее говоря, подлости писать противу провансальских пиитов, как противу тех, кто сочинял за много лет до него, такожде и противу современников, коих в грош не ставил, и дабы не быть зачисленным в злословцы, зная, что злословит он ложно[353], сочинил песню, в которой воздал каждому из пиитов, как хотел, а в последней строфе оной говорит противу себя самого, что он лжеинок, который оставил службу Господню чревоугодия и любострастия ради, и что в жизни своей никогда не пел ничего достойного[354]. Сие написал Монах Златоостровский, а от Святого Цезария говорит, что в некоторых своих песнях он употреблял отменные сравнения и фигуры, и оба сходятся на том, что был он пиит истинный, и что в песнях своих он всегда давал понять, что злословит он и насмехается над истинными пиитами притворно, а превозносит тех, каковые величают себя пиитами, будучи невеждами. Говорят они еще, что он сочинил жизнеописания нескольких деспотов, которые правили в его время в Провансе, каковое сочинение стоило ему жизни; не то чтобы его видел свет, но они читали какие-то списки. Ни тот, ни другой не упоминают, какого он был рода, но говорят, что они не хотели бы жить в его время, дабы не попасть в его сатирическую песню; прозвали его бичом пиитов и говорят, что он наследовал бессмертную хвалу за то, что пресек злоупотребления дерзости и наглости некоторых пиитов, коих обозвал стихоплетами. Скончался он в лето 1355-е. Я видел в одном из отрывков у Святого Цезария упоминание, что сей Монах Монмажурский составил описание древних надгробий на кладбище Святого Гонория Арльского и отметил из них надгробия королей Арльских, а такожде наизнатнейших лиц, изваянные из каррарского мрамора, столь хвалимые и одобренные истинными и древними сочинителями и ваятелями. Дом Гиларий[355] в своих отрывках говорит, что после смерти сего Монаха инок сего же монастыря Рафаэль, добрый провансальский пиит, донес ему о том, что все ученые господа того времени прочли хорошие стихи на его могиле, и среди прочих арльский пиит по имени Раймон Ромье сочинил по-провансальски похоронную песнь, в которой говорится, что пока в Кро будут пасти овец и будут зелеными пустоши, горластые быки будут горды и дики, а Рона будет омывать стены города, будут вспоминать сего Монаха, ибо скорее бы тамариск произвел нежный и усладительный мед, нежели его имя погибло бы в забвении[356].LXIX. О ТРАУДЕТЕ де ФЛАССАНСЕ[357]
Траудет де Флассанс был владелец поместья Флассанс, сочинявший ученым образом на нашем провансальском языке. Благодаря своим пиитическим победам вступил в общение с наизнатнейшими дворянами сего края и настолько преуспел в сей роли, что, заработав много денег на своей поэзии (ибо писал он торжественно и учено), купил себе землю в поместье Флассанс у одного из тамошних дворян по имени Фолькет де Понтюес, молодого дворянина, находившего редкостное наслаждение в поэзии, коему, [напротив], из своих сочинений удалось продать лишь трактатик, озаглавленный "Наставления как уберечься от любовной тяги", – договор [согласно тому, что написал Монах Златоостровский], куда более выгодный продавцу, нежели покупщику, поелику оное сочинение было бы продавцу бесценным сокровищем, если бы он умел ему следовать, но он был обманут одной провансальской девицей, как и оный Траудет, ибо влюбился в дворянскую дочь из дома де Рожеров, сестру виконта Раймона де Тюренна[358], которая его обманула, а посему от вышепомянутого сочинения не было проку ни тому, ни другому. Сей пиит считал себя более за доблестного рыцаря, нежели за пиита, ибо в свое время присоединился к провансальским рыцарям, коих было немалое число, и они изгнали из страны известных злодеев и невыносимых тиранов, которые учиняли бесконечные беды и всячески угнетали народ[359]. И в то же самое время, то есть в лето 1355-е, сему пииту было, как достаточно искусному в красноречии, поручено королем Людовиком и Иоанной, королевой Неаполитанской и графиней Провансской[360], произнесть предостережение на латыни в присутствии Карла IV, Римского императора и сына короля Богемии[361], когда тот проходил со всей своей ратью через Прованс, по поводу того, что он, вопреки разуму и долгу, заставил прелатов и дворян в Провансе приносить ему оммаж[362], подобающий графам Провансским, Форкалькиерским и Пюимонтским, противу воли и помыслов этих государей, поелику у них были во все времена на вышепомянутое графство Провансское права, пожалованные троном[363]. За каковое предостережение он был весьма почтен, восхвален и получил весьма щедрую награду. А вскоре в ту же самую пору и скончался.LXX. О ГИЛЬЕНЕ БУАЙЕРЕ[364]
Гильен Буайер был уроженцем знатного и славного града Ниццы, в древности именовавшегося Мыс Провансальский, как о том написал нам Монах Златоостровский, говоря, что тот был сведущ в математической науке. Он был влюблен в ницейскую даму из дома де Берр, в честь которой сочинил несколько песен на провансальском языке и которая весьма доверяла его познаниям в физиогномике, равно как и хиромантии[365], в каковых науках он был славен и опытен. В молодости он состоял на службе у Карла II, а после смерти вышереченного Карла продолжал службу у его сына Роберта, короля Неаполитанского и графа Провансского[366], который, испытав знания сего пииты, назначил его на должность подесты[367] в вышепомянутом граде Ницце, коей граждане почитали за счастье иметь на ней Буайера превосходной его учености ради и того, что он столь хорошо исполнял свою должность, каковая, хотя она противоречила смыслу привилегий и вольностей города, тем не менее всякий год продлевалась. Пииты, которые пришли после него, подражали ему в своих выдумках, а так-же заимствовали у него целые стихи. Он сочинил несколько стихотворений на провансальском языке, которые посвятил вышереченному королю Роберту и его сыну Карлу, герцогу Калабрийскому, а одно из них обратил к Марии Французской, супруге вышеназванного Карла, герцога Калабрийского, в каковом говорится:LXXI. О Л. де ЛАСКАРСЕ[371]
Л. де Ласкарис или де Ласкарс происходил из древнего и знатного рода де Ласкарисов, владевших графствами Винтимилль, Тенд и Ла Бриг, и был человек именитый и весьма почитаемый, ибо сии края, как пишет Монах Златоостровский, прославились им как превосходнейшим и весьма знаменитым пиитом. Разум его был столь удачен в поэзии провансальской, а равно и на иных народных наречиях, что никто не мог подражать ему ни в сладости, ниже в изобретательности. Прияв в молодости обет священства, он волею Амура был пленен одною из своих соседок, дворянкою и сестрой великого Иснарда де Гландевеса и, женясь на ней, прижил с нею красивых детей. В то время королева Неаполитанская и графиня Провансская Иоанна держала в Провансе могучую рать, дабы изгнать бретонцев и англичан, которые продвинулись в глубь ее владений[372]. Он вступил в сию рать, ибо был человек доблестный в воинском деле. По окончании войны из-за зависти и бесталанности некоторых своих недоброжелателей был принужден папою уйти в монастырь, где когда-то принял обеты. Он говорил, что предпочел бы умереть, нежели служить там папе. И видя непрекращающиеся противу него происки, отправился искать королеву Иоанну, каковую нашел в Неаполе с ее прекрасным и роскошным двором. Она же, выслушав его и быв уверена в услугах, кои были оказаны ее Величеству сим пиитом, и видя, что он красивый дворянин и человек резвого ума, и поразмыслив, что он может служить ей как в ее королевстве Неаполитанском, такожде и в ее графстве Провансском, послала грамотку папе Урбану V, который пребывал в Авиньоне, и молила его святейшество об оказании ей милости дать пииту отсрочку в течение двадцати пяти лет, после чего он возвратится в свой монастырь, каковое соизволение было утверждено папой Григорием XI, преемником вышепомянутого Урбана. Но еще до окончания срока он преставился около 1376 г. Монахи Златоостровский и от Святого Цезария пространно о том написали. Он сочинил трактат "О горестях сего мира" и иной, "О нищете".LXXII. О Б. де ПАРАСОЛЬЗЕ[373]
Б. де Парасольз, систеронец, трагический пиит, был сыном лекаря, который находился на жаловании у королевы Иоанны, графини Провансской. Сей пиит был человек изобретательного ума и превосходной учености и сочинял на провансальском языке как стихами, такожде и прозою. Монах Златоостровский говорит, что он читал из этого пиита какие-то отрывки, написанные провансальскими стихами в честь Марии, которая была замужем за Людовиком I, королем Неаполитанским, Сицилийским и графом Провансским, сыном Иоанна I, короля Французского[374]. Он сочинил пять прекрасных трагедий о деяниях покойной Иоанны, такожде королевы Неаполитанской, Сицилийской и графини Провансской, и отправил их папе Клементу VII, который пребывал в ту пору в Авиньоне[375], что было в лето 1383-е. Первая из оных именовалась Андриасса, вторая – Таранта, третья – Мальорквина, четвертая – Алламанда, намекая тем самым на четырех ее мужей, ибо первого звали Андрей, и был он братом короля Венгерского, второй был Людовик, князь Тарантский, третий – Яков, наследник Мальоркский, и четвертый Оттон Брауншвейгский, немецкий принц, коих она порешила злосчастным образом[376]. А последняя трагедия, пятая, называлась Иоаннелла или Иоаннада по ее имени. В ней сей пиит не забыл ничего с той поры, как оной королеве было лет шесть-семь, и до конца дней ее, когда она умерла такой же злосчастною смертию, какой уморила своего первого мужа, вышереченного Андрея. Дар из сих пяти трагедий, которые стоили всех сокровищ мира, был поднесен пиитом вышепомянутому Клементу втайне. В награду за них тот дал ему каноникат в Систеронской церкви купно с доходами в Парасользе, куда он удалился, а по малом времени скончался, быв отравлен. От Святого Цезария говорит, что он был лиможец, который последовал за папским двором, когда папа пребывал в Авиньоне, и что он сочинил книгу в честь сих нижепоименованных знатных дам и нескольких достойных мужей: Фанетты де Бо, которая была замужем за Беренгиером де Понтевесом, владельцем Ламбеска; Жанны де Кикеран, которая была замужем за одним из де Бо; Лауретты де Сад из Авиньона, ради которой Франсуа Петрарка, тосканский пиит, сочинил столь прекрасные стихи; Бланки де Флассанс, прозванной Бланкафлор; Беатрисы де Раймбаут[377]. Хвалил он такожде гораздо некоего превосходного провансальского живописца, разом изографа и ваятеля, по имени Сольер[378] и, окроме того, великого философа и искушенного в свободных искусствах, каковой среди прочих творений написал по повелению королевы Иоанны икону, которая была помещена в церкви Святого Людовика в Марселе, и еще две других, из коих одна у Св. Виктора в Марселе, а другая в Монмажуре, в Арле; а такожде несколько статуй и мраморных исполинов, которых он сделал в Авиньоне. И еще хвалит он другого превосходного живописца, а также провансальского философа по имени Цезарь.LXXIII. О РИЧАРТЕ де БАРБЕЗЬЕ[379]
Ричарт де Барбезье был владетель поместья Барбезье, красавец, славящийся своей добротой, храбростью и великодушием. Он умел красно говорить, был весьма искушен во священном писании и в народной поэзии провансальской, коей предавался в юности. Был он превосходный математик, который оставил по себе вечную память среди тех, кто был после него; был он влюблен в провансальскую дворянку по имени Клера де Берр, дочь некоего дворянина, помещика в Энтравенесе, которая прекрасна была до совершенства и в честь которой он написал несколько песен на провансальском языке, называя ее в последнем двустишии Душа моя и плоть. Но по некоторому злополучному обстоятельству она постриглась во монахини в монастырь Святой Целии под Бриньолем и по малом времени скончалась. А Ричарт влюбился в девицу из дома Понтевесов, не менее сладостную своей красотой, нежели госпожа де Берр, и в ее честь он пел весьма красивые песни, в одной из коих из последних букв четырех первых стихов уразумевается ее имя, как сие сказано ниже:LXXIV. О ПЕЙРЕ де БОНИФАЦИИСЕ[382]
Пейре де Бонифациис был провансский дворянин, происходивший из знатного и древнего рода Бонифациев. В ранней юности с великим трудом познал грамоту, потом предался поэзии и стихам на провансальском наречии. Он оставил на сем языке несколько песен, которые сочинил в честь некоей дамы из дома Андреа де Монпелье, которую он всячески пытался склонить столько же своими рифмами, сколько и колдовскими заклинаниями. Сам он сетует в одной из песен, что он не требует ничего, кроме права, и зело желает, чтобы вера его стала ведомой всем:LXXV. О МОНАХЕ ЗЛАТООСТРОВСКОМ, ОДНОМ ИЗ ПРЕДЛАГАТЕЛЕЙ ЖИЗНЕОПИСАНИЙ ПРОВАНСАЛЬСКИХ ПИИТОВ[385]
Монах Златоостровский, то есть с Золотых Островов, кои в древности назывались Стекадами или Иерскими островами[386], происходил из древнего и знатного рода Сибо генуэзских. С детских лет он решил последовать жизни иноческой и монастырской и дабы продолжить обучение, по благомыслию своему, пришел в монастырь Св. Гонория на острове Лерен, на Сианьейском взморье, где, признанный как по благородной своей крови, такожде и по доброй славе своей, кою обрел еще в юности, был не токмо прият в обитель, но и много умоляем войти в число иноков сего монастыря, и где, продолжая обучение, стал искушен в поэзии, риторике, богословии и других свободных искусствах[387], за что его и просила братия взять на себя заботу о монастырском книгохранилище, которое слыло за наипрекраснейшее во всей Европе, зане его жаловали и одаряли графы Провансские, короли Неаполитанские и Сицилийские и другие высокопоставленные особы, любители наук и самых прекрасных, редкостных и восхитительных сочинений на всех языках, какие токмо возможно было пожелать, каковых число уменьшилось и были они в беспорядке по причине войн, коим подвергался вышеупомянутый монастырь, которые были в ходу в старину в Провансе между князьями де Бо, Шарлем Дюрасом и Раймоном де Тюренном, притязавшими на право владения графством Провансским, и между графами – истинными владетелями оного[388]. Монах же, приняв вышепомянутую должность в книгохранилище, по доброму разумению и чаянию в ежедневных трудах пребывая, за краткий срок привел книгохранилище в порядок, с великим трудом располагая книги по отраслям наук. Поскольку же, согласно списку оных, который составил по поручению короля Арагонского Ильдефонса II и графа Провансского некий ученый инок сего монастыря именем Эрментер[389], происходивший из знатного провансальского роду, некоторые хорошие книги исчезли, а на их место поставлены сочинения малоценные и малопоучительные, сей Монах, проводя досуг над описью и в разглядывании книг, нашел одну, в коей были записаны все знатные и именитые семьи Прованса, Арагона, Италии и Франции, и были указаны все их бракосочетания купно с гербами и вместе со всеми стихотворными сочинениями провансальских пиитов, по повелению вышереченного короля Арагонского собранными вышепоименованным Эрментером, который самолично переписал их красивыми буквами и послал список Людовику II, отцу Рене, короля Сицилийского и графа Провансского[390], а некие местные дворяне велели размножить оный список, зане в нем были сочинения редкостные и увеселительные, а некоторые из сих дворян, те, что были любителями провансальской поэзии, велели их переписать на пергаменте красивыми буквами и изукрасить золотом и лазурью, другие же на бумаге; жизнеописания сих пиитов были написаны красными буквами, а стихи их черными, на провансальском языке, сочиненные в разном роде и различными размерами. Сие гораздо затруднило ему разумение провансальского языка, поскольку, говорит он, их стихотворения состояли из разных фраз: одни были написаны на чистом провансальском языке, а другие, не столь хорошо сочиненные, были испанские, итальянские, гасконские или французские, так что в стихотворениях были перемешаны слова этих диалектов, что делало их столь темными и трудными, что еле можно было уразуметь смысл[391]. Наконец он восстановил их полностью, и ему так повезло, что он был первый, кто извлек на свет Божий сих превосходных пиитов, пребывавших столь долгое время в забвении. Что же до жизни сего монаха, то он был инок добрый, необычайный и сведущий во всех науках и языках, божественно писал буквами любого рода, а что до украшательства книжного, то был [в нем] превосходен и восхитителен. Он соблюдал сие долгое время, весною и осенью в сопровождении одного из своих друзей иноков, любителя добродетели, удаляясь в свое уединение на Иерские острова (где вышепомянутый монастырь долгое время имел свою церковку), что и было причиной прозвания его Златоостровским, дабы внимать сладостному и приятному журчанию ручейков и водометов, пению птиц, созерцая разнообразие их оперения, и голосам зверьков, совершенно отличных от здешних, и естественно передразнивая их. Он сочинил о сем прекрасное повествование, которое нашли по смерти его среди книг и в коем он описал прекрасные места, все морское побережье помянутых Иерских островов, тамошние веси, все породы трав и самые восхитительные растения, цветы и плоды от оных, деревья, которые там от природы произрастают, зверей и прочих животных всевозможных пород, виды на горы, луга и все сии прелестные поля, омываемые красивыми и светлыми ручьями, морских рыб, корабли, проплывающие с раздутыми ветрилами, и все сие было изображено так живо, как если бы виделось въяве. Дабы показать превосходство своего ума, он сочинил повесть о победах королей Арагонских, графов Провансских, написав ее своею рукой купно с часословом Богородицы и изукрасив редчайше золотом, лазурью и прочими прекрасными красками. Он преподнес его в дар Иоланте Арагонской, матери короля Рене[392], которая весьма ценила его и выказала ему, что сочла их весьма приятственными, ибо украшательные сии изображения соответствовали написанному буквами. И сие было причиною и началом того, что Людовик II, король Неаполитанский и граф Провансский, и вышереченная королева Иоланта всегда держали при своих особах сего монаха, столь мудрого, прекрасного и благоразумного. Все сие и многое другое находится в отрывках Дома Гилария де Мартена[393], из знатного провансальского рода, одного из иноков монастыря Святого Виктора в Марселе. Он написал также, что Монах был человеком праведной жизни, примерного поведения и пребывал в постоянных размышлениях, что он написал книгу, в коей предрек, что из дома Сибо произойдут великие и знаменитые люди, которые будут управлять и возглавлять католическую церковь и будут состоять при королях, принцах и вельможах[394]. Он говорит также, что прежде, нежели быть принятым в означенный монастырь, он принес с собою несколько сочинений в провансальских стихах, толкующих о любви, которые он посвящал Элизе де Бо, сеньоре де Бо и графине Авелинской, принадлежащей к одной из древних и знатных семей в Провансе[395]. Скончался он в вышеупомянутом монастыре в лето 1408-е, в каковое королева Иоланта разрешилась от бремени королем Рене.LXXVI. О СВЯТОМ ЦЕЗАРИИ, СОБИРАТЕЛЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЙ ПРОВАНСАЛЬСКИХ ПИИТОВ[396]
Юк от Святого Цезария был знатного провансского роду, а его предки некогда управляли и руководили женским монастырем Святого Цезария в Арле. Его отец, быв обременен детьми, послал его обучаться словесности. В молодости он влюбился в барышню из дома Серент на Сене, дочь господина Монтелара, в честь которой, быв добрым провансальским пиитом, сочинил несколько песен. Видя, что он любим и жалуем вельможами, влюбился в другую провансальскую даму из рода Кастильон, которую родители выдали за дворянина из дома Виллемус в Провансе. Он настойчиво следовал своей любви, и когда помянутый Виллемус скончался, она вышла замуж за другого провансальского дворянина из дома де Гордес, и ей он пел и читал весьма красивые и ученые песни, но как она была уже дважды замужем за мужьями из столь знатных провансальских домов и боясь, как бы ее не попрекнули чем-нибудь обидным для ее чести, посылала она ему тайно сукна, деньги и коней, дабы от сего избавиться. Пиит же от любви к сей даме и из страха не понравиться ей отрекся от своей любви и, побыв при дворе Людовика II, короля Неаполитанского и графа Провансского, приял иночество в обители Монмажурской под Арлем в возрасте тридцати лет и жил там во всей святости, кротко претерпевая суровую жизнь монашескую, и написал там много доброго на предмет Св. Писания, сделав список творений наших провансальских пиитов, которые, как говорят, он заимствовал из списков, созданных Монахом Златоостровским и Монахом Монмажурским, бичом пиитов. Сии же списки (как о том написал брат Ростан де Бриньоль, монах из обители св. Виктора в Марселе, который составил и написал провансальскими стихами, а такожде прозою жизнеописания некоторых провансальских пиитов, Марии Магдалины, святой Марфы и некоторых святых мужей и жен) были ошибочные, с великим разночтением и во многих местах порчены, поскольку в списках, взятых из списков монаха Златоостровского, недоставало многих фраз, а некоторые пииты остались без жизнеописания, токмо при своих стихах, еще более ошибочных и порченых[397]. Списки же, извлеченные из списков самого пиита Святого Цезария, оказались прекрасными, совершенными и безошибочными, в коих можно было прочесть жизнеописания всех пиитов, и кои были написаны прекрасными алыми литерами, изукрашены золотом и лазурью и которые он отправил Рене, сыну вышереченного Людовика Второго, короля Неаполитанского, во времена которого он жил, а был то первый год царствования вышереченного короля Рене по смерти и кончине Людовика Третьего, брата его и такожде короля Неаполитанского и графа Провансского[398], что произошло в лето 1435-е. Оные жизнеописания вышеупомянутый король Рене повелел переписать искусными литерами и присовокупить некоторые жизнеописания других превосходных провансальских пиитов и героических особ, которые он велел еще прежде собрать и о которых мы еще ничего не знаем. Некоторые писали, что он, [Юк], составил отдельный сборник песен о любви, кои он направил госпоже Элизе де Бо, графине Авелинской, происходившей из весьма старинного и знатного рода в Провансе, и дал ей понять, что он получил их переписанными от своего товарища, она же приняла сей сборник с благодарностью. Ибо была она принцесса прекрасная и добродетельная, к которой прибегали все провансальские пииты, обращая к ней свои творения. Сей род де Бо кончился в Провансе на оной графине; правда, он сохранился в королевстве Неаполитанском как знаменитый в Капуе род герцогов де Термоли, которые еще и поныне носят прозвание и герб де Бо[399], который состоит из звездного поля о шестнадцати серебряных лучах, и такожде остроконечный герб княжества Оранского.Конец жизнеописаний провансальских пиитов
ЭПИГРАММА
ДОПОЛНЕНИЯ
Значение собранных здесь многочисленных и многообразных свидетельств о трубадурах, исходящих из провансальских, а также итальянских, испанских и латинских источников, не исчерпывается теми дополнительными сведениями о поэтах, которые они сообщают. Источники эти, в большинстве своем относящиеся либо ко временам самих трубадуров, либо к эпохе, непосредственно за ними последовавшей (одно из немногих исключений составляют позднейшие – и этим в своем роде весьма интересные – испанские свидетельства), все, кроме песен самих провансальцев, исходят извне мира куртуазии – из среды буржуазной, ученой, наконец, собственно "литературной". Будучи, таким образом, наиболее ранними независимыми свидетельствами о трубадурах, они одновременно свидетельствуют и об их рецепции и влиянии на следующие поколения. Целый ряд приведенных текстов интересен разработкой в наиболее ранней итальянской новеллистике встречающихся у трубадуров сюжетов. Среди итальянских и латинских выдержек интересны наиболее ранние комментарии к тем местам "Божественной комедии", где Данте в загробном странствии встречает своих учителей-трубадуров; мы также сочли полезным привести, собрав воедино, упоминания о трубадурах в трактате "О народном красноречии" самого Данте. Помимо выдержек из хроник, исторических, нравоучительных и бытописательных сочинений, латинские свидетельства включают целый раздел, относящийся к попыткам кодификации "доктрины" куртуазной любви. Здесь, в частности, наряду с выдержками из знаменитого трактата Андрея Капеллана, читатель найдет относящиеся к трубадурам отрывки из малоизвестного и во многих отношениях весьма необычного авторского комментария к "Предписаниям любви" Франческо да Барберино. Отдельное Дополнение составили тексты, сюжетно связанные со знаменитейшей из всех историй о трубадурах – историей о "съеденном сердце", приуроченной к имени трубадура Гильема де Кабестаня. Сюда вошло несколько куртуазных средневековых повестей и выдержек из романов, однако сюжет прослежен до своих фольклорных источников, иллюстрируемых индийской сказкой и скандинавскими балладами. Более поздняя характерная разработка этого сюжета встречается у Ганса Сакса.ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ПРОВАНСАЛЬСКИЕ, ИТАЛЬЯНСКИЕ И ИСПАНСКИЕ ИСТОЧНИКИ
I. ПРОВАНСАЛЬСКИЕ ИСТОЧНИКИ[1]
А. ПЕЙРЕ ОВЕРНСКИЙ
СИРВЕНТА[2]
Б. ЮК ДЕ Л’ЭСКУРА
СИРВЕНТА[18]
В. РИЧАРД ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ
СИРВЕНТА[20]
Г. БЕРТРАН ДЕ БОРН
ПЛАЧ[23]
Д. ФОЛЬКЕТ МАРСЕЛЬСКИЙ
ПЕСНЬ АЛЬБИГОЙСКОГО ПОХОДА[24]
Е. ПОНС де МЕРИНДОЛЬ – КАСТЕЛЛОЗА ПЬЕР де ШАСТЕЙЛЬ-ГАЛЛО
РАССУЖДЕНИЯ О ТОРЖЕСТВЕ ИСКУССТВ, В ГОРОДЕ ЭКСЕ ПРОЦВЕТШИХ[25]
Понс де Мериндоль был знатный сеньор родом из Прованса, владетель Мериндоля, что на берегу Дюрансы, и был он рыцарь щедрый и доблестный, добрый воин, лицом пригожий и добрый трубадур. И полюбил он дону Кастеллозу, знатную даму овернскую, что состояла при дворе королевы Беатрисы Провансской, и та его полюбила и множество сложила в его честь добрых кансон. То была дама радости исполненная, сведущая в законах вежества и лицом прекрасная.II. ИТАЛЬЯНСКИЕ ИСТОЧНИКИ
(1) БЕРТРАН де БОРН (XI)
А. РАССКАЗЫ О РЫЦАРЯХ БЫЛОГО ВРЕМЕНИ[26]
а. РАССКАЗ О САЛАДИНЕ
Саладин[27] был отважен, щедр, обходителен; душа его была благородна, так что всякий, кому довелось жить в его время на свете, сказал бы, что он сама доброта без единого пятнышка и изъяна. Вот почему мессер Бертран де Борн, который был наставником Короля-юноши, услышав от одного человека подобный отзыв о Саладине, дабы узнать, таков ли он вправду, отправился его повидать и убедился, что Саладин и вправду такой, каким ему подобало быть. Находясь долгое время при нем, он очень удивлялся и восхищался, так как не мог представить себе, чтобы существовал еще кто-нибудь, кто мог бы говорить и совершать то, что говорил и совершал Саладин. И желая выяснить, как это могло быть достигнуто, он узнал, что Саладин, дабы не впадать в ошибки и делать именно то, что надлежало, располагал тайным советом, составленным из людей самых лучших и самых сведущих, каких только можно было где-либо сыскать, с которыми всякий день говорил и советовался о том, что следует сделать или сказать в этот день и не было ли им сделано или сказано в предшествующий день что-либо неподобающее, а также о том, что нужно предусмотреть на следующий день. И ему никогда не случалось упустить что-либо важное из подлежащего исполнению в тот или иной день. По этой причине Бертран сказал Саладину, пожелавшему узнать, зачем он прибыл сюда, что он не смог усмотреть и не усмотрел ничего такого, что Саладину подобало бы сделать и чего он бы не сделал. Однако Бертран ему посоветовал полюбить истинной любовью одну даму, которая тогда была самою лучшей на свете, и добавил, что любовь затем вложит в него стремление совершить и деяния еще более славные. Саладин ответил, что у него, как среди них это принято, много женщин и девушек, достаточно привлекательных и очень красивых, и что каждую из них он любит, как должно. Мессер Бертран разъяснил ему, что это отнюдь не любовь, и обрисовал истинную любовь[28]. И как только он рассказал Саладину об этом, того тотчас же охватила чистая и пламенная любовь к упомянутой выше даме. В течение долгого времени Саладин не мог измыслить и представить себе, как бы ему объясниться с этой дамой или ее увидеть, и не знал, как ему это осуществить (ибо та была христианкою и обитала в земле, с которою Саладин пребывал в жестокой войне)[29]. Наконец, он поспешно отправился к своему войску в ту землю, где находилась дама, и там соорудил многочисленные метательные машины и применил все потребное для того, чтобы жители этой земли возможно скорее пришли к соглашению с ним. Но те, кто затворился в городе, как полагается людям отважным, не пожелали ни заключать соглашения с Саладином, ни вступать с ним в словесные препирательства, из-за чего он со всех сторон обложил этот город осадою и приказал его разгромить, так что почти все наружные стены рухнули на землю, и осада продолжалась так долго, что у тех, кто его защищал, окончились съестные припасы. Тогда дама повелела Саладину явиться с нею поговорить, и он с сердцем, преисполненным радости, отправился к ней, и она заговорила с ним первая и сказала: "Мне сообщили, будто вы полагаете, что меня любите, и пошли войною на нас из-за любви ко мне; если это соответствует истине, то таковы ли радости, которые должна приносить любовь? Низвергать камни и воевать столь долго, что воевать мы больше не в силах, да и есть нам уже нечего?" Саладин на это сказал: "Мадонна, Господь, который по своей милости вложил в меня любовь к вам, пожелал, чтобы я пришел в вашу землю именно так, чтобы я вел такую войну только ради того, чтобы заключить мир в любви; воздаяние за свершенное мною из любовного рвения принадлежит вам, покарать или наградить меня в вашей воле". Тогда дама обратилась к Саладину с такими словами: "Я хочу, чтобы твое войско удалилось отсюда и чтобы ты согласился принять мое сердце в свое, дабы слились они навсегда в наше общее единое сердце". И они расстались на том, что войско Саладина должно уйти прочь. Как только Саладин возвратился к своим, он повелел огласить, чтобы все его воины собрались в назначенном месте. Когда его люди сошлись, он им сказал: "Мне стали известны важные новости, и они таковы, что всему войску надлежит немедленно уходить; в чем тут причина, я сообщить не могу, и делать этого не подобает. Посему пусть всякий, если он дорожит своей жизнью, не возвращаясь в лагерь, немедленно удалится отсюда и уйдет прочь". Таким способом он заставил свое войско уйти, и ни один воин не возвратился в лагерь, так что он был покинут всеми, будучи снабжен лучше и размерами больше, чем когда-либо бывало раньше, что сделало город намного богаче прежнего. Саладина заставила положить подобное начало любовь, ибо за ним должно было последовать сладостное для него завершение.б. РАССКАЗЫ О КОРОЛЕ-ЮНОШЕ
I
Однажды, когда Король-юноша[30] пребывал вместе с другими рыцарями перед отцом – очень юный, он тогда еще не был рыцарем – один из рыцарей предстал пред его отцом и робко обратился к нему с просьбой о даре. Король ничего ему не ответил, и рыцарь, робко ожидая ответа, стоял перед ним. Рыцари, бывшие с Королем-юношей, в один голос ему сказали: "Поистине, самое постыдное на свете – это просить о чем-либо другого". Король-юноша так отозвался на это: "Самое постыдное – это не дать тому, кто нуждается".II
Когда Королю-юноше было десять лет, один зуб выступал у него над другим, и он, не поддаваясь ни посулам, ни ласковым уговорам отца и матери, ни за что не соглашался, чтобы его вырвали. Случилось однажды, что пред его отцом предстал один рыцарь и обратился к нему с просьбой о даре – этот рыцарь был учтив и очень нуждался. Король, однако, ему ничего не дал. Король-юноша, увидев рыцаря, стоявшего в замешательстве, незаметно отправился к королеве и получил от нее все, что только смог, сообщив, что согласен, чтобы у него вырвали зуб. Затем, возвратившись к отцу, сказал ему так: "Если вы мне подарите то, что я попрошу, я позволю, чтобы у меня вырвали зуб". Король обещал ему исполнить все, что он пожелает. Тогда Король-юноша позволил вырвать у себя зуб и после этого сказал королю: "Прошу дать этому рыцарю то, что он у вас просит". И он скрытно передал рыцарю полученное от королевы.III
Король-юноша спросил своих приближенных рыцарей: "Что обо мне говорят?" И один рыцарь ответил ему: "Весь народ говорит, что вы лучший человек на свете". Король на это заметил: "Я не спрашивал тебя обо всех, но о двух или трех".IV
Король-юноша по причине войны, которую вел с отцом[31], и вследствие больших произведенных им трат, задолжал огромные деньги купцам. Незадолго до его смерти, купцы потребовали от него уплаты долгов. Он ответил, что у него нет ни золота, ни серебра, ни земли, каковыми он мог быудовлетворить их притязания, и сказал: "Чем смогу, тем вас и удовлетворю". И он наказал в своем завещании, чтобы тело его пребывало в их собственности, а душа – в преисподней до тех пор, пока они не будут полностью удовлетворены. По смерти Короля-юноши его отец, войдя как-то в церковь, увидел в ящике тело Короля-юноши, которое принадлежало купцам. Он спросил, что это значит. Ему рассказали, каково было завещание его сына. На это король сказал: "Господу не угодно, чтобы душа такого человека пребывала во власти бесов, а тело – в подобных руках". И он повелел уплатить долги сына, которые составляли многие сотни тысяч, и удовлетворить таким образом всех заимодавцев его.Б. НОВЕЛЛИНО[32]
а. НОВЕЛЛА XIX О ВЕЛИКОЙ ЩЕДРОСТИ И УЧТИВОСТИ КОРОЛЯ-ЮНОШИ
Мы знаем из книг[33] о доброте Короля-юноши, который по совету Бертрана воевал со своим отцом[34]. Бертран похвалялся, что умнее его нет никого на свете[35]. Эта его похвальба вызвала много всяких суждений, и иные из них были записаны. Так вот, этот Бертран подговорил Короля-юношу потребовать у отца отдать ему его долю королевской казны. Сын так настойчиво домогался этого, что добился своего. Все им полученное он повелел вручить своим приближенным для раздачи впавшим в нужду рыцарям, так что сам остался ни с чем и ничего больше не мог раздавать. Как-то раз один из находившихся при дворе попросил его пожаловать кое-что и ему. Король-юноша на это ответил, что роздал все до последнего. "Впрочем, кое-чем я все же располагаю", – добавил он, – "ведь у меня во рту есть уродливый зуб, и мой отец обещал дать две тысячи марок тому, кто сумеет меня убедить с ним расстаться. Отправляйся к моему отцу и побуди его отдать тебе обещанные им марки, а я по твоему настоянию вытащу этот зуб изо рта" Лицедей-прихлебатель пошел к королю и получил марки, а Король-юноша вырвал у себя зуб. В другой раз ему случилось распорядиться о выдаче двухсот марок одному своему приближенному. Мажордом или, вернее сказать, казначей взял эти марки и, расстелив в зале скатерть, сунул их под нее, причем прикрыл образовавшуюся на ней выпуклость ее же полой, из-за чего та стала приметней и выше. Когда Король-юноша проходил по зале, казначей указал ему на нее, говоря: "Поглядите, мессер, как много вы дали; теперь вы видите, что представляют собой двести марок, которые вы почитали почти за ничто". Тот, рассмотрев бугорок на скатерти, произнес: "Мне кажется, что для такого достойного человека – это ничтожно мало. Отсчитай ему четыреста марок. Ведь я полагал, что двести марок – нечто гораздо большее, нежели то, что видят мои глаза".б. НОВЕЛЛА XX СНОВА О ВЕЛИКОЙ ЩЕДРОСТИ И УЧТИВОСТИ АНГЛИЙСКОГО КОРОЛЯ
Юный английский король тратил и раздавал все, что имел. Один бедный рыцарь увидел однажды крышку от серебряной чаши и подумал: "Если мне удастся ее похитить, мои домашние будут обеспечены на многие дни", и украдкою ее взял. Мажордом, убирая со столов, пересчитал серебро. Обнаружилось, что нет крышки от чаши. Стали кричать об этом во весь голос и принялись у двери обыскивать рыцарей. Король-юноша приметил того, у кого была эта крышка, и, тихонько к нему подойдя, прошептал: "Передай крышку мне: меня не станут обыскивать". Устыдившийся рыцарь так и сделал. Король-юноша возвратил ему и вручил эту крышку за дверью, а позднее, распорядившись вызвать его к нему, отдал ему и самую чашу. Еще большую мягкость и сдержанность проявил он однажды ночью, когда впавшие в нужду рыцари проникли в его покой, сочтя, что Король-юноша, и вправду, объят крепким сном. Они собрали одежду и ценные вещи, намереваясь их унести, как это делают воры. Был среди них один, не пожелавший пренебречь дорогим покрывалом, под которым спал король. Он ухватился за покрывало и стал его стягивать с короля. Тот, чтобы не предстать обнаженным пред ними, в свою очередь ухватился за ту часть покрывала, которая была у него под руками, и удерживал его на себе, в то время как рыцарь тянул в свою сторону. Чтобы проделать это возможно быстрее, другие принялись ему помогать. Тогда король произнес: "Насильственное отнятие – это не воровство, а грабеж". Услышав, что король говорит, рыцари разбежались; ведь они думали, что он крепко спит. Однажды старый король, отец Короля-юноши, принялся гневно порицать сына, говоря: "Где же твои сокровища?" Тот ответил: "Мессер, их у меня много больше, чем те, какими располагаете вы". Они принялись спорить об этом и, настаивая на своей правоте, побились об заклад, причем назначили день, в который покажут друг другу свои сокровища. Король-юноша призвал всех сеньоров своего государства, которые в назначенный день оказались поблизости. Отец приказал раскинуть к тому же дню богатый шатер и распорядился доставить туда блюда и чаши с золотом и серебром и всевозможную утварь, а также высыпал на ковре в этом шатре неисчислимое множество драгоценных каменьев, после чего, обратившись к сыну, спросил: "А где же твои сокровища?" Тогда сын извлек меч из ножен, и собравшиеся рыцари появились на всех проездах и площадях. Казалось, что вся земля полна рыцарей. Король-отец обомлел. Золото перешло во владение юноши, каковой сказал рыцарям: "Забирайте свои сокровища". Кто взял себе золото, кто – чашу, кто – одно, кто – другое, так что все в одно мгновение было растаскано. После этого король-отец собрался с силами, чтобы возместить свой урон. Сын заперся в некоем замке, и Бертран де Борн вместе с ним. Отец обложил этот замок осадою. Однажды из-за чрезмерной беспечности Короля-юноши ему в лоб неожиданно угодила стрела, которою его умертвил враждебный ему и злокозненный рок. Однако, незадолго до кончины Короля-юноши все его заимодавцы явились к нему и потребовали с него уплаты долгов. Он им ответил: "Сеньоры, вы явились в недобрый час, ибо все ваши деньги растрачены. Утварь моя раздарена. Тело у меня хворое. Никакого верного обеспечения я предложить вам теперь не могу". Но он повелел вызвать нотариуса и, когда тот пришел, любезный король сказал: "Пиши, что я ввергаю душу мою в узилище, пока не уплатят моих долгов", И он тут же испустил дух. После кончины Короля-юноши его заимодавцы отправились к королюотцу и потребовали с него свои деньги. Отец гневно ответил им: "Никто иной, как вы, доставляли моему сыну средства, на которые он вел со мною войну, и я вам приказываю под страхом смерти и лишения вас всего имущества вашего немедленно покинуть мое королевство". Тогда один из заимодавцев заговорил и сказал: "Мессер, мы не понесем никаких убытков, ибо душа вашего сына пребывает в узилище". Услышав это, король спросил: "А что это значит?" И заимодавцы показали королю завещание его сына, после чего отец, смягчившись, сказал: "Господу не угодно, чтобы душа столь достойного человека пребывала из-за денег в узилище", – и распорядился уплатить долги сына, что и было исполнено. Когда Бертран де Борн вслед за тем попал в плен к королю, тот, допрашивая его, сказал: "Ты утверждал, что на свете нет никого умнее тебя; где же ныне твой ум?" Бертран ответил: "Мессер, я его потерял". "А когда ты его потерял?" "Мессер, когда умер ваш сын". Тогда король понял, что ум Бертрана оставался при нем благодаря добродетелям его сына; он даровал Бертрану прощение и с превеликой щедростью его одарил.(2) РИЧАРТ де БЕРБЕЗИЛЬ (XVI)
НОВЕЛЛИНО НОВЕЛЛА LXIV ОБ ОДНОМ ПРОИСШЕСТВИИ, СЛУЧИВШЕМСЯ ПРИ ДВОРЕ В ПО[36]
При дворе нашей повелительницы, пребывавшем в По в Провансе, собралось отменное общество. Сын графа Раймона пригласил на торжество по случаю его посвящения в рыцари всю местную знать. И туда охотно съехалось столько людей, что не хватало ни утвари, ни столового серебра. И графу пришлось отобрать необходимые ему вещи у рыцарей его графства и предложить их придворным. Иные отказывались от них, иные их приняли. В этот день было устроено празднество, и на верхушку шеста посадили еще не облинявшего сокола. И вот вперед вышел тот, кто чувствовал себя достаточно состоятельным и отважным и, схватив этого сокола, зажал его в кулаке. Совершившему это подобало содержать двор в течение года. Рыцари и оруженосцы, оживленные и веселые, сочиняли в честь прекрасных сеньор канцоны, как самые стихи, так и напевы, и было избрано четверо судей, которым надлежало отметить среди них наилучшие. Те же, в честь которых эти канцоны были сочинены, указывали, какая из них им больше всего понравилась. Так они коротали время, превознося в беседе своего сеньора. Да и их сыновья были тоже знатными и любезными рыцарями. Случалось так, что среди упомянутых рыцарей был один (назовем его мессером Аламанно), человек великой доблести и великого благородства, который любил прекраснейшую во всем Провансе даму, каковую звали мадонной Гриджей, и любил он ее так потаенно, что никто о ней ничего не знал и не мог заподозрить. И вот, молодежь в замке По решила перехитрить этого рыцаря и заставить его похваляться любовными подвигами. Они сообщили о своем намерении кое-каким рыцарям и баронам: "Мы вас просим о том, чтобы на ближайшем, какой состоится, турнире его участники предались похвальбе". А сами думали про себя нижеследующее: "Мессер такой-то владеет оружием как никто; конечно, в день турнира он одержит победу и преисполнится из-за этого радости. Рыцари примутся похваляться, и он не удержится, чтобы не похвалиться своею избранницей". Таков был их замысел. Турнир удался на славу. Кавалер одержал верх над всеми и преисполнился радости. Вечером, отдыхая от бранных трудов, рыцари принялись похваляться, кто – прекрасно проведенною схваткой, кто – прекрасной сеньорой, кто – прекрасным замком, кто – превосходным соколом, кто – удачами в любовных делах. Не смог удержаться и упомянутый рыцарь, чтобы не похвалиться обладанием столь прекрасной дамой. Но вышло так, что, когда он явился, чтобы вкусить, как обычно, от нее наслаждение, она его не впустила и отослала прочь. Кавалер пал духом и, удалившись от нее и от общества, отправился в лес и уединился в скиту так потаенно, что об этом никто не узнал. Кому довелось бы увидеть скорбь рыцарей и сеньор, оплакивавших потерю столь знатного рыцаря, тот и сам проникся бы немалой печалью. Однажды случилось, что молодые люди из По заблудились на охоте и наткнулись на упомянутый скит. Укрывавшийся в нем их спросил, не из По ли они. Они ответили, что, и вправду, оттуда. Тогда он пожелал узнать, что там происходит. И молодые люди принялись повествовать о грустном событии, о том, как из-за сущей безделицы потеряли они первого среди рыцарей, которого отослала прочь избранница его сердца, и никто не знает, что сталось с ним. "Но вскоре будет объявлено о турнире, и мы полагаем, что наделенный столь благородным сердцем он, где бы ни пребывал, на него прибудет и с нами на нем сразится. Мы набрали сильный отряд из сведущих и опытных воинов, которые без промедления найдут его и задержат. Итак, мы питаем надежду, что возместим великую нашу потерю". И вот, отшельник написал одному своему близкому другу, чтобы тот тайно прислал ему в день турнира коня и оружие, после чего отпустил молодых людей. Друг исполнил просьбу отшельника и в день турнира прислал ему коня и оружие. В день рыцарских состязаний отшельник одержал верх на турнире. Стража заметила его и узнала: его тотчас же встретили с ликованием. Охваченные радостью люди стали обмахивать его лицо веерами и просить, чтобы он соблаговолил пропеть для них песню. Он, однако, ответил: "Я не запою до тех пор, пока моя избранница не снизойдет помириться со мной". Знатные рыцари поторопились отправиться к этой даме и обратились к ней со смиренною просьбой, чтобы она даровала ему прощение. Но дама ответила: «Скажите ему, что я прощу его только в том случае, если сто баронов, сто рыцарей, сто дам и сто знатных девиц в один голос станут выкрикивать "Пощади!", сами не зная, за кого они молят». Тогда рыцарь, обладавший большой осведомленностью во всем, вспомнил, что приближается праздник Сретенья, весьма чтимый в По, в каковой день в монастырь стечется множество знати. И он подумал: там будет, конечно, моя избранница, там будет и столько знатных особ, сколько нужно, как она желает того, чтобы возгласить: "Пощади!" Тогда он сочинил прелестную канцонетту и, поднявшись в подобающее время в утренний час на амвон, начал эту свою канцонетту, читая ее насколько мог лучше, а он умел это делать отлично – и прочел нижеследующее: Как без сил упавший слон... Тогда весь народ, находившийся в церкви, в один голос воскликнул: "Пощади!", и дама простила рыцаря и вернула ему свою милость, и все стало, как было прежде.(3) ГРАФИНЯ де ДИА (LXIX)
ФРАНЧЕСКО да БАРБЕРИНО О ПРАВИЛАХ ПОВЕДЕНИЯ И НРАВАХ СЕНЬОР[37]
... Лондонская мадонна Лиза сказала:(4) ГИЛЬЕМ де БЕРГЕДАН (XCIII)
НОВЕЛЛИНО НОВЕЛЛА XLII
Здесь рассказывается прекраснейшая новелла о Гульельмо де Бергедане из Прованса[39]. Гульельмо де Бергедан был знатным рыцарем в Провансе во времена графа Раймона Беренгьера[40]. Однажды случилось, что рыцари принялись похваляться, и Гульельмо в своей похвальбе заявил, что во всем Провансе нет такого знатного человека, какового, пожелай он того, не вышиб бы из седла, как нет и такого, с женою которого не переспал бы. Он говорил это в присутствии графа. Обратившись к нему, граф спросил: "Это относится и ко мне?" Гульельмо отозвался: "Не премину ответить". Он велел, чтобы ему привели его уже оседланного коня, и тщательно подвязав к ногам шпоры, вставил в стремя ступню и ухватился за седельную луку. Проделав все это, он произнес: "Вас, сеньер, я не имею в виду и не касаюсь", после чего вскочил на коня, пришпорил его и ускакал прочь. Граф сильно гневался, так как Гульельмо перестал посещать его двор. Однажды сеньоры собрались на пышное празднество. Послали за Гульельмо де Бергеданом; тут была и графиня, и одна из дам сказала: "А теперь объясни Гульельмо, на каком основании ты так опозорил знатных сеньор Прованса? Ты дорого за это заплатишь". У каждой дамы была с собой скалка, и та, которая обратилась к Гульельмо, сказала: "Смотри, Гульельмо, ведь за твои безрассудно брошенные слова тебе надлежит умереть". Поняв, что попался в их руки, Гульельмо заговорил и сказал: "Прошу вас, сеньоры, лишь об одном. Ради того, что вы более всего любите, удостойте меня перед смертью единственной милости". Сеньоры ответили: "Проси о чем хочешь, но только не о пощаде". Тогда Гульельмо снова заговорил и сказал: "Я смиренно молю вас только о том, чтобы первый удар нанесла мне самая распутная среди вас". После этого дамы принялись переглядываться, и не нашлось ни одной, которая пожелала бы первой его ударить. Так-то на этот раз он благополучно отделался.(5) СОРДЕЛЬ (XCVІІІ)
А. ФЛОРЕНТИЙСКИЙ АНОНИМ КОММЕНТАРИЙ К «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»[41]
...Эццелино, пристально наблюдавший за его поведением и узнавший о способе, которым Сорделло пользовался в ту ночь, когда ему, как было условлено, надлежало придти, отстранив слугу, облачился в его одежду и выдал себя за него. Сорделло же прошел в комнату сестры Эццелино и встретился с нею. Не обращая внимания на слугу, он принялся перебрасываться шутками с мадонной Куниццей, и когда он проникся уверенностью в полнейшей своей безопасности, сеньор Эццелино предстал перед ним и сказал: "Сорделло, я не верил, что ты способен замыслить такое; ведь ты хорошо знаешь, что кругом виноват". Этот последний смутился и потерялся, и Эццелино ему говорит: "Уходи с Богом, на этот раз я тебя прощаю и требую, чтобы впредь ты не наносил мне оскорблений". Сорделло ушел, и хотя не раз являлся впоследствии ко двору, однако там всегда смотрели на него с подозрением. А Куницца, не обращая внимания на случившееся, продолжала звать Сорделло к себе, но, быть может, страшась Эццелино, приняла решение удалиться, что и исполнила, отправившись жить в другое место.Б. ЛАНДИНО КОММЕНТАРИЙ К «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»
Сорделло был мантуанцем, отличавшимся пытливостью и трудолюбием. Он многое изучил и исследовал и в то время выделялся среди сограждан своею ученостью, дарованиями и осмотрительностью. Он сочинил книгу, которую назвал "Сокровище из сокровищ" и в которой пишет о том, что являлось предметом его занятий.(6) САВАРИК де МАЛЛЕОН (XXVIII), ГАУСЕЛЬМ ФАЙДИТ (XVIII), ЮК де ла БАКАЛАРИА (XXVI)
ИТАЛЬЯНСКИЙ АНОНИМ[42]
(7) РАЙМБАУТ ИЕРСКИЙ
ДЖОВАННИ МАРИЯ БАРБЬЕРИ ОБ ИСТОКАХ РИФМОВАННЫХ СТИХОВ[43]
...Раймбаут Иерский влюбился в донну Санчу Арагонскую[44] и, меж тем, как ей надлежало после смерти мужа своего, сеньора Марсельского, с мадонной Аудьярт[45] отправиться домой в Каталонию, стал Раймбаут в станце, здесь ниже подписанной, графа Провансского[46] упрашивать, дабы при своем задержал ее он дворе:(8) [ШЕСТВИЕ ТРУБАДУРОВ]
ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА ТОРЖЕСТВО ЛЮБВИ[47]
III. ИСПАНСКИЕ ИСТОЧНИКИ
(1) НЕИЗВЕСТНЫЙ РУССИЛЬОНСКИЙ ТРУБАДУР
ДОН ХУАН МАНУЭЛЬ ПРОЛОГ[48]
...Большое удовольствие чувствует тот, кто знает, что создал какое-нибудь отменное сочинение, особенно, если приложил к нему большой труд и если ему к тому же известно, что это его сочинение хвалят и любят многие люди, и точно так же испытывает он большое огорчение и большую досаду, если кто-нибудь сознательно или, впав в заблуждение, совершает или говорит нечто такое, из-за чего указанное сочинение не станут превозносить и ценить, как оно заслуживает того. И чтобы пояснить сказанное, я сообщу здесь о случившемся с одним кавалером в городе Перпиньяне, в царствование первого короля дона Хайме Майоркского. А с ним случилось вот что: упомянутый кавалер был прославленным трубадуром и сочинил много на диво прекрасных песен и среди них одну, которая была особенно превосходна и с таким же превосходным напевом. Эта песня так полюбилась людям, что уже долгое время они не хотели петь никакую другую, как только эту. И кавалер, который ее сочинил, испытывал от этого превеликое удовольствие. Проезжая однажды по улице, он услышал, что некий сапожник распевал эту песню, беспощадно искажая как содержавшиеся в ней слова, так и самый напев, и всякий, кто услышал бы ее в таком виде, когда бы не знал ее раньше, счел бы, что это очень плохая песня и что она очень дурно сочинена. Как только кавалер, который создал ее, услышал, как сапожник искажает столь отменное его сочинение, он очень огорчился и испытал большую досаду и, соскочив с коня, сел подле сапожника. Тот не заметил этого, не прекратил пения и чем дальше он пел, тем больше искажал песню, сочиненную кавалером. Слушая свое отменное сочинение, искаженное ужасающим образом по причине невежества упомянутого сапожника, кавалер неприметно взял его ножницы и ими изрезал обувь, работу над которой сапожник закончил; сделав это, он вскочил на коня и поскакал прочь. Сапожник, между тем, бросил взгляд на свою обувь и, увидев ее беспощадно изрезанной, понял, что лишился плодов своего труда, и это повергло его в сильную скорбь. Истошно вопя, он побежал вдогонку за кавалером, повинным в его беде. И кавалер сказал ему так: "Приятель, король наш господин находится здесь, а вы хорошо знаете, что это очень добрый и очень справедливый король; итак, предстанем пред ним и пусть он рассудит нас с вами и вынесет приговор, какой надлежит по закону" Они на этом и порешили, и когда пришли к королю, сапожник ему рассказал о том, как кавалер изрезал всю его обувь и причинил ему тем самым большой убыток. Король сильно разгневался и спросил кавалера, правда ли это. Кавалер подтвердил, что все произошло действительно так, но выразил пожелание, чтобы король соизволил узнать, из-за чего он так поступил. Король приказал ему говорить, и кавалер заявил, что королю хорошо известно о сочинении им такой песни, которая почитается отменно прекрасной и притом с прекрасным напевом, и что сапожник ее беспощадным образом искажал; посему пусть король прикажет ему пропеть ее перед ним. И король приказал сапожнику ее спеть и убедился в том, что тот, и вправду, несусветно ее испортил. Тогда кавалер сказал, что поскольку сапожник испортил столь отменное произведение, что причинило ему большой урон и повергло его в раздражение, то и он также испортил произведенное сапожником. Короля и находившихся с ним услышанное от кавалера чрезвычайно развеселило, и они много и от души посмеялись. Король повелел сапожнику никогда больше не петь этой песни и не искажать прекрасного сочинения кавалера; возместив сапожнику причиненный ему убыток, он также повелел кавалеру не наносить впредь урона сапожнику...(2) ПРОЛОГ И ПИСЬМО, ОТПРАВЛЕННЫЕ МАРКИЗОМ де САНТИЛЬЯНА ВМЕСТЕ С ЕГО СОЧИНЕНИЯМИ КОННЕТАБЛЮ ПОРТУГАЛИИ[49]
...но покинем древнюю историю, дабы заняться подробнее нашим временем. Неаполитанский король Роберт[50] – знаменитый и доблестный государь, так увлекся этой наукой[51], что, поскольку в ту пору всеми был прославляем поэт-лауреат Франческо Петрарка, пригласил его, как достоверно известно, в Неаполь и долгое время держал у себя в Новом замке, часто общаясь с ним и беседуя об этом искусстве, и настолько привязался к нему, что стремился приблизить его к себе и всячески ему покровительствовать. Говорят, что Петрарка создал там многие свои сочинения и среди прочих книгу "О делах достопамятных", эклоги, большое число сонетов и, в частности, тот, который он написал на смерть этого короля и который начинается так:ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ЛАТИНСКИЕ ИСТОЧНИКИ
I. ТРУБАДУРЫ, ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ В "ЖИЗНЕОПИСАНИЯХ"[70]
(1) ГИЛЬЕМ АКВИТАНСКИЙ (I)
А. ОРДЕРИК ВИТАЛИС ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ В ТРИНАДЦАТИ КНИГАХ[71]
...Итак, в году 1101 от Рождества Господа нашего, Гильем, герцог Пуатевинский[72], собрал огромное войско из Аквитании и Гаскони и, полный воодушевления, двинулся в священный поход[73]. Он был храбр и доблестен и чрезвычайно веселого нрава, превосходя даже самых находчивых лицедеев бесчисленными своими шутками... Герцог Пуатевинский в сопровождении трехсот тысяч вооруженных воителей[74] выступил из лимузинских границ и, чрезвычайно отважно обложив осадою Константинополь, устрашил императора, но затем, нищий и обездоленный, едва добравшись до Антиохии, входит в нее всего с шестью спутниками... Герцог Пуатевинский, совершив в Иерусалиме молебствия, с несколькими сотоварищами своими возвратился на родину, и властителям и знатным, а также стекавшимся послушать его христианам многократно рассказывал о бедствиях своего плена, и так как он был веселого нрава и остроумцем и к тому же оправился и окреп, живя в полном благополучии, он повествовал обо всем этом ритмическими стихами, уснащенными шутками[75].Б. ВИЛЬЯМ МАЛМСБЕРИЙСКИЙ О ДЕЯНИЯХ КОРОЛЕЙ АНГЛИЙСКИХ[76]
...Тогда (в 1119 г.) графом Пуатевинским был Гильем – человек безрассудный и ненадежный, который прежде своего возвращения из Иерусалима, о чем рассказано в предыдущей книге, глубоко погряз в трясине пороков, как если бы полагал, что все вершится случайностями, а не управляется Провидением. Прикрывая свои дурачества некоей обманчивой личиной благопристойности, он сводил все к остроумным шуткам и заставлял рты своих слушателей растягиваться от хохота. Наконец, воздвигнув возле некоего замка Ивор (Ниорт) здание наподобие небольшого монастыря, он задумал в безумстве своем разместить там аббатство блудниц[77]; называя поименно ту или иную, отмеченную молвой за свое непотребство, он напевал, что поставит ее аббатиссой или игуменьей, а все остальные будут простыми монахинями. Прогнав законную супругу свою, он похитил жену некоего виконта из замка Геральда по имени Мальбергиона, к которой до того пылал страстью, что нанес на свой щит изображение этой бабенки, утверждая, что хочет иметь ее с собой в битвах, подобно тому, как она имела его при себе за пиршественным столом. По этой причине его осудил и отлучил от церкви Герард, епископ Ангулемский, повелевший ему пресечь незаконную любовную связь. На это Гильем сказал ему так: "Ты прежде завьешь своим гребнем ниспадающую со лба прядь волос, чем я возвещу виконтессе, что отсылаю ее прочь от себя", издеваясь над мужем, весьма редкие волосы коего не нуждались в гребенке. Не иначе он поступил и тогда, когда Петр, прославленный своею святостью епископ Пуатевинский, стал его ласково укорять, а тот наотрез отказывался последовать его указаниям, вследствие чего епископ начал произносить его отлучение, а он, помахивая обнаженным кинжалом, заявил: "Ты тут же умрешь, если не снимешь с меня отлучения". Тогда первосвященник, изобразив страх, попросил у него дозволения говорить и провозгласил, не пропустив ничего, все остальное, что подобало при отлучении, и таким образом граф оказался вне христианского мира и ему было воспрещено разделять с кем-либо трапезу, а также беседовать, пока он полностью не образумится. Итак, исполнив, как ему представлялось, свой долг, епископ жаждущий испытать мученический венец, протянул свою шею и молвил: "Рази, рази!" Но Гильем, еще больше закосневший в упорстве, с привычным своим краснобайством сказал: ‘Ты, несомненно, мне так ненавистен, что я не удостою тебя проявлением моей ненависти, и ты никогда не вознесешься на небо благодаря содеянному моею рукой" Однако, немного спустя, отравленный ядовитым подстрекательством своей распутной сожительницы, он отправил в изгнание священнослужителя, убеждавшего его положить конец блуду. Изгнанник, дождавшись блаженной кончины, своими частыми и великими чудесами явил нашему миру, какой славою он овеян на небе. Услышав об этом, граф не воздержался от своей наглой велеречивости; он во всеуслышание заявил, что сожалеет о том, что не ускорил епископу смерти, дабы святая душа его получила более щедрое воздаяние, и он обрел бы небесное упокоение благодаря его (графа) ярости...В. ЭТЬЕНН де БУРБОН О РАЗЛИЧНЫХ ПРЕДМЕТАХ, ПРОПОВЕДИ ДОСТОЙНЫХ[78]
...Я слышал, что некий граф Пуатевинский пожелал испытать, какие человеческие занятия наиболее привлекательны. Изменив свой облик, он познал всевозможные человеческие занятия, нравы, положения и сообщества всяких людей[79] и, возвратившись к прежнему своему положению, заявил, что наиболее привлекательна жизнь купцов в торговые дни: они посещают кабачки, в которых неизменно находят, какие ни пожелают, всегда готовые для них развлечения, чему препятствует только одно: окончательный расчет, который им надо произвести по всем сделанным ими тратам и оплатить сполна все, вплоть до последней мелочи, что они перед тем задолжали.Г. ГАЛЬФРЕД ВОЖСКИЙ ХРОНИКА[80]
Герцог Аквитанекий Гильем переправился со многими своими в Иерусалим, но нисколько не возвеличил имя христианское: он был чрезмерно охоч до женского пола и поэтому отличался непостоянством во всем. Войско его было истреблено сарацинами и тогда же погиб Радульф, достопочтенный епископ Перигорский.Д. ГАЛЬФРЕД ВАНДОМСКИЙ ПОСЛАНИЕ ГИЛЬЕМУ, ГЕРЦОГУ АКВИТАНСКОМУ[81]
Гильему, главе всего войска и преславному герцогу Аквитанскому, Гальфред, служитель Вандомского монастыря, желает в настоящем победы над врагами, а в будущем вечной славы... Вам же, герцог жизни похвальной, коего Господь почтил телесною красотой и душевным величием превыше всех в мире, дабы сделать вас, превосходящего внешностью сынов человеческих, прекрасным и великим также на небе, никоим образом не подобает дозволить, чтобы наш монастырь, достойным образом построенный вашими предками по их воле и их иждивением, был унижен и ущемлен в своем достоянии. Если вы допустите это, вам следует опасаться, как бы ангелы неоповестили предков ваших об этом и не огорчили их души, каковые вам надлежало бы скорее исполнить радостью...Е. ПАПА УРБАН II ПОСЛАНИЕ ГИЛЬЕМУ, ГЕРЦОГУ АКВИТАНСКОМУ[82]
...Дивимся мы на тебя, который, отличаясь благостным рвением во всем, что требуется для воина, отходишь от благочестия отца твоего, ибо нарушаешь права церквей, разоряя те, каковые он основал...Ж. РАУЛЬ де ДИСЕТ[83]
...В году MCXII Гильем, граф Пуатевинский, привел в свой дом при живой жене любовницу по имени Амальберга. Гильем, первородный сын графа, вознамерившись отмстить за оскорбление матери, восстал на отца. Раздор между ними затянулся надолго, и в течение семилетия Аквитания была ввергнута в бедствия. Наконец, захваченный в битве сын примирился с отцом...З. ГАЛЬФРЕД ТОЛСТЫЙ ЖИТИЕ БЕРНАРДА, АББАТА ТИРОНСКОГО[84]
...Герцог Аквитанский Гильем – враг всяческого целомудрия и святости...И. МАЛЬЯКСКИЙ ХРОНИКОН
...В год от Рождества Господа нашего МСХХІV, в четвертый день февральских ид скончался герцог Аквитанский Гильем и был погребен в городе Пуатье у нового монастыря. Своей воинской доблестью в делах мира сего он превзошел всех прочих светских властителей...(2) АРНАУТ ДАНИЭЛЬ (IX) БЕНВЕНУТО да ИМОЛА[85]
КОММЕНТАРИЙ К ДАНТОВОЙ ‘‘КОМЕДИИ’’ (Чистилище, песнь XXVI, 115-148)
(3) БЕРТРАН де БОРН (XI)
А. БЕНВЕНУТО да ИМОЛА КОММЕНТАРИЙ К ДАНТОВОЙ "КОМЕДИИ" (Ад, песнь XXVIII, 118-142)
Б. ГЕРВАСИЙ ТИЛЬБЕРИЙСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЕ ДОСУГИ[96]
...он был высокого роста, прекрасной наружности; лицо его выражало в должной мере веселость и зрелость; красавец между сынами человеческими, приветливый, жизнерадостный и любезный со всеми, он был всеми любим, и доброжелательный ко всем, не мог обрести врагов... Вспоминаю, как, оплакивая его, некто сказал:(4) САВАРИК де МАЛЛЕОН (XXVIII)
ПЕТР, МОНАХ САРНАЙСКИХ ДОЛИН[98] ИСТОРИЯ АЛЬБИГОЙЦЕВ
...Итак, в то время, когда наш граф находился в Кастельнодари, граф Тулузский, граф Фуски, Гастон Беарнский и некий знатный гасконец, выйдя с бесчисленным множеством воинов из Тулузы, выступили в поход, спеша осадить Кастельнодари[99]. С неприятельским войском двигался и этот гнуснейший отступник, этот мерзкий предатель, сын дьявола, слуга Антихриста, а именно Саварик из Маллеона, сверхеретик зловреднее любого неверного, хулитель церкви, враг Христов. О муж, нет, правильнее, гнуснейшая мразь! Я обращаюсь к тебе, Саварик! Ты, преступный и закосневший в грехах, лицемерный и безрассудный, надменно наскакивающий на Бога, дерзнул также напасть на святую Церковь Господню! О человек, глава отступников, понаторевший в жестокостях, породитель разнузданности! О сообщник злодеев! О сотоварищ разнузданных! О человек – позор человечества! О чуждый добродетели! О дьявольский человек, нет, сам дьявол!... Между тем, этот первейший из всех отступников, а именно Саварик из Маллеона, и великое множество вооруженных, выйдя из своего лагеря, подступили к воротам Кастельнодари и остановились там, подняв знамена с превеликим высокомерием и дожидаясь исхода сражения. Многие из них проникли в предместье под стенами укрепления и стали ожесточенно набрасываться на оставшихся в укреплении, а тех было только пять рыцарей и очень немного их слуг. Но сколь бы мало их ни было, отражая от предместья отлично вооруженных и имеющих с собою метательные машины неисчислимых врагов, они доблестно защищались. Названный предатель, а именно Саварик, увидев, что наши на поле боя одержали победу и поняв, что те, с кем он был, не смогли захватить укрепление, собрал своих и в смятении отошел к палаткам. Наш граф, однако, и все бывшие с ним, одержав на поле боя победу, возвратились в Кастельнодари, не пожелав ворваться в палатки противника...(5) ДОФИН ОВЕРНСКИЙ (XLII)
ЭТЬЕНН де БУРБОН[100] О РАЗЛИЧНЫХ ПРЕДМЕТАХ, ПРОПОВЕДИ ДОСТОЙНЫХ
...Я также узнал, что когда-то жил некий великий властитель Оверни, прозывавшийся маркизом Монферрандским. Был он одарен природой проницательнейшим умом и достиг весьма преклонного возраста: считается достоверным, что он скончался ста двадцати лет отроду. Он написал множество сочинении о королях, властителях и жизни различных людей своего времени и на протяжении сорока лет заботился и старался, не считаясь с расходами, собрать у себя книги всех существующих на свете вероучений, о которых ему довелось услышать; эти книги он усердно читал или велел, чтобы ему их читали. Когда он занемог той болезнью, от которой и умер, иные из наших братьев посетили его, и вот что они мне сообщили. Когда среди всего прочего они сказали ему, попросив внимательно их выслушать, что они за него опасаются, не привержен ли он какой-нибудь ереси, поскольку он читал и слушал, как им известно, книги еретиков, а также поскольку его владения соседствуют с землями альбигойцев, маркиз ответил: "Действительно, в течение сорока лет, несмотря на большие издержки, я пекся о приобретении книг всевозможных вероучений, дабы их прочитать и познать, ибо я видел, что чем больше я знакомился с ними, тем больше укреплялся в католическом исповедании и тем больше гнушался ересей, постигая всю обманчивость их учения. И в знак того, что отступничество от истинной веры не имело в моих глазах ни малейшей цены, я приказал сколотить небольшой ларь, куда были сложены книги еретиков, который велел ставить мне под ноги, когда усаживался в моем личном отхожем месте, считая, что нельзя выказать большего презрения к этим отступникам, чем попирая ногами их обманные выдумки, когда я сижу за низменными отправлениями природы; Евангелия Господа моего я хранил, однако, в великом почете. Я читал книги различных вероучений еще и потому, что земли мои соседствуют с землями еретиков-альбигойцев, и я хотел изучить их силки, дабы в них не попасться, и, если бы они принялись вовлекать меня в свои заблуждения, я бы сумел увернуться от их сетей и опровергнуть их моими воззрениями и утверждениями". Затем он приказал вышеупомянутые еретические книги извлечь из указанного места и сжечь их у него на глазах. Он же многие годы до своей смерти в память Страстей Господних и в ознаменование своей веры поддерживал на своем теле рубцы от язв, наподобие бывших у Господа нашего Иисуса. Подвергая себя в память Страстей Господних и другим истязаниям, он гвоздями раздирал свою плоть, оставляя на ней шесть сочащихся кровью ран... ...От епископа Клермонского я слышал о том, что, когда некий легат, коего звали Роман, посланный апостолическим престолом во Францию, прибыл в Клермон, ему рассказали об одном властителе, именовавшемся дофином Монферрандским и наделенном природою величайшею мудростью. Отправившись к нему, дабы его испытать, легат спросил у него, что именно считает он самым полезным для человека в этой его бренной жизни. Тот на народном языке ответил ему, что наиболее полезна умеренность, ибо умеренность ведет к долговечности. И когда легат снова задал ему вопрос, а где же эта умеренность пребывает, властитель ответил: "В том, что есть среднее". Спрошенный еще раз, а где же находится эта последняя, он отозвался, что она помещается между малым и чрезмерно большим. Услышав эти слова от мирянина, легат был поражен мудростью его разума...(6) РИЧАРД ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ (XLII)
ГАЛЬФРЕД ВИНИСАЛЬВСКИЙ[101]
...после того как этот злонамеренный вымысел получил широкое распространение в войске, король (Ричард), чрезвычайно рассерженный этим, решил отомстить сходным образом. Итак, он спел кое-что и о них. Однако к собственному своему вымыслу он не приложил большого труда, располагая изобильнейшими сведениями...(7) ПОНС де КАПДЮЭЙЛЬ (XLVII)
ГЕРВАСИЙ ТИЛЬБЕРИЙСКИЙ[102] ИМПЕРАТОРСКИЕ ДОСУГИ
...среди нас, как я знаю, по временам случается – таковы переменчивые судьбы людей – что в новолуние иные оборачиваются волками. Ведь мы знаем в Оверни, в епископстве Клермонском, Понтия Капитолийского, знатного мужа, в прошлом наследника Раймбаута Пинетского, весьма отважного рыцаря, закаленного в схватках с врагом. Он стал скитаться и блуждать по всему краю и в одиночестве, подобно дикому зверю посещал пустоши и ущелья и однажды ночью, охваченный непомерным страхом и потеряв рассудок, обернулся волком[103]. Он причинил столько урона родной стране, что хижины многих поселян опустели. В обличий волчьем он пожрал немало младенцев, да и многих старцев, жестоко искусав, растерзал. Наконец, один плотник, встретившись с ним, нанес ему тяжелые раны: он отрубил топором одну из его лап, и тот снова обрел человеческую природу. Вслед за тем он перед всеми поведал о случившемся с ним, утверждая, что рад потере ноги, ибо ее отсечение избавило его от жалкой и горестной участи и вместе с тем от вечного осуждения и проклятия. Те, кто применил подобное средство, утверждают, что люди такого рода, лишившись ноги или ног, освобождаются от своего несчастья...(8) ФОЛЬКЕТ МАРСЕЛЬСКИЙ (LXXII)
А. ЭТЬЕНН де БУРБОН О РАЗЛИЧНЫХ ПРЕДМЕТАХ, ПРОПОВЕДИ ДОСТОЙНЫХ[104]
Очевидно, что никогда не уйти от наказания тем, кто никогда не стремился уйти от греха. Среди раздумий о неизбежности вечной кары в "Сущности добродетелей" рассказывается о том, как произошло обращение Фолькета, епископа Тулузского. Сначала он был жонглером, но как-то принялся размышлять о том, что если бы ему в воздаяние за его образ жизни было назначено лежать, не вставая, на прекраснейшем и наимягчайшем ложе и ни в коем случае с него не сходить, то он бы не вынес этого; еще того меньше мог бы он вытерпеть неведомую и невообразимую кару. И он стал монахом-цистерцианцем, а потом и Тулузским епископом[105]. ...Епископ Тулузский в своей проповеди к христианам "Остерегайтесь лжепророков, и т.д." сказал, что волки – это еретики, а овцы – христиане. В разгар его поучения поднялся на ноги один еретик, которому по приказанию графа де Монфора[106] отрезали нос и губы а также выкололи глаза, ибо он таким же образом поступал с христианами[107], и произнес: "Вы слышали, как епископ назвал нас волками, а вас – овцами. Довелось ли вам когда-нибудь видеть овец, которые так искусали бы волка?" Епископ на это ответил: ‘‘Подобно тому, как цистерцианцы аббатства не все имеют в своем аббатстве, но имеют загоны с овцами, которых от волков защищают собаки, так и Церковь имеет в Риме не всех христиан, но овцы ее находятся во многих местах и особенно здесь, для защиты коих от волков она назначила отличную и сильную собаку, то есть графа де Монфора, которая так искусала этого волка, потому что он пожирал овец Церкви, христиан". Одна еретичка пришла как-то к Фолькету, епископу Тулузскому, и обратилась к нему за помощью, ибо была убогою нищенкой. Зная, что она еретичка и посему ей не следует помогать, но, тем не менее, испытывая к ней сострадание, он сказал: "Я помогу не еретичке, но помогу нищей..."Б. ГИЛЬОМ де ПЮИ-ЛОРАН ХРОНИКОН[108]
...Каковой [епископ Тулузский Фолькет] впервые вошел в свою церковь в праздник святой Агаты, в воскресенье, в шестидесятый день после Пасхи, и, обратясь к народу, начал свою проповедь словами Евангелия, которое читается в этот день: "Вышел сеятель сеять", что наилучшим образом подходило к началу его служения, так что никто не мог усомниться, что он послан, словно второй Елисей, воскресить мертвый епископат[109]. Он прибыл в Тулузу в тысяча двести пятом году. Что я назвал епископат мертвым, нисколько не удивительно. Ведь я сам многократно слышал, как Фолькет говорил даже в проповеди, что, когда он возглавил епископат, на земле до самого неба не было ничего, чем он мог бы располагать, кроме девяноста шести тулузских солидов[110]. Даже четырех мулов, которых он с собою привел, не решался он гнать на реку к общему водопою иначе, как только с погонщиком, и они пили воду из существовавшего при доме колодца; сам он, притесняемый заимодавцами, должен был держать ответ перед городскими старшинами; земли вокруг Тулузы изобиловали арианами, еретиками, манихеями и вальденсами. Господь, который в изначальную Церковь привлекал не множество знатных или могучих плотью, но немощных мира сего, устроил все таким образом, чтобы принизить все сильное и могучее, чтобы Церковь его возглавил нищий епископ, готовый раздавить еретическую неправедность... ...Расскажу о том, что слышал в те дни: муж приметный, рыцарь Раймон из Рокаудона, принадлежавший к числу главнейших советников графа Тулузского, явился к епископу Тулузскому Фолькету и попросил, чтобы тот поместил его в убежище для бедняков, именуемое Дом призрения, в каковом он бы заперся до конца дней своих в покорности воли Божией, и епископ ответил ему следующей притчей, сказав: он, коварными своими советами погубивший, когда представился случай, графа, ныне, словно завершив все, что ему надлежало, просит благодеяния, чтобы его поместили в убежище. Поступая так, он уподобляется тому сумасшедшему, который убил камнем некоего человека, вышибив ему из головы мозг, и явился вместе с нищими, чтобы разделить с ними милостыню, раздаваемую в память покойника, но раздававший ее миновал его, сидящего наряду с другими, не дав ему ничего. "Почему ты не уделил мне подаяния, хотя я один все это проделал?" – спросил сумасшедший. Прибегнув к такому иносказанию, епископ отклонил просьбу рыцаря, и эта притча в то время получила немалое распространение. ...В каковом лагере граф Тулузский расположил отряд отважных мужей, а именно Понтия из Виллановы, Оливера из Термин и других многочисленных воинов. В этом войске пребывали также архиепископ Нарбоннский и епископ Тулузский, которого, когда он однажды со многими сопровождающими обходил стены города, засевшие в нем, громко крича, нечестиво обозвали епископом дьяволов. Когда бывшие с ним спросили его: "Слышите ли вы, как вас обзывают епископом дьяволов?", он ответил: "Это сущая правда; ведь они дьяволы, а я их епископ". Когда же разбитый метательными машинами город был с бою взят, и немалое число рыцарей и пехотинцев под покровом ночи бежало, прочие, которых удалось обнаружить, были перебиты частично мечами, частично кольями. Малым детям и женщинам благочестивый епископ предоставил возможность выйти из города, еретики же Гираут де Мота, их дьякон и прочие его сотоварищи были сожжены в пламени костров...[111]В. РОБЕРТ СОРБОННСКИЙ ПРОПОВЕДИ[112]
...Фолькет, епископ Тулузский, когда слышал, что поют его песню, которую он сложил будучи в миру, не ел в тот день в первый канонический час[113] ничего, кроме хлеба, запивая его водой. И вот однажды, когда он пребывал при дворе французского короля, случилось, что какой-то жонглер запел за столом одну из сочиненных им песен, и епископ тотчас приказал подать ему воду и не ел ничего, кроме хлеба, запивая его водой...(9) СОРДЕЛЬ (XCVІІІ)
А. БЕНВЕНУТО да ИМОЛА КОММЕНТАРИЙ К ДАНТОВОЙ КОМЕДИИ (Чистилище, песни VI, 58-IX, 58)
Б. РОЛАНДИН ХРОНИКА[117]
...(Эццелино третий) шестым ребенком породил госпожу Куниццу, жизнь которой протекала следующим образом. Сначала она была выдана замуж за графа Риккардо из Санто-Бонифаччо. Впоследствии, по распоряжению ее отца Эццелино, Сорделло, один из его приближенных, тайно похитил госпожу у ее мужа, с которою, как говорят, пребывая при дворе ее отца Эццелино, вступил в любовную связь. Когда же он был изгнан этим последним, некий рыцарь по имени Боньо из Тревизы полюбил эту даму и тайком увез прочь от двора ее отца, и она, страстно влюбленная в этого рыцаря, вместе с ним где только не побывала, предаваясь бесчисленным развлечениям и швыряясь без счета деньгами. Наконец, оба любовника вернулись к Альберико да Романо, брату этой госпожи, который властвовал и правил в Тревизе, вопреки желанию брата его Эццелино, и этот Боньо открыто у него показался и там пребывал вместе с названной госпожой Куниццей, несмотря на то, что жена его в ту перу была жива и находилась в той же Тревизе. Наконец, Боньо погиб от меча в некую святую субботу, очевидно тогда, когда Эццелино пожелал вырвать город Тревизу из рук своего брата. После всех этих событий сеньора Куницца приняла сторону брата своего Эццелино, и тот отдал ее в жены сеньору Эмерьо, или Райнерьо, знатному мужу из Браганцы. Но впоследствии, когда в Марке разгорелась война, Эццелино повелел убить своего зятя вместе с несколькими знатными мужами из Браганцы и других местностей Марки. Эта Куницца после смерти брата своего Эццелино была вторично выдана замуж в Вероне...В. ПАПЫ КЛЕМЕНТА IV ЭПИСТОЛА CCCLXXX ВОЗЛЮБЛЕННОМУ ВО ХРИСТЕ СЫНУ КАРЛУ, СЛАВНОМУ КОРОЛЮ СИЦИЛИЙСКОМУ[118]
...Из этого следует, что тебя сочтут бесчеловечным и не способным привязаться к кому-либо, как того требует дружба, к которой именно по этой причине тянутся многие, что ты отнимаешь у своих провансальцев, обремененных непосильными тяготами и преданно тебе подчинявшихся, положенное им жалованье, как если бы они были твоими рабами, и многие из них погибли от голода, многие, несмотря на твою знатность, и не менее в ущерб твоей чести оказались в убежищах для бедняков, многие, не имея коней, последовали за тобой пешими. Томится в темнице сын знатного мужа Иордана де Исла, заключенный в Милане. Томится в Наварре твой рыцарь Сорделло[119], которого должно было бы выкупить, не имей он даже заслуг, а тем более при стольких его заслугах; многие из служивших тебе в Италии нагими и нищими вернулись к своим очагам... Дано в Витербо в X день октябрьских календ, в год II.II. ТРУБАДУРЫ, В "ЖИЗНЕОПИСАНИЯХ" НЕ ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ
(1) ЭБЛЕС ВЕНТАДОРНСКИЙ
ГАЛЬФРЕД ВОЖСКИЙ[120] ХРОНИКА
...Эблес Вентадорнский, муж Альмоде, сестры Альдуцина Бореля, отца Роберта де Монброна, породил Эблеса, который вплоть до старости услаждался веселыми песнями[121]. От Агнес, дочери Гильема из Монт-Люсона, овернского замка, он породил Эблеса... После кончины Адемара, виконта Лиможского, супругу его Маргариту, сестру Бозона Торренского, взял за себя Эблес Вентадорнский, сын Эблеса-певца[122] и породил от нее дочь, которая звалась Матабруной... Эблес, брат Пейре из Пьер-Буффиера по матери Альмоде, сочинял прелестные песни и по этой причине был в величайшей милости у Гильема, сына Гвидона[123]. Впрочем, они завидовали друг другу, и каждый из них старался при случае уколоть другого. Как-то раз случилось, что Эблес, прибыв в Пуату и войдя во дворец, застал графа за завтраком. Для него приготовили много блюд, но сделали это не сразу. По окончании графом завтрака Эблес, как говорят, сказал: "Столь славному графу не подобает снисходить до забот о кушаньях для столь незначительного виконта" Спустя несколько дней за возвратившимся к себе Эблесом внезапно последовал граф. Когда Эблес сидел за завтраком, в замок Вентадорн стремительно входит граф в сопровождении сотни рыцарей. Заметив, что он погружен в размышления, Эблес велит немедленно принести воду и умыть руки новоприбывшим. Его подчиненные, между тем, обойдя замок, отобрали у всех съестные припасы и поспешно отнесли их на кухню. И состоялось роскошное пиршество из кур, гусей и прочих пернатых. Были приготовлены столь обильные яства, что многим казалось, будто торжественно отмечается свадьба какого-то государя. Уже вечерело, когда вдруг без ведома Эблеса прибывает некий крестьянин, идущий перед телегой, которую тащили быки. Голосом глашатая он прокричал: "Пусть сюда подойдут юноши графа Пуатевинского и посмотрят, как развешивают воск при дворе властителя Вентадорна". Прокричав эти слова, он влез на телегу и плотницким топором тотчас сбил обручи на повозке. После того, как заслонки были сняты, с нее посыпались бесчисленные бруски чистейшего воска[124]. Крестьянин, словно ему не было до этого ни малейшего дела, снова влез на телегу и возвратился домой в Момон. Увидев все это, граф повсюду превознес верность и старательность Эблеса. А Эблес возвысил вышеупомянутого крестьянина, подарив ему и его детям упомянутый дом в Момоне. Сыновья крестьянина впоследствии были пожалованы рыцарским званием. Они – племянники нынешнего аббата Солиньякского и Альбоена, архидиакона Лиможского...(2) ГРИГОРИЙ БЕЧАДА[125]
ГАЛЬФРЕД ВАНДОМСКИЙ[126] ПОСЛАНИЕ
...Григорий, по прозванию Бечада из замка Ла Тур, рыцарь, муж отменных дарований и в известной мере начитанный[127], превосходно сочинил на материнском, я бы сказал, языке размером, распространенным в народе, чтобы тот все полностью понимал[128], преогромную книгу о деяниях в этих сражениях[129]. Дабы все слова в ней были достодолжными и полноценными, он трудился над этим произведением на протяжении двенадцати лет. Используя народную речь, он, тем не менее, нисколько не утратил свойственной ему утонченности, приступив к своему труду не без наставлений епископа Эусторгия и советов Гауберта Норманна. Государем вышеназванного Бечада был Гульферий из Ла Тура[130], который в вышеупомянутых битвах и особенно под городом Маррой снискал себе превеликую славу достопамятными своими подвигами... муж достославный, который часто нападал на врагов и изо дня в день причинял им большой урон. Случилось так, что однажды он услышал, как рычит лев, вокруг туловища которого обвилась змея, и отважно устремившись к нему, освободил его от змеи. Лев, что, поистине, поразительно, помня об оказанном благодеянии, стал следовать по пятам за Гольфье, точно борзая, и пока тот пребывал в тех краях, никогда не отходил от него ни на шаг и был ему чрезвычайно полезен как на охоте, так и в боевых схватках. Он обильно снабжал его дичью, а противников своего господина, мгновенно накидываясь на них, валил на землю. Когда же Гольфье покидал эту землю, лев не пожелал с ним расстаться, но так как моряки отказались взять его на корабль, видя в нем кровожадного зверя, он пустился вплавь за своим господином и плыл за кораблем, пока, обессиленный, захлебнувшись, не утонул, что произошло в MXCCVІІ году.(3) АРНАУТ КАТАЛАН
А. ГИЛЬЕМ ПЕЛИССО ХРОНИКА[131]
...Владыка легат, архиепископ Вьеннский, назначил брата Арнаута Каталана, в то время монаха Тулузского монастыря[132], инквизитором по делам еретиков в альбийском диоцезе[133], и последний бесстрашно громил в своих проповедях еретиков и старался, по мере возможности, карать их со всею суровостью. Однако закоснелые еретики не желали в то время давать какие бы то ни было показания, но упорно все отрицали. Двух еретиков он все же осудил заживо, а именно Пейре из Пуджьпердютца, то есть из Разрушенного Пюи, и Пейре Бомасипа или иначе Бониманципия. Эти оба были преданы в разное время сожжению. Он осудил также несколько умерших и, повелев извлечь их из могил, тоже предал сожжению. Раздраженные этим жители Альби вознамерились его утопить в реке Тарне, но избитого, в разорванной одежде, с кровоточащим лицом все же, по настоянию некоторых, отпустили. Он же, когда толпа волочила его, восклицал: "Да будет благословен Господь наш Иисус Христос!" (В год Господа нашего MCCXXXIII в неделю праздника Троицы)... Другие же сотоварищи и подручные консулов равным образом выдворили из монастыря всех братьев монахов. Когда же братья находились у врат обители, брат Лаврентий, вознамерившийся читать из Писания, и брат Арнаут Каталан пали ниц и легли на землю. Тогда Раймон Роджьер и некоторые иные, схватив их под головы и за ноги и насильственно вытащив за пределы города, выбросили прочь и изгнали.Б. АНОНИМ
...О том, что следует дальше и что произошло в те дни, написал тот, кто видел это своими глазами и при этом присутствовал. Все, что нам довелось видеть и слышать, мы описываем в нашем правдивом повествовании. В году Господа нашего MCCXXXIII, в пятый день после праздника Троицы, брат Арнаут Каталан из ордена проповедников, в то время монах Тулузского монастыря, по повелению владыки нашего папы направленный провинциальным приором своего ордена в епископстве Альбийском для проведения следствия по делам еретиков, приступил к исполнению возложенных на него обязанностей. В третьем часу названного дня, незадолго до заседаний церковного собора, которому вскоре надлежало открыться, он вызвал судью при курии владыки епископа Альбийского и приказал ему извлечь из могилы труп одной еретички по имени Боиссен, жены некоего еретика Бростайона, умершей в канун Вознесения Господня, и в присутствии всей епископской курии, а также указанного судьи и многих других, огласил приговор по делу обоих вышеназванных. Но так как судья и его подручные страшились пойти к могиле и исполнить данное им приказание, тот же брат Арнаут, пригласив нескольких капелланов и многих других отправиться вместе с ним, пришел к церкви Святого Стефана, на кладбище коей была погребена названная еретичка, и, взявшись за заступ, первым принялся разрывать могилу. Засим он приказал подручным епископа закончить начатое им дело, а сам поспешил в церковь, чтобы присутствовать на церковном соборе. Но тотчас же явились туда и указанные подручные, сообщая, что их бесстыдно прогнали прочь от могилы по распоряжению Понтия Б. Тогда сам Арнаут в сопровождении нескольких капелланов и многих других вместе с доном Б., капелланом владыки епископа, поспешил на кладбище при церкви Святого Стефана. Когда они прибыли в это место, сыны Велиала, эти бесноватые сосуды нечестия, как бы по наущению отца своего дьявола принялись осыпать их угрозами и оскорблениями. Их имена приводятся здесь – мы не сомневаемся, что они уже вычеркнуты из Книги жизни – и это прежде всего Гильем из Пюи... Когда вышеназванные и многие другие приблизились к ним, первым Гильем из Пюи яростно набросился на Арнаута Каталана и крикнул ему: "Убирайся, предатель, из города!" А все, следовавшие за ним, видя случившееся, и сами столь же яростно набросились на вышеназванного брата и стали его волочить, одни, нанося ему кулаками удары в грудь, другие, наделяя его пощечинами; иные волочили его, ухватившись за капюшон, иные рвали на нем его плащ, как было установлено спустя много дней. О, какая скорбь охватила бы вас, если б вы видели, как они его избивали, иные спереди, а иные – сзади! Другие же хотели оставить его в предместье ремесленников, чтобы там же его прикончить. Он, однако, предвидя, что его ждет, воздев руки к небу, во весь голос воскликнул: "Да будет благословен Господь наш Иисус!" и "Возношу тебе благодарность, Господи Иисусе Христе!" К тем же, которые его избивали и влекли на смерть, он обратил такие слова: "Да пощадит вас Господь!" Великое множество народа следовало за ними, выкрикивая и восклицая: "Сотри, сотри его с лика земли, ибо не подобает, чтобы он жил". И когда вопящие это, терзая и волоча его, миновали улицу и подошли к другой, которая спускалась к реке, именуемой Тарном, и уже немного по ней продвинулись, подоспели некоторые другие, вырвавшие его из рук беснующихся еретиков. И когда он понял, что спасся и что его перестали мучить, он вернулся к упоминавшейся выше могиле и, пройдя мимо нее, добрался до церкви Святой Цецилии. Изарн же, капеллан из Дената, увидев, что Арнаута волочат на смерть, последовал за ним, чтобы узнать, чем все это кончится. Но еретики и его схватили и не иначе, чем указанного брата, стали осыпать градом ударов и оскорблений, и разодрали на нем одежду. О какое издевательство творили неверные! Когда они проходили по улицам, ведущим к церкви Святой Цецилии, некоторые кричали: "Да умрут предатели!" Иные друг друга спрашивали: "Почему не снести этому предателю голову и, сунув в мешок, не швырнуть ее в Тарн?" Более двухсот или трехсот человек – назвать их точное число невозможно – утверждали, что весь город вопил то же самое. Добравшись до кафедрального собора, названный брат Арнаут в присутствии епископа, народа и духовенства тотчас же отлучил от церкви весь город. Тогда некоторые из присутствовавших при этом, проникшись раскаяньем, пообещали от своего имени и от имени народа и поклялись, приложившись к руке епископа, что не оставят происшедшее без расследования и без возмездия, и принялись умолять брата Арнаута, чтобы он им простил учиненное ими насилие. Он ответил, что оскорбление, нанесенное лично ему, он охотно готов простить, насколько это возможно и допустимо, но что оскорбление, нанесенное церкви, как таковой, и владыке папе, он не может простить и не прощает. Таким образом, по настоянию владыки епископа и всех находившихся тут, он смягчил произнесенное им отлучение. Свидетели всему этому Бернарт, капеллан владыки епископа Альбийского, священнослужитель, и нотарий города Альби Ротберт...(4) ГИРАУТ де КАБРЕЙРА[134]
ГЕРВАСИЙ ТИЛЬБЕРИЙСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЕ ДОСУГИ О КОНЕ ГИРАЛЬДА ИЗ КАБРЕРИЕВ
Существуют люди, которые не верят ни во что сверхъестественное и не стараются, по какой причине и сами не знают, разобраться в загадочном. Итак, приступим к рассказу о том, о чем распространилась молва, что забавно само по себе и известно почти всему свету. В наши времена был в Каталонии рыцарь, происходивший из весьма знатного рода, решительный и отважный в бою, отличавшийся ловкостью и изяществом, которого звали Гираут де Кабрейра. У него был конь редкостной красоты, несравненной резвости, и, что беспримерно и наиболее поразительно, во всех трудных случаях подававший советы своему хозяину. Знатный рыцарь настолько его ценил, что прозвал добрым другом. Этого коня кормили только пшеничным хлебом из серебряной чаши, а подстилкой ему служила перина. Всякий раз, когда знатному мужу предстояло разрешить какое-нибудь наитруднейшее дело, он прибегал к своему коню за советом, словно тот был мудрейшим из мудрецов. Какими словами, знаками или движениями он пользовался, чтобы его ответы были понятны, никому, кроме его хозяина. Но достоверно известно даже его непримиримым врагам, что за советами он обращался только к своему коню и ни к кому больше, что во всем ему неизменно сопутствовала удача, что он обманывал всех, но его – никогда и никто, что никем он не бывал побеждаем, что уходил, если того хотел, от многих преследователей и в яростной схватке обращал в бегство всякого, кого избирал для себя противником. В юности рыцарь этот был живым, веселым, отлично владеющим музыкальными инструментами и пользовался завидным вниманием знатныхдам. В нашем дворце (который по решению императорского двора на основании наследственных прав нашей супруги перешел к нам, сиятельнейший властитель[135], как Ваш дар по благосклонности Вашей) в присутствии блаженной памяти Ильдефонса, некогда преславного короля Арагонского[136] и Вашей свекрови (каковая была достойна безграничной хвалы), перед сеньорами окрестных мест и на глазах многих высокопоставленных лиц вышеназванный рыцарь часто брался за виолу; сеньоры пели при этом хором, а конь под звучание струн, следуя за размером исполняемой музыки, прыгал, проделывая невообразимые повороты. Что же дальше? Право, не знаю, что мне сказать. Если он был, и вправду, конем, то откуда в нем способность советовать, разум, верность, которые даже в мудрейшем способны вызывать изумление? Если он был оборотнем, как утверждают иные, или неким существом с примесью адских сил[137], то как же он поедал свой корм, а под конец, после гибели своего господина, случившейся из-за превеликой ценности его вооружения (ибо, поскольку его коню ради кровопускания отворили жилы, рыцарь сел на другого)[138], никогда больше не прикасался к пище, но, расшибив себе шею о стену, издох поразительным и прискорбным образом.(5) ГИЛЬЕМ МИТА[139]
ГАЛЬФРЕД ВОЖСКИЙ ХРОНИКА
...Однажды летом в замке Бокэр[140] множество главнейших провансальских рыцарей предавалось нелепым пиршествам[141]. Поводом к ним послужило назначение английским королем дня, в каковой надлежало произойти примирение герцога Нарбоннского Раймона с Ильдефонсом, королем Арагонским[142]. Однако эти властители по каким-то причинам не прибыли. Рыцари нелепо прославляли своего тирана. Граф Тулузский вручил блистательному рыцарю Раймону д’Агуту сто тысяч солидов, и тот, разделив их на сто кучек по тысяче солидов, роздал каждому из ста рыцарей по такой кучке. Бертран Раймбаут повелел вспахать дюжиной запряжек быков замковый двор, а затем засеять его деньгами, на что ушло до тридцати тысяч солидов[143]. Гильем Толстый Марсельский[144], который привел с собою триста рыцарей – а всего при дворе их было почти десять тысяч – все потребные для кухни съестные припасы вместе с восковыми свечами и факелами[145] оплатил, как передают, из собственных средств. Графиня д’Юржель[146] прислала туда же венец стоимостью в сорок тысяч солидов. Предполагалось провозгласить Гильема Мита королем всех жонглеров[147], но и он по какой-то причине не прибыл. Раймон из Венессена похвальбы ради сжег на глазах у всех тридцать коней...III. ДАНТЕ О НАРОДНОМ КРАСНОРЕЧИИ[148]
І.Х.3. А другой язык, то есть "ок"[149], доказывает в свою пользу, что мастера народного красноречия впервые стали сочинять стихи на нем, как на языке более совершенном и сладостном, как например, Петр Альвернский[150] и другие старейшие мастера. І.Х.V.2. Итак, мы говорим, что, пожалуй, не очень заблуждаются считающие болонцев говорящими красивейшей речью[151], так как они перенимают в свое собственное наречие кое-что от окружающих их имолийцев, феррарцев и моденцев; это же, мы предполагаем, делают и любые другие в отношении своих соседей, как показал Сорделло относительно своей Мантуи[152], соседней с Кремоной, Брешией и Вероной: он, будучи таким великим знатоком красноречия, не только в стихах, но и во всякого рода речи, пренебрег отечественным наречием...[153] ІІ.ІІ.8-9. Поэтому эти три предмета, а именно спасение, любовное наслаждение и добродетель являются первенствующими[154], и говорить о них, как и о том, что ближайшим образом к ним относится, то есть о воинской доблести, любовном пыле и справедливости следует с наибольшей значительностью. Только это, если память нам не изменяет, и воспевали народной речью блистательные мужи, именно Бертран де Борн – брани[155], Арнальд Даниэль – любовь[156], Герард де Борнель – прямоту[157]... Вот говорит Бертран: Споемте о пожаре и раздоре...[158] Арнальд: Ветры злые / в ветвях свистят...[159] Герард: Как хотелось бы мне / Доблесть вновь возродить...[160] ІІ.V.1-4 поспешим теперь к величавости стихов. Тут надо иметь в виду, что наши предшественники пользовались в своих канцонах различными стихами, что делают и наши современники; но до сих пор мы не находим в стихосложении ни стиха длиннее одиннадцатисложного, ни короче трехсложного[161] Из всех этих стихов более величавым является одиннадцатисложный, как по продолжительности, так и по простору для мысли, для строя речи и для слов; и выразительность всего этого сильно в нем возрастает, что совершенно очевидно; ибо при возрастании веского возрастает и вес. И это отлично взвешивали все мастера, начиная канцоны с этого стиха, как Герард де Борнель: Услышите вы песен совершенство[162]... ІІ.VI.4-6 ... Имеется ведь множество степеней речевого строя... Есть и искусственная[163], и красивая также, и возвышенная у славных писателей... Эту степень строя мы именуем высочайшей и это и есть та, какую мы ищем в поисках совершенства, как было сказано. Только этим строем оказываются сплетенными блистательные канцоны, например: Герард: Ах, буде то не "Выше-всех"[164]; Фолькет Марсельский: Любовной мыслью столь украшен я[165]...; Арнальд Даниэль: Свою один я знаю сверхпечаль[166]…; н’Америк де Беленуй: Никто вполне не может завершить[167]...; н’Америк де Пекульян: Как дерево под тяжестью плодов[168]... ІІ.Х.2-3. Итак, мы говорим, что всякая станца[169] должна быть слажена для восприятия некоего голоса[170]. Но метрически они строятся по-разному, так как некоторые идут до самого конца на один и тот же голос, то есть, без повторения каждой модуляции и без диезы, а диезой[171] мы называем переход, ведущий от одного голоса к другому; обращаясь к людям необразованным, мы называем это оборотом; и такого рода станца обычна почти во всех канцонах Арнаута Даниэля, и мы следовали ему, сказав: На склоне дня в великом круге тени[172]...IV. КОДИФИКАЦИЯ КУРТУАЗНОЙ ЛЮБВИ В ЛАТИНСКИХ ПАМЯТНИКАХ ХІІ-ХІІІ веков
1. АНДРЕЙ КАПЕЛЛАН О ЛЮБВИ[173]
ПРЕДИСЛОВИЕ
Неустанная настойчивость твоей любезности, милый друг мой Вальтер, немало побуждает меня просветить тебя словами и наставить рукописаниями в том, как должно блюсти безущербным союз любви, а равно и как избыть Венерины стрелы из сердец своих тем, кого не любят. Ты назвался мне новобранцем любви, свежею ее стрелою раненным в сердце, не умеющим еще уздою направлять коня ее, и не знающим найти исцеления. Сколь сие тяжко есть и сколь душе моей мучительно, не могу я никакими словами сказать. Ибо мне по несомненному опыту ведомо: кто повинен Венерину служению, тот не властен ни о чем помышлять, кроме как о том, чтобы всеми движениями своими лишь опутываться крепче сетью той любви, – ничто не ставит он себе во благо, кроме лишь Всецелого угождения любви своей. И хоть мнится мне нестаточным в таких делах упорствовать и неразумным в такой ловитве охотничать, все же из приязни, меня с тобой связующей, не властен я просьбе твоей противостоять, ибо ясно мне как день, что наученному в науке любви безопасней тебе станет любовный успех; потому и усилюсь я по мере сил моих исполнить твое прошение.ПРИСТУП
Стало быть, прежде всего надлежит рассмотреть, что есть любовь, и откуда ее название, и каково ее действие, и меж кем может быть любовь, и как достигается любовь, удерживается, умножается, умаляется, кончается, и о знаках ответной любви, и что делать одному из любовников, когда другой нарушил верность.1,1. ЧТО ЕСТЬ ЛЮБОВЬ
Любовь есть некоторая врожденная страсть, проистекающая из созерцания и неумеренного помышления о красоте чужого пола, под действием каковой страсти человек превыше всего ищет достичь объятий другого человека и в тех объятиях по обоюдному желанию совершить все, установленное любовью. Что любовь есть страсть, сиречь страдание, можно видеть воочию: ибо покамест не уравновесится любовь обоих любящих, нет мучения сильнее, чем вечная любовникова тревога не достичь желаемой любви и вотще потерять плоды трудов своих. Он страшится людского толка и всего, что может повредить, ибо дела недовершенные пред малейшим замешательством устоять бессильны. Если он беден, то страшится, чтобы дама не презрела его бедность; если непригож, то чтобы не пренебрегла его дурнообразием и не припала бы к красивейшей любви; если богат, то чтобы не воспрепятствовала ему былая его нещедрость; поистине никому не в мочь пересказать все страхи любовника. Стало быть, страдание есть любовь, лишь одним из любящих являемая и достойная зваться любовью одиночественной. Но и когда затем свершается любовь между обоими любящими, не меньшие воздвигаются любовниковы страхи: ибо каждый страшится, чтобы обретенное его усилием не утратилось усилием другого, а сие для человека куда как тягостней, чем увидеть, что их труд бесплоден, а надежда оказалась обманчивою: тяжелей лишиться снисканного, чем обмануться в чаянном. И обидеть чем-либо любовь свою он страшится, и столького всего страшится, что и пересказать затруднительно. А что любовь есть страсть врожденная, покажу я тебе с несомненностью, ибо по зорком рассмотрении истины мы видим, что ни из какого она не рождается действия, но единственно из помышления, возникающего в душе пред видимым очами, возникает названная страсть. Ибо когда некий видит некую, а она пригожа для любви и видом по душе ему, то он тотчас возымевает к ней вожделение в сердце своем и затем сколь много помышляет о ней, столь сильнее возгорается любовью, доколе весь не поглотится в том помышлении. А тогда принимается он помышлять о женских ее статях, и вперяться в члены ее тела, и воображать ее движения, и проникать в ее телесные тайности, и желать каждого ее члена по предназначению его[174]. Когда же весь поглотится он тем помышлением, то уже не может любовь его напрячь узду свою, и без медления приступает он к действию: тотчас ищет найти пособника и обрести посредника, начинает думать, как снискать себе милость возлюбленной, начинает приискивать место и время к удобнейшем собеседованию и краткий час почитает долгим годом, ибо жаждущей душе никакое свершение не быстро. Многое так делается, и всем то известно. Стало быть, страсть сия – врожденная и происходит от зрения и помышления. Однако же не всякое помышление достаточно к возниканию любви, а лишь неумеренное, – ибо умеренное помышление не возвращается в душу вновь и вновь, а потому из него и не может возникнуть любовь1,2. МЕЖДУ КЕМ МОЖЕТ БЫТЬ ЛЮБОВЬ
Прежде всего о любви надлежит заметить, что дано ей быть лишь между лицами разного пола: меж двумя мужчинами или между двумя женщинами любовь себе места не имеет, ибо думается, что два лица единого пола нимало не приспособлены к любовной взаимности и к естественным любовным действиям; а в чем естеством отказано, того и любовь устыжается. К тому лежит все устремление любовниково, и о том его неустанное помышление, чтобы усладиться объятиями той, кого он любит, ибо только с ней желает он свершить все, что любовью заповедано, сиречь о чем в любовных наставлениях сказано. Для любовника ничто не есть сравнимо с любовным действием, и всякий истинный любовник изберет скорее лишиться всех богатств и всего, что измышлено людским умом необходимого для жизни, нежели обездолиться чаянною или обретенною любовью. И подлинно, что на свете может быть у человека во имении или владении, чтобы он за то подвергся под такие опасности, под какие повседневно видим мы доброй волею неотступно движимых любовников? Ибо видим мы, что и смерть они презирают, и угроз не страшатся никаких, и богатства истрачивают, и во всяческую скудость ввергаются. Впрочем, разумный любовник богатства не рассеет, как обычен его рассевать расточительный мот, но сразу положит меру расходам по средствам имения своего. Ибо кого постигнет бедство бедности, тот принудится ходить, понурив голову, терзаться многими заботами, и всякая бодрость покинет его, а на место ее тотчас воздвигнется меланхолия, утвердит свой удел в душе гневливость, и тогда переменится он к возлюбленной, явится ей пугающим, и прибывание любви остановится, а убыль начнется, поелику любовь всегда либо прибывает, либо убывает. Мне ведомо сие по несомненному опыту: когда бедность подступает, то иссякают источники любви, ибо сказано:1,4. КАКОВО ЕСТЬ ДЕЙСТВИЕ ЛЮБВИ
Действие любви состоит в том, что истинный любовник ржавчине скаредности не подвержен, что любовь даже человека грубого и невежественного заставляет блистать красотою, даже низкородного одаряет благородством нрава, даже надменного благодетельствует смирением, и всякое служение вершится любовником с великим благочинием. О, сколь дива достойна любовь, осияваяющая мужей столькими добродетелями, научающая всякого изобиловать благими нравами! И еще нечто в любови немалой похвалы достойно: любовь украшает человека добродетельным целомудрием, ибо кто блещет светом единой любви, тот едва ли может помышлять об объятиях иной красавицы: для души его, всецело поглощенной любовным помышлением, всякая женщина видится непригожею и грубою (...).1,6. СКОЛЬКО И КАКОВЫ ЕСТЬ СПОСОБЫ ДОСТИЖЕНИЯ ЛЮБВИ
Далее надлежит рассмотреть, каковыми способами достигается любовь. Некоторые повествуют, что к достижению любви пять есть способов, сиречь красота облика, доброта нрава, обильное красноречие, богатый достаток и скорая готовность ко всему повелеваемому. Но по нашему, однако, мнению к достижению любви надлежат лишь первые три способа, два же ее последние всецело быть должны отвержены от престола любви, как то покажут мои тебе дальнейшие наставления. Красота облика снискивает любовь без великого труда, особенно ежели взыскуется любовь непросвещенная. Ибо непросвещенная любовница простого звания полагает, что в любовнике ничего не надобно, кроме лишь пригожего вида и лица и ухоженного тела. Осуждать такую любовь я не упорствую, но и восхвалять ее не почитаю основательным. Ибо между любовниками неосторожными или неразумными любовь долго скрыта быть не может, а стало быть, изначала обречена не прибыли, а убыли, потому что разглашенная любовь не украшает любовника, а лишь пятнает его честь дурною молвою и заставляет устыжаться за солюбовника. Такая любовь редко долговечна, ибо если она меж такими солюбовниками и удержится, то прежние утехи ей уже недоступны, ибо донесшаяся молва подозрительнейшим делает надзор за девицею, отнимает всякий случай к собеседованию, неспокойнее и бдительней становятся родственники, а оттого и все вокруг встает враждою на любовь. Меж такими солюбовниками любовь, не находя своих утех, прибывает до безмерности и заставляет любящих оплакивать великие свои страдания, ибо сказано:1,7. О ЛЮБВИ КЛИРИКОВ
Как изложили мы о трех сословиях мужского пола, сиречь о простом, знатном и знатнейшем, и начиная о том, упомянули и четвертое, первознатнейшее, сиречь клир, то далее надлежит нам вкратце изложить и об их любви, равно как и о том, отколе в том четвертом сословии великая его знатность. Оттого почитается клир первознатнейшим, что сословие сие располагает преимуществом священства, каковая знатность заведомо исходит от лона Божия и даруется клирикам Божественною волею, как о том гласят слова Господни: "касающийся вас меня касается" и "касающийся вас касается зеницы ока моего" (Захария, 2, 8). Но по такой знатности своей клирик обращать свой взор к любви не может, ибо по таковой знатности своей не подобает клирику пребывать в служении любовном, а повинен он всякое плотское наслаждение отринуть и от всякого телесного осквернения охранять себя незапятнанным пред Господом, во имя которого ратует. Стало быть, знатность клирику не истоком крови его доставляется, не мирскою властью отстраняется, но единственно благодатью низволяется и в дар от него даруется, и единственно от Господа преимущества той знатности могут быть отъяты от него за его прегрешения. Из сказанного явственно, что в силу знатности, осиявающей клир, не дозволена клирику любовь; потому и неуместно было бы нам любовь его описывать сообразно с саном и знатностью сословия. Всякому любовному деянию клирик да будет чужд, и всякую телесную нечистоту да отринет, дабы не лишиться ему по заслугам той особливой его и от Господа ему дарованной знатности. Но как едва ли кому надо прожить без плотского греха, и как клирики житьем их продолжительным во праздности и в изобильной пище предо всеми прочими людьми естественно предрасположены к искушению телесному, то если какой клирик возжелает подвергнуться под испытания любовные, то да будет он в речах таков, как то сословие и состояние, которому принадлежал он по истоку крови своей и о которых посословно выше сказано достаточно; так да прилежит и он к любовному воинству.1,8. О ЛЮБВИ МОНАХИНЬ
Но по любознательности можешь ты спросить, что мы скажем о любви к монахиням. Однако скажем мы об этом, что утехи их должны быть убегаемы поистине как пагуба душевная, ибо велик за то гнев Отца нашего небесного, ибо и людские законы властно восстают на то, грозя тягчайшими карами, ибо и в народе за то отягощается смертное бесчестие доброму имени. Сама любовь связует нас заветом не искать любви от женщины, с которой нам запретно законное супружество. Если же кто и вознебрежет собою и законом Божеским и человеческим, о монашеской взыскуя любови, то от всех он подлежит презрению и да убегают его все как ненавистного животного. Да и как не усомниться в верности того, кто мгновенного ради наслаждения не устрашится перед смертным преступлением и не покраснеет стать срамным позорищем пред Богом и людьми? Стало быть, должны мы монашескою любовью всецело пренебречь и утех с ними избегать как душепагубных. Не о том говорю я, что монахиню любить нельзя, а о том, что таковая любовь ведет обоих к смертной гибели. Потому и речи, к их обольщению лежащие, хочу я оставить чуждыми слуху твоему. Было время, когда и мне довелся случай собеседовать с монахинею, и как был я небезведом в науке обольщать монахинь, то искусным красноречием принудил я ее предаться нашей воле: ум мой был словно слепотою поражен, и ни о какой не заботился пристойности, ибо "что пристойно, что нет, – дело какое любви?"[180] и "ведь близорука любовь, и слепым озирается оком", – так и меня увлекла великая ее красота и обаяло сладчайшее красноречие. Однакоже помысливши о безумии, меня увлекавшем, величайшим усилием пробудил я себя от того смертного сна. Так, хоть и слывши весьма искушен в науке любви и отменно учен в лекарствах от любви, все же едва успел я избежать ее губительных пут и уйти нетронут плотской скверною. Остерегись же, Вальтер, с монахинями изыскивать уединения или желать случая к собеседованию, ибо если только предположит она место удобным для сладострастной игры, то не замедлит уступить тебе во всем, чего желаешь, и огненные раскроет тебе утехи, и невмочь тебе явится избежать тогда труда Венерина, а это несказуемый грех. Ибо если даже я, изощренный умом и сильный изучением любви, принужден был восколебаться пред ее усладою, то как ей сможет противостоять твоя неопытная молодость? Стало быть, дорогой друг мой, да будет тебе чужда такая любовь.11,7. О РАЗЛИЧНЫХ РЕШЕНИЯХ СУДА ЛЮБВИ
Теперь приступаем к различным решениям суда любви. 1. Некто был привязан безмерною любовью к некоторой даме, и лишь о ней было все возбуждение духа его. Дама же, увидев его столь возбужденного к себе любовью, вовсе отказалась его любить. Видя, однако, что невзирая на то он по-прежнему объят возбуждением любовным, обратилась она к нему однажды с таковыми словами: "Поистине мне ведомо, сколь долго ты любовью ко мне страждешь; но нет тебе надежды достичь ее, пока не обяжешься ты нерушимою клятвою всем моим повелениям повиноваться во веки веков; если же в чем ты мне поперечишь, то не знать тебе моей любви никогда". На сие любовник ей ответствовал так: "Госпожа моя, да минует меня толикое помрачение, чтобы в чем-либо я твоим поперечил повелениям! Требование твое мне любезно, и приемлю я его с охотою" Услышав сие, тотчас дама ему повелела впредь любви ее отнюдь не домогаться и пред прочими восхвалять ее не сметь. Сколь ни тягостно было такое повеление, снес его любовник с многотерпением. Но случилось так, что однажды названный любовник, будучи средь некоторых дам и других рыцарей, услышал, как соратники его о госпоже его говорили весьма поносные слова, очерняя в речах ее доброе имя вопреки и праву и приличию. Было сие ему тяжко слышать, и вот, уверясь, что не думают они покидать того порочащего пересуживания, восстал он на них крутыми словами, мужественно изобличая наговоры их и защищая доброе имя госпожи своей. Но когда дошло это до слуха названной дамы, тотчас она объявила ему отказ в любви, ибо-де похвалами своими он нарушил ее повеление. О случае этом графиня Шампанская[181] такое вынесла свое решение. Сказала она: "Слишком сурова была дама в повелении своем, когда не усомнилась неправо осудить того, кто весь себя предал ее воле и кому она посулила надежду на свою любовь, ибо этим дала она ему такое обещание, каким пренебречь ни единая честная женщина не может. За любовником же нет провинности, в том, что он праведным отпором восстал на хулителей госпожи своей; ибо клятву свою он дал с тем, чтобы вернее достигнуть любви своей дамы, и потому неправа была она в своем ему повелении более о той любви не ратовать". 2. Далее. Некто, наслаждавшийся в объятиях превосходнейшей любви, испросил у своей любви дозволения обратиться к объятиям другой дамы. Возымев такое дозволение, он отлучился от прежней своей госпожи и доле обычного небрег ее утехами. По миновании же месяца воротился любовник к прежней госпоже и молвил, что ни с какою другою дамою он утех не вкушал и вкушать не намеревался, а единственно желал испытать постоянство своей солюбовницы. Госпожа однако же отлучила его от любви своей, объявив, что для такого отлучения довольно и того, что он просил и получил вышесказанное увольнение. Но королева Алиенора[182] высказалась вопреки сужденью этой дамы и на спрос об этом случае так ответила: "Ведомо, что сие лежит в самой природе любви, что солюбовники зачастую измышляют, будто ищут новых утех, но сами лишь хотят верней познать взаимность постоянства и верности. Посему противно естеству любви за это замыкать объятья пред любовником или в любви ему отказывать, ежели нет достоверного свидетельства неверности любовника". 3. Было два человека, во всем меж собою равные, и родом, и нравом, и прочим, но зажиточностью разные; оттого и было у многих сомнение, который из них более достоин быть любовником. На сие последовало таковое изъявление графини Шампанской: "Несправедливо утверждение, что красивая и благородная бедность должна уступить грубой зажиточности. Даже благородная зажиточность небезосновательно уступает красивой бедности[183], когда спор идет о любви богатой дамы, – ибо женщина, благословенная богатством, похвальней станет, привязав к себе любовью бедного, нежели многоимущего. Поистине всем добрым людям ничто не должно быть противнее, чем когда честная бедность отемняется или страждет от какого стеснения. Посему похвалы достойна женщина богатая, если, не взирая на богатство, ищет она солюбовника бедного, которому может и помочь от средств своих: ибо в любовниках обоего пола представляется всего похвальнее помогать солюбовнику в нужде от всей полноты своей. Однако же, если женщина отягчена мраком бедности, то она вольней избрать любовь богатого, ибо если оба солюбовника захлестнуты волною скудости, то любовь их, бессомненно, пребудет недолговечною. Ибо всем честным людям бедность представляется постыдною, навевает им тревожные помыслы, гнетет их даже в сонном забытьи, а этим обыкновенно и любовь понуждается к бегству". 4. Был и другой подобный случай: два человека, во всем между собою равные, вместе и равным образом приступили к любовному служению, притязая, и настойчиво притязая быть любимыми. Спрашивается, которому из них отдать в любви предпочтение? Вышеназванная графиня и здесь наставляет, что в подобном случае следует склонить скорее слух свой к первому искателю; если же и по времени искания их неотличны, то верней всего оставить это на усмотрение дамы, чтоб она избрала из них двоих себе любовником того, кого испросит внутреннее душевное желание. 5. Некоторый рыцарь безмерно любил госпожу свою и наслаждался полным ею обладанием, но она его с равною взаимностью не любила. Рыцарь стал искать уйти от нее, но она, желая удержать его в прежнем состоянии, таковому его намерению противилась. По этому делу графиня положила такое решение: "Недостойным должно почесться желание дамы, которая ищет любви, а сама отказывает в любви. Ибо неразумен, кто чего-либо у других непочтенно испрашивает, а сам к другим изъявить отказывается". 6. Было еще и такое сомнение: некоторый юноша, никакими достоинствами не отмеченный, и пожилой рыцарь, приятный всеми качествами, искали любви одной и той же дамы. Юноша притязает на предпочтение потому-де, что, причастившись взыскуемой любви, сможет он достичь и нравственного достоинства; и когда взойдет к такому он достоинству, то будет в том его даме немалая честь. На сие королева Алиенора так ответствовала: "Пусть даже и покажет юноша, что причастясь любви, он впрямь взойдет ко нравственному достоинству, – все равно, неразумно поступает женщина, в любви предпочитая недостойного, а тем паче, когда ищет любви ее муж доблестный и душевным вежеством сияющий. Ибо ведь может быть и так, что по его недостойному нраву он, достигнувши желанного блага, все же в нем не почерпнет себе средства к совершенствованию: не всегда ведь и посеянные семена бывают урожайными". 7. Вот еще какой любовный случай был представлен названной королеве на рассмотрение. Некто по неведению соединился любовью с родственницею, а узнав о таком грехе, стал искать уйти от нее. Дама же. связанная узой истинной любви, устремлялась удержать его в любовном повиновении, утверждая, что грех им не вменяется, ибо приступили они к любви, не зная вины. По такому делу решение королевы было следующим: "Женщина, под любым покровом заблуждения ищущая скрыть кровосмесительность любви своей, явственно поступает против права и пристойности. Ибо мы всегда должны противиться предосудительности кровосмешения, зная, что даже людские уставы наказуют сие тягчайшими казнями". 8. Некоторая дама, узами достойнейшей любови связанная, вступив впоследствии в почтенное супружество, стала уклоняться от солюбовника и отказывать ему в обычных утехах. На сие недостойное поведение госпожа Эрменгарда Нарбоннская[184] так возражает: "Не справедливо, будто последующее супружество исключает прежде бывшую любовь, разве что если женщина вовсе от любви отрекается и впредь совсем не намерена любить". 9. Некто обратился к вышеназванной госпоже с просьбою разъяснить, где сильнее страстная привязанность: между любовниками или между супругами? На сие госпожа ответствовала философическим рассмотрением. Молвила она так: «Супружеская привязанность и солюбовническая истинная нежность должны почитаться различными, и начало свое они берут от порывов весьма несхожих. Само слово, их обозначающее, двусмысленно и посему воспрещает всякое сравнение между ними, разнося их по разным родам: невозможно совершить сравнение через "меньше" и "больше" между предметами, лишь по названию одинаковыми, если сравнение это относится к тому самому их названию, которое двусмысленно. Так, неполномочно было бы сравнение, по которому оказалось бы имя проще, чем вещь, а очерк речи стройнее, чем речь». 10. Тот же вопрошатель к той же госпоже обратился еще и так: некоторая дама, бывши замужем, стала разведена, и вот бывший ее супруг настоятельно призывает ее к своей любви. На сие вышеназванная госпожа ответствовала: "Кто был связан любого рода супружеским союзом и затем любого рода разъединен разлучением, то любовь между ними мы решительно полагаем нечестивою". 11. Некоторый муж, разумный и добрый, искал любви у некоторой дамы; а затем пришел муж еще его достойнее и ту же даму стал настоятельно просить о любви. Который же заслуживает любовного предпочтения? Этот спор Эрменгарда Нарбоннская рассудила так: "Сие оставляется на усмотрение дамы, к кому она изберет склонить слух, к хорошему или к лучшему". 12. Вот каков был еще один суд о любви. Некто, связанный узами достойнейшей любви, настоятельнейше домогался любви у другой госпожи, словно бы не располагая любовью никакой дамы; и чего он испрашивал многою настоятельностью речей, того домогся вполне по вожделению сердца своего. Вкусив же от плода трудов своих, возревновал он об объятиях прежней госпожи, а ко второй своей любовнице спиною обратился. Какое сей порочный муж повинен понести возмездие? По такому делу графиня Фландрская проблистала нижеследующим приговором. Муж, столь искушенный в измышлениях обмана, достоин быть лишен и прежней и новой любви, да и впредь бы ему не наслаждаться любовью ни с какой достойной дамой, поелику явственно царит в нем буйное сладострастие, а оно всецело враждебно истинной любви, как о том пространно представлено в Капеллановом учении. Даме же сие в позор отнюдь не сменяется, ибо всякая женщина, мирской хвалы взыскующая, в любви должна быть снисходительна, мужскую же внутреннюю верность и сокровенные тайны его сердца никому проницать не легко, а потому под словесным покровом многое порой ускользает от разумения. Но если тот любовник к прежней любовнице не воротится, а станет упорствовать о новой своей любовнице, то первой на вторую жаловаться не о чем, ибо здесь он лишь печется о новоявленной любви своей, предпочитая изощренным своим коварством не ее обманывать, а новую свою. 13. Ведомо еще и такое решение. Был некий рыцарь, ни единой мужескою доблестью не отмеченный и оттого всеми дамами отвергаемый в любви; но вот стал он у некоторой госпожи домогаться любви с такой назойливостью, что она ущедрила его обещанием любви своей. И так эта госпожа подобающими наставлениями утвердила его во благонравии, одаряя его даже лобзаниями и объятиями, что через нее означенный любовник достигнул высочайших вершин добронравия и стяжал хвалу за всяческую доблесть. А утвердившись крепчайшим образцом добронравия и украсившись всеми достоинствами вежества, был он настоятельнейше приглашен к любви некоторой другою дамою, всецело предался в покорность ее воле, а щедроты прежней госпожи своей оставил в забвении. По сему случаю решение было дано графинею Фландрскою. Сказала она так: "Бессомненно всеми будет одобрено, если прежняя любовница своего любовника истребует из объятий всякой иной женщины, ибо никто как она усердием трудов своих возвела его из негожества к высочайшей выси доблести и вежества. Ибо по справедливости и разуму имеет дама право на мужчину, которого умом своим и усердием в трудах из бездоблестного сделала она доблестным и отменным в добронравии". 14. Некоторая госпожа, когда солюбовник ее ушел в заморский поход, и на скорый его возврат надежды не было, и все уже почти отчаялись в его прибытии, вот пожелала она снискать себе другого любовника. На сие наперсник прежнего любовника, много сокрушаясь о женской переменчивости, возбранил ей эту новую любовь. Не желая согласиться с его настоянием, дама обратилась к нижепоследующей защите. Сказала она: "Если женщина, овдовевшая за смертью любовника, по миновении двух лет вправе искать себе нового, то тем паче вправе та, кто овдовела при живом любовнике и в течение означенного времени не могла порадоваться ни письму, ни вестнику от любовника, заведомо в вестниках недостатка не имевшего". По долгом о сем предмете прении поставлено было по суждению графини Шампанской, которая этому спору такое вынесла решение: "Не право поступает любовница, отрекаясь от любви за долгим отсутствием любовника, если только он первым не отпал от любви или явно не нарушил любовную верность, – а тем паче, когда отлучка его понуждена необходимостью или вызвана достохвальною причиною. Ибо не должно быть большей радости любовнице, чем из дальних стран внимать хвалам ее любовнику и чем знать, что он достойно обретается меж высокопочтенными вельможами. А что сказано о воздержании его от писем и от вестников, то должно быть вменено его благоразумию, ибо тайну любви не должно вверять никому стороннему. Ведь если даже смысл им посланного письма будет скрыт от его носителя, все равно злонравие гонца или нечаянная смерть его в пути могут стать простой причиной разглашения любовных тайностей". 15. И такой еще возник любовный случай. Некоторый любовник, потерявши в отважном бою свой глаз или иное телесное украшение, был отвергнут солюбовницей как недостойный и докучливый, и в обычных объятиях было ему отказано. Однако решение оной дамы осуждено приговором госпожи Нарбоннской, которая так об этом высказалась: "Никоей чести не достойна та женщина, которая почла возможным отказать любовнику в любви за единое увечье, столь обычное в превратностях войны и столь свойственное мужественным ратователям. Отваге мужей пристало лишь возбуждать любовное чувство в дамах и питать надолго их любовные намерения. Почему же телесное увечье, сие естественное и неизбежное следствие ратной доблести, должно терзать любовника лишением любви?" 16. И такое еще сомнение было предложено на суд. Некоторый рыцарь, труждаясь любовью к своей госпоже, но не имея довольной возможности с нею собеседовать, по согласию с той дамой обратился к помощи наперсника, через посредство коего всякий из них мог верней узнать намерение солюбовника и неприметней высказать тому свое: так через него могли они править любовь свою в сугубой тайности. Но сей наперсник, доверенный служением посланника, попрал товарищескую верность, приял на себя звание любовника и стал пещись сам о себе; а названная дама недостойным образом отвечала его коварству сочувствованием. Так одарила она его всею полнотой любви, удовольствовавши все его желания. Рыцарь, таковым образом возмущенный, объявил о всем случившемся пред графиней Шампанскою и потребовал, чтобы означенный негодник осужден был судом ее и прочих дам. И приговор графини был таков, что не мог не восхвалить его и сам вероломец. Ибо графиня в собрании шестидесяти дам определила делу сему такое решение: "Оный коварный любовник, обретший себе даму, коварства его достойную и не погнушавшуюся столь дурного деяния, да услаждается злополучною их любовью, и она да услаждается по достоинству таким другом. Впредь однако же да будут они отлучены от чьей бы то ни было любови, да и не будет вхож ни тот, ни та в рыцарский сход или в дамский свет, ибо он попрал верность, свойственную рыцарскому сословию, а она попрала женский стыд, позорно преклонясь к любви наперсника". 17. Далее. Бывши некоторый рыцарь привязан любовью к даме, которая была любовью связана с другим, получил он от нее такую надежду на любовь, что если ей случится потерять любовь того любовника, то бессомненно ущедрит она любовью своей названного рыцаря. По малом времени сделалась та дама женой своего любовника; а названный рыцарь на сие стал требовать себе плода от обещанных щедрот. Но женщина в том ему отказывала, твердя, что отнюдь-де не теряла она любови солюбовника. На таковое вопрошение королева ответствовала так: "Приговора графини Шампанской отвергнуть мы не решаемся, а она в том приговоре определила, что не имеет любовь силы меж состоящими в супружестве. Посему и предлагаем, чтобы означенная дама предоставила рыцарю обещанную ею любовь". 18. Некоторый рыцарь разгласил постыдным образом сокровенные тайны своей любви. На сей проступок все, ратующие в стане любви, стали взывать о суровейшем возмездии, да не станет безнаказанность столь великого вероломства примером для других. Посему, в Гасконии собравшись, суд высоких дам единым гласом определил во веки веков быть тому рыцарю отказану в надеждах на любовь и быть ему от всякого схода рыцарей и дам в поношении и поругании. Если же какая женщина посмеет преступить сей приговор высоких дам, ущедривши его своею любовью, то да будет и на ней вовеки та вина и да будет она оттоле ненавистна всем достойным женщинам. 19. С этим приговором естественно смежен еще и вот какой. Некоторый рыцарь домогался любви у госпожи своей, но та его любовь решительно отвергнула. Тогда послал он ей дары весьма пригожие, и те дары она с веселостью в лике и алчностью в сердце не отвергнула. Но в любви она от этого не смягчилась и в отказе своем ему упорствовала. Рыцарь принес тогда свою жалобу, что приняв любовные дары, та дама подала ему надежду на любовь, а затем беспричинно снова в ней отказывает. На сие королева ответствовала так: "Пусть та женщина или отвергнет подарки, поднесенные с любовным усмотрением, или отдарит их любовным снисхождением, или же претерпит, что причтут ее к продажным женщинам". 20. Королеве был предъявлен вопрос, чья любовь предпочтительней, молодого ли человека или пожилого. На сие она дала ответ, удивительный по тонкости. Сказала она так: "Мужи в любви почитаются лучшими или худшими не по летам, а по их познаниям, доблести и достохвальному добронравию. По естественному же побуждению мужчины младших лет более склонны соединяться в страсти с женщинами старших лет, чем с молодыми сверстницами, а мужчины зрелых лет предпочитают принимать объятия и лобзания от младших женщин, чем от зрелых возрастом.Женщина же, напротив, будь она во младых летах или в зрелых, более ищет объятий и утех во младших мужчинах, нежели в пожилых. По сей причине рассмотрение предложенного вопроса есть забота скорее естествоиспытательская". 21. Графине Шампанской был предложен вопрос, какие предметы прилично принимать солюбовнице в дар от солюбовника. На такой вопрос графиня ответствовала нижепоследующим образом: "Солюбовнице от солюбовника прилично принимать такие предметы, как платок, перевязь для волос, золотой или серебряный венец, заколку на грудь, зеркало, пояс, кошелек, кисть для пояса, гребень, нарукавники, перчатки, кольцо, ларец, образок, рукомойню, сосудцы, поднос, памятный значок и, совокупно говоря, всякое невеликое подношение, уместное для ухода за собой, для наружной благовидности, или для напоминания о солюбовнике; все сие вправе солюбовница принять от солюбовника, лишь бы не могли за то заподозрить ее в корыстолюбии. Одно только заповедуется всем ратникам любви: кто из солюбовников примет от другого перстень во знаменье их любви, тот пусть его на левой руке имеет, на меньшем персте и с камнем, обращенным внутрь, ибо левая рука обыкновенно вольней бывает ото всех касаний бесчестных и постыдных, а в меньшем пальце будто бы и жизнь и смерть человека более заключена, чем в остальных[185], а любовь между любовниками уповательно блюдется в тайне. Равным образом, ежели любовники пересылаются письмами, своих имен в них означать они не должны; и ежели по какому делу предложен будет случай их любви на суд высоких дам, то имена любовников должны быть скрыты от судящих, чтобы суд вершился над отвлеченным положением; и печать свою не должны они прилагать к письмам, между ними пересылаемым, разве что если есть у них тайные печати, ведомые только им и их наперсникам. Только так пребудет их любовь вовеки безущербною".11,8. О ПРАВИЛАХ ЛЮБВИ
Теперь приступаем мы к правилам любви. Правила сии предприму я изложить тебе с тою краткостью, с какою сам Царь любви их огласил из собственных уст, чтобы явились они записаны для всех любовников. Было так, что некоторый британский рыцарь, пожелав увидеть короля Артура, ехал в одиночестве по королевскому лесу и был уже в самой дальней глубине того леса, как вдруг увидел девицу дивной красоты, сидевшую на коне богато убранном и имевшую в волосах своих перевязь. Немедленным приветом рыцарь ее приветствовал, и она отозвалась ему вежественною речью. Молвила она так: "Чего ищешь, того не достигнешь ты, британец, никаким усилием, если не прибегнешь к нашей помощи". Услышав сие, тотчас начал он ее просить, пусть скажет она, зачем сюда он явился, и тогда поверит он в слова ее. Сказала девица: "Искал ты любви у некоей британской дамы, и она сказала тебе, что не ущедришься ты ее любовью, пока не принесешь ты ей победительного сокола, что сидит на золотой жерди при дворе Артуровом". Подтвердил британец, что все сие истинная правда. Сказала тогда девица: "Сокола искомого ты не возьмешь, покуда при дворе Артуровом не докажешь единоборством, что госпожа любви твоей прекраснее, чем у всех иных паладинов двора Артурова; а ко двору ты не взойдешь, покуда не представишь рукавицу из-под того сокола; а рукавицы у тебя не будет, пока не одолеешь ты в двойном поединке двух сильнейших рыцарей". Сказал на сие британец: "Вижу, что в таком труде не достигнуть мне победы без вспоможения от ваших рук. Посему повергаю себя под вашу власть и преклоненно заклинаю вас не оставить меня без вашего вспоможения, чтобы по милости вашей и усмотрению владычества вашего далось мне стяжать любовь моей прекраснейшей госпожи". Сказала девица: "Если такова отвага души твоей, что не усомнишься ты превозмочь все, о чем тебе сказано, то дастся тебе от нас достичь всего, о чем просишь". А рыцарь в ответ: "Если будет воля ваша на просимое мною, чаю благополучного свершения всех моих желаний". Сказала тогда девица: "Да будет тебе дано просимое со всею верностью!" И затем, одарив его поцелуем любви, подвела она ему коня, на котором сидела, и молвила: "Конь этот довезет тебя до надобных тебе мест; ты же следуй вперед бестрепетно и всех противоборствующих поборай высочайшею отвагою. Но усилься вот что сохранить внимательною памятью: одолевши тех двух первых противоборцев, что остерегают рукавицу из-под сокола, ты из рук их ту рукавицу отнюдь не бери, а сними ее сам с золотого столба, на котором она повешена; иначе не устоять тебе в бою при дворе Артуровом и не достигнуть обетованного". Выслушав сие, облачился британец доспехами, принял от нее напутный запас и пустился дальше по лесу. Миновав места глухие и дикие, выехал он к некой реке; была они дивной ширины и глубины, волны на ней были непомерные, а берега высокие, и спуска с них никакого не виделось. Долгое время следовав по берегу, вот достиг он наконец и моста, а мост был таков: мост был золотой, концы его были по двум берегам, середина же моста была в воде, сотрясалась бурей и захлестывалась волнами. И на том конце моста, к которому подступился британец, стоял некий рыцарь, верхом и свирепого вида. Британец его приветствовал вежественными словами, но тот ответом пренебрег и сказал только: "Чего ищешь ты, оружный британец, из столь далеких мест прибыв сюда?" Ответил ему британец: "Я намерен перейти через реку по этому мосту". Рыцарь моста на это отозвался: "Смерти ты ищешь, которой не избегнул ни единый чужестранец! Но если воротишься ты восвояси, а все оружие свое оставишь здесь, то согласен я сжалиться над твоей юностью, столь опрометчиво и глупо тебя выманившей в дальние царства и чужие края". Возразил ему британец так: "Если сложу я оружие, невелика тебе будет честь победить безоружного; если же оружному сопернику сможешь ты заградить проход через открытый мост, то достославна будет твоя победа, ибо мечом проложу я себе путь, если мирный всход на мост мне воспрепятствован". Как услышал рыцарь моста, что юноша ищет себе прохода, заскрежетал он зубами и в великой ярости произнес: "Не в добрый час, о юноша, послала тебя сюда твоя Британия! ибо здесь, в сей пустыне, примешь ты погибель от меча и уже не перескажешь госпоже своей, что есть дивного в этой земле. Горе тебе, несчастный британец, ибо не убоялся ты по воле женщины подступиться к местам твоей смерти!" И пришпорив на британца коня своего, грянул он на него с мечом, жестокими ударами разрубил его щит, и пробив мечом своим две складки на его кольчуге, разрубил ему тело на боку, так что кровь обильно хлынула из раны. А юноша, удрученный болью раны, уставил на рыцаря моста острие копья своего и в жестокой схватке пробил его насквозь, сшиб с коня и позорно простер на траве; и уже хотел британец отрубить ему голову, но униженной мольбою рыцарь моста испросил у него помилования. Но и на другой стороне реки стоял некий человек безмерного роста; увидев, что рыцарь моста одолен британцем, и приметив, что тот намерен стать на путь через мост, начал он тот золотой мост сотрясать с такою великою силою, что скрывался то и дело мост в волнах и делался невидимым. Однако же британец, положась на стать коня своего, с неотступным мужеством направился в свой путь через мост, и после многих тягот великого труда, многократно погрузившись в волны, конским напором он достигнул дальнего конца того моста, утопил, повергнув в воду, сотрясавшего мост и перевязал себе, как мог, рану на боку своем. Пустился британец далее по цветущим лугам и, проскакавши десять стадиев[186], явился на прекрасном лугу, всеми запахами цветов благоухающем. А на том лугу стоял дворец, дивно выстроенный, сиречь круглый и всяческою красотою разубранный. Не было в том дворце ни дверей ни с которой стороны, ни обитателей; а на лугу перед ним стояли серебряные столы, а на них белоснежные скатерти, а на скатертях питье и пища всяческого рода; а средь светлого луга были ясли из чистейшего серебра, а в них вдоволь для коня питья и корма. Вот, оставив коня у яслей, обошел он дворец со всех сторон, но не видя никаких примет для входа, рассудил, что нет здесь ни единого насельника, и тогда, гонимый нестерпимым голодом, сел к столу и начал с жадностью вкушать предложенные яства. Но немного лишь успел он вкусить от трапезы, как распахнулись вдруг ворота дворца, и такой был треск, словно гром ударил поблизости, а из тех ворот нежданно вырвался неведомый человек, росту исполинского и в руках с огромной медной палицей, которую вращал он, как соломину, без малейшего телесного усилия. И спросил он трапезовавшего юношу: "Кто ты есть, человек столь наглой гордости, что не убоялся ты прийти в королевские эти места и за королевским столом дерзко сесть за угощенье славным рыцарям?" Ответил ему британец: "Королевский стол достоин быть для всех открыт в изобилии, и не пристало королю никому в еде или в питье отказывать! А из угощения для рыцарей и я ведь вправе отведывать, ибо нет на мне забот, кроме рыцарских, и в края сии приведен я рыцарским служением. Посему невежествен ты дважды, меня пытаясь отлучить от королевской трапезы". Возразил ему привратник: "Хоть и королевская это трапеза, не пристало от нее вкушать никому, кроме тех, кто служат при дворце и никого к порогу не пускают прежде, чем пришлец не схватился со стражами дворцовыми и не одолеет их; а кто будет ими в схватке побежден, тому нет спасения. Встань же от стола и поспешай восвояси или же выходи на бой, возвестивши мне неложно, что причиной твоего сюда пришествия?" Объявил британец: "Я ищу сокольничью рукавицу, – вот причина моего пришествия! Обретя же рукавицу, двинусь я и дальше, дабы при Артуровом дворе победоносно залучить и сокола. Где же, молви, тот дворцовый страж, который должен преградить мне доступы?" Ответствовал ему привратник: "О глупец! О, какое безумство движет тобою, британец! Десять раз умрешь и десять раз воскреснешь ты скорее, чем достигнешь притязаемого! Я и есть тот дворцовый страж, который образумит тебя от заблуждения и обездолит Британию твоею юностью! Ибо сила моя такова, что и двести лучших британских рыцарей не противостанут гневу моему". Ответил на то британец: "Хоть ты и тщеславишься могучестью, но готов я сойтись с тобой в бою, чтоб ты узнал, каких мужей родит Британия! одно лишь нестаточно, это рыцарю биться с пешим ратником". А привратник ему: "Вижу я, что оборот судьбы твоей тебя привел сюда на смерть, ибо здесь не одна уж тысяча воителей пала от руки моей! И хоть я не числюсь между рыцарей, но хочу с тобой сразиться, в седле сидящим, чтобы, пав от мощи пешего, понял ты, кольми паче пал бы ты пред рыцарем!" Британец в ответ: "Да не будет так, чтобы пришлось мне, конному, биться с пешим! Нет, лишь пешему на пешего пристало идти в бою!" – и, вооружась, ринулся он с отвагою на противоставшего врага. Легким ударом меча повредил он ему щит; страж дворцовый, придя в великий гнев и презрев британца за его невеликий рост, так взмахнул своею медною палицей, что от сотрясенья щит британца рассыпался, а сам британец смутился великим страхом. Страж, помысливши вторым ударом сокрушить британца, высоко занес уже десницу, чтобы разить, – но не успело его оружие коснуться британца, как тот быстро и неуловимо уметил мечом в его руку, и рука вместе с палицею рухнула на землю, а британец бросился, чтоб вовсе лишить недруга жизни, но воскликнул к нему страж и молвил так: "Ужели ты один таков нерыцарствен рожден прекрасною Британиею, что ищешь добить мечом побежденного? Пощади мне жизнь, и без великого труда обретешь ты от меня все, что ищешь, без меня же не достигнешь ничего". Молвил британец: "Сохраню я жизнь тебе, привратнику, если подлинно ты выполнишь обещанное". А привратник: "Если обождешь меня немного, без промедления тебе доставлю я рукавицу сокольничью". Британец на сие: "Злодей и обманщик! Ныне явно мне, что ты лишь обмануть меня ищешь. Если хочешь жизнь свою сохранить невредимою, укажи мне только, где та рукавица обретается" Страж повел британца в сокровенные покои дворца, где и стоял тот столп, золотой и великолепный, на котором держалось все дворцовое строение, а на том столпе висела надобная рукавица. И как взял ее отважно рыцарь и зажал в своей левой руке, по всему дворцу раздался шум, и стон, и крики, громкие, но незримые: "Горе! горе! нам вопреки се победоносец отходит с добычею". Вышед британец из дворца, сел он на оседланного своего коня и, пустившись в путь, вот достиг прекраснейших мест, где иные были великолепные луга, всяческим блещущие цветом, а средь тех лугов стоял золотой дворец дивного строения, и было в том дворце 600 локтей в длину и 200 локтей в высоту. По кровле и снаружи был тот дворец весь из серебра, внутри же весь из золота и разубран драгоценными каменьями. Был дворец обилен многоразличными покоями, а в знатнейшей части дворца на золотом престоле восседал король Артур, вокруг же его пребывали прекраснейшие дамы, множество которых мне и перечесть невмочь; а при них стояли численные рыцари отменного вида. И в том самом дворце обреталась золотая жердь, прекрасная и великолепная, на коей и пребывал желаемый сокол, а при нем лежали привязаны двое собак. Но прежде входа в вышеозначенный дворец преграждало входящему дорогу укрепленнейшее предмостье, возведенное защищать дворец, а при нем на страже двенадцать могучих рыцарей, отряженных не впускать никого, кроме имеющего представить им сокольничью рукавицу или же мечом проложить себе ратный путь. Их завидя, тотчас им явил британец сокольничью рукавицу, а они на то, открыв ему дорогу, сказали: "Не во благо тебе путь сей, и многое приведет тебе он горе!" Британец же, достигнувши внутренних покоев, предстал с приветствием пред королем Артуром и, быв внимательнейше расспрошен рыцарями, зачем пожаловал, объявил им, что пришел, желая снискать королевского сокола. На сие некто из придворных рыцарей молвил так: "С какой ты стати притязаешь на того сокола?" Британец на то: "Оттого, что счастлив я любовью дамы, прекраснейшей, нежели чья-либо из сих придворных рыцарей" А тот: "Стало быть, дабы стяжать тебе сокола, прежде надлежит уверение твое ратным боем испытать!" И ответил ему британец: "С охотою!" И как снарядили британца щитом к состязанию, вот и выстали оба в доспехах меж дворцовых оплотов, и бодцами устремив коней, несутся с силою друг на друга, и сшибаются щитами, и ломают копья, и мечами начинают сечу, и железные изрубают одеяния. И по долгой борьбе придворный рыцарь, дважды сряду пораженный в голову исхищренными ударами британца, так очами затуманился, что взором ничего не мог постичь; а британец, это видя, смелым быстрым натиском его, побежденного, с коня простирает наземь. И тогда-то, стяжавши сокола с обеими собаками, посмотрел он и увидел писанную грамоту, к соколиному столпу на золотой цепи подвешенную, и о ней спросивши со вниманием, такого удостоился ответа: "Сие есть грамота, в коей писаны правила любви, которые сам Царь Любви из собственных уст прорек любовникам; и тебе надлежит ее увезть с собою, дабы правила те пред всеми любовниками обнародовать, ежели ты хочешь с миром стяжать нашего сокола". Взявши ту грамоту и вежественно испросивши дозволения к отъезду, вот, не в долгом времени воротился он без помехи к той лесной владычице, и обрел ее средь леса в том же месте, где оставил, прежде странствуя. Та, немало одержанной победе его порадовавшись, указала ему идти прочь, так сказавши: "Изволением моим ступай себе, драгоценнейший мой, ибо жаждет тебя милая Британия. А чтобы не тяжек был уход твой, знай, что когда бы ты ни пожелал вернуться к сим местам в одиночестве, всякий раз меня найдешь здесь сидящею". И приняв от нее лобзание, тридцать крат повторенное, рыцарь в радости направил приятственный путь свой в Британию. А впоследствии времени рассмотрел он те правила, что в грамоте были записаны, и в согласии с высоким ответом обнародовал их к ведому всех любовников. И правила эти вот:1. Супружество не есть причина к отказу в любви. 2. Кто не ревнует, тот и не любит. 3. Двойною любовью никто обязан быть не может. 4. Любовь, как то всем ведомо, всегда либо прибывает, либо убывает. 5. Что берет любовник против воли солюбовника, в том вкусу нет. 6. Мужской пол к любви не вхож до полной зрелости. 7. О скончавшемся любовнике пережившему любовнику памятовать двумя годами вдовства. 8. Без довольных оснований никто лишен любви быть не должен. 9. Любить может лишь тот, кем движет любовное влечение. 10. Всегда любовь далека обителей корысти. 11. Не пристало любить тех, с кем зазорно домогаться брака. 12. Истинный любовник ничьих не возжелает объятий, кроме солюбовных ему. 13. Любовь разглашенная редко долговечна. 14. Легким достигновением обесценена бывает любовь, трудным входит в цену. 15. Всякий любовник пред взором, солюбовным ему, бледнеет. 16. При внезапном явлении солюбовника сердце любовниково трепещет. 17. Новая любовь старую гонит. 18. Только доблесть всякого делает достойным любви. 19. Если слабеет любовь, то быстро она гибнет и редко возрождается. 20. Кто любит, того робость губит. 21. Истинная ревность сугубит страсть любовника. 22. Подозрение, павшее на солюбовника, сугубит ревность и страсть любовника. 23. Кто терзается любовным помыслом, тот мало спит и мало ест. 24. Всякое деяние любовника устремлено к мысли о солюбовнике. 25. Истинный любовник во благо только то вменяет, что мнит быть по сердцу солюбовнику. 26. Любовь любви ни в чем не отказывает. 27. Любовник от солюбовника никакими утехами не насыщается. 28. Малая догадка в любовнике о солюбовнике уже дурные вызывает подозрения. 29. Кого безмерное томит сладострастие, тот не умеет любить. 30. Истинные солюбовники воображением никогда друг друга не покидают. 31. Одну женщину любить двоим, а двум женщинам одного отнюдь ничто не препятствует.Вот какие правила привез с собою названный британец и от имени Царя Любви представил их вкупе с тем соколом госпоже своей, за чью любовь приял он столь великие испытания; а она, вполне удовлетворенная в его верности и уверившаяся в силе его смелости, вознаградила те его труды своей любовью. И созвавши многолюдное собрание дам и рыцарей, огласила им она означенные правила любви, наказав блюсти их нерушимо по завету Царя Любви; а собрание во всей всецелости, внявши им, дало обет блюсти их во веки веков, да не сбудется над присягнувшими любовная казнь. И всякий, кто был зван к тому собранию, означенные правила запечатлел в писаниях своих и унес, чтобы во всех концах земного круга обнародовать их на благо всем любовникам.
2. БОНКОМПАНЬО КОЛЕСО ВЕНЕРИНО[187]
Начальною порою весны, когда все чувствительное и одушевленное от мягкости воздуха входит в силу и расцветать начинает по мере свойств своих, между тем как зимою до времени умершим казалось, стоял я на округлом холме близ Равона под деревами цветущими, внимая пению соловьев сладостнопеременчивому и в том обретая душе отдохновение от трудов. И так мне стоящему и многое тайное в уме своем обращающему се предстала внезапно дева в облачении из золота, в одежде испещренной (Пс. 44, 14-15), и во всех своих чертах от самой природы столь совершенная, что ни в чем красотою своею не казалась недостаточна. Как некая царица, имела она на челе драгоценную корону, а в деснице своей царственный жезл. А пришла она от пределов земных для усмотрения вежества и разумения каждого. На оную взирая в лике ее светлом и приятном, возговорил я, да удостоит она меня поучения. Она же, вопрошения не ожидая, изъявила себя богинею Венерою, присовокупивши упрек, почему не произнес я приветствий и привлекающих речений, каковые свойственны обращению между ведающими любовь. Сим пристыженный, обратил я перо мое к предлежащему труду, начав сочинение, имя которому да будет "Колесо Венеры", ибо всякого пола и положения люди едиными узами взаимно связуются, словно бы в колесе вращательно движутся и многий во всякое время страх претерпевают, зане совершенная любовь рождает Повсечасный страх. И при сем заблагорассудилось мне поместить одесную Венеры девический хор, ошую же замужних, монашествующих, вдовиц, и обездевленных, под стопами же ее всех, кто ниже, чем названные, ибо нет в них никоей радости, и наслаждение от них позорно. Но примеры о всяком их роде приведу я вкратце, дабы не обременить слуха многоглаголаньем. Перечисливши вкратце способы приветствования, каковыми между любящими обращение возможно, рассудил я положить и общие примеры повествовательной части, как то делают диктующие, приготовляясь к нахождению в красноречии[188]. При сем подлежат различению разного времени любовь и разного рода любящие. А именно, иные начинают любить тех, с кем еще ни единожды в разговор не вступали; иные ищут любви после собеседования и малого знакомства; иные же домогаются любви даже от тех, кого не видели никогда. Таковы суть три времени совершения сказанного. Любящие же бывают двоякого рода, сиречь мирянин и клирик; а среди мирян иной рыцарь, иной пеший; а среди рыцарей иной король, иной герцог, иной князь, иной маркиз, иной граф, иной барон, иной же ленник ленника; а среди пеших иной гражданин, иной мещанин, иной торговец, иной землепашец, иной свободный, иной раб; а среди клириков иной прелат, иной низшего сана, каковых все виды не подлежат разделению, да не повредятся этим законы любви. Но как если бы решил я полагать свои примеры по образу жизни и состоянию каждого, то раньше бы иссякла моя жизнь, чем речь, и как природа человеческого состояния во всех едина, то положу я на все единые примеры и быстрым бегом завершу с пользою начатый путь. Итак, какого бы положения или состояния ни был муж, он или взыскует любви, или любит ту, которую не знает, или любит ту, которую имел, но в любви между ними случилась перемена, или же любит ту, которую никогда не видел. Применительно к названным трем временам предложу я любящим два способа письменного повествования: первый до совершения, второй после совершения. Кто желает стяжать любовь какой-либо женщины, тому надлежит предпосылать себе искательную лесть, суля даже то, что исполнено быть не может, по слову Овидиеву: "Никогда не вредит обещанье"[189]. И для начала может любовник так повести свое повествование, домогаясь той, которую желает иметь:(I) Когда в блистательном девическом хороводе узрели Вас намедни мои телесные очи, то некое пламя любви объяло предсердие мое, и сделался я другим человеком. Я не тот, что был, и не быть мне таковым впредь, и не диво, ибо мне и всем за несомненное являлось, что сияли Вы между ближними как денница рассветная, предвестием дня Аврору выводящая. Когда же стал я обозревать ту славу, какою Вас природа наделила, то дух мой изнемог от восхищения. Кудри Ваши, подобно золоту витому, над ушами прекраснейшего цвета дивно повисали. Лоб Ваш был возвышен, а брови как два свода, перлами сияющие, и очи блистали, словно звезды пресветлые, а от блеска их и прочие члены лучами исходили. Ноздри прямы, губы полны и алы представали пред зубами, слоновой кости подобными, а шея округлая и горло чистейшее прямизною усугубляли красоту свою, равной которой, верую, не было и в Гомеровой Елене. Грудь над станом возвышалась, как райский вертоград, в нем же два плода, словно купы роз, сладчайший аромат распространяющие. Плечи утверждались, как золотое предвершие, а предплечья от них исходили, как ветви кедровые, самою природою произращенные; руки длинные, пальцы тонкие, суставы ровные и ногти, словно кристалл блистающий, довершением были красоты Вашего облика. Но понеже прежде иссякнет славословящий, нежели безмерность красоты Вашей, то обращаю я перо свое к величию Вашего разумения, каковому не могут вдосталь надивиться. Ибо многие суть, кому хоть и в радость красота, но не в украшение разум; и многие суть, кому разумение природою даровано, в благовидности же отказано; в Вас однакоже все сие безущербно сливается воедино, отчего и мысль моя многократно устремляется к тому, чтобы неким божеством тебя почесть. Посему низменнейшие молю великолепие Ваше удостоить меня, раба Вашего, приятием, ибо намерен я и себя и весь мой удел в волю твою предложить....Далее же следует знать, что всякая женщина всякого положения и состояния прежде отказывает и в том, чего сама свыше всего желает; посему, если она каковым-либо образом пославшему отпишет, разумей в этом, что она уже уступить хочет, хотя бы на словах и отрицалась. А почему женщина отказывает в том, чего любовник домогается, на это есть пять причин: первая, в некотором тайном естестве, по коему всем естественно на первое искание отвечать отказом; вторая, чтобы за скорое снисхождение к твоему желанию не почел ты ее всякому доступною; третья, чтобы ищущему показалось слаще то, в чем столь долго было отказываемо; четвертая, ибо ожидает она к себе некоторых щедрот, прежде чем смилостивится над ищущим; пятая, ибо многие опасаются понести во чреве. Стало быть, отпишет женщина пославшему привет с простым именованием, а затем может продолжать следующим образом:
(II) В грамотке твоей перо потрудил ты вотще, полагая льстивыми словесами и хвалениями пригожести моей снискать мое благоволение. Но чаяние твое праздно, и сеешь ты на песке. Служением твоим я гнушаюсь и желаю, дабы впредь ты мне подобное не писывал.Из такового послания может любовник уразуметь, что она желание его беспременно исполнит. Посему и напишет он ей повторно следующим образом:
(III) Грамотки Вашей знаменование душу и сердце мое веселием преисполнило. И пусть гласят слова Ваши, что перо я потрудил вотще, – верю, все же, что удостоили Вы меня взглядом; а если не угодна Вам жизнь моя, то повелите умереть, и в смерти я возрадуюсь радостями рая. (IV) Докучанию твоему не могу я не дивиться, ибо доподлинно было тебе отказано, чтобы не смел ты ко мне посылать письма или что иное; ныне же ты пытаешь, словно полагая меня переменчивою. Но не быть сочленениям на сирпии[190] и пребыть цветку мирики невредимому, и не уподобиться траве, которая, подкошенная, скоро вянет (Пс. 36,2). Верно, видел ты лозу в пустыне, а почудились тебе дамасские кущи; но не все угодное таково, каково мнится. ...(V) Если бы царства был я удостоен и царственною диадемою увенчан, то и тогда не такова была бы радость сердца моего, каковую от получения послания Вашего я восчувствовал. Истинно ведаю, что не быть сочленениям на сирпии, сиречь погрешности в красноречивейшем вещании твоем, и пребыть цветку мирики невредимому, сиречь предпочтению сердца Вашего нелицемерным. Я же есмь трава, которая, подкошенная, скоро вянет, и ежели не восхочешь увлажнить меня росою милости твоей, то и меньше стану, чем трава увядшая. Видел, видел я лозу, и почудились мне дамасские кущи; но пусть и не дана мне угода в обладание – низменнейше молю я великолепие и учтивость Вашу наградить меня дарением за верностью мою, сиречь удостоить меня приятием, дабы возмог я благовременно раскрыть Вам тайну сердца моего. (VI) Верно, мнишь ты, что труд нечестивый все превозмогает[191] и что стучащемуся во всякое время отверзется (От Матфея, 7, 8), но неверны пути людей и суетны их помышления (Пс, 93, 11), ибо дела их правятся более случаем и фортуною, нежели обдуманным предусмотрением. Не желая, однако, мольбы твои презреть всецело, дабы не увлечь тебя в петлю отчаяния, советую тебе в день воскресный, когда господа и дамы пойдут в храм Господень, запустить в мою ограду твоего сокола, и подбежав тотчас с ближними твоими, востребуй сию птицу; я же прикажу тебе в том отказать, и служанки тебе скажут: "уходи, не своего ты требуешь". А по случаю такого унижения я повелю тебя призвать, и так сможешь ты раскрыть мне тайну сердца твоего.Чего же более? полагай, что любовник уже достиг, чего желал; и посему он теперь может и долженствует слать послания свои любезнейшие, писанные после свершения. Ибо есть обыкновение у любовников для вящего наслаждения утверждать, что бывшее с ними привиделось им во сне. По сей причине и может любовник написать такое письмо: ...Предположим, что она, вышедши замуж, не желает более его любить и по сей причине так ему пишет:
(IX) Любови Вашей узы исходом свершаемого расторгаются, ибо выхожу я за мужа, обручившего меня кольцом в залог супружества, препоясавшего шею мою каменьями драгоценными, подарившего мне одежды, золотом и жемчугом многим сияющие. Посему не могу и не должна я более с тобой по обыкновению нашему увеселяться. (X) Плачась, восплакался я (Плач Исайи, 1,2) и плакать не устану; и во тьме постелил я постель свою (Иов, 17, 13), ибо помрачился светоч мой, которым, мнилось, многовидно сиял я в сонме славных воителей. Ведай же, что если бы за моря и горы ты с супругом твоим переправилась, все последую я вам, чтобы лишь единожды узреть желание души моей.Предположим, что она до замужества сделалась беременна, и по сей причине так любовнику своему пишет:
(XI) Была я в доме отца моего лелеяна и была пред очами родителей моих многолюбима, когда ты прельстительными искательствами своими завлек меня непредусмотревающую в петлю обмана. Ныне же не осмеливаюсь никому явить уязвления моего причину. Но что деется тайно, то и на перепутьях гласно: лицо бледнеет, чрево вспухает, разверзаются затворы стыда; молва многолюдствует, терзаюсь повсечасно, бичевания претерпеваю, смерти взыскую. Нет горя, моему подобного горю, ибо славу и честь я с цветом девства моего потеряла. А ты для меня усугубление в несказанной муке моей, ибо сделался ты мне всецело чужд и не вспоминаешь более о той, кому сулил моря и горы и все, что есть под кругом небес. Не таковыми ли силками птицелов погубляет птиц и рыбарь из пучин тростием извлекает рыбу? Но без пользы мне слова мои: кто с высоты падает, тот сокрушается непоправно и тщетно взыскует исцеления, ибо беда его впереди его. И все же, молю, будь мне в помощь! и ежели не хочешь подать мне облегчения, то воззри лишь, как за тебя я погибель приемлю! Ибо меньшая погибель есть смерть, нежели жизнь во сраме до конца времен. (XII) Покамест не принял я жену в дом мой, гнушалась ты приять меня супругом; ныне же могу ли я твоей ответствовать воле, когда жену имею превосходнейшую и многообразною красотою украшенную? Отступись же от сказанного и речи свои про себя обращай, ибо некто иной, полагаю я, в том повинен, что ладья твоя устремляется ко пристани бесчестия.Предположим, что некая замужняя хочет друга своего призвать к себе, когда супруг в отсутствии:
(XX) Посылала я тебе фиалки, ныне же назначаю тебе купу роз, ибо дружества твоего высочайшей славе приличествуют цветы и плоды и листвие. Се отвеял аквилон; да повеет же юг, да внидет в сад мой, и да возблагоухают ароматы мои его дуновениям!
3. ФРАНЧЕСКО да БАРБЕРИНО КОММЕНТАРИЙ К "ПРЕДПИСАНИЯМ ЛЮБВИ"[192]
Начинается книга Предписаний Любви[193], собранных Франческо да Барберино, магистром обоих прав, с уст той же Любви, красноречиво их излагавшей. Начинается изъяснение Предписаний Любви, составленное тем же Франческо по причинам ниже изложенным. – Пусть обратятся дамы [также] к книге об их нравах, которую я написал по поручению некоей госпожи, как ты обнаружишь подробнее ниже в изложении содержания в конце предисловия. – Недозволенной любви я не касаюсь, да ей и не подобает именоваться любовью; добропорядочные люди обычно зовут ее бешенством[194]... вот почему, я полагаю, синьор Гвидо Гвиницелли[195] такую любовь назвал бешенством... – Итак, в конце этой книги и по полном ее завершении ты обнаружишь некий рисунок и тринадцать прочих рисунков... и при указанных рисунках обнаружишь некую канцону и некие строфы, из которых и... соседствующих с ними увидишь, насколько все то, о чем там говорится, способствует духовному укреплению; хотя эти стихи и рисунки обнародовал я, Гараграфуло Гриболо не замедлит сказать, что мною руководил разум некоей госпожи. – Доблесть – это безупречная смелость, которая доставляет человеку уважение среди тех, кто знатнее и могущественнее его. Если хочешь ознакомиться с изображениями этой Доблести и Смелости и Учтивости, посмотри на них, как было сказано выше, во Флоренции, где я представил в рисунках схватку между Учтивостью и Жадностью и их приверженцами, а также между Доблестью и Трусостью и их приверженцами, а стихи на народном языке, каковые там же начертаны, снабдил новыми изображениями. – Книга, которую я составил по поручению некоей госпожи о нравах сеньор и кое-каких их обычаях, нуждах и благодетельных для них правилах[196], еще не предана мною гласности из-за того, что изучение обсуждаемого мною предмета задержало на некоторое время ее написание и завершение. На это ты мне можешь заметить: "Почему же то время, которое ты истратил на эту книгу, ты не использовал на отделку начатого тобою раньше, что было бы гораздо похвальнее?" Отвечаю: потому что, будучи вынужден пребывать по важнейшим делам в графстве Провансском и графстве Венессенском и располагая непривычным досугом, я томился превеликой душевною тоскою, и, не имея с собою черновиков с начатым сочинением, решил довести до конца то, что было изложено мне Любовью. – Кто была та госпожа, по поручению коей я сочинил эту книгу, в начале своем указывает сама книга, но понять это не легко и не просто, поскольку слова, которыми говорится об этом, иносказательны и темны, что сделано мною намеренно, и еще труднее судить о ее облике по находящему там же рисунку... Если ты пожелаешь, однако, дознаться, кто та госпожа, которая возложила на меня это дело, то ниже, в конце второй части и в предисловии к третьей в тексте и объяснениях об этом говорится достаточно; ты окажешься, впрочем, весьма проницательным и доблестным, если сможешь правильно истолковать эти слова. – Слыша тогда, что я мог с самого начала использовать рифмованные стихи на народном языке[197] и латинскую прозу или латинский метрический стих, я все же, предоставленный сам себе, не мог выполнить все это одновременно и посему зычным голосом воззвал к Любви, умоляя ее, чтобы она каким-либо путем соблаговолила даровать мне Милость, и мне было бы посильно справиться и с рифмованными стихами на народном языке, и с латинской прозой. И вот в моих ушах зазвучал некий голос, еще не приступивший к изложению Предписаний: "Возьми два пера и пиши уверенно – пусть одно из них будет возвышенным, а второе низменным, и сразу примись за то и другое"[198], что я и сделал... Любовь в этом ко мне снизошла и пожелала уподобиться человеку, чтобы показать, что есть человек, пожелав также говорить рифмованными стихами, которые порою требуют краткости, а порою чрезмерной протяженности слога; латынь же, которая весьма многим понятна, она пожелала соблюсти со всей тщательностью. Взяться за метрические стихи мне было не по душе, во-первых, потому, что они, подобно стихам рифмованным, не свободны от некоторых недостатков, а также потому, что ныне больше нравится, доступнее и более принята проза, и, равным образом, потому, что сочинение стихов, рождавшихся прежде из сердца поэтов, превратилось ныне, как известно, в плутовство и обман[199]. Я захотел писать рифмованные стихи на народном языке ради знатных людей моего отечества, которые не понимают латыни... Впрочем, ты мог бы спросить: ‘Те изображения, которые ты набросал, увидел ли ты там же и такими же, то есть столь же грубо исполненными, какими, не будучи художником, исполнил их ты, или ты был сначала немного этому обучен?" Все это достаточно разъясняется ниже, в начале XI части "Признательности", где также рассказывается и о сути замысла вышеупомянутой госпожи. Пояснив с помощью Божьей это предисловие, я, прежде чем последовать дальше, говорю и заявляю, что все мои сочинения, рассматривающие Любовь, я понимаю духовно, но не все поддается общедоступному объяснению. Там же, где я явно говорил о плотской любви или без слов подразумевал таковую, например, в некоторых моих ответах на двадцать три вопроса о любви[200], а также в тринадцати рисунках, посвященных той же Любви, кои ты увидишь ниже в приложении к книге и в книге "Цветы изречений... ", каковые ответы в сокращенном виде изложены мною во многих других моих сочинениях, хотя и не все пребывает в пределах Любви Божественной, я не колеблясь могу утверждать, что никогда не говорил о любви недозволенной, но, восхваляя дозволенную, всегда осуждал и теперь осуждаю любовь недозволенную. – Откуда Арригетто[201]:ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОБРАБОТКИ СЮЖЕТА "СЪЕДЕННОГО СЕРДЦА"
Настоящее Дополнение включают ряд текстов, сюжетно соотносящихся с жизнеописанием и разо Гильема де Кабестаня (XCIV). История этого сюжета более подробно рассматривается в нашей статье в Приложениях. Мы ограничились тем, что включили в Дополнение серию впервые переведенных, наиболее интересных и характерных текстов, неизвестных большинству читателей. Мы воздержались, напротив, от перепечатки более популярных новелл из Декамерона или рассказа из Новеллино, воспроизводящего сюжет "Лэ об Иньоре". Не имели возможности мы и достаточно широко здесь представить огромный пласт мировых фольклорных текстов. Вместе с тем мы старались ввести в Дополнение не только тексты, входящие в круг куртуазной литературы (средневековые французские и немецкие лэ, романы и повести), но и выходящие за его пределы, однако связанные с ним не только типологически, но и генетически. Мы надеемся, что подборка этих текстов, охватывающих колоссальное – от Индии до Франции – пространство и формировавшихся на протяжении около полутора тысячелетий, бросит дополнительный свет на преломление одного из "мировых сюжетов" в жизнеописании трубадура.I. АРНАУТ ГИЛЬЕМ ДЕ МАРСАН НАЗИДАНИЕ[253]
II. ТОМА РОМАН О ТРИСТАНЕ[254]
III. РЕНО ЛЭ ОБ УЗНИКЕ, ИЛИ ЛЭ ОБ ИНЬОРЕ[255]
IV. КОНРАД ВЮРЦБУРГСКИЙ ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ, ИЛИ ПОВЕСТЬ О СЕРДЦЕ[259]
V. РОМАН О ВЛАДЕТЕЛЕ ЗАМКА КУСИ И ДАМЕ де ФАЙЕЛЬ[262]
(Владелец замка Куси, после того как муж его возлюбленной, госпожи де Файель, узнает об их любви, пускается в крестовый поход, где его настигает отравленная стрела. Умирая, он приказывает своему оруженосцу Гобьеру отвезти возлюбленной шкатулку с его набальзамированным сердцем.)VI. ГАНС САКС ПРЕЖАЛОСТНАЯ ТРАГЕДИЯ О КНЯЗЕ КОНКРЕТЕ, ИГРАЕМАЯ ДЕСЯТЬЮ ПЕРСОНАМИ И ПЯТЬ ДЕЙСТВ ИМЕЮЩАЯ[263]
Действо первое
Герольд говоритДейство второе
Гисмунда садится и говорит своим девицамДейство третье
Входят двое советников Первый советник говоритДейство четвертое
Конкрет входит с придворной челядью и говорит слугамVII. ПРЕКРАСНЫЙ БРЕМБЕРЖЕЦ[264]
VIII. СКАНДИНАВСКИЕ БАЛЛАДЫ[265]
А. 1. ГЕРЦОГ ФРИДЕНБОРГ
А. 2. ГЕРЦОГ ФРЕЙДЕНБОРГ И ДЕВИЦА АДЕЛИНА
Б. 1. ДАТСКАЯ НАРОДНАЯ БАЛЛАДА
Б. 2. ДАТСКАЯ НАРОДНАЯ БАЛЛАДА
IX. ПРИКЛЮЧЕНИЯ РАДЖИ РАСАЛУ[266]
(Раджа Расалу, сын Салбахана из Сиалкота в Пенджабе, после многих приключений приходит во дворец жестокого раджи Саркапа, чтобы сыграть с ним в чаупур. Сначала выигрывает раджа Саркап, но звери-помощники, которых раджа Расалу спас в свое время от беды, приходят к нему на выручку и помогают одержать победу в поединке.) И вот одолевать начал раджа Расалу, и поначалу раджа Саркап проиграл ему все свои обширные владения, а потом все то, что было в его богатых покоях, и наконец проиграл свою собственную голову. В это время перед ним явилась его рабыня и стала поздравлять господина с рождением дочери. "Убей ее немедля! – воскликнул раджа Саркап, – в недобрый час явилась она в этот мир, это ее рождение принесло мне беду!" Но раджа Расалу умерил его злобу словами: "Если ты, носом прочертив на песке линию, поклянешься мне в том, что ни на чью голову не станешь играть в чаупур, и отдашь мне в жены твою только что родившуюся дочь, я помилую тебя и не велю обезглавить". С радостью согласился на это раджа Саркап и, положив новорожденную Кокилан – ибо именно так назвали девочку – на большое блюдо и прикрыв веткой мангового дерева, поднес блюдо радже Расалу. И вышел раджа Расалу, держа блюдо перед собой. Проходя по покоям дворца, он встретил великое множество узников, которые кричали, завидя его: Все правители, что куры, ты один – как сокол ясный. Дай свободу нам, избранник вечной славы громогласной! И раджа Расалу велел радже Саркапу освободить узников, и тот немедленно повиновался. И отправился раджа Расалу в свои владения в горах Мурти, где велел посадить ветвь мангового дерева. А рани Кокилан велел он поместить в покои подземного дворца и беречь пуще жизни. И сказал он при этом: "Когда появятся первые цветы на манговом дереве, знайте – рани Кокилан стала женщиной". Минуло с той поры двенадцать лет, и распустились первые цветы на манговом дереве, расцвела красота рани, и стала она женщиной. И спросила она однажды раджу Расалу: "Как понимать мне слова людей, много раз мною слышанные, – поразить зверя в джунглях?" И отвечал ей раджа Расалу:ПРИЛОЖЕНИЯ
М.Б. Мейлах. СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ПРОВАНСАЛЬСКИЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ И КУРТУАЗНАЯ КУЛЬТУРА ТРУБАДУРОВ
I. ТРУБАДУРЫ И КУРТУАЗНО-ПОЭТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА ПРОВАНСА ХІІ-ХІII веков
Во всем, что касается старопровансальской куртуазной литературы, процветавшей на юге Франции на протяжении ХІІ-ХІІІ веков, обнаруживается любопытный парадокс. С одной стороны, обилие сведений, которые можно получить не только из песен трубадуров, но и из их средневековых жизнеописаний, начатых составлением в эпоху упадка этой поэзии в середине XIII в. Начиная с XVI в. эти сведения кропотливо систематизировались и обрабатывались сначала итальянскими, а спустя два столетия и французскими эрудитами, так что к началу XIX в., ознаменовавшему переход к научному изучению трубадуров, был уже накоплен огромный материал. За прошедшие с тех пор два столетия наши знания о них были значительно углублены и расширены, а сама "провансалистика" превратилась в разветвленную и чрезвычайно разработанную науку под стать классической филологии[1]. С другой стороны, несмотря на разработанность отдельных ветвей этой науки, неясными остаются такие кардинальные проблемы, как история появления трубадуров на европейской сцене и даже самое значение слова "трубадур", этимология которого может объясняться по-разному. По-видимому, это слово связано не только с обычным значением глагола trobar – "находить" (в значении "изобретать", "находить новое"), но и с узкоспециализированным позднелатинским глаголом (con)tropare со значением "сочинять тропы", т.е. неканонические вставки в литургические гимны, исполнявшиеся во время церковной службы. Такое происхождение слова "трубадур" обнаруживает непосредственную связь провансальской лирики со средневековой латинской литургической поэзией, – связь, которая подтверждается многими данными, особенно метрическими и строфическими формами песен ранних трубадуров и их музыкой. Другие, конкурирующие теории "происхождения" поэзии трубадуров поочередно возводили ее истоки к фольклору, античной и средневековой латинской литературе, наконец, к строфической арабоандалусийской поэзии, получившей распространение в соседней Испании. Трубадуры – поэты, слагавшие свои сочинения на народном языке юга Франции, получившем название "провансальского" (хотя область его распространения охватывает территории не только собственно Прованса, но покрывает Перигор, Лимузин, Овернь и т.д.), и исполнявшие их при феодальных дворах южной Европы. Насколько новаторским было обращение трубадуров, до которых стихосложение, в области высокой поэзии, практиковалось только на "вечной", "неизменной" латыни, к языку народному, разговорному, читатель может заключить хотя бы по многочисленным замечаниям, рассыпанным в латинской части наших "Дополнений": спустя приблизительно двести лет после зарождения провансальской поэзии Данте посвящает этой лингвистической контроверзе трактат "О народном красноречии" (отрывки, касающиеся трубадуров, приведены в Дополнении втором, III), а Франческо да Барберино в предисловии к своим "Предписаниям Любви" все еще подробно рассуждает о том, почему он решил использовать "рифмованные стихи на народном языке" для основной части своего сочинения и "латинскую прозу" – для комментария (там же, IV, 3); Гальфред Вандомский же, говоря о не дошедшей до нас эпической поэме, со всевозможными уступками объясняет, что автор сложил ее "на материнском, я бы сказал, языке, размером, распространенном в народе, чтобы тот все полностью понимал... и используя народную речь, он, тем не менее, нисколько не утратил свойственной ему утонченности..." Все это живо свидетельствует о том, что проблема пригодности народного языка для "настоящей" литературы продолжала жить в сознании писателей на протяжении еще нескольких поколений после появления трубадуров[2]. Итак, почетное звание трубадура относилось к профессиональным поэтам, сочинителям песен, которые они часто сами и исполняли под аккомпанемент какого-либо музыкального инструмента типа виолы или лиры. Среди трубадуров существует градация – от простых рифмоплетов, слагающих стихи "без всякой соли", и до поэтов, получивших свой дар от неба и "царственным званием" сочиняющих стихи "как власть имеющие"; здесь, кажется, уместно вспомнить жизнеописание двух братьев-трубадуров, Пейре и Аустора де Маэнсак, которые уговариваются о том, что "одному достанется замок, а другому – трубадурское художество. Замок достался Аустору, а Пейре художество, и принялся он воспевать жену эн Бернарта де Тьерси" (XLIV, здесь и далее римские цифры отсылают к "Жизнеописаниям трубадуров"). Существует несколько текстов, так называемых назиданий (ensenhamens), в которых трубадуры перечисляют достаточно высокие требования, предъявляемые и к исполнителям их песен – жонглерам, выдвигая на первый план их литературную осведомленность и музыкальные способности; жизнеописание Арнаута де Марейля – бедного трубадура, "по воле судьбы и предначертанию звезд" попавшего ко двору графини де Бурлац, отмечает, помимо его приятной внешности и умения хорошо петь, что он хорошо вслух читал романы (VII). Из девяноста пяти дошедших до нас средневековых рукописей – сборников песен трубадуров, шесть знаменитейших манускриптов украшены миниатюрами, в том числе изображающими трубадуров, чьи 97 "портретов" (о реальном сходстве здесь едва ли может идти речь) вписаны в инициалы (заглавные буквы) текстов их песен; миниатюры одной из этих рукописей всецело посвящены женщинам-трубадурам. Жонглеры – высоко профессиональные певцы – разносили песни знаменитых трубадуров по феодальным дворам (впрочем, жизнеописание "антикуртуазного" Гильема Фигейры говорит, что он, трубадур, стал "городским жонглером" – LXV), что в условиях устной культуры трубадуров было равносильно их "публикации". Заключительные строки песни часто содержат обращение к жонглеру с указанием адресата, как правило, зашифрованного, которому он должен песню "доставить". Знаменитые трубадуры держали при себе постоянных жонглеров, как например, Бертран де Борн жонглера Папиоля, а Арнаут де Марейль жонглера Пистолету, что значит "письмецо", – прозвище, данное ему, как полагают, именно по функции такой "доставки". Подобное же прозвище – у Пейре Бремона Рикас Новас, что значит "Богатые Сказы", а прозвище Аймерика де Беленоя означает "приятная докука", – заметим, однако, что жонглер Кабра был прозван так лишь потому, что изображение козы (cabra) украшало герб его покровителя Гираута де Кабрейры. Гираут де Борнель странствовал, по крайней мере, по словам жизнеописания, в сопровождении сразу двух жонглеров (VIII). Грань между положением трубадура и жонглера была достаточной зыбкой – последний мог возвыситься до статуса трубадура, начав сочинять песни, как, кстати, упомянутый Пистолета – автор пользовавшейся огромной популярностью песни, написанной от имени бедного жонглера (она приведена при его жизнеописании – LXXV; еще позже Пистолета сделал буржуазную "карьеру" – по сообщению его средневекового "биографа", он благополучно женился, стал богатым купцом и дворов больше не посещал). Однако нередко и трубадуру, при наступлении черных дней, случалось промышлять искусством жонглера. Трубадуры, которые жили на то, что они зарабатывали своими песнями, и которые в этом смысле были первыми в Европе профессиональными писателями, должны были делиться с жонглерами подарками, которые получали от своего патрона, а в случае размолвки трубадура с его покровителем жонглер разделял и его неудачу. Поэзия трубадуров культивировалась при дворах знатных южнофранцузских (а немного позже итальянских, испанских, французских) сеньоров на протяжении сравнительно короткого периода с конца XI по конец XIII столетия. Появление куртуазной поэзии в Провансе было ответом на моральные и эстетические запросы наиболее развитой в Европе и вместе с тем достаточно свободной и независимой феодальной аристократии, выражением ее нового куртуазного идеала[3]. Поэзия трубадуров всегда оставалась поэзией, аристократической по преимуществу, хотя среди трубадуров, которыми чаще всего становились более или менее образованные клирики, встречаются представители самых различных сословий, в том числе, по подсчетам одного из историков, до двадцати трех влиятельных сеньоров, из которых наиболее могущественными были знаменитый "первый трубадур" Гильем, граф Пуатье и герцог Аквитанский, Джауфре Рюдель, князь Блайи, и граф Раймбаут Оранский. Роль мецената в жизни трубадура, не имевшего нередко иных средств к существованию, кроме поддержки богатых сеньоров, исключительно велика, и многие песни полны восхвалений щедрых патронов, вокруг которых собирались соперничающие поэты. Периоды благоденствия нередко заканчивались изгнанием, как о том повествует, к примеру, жизнеописание Бернарта Вентадорнского (VI), которому пришлось покинуть родной Вентадорн, где он был воспитан, после того как виконт Вентадорнский узнал о любви трубадура к его жене (подобная же история рассказывается и о Пейре Видале, поспешно бежавшем от гнева своей госпожи, графини Барраль, после того как он, проникнув в спальню, "похитил" ее поцелуй). Переходя от одного двора к другому, трубадуры путешествовали не только по югу и северу Франции, Испании и Италии, – они доходили до Англии, Германии, Венгрии, Балкан, Кипра и Мальты, а вместе с крестоносцами и до Палестины, всюду разнося благую весть куртуазной любви. Согласно средневековому жизнеописанию трубадура Элиаса Кайреля, он "обошел почти все населенные пределы круга земного" (XXXV). Напротив, биограф Альбертета Кайльи специально отмечает, как нечто необычное, что тот никогда не покидал своей родной округи (LXVII). Профессиональную выучку трубадуры, даже имевшие традиционное религиозное образование, получили, так сказать, "на ходу", в куртуазной среде, которая сама напоминала закрытую для посторонних своего рода эзотерическую школу, основанную на принципах куртуазии; больше всего поэты учились друг у друга, усваивая и развивая быстро устанавливавшуюся систему куртуазных ценностей, которую они расцвечивали своими талантами. Их знания, опыт и вкус определялись множеством обстоятельств, начиная от специфических условий юга Франции, с укладом жизни средневекового замка, обусловленным различными феодальными и рыцарскими установлениями, и кончая всевозможными литературными, духовными и философскими веяниями, в эту эпоху относительного "единства мира" достигавшими Прованса одновременно с Запада и с Востока, поскольку в силу географических и исторических условий арабский Восток в то время располагался на западе от земли трубадуров, в непосредственном с ней соседстве. Что же нового принесли трубадуры, за что их считают основателями европейской лирики? Совершенно очевидно, что поэзия трубадуров – это поэзия любовная по преимуществу, и жизнеописания их выстраиваются, как правило, вокруг любовного сюжета. Трубадуры воспевали любовь в численно преобладающем и наиболее важном по своему значению жанре куртуазной песни, или кансоны (chanso), степень совершенства которой призвана соответствовать совершенству этой любви[4]. Так, автор провансальского поэтического трактата "Учение о стихосложении" (XIII в.) заявляет, что "нет такого слова, лучшего ли, худшего ли, каковое, ежели оно зарифмовано трубадуром, не осталось бы в памяти навсегда, ибо пением и трубадурским художеством управляет Любовь". Таким образом, любовь, занявшая место античных муз и диктующая трубадурам их песни, определяется трубадурами как источник совершенства, чистоты и добра, эта любовь облагораживает любящего. По своей природе эта любовь ориентирована не на достижение какой-либо цели, а на переживание, которое одно способно принести влюбленному высшую радость. Эта радость достигается долгим страданием, но добровольно принятое страдание оборачивается для трубадура блаженством. Однако куртуазные трубадуры воспевали не только любовь и дам; они посвящали пламенные сирвенты злободневным вопросам политики и морали, высмеивали своих политических и религиозных противников, проповедовали крестовые походы, прославляли доблесть и щедрость своих покровителей и друзей, оплакивали их смерть. В поэзии трубадуров преломилось все многообразие средневековой жизни эпохи Ренессанса XII в., как иногда называют этот период. И наряду с высокой куртуазной лирикой, наряду с торжественными и серьезными сирвентами поэзия трубадуров в высшей степени насыщена юмором, любовью к шутке и остроумием. Жанр сирвенты[5] (исторически "песни служащего") сам как бы является "служебным", "подчиненным" по отношению к кансоне, поскольку в сирвентах принято было пользоваться метрическими схемами и музыкой уже существующих куртуазных песен: предшествующий автор являлся авторитетом. Насколько в ходу был этот обычай, указывает то обстоятельство, что жизнеописание Гильема Райноля д’Ата (LXXVII) специально оговаривает, что свои сирвенты трубадур слагал "кладя их на новые напевы". В самом деле, до двух третей дошедших до нас сирвент используют прежде существовавшие метрические схемы и музыку. Такой обычай придавал сирвенте некую особую остроту и одновременно открывал преимущественные возможности для скорого ее распространения жонглерами, что для песен, написанных, пользуясь словом одного из жизнеописаний (LXXXV), "на злобу дня", имело решающее значение. В жизнеописании того же Гильема Райноля д’Ата содержится замечание, что он слагал сирвенты, "жала которых опасались многие сеньоры" (LXXVII), а про Бертрана де Борна в разо пятнадцатом говорится, что и французский король Филипп Август, и Ричард Львиное Сердце "побаивались его из-за его языка" (XI). Обличительными сирвентами, посвященными политике, обменялись Ричард Львиное Сердце и Дофин Овернский – читатель найдет и ту, и другую в разо четвертом Дофина (XLII). Такие сирвенты, вследствие содержащихся в них персональных намеков, часто трудные для интерпретации, иногда проливают свет на менее известные черты исторических персонажей и теневые аспекты средневековой жизни. Ярким примером могут служить комментируемые в разо десятом и тринадцатом Бертрана де Борна сирвенты, в которых он обличает своего врага короля Альфонса II Арагонского; немало достается в его сирвентах и другим сильным мира сего. Огромную роль в жизни эпохи играли политические сирвенты, в которых трубадуры – нередко это были сами сеньоры – пропагандировали действия королей или сюзеренов, подстрекая к войне или призывая, напротив, к миру. Естественно, что в обоих случаях поэт, в соответствии с истоками жанра, защищал политику своего патрона, чьим рупором служили его песни, или свою собственную, стремясь при этом дискредитировать врага. В умелых руках поэта подобные сирвенты являли большую силу. Эзра Паунд сравнивает роль сирвенты с ролью, какую в современном обществе играют средства массовой информации – радио, печать, телевидение. Так, последнее разо Раймона де Мираваля утверждает, что король Педро Арагонский, получив песню Раймона Мираваля с ее концовкой, призывающей защитить графа Тулузского от северян-крестоносцев, "с тысячью рыцарей явился к графу Тулузскому, дабы ради той кансоны выполнить данное им обещание отвоевать потерянные графем земли. И ради той же кансоны был он убит при Мюре французами, и из тысячи бывших с ним рыцарей ни один не спасся" (LVIII, разо четвертое). Отступник же Пердигон, напротив, "песнь сложил, в каковой призывал к крестовому походу, и, каковую услыхав, становились многие крестоносцами" (LIX – обо всех этих событиях мы расскажем немного ниже). В памятнике комментируется целая серия такого рода сирвент, принадлежащих знаменитому Бертрану де Борну, который, словами жизнеописания, "когда бы ни пожелал, всегда умел заставить Генриха короля и сыновей его поступать по его указке, а желал он всегда одного: чтобы все они – отец, сын и брат все время друг с другом воевали. Желал он также, чтобы всегда воевали между собой король французский и король английский. Когда же они мир заключали или перемирие, тотчас же старался он сирвентами своими этот мир разрушить, внушая каждому, что тот себя опозорил, заключив мир и пойдя на уступки" (XI, 1). Хотя жизнеописание, несомненно, и преувеличивает роль Бертрана как "поджигателя войны", репутация эта стоила ему наказания в дантовом "Аду", где он за то, что подстрекал к войне против короля Генриха II Английского его сына, так называемого Короля-юношу, обречен вечно нести по адскому кругу отсеченную от тела собственную голову (см.: Дополнение второе, I, 3 А и рис. к жизнеописанию XI). В самом деле, значительная часть обсуждаемых в разо сирвент Бертрана связана с перипетиями междоусобных войн королевского дома Плантагентов, внутри которого столкнулись интересы, с одной стороны, английского короля Генриха II и его сына Ричарда Львиное Сердце, унаследовавшего от матери – Алиенор Аквитанской, внучки "первого трубадура", обширные владения на юге и в центре Франции (после смерти отца он принял также и английскую корону), – и с другой стороны, младшего брата Ричарда, Генриха III Короткий Плащ (Короля-юноши). Последний, хотя номинально и был коронован еще при жизни отца, фактически же не получил во владение никаких земель ни в Англии, ни на континенте, став лишь соправителем, с сомнительными правами и властью, своего отца и братьев, с которыми он силился воевать, пока в 1183 г. не погиб от лихорадки в одном из военных походов. Другую тему его сирвент составляют войны из-за спорных континентальных владений между французской и английской коронами – королем Филиппом-Августом и тем же Ричардом Львиное Сердце (разо пятнадцатое-шестнадцатое), а также междоусобные войны между феодальным и. владетелями – вассалами той и другой стороны. Наконец, несколько сирвент и комментариев к ним посвящены конфликту Бертрана с собственным его братом Константином из-за принадлежавшего им обоим замка Аутафорт, – конфликту, в который они втянули весьма значительные силы и который повлек за собой серию междоусобиц (разо шестое-девятое). Традицию Бертрана продолжают Бертран де Борн-сын, выступивший с сирвентой против сменившего Ричарда на английском троне Иоанна Безземельного (XII), Дофин Овернский, обменявшийся злободневными сирвентами (XLII). с Ричардом, и трубадуры, вставшие на защиту "куртуазного отечества" в эпоху альбигойских войн (о которых ниже). Обсуждается в памятнике и "агитационная" сирвента Фолькета Марсельского (LXXII, разо четвертое) – одна из тридцати пяти дошедших до нас сирвент, пропагандирующих крестовые походы в Испанию и Палестину (однако в сирвентах других трубадуров господствуют мотивы осуждения этих варварских экспедиций). Интересны случаи, когда между трубадурами, вовлеченными в военную интригу, происходит обмен сирвентами. Такие эпизоды комментируются в жизнеописаниях – мы уже говорили об обмене сирвентами между Дофином Овернским и Ричардом Львиное Сердце; другой подобный случай, который произошел между Генуэзцем Бонифачи Кальво, выступившим в своей сирвенте, сочиненной им на провансальском языке, против венецианцев, и не замедлившим ему ответить венецианским пленником в Генуе Бертоломе Дзордзи, приводится в жизнеописании последнего (С). Любопытно, что, получив ответ, Бонифачи отыскал своего оппонента, и они стали друзьями. Диалогический принцип хорошо сочетается здесь с игровым началом, проявляющимся в юморе, который не изменяет трубадурам даже при крайней серьезности тем и обстоятельств. Наряду с кансоной и сирвентой, которые древнейшими, неоднократно цитированными поэтиками определяются как основные жанры, у трубадуров было в употреблении немало жанров, этими же поэтиками отнесенных к разряду второстепенных, таких как альба (рассветная песнь), пастурель (см. III), девиналь (загадка, см. LXX), танцевальные песни – эстампида (см. там же), данса и ретроэнса, и некоторые другие[6]. Мы не имеем возможности останавливаться на жанрах, только упоминаемых или представленных в памятнике единичными произведениями – отсылаем читателя к примечаниям соответствующих текстов, не будем распространяться также и о жанрах индивидуального изобретения, таких как "песнь ни о чем" Гильема Аквитанского (I), которой своеобразно подражает Раймбаут Оранский (XLVIII). Скажем несколько слов лишь о диалогическом жанре прения[7], представленном в жизнеописаниях партименами – стихотворными спорами, позиции каждого из участников которых задаются изначально, и тенсонами, оставляющими место для более свободного диалога; к ним добавляется джок-партит (буквально – распределенная игра) с тремя и более участниками – таково прение Саварика де Маллеона с Юком де Сент Сирком и Гаусельмом Файдитом относительно того, который из знаков дамы – любовный взгляд, пожатие руки или же то, что она незаметно жмет своею ножкой ногу трубадура, – следует считать настоящим изъявлением любовного чувства (XXVIII). Генезис этого жанра у трубадуров просматривается в том обычае обмена сирвентами, о котором мы говорили выше и в сравнении с которым прение явилось, по существу, лишь следующим шагом. Прения трубадуров могли носить как вымышленный характер – такова тенсона Гираута де Борнеля с Аламандой (VIII, разо первое), – так и реально сочиняться двумя трубадурами, которые иногда объединяли свои усилия и в моножанрах, – нам известен по крайней мере один случай соавторства двух трубадуров, Томьера и Палази, которые вместе сочиняли сирвенты "на злобы дня всего Прованса" и по этой причине удостоились общего жизнеописания (LXXXV). Решаемые в прениях куртуазные споры, проникнутые духом игры и шутки, становились той отдушиной в куртуазном универсуме, через которую чаще всего находили выход всевозможные пародийные и игровые моменты. Именно здесь, на периферии жанровой иерархии трубадурской поэзии, торжествует стихия шутливого переворачивания, игрового развенчания куртуазного мифа, выраженная в разнообразных "сниженных мотивах", самым ярким примером которых в памятнике являются, кажется, парадоксальные "советы влюбленным" Раймбаута Оранского в песне, приведенной при его жизнеописании. К этой стихии тяготеет и тенсона между Бертраном д’Аламаноном и Сорделем о том, следует ли предпочесть любовь браням (Бертран, отстаивающий воинскую доблесть в ущерб любви, как раз отличался в куртуазных кругах репутацией труса – LXXXIX), и полный обоюдных насмешек спор маркиза Альберта де Маласпина с.Раймбаутом де Вакейрасом (XCVІ), наконец, доходящий до крайней двусмысленности, исполненный как крайностей куртуазной казуистики, так и живых страстей дебат Ланфранка Чигалы с трубадуркой Гильемой де Руджьер (ХСІХ). Подобные мотивы, сопровождающие поэзию трубадуров буквально с момента ее зарождения – достаточно сказать, что они определяют половину дошедшего до нас наследия первого трубадура Гильема Аквитанского, – ничуть не противореча высокому служению куртуазной любви, напротив, предохраняли ее от вырождения в лишенные живого биения пустые схемы. В завершение нашего разговора о поэзии трубадуров и куртуазной культуре остановимся на пресловутом вопросе об их музыкальном творчестве. В самом деле, общеизвестно, что поэзия трубадуров была лирикой в настоящем смысле этого слова – трубадуры были одновременно поэтами и композиторами, сочинявшими "слова и напев", а жонглеры – певцами; с пением, песней связано само слово "кансона". Жизнеописания трубадуров нередко даже протиивопоставляют композиторское их творчество – поэтическому. Так, о знаменитом певце "дальней любви" Джауфре Рюделе говорится, что напевы его песен были "очень хорошие, но слова простые" (V), а об Альбертете де Систероне, – что музыку к своим песням он сочинял хорошо, а вот слова были неважные (LXXXIII). "Биографии" сообщают, кто из трубадуров был хорошим певцом, а кто пел плохо, о том же повествует и "сатира" Пейре Овернского (Дополнение первое, I,1). Есть основания полагать, что "предельная" устремленность лирики трубадуров, ее внутренний огонь выражались прежде всего именно в музыке их песен, еще не потерявшей связи с музыкой религиозной. Трубадуру Фолькету Марсельскому принадлежит ставшее хрестомантийным высказывание: строфа без музыки – все равно, что мельница без воды. И, хотя примером комплексного исследования средневековой лирической поэзии могут служить в отечественной науке фундаментальные труды В.Ф. Шишмарёва, при всем том поэзия трубадуров, к сожалению, традиционно все же рассматривается критиками в отрыве от музыкальной ткани, которая составляла неотъемлемую часть их песен, образуя с текстом некое нерасторжимое единство. Средневековая поэзия – это не столько литература в том смысле, в каком мы ее знаем сейчас, сколько унаследованное от античности синтетическое "мусическое" искусство, нераздельно слившее слово и звук. В отличие от стихотворения, например, Пушкина или Бодлера, провансальская кансона не читалась или декламировалась, но распевалась, напоминая в этом смысле такие современные явления, как поэзия Окуджавы или Высоцкого (недаром за этими последними поэтами и подобными им закрепилось в обиходе название трубадуров или бардов). И хотя созданные трубадурами (и другими представителями куртуазной поэзии – французскими труверами и немецкими миннезингерами) музыкальные формы – насколько мы можем об этом судить – иногда и менее утончены и развиты в сравнении с их виртуознейшим поэтическим мастерством, они по праву занимают достойное место в истории западноевропейской музыки. Необычайная формальная усложненность метрики и строфики трубадуров с повторяющимся из строфы в строфу рисунком рифм, программная "темнота" многих куртуазных кансон долгое время делали невозможными сколько-нибудь адекватные ее переводы. Переводить, вернее, перелагать провансальскую поэзию начали еще во времена трубадуров, – существуют старофранцузские варианты некоторых провансальских песен (например, вошедшей в памятник сирвенты короля Ричарда Львиное Сердце (XLII) или жонглерской песни трубадура Пистолеты, LXXV), а сборник "Новеллино" (1300 г.) сохранил для нас переложение песни Ричарта де Бербезиля "Как без сил упавший слон" на итальянский язык (XVI, разо первое – Дополнение первое, II, 2). В Англии во второй половине XIX в. песни трубадуров переводили Ф. Хьюффер и Ида Фарнелл, которая, кроме того, перевела полный корпус их жизнеописаний; заметим, что первый компетентный французский перевод жизнеописаний, выполненный покойным И. Клюзелем при участии М. Воронова и оставляющий, на наш взгляд, желать много лучшего, вышел в составе основного научного издания этих текстов лишь в 1964 г. (см. преамбулу Примечаний). Существует известное число переводов трубадуров на немецкий язык, сделанных в XIX в. Фридрихом Дицем, позднее – Паулем Хайзе; в XX в. книгу переводов выпустил Рудольф Борхардт. (Речь идет, разумеется, о переводах, точно передающих все формальные особенности каждого провансальского текста). Во Франции трубадуров переводил поэт-сюрреалист Рибмон-Дессэнь. Но самыми совершенными по мастерству и точности являются многочисленные английские переводы Эзры Паунда, в которых, в частности, переданы малейшие нюансы наиболее усложненных кансон изысканно-темного Арнаута Даниэля. Из русских поэтов трубадурами интересовался Блок, читавший их в подлиннике и посвятивший их эпохе пьесу "Роза и крест", в которой содержится множество реалий из провансальского романа "Фламенка" и дан прекрасный перевод одной из сирвент Бертрана де Борна. Упомянуть следует и вошедшие в хрестоматии по западноевропейской литературе, однако во многом устаревшие, переводы А. Сухотина и де ла Барта[8]. Трубадуров переводили Елизавета Полонская и Б.Я. Ярхо – их переводы упоминаются и цитируются в наших примечаниях. В последнее же время мы оказались на настоящем празднике культуры, когда с перерывом в пять лет издаются два значительных собрания русских поэтических переводов трубадуров. Первый из них, составивший обширный раздел тома "Библиотеки всемирной литературы" (Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов), вышел в 1974 г. в Москве; он явился плодом многолетних трудов покойной В.А. Дынник, которая также перевела все песни Бернарта Вентадорнского, а пятилетием позже вышли "Песни трубадуров" в переводах Анатолия Наймана. Переводы обоих авторов, к которым присоединился С.В. Петров, украсили и настоящую книгу, которая без проделанной ими огромной работы не была бы вообще возможна в ее настоящем виде.II. У ИСТОКОВ ЕВРОПЕЙСКОЙ НОВЕЛЛЫ
До сих пор мы говорили о поэтической и куртуазной культуре трубадуров, шире – о "литературном быте" в куртуазном мире, лишь исподволь касаясь собственно жизнеописаний наших поэтов. Но прежде чем перейти к самим жизнеописаниям, необходимо сказать несколько слов о роли средневековой провансальской поэзии в последующей истории европейской литературы. Не будет преувеличением сказать, что поэзия трубадуров положила начало всей последующей лирической поэзии Европы. Поэзия провансальцев лежит у истоков итальянской лирики, ей многим обязан Данте, она оказала влияние на становление поэзии французских труверов и немецких миннезингеров. Через творчество Петрарки и поэтов-петраркистов трубадуры продолжали влиять на последующую поэзию Европы, как это прекрасно понимали позднейшие итальянские гуманисты. Большой интерес в этом отношении представляют приведенные в Дополнении первом (II, 2) "Пролог и письмо" Маркиза де Сантильяна, который, посылая свои сочинения коннетаблю Португалии, пытается установить место трубадуров в истории романоязычных поэзии, утверждая, что "происходя из... лимузинских земель и краев... искусство стихосложения распространилось среди обитателей Цизальпинской Галлии", а в другом месте – что "всех перечисленных... из итальянцев, провансальцев, лимузинцев, каталонцев... и прочих народов в прославлении и превознесении этого искусства (т.е. искусства поэтического) опередили и превзошли обитатели Цизальпинской Галлии и провинции Аквитании", – т.е. первые трубадуры. Но не забудем и о новой волне влияния трубадуров на литературу эпохи романтизма и постромантизма после "открытия" их наследия в конце XVIII в., связанной с именами Гейне, Уланда, Кардуччи, называют трактат Стендаля "О любви", "Сорделло" Браунинга и "Принцессу Грёзу" Ростана. Здесь, однако, уже должна идти речь о влиянии не самой поэзии трубадуров – усложненной,малодоступной, трудно переводимой, почти герметичной лирики на непонятном языке, к тому же непопулярной у романтиков, считавших ее скудной и однообразной и, в сущности, по-настоящему ее не знавших, – лирики, однажды давшей толчок поэтическому развитию Европы и на шесть веков прочно забытой везде, за вычетом небольшого круга знатоков в Италии и в самом Провансе. В данном случае следует говорить о влиянии на романтиков не столько самой лирики трубадуров, сколько именно вторичных по отношению к ней, несколько более поздних текстов – так называемых провансальских "биографий" трубадуров. (Непосредственно к поэтическому наследию самих трубадуров снова обратятся уже скорее модернисты – Лафорг, французские сюрреалисты – Арагон, Т.С. Элиот и, особенно, переводившие их, как сказано, Рибмон-Дессэнь и Эзра Паунд.) Жизнеописания трубадуров (провансальское слово vidas правильнее всего было бы перевести словом "жития", если бы это последнее не было закреплено за определенным жанром святоотеческой литературы) долгое время трактовались при этом как какой-то поэтичный, но весьма подозрительный привесок к лирике трубадуров, заслуживающий всяческого недоверия. Однако, не говоря о второстепенной и запоздалой роли жизнеописаний трубадуров как источника, которым пользовались некоторые писатели в прошлом веке, или о колоссальном их значении как кладезя всевозможных сведений о трубадурах, куртуазной культуре, жизни средневековых куртуазных дворов и т.п. – жанр этот имел большое самостоятельное значение в истории не только собственно провансальской, но и всей европейской литературы, где он получил непосредственное продолжение в жанре новеллы. Сам же жанр жизнеописания, или биографии, является одним из древнейших жанров мировой литературы, универсально распространенным как на Востоке, так и на Западе, где в античную эпоху он достиг вершины в биографиях Плутарха, а в средние века получил преимущественное развитие в только что упомянутых житиях святых. В самом деле, с древнейших времен человечество стремилось зафиксировать облик, слова и поступки наиболее значительных своих представителей, и элементы жизнеописания с древнейших времен сопутствуют разнообразным памятникам письменности и литературы, начиная от надгробных надписей и эпитафий до исторических сочинений и хроник, в составе которых они занимают весьма значительное место. Что же представляют собой жизнеописания трубадуров? Они характеризуются, прежде всего, значительной жанровой разнородностью, выдающей множественность их источников. Одни жизнеописания лишь в нескольких строках сообщают минимальные сведения о трубадуре, обычно – о его родине, выучке, социальном положении, дворах, которые он посетил, покровителях, его репутации и престиже; другие представляют собой развернутое изложение самых различных сведений – легенд, анекдотов, истолкований его песен. В наиболее древних рукописях жизнеописание трубадура предшествует обычно своду его песен, который может перебиваться более конкретными комментариями (так называемыми "разó" – восходящее к латинскому ratio провансальское слово со значением "объяснение", "обоснование", "повод") к отдельным песням, поясняющими их сюжет, обстоятельства сочинения, раскрывающими исторические события и реалии, а также имена персонажей, стоящие за вымышленными именами – сеньялями. Очевидно, что эти комментарии – "первые образцы европейской литературной критики", как их иногда называют, составлялись жонглерами, и чтение их должно было предшествовать исполнению самих песен, как об этом говорят хотя бы многочисленные завершающие разо формулы типа "потому-то и сложил он обо всем этом... кансону, каковую вы сейчас услышите" (XVIII, разо первое); улавливается интонация жонглера и в оценке Арнаута Даниэля в составе его жизнеописания, согласно которой песни свои он сочинял "с рифмами самыми изысканными, почему и кансоны его понять и выучить не так-то просто" (IX). Разо могли принадлежать самим авторам песен, как это видно хотя бы из иронического замечания составителя жизнеописания жонглера Гильема де ла Тора, согласно которому тот "хорошо и красиво" исполнял чужие кансоны и сам подвизался в трубадурском художестве, – "только когда свое он пел, то разо его бывали длиннее, чем сами песни" (XXXII); точно также Раймон де Мираваль, когда влюбился в Лобу де Пуэйнаутьер, стал ее воспевать, "песни свои уснащая предисловиями и пространными речами, наиприятнейшими для слуха" (LVIII, разо второе). В других случаях основу таких комментариев составляли устные сведения, которые сам трубадур давал жонглеру, чтобы прояснить чересчур локальные или относящиеся к конкретным событиям детали, неизвестные более широкой публике. Окончательное оформление и фиксация этого жанра происходит, по-видимому, в эпоху альбигойских войн, положивших конец расцвету куртуазной культуре Лангедока, когда трубадуры и жонглеры, бежавшие, в частности, в Италию от наступавшей с Севера под видом борьбы с альбигойской ересью ортодоксии[9], стали собирать сведения об исполняемых ими песнях и их авторах, придавая им форму антологических введений. Такие введения должны были пояснять сюжеты и обстоятельства сочинения песен полувековой давности для публики, уже не настолько осведомленной, как в классический период: многие намеки, относящиеся к куртуазной жизни предшествующей эпохи были для нее уже непонятны. Отсюда и некоторая апологетическая нота в жизнеописаниях, стремление поднять, в эпоху преследований, социальный престиж трубадуров, противопоставляя, в ряде случаев, скромному происхождению певца его блестящую придворную карьеру, дружбу с королями и знатными сеньорами и "романы" с их супругами. В этом смысле особенно характерна "биография" знаменитого Бернарта Вентадорнского (которую корифей провансалистики А. Жанруа характеризует как "роман о бедном молодом человеке"), якобы сына "служилого человека, служившего истопником и топившего печь, где выпекали хлеб для всего замка Вентадорн" (VI), – впоследствии же возлюбленного виконтессы Вентадорнской, а позже, по преданию, – Алиенор Аквитанской, будущей английской королевы (в этом случае биограф, кажется, принял куртуазные "посылки" некоторых песен Бертрана за их любовный адресат). В некоторых жизнеописаниях явственно слышится нота сочувствия неоцененным, по тем или иным причинам, трубадурам, – так, об Элиасе Кайреле говорится, что "за то, что презирал он свой век и сеньоров, не ценили его художества, как оно того заслуживало" (XXXV), а о Гирауте де Калансоне – что "слагал он кансоны прекрасные, хоть и резковатые и не ко двору по тем временам, и за то недолюбливали в Провансе самого его вместе с его творениями, и мало чести видал он при дворах" (XXV); зато с каким удовольствием воспроизводят биографы несравненно более частные восхваления трубадуров. Не столь многие жизнеописания непосредственно касаются событий, связанных с альбигойскими войнами, имевшими роковое значение для Прованса. Не вдаваясь в историю этих войн, следует пояснить, что речь идет о четырех крестовых походах (1209-1244), двинутых из Франции под предводительством знаменитого Симона де Монфора против еретиков-катаров (под именем патаринов они упоминаются в жизнеописании XVII), чье учение распространилось в то время в традиционно веротерпимом Провансе, в частности, в городке Альби, по имени которого и получили свое название эти походы. Крестоносцы, движимые не только фанатизмом, но и жаждой наживы, проявили необычайную жестокость и нанесли смертельный удар Провансу, а вместе с ним и куртуазной культуре. «В то время, когда французы и Церковь завладели землями графа Тулузского, потерявшего при этом Аржанс и Бокер, когда французы захватили Сен-Жиль, Альбигойскую округу и Каркассон, а Битерройскую разорили, и убит был виконт Безье, все же добрые тех мест люди, что не были убиты, в Тулузу бежали, – Мираваль тогда пребывал у графа Тулузского, с коим друг друга они величали "Аудьярт"; жил он там в великой печали, ибо все люди благородные, коим граф был сеньор и глава, все дамы и рыцари его разорены были или убиты», – повествуется в разо четвертом Раймона де Мираваля (LVIII). О тех же событиях сообщает вариант жизнеописания Пердигона, добавляя, что "убит был при Мюре с тысячею рыцарей своих король Педро Арагонский и двадцать тысяч погибло жителей"; сам же Пердигон за то, что он вместе с другим отступником – Фолькетом Марсельским (см. LXXII), якобы способствовал крестоносцам, сложив, в частности, песнь, "в каковой призывал к крестовому походу и каковую услыхав, становились многие крестоносцами", – "за все то лишился Пердигон чести, славы и имения своего, и все люди достойные, какие оставались в живых, презрение ему выказали и ни видеть его не желали, ни говорить с ним... И вот, не смел Пердигон никуда показаться, а Дофин Овернский лишил его меж тем земли и ренты той, что прежде пожаловал..." (LIX). Как бы ни оценивать историческую достоверность этого жизнеописания, оно интересно нам, прежде всего, позицией автора. Однако весьма красноречиво звучат и такие "проходящие" пояснения, как то, что Арнаут де Марейль "полюбил графиню де Безье, которая была дочерью славного графа Раймона Тулузского и матерью виконта де Безье, убитого французами после взятия Каркассона" (VIII, 2), и довольно зловеще – заключительная фаза жизнеописания служившего каноником Ги д’Юсселя: "Но принудил его папский легат дать обещание песен более не слагать вовек, так что бросил ради него он пение и художество трубадурское" (XXII). Обстоятельство это, очевидно, относится ко времени посещения родины трубадуров в 1207 г. папским легатом Пейре де Кастельноу, убийство которого (по-видимому, провокационное) на его обратном пути в Рим и послужило поводом для начала первого Альбигойского крестового похода. Поучительно, с точки зрения смены эпох, сравнить историю Ги д’Юсселя с судьбой другого носившего сан трубадура – Монаха Монтаудонского, лет за пятнадцать до того получившего прямо противоположный наказ от своего аббата, а согласно его песням – и от самого Бога (см. XLVI). История эта гармонирует с духом нового времени, когда иссушающая волна ортодоксии хлынула с севера на юг и когда в Провансе стали приниматься постановления, как на соборе Монпелье 1214 г., запретившем духовным лицам появляться на сборищах, где присутствуют дамы... А о том, как оценивалась смута с официозной точки зрения, читатель может составить представление из отрывков латинских хроник, приведенных в Дополнении втором, II, 3. Всего до нас дошло около 225 жизнеописаний и разо ста одного трубадура, творивших на юге Франции, в Каталонии и в Италии. Между этими двумя жанрами нет принципиальной разницы – жизнеописания часто содержат пояснения к текстам, "комментарии" же могут включать и сведения биографического характера. Последние часто ссылаются на первые, – в разо нередко встречаются отсылки за биографическими сведениями к основному тексту жизнеописания: "Вы уже слыхали, кто был Арнаут де Марейль..." (VII, разо второе), "Об эн Раймоне де Миравале знаете вы уже из жизнеописания, что перед песнями – кто он и родом откуда, так что говоренного повторять не хочу" (LVIII, разо второе). Встречаются ссылки и на ранее сказанное в других разо: "Бертран де Борн был другом дамы Мауэт де Монтаньяк, супруги Талейрана, о которой сказывал я вам в разо о сирвенте про Составную даму. И как я уже вам поведал, рассталась она с ним..." (XI, разо третье), "Бертран де Борн, как сказывал уже я вам, в тот год, как с графом Ричардом воевал..." (разо восьмое). Состав этих текстов, в их подавляющем большинстве, сформировался к концу первой четверти XIII в. при участии, по-видимому, многих авторов, но нам известны имена лишь двух. Один из них – трубадур Юк де Сент Сирк, нашедший прибежище в Северной Италии (где он все же был обвинен в ереси в 1257 г.), заявляет о своем авторстве в жизнеописаниях, правда, только Бернарта Вентадорнского (VI) и Саварика де Маллеона (XXVIII, 2), но принимал, вероятно, участие в редакции и других. Мы знаем имя еще одного редактора – Микеля де ла Тора, "писателя", как он сам себя называет, жившего в Монпелье и составившего книгу песен позднего трубадура Пейре Карденаля и сопроводившего ее жизнеописанием последнего (L). Высказывалось предположение, впрочем, довольно шаткое, что третьим таким редактором мог быть трубадур Юк де Пена, о котором собственное его жизнеописание сообщает, что он "помнил много чужих песен, да и сам хорошо слагал кансоны и сведущ был в родословных знатных людей той округи" (XXXVIII). Несколько больше оснований считать одним из составителей жизнеописаний и разо Раймона де Мираваля, о котором в собственной его биографии говорится, что "знал он немало изящных разных историй о любви, об ухаживании куртуазном и о речах и деяниях достопамятных влюбленных" (LVIII, 1), а в разо к его кансонам повторяется, что дам своих он славил в речах, песнях и историях, "песни свои уснащая предисловиями и речами, неприятнейшими для слуха" (LVIII, 3). Последнее свидетельство позволяет приписать этому трубадуру по крайней мере авторство разо к его собственным кансонам, как это относится, вероятно, и ко многим другим трубадурам. Ссылаются, кроме того, на свидетельства Франческо да Барберино, который приписывает Раймону де Миравалю различные куртуазные анекдоты, собранные, якобы, в книгу "Цветы изречений знаменитых провансальцев" (см. Дополнение второе, IV, 3); однако, да Барберино ссылается, в подобной же связи, и на других трубадуров, не говоря о том, что искусство "рассказывать истории" являлось неотъемлемой частью трубадурско-жонглерской профессии. Так или иначе, в составлении биографий и разо, несомненно, принимали участие многие авторы – отсюда известная жанровая разнородность жизнеописаний, несмотря на которую все эти документы отличаются своеобразным единством, проистекающим хотя бы уже из общего для их составителей куртуазного мировоззрения, и с его-то позиций они оценивают тексты и факты. Постепенно жизнеописания и разо осознавались как независимый жанр – в трех рукописях XIV в. они уже составляют отдельные разделы. Их можно считать не только как бы первыми в Европе, за вычетом скальдической традиции, памятниками "истории литературы", но и первыми образцами новеллистического жанра, получившего под влиянием жизнеописаний блестящее развитие в ранней итальянской прозе – в сборниках "Старинные рыцарские рассказы", "Новеллино", "Декамероне" Боккаччо. В более узком смысле форма свободного прозаического комментария, каким является разо к поясняемой песне, была воспринята Данте в его "Новой жизни" и "Пире". Надо заметить, что жизнеописания трубадуров вместе с сопровождающими их "комментариями" к песням содержат иногда ценнейшие исторические сведения. Это в особенности относится к биографиям трубадуров, которые воспевали исторических лиц или сами играли какую-то роль в истории, как Бертран де Борн (удостоившийся обширных комментариев к 19-ти песням – рекордному числу для одного трубадура) или Фолькет Марсельский (впоследствии епископ Тулузский). Но главная ценность этих текстов состоит в том, что они составляют важнейший, а зачастую единственный источник сведений о некоторых трубадурах – об их происхождении и социальном положении, романах и связях, местопребывании и передвижении, а также об их творчестве и поэтической репутации. Это относится, в первую очередь, к тем трубадурам, которые не принадлежали, как Гильем Аквитанский или Дофин Овернский, к числу выдающихся исторических персонажей и относительно которых жизнеописания предоставляют зачастую уникальные сообщения. Сведения эти, однако, как было сказано выше, чрезвычайно разнородны, и к ним действительно нужно подходить с осторожностью. Многие свидетельства этих текстов, несомненно, достоверны. Это, прежде всего, относится к тем жизнеописаниям, в которых авторы ограничиваются небольшой справкой о трубадуре и беглой оценкой его поэзии. Таковы жизнеописания Гираута де Салиньяка (XX), Гарина ло Брюна (XLIII) или одного из старейших трубадуров Серкамона (II): "Серкамон жонглер был родом из Гаскони, и слагал он песни и пастурали на старинный лад. И обошел он весь белый свет, куда только мог дойти, и за то прозвали его Серкамон" (т.е. "ходок-по-миру". – М.М.). Весьма поучительны два варианта жизнеописания Элиаса де Кайреля. Согласно первому из них, "пел он плохо и песни слагал худые, на виоле прескверно играл, а рассказывал еще того хуже, хорошо умел только записать слова и напев", зато по другому варианту, он был "сведущ в науках и весьма искусен в трубадурском художестве, как и во всем, за что ни брался... но за то, что презирал он свой век и сеньоров, не ценили его художества, как оно того заслуживало" (XXXV). В этом последнем варианте явно чувствуется полемическая интонация, стремление восстановить посмертно репутацию трубадура, при жизни недостаточно оцененного и явно занимавшего позицию независимого неконформизма. Подобная же нота окрашивает жизнеописание Маркабрюна, о котором говорится, что "все его слушали, боясь его языка, ибо настолько был он злоречив, что владетели одного замка в Гиенне, о коих он наговорил много худого, в конце концов предали его смерти" (III), – и Гираута де Калансона, – позволим себе еще раз процитировать выразительное свидетельство автора жизнеописания, согласно которому "недолюбливали в Провансе самого его вместе с его творениями, и мало чести видал он при дворах". Мы привели примеры жизнеописаний, отличающихся лаконизмом и не содержащих иных данных, кроме конкретных фактов и сжатых оценок. Некоторые сведения, сообщаемые более подробными жизнеописаниями, носят, однако, совершенно иной характер, что дало повод позитивистской науке объявить большую часть этих текстов произвольными выдумками поздних авторов, главным источником которых были, якобы, песни, буквально ими понятые, вольно интерпретируемые. На обострение критического отношения к жизнеописаниям повлияло, кроме того, "разоблачение" параллельного источника сведений о трубадурах – книги королевского прокурора в парламенте Экс-ан-Прованса Жана Нострдама (брата известного астролога и пророка), выпущенной им в 1575 г. под названием "Жизнеописания древних и наиславнейших провансальских пиитов", перевод которых вошел в наше издание. Нострдам, хорошо осведомленный в провансальской литературе, действительно располагал кое-какими источниками, до нас не дошедшими, но расцвечивал почерпнутые из них факты плодами собственного воображения. Доверие к Нострдаму было окончательно утрачено после опубликования критических исследований Камиля Шабано. Но сочинения мистификатора из Экс-ан-Прованса, в свою очередь, непонятого и неоцененного, относятся уже к новому времени и никак не свидетельствуют о недостоверности аутентичных памятников XIII в. На смену гиперкритицизму в отношении достоверности биографий, характерному для старой школы, в последнее время была выдвинута противоположная, реабилитирующая точка зрения[10]. В частности, была проведена большая текстологическая и критическая работа по сопоставлению жизнеописаний и разо с текстами того или иного трубадура. Эта работа в какой-то мере подтвердила мнение о "достоверности" жизнеописаний. В целом методы авторов жизнеописаний мало отличаются от методов современных им авторов хроник. И те и другие записывали сведения, которые получали из различных источников, избегая, однако, что-либо выдумывать и привносить от себя, – истинность своих свидетельств они настойчиво подчеркивают в текстах: – "И все, что я сейчас говорю – истина, ибо мною самим и видено и слышано собственными моими глазами и ушами", – говорится в разо к одной из песен Гаусельма Файдита (XVIII, 3), а автор жизнеописания Каденета свидетельствует, что "все, что он делал и творил, видел я своими глазами или слышал от других" (LXXX). Точно также Юк де Сент Сирк, дважды, как уже упоминалось, свидетельствующий в текстах памятника о своем авторстве, в одном случае утверждает: "И знайте, что это чистая правда, ибо это никто иной, как я, Юк де Сент Сирк, истории эти записавший, был ее (т.е. дамы – см. XXVIII, 2) вестником, который ходил к Саварику и передал ему послание и ласковые приветы"; в другом же случае он говорит – "всё, что я, эн Юк де Сент Сирк, написал здесь о нем (т.е. о Бернарте Вентадорнском – VI), поведано было мне виконтом Эблесом Вентадорнским, сыном виконтессы, которую любил Бернарт" Подобным же образом комментатор "персональной сирвенты", сочиненной Бертраном де Борном против короля Альфонса Арагонского, уснащает свои объяснения репликами типа "правда и то, что ...", "...наконец, правда еще и то..." (XI, разо тринадцатое). Если в данном случае эти реплики подтверждают правдивость сказанного в комментируемой песне, то в жизнеописании Пейре Видаля те же слова – "правда и то, что рыцарь из Сан-Джили обрезал ему язык за то, что он давал понять, что был возлюбленным его жены" (LVII) – относятся уже к преданию о трубадуре, хотя бы и восходящему к перетолкованным стихам Монаха Монтаудонского (см. ниже). При этом сведения, используемые автором жизнеописаний, могли носить как исторический характер, восходя к реальным событиям, так и анекдотический или легендарный. Однако обычно даже предания и легенды, сообщаемые биографами трубадура, не являются какими-то позднейшими измышлениями, основанными на произвольном истолковании поэтических текстов. Вымысел, вписывающийся в контекст куртуазной поэтической культуры, основанной на ритуале "утонченной любви", соответствовал высшей реальности куртуазного мифа, на уровне которого снимались требования элементарной достоверности. Знакомя аудиторию с жизнеописанием трубадура или комментируя его песню, жонглер был озабочен не столько требованиями "историчности" в современном нам понимании, сколько желанием создать "прекрасное повествование", с помощью которого он вел за собой слушателей в зачарованный мир куртуазии, ибо жизнеописания и разо призваны были служить своего рода "учебником" куртуазного поведения для публики уже иной эпохи[11] Источник обоих жанров, жизнеописания и разо, М.Л. Менегетти усматривает, помимо святоотеческой литературы, в средневековых введениях к произведениям античных авторов (accessus ad auctores). Наиболее близкие параллели к обоим жанрам представляют собой такие построенные по принципу автокомментария позднейшие произведения, как "Новая жизнь" и "Пир" Данте; сходное распределение стихов и комментирующей прозы прослеживается в арабской литературе, например в "Книге песен" Абуль Фараджа аль Исфагани (X в.). Однако даже в тех случаях, когда жизнеописания сообщают сведения явно ошибочные или фантастические, они, как правило, используют уже существующее предание, современное самим трубадурам, и лишь изредка дополняют его за счет сведений, заимствованных из поэтических текстов, на которые, кстати, может опираться и само предание или к которым, что более вероятно, оно может приспосабливаться (совершенно очевидно, впрочем, что большая часть сведений, сообщаемых жизнеописаниями, никак не могла быть почерпнута из песен трубадуров). Это предание было, по-видимому, еще до составления корпуса жизнеописаний частично зафиксировано в письменной форме, что косвенно может подтверждаться теми случаями, когда жизнеописание дублируется другими, преимущественно латинскими хроникальными и итальянскими новеллистическими источниками, как в случае красочного разо Ричарта де Бербезиля (см. ниже). В древнейших рукописях (старшая из них датируется 50-80-ми годами XIII в.) краткие, как правило, жизнеописания и более пространные разо предшествуют песням трубадуров, которые они поясняют; в рукописях позднейших они, как упоминалось, нередко составляют уже отдельные разделы. В XIV в. разо к песням трубадуров все больше тяготеют к новеллистической форме – недаром к некоторым из них восходят сюжеты целого ряда ранних итальянских новелл. Надо еще раз указать в этой связи на косвенные свидетельства о существовании не дошедших до нас памятников эпохи трубадуров на провансальском языке, выдержанных в жанре собственно новеллы, если таковыми свидетельствами можно считать ряд упоминаний у итальянского писателя Франческо да Барберино (1264-1348), кратко излагающего содержание некоторых из них на латинском языке. Возможно, однако, что речь здесь идет о повествовательных поэтических произведениях трубадуров, образцы которых до нас дошли. Примеров буквального или ошибочного прочтения песен трубадуров в жизнеописаниях и разо, конечно, достаточно много, но неизвестно, на какой стадии бытования этих песен с ними соединилось то или иное истолкование, – есть, однако, основания полагать, что истолкования эти "прирастали" к текстам на очень раннем этапе. Такие примеры начинаются со всевозможной путаницы с именами собственными, как Ломбардия вместо Нормандия, куда поехал веселиться Король-юноша (XI, разо одиннадцатое и другие), или же простейшего, несколько наивного перенесения, несомненно, вымышленного имени наперсницы возлюбленной Гираута де Борнеля, с которой (наперсницей) он ведет воображаемую беседу в форме куртуазного прения, и на самоё возлюбленную (VIII, разо первое). Точно также Фолькету Марсельскому приписывается роман со знаменитой "Императрицей" – дочерью византийского императора Мануила Евдоксией, женой Гильема де Монпелье, – на основании лишь его сожалений в песне о том, что после того как Гильем с нею разошелся и она ушла в монастырь, он больше не может ее воспевать (LXXII, разо второе). Особенно любопытны случаи буквального или неправильного истолкования трубадурских текстов, которые можно определить как "сюжетопорождающие" Упомянем такие примеры, как "психологическая новелла" о Гильеме де ла Торе, сошедшем с ума после смерти своей жены и каждый вечер извлекавшем ее из склепа, чтобы дознаться, жива она или нет, –восходящая к перетолкованным строкам трубадура, в которых он вопрошает, стоит ли жить влюбленному, если раньше умрет его подруга (XXXII); или легенды о притязаниях Пейре Видаля на императорский престол и наряжении его волком, к которым мы еще вернемся. Точно также история Арнаута де Марейля, не дерзавшего признаться графине де Бурлац в своей к ней любви и даже не решавшегося ей признаться, что кансоны, сложенные им в ее честь, сочинены им самим, а не другим трубадуром, опирается на доминирующие, при всей их формульности, мотивы любовной робости в его песнях (VII, 1), а сходная история с Раймбаутом де Вакейрасом, просившим у своей возлюбленной графини Беатрис Монферратской совета, открыть ли ему свою любовь, под видом рассказа о любви к другой даме, – на ключевое слово "совет" в комментируемой песне (LXX, 3). Если последние истории, восходя к живой метафорике песен поэтов, превосходно согласуются с их образами, то приурочение сюжета о безумном вдовце к персоне Гильема де ла Тора представляется вполне случайным, и такие случаи касаются как раз наиболее экзотических сюжетов, вплоть до истории "съеденного сердца" Гильема де Кабестаня, "привязанной" к имени этого трубадура на основании лишь нескольких стихов одной из его песен, ничем, кстати, не дающих для этого повода (ХСІV; см. ниже). То же самое можно сказать и об обоих вариантах истории о том, как дама посещает замок или дом влюбленного в нее трубадура в его отсутствие с соперником, с которым изменяет ему на его ложе: в разо к песне Гаусельма Файдита (XVIII, 3) поводом служит строфа о "даме, склонной к подлогам", в случае же Гильема де Сант-Лейдьера – самая общая куртуазная топика плюс единственная строка о предательстве со стороны дамы (XLI, 2). Можно полагать, что в куртуазном универсуме осуществлялась некоторая "разверстка" бытовавших в нем преданий и сюжетов и для приурочения их к имени или песне того или иного трубадура достаточно было довольно случайных признаков, выделяющих данный текст из общей для всего "текста" куртуазной поэзии формульной образности. Напротив, немало встретится случаев, когда авторы жизнеописаний или их предшественники неправильно перетолковывают стихи песен в "бытовом" смысле, как это случилось со строками Гираута де Борнеля, который говорит, что он лелеем надеждой, "окружившей его певцами", – отсюда в жизнеописании появилось утверждение, будто он странствовал в сопровождении двух певцов-жонглеров (VIII). Точно также из отвлеченных поэтических сетований этого же трубадура на падение куртуазных нравов возникают рассказы о его ограблении коронованными особами и виконтом Лиможским, якобы захватившим его книги и имущество (разо пятое и шестое). Вслед за издателем жизнеописаний Ж. Бутьером можно сказать, что в таких случаях не столько комментарий проясняет песню трубадура, сколько песня "сама себя объясняет через комментарий", который попросту перетолковывает содержащиеся в ней сведения, приспосабливая их к уровню понимания интерпретатора. Из всех подобных трактовок выделяется явная, несколько хулиганская даже – в духе каких-нибудь современных примитивных школьных анекдотов о Пушкине – интерполяция в разо к первым строкам знаменитейшей песни Бернарта Вентадорнского, в подстрочном переводе звучащем так: "Когда я вижу, как жаворонок в радости разворачивает крылья против солнечного луча, забываясь и падая... " Согласно этой интерполяции, остающейся на совести ее автора – по-видимому, даже не жонглера, а переписчика – речь идет в этом отрывке о сцене, происходившей в комнате замка между "герцогиней Нормандской", у которой было прозвище "Жаворонок", и рыцарем по прозвищу "Луч" – сцене, якобы подсмотренной трубадуром и описанной в песне (VI, 2). При том, что по отношению к комментируемому тексту интерполяция носит именно сказанный характер, сама по себе она связана с некоторыми архетипическими мотивами[12], нередко в подобных текстах всплывающими (ср. ниже в связи с разо к песням Пейре Видаля и Гильема де Кабестаня). И тем не менее, "реабилитирующая" трактовка "биографий" трубадуров подтверждается многими фактами, в частности, тем обстоятельством, что жизнеописания в большинстве случаев сообщают абсолютно точные данные исторического и географического характера и, если автор не располагает иным материалом, он обычно ими и ограничивает жизнеописание, остающееся сжатым и лаконичным, как в приведенных выше примерах; подобным образом иной раз можно встретить разо, где, за неимением какой-либо "стоющей" интерпретации, прозой пересказываются стихи комментируемой песни (см. разо шестое Гираута де Борнеля – VIII, разо первое Бертрана де Борна – XI). Этим и объясняется, что объем сведений, предоставляемых биографом, отнюдь не зависит от значимости комментируемого трубадура. В этом смысле весьма характерно жизнеописание "первого трубадура", Гильема Аквитанского (I), более чем краткое при всей своей выразительности. Оставляя в стороне ошибки, содержащиеся во второй половине биографии, можно заметить, что краткость жизнеописания этого знаменитейшего сеньора, правившего третьей частью Франции в течение сорока одного года, за которые произошло немало важнейших событий, а также отсутствие комментариев к его песням, казалось бы, находится в противоречии с тем обстоятельством, что до нас дошли подробные жизнеописания трубадуров, гораздо менее интересных. Однако дело здесь, по всей видимости, как раз в том, что Гильем был первым из известных нам трубадуров, и к моменту составления биографии в том виде, в каком она до нас дошла, со времени его смерти прошло около столетия, а авторы жизнеописаний, которые могли пользоваться сколь угодно фантастическими сведениями, если им их предоставляла традиция, избегали привносить что-нибудь от себя. Таким образом, оказывалось, что какой-нибудь гораздо менее значительный, в сравнении с Гильемом, но хронологически более близкий биографу Раймон де Мираваль удостаивался нескольких развернутых комментариев (автором которых, впрочем, мог быть он сам), а Гильем Аквитанский – ни одного. Оценивая "достоверность" фактов, приводимых в биографиях и разо, в целом можно сказать, что больше шансов быть "вымышленными" имели данные, относящиеся к меняющимся покровителям трубадуров, а особенно к их дамам и любовным историям. Так, наибольшая путаница в отношении имен, степеней родства, отношений и прочих фактов наблюдается в комментариях не к политическим сирвентам трубадура Бертрана де Борна, а к его немногочисленным любовным песням (начать хотя бы с того, что автор разо пятого принял куртуазный сеньяль Лана, обозначающий греческую Елену Прекрасную, за настоящее имя сестры Ричарда Львиное Сердце). С. Строньский, изучивший на основе множества документов генеалогии домов графов Перигора и виконтов Тюренна, убедительно показал, что, например, дама Маэут де Монтаньяк, якобы супруга Талейрана – про него почему-то в разо втором говорится, что он "приходился братом графу Перигорскому" (Элиас VI Талейран сам был граф Перигорский), – в которую Бертран, согласно разо, был влюблен и в честь которой после того, как она его отвергла, сочинил знаменитую песню о "Составной даме" (т.е. даме, составленной из занятых у многих знатных дам черт и достоинств), сама была "составлена" комментирующей легендой из графини де Монтаньяк, действительно супруги Талейрана, и Маэут, сестры Ричарда Львиное Сердце[13]. Надо подчеркнуть, однако, что этот составной образ действительно восходит к реально существовавшим дамам, с которыми Бертран был так или иначе связан. Однако на одном только фактографическом уровне жизнеописания и разо, писавшиеся в эпоху, незнакомую с современными нам научными критериями историчности, неизбежно окажутся уязвимыми для упреков в недостоверности, в изобилии им адресовавшихся учеными-позитивистами. Факты, которые могут иногда подтверждаться историческими источниками, иногда им противоречить, составляют, так или иначе, наиболее внешний слой в структуре жизнеописаний. Попробуем теперь обратиться к более глубинным слоям. Кроме фактических и исторических сведений, жизнеописания трубадуров включают колоссальное количество куртуазных анекдотов, разного рода "случаев из куртуазной жизни" Иногда жизнеописания ограничиваются лишь намеками на всем известные анекдоты, – намеками, о смысле которых мы только можем догадываться. Таковы, например, упоминание о том, что сирвентам Бертрана де Борна король Арагонский "дал в супруги кансоны Гираута де Борнеля" (XI, 2), или же ссылка на признание графини д’Юржель, в бытность ее уже монахиней, что если бы Раймбаут Оранский, полюбивший ее заочно и так никогда и не собравшийся "пойти на нее поглядеть", в свое время пришел бы к ней, – "то она бы такую даровала ему усладу: тыльной стороной руки дозволила бы потрогать голую свою ногу" (LXVIII). Ссылка эта подкрепляется стихами самого Раймбаута, где говорится о некоей "госпоже Айме со своей рукой, которую она кладет куда ей нравится" ("Сеньоры, вряд ли кто поймет..." – песня приведена при жизнеописании трубадура), и жизнеописанием Раймона де Дюрфора и Тюрк Малека, "каковые сложили сирвенты про даму по имени мадонна Айа, ту, что сказала рыцарю де Корниль, что вовек его не полюбит, ежели он не протрубит ей в зад" (XV), – на эти сирвенты отозвался еще одной песней сам Арнаут Даниэль! В куртуазном мире, в силу той огромной роли, какую в нем играла поэзия, представлявшем собой своего рода литературную среду, трубадуры пользовались определенной репутацией, которая отражалась и фиксировалась в разного рода легендах и анекдотических историях, в подобной среде чрезвычайно культивируемых как, в сущности, это остается и по сей день (достаточно вспомнить блестяще пародированные Даниилом Хармсом "Анекдоты из жизни Пушкина"). На то, что в куртуазной среде вообще культивировались повествуемые трубадурами и жонглерами всевозможные "изустные рассказы", истории (в том числе связанные со славными предками знатных людей) и т.п., указывают прежде всего тексты самих жизнеописаний. Так, об Элиасе Фонсалада говорится, что он "в художестве трубадурском не весьма отличался, зато рассказчик был хороший" (XXXI), тогда как Ричарт де Бербезиль, напротив, "в трубадурском художестве более отличался, нежели в куртуазном ухаживании или в мастерстве рассказа" (XVI, 1). Мы уже приводили свидетельства жизнеописаний по поводу Юка де Пена и Раймона де Мираваля, который, добавим, сам, влюбившись в дону Алазаис де Буасезон, "возвеличивать ее стал как только мог и умел в песнях своих и историях" (LVIII, разо третье, – та же формула в разо втором по поводу знаменитой Лобы-Волчицы). Между тем, Юк де Сент Сирк, один из авторов-составителей нашего памятника, Тем временем, как его старшие братья, отправившие его учиться, чтобы он стал клириком, думают, что он изучает науки, на самом деле, помимо всевозможных песен, учит также "деяния и речи благородных и достойных рыцарей и дам, живших и в его время, и в былые времена" (XXXIII). Такие же истории и легенды – они-то и составили основу наших жизнеописаний и разо – ходили, несомненно, и о трубадурах, которые были центральными персонажами куртуазного универсума, еще задолго до того, как это жизнеописания приобрели настоящий вид и были зафиксированы письменной традицией. Так, подтверждением может служить "речь" уже упоминавшейся куртуазной дамы, которая, ссылаясь на прецедент, чтобы ободрить робкого Раймбаута де Вакейраса, не решающегося открыть ей свою любовь, приводит ему в пример ставшие уже, несомненно, хрестоматийными примеры романов знаменитых трубадуров, говоря: "Ибо я знаю, что дона Алазаис, графиня Салюс, позволила быть ее воздыхателем Пейре Видалю, а графиня де Бурлац – Арнауту де Марейлю; дона Мария – Гаусельму Файдиту и Марсельская госпожа – Фолькету Марсельскому. Потому даю я Вам совет и соизволение, чтобы Вы, по слову моему и моему поручительству, просили и искали ее любви" (LXX, разо первое). И надо заметить, что подобные легенды обладают для нас не меньшей историко-литературной ценностью, чем фактические детали. Рассмотрим несколько примеров. Жизнеописание и комментарии к песням Пейре Видаля (ок. 1183-1204 г.) принадлежат к тем образцам этогр жанра, в которых вымыслы, – вернее, домыслы, соединяемые с буквально понятыми текстами песен трубадура, – явно преобладают над "Достоверностью" Впрочем, фактографическое начало жизнеописания (см. LVII, 1) вполне заслуживает доверия. Механизм же возникновения упоминавшейся уже легенды о притязаниях Пейре на императорскую корону достаточно прозрачен: в его поэзии выражения "император", "императорский", которые он относит к себе, действительно встречаются часто, однако употребляются, конечно, в фигуральном значении: "свой душевный подъем поэт фиксирует в образах земного величья", – замечает A.A. Смирнов, предполагающий, что биограф или, скорее, на наш взгляд, его предшественники – слушатели песен Пейре, из чьих мнений и оценок складывалась его репутация, могли понять такие обороты как буквальное выражение претензий Пейре на императорскую власть[14]. Легко понять, почему эти претензий распространяются на византийский престол: претензии на владение германской империей со стороны провансальского трубадура были бы слишком несообразны, тогда как далекая Византия была подернута легендарной дымкой. К тому же широко известна была история дочери и внучки византийского императора Мануила Комнина, вышедших замуж за сеньоров Юга Франции, причем последняя – за Барраля Марсельского, покровителя Пейре Видаля. Важнее всего, однако, просвечивающее сквозь легенду о трубадуре-императоре, хотя бы и выставляющую его в комическом свете, архаическое представление о поэте как о равном царю или самом царе, истинном владыке мира. Разо к песням Пейре содержат еще несколько легендарных о историй о нем. Согласно одной из них (LVII, разо первое), он однажды вошел в комнату госпожи Алазаис, жены своего покровителя Баралля, в которую был влюблен, когда та еще спала, и поцеловал ее в уста. Жизнеописание утверждает, что Пейре должен был бежать от гнева Алазаис в Геную, ибо боялся, что она лишит его жизни. Впоследствии, однако, Барраль уговорил жену простить трубадура, и он был по возвращении хорошо ими обоими принят, а Азалаис – буквально – "даровала ему поцелуй как бы взамен того, похищенного" (эта фраза, впрочем, может означать, что Азалаис даровала трубадуру тот самый "похищенный" поцелуй, как бы всего лишь "легализовав" его, каковое толкование и принято в переводе). Мотив "похищенного поцелуя", который жизнеописание материализует исходя из его упоминаний в песнях Пейре, был, несомненно, наряду с более общими мотивами проникновения в спальню к возлюбленной Даме, всего лишь одной из тем куртуазного служения. Этот же мотив встречается у трубадура Пейроля (Р.-С. 366, 12), а Гильему де Бергедану принадлежит прение с анонимным трубадуром, где он жалуется на Даму, которая в детстве обещала ему целовать его при каждой встрече, однако теперь, когда стала взрослей, отказывается это делать. Выслушав дело, собеседник Гильема, исполняющий роль судьи в споре, постановляет, чтобы Дама вернула задолженный поцелуй (Р.-С. 210, 96). Мотив этот, как полагает издатель песен этого трубадура Мартин де Рикер, был какое-то время в моде в куртуазных кругах. Цикл Пейре Видаля завершается историей, несомненно, самой популярной из всех, какие приводятся в провансальских жизнеописаниях, – о том, как, будучи влюблен в даму по имени Лоба де Пуэйнаутьер (Лоба по-провансальски – "волчица"), Пейре Видаль ради нее назвался волком и носил волчий герб и, облачась в волчью шкуру, чтобы представить себя перед пастухами и собаками волком, дал им на себя охотиться, и в результате бездыханным был снесен в дом Лобы (LVII, разо второе). Рассказ этот, являющийся вариантом известного сюжета, представленного, в частности, в "Дафнисе и Хлое" Лонга, несомненно, опирается на буквальное прочтение некоторых строк Пейре, за которыми, впрочем, могли стоять какие-то травестийные реалии. Однако снова за внешним, привязанным к игре слов куртуазно-анекдотическим уровнем просвечивает архаическая мифологема[15], связанная с некоторыми импликациями представления о превращении человека в волка, мотивами оборотня-изгоя, наряжения волком и т.п. Чрезвычайно любопытно, что один из средневековых латинских писателей без всякой видимой для нас причины связывает с именем другого трубадура – Понса де Капдюэйля (XLVII) рассказ о том, что тот в новолуние обернулся волком и оставался в этом обличий, причиняя большой урон своему краю, пожирая младенцев и загрызая старцев, до тех пор, пока один плотник, повстречав его, не отрубил ему топором лапу, отчего тот снова обрел человеческую природу (Дополнение второе, I, 7). И ту, и другую историю надо интерпретировать в связи с глубинными мифологизирующими мотивами, сближающими образпоэта со сферой магического, потустороннего, с которой он вступает в отношения путем такого ‘‘оборачивания" Наконец, надо упомянуть в этой связи рассказ того же писателя о чудесном коне трубадура Гираута де Кабрейры (там же, II, 4), который подавал ему советы и относительно которого автор высказывает предположение, что тот был "оборотнем... или неким существом с примесью адских сил" Не вдаваясь в детали, касающиеся элементов достоверности и вымысла в этих историях (им посвящены специальные исследования)[16], и не углубляясь в обсуждение их источников в песнях трубадура, интересно заметить, что приведенные куртуазные анекдоты, без сомнения, не были придуманы биографом Пейре Видаля в тринадцатом веке, но восходят к слухам и историям, ходившим о Пейре при его жизни. Это подтверждается общей репутацией Пейре в куртуазных кругах как безумца, отразившейся в пародийных шутливых "галереях трубадуров" – сирвентах Пейре Овернского (вернее, в позднейшем к ним добавлении, которое не является авторским текстом и в котором говорится, что у Пейре "напрасно искать хоть каплю разума, из-за чего он получил сотню ударов пастушеским посохом, и даже самые сердечные друзья говорят, что он безумец" – Р.-С. 323, 11) и Монаха Монтаудонского, сочиненной в подражание Пейре Овернскому (см. Дополнение первое, I, А):III. ЛЕГЕНДА О "СЪЕДЕННОМ СЕРДЦЕ"
Как мы видели, в частности, на примере жизнеописания Джауфре Рюделя, одним из способов оформления в куртуазном предании мифологизирующих тенденций является переработка восходящих к фольклору мотивов. Лучшим примером такой адаптации может служить упомянутое жизнеописание Гильема де Кабестаня (ХСІV), в котором связь героя с исторической фигурой трубадура представляется уже вполне произвольной. Жизнеописание, по сути, представляет собой вариант всемирно известного фольклорного сюжета[28], восходящего к мифу о "съеденном сердце" как символическом наказании за прелюбодеяние по закону талиона ("око за око", "зуб за зуб") и по принципу справедливого возмездия par pari, поскольку сердце, которое изначально воспринимается как источник всякой мысли, чувства и побуждения, рассматривается в мировом мифотворчестве как "обиталище любви" и потому становится материальным объектом мести: укравший сердце жены расплачивается собственным сердцем. Собственно же мотив съедения сердца любовника неверной женой имеет еще более архаические корни в тотемном каннибализме, анимистических представлениях и параллелизме эротического и пищевого кодов[29]. Собственно легенда о "съеденном сердце", восточного происхождения (как мы увидим, известны ее варианты, до деталей совпадающие с нашим жизнеописанием, в современном фольклоре Индии), получила огромное распространение в европейской литературе, начиная с XII в. Наиболее ранний засвидетельствованный ее вариант – недошедшее до нас старофранцузское лэ о Гироне, сюжет которого Тома, автор романа о Тристане (ок. 1160 г.), пересказывает в эпизоде, где это лэ распевает Изольда (Дополнение третье, II). Гирон – совершенный, верный возлюбленный, принимающий смерть ради своей дамы, муж которой, граф, убив его, дает ей съесть его сердце. Сниженный гротескный вариант сюжета (по замечанию В.М. Жирмунского – его "гротескная мультипликация"), связанный с любовником неверным, служившим сразу множеству дам, мы находим в другом лэ начала XIII в. – "Лэ об узнике" Рено (Дополнение третье, III); здесь разгневанные мужья, убив обидчика, подают виновницам, кроме сердца, его penis. Отмеченный В.М. Жирмунским мотив – владение двенадцатью рыцарями сообща одним замком, в котором они живут со своими двенадцатью женами, – если и представлен в тексте, то в чрезвычайно стертой форме и скорее из него реконструируется. Эта версия сюжета известна также· в немецкой и итальянской обработке (сб. "Новеллино"). Различные версии нашего сюжета были известны и провансальской литературе. Начнем с того, что древнейшие анимистические представления, характерные для героического эпоса, неожиданно всплывают в плаче трубадура Сорделя (XCVІІІ) на смерть Блакаца, в котором тот предлагает съесть по кусочку его сердца различным сеньорам, чтобы приобрести его доблесть (Р.-С. 437, 24)[30]. На плач Сорделя отозвался трубадур Бертран д’Аламанон, который, напротив, предлагает разделить сердце между дамами (Р.-С. 76, 12). Наконец, Пейре Бремон Рикас Новас предлагает расчленить тело, чтобы совершать паломничества к различным его частям. Основной мотив плача Сорделя снова всплывает в XX в. в стихотворении У.Б. Йейтса "Похороны Парнелла", в котором поэт сожалеет, что сердца покойного героя не отведали ирландские политики, ибо это предотвратило бы многие гражданские беды[31]. Возвращаясь непосредственно к нашему сюжету, можно указать, что имя "любодея Гирона" упоминается в кансоне Раймона де Мираваля, комментируемой в его разо третьем (см. LVIII). На существование провансальской обработки второго варианта сюжета – рассказа об Иньоре – указывают косвенные доказательства. Это, прежде всего, пересказ истории, как рекомендуемой для сведения жонглеров и оруженосцев, в "Назидании" Арнаута Гильема де Марсана (ок. 1200 г.). Здесь, однако, речь идет лишь о четырех возлюбленных, в соответствии с чем "могучий шип" убитого мужьями любовника делится на четыре части (Дополнение третье, I). Особую популярность приобрела (с многочисленными фривольными обертонами) игра слов, основанная на созвучии имени Иньора с сеньялем (условным поэтическим именем) Раймбаута Оранского (LXVIII) – Линьяура (linh – род, происхождение; aura – золото; впрочем, имя это, возможно, представляет собой ничто иное, как провансализированное имя Иньор с артиклем). Третий, наиболее знаменитый вариант сюжета оказался приуроченным к жизнеописанию и разо Гильема де Кабестаня (ХСІV). Прекрасный и доблестный рыцарь Гильем де Кабестань полюбил жену своего сеньора, господина Раймона де Кастель-Россильон, и сложил для нее много песен. Узнав об этом, Раймон исполнился ревности и запер свою жену в башне замка, а сам, пригласив к себе Гильема, увел его далеко в лес и там убил, вырезал его сердце и отдал повару, а приготовленное из него кушанье приказал подать за обедом своей жене. После того, как та съела это кушанье, он спросил ее, понравилось ли ей оно, и, когда она сказала, что да, объявил, что та съела сердце своего друга, а в доказательство показал ей отрезанную голову Гильема. Услыхав это, дама сказала, что муж угостил ее столь прекрасным блюдом, что она не отведает иного вовек, и бросившись вниз с балкона, разбилась. Слух об этом распространился по всему Руссильону и Каталонии, и король Арагонский, чьим вассалом был Раймон, пошел на него войной и отнял у него все его имущество, а его самого заключил в тюрьму, обоих же возлюбленных приказал с подобающими почестями похоронить против церковного входа в одной могиле, а всем дамам и рыцарям Руссильона повелел ежегодно собираться в этом месте и отмечать годовщину их смерти. Этот вариант получил огромную известность благодаря переработке его, во-первых Боккаччо ("Декамерон", II, 9), который в качестве источника ссылается на провансальцев ("как рассказывают провансальцы"), во-вторых, в новое время, Стендалем ("О любви", гл. 51). Иная версия сюжета представлена в "Декамероне" в первой новелле того же четвертого дня, отведенного историям "о тех, чья любовь имела несчастный исход". Здесь принц Салернский Танкред приказывает убить возлюбленного своей дочери Гисмонды, потом посылает ей в золотом кубке его сердце "дабы утешить ее тем, что она наиболее любит". Гисмонда поливает сердце ядом и, выпив его, умирает. Собственно мотив "съеденного сердца" предстает здесь, таким образом, в ослабленной форме. Эта версия использована в "Прежалостной трагедии о князе Конкрете" немецкого бюргерского поэта Ганса Сакса (1494-1576). Близость к источнику прослеживается не только из имен персонажей (салернский герцог Конкрет – Танкред, Гисмунда – Гисмонда, Гвисгард – Гвискардо), но и по точно воспроизведенному Саксом сюжету, и, наконец, подтверждается самим автором в ссылке на Боккаччо в конце пьесы (Дополнение третье, VI). Еще один, четвертый вариант того же сюжета представлен в одной из ранних его переработок на германской почве – средневерхненемецкой "Повести о сердце" Конрада Вюрцбургского (ум. в 1287 г.). Она обнаруживает особенную близость со значительно ее превосходящим по объему и немногим более поздним старофранцузским романом "Кастеллан де Куси и госпожа де Файель", сочиненным в конце XIII в. неким Жакмесом[32], чье имя устанавливается из акростиха в конце произведения (Дополнение третье, IV, V). Оба сочинения знаменуют новую волну интереса к теме "съеденного сердца", связанную, по-видимому, с распространением в конце века антологий трубадуров с их жизнеописаниями и разо, а также с особой концентрацией внимания к изысканному прошлому. Здесь, как и в жизнеописании Гильема де Кабестаня, сюжет "прикреплен" к имени реального поэта – Рено де Маньи, чьи любовные песни введены в повествование. В повесть введен новый мотив – крестового похода: после того как ревнивая дама, безответно влюбленная в героя, доносит мужу об измене жены, тот объявляет, что отправляется в крестовый поход, куда за ним должен устремиться и Рено. В последний момент муж сказывается больным, и Рено отправляется в Святую землю один. Там его настигает отравленная стрела, и он завещает своему слуге Гобьеру передать возлюбленной шкатулку с его набальзамированным сердцем. Шкатулку, однако, перехватывает муж, который велит приготовить из сердца кушанье и потчует им жену. Узнав, что она съела, та отвечает теми же словами, что и героиня жизнеописания Гильема де Кабестаня, и умирает от горя. Мотив "съеденного сердца" представлен здесь в очищенном виде, поскольку муж больше не виновен, как в других версиях, в насильственной смерти героя: на первый план выступает хоть и восходящее к древним антимистическим верованиям, однако полностью идеализированное представление о блаженном, засмертном – буквально – "слиянии сердец" влюбленных, недостижимом в земной жизни. Как пример чисто спиритуалистического преломления сюжета следует указать третью главу "Новой жизни" Данте, где поэту в видении является Амор, держащий в руке объятое пламенем сердце поэта, которое он дает вкушать Даме, о чем тот слагает комментируемый в этой главе сонет[33]. В еще более ослабленной форме (а также несколько видоизмененной применительно к местным условиям: место крестового похода в Святую землю здесь занимает военный поход в Испании) вариант сюжета, зафиксированного в немецкой повести и французском романе, встречается в испанском романсе о Дурандарте, герой которого накануне Ронсевальской битвы, где ему суждено погибнуть, наказывает своему двоюродному брату Монтесиносу вырезать его сердце и послать с оруженосцем Гвадианой его возлюбленной Белерме. В самом деле, здесь уже отсутствуют оба основных мотива – не только убийства влюбленного, но и сердца как именно "съеденного". Романс этот послужил отправной точкой одного из эпизодов "Дон Кихота" Сервантеса – сна героя в пещере Монтесиноса (т. 2, гл. XXIII). Надо заметить, что вырезание сердца героя или мученика не составляло в средние века чего-то исключительного: так, в Дантовой "Божественной комедии" упоминается некое "сердце, что над Темзой кровь точит" (Ад, XII, 120) – сердце брата английского короля Эдуарда I, убитого из мести графом Ги де Монфором, наместником короля Карла I Анжуйского в Тоскане, во время богослужения в одной из церквей Витербо. Урна с сердцем убитого принца была помещена в чашу, установленную на колонне у моста через Темзу. "Свидетельством широкой популярности повести о съеденном сердце могут служить многочисленные балладные обработки этого сюжета в итальянской, английской, немецкой и нидерландской, шведской и датской редакциях", – пишет В.М. Жирмунский. – «В Германии народная баллада под заглавием "Прекрасный брембержец" была прикреплена к личности еще одного рыцаря-поэта, немецкого миннезингера Рейнмара фон Бренненберг, который был убит в 1276 г. регенсбургскими бюргерами по неизвестным причинам. Несколько раньше, в 1256 г., баварский герцог Людвиг Строгий велел обезглавить свою жену, заподозренную в супружеской измене: одна из ее камеристок, убитая одновременно с ней, носила имя Бреннберг – обстоятельства, которые в своей совокупности... могли явиться причиной прикрепления этого сюжета к имени рыцаря-певца. В балладе использованы строфическая форма подлинных песен Бренненберга и начало одного из приписываемых ему стихотворений. Традиционный сюжет получил в немецкой балладе самостоятельную завязку и некоторые новые сюжетные подробности (героя бросают в темницу, где он остается много лет, уже потом ему вырезают сердце). Виновником убийства является король, которому клеветники донесли, что Бренненберг обольстил его жену. Сюжетным источником баллады послужила, вероятно, стихотворная повесть Конрада Вюрцбургского: баллада, как и повесть, подчеркивает невинность любящих... Из северной Германии баллада о Бренненберге проникла, с одной стороны, в Нидерланды, с другой – в Швецию и Данию. Имя героя в скандинавских народных балладах представляет искажение (народную этимологию) немецкого Бренненберг. Скандинавские варианты частично являются переводом немецкого оригинала, частично обнаруживают самостоятельные черты: они контаминированы с другой версией того же сюжета, в которой мстителем является отец героини (Боккаччо, II, 1), однако почти всюду наличествуют мотив съеденного сердца и слова героини о том, что другой пищи она уже никогда не вкусит"»[34]. На европейской почве каждая из обозначенных версий имела дальнейшую историю во множестве не столь значительных, часто вырожденных продолжений. Исключительный интерес представляет записанный в конце XIX в. от пенджабских сказителей народный роман о приключениях раджи Расалу, выводящий нас за пределы европейского ареала. Один из эпизодов романа обнаруживает разительное сходство с известными нам версиями сюжета "съеденного сердца", в особенности, с зафиксированной в жизнеописании Гильема де Кабестаня. Рассказ приурочен к историческому персонажу эпохи раннего средневековья, ставшему популярным героем Пенджабских сказаний. Как и в европейских версиях сюжета, раджа выслеживает и убивает соблазнителя, подносит его изжаренное сердце, потом с теми же словами демонстрирует его останки неверной жене, которая точно так же бросается со стены. Отличает же индийскую версию от европейских, где симпатии повествователя всегда отданы влюбленным, прежде всего, присущая ей архаическая презумпция справедливости возмездия. Отметим попутно сопутствующие сказочные мотивы зверей-помощников и зверей-вредителей, прозорливой женщины, наказываемой мужем за то, что говорит правду, запечатанного колодца как символа невинности, или такой архаический мотив, как обмен пищей (в данном случае, шампурами, на которых она готовится) для совместной трапезы; наконец, элементы генеалогического сказания в последних словах повести, согласно которым героиня является прародительницей "трех семейств Джинвар, живущих в тех краях и по сей день". При универсальной распространенности фольклорного сюжета, лежащего в основе легенды о съеденном сердце, трудно сказать, зародилась ли данная версия в Индии, откуда, как полагает В.М. Жирмунский, попала в Европу обычным путем – через персидскую и арабскую литературу в эпоху крестовых походов, или, оформившись на Ближнем Востоке, была занесена как в Индию, так и в Европу. Так или иначе, "занесенный крестоносцами в Прованс, этот сюжет сделался здесь благодаря своему романическому характеру образным воплощением нового понимания индивидуальной любви в ее трагическом столкновении с патриархальными семейными отношениями"[35]. Возвращаясь к жизнеописанию Гильема де Кабестаня, надо заметить, что до недавнего времени оставалось непонятным, почему легенда о съеденном сердце была отнесена именно к этому трубадуру. Проведении ли швейцарским ученым Лучиано Росси виртуозный анализ исторических свидетельств о сеньоре Раймоне де Кастель Россильон и его жене Сауримонде (с которой он впоследствии разошелся и которая после этого сочеталась – третьим уже – браком с другим сеньором), исторических и поэтических свидетельств о случаях, когда ревнивый муж предавал смерти обидчика[36], литературного фона эпохи с бытованием на нем различных преломлений сюжета "съеденного сердца", наконец, анализ дошедших до нас песен самого Гильема де Кабестаня убедительно показал, что все эти обстоятельства, волею случая соединившись воедино, создали благоприятную возможность привязать нашу легенду к имени этого трубадура, с присущими его поэзии мотивами вассального повиновения, жертвенности, любви, скрываемой из страха перед сеньором, и предчувствия предстоящих страданий и смерти[37]. Отождествление это было произведено, по всей очевидности, в "куртуазном фольклоре", бытовавшем при дворах и черпавшим из сокровищницы европейского фольклора с успехом не меньшим, чем из куртуазных слухов, куртуазных анекдотов и самой куртуазной поэзии. Итак, жизнеописания трубадуров, опирающиеся на предание, которое в куртуазной среде передавалось по традиции, следует сегодня считать "реабилитированными". Они составляют своеобразный жанр, лежащий у истоков европейской новеллы, которая являет собой лишь дальнейшую ступень развития той же самой традиции. В процессе этого развития, начало которого мы застаем в самих "биографиях" трубадуров, отбрасывалась их наиболее внешняя, фактографическая, сторона и актуализировались элементы куртуазного анекдота, легенды, мифа. Этим обстоятельством, смущавшим ученых эпохи позитивизма, объясняется отчасти то, что именно сквозь призму жизнеописаний новая европейская литература в XIX в. заново воспринимала куртуазную культуру трубадуров, как это видно из обработок сюжетов жизнеописаний Гейне, Уландом, Стендалем, Браунингом, Суинберном, Кардуччи, Ростаном. Романтизм, который оказался глухим к живой поэзии трубадуров, объявив ее монотонным набором формул, чутко отозвался на созвучные ему мифологические структуры жизнеописаний. Эти структуры представляют собой один из важнейших элементов, полученных авторами "биографий" из традиции наряду со сведениями самого широкого диапазона – от исторических фактов и географических справок до куртуазных анекдотов и легендарных историй. Как бы то ни было, трубадуры и жонглеры не были, по замечанию критика, подписчиками "Романии" (солидного научного журнала, склонного в позитивистскую эпоху к гиперкритицизму), а их "биографии", верны они или нет с точки зрения простейшего ситуационного правдоподобия, остаются оригинальными трагическими памятниками, среди которых насчитывается немало настоящих шедевров и которые относятся к той области литературного творчества, где "вымысел бывает правдивее, или, по крайней мере, интереснее, чем факты"[38].IV. ТРУБАДУРЫ И КУРТУАЗИЯ В ИЛЛЮСТРАЦИЯХ К ЭТОЙ КНИГЕ
Не будет преувеличением сказать, что мотивы куртуазной любви, столь полно выраженные в памятниках этой книги, претерпев различные модификации, на много веков определили тематику светского искусства в Европе, а отголоски куртуазного мифа живы в европейском искусстве по сей день. Именно поэтому при подборе изобразительного ряда этой книги, не замыкаясь на одних и тех же бесконечное множество раз перепечатываемых миниатюрах французских рукописей с изображениями трубадуров, была выстроена некоторая более широкая перспектива, доходящая до современности. При этом надо заметить, что художественные богатства, собранные в отечественных коллекциях, предоставляют интереснейший выбор нетривиальных сюжетов, связанных с интересующей нас темой. Однако специфика иллюстративного материала – миниатюр средневековых рукописей, причем не только современных трубадурам, но и позднейших, а также изображений на предметах прикладного искусства, нередко весьма экзотических и, как и рукописи, имеющих ту или иную любопытную историю, наконец, живописи и рисунка различных эпох[39] – требует определенных пояснений, без которых многое в изобразительном ряду книги осталось бы непонятым и которыми мы и сочли целесообразным завершить настоящую статью. Ближе всего к нашей теме – миниатюры средневековых рукописей из собрания П. Дубровского, хранящиеся в Российской национальной (бывшей Публичной) библиотеке в Петербурге. Любопытно, что эта богатейшая коллекция была немало пополнена этим русским дипломатом во Франции в эпоху французской революции, которая была своего рода и "культурной революцией": многие рукописи происходят из разграблявшихся библиотек старинных монастырей, как, например, аббатство Сан-Жермен де Пре. Собственно трубадуры представлены в этом собрании великолепно изукрашенной рукописью обширного провансальского энциклопедического стихотворного трактата конца XIII в. "Любовный часослов". Нами избрана миниатюра из входящего в это сочинение "Опасного трактата о любви", уснащенного цитатами из трубадуров. Другая миниатюра – "Древо любви" – иллюстрирует основную концепцию всего сочинения (отличающуюся, впрочем, от классических куртуазных представлений и проникнутую морализмом. Рукопись "Часослова" (одна из 12-ти до нас дошедших, хранящихся в различных французских, английских и испанских библиотеках) была переписана в первой половине XIV в. неким "Иоанном из Авиньона, родом англичанином, в городе Лериде" (Испания). "Испанскую руку" выдает и характер миниатюр (состав которых был намечен самим автором и совпадает в различных рукописях), с их «смелой "диалектикой", влечением к силе и энергии контуров, мастерством в изображении контрастов"», а также густота колорита, наконец, использование арабесок в сигнатурах[40]. Миниатюра из входящей в то же собрание рукописи аллегорической поэмы Николя де Марживаля "Повесть о пантере любви" (XIII в.) воспроизводит сцену копирующего феодальные обычаи "куртуазного оммажа": подобно сеньору, принимающему клятву верности от коленопреклоненного вассала, дама берет влюбленного на куртуазную службу. Небезынтересна и хранящаяся в Эрмитаже гораздо более поздняя рукопись еще одного знаменитейшего аллегорического романа, посвященного любви, – "Романа Розы", происходящая из собрания сенатора, государственного деятеля конца прошлого столетия A.A. Половцева. Богатейшие миниатюры этой рукописи начала XVI в., с ее непривычными ренессансными поэтизированными ландшафтами, отражают последний взлет искусства иллюминирования накануне полного его упадка. Восходя к парижской школе Жана Бурдишона, они, вместе с тем, достаточно традиционны, поскольку образцовый круг сюжетов миниатюр к роману определился еще в конце XIII в. Из многочисленных рукописей "Романа Розы" этот манускрипт занимает третье место по числу миниатюр – их в нем насчитывается 109[41]. Возвращаясь к иконографии самих трубадуров, мы ограничились воспроизведением классических изображений нескольких певцов – Гильема IX (I), Бернарта Вентадорнского (VI), Фолькета Марсельского (LXXII), а также трубадурки Графини де Диа (LXIX), вписанных в инициалы их сочинений в одной из ранних рукописей Парижской национальной библиотеки. Не стоит видеть в этих изображениях, приведенных в книге при соответствующих жизнеописаниях, портретов трубадуров: они совершенно условны и отражают лишь легенды о них, сообщаемые самими этими жизнеописаниями. Своего рода курьез представляют собой миниатюры невероятно поздней (конец XVII-начало XVIII в.) рукописи, ныне хранящейся в Международном центре документации Окситании в Безье, – трубадуры здесь одеты в костюмы эпохи классицизма, а жонглер Пистолета размахивает... пистолетами, которые держит в обеих руках! Рукопись эта, следы которой прослеживались до начала XIX в., долгое время считалась утраченной, пока неожиданно не всплыла в 1983 г. Согласно проведенным исследованиям, она представляет собой сокращенный и перетасованный список одного из наиболее авторитетных манускриптов Парижской национальной библиотеки (I)[42]. Мы воспроизводим из этой находкиминиатюру, изображающую трубадура Бертрана д’Аламанона (LXXXIX). Уникальное – опосредованное через "Божественную комедию" Данте – изображение трубадура Сорделя, с которым поэт встречается в "Чистилище" (см. Дополнение первое, II (5)), мы находим в цоколях под фресками знаменитого цикла Страшного суда Луки Синьорелли в Капелле Богоматери собора в Орвьето (1499-1505). Многоступенчатое, как бы мультиплицированное в пространственно-временной перспективе, изображение сцены встречи трубадура с его земляком-мантуанцем Вергилием и Данте разложено на ряд последовательных моментов, что согласуется с пространственными поисками художника в его больших фресках[43]. Одним-полутора столетиями отделены от эпохи трубадуров французские изделия из резной кости в собрании Эрмитажа. Это – эффектный нож-презентуар с ручкой, украшенной изображениями влюбленных (возможно, Тристана и Изольды[44]): дама как бы венчает кавалера венком; кажется, что их взгляд устремлены в вечность. Подобные ножи использовались не столько для разрезания, сколько для подачи кусков пищи, которую должен был сначала отведать подающий. Две другие иллюстрации воспроизводят куртуазные сцены на традиционных предметах женского обихода – дамских коробочках для металлического зеркальца, помещавшегося между ввинчивающимися одна в другую костяными пластинками; крышка, украшенная резным изображением, отвинчивалась с помощью ушек в форме драконов, василисков или стилизованных листьев. Первая изображает "замок любви", соответствующий средневековым аллегорическим представлениям о некоем любовном Дворце, отразившимся в кансоне трубадура Альбертета де Систерона, приведенной при его жизнеописании (LXXXIII); вещица эта попала в Эрмитаж из музея Штиглица, а первоначально находилась в коллекции Салтыковых. Галантные сцены, происходящие в замке любви, чисто традиционны. Сидящий юноша подает юной даме розы, из которых та плетет венок; стоящая выше дама держит за подбородок бородатого мужчину, а некто наблюдает за ними через слуховое окошко. Те же сюжеты повторяются и на другой крышке, где в верхнем ярусе к ним добавлены вариант "куртуазного оммажа" (здесь коленопреклоненного влюбленного дама венчает венком) и сцена куртуазной беседы юноши с дамой, держащей в руках собачку (символ верности), а в нижнем – сцена игры в шахматы, за которой наблюдают юноша с соколом и молодая дама с собачкой. Аналогичные куртуазные сцены украшают и другие подобные крышечки, хранящиеся в Эрмитаже. Все они, кроме одной, входившей в строгановское собрание, были приобретены в 1885 г. Александром III в составе коллекции А.П. Базилевского, собранной им во Франции, куда его семья эмигрировала с юга России при чрезвычайно романтических обстоятельствах, описанных в мемуарах кн. П. Долгорукова. Помимо трубадуров – сочинителей куртуазных песен огромную роль в куртуазном мире играли исполнители этих песен – музыканты-жонглеры, разносившие их не только по югу Франции, но и по всему культурному пространству современной им ойкумены. Изображения музыкантов – лютнистов, флейтистов, арфистов и т.п. – повсеместно встречаются на рукописных миниатюрах и произведениях прикладного искусства и на Востоке, и на Западе[45]. Такова миниатюра итальянской рукописи XIV века "Романа о Трое" Бенуа де Сент-Мора с ее красочным "средиземноморским колоритом"; таков гротеск на полях современной ей пикардской рукописи еще одной энциклопедии – "Сокровища" Брунетто Латини (обе они происходят опять-таки из коллекции Дубровского). Нам, однако, показалось интересным привести здесь изображения музыкантов той же эпохи, но относящихся к соседнему культурному региону, а именно Византии (кстати, в эпоху крестовых походов там побывали многие западные сеньоры, а их сопровождали и трубадуры, о чем повествует, например, жизнеописание Раймбаута де Вакейраса – LXX). Речь идет о фигурках музыкантов на серебряных чашах из собрании Эрмитажа с их удивительной историей. Эти чаши XII в., за вычетом единственной, происходящей из собрания А.П. Базилевского, были обнаружены при раскопках на территории Восточной Европы (Русь, Приуралье, Восточная Прибалтика); часть из них могла попасть на Русь в 1164 г. в составе даров императора Мануила Киевскому князю Ростиславу Михайловичу[46]. Укажем, прежде всего, на изображения музыкантов так называемой чаши-братины (заздравной чаши), найденной в середине прошлого века вблизи г. Березова в Зауралье: в первом из пяти поясов чаши царица в окружении слуг следит за музыкантами, акробатами и танцорами. Выполненное в высоком рельефе изображение "Музыканта со струнным инструментом" вписано в одну из 12-ти чеканных арок на фризе тулова чаши из собрания Базилевского. Наконец, мы воспроизводим "галантную сцену", изображающую юношу, играющего на арфе, звуки которой укрощают диких зверей, в присутствии внимающей ему девушки. Сцена эта украшает чашу, найденную в 1925 г. на дне пруда в селе Вильгорт близ Чердыни (кроме того, другие подобные же чаши были найдены в начале века в Юрьеве (Тарту), а в 50-е годы в Чернигове и Ненецком национальном округе). В.П. Даркевич обнаружил, что эта сцена воспроизводит мотивы византийского эпоса о Дигенисе Акрите, где большое место занимает тема любви Дигениса Акрита к девушке Евдокии, которая становится его супругой[47]. Приведенные изображения характеризуются высоким качеством, выдающим связь со столичными мастерскими, и сочетанием антикизирующих и ориентальных тенденций в их стилистике. Изображения эти сопоставимы с изображениями музыкантов на фресках Киевской Софии. Сравнительный интерес представляют и миниатюры с изображением музыкантов из средневековых армянских рукописей в собрании Матенадарана в Ереване. Из всего богатства подобных сюжетов мы избрали несколько наиболее древних изображений музыкантов, играющих на струнных и духовых инструментах, из Евангелий XIV в. и лишь в одном случае (архаический мотив человека верхом на двух птицах) – XV века[48]. Целую эпоху в восприятии трубадуров составляет романтизм. Эту эпоху как нельзя лучше иллюстрирует гравюра Гюстава Дорэ к той сцене "Божественной комедии", где Данте встречает в аду Бертрана де Борна, несущего за волосы отсеченную от тела собственную голову (см. Дополнение второе, I, (3) А). Теснины скал, корчащиеся фигуры грешников, жесты Данте "с профилем орлиным" и увенчанного венком его спутника Вергилия создают атмосферу несколько "оперную". Символистическую вариацию на тему опять-таки романтической "Принцессы Грезы" Ростана, восходящей к жизнеописанию Джауфре Рюделя с его "дальней любовью" (V), представляет собой эскиз панно гениального Врублеля, исполненного для Нижегородской всероссийской художественной и промышленной выставки 1896 г. Певцу, охваченному болезнью на корабле, влекущем его к никогда не виданной им принцессе, в которую он влюблен, является виденье самой этой принцессы и ее свиты. Панно вызвало большой скандал, в который были вовлечены его заказчик С. Мамонтов, министр финансов С.Ю. Витте и консервативная Академия, не оценившая новаторства художника и посчитавшая панно "претенциозным", а свой голос к хору хулителей Врубеля присоединил и Максим Горький, в статье в "Нижегородской газете" обвинивший художника в декадентстве[49]. Мозаичная вариация Врубеля на тот же сюжет по сей день украшает фриз фасада московской гостиницы "Метрополь". Романтически-барочная образность пронизывает и картину Г. Якулова на сюжет его отроческой мечты, навеянной пушкинским стихотворением "Жил на свете рыцарь бедный...", которое воспевает куртуазную любовь в ее экстремальном духовном преломлении в форме любви к Божьей Матери. История этой картины, от которой сохранился лишь довоенный стеклянный негатив в фототеке Третьяковской галереи, более чем загадочна. Картина эта была приобретена в Париже в 30-е годы Обществом друзей Якулова, которое решило возвратить ее на родину художника, однако дальнейшие ее следы затерялись... Нашу небольшую подборку завершает акварель талантливого художника В.В. Стрелигова, в прошлом ученика К. Малевича, на сюжет кансоны Ричарта де Бербезиля "Как без сил упавший слон...", обсуждаемой в разо к песне (XVI, 2). Этот рисунок художник сделал специально для нашего издания.М.Б. Мейлах. ЖАН де НОСТРДАМ И ЕГО "ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ДРЕВНИХ И НАИСЛАВНЕЙШИХ ПРОВАНСАЛЬСКИХ ПИИТОВ"
Прошло около трехсот лет с тех пор, как замолк голос последнего трубадура, когда в 1575 г. в Экс-ан-Провансе вышла книга под цветистым названием, принадлежащая перу Жана де Нострдама, прокурора местной окружной судебной палаты. Эта уникальная и исключительно своеобразная реприза биографий трубадуров, оригинально дополняющая в нашем издании их подлинные жизнеописания, ставила целью воскресить былую славу провансальских поэтов, в ту эпоху на их родине почти уже не известных[50], их покровителей – знатных сеньоров Прованса, наконец, самого провансальского языка, низводимого вследствие насаждавшейся на Юге Франции политики абсолютизма до уровня разговорного диалекта и переживавшего тяжелый час в эпоху, когда жил и творил Нострдам, сам, кстати, написавший свое сочинение по-французски. Эхо, им разбуженное, отозвалось спустя лишь еще два столетия, когда в конце XVIII в. из более чем полутысячелетнего забвения извлечена была подлинная поэзия самих трубадуров. Творение же Нострдама, переизданное в начале нашего века и заклейменное как беспардонная мистификация еще критикой девятнадцатого (К. Барч, П. Мейер), и по сей день продолжает пользоваться сомнительной репутацией. Этим, как нам представляется, недоразумением труд Нострдама обязан науке эпохи позитивизма, пытавшейся оценивать его с точки зрения исторической достоверности и искренне в нем разочаровавшейся, как только выяснилась несостоятельность такого подхода[51]. Ибо элементы мистификации в "Жизнеописаниях пиитов" налицо: ссылаясь на якобы найденные им рукописи ученых монахов, Нострдам добавляет к сведениям, которые он черпает из подлинных источников, в том числе классических жизнеописаний трубадуров, вымыслы полностью фантастические. Но прежде всего надо сказать несколько слов о самом Нострдаме и его семейных корнях, которые отчасти проливают свет на характер его писательского дарования. Жан де Нострдам родился в 1507 г. в провансальском городе Сен-Реми, происходя из еврейской семьи, предки которой перешли когда-то из Италии в Прованс, где, несмотря на бушевавшие на Юге Франции в XIII в. альбигойские войны, сохранялись традиции веротерпимости. Оба деда писателя – Пьер Нострдам и Жан де Сен-Реми – были влиятельными врачами: первый был лейб-медиком герцога Калабрийского, последний, занимавшийся также математикой, философией и астрологией, – лейб-медиком Рене Доброго, графа Прованса; отец писателя, Жак Нострдам, был преуспевающим нотариусом с многочисленной французской клиентурой. К 1502 г. вся семья – оба деда, отец и мать писателя – была, однако, вынуждена под угрозой принудительного отлучения от профессий и изгнания из Прованса принять католичество. Наибольшую известность принес семье старший брат Жана – Мишель Нострадамус, наследовавший своему деду в обеих его профессиях – медицине и астрологии – и в обеих в равной степени прославившийся. Его самоотверженная борьба с эпидемиями, свирепствовавшими в середине века в Тулузе, Марселе и Экс-ан-Провансе, окружила его имя фантастическими слухами, превратившими его еще при жизни в легендарную мистическую фигуру. В веках, однако, он остался как автор "Центурий"[52] – поэмы, в которой он на основе своих астрологических разысканий пророчествует о судьбах мира, предсказывая падение империй и "торжество народного бесправия"[53]. Первое же издание "Центурий" в 1555 г. принесло ему огромную славу: французский король Карл IX сделал его своим лейб-медиком и лейб-астрологом. Мишель Нострадамус был знаменит и рядом частных своих пророчеств: за три года до того, как это произошло, он предсказал Генриху II, что тот умрет на турнире, что случилось в 1559 г., а Анри Бурбону – что он будет коронован королем Генрихом IV Наваррским. Рабле, слушавший в Париже его лекции, обещал ему бессмертную славу. Со своим более знаменитым братом Жана де Нострдама, пошедшего по стопам своего отца и в течение многих лет занимавшего видный пост прокурора окружной судебной палаты в Экс-ан-Провансе, сближают, по крайней мере, три тесно связанных между собой черты, а именно, любовь к Провансу, пристальный интерес к истории, средоточие которого составляет ненависть к тирании, и вкус к мистификации. Но если у Мишеля Нострадамуса любовь к родному краю выражается в его героической деятельности в период эпидемий, принявших размах всенародного бедствия[54], то внимание Жана привлекает былая слава родины; если Мишель весь устремлен в будущее, в котором его визионерскому взгляду видятся неслыханные доселе глобальные потрясения и вселенские смуты, то Жан весь в прошлом, выискивая в тихих заводях муниципальных архивов и наследственных собраний доказательства былого величия "куртуазного отечества" и расцвечивая зрелые плоды своей гигантской эрудиции еще более яркими плодами своей безудержной фантазии[55]. Но – выходцы из семьи, еще хранящей память об учиненном над нею религиозном насилии и современники нового религиозного насилия – гугенотских войн, уроженцы земли, которая тремя веками ранее подвергалась такому же насилию со стороны крестоносцев, искоренявших альбигойскую ересь[56], и которая уцелела в исторических перипетиях предшествующих веков лишь затем, чтобы за столетие до братьев Нострдамов подпасть под владычество своего могущественного соседа – Франции, соседа, утеснявшего самый ее язык, составлявший когда-то лучшее ее достояние, – оба они равно ненавидят насилие и тиранию, один – бичуя их в ярчайших видениях будущего, другой – созерцая их торжество на протяжении прошедших столетий и не упуская случая приписать тому или другому трубадуру выпад или даже целое сочинение "Против тиранов". "Жизнеописания", изданные за два года до смерти Нострдама (в 1577 г.), завершили многие десятилетия его разысканий в области провансальских древностей. Прочие сочинения Нострдама включают вымышленное "Житие св. Эрментера", провансальско-французский словарь, стихотворения на провансальском языке и исторические труды под названием "Хроника Прованса", дошедшие до нас на обоих языках, французском и провансальском (в дополнение к известному краткому изложению на провансальском языке в одной из библиотек Экс-ан-Прованса недавно был обнаружен полный, законченный провансальский текст). Этот труд, завершенный племянником писателя Цезарем де Нострдамом, сыном Мишеля Нострадамуса, в печатном варианте, изданном в 1614 г., включает, опять-таки, наши "Жизнеописания". Свое восхваление Прованса[57] Нострдам начинает с прославления его языка, на котором слагали свои песни провансальские трубадуры. С самого начала своей книги, в "Предуведомлении читателю", автор, ссылаясь на авторитет итальянских знатоков их поэзии, восхваляет "язык провансальских пиитов", которые были в старину "основой благоденствия и процветания сего языка"[58], и на всем дальнейшем ее протяжении не устает воздавать хвалу мастерам, блиставшим, как он говорит, пользуясь словами Данте во вступительном сонете, народным красноречием. Язык этот, "прекрасный и изукрашенный", отшлифованный поэтическим употреблением и ставший "одним из совершеннейших наречий среди всех народов"[59], служил, как справедливо замечает Нострдам, не только самим провансальцам, но и окружающим народам, в том числе итальянским поэтам, "кои были благодаря сладости нашего провансальского языка усладительнее, нежели на своем родном языке"[60]. Язык этот – а Нострдам, говоря о провансальском языке, имеет в виду прежде всего язык поэтический – существует столько, сколько существует поэзия, и с ее упадком "наш провансальский язык настолько опустился и выродился, что и мы, уроженцы здешние, еле его разумеем", так что автору самое свое сочинение приходится составлять, "сообразуясь с порчею и трудностию провансальского языка": "умолк язык, что разумелся всеми", – горестно восклицает он в эпиграмме, замыкающей книгу. Свою задачу он видит в том, чтобы, словами его посвящения королеве, "увековечить память предшественников, каковая либо по давности, либо из-за невежества минувших веков пребывала погребенною и якобы угасшею", – "дабы имена, фамилии и достоинства сих блистательных пиитов были известны за пределами тех мест, откуда пошла их слава". Но цель автора не исчерпывается воскрешением забытых имен трубадуров: из всех их жизнеописаний он выбирает в первую очередь те, которые кажутся ему "не заслуживающими пренебрежения ради разнообразия и великого числа родовитых домов, о каковых они толкуют, а также оттого, что они говорят вкратце нечто примечательное о державе Провансской, по череду лет.,." ("Предуведомление читателю"). Характерно, что Монах Златоостровский, которому Нострдам приписывает находку стихов трубадуров, делает свое открытие в обнаруженной им книге, "в коей были записаны все знатные и именитые семьи Прованса, Арагона, Италии и Франции, и были указаны все их бракосочетания купно с гербами и вместе со всеми стихотворными сочинениями провансальских пиитов". Сочинения эти, согласно Нострдаму, собраны были когда-то неким ученым монахом по повелению короля Альфонса Арагонского, который, как мы знаем из оригинальных жизнеописаний, сам был провансальским поэтом и находился в тесном родстве с графами Провансскими (см. XCII). К числу "родовитых домов", которые возвеличиваются на протяжении всей книги, Нострдам относит "весьма старинный и знатный в Провансе" род графов де Бо (Баусских), поэтическим описанием герба которых книга заканчивается; с другой стороны, именем своих друзей де Сольеров он нарекает вымышленных писателей и художников[61], анаграмматически шифруя его в имени одного из главных "перелагателей" жизнеописаний трубадуров, чьими сочинениями он якобы пользовался. Здесь сразу же надо оговорить, что, хотя область распространения провансальского языка охватывает всю Окситанию в целом (т.е. области юга Франции, говорящие на языке "ок", куда входят Тулуза, Перигор, Лимузин, Овернь и др.), собственно Прованс представляет собой крайнюю восточную, пограничную с Италией оконечность Окситании, с городами Марселем, Арлем, Эксом и Авиньоном, связанную с последней общим языком и культурой, однако отличную от остальных ее областей своей исторической судьбой. Отличие это проистекает из того, что ко времени расцвета куртуазной культуры это была единственная область юга Франции, все еще входившая (по крайней мере, формально) в состав Священной Римской империи. Начало этих исторических судеб, обусловленных пограничным положением Прованса, отделенного Роной от остальной территории Галлии, просматривается еще в эпоху варварских государств на территории Римской империи, когда Прованс сначала является частью вестготского королевства, потом переходит к остготам, которые в 536 г. за помощь против Византии уступают его франкам. Позднее, при разделе франкского государства в 843 г. (после смерти Карла Великого), юго-восточные районы королевства, включающие Прованс и Бургундию, оказались надолго отторгнутыми от королевства Франции. В XI в. Бургундия и Прованс объединились в так называемое Арелатское королевство, которое при Конраде II (1024-1039) было присоединено к Священной Римской империи. И если почти все области остальной Окситании на протяжении XIII в. отошли к Франции, то даже в XIV в., когда Филипп VI Валуа приобрел за деньги область Дофинэ – часть бывшей Бургундии к северу от Прованса, это последнее графство все еще сохранило свой статус, отличавший его от всех прочих территорий провансалоязычного Юга. Самое начало поэзии трубадуров, которая, как мы знаем, возникла в конце XI в., Нострдам сдвигает почти на столетие вперед, связывая его все в том же "Предуведомлении читателю" с мифическим пожалованием Прованса самим императором Фридрихом Барбароссой арагонской династии в лице графа Раймона Беренгьера I, унаследовавшего от своего отца обширные владения в Испании, а также Прованс. Легендарному императору, который отнюдь не был трубадуром, и приему им Раймона Беренгьера, являющемуся к нему в сопровождении пиитов, изумляющих его своим искусством, Нострдам посвящает отдельную главу (II), вкладывая в уста монарха тут же якобы сложенную им провансальскую эпиграмму, в которой, в частности, восхваляется провансальское пение. Обоснование легитимности владения последующими представителями этого дома Провансом, пожалованным им императором Священной Римской империи, дает Нострдаму твердую почву для защиты на страницах своего сочинения прав и их собственных, и их потомков от притязаний со стороны многочисленных врагов – как внутренних, вовлекавших Прованс в междоусобные войны (к их числу принадлежат графы де Бо, впрочем, чтимые им весьма высоко, но чьи прежние привилегии были отменены, согласно его концепции, императорским даром), так и внешних. Эти последние – разнообразные захватчики, угрожавшие Провансу из Франции, и папы – традиционные враги Империи, чей двор в эпоху их продолжавшегося большую часть XIV в "пленения" в Авиньоне – городе, расположенном на граница Прованса с бывшим Тулузским графством, являлся источником постоянного напряжения и смут. Внутренняя политика невероятно роскошного папского двора в Авиньоне определялась всевозможными интригами, продажей церковных должностей и колоссальными финансовыми поборами; во внешней политике соперничество пап с императорами за мировое владычество сменила борьба за возвращение утраченных ими так называемых папских областей (в первую очередь, церковных владений, охватывающих самый Рим и местности вокруг него, а также ряд зависимых княжеств в Северной Италии), ведя которую они не пренебрегали услугами иноземных наемников (см. гл. LXXI и примеч. 367; папской областью стал в конце концов и Авиньон). Естественно, что в своем труде, посвященном "христианнейшей королеве Французской" и писавшемся в эпоху религиозных войн XVI в. (как раз в тот период, когда ими были охвачены южные области) и выпущенном всего лишь три года спустя после Варфоломеевской ночи (эти события в своем посвящении автор уклончиво именует "бедствиями, происходящими от смут, которые возникли и столь часто повторяются в королевстве Французском"), Нострдам весьма осторожен в выражении истинных чувств. Чувства эти, однако, постоянно прорываются то в упоминаниях о событиях, связанных с альбигойскими войнами, то, например, в зловещем, хотя и уклончивом рассказе о трубадуре, который присоединился к провансальским рыцарям, "коих было немалое число, и они изгнали из страны известных злодеев и невыносимых тиранов, которые учиняли бесконечные беды и всячески угнетали народ" (гл. LIX). Поистине бессчетны выпады Нострдама против тиранов, будь то духовных, будь то светских. Помимо того, что в эпоху религиозных войн слово "тираны" было у всех на устах, подобные тираноборческие устремления Нострдама, несомненно, спроецированные им на "провансальские древности" из современности, следует поставить в связь с современной его творению гугенотской публицистикой – многочисленными политическими памфлетами, написанными под непосредственным впечатлением Варфоломеевской ночи. Публицисты, писавшие эти памфлеты, известные под именем монархомахов (тираноборцев) отрицают право монархов на неограниченную власть, каковая является прерогативой одного только Бога, и противопоставляют итальянизированному двору Екатерины Медичи (Итало-Галлия), превращающемуся в восточную деспотию (Франко-Турция), – древнюю конституцию Меровингов и Каролингов, при которой Франция (Галлия) представляла собой федерацию республик, пользующихся самоуправлением, а королей избирал народ[62]. Но всего один только раз, помимо выше цитированного места из посвящения королеве, Нострдам позволяет хотя бы косвенно коснуться современности, а именно, когда, обеспечивая себе в "Предуведомлении читателю" своеобразное алиби, он сетует на то, что найденные им сочинения ученых монахов, якобы содержащие жизнеописания трубадуров, которые он и переводил на французский язык, были у него "похищены и отняты во время смуты лета 1562", – Нострдам указывает год, когда вызвавшее отзвук по всей Франции избиение в Васси герцогом Гизом толпы гугенотов положило начало открытой войне протестантов с католиками. К сказанному надо добавить, что сам Нострдам был при этом тем более ревностным католиком, что происходил из новообращенной семьи, однако это не мешало ему быть близким другом того же Раймона де Сольера, убежденного кальвиниста. И хотя отзвуки современности проникают в его творение, обращение к истории Прованса дает ему гораздо большие возможности для выражения антифранцузских, шире – тираноборческих идей. "Офранцуживание" Прованса, в силу упомянутых исторических обстоятельств, связанных с принадлежностью его Империи, происходило более сложными путями и затянулось на два столетия сравнительно с судьбами другой важнейшей области Окситании – соседнего с ним графства Тулузского, разгромленного в альбигойских войнах и окончательно перешедшего к Франции в середине XIII в., что было закреплено браком дочери графа Раймона Тулузского с братом французского короля Людовика IX. За другого брата короля, Карла Анжуйского (1220-1285), вышла в 1245 г. и Беатриса, наследная графиня Провансская, одна из четырех дочерей графа Прованса Раймона-Беренгьера IV. Со смертью последнего в 1267 г. Карл Анжуйский становится графом Провансским. Но этому северному властелину суждено было на два столетия связать судьбу Прованса отнюдь не с Францией, а с Неаполитано-Сицилийским королевством, или королевством Обеих Сицилии. Именно к этому последующему периоду провансальской истории Нострдам и "привязывает" свои жизнеописания трубадуров, что дает ему огромную свободу в выражении любых своих идей: Анжуйский дом, перешагнувший в Италию и несколькими столетиями отделенный от современной ему эпохи, уже не воспринимался новой французской династией как неотъемлемая принадлежность Франции. Здесь мы должны сделать небольшое отступление в область истории этого дома в Сицилийском королевстве, занимающей столь обширное место в творении Нострдама. Но сначала несколько слов из предыстории. Юг Италии и Сицилия, с VII в. находившиеся в руках Византии[63], позже были захвачены арабами, которые, в свою очередь, были побеждены призванными для борьбы с ними наемниками-нормандцами, основавшими здесь несколько княжеств. Княжества эти – Сицилия, Калабрия и Апулия в 1130 г. были объединены под властью Рожера II Сицилийского в одно мощное королевство, которое в конце того же XII в. путем брака последней наследницы нормандской династии Констанцы с императором Генрихом VI, сыном Фридриха I Барбароссы, перешло к династии Гогенштауфенов. Здесь, в Южной Италии и на Сицилии, сталкивались различные культурные веяния: католическая традиция дополнялась влияниями, шедшими из соседней Византии, не так давно еще бывшей полноправной хозяйкой этих земель, а также влиянием арабской культуры. Здесь, как и во всей Италии, культивировалась в XII-XIII вв. провансальская поэзия, однако именно здесь возникает ранняя сицилийская школа итальянской лирики, самым известным представителем которой был Якопо да Лентино, нотариус двора Фридриха II. Все вышеназванные влияния и определили независимый характер этого эпикурейца и вольнодумца, врага папства, правившего страной на протяжении всей первой половины XIII в. и сделавшего ее сильной военной державой, которая стала угрожать папской власти в Италии. После смерти Фридриха II в 1250 г. во главе королевства встал его побочный сын Манфред, сумевший объединить все антипапские силы Италии. Для борьбы с ним папский престол предложил занять сицилийский трон Карлу Анжуйскому, который в 1266 г. разбил Манфреда в битве при Беневенто и овладел Неаполем и Сицилией. Но и этот монарх не пошел на союз с папством, отвергнув денежный дар, предложенный ему папой Николаем III, который, в свою очередь, получил подобный же дар от византийского императора за борьбу с неаполитанским троном; не довольствуясь владением третьей частью Италии и Провансом, Карл вынашивал планы завоевания папской области. Правление его носило деспотический характер, что вызвало в 1282 г. восстание в Палермо, известное под названием "Сицилийской вечерни", в результате которого Карл потерял Сицилию. Сицилийская знать призвала на помощь против Карла короля Педро III Арагонского, женатого на дочери Манфреда, и избрала его королем Сицилийским. Наследником Карла I в Неаполитанском королевстве стал Карл II Анжуйский, носивший также титул короля Иерусалимского и графа Провансского и породнившийся с венгерским королевским домом. Карл II тщетно пытался отвоевать Сицилию, но был разбит в 1284 г. сильным арагонским флотом; Сицилия устояла и против похода, возглавленного братом французского короля, Карлом Валуа, предпринятого против нее в 1302 г. при поддержке папы Бонифация III при следующем короле Фридрихе II Сицилийском, правившем с 1296 по 1337 г. Сын Карла II, Карл Мартелл, был коронован венгерской короной, но умер, не достигнув двадцатипятилетия. После смерти Карла II в 1309 г. неаполитанскую корону узурпирует у вдовы и наследников его младший брат Роберт (1309-1343), который изменяет традиционной антипапской политике южноитальянских правителей и выступает в союзе с папой против императора Генриха VII Люксембургского во время итальянского похода последнего, вследствие чего тот объявляет ему войну, не состоявшуюся только из-за смерти императора. Сын Карла Мартелла Роберт также коронуется венгерской короной. Следующий венгерский король Анжуйской династии Людовик (1342-1382) предпринимает два безрезультатных похода с целью объединения с Венгрией анжуйских владений в Южной Италии, т.е. Неаполитанского королевства, что в интерпретации Нострдама связывается с немыслимыми историями о "четырех убитых мужьях королевы Иоанны". Владычество вырождающейся Анжуйской династии привело расколотое королевство, некогда процветавшее и могущественное, а вместе с ним и Прованс к полному упадку: устами одного из трубадуров Норстрдам сетует об "оскудении Неаполитанского королевства, графства Провансского и города Авиньона из-за войн и мятежей, которые там размножились" (гл. LXIII); именно к этому времени он и относит (задержав его на целый век) упадок провансальской поэзии, объясняя его тем, что "коль скоро перестали быть меценаты, перестали быть и пииты". В XV в. Неаполитанское королевство снова воссоединяется с Сицилией под властью арагонской династии, которая, как мы помним, завладела этим последним островом после "Сицилийской вечерни", а с 1504 г. оба они входят в состав испанского королевства. Прованс же тем временем, в царствование Людовика XI (1461-1483), становится частью французского королевства, к которому он присоединяется как "равный к равному". Нелишне упомянуть, что почти все сицилийско-неаполитанские правители Прованса, с которыми мы постоянно встречаемся на протяжении сочинения Нострдама, проходят перед нами на страницах "Божественной комедии" Данте. Нострдам упоминает, что "пиит Данте пространно вспоминает" и последнего графа арагонской династии – графа Раймона Беренгиера IV, но, что касается этого персонажа, то в "Комедии" мы находим повесть не столько о нем, сколько о легендарном управителе его двора Ромэ де Вильневе, чье имя, в свою очередь, встречается в посвященной Раймону Беренгиеру главе сочинения Нострдама (XXVIII). Согласно легенде, Ромэ явился ко двору графа бедным странником на пути из паломничества к мощам св. Якова Компостельского (этот мотив связан с тем, что словом "ромео" называли паломников, идущих в Рим, шире – по святым местам). Поступив к графу на службу домоправителем, он приумножил его имение и выдал его дочерей за четырех королей. Будучи оклеветан завистливыми придворными, он предъявил графу его возросшее состояние и, покинув двор тем же нищим пилигримом, каким когда-то пришел, стал жить подаянием. Граф же, устыдившись, казнил клеветников. В "Комедии" дух Ромэ де Вильнева помещен на небо Меркурия; о нем повествует поэту император Юстиниан в конце своей речи о судьбах империи ("Рай", VI, 126-135). На протяжении "Комедии" перед нами предстают едва ли не все дальнейшие правители Прованса и королевства Обеих Сицилии, каждый из которых хуже, чем предыдущий. Данте, впрочем, уделяет место и их предшественникам – "благому царю" Гульельмо II Доброму, королю Сицилии и Апулии (1166-1189) – "Рай", XX, 61-66, далее – Генриху VI Гогенштауфену и особенно его жене, наследнице нормандского королевского дома Сицилии – Констанце, кем от "второго вихря" императорского швабского дома, своего мужа (словом "вихрь" Данте обозначает бурную и мимолетную природу их власти), "рожден был третий вихрь, последний царь" – Фридрих II ("Рай", III, 109-120). Самого Фридриха II мы находим томящимся в огненной яме шестого круга еретиков ("Ад", X, 119), но сына его, мятежного Манфреда, погибшего в битве с Карлом Анжуйским под Беневенто и ставшего в XIX в. излюбленным героем романтиков, Данте помещает в Чистилище (песнь третья), несмотря на то, что тот был отлучен от церкви и похоронен без церковных обрядов. Немного дальше Данте встречается с его победителем – Карлом Анжуйским, "носачом, смотрящим величаво"[64], "поющим в лад" со своим прижизненным соперником "кряжистым" Педро III Арагонским, которому достался сицилийский трон, утраченный Карлом после палермского восстания, что было вызвано, словами его внука Карла Мартелла, его беззаконным произволом, "для угнетенных мучительным" ("Рай", VIII, 73). Говоря же о переходе Прованса в руки Карла, который тут же начал "хитрости плести и грабить", его предок Гуго Капет сокрушается, что его род, до того хотя и ничтожный, но безвредный, "стыд схоронил в провансском пышном вене" (т.е. приданом Беатрисы Провансской, каковым было Провансское графство). Он перечисляет преступления Карла – убийство Конрадина, внука Манфреда, последнего Гогенштауфена, заявившего свои права на неаполитанский престол и побежденного Карлом в 1268 г. при Тальякоццо, после чего Конрадин был обезглавлен на его глазах в Неаполе, и Св. Фомы Аквинского, которого Карл, по распространенному убеждению, приказал отравить накануне Лионского собора, где он опасался противодействия с его стороны ("Чистилище", XX, 61-69). Но все же "он выше был, чем отпрыск им отвитый" – "Прованс и Пулья стонут от обид" его сына Карла II ("Чистилище", VII, 124-127). Устами Каччагвиды он называет его "хромцом иерусалимским", чьи заслуги измеряются единицей, а пороки – тысячей ("Рай", XIX, 127-130), тогда как Гуго Капет вспоминает, как арагонцы взяли Карла II в плен в морском сражении и что он "дочь продает, гонясь за барышом, как делают с рабынями пираты": этот монарх отдал свою дочь Беатрису в обмен на сто пятьдесят тысяч флоринов престарелому тирану – маркизу Адзо д’Эсте ("Чистилище", XX, 79-82). В Раю Данте встречает его рано умершего старшего сына Карла Мартелла, которого он знал при жизни и который скорбит о том, что "сладкое зерно столь горьким стало" – что более щедрого Карла II сменил скупой и жадный младший его брат Роберт, захвативший власть у его наследника – "младенца" Карла-Роберта, будущего венгерского короля, взваливший на своих подданных невыносимое бремя и окруживший себя столь же нищими и жадными министрами. Господства его потомков, которые должны были произойти от него и его супруги Клеменцы из императорского рода Габсбургов, ждали Прованс – "тот левый берег, где свой быстрый вал приносит смешанная с Соргой Рона", Италия, Сицилия и Венгрия, но недальновидность его деда Карла I, потерявшего Сицилию, и собственная ранняя смерть лишили их этого удела ("Рай", VIII, 49-84). Но и Педро Арагонский, "поющий в лад" с Карлом I, не более счастлив в своем потомстве: "всё то, что лучше", не досталось его сыновьям Якову и Федерику, королю Сицилийскому ("Чистилище", VII, 120), который "живет в скупой грязи" ("Рай", XIX, 130) и о котором, как и о Карле II, скорбят их земли, что они еще живы ("Рай", XX, 62-63). С Данте Нострдама объединяет и отвращение к другому виду тирании – тирании духовной, средоточием которой для того и другого является папство. Выше уже говорилось об особо чувствительном для Прованса периоде авиньонского пленения пап, однако Нострдам уделяет внимание и более ранним папам, в том числе знаменитому Иннокентию III (1198-1216), одному из наиболее видных представителей столь ненавистной им обоим, Данте и Нострдаму, теократической доктрины, которая обосновывала претензии церкви на светскую власть; именно этому папе принадлежит сравнение духовной и светской власти соответственно с солнцем и луной. Иннокентий III восстановил свою власть во всей папской области, в малолетство Фридриха II бесконтрольно управлял Сицилийским королевством и был инициатором и вдохновителем альбигойских крестовых походов против юга Франции. Духовным преемником Иннокентия III был папа Бонифаций VIII (1294-1303), чьи претензии на светскую власть в роли верховного арбитра, главенствующего над императорами и королями, привели его к открытому конфликту с французским королем Филиппом IV Красивым; о них не раз вспоминает Нострдам и много раз возвращается на страницах "Комедии" Данте, заживо приготовивший Бонифацию VIII место в адских "злых щелях". Туда же, согласно Данте, оттеснив его вглубь, канет нечестивый папа Клемент V (1305-1314), при котором состоялось перенесение папского двора в Авиньон. В видении Данте в одной из последних песен "Чистилища" (XXXII) Римская церковь представляется ему апокалиптической блудницей, сидящей верхом на звере (папский престол) и рыщущей глазами, ища себе покровителя; ее обнимает, целует, а потом бьет Гигант, олицетворящий Филиппа Красивого. Он отвязывает чудовище от древа и влечет его вместе с блудницей в лесную чащу, что символизирует перенесение из Рима в Авиньон папского престола. Совместно с Филиппом Красивым Клемент V разгромил Орден тамплиеров, что также находит отражение у Нострдама. Этот же папа, сначала приветствовав вступившего в Италию императора Генриха VII Люксембургского, начал с ним борьбу, в которой к нему присоединился король Роберт Неаполитанский (см. примеч. 267); но Генрих, словами Данте, спасая Италию, пришел на помощь "в слишком ранний час" ("Рай", XXX, 137-138). Из авиньонских пап Нострдам чаще всего упоминает именно знаменитого своим развратом Клемента VI, которого заклеймил в своих "Письмах без адреса" Петрарка. Его преемник Иннокентий VI (1352-1362) снова сосредотачивается на борьбе за возвращение церковных владений в Италии. Именно он, а вслед за ним папа Григорий IX посылают из Авиньона в Италию кардинала Альборнозу с "иностранным легионом" – войском иноземных наемников, которые попутно грабят Прованс и лишь на короткое время отвоевывают папские области. Последний папа, упоминаемый Нострдамом – это Клемент VII, один из двух пап, одновременно избранных после перенесения двора в 1378 г. из Авиньона обратно в Рим, чем было положено начало эпохе "великого раскола". Тот и другой папа, признанные различными группами государств, провозглашали друг друга антихристами, отлучали от церкви и т.п. Этот экскурс в область истории папства и королевства Обеих Сицилии, собственно, не имеющего с того самого момента, как им завладела Анжуйская династия, почти никакого отношения к поэзии трубадуров, которая в эту эпоху уже заканчивает свое существование, понадобился нам потому, что Нострдам, как уже говорилось, нарушая всякую хронологию, связывает их имена с фрагментами именно этой истории, дающей ему превосходную почву для свободного высказывания любых мыслей. Один его трубадур (кстати, да самом деле живший веком раньше этих событий) сочиняет песню о сицилийцах и "об избиении ими французов, державших в Неаполе руку Карла I", другой в своей песне "хулит провансальцев за то, что они стали подданными Анжуйского дома, оставя Арагонский, в подданности которого жили бессчетные годы" (гл. LIII), третий описывает в своем "трактате" "мерзость, царящую в городе Авиньоне" и "многочисленных тиранов в земле Провансальской, где богатый пожирает бедного, а знатный оскорбляет и угнетает смерда" (гл. XXXIII); четвертый слагает сирвенту "Священный бич тиранов" (гл. XLV), а Монаху Монмажурскому сочинение "жизнеописаний нескольких деспотов, которые правили в его время в Провансе ... стоило жизни" (гл. LXVIII). Изменяя своей обычной уклончивости, Нострдам повествует о подобной же судьбе некоего Ричарта де Новеса (гл. XXXVII), который в своей песне "говорил противу Анжуйского дома" "и о том, что Прованс очутился в руках французов", вследствие чего "знатные люди и друзья посоветовали ему замолчать, и он с тех пор никогда не пел"[65]. Но и принужденный к молчанию, трубадур начинает писать "о незаконном захвате местечек и поместий в Провансе, который учинили с графами края сего духовные лица..." Так антифранцузские и антидеспотические настроения Нострдама идут рука об руку с его ненавистью к папской курии, которую он, впрочем, выражает гораздо свободнее, не стесняясь говорить ни о "лицемерии духовных лиц" и "пороках священнослужителей", наподобие епископа Арльского, "извращеннее и подкупнее" которого не было никого на свете (гл. LI), ни о монастырской жизни с ее "мерзостями, скукой и распрями между монахами" (гл. LX), ни о нравах папского двора, где царят "лихоимство, разбой, симония и анафемы" (гл. LXV) и за которым последовали в Авиньон куртизанки (гл. LXXV) и чьей "похвальбе" ученые люди предпочитают речи трубадуров. Совершенно тот же параллелизм между тираниями духовной и светской властей, который в "Предуведомлении читателю" устанавливается из описания сирвент, содержащих "резкие порицания пороков императоров, королей, герцогов и других владетельных государей и осуждающих лицемерие лиц духовных и тиранство", прослеживается из сопоставления приведенных выше фрагментов о зловещей судьбе трубадуров, рискнувших говорить правду о правителях, с повествованием о поэте, который, будучи "резко порицаем властями" за свои сочинения, "исполненные злословия против папы Бонифация VIII", был"принужден в их присутствии спалить их и сжечь. Но быв одержим справедливою яростию, которая часто находит на пиитов, он воспроизвел их письменно по памяти и много пополнил их, так что они стали [еще] обширнее..." (гл. LV). Точно так же Нострдам значительно развивает тему, в оригинальных жизнеописаниях лишь намеченную (см. гл. XXII и примеч. 6), повествуя о семье трубадуров из Юсселя, – за их сирвенты, "материей которых была жизнь тиранов" и в которых "были обвинены папа Римский и великокняжеские особы и сеньоры и оглашены их пороки, папский посол заставил их обещать и поклясться, что они никогда впредь не станут сочинять песни против папы и других князей. Сие и было причиной, что оные четыре столь превосходные пиита (я бы сказал, пророка) с тех пор не сочиняли и не пели, по меньшей мере, на людях, и разъехались по домам..." (гл. XXVII). А трубадур Бонифачи Кальво, "согласно Монаху Монмажурскому", был, напротив, изгнан из Генуи "за то, что он был чересчур добрым гражданином" (гл. XXX). В других же фрагментах, в которых слишком уж прозрачно просматривается современность, голос Нострдама снова начинает звучать приглушеннее, и тогда его герои уклончиво говорят о "бесстыдстве князей, столь огромном, что стыд запрещает говорить далее" (гл. XLV). Итак, воспевая хвалу провансальскому языку и воздавая должную честь прославившим его поэтам, имена которых должны быть спасены от забвения, Нострдам, однако, гораздо больше, нежели собственно их жизнеописаниями, озабочен историческими судьбами своего родного Прованса, прослеживая которые, он не устает бичевать "тиранство князей и злоискательство пап". Приводя эти жизнеописания, прежде всего, ради того, что они "говорят вкратце нечто примечательное о державе Провансской, по череду лет...", Нострдам ставит целью, как он сам перефразирует в подзаголовке своего сочинения слова из "Предуведомления читателю", – показать "древность многих родовитых домов как в Провансе, Лангедоке и Франции, тако же в Италии..." Подчиненная роль трубадуров по отношению к истории в широком смысле слова и к истории тех или иных владетельных домов проясняет ту невероятную свободу, с какой Нострдам обращается с историей самих поэтов и их поэзии. Основной метод, которым он пользуется, описывая жизнь того или иного трубадура, состоит часто в произвольном "привязывании" его к тому или иному древнему и знатному провансскому владетелю. Отсюда – причудливые географические и хронологические границы провансальской поэзии в его сочинении. Трубадуров, родившихся или живших в Лимузине и Тулузе, как Бернарт Вентадорнский; в Велэ, как Пейре Карденаль; или в Италии, как Бонифачи де Кастеллана (гл.XL) – всех их он равно приводит в свой родной Прованс. Выше уже упоминалось, что хронологические рамки самой поэзии трубадуров сдвинуты им на целое столетие; о том же, насколько произвольно он обращается с историями жизни отдельных поэтов, и говорить не приходится. Весьма характерно, что, допуская множество ошибок и чисто исторических, Нострдам, однако, с большой тщательностью фиксирует некоторые события, относящиеся к историческим лицам; позволяя себе любые вольности по отношению к творчеству трубадуров, которым он приписывает по своему усмотрению любые произведения, какие ему заблагорассудится, он со скрупулезной тщательностью комментирует Плач Сорделя по Блакацу, целиком посвященный лицам историческим (см. примеч. 17). Впрочем, и в отношении к этим последним Нострдам нередко совершает грубые хронологические ошибка. Ему ничего не стоит, например, заставить умершего в 1199 г. Ричарда Львиное Сердце (которого он путает со смехотворным персонажем – Ричардом Корнуэльским, братом английского короля Генриха III, за деньги купившим титул Римского короля) полвека спустя посещать провансальский двор Раймона Беренгьера IV и жениться на его дочери Алиенор, каковую он в другом месте путает с Алиенор Аквитанской, заставляя Ричарда жениться, таким образом, на собственной матери. Но гораздо больше подобной путаницы, объясняемой, как уже утверждалось выше, подчиненной ролью трубадуров в системе ценностей Нострдама, он допускает в отношении самих поэтов – так, Альбертета де Систерона он путает с маркизом Альбертом де Маласпина, обычно называемым Альбертом Маркизом (гл. I). Пейре де Валейрасу он приписывает стихи Маркабрюна (см. примеч. 300), Раймону де Миравалю и Бертрану д’Аламанону отдает тенсону, принадлежащую их "тезкам" – Раймону де лас Салас и некоему Бертрану[66] (гл. XII). Квинтэссенцией анахронизмов и всяческих несообразностей является, однако, главка, посвященная Гильему Пуатевинскому, умершему за двести с лишним лет до того, как Нострдам собрал множество трубадуров при его дворе (гл. LIX); в других случаях он собирает при старинных дворах современных ему персонажей. Книга Нострдама вообще полна всевозможных анахронизмов. Его трубадуры сочиняют на греческом языке, слывут знаменитыми философами и математиками, пишут математические и естественнонаучные трактаты. Но и в области поэзии они не довольствуются традиционными жанрами, которые, кстати, хорошо известны Нострдаму, перечислившему их в "Предуведомлении читателю", – они слагают трагедии и комедии, которые сами же представляют "на подмостках" и продают за большие деньги. Трубадуры не только содержат открытые школы, где обучают сочинению стихов на провансальском языке, – они служат "на государственной службе"; Гаусельм Файдит "правит делами авиньонского посольства", а "графиня Нормандская" в знак особого расположения дает Бернарту Вентадорнскому "должность, в которую почти не надо ходить". Подобные анахронизмы смыкаются с выраженной у Нострдама, в pendant к сниженным мотивам у самих трубадуров, о которых говорилось выше, абсурдирующей струей, сближающей отдельные фрагменты его произведения с творчеством его современника Рабле, который, как уже упоминалось, был горячим поклонником его брата. Эта струя обнаруживается в таких эпизодах, как женитьба Барраля де Бо на дочери короля Эрулиенов и Оботритов (гл. XXIII – здесь же описание его нелепой суеверности) или случай с трубадуром Пейре де Руэргом, который "за неимением лучшего проповедника и возвестителя слова Божия взошел в Страстную Пятницу на кафедру и стал молоть всякий вздор и с высоко поднятым челом спел... любовную песню, ибо не знал ничего иного...", а народ, при этом присутствовавший, "горько плакал и воздыхал, мня, что то была молитва ко Господу или деве Марии" (гл. LXVI). Но более всего эта струя окрашивает все, что приписывается Нострдамом Монаху Монмажурскому – "Бичу поэтов", или "Истязателю трубадуров", – чей образ, несомненно, навеян сирвентой "против трубадуров" Монаха Монтаудонского, о которой говорилось выше. Несколько раз (например, в жизнеописании Раймона де Мирво-Мираваля) Нострдам действительно цитирует эту сирвенту. Однако на протяжении его сочинения фигура Монаха вырастает до образа оппонента в широком смысле слова, подобного тому, каким является Гараграфуло Гриболо в комментарии к "Предписаниям любви" Франческо да Барберино[67] и как это обозначено в нескольких местах самим Нострдамом. В самом деле, сирвента Монаха Монтаудонского была написана в подражание подобному же сочинению Пейре Овернского, которое она всего лишь продолжает и развивает; между тем Нострдам, не знавший, по-видимому, сирвенты Пейре, замечает, что Монах Монмажурский в подражание ему "сочинил свою, совсем противоположную" (гл. XLIX), а в другом месте говорит, что о нем примечено, "что пиитов невежд и тех, о коих была дурная слава, он возвысил и превознес до небес и, напротив того, о пиитах хороших и прославленных он злословил ... с великим искусством ..." (гл. XXII). И действительно, певца "дальней любви" Джауфре Рюделя тот будто бы именует "человеком грубым, мужланом-горцем, ненавистником дам и любителем всяких паршивок" (гл. I), Фолькета Марсельского – "купцом, который, дабы разбогатеть, дал лжеприсягу, по каковой причине объявлен был клятвопреступником", который "отродясь ни пел хорошо, ниже сочинял" (гл. XI)[68], а историю Гильема де Кабестаня, героя куртуазной легенды о съеденном сердце, он резюмирует так: Гильем был "храбрый и славный малый, но, влюбясь, сдурел и стал трусом, понеже дал себя убить столь мерзкому и ревнивому борову"; наконец, Гильема Фигейру, знаменитого своей сирвентой против Рима, он провозглашает "великим лицемером и другом священства" (гл. XLV). Так героическое мифотворчество смыкается у Нострдама со всеобъемлющим игровым космосом его "Жизнеописаний", к которому не смогли подобрать ключа позитивисты. Сюда же следует отнести всеобъемлющую иронию Нострдама в отношении куртуазных установлений и обычаев. Нострдам культивирует легенды о якобы существовавших "судах любви" знатных дам – созданная им легенда о таких судах опирается лишь на обычай трубадуров отсылаться за разрешением каких-нибудь особо каверзных вопросов куртуазной казуистики к авторитету Дамы, а также на предание о куртуазных развлечениях при дворе Марии Шампанской, о которых пишет Андрей Капеллан (см. Дополнение второе, IV, 1). Его герои, разумеется, сетуют на то, что в их время уже "не любят, как долженствует любить", и сочиняют трактаты "Как любили в другие времена" (гл. V). Весьма характерно жизнеописание Роллета де Гассена как пример "жизнеописания ни о чем". Все оно сводится к тому, что этот трубадур внезапно влюбляется в даму, которая столь же внезапно его отвергает; тот, ко всеобщему изумлению, постригается в монахи и умирает "от ненависти" к одному из монахов обители, куда он назначен настоятелем. Присутствующий в оригинальном жизнеописании Раймбаута Оранского (гл. XXV) мотив любви к даме, которой он никогда не видел (являющийся вариантом мотива дальней любви), Нострдам развивает таким образом, что от любви к этой даме трубадур по пути к ней заболевает и не может завершить путешествия, а выздоровев, утешается "любовью с некоей девицей простолюдинкой, от коей не было ему ни прибытку, ни чести". Вообще, основной метод Нострдама в конструировании своих повествований о трубадурах состоит в том, что, отправляясь от подлинных жизнеописаний, он, как уже говорилось, весьма своеобразно их дополняет. Но разве не таким же образом рождались подлинные жизнеописания XIII в., и разве не в том же самом упрекала их позитивистская критика? Мы не всегда можем проследить игровые мотивировки тех или иных вымыслов Нострдама, однако его постоянной "сверхзадачей" остается воссоздание доблестного прошлого Прованса, представленного сквозь призму высшего достижения человеческого духа – поэзии. И как жанр жизнеописания трубадуров в их старой функции учебника поведения, шире – учебника жизни, восхваляющие одновременно и поэзию, и меценатство, как нельзя лучше соответствуют амбициям писателя. Нелишне добавить, что жанр жизнеописания, после выхода в свет в 1565 г. французского перевода Параллельных жизнеописаний Плутарха, приобрел особый авторитет у читающей публики. В более широком смысле Нострдам стремится восстановить контекст куртуазной культуры – квинтэссенции славы Прованса, перелагая ее на язык XVI в. (в смысле и переносном, и буквальном: современный писателю провансальский язык, далеко ушедший от поэтического койнэ трубадуров, казался ему, несомненно, менее подходящим для его целей, чем французский с его живой литературной традицией). Однако переложение старинного текста, каким является для Нострдама куртуазная культура XII-ХІІІ вв., на язык XVI в., ведет за собой всю ту его перекомпоновку, переаранжировку, все те перестановки и добавления, которые позитивистская критика гневно объявляла ложью и фальсификацией[69]. Красноречивый пример представляет собой жизнеописание Джауфре Рюделя (I), которого, кстати, из Блайи (в Жиронде) Нострдам переносит в Блие (в Провансе): к известному сюжету дальней любви, расцвеченному Нострдамом диалогами и различными деталями, он добавляет пребывание трубадура, который сам был знатнейшим сеньором, у "господина Агута, который долго его содержал"[70], потом у графа Джоффруа Бретанского (на самом деле родившегося заведомо после смерти Джауфре), дает ему в провожатые в Святую землю трубадура Бертрана д’Аламанона, выдает графиню Триполитанскую за графа, "который был причиной утраты Иерусалима, отнятого Саладином у христиан". Далее следует пересказ одной действительно существующей тенсоны, затрагивающей тему "дальней любви", – тенсоны, из которой Нострдам выводит существование Судов любви и приводит описание одного из них (см. примеч. 27 к тексту); наконец, описывается сочинение Джауфре о войне сарацинского князя и приводится уже указывавшееся мнение о нем Монаха Монмажурского. Таково первое жизнеописание книги; на дальнейшем ее протяжении "реальность" в жизнеописаниях Нострдама все больше уступает место вымыслу; последние же главки посвящены персонажам полностью фантастическим – монахам Златоостровскому и от Святого Цезария, собирателям жизнеописаний трубадуров, якобы использованных Нострдамом и переложенных им на французский язык. С филологической "точностью" Нострдам конструирует целую рукописную традицию, по которой дошли до него древние тексты. За образом Монаха от Св. Цезария стоит, несомненно, подлинный персонаж – трубадур Юк де Сент Сирк, бывший, как нам известно, одним из составителей подлинных жизнеописаний трубадуров. В сочинении Нострдама этот персонаж, таким образом, "расщеплен" – на трубадура Юк де Сент Сирка и Юка от Св. Цезария (Сент-Сезари, оба имени созвучны), собирателя и жизнеописателя трубадуров. Еще более сложный образ – пресловутого Монаха Златоостровского, чье имя (по древнему названию архипелага, тянущегося вдоль от Тулона до Ниццы, включающего Иерские, Леренские и другие острова) интерпретируется как анаграмма имени историографа Прованса Раймона де Сольера; и действительно, за этой фигурой стоит образ отчасти самого де Сольера, историка и собирателя древностей, с которым Нострдам тесно сотрудничал, отчасти же другого современника Нострдама – Дени Фоше, действительно бывшего монахом в том же монастыре Св. Гонория на Леренских островах, автора "Провансальских Анналов", отчасти, наконец, образ самого Нострдама, трудящегося "отечеству на пользу", вызывая трубадуров из забвения. Происхождение монаха Златоостровского Нострдам, дабы польстить знатной генуэзской семье Сибо Маласпина, финансировавшей оба издания "Жизнеописаний", итальянское и французское, возводит к этому роду, уснащая упоминаниями о нем всю книгу[71]. Знаменательно, что в главе L третьей книги Деяний Пантагрюэля (в первых изданиях которой, кстати, на титульном листе значилось: "Сочинение Франсуа Рабле, доктора медицины, монаха с Иерских островов") писатель, в 1530-1532 гг. учившийся в университете Монпелье, возводит название лаванды (стехад) к "имени моих Иерских островов, которые в давно прошедшие времена назывались Стехадами"[72] (это растение до сих пор культивируют, как мы могли недавно убедиться воочию, монахи монастыря Св. Гонория на Леренах). Все это указывает на то, что ученая монастырская традиция, процветавшая на Золотых островах со времен раннего средневековья, значила для писателей XVI в. гораздо больше, чем для новых критиков Нострдама, считавших созданный им образ Монаха Златоостровского, столь насыщенный, как мы видим, разнообразными значениями, произвольной выдумкой. Но каковы же подлинные источники, на которые опирался, или, вернее, от которых отталкивался Нострдам? Ему, несомненно, были известны некоторые средневековые рукописи, содержащие песни трубадуров, однако с уверенностью можно говорить лишь о двух (f и Т), ныне хранящихся в Парижской Национальной библиотеке, из которых одна ему принадлежала, в другой имеются сделанные его рукой пометки. Ни одна из них не содержит, однако, жизнеописаний трубадуров, которые Нострдам черпал из не дошедшей до нас рукописи, два тома которой, как он утверждает в "Предуведомлении читателю", "находятся в архивах владетельного графа де Со и в коих красными буквами начертаны жизнеописания провансальских пиитов (именуемых тут трубадурами)"; филологический анализ позволяет установить, что Нострдам пользовался подлинными текстами жизнеописаний, аналогичными тем, что сохранились в составе одной из рукописей (а) Риккардианы во Флоренции. Нострдам, несомненно, был знаком и с другими, не дошедшими до нас провансальскими рукописями, однако любые положительные сведения в его передаче тонут среди безудержных его фантазий. Наконец, еще один несомненный источник, на который ссылается Нострдам, составляют сведения о трубадурах у итальянских ученых, в том числе комментаторов Данте и Петрарки, которых он перечисляет в своем "Предуведомлении" Надо заметить, что при всей иронии Нострдама, некоторые, часто весьма живописные, его описания куртуазных нравов и обычаев вполне вписываются (каковы бы ни были их источники) в наши представления о куртуазной действительности. Таково описание куртуазной похвальбы, которой занимаются рыцари при дворе графа Раймона Беренгьера (впрочем, к концу это повествование приближается к новелле в духе "Декамерона" – гл. XLVIII), или "наушной игры", якобы придуманной одним из трубадуров "дабы пособлять влюбленным... открываться в любви, не вызывая подозрения у присутствующих" (гл. VIII). В жизнеописании Юка Брюнета в полном соответствии с куртуазными требованиями описывается, как граф, муж графини Родесской, в которую влюбился трубадур, "приметив меж ними любовь, был вынужден ради любимой им поэзии Юка Брюнета сделать вид, что не замечает сего, быв уверен в честности и целомудрии своей графини" (гл. XVI); в следующем, однако, разделе, посвященном Бернарту Вентадорнскому, виконт, заметив любовные отношения между трубадуром и своей женой, "не подает виду" уже вопреки содержанию оригинального жизнеописания. Красочно описывает Нострдам импровизационные способности супружеской пары трубадуров, которые "при входе во дворец или замок быв спрошены, какого они племени и роду, тут же сочиняли отменными стихами в честь владельца хвалебный кант с музыкою, поминая высокие подвиги и деяния его предков, по каковой причине их обоих весьма почитали и хвалили, как за сладостность их музыки, так и за прекрасные выдумки" (гл. LXIV), и их обоих по традиции награждают прекрасными платьями, а других трубадуров на протяжении книги – "сукнами, конями и деньгами". Почти всем трубадурам Нострдам приписывает сочинение пространных трактатов, большей частью стихотворных, что, конечно, является чистым анахронизмом. Названия этих трактатов, однако, весьма поучительны. Почти все они связаны с куртуазной тематикой – любовью и бранями. Названия некоторых из них – таких, как "Изящное безумие любви", "Противу клеветников в любви", "Против злословцев", "Образ действий доброго воина", – вполне могли быть написаны если не самими трубадурами, то их комментаторами, наподобие Матфре Эрменгау, автора энциклопедического сочинения "Часослов любви". Прочие подобные названия несут, однако, зримую печать XVI в. Приведем такие примеры, как "Любовь его неблагодарной", "Договор сердца и оружия", "Комнаты любви", "Графинины упреки", или же – "О призрачности дам" и "Призраки язычества". В названия же других сочинений, приписываемых им трубадурам, Нострдам вкладывает актуальный для него исторический смысл – выше уже приводилось заглавие "Смертельный бич тиранов"; к нему можно добавить "Войну Боссанов", "Междоусобные войны промеж князьями", "Завоевания и продвижение королей Арагонских в графстве Провансском". И, конечно, "перу" одного из трубадуров, а именно, Раймона де Мираваля, приписывается трактат "Восхваление Провансу". Печать современной Нострдаму эпохи лежит и на осмеиваемой им одержимости его героев суевериями, магией, астрологией, верой в роковые перстни, толкование снов, приворот-траву и всевозможные снадобья. Что касается астрологии[73], то Нострдам, чей брат был знаменитым прорицателем и астрологом, далек, конечно, от того, чтобы сомневаться в этой весьма почитаемой в его время науке. Но он определенно разграничивает, пользуясь его же словами, "истинных наблюдателей небесных законов" от "суеверных" (гл. XXIII). К числу последних принадлежит герой заимствованного из "Новеллино" рассказа – Барраль де Бо, который ставит в связь с небесными знамениями карканье черных ворон, в конце концов нагоняющих на него такой страх, что он умирает. Ирония чувствуется и в описании того, как некий ученый звездочет сулит Юку де Пенна "невероятное благоденствие, столь великое, что он не смел и назвать его", и трубадур, выполняя предсказание, "столь удачно гнался за своей долей, что Карл Первый, король Сицилийский, в угоду королеве Беатрисе, своей жене[74], поставил его за великие знания и рассудительность в секретари совета в Провансе..." (гл. XLIV). С астрологией связана и повествуемая Нострдамом история провансальских Ромео и Джульетты: трубадур Гильем Дюран, влюбившись в даму, выведывает год и день ее рождения, по которым некий великий звездочет, его друг, открывает ему, что, с одной стороны, ее смерть, "согласно астрономическим умозаключениям", предвещает нечто чудесное и что, с другой, век ее будет долог. Спустя немного времени дама занедужила, и ее, сочтя за мертвую, положили в гроб. От известия о ее смерти умирает и трубадур, которого хоронят вместе с нею. В гробнице она оживает, начинает "дышать, двигаться и сетовать", и, будучи извлечена из нее, от скорби по трубадуру уходит в монастырь (гл. XXXVI). Наконец, и цитировавшееся уже предсказание "оскудения Неаполитанского королевства, графства Провансского и города Авиньона из-за войн и мятежей, которые там размножились" делается в форме пророчества королю Роберту Сицилийскому одним трубадуром, который "показал ему все сие воочию на грозных созвездиях по правилам астрологии, ибо сей пиит почитался докою по части древних предсказаний" (гл. LXIII). Трубадуры у Нострдама занимаются, вполне во вкусе XVI в., не только астрологией, но также физиономикой и хиромантией (гл. LXX), алхимией и изучением "свойств самоцветов и восточного жемчуга" (гл. LXXIV), почти что доходя до естественнонаучного описания различных природных диковин, металлов и сернистых вод, о чем уже упоминалось выше (гл. LXX). Занимаются они и толкованием снов, открывая тайну их истинности, которая заключается в том, что следует жить в трезвости и ложиться спать натощак, – "ибо, когда мы спим, а желудок обременен вином и мясом, то мы видим токмо нечто сумбурное, смутное и темное..." (гл. VII). Причудливое смешение фрагментов подлинных древних текстов с фантастическими выдумками, приправленными иронией или доведенными до абсурда; дух старинной куртуазности, прекрасно уживающийся с веяниями XVI в.; чувства патриота Прованса по поводу былого величия страны и нынешнего ее запустения, горечь о ее порабощении, то скрытая за прослеженными автором поворотами ее замысловатой истории, то прорывающаяся в мотивах "истребления тиранов" его героями, – все это придает "Жизнеописаниям" Нострдама совершенно особое очарование. Доблестное прошлое уголка Империи, где процветавшие там когда-то искусства и науки почитались "знатными дамами", – это и есть то "благо и счастье, кои приобретаются от благородной поэзии" (гл. XXXV), и оно вновь пробуждается для Нострдама и его читателей вместе с воскрешением памяти о трубадурах, ибо все то, что умирает, "не оставляя по себе памяти", "тонет в реке забвения" (гл. XXII). В заключение хочется сказать несколько слов о переводе памятника, выполненном С.В. Петровым. От 300 до 400 лет отделяли Нострдама от "древних и наиславнейших провансальских пиитов, во времена графов Прованских процветших"; те же 400 лет отделяют его самого от нашего времени. Передача этой двуступенчатой языковой и культурной опосредованности требовала от переводчика поисков особых языковых средств, и такие средства он черпает из сокровищницы русского литературного языка XVIII в. В самом деле, предмет, описываемый Нострдамом, предполагал некоторую языковую остраненность уже в XVI в.; французский же читатель XX в., читая прозу Нострдама, воспринимает ее как безусловно архаичную. Представляется, что тонкая и мастерская стилизация языка перевода с тактичным использованием в нем архаизмов блестяще служит для воссоздания именно такого эффекта языковой остраненности, изначально присущего оригиналу и сопровождавшего его на всех ступенях его бытования.М.Л. Гаспаров. ЛЮБОВНЫЙ УЧЕБНИК И ЛЮБОВНЫЙ ПИСЬМОВНИК (Андрей Капеллан и Бонкомпаньо)
Полоса подведения итогов, которую представляет собой XIII век, начинается естественным подведением самых ближних итогов – "овидианского возрождения" XII в. Это подведение было предпринято Андреем Капелланом и его систематичнейшим переложением на средневековые нравы систематичнейшего из сочинений Овидия – дилогии "Наука любви" и "Лекарство от любви". "Андреем, капелланом короля французского" называют рукописи сочинителя трактата "О любви". Неизвестно, имеется здесь в виду старый король Людовик VII (1137-1180) или молодой Филипп II Август (1180-1223). Но по содержанию книги несомненно, что он был ближе не к королю с его парижским двором, а к бывшей королеве Алиеноре Аквитанской – внучке Гильема Пуатевинского, "первого трубадура", которая была в первом браке за Людовиком VII Французским, а во втором – за Генрихом II Английским, к ее дочери Марии Шампанской и к ее племяннице Изабелле Фландрской. Дворы этих вельможных дам – в Пуатье, Труа и Аррасе были самыми блестящими центрами куртуазной культуры последней трети XII в.; при шампанском дворе жили такие поэты, как Гас Брюле, Конон Бетюнский и сам Кретьен де Труа, и правительницы развлекались светской игрой в "суды любви", выносившие решения по спорным казусам куртуазной эротики. Эти "суды", превратившиеся в легенду и в большой мере, возможно, только в ней и существовавшие, известны нам именно из трактата Андрея Капеллана. Трактат "О любви" написан около 1184-1186 гг.: в нем упоминается о предполагаемом браке венгерского короля (Белы III), который женился на дочери Людовика VII в 1186 г. В подражание Овидию он состоит из трех книг – как завоевать любовь, как сохранить любовь (это – аналогия плану "Науки любви") и как избежать любви (это аналогия "Лекарству от любви"). Первые две книги значительно объемистей третьей: первая раздвинута восемью пространными диалогами, предлагающими образцы любовного объяснения между "простолюдином" и "простолюдинкой", "знатной дамой" и "знатнейшей дамой", между "знатным рыцарем" и "простолюдинкой" и "знатной дамой" и т.д.; а вторая разрослась за счет двух приложений о "различных решениях суда любви" и о "правилах" Царя Любви, вводимых с помощью неожиданно вставленного авантюрного сюжета, приуроченного к модному Артурову циклу (намек на этот сюжет исследователи видят в одном месте у Кретьена де Труа). Оба эти приложения переведены в нашей книге. Историко-культурная ценность трактата Андрея огромна. Этика куртуазной любви, которую мы с большим или меньшим успехом восстанавливаем, в частности, из поэзии трубадуров, – в связном и систематическом виде изложена только в этом латинском сочинении придворного клирика. Овидий дает ему только план, излагаемое же по этому плану содержание целиком принадлежит средневековью. Для Овидия любовный быт был убежищем от давящего распорядка общества с его официально признанными ценностями – для Андрея любовный быт есть важнейшее средство организации рыцарского общества и достижения признанных в нем ценностей: любовное служение раскрывает рыцарские доблести, побуждает людей на славные подвиги и т.д. Для Овидия прелесть любви в ее стихийности и непредусмотренности, для Андрея – в стройной схематичности и догматичности. Разумеется, эта любовь, прославляемая Андреем, – только внебрачная: лишь она служит сословным выражением куртуазного "вежества", тогда как любовь супружеская или любовь чувственная для Андрея и его читателей безразличны, ибо и та и другая внесословны и надсословны. Несовпадение этой светской морали рыцарства с христианской моралью клира не тревожит Андрея: он, не смущаясь, пишет, что в иерархии любовной знатности клирик выше всякого рыцаря, но как раз в силу этой знатности любовь ему не дозволена, однако ежели недозволенность эту ему случается порой преступать, то действовать клирик должен так-то и так-то. А от прославления любви в двух первых книгах он спокойно переходит к столь же систематическому каталогу женских пороков в третьей книге: с точки зрения земной и рыцарской женщина заслуживает всяческого почтения, а с точки зрения высшей и надсословной она заслуживает всяческого презрения, и эти два идеологические пласта лежат в сознании Андрея рядом, не смешиваясь. Фрагменты трактата Андрея Капеллана были в старофранцузском переводе включены в трактат Энанше "Учение о любви" (1287 г.), где им придан был прямолинейный религиозный смысл, не свойственный им в оригинале; так, поясняется, что Дама, чьей любви следует добиваться, это Дева Мария, и т.п. Сам же трактат Андрея Капеллана в 1277 г. подвергся епископскому осуждению в Париже. Образцы любовных диалогов – самая скучная, по-видимому, для современного читателя часть книги Андрея Капеллана, – пользовалась, однако, в средние века наибольшим успехом. И полвека спустя после Андрея мы находим вариацию тех же тем уже в иной социальной среде, в ином месте Европы, в ином стиле, в ином жанре – в любовном письмовнике Бонкомпаньо Болонского. Социальная среда Бонкомпаньо – город, родина его – Италия, стиль его – риторика, дух его – обостренный национализм и обостренный индивидуализм намечающегося Предвозрождения. "Характер человека Возрождения при культуре человека средневековья", – определяет его один из исследователей. Бонкомпаньо родился около 1170 г. в Синье близ Флоренции, учился благородным наукам и праву, объездил всю Италию, был связан и с Германией и с греческим Востоком. В начале XIII в. он начал преподавать грамматику и риторику в Болонье и скоро стяжал себе громкую славу. Его трактаты об отдельных областях риторического сочинительства имели большую популярность, а за основное его сочинение, "Древнюю риторику" в пространном изложении и с примерами, Болонский университет увенчал его лавровым венком. Кроме риторических сочинений Бонкомпаньо писал и исторические (об осаде Анконы Христианом Майнцским в 1173 г.), и этические ("О дружбе", "О бедствиях старости" и пр.); написано им много, но большинство этих сочинений до сих пор не издано. Вкус к жизненным удовольствиям, самомнение, ирония, любовь к новеллистическим мотивам в содержании и к риторическим эффектам в стиле – все эти черты приближающейся новой эпохи уже заметны в его книгах. В личности его они, по-видимому, были еще заметнее: "величайший штукарь меж флорентинцами", – называет его Салимбене, Тщеславие и самомнение были в коне концов причиной крушения его карьеры: недовольный своей болонской славой, Бонкомпаньо в 1230-1240-х годах попытался получить место в римской курии, это ему не удалось, и он умер, забытый, во флорентийском госпитале. Маленькое сочинение под заглавием "Колесо Венерино" характеризует Бонкомпаньо самым выразительным образом. Это – любовный письмовник, первое сочинение такого рода в европейской литературе; от более раннего времени сохранилось два-три сборника любовных писем, но это были не специально сочиненные образцы, а подлинные письма, переписанные кем-то заинтересовавшимся. Жанр любовного письмовника возник на скрещении двух традиций: делового литературно оформленного письма (письмовники такого рода были очень многочисленны) и поэтического любовного послания, идущего из "Героид" Овидия (переложение их на современные нравы начинается уже у Матвея Вандомского). Разнородность скрещиваемых традиций производит комический эффект, бережно ценимый автором: он с особым вкусом пародически использует библейские реминисценции в самых неожиданных местах (любопытно, что "Песнь Песней" использована сравнительно мало; она не давала автору достаточно эффектного контраста). Любовь для Бонкомпаньо – не куртуазное служение, не религия наизнанку, как, например, для Андрея Капеллана, автора трактата "О любви": это такое же развлечение, каким она будет у первых итальянских новеллистов; его отношение к любви – "эстетический имморализм", по выражению одного из исследователей. Открывается "Колесо Венерино" описанием весны (вагантский мотив), далее следует явление Венеры (овидиевский мотив); затем идут образцы любовных писем с комментариями и отступлениями о метафорическом стиле и пр.; в заключение разбираются "знак", "кивок", "намек" и "вздох" с их различиями и значениями. Фрагменты из того и другого сочинения читатель найдет в Дополнении втором (IV, 1-2); библиографические отсылки даны в соответствующих примечаниях.М.Б. Мейлах. ОБ ОДНОЙ РАННЕЙ САТИРЕ НА КУРТУАЗИЮ: "ПРЕДПИСАНИЯ ЛЮБВИ" ФРАНЧЕСКО да БАРБЕРИНО
Среди приведенных в книге ранних итальянских свидетельств о трубадурах мы встречаемся с отрывками из сочинения да Барберино "О правилах поведения и нравах сеньор"[75]. Другое свое обширное сочинение, озаглавленное "Предписания любви", да Барберино писал, как он сам говорит в Предисловии, отложив работу над первым своим трудом, когда находился по делам во Франции и в Провансе, где его пребывание неожиданно затянулось на несколько лет. Неудивительно, что "Предписания Любви" оказались уснащенными многочисленными упоминаниями трубадуров, что непосредственно и побудило нас включить выдержки из этого любопытнейшего сочинения в настоящую книгу[76]. Если да Барберино, чье сознание глубоко укоренено в моделях мысли средневековья, все же оставался далек от художественных поисков своих знаменитых современников – Данте и Боккаччо, то последний, однако, отзывается о нем как о "муже, снискавшем хвалу образцовой жизнью и достоинством нрава, который, хотя более был сведущ в священных канонах, нежели в поэзии, сложил, однако, несколько вещиц в стихах на народном языке, свидетельствующих о благородстве его прекрасных вымыслов и весьма почитаемых итальянцами" ("Генеалогия языческих богов", XVI, 6). Тому же Боккаччо приписывается латинская эпитафия, украшающая могильный камень писателя. Биография да Барберино включена Филиппо Виллани в его труд "О начале града Флорентийского и его знаменитых гражданах". Жизнь Франческо да Барберино (1264-1348) была связана главным образом с Флоренцией; здесь, а потом в Болонье, где он окончил университет, получив звание нотариуса, он знакомится с поэтами – последователями болонской школы и "сладостного нового стиля". К этому времени относятся его первые поэтические опыты, до нас не дошедшие. Вернувшись во Флоренцию, да Барберино служит в епископской канцелярии; вынужденный, очевидно по политическим причинам, в 1304 г. покинуть Флоренцию, он обосновывается в Венеции, откуда с важными дипломатическими поручениями Синьории отправляется в длительное путешествие в Прованс и во Францию. Здесь его благосклонно принимают при папском дворе в Авиньоне, а также при дворах Филиппа Красивого и короля Наваррского; да Барберино знакомится с французскими писателями и историками, в том числе с Жаном де Жуанвилем, и пополняет свое энциклопедическое образование изучением наследия трубадуров, шире – куртуазной культуры Юга. В 1313 г, да Барберино получает возможность возвратиться во Флоренцию, где получает звание "доктора обоих прав" и продолжает работу над своими литературными произведениями. Оба крупнейших сочинения да Барберино (сборник "Цветы повестей", на который неоднократно ссылается писатель, до нас не дошел) относятся к дидактическому жанру и связаны с жанром куртуазного поучения, особенно популярным в эпоху заката провансальской поэзии. Объемный, написанный перебиваемыми прозой стихами, трактат "О правилах поведения и нравах сеньор"[77] представляет собой своего рода энциклопедию "мира женщины" С конкретностью излагаемых на протяжении книги поучений контрастирует ее аллегорическое обрамление: она сочинена, как описывается в предисловии, по просьбе некоей Мадонны, воплощающей Божественную мудрость, под диктовку служащих ей Куртуазии, Красноречия, Невинности и т.п. Книга состоит из двадцати разделов, каждый из которых соответствует определенному возрастному, социальному и матримониальному статусу дамы – девушки, замужней женщины, вдовы, в свою очередь, свободной либо обремененной детьми, вступающей в повторный брак либо уходящей в монастырь; не забыты и дама-компаньонка, служанка, кормилица и даже рабыня. В последних главах книги даются универсальные советы, которые относятся ко всем дамам и касаются, в частности, куртуазного поведения и изящных манер. Magnum opus да Барберино составляют, однако, "Предписания Любви", ради которых он, как уже упоминалось, находясь в Провансе, прервал работу над "Правилами поведения и нравах сеньор". Нельзя не отметить, прежде всего, любопытную судьбу книги: пролежав в забвении три столетия, она была роскошно издана в Риме в 1640 г. при поддержке папы Урбана VIII, урожденного Маффео Барберини, увенчавшего этим свои генеалогические изыскания в поисках знаменитых предков. Научное издание памятника, последовавшее спустя еще почти три столетия, растянулось на четверть века и, к сожалению, не снабжено никаким комментарием, кроме текстологического[78]. Минимального внимания удостоился памятник и со стороны ученых, проявлявших гораздо больше интереса ко второму сочинению да Барберино[79]. Составляя свой колоссальный труд, вместивший его огромную эрудицию, писатель опирался на опыт своих предшественников-энциклопедистов XIII века – автора тройного "Зерцала" Винценция де Бовэ и в особенности флорентийца Брунетто Латини, автора Большого и Малого "Сокровищ". Символическая основа памятника восходит, как и в первом творении писателя, к поэме "Антиклавдиан" Алана Лилльского – обширному латинскому эпосу в аллегорических образах, повествующему о сотворении идеального человека и его души. По просьбе Любви да Барберино собирает всех, кто хочет служить этой богине, на высокой горе; Любовь диктует свои предписания и поучения Красноречию, которое передает их двенадцати дамам – Кротости, Усердию, Верности, Рассудительности, Терпению, Надежде, Благонравию, Подвигу, Справедливости, Невинности, Признательности и замыкающей их ряд Вечности; да Барберино же вменяется в обязанность донести эти предписания до всех, кто отсутствовал в сем высоком собрании. Так формируются двенадцать частей книги, каждой из которых предшествует соответствующая миниатюра; заключает книгу "Трактат о любви", где, в соответствии с теориями "сладостного нового стиля", обосновывается природа последней как высшего духовного блага и источника всякого морального совершенствования. Сам же памятник, в конечном счете, является ничем иным, как руководством практической морали и учебником хороших манер, адресованным всем сословиям. В отличие от своих предшественников, составляющих подобные сочинения либо на латыни, либо на народном языке (как Матфре Эрменгау, автор провансальского энциклопедического "Любовного часослова", или Брунетто Латтини – французского и итальянского "Сокровищ"), да Барберино, с его глубоко укорененной в Средневековье ментальностью, пользуется в "Предписаниях Любви" обоими языками, наделенными в его сочинении различными функциями. Итальянскими стихами написаны собственно "предписания", сочиненные, по объяснению да Барберино, "ради знатных, людей... отечества, которые не понимают по латыни" и содержащие те или иные рекомендации, которых следует придерживаться в любви, шире – в области куртуазного этикета. Каждое из таких Предписаний снабжено переводом на довольно плохую (хотя автору она представлялась "соблюденной со всей тщательностью") латынь и огромным по объему латинским же комментарием, где приводятся, с одной стороны, иллюстрирующие эти куртуазные предписания всевозможные истории, рассказы, куртуазные анекдоты, с другой – философские и морализирующие пассажи; все это обильно приправлено выдержками из разнообразных произведений других авторов. За этой языковой дихотомией стоит, однако, не только другая, социальная, но и более глубокая, мировоззренческая, вполне соответствующая статусу нашего "доктора обоих прав" – светского и канонического. Если за стихотворной частью сочинения просматривается образ любви, хотя и глубоко возвышенной, но вполне светской, то латинский комментарий, адресованный лицам духовным, в полном согласии с богословской католической концепцией интерпретирует ту же любовь, как проистекающую из любви Божественной. Как показал Г. Марруццо, да Барберино, оговариваясь в латинском тексте, что все свои сочинения, рассматривающие любовь, он "понимает духовно, но не все поддается общедоступному (т.е. на народном языке. – М.М.) объяснению", и добавляя к этому, что, даже говоря о плотской любви, он "никогда не говорил о любви недозволенной", – тем самым отмежевывается от еретической доктрины "двух противоположных истин", которая стоит за трактатом "О любви" Андрея Капеллана, осужденном в Париже в 1277 г.[80] За этими фундаментальными оппозициями – языковой, социальной и мировоззренческой, вырисовывается, однако, еще одна, более специфическая, относящаяся собственно к миру куртуазии – ее мы постараемся возможно подробнее рассмотреть немного ниже, сказав сначала несколько слов о собственно трубадурском подтексте книги и его источниках, до сих пор серьезно никем не изучавшихся. Именно в лишенном какой бы то ни было систематичности латинском комментарии к "Предписаниям" мы и находим множество упоминаний трубадуров – от нечастых цитат из их сочинений и до разнообразных повествований, так или иначе связываемых с их именами. Особое место занимают Предписания V и VI второй части сочинения, посвященной Усердию. Первое из них включает сто пятьдесят "Правил Любви", второе – пятьдесят "темных мотетов Любви". Комментарий к "Правилам", представляющим собой строфы, составленные, как пишет да Барберино, "по образцу провансальских", содержит особенно много ссылок на трубадуров. Одним из основных источников, откуда да Барберино черпает свою куртуазную эрудицию, служит некая «на провансальском языке написанная книга, в которой наличен раздел, именуемый "Цветы изречений знаменитых провансальцев"» – по-видимому, поздний сборник отрывков из песен трубадуров (см. примеч. 18 к тексту"Предписаний"). Помимо этой книги, да Барберино, в соответствии со схоластической традицией, цитирует множество других сочинений, в том числе не известных ни из каких других источников, таких, как уже упоминавшаяся недошедшая до нас его собственная книга "Цветы повестей" или приписываемые им Раймону Анжуйскому трактаты на провансальском языке "О братском общении", "Об общении между людьми", "О столе", "О рыцарской доблести" и другие, Иоанну де Брансильва – "Книжка о благосклонности знатных" на французском языке, или же труды некоего Уголина де Форкалькьера, который, в свою очередь, обильно ссылается на Раймона Анжуйского. Что касается этих последних авторов, то несмотря на неоднократные попытки реконструкции их произведений, исходя из свидетельств да Барберино[81], мы не исключаем возможности мистификации со стороны нашего писателя; точно такая же мистификация может скрываться за отсылками наподобие следующей: "Вот вкратце то, что графиня де Диа высказала пространее и подробнее в своих сочинениях". Заметим, что имя женщины-трубадурши имело все шансы стать легендарным, а сама она наделенной особым куртуазным и поэтическим авторитетом – недаром ее кратчайшее жизнеописание (LXIX) делает ее женой Гильема Пуатевинского и возлюбленной крупнейшего трубадура и сеньора – Раймбаута Оранского; приписываемое ей да Барберино авторство каких-либо дидактических сочинений более чем сомнительно. Еще чаще он пользуется менее ответственными формулами типа "Раймон Джордан рассказывает...", "Раймон Видаль говорит...", "Арнаут Каталанец сказал по-провансальски...", "Пейре Видаль на провансальском языке написал...", наконец, не пренебрегает и отсылками наподобие "Однажды я слышал в Марселе" или "Когда я был при дворе во времена монсеньора Клемента в комнате его камерария, сеньор Пьетро да Колонна, кардинал святой Римской Церкви, говорил..." Так или иначе, наряду с упоминаниями двадцати одного известного нам провансальского поэта, да Барберино ссылается на целый ряд имен, нам неизвестных. Это – помимо названных, имена Раймбаута Провансальца и Бланшман, жены Уголина де Форкалькьера, которой да Барберино приписывает авторство прений, или тенсон, и в связи с которой приводит немало куртуазных историй. При первом прочтении сочинение да Барберино, особенно в его прозаической части, может показаться пронизанным схоластическим духом, хаотическим нагромождением разнообразных историй, которые автор излагает с позиций плоского нравоучительства, весьма невыгодно отличающего его творение от, казалось бы, несравненно более либеральных и менее морализирующих сочинений Андрея Капеллана и даже Буонкомпаньо, живших во времена еще живых куртуазных традиций (трактат Капеллана "О любви" был написан приблизительно веком раньше). Но при более внимательном вчитывании мы с удивлением обнаруживаем, что имеем дело со своеобразной, пусть даже несколько неуклюжей сатирой, равно пародирующей и переставшую к этому времени существовать куртуазию, и процветающую схоластику, первую обряжая в форму последней, что позволяет видеть в да Барберино предтечу не только Рабле и Сервантеса, но даже, может быть, и современной нам литературы абсурда. Подобно тому, как самому автору противостоит введенный им в свое сочинение оппонент Гараграфуло Гриболо, который, "опираясь на общепризнанных писателей и множество сочинений, отлично умеет ниспровергать любые, какие ни есть доводы", – точно так же псевдо-наивному морализированию стихотворных итальянских "Предписаний" противопоставлены латинские прозаические комментарии, нередко, под видом ученых рассуждений и авторитетных цитат, абсурдно переворачивающие умершие куртуазные ценности, как это эксплицировано автором в Предисловии словами самой Любви, диктующей ему, как сказано, его сочинение: "Возьми два пера и пиши уверенно – пусть одно из них будет возвышенным, а второе низменным, и сразу примись за то и другое..." И, хотя за этой дихотомией стоит, как уже говорилось, противопоставление двух языков – латыни и народного, и соответственно двух концепций любви, дихотомию эту можно, однако, понимать в расширительном смысле, распространяя ее на трактовку да Барберино куртуазии в ее подлинном и сниженном значении. Не имея возможности углубляться здесь в эту тему, заметим лишь, что подобная традиция снижения, осмеяния, пародирования куртуазных ценностей, вписывающаяся в фундаментально амбивалентные модели средневекового сознания, проявляется, как отмечалось выше, едва ли не с самого момента утверждения самых этих ценностей в поэзии первых же трубадуров (ср. примеч. 1 к жизнеописанию I), а в более широком плане аналогий должна быть сопоставлена с огромными пластами так называемой "смеховой культуры средневековья". В самом деле, любые куртуазные ценности, персонажи, формы поведения предстают в комментарии в остраненном, перевернутом, сниженном виде. Таковы, например, едва ли не все фрагменты, трактующие о рыцарях и их оруженосцах. Так, перечислив, со слов Раймона Анжуйского, пять традиционных качеств доблестного рыцаря, он, вместо ожидаемой рекомендации вступить с таким рыцарем в бой, померяться с ним силой и т.п. – добавляет: "Если увидишь перед собой влюбленного рыцаря, смелого, наделенного телесною силой..." и т.п., – "то, если сможешь, посторонись..."; тут же утверждается, со ссылкой на известного трубадура, что "если рыцарю не хватает телесной силы, то этот недостаток возмещается его смелостью и доблестью" Этот, казалось бы, трюизм на самом деле является абсурдом, так как телесная сила является неотъемлемым качеством рыцаря наравне со смелостью и доблестью – слабый рыцарь, сколь угодно смелый, просто непредставим. Вместо решительной стремительности на войне либо прославляется осмотрительная медлительность (Правило XCVІ: пока флорентийцы выжидают, не принимая боя, умирает глава их врагов – характерна заключительная мораль – "пусть всякий усвоит то, что его касается"), либо описывается, как и стремительный, и медлительный рыцари (точно так же, как в другом случае оба брата – один велеречивый, другой молчаливый – Предписание LXV) равно обречены на гибель (Правило CXLVI), что можно считать проявлением скептицизма да Барберино. Экспертом по правилам ведения поединков оказывается никто иная, как графиня де Диа, которая, во вполне схоластическом духе, предлагает их универсальную классификацию, рекомендуя, в частности, в "поединке насмерть" руководствоваться "одним-единственным правилом: жизнь должна быть дороже законов рыцарства" Под стать подобным принципам и описываемые да Барберино рыцарские оруженосцы – настоящая пародия на настоящих оруженосцев: они сонливы, ленивы, "скалят зубы и стоят с разинутым ртом", дерзко отвечают своим рыцарям и т.п., а тезка знаменитейшего рыцаря двора короля Артура Ланцелот то представлен оруженосцем Раймона Анжуйского и ежедневно наблюдает за поступками своего господина, занося их в свои записки, то, когда сам, после четверти века службы, становится рыцарем, просит взаймы сотню ливров у своего собственного оруженосца; а когда тот, имея их, отказывает, уличает его в казнокрадстве. Столь же нелепым образом рисует автор папу Селестина V, действительно происходящего из низов, живущим по-мужицки, "шагающим взад и вперед по покою с ломтем хлеба в руке, который он то и дело откусывал" и отпивающим вино прямо из кувшина, подаваемого ему слугой. Предписания куртуазного тона сводятся либо к элементарным трюизмам (описывается, например, что Иоанн де Брансильва, законодатель вежества, "никогда не выкладывал изо рта ни хлеба, ни мяса, ни чего-либо иного или его частички после того, как положил это в рот"), достигающим грани абсурда (совет "приветствовать всех без изъятия", чтобы "полнее всего выразить свое уважение"), либо к перевернутым формам куртуазного общения, как в рассказе о девице, чудовищно оскорбляющей рыцаря лишь за то, что он делает ей комплименты и заговаривает о ее замужестве (Предписание XII), или же в комментарии к нелепой формуле "не своди любящего с возлюбленной", где, споря с Гараграфуло Гриболо, который ссылается на известного своими фривольными мотивами трубадура Гильема де Бергедана, да Барберино доходит до вполне здесь неуместных ссылок на отцов Церкви. Перевернутость куртуазных отношений между полами определяет и следующее рассуждение: мужчины, согласно якобы Раймону Анжуйскому, должны быть вежливы с дамами, ибо ничто их к этому не обязывает, так как если бы это учтивое обращение с дамами было для них обязательно, то заслуживало бы меньшей хвалы. Кстати, в уста трубадуру Гильему Магрету, которого традиция, в соответствии со значением его имени, рисует (в том числе и буквально – в миниатюрах рукописей) худым и тощим, вложено утверждение, что если бы дамы были наделены столь же крепкими членами, как мужчины, то безраздельно господствовали бы над последними, заставляя их исполнять женские обязанности, – "так как преимущества, связанные с господствующим положением, присвоила себе только сила". Согласно же Пейре Видалю, лишь утратившие рассудок мужья притязают на господство над своими женами, не замечая, как безобразны они сами. Все, что есть добродетельного на земле, порождается благодаря любви женщин, – но, добавляет да Барберино, – "иное – прикровенно, иное – окрашенное в цвет чего-либо другого". За внешне нравоучительной прямолинейностью отношения да Барберино к собственно "куртуазной любви" просматривается та же амбивалентность, переходящая в индифферентность, окрашенную некоторым цинизмом. Как было показано выше, да Барберино, хотя и категорически осуждает любовь недозволенную, или "бешеную", однако не отрицает, что в его произведении "не все пребывает в пределах любви Божественной". Возражая, опять-таки, своему оппоненту, он, отказываясь писать "об обманах и всевозможных уловках" (да Барберино имеет в виду, конечно, овидианскую традицию, продолженную в средневековье), советует всякому человеку во всем придерживаться надлежащей благопристойности, адресуясь как к дурным женщинам, так и к добропорядочным, так как этим он больше придется по сердцу не только последним, но и первым; тем самым получается, что автор не только озабочен скорее соблюдением, нежели исполнением требований благопристойности, но и не исключает для своих читателей общения с женщинами первой категории. Ирония просматривается и за такими эпизодами, как отказ доны Бланшман взять, после ее замужества, в возлюбленные сеньора Аймерика, называя это бесчинством (Правило LXI) – при том, что классическая "куртуазная доктрина" как раз поощряла любовные отношения между замужней дамой и поклонником, или же за ссылкой сеньора Югонета, застигнутого в прелюбодеянии, на то, что совершенное им совершают все рыцари и оруженосцы графа Тулузского, который его допрашивает (Правило XXXII), или, наконец, за прославлением жены ленивой и нерадивой, но верной, в отличие от старательной и угождающей своему мужу, но не щадящей его чести (Правило XXXVIII) и, конечно же, за хрестоматийным противопоставлением легкомысленной красавицы добродетельной дурнушке (Правило CV). Та же ирония сквозит за всеми эпизодами убийств – рыцаря Раймбаута графом Фландрским за вздох, допущенный им, когда он служил графу в присутствии графини (история, напоминающая скорее сцену убийства пажа в твеновском "Янки при дворе короля Артура"), Джамы Арнаута графом Тулузским, встретившим его в узком проходе замка вместе с графиней, возле которой тот оставался лишь из соображений куртуазности, или же герцогом Бургундским – своей жены и брата за то, что тот, приветствуя ее, обнял и прижал к своей груди. Абсурдирующий характер таких рассказов не менее очевиден, чем рассказа о Вергилии, который удалился из своего поместья близ Мантуи, "так как там украли и увели его белую корову, и ему не удалось в этом бесчестном краю обрести для себя спокойствие, и вскоре он отправился на поиски мест, более пригодных для воплощения его замыслов", или затмевающей, кажется, все вышесказанное истории о слабоумном из свиты (!), сопровождавшей некую графиню, проезжавшую через Бургундию, где он попытался изнасиловать деревенскую девушку, за что крестьяне убивают всех до одного провожатых графини и чуть не насилуют в свою очередь ее самое. "Крестьяне, – добавляет да Барберино, – по причине того, что виновных в происшедшем было великое множество, не понесли наказания, что в высшей степени возмутительно". Одним из остраняющих приемов да Барберино является, как можно было уже заметить, использование им при обсуждении тонкостей куртуазии – стиля и методов схоластической философии, – от формул типа "смотри пример" или упоминания о браке доны Бланшман с Уголином де Форкалькьером как о событии, о котором «ты мог бы узнать, если бы прочел ниже в VIІІ а части "Благоразумия" примечание к наставлению IX c», и до обсуждения в формах схоластического аргументирования таких вопросов, как слева или справа, выше или ниже по течению должно находиться, переправляясь через реку, по отношению к лицу, превосходящему другого по своему положению; как пользоваться ножом, в частности, в зависимости от того, с какой стороны падает свет на подлежащее разрезанию, или же классификации различных поединков, в том числе и словесных, с учетом правоты спорящих, степени их распаленности или спокойствия, дружеских и иерархических отношений между ними и т.д. – вплоть до рассказа о настоящем теологическом диспуте в Париже о том, может ли быть засчитано однократное проявление милосердия, который, знаменательным образом, заканчивается присоединением победившего противника к мнению своего оппонента. Помимо сказанного эффекта, это создает в комментирующих разделах произведения, с присущей им хаотичностью, – иллюзию мнимой упорядоченности, лишь еще раз вскрывающей пустоту ценностей, обсуждаемых в подобных терминах и формах. Уместно вспомнить, что сам да Барберино упоминает, что ему, хотя он и не художник, пришлось снабдить свое сочинение собственными своими рисунками, – "ибо никто из художников в тех краях, где была начата настоящая книга, не мог понять меня надлежащим образом". Эта фраза свидетельствует, несомненно, о "двойном дне" произведения Франченско, которое не было, по-видимому, "надлежащим образом" понято его современниками. Множеством своих особенностей, начиная от билингвизма и до обыгрываемых да Барберино методов схоластических споров, от претензий на то, что "Предписания Любви" изложены им "с уст самой Любви, которая красноречиво их излагала", и до ссылок, истинных и мнимых, на куртуазные авторитеты – "Предписания" одновременно и представляют, и пародируют подобные, в большинстве своем не дошедшие до нас или полностью неизвестные читателю (а частично и вымышленные да Барберино), морализующие, кодифицирующие, рассуждающие о любви произведения, писавшиеся второстепенными учеными авторами в ту эпоху, когда живое служение куртуазии отходило в область предания. Несмотря на посредственность итальянских стихов "Предписаний" (вспомним, что Боккаччо считал да Барберино скорее юристом, нежели поэтом) и тяжеловесность и бесформенность латинского комментария, писателю все же удалось возвести из обеих этих частей весьма своеобразное здание. Из всего опыта поэзии "сладостного нового стиля" да Барберино, будучи писателем, по существу, обращенным к прошлому, глубоко "готическим", усвоил, кажется, лишь ее философскую подоплеку, абсолютизирующую любовь как основу всякого блага, шире – как силу, направляющую мироздание, – идею, которую он весьма оригинально претворил и развил в своем сочинении. Подлинный же литературный фон памятника составляет, однако, поэзия трубадуров, с которой он имел возможность познакомиться не только на своей родине, но и непосредственно в Провансе спустя столетие после ее угасания. Что касается ссылок на трубадуров, которыми изобилует сочинение, то, хотя многие из них остаются неустановленными, другие все же нередко восходят к источникам, до нас не дошедшим и занимают место в каталогах их произведений. В наших выдержках из комментария да Барберино в Дополнении третьем (IV, 3) мы сочли оправданным привести, помимо фрагментов, упоминающих собственно о трубадурах, отрывки, иллюстрирующие некоторые моменты жизни различных сословий и нравы эпохи, так же, как и весьма любопытные рассуждения автора о выборе им того или другого языка, стихотворной формы, об аллегорических рисунках, которыми он снабдил рукопись, и т.п. Предлагаемый читателю перевод – первый перевод памятника не только на русский язык, но, насколько нам известно, и на какой-либо европейский.ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА
Не считая пяти изданий XIX в. (из них издание К. Шабано, включенное в десятитомную "Историю Лангедока", снабжено обширными и ценнейшими комментариями, до сих пор не потерявшими своего значения, – переиздано: Chabaneau С. Les biographies des troubadours. Genève; Marseille, 1975), существует два основных критических издания памятника. Это издания Бутьера-Шютца (Boutiere J., Schutz A.H. Biographies des troubadours. P., 1973 – впервые издано в 1950 г., переиздано при участии Ш. Бутьера, И. Клюзеля и М. Воронова в значительно переработанном виде в 1964 г. и перепечатано без изменений в 1973 г.) и Фавати (Le biografie trovadonche / Ed. a cura di G. Favati. Bologna, 1961). Последнему изданию предшествовала книга того же автора о принципах издания памятника, в нем реализованных. Текстологическая основа этих двух изданий различна. Если Бутьер-Шютц, молчаливо следуя принципам издания средневековых текстов, обоснованным Ж. Бедье, опираются на определенную рукописную традицию, как отражающую некоторую лингвистическую реальность, а именно на рукописи Fr. 854 и Fr. 12473, хранящиеся в Национальной библиотеке в Париже (обозначаемые сиглами I и К), то Фавати тяготеет скорее к классической текстологии в духе К. Лахманна с такими традиционными ее элементами, как построение родословного дерева рукописей с установлением их генетической зависимости и, главное, реконструкция архитипического текста по вариантам. За основу нашего – первого, не считая небольшого числа жизнеописаний, упомянутых в заключительной статье, – перевода памятника на русский язык взято издание Бутьера-Шютца, как более отвечающее современным представлениям о текстологии и более адекватное по своему подходу. Однако в наших примечаниях мы учитываем и некоторые удачные находки и реконструкции, имеющиеся у Фавати, как это признают сами авторы конкурирующего издания; не пренебрегали мы также и обращением к новейшим изданиям трубадуров с их, как правило, пространными комментариями. Приводим список основных рукописей, упоминаемых в Примечаниях. А – Ватиканская библиотека, Lat. 5232. В – Париж, Национальная библиотека, Fr. 1592. Е – Там же, Fr. 1749. F – Рим, библиотека Киджи, L, IV, 106. H – Ватиканская библиотека, Lat. 3207. I – Париж, Национальная библиотека, Fr. 854. К – Там же, Fr. 12473. N – Берлин, Городская библиотека, Philipps 1910. P – Флоренция, Лаурентийская библиотека, Plut. XLI, Cod. 42. R – Париж, Национальная библиотека, Fr. 22543. Sg – Барселона, Каталонская библиотека, N 146. Переводы песен трубадуров, в критических изданиях памятника традиционно обозначаемые лишь первыми строками, выполнены, как правило, по новейшим изданиям, указываемым в каждом отдельном случае. Основной библиографический указатель поэзии трубадуров – Pillet A., Carstens M. Bibliographie der Troubadours. Halle, 1933, переизд.: N.Y., 1968 (далее – Р.-С), в котором каждый оригинальный текст с относящейся к нему литературой значится под определенным номером по алфавиту авторов и их произведений. См. также: Haskell D.С. Provencal Literature and Language. N. Y., 1925 и периодически выходившую "Bibliographie occitanne" (P., 1946, 1958, 1969; Montpellier, 1972); наконец, серию библиографических пособий, выпускаемых двумя основными центрами провансалистики – Centre international de documentation occitane (С.I.D.О.) в Безье и международной Association internationale d’etudes occitanes (AIEO). Укажем отечественное библиографическое пособие: Ребок М.В. Памятники французского и провансальского языков ІХ-XV вв. Минск, 1957. Сравнительно полная библиография содержится в отечественных изданиях: Мейлах М.Б. Язык трубадуров. М., 1975 С. 204-228; Фридман Р.А. Любовная лирика трубадуров и ее истолкование // Уч. зап. Рязан. пед. ин-та. 1965. Т. 34. С. 406-416. Метрико-строфическое разнообразие поэзии трубадуров сведено в указателе: Frank I. Répertoire métrique de la poésie des troubadours. P., 1957. Vol. 1-2. Ценнейшим универсальным пособием по провансальской поэзии является трехтомная антология: Riquer M. de. Los trovadores: Historia literaria y textos. Barcelona, 1975. Vol. I–III. См. также: Песни трубадуров / Пер. со старопрованс. А. Наймана. M., 1979. В подавляющем большинстве случаев, когда мы не знаем дат рождения и смерти трубадура, мы указываем приблизительные временные границы их творчества, восстанавливаемые из содержащихся в текстах упоминаний исторических событий, лиц и т.д. Даты при этом сопровождаются пометой ок. (около).Примечания
1
Граф Пуатевинский (или Пуатусский) – 11 дошедших до нас песен этого, согласно традиции, первого трубадура не только лежат у истоков провансальской, а вместе с нею европейской поэзии, но и обнаруживают его яркую поэтическую индивидуальность. Они распадаются на две основные группы – на куртуазные песни, в которых заданы все основные мотивы последующей любовной лирики, и на проникнутые веселым цинизмом пьесы, где эти мотивы характерным образом пародируются и всячески снижаются. Благодаря выдающейся исторической роли, какую играл этот замечательный человек, мы располагаем значительным числом исторических сведений о нем. Гильем, седьмой граф Пуатье и девятый герцог Аквитанский (1071-1126), владел вотчинами, размерами превышающими владения французской короны. Этот трубадур, которого называют "Вийоном XII века", прожил необычайно бурную жизнь, в частности, потерпел поражение в крестовом походе, а за необузданный нрав и по обвинению в прелюбодеянии дважды был отлучен от церкви, но всякий раз возвращался в ее лоно. Чрезвычайно интересна в этом свете характеристика его провансальским биографом (см. обширный материал в переводах из латинских хроник в Дополнении втором). Новейшее критическое издание: Pasero N. (ed.). Guglielmo IX. Poesie. Modena, 1973. (обратно)2
...был одним из куртуазнейших на свете мужей... – Комплекс куртуазных качеств, частично развернутых далее, заключает всевозможные черты внутреннего совершенства личности, умение их проявлять в отношениях с другими людьми, а также совершенство в любви. (обратно)3
...и отличался щедростью... – Щедрость – одна из важнейших характеристик куртуазной личности; особое значение имела щедрость покровителей для трубадуров, нередко не имевших иных средств к существованию. (обратно)4
...искусством в... трубадурском художестве. – Т.е. в искусстве сочинения песен. (обратно)5
...в жены взял герцогиню Нормандскую... и т.д. – Ошибка автора жизнеописания. Герцогиней Нормандской стала в 1152 г. внучка трубадура, Алиенор Аквитанская. См. о ней подробнее VI, примеч. 8. (обратно)6
…матерью Короля-юноши, эн Ричарда и графа Джоффруа Бретанского... – См. о них подробно XI, примеч. 6,7. Эн – господин (лат. dominus), ср. исп. don. (обратно)7
Нежен новый сезон: кругом... – (Р.-С. 183,1). – Песня типично куртуазная, если не считать вероятного снижения в последнем стихе, который, однако, просто может значить: сделаем все необходимое. Песня открывается традиционным весенним запевом, восходящим к архаическим фольклорным и обрядовым источникам. Наряду с устанавливаемым им параллелизмом между весенним обновлением и любовью трубадура возможны модели по принципу противоположности (например, у Пейре Овернского, Арнаута Даниэля и др.). (обратно)8
Мы с Соседом Милым близки... – Милый Сосед – сеньяль, условное имя, которым трубадуры обозначают возлюбленную Даму. (обратно)9
Переводы песен трубадуров здесь и дальше принадлежат, за исключением оговоренных случаев, А.Г Найману. (обратно)10
Сложу стихи я ни о чем... – (Р.-С. 183,7). – Эта песня с ее бурлескными мотивами примыкает к песням скорее второй группы. Тяготея к жанру девиналя (загадки), она строится на серии антитез. Исследователи находят в этом тексте, породившем серию подражаний в творчестве последующих трубадуров, элементы августинианской мистики: поэт, как бы не зная, бодрствует он или спит, надеется в то же время достичь недостижимого знания. (обратно)11
...Смешней – свидетель Марциал! – Поэт призывает в свидетели св. Марциала, почитаемого как просветителя Лимузина. (обратно)12
...Бегут нормандец и француз... – Северяне почитались на Юге недостаточно куртуазными, поэтому им нет места близ дамы. (обратно)13
Про то стихи сейчас сложу... – (Р.-С. 183,10). – Эта песня, традиционно считающаяся последней песней Гильема, была, по-видимому, им сочинена во время тяжелой болезни, постигшей трубадура в 1111-1112 гг. Эта кансона как бы примиряет два указанных направления его лирики. (обратно)14
...Отдам Фольконовой семье... – Фолькет V Юный, граф Анжуйский, приходился троюродным кузеном сыну Гильема Аквитанского, будущему Гильему X. Отношения между двумя домами отличались постоянным соперничеством. (обратно)15
...Ни тот, кто выделил мне лен. – Номинально Гильем был вассалом слабейшего, нежели он сам, французского короля Людовика VI. (обратно)16
...Собольей мантии взамен. – Т.е. взамен герцогского облачения. (обратно)17
Серкамон – один из ранних трубадуров, чье творчество приходится на период между 1135 и 1160 гг., автор семи дошедших до нас песен. (обратно)18
Жонглер – профессиональный исполнитель песен трубадура; нередко жонглеры сами становились трубадурами. (обратно)19
...слагал он песни... – О разграничении песни и кансоны см. III, примеч. 12. (обратно)20
Пастурель – жанр песни, обращенной к пастушке. (обратно)21
...на старинный лад... – Возможно истолкование: по древним (т.е. античным) образцам пасторальной поэзии. (обратно)22
.«прозвали его »Серкамон".. – Букв, "ходок по миру". Скорее всего, профессиональная кличка странствующего жонглера. (обратно)23
Маркабрюн – этот низкого, по преданию, происхождения трубадур считается основоположником "темного стиля" (trobar dus), сочетающего сложный, запутанный ход мысли и необычную образность с затрудненной, часто изысканной формой. Маркабрюн творил в период между 1130-1149 гг. До нас дошло 44 его песни, преимущественно морализующей направленности; Маркабрюн – проповедник "чистой" куртуазной любви, обличитель порока. Критическое издание: Déjeanne J. Poésies complètes du troubaudour Marcabru. Toulouse, 1909. (обратно)24
...родом из Гаскони... – Гасконское происхождение Маркабрюна подтверждается диалектизмами его языка, причем некоторые из них были закреплены поэтикой "темного стиля". (обратно)25
Маркабрюн отцом был зачат... – (Р.-С. 293,18). – Это последняя строфа песни, целиком следующей за жизнеописанием. Ср. вольный перевод этих строк Б.Я. Ярхо:26
Был он одним из первых трубадуров... – Заголовок рукописи объявляет Маркабрюна самым первым из всех существовавших трубадуров. (обратно)27
Песни слагал он не Бог весть какие... – В эпоху составления жизнеописания "темный стиль" поэзии трубадура уже не соответствовал принятым вкусам. (обратно)28
Сирвента – один из основных, наряду с любовной кансоной, жанров поэзии трубадуров, в котором они обсуждают вопросы морали, политики, религии, достоинства и недостатки своих покровителей и друг друга. (обратно)29
...злословия женщин и любовь. – Поэзия Маркабрюна, казалось бы, дает основание для такого заключения, однако на самом деле поэт обличает не самое любовь, а ее профанацию в форме того, что он называет Fais Amors (любовь падшая, извращенная). (обратно)30
Вариант – представлен рукописью А. (обратно)31
Альдрик де Вилар – известен острой сирвентой, обращенной к Маркабрюну же (Р.-С. 16 b, 1, см. примеч. 11). (обратно)32
Серкамон – см. II. Есть основания полагать, что, напротив, Серкамон учился у Маркабрюна. (обратно)33
Пустожор – прозвище заимствовано из первой строфы сирвенты Альдрика де Вилара:(перевод С.В. Петрова)
34
Кансону... песнью... – У ранних трубадуров принят был термин vers в отличие от более позднего наименования chanso. Термин vers восходит к лат. versus – жанру литургической поэзии на латинском языке. (обратно)35
...боясь его языка... – Сирвенты Маркабрюна отличаются нередко острой, персональной сатирической направленностью. (обратно)36
...владельцы одного замка в Гиенне... – и т.д. – Об этих обстоятельствах нам ничего не известно. Гиенна – одна из провинций Юга Франции. (обратно)37
Как-то раз на той неделе... – (P.C. 293,30). – В этой древнейшей пастурели (пастушеской песне) пастушка остроумно и последовательно защищает своеобразно выраженную идею необходимости сохранения социальных границ, защищаясь тем самым от домогательств рыцаря. (обратно)38
...Тот-ждет манны... – Манна, считавшаяся у трубадуров неким деликатесом, символизировала для них радость удовлетворенной любви. (обратно)39
...пред картиной... – Т.е. тот, кто судит о женщине только по внешности. (обратно)40
Начинаю без опаски... – (P.C. 293,18). – Одна из знаменитейших сирвент Маркабрюна, в которой он обличает Лже-Амора. (обратно)41
Юность – одна из основных персонифицированных категорий куртуазного кодекса; заключает в себе значение прежде всего морального совершенства. (обратно)42
...То же и Писанье скажет. – Трубадур ссылается на "Книгу притчей Соломоновых", содержащую предостережение против дурных женщин. (обратно)43
Близ родника, средь сада, где в... – (Р.-С. 293,1). – Эта кансона с присущими ей элементами пастурели посвящена жалобам девицы, чей друг ушел в крестовый поход; скрытый пафос песни – в прославлении верности женщин своим возлюбленным, ставшим крестоносцами. (обратно)44
Людовик – Людовик VII, король Франции, организатор второго крестового похода (1147). (обратно)45
Пейре де Валейра – сведения об этом трубадуре, творившем в середине XII в., авторе двух дошедших до нас песен, весьма скудны. (обратно)46
Арнаут Гильем де Марсан – трубадур, сочинивший между 1170 и 1180 гг. "Поучение" (ensenhamen) благородному юноше. См. Дополнение третье. I. (обратно)47
...песни... не Бог весть какие... – Вновь отметим характерное высокомерие по отношению ко всей эпохе позднего "биографа". Ср. III, примеч. 4. (обратно)48
...про листья... и т.д. – Автор, однако, имеет здесь в виду песню трубадура Арнаута де Тинтиньяка (Р.-С. 34,2), в рукописях приписываемую нашему трубадуру. (обратно)49
Джауфре Рюдель, сеньор Блайи – ок. 1125-1148 гг. Легенда о "дальней любви", восходящая к соответствующим мотивам поэзии трубадура, связана одновременно и с фольклорными источниками (см. статью в Приложениях, с. 536-537). Легенда эта пользовалась особенной популярностью у романтиков XIX в. и многообразно интерпретировалась учеными XX. Ср. рис.: Н. Врубель. "Принцесса Греза". Критическое издание: Jeanroy A. Les chansons de Jaufre Rudel. P., 1924. (обратно)50
...графиню Триполитанскую... – Триполи – город в Палестине, завоеванный крестоносцами в 1104 г. и процветавший при графах Триполитанских до 1289 г. (обратно)51
Антиохия – город в Сирии, находившийся под властью крестоносцев с 1097 по 1270 г. (обратно)52
...слова простые. – Ср. III, примеч. 5 и IV, примеч. 3. (обратно)53
...отправился в крестовый поход... – Очевидно, во второй поход 1147 г., что подтверждается текстом песни Маркабрюна, содержащей посылку "Джауфре Рюделю за море". (обратно)54
...и вернулись к нему слух и чувства... – Букв.: слух и обоняние. (обратно)55
...похоронить... при храме тамплиеров... – Тамплиеры, или храмовники – духовно-рыцарский орден, основанный в 1119 г. крестоносцами в Палестине для защиты от мусульман местных христиан и пилигримов. Название свое орден получил потому, что первоначально размещался вблизи места, где, по преданию, был иерусалимский храм. (обратно)56
Длиннее дни, алей рассвет... – (Р.-С. 262,2). – Снова песня открывается весенним запевом. (обратно)57
Сарацин – араб, мусульманин. (обратно)58
...Ибо я крестным был заклят... Будь крестный мой врагом заклят! – Согласно средневековым представлениям, крестными родителями могли становиться ведьмы и оборотни; есть, однако, мнение, что под крестным отцом здесь имеется в виду Гильем Аквитанский. (обратно)59
Бернарт Вентадорнский – поэзия этого трубадура (ок. 1147-1170 гг.), представленная 45 кансонами, полностью посвящена любви, которую он воспевает в сравнительно "легком" стиле. Бернарту принадлежат неоднократные заявления, что только настоящая любовь рождает настоящую песню, или что он поет, по его мнению, лучше других трубадуров, потому что сильнее любит. Все эти черты сделали Бернарта настоящим кумиром критики эпохи романтизма, однако и в глазах нашего современника он остается замечательным поэтом. Критическое издание: Appel С. Bernart von Ventadorn. Halle, 1915. Жизнеописание, характеризуемое патриархом провансалистики А. Жанруа как "роман о бедном молодом человеке", носит характер в большой мере вымышленный и строится на произвольной интерпретации фрагментов песен самого трубадура и сатиры Пейре Овернского (см. ниже, примеч. 16). (обратно)60
Лимузин – одна из древних провинций Окситании, центральная по своему положению. (обратно)61
...из замка Вентадорн. – Руины этого замка сохранились по сей день. (обратно)62
...происходя от служилого... и т.д. – См. ниже, примеч. 15. (обратно)63
виконт Вендаторнский – Эблес III (ум. в 1170 г.), сын Эблеса II Певца, одного из ранних трубадуров-аристократов, чьи произведения до нас не дошли. (обратно)64
...юная... – Категория юности имеет в куртуазном универсуме некоторое особое значение, указывая не столько на возраст, сколько на моральное совершенство куртуазной личности. (обратно)65
...в песнях своих и кансонах... – См. III, примеч. 12. (обратно)66
...прибыл к герцогине Нормандской... – Т.е. к Алиенор Аквитанской, внучке трубадура Гильема IX Аквитанского (см. I). Алиенор, славившаяся своей куртуазностью и покровительством, какое она оказывала трубадурам, в 1137-1152 гг. была супругой французского короля Людовика VII, разойдясь с которым она вышла замуж за Генриха II Плантагенета и после восшествия его в 1154 г. на английский престол переехала в Англию. Жизнеописание ошибочно называет ее герцогиней Нормандской, каковой она стала лишь в замужестве за Генрихом Плантагенетом. (обратно)67
...прекрасных кансон – После этих слов в рукописи следует интерполяция, выделенная в изданиях как разо первое. (обратно)68
...к ...графу Раймону Тулузскому... – Т.е. графу Раймону V (1148-1194). (обратно)69
...поступил в Далонский монастырь... – В этом цистерцианском монастыре, расположенном неподалеку от замка Бертрана де Борна, окончил свои дни и этот трубадур (см. IX, 2 и примеч. 22). (обратно)70
...я, эн Юк де Сент-Сирк... – См. XXXIII, а также статью в Приложении. (обратно)71
Эблес Вентадорнский - очевидно, Эблес IV, хотя в отождествлении этого персонажа мы встречаемся с трудностями хронологического порядка. (обратно)72
Вариант – представляется целесообразным привести этот интересный вариант жизнеописания, сохраненный лишь одной рукописью N, как сильно отличающийся от предыдущего, а также изобилующий цитатами и любопытными деталями. (обратно)73
...как говорит о нем Пейре Овернский... и т.д. – Здесь прямо назван источник сведений, не вполне, однако, надежный. Сирвента Пейре Овернского приведена в Дополнении первом, I, 1; см. также XXXIX. (обратно)74
...полюбила его сверх всякой меры... – Т.е. пренебрегая необходимым качеством умеренности, выражаемым обычно словом mezura. Ср. VIII, примеч. 2. (обратно)75
За радостью я от безумства мчусь... – Р.-С. 30,23. (обратно)76
Ведь кто любил, тот знает по себе... – Р.-С. 194,3. (обратно)77
Переводы С.В. Петрова. (обратно)78
Разó... – Мы предпочли сохранить этот своеобразный провансальский термин со значением "повод", "обоснование", "объяснение", т.е. пояснение событий, по поводу которых была сложена та или иная песня. По поводу настоящего разó см. выше, примеч. 9 и нашу статью в Приложении, с. 527. (обратно)79
...Бернарт же прозвал ее... –Т.е. "герцогиню Нормандскую". См. выше, примеч. 8. (обратно)80
Лун – прованс. Rai может быть осмыслено как уменьшительное от Raimon. В куртуазном мире были, однако, приняты условные имена. Приведем строки, столь своеобразно прокомментированные, по-видимому, переписчиком, для сравнения в переводе Д.В. Бобышева:81
Люблю на жаворонка взлет... – Р.-С. 76,43. Образ, напоминающий первые строки стихотворения, встречается у Данте, – см. "Рай", песнь XX, 73-75. (обратно)82
Нарцисса гибель я пойму... – Имеется в виду античный миф о прекрасном юноше, который утонул, заглядевшись на свое отражение в потоке. (обратно)83
Понять Тристану одному... – Одни комментаторы относят это условное имя (так называемый сеньяль) к трубадуру Раймбауту Оранскому, другие к Даме. В куртуазном мире дамы, как правило, обозначались мужскими сеньялями. (обратно)84
Перевод В.А. Дынник. (обратно)85
Разó второе – настоящее разó построено в основном на деталях, заимствованных из самой песни. (обратно)86
...делить даму с другим – букв.: иметь в ней половину. (обратно)87
Дайте, сеньоры, совет... Р.-С. 70,6. – Эта песня – характерный пример рефлексии на куртуазные темы. (обратно)88
Гарсьо, давай сочиним... – Гарсьо – имя жонглера. (обратно)89
...И Вестнику отдадим... – Этот сеньяль неотождествим. (обратно)90
Арнаут деМарейль – Трубадур скромного происхождения (ок. 1195 г.), первоначально был клириком. Его поэзия, выдержанная в "легкой манере", отличается отделанностью и изяществом, однако едва ли составляет какое-то заметное достижение в русле развития провансальской лирики. Критическое издание: Johnston R.C. Les poésies lyriques d’Arnaut de Mareuil. P., 1935. (обратно)91
...ко двору графини де Бурлац... и т.д. – Т.е. Аделаиды Тулузской, дочери графа Раймона V (1148-1194), происходившей из замка Бурлац. Аделаиду воспевали многие трубадуры. В 1171 г. она вышла замуж за Роджьера II, виконта Безье и Каркассона по прозванию Талайфер. (обратно)92
...вслух читать романы. – Характерная черта куртуазного обихода. (обратно)93
...но не осмелился... и т.д. – Деталь, заимствованная автором из песен Арнаута, в которых часто повторяются мотивы любовной робости. (обратно)94
Искренностью приема... – Р.-С. 30,15. (обратно)95
Генуэзец! К чему... – Неотождествленный сеньяль одного из покровителей трубадура. (обратно)96
..матерью виконта де Безье... – Т.е. виконта Раймона Роджьера (1185-1209). Смерть его так или иначе связана с Альбигойским крестовым походом против Юга (см. об этом в связи с Фолькетом Марсельским, LXXI, и LVIII, примеч. 47 и нашу статью в Приложениях). (обратно)97
Король ... Альфонс... – Альфонс II Арагонский (ум. в 1196 г.). Его роман с графиней Аделаидой подтверждается строками из сирвенты Гильема де Бергедана (Р.-С. 210,17), в которой последний обвиняет его в том, что тот, после того как "владычица Безье отдала ему свою любовь, захватил у нее два города и сто замков с башнями". (обратно)98
...к сеньору Гильему де Монпелье. – Т.е. Гильему VIII (ум. в 1202 г.). Блистательный двор его и его супруги Евдоксии Константинопольской (см. о ней подробнее в примеч. XI, 163) служил прибежищем многим трубадурам. (обратно)99
Тешились мысли мои... Р.-С. 30,19. (обратно)100
...Но Овидий предрек... – Ссылка, по-видимому, носит условный характер. (обратно)101
...Генуэзец!...француз! – Сеньяли не отождествлены. (обратно)102
Гираут де Борнель – ок. 1162-1169 (часто встречается форма имени Гираут Борнель). Прославился этот ученый трубадур прежде всего как мастер "темного стиля" (см. об этом в связи с Маркабрюном). Его высоко ставит Данте, который в трактате "О народном красноречии" характеризует его как поэта, воспевшего "прямодушие". Возможно, что отход Гираута временами на позиции "легкой манеры" был уступкой вкусам публики; любопытно, что трубадур особенно настаивает на том, что сочинение в "легкой манере" требует не меньшего труда и искусства, нежели изощрение в "темном стиле". Критическое издание: Kolsen A. Sämmtliche Lieder des Trobadors Guiraut de Bornelh. Halle, 1910-1935. Bd. І-II. (обратно)103
...немалую... ученость. – Т.е. латинскую образованность. (обратно)104
...главой трубадуров... – Этот же термин (maestre) в жизнеописании Пейре Овернского, см. XXXIX. В самом деле, жизнеописанием нашего трубадура открывается целый ряд рукописей. Вопрос о главенстве трубадуров должен был, несомненно, обсуждаться в куртуазной среде; продолжением этой традиции явились в эпоху упадка "цветочные игры" при тулузской Академии с присуждением годичного приза за лучшее поэтическое сочинение. Другие указания на существование подобной традиции содержатся в жизнеописании Монаха Монтаудонского (XLVI), назначенного "распорядителем соколиного приза", и в "Чистилище" Данте, делающего выбор уже между Гираутом де Борнелем и Арнаутом Даниэлем в пользу последнего (Purg. XXVI, 119-120). Тот же термин (maestre) относит к Гирауту Бернарт Аморос, составивший в XIII в. обширный сборник песен трубадуров. (обратно)105
...искусно подобранным словам его песен. – Гираут, как уже замечено выше, является признанным мастером "темного стиля", характеризующегося, в частности, необычным и изысканным отбором слов и трудностью для понимания. (обратно)106
...и с ним два певца... – Возможно, автор жизнеописания неправильно понял строки Гираута (Р.-С. 242,1, ст. 52-54), в которых говорится:107
...по имени дона Аламанда д’Эстанк. – Автор разо отнес имя наперсницы возлюбленной Гираута, с которой он обменивается тенсоной, – персонажа, по-видимому, вымышленного, – к самой возлюбленной. (обратно)108
...ибо она их отлично разумела. – Как и в жизнеописании, автор здесь специально подчеркивает необходимость "разумения", понимания трудных песен Гираута. (обратно)109
...кроме перчатки... и т.д.-Потерянная перчатка упоминается в пяти песнях Гираута. См. LVII, примеч. 34. (обратно)110
...которую тоже звали Аламанда.-Имя взято из текста прения (см. примеч. 6). (обратно)111
Друг милый Аламанда... – Р.-С.242,69. – Диалог, несомненно вымышленный, исполнен поистине очаровательной иронии. (обратно)112
...от дамы Беренгеры... – Персонаж неотождествим. (обратно)113
...любовью своей одарила другого... ибо человек он был невоздержанный и злой. – Автор, по-видимому, исходит из строк самого Гираута:(Р.-С. 242,37, ст. 28-31).
114
Звучанье радостных строк... – (Р.-С. 242,36). – Классический пример изощренной куртуазной кансоны, насыщенной характерным для этого трубадура "психологизмом". В ней трубадур развивает высокую идею куртуазной любви, исходящую из принципа чести, что приводит его к выводу: Безумец, кто любит не так! (обратно)115
...Ведь сила ломит солому. – «В средние века существовала поговорка: "Сила побеждает право" (фр. force passe droit)... кроме того, с латинского была переведена другая пословица: "траворезка питает луга". Так как при переводе "траворезка" была названа force (от латинского fortex – ножницы для срезывания травы), произошло забавное смешение понятий: слово force ("траворезка") слилось с понятием force ("сила") и при обратном переводе на латинский язык поговорка получила новое звучание: vis pascit pratum – "сила питает луг". На провансальской почве обе пословицы соединились...» (Фридман Р.А. Указ. соч., II. С. 89). (обратно)116
...С тех пор, как злодей... фальшивых вестей... поверив лгуну... – Клеветник (буквально: льстец) – один из важных персонажей куртуазной лирики: он постоянно угрожает разрушить клеветой и доносами любовь трубадура и Дамы. (обратно)117
Честь, ищущая предлог... – Честь наравне с доблестью – одна из основных черт куртуазной личности. (обратно)118
Вариант – по барселонской рукописи (Sg). (обратно)119
...неподходящего... – После этого слова в рукописи значительный пробел. (обратно)120
..записана в этой книге. – Речь идет о песне, предшествующей данному варианту. (обратно)121
...отправился за море... – Т.е. в Третий крестовый поход, предпринятый Фридрихом Барбароссой, Филиппом-Августом и Ричардом Львиное Сердце в 1190 г. (обратно)122
...с виконтом Лиможским... и т.д. – Т.е. с Аймаром V, виконтом Лиможским (1148-1199). (обратно)123
...в осаде Акры. – Крепость была взята 11 июня 1191 г. (обратно)124
Князь Антиохийский - Боэмонд III (ум. 1201 г.). (обратно)125
Все время хочет мой язык... – Р.-С. 242,51. (обратно)126
…при дворе короля Ричарда Английского... – Ричарда Львиное Сердце, умершего в 1199 г. См. о нем подробнее XI, примеч. 6. (обратно)127
Рамон Бернарт де Ровинья – сеньор, упоминаемый в документе 1197 г., чье имя встречается в песнях нашего трубадура. Высказывалось предположение, что он был конфидентом новой любви поэта. (обратно)128
...именовали друг друга "Превыше-Всех..." – Помимо обычных условных имен – сеньялей, в куртуазной среде существовал обычай, согласно которому люди, связанные узами дружбы или побратимства, взаимно именовали друг друга подобными условными именами. Ср. XI, примеч. 24; VII, примеч. 8. (обратно)129
Ах, будь то не "Превыше-Всех"... – Р.-С. 242,73. – Поскольку содержание песни никак не связано, за исключением первых стихов, с содержанием разо, мы воздержались от полного ее перевода, ограничившись приведением лишь ее начала. (обратно)130
Перевод С.В. Петрова. (обратно)131
..Альфонса Кастильского... – Т.е. короля Альфонса VIII (1158-1214). (обратно)132
...превосходного коня серой масти... – Конь был необходимым элементом снаряжения трубадура, путешествовавшего от одного куртуазного двора к другому в условиях бездорожья и всевозможных опасностей. (обратно)133
...короля Наваррского... -Санчо VII Сильного (1194-1234). О его "некуртуазности" свидетельствует трубадур Пейре Карденаль. (обратно)134
Свой сладкозвучный глас... – Р.-С. 242,46. – Разо строится на произвольной интерпретации лишь нескольких стихов этой кансоны (строфа III, ст. 39-45). (обратно)135
Сеньор Бордо – городом Бордо владел с 1154 по 1189 г. Ричард Львиное Сердце (см. XI, примеч. 6). (обратно)136
"Превыше-Всех" – см. примеч. 27. (обратно)137
...Бертрана два... – Отец и сын, графы Баусские (ср. LXXI, примеч. 1). (обратно)138
...Ги, виконт Лиможский... – Ги V (1190-1230), сын Аймара V (см. примеч. 24). Хроника Бернарда Итье сообщает, что замок Эксидейль, из которого происходил трубадур, был захвачен Ги в декабре 1211 г.; возможно, кансона связана с этим событием, при котором мог пострадать и Гираут де Борнель, хотя такой связи может и не быть. Так или иначе, интересно особое упоминание принадлежащих Гирауту книг как весомой доли его имущества. (обратно)139
...пала честь, опочила радость... и т.д. – Этот фрагмент представляет собой вольный парафраз начала кансоны. (обратно)140
Как хотелось бы мне... – Р.-С. 242,55. – Подобно предыдущим текстам (ср. примеч. 32), настоящее разо также сюжетно опирается главным образом лишь на начало VIII строфы стихов комментируемой песни, которое мы приводим в переводе С.В. Петрова:141
Перевод С.В. Петрова. (обратно)142
Арнаут Даниэль – о жизни Арнаута (ок. 1180-1195) известно довольно мало. Блистательное мастерство этого несравненного трубадура получило высокую оценку Данте: см. Дополнение второе, 1,2. Арнаут является наиболее признанным мастером "изысканного стиля", составившего кульминацию усилий нескольких поколений трубадуров, стремившихся к непрерывному совершенствованию своего искусства, к созданию все более прекрасных, доселе непревзойденных по мастерству произведений; степень искусства трубадура отражает, по замыслу, самую силу его любовного чувства. Основное критическое издание: Toja G. Arnaut Daniel. Canzoni. Firenze, 1960. (обратно)143
Арнаут де Марейль-см. VII. (обратно)144
Риберак – замок на берегу Дроны (Дордонь), возведенный в первой половине X в. и разрушенный в эпоху французской революции. (обратно)145
...песни свои принялся сочинять с рифмами самыми изысканными... и т.д. – "Изысканный" стиль характеризуется усложненностью формы, отработанностью и отшлифованностью поэтического языка, вообще поэтическим совершенством; особое значение придается искусству рифмы. Как и в текстах, относящихся к Гирауту де Борнелю, здесь далее особо отмечена категория "трудности понимания" подобных песен. (обратно)146
…некую знатную гасконку, жену эн Гильема де Бувиль... – Об этих персонажах нам ничего не известно. В недошедшем до нас сборнике Микеля де ла Тора (ср. L, примеч. 6), цитаты из которого содержатся в труде итальянского комментатора трубадуров Дж.М. Барбьери (XVI в.), указывается, что названная дама происходила из "Агрисмонте", однако варианты расшифровки обоих имен собственных чересчур многочисленны и противоречивы. (обратно)147
Стал Арнаут ветробором... – Торнада, т.е. заключительная полустрофа песни, повторяющая конечные рифмы последней полной строфы нижеприведенной кансоны Арнаута (Р.-С. 29,10), которая пользовалась особенной славой. Стихи эти, со свойственной им барочной образностью, "перевернутостью", посвящены не только "тщетным усилиям любви", но и теме недостижимости куртуазного идеала и связанного с ним идеала поэтического. (обратно)148
Из слов согласной прямизны... – Р.-С. 29,6. – Изысканная форма этой песни, воспевающей нежную грусть любовного томления, строится на так называемых coblas capfindas – "головоногих строфах", в которых последнее слово каждой строфы, изменяясь, становится зачином следующей. Рифмы перевода в какой-то мере отражают необычные рифмующие окончания провансальского текста. (обратно)149
...Слова же мной огранены... – Один из сквозных образов поэзии Арнаута. (обратно)150
...и, что чей-то там партнер / Плету узор... – Трубадур, чтобы скрыть от недоброжелателей истинный предмет своей любви, делает вид, что служит другой. Этот топос куртуазной поэзии был использован Данте в "Новой жизни" (Дама-ширма). (обратно)151
Когда с вершинки...- Р.-С. 39,16. – "Осенний зачин" этой песни контрастирует с глубокой внутренней радостью, какую дарит трубадуру его новая любовь. (обратно)152
...Потрембльский хват... – Возможно, поэт сравнивает себя с одним из маркизов Маласпина, славившихся любвеобильностью. Понтремоли – город в Апеннинах, невдалеке от Пармы. (обратно)153
…Лелея чувства, кои / Питал Парис / К Елене, житель Трои. – Реминисценция популярного среди трубадуров "Романа Трои" Бенуа де Сент-Мора (ХП в.). (обратно)154
Гну я слово и строгаю... – Р.-С. 29,10. – Профессиональное усилие в процессе песенного творчества срастается со стремлением поэта к духовному совершенству, к которому его ведет путь любовного одиночества. (обратно)155
Люцерна – легендарный город в Испании, по преданию, погрузившийся на дно озера Сенабрия. (обратно)156
...Отданы ростовщиком / И должник, и заведенье.-Метафора "любовного ростовщичества" заимствована в числе некоторых других формул куртуазной поэзии из области торгово-юридических отношений. (обратно)157
Царством я пренебрегаю, / И тиары мне не надо...-Ради Дамы поэт отказывается от высших форм и светской и духовной власти. (обратно)158
...Так, мол, к Даме был влеком / Тот из Монкли... – По-видимому, герой не дошедшего до нас романа или легенды. (обратно)159
Стал Арнаут ветробором... – См. примеч. 6. Стихи эти вызвали множество подражаний как у трубадуров, так и за пределами их поэзии, в частности, их реминисцируют Данте и Петрарка. (обратно)160
...Травит он борзых бычком... – До сих пор этот стих неправильно интерпретировался из-за смешения соответствующих слов как описание охоты с быком на зайца. Значение "обратной" охоты, "антиохоты" достигается, однако, лишь при нашей интерпретации. (обратно)161
Слепую страсть, что в сердце входит... – Р.-С. 29,12. – Секстина, форма, изобретенная Арнаутом, вызвала лавину подражаний – от Данте и Петрарки до новейшего времени, и колоссальную литературу. Форма эта строится, исходя из шести ключевых слов, объединенных попарно ассонансами и распадающихся на несколько смысловых групп, которые строго определенным образом чередуются в каждой из шести с половиной строф, образуя так называемую retrogradatio cruciata. Слова эти притом двусмысленны, и соответствующие места могут быть истолкованы в эротическом плане, что придает всей песне неожиданно сугубо приземленный и мастерски обыгранный автором дополнительный смысл. Интересно обыгрывание подобной двусмысленности в песне, одновременно предельно куртуазной по своим установкам и максимально изощренной формально. (обратно)162
Так даже мать родного брата... – Т.е. свою собственную мать. (обратно)163
С тех пор как палка стала Веткой... – Реминисценция библейского предания о расцветшем жезле Аарона, в котором средневековые комментаторы видели аллегорический образ Девы Марии. (обратно)164
...И дал Адам впервые брату брата... – Т.е. родил Авеля, своего младшего сына. Адам и Дева Мария обозначают начало Ветхой и Новой истории; таким образом, здесь как бы охватывается вся история человечества. (обратно)165
Разо – см. об этом тексте нашу статью в Приложениях. (обратно)166
...при дворе короля Ричарда Английского... – См. о нем подробнее ниже, XI, примеч. 6. (обратно)167
Не Амор в моей власти, а... – Р.-С. 29,2. – Песня воспевает полную отдачу себя трубадуром возлюбленной Даме, противоречивое состояние между любовным отчаянием, в недрах которого зарождается высшая радость, и утешением смирения. (обратно)168
...Закат ли, или утреет... и т.д. – Язык Арнаута насыщен изысканными неологизмами. (обратно)169
У лжецов – обезумь их Бог! – См. VIII, примеч. 15. (обратно)170
К Мьель-де-бен шлет... – Этот сеньяль, со значением Лучше-чем-благо, не отождествлен. (обратно)171
Сайль д’Эскола – Имя, вернее, прозвище этого трубадура может переводиться многообразно – либо как "бросивший ученье" или даже "покинувший монастырь", либо же, напротив, как "педант". Похожее имя носила сестра Дофина Овернского Сайль де Клаустра (XLI, 1). (обратно)172
..приближенным доны Айнермады Нарбоннской... – Очевидно, переписчик исказил здесь имя виконтессы Эрменгарды Нарбоннской (1143-1197), воспетой, кроме того, Бернартом Вентадорнским, Пейре Овернским и Пейре Роджьером (ср. XL.). (обратно)173
Бертран де Борн – ок. 1182-1195 гг., ум. в 1215 г. Трубадур этот стяжал поэтическую славу преимущественно своими сирвентами на темы междоусобных войн, которые велись в то время на территории южной Франции. Поэзии Бертрана присуща некая особая образная насыщенность, замечательная изобразительная и языковая суггестивность; трубадуру никогда не изменяет чувство юмора. Все это вместе придает его песням ноту современного звучания, сближающую его творчество с поэзией XX в. Основное критическое издание: L’ Amour et la Guerre. L’oeuvre de Bertran de Born / Ed. par G. Gouiran. Aix-en-Provence, 1985, Vol. 1-2. См. ряд рассказов о Бертране в наших Дополнениях – первом (II, 1) и втором (I, 3). (обратно)174
...был владетель замка... под названием Аутафорт. – Подробнее о перипетиях, связанных с этим владением, см. разо 6 и 7. (обратно)175
...с графом Перигорским... – Элиас VI Талейран (ок. 1158-1203); дважды упоминается в песнях Бертрана. (обратно)176
...с виконтом Лиможским... – Аймар (Адемар) V (1138-1199), упоминаемый трубадуром четыре раза. (обратно)177
...с братом Константином своим... – См. примеч. 2. (обратно)178
...с Ричардом, пока тот был графом Пуатье – Ричард Львиное Сердце, р. в 1155 г., сын Генриха II Плантагенета и Алиенор Аквитанской (см. VI, примеч. 8); по рождению граф Пуатье, с 1169 г. – граф тулузский, в 1189, после смерти отца, унаследовал английскую корону; ум. в 1199 г. Две его песни приведены в XLII, разо четвертое, и Дополнении первом, I, В. (обратно)179
...Генриха короля и сыновей его... – Т.е. Генриха II Плантагенета, короля Английского с 1154 по 1189 г. Сыновья его – Генрих Короткий Плащ (так называемый Король-юноша, 1155-1183; см. подробнее примеч. 123), Ричард Львиное Сердце (см. примеч. 6), Джоффруа, граф Бретани (1158-1196), и Иоанн Безземельный (1166-1216), после смерти Ричарда король английский, – вели междоусобные войны, которые приветствовал и в какой-то мере своими сирвентами стимулировал Бертран де Борн. См. подробнее нашу статью в Приложениях. (обратно)180
Король французский – Филипп-Август (1180-1222). Ср. ниже, разо 14 и 15. (обратно)181
Вариант – рукописей E и R. (обратно)182
виконт Аутофорта – см. примеч. 2. (обратно)183
...свыше тысячи человек. – Несомненная гипербола. (обратно)184
...братьев... и т.д. – См. примеч. 2. (обратно)185
...кансон же сочинил не более двух... – На 30 сирвент Бертрана приходится, однако, 8 кансон. (обратно)186
...король Арагонский... и т.д. – Альфонс II (1162-1196), см. в связи с ним разо 10. Будучи сам поэтом, покровительствовал трубадурам, в том числе Гирауту Борнелю. Речь идет о каком-то куртуазно-поэтическом анекдоте, нам неизвестном. (обратно)187
…звался Папиолем. – Жонглер Бертрана (см. II, примеч. 2), которому он вверяет многие свои сирвенты. (обратно)188
...Графа Бретани прозвал он Расса... – Т.е. графа Джоффруа (см. примеч. 7); сеньяль со значением "рыжий". (обратно)189
...короля Английского "Да-и-Нет"... – Сеньяль, которым он именует Ричарда Львиное Сердце, представляет собой кальку названия одного из методов схоластической теологии, развивавшегося, в частности, Абеляром. (обратно)190
...Короля-юношу - "Моряком". – См. примеч. 7. (обратно)191
...возбуждал к войне против отца... – См. ниже, примеч. 123. (обратно)192
...убит в одном из Бертрановых замков. – На самом деле Король-юноша умер во время военного похода от лихорадки. (обратно)193
Бертран де Борн имел обыкновение похваляться... – См. более подробный вариант этого сюжета в разо 10. (обратно)194
...поступил в цистерцианекий монастырь. – В Далонское аббатство, туда же, куда ушел и Бернарт Вентадорнский (см. VІ,12); там Бертран оставался в качестве монаха около 20 последних лет своей жизни. Цистерцианцы – ветвь бенедиктинского ордена, ведущего название от основанного в XI в. монастыря в лесах Цистерциума (совр. Сито близ Дижона), настоятелем которого был в XII в. св. Бернард Клервосский (1091-1153) – современник трубадуров, чья проповедь любви ставилась некоторыми учеными в связь с воспеваемой ими куртуазной любовью. (обратно)195
...и граф Джоффруа Бретонский... и т.д. – См. примеч. 7. (обратно)196
...друг друга называли "Расса". – См. примеч. 16. (обратно)197
…эн Альфонс Арагонский... – См. примеч. 14; эн Раймон, граф Тулузский... – См. VI, примеч. 11. (обратно)198
...доной Маэут де Монтаньяк. – См, о ней нашу статью в Приложении. (обратно)199
...воспел ее таким образом... – Дальнейшее повествование строится в большей мере на тексте комментируемой песни. (обратно)200
Расса, высшей доблести грани... – Цитируется III строфа песни. (обратно)201
...С Пуатъе, Сарагоссы, Бретани / И Тулузы не взявши дани... – Т.е. с четырех названных властителей, якобы влюбленных в даму Бертрана. По мысли комментатора, цель песни – показать Джоффруа, что он, Бертран, единственный избранник Дамы и что остальным претендентам здесь делать нечего. (обратно)202
...что речь ведут зря и некстати... и т.д. – Буквальный парафраз IV строфы. (обратно)203
...с виконтом ... Лиможским... – См, примеч. 4. (обратно)204
Расса, столь она величава... – P.-С. 80,37. (обратно)205
...Но открыт одному к ней вход. – Поэт имеет в виду, очевидно, себя. (обратно)206
...С Пуатье, Сарагоссы, Бретани... и т.д. – См. примеч. 29. (обратно)207
С эн Эйгаром войну ведет / Маурин... – Реминисценция провансальского эпоса, дошедшего до нас лишь во фрагментах. Бертран ставит в пример, конечно, Маурина – вассала, восставшего против своего сеньора. (обратно)208
...Графа, чей столь дерзок налет... – Ричарда Львиное Сердце. (обратно)209
...К нам виконт на Пасху придет. – Аймар V, виконт Лиможский (см. примеч. 4), воевавший с Ричардом. (обратно)210
...Вы, Моряк, не из тех господ... – Сеньяль Короля-юноши (см. примеч. 7). (обратно)211
Эн Гольфье де ла Тур – племянник Бертрана де Борна, о котором ходили легенды относительно его пребывания в Святой Земле (см. XVIII, примеч. 33). (обратно)212
Папиоль, теперь твой черед... – См. примеч. 15. (обратно)213
Бель-Сеньор – сеньяль Дамы. (обратно)214
...был возлюбленным некоей дамы... и т.д. – См. примеч. 26. (обратно)215
...виконта Тюреннского... – Раймона II, 1143-1191. (обратно)216
…мадонны Марии Вентадорнской... – См. XXIII. (обратно)217
...доны Аэлис де Монфор. – Вышедшей замуж за Бернарта де Казнака, сеньора де Монфор. (обратно)218
...сам ее для себя создать... – Образ "синтетического портрета", восходящий к античности, был воспринят у Бертрана несколькими другими трубадурами. (обратно)219
...у кого красоту, у кого нежный взгляд... и т.д. – Перечисляются вслед за комментируемой песней неотъемлемые черты облика куртуазной Дамы. (обратно)220
Дама, мне уйти велит... – Р.-С. 80,12. (обратно)221
Цимбелин – сеньяль неотождествлен; встречается также у Пейре Видаля (см. ниже LVII. 3, строфа 7). (обратно)222
Дама Аэлис – см. примеч. 45. (обратно)223
Путь в Шале мне предстоит / К виконтессе... – Тибор де Монтозьё, супруге виконта де Шале, воспетой в песне, комментируемой в разо четвертом (см. примеч. 64). (обратно)224
...К Рошшуаровскому крову... – Т.е. ко двору виконтов де Рошшуар. (обратно)225
...Пасть к ногам Аньес... – Персонаж неизвестен. (обратно)226
...Тристан... у Изольды... – Герои знаменитого средневекового романа о трагических любовниках, известного в нескольких вариантах. (обратно)227
…Дама Аудьярт... – Аудьярт де Маламорт, известная куртуазная дама, жена Пейре де Маламорта. Ср. XVIII, 2. (обратно)228
...Мьель-де-бе прелестный стан... – Сеньяль Гвискарды Комборнской (см. разо 3 и примеч. 22). (обратно)229
...В госпоже Файдите... Бель Мираль...-персонажи неотождествлены. (обратно)230
...Бель-Сеньор – "героиня" песни: сеньяль со значением "прекрасный господин" (ср. VI, примеч. 22). (обратно)231
Папиоль – см. примеч. 15. (обратно)232
Азиман – сеньяль со значением "магнит", обозначающий Фолькета Марсельского (см. LXXI). (обратно)233
...дону ...Гвискарду... и т.д. – Гвискарда де Боже вышла ок. 1184-1187 гг. за виконта Арчимбаута VI Комборнского; упоминается также ее кузен, Гвискард IV де Боже. Автор дает провансальскую транскрипцию имени. (обратно)234
О Лимузин, земля услад и чести... – (Р.-С. 80,1). – Две единственные дошедшие до нас строфы составляли, несомненно, начало целой песни. (обратно)235
Я оправдаюсь, дама, хоть бойки...-(Р-С. 80. 15). – Неполный перевод Е. Полонской был включен Львом Лунцем в его пьесу "Бертран де Борн" (альманах "Город". Пб., 1923). Песня относится к жанровой разновидности сирвенты под названием "эскондич" (escondich, т.е. извинение – влюбленный оправдывается в такой песне перед Дамой, если он навлек на себя ее гнев или подвергся наветам клеветников). Строфа VIII, представленная лишь частью рукописей, возможно, интерполирована. (обратно)236
...к мадонне Тибор де Монтозье... и т.д. – Куртуазная дама, жена виконта де Шале (но не Барбезьер!)... воспетая также Джорданом Бонелем (сп. XIV). (обратно)237
Так как апрельский сквозняк... – (Р.-С. 80,36). – Последующий текст разо представлен единственной рукописью F и состоит из пересказа отдельных фрагментов песни, местами неверно понятых (так, при пересказе строфы III описание дамы как гордой и неприступной владычицы (см. примеч. 67) отнесено к "знатным сеньорам", – очевидно, за счет случайно возникшей анаграммы sabors (сладость) и baros (сеньоры)). Имеется также лакуна в конце отрывка. (обратно)238
Юность – см. III, примеч. 19. (обратно)239
...И я покидаю ту... – Следуя за интерпретацией, данной в разо, речь должна была бы идти о заступнице поэта перед Маэут де Монтаньяк – Тибор де Монтозье. (обратно)240
...Вашу признав высоту... и т.д. – Смысл этих стихов заключается в том, что абсолютный, не подлежащий никакой критике авторитет – прерогатива только Дамы, а "герцоги и короли", претендующие на подобную непогрешимость, будут подвергнуты Бертраном тем большей критике, составляющей дальнейшее содержание песни. Любовная тема уже в III строфе уступает место обличению всевозможных пороков богатых сеньоров, более обычному для сирвенты, чем для куртуазной кансоны. В последней строфе песни появляется, однако, "положительный герой". (обратно)241
…Даянья их все бедней... – Т.е. они погрешают против куртуазной щедрости. (обратно)242
…построив ристаний планы... – Т.е. подстраивают заранее результаты турниров. (обратно)243
На Темпра – сеньяль неотождествлен (на – от domina, госпожа). (обратно)244
Ты, Папиоль... – См. примеч. 15. (обратно)245
...Спеши к Да-и-Нет... – См. примеч. 17. (обратно)246
...каковую звали дона Елена... – Сеньяль дамы в форме Лана (т.е. греческая Елена Прекрасная), упоминаемый в первой строфе песни, принят комментатором за настоящее ее имя. См. след. примеч. (обратно)247
...сестру короля Ричарда... и т.д. – Принцесса Матильда (Мауэт), 1156-1189, вышла в 1168 г. замуж за Генриха, герцога Саксонского и Баварского. Сын ее (р. в 1182 г.) был коронован в 1198 г. императором Отгоном IV. (обратно)248
...усадив эн Бертрана рядом с сестрою... – Ср. строфу IV песни. (обратно)249
...с войском в походе... и т.д. – Речь идет об обстоятельствах, нам неизвестных и, возможно, примысленных автором разо. (обратно)250
Если б трактир, полный вин и ветчин... – Р.-С. 80,19. (обратно)251
...Будь ко мне так же добра дона Лана... – См. примеч. 74. (обратно)252
...Как и сеньор Пуату – Ричард Львиное Сердце. (обратно)253
С теми, кто славой твоей, Лимузин / Стал, я проститься хочу... – Бертран прощается с дамами, которых прежде воспевал, чтобы отныне служить только "Лане". (обратно)254
Бель-Сеньор – См. примеч. 58. (обратно)255
.Цимбелин – См. примеч. 49. (обратно)256
...Герб королевский в роду... – Т.е. герб Плантагенетов. (обратно)257
Анжу – королевский двор Генриха II Английского, отца Матильды, переезжал в это время из Нормандии в Анжу. (обратно)258
...Тонкость бесед каталонского плана... – Каталонцы считались особенно сведущими в куртуазии. (обратно)259
...Стиль – как у дам из Фанжу. – Фанжу – город в Лангедоке. Гостеприимство его обитателей воспевал и Пейре Видаль. (обратно)260
..Я откажусь от богатств Хорасана... – Хорасан – провинция Персии. (обратно)261
...Как Маиэр... – Вариант имени Матильды Английской, которой посвящена эта песня. (обратно)262
Разо шестое – Для понимания этого и ряда последующих разо необходимо знание некоторых правовых и исторических обстоятельств, связанных с борьбой двух братьев за замок, которая служила постоянным мотивом сирвент Бертрана. См. нашу статью в Приложениях. Кроме настоящего и следующего разо с соответствующими сирвентами, взаимоотношения Бертрана с Константином упоминаются лишь в жизнеописании. (обратно)263
...к виконту Лиможскому... – См. примеч. 4. Далее он же назван "виконтом Лимузинским". (обратно)264
...и поддержал также король Ричард... – Ричард Львиное Сердце (см. примеч. 6). (обратно)265
...с графом Перигорским по имени Талейран... – См. примеч. 3. (обратно)266
...у Гильема Гурдонского... – Один из соседствующих с Бертраном сеньоров, которых он стремится привлечь на свою сторону. (обратно)267
Легко сирвенты я слагал... – Р.-С. 80,44. (обратно)268
…Лиможца с Ричардом разлад... – См. примеч. 91-92. (обратно)269
...Пусть подчиниться поспешат / Сегодня королю вассалы – своему сюзерену, Генриху II Английскому. (обратно)270
…Гильем Гурдонский... и т.д. – См. примеч. 94. (обратно)271
...Не подпиши вы тот трактат... – Речь идет об обстоятельствах, нам неизвестных. (обратно)272
...Цепь Леонарда из металла / Была прочнейшего... – Т.е. подразумевается, что разбитые цепи Св. Леонарда прочнее, чем доспехи баронов, – ироническая реминисценция предания о Св. Леонарде Лимузинском, освободителе узников, разбивавшем их оковы. (обратно)273
Вот Талейран, бессилен, вял... Он, как ломбардец, копит сало... – См. примеч. 3. "Ломбардцами" на юге Франции называли купцов, ростовщиков (отсюда совр. "ломбард"), от чего произошли значения "скупой", "гнусный", "толстый". (обратно)274
Пока Байард мой не устал... – Своему коню трубадур не без иронии присваивает имя скакуна эпического героя Рено де Монтабана, сына Аймона. (обратно)275
...Пробившись через сеть засад... – Эта сирвента сочинена вскоре после успешных военных действий Ричарда в Перигоре. (обратно)276
Как слыхали вы уже множество раз... – См. примеч. 90. (обратно)277
...у эн Аймара, виконта Лиможского... – См. примеч. 4. (обратно)278
...у эн Амбларта, графа Перигорского... – Возможно, брата Талейрана (см. примеч. 3). (обратно)279
...эн Талейрана, сеньора Монтаньяка... – Здесь граф Перигорский именуется по названию владения своей жены (см. примеч. 15). (обратно)280
Астрономия – т.е. астрология; в средние века обе науки не различались. (обратно)281
...в день и час... негожий... и т.д. – Речь идет об астрологических предзнаменованиях, указывающих на время, благоприятное для начала какого-либо предприятия. Понедельник – день луны – считается днем для этого неподходящим. Ср. строфу IV песни. (обратно)282
...к Генриху, королю Английскому... – См. примеч. 7. (обратно)283
...к эн Ричарду, графу Пуатье... – См. примеч. 6. (обратно)284
...которую Король-юноша повел против своего отца... и т.д. – Эти обстоятельства составляют сюжет разо десятого. (обратно)285
...сыновья... Бертрановы... – От двух браков у Бертрана де Борна было четыре сына, один из них трубадур(см. XII). (обратно)286
Чтоб песни слагать без труда... – Р.-С. 80,20. (обратно)287
...и граф, и король... – См. примеч. 110-111. (обратно)288
...Амбларт, Адемар, я – вам враг! – См. примеч. 106 и 4. (обратно)289
Неважно, четверг иль среда... и т.д. – См. примеч. 109. (обратно)290
Вариант разо дошел до нас в единственной рукописи, так называемом "Frammento Romegialli"; отличается от предыдущего в истолковании конфликтов Бертрана с сеньорами и их квалификации. См. примеч. к предыдущему тексту. (обратно)291
...с графом Ричардом воевал... – См. два предшествующих разо. (обратно)292
...виконт Вентадорнский... и т.д. – Эблес V Вентадорнский; виконт Комборнский – Арчимбаут V; виконт Сегюрский – так назван по имени одного из своих владений виконт Аймар V Лиможский, см. выше, прим. 4; виконт Тюреннский – Раймон II. (обратно)293
...с графом Перигора... – См. примеч. 3. (обратно)294
...с сеньорами Гурдона и Монфора. – См. примеч. 94 и 45. (обратно)295
... брату его сочувствовали, Королю-юноше, с коим он воевал... – Этот текст вместе с комментируемой в нем песней поводит нас к основной теме сирвент Бертрана, связанной с междоусобными войнами семьи Плантагенетов, историческая канва которых изложена в нашей статье (с. 512-513). Сирвента, комментируемая в настоящем разо, связана с событиями, относящимися к началу конфликта Короля-юноши с Ричардом, против которого аквитанские сеньоры образовали лигу, горячо поддержанную Бертраном. (обратно)296
…лишив его... и каретной подати... – Т.е. законно причитающейся ему доли в дорожных пошлинах. (обратно)297
...четырех... владетелей перигорских... и т.д.-Перечисляются сеньоры – вассалы графа Перигорского. (обратно)298
... эн Гастон де Беарн... и т.д. – См. примеч. 204. (обратно)299
эн Везиан Ломаньский – Везиан II Ломаньский (1178-1221). (обратно)300
эн Бернардос д’Арманьяк – Бернард IV, граф д’Арманьяк (1160-1190). (обратно)301
...эн Рауль де Маллеон... и т.д. – См. XXVIII, примеч. 2. (обратно)302
...сеньор Тоннэ... и т.д. – Перечисляются пуатевинские сеньоры, т.е. вассалы самого Ричарда, которых Бертран призывает против него восстать. (обратно)303
С тех пор, как с Перигором договор... – Р.-С, 80,33. (обратно)304
...Скрепили Вентадорн, Комборн, Сегюр... и т.д. – См. примеч. 120. (обратно)305
...Стал горожанин боязлив и хмур... – Бертран, певец рыцарской аристократии, с презрением относится и к крестьянам, и к горожанам, страдающим из-за войны между сеньорами в первую очередь. (обратно)306
О вы, Пюи-Гильем... и т.д. – См. примеч. 125. (обратно)307
...Да и сеньору Ангулемцу... – См. последние стихи сирвенты и примеч. 142-143. (обратно)308
...эн Каретник ныне без кареты... – См. примеч. 124. (обратно)309
...Когда б виконт, под чьей рукой Гасконь... и т.д. – См. примеч. 204. Бертран продолжает перечисление противников Ричарда. (обратно)310
...Бесстрашный граф не сунулся б в огонь... – Т.е. Ричард не решился бы выступить против такого союза. (обратно)311
...В Клерво, средь поля крепость возвели... – Ричард построил эту крепость на анжуйских землях, которые после смерти Генриха II должны были отойти не ему, а Королю-юноше. Это обстоятельство явилось одной из причин конфликта между братьями. (обратно)312
...Что виден и с дороги в Матефлон. – Замок в Анжу со значимым названием "крепость". (обратно)313
...Такой же ли Филипп монарх и воин... и т.д. – Филипп-Август, король Французский (см. примеч. 8), наследовавший своему отцу Людовику VII в 1180 г., не отличавшемуся особой воинственностью; Карл – Карл Великий. (обратно)314
...Увидим по Тайферу, что достоин / Домена... – После смерти Вульгрина III, старшего сына графа Гильема IV Ангулемского, права на графство Ангулемское дочери Вульгрина Матильды, пользовавшейся поддержкой Ричарда, оспаривались младшими братьями Вульгрина; одного из них и имеет в виду Бертран. (обратно)315
...ибо им был признан трон... – Т.е. он в качестве графа Ангулемского признал себя вассалом Филиппа-Августа. (обратно)316
...Прав "да" сменить на "нет" король лишен – Намек на сеньяль Ричарда Львиное Сердце (см. примеч. 17). (обратно)317
В те времена... – Т.е. до 1189 г. (см. примеч. 6). События, о которых здесь идет речь, относятся к 1183 г. (обратно)318
...вошли добрый виконт Лиможский... и т.д. – Перечисляются сеньоры, в большинстве знакомые нам по предыдущим разо и песням, в которых Бертран успешно призывал их объединиться против Ричарда, – теперь, однако, его предавшие. (обратно)319
...подошел к Аутофорту со всею своею ратью... – Осада Аутофорта Ричардом продолжалась с 29 июня по 7 июля 1183 г. Ср. рассказ об этих событиях в итальянских памятниках (Дополнение первое, II, IA, б и II, IБ, б (конец новеллы) и у Бенвенуто да Имола (Дополнение второе, I, 3 А)). (обратно)320
Я к стене не приперт... – Р.-С. 80,21. (обратно)321
Ниорт (Ниор) – т.е. Ричард, названный здесь по имени одного из принадлежащих ему городов. (обратно)322
Лимузинцы плели / Хитрую ложь... и т.д. – Т.е. названные в разо и некоторые другие сеньоры. (обратно)323
...Три паладина... – Паладин – высокопоставленный придворный. (обратно)324
...В старом монастыре... – Очевидно, св. Марциала в Лиможе, знаменитейшей из окрестных святынь. (обратно)325
Если б граф... – Ричард Львиное Сердце. (обратно)326
...Эн Адемара прав. – См. примеч. 4. (обратно)327
Спой, Папиоль... – См. примеч. 15. (обратно)328
Разо десятое – ср. Жизнеописание, вариант (2). (обратно)329
Генрих, король Английский... и т.д. – Ср. предыдущее разо и выше, примеч. 147. Согласно историческим источникам, сам король Генрих участия в осаде не принимал. (обратно)330
Король Арагонский – Альфонс II Арагонский. (обратно)331
...в наемники идти... – Обстоятельство, несовместимое с королевской честью. (обратно)332
...из бедного карлатского рода... и т.д. – Генеалогия короля Арагонского представляется здесь в упрощенном виде. (обратно)333
...а звался он Раймон Беренгьер. – См. о нем, как и о самом короле Альфонсе, ХСІІ. (обратно)334
Короноваться ходил он в Рим... – Раймон Беренгьер I всю свою жизнь сохранял титул принца, а не короля; тем менее он имел оснований "короноваться" в Риме. В основу эпизода положено путешествие его в Турин для встречи с Фридрихом I Барбароссой. (обратно)335
...дочь императора Мануила... и т.д. – Евдоксию, дочь Мануила I Комнина, императора Константинопольского (1143-1180), чьей руки король Альфонс сначала домогался, но, поскольку она задерживалась приездом, он женился на Санче Кастильской. Дальнейшую историю Евдоксии – см. в LXXII, 2 и примеч. 16, 18. (обратно)336
Вновь лучезарный парадиз... – Р.-С. 80,32. – Ср. первую строфу сирвенты в переводе С.В. Петрова:337
...Как в заключительных строках / Лэ... – Лэ – поэтический жанр, характеризуемый разнородной строфической структурой, однако структура первой и последней строфы обычно совпадает. Трубадур хочет сказать, что король кончит так же, как начал. (обратно)338
...В Карлат... – См. примеч. 160. (обратно)339
...В Тир путь прямей... – Тир – город в Палестине; намек на стяжательство крестоносцев, пускавшихся нередко в крестовые походы из одной жажды наживы. (обратно)340
Прованс на волоске повис, / Там носят Санчо на руках... – Управление Провансом после убийства Раймона Беренгьера перешло к Санчо Арагонскому. (обратно)341
...въехав в Руссильон / Где Джауфре всех прав лишен... – Гинар, граф Руссильонский, сын графа Джоффруа умер в 1172 г., после чего графство отошло к Альфонсу II. Стихи эти относятся как бы к потревоженной "тени" Джоффруа. (обратно)342
...Тулузой всей... и т.д. – Речь идет об обстоятельствах, нам неизвестных. (обратно)343
Кастрохерис – город в старой Кастилии. (обратно)344
... лучше б страх / Нагнал на Барселонца он... – Графы Барселонские были вассалами королей Кастильских. (обратно)345
...Король мошенников... – Этот титул восходит к преданию о нормандском рыцаре (геі tafur), чей двор соответствует позднейшему парижскому "Двору чудес". (обратно)346
Король Рамирес... и т.д. – После смерти в 1134 г. Альфонса I, короля Наварры и Арагона, наваррцы избрали королем Гарсиа Рамиреса, арагонцы – Рамиро Монаха. От этого произошла длительная гражданская война, которая могла бы завершиться подчинением Арагона Наварре, если бы король Гарсия Рамирес не умер в 1150 г. (обратно)347
...Наваррцем добрым... – Т.е. королем Санчо VI, унаследовавшим королевство после Гарсия Рамиреса. (обратно)348
...его супруге... – Т.е. королеве Санче Кастильской. (обратно)349
...беренгьеров стон... / И меч, разя родню, ослиз. – См. примеч. 162 и 168. Здесь содержится намек, по-видимому необоснованный, на участие самого Альфонса II в убийстве Раймона Беренгьера. (обратно)350
Императрице он сюрприз / Устроил... чуть не без риз. – См. примеч. 163. (обратно)351
Когда Король-юноша мир с братом своим Ричардом заключил и от притязаний на земли его отказался... – См. разо десятое и примеч. 123. Мир был, очевидно, заключен в 1182 г. (обратно)352
Отправился Король-юноша в Ломбардию... – Вероятно, автор или переписчик путает с Ломбардией Нормандию; оба имени созвучны через ступень Lormandia. (обратно)353
Я начинаю петь в негодованье... – (Р.-С. 80,13). См. ниже, примеч. 186. (обратно)354
...Король живет на чьем-то содержанье... – Ценой отступления от своих требований Король-юноша получил от отца денежную поддержку. (обратно)355
...Гильема, что в ристанье / не побежден! – Реминесценция эпизода осады и взятия Оранжа Гильемом Оранжским, героем одноименного эпического цикла. (обратно)356
Пусть, он, кому подвластны англичане... и т.д. – Иронический намек на номинальную коронацию в 1170 г. Короля-юноши, не давшую ему никаких реальных владений (см. примеч. 123). Дальше перечисляются владения, которые он мог бы унаследовать. (обратно)357
...И герцогом Гаскони и Бретани... и т.д. – См. примеч. 123. (обратно)358
Представьте, н’Аламанда, я на грани... – Бертран воспроизводит музыку, метрико-строфическую форму и рифмы песни Гираута де Борнеля "Друг милый Аламанда, как в тумане…", см. VIIІ, 2. (обратно)359
...к злодею – Ричарду Львиное Сердце. (обратно)360
Граф Джауфре – Джоффруа, герцог Бретани (см. примеч. 7), третий сын Генриха II, т.е. младший брат Короля-юноши и Ричарда. Ср. примеч. 169. (обратно)361
...Уж лучше бы его отдаться длани... – Разочаровавшись в двух других братьях, Бертран делает ставку на младшего. (обратно)362
Разо двенадцатое. – Восстание, к которому Бертран долго призывал Короля-юношу, оказалось для последнего роковым: он заболел лихорадкой в военном походе и умер 11 июля 1183 г. Кроме этого плача, Бертрану приписывается еще один, пользующийся большей известностью (Р.-С. 80,41). В Дополнении первом (II, 1 А, б и II, 1 Б, а, б) приводятся хвалебные рассказы о Короле-юноше в ранних памятниках итальянской новеллистики. (обратно)363
Пенье отныне заглушено плачем... – Р.-С. 80,23. (обратно)364
...Юный, для юных вождей и отцом... – Трубадур обыгрывает прямое и переносное значения понятия Юности в куртуазном универсуме (см. VI, примеч. 6). (обратно)365
...Роландовых дел / Преемник... – Роланд – известнейший эпический герой. (обратно)366
...Дороже безан... – Безан – византийская монета. (обратно)367
Вы слыхали... – См. разо десятое. (обратно)368
...Эспаньоль... и т.д. – См. строфу III комментируемой сирвенты. (обратно)369
Правда и то... и т.д. – См. строфу IV. (обратно)370
...жонглер... однажды ссудил королю двести мараведи... денье. – Мараведи – испанская золотая монета; денье – французская серебряная монета. Чрезвычайно унизительно для короля то обстоятельство (возможно, вымышленное), что он занимает деньги у жонглера (см. строфу V сирвенты). Ср. далее о том, что "Пейре-жонглер одолжил лошадей и денег", т.е. именно то, чем обыкновенно одаривают жонглеров сеньоры. (обратно)371
Ужасен будет Страшный Суд... Р.-С. 210,10 а. – См. жизнеописание этого трубадура (XCIII). Остальной текст сирвенты до нас не дошел. (обратно)372
...старую королеву Английскую... и т.д. – В бенедиктинском аббатстве Фонтевро доживала свои дни Алиенор Аквитанская (ум. в 1204). См. VI, примеч. 8. Возможно, однако, что обозначение автором "матроны из Фонтевро" как королевы Английской произвольно и что речь идет всего лишь о Матильде, сестре Филиппа Фландрского, аббатиссе этого же аббатства. (обратно)373
Когда я вижу, как плывут... – Р.-С. 80,35. (обратно)374
...пусть ричардов редут... – Цель сирвенты – унизить короля Альфонса в глазах Ричарда и ослабить тем самым их союз. (обратно)375
...Будь тот при Кастеллоте крут... – Т.е. сам Эспаньоль, владетель замка под названием Кастеллот, якобы захваченного Альфонсом. (обратно)376
...от беарнского Гастона... – Гастон VI, виконт Беарнский, союзник Бертрана по оппозиции Генриху II и Ричарду. (обратно)377
...Ответного не слыша звона... – Скупость, с точки зрения куртуазного вежества,-величайший порок: жонглеров и трубадуров полагалось щедро одаривать. (обратно)378
...и та матрона / Из Фонтевро... – См. примеч. 200. (обратно)379
Пейре Руис – Наваррский рыцарь, брат Гонсальво Руиса, трубадура, осмеянного Пейре Овернским (см. Дополнение четвертое, IA, строфа 12). (обратно)380
...По знаку своего патрона... – Т.е. графа Ричарда, которого он иронически именует патроном короля Арагонского. (обратно)381
...Сюда привел... – Имеется в виду все та же осада Аутофорта. (обратно)382
...Ведь тот, кого награды ждут / Там, в Пуатье... – Т.е. король получит вознаграждение у того же Ричарда, менее высокопоставленного сеньора. (обратно)383
...Король с Наваррцем пусть споют... – Т.е. сам Альфонс II и Санчо VI Мудрый, король Наваррский (1150-1194). (обратно)384
...когда Ричард, король Английский... и т.д. – Речь идет о событиях 1187 г., когда Ричард королем еще не был (см. примеч. 6). О короле Франции Филиппе-Августе см. примеч. 8. Тему этого и следующего текстов составляют войны, которые вел Филипп II Август против Плантагенетов с целью захватить их французские владения, в конце концов достигнув в этом успеха (см. XII). В тексте содержится ряд исторических и хронологических неточностей. (обратно)385
Жизор – город в Нормандии, бывший предметом частых конфликтов между французской и английской коронами. (обратно)386
...шампанцев... и т.д. – см. строфу IV песни и примеч. 222. (обратно)387
...архиепископа, епископа и монахов. – Ср. конец строфы VI и примеч. 224. (обратно)388
Поскольку всех сеньоров раздражало... – Р.-С. 80,31. (обратно)389
Честь короля к отмщению зовет… – Т.е. короля Филиппа-Августа. (обратно)390
Воителям двоим звезда сияла... – Т.е. Филиппу-Августу и Ричарду Львиное Сердце. (обратно)391
...Пять герцогств – трех уж нет... – Из пяти герцогств – Французского, Бургундского, Нормандского, Бретанского и Аквитанского – три последних были в это время в руках у англичан. (обратно)392
Керси – графство на р. Гаронне, захваченное Ричардом, ср. ниже, примеч. 244. (обратно)393
...Филипп без боя Иссудун сдает... – Крепость, бывшая одним из спорных пунктов в ведущейся войне. (обратно)394
Ведь у Филиппа скаредник и мот... и т.д. – Ср. текст разо, в котором этот мотив заметно развит, однако неизвестно, насколько оправдано такое развитие. (обратно)395
Толпа с благоговением внимала... и т.д. – реминисценция эпизода из эпической поэмы "Рауль де Камбрэ", подробно развернутая в следующем разо. (обратно)396
...Когда бы не пустил он церковь в ход... и т.д. – По контрасту с воинствующей ролью Церкви в Альбигойских походах, здесь она проявляет мирную инициативу. (обратно)397
Сирвенту эту Папиоль возьмет... – См. примеч. 15. (обратно)398
...Ее он Изембарту отвезет... – Персонаж не отождествлен. (обратно)399
...Та, что всегда в душе моей живет... и т.д. – Интересно контрастирующее с обличительным тоном сирвенты хвалебное обращение к даме в конце ее. (обратно)400
Перевод А.Г. Архипова. (обратно)401
Разо пятнадцатое: половину этого текста составляет разбор сирвенты, которой посвящено также предыдущее разо (см. примеч. к ним). (обратно)402
...Герина Рыжего... и т.д. – См. примеч. 223. Герберт – другой герой "Рауля де Камбрэ", Герберт Вермандейский. (обратно)403
В нежный и новый сезон... – Р.-С. 81,2. – В этой сирвенте Бертран стремится усугубить вражду между Ричардом Львиное Сердце и французским королем Филиппом-Августом. Песня строится на изысканных рифмах с повторением ключевого слова "благородная" (genta). (обратно)404
...Сеньору Руи не впервой. – Т.е. королю Филиппу-Августу. (обратно)405
Спор без урона сторон... – Т.е. мир, заключенный без кровопролития. (обратно)406
...А Юность без сени лихой... – См. VI, примеч. 6. (обратно)407
...Жизор, от дани свободный... – См. примеч. 213. (обратно)408
Эн "Да-и-Нет"... – См. примеч. 17. (обратно)409
...Как трантезский отец святой – в совр. Мутье-ан-Тарантэз в Савойе была в средние века архиепископская кафедра. (обратно)410
...Больше, чем Альгейсы разбой. Один из "братьев-разбойников" по имени Мартин позже участвовал в Альбигойских войнах (см. ниже, LVIII, примеч. 47), перейдя от крестоносцев на сторону графа Тулузского. (обратно)411
Что бы ни говорил в строфах своих и сирвентах... Филиппу... и т.д. – См. два предыдущих разо. Военные действия, о которых идет речь, возобновились в 1188 г. Строфа – короткая песня "на случай", по форме – замкнутая строфическая единица. (обратно)412
Споемте о пожаре и раздоре... – Р.-С. 81,29. Бертран воспроизводит метрику, строфику и изысканные рифмы одной из кансон Арнаута Даниэля (Р.-С. 29,17). (обратно)413
...Кость со свинцом кидает вероломный. – Т.е. фальшивую игральную кость, всегда падающую на определенную сторону благодаря вкрапленному в нее кусочку свинца. (обратно)414
О, где мой Лузиньян и мой Ранкон... – Поэт хочет сказать, что у него нет таких богатых владений, как Лузиньян (в Пуатье) или Ранкон (в Лимузине), которые снабжали бы его необходимым для ведения войны. (обратно)415
...На предка Карла стал бы он похож... – На Карла Великого. (обратно)416
...Того, кто честь до боя потерял... – Т.е. короля Филиппа-Августа, неспособного на подвиги, подобные перечисленным в предыдущей строфе. (обратно)417
...едва ль мой Да-и-Нет решит Каор / Оставить... – Каор – главный город провинции Керси, после захвата которой Ричардом Филипп-Август не переставал добиваться ее возвращения. (обратно)418
...И ждет, когда король отдаст Шинон... – Имеется в виду Генрих II Английский, отец Ричарда, чьи сокровища, которые Ричард стремился захватить, хранились якобы в замке Шинон в Турени. (обратно)419
Когда корабль, затерянный в просторе... – Как и во многих сирвентах, последняя строфа здесь любовная. (обратно)420
В Трайнаке быть, когда там пир начнут... – Совр. Треньяк, город в Лимузине. (обратно)421
Папиоль – см. примеч. 15. (обратно)422
Роджьеру спой... – Персонаж неотождествлен. (обратно)423
...Нет больше рифм на "-омный", "-он" и "ежно". – Хотя в песне Арнаута Даниэля, взятой Бертраном за образец, шесть строф, трубадур после пятой строфы изящно признает, что не находит больше слов на требуемые рифмы. (обратно)424
Ричард же, как уже слыхали вы... и т.д. – Текст, на который ссылается жизнеописание, до нас не дошел. Возвращаясь из третьего крестового похода, Ричард попал в руки австрийского герцога Леопольда, выдавшего его императору Генриху VI, который лишь два года спустя, в 1194 г., освободил его из плена с условием выплаты колоссального выкупа. (обратно)425
Буде бы король прозрел... – Р.-С. 80,8, ст. 25-32. (обратно)426
...что Лимож, хотя и цел... и т.д. – См. примеч. к предшествующим текстам. (обратно)427
Перевод С.В. Петрова. (обратно)428
эн Раймон Джаузеран – каталонский сеньор, упоминаемый также в разо втором Пейре Видаля (LVII). (обратно)429
Когда цветы средь зелени красны... – Р.-С. 80,34. (обратно)430
Перевод С.В.Петрова. (обратно)431
Бертран де Борн-сын – комментируемая настоящим текстом сирвента сочинена в 1206 г. старшим сыном знаменитого трубадура (ок. 1179-1233); по стилю она весьма близка произведениям отца. Речь идет о войне, которую вел против Иоанна Безземельного Филипп II, в 1202 г. объявивший все владения Иоанна во Франции конфискованными. Он напал на владения Иоанна, прежде всего на Нормандию, завоеванную им довольно быстро, так как нормандские бароны, недовольные вымогательствами Иоанна, отложились от него. Далее Филипп II захватил и все другие владения Плантагенетов во Франции за вычетом части Пуату и герцогства Аквитанского. (обратно)432
Когда король Ричард умер... – в 1199 г. (обратно)433
...прозванный Иоанном Безземельным... – См. XI, примеч. 7. (обратно)434
...к графу Ангулемскому... – Аймару V (1181-1218), последнему из графов Тайферов (ср. XI, примеч. 142). (обратно)435
...дочь... помолвил с эн Уго ло Брюном, графом Марки... – дочь графа Аймара Изабелла, действительно помолвленная с графом Юком (Уго) IX, вышла замуж в 1200 г. за Иоанна Безземельного. См. XVIII, 3 и примеч. 12; XXIII, примеч. 4. (обратно)436
...за Артуром, сыном графа Джоффруа... и т.д. – Т.е. сыном Джоффруа, графа Бретани (см. XI, примеч. 7). В 1203 г. он действительно был убит по приказанию Иоанна Безземельного (см. ниже). Непонятно, что означают слова, что он "был рожден графом Джоффруа прежде короля Иоанна". (обратно)437
...осадили королеву-мать в замке под названием Мирабель... – Т.е. Алиенор Аквитанскую (см. VI, примеч. 8). Мирабель – местность вблизи Пуатье. (обратно)438
..эн Саварика де Маллеона... – См. XXVIII. (обратно)439
...заточил в башне Корф... – Очевидно, в Кардифском замке на Бристольском канале. (обратно)440
...король Франции... – Т.е. король Филипп-Август (см. XI, примеч. 143). (обратно)441
Когда, новый сезон открыв... – Р.-С. 81,1; сирвента сочинена, вероятно, весной 1205 г. (обратно)442
...Петь об Иоанне начну... – См. примеч. 3. (обратно)443
...На Тур и Пуатье права / Филиппу без битв уступив... – См. примеч. 10 и XI, разо 14 и 15. (обратно)444
...Плач летит от Гиеннских стен... – К тому же Филиппу-Августу отошла и провинция Гиенна. (обратно)445
...Поступил он не как Говен... – Племянник короля Артура, герой романов Круглого стола, сочетавший, в отличие от короля Иоанна, любовь к охоте с доблестью. (обратно)446
...Отдает Логроню страну... –Т.е. королю Альфонсу VIII Кастильскому. (обратно)447
Мы, будь ныне Людовик жив... разбит Халиф... – Реминисценция подвига Людовика Благочестивого, воспетого в не дошедшей до нас версии эпической "Осады Оранжа". (обратно)448
Дама, искренен мой порыв... – См. XI, примеч. 227. (обратно)449
...чтите Юность Вы... – См. III, примеч. 19. (обратно)450
...Как монах кадуэнский... – Кадуэн-цистерцианский монастырь возле Бержерака (Перигор); значение намека неизвестно. (обратно)451
Саварик – см. примеч. 8. (обратно)452
Пейре де Буссиньяк – мы располагаем лишь двумя сирвентами этого трубадура, в самом деле содержащими критику дам; сирвенты, как-либо связанные с произведениями Бертрана де Борна, до нас, очевидно, не дошли. (обратно)453
Джордан Бонель – до нас дошли три кансоны, две из которых атрибутируются неоднозначно (Р.-С. 273,275). (обратно)454
...в честь доны Жибор де Монтозье... – См. XI, 6 и примеч. 64. (обратно)455
Раймон де Дюрфорт и Тюрк Малек – Эти трубадуры обменялись тремя скабрезными строфами (Р.-С. 397,1, 447,1 и 447,1.1), на которые обширной сирвентой, выдержанной в том же духе, ответил Арнаут Даниэль (Р.-С. 29,15). Все четыре произведения, восходящие, несомненно, к какому-то куртуазному анекдоту, тяготеют к "сниженной" сфере куртуазной лирики. (обратно)456
мадонна Айа – дама эта упоминается в сходном контексте в "Не-знамо-что" Раймбаута Оранского (приведено в LXVIII). (обратно)457
...рыцари де Корниль... – В оригинале игра слов, так как имя "Корниль" (персонаж этот, по-видимому, вымышленный) восходит к глаголу cornar – "трубить". (обратно)458
Ричарт де Бербезиль – вероятно, творил в 40-50-е годы XII в. Поэзия этого трубадура характеризуется необычной образностью. Критическое издание: Varvaro A. Rigaut de Berbezilh. Liriche. Bari, 1960. (обратно)459
...в мастерстве рассказа... – Это и несколько подобных упоминаний свидетельствуют о том, что в провансальском куртуазном обществе культивировался жанр устного рассказа, результатом развития которого является, в частности, наш памятник. (обратно)460
...обычно стеснялся говорить на людях... – Это развернутое описание застенчивости Ричарта опирается, несомненно, на фрагменты его песен, где он в соответствии с куртуазным каноном говорит о своей нерешительности. (обратно)461
...жену эн Джауфре де Тоннэ... – Исторический персонаж, засвидетельствованный в документах с 1174 по 1220 г. (обратно)462
...эн Джауфре Рюделя, князя Блайи. – Возможно, сына трубадура. Ср. XXVIII, 3. (обратно)463
...«Всех-Лучшая»... величая... – Этот сеньяль – условное имя возлюбленной Дамы – встречается в девяти песнях Ричарта. (обратно)464
...сравнения... со зверями, людьми и птицами... и т.д. – У трубадура насчитывается до 22 подобных сравнений, часто весьма любопытных, заимствуемых им преимущественно из средневековых бестиариев. (обратно)465
...новые темы находить, каких ни у кого еще не бывало. – Искусство находить новые повороты заданной темы, обусловленной куртуазным каноном, составляет одну из главных особенностей поэтики трубадуров. (обратно)466
...к доблестному сеньору дону Диего в Испанию. – Очевидно, Диего Лопес Диас де Аро, сеньор Бискайи (ум. в 1214 г.), покровитель трубадуров, среди них Аймерика де Пегильяна. (обратно)467
Данное разо восходит, по-видимому, к независимому от поэтического текста источнику, к которому этот текст приспособлен на основании приведенной в разо первой строфы песни (и нескольких других ее стихов – ст. 50, также включенной в разо), а также ст. 12-17, где поэт говорит, что если он не может вернуться к любовной радости, то навсегда оставляет пение и станет жить затворником. О варианте этой легенды в "Новеллино" (Дополнение первое, II, 2) см. статью в Приложениях. (обратно)468
...От "Лучшей-Всех" два года я сокрыт... – Р.-С, 421,2,50. (обратно)469
...на коленях, ладони сложив... – Куртуазная имитация "оммажа" – ритуала, скреплявшего отношения вассала с сеньором, к которому тот поступал на службу. В поэзии трубадуров этот образ часто переносится в мир отношений дамы, уподобляемой сюзерену, с рыцарем – ее вассалом. Ср. XXIII, примеч. 8 и рис.: Куртуазный оммаж (14). (обратно)470
Как без сил упавший слон... – Р.-С. 421,2,1. Ср. примеч. 7. Ср. рис: Ричарт де Бербезиль. "Как без сил упавший слон..." (28). (обратно)471
...пышный двор Пюи... – Куртуазный двор Пюи-ан-Велэ, при котором в конце XII в. существовало нечто вроде поэтической Академии, отличавшей лучших трубадуров. Ср. XLVI. Кроме того, место паломничества к, чтимой статуе "Черной Богоматери" (см. XVIII, примеч. 15). (обратно)472
...О Милости взывая громко там... – Милость, милосердие – одно из непременных свойств куртуазной Дамы. В тексте песни слово это также замыкает десятый стих каждой строфы. (обратно)473
Раймон Джордан, виконт Сент-Антони – ок. 1178-1195; до нас дошло свыше дюжины его песен; см. также пересказ Франческо да Барберино – Дополнение третье, IV, 3. Критическое издание: Kjellman H. Le troubadour Raimon Jordan, vicomte de Saint-Antonin. Uppsala-Paris, 1922. (обратно)474
...жену Р. Амьеля де Пенн... и т.д. – Это лицо фигурирует в юридическом документе 1193 г. (обратно)475
...вступила в общину патаринов. – Одно из названий еретической секты катаров (букв, оборванцы). См. о них статью в Приложениях. (обратно)476
...ни песен. – В рукописях приводятся сочинения трубадура, предваряемые фразой: И вот, тут его сочинения. (обратно)477
Разо – преамбулу разо (первые два абзаца) составляет вариант жизнеописания. (обратно)478
...мадонна Аэлис де Монфор... – См. XI, примеч. 47. Эта дама не могла, однако, быть женой Гильема Гурдонского (см. XI, примеч. 98). (обратно)479
...приняла от него куртуазный оммаж... – См. XVI, примеч. 12. (обратно)480
...кольцо со своего пальца. – См. VIII, примеч. 8. (обратно)481
Вас, ту, что мне любви не уделяет... – Р.-С. 404,12. (обратно)482
Перевод С.В. Петрова. (обратно)483
Раймон Джордан, поймите, Вы не правы... и т.д. – Создается впечатление, что автор разо забыл вставить эту строфу в предшествующее повествование о скорби трубадура после пострига дамы, где ей вскоре подобает находиться, и с некоторой художественной наивностью ввел ее в конец, где она сюжетно не оправдана. Этой строфой открывается прение поэта с Амором (Р.-С. 404,9). (обратно)484
Перевод Д.В. Бобышева. (обратно)485
Гауселъм Файдит – ок. 1172-1203. Наследие этого трубадура, весьма разнообразное по своему составу, насчитывает до 65 песен. Жизнеописание наделяет Гаусельма Файдита чертами раблезианских персонажей. В своих странствованиях трубадур доходил до Нормандии, Венгрии и Святой Земли. Его куртуазные кансоны относятся к классическому наследию провансальской лирики. Критическое издание: Mouzat J. Les poèmes de Gaucelm Faidit. P., 1965. (обратно)486
...растолстел донельзя. – Эти сведения почерпнуты, очевидно, из строфы Ги д’Юсселя, приведенной в разо пятом. (обратно)487
В жены взял он продажную женщину... – См. строфу III в указанном разо. По-видимому, речь идет о женщине, занимающейся жонглерским делом. Такие женщины пользовались в средние века дурной репутацией; прозвище "монашка" имеет, очевидно, шутливый смысл. (обратно)488
...эн Бернарта д’Андюз... – Очевидно, Бернарта VII, умершего ок. 1213 г.; он упоминается в нескольких других жизнеописаниях и разо (XXI, XLVII). (обратно)489
маркиз Бонифачио Монферратский – Бонифачио II (1192-1207), глава пышного двора в Северной Италии, покровитель трубадуров, в особенности Раймбаута де Вакейраса (см. LXX). Ему посвящены, по крайней мере, шесть песен Гаусельма. (обратно)490
...полюбить мадонну Марию Вентадорнскую... – См. о ней подробно примеч. к XXIII. Ей посвящено не менее дюжины песен нашего трубадура. (обратно)491
...мадонна Аудьярт де Маламорт... – Жена Пейре де Маламорта, упоминается в разо четвертом; вероятно, под тем же именем она была воспета Бертраном де Борном в песне о "составной даме" (см. XI, 4). (обратно)492
...синица в руках всегда лучше журавля в небе... – Парафраз VI строфы Р.-С. 167,59, в свою очередь, воспроизводящей провансальскую пословицу, реминисцируемую несколькими трубадурами. (обратно)493
Я столько претерпел любовной муки... – Р.-С. 167,59. (обратно)494
...каковую вы услышите. – Песня, однако, ни в составе данного, ни последующих разо не приводится. (обратно)495
Птиц мелодичный куплет... – Р.-С. 167,43. – Одна из лучших куртуазных кансон Гаусельма, к которой интерпретация, предлагаемая разо, не имеет никакого отношения. На самом деле трубадур, по-видимому, сочинил эту песню от имени "сеньора Пуатье", названного в торнаде, т.е. Ричарда Львиное Сердце (до того, как тот стал королем Английским в 1189 г.; см. XI, примеч. 6). Трубадуры нередко складывали от имени своих сеньоров песни, которые исполняли перед их возлюбленными дамами. (обратно)496
...Вместо ста "да" одно "нет". – Намек на сеньяль "Да-и-Нет", которым Ричарда называл Бертран де Борн (см. XI, примеч. 17). (обратно)497
...дона Маргарита д’Альбюссо... и т.д. – Жена Райнаута VI д’Альбюссо (1201-1245). Эта дама фигурирует также в жизнеописании Ги дЮсселя(XXII) и разо к одной из песен Понса де Капдюэйля (XLVII, 3). (обратно)498
...эн Уго Лузиньянского... – Т.е. сына Уго IX ло Брюна, графа Марки (ум. в 1219 г.). Ср. XII, примеч. 5 и XXIII, примеч. 4. (обратно)499
...совершить паломничество ко святой Марии Рокамадурекой... – Церковь в департаменте Лот, вырубленная в скале, с почитающейся чудотворной статуей "Черной Богоматери" – популярное место паломничества в Средние века. (обратно)500
Юзерш – город, действительно расположенный на пути из Обюссона в Рокамадур. (обратно)501
..."злую кансону"... – Эта кансона, за вычетом последней строфы (см. примеч. 20), собственно, не является "злой кансоной", как кансона Ги д’Юсселя (см. XXII, 3 и примеч. 12). (обратно)502
Кто закален в воспитании строгом... – (Р.-С. 167,52). – Эта песня дошла до нас в 18 рукописях, что говорит о ее большой популярности. (обратно)503
...трон королевский Мая... – Во время традиционного праздника, которым в первый день мая отмечалось наступление весны, юноша и девушка, избранные майским королем и королевой, торжественно вводились в селение. (обратно)504
...Знаю о даме я, склонной к подлогам... и т.д. – Автор разо, опираясь, по-видимому, именно на эту последнюю строфу, содержащую критику некоей Дамы, произвольно обосновывает ее вариантом того же сюжета, что и песню Гильема де Сент-Лейдьера "Заставляет Амор..." (см. XLI, 2). (обратно)505
...Это последняя песня, какую он сложил. – Непонятно, чем вызвано это утверждение "биографа". (обратно)506
…мною самим и видено и слышано собственными моими глазами и ушами (per vezer е per ausir). – Одна из формул достоверности, употребляемых авторами жизнеописаний. (обратно)507
Маркиз Монферратский – см. примеч. 5. (обратно)508
...взял с собою за море. – См. ниже, примеч. 28. После этих слов в рукописи лакуна, после которой стоят слова: мадонна Джордана (мадонну Джордану?). (обратно)509
Был полон услад... – Р.-С. 167,33. (обратно)510
Бель-Эспер – возможно, не Джордана д’Эбрён, а Мария, жена Эблеса V Вентадорнского (ум. в 1221 г.), упоминаемая ниже в посылке песни (см. о ней примеч. 6 и ХХШ, примеч. 1). Сеньяли, как правило, употреблялись в мужском роде. (обратно)511
...Из Прованса назад / Нет дороги обратной... – Поэт посетил Вентадорн, находящийся в Лимузине, после пребывания при нескольких куртуазных дворах Прованса. (обратно)512
...В край благодатный... / В путь отправлюсь превратный... – Поэт принял участие в Третьем крестовом походе, который он прославляет в традиционных выражениях. (обратно)513
Это мадонну Джордану прозвал Гаусельм "Бель-Эспер". – См. примеч. 26. (обратно)514
...как и она его... – О взаимных сеньяльях см. VIII, примеч. 31. (обратно)515
Меня печалит месяц молодой... – Р.-С. 167,40. Разо приводит только первую строфу с лакуной четырех с половиной строк, нами дополненных. (обратно)516
Перевод С.В. Петрова. (обратно)517
…Альфонс, граф Провансский... – сын короля Альфонса II Арагонского, ставший графом Провансским в 1181 г., ум. в 1209 г. См. XXIV, примеч. 2. (обратно)518
...послушен, даже более нежели лев Гольфье де Ла Туру. – Об этом сеньоре, герое позднейшего провансальского эпоса, существовала легенда, согласно которой он, находясь во время крестового похода к Святой Земле, спас льва от обвившей его змеи, после чего лев повсюду его сопровождал и привязался к нему настолько, что, когда Гольфье отплывал домой на корабле, лев, оставленный им на берегу, плыл следом за кораблем до тех пор, пока, измученный, не утонул. Ср. Дополнение второе. II. 2. (обратно)519
Песнь, радость, верная любовь и честь... – Р.-С. 167,15. (обратно)520
Перевод С.В. Петрова. (обратно)521
...эн У го ло Брюна, графа Марки... – См. примеч. 14. (обратно)522
..эн Пейре де Маламорта... – См. примеч. 7. (обратно)523
...виконта Комборнского... – Арчимбаута V; см. о нем IX, примеч. 120. (обратно)524
..."Бель-Эспер"... и т.д. – См. примеч. 26. (обратно)525
..."Линьяура"... и т.д. – Сеньяль по имени героя одного из вариантов сюжета о "съеденном сердце", представленного у нас "Лэ об Иньоре" (Дополнение третье). Сеньяль этот, однако, Гаусельм Файдит относил, по-видимому, не к Раймону д’Агуту, а к своему покровителю графу Раймону VI Тулузскому. (обратно)526
...госпожу Гильельму Монашку, жену свою... и т.д. – См. примеч. 3. (обратно)527
...имеет от нее сына... – Это обстоятельство документально засвидетельствовано. (обратно)528
– Будь пилигрим наш – эконом... – Пример блестящего обмена острыми, персонально заостренными строфами между двумя трубадурами (Р.-С. 136,3, 2 – 167, 13,3а), составляющими небольшую тенсону, полную веселых поношений. Как мы знаем, Гаусельм принимал участие в крестовом походе; первая строфа сочинена Элиасом д’Юсселем на его возвращение. (обратно)529
...Сам Саладин искал бы в нем... – Саладин (европейское искажение имени Салах-ад-Дина, султана Сирии и Египта, 1174-1193) – знаменитейший противник крестоносцев. (обратно)530
…А не провисни брюхо с юных лет... – Ср. ниже: Над Гаусельмом, что, как палка, худ; Мы оба опухаем в день на пуд. К этим стихам восходит указание жизнеописания на чрезмерную тучность Гильема (см. примеч. 2). (обратно)531
Шарлюс – Шарлюс-ле-Пайу, замок в Сент-Экзюпери, близ Юсселя, принадлежавший Элиасу д’Юсселю. (обратно)532
...Плюс пышная Гильельма... – См. примеч. 3 и 44. (обратно)533
А Гаусельм Файдит ему ответил... и т.д. – В тексте разо строфа эта, несомненно примыкающая к предшествующим, не представлена. Строфа содержит непонятные нам намеки; в середине строфы – лакуна. (обратно)534
Аймерик де Сарлат – об этом трубадуре мы знаем только, что его творчество приходится на 1190-1210 гг. (обратно)535
...под названием Сарлат... – Из того же города происходил трубадур Элиас Кайрель (XXXV). (обратно)536
...да всего-то одну и сложил кансону. – До нас дошло, однако, до пяти его песен. (обратно)537
Гираут де Салиньяк – известно, в зависимости от вариантов атрибуций, от четырех до семи его песен. (обратно)538
...сирвенты...-Среди дошедших до нас песен этого трубадура сирвент как раз нет. (обратно)539
Юк Брюненк – в рукописи встречается вариант имени Брюнет. До нас дошло семь песен этого трубадура. (обратно)540
...с королем Арагонским... – Очевидно, с Альфонсом II (ум. в 1196 г.). (обратно)541
...графом Тулузским... – Т.е. Раймоном VI Тулузским. (обратно)542
...с графом де Родес... и т.д. – Возможно, Гуго II (1156-1195). (обратно)543
...с Бернартом д’Андюз... – См. XVIII, примеч. 4. (обратно)544
...с Дофином Овернским. – См. XLII. (обратно)545
Ги д’Юссель – наиболее значительный из "семьи трубадуров" (ок. 1195-1240), оставивший довольно обширное наследие, в котором большое место, занимают прения, в том числе с его братьями; многие из них проникнуты юмором и духом игры. Сочинения всех четырех братьев изданы: Audiau J. Les poèsies des quatre troubadours d’Ussel. P. 1922. (обратно)546
…эн Элиасом, кузеном своим. – Элиас д’Юссель уже знаком нам своими остроумными строфами по разо пятому Гаусельма Файдита – см. XVIII, 6. (обратно)547
…злые слагал тенсоны... – Т.е. прения с элементами сатиры. (обратно)548
ухаживал за доной Маргаритой Д’Альбюссо... – См. XVIII, примеч. 13. (обратно)549
…за графиней де Монферран... – Т.е. за первой женой Роберта I, Дофина Овернского (см. XLII). Обе эти дамы являются героинями разо Понса де Капдейля (см. XLVII, 2). (обратно)550
Но принудил его папский легат... и т.д. – Это обстоятельство относится, очевидно, ко времени посещения родины трубадуров в 1208 г. папским легатом Пейре де Кастельнау. См. нашу статью в Приложениях, с. 520, а также LIX, примеч. 8. (обратно)551
...Гильема де Монпелье... – См. VII, примеч. 9. (обратно)552
...королевы Арагонской. – Т.е. дочери Марии де Монпелье, в 1204 г. вышедшей замуж за короля Педро II Арагонского. (обратно)553
– Эн Элиас, поговорим... – Р.-С. 136,1–194,2. – Разо мотивирует обстоятельствами жизни самого трубадура этот партимен, посвященный важнейшему вопросу "куртуазной доктрины". (обратно)554
...На Маргарита разберет... – Жена виконта Раймона VI д’Альбюссо (1201-1245). Как это нередко бывает в прениях, решающее слово в споре предоставляется знатной куртуазной даме. Ср. XXVIII, примеч. 20. На – усеченная форма от дона. – Ред. (обратно)555
Ренардон – в следующем разо этот рыцарь назван Бернардоном. (обратно)556
Я, злая Дама, прогнан вами с глаз... – Р.-С. 194,19. – Эта "злая песня", обращенная трубадуром к разлюбившей его даме, лежит, как кажется, у истоков жанра прощального комжата, с примером которого мы встречаемся у Гильема де Балауна (XLVIII). (обратно)557
На Маргарита... и т.д. – См. XVIII, примеч. 13. (обратно)558
Арагонец – Педро II Арагонский. (обратно)559
Ги д’Юссель, сердит мой упрек... – Прение двух трубадуров (тенсона) приведено целиком в более подробном разо к этой песне в составе жизнеописания Марии Вентадорнский. (обратно)560
..."злую песнь"... и т.д. – См. примеч. 12. (обратно)561
Брат Ги, мне сладок Вашей песни стих... – Р.-С. 361,1. (обратно)562
Вы уже слыхали о мадонне Марии Вентадорнской... – Указание, по-видимому, на не дошедшее до нас жизнеописание. Мы, однако, уже "слыхали" о Марии в связи с Бертраном де Борном (ХІ,4) и Гаусельмом Файдитом (XVIII,2). Дочь виконта Раймона II Тюреннского Мария вышла замуж за Эблеса V, виконта Вентадорнского; умерла она в 1222 г. При дворе виконтов Вентадорнских сохранялись старые куртуазные традиции. (обратно)563
Я, злая Дама, прогнан Вами с глаз... – См. XXII, 2 и примеч. 12. (обратно)564
...во всех своих кансонах. – В пяти известных нам песнях. (обратно)565
Графу же Марки, по имени эн Уго ло Брюн... – Юк IX, граф Марки (ум. в 1219 г.), трубадур, чьи сочинения до нас не дошли, хотя еще были известны итальянским гуманистам, если только они его не путают с трубадуром Юком Брюненком. См. XII, примеч. 5; XVIII, примеч. 14. (обратно)566
...всякий истинно влюбленный... и т.д. – Пример куртуазного прения; автор пересказывает здесь, слегка видоизменив, тему нижеследующей тенсоны. (обратно)567
...на куртуазное прение. – Тенсона эта с той же мотивировкой комментируется в разо втором Ги д’Юсселя (XXII, 3). (обратно)568
Ги д’Юсселъ, сердит мой упрек... – Р.-С. 194,7–295,1. – В тенсоне рассматривается диалектический вопрос о "равенстве" куртуазных влюбленных. Это единственное известное нам сочинение трубадурки. (обратно)569
...руки сложив... и т.д. – См. XVI, примеч. 12. (обратно)570
"Молю Вас мне выделить в сердце лен!" – Характерный пример использования феодальной лексики в языке куртуазной поэзии. (обратно)571
Элиас де Барджольс – ок. 1191-1230. В число его 13 песен входит сирвента о "составом рыцаре", сочиненная в подражание "составной Даме" Бертрана де Борна (см. XI, 4). (обратно)572
Граф Альфонс Провансский – Альфонс III, сын короля Альфонса II Арагонского и брат короля Педро II, правивший Провансом с 1181 г. до самой своей смерти, настигшей его в 1209 г., однако не в Сицилии, как сказано дальше, а в Перпиньяне. (обратно)573
Оливьер де Барджольс – об этом трубадуре или жонглере нам ничего не известно. (обратно)574
...графиню... мадонна Гарсенда... и т.д. – Гарсенду де Сабран де Форкалькьер, вышедшую замуж за Альфонса II в 1193 г., Элиас воспевает в четырех дошедших до нас песнях, в самом деле относящихся ко времени ее вдовства; однако он воспевал и других дам. В 1225 г. Гарсенда ушла в монастырь. Гарсенда была трубадуркой (Р.-С. 187,1), до нас дошла ее строфа, направленная ею Ги де Каваллону (LXXXI). (обратно)575
...в монастырь святого Бенедикта Авиньонского... – Основан в 1177 г. (обратно)576
Гираут де Калансон – ок. 1202-1212. Среди 11 его песен выделяются нижеприведенная философско-аллегорическая "Кансона о меньшей трети любви", т.е. посвященная обоснованию, условно говоря, любви "земной", и "Поучение" жонглеру, насыщенное литературными отсылками. (обратно)577
...не ко двору по тем временам... – В начале XIII в. в куртуазной среде преобладал вкус к "легкой поэзии". Издатели, однако, понимают слово descortz как существительное и переводят: слагая дескорты (жанр, основанный на сознательных перебоях строфики, метра, музыки, призванный отражать беспокойное состояние духа влюбленного). (обратно)578
Речь покоренного вами певца... – Р.-С. 243,2. – К этой аллегорической кансоне, написанной до 1202 г., поздний трубадур Гираут Рикьер составил стихотворный комментарий. Представления Гираута де Калансона о "структуре любви", весьма характерные для аллегорического средневекового мышления, находят соответствие в провансальском энциклопедическом трактате XIII в. "Часослов любви". Ср. рис. на с. 160. (обратно)579
...О третьей, и меньшей, любви... – Букв, "о меньшей трети любви", т.е. о любви, которую "Часослов" называет "любовью между мужчиной и женщиной". В данной песне рассматриваются пути лишь этой любви. Две другие "трети" – вторая: "естественная любовь", т.е. любовь между родителями и детьми, между друзьями и т.д., и первая: "Божественная" – лишь упоминаются в конце песни. (обратно)580
...Смертельно ранит стальной ее дрот... – Любовь аллегорически представлена воинственной Дамой, соединяющей в себе черты Купидона и Венеры. (обратно)581
Ведут пять дверей в глубь ее дворца... – Дворец Любви – образ, распространенный в средневековом искусстве. Пять дверей интерпретируются по-разному, в частности, как пять чувств. Ср. рис. "Крышка коробочки для зеркала с изображением "Замка Амура" (12). (обратно)582
...Четыре ступени... – Средневековый теоретик любви Андрей Капеллан говорит о следующих ступенях любви: надежда, созерцание, объятие, полная отдача. (обратно)583
Стань, песнь, маркизу Гильему мила... – Гильему III де Монпелье. (обратно)584
Юк де ла Бакалариа – нач. XIII в. См. также XXVIII,3. (обратно)585
...откуда и Гаусельм Файдит. – См. XVIII. Как показывает XXVIII, оба трубадура были действительно между собой связаны. (обратно)586
...да еще дескорт сложил один. – До нас он не дошел. (обратно)587
Райнаут и Джауфре де Пон – первый из них, вместе с Савариком де Маллеоном (см. след. жизнеописание) упоминается в документе 1214 г. До нас дошел лишь один их партимен (Р.-С. 414,1 – 261,1). (обратно)588
Саварик де Маллеон – ок. 1180-1230. Могущественный сеньор, покровитель трубадуров и трубадур. Был в плену у Иоанна Безземельного, откуда бежал в 1202 г., однако позже, в 1213 г., поступил к нему на службу, до того успев принять участие в альбигойских войнах (см. LVIII, примеч. 47) на стороне графа Раймона Тулузского, а поступив на службу к королю Филиппу-Августу, и в франко-английских войнах. В 1218 г. принял участие в крестовом походе. Бурная жизнь Саварика послужила объектом инвективы Петра Монаха Сарнайских долин, приведенной в Дополнении втором, I, 4. Автором жизнеописания и разо к приведенным произведениям Саварика является Юк де Сент Сирк, как он сам о том свидетельствует в разо первом. Критическое издание: Chaytor H.J. Savaric de Malleon, baron and troubadour. Cambridge, 1938. (обратно)589
Рауль де Маллеон – сеньор Шателайона, фаворит короля Генриха II. (обратно)590
...порой удачливый, а порой и не очень. – Любопытно, что к панегирическому тону жизнеописания примешиваются и реалистические ноты. (обратно)591
...против французского короля и его людей. – См. примеч. 1; утверждение это неверно. (обратно)592
...дона Гильерма де Бенож... и т.д. – Жена, как сказано, Пейре де Гаваррета, виконта де Бенож и де Безом (Бером), упоминаемого в документах 1219 и 1228 г., трубадура, от которого до нас дошла песня фривольного содержания (Р.-С. 343,1). (обратно)593
...графиню де Маньяк... – Вероятно, искаженное д’Арманьяк, т.е. графиню Маскарозу, урожд. де ла Барт. (обратно)594
...супругу графа Гираута де Маньяк... – Т.е. Гираута IV, графа д’Арманьяк, ум. в 1219 г. (обратно)595
...слышала о нем много хорошего. и т.д. – Здесь мы снова встречаемся с ослабленным вариантом сюжета "дальней любви" (см. V). (обратно)596
И знайте, что это чистая правда, ибо это никто иной, как я, Юк де Сент Сирк... – См. XXXIII и нашу статью в Приложениях. (обратно)597
...превот Лиможский... – Или Валенсийский; известен этим одним сочинением. (обратно)598
...тенсону, в коей рассудили бы они... и т.д. – Интересна, при всем вымышленном характере этого рассуждения, чрезвычайно характерная для куртуазного универсума мысль о том, что правильное решение может быть достигнуто поэтическим путем. Замечено, что автор жизнеописания, приспосабливая свой комментарий к тексту, несколько искусственно заставляет Саварика просить превота Лиможского задать ему вопрос, который, казалось бы, должен был задать он сам. (обратно)599
Саварик! Рыцарь год... – Р.-С. 4323–384,1. (обратно)600
...любовный суд творят / Те три дамы... – В связи с обычаем оставлять последнее слово в споре за куртуазными дамами. Ср. XXII, 2 и примеч. 10. (обратно)601
Перевод Н.Я. Рыковой. (обратно)602
Разо второе: в основу обоих текстов – прения и разо – положен неверно понятый библейский стих ("Человек лукавый... мигает глазами своими, говорит ногами своими, дает знаки пальцами своими – Притчи. 6, 13), давший начало известному любовному сюжету; одну из его итальянских обработок нач. XV в. мы приводим в Дополнении первом, II, 6. (обратно)603
Элиас Рюдель – Этот сеньор упоминается в документе 1224 г. (обратно)604
...эн Джауфре Рюделъ, сеньор Блайи. – Этот потомок знаменитого трубадура был вместе с Савариком де Маллеоном одним из трех свидетелей при заключении в апреле 1227 г. перемирия между братом короля Генриха III Ричардом, графом Пуатье, и королем Франции. (обратно)605
Гаусельм Файдит – См. XVIII. (обратно)606
Юк де Бакалариа – См. XXVI. (обратно)607
– Вам, Гаусельм, и Вам, эн Юк... – Р.-С. 167,26=432,2=449,1а. Ср. примеч. 14. (обратно)608
…жду суда я / Доны Марии... – Т.е. Марии Вентадорнской (см. XXIII). Ср. XXII, примеч. 10. (обратно)609
Гильема (или Гильерма) де Бенож – см. примеч. 5. – Дама, чьи действия послужили якобы причиной спора. (обратно)610
Перевод А.Г. Архипова и Н.Я.Рыковой. (обратно)611
Гаусберт де Пойсибот – ок. 1220-1231. До нас дошло 15 его песен. Насколько достоверной представляется первая часть жизнеописания, настолько же вторая – вымышленной. (обратно)612
...в монастырь святого Леонарда... – Монастырь неподалеку от Ла Рошели, который поддерживал, в частности, Саварик де Маллеон, упоминаемый далее в жизнеописании. Возможно, что этот сеньор, почитавшийся клириками нечестивцем (см. Дополнение второе, 1,4), сыграл свою роль в обмирщении Гаусберта. (обратно)613
...к эн Саварику де Маллеону... – См. предыдущее жизнеописание и разо. (обратно)614
И стал ухаживать за ней некий рыцарь англичанин и т.д. – Дальнейший текст может служить примером приспособления существующего литературного сюжета к случайно выбранным фрагментам тех песен трубадура, в которых он жалуется на обман со стороны дамы, и других, из которых следует, что он был в Испании. (обратно)615
Дауде де Прадас – долгая деятельность этого трубадура, бывшего одновременно служителем Церкви, подтверждается церковными документами, охватывающими период с 1214 по 1282 г. Среди 16 его песен отметим плач по трубадуру Юку Брюненку (Р.-С. 124,4). (обратно)616
Отлично разбирался он в повадках охотничьих птиц... – В самом деле, на эту тему он написал обширный поэтический трактат. (обратно)617
...не вдохновляясь любовью... – Один из важных моментов поэтики трубадуров, связывающих поэтическое вдохновение исключительно с любовью; эта концепция перешла в позднейшую поэзию, с необычайной силой проявившись в творчестве Данте. Ср. также XXXIII, примеч. 15. (обратно)618
…пелись редко. – Автор, несомненно, ошибается, ибо более 20 песен Дауде встречаются в 23 рукописях. Далее в рукописях следуют слова: И вот, из песен его некоторые тут написаны. (обратно)619
Элиас Фонсалада – начало или середина XII в. До нас дошли две его песни, адресованные одному из королей Арагонских. (обратно)620
..зато рассказчик был хороший... – Еще одно указание на культивировавшееся в куртуазной среде искусство "устного рассказа". Ср. XVI, примеч. 2. (обратно)621
Гильем де ла Тор – ок. 1216-1233. Среди 14 его песен выделяется одна, в которой он пытается "замирить" двух дам, оспаривающих куртуазное первенство. (обратно)622
...ушел оттуда в Ломбардию. – Вся деятельность трубадура связана исключительно с Италией. (обратно)623
...разо его бывали длиннее, чем сами песни. – Т.е. разо, предпосылаемые исполняемым песням, их поясняющие. (обратно)624
Но вот, умерла она, и так он горевал... и т.д. – Дальнейшая часть жизнеописания восходит, несомненно, к партимену, которым Гильем де ла Тор обменялся с трубадуром Сорделем (Р.-С. 236,12=437,38); тема его развита автором "биографии" в весьма романическом духе. Приведем начало партимена в переводе С.В. Петрова:625
Юк де Сент Сирк – ок. 1217-1253. В связи с его авторством жизнеописаний см. статью в Приложениях. До нас дошли 44 его песни, из которых 15 любовных кансон, десять прений, остальные – сирвенты, строфы и своеобразное "любовное послание" – жанр, в котором упражнялся также Арнаут де Марейль. Ряд исследователей сходятся во мнении, что жизнеописание Юка является автобиографией. Критическое издание: Jeanroy A., Salverda de Grave J.-J. Poésies de Uc de Saint-Circ, "Bibliothèque méridionale". Toulouse, 1913. (обратно)626
Санта Мария де Рокамадур – см. XVIII, примеч. 15. Мог ли, однако, укрепленный замок располагаться "у подножия" горы, в которой находится знаменитая церковь Рокамадурской Божьей Матери? (обратно)627
...желая сделать его клириком... – Чтобы уменьшить число наследников-претендентов на долю в имении. (обратно)628
...деяния и речи благородных и достойных рыцарей и дам... – Еще одно указание на бытование в куртуазной среде жанра устной новеллы (ср. XXXI, примеч. 2).Очевидно, многие из этих историй вошли в настоящие жизнеописания и разо, одним из авторов которых был Юк де Сент Сирк. (обратно)629
Граф де Родес – см. XXXIV, там же две из шести строф, которыми Юк обменялся с графом. (обратно)630
виконт Тюреннский – очевидно, Раймон III (ум. в 1235 г.), брат Марии Вентадорнской. С ним Юк обменялся двумя тенсонами. (обратно)631
Дофин Овернский – см. XLII. В дошедших до нас произведениях Юка Дофин, однако, является лишь адресатом некоторых из них. (обратно)632
…при дворе графини де Бенож... – См. XXVIII, 2, примеч. 5. (обратно)633
Саварик ле Маллеон – см. XXVIII. (обратно)634
... в Испании... – Об этом есть упоминания в его песнях. (обратно)635
..при ...короле Альфонсе... – Альфонсе VIII Кастильском (1158-1214). (обратно)636
…при короле Альфонсе Леонском и Педро Арагонском... – Альфонсе IX (1187-1230) и Педро II Арагонском (1196-1213). (обратно)637
...в Ломбардии и в Марке. – Трубадур долгое время пребывал в Италии. (обратно)638
...кансон... он совсем не сочинял... – На самом деле, 15 из примерно 40 песен Юка составляют кансоны. (обратно)639
...ибо никогда не бывал сильно влюблен... – См. XXX, примеч. 3. (обратно)640
Разо первое. – Ср. обработку того же сюжета в LVIII, 4. (обратно)641
...влюблен в некую даму из Андюз по имени мадонна Клара... – Возможно, речь идет о трубадурке Кларе д’Андюз. (обратно)642
Не знаю краше той поры... – Р.-С. 457,4. – В разо приведена только первая строфа кансоны. (обратно)643
Перевод Д.В. Бобышева. (обратно)644
Давно уж душа объята... – Р.-С. 457,18. – Довольно резкая критика Дамы сочетается здесь с традиционным выражением преданности ей. (обратно)645
Пускай вместит... утеху и огорченье... – Букв, "пусть она (т.е. песня) станет надвое разделенной – веселой и грустной одновременно". (обратно)646
Граф де Родес – вероятно, Энрик I (ок. 1216-1222). "Трубадурское художество" было в доме графов де Родес семейной традицией. (обратно)647
Не бойтесь, мой владычный граф... – Р.-С. 457,33. – Ответ – Р.-С. 185,3. Об Юк де Сент-Сирке см. предшествующие тексты. Тема этих шутливых строф – "богатый трубадур и бедный покровитель" – уже знакома нам по разо XI.16 и XVIII.6. (обратно)648
Но если б вам коня мой выдал полк... – Ср. VIII, примеч. 32. (обратно)649
Перевод Д.В. Бобышева. (обратно)650
Элиас Кайрель – ок. 1204-1222. 14 песен этого трубадура обнаруживают его незаурядное искусство, тяготеющее к поэтике "темного стиля". (обратно)651
...оружейник и ювелир... стал он жонглером. – Одна из многих подобных трансформаций в жизнеописаниях. Первая профессия, возможно, домыслена автором жизнеописания в связи с именем (прозвищем?) трубадура (саіrel значит копье, дротик, а также острие, шип, колючка), которое, в свою очередь, может восходить к обличительным нотам его поэзии. (обратно)652
Пел он плохо... и т.д. – См. нашу статью в Приложениях. (обратно)653
...записывать слова и напев. – Одно из указаний на существование письменной традиции в среде трубадуров. (обратно)654
...в Восточной [Римской] империи... – Известно, что трубадур был в Салониках тогда же, когда и Бонифаций Монферратский, против которого он обратил резкую сирвенту. Ср. LXX, примеч. 6. (обратно)655
Вариант рук. H представляет альтернативную и, очевидно, более справедливую оценку. (обратно)656
...сведущ... искусен... и т.д. – См. примеч. 3. (обратно)657
...почти все населенные пределы круга земного... – Ср. II. (обратно)658
Аймерик де Беленой – ок. 1216-1243, автор 15 дошедших до нас песен (ср. Дополнение второе, III). Беленой – колоритное жонглерское прозвище со значением "приятная скука". (обратно)659
Пейре до Кобриак – известен как автор обширной дидактической поэмы Тезаур ("Сокровище"). (обратно)660
Гаусберт Амьель – XIII в. До нас дошла лишь одна пародийная его песня (Р.-С. 172,1), послужившая, по-видимому, источником утверждения, что трубадур "за дамами выше себя никогда не ухаживал". Ср. 8-11 и 15-17 в переводе Д.В. Бобышева:661
Юк де Пена – известен тремя песнями. (обратно)662
...сведущ был в родословных знатных людей той округи. – Ср. об Юк де Сент Сирке, XXXIII. (обратно)663
Пейре Овернский – ок. 1149-1168. Этот трубадур – один из первых, кто в дошедших до нас 20 песнях стал разрабатывать так называемую "изысканную манеру выражения" (trobar prim, trobar гіс), примирившую крайности "темного стиля" с чреватой вырождением "легкой манерой" (см. III, примеч. 1, и VI; примеч. 1). Именно у Пейре намечается характерная для мастеров "изысканного стиля" гармония между предельной устремленностью куртуазной лирики как формой переживания мечты о совершенстве, тоски по абсолюту, и замечательным артистизмом выражения. См. Дополнение первое, II, 7 и второе, III. Критическое издание: Monte A. del. Реіге d’Alvernha, Liriche. Torino, 1955. (обратно)664
...по ту сторону гор... – Т.е. Альп; жизнеописание записано в Италии. (обратно)665
...слагал напевы лучшие... – Жизнеописанием Пейре открываются важнейшие провансальские рукописи, тогда как в других первенствует Гираут де Борнель (ср. VIII). (обратно)666
Короток день и ночь длинна... – Р.-С. 323.15. – Переводчик делает попытку передачи силлабического стиха оригинала. (обратно)667
...Воздух час от часу темней... – Образ "темного", "злого", даже "мертвого" воздуха получил развитие у трубадуров, откуда перешел к Данте. (обратно)668
...В дальней и злой любви моей... – Очевидная реминесценция рюделевского мотива "дальней любви". (обратно)669
...Радостью сверходарена... – радость (joi) – еще один важнейший концепт куртуазного мироощущения, неотъемлемый от любовного служения трубадуров. (обратно)670
...Сама же любовь, как снега, чиста. – Сравнение любви со снегом перекликается с самой диалектичностью "зимнего зачина" песни. (обратно)671
Аудрик, песнь Овернца проста... – Поэт посылает песню Аудрику де Вилару, трубадуру, обменявшемуся с Маркабрюном острыми сирвентами (см., примеч. 9). (обратно)672
...никакая песня не называлась тогда кансоною, а только стихом... – См. выше, III, 2, примеч. 11. (обратно)673
...кансону же первую сложил эн Гираут де Борнель. – См. VIII, примеч. 3. (обратно)674
А о Пейре Овернце молва... – Заключительная строфа знаменной сирвенты (Р.-С. 323.11), полностью приведенной в Дополнении первом, 1. См. примеч. к ней. (обратно)675
...Смысл его темных строк прояснен. – См. выше, VIII, примеч. 26. (обратно)676
...как свидетельствует о том Дофин Овернский... и т.д. – См. XLII. (обратно)677
Пейре Роджьер – тр. четв. XII в. Автор 9 дошедших до нас песен, выдержанных в "легком стиле"; в одну из них он вводит живой диалог с воображаемым собеседником. (обратно)678
Бросил он приход свой... и т.д. – Ср. посвященную ему строфу сирвенты Пейре Овернского (Дополнение первое, 1). (обратно)679
...в Нарбонну... ко двору мадонны Эрменгарды... – См. X, примеч. 2. (обратно)680
"Ошибка Ваша" – этот сеньяль, несколько необычный, встречается в четырех песнях Пейре. (обратно)681
...к эн Раймбауту Оранскому... – См. LXVIII. (обратно)682
Сеньор Раймбаут, Вас увидать... – Р.-С. 356,7. – В тексте приведены (с путаницей стихов) первые две строфы сирвенты Пейре, обращенной к Раймбауту Оранскому, на которую тот ответил сирвентой (Р.-С. 389,34). (обратно)683
Перевод С.В. Петрова. (обратно)684
…эн Альфонса Кастильского... – См. VIII, примеч. 31. (обратно)685
…эн Альфонса Арагонского... – См. VII, примеч. 8. (обратно)686
...графа Раймона Тулузского. – См. VI, примеч. 11. (обратно)687
Гильем де Сант-Лейдьер – ок 1165-1195. До нас дошли 13 песен этого трубадура, выдержанных в сравнительно "простой" манере, одна из которых – пример проявления "сниженных мотивов" в провансальской лирике. Критическое издание: Sakari A. Poésies du troubadour Guilhem de Saint Didier. Helsinki, 1956. (обратно)688
Пюи Санта Мария – см. XVI, примеч. 14. (обратно)689
...маркизой де Полиньяк... – и т.д. – Маркизой она названа ошибочно. В 1181 г. она вышла замуж за виконта де Полиньяка (ум. в 1183 г.). (обратно)690
...сестрой Дофина Овернского... – См. XVI, примеч. 10. (обратно)691
...доны Сайль де Клаустра... – Подробнее см. XLV, примеч. 3. (обратно)692
...и все трое звали друг друга "Бертран". – См. VIII, примеч. 31. (обратно)693
...святому Антонию Вьеннскому... – Монастырь в Дофине, где сохранялись мощи египетского отшельника св. Антония, перенесенные в конце XI в. из Палестины и привлекавшие множество паломников. (обратно)694
Заставляет Амор проявить нас особое тщанье... – Р.-С. 234,16. – Песня состоит из так называемых "хвостоглавых" строф (coblas capcaudadas), где последнее слово каждой строфы является началом следующей. (обратно)695
...И взлелею надежду, что буду удержан я ею... – Удержать (retener) рыцаря на службе (подразумевается – вассальной) – термин, перешедший в куртуазную речь из языка феодально-юридического. В следующей строке слово это употребляется уже в обычном смысле. Ср. XVI, 2. (обратно)696
Друг Бертран, согласитесь, Бертран наш достоин упрека... – См. примеч. 6. (обратно)697
Разо второе. – Отправляясь от текста песни (кстати, не уточняющей, кто есть вестник), автор разо мотивирует ее вариантом известного сюжета (ср. "Повесть о Франклине" Чосера). (обратно)698
Я, Дама, послан как курьер... – Р.-С. 234,7. – Эта песня, судя по тому, что представлена в 18 рукописях, пользовалась большой популярностью. (обратно)699
Слагаю песни на манер // Мольбы о милости... – См. XVI, примеч. 25. (обратно)700
Дофин Овернский – ок. 1160-1235, Дофин (имя, отнюдь не титул), граф Клермона и Монферрана (а не всей Оверни), был, как можно заключить из различных свидетельств (см., напр., Дополнение второе, 1,5), человеком во многих отношениях блестящим. Будучи сам поэтом, он щедро покровительствовал трубадурам, как об этом свидетельствуют жизнеописания Пейре де Маэнсака (см. XLIV), Пейроля (см. XLV), Пердигона (см. XLIX), Юка де Сент-Сирка (XXXIII). (href=#r700>обратно)701
...сирвенты, прения и строфы... – До нас их дошло около 10. (обратно)702
...из-за щедрости своей... – См. I, примеч. 3. Речь идет о событиях 1199 г., когда Дофин в самом деле лишался на время части своих земель, однако едва ли из-за "щедрости". (обратно)703
Разо первое. – Основано на неизвестном нам куртуазном анекдоте, возможно непристойном. (обратно)704
...епископ... – Роберт, епископ Клермонский (1195-1227), двоюродный брат Дофина, автор нескольких направленных против него строф. (обратно)705
Будь он слугой моим... – Р.-С. 95.3. (обратно)706
…жены эн Рыбаря де Лук из Пескадора... – Игра слов: Пескадор значит "рыбачье место". (обратно)707
Владыка в псалтыри чел... – Р.-С. 119.4. – В оригинале рифмовка ответа воспроизводит рифмы куплета Епископа. (обратно)708
Когда б не мэтр Аудефер... – Не есть ли это загадочное лицо Ауто де фе (auto de fe)? Строфы датируются А. Жанруа 1214-1215 гг., т.е. были сочинены в эпоху преследования еретиков в ходе альбигойских войн (см. в Приложениях нашу статью, с. 519) и формирования инквизиции; это предположение приобретает смысл в связи с тем, что куплет направлен против духовного лица. (обратно)709
Перевод С.В. Петрова. (обратно)710
…про эн Бертрана де ла Тура... – Бертран I, сеньор области Ла Тур в Оверни, как трубадур известен нам только приведенной ниже строфой. (обратно)711
Маурет, Бертраном забыты... – Р.-С. 119,5. (обратно)712
Дофину любо, что я-де гадина... – Р.-С. 92,1. – Дофин – сеньор Бертрана. В оригинале, хотя сохранены рифмы куплета Дофина, строфическая структура изменена. (обратно)713
Перевод С.В. Петрова. (обратно)714
...виконта Тюренского. – См. XI, примеч. 43. (обратно)715
...доны Комторы, дочери виконтовой... – Одна из дочерей виконта вышла замуж за виконта Элиаса Комборнского, отчего здесь названа доной Комторой. (обратно)716
Пусть отдохнет Дофин в своем дому... – Р.-С. 353,1. (обратно)717
Вы – конюх по манерам и уму... – Р.-С. 119,1а. (обратно)718
Переводы Д.В. Бобышева. (обратно)719
…мир между королем французским и королем Ричардом... – В связи с войнами, которые вели между собой Ричард Львиное Сердце (см. XI, примеч. 6) и король Франции Филипп Август, см. выше, XI, 14-15 и примеч. 8, а также Дополнение первое, I, В. В самом деле, графство Овернское было объектом пересечения интересов английской и французской короны, однако к моменту вспыхнувшего спора (1194 г.) оно было связано узами вассалитета с французским троном. Наше разо, однако, изобилует исторически недостоверными деталями. (обратно)720
...графа Ги, кузена его... – Ги II Овернский (1194-1224). (обратно)721
Ноннет, Иссуар – замки на севере Оверни, развалины которых сохранились по сей день. (обратно)722
...Шинонские сокровища расстрачены... – См. XI, примеч. 245. В 1187 г. Ричард похитил содержавшиеся там ценности. (обратно)723
Дофину и Графу Ги... – Р.-С. 420,1. От этого царственного трубадура, с которым мы часто встречались в разо к сирвентам Бертрана де Б орна, до нас дошли две песни. Наиболее знаменитая из них, кансона, написанная им в австрийском плену, приведена в Дополнении первом, I, В; другая, нижеследующая, – сирвента, обращенная к Дофину Овернскому. Обе они написаны на пуатевинском диалекте старофранцузского языка, родном диалекте Ричарда, первая существует также в провансальском варианте. (обратно)724
...Вам – чтоб от схватки сторон... – См. примеч. 17. (обратно)725
...Нас связывал договор... – Дофин отрицает это в своем ответе (строфа III). (обратно)726
...Ваш образец – Изенгрин... – Т.е. волк, один из героев "Романа о Лисе", поступающий по отношению к Лису вероломно. (обратно)727
...звон // Монет не проник в Шинон... – См. выше, примеч. 20. (обратно)728
...Чтоб был Иссуар отмщен? – См. примеч. 8. (обратно)729
...Так выбейте клином клин... – и т.д. – Ричард увещевает Дофина и Ги отвернуться от их французского сюзерена. (обратно)730
...Ведь нет средь ломбардцев мужчин. – См. выше, XI, примеч. 101. (обратно)731
...чтоб един // Стал круг из двух половин. – Т.е. чтобы Овернь примкнула к Ричарду. (обратно)732
Ребенку ложь не в укор... и т.д. – Под конец Ричард угрожает овернским властителям призвать их к ответственности за их поступки. (обратно)733
Король, из меня певца... – Р.-С. 119,8. – В этой полной иронии и сарказма сирвенте Дофин последовательно отвечает на упреки, сделанные ему и его кузену в предыдущей песне королем Ричардом. (обратно)734
...Зачем же в Жизоре – он? – См. XI, примеч. 214. К 1194 г. Жизор был вновь захвачен Филиппом-Августом. (обратно)735
...Бегут от Вас, как от льва. – Намек на прозвище Ричарда. (обратно)736
...Взяв бремя Ваших обуз... – Т.е. став Вашим союзником. Этими словами Дофин отклоняет обвинение Ричарда в нарушении якобы существовавшего между ними договора. См. выше, примеч. 23. (обратно)737
…Легок был стерлингов груз... и т.д. – Дофин намекает Ричарду на то, что когда в минуту нужды к нему обратился его кузен Ги Овернский, то он не получил от Ричарда щедрой поддержки. (обратно)738
...Пюи и с ним Обюссон... – Смысл указания именно этих пунктов не ясен; Дофин, по-видимому, хочет сказать, что, несмотря на все насмешки короля Ричарда, ему есть на что опереться. (обратно)739
...Иссуар и Юссон... и т.д. – Дофин парирует инсинуации Ричарда касательно Иссуара и близлежащего Юссона, которых он лишился (см. разо). (обратно)740
...За ангулемский-то кус... Тольверу... – Это последнее наименование не расшифровано, понятно, однако, что Дофин здесь иронизирует по поводу "щедрости" Ричарда, напротив, захватившего в 1134 г. несколько принадлежавших графу Ангулемскому городов. (обратно)741
...Тою, чье слово – закон... – Подобно многим подобным сирвентам, песня заканчивается упоминанием куртуазной Дамы. (обратно)742
Гарин ло Брюн – ум. ок. 1156 г. Автор прения между Умеренностью и Расточительством, а также дидактического "назидания". (обратно)743
Пюи Санта Мария – см. XVI, примеч. 14. (обратно)744
... учить дам, как себя им вести. – В самом деле, в "назидании" трубадур дает подобные советы, очевидно, не имевшие успеха. (обратно)745
...а только одни тенсоны. – См. примеч. 1. (обратно)746
Петре де Маэнсак – Возможно, был жонглером Дофина Овернского (см. XLII). См. также примеч. 5. (обратно)747
Аустор де Маэнсак – имя засвидетельствовано в документе 1238 г. Сочинения его до нас не дошли. (обратно)748
...одному достанется замок... и т.д. – Очевидно, отражение соответствующего куртуазного анекдота. (обратно)749
...слагал изящные... кансоны... и т.д. – До нас дошли четыре кансоны и сирвента, неточной, однако, атрибуции. (обратно)750
Пейроль – ок. 1188-1222. Автор около 30 песен, выдержанных в "легкой манере", среди которых немало прений. (обратно)751
Дофин Овернский – см. XLII (обратно)752
Сайль де Клаустра – прозвище со значением "вышедшая" (букв, "выскочившая") из монастыря (ср. прозвище трубадура Сайль д’Эскола, X, примеч. 1). (обратно)753
...возревновал Дофин... и т.д. – Это свидетельство следует принимать с осторожностью. (обратно)754
Рукопись Е добавляет: Жену он взял в Монпелье, и умер там же. (обратно)755
Монах Монтаудонский – ок. 1193-1210. Творчество этого "куртуазного монаха" (известны 17 его песен), проникнутое духом игры и шутки, включает необычные жанровые опыты - воображаемые прения с Богом, а также сатирическую кансону (Р.-С. 305,16), написанную в продолжение "галереи трубадуров" Пейре Овернского (см. Дополнение первое, 1). В этой песне, написанной четверть века спустя после сатиры Пейре, мишенью насмешек выбраны современники поэта; в ней осмеяны уже шестнадцать трубадуров, включая автора. (обратно)756
...эн Альфонса, короля Арагонского... – См. VII примеч. 8. (обратно)757
Пюи Санта Мария – см. XVI, примеч. 14. (обратно)758
...распорядителем соколиного приза. – Т.е. в поэтических состязаниях. В рукописи Ватиканской библиотеки (А) жизнеописанию предшествует миниатюра, изображающая трубадура с соколом в руке. (обратно)759
...кансон, из которых некоторые здесь написаны, как вы сейчас услышите. – Одно из указаний на то, что жизнеописания читались перед исполнением песен жонглерами. (обратно)760
Гостил я в раю на днях... – Р.-С. 305,12. – Воображаемая тенсона с Богом, оправдывающим, по мысли монаха, его песенное творчество и возвращение в мир. Тенсоны с Богом сочиняли также трубадуры Гильем д’Аутполь и Пейре Карденаль. В этой песне использованы метрика и рифмы одной из песен Фолькета Марсельского, послужившей также образцом Бертрану де Борну. (обратно)761
Рандон Парижский – Рандон де Кастельноу, покровитель трубадуров, владетель замка под названием Париж. (обратно)762
А братией будет учтен / Барыш на каждой поэме. – Жизнеописание повествует, что Монах Монтаудонский употреблял богатые дары, которые получал от сеньоров, на украшение своей обители. (обратно)763
...путь забыв в Арагон... – Ко двору короля Альфонса II, покровительствовавшего трубадуру. (обратно)764
...За тем, чей лен – Олерон... – Т.е. за Ричардом Львиное Сердце. Олерон – остров в Гасконском заливе, близ Сентонжа, относящийся к владениям Ричарда. (обратно)765
...ибо пленен... – Ричард Львиное Сердце попал в германский плен в 1192 г. (обратно)766
...Плывет сарацинов племя // Акре... – Акра – город на восточном берегу Средиземного моря, завоеванный христианами в 1191 г. (обратно)767
…тот обречен / Кто вдел ради Вас ногу в стремя. – Концовка песни выражает скептическое отношение трубадура к буму вокруг крестовых походов, согласующееся с антимилитаристскими идеями, высказанными им в его энуэгах. (обратно)768
Хоть это и звучит не внове... – Р.-С. 315,10. – Песня относится к жанру "энуэг" (досада). В энуэгах трубадуры перечисляют вещи, их раздражающие и вызывающие у них тоску и скуку. В данном энуэге Монах дает интереснейшие жанровые зарисовки из современной ему жизни, сатирически изображая пустоту, суету и тщеславие мира, который он исходил вдоль и поперек. (обратно)769
…И раб, тулузской даме верный... – реминисценция истории, вошедшей в итальянский сборник "Новеллино" (№ 49): некий доктор, ничего не подозревая, берет в жены племянницу архиепископа Тулузского, которая рожает сразу после свадьбы. (обратно)770
…плащ в два меха... – Т.е. плащ, сшитый из двух не подходящих один к другому дешевых мехов, взамен одного дорогого. (обратно)771
...Четырехгранность пик и стрел... – Имеется в виду незаконное применение на турнире боевого оружия. (обратно)772
Святой Авон – французское наименование св. Абиндуса, мученика IV в. (при Диоклетиане). (обратно)773
Попе де Капдюэйль – ок. 1190-1237. Фигурирует в документах 1196 и 1218-1220 гг. Сохранились 27 его песен, выдержанных в "легкой манере". Ср. также Дополнение второе, I, 7. (обратно)774
...родом был из того же епископата, что и Гильем де Сант-Лейдьер... – Т.е. Пюи-ан-Велэ (см. XLI и примеч.). (обратно)775
..мадонну Алазаис де Меркуор... эн Бернарту д’Андюз. – См. XVIII, примеч. 4. (обратно)776
...умерла... – В рукописи Лаурентийской библиотеки (Р) далее следует: сложил он по ней плач (приводится первая строфа плача, Р.-С. 375,7). (обратно)777
...дону Аудьярт, жену сеньора Марсельского. – Здесь отмечается путаница в именах персонажей. (обратно)778
Германской мне империи не надо... – Р.-С. 375,14. – Эти строки дошли до нас только в составе данного разо. (обратно)779
Перевод С.В. Петрова. (обратно)780
Как тот, кого все множество друзей... – Р.-С. 375,20. – Кансона сложена ок. 1190-1192 гг. (обратно)781
Перевод С.В. Петрова. (обратно)782
Кто хочет взять наскоком... – Р.-С. 375,18. (обратно)783
Перевод С.В. Петрова. (обратно)784
...к мадонне Марии Вентадорнской... – См. XXIII, примеч. 1. (обратно)785
...к мадонне графине Монферран и виконтессе д’Альбюссо... – См. XXII, примеч. 5 и XVIII, примеч. 13. (обратно)786
Гильем де Балаун – точнее, де Балазюк. Этот трубадур известен единственной здесь приведенной кансоной. Настоящее разо сюжетно примыкает к предшествующему. (обратно)787
Пейре де Барджак – см. LXI. (обратно)788
...сняв с лица повязку, чтобы поцеловать его... – Часть средневекового женского убора, прикрывавшая уши и нижнюю часть лица. (обратно)789
Сударыня! Смиренно Вам... – Р.-С. 208,1. (обратно)790
Перевод С.В. Петрова. (обратно)791
эн Бернарт д’Андюз – см. XVIII, примеч. 4. (обратно)792
Дона Кастеллоза – букв, "кастелланша", т.е. хозяйка замка. О ней, как и о ее возлюбленном, нам ничего не известно. Ср. Дополнение первое, I, Е. (обратно)793
Тюрк де Мейронн – один из мейроннских владетелей, отличившийся особой свирепостью в крестовом походе, был прозван за это Тюрком и это имя передал своим детям. (обратно)794
Пейре Карденаль – ок. 1205-1272. Обширное наследие этого трубадура (96 песен) составляют преимущественно сирвенты (ср. примеч. 4). (обратно)795
Пюи Санта Мария – см. XVI, примеч. 14. (обратно)796
...если их должным образом понимать... – Религиозной поэзии Пейре свойственны элементы эзотеризма. (обратно)797
...корит недостойных клириков. – Одна из важнейших тем морализующих сирвент Пейре, в которых он обличает злоупотребления в среде священства. (обратно)798
...король Яков Арагонский. – Яков I Завоеватель (1213-1276). (обратно)799
И я, мэтр Микель де ла Тор, писатель... – см. нашу статью в Приложениях. (обратно)800
Я ненавижу лживость и обман... – Р.-С. 335,58. Эта сирвента – типичный пример моральных инвектив Пейре Карденаля. (обратно)801
Турское су – мелкая монета, как в предыдущей строфе – денье; безан, золотая марка – монеты крупного достоинства. (обратно)802
Файдит, ступай с сирвентою моей... – Обращение к жонглеру, возможно, к Гаусельму Файдиту. (обратно)803
Торнель – замок в Вольвике, Пюи-де-Дом. (обратно)804
Гигон – граф Ги II Овернский (1194-1224). (обратно)805
Эблес де Клермон – брат Ги Овернского, сеньор Олльерга. (обратно)806
В путь, Раймондет! – Сирвента, возможно, была вручена двум жонглерам: первый должен был доставить ее ко двору графа Ги, второй получил лишь "общие указания"; не исключено, что вторая посылка добавлена самим этим Раймондетом. (обратно)807
Любовь я ныне славлю всласть... – Р.-С. 335,7. – Все три кансоны трубадура (из общего наследия более 80 песен) проникнуты – в духе Маркабрюна – неприязнью к дамам и любви, а также к потерявшим свое значение и пародируемым им куртуазным формулам. В этой песне поэт, иронизируя, восхваляет Амора за то, что тот наконец оставил его в покое; дальше он перечисляет все, чего ему не надо больше делать, исходя из привычных куртуазных клише. (обратно)808
Хочу на тех охулки класть... – Эта строфа песни характеризуется настойчивой аллитерацией, причем аллитерирующие согласные меняются от стиха к стиху. (обратно)809
Гаусеран де Сант-Лейдьер – от этого трубадура, жившего в перв. полов. XIII в. до нас дошла одна любовная кансона. (обратно)810
…эн Гильема де Сант-Лейдьера. – См. XLI. (обратно)811
...дочь маркиза Гильема Монферратского. – Беатрису, дочь Гильема IV Монферратского. (обратно)812
Алазаис де Поркайрагуэс – ок. 1173 г. Из единственной ее кансоны, нам известной, очевидно, что у нее был "роман" с Раймбаутом Оранским (см. LXVIII), который, в свою очередь, посвятил ей десяток песен. (обратно)813
...Ги Воителя... и т.д. – Ги по прозвищу "Воитель", брат виконта Гильема VII де Монпелье. (обратно)814
Гарин д’Апчъер – несколько дошедших под его именем песен атрибутируются неоднозначно. (обратно)815
...дескорт... – Р.-С. 162,6. О жанре дескорта см. XXV, примеч. 2. Едва ли, однако, дескорт Гарина (из которого нам известны только приведенные здесь строки) был его изобретением. (обратно)816
Перевод С.В. Петрова. (обратно)817
Гираудо ло Рос – прозвище означает "русый". (обратно)818
...графа Альфонса... – Альфонс, младший брат графа Раймона V Тулузского, ум. в 1185 г. Ср. посвященную Гираудо строфу в сирвенте Монаха Монтаудонского (см. о ней XLVI, примеч. 1):819
…множество кансон. – Из них известны 8. (обратно)820
Пейре Раймон Тулузский по прозвищу "Старик"... – Ок. 1180-1221; возможно, это прозвище он получил во избежание путаницы (тем не менее, в рукописях восторжествовавшей) с Пейре Раймоном по кличке "Толстяк". В своих 18 песнях он тяготеет к "изысканной манере" (см. IX, примеч. 1, 4), подражая нередко Арнауту Даниэлю (IX). (обратно)821
...к королю Альфонсу Арагонскому… – см. выше, VII, примеч. 8. (обратно)822
...графа Раймона... – Раймона V Тулузского (1148-1194) или же Раймона VI (1194-1222). (обратно)823
...при дворе эн Гильема де Монпелье. – Очевидно, Гильема VIII (см. VII, примеч. 9), однако рук. AB дают чтение у Гильема де Сант-Лейдьера (lectio difficilior). (обратно)824
Гильем Адемар – ок. 1195-1217. 16 песен этого трубадура, насыщенные реминсценциями, служат превосходным образцом "изысканной манеры". (обратно)825
...в монастырь Граммон... – крупный монастырь неподалеку от Лиможа. (обратно)826
Пейре Видаль – ок. 1183-1204. Один из наиболее знаменитых трубадуров, автор около 50 песен. Необычайно красочные жизнеописания трубадура и разо к его кансонам, хотя часто и восходят к неверно понятым фрагментам его текстов (см. нашу статью в Приложениях), тем не менее отражают, несомненно, экстравагантный характер поэта, пользовавшегося в куртуазных кругах репутацией безумца. В статье приведена также характеристика, данная ему Монахом Монтаудонским. Ср. также поэтический о нем отзыв Юка де л’Эскура (Дополнение первое, І,Б). Еще одна кансона трубадура комментируется в памятнике в связи с Раймбаутом де Вакейрасом (см. LXX, 4). Основное критическое издание: Avalle d’Arco Silvio. Реіre Vidal. Poesie. Milano; Napoli, 1960. Нами использованы, со значительной редакцией, предшествующие переводы М. Сергиевского и A.A. Смирнова. (обратно)827
...обрезал ему язык... – Буквально понятый образ строфы Монаха Монтаудонского. (обратно)828
Юк Баусский – брат трубадура Гильема Баусского (см. LXXII), ум. в 1240 г. Был женат на дочери виконта Раймона Марсельского, покровителя Пейре (см. примеч. 7). (обратно)829
...гречанку... императором... империю... императрицей. – Об этом мотиве, восходящем к перетолкованной метафоре в поэзии Пейре, см. ниже, примеч. 32 и нашу статью в Приложениях. (обратно)830
Эн Драгоман, да будь я на коне... – Р.-С. 364,18. – Песня представляет собой шутливую похвальбу, в которой трубадур, сравнивая себя с эпическими героями Роландом и Оливье, а также с Бернартом де Мондидье, героем эпической повести Жана Боделя, прославленным своей куртуазностью, – превозносит собственную отвагу и доблесть в надежде получить коня от своего господина. Эн Драгоман – сеньяль со значением "толмач", обозначающий Гильема VIII, сеньора Монпелье, эн Ги – Ги Бургундский, его брат. В конце песни трубадур обращается к некоей даме Вьерне и эн Райнеру, т.е. виконту Барралю Марсельскому, с которым они взаимно называли себя этим именем. (обратно)831
Разо первое – сохранилось два варианта этого разо: наиболее интересные разночтения более короткого варианта, представленного единственной рукописью Н, даны в нижеследующих примечаниях. (обратно)832
...ухаживал он и за мадонной Алазаис, женой эн Барраля, сеньора Марсельского... – Алазаис де Рокмартин, первая жена виконта Раймона Джауфре Барраля Марсельского (ум. в 1192 г.); при их дворе подвизалось множество трубадуров. (обратно)833
Звали они друг друга "Райньер".– См. выше, VIII, примеч. 27. (обратно)834
...поцеловал ее в уста. – Рукопись H добавляет: ...в объятия ее заключил, обнял и поцеловал. – См. нашу статью в Приложениях. (обратно)835
...чтобы тот его покарал. – Чтобы муж его смерти предал (H). (обратно)836
Слова сплести и нанизать... – Р.-С. 364,2, ст. 21-28. – Рукопись H приводит еще один фрагмент той же кансоны (ст. 16-19):837
В чудный час, хоть был отказ... – Р.-С. 364,48, ст. 25-27. (обратно)838
Амор меня лозою учит, кою... – Р.-С. 364,36. (обратно)839
Переводы Д.В. Бобышева. (обратно)840
...в Прованс не решаясь вернуться и возвратиться. – H дает другую концовку, заключая ее стихами второй строфы той же кансоны: "Сеньоры же провансские, Барраль и Юк Баусский, такое видя, столько даму упрашивали, что она, наконец, простила ему обман и вызвала его обратно, отправив ему приветственные письма, чтобы он-де в Прованс вернулся и возвратился. И поднялся он на корабль и прибыл в Прованс к эн Юку Баусскому. Эн Барраль же как прознал, что в Баусе Пейре Видаль, вскочил на коня и, примчавшись туда, тотчас отвез в Марсель его. И мадонна Алазаис даровала ему поцелуй и приняла его с превеликим весельем, как сам он говорит:841
Я прибыл в Прованс... – Р.-С. 364,37. (обратно)842
...Обещан же в короли / Артур британцам в итоге... – Легендарный образ Артура, короля бриттов, спроецирован здесь на родившегося в 1187 г. Артура, сына графа Джоффруа Бретанского. Ср. XII, примеч. 6. (обратно)843
Для покаяний предлоги... и т.д. – Мотив диалектически "заслуженно-незаслуженного" наказания за несотворенные грехи, чрезвычайно распространенный у трубадуров. (обратно)844
В своем, Бель-Райньер, чертоге... – См. выше, примеч. 8. (обратно)845
И Вас Бель-Райньером звал. – Этот сеньяль может быть осмыслен как "Прекрасный Источник Света" или "...лучащийся Красотой". (обратно)846
...смертью графа Раймона Тулузского... – См. VI, примеч. 10. Комментируемая кансона, однако, сочинена была задолго до его смерти, не позже 1190 г. (обратно)847
...и облачился он в черное платье... – Речь идет о принятых формах траура, за исключением того, что сделано было с лошадьми и что является одним из проявлений экстравагантности Пейре Видаля. (обратно)848
...король Альфонс Арагонский... – См. VII, примеч. 8. (обратно)849
...Бласко Грек...эн Раймон де Сервера... – Все перечисленные персонажи – лица исторические. См. ниже, примеч. 30. (обратно)850
Лоба де Пуэйньяутьер – Лоба означает "волчица"; обыгрывание этого имени в VI строфе и торнаде кансоны получило в разо буквальное истолкование. (обратно)851
Эстефания де Сон из Сарданьи – Эта дама обозначена в песне сеньялем Цимбелин. (обратно)852
...назвался волком... – См. примеч. 24 и нашу статью в Приложениях. (обратно)853
Мне петь от тоски невмочь... – Р.-С. 364,16. (обратно)854
...Ибо недужен мой граф. – Т.е. граф Раймон V Тулузский, покровитель поэта. См. выше, примеч. 20. (обратно)855
...Король зато жив и здрав... – Т.е. Альфонс II Арагонский. См. выше, примеч. 22. (обратно)856
...в Арагон отряжу / Гильема, и Бласко тоже... – Гильем Раймон де Монкада и Бласко Грек – арагонские придворные; последний был королевским мажордомом. (обратно)857
...Той, по которой тужу... – Т.е. госпожи Вьерны де Монпелье, проявляющей к трубадуру холодность. (обратно)858
Трон радости... император... – Из этого и подобного фрагментов автор жизнеописания заключил, что Пейре Видаль реально претендовал... на византийский престол! (обратно)859
...начав /Любить комторову дочь... – Раймбауду (де Биоль?). (обратно)860
Снурки Раймбауды свяжу / В один... – Т.е. у трубадура будет больше любовных даров от госпожи Раймбауды, чем у короля Ричарда Львиное Сердце, со всеми его владениями, от его дам. Дама дарила рыцарю локон, снурок, перчатку, кольцо – в знак принятия его на куртуазную "службу"; обычай этот восходит к феодальному оммажу. Ср. VIII, примеч. 8. (обратно)861
...Чтоб пастухи, закричав / "Волк!" – стали гнать меня в ночь... – См. выше, примеч. 24 и 26. (обратно)862
Цимбелин – см. примеч. 25. Сеньяль этот встречается также у Бертрана де Борна (см. XI, примеч. 49). (обратно)863
Волчице принадлежу – см. примеч. 24. (обратно)864
Раймон де Мираваль – ок. 1191-1229. В 45 своих песнях Мираваль обнаруживает себя искуснейшим знатоком куртуазной любви, а разо к его кансонам составляют серию весьма занимательных новелл. Мираваль – искусный версификатор, приверженец "легкой манеры". Этот трубадур также являлся объектом иронии Монаха Монтаудонского (см. LVII, примеч. 1):(Перевод С.В. Петрова)
Последние комментарии
2 часов 14 минут назад
18 часов 18 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 13 часов назад