В мансарде (СИ) [Татьяна Викторовна Тихонова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
1. Варвара Ильинична
Варвара Ильинична лепила из пластилина "кукол, кошек и собак". Каждую свободную минуту, когда не надо было забирать внука из садика, когда не думалось о том, что подарить невестке Даше на день рождения, когда не пеклись блины, и не варилась каша, не вязались носки с помпонами и варежки в пару к ним, она лепила. Поначалу из зелёного - только зелёный оставался ещё в игрушках давно выросшего сына. Это потом сын с улыбкой подарил матери огромную коробку пластилина. И кукол становилось всё больше. Варвара Ильинична, пережившая в один год смерть мужа, а следом - мамы и отца, самозабвенно лепила маленьких смешных человечков, представляя их до пуговки, до складки на оборках юбки, до морщинок вокруг глаз. Они все смеялись, улыбались, или смотрели светло и грустно.
Сначала она лепила и плакала, или подолгу сидела, глядя на окна в доме напротив, но не видела ничего. Только жизнь та, что осталась в прошлом, её прошлом, плыла перед глазами. Плыла днями, ночами, бессонными, с прорезавшимся зубом у Алёшки, с неурядицами на службе у Стёпы, мама звонила - пора ехать на дачу... На работе - летальный исход на операции в её отделении, бедный Жилетьев тогда совсем почернел от переживаний, не мог простить себе, но такие раны, парень тот страшно разбился на мотоцикле. А Стёпа... у Стёпы случился инфаркт, не откачали.
Варвара Ильинична встряхивала седой головой и решительно склонялась над куском пластилина. Дрожавшие тонкие пальцы согревали его, выравнивали, делили, обкатывали на деревянной доске. Быстро краем ногтя наносились выпуклости и складки, незаметные чёрточки и морщинки. На какое-то мгновение Варвара Ильинична задумывалась, и человечек вдруг получал сюртук. Мятый, с оторванной пуговицей. А взгляд у человечка виноватый и славный. Он музыкант, да, он музыкант. Настройщик! Варвара Ильинична улыбалась и кивала сама себе.
Одинокие, пожилые, молодые, дети, старушки с зонтиками, дедки с тросточками, ворюга с фиксой, фонарщик с бородой, а также мопсы, таксы, коты всевозможных мастей от рыжих до мраморных и черепаховых, обезьянка клоуна, проживающего в мансарде... Но клоун появился позже. Тогда, когда появилась мансарда и шапито.
Фигурки странным образом терялись. Потом оказывалось, что они разбросаны по всем углам и щелям. Варвара Ильинична сначала думала, что сама разбросала их, ругала себя. Находила, порой в сердцах выметая веником в мусорное ведро. Потом жалела и вновь расставляла по местам - на полки, этажерку, в библиотечный шкаф...
Но человечки опять терялись.
А потом вдруг под столом, в закутке у батареи, отыскалась целая улица. Варвара Ильинична потянулась за упавшим на пол ножом. Отодвинула коробку из-под пластилина, другую... и замерла, разглядывая шалаши, домики, загородки, и узнавая в них карандаши, фломастеры, носовые платки, спицы и кубики внука. Жители с криками разбежались в разные стороны. Этот крик... Ей показалось, что это мыши. Она закричала и забралась на диван с ногами. А под диваном - собрались все-все человечки зелёного цвета. Варвара Ильинична увидела их в зеркале напротив, когда они, зажав от страха рты ладошами, не пикнув, смотрели на тех, которых нашли под столом.
Оказалось, те, что под диваном, считали себя особенными, близкими родственниками к чудесным ёлочным игрушкам. И называли свою улицу Улицей ёлочных игрушек. Так было написано в петиции, торжественно врученной хозяйке мира.
- Но причём тут ёлочные игрушки?! Они совсем не зелёные! - всплеснула руками новоиспечённая хозяйка мира в лице Варвары Ильиничны, сев на колени возле дивана, то заглядывая в пыльную темноту, то читая петицию.
- Ёлки... ёлки - они ведь зелёные, - сказал, улыбаясь, дядя Стёпа Великан.
Варвара Краса тоже улыбнулась и кивнула. Стёпу Варвара Ильинична слепила первым, а потом Варвару Красу Длинную Косу. Они оба были зелёного цвета, самыми корявыми и самыми любимыми, напоминали Варваре Ильиничне себя саму и мужа, когда они только познакомились. У Стёпы нос был как у мужа, с горбинкой, а Варвара вместо косы носила короткое каре. Так было и в жизни - придя в отделение челюстно-лицевой хирургии, Варвара Ильинична косу обрезала.
Пока хозяйка пластилинового мира приходила в себя и разглядывала их, будто видела впервые, жители зелёной улицы и вытолкнули из-под дивана таксу с прилепленной на бантик к шее петицией. А вскоре и сами выбрались на свет и заголосили:
- А ещё нам нужна одежда, ходим в рванье, живём в шалашах...
- Ботинки!
- Туфли, как у вас!
Тут Варвара Ильинична совсем расстроилась. Ну как она могла упустить, конечно, нужна одежда... и дома, и обувь.
- Мои хорошие, ну как же так, как же вы... мои хорошие... - шептала она.
И открыла производство посуды для своего народа. Чертила улицы и планировала здания. Комкала листы, начинала снова. Первый дом получился кривой и завалился на второй день - поставили слишком близко у батареи и пластилин поплыл. Однако следующий дом устоял, и строительство продолжилось. Но Варвара Ильинична совсем устала раскатывать брёвна и стропила, к тому же, это было скучновато, и конца и края не виделось. Она задумалась. Пекла как раз пирог с яблоками, стала доставать его из духовки и вдруг вытерла руки о полотенце, улыбнулась и отправилась лепить каменщиков. Показала им, как вырезать кирпичи из брусков пластилина, и вскоре целая артель смешных ухватистых мужиков принялась изготовлять строительный материал... Так появились пять улиц, потом школа, больница.
Врач, старенький Пётр Иваныч Айболит, слушал, приложив стетоскоп к пульсирующей венке на руке хозяйки мира, и с грустью говорил:
- Биение вашего сердца как порожистая река. Мне оно не по силам. Оно оглушает. Но и я могу с уверенностью сказать, что вы совсем не щадите себя, сударыня. Надо давать себе отдых.
- Ну что вы, это и есть для меня отдых, делаю ли я эту чашечку или думаю, как будет выглядеть малыш у четы Лучшевых...
- А вы обещали мне сделать родильное отделение и акушера хорошего! Вот и не надо будет вам придумывать, они сами родятся, - смеялся в усы доктор Айболит.
- Ну, это вы сказки рассказываете, Пётр Иваныч!
- Да нет же, когда вы третьего дня слепили этого жирафчика, его мамаша с папашей вдруг появились в шапито. А до этого в нашем мире жирафов не наблюдалось, поверьте! Следовательно, если мы имеем двух потенциальных родителей, то малыш обязательно где-нибудь появится, и пусть появится он в родильном отделении.
- Логично, - растерянно протянула Варвара Ильинична.
Мамашу и папашу жирафов она слепила с племянниками в гостях и определила новых жителей в шапито, вернувшись из гостей глубокой ночью. "Похоже, этот момент наш вездесущий уважаемый Айболит упустил", - подумала Варвара Ильинична с улыбкой и опять принялась чертить дом.
Каменщик Данила просил небольшой дом, но только бы "... с садом. Буду пчёл разводить".
- Понятно, значит, скоро у нас будут пчёлы, - воскликнул архитектор Кондратьев.
Варвара Ильинична не знала, как его назвать и назвала просто Кондратьев. Как она полагала, архитектор должен был быть рассеян и увлечён своей работой. А он оказался ещё и философом. Стал собирать философские посиделки вечерами в закутке на подоконнике, прямо перед носом лепившей что-нибудь Варвары Ильиничны. Сюда же взбирались по тропинке в батареях доктор Айболит и дрессировщик слонов Меркульев, а иногда за ними увязывался художник Краюшкин.
- Мир не плох и не хорош, - говорил Кондратьев, сидя на краешке поддона горшка с фиалками и задумчиво глядя в окно, то на фонарь в парке и круг света под ним, то на лампу на столе, греющую его спину, - он таков, как есть. Со всеми его неустроенностями, несчастьями. Надо его просто принять. В конце концов, ведь неважно, что греет тебе спину, солнце или настольная лампа, главное, что тепло.
- Или любимая положила тебе голову на плечо, всё не важно, - хмыкнул дрессировщик Меркульев.
Он оказался стеснительным романтиком. И Варвара Ильинична никак не могла решить почему. "Разве из-за вскинутых удивлённо бровей и улыбки, улыбка у него вышла замечательная, - говорила она себе, - не часто такая выходит".
- Принять, - проворчал Айболит. - Это проще всего - не подумав, брякнуть "принять". Брякнуть, звякнуть, ляпнуть, - пожал плечами он, - придёте ко мне без пальца, я вот вам и пропишу "принять этот мир, как есть". Есть палец, нет пальца, это всё от жизни, просто так есть. Но ведь пришить палец клянчить будете, не серчайте бога ради на "клянчить", фигура речи!
- Да вы не о том, - смущаясь, что вступает в разговор с такими светилами, вставил художник Краюшкин, любуясь луной, - мир прекрасен.
- Смотря, что видеть в нём, вы видите не то, сударь! Весь фокус в этом, - раздражился Кондратьев...
Варвара Ильинична слушала их и лепила. Или вязала. Носки в этой жизни никто не отменял. Они пронашиваются, ничего не поделаешь. Или шла на кухню варить суп. "И суп никто не отменял, такое есть свойство у кастрюль - пустеть. "Ты так говорил всегда, Стёп. Как пусто дома без тебя, Стёпа", - грустно улыбнулась Варвара Ильинична фотографии мужа.
Покончив с домашними делами, шла к себе. Там уже шагу ступить нельзя было, везде виднелись дома, улицы. Город разросся и продолжал строиться.
Поэтому вскоре пришлось вывезти "мамины чудачества" на дачу. Там отвели под игрушки всю мансарду. Но внуки были ещё малы, и Варвара Ильинична едва находила время, чтобы навестить свой город. Уезжала на выходные на дачу и лепила, строила, планировала. К ней приходили горожане, рассказывали новости.
- Надо завести нам газету, уважаемая хозяйка, - заметил как-то Степан, он работал регулировщиком на главной улице города, там был опаснейший перекрёсток. - И написать всем этим ротозеям, как правильно переходить улицу, когда по ней идут слоны и жирафы, едут повозки и телеги!
И Варвара Ильинична слепила редактора газеты. "Он будет болтлив и любопытен, и честен. Бывают такие, мне кажется", - подумала она.
Она делала кофейный сервиз по заказу адвоката Оливера Твиста с улицы Туманной, когда смерть тихо пришла за ней. Варвара Ильинична держала в руке маленькую кофейную чашку бледно-жёлтого цвета, которую только что примеряла к такому же блюдцу. Она долго смешивала белый и жёлтый и получила этот нежный золотистый цвет, чашка будто светилась на солнце... Казалось, что Варвара Ильинична просто задремала, сидя за своим рабочим столом перед окном.
И маленький народ замер вместе с ней. Боясь, что их сметут в мусорное ведро, жители стали прятаться от любого вошедшего в мансарду, или застывали там, где их застал чужой взгляд...
2. Никитин
Сын после похорон долго сидел в мамином кресле, рассматривал замерших по всей комнате человечков. Потом собрал их в коробки. Детям пластилин всегда в радость, а бабушкины человечки...
- ... они как живые, Даш, - сказал он жене. - Не помню, чтобы мама лепила, когда я был маленьким. Работа отнимала у неё всё свободное время... Какие они у неё замечательные, никогда не обращал на них внимания, ты только посмотри...
Фигурки были забавные и улыбчивые, они стояли, сидели, лежали, даже пили чай, держа кружки в руках.
- А этот говорит что-то очень бурное, он будто перекрикивает всех, - улыбнулась Даша, разглядывая архитектора Кондратьева...
Но дети играть в пластилиновый город не стали. Двенадцатилетний Миша и Ника семи лет унеслись с коробками наверх и пропадали там дней восемь, или все десять, с перерывом на завтрак, обед, ужин и сон. Благо, что были длинные летние каникулы. Дети с восторгом расставляли дома, фонари, сервизы на столиках в садах, ползали на коленках, сверяясь с листками, на которых бабушка рисовала иногда свои планы. А потом стали ходить в мансарду всё реже.
- Вам надоел бабушкин город? - спросил как-то Никитин у сына.
Был июльский жаркий день. Гудели над шиповником пчёлы, в беседке - душно, но всё-таки хоть какая-то тень. На обед Даша решительно отказалась варить суп. "Жара такая, какой суп", - сказала она и настрогала окрошки. И правильно сделала. А яблочный пирог и холодный чай со смородиной улетели на ура. Как всегда впрочем. Яблочному пирогу ни жара, ни холод не помеха.
- Да нет... - начал было Миша, а потом замолчал и пожал плечами. И добавил: - Он как живой.
- Это да, у бабушки человечки как живые.
- Нет, - уклончиво ответил Миша, - я не про то.
- А про что? - вскинул брови Никитин.
- Приходишь, а они все на других местах. А сейчас... У них будто что-то случилось...
- В смысле?! - спросила с усталой улыбкой Даша.
- Ну тот, зелёный, самый длинный, он всегда улыбался. А теперь не улыбается.
Никитин откинулся на стуле.
- Смяли вы его наверное... Поправьте! Это ведь пластилин.
- Он не поправляется! - воскликнула Ника. - Я его поправила, а он опять.
- Ну-у, не знаю, надо посмотреть, как это он не поправляется, - рассмеялся Никитин, - давайте доедайте и на речку пойдём...
Вспомнилось про этот разговор только на следующий день, когда зачем-то зашёл в мамину комнату. Там всё было как при ней, тихо, уютно и грустно. Лишь стол, её любимое кресло и лампа были наверху, как и при ней в последнее время.
Никитин тут же решил заглянуть в мансарду и через минуту уже стоял посреди города, который собрали дети.
Три улицы - Ёлочная, Каменщиков и Философов - обозначены были на плане. Ещё две пока не собраны. Дома были размером с кошку, и в окна, в раскрытые кое-где шторы и портьеры, виднелась мебель и даже люстры висели на потолке.
"Надо же, даже люстры", - подумал Никитин, присев на корточки.
И вздрогнул. В доме рядом с ногой прикрылось окно. Наклонив голову, стал ждать. "Кто там? Мыши? Или кто ещё? Даже не придумаешь сразу, кто это может быть..."
- Ну раздавил фонарь ведь, сударь, как можно?! - раздался тихий голос за спиной. - Мы вас так ждали.
Никитин вскочил. А ему крикнули укоризненно:
- Стойте! Ради всего святого, стойте, Алексей Степанович!
Зелёный человечек стоял и махал руками.
- Чёрт... живой, что ли, - пробормотал Никитин. Наклонился и взял на руки.
Человечек, долговязый, зелёный и неуклюжий, встал и сложил руки на груди.
- Живой, - повторил Никитин.
- Так точно, - улыбнулся человечек и представился: - Дядя Степа.
- Никитин. Но как?! Мама знала, что вы...?!
- Знала!
- Знала, значит. И ничего не говорила.
- Думаю, она считала, что её примут за сумасшедшую, - рассмеялся Степан.
Никитин отметил искоса, что жители полезли из всех домов, закутков. Как тараканы.
- Как вас много, - растерянно оглянулся он вокруг.
Жители столпились и за спиной.
Зазвонил телефон в кармане. Никитин на цыпочках выбрался из толпы. Толпа торопливо разбегалась в разные стороны.
Пришлось ехать на работу, вызвал шеф.
Наверх удалось вернуться уже почти ночью. И то только потому, что не давали покоя слова сына: "У них будто что-то случилось".
В этот раз его никто не испугался. Лишь осторожно остановились, где кто был. Никитин предусмотрительно сел в мамино кресло - чтобы никого не раздавить. Отметил странного вида сборище на подоконнике. Один человечек, сидевший на краю поддона горшка с фиалкой, приподнялся, прижал руку к груди и раскланялся.
- Архитектор Кондратьев.
Никитин растерянно раскланялся тоже и сказал:
- Здравствуйте всем. Меня звать Алексей. Как у вас дела?
Человечек, державший старый саквояж у ноги, как верного пса, и даже поглаживавший его время от времени, быстро ответил:
- Все живы, здоровы. У Матвея каменщика расплющило немного кисть, а так всё хорошо.
"Ну да, расплющило и всё хорошо... Опять же, они ведь пластилиновые, может, у этого Матвея теперь проблемы с работой, а так всё ничего, что такого, не болит ведь. Немного неудобно - рука лопатой". Алексей чуть не рассмеялся, но под серьёзным взглядом человечка с саквояжем собрался и тоже стал по возможности серьёзным.
- И что? С Матвеем каменщиком? Вернее, с его рукой? Может, как-то поправить можно? Я раньше любил лепить из пластилина, - сказал вслух Никитин.
И разозлился сам на себя - "Они ведь думают, что живые, а ты - лепил раньше".
- Так некому ведь, - грустно улыбнулся до этого молчавший парень, сидевший на ветке живого дерева, которое, как считала мама, должно быть в каждой семье.
Никитин некоторое время разглядывал их. Оглянулся назад, понял, что уже никто не обращает на него внимания. И спросил у человека с саквояжем:
- Вы доктор?
- Да! Доктор Айболит.
- Очень приятно.
Получается, мама особенно не мучилась с именами. Раз доктор - значит, будешь Айболитом. Выяснилось, что двое других - архитектор и дрессировщик слонов, что они понимают, что они пластилиновые, но почему они живые, никто не знает, и хозяйка мира не знала.
- Но вы ведь тоже не знаете, почему живые! - ввернул язвительно архитектор Кондратьев. - Только делаете вид.
Никитин нелепо рассмеялся и замолчал. А что он мог сказать? В теории Дарвина он сам не очень верил. И про бога почему-то не хотелось сейчас говорить... Ну это ведь пластилиновые игрушки! Но ответа ждали, лицо доктора Айболита было с любопытством обращено к нему, и дрессировщик Меркульев даже вон привстал. Никитин быстро сказал:
- А на каком основании вы думаете, что мы не знаем?
- Так спорите же, - пожал плечами Кондратьев. - Значит, нет ясности в вопросе.
"Ну где... где он нахватался этого всего... ясности в вопросе, делаете вид... Радио? Или что у мамы могло быть включено. Да, она никогда телевизор-то не смотрела", - растерянно смотрел на Кондратьева Никитин. А Кондратьев сидел с видом, будто понимал, что ему не ответят. Стало неловко.
- Каждый отвечает на этот вопрос сам, - сказал он, злясь на себя, на нелепую ситуацию.
- Ну я и говорю, кто в лес, кто по дрова. Ну за себя хотя бы ответьте! - азартно вскочил архитектор Кондратьев.
"Кто в лес, кто по дрова... Мама всегда так говорила про Мишку с Никой", - усмехнулся Никитин и сказал:
- Я не верю, что мы произошли от обезьян.
- Хорошо! А почему? Самомнение? Не нравится глуповатый предок? Или всё-таки есть некоторые соображения?
- Самые простые, - вздохнул Никитин, - ещё ни одна обезьяна на нашем человеческом веку не стала человеком, если я ничего не путаю.
- И не должна, - подхватил архитектор, - вымерший вид, всего и делов!
"Фу-у, это я уже где-то слышал... - подумал Никитин, встав, - сам хорош, ведь знал, что на это отвечают!"
- Ну вы сейчас опять на своего конька сядете, Кондратьев, - поморщился Меркульев, - что нас слепили из пластилина.
- Да!
- А я вам скажу, - запальчиво возвысил голос дрессировщик слонов, - что до этого лепили, лепили из пластилина, и что-то ни одна тварь пластилиновая не ожила!
- Объявите же свою теорию! - язвительно крикнул Кондратьев. - Мы все в нетерпении!
- Я не знаю, - устало махнул рукой Меркульев, - не знаю, но что-то есть. То, чего нам не понять...
- О-о, эта мне многозначительность невежества, - воскликнул Кондратьев, и по его запалу чувствовалось, что он только входил в раж.
Никитин решительно сказал:
- Ну мне пора, к сожалению, завтра на работу. Спасибо, рад был познакомиться. А каменщика этого, Матвея, завтра попробую поправить, если вы будете не против?
Все замолчали. Никитин смотрел на доктора. Тот закивал радостно:
- Вот спасибо! У меня ведь просто силы не хватит и тепла, там, где Варвара Ильинична только пальчиком, ноготком, только дыханием одним, я вынужден чуть ли не кувалдой и паяльной лампой работать. Да-с, инструментарий хирурга порой сродни инструменту столяра, пилы, знаете ли! - рассмеялся Пётр Иваныч.
Никитин осторожно, с улыбкой, подержал двумя пальцами протянутые руки доктора, Кондратьева и Меркульева. И пошёл, как цапля, высоко поднимая ноги и стоя так, пока не становилось совершенно ясно, что никого внизу нет. Вдруг свет погас. Никитин обернулся у двери и покачал головой - лампа потушена. "Кондратьев выключил? Или доктор?"
На следующий день Никитин так и не попал в мансарду. Закрутился. И на следующий день тоже - обещал детям на дальнее озеро пойти, вернулись поздно, устали. Упали спать. Утром забежал наверх - взглянуть. Тихо, улицы пустынны. Достроена четвёртая улица, а дети не поднимались в эти дни в мансарду. Выходит, пластилиновый народ сам из коробок потихоньку дома разбирает. В углу, в тени, стояло странное сооружение. Озадаченно прикрыв за собой дверь, Никитин ушёл. Сооружение напомнило виселицу...
Вечером он опять пришёл в мансарду, глазами поискал сооружение, которое видел утром, или что-то похожее на него. Не нашёл. Было почему-то очень шумно и людно. Никитин не мог сделать и шагу, потому что бегали и суетились люди. Кричали, даже не кричали, они вопили. Стоял какой-то гвалт.
"Дерутся, что ли?" - подумал Никитин.
Пять или шесть человек сцепились плотным клубком. Мутузили друг друга и как-то очень жёстко. Мелькали белые пластмассовые ножи, которыми обычно режут пластилин. Тот, кого били, уже не сопротивлялся, закрывшись локтями и упав под ноги. Вокруг дерущихся образовалось пространство. Никитин в него шагнул. Схватил одного, перенёс подальше. Ещё одного - в другую сторону. Понял, что в руках осталась часть куртки. Никитин буркнул "извините" и ухватил третьего, который молотил кулаками особенно жестоко. Но тот вырвался и, подняв с пола пластмассовый нож, махнул им. Как шашкой. И голова лежавшего отскочила.
- Да что ж ты делаешь, гад?! - закричал Никитин. - Ты ведь убил его!
Народ вокруг кто зажал уши, кто упал на колени. Крик был для них слишком силён.
Парень без головы продолжал закрываться руками, потом принялся вставать. Сел, стал нащупывать голову. Не нашёл. Стал шарить вокруг. Схватил, ощупывая её. "Господи... будто сомневается, что его... будто здесь есть другая". Алексей попытался взять в ладони пострадавшего человечка. Но тот побежал. Петлял, кружил на одном месте, народ расступался перед ним. Раздался смех.
- Замолчите... вы... все! - крикнул Никитин.
Он склонился и подставил ладонь человеку. Как иногда ловишь жука, пытаясь его вынести, не помяв, из дома. Человек, крепко держа голову, как мяч - опытный регбист, взобрался на ладонь. И затих. Будто понял, что в безопасности. Голова заплакала.
Никитин пробрался сквозь толпу.
Сел. Положил человека и его голову на стол. Тот заметался беспорядочно, нелепо.
- Тише... ну тише же ты... свалишься со стола, разобьешься ведь в лепёшку, мне тогда точно не собрать... Пётр Иваныч! Где вы?! Я попробую соединить, тише, не плачь, подожди... Что же вы так, ну зачем?! Дядя Стёпа! Задержите того с ножом, прошу вас!
Доктор уже спешил, взбираясь по батарее.
- Коля, ну как же тебя угораздило! - закружил он вокруг безголового парня, не зная, что делать. - Ну что вы не поделили?
- Он... он... мою Тяпу убил, разрубил Тяпу... - сказала тихо голова.
- Тяпушку... как же так... - сказал доктор, разведя руки, - она так танцевала кадриль в шапито.
- Он хотел, чтобы его Волнушка танцевала, а взяли Тяпу и меня...
- Да вы все здесь с ума посходили... - прошептал Никитин и бросился от стола.
Он видел, как народ уже тащил убийцу. Тащили к виселице. Всё это казалось дурным сном. Пластилиновые люди, каждый размером с мышь, в сюртуках, в рабочих куртках, в элегантных фраках, все они сейчас двигались толпой к виселице. Из пластилиновых брёвен, на колёсах, она катилась им навстречу. Он не ошибся утром. Это была она.
- Прекратите сейчас же! - заорал он.
- Да ничего ему не сделается, повисит недельку, пусть на него посмотрят, пусть ему стыдно будет, - проворчал доктор. - Иначе с таким уродом не справиться! Не кричите, пожалуйста, Алексей Степанович!
- Прекратите немедленно! - орал Никитин. - Иначе я вас... я вас... всех превращу в пластилин, по пятьдесят рублей за пачку!
Все замерли. Наступила мёртвая тишина.
Чтобы как-то успокоиться, Никитин вцепился в мужика без головы. Стал прикладывать голову и так, и так. Получилось быстро, потому что срез был ровный и гладкий. Стал соединять.
"Иначе с таким уродом не справиться... - без конца крутилась фраза доктора. - Не справиться. Будто снежный ком, он убил, его убили... Всё не могу привыкнуть, что его убить нельзя. Я не хочу про это думать..."
Сзади слышались шаги, тихие разговоры. Расходятся. Никитин обернулся. Уже и виселицы нет. Укатили. Только успел увидеть, как дядя Стёпа уводит убийцу.
Доктор сидел тут же, на строгалке для карандашей, со своим саквояжем, подперев голову.
- Мама знала? - спросил Никитин хмуро. - Про виселицу?
- Что вы! Это уже после неё. Будто солнышко зашло, - вздохнул Пётр Иваныч. - А после страшного происшествия в третьем доме по улице Философов надо было что-то делать. Понимаете, я думаю, это оттого, что мы не чувствуем боли. И не стало Варвары Ильиничны, она ведь всегда, бывало, поговорит, к каждому слово-ключик найдёт, все к ней шли. Без неё, без её любви сразу стало тихо и пусто. А злодеи есть везде, думаю, есть они и у вас. Вот, например, Тяпа. Теперь её не собрать, не будет больше Тяпа танцевать. Вот ведь какое дело.
- Будет!.. Я постараюсь, - Никитин отвернулся.
Его замутило от этого спокойствия, с каким говорил доктор, от них всех. Скомкать в большой комок, скатать и запулить в стену, в лепёшку. Как в детстве. Он представил этот разбивающийся пищащий говорящий комок. Его замутило ещё больше. Мама лепила игрушки с такой любовью, он помнил, как она бежала сюда каждую свободную минуту. Опять же... Сидят взаперти, варятся тут в собственном соку, что-то делают, но ведь мама старалась их сделать настоящими, вот они и... настоящие. Плохие и хорошие, добрые и злые, лукавые и любопытные, насмешливые и язвительные, всякие.
Никитин морщился, думал и лепил, пальцы неумело выглаживали пластилин, подгоняли складки. Не сразу, но дошло, что согревшийся пластилин мягче и быстрее откликается на изменения. Шея парня начинала походить на шею.
- Пётр Иваныч, попозируйте мне немножко, я не умею, как мама, схватывать детали. Да она ведь и лепила-то без примера перед глазами. Просто представляла вас всех. Ну и она ведь была врач. Наверное, такие моменты как шея мужика или девушки у неё не вызывали вопросов. А я вот опасаюсь! - неожиданно рассмеялся Алексей, увидев, как доктор с важным видом вытянул шею и расправил скомкавшийся шейный платок.
"Спокоен. Не чувствует неловкость за происходящее. И виселицу они от меня прятали, не потому что виселица - плохо, а чтобы не выносить сор из избы. Пытались в меру своих способностей как-то наказать злодея... Они как дети. Некоторым года от роду нет, хоть и седины уже. А художник Краюшкин, а доктор, а этот невезучий Коля, который за свою Тяпу вступился? Но тот-то убил. Пусть сидит, сделаю им тюрьму-башню. Еды им не надо, значит, персонал не потребуется. Назову её башня жалости - жалкий там человек сидит, урод моральный", - думал он.
А вокруг собрался народ: на полу, на столе, на подоконнике. Дядя Степа привёл виновного. Тот стоял и улыбался насмешливо, собачка вокруг ног вертелась.
"Как их всё-таки много... А кажется, у меня получилось".
- Пётр Иваныч, как вы думаете, получилось? - спросил Никитин, и даже дыхание перехватило, когда слепленный Николай вдруг несильно повернул голову и тоже посмотрел на доктора, ожидая ответа.
- Вполне! Шея, можно сказать, как новенькая, - скорчил строгую гримасу Пётр Иваныч и напутствовал очень серьёзно: - Береги шею, Николай, а то, понимаешь, устроили тут.
А Никитин обвёл всех глазами, неожиданная идея пришла вдруг, получится - не получится - кто его знает. Он сказал:
- Предлагаю определить злодеям место в башне жалости. Раз не хочешь жить по-людски, живи один. А мы с вами... будем снимать кино. Видели кино?
Архитектор Кондратьев крикнул, он стоял в толпе, его не было видно, но по голосу Никитин его уже узнал:
- Не видел! Но слышал. Когда открыто окно, и внизу стоит ваша машина, или машина сударыни... э-ээ... Дарьи, говорит радио.
"Радио, значит..."
Была глубокая ночь, когда Никитин ушёл с мансарды. Уже засыпая, перебирал фильмы и думал: "Белого Бима или Каштанку? А потом мульт сделаем, серьёзный, Мишке с Никой покажу, вдруг получится, а не получится, чёрт с ним, я просто попробую... Собаки подходящие вот всего две. Тяпа и Волнушка. Тяпа у доктора, и не знаю, соберу ли её, искромсал гад, а Волнушка... как Николаю смотреть в глаза, если Волнушку возьмём... Нет, Волнушку нельзя... "
Утром зашёл наверх, сам не зная зачем. В упавшую полосу света видны были две улицы и дорога к столу - в Батареи, как называли эти тёплые места жители города. По дороге шёл Николай, а рядом с ним бежала Волнушка. "Ну, Коля, ну человечище... забрал ведь себе, собака-то беспризорная осталась..."
3. Воронов
Лёня Воронов, друг, одногруппник по университету и оператор при местной киностудии, помогая подобрать фильм, слушая рассказ Никитина, растерянно возглашал время от времени: "Ничего себе!", "Ну вы все даёте там!" "Да скатать их всех в комок и в стену этих пластилиновых идиотов!"
- Была такая идея, - мрачно буркнул Никитин.
Он сосредоточенно разглядывал каталог. Варвара Ильинична часто говорила, что он был очень похож на отца. "И чем дальше, тем больше. Копия, - говорила она, - только в очках". Высокий, немного сутулый, волосы тёмные, жёсткие как щётка. Зрение упало, едва взялся вплотную за эту работу. Художник-аниматор. Ни таланта, ни образования по делу - бывший архитектор. Но нравилось этим заниматься очень.
- И что остановило-то?! Ты меня не слушаешь! Держи, это Бим, - сказал Воронов.
Тощий и язвительный Воронов вечно над всеми посмеивался, сам же был стеснительным добряком и начинал бубнить извинения, если чувствовал, что обидел, как-то задел. Рыжая борода, короткая стрижка, пробивающаяся настойчиво лысина.
- Представил, как этот комок пищит и продолжает со мной разговаривать, - ответил Никитин, беря фильм и садясь в рабочее кресло Воронова, задумчиво крутанулся.
Воронов сказал:
- Говорящий комок... жуть. И что? Теперь воспитывать их собрался? Кино показывать?
- Нет! Десять заповедей напишу и на всех углах повешу! Лучше будет?
- Н-да...
Они замолчали. Воронов тоже сел, держа в руках ещё один фильм.
- Это Каштанка, - сказал он.
Никитин кивнул и поморщился.
- Ты прав, это всё не пойдёт, - сказал, - они не смогут смотреть, слишком... глобально, что ли, для них. Надо что-то другое.
- Фильмоскоп?
- Слушай... А это мысль. Но есть ли такие вещи в виде диафильмов?
- Не знаю, надо искать. А просто по-человечески книжку им почитать?
- Да там мужики старше меня! - рявкнул Никитин. - Молодёжи полно, только им эти фильмы тем более не интересны, кто их сейчас смотрит? А так один фильм включил, другой, потом вот Каштанку случайно вставил. Как-то так. Сам понимаю, что по-дурацки всё это! А как в них разбудить это самое сочувствие?
- Оно ведь у них есть. Этот твой Николай. Он ведь вступился за свою собаку. Получается, дело в другом.
- Да. Но в чём? В чём дело?
- Не знаю, - сказал Воронов, - надо подумать. Можно на них взглянуть хоть одним глазком?
- Я-то не против. Только и сам не решаюсь лишний раз лезть к ним. Они ведь живут, перемещаются, разговаривают. Думал, что без меня там жизнь замирает. Но нет. Приду - новая улица собрана, или за стол сел, а у них разговор прервался. И я тут врываюсь - здрасьте! Вот и Мишка с Никой это почувствовали.
- Поня-ятно, - протянул Воронов, взглянув исподлобья и задумчиво крутя мышку на столе. - Ты бы снял пару-тройку кадров, принёс посмотреть. Ну ладно, мне надо работать, пораньше домой надо бежать. У младшей день рождения.
- О! Поздравь Нату от меня. Приезжайте как-нибудь к нам на дачу, на озеро сходим. И в мансарду заглянем, они у меня там.
- А приеду! - рассмеялся Воронов. - Ну, бывай, приветы Даше...
4. Тяпа
Псина была небольшая, бело-чёрная, похожа на лисичку. Есть такие в каждом дворе собаки, ласковые, с умными глазами. Они редко оказываются брехливыми. "Во всяком случае, я не видел. Наверное, брехливые на улице не выживают", - подумал Никитин.
Тяпу он забрал и унёс вниз - на консилиум. Но они с женой больше походили на заговорщиков, потому что не хотели, чтобы видели дети. Была уже ночь, Миша с Никой спали, и Даша растерянно сидела за обеденным круглым столом. На пустом столе, в центре, лежало то, что осталось от Тяпы. И коробка пластилина, ещё маминого, открытого ею.
"Этот Коржаков махал ножом лихо", - подумал Никитин.
Доктор с улыбкой сказал про Коржакова:
- Без царя в голове какой-то он. Живёт на улице Весенней. Пытался открыть библиотеку, но бросил, потом завёл голубятню. Варвара Ильинична подарила ему трёх голубей. Но он и голубятню забросил. Завёл собаку и больше ничем не занимался. Гулял с Волнушкой.
Как говорил Айболит, мама много фигурок лепила по памяти, просто встречая кого-нибудь в магазине, на улице города, дачного посёлка, или читая, или слушая пластинки на старом проигрывателе, который стоял тут же...
Никитин поймал себя на мысли, что ему в Коржакове не нравится буквально всё: и костюмчик будто малой, и плечи узки, и челюсть нижняя слишком самонадеянно выпирает.
"А может, ты придумываешь это сейчас, когда уже всё случилось", - подумал он, взглянул на Тяпу и вздохнул. Глаз чёрный любопытный смотрел, хвост пушистый умильно повиливал, лежали они отдельно друг от друга.
- А левого глаза нет совсем, смешался от удара, смялся, - сказала Даша. - Ужас какой-то.
- Будем собирать как паззлы - складывать то, что подходит, что не подходит, долепим, - деланно бодро ответил Алексей, но чего уж там, ему тоже было не по себе.
- Могут края просто не совпасть.
- Могут не совпасть... А могут совпасть. Но тут дело такое, или мы берёмся помогать им, или не берёмся, только потому что страшно напортить... Давай, мы просто попробуем. Дашк, она не чувствует боли, это нам немного в помощь, ну и если всё правильно сделаем, получится Тяпа, если неправильно - то другая собака. Она не погибнет... Но охота сделать Тяпу.
- Тяпу надо сделать, - эхом откликнулась Даша, решительно перехватив резинкой волосы в хвост и потянувшись к собаке.
Губы Даши по-детски обиженно скривились, дрогнули, будто она сейчас заплачет, но пальцы принялись за работу, и вскоре жена уже подтащила к себе ещё один кусок - с ухом.
Возились они долго. Притащили энциклопедию, нотбук. Пооткрывали все картинки, которые нашли. Лезли друг к другу, мешали советами, тыкая пальцами, что здесь не так, надо по-другому. Переделывали. Наконец, посадили на место голову. Тяпа изо всех сил виляла хвостом, крутила головой и заглядывала в глаза.
- Тяпа, не вертись, - сказал Никитин и поправил собаке ухо. - Кажется, всё, что могли, мы сделали. Пойду покажу Коле-хозяину. Постой... а попляши-ка. Как их просят поплясать?
- Надо конфетку. Но они не едят.
- Слепим конфетку.
Слепили. Алексей принялся крутить над носом Тяпы конфету. Та смотрела то на конфетку, то на Никитина. Поскуливая, кружила на одном месте, но на четырёх лапах. Садилась и, вытянув нос вверх, следила за конфетой. Вот в какой-то момент она оторвалась передними лапами от стола, подняла их, но задние так и не выпрямила.
- Фу-у, чувствую себя полным идиотом, - выдохнул зло Никитин.
"Может, она просто не хочет плясать... Что может быть в голове у пластилиновой собаки?!" - подумал он.
- Может, мы лапы не так вылепили? - наконец сказала Даша, погладила Тяпу и строго сказала, приставив палец к её носу: - Стоять, моя хорошая, стоять.
Тяпа встала и, глядя мимо пальца в глаза Даше, замерла.
- Лапы, как лапы, - сказал Алексей, - но давай их сделаем посуше, подлиннее, саму лапу полегче.
- И вот тут надо поуже, - Даша утянула пальцем мышцы на бедре собаки.
Никитин повторил то же самое на второй лапе. Сам же опять поманил собаку конфетой. Они оба уставились на Тяпу. Та лишь мотала как заведенная хвостом.
- Ну ладно, хватит экспериментов. Надо услышать вердикт Коли, может, она вообще не похожа на Тяпу. А может, она только с ним будет танцевать.
Даша молча кивнула. Погладила Тяпу осторожно, пальцем, улыбнулась.
- Если не понравится, принеси назад, надо будет переделать, - сказала, вскинув глаза.
- Хорошо, - рассмеялся Никитин. Лицо Даши было перепачкано пластилином.
5. Николай
Николай помнил солнечный зимний день и лицо Варвары Ильиничны, когда он появился на свет. Женщина, лепившая его, с улыбкой смотрела на снег, летевший за окном.
- Мороз и солнце - день чудесный, - сказала она, - так и хочется глупо и восторженно воскликнуть "как я люблю зиму", но я не люблю зиму.
Женщина рассмеялась. Коля увидел морщинки-лучики, разбежавшиеся вокруг глаз. Лицо было таким, что на него было интересно смотреть. Выражение его постоянно менялось. Коля пошевелил рукой.
- Ой, он уже двигается! - воскликнула женщина. - Ну почему вы оживаете?
Она говорила очень громко, Коля зажмурился. Кто-то ещё рядом ответил гораздо тише:
- Что же тут удивляться, Варвара Ильинична, если мы все оживаем. Вот и этот... Кто он будет?
- Пусть он будет почтальоном, будет разносить газеты. Ведь у нас есть свой редактор. И поздравления, письма... Нам обязательно нужен почтальон! У него будет собака. А зовут его... Николай.
Собаку женщина слепила тут же. Ловко выделила голову, лапы. Размазала по чёрному белые пятна - на груди, лапах, немного на морде. Ухо одно торчало, одно было внимательно прижато.
- Самая обычная собака. Тяпа, - улыбнулась Варвара Ильинична.
Коля крутил головой по сторонам, разглядывая сидевшего на строгалке человека с большой пухлой сумкой. За окном летели, кружились, падали белые клочки, похожие на пятна на его собаке.
- Снег не кончается, - сказала Варвара Ильинична, - наверное, всё-таки ляжет.
Николай смотрел на собаку, которая уже пыталась прыгать, а задние лапы были "едва намечены" - смеялась Варвара Ильинична.
- Поставлю я сегодня "Бегущую по волнам". Как вы на это смотрите, доктор?
- Отличная идея, сударыня! Только делайте тише, прошу вас.
- Тогда слышно шуршание иглы по пластинке. Но так даже лучше, уютнее.
Коля всё стоял на столе, крутил головой, шагнул вправо и вернулся на место. Он смотрел, как женщина с морщинками-лучиками вокруг глаз достала большой бумажный конверт, вынула чёрное что-то и поставила это что-то на что-то. Послышался треск, шуршание и раздался голос. Теперь все молчали. Варвара Ильинична лепила, доктор смотрел, подперев рукой подбородок. Собака лежала у ног. Николай стоял, не шелохнувшись, вытянув руки по швам. Он пока ничего не мог, ноги были как ватные. Но они были не нужны. Николай просто слушал.
6. Айболит Пётр Иванович
Пётр Иванович считал себя первым появившимся на свет, то есть, как назвала это хозяйка мира, - первым ожившим. Правда, на это претендовали и Степан, и Варвара, и Голубев, но Пётр Иванович лишь недоверчиво крутил пальцами: "Да нет же, нет! Ведь тогда была такая тишина, все только и знали, что стоять, молчать и смотреть. Заговорил я точно первый..." - думал он.
Варвара Ильинична вылепила его обычным доктором - округлое лицо из пластилина белого цвета, который она смешивала с небольшим количеством красного.
Иногда вместо красного в ход шёл коричневый, совсем чуть. Кофе с молоком. И тогда человечек становился смуглым. А однажды она к получившемуся "кофе с молоком" добавила капельку зелёного, и грек Платон, хозяин лавки с амфорами, стал похож на оливку. Варвара Ильинична лепила и говорила, рассказывала доктору, объясняла, что делает и почему.
И теперь он на правах старожила рассказывал Никитину истории жителей. "Да что там рассказывать. Тот появился под Новый Год, а этот, кажется, в субботу. Один живёт на Весенней улице, другой на улице Философов. Этого звать Пантелеев, а ту Ассоль..."
- Что? Та самая Ассоль? У мамы, кажется, были "Алые паруса" и на пластинке.
- Ассоль работает гувернанткой у аптекаря Голубева, - быстро ответил Пётр Иваныч, - Голубев постоянно жалуется, что она рассказывает детям о вымышленных странах. Он уволил её. Потому что младший Голубев теперь мечтает стать капитаном. Но где у нас моря? Н-да, мечты, знаете ли, должны быть реальными.
- Мечта реальная, - улыбнулся Никитин, - звучит не очень.
- Но и засорять детям голову несбыточным нехорошо. А потом депрессии и уныние, срывы, и, упаси бог, суициды.
"Даже своя Ассоль есть... гувернантка. Такая вот история у пластилиновой Ассоль. Получается, всё сложнее. Господин Пантелеев научился лепить пирожки и обзавёлся пирожковой на перекрёстке. Которые никто не ест, здесь никто ничего не ест! Некто Храпов додумался раскатывать листы и сшивать их в книги. Хм... А читают они по-настоящему, даже если просто играют в чтение, - думал Никитин, слушая Петра Иваныча. Наклонялся и машинально оглядывал улицы, осторожно поправлял дома, помятые углы зданий. И вдруг сказал: - Пора вам, Пётр Иваныч, взяться за историю города, пишите летопись, вот пусть Храпов сошьёт вам книжку, и пишите.
- Аха-ха, - залился смехом доктор, - смешно, какой из меня писарь!
- Научитесь! Мало ли что, а память останется.
- Ну я даже не знаю, - протянул доктор.
Пётр Иваныч замолчал. Никитин взглянул на него. Человечек сидел, сгорбившись, на строгалке. Потом развёл руки. Губы его озадаченно изогнулись. Котелок съехал на затылок. Доктор вдруг встал и пошёл, так больше ничего и не сказав. Стал спускаться вниз, в город.
- Озадачили вы нашего Айболита, убежал, - хохотнул архитектор Кондратьев. Он стоял, прислушивался к разговору и задумчиво раскачивался с пяток на носки, - писать летопись! Это каждый может. Смотри и пиши, всё ясно-понятно.
- Ну-у, а что у нас происходит непонятного? - протянул Никитин, отрываясь от тележки с помятым колесом.
Ему теперь несли в ремонт и складывали всякую всячину на столе. Он приходил и разбирал завал, подделывал, лепил почти заново, а иногда просто отправлял в лом, если было неживое. Тележку можно бы и в лом, но пока было жаль, и он выправил колесо. Нужная в хозяйстве вещь, между прочим, клоун Василий катал на ней детей.
- Разное происходит, - уклончиво сказал Кондратьев, - а ещё по ночам кто-то поёт.
- Кто поёт? - удивился Никитин и пожал плечами.
- Не знаю, всегда так, ночью кто-то поёт. Тоскливо, будто скучает. Один раз я прямо понял, что тому, кто поёт, больше не вернуться никогда домой.
- А ещё кто-нибудь слышит пение? - озадаченно спросил Никитин.
Меркульев и Краюшкин молчали.
- Хм... Разберёмся... Мне бы услышать это пение.
Никитин покрутил в руках тележку. Кажется, готово. Он встал, попрощался.
Вечерние тени уже легли на улицы, а лампу ещё не зажигали. По улицам гуляли прохожие.
- Сегодня тепло, но совсем скоро осень, - еле слышно доносился голос маленькой старушки в спортивном костюме и с лыжными палками.
Она, шествуя скандинавской ходьбой, повернулась к другой старушке, которая торопливо семенила рядом и была в длинном платье, старинном капоре и с буклями.
- Да, за окном летят и летят жёлтые листья. Так всегда бывает перед холодами, - отвечала тихо-тихо та, что в капоре. И вдруг добавила ещё тише: - Вы знаете, я каждый раз думаю, а увижу ли я их снова. И не могу насмотреться. Пойдёмте на окно.
- Обязательно пойдёмте! - энергично ответила первая. - Доктор сказал, что проходить по тысяче шагов в день полезно для здоровья...
Никитин закрыл за собой дверь. В голове крутились слова старушки. "Увижу ли я их снова и не могу насмотреться. Вот так. Мороз по коже".
7. О стиральной доске и ночном певце
- Да, так и сказал: "Мечты должны быть реальными", - рассказывал, смеясь, Никитин уже ночью Даше.
Они сидели на крыльце. Выпала роса, пахло травой. Даша слушала, положив голову на плечо Никитину, обхватив руками его руку под локоть.
- Нет, правда, - сказала она, - пусть мальчишка мечтает о миллионе. Нет, это не очень реально, может быть, о двухстах тысячах... Нет, о ста пятидесяти. Тоскливо. Не будут ли депрессии в мире без депрессий?
- Будут. Вот есть пластилиновый мир, где люди не чувствуют боли, но нашёлся такой Коля, которому башку снесли за то, что ему жаль собаку. А Краюшкин - нет, ты не слышала его, как он про любимую выдал. Но откуда он знает, что такое любовь?! А этот младший сын практичного аптекаря Голубева... Он-то почему не в строчку мечтает, выбрал такой странный образ в мечты?! А эта Ассоль...
Даша встала и пошла по дорожке вглубь сада, загребая его кроссовками, которые были больше на четыре размера. Из леса полз туман. Даша сказала:
- Глупая Ассоль. Могла бы мечтать о... стиральной машине.
- О стиральной доске, она не знает о стиральной машине, - сказал, улыбнувшись, Никитин.
Даша потеряла его кроссовок и теперь ныряла ногой в него, стоя на одной ноге. Принялась вытрясать его, потому что набилась трава, стриженная, мелкая, после дневного покоса, сырая от росы.
- Да, о стиральной доске! - откликнулась Даша, слышно было, что она смеётся...
На следующий день, вечером, после работы, Никитин водрузил Тяпу на стол и оглянулся в поисках Николая, но он нигде не обнаружился. Зато философские посиделки были в разгаре.
- Тоскливо, тоскливо он поёт, Краюшкин, - махнул рукой Кондратьев, - в который раз говорю, мне не мерещится. Я слышу, как он поёт.
Опять архитектор заладил о своих голосах.
- Часто? Поёт часто? - спросил Никитин. - Прямо сейчас слышите этот голос?
- Да нет... - архитектор смутился, он привык, что его не воспринимали всерьёз, когда он заговаривал об этом. - Сейчас не поёт. Иногда. Я больше ничего похожего не слышал. Но я ведь мало что слышал!
- Ну хотя бы примерно, что напоминает? Женское пение, детское, мужское? Звук воды, сигнал машины... стук дождя по крыше? Не знаю, гудение двигателя... скрип... ход дворников по стеклу, ветер воет...
- Ветер воет! - воскликнул Кондратьев.
- Понятно, - сказал озадаченно Никитин. - Так, может, ветер и воет?
- Нет!
- Ну, я не знаю, кто может как ветер выть. Только волки. Но у нас точно нет волков! - рассмеялся Никитин. - А что Коржаков?
- В башне, - коротко ответил архитектор. - Приседает, марширует на месте.
Стало не по себе. Приседает... Башню они соорудили тогда же, из виселицы. Кондратьев и набросал чертёж.
- Где же вы учились? - удивился тогда Никитин, разглядывая раскатанный лист пластилина, на котором зубочисткой (зубочисткой! - повторил про себя) был нанесён добротный чертёж. Скорее эскиз. Но с указанием размеров.
Кондратьев показал книгу, которую Варвара Ильинична вручила ему, объявив, что он архитектор. Оказалась его, Алексея, любимая старая книга о средневековых замках. Она стояла на полу раскрытая, припёртая к стене, приткнутая маминой ониксовой статуэткой черепахи. Небольшая энциклопедия, похожая на толстенный блокнот. Там крепости описывались с рисунками, размерами, подробно. Башня и была средневековая обыкновенная, с основанием в две ладони и высотой в четыре ладони, а сама тюрьма располагалась на верхушке, где сидел бы дозорный.
- Приседает, значит. Энергичный этот Коржаков, - пробормотал Никитин.
Слово "энергичный" он не любил. Сразу представлялся некий атлет, от нечего делать передвигающий шкафы. Просто так. Вот заскучал он, и давай двигать шкаф. Ведь тошно должно быть этому Коржакову, а он приседает.
- И орёт время от времени, - добавил Кондратьев.
- Орёт? Что орёт?!
- Да так... Вдруг вопль раздаётся "А-а-а", длинный такой, не пойми что.
"А это уже хуже... Агрессия прёт? От бессилия или от безделья? Что я с ними со всеми буду делать? У одного голоса, другой в заточении приседает, марширует и орёт. Я не понимаю".
А Николай так и не пришёл. Кондратьев сказал, что он работает, разносит "Вестник города". Сегодня все ждут, утром по понедельникам всегда выходит "Вестник", а вечером его разносит Николай. Разносит он долго, каждый с ним хочет поговорить.
Архитектор пообещал отвести к нему Тяпу. Никитин задумчиво кивнул, он опять подумал про Коржакова. Что с ним делать? Да не знал, он что делать.
8. Прощание
Никитин дня три не поднимался наверх, в мансарду. Всё не выходил из головы этот вопль. Что бы ни делал, куда бы ни шёл, даже в кафе на обеде рассеянно пролил кофе, потому что соседка трещала рядом непрерывно про свою подругу, уехавшую в Египет, которая теперь и там скучала.
- Как и здесь, - тут же заметила рассказчица.
- Стоило ли ехать, - буркнул Никитин, вытирая салфеткой лужу.
А сам подумал: "Достало всё! Они не выходят у меня из головы. Да пусть они там делают, что хотят! Пусть порубят друг друга. Пусть орут и маршируют! Не ходить к ним, не подниматься, и всё. Что будет? Да ничего! Это пластилин".
Вечером зашёл к Воронову. Сам не знал зачем. Хотел переключиться, не думать о том, что надоело до чёртиков и не имело ответа. Но мысли - как заезженная пластинка, он постоянно думал об одном и том же.
Лёня слушал и молчал. Не очень верилось во всё это, стоило ли так кипятиться из-за каких-то игрушек, однако накал пластилиновых страстей мало сказать удивлял.
- Я не понимаю их! Хочу им помочь, но не понимаю, - говорил Никитин. - Почему он марширует и орёт? Что за голос слышит архитектор? Врёт, привирает? А зачем? Скучно стало? Ну надо жить их жизнью, чтобы понимать, наверное. А я сужу о том, чего не знаю. Они ведь потрясающие. Я бы уже свихнулся, оживи вот так - без цели, без всякой нужды жить, ни работы, ни детей толком, всё по-игрушечному, и они это знают, понимаешь?! Но они мечтать пытаются, листья осенние как точка отсчёта и привязанность какая-то человечья... Откуда? Ассоль эта.
Воронов кивал и молчал. Потом вздохнул:
- Ты же сам говоришь, они живые. К тому же человеки по облику и, так сказать, по всему остальному судя. Вот наверное оттуда и метания эти все человеческие. Да и выхода-то нет. Не знаю. Ну сделай так, будто их и не было. Это в твоих руках, пластилин ведь. Можешь?
- Нет.
- Вот.
- Что вот?! - взорвался Никитин. - Я испортить всё боюсь, повернуться, шагнуть неуклюже и раздавить! Не физически... да и физически тоже. Дети туда не идут, Даша не решается. Ты не приехал. Всегда летом приезжал, а теперь почти осень уже. Не приехал. И Малинины не были так ни разу. Да я понимаю, не объясняй, - обречённо махнул он рукой, - сам бы не поехал. И так проблем хватает, а тут ещё свора оживших пластилиновых людей.
- О! Напиши объявление "отдам в хорошие руки".
- Ну ты даёшь, - зло выдохнул Никитин и уставился в стол. - Они ведь мамины.
- А ты тоже хорош! Заладил "не понимаю", а что мы вообще в этой жизни понимаем? Светляки в банке. Нам кажется, мы такие светлые, классные, а нас, может, и не видать, так... мошка вьётся, жужжит. Кто-то крутит банку, любуется, ну погасли, вот жаль... Конечно, если согласился бы ты сейчас, тогда хоть самому на объявление отвечай. Жалко, чего там. Но что я с ними делать буду?! Маринка на порог с этой живностью и не пустит. А у тебя получается. Ты и сам не замечаешь, но потихоньку утрясаешь их проблемы. Слушай, давай выпьем за их здоровье... пусть живут, не кашляют, тебя не сильно мучают. А?
- Давай поехали лучше ко мне, Даша будет рада, - улыбнулся Никитин, - только в магазин заедем.
- Поехали!
Даша очень обрадовалась, крикнула по телефону: "Я овощи на гриле запеку и мясо, это быстро, Маринку и детей не забудьте... Да! Заедь в магазин, ещё нужно арбуз или дыню, и баклажаны, и сыр, вдруг не хватит".
Просидели-проговорили до глубокой ночи, кажется, не сильно шумели. Но это вряд ли, потому что давно так хорошо не удавалось посидеть. Дети носились по всему дому, пёс Вороновых Артос, коротконогий такс, с упоением карабкался и скатывался колбаской по ступеням, потом выдохся и упал спать под столом, раскинув в разные стороны длинные уши.
Уже поздно ночью отправили девчонок к приехавшему такси, и, заговорщицки сказав "мы сейчас, сейчас, одна нога там, другая здесь", поднялись в мансарду. Никитин включил свет.
А пластилиновый народ затих. Как ни звал их и не упрашивал Никитин, никто не откликнулся, не шевельнулся. Воронов смущённо потоптался на пороге, а дальше не пошёл. По глазам было видно, что ему не по себе. На улицах странного города, на подоконнике стояли и сидели люди, отовсюду на него смотрели серьёзные лица. Человечки застыли как в музее восковых фигур.
Лёня спустился вниз, почти протрезвев.
- Ввалились пьяные, вот дураки, - сказал он, садясь в такси. Накрапывал тёплый дождь. - Ну ты, брат, держись. Они прямо настоящие. Не удивительно, что Мишка с Никой больше туда не пошли. Колю вот твоего бы увидеть. Н-да...
- Они испугались, я-то вижу.
- Ты прощения у них от меня попроси за вторжение пьяных рож.
- Обязательно. Я расскажу им, как мы с тобой на городской планетарий ночью лазили, на звёзды смотреть, и не доползли. И нас, дураков, простят.
- Да-а, а я казался себе тогда крутым покорителем вершин. Сторож помешал.
- А мы и были ими. Сторож мне тогда ухо чуть не открутил, перепугался мужик, что если бы мы свалились.
- Да, чуть не забыл. В карман сунул и так бы сейчас и ушёл, - Воронов достал из кармана куртки баночку с диафильмом. - Это Каштанка. Нашёл в архиве у Быстровой, сказала, что головой отвечаете, нынче редкость большая. А фильмоскоп-то найдёшь?
- Ух, ты, спасибище передай! Фильмоскоп есть, оказывается. Мама сохранила его с целым мешком диафильмов. Только не знаю, станут ли смотреть, а то как плюнут. В меня, в кого же ещё! Тот же Кондратьев, мне кажется, сразу завопит "ми-ми-ми, лепота какая".
- Ну, тебе виднее.
- Давайте езжайте, вон Марина уже спит.
Машина поехала по аллее, свернула. Никитин ещё постоял у ворот. Хорошо. После жаркого дня наступила почти холодная ночь, сентябрь скоро, во всём чувствовалась осень. Пахло прелой травой и сыростью. Дождь шёл уже часа два, монотонно, шелестяще, как если бы застрял на одной ноте. Совсем не хотелось спать, завтра выходной, но ещё раз пугать пластилиновый народ не надо бы.
Подбросив коробочку с диафильмом на ладони, Никитин пошёл в дом, закрыл окно на первом этаже, заглянул к детям. В доме тишина, темнота, проплыли световые пятна по гостиной от фар проезжающей машины. По-прежнему шелестел дождь и, кажется, пошёл сильнее. Даша что-то сказала во сне, засмеялась. Никитин уже засыпал, когда наверху что-то грохнуло.
"Окна открыты, полетит что-нибудь - передавит всех".
Подскочив, он рванул наверх. Едва не сверзился с лестницы. Распахнул дверь и замер. Света не было. Куда идти, вдруг под ногами кто-то есть. Виден был прямоугольник окна. Створки распахнуты.
- Забыл закрыть, - тихо чертыхнулся Никитин и стал шарить выключатель на стене.
Нашёл, включил свет.
- Не понял.
Посреди комнаты валялось мамино кресло.
Улицы, дома, шапито: всё было как после бомбёжки. В окно хлестал дождь, на полу образовалась лужа. По луже брёл Николай с двумя собаками под мышками, за ним вереница людей с котомками, собаками и кошками, попугаями. Брёл по воде по пояс Меркульев, ведя за повод слона, на слоне ехали дети, шёл хмурый Коржаков. И все молчали. "Будто похороны какие-то, ничего не понимаю", - подумал Никитин и бросился закрывать окно.
- Нет, нет! - вскричал архитектор Кондратьев, он стоял на карнизе, под дождём, держа двумя руками над головой портфель. - За нами сейчас прибудет корабль!
- Что за... какой корабль?! - мотнул головой Никитин.
Зло взяло. "Ну какой корабль в два часа ночи?! Идиот".
А люди выбирались из воды, поднимались на кресло и скапливались там. Их прибывало всё больше.
- Зачем? Дома затопило. Я сейчас!
Никитин сорвал мокрую от дождя штору, стал по улицам собирать воду, но люди шли и шли.
- Да куда же вы, сейчас всё будет сухо, - бормотал он, собирая воду, отжимая её в окно, но вереница людей шла и шла, огибала его ноги, обходила.
- Послушайте, Алексей Степанович, послушайте! Бросьте! - кричал Кондратьев. - Не останется времени попрощаться.
- Попрощаться? - медленно выпрямился Никитин, он шагнул к окну с тряпкой в руках, остановился.
Дождь хлестал как из ведра, заливал стол, архитектор едва удерживался на карнизе. Люди перебирались на стол. Как мураши, сгорбившись, укрываясь, пряча грустные лица. Теперь они принялись скапливаться на столе.
- Я вам говорил, Алексей Степанович, что слышу пение, вы один мне поверили. А вчера этот голос вдруг запел так радостно, что услышали все. Но вы его всё равно не услышите, он говорит намного тише нас. Он пел очень долго, а потом заговорил. Говорил и говорил, а слов его, языка не знал никто, но странным образом мы его понимали. Как это возможно? Я долго думал и придумал, что собака ведь тоже не знает языка хозяина, но они друг друга понимают.
- Да она ведь жесты его понимает, - машинально сказал Никитин, - мимику, отдельные слова запоминает, а-а, не слушайте меня, говорите, Кондратьев! Что он сказал? Кто он этот певец?
- Он сказал, - размахивая руками, рассказывал архитектор, крича изо всех сил, перекрикивая шум дождя, - что он с другой планеты, прилетел на звездолёте, что его корабль разбился. Что уже не было надежды вернуться. Но вчера он получил сигнал со своего корабля. Корабль его сумел восстановиться, он так сказал. Корабль у него живой робот, как-то так, сам себя ремонтирует! И теперь он может улететь. Но он не может улететь, оставив нас. Мы тогда умрём. Вот! Вот почему мы ожили, из-за него, я не знаю, как он это делает, но обязательно расспрошу! Но он сказал своему кораблю и экипажу, что остаётся. Тот, кто поёт, когда об этом сказал, заплакал. Или сделал что-то очень похожее на это. Не знаю! Мне захотелось плакать с ним. Я никогда не покидал родные места, но вдруг почувствовал, как это тяжело, навсегда отказаться увидеть их. Понимаете, из-за нас.
Кондратьев замолчал.
Никитин тоже молчал. Не хотелось ничего говорить. Накатила то ли злость, то ли обида какая-то глупая, детская. "Ожили, значит, из-за ночного певца... Если бы не мама, то некому было бы оживать... Да не в этом дело, не в этом". Дождь стих, стало холодно. Пластилиновый народ почти весь собрался на столе. Кто сидел, кто стоял.
- Почему же тогда вы все собрались здесь, если он остаётся? - спросил Никитин.
- Он сказал, что ему долго не протянуть. Чужой мир убивает его, а умрёт он, тогда умрём и мы.
- Понятно. И вы решили лететь с ним, чтобы не умирал никто.
Архитектор устало махнул рукой в знак согласия.
Никитин молчал. Он не знал, что сказать. Все эти люди, все лица были обращены к нему, смотрели на него с надеждой. Будто он мог сейчас что-то решить, что-то сделать, и тогда они останутся, и никто не умрёт.
Но что он мог?
Ему надо было для начала хотя бы поверить в этого инопланетянина. Может, нет никакого ночного певца.
"Взять и сказать, что надо остаться, нет никакой опасности, и всё будет по-прежнему. Опять будем решать мировые проблемы, ругаться, смеяться... опять я буду жаловаться Воронову, что они меня все достали. А если сейчас скажу, а певец есть и он улетит, и люди эти все умрут?"
- Но как вы будете там? - тихо сказал Никитин, оглядывая их всех.
Он спросил, но уже с последним словом знал ответ, что всё будет хорошо. А как иначе? Раз они собрались, значит, верят, что всё будет хорошо.
Невольно вскинул глаза на небо. Звездолёт... Неужели и правда он появится.
Никитин требовательно спросил в никуда:
- Их много. Войдут ли они все? Как они будут... там?
"Может, планета такая, что там всё нормально будет, чего ты, идиот, привязался?"
Тишина. Ну, конечно, он ведь не может слышать, или просто ему никто и не собирался отвечать, или нет никого, кто мог бы ответить.
Он не знал, что сказать. Что тут скажешь? Улетали сотни две пластилиновых человечков, два слона, три жирафа, десяток собак и кошек, один попугай. И что? С вещами, навсегда. И пусть! Нет человечков, нет проблем, не надо думать о непривычном и странном и нет необходимости чувствовать себя полным идиотом, жизнь войдёт в своё русло, привыкнешь... Улетали... Улетали тепло маминых рук, тепло слов доктора Айболита, какое-то страшное и настоящее горе Николая, непонятые ещё им Ассоль и Меркульев, недослушанный говорун Кондратьев, бедолага Коржаков... они забирают и Коржакова с собой, "а я так и не поговорил с ним, с Колей, с Кондратьевым, кино это... всё, всё отложил на потом". Улетали, оставляя свои дома, взяв только необходимое. Потому что тогда не умрёт этот ночной певец, потому что где-то там будет возможность их народу жить долго. Да это ещё неизвестно, вообще ничего неизвестно! Но они ведь умеют мечтать. Как назло, они умеют мечтать и верить в лучшее. Они улетят, не передумают. Задержать, оставить их... Да, а потом они застынут. Будут стоять, молчать и улыбаться. Зато будут всегда с ним. С другой стороны, мама их сделала такими... но как решила бы мама сейчас? Она отпустила бы их?
Горло перехватило, Никитин шумно выдохнул и сказал:
- Ну раз решили, то... будьте счастливы. Все-все. Спасибо, что вы были... у меня в жизни. Простите, если... что не так.
Никитин замолчал опять. Оказалось очень трудно найти слова. Ну кто в самом деле говорил что-то пластилиновым людям, прощаясь при этом навсегда, провожая их... в космос?! Все эти "будьте счастливы" и "простите" звучали буднично, а их ждали звёзды, чёрные дыры, многие годы пути... или как перемещается этот их корабль... Никитин путался во всех этих непривычных мыслях, а люди потянулись на подоконник. Он шли и шли, подходили, протягивали руки, Никитин ошарашено пожимал их. Доктор подошёл и протянул книгу.
- Вы всё-таки написали её, - удивился Никитин.
- Я так торопился, - развёл руками доктор, - не знаю, как получилось у меня. Хотелось сказать буквально несколько слов о каждом из нас. А вы как раз долго не приходили, и я переживал, что мы чем-то вас обидели. Будьте счастливы и здоровы, детям, семье вашей всего доброго.
- Что вы... ни на что я не обижался! - замахал руками Никитин, в руках была мокрая штора, он её бросил наконец. Он вздохнул. - Никогда не переживал ничего подобного, простите, чувствую себя дураком полным. Спасибо, я буду читать... и ждать от вас вестей. Хоть, наверное, и зря.
- Я всем буду рассказывать про вас, - сказал доктор.
- Книгу пишите, - серьёзно сказал Никитин.
- Точно! - доктор поднял кверху палец, махнул на прощание и пошёл.
Последним уходил Николай, с ним была девушка и две собаки. Коля девушку представил как Ассоль. Никитин растерянно рассмеялся, посетила дурацкая мысль - и всё-таки эта неугомонная Ассоль улетает на корабле, и на каком корабле, на звёздном.
Никитин понял, что замёрз. Сыро шлёпали дождевые капли в саду, срывающиеся с кустов и деревьев. Осень. Он любил этот запах промокших деревьев, опавших листьев, озябшего леса. Последние тёплые дни. Черноту ночи прорезал сноп света. Никитин поднял глаза. Но свет бил снизу.
Люди стояли на подоконнике. Что-то происходило, но Никитин не понимал что.
Вытянул шею, выглядывая из-за людей, и пожал плечами. Что там творится, чёрт возьми?!
9. Не нойте, Лялин!
Люди спускались кто как мог: перешагивали карниз и просто шли по стене, кто-то сорвался и полетел молча, не пикнув. Женщины и дети садились в люльку на привязанном канате, испуганно плакали и ехали, слон стоял, обвязанный верёвками, и, похоже, ждал своей очереди. Кондратьев руководил всем этим, помогал усаживаться, вязал узлы, тащил сундуки.
- Что? - крикнул ему сквозь гвалт Никитин. - Звездолёт не может вас забрать отсюда?
- Нет, что вы! - крикнул архитектор, махнув рукой куда-то вдаль. - Мы должны ждать звездолёт в условленном месте, не может же он сесть прямо на дом!
"Ничего не понимаю".
Никитин перестал смотреть в небо и уставился вниз. Горел свет у входа. "Нашли выключатель", - растерянно отметил Никитин, разглядывая странного вида сборище на дорожке перед домом.
- Вы что? Пешком собрались идти?! Вас передавят как котят! - крикнул во всё горло Никитин, возмущённо ткнул кулаком в воздух. - Если уж вы так хотите, я могу увезти вас на машине.
Все повернулись к нему.
"Ну как дети, в самом деле, собраться и пойти! Куда, зачем, не зная ничего. Встали и пошли!"
Никитин сгрёб в охапку тех, кто ещё оставался на подоконнике, побежал вниз. Человечки в руках переговаривались.
- Я забыл взять нож, - говорил один в белой панаме.
- Ничего, там что-нибудь найдём! - бодро отвечал другой. - Сук какой-нибудь!
- Что?! Что вы найдёте, безумцы, вы хоть знаете, куда мы идём?! Этот болтун Кондратьев сам знает, куда мы идём? Кто-нибудь мне ответит? - высоким голосом возмущался третий. - Там могут быть... собаки! Машины... не знаю что... там всё может быть. Я читал, что в лесу водятся дикие животные, о боги, куда мы все идём?!
- Мы будем защищаться, не нойте, Лялин, - отвечал ему первый.
"Защищаться они будут! Ну какой корабль?! И я стоял и слушал их".
Никитин сбежал вниз, выскочил и едва успел остановиться - народу перед крыльцом собралось много, дорожка, казалось, шевелилась от крутящихся любопытно голов и взлетающих в азарте рук. Среди толпы, будто рифы, виднелись два слона и три жирафа, притихшие дети сидели на них под разноцветными покрывалами - от дождя. За спинами слонов виднелись большие повозки.
- Что вы затеяли? - сказал он, отыскав глазами в толпе Кондратьева. - И я вам поверил про корабль этот.
- Но как же! - воскликнул архитектор, Пётр Иваныч маячил за его спиной, дядя Степа, Варвара, знакомые все лица, тревожные, серьёзные. - Этот человек сказал, что нельзя звездолёту садиться на головы людей, на дома, нужно поле. Поэтому мы должны прийти туда. Корабль нас будет ждать.
- Человек... Почему вы решили, что он человек? Что он говорит сейчас? - выпалил хмуро Никитин, отпуская с рук галдящих ему в ухо людей. - Вы его слышите? Скажите ему, что я вас не отпущу. Не отпущу и всё! Пока он не найдёт способ поговорить со мной.
"Да пусть идут, куда хотят, - крутилось упрямо в голове, - спасатель пластилиновых душ нашёлся. Пусть идут, надоело это всё до чёртиков. А если он есть, этот звездолёт?! Да не может быть никакого звездолёта. Тогда зачем это Кондратьеву?! Отпусти ты их, хотят решать сами и пусть решают. Да только за ворота выйдут, и их передавят по одному или всех сразу, сосед на работу поедет и каюк Айболитам, Кондратьевым, старушкам с палками и без!"
- Пусть найдёт способ поговорить со мной этот инопланетянин, рупор пусть найдёт, а я вас не выпущу из ворот! - Никитин решительно рубанул ладонью воздух.
Все замолчали и обернулись к Кондратьеву. Человек с высоким голосом не выдержал первым:
- Ну что, Кондратьев?! Что он говорит, не молчите!
- Ничего, я давно его не слышу. С тех пор, как мы договорились, что сегодня отправимся в путь, - отрезал архитектор и повернулся к Никитину.
- Когда вы договорились? - спросил Алексей.
- Вчера вечером. - Кондратьев нерешительно спросил: - Почему вы думаете, что он не человек?
- Ну он же инопланетянин, - пожал плечами Никитин, злясь на весь абсурд происходящего. Ночь, сырость промозглая, пластилиновые человечки и он во главе посреди лужайки перед домом, если кто-нибудь увидит или ещё и услышит, подумает чёрт знает что. Человечки-то испугаются и замрут, а он будет стоять, в трусах и тапках. Картина маслом. - А инопланетяне не обязаны быть людьми.
"Что я говорю... Хотя так и есть, во всех смыслах".
Но его внимательно слушали, и Никитин стал объяснять:
- Они вообще могут не походить на людей, могут себя вести не как люди. Мало ли из какого мира они прибыли. Может, они водоплавающие и похожи на рыбу или русалку, или на кузнечика... коленками назад. Никто никогда не видел их. А вы вот слышите. Ну что, молчит?
- Молчит, - буркнул Кондратьев.
- А если он там ждёт? - вдруг раздался голос Николая. Его не было видно из-за слона. - Там, куда прибудет звездолёт. А мы здесь... Надо на что-то решаться. Надо идти!
Люди повернулись теперь к нему.
"Ну вот, что ты теперь скажешь? - подумал Никитин, скрестив руки на груди, так было теплее, замёрз зверски. - Они верят, что их ждут. Отвезти их на машине?" Тут он спохватился:
- Подождите... Он ведь сказал, что без него вы умрёте, и он из-за вас не может улететь, ему вас жаль. Как же он мог вас оставить? Может, вы тут уже все поумирали, а он там ждёт преспокойно?
Все опять повернулись к Николаю. Тот крикнул из-за слона, потому что вперёд было не пробиться, народ стоял упрямой плотной стеной.
- Может, он знает, что пока он на этой планете, мы в безопасности. Конечно, знает. Надо держать слово. Раз сказали, что придём, надо идти. Там будет видно.
- Надо идти, - кивнул Кондратьев.
- Вы, Алексей Степанович, не беспокойтесь, мы дойдём помаленьку, - сказал Пётр Иваныч, - у нас и карта есть.
"Какая ещё карта?!" - чуть не взвыл от злости Никитин.
А ему уже передавали карту. Раскатанный лист пластилина, начерчено зубочисткой. Квадратиками - дома, перекрёсток, похоже, путь к лесу держат, в этой стороне лес. Никитин вздохнул. Начинало светать. Воскресенье, пять утра, бред, бред ведь какой-то.
- Я отвезу, забирайтесь в машину, - устало сказал он, окинув в который раз всех глазами, отыскивая сомнение, несогласие, но нет, все как один уставили глаза на него и молчали. Они ждали. Даже Коржаков смотрел в ожидании.
Машину вчера так и не поставил в гараж. И хорошо, сейчас трудно было бы вывести её из-за столпотворения на дороге к дому. Эти зверюги, телеги... Никитин открыл дверь, багажник. Люди с азартом полезли внутрь, ни один не остановился, не оглянулся на дом. "Ну и что? Тебе обидно, что ли?! Да пусть катятся, куда хотят". И он стал торопить, подсаживать, помогать...
10. Мы не маленькие!
Ехали шумно. Отовсюду слышались голоса. Даже из-под ног, и Никитин шуганул оттуда всех любопытных, рассматривающих педали. Зато появились пытающиеся взгромоздиться на руль. Одна девица просила парня во фраке:
- Хочу порулить, Филипп, сделайте же что-нибудь!
Высокий, звенящий тревогой, голос Лялина легко перекрывал остальные:
- Кто-нибудь следит за картой? Следите за картой, он ведь не знает, куда ехать. Кто знает?
- Замолчите, Лялин! - орал через каждые пять минут Кондратьев. - Из-за вас я не слышу радио.
Да, помимо всего прочего орало радио. Никитин сначала злился, потом успокоился, за рулём всегда так было. А ещё чуть позже рассмеялся. Этот гвалт напомнил... они также ехали на речку. Собрались в прошлом году у Малининых на даче, решили поехать купаться. В машину еле влезли, пришлось открыть люк. Воронов ехал на спасательном круге, лежавшем на коленях у Малинина. Ехал, сложив руки на крыше, и улыбался. Ему снизу кричали, смеялись и махали приветственно с дороги, а он ехал, молчал и улыбался...
Наконец, Кондратьев скомандовал остановиться.
Никитин покачал головой, но ничего не сказал, свернул на обочину. Приехали в поле у реки, дальше - лес. Стали выгружаться прямо в траву по пояс, пожелтевшую и мокрую от дождя. Никитин помогал, иногда лихорадочно принимаясь озираться. Понял, что ищет звездолёт. "Ну какой звездолёт!"
Никакого звездолёта не было. Утро серое, с ветром, небо заволокло тучами - плотненько и надолго. Заморосил дождь.
Люди копошились, растягивали какие-то пологи, Алексей им помогал. Машинально думал, что делать дальше. "Место от дороги удалённое, лес рядом, однако спокойное место, самый страшный хищник здесь заяц, лиса редко забежит. Так и народ собрался сплошь несъедобный, так что если только по ошибке кого прихватят. Тут же и выплюнут", - злился Никитин.
Кондратьев ходил за ним по пятам и нудил:
- Вы уезжайте, Алексей Степанович. Боюсь, вдруг корабль увидит вас с машиной и не сядет.
Наконец, Никитину надоело бродить по поляне. Он промок и чувствовал себя ненужным. В высоченной траве устраивались во всю человечки, сновали, отыскивая укромные местечки. Они собирались здесь остаться, это совершенно точно.
- Эх, Кондратьев, - сказал он тихо, сидя в траве, промокнув и накинув на плечи старую куртку из багажника, - бросили дома, там тепло и безопасно. А теперь вы в поле, где может случиться всё, что угодно. Зачем? Может быть, вас обманули, и вы притащили сюда весь народ.
А Кондратьев вскинул подбородок, на лбу, на щеках его блестели капли дождя, как бисеринки пота, и архитектор казался каким-то особенно живым и радостным:
- Мы полетим, Алексей Степанович, сегодня или завтра. Как только прилетит корабль, я верю. Вы знаете, никто даже не сомневался. Все собрались очень быстро. А как иначе?! Вот разве охота вам было бы опять стать неживым, стоять, молчать... и смотреть, как живут другие? А нам предложили полететь к звёздам!
- Ну, хорошо, я уеду, - Никитин встал, растерянно нависнув над архитектором. - Но завтра я приеду сюда, хотя бы узнать, как вы переночевали в этом поле.
- Приезжайте, - согласился Кондратьев, задрав голову, - но прошу вас, не тревожьте людей, посмотрите издалека и уезжайте. И сейчас езжайте по возможности тихо. Ну что, вам охота ещё раз прощаться со всеми?
Это точно... ещё одного прощания не хотелось. От первого-то до сих пор не по себе. К тому же ещё ничего неизвестно, хоть они все и хорохорятся. Но, кажется, и сам он начинал верить, глядя на них всех.
- Хорошо, - рассмеялся Никитин, - вы прямо убедили меня, и вы совсем не боитесь. Боюсь, похоже, только я. Я вам оставлю фонарик, небольшой, вот здесь нажать. Попробуйте... Получилось, да. Не надо! - спохватился Никитин, глядя, как радостно принялся семафорить фонарём Кондратьев, уставив его в небо. - Батарейки сядут, на ночь не хватит, а сейчас у меня с собой запасных нет. И ещё. Не зажигайте его ночью, только в крайнем случае, когда звездолёт этот прилетит, если он прилетит в самом деле, а то внимание ненужное к себе привлечёте.
- Езжайте... езжайте, мы тут сами, мы не маленькие, право. До встречи! - рассмеялся и махнул на него рукой архитектор и пошёл, скрылся в траве, как в лесу.
"Да, как в лесу. Ты считаешь их маленькими, а они просто в лесу".
- До встречи, - сказал Никитин и пошёл к машине.
Сел, вырулил на дорогу, погнал к дому. От слов Кондратьева стало спокойно. Или просто хотелось, чтобы стало спокойно, и он пытался взглянуть на всё иронично. "Чего испугался? Мужики, как мужики, разберутся. Завтра заскочу, посмотрю, вдруг приеду, а они улетели. Вот смеху будет". Но иронично не получалось, Никитин раздражённо мотнул головой.
Домой он вернулся уже к обеду. Даша была в мансарде. В окно дуло по-настоящему осенним ветром, сырым, пронизывающим, градусов десять, не больше. Даша зябко куталась в толстовку. Она стояла посреди пустого города и заглядывала в дома.
- Никого, - сказала она, увидев в дверях Никитина.
В домашних кожаных шлёпанцах, в трусах, он натягивал наспех футболку и шорты, которые прихватил, пробегая мимо спальни и не обнаружив там жену.
"Ведь только что подъехала машина, закрылись ворота..." - подумала Даша и растерянно вскрикнула:
- Ты их... увёз?! Куда?!
- А-а! - Алексей раздражённо махнул рукой. - Они сами. Собрались, всё решили.
Он стал рассказывать. Ходил, поднимал оставленные вещи, ему было не по себе. Он говорил, будто оправдываясь.
- Да ты с ума сошёл! - Даша кружила вслед за ним и вскрикивала возмущённо: - Какое поле, какой звездолёт?! Ты сам-то себя слышишь? Надо было их не пускать, ворота не открывать.
- Ты не видела, как они по стене шли, я и пикнуть не успел. Один поспешил, сорвался, упал. Встал и помаршировал дальше, не отряхнувшись даже. Помялся, наверное, всмятку, сумерки ещё были, не видно сверху, - буркнул Никитин, отвернувшись к окну, упёршись руками в подоконник. - Они эти ворота форсировали бы на раз-два, как только поняли бы, что у них нет выхода.
- Надо было говорить, убеждать, уговаривать... как с детьми.
- Угу, я и говорил, а они у меня между ногами идут и идут. Даша, это взрослые люди.
- Да ведь подавят их в этом поле, как мышей.
- Я говорил им. А они "езжайте, Алексей Степанович, мы не маленькие, езжайте потихоньку, людей не тревожьте, что вам второй раз прощаться охота?" Мы ведь с ними поначалу простились, душевно так, н-да...
- Надо забрать их оттуда, Алёша, - тихо сказала Даша.
- Этот голос, чёрт бы его побрал. Как их разубедить? Мы, говорят, жить хотим, и не поспоришь. Ждут звездолёт, и точка. Говорят, мы обещали ждать.
- Надо просто их собрать и увезти.
"Похоже, я сошёл с ума", - подумал Никитин и сказал:
- А вдруг он есть... этот голос?
- Ну, какой голос, Алёша! - крикнула Даша.
- Поехали! - рявкнул Никитин. - Будешь собирать их, у меня не хватает сил.
И сразу, как только принял решение, стало легче. Так всегда. То будто брёл по киселю. Звуки глухие, вязкие, киселя этого - густого холодного - по пояс, а местами - под самое горло, как тогда с Николаем и Тяпой его, бредёшь, и нет ни конца, ни края этому киселю. Безвременье, когда ты сам не веришь, что с тобой происходит вот это самое, тянется и тянется. Бред какой-то.
Они наскоро позавтракали, отвели детей к соседям и рванули на окраину дачного посёлка, туда, куда под утро Никитин отвёз пластилиновых человечков. Ровно на то место. Свороток возле поваленной ураганом берёзы. Шагов тридцать налево, как запоминал наскоро, когда уходил. Некошеная пожелтевшая трава шелестела стеной выше головы. Вытоптанная им самим утром тропинка в траве... И никого.
Сколько они ни бродили с Дашей, кричали, звали, уговаривали, уходили к машине, уезжали, думая, что не здесь остановились... Нет, всё правильно, ноги и руки вновь и вновь Никитина вели сюда. Никого. Только ветер шелестел макушками сухой травы. Даша и Никитин в который раз уставились друг на друга.
- Только не говори мне про звездолёт, Никитин!
- А я и не говорю, - ответил глухо он.
Они замолчали. Отвернулись друг от друга, спина к спине. Так и стояли. Холодно. И тихо, тишина, будто уши ватой заложило. Глаза невольно ловили каждую неясную тень в траве, каждый шорох казался именно тем самым.
- Кондратьев бы уже вышел, да и Пётр Иваныч не утерпел бы, мне кажется. Выходит, не услышу я их больше, Дашк? А казалось, что и слышать не хочу. Улетели? Или ушли?.. Да какая разница, их нет.
- А если... их унесли?
- Ну ты скажешь, - неуверенно бросил Никитин.
Больше они не разговаривали. Молча дошли до машины, молча ехали, дома про пластилиновый народ не было сказано ни слова весь день.
11. В травинах
Вокруг был лес из высоких прямых прутьев. Они качались, сухие, гремучие. Люди разбредались между стволами, задирали кверху головы. Стоял какой-то неумолчный вой.
- Это травины воют. Живые, - уважительно сказал булочник Пантелеев, приложив ухо к одной из них.
Все стали слушать, тоже приложив уши к травинам, смотрели, как стукались там, в вышине, гладкие прямые стволы, как наверху мелькало небо. Небо, которое они ещё утром видели в прямоугольнике окна, сейчас распахивалось в неохватную ширь, когда ветер налетал порывами и гнул травяной частокол к земле.
Идти по этому лесу было непросто. Понизу рос подлесок, густой и цепкий. Шарахались в разные стороны огромные ящерицы, мыши полёвки вставали на задние лапы, обнюхивали, трогали, но не знали, что делать с этими странными существами. Пропускали, долго смотрели вслед. Стада муравьёв, жуков бежали по своим делам, им было всё равно.
Дрессировщик Меркульев вдруг с диким гиканьем лихо вскочил на одного пробегавшего мимо паука. Меркульев взмахнул рукой в цирковом экстазе, крикнул восторженно:
- Ап!
Длинные лапы осёдланного расползлись в разные стороны. Меркульев свалился.
- Тяжеловат ты, батенька! - крикнул ему расхохотавшийся и попятившийся Кондратьев.
И наткнулся на прут. Повис, покачиваясь, на кусте, подёргался на сучке и настойчивым шёпотом затараторил, обнаружив доктора поблизости:
- Э... снимите меня отсюда, Пётр Иваныч!
Он оглянулся, боясь, не увидела ли его конфуз девушка с нотной тетрадью и чудесным именем Аглая.
Но Аглая стояла с нотной тетрадью и огромным птичьим пером наперевес. Она, задумчиво глядя вдаль, провела пальцами по опахалу, будто по струнам арфы, и вдруг как заправский метатель копья, размахнулась, присела и, резко выпрямившись, запулила перо в небо. Перо повисло где-то в вышине.
Кондратьев, любуясь Аглаей, зашептал ещё настойчивее доктору, выдиравшему Лялина из расщелины в травине:
- Пётр Иваныч, прошу вас, ко мне идите, идите, а я вам потом помогу вытащить Лялина... А-а! Смотрите! - закричал он вдруг от неожиданности.
Чёрная тень падала прямо на них всех. Она уже почти полностью перекрыла солнечный свет.
И все закричали. Мыши побежали прочь, толстые и верещащие, ящерицы, похожие на древних драконов, прогремел иглами ёж.
- Это звездолёт! - неожиданно выкрикнул кто-то, бросаясь к сумкам.
"А если точно звездолёт?!" - всполошился Кондратьев и задёргался сильнее прежнего на своём суку. Свалился, вскочил на ноги, побежал, разглаживая на ходу рваный бок, крича и махая руками:
- Мы здесь! Где этот чёртов фонарь?!
- Зачем фонарь?! Сейчас день!
- Пустите, у меня там мольберт!
- Не суетитесь! В первую очередь садятся женщины, старики и дети!
- Мой попугай улетел!
- Противни, мне надо забрать противни! - почти плакал булочник Пантелеев.
- Дети, перестаньте хоронить её хвост, отпустите ящерицу, сейчас мы полетим!
- Ну и махина, вот это да!
- Это кобчик, я читал!
Тень валилась в травины, прорубая тяжестью глубокую пропасть, вдруг тень выставила лапы и ухватила Лялина. Тот тихо охнул, ничего не поняв, а потом зарядил, не в силах повернуться в лапах кобчика:
- Вытащите меня, вытащите меня, прошу вас! Доктор Айболит! Дядя Стёпа! Кондратьев!
- Да не нойте, Лялин! - шептал Кондратьев. - Вы всех обскакали, у вас крылья! Крылья, Лялин! Эх, Аглая, мне бы крылья!..
Лялина уносил кобчик. Уносил как-то буднично, Лялину было обидно, что можно вот так унести человека на еду. Но кобчик бросил добычу, вдруг, прямо посреди поля. То ли просто выронил, то ли почуял неживое, странное, побрезговал? Испугался? Лялин заплакал от обиды. Он падал и видел поле, такое огромное, что захватывало дух и свистело в ушах.
- В голове не укладывается, какое оно огромное, - бормотал он, - где я их теперь буду искать?! А-а, - отчаянно и коротко завопил он, стало страшно, не умереть, он не умрёт, страшно остаться совсем одному среди этого поля.
Перед глазами вертелись травины, мыши, ящерицы, снующие среди высоченных поющих стволов. Весь этот мир ему нужен, только если свои рядом, свои! Насмешник Кондратьев, болтун Айболит, тихоня Краюшкин со своими дурацкими миниатюрными гравюрами. Они теперь все улетят без него на звездолёте. Лялин падал и вопил, зажмурившись. Он прощался со всеми.
12. Это какой-то постмодерн
Сдвинув травины, архитектор Кондратьев повернулся к Петру Иванычу и дрессировщику Меркульеву, которые смотрели в ожидании на него, и сказал:
- Уехали.
Доктор Айболит кивнул:
- Да. Долго они нас искали, всё-таки, наверное, надо бы объявиться. Нехорошо как-то.
- Меньше людей знают, нам спокойнее. Алексею Степановичу бы объявились, - ответил Кондратьев, - а Дарье Михайловне - ни к чему, ведь всё равно расскажет кому-нибудь, женщина, что с неё взять. А так, расскажет и расскажет, главное, что сама не видела нас живыми. Никто и не поверит.
- Это вы зря, Кондратьев, - проворчал Пётр Иваныч, - она славная, я слышал, как Дарья Михайловна поёт детям, такие смешные песенки. Славная. Её бы одеть в платье белое, красивое, глаз бы не оторвать. И Алексей Степанович любит её.
- Это разные категории, вы смешиваете! - отмахнулся архитектор. - Хм... "смешиваете" и "смешные" однокоренные слова?
Пётр Иваныч уставился на архитектора в растерянности.
- Лучше вы меня спросите про касторку, в самом деле! - в сердцах воскликнул он. - И надо отправляться на поиски Лялина, он там один, в неизвестности.
- Да-да, вы правы. Ну что ж. Я готов. Этот немыслимый лес, даже слонам нашим не под силу проложить дорогу в этом частоколе. Нам нужны ножи. Будем прорубать себе путь. Но где их взять?
- Боже мой, ну какие наши ножи могут прорубить здесь дорогу! А-а, всё равно вы меня не слушаете! Спросите у Николая, - отмахнулся доктор Айболит, ныряя в проход между ближайшими травинами, - мне надо собрать саквояж в дорогу.
- Николай!
Архитектор привычно рванул искать Николая, так уж повелось, что тот отыскивал ответы на все вопросы и нужды архитектора. Но про ножи он ответил почти слово в слово, как Пётр Иваныч:
- Ну, какие ножи, Кондратьев! Эти деревья нам не под силу, надо искать дорогу, звериные тропы.
Кондратьев с интересом разглядывал растянутый Николаем полог между тремя травинами. Под пологом на настиле из листьев сидела Ассоль. Рядом лежали собаки. Ассоль вынимала солому, приставшую к волосам, платью, к шерсти Тяпы и Волнушки. Она рассмеялась:
- В этом лесу мы все похожи на ежей. И холодно, у меня пальцы стынут.
Она была тонкая, вся какая-то летящая, не было в ней покоя, она была как парус, почуявший ветер. "Чудной её сделала Варвара Ильинична, ведь переломится того и гляди. Как щепочка, нет, реально переломится, таскай её потом, а волосы, что за копна. Она удивительная", - думал Кондратьев, любуясь девушкой.
- Да ну что вы, разве это холод, - сказал он.
- В холод мы все остановимся, Кондратьев, - сказал Николай, - как Железный Дровосек после дождя. Пластилин застынет при минусовой температуре. А потом и рассыплется.
Но Кондратьев его не слышал, потому что он увидел Аглаю. В смешной шляпке на одно ухо и с нотной тетрадью под мышкой, в платье по щиколотку и ботиночках на скошенном каблуке. Она стояла рядом с тем парнем с улицы Каменщиков, который всегда ходил с помповым ружьём. Мюнхаузен. Ну и имечко. Но парень был высок, по всем приметам самонадеян - вон как выступает, словно с трибуны. Всё в нём было будто слишком - подбородок островат, глаза насмешливы и цепки, будто крючки, лоб высок и открыт, волос жёсткий, как щётка. В общем, как назло, хорош собой, такие девицам нравятся.
"Сюртук его старомоден, это хорошо. И ужасные сапоги чуть не до ушей - смешные, и это тоже хорошо", - отмечал, продираясь сквозь лес, Кондратьев.
Он торопился. Ему хотелось поговорить с Аглаей. Этот переполох с птицей и Лялиным, теперь поиски Лялина, так он никогда не поговорит с ней. Архитектора тянуло к девушке, к её уверенности и какой-то невероятной спокойности. Да. Была у неё такая особенность. Где бы она ни находилась, в той точке всё было ясно и понятно. Даже это перо. Как она его запулила в небо - задумчиво и не сомневаясь. Она просто смотрела, как оно летит. А это её движение рукой как по струнам арфы... Не знаешь, что ожидать от неё в следующую минуту! Кондратьев вдруг подумал, что хотел бы, чтобы эта девушка была его. Кондратьев и Аглая, Аглая и Кондратьев, ему нравилось представлять её рядом с собой.
"Но как на неё смотрит персонаж с помповым ружьём!" - возмутился Кондратьев и заспешил ещё сильнее, продираясь сквозь травины.
"Чёрт бы побрал этот лес! - думал он. - Если не улетим, проложу здесь дорогу, назло всем Николаям и Айболитам, назову её дорогой Аглаи, а из поваленных травин построю новые улицы и дома".
Наконец архитектор выбрался на мышиную тропу и оказался нос к носу с Аглаей и Мюнхаузеном.
- ...оставалось схватить кота за хвост, и он вынес меня со скоростью гоночного болида сквозь приоткрытую дверь в сад. Мы с ним проскакали по двору, взгромоздились на дуб или клён, я не силён в деревьях, а дальше кот испугался и сидел до ночи в развилке. Пришлось возвращаться самому... О! Кондратьев! - воскликнул Мюнхаузен и в поклоне махнул своей треуголкой.
- Предлагаю отправиться на поиски Лялина. Вот и мадмуазель Аглая поддерживает меня. Вооружимся дубинами и носилками, вдруг Лялина тащить придётся. Или сделаем пращу и отправим его сюда небом. Ему привычно уже летать. Осталось рассчитать траекторию.
"Траекторию... праща... да он просто болтун какой-то". Кондратьев растерянно оправил френч и шейный платок, скользнул взглядом по лицу Аглаи и деловито кивнул:
- Да, я как раз собираю группу. Войдёте в неё? А вы, Аглая, вы пойдёте с нами? Это может быть опасно, но я буду идти рядом.
В этот момент он заметил Коржакова. Тот прислушивался к разговору, но пытался делать равнодушный вид, а, заметив взгляд архитектора, отвернулся. С ним никто не разговаривал. Привезли, выпустили и всё. Не знали, что с ним делать, башни здесь не было, а бояться - никто его не боялся, поэтому и не связали даже. Так и бросили. И не разговаривали. Кто-то думал, что с ним нельзя разговаривать, кто-то считал, что - и не надо с таким разговаривать, а кто-то вообще о нём не думал. Последних было больше всего. Получалось, делай что хочешь. Кондратьев подумал, что надо бы что-то делать с Коржаковым, но заметил грека Платона, машущего ему издалека. Платон был высок, широк в плечах, крепок, но повадкой напоминал слона в посудной лавке. Поэтому он с трудом протискивался сквозь заросли, потом застрял окончательно, плюнул и теперь звал к себе Кондратьева. Тот раздражённо крикнул:
- Господин Платон, мы Лялина идём спасать! Его птица выбросила в поле, Пантелеев видел. Когда вернёмся, не знаю!
- Хорошо-хорошо, - крикнул, выставив ладони вперёд Платон, - я только спросить хотел, когда прилетит звездолёт? Сколько сидеть в этом лесу? Так нас всех утащат кобчики и ежи!
- У меня нет времени! - крикнул Кондратьев.
- В самом деле, - спросил Мюнхаузен, нахлобучив треуголку, - когда будет звездолёт? И куда мы полетим?
- На Кудыкину Гору! Звездолёт должен прибыть сюда, - раздражённо пожал плечами архитектор, - как прибудет, так и полетим. Тот человек, или не человек, я его не видел, он пока молчит. Но это ведь и понятно, его здесь нет, он на корабле, так что надо всего лишь подождать. Мало ли что! Корабль - это сложная машина, может, что-то сломалось? Да, насчёт носилок, вы правы. Носилки нужны, а праща, думаю, это какой-то постмодерн. Это бесчеловечно.
После этих слов Аглая посмотрела на архитектора, будто увидела впервые. И взяла его под руку. На дорожке стало тесно. Архитектор опять подумал: "Если не улетим, будем строить дорогу". Он хотел гулять с Аглаей под руку. По бульвару, с фонарями и прохожими, идущими навстречу, здоровающимися, улыбающимися, гулять вдоль домов...
13. Платон
- И это наш уважаемый тиран! - усмехнулся Платон. - У него нет времени! Вытащил народ в поле, и теперь у него нет времени. А народ начал уже гибнуть. Нет Лялина, кто следующий?!
Он смотрел, как отряд Кондратьева, вооружённый дубинами и носилками, втягивался в густой подлесок. Носилки сплёл из травы и прутьев эта длиннота Мюнхаузен. Кто он там, барон? "Ну так что ж, тогда мне надо завернуться в хитон, напялить сандалии и влюбиться платонически... А как я ещё могу влюбиться чурбак пластилиновый?!"
Он смотрел на силуэт Аглаи. Высокая и медлительная. И вдруг стремительная. И это имя. Мягкое и таинственное. А когда Варвара Ильинична сказала как-то, что есть смешная форма её имени Аглаида, то стало мерещиться в нём что-то от Атлантиды. И Платон подумал, что они двое связаны невидимыми нитями, и тянутся они из Греции. От грека у Платона было только имя и амфоры. В доме Никитина у него осталась лавка с амфорами, и он теперь скучал по лавке. Амфоры его, правда, были никому не нужны. Все когда-то пришли и купили их, и теперь они у всех были. Оставалось дожидаться, пока они не разобьются, или их не своруют, или разбить или своровать самому - с улыбкой приговаривал обычно Платон.
В лавке Платон сидел за маленьким столиком и рисовал на тарелочках портреты своих соседей. В силу своего вредного характера, как он сам говорил, портреты рисовал не простые. Сапожника Сафонова, например, нарисовал с амбарным замком на ухе - тот был глуховат. А портного Хвостова с зашитым ртом - потому что болтун и сплетник. Парикмахера Хомутова изобразил с огромным булыжником за пазухой, злой на язык был этот Хомутов. Купца Иванова нарисовал с теннисной ракеткой потому, что тот здорово отбивался от нападок Хомутова. А старушку в капоре он изобразил ведущей малыша за руку, не потому что у неё свора маленьких ребятишек, у неё вообще никого не было, а потому что она называла его всегда Платошей и вызывала этим у него свербение в носу. У старушки не было имени, "зато у меня теперь есть внук", - смеялась тихо она.
А теперь Платон скучал. Закинул полу халата, расписного и почему-то турецкого, завязал потуже пояс на круглом животе и сказал старушке в капоре - соседке по укрытию в травинах:
- Предлагаю тираном избрать меня, тогда мы быстро улетим!
Соседка испугалась, пробормотала "чур тебя", скрестила за спиной пальцы в фигу и сделала вид, что она туговата на ухо:
- Нелюдим, Платоша, ох нелюдим!
- Кто нелюдим? - растерялся Платон.
- Да нелюдь этот, сиделец в башне. Я ему - добрый день, а он мне - хоть бы слово.
- А-а, - протянул Платон.
Опять запахнул халат. И уставился в небо.
- Наметилась оппозиция, - кто-то насмешливо и негромко сказал сзади. - Пусть тиран Кондратьев выполнит свою миссию. Для следующей миссии найдём другого.
Платон обернулся. И растерялся. На него смотрели старушка в капоре, чуть поодаль виднелся Пантелеев, сидевший с противнями в обнимку и хоть сейчас готовый к отправке. Адвокат Оливер Твист, седой, во фраке, с цилиндром в руках, флегматично смотрел на Платона. Ещё дальше - Коржаков, он насвистывал что-то и делал странное - белым пластмассовым ножом водил и водил по стволу травины. Кто из них говорил сейчас, непонятно.
- Откуда у вас нож? Вам нельзя нож! - крикнул Коржакову Платон неожиданно даже для себя.
"Сейчас как шмякнет этим ножом тебя по башке-то, будешь знать, как глупости орать. И прилепить назад некому будет башку", - подумал он. Но из природной какой-то вредности скандально продолжил:
- Положите немедленно нож, Коржаков!
Собственный голос ему показался ужасно громким потому, что наступила тишина. Все давно видели, что Коржаков опять с ножом. Но никто не решался обозначить, что увидел. И теперь в наступившей тишине раздавался и раздавался этот странный звук. Шихх-шихх...
Коржаков оглянулся, обвёл глазами всех смотрящих на него. И толкнул травину. Она вдруг с треском повалилась.
Все бросились бежать.
Бежали молча. Спотыкаясь друг о друга, мешая, толкаясь. Казалось, обрушился мир, такое огромное дерево валилось сверху, проламываясь вниз, круша другие травины, и упало. Стало тихо и даже светлее.
- Да когда же прилетит этот корабль? - взвыл Пантелеев.
Они не смотрели друг на друга. Было неловко. Первым тихо засмеялся Платон:
- Бежал так, что свалил бы наверное любого, кто попался бы на дороге. Бежал первым, н-да. Стыдно. Однако надо ждать и звездолёт, и отряд, ушедший за Лялиным. Без него мы не полетим ведь. Поэтому надо ждать, - возвысил он голос, - поиграем! На чём стоит мир? Сегодня вы первый, мистер Твист! Эй, долго не тянем с ответом!
- На деньгах, на чём же ещё, - буркнул адвокат. - Деньги!
- Таак, это интересно, куда кривая вывезет мир! В прошлый раз остановились на сурках, - бодро прокомментировал Платон. - На букву "И" Пантелеев, что скажете?
- На... на... играх, тьфу ты... ну что за игру вы выдумали!
- Следующий! "А".
- На афалинах, - сказал Коржаков.
Все молчали, не зная, как реагировать на то, что "сиделец" встревает и встревает в разговор.
- Атланты, Платоша, - тихо вставила старушка в капоре.
У Платона опять засвербело в носу от её мягкого "Платоша", он вздохнул и кивнул.
- На таланте! - торжествующе выкрикнул Пантелеев.
- На труде!
- На дураках! - это опять был Коржаков.
Все опять помолчали.
- На китах, - буркнул Платон недовольно, то ли оттого, что ему досталось такое лёгкое, то ли оттого что сказал-таки после "сидельца".
- На удирающих первыми, - усмехнулся Коржаков.
Платон подумал: "Вот гад" и ничего не сказал. Что тут скажешь. Да, он удирал первым, он трус, но он и сам признался в этом.
Платон развернулся и пошёл в травины. Он слышал, как адвокат за спиной торжественно сказал "на слонах". А больше никто ничего не сказал. Все смотрели вслед Платону. Его тяжёлая широкая фигура в цветастом халате мелькала среди леса.
- Возвращайтесь! - крикнул Пантелеев.
Но Платон не повернул, он шёл и шёл. Взгромоздился на поваленное бревно, шёл, раскачиваясь, оскальзываясь и балансируя. Ему было грустно, немного обидно, но хорошо. Он не мог понять, почему бежал первым. Помнил ужас, охвативший его. Но и других тоже охватил он, они тоже бежали. "Естественный отбор, это он. Отвратительный и беспощадный, я красавец, что и говорить, трус, бабушку обскакал, ну хоть не свалил", - думал Платон.
Он увидел коржаковский нож, взял и стал пилить поваленную травину. Она оказалась сухой и плотной.
Понял вдруг, что звук этот - шихх-шихх шихх-шихх - странным образом успокаивал. Платон пилил и пилил. Он распилил валявшуюся огромную травину на шесть частей и схватился пилить следующую, росшую рядом с пеньком от первой.
Побоялся, вдруг не получится свалить её, куда задумал. Крикнул:
- Толкаю!
И толкнул дерево. Оно с треском свалилось в сторону от сидевших на просеке людей. Те повскакали. Побежали к нему, галдя, что они тоже будут валить лес. Со всех сторон выходили люди, которые пытались как-то устроить ночлег. А он сказал:
- Сейчас распилим на брёвна, скрепим пластилином от ваших противней, Пантелеев, и будет нам дом. Вдруг пойдёт дождь, или, говорят, похолодает. Я ничего не понимаю в погоде. Надо делать укрытие. Кондратьев придёт с отрядом, людей всех соберём, будет, где переночевать.
Ножей не хватало, но понемногу работа закипела. Через час было повалено восемь травин, распилено на бревна.
К вечеру стало заметно холоднее. Никто об этом не думал, просто вдруг перестали играть дети. Их было человек пятьдесят. Их никто не считал. Каждый просто знал, что у него двое, а другой знал, что у него нет детей совсем. Дети сидели кто где. На корточках или сползши на землю, привалившись к травине, держа скакалку или глядя на мяч. Ну сидели и сидели, может, надоело играть, да и во что здесь играть, куда идти в этих дебрях?
Платон вдруг понял, что стынут пальцы рук, потом перестал чувствовать и руки - оказалось, что он не может сразу ухватиться за ствол, чтобы перекинуть в сторону. Видел, что люди двигаются всё медленнее. "Холод! Это он!" И заторопился. Крикнул:
- Стелим на пол травины, встаём на них, на них теплее. Все-все, дети и старики первые! Снаружи остаются самые крепкие и толстые, заваливаем травинами - как шалаш, и забираемся сами, чёрт с ним, с домом! Надо быстрее!
Люди стали забираться на поваленные брёвна, кто сразу садился, кто стоял, застывая на ледяном ветру. Чем тоньше были фигурки, тем быстрее схватывались ледяной коркой. Ломались волосы, и даже два пальца у мальчишки с мячом. Он всё тянулся покатать мяч.
- Пальчики, пальчики не потеряйте. Потом, может, получится прилепить, - прошептала матери мальчика Ассоль. Её пушистые волосы сейчас серебрились и переливались снежными искорками, было страшно задеть их.
Платон покачал головой, посмотрев на её талию. Того и гляди, перемёрзнет и переломится, тростинка. Ассль всё брала детей и передавала наверх, художнику Краюшкину. Платон осторожно подхватил девушку, передал Краюшкину её саму.
Из последних сил поставили шалаш, забрались все в него. Закрыли вход травяным мусором. Встали тесно, один к одному. Сто девяносто человек вместе с детьми. Повисла тишина.
Стал слышен тихий голос, он доносился откуда-то справа.
Там рассказывали сказку.
- Да что толку, мы не согреемся, нет в нас тепла, - глухо сказал из-за спин других Коржаков. - К утру застынем. А если и день завтра будет холодный, то и не оттаем. Глядишь, и снег ляжет, так и будем стоять, придурки, вот они мы, к звёздам пришли лететь.
Все молчали.
Коржаков крутил головой. Не услышали?! Или не поняли...
Да услышали, чего там, хотелось то ли поколотить Коржакова, то ли разозлиться на себя, но не было сил.
Платон сказал:
- Сказку, друг, рассказывай громче.
Голос из последних сил стал говорить громче. Выговаривая слова медленно-медленно, надолго умолкая и вновь принимаясь. Про море тёплое, южное, ночи звёздные, там волна набегала на берег, корабль плыл, на берегу ждали, босым ногам было не холодно, солнце за день нагрело камни, и они теперь отдавали тепло, два человека встретились...
- Мы как те камни, - сказал Платон и рассмеялся, глядя на пар, поднимавшийся над головами.
- Парниковый эффект, - сказал дрессировщик Меркульев.
- Кстати! - сказал Хвостов. - У молодого Никитина я бы экспроприировал автомобиль на батарейках. Электромобиль, однако.
- Вот бы нам всем такие, для чистоты воздуха. Будет наш город самым чистым на Земле, - мечтательно подхватил художник Краюшкин из своего угла.
- А батарейки? - практично спросил купец Иванов.
- А батарейки будем производить в Африке или Китае, - бубнил, всё больше замедляясь, Коржаков. - Утилизировать там же. Чтобы совсем уж чисто.
- Ну вы и гад! Я ж не об этом хотел! - бедняга Краюшкин закашлялся от возмущения.
- Ну что вы, забота о климате это прекрасно, - издевался тихо Коржаков, подражая восторженному голосу Краюшкина.
Стало противно, выходило по-коржаковски, что они такие вот все подлецы, а хотели ведь как лучше. Все молчали.
- Стой бы я ближе, дал бы вам в морду, Коржаков, - сказал дрессировщик Меркульев.
- Я бы тоже. Ударим автопробегом по бездорожью, - сказал Платон.
Тут никто ничего вообще не понял, и все продолжали молчать. А Платон и хотел, чтобы все замолчали. Он думал о том, что в чём-то Коржаков прав, но Краюшкин точно не хотел заводов в Африке или Китае. Вот почему-то всегда в жизни есть и Краюшкины, и Коржаковы. Пусть бы были одни Краюшкины, но так не бывает. Такое вот оно равновесие? И всё равно так нельзя. Он думал о том, что Коржаков - всё-таки гад, о том, что они не застынут, хотя бы назло ему, а потом он думал, как на огромном валуне стоит Аглая, волна налетает и расшибается в пену о камень, босым ногам Аглаи тепло, а камень это он. Кем он ещё может быть? Конечно, лучше быть тем, кого Аглая ждёт. Но Платон был реалист, он мог быть только камнем. Согревающим. Такая вот платоническая его любовь.
14. Нас не проглотишь!
Отряд медленно продвигался вперёд. Время от времени Мюнхаузен, как самый длинный, сложив ладони рупором, кричал:
- Лялин!
В этот момент все приостанавливались, подняв ногу, повернув голову, слушали. И шли дальше. Только шорох и шум ветра, да кобчик вскрикивал тоскливо в небе.
Вскоре травины кончились, пошла колючая трава, режущая, не пускающая вперёд. Мышиная тропа кончилась дырой в земле, обошли, едва успев ухватить доктора. Он оступился и полетел в ямину. Было сыро после дождя, огромные капли срывались с травин, доктора накрыло одной такой.
- Видимость нулевая в этой каплине, - смеялся он, когда его Мюнхаузен подхватил за рукав. Еле вытянули.
Теперь пробирались на просвет - позади колыхались метёлки огромных травин, а впереди видно небо. Так и шли. Впереди Кондратьев, за ним Николай, следом Мюнхаузен, потом Аглая, ей доставалась почти утоптанная тропинка, замыкал шествие доктор Айболит с саквояжем. Он и Кондратьев без конца перекрикивались. Остальные молчали, потому что как только кто-то из них что-то говорил, так Кондратьев кричал "Что? Не слышу!" И середина отряда умолкала.
- Если идти прямо на просвет, выйдем в поле! - кричал архитектор. - Как Лялина там искать, ума не приложу!
- Однажды довелось мне поучаствовать в поисках бирюзовых серёжек Варвары Ильиничны, - кричал в ответ доктор, - она их потеряла и иногда вспоминала, и сетовала, что скучает без них. Н-да. Вас тогда, Кондратьев, ещё не было.
Доктор замолчал, ему надоедало кричать.
- Ну и что? - не выдержал Кондратьев, выглядывая из-за Мюнхаузена.
- Да, уважаемый Пётр Иваныч, - вклинился Мюнхаузен, - мы все ждём, что же было с серёжками?
- Нашли!
И опять тишина. Доктор выдохся совсем.
- Как нашли? - крикнул архитектор.
Айболит вздохнул и начал рассказывать, делая усилие и вскрикивая теперь, как тот перепел в кустах, будто ставил восклицательный знак, да только в самом ненужном месте и будто тут же забывая о нём:
- Никак не могли сообразить, как вообще их искать! Хотели разделиться! И прочёсывать город. Но ведь они могли быть!.. и не в городе. Хотя надо оговориться, Варвара Ильинична была уверена, что она потеряла их!.. в мансарде. "Я вернулась вечером из театра, и сразу сюда, здесь и сняла их!.. и положила в книжный шкаф". Последнее утверждение я поставил под вопрос, признаюсь!
Доктор опять замолчал. А Кондратьеву было не до него. Поросли колючек сгустились так, что он остановился.
- На кого мы будем похожи, когда выберемся, чёрт побрал бы эти колючки! - сказал он.
- Предлагаю камуфляж, - тихо и невозмутимо сказала Аглая, как если бы сказала с чашкой кофе в руках: "Сегодня дождливый день". - Из листьев и травы.
- Гениально, - ответил Мюнхаузен и через мгновение он уже отдирал с травины длинный лист. Завернулся и стал похож на кукурузный початок.
Кондратьев скептически крякнул. Но вскоре отряд кукурузных початков двинулся дальше.
- А что? Отлично придумано, - наконец выкрикнул архитектор, - кобчик сверху не увидит.
- Едят ли кобчики кукурузу? - спросил Мюнхаузен.
- Едят ли кобчики кукурузу... хм... - задумался Кондратьев.
- Если есть нечего, съедят и не подавятся, - рассмеялся Николай.
- Это да! - выкрикнул архитектор. - Но теперь-то хоть подавятся! Нас не проглотишь! А что наши серёжки, Пётр Иваныч? Как вы искали?
Доктор длинно вздохнул и принялся вещать из своего камуфляжа:
- Так вот! Оставалось прочёсывать. И прочёсывали дня три. Исходили весь город! А потом я забрался на шкаф... книжный. Варвара Ильинична положила мне наверх свои очки. И я сверху тут же их увидел. Серьги лежали на комоде, на тарелочке с искусственным яблоком и большой кедровой шишкой, ещё там была засушенная роза. Серьги вписывались туда, как бы это сказать... сюжетно. Красиво лежали, в общем. Варвара Ильинична их и не замечала. Конечно, мне повезло, что они не оказались под шкафом или в коробке из-под чайного сервиза с мулине.
Под конец рассказа было ясно, что Айболит совершенно вымотался кричать. К тому же поднялся ветер, шорох и вой в травинах стояли неумолчные.
- По-моему, этим зарослям конца нет, - крикнул Кондратьев. - Предлагаю воспользоваться методом бирюзовых серёжек.
- Я полезу первым! - сказал Мюнхаузен, ему здорово надоело пробираться в траве.
Он повернулся к ближайшей травине, обхватил её и задумался.
- Вы что? Передумали? - крикнул Кондратьев.
- Думаю, не снять ли сапоги?
- А зачем? Что так, что так - пластилин, - сказал Николай.
- Вы правы!
И полез, быстро, отталкиваясь ногами, подтягиваясь. Вскоре он скрылся среди жёлтых метёлок. Только шорох стоял.
Вдруг раздался его то ли смех, то ли не смех. Все озадаченно переглянулись.
- Не понять что! - буркнул доктор, прислушиваясь. И тоненько заорал: - Что та-а-ам?
- Вы тихо орёте! - рявкнул Кондратьев и, сложив руки рупором, заорал гораздо громче Айболита, перейдя в панике с церемонного "вы" на "ты": - Ты как там?!
Но тут показались сапоги Мюнхаузена, потом сюртук, потом и он сам. Он смеялся:
- Я поднимаюсь, осматриваюсь, а там - на другой верхушке, по прямой от меня, Лялин болтается! Он меня не сразу увидел, а как увидел, чуть не свалился. Он недалеко, может, и кричал, но орать Лялин никогда не умел.
Все оживились, принялись топтаться на пятачке среди травы, пытаясь каждый спросить у Мюнхаузена, в какой стороне Лялин.
- Как бы навстречу не пошёл, ещё разойдёмся, - озабоченно, глядя вверх, сказал Николай.
- Это он может. Но до него не докричишься, далеко, - сказал Мюнхаузен.
15. Маяк
Лялин упал как камень, провалился сквозь траву, застревая лишь ненадолго и валясь дальше. Место ничем не отличалось от того, откуда его унёс кобчик. Поле и поле. Кобчик с клёкотом кружил в небе, но Лялин его больше не интересовал. Но может быть, это уже другой кобчик, тогда откуда он знает, что Лялин несъедобный?! Было немного обидно и грустно. Он совсем один. Но Лялин взял себя в руки и двинулся в том направлении, где, как он думал, были свои. Шаг за шагом пробирался по траве. На него выскакивали разные существа. Мыши обнюхивали и убегали. Муравьи невозмутимо вползали на него, сползали, когда он принимался отмахиваться.
"Какие они огромные. Да у них здесь целые дороги проложены".
Он шёл, а в глубине души сомневался, что идёт правильно. Думал, что вот был бы у него такой маячок внутри... Говорят, у птиц такой есть. Ведь не могут они помнить всю дорогу, указателей нет в небе, но летят и летят себе. Вот и он бы шёл и шёл, и пришёл бы к лагерю.
Но заметно холодало, и он шёл всё медленнее, не понимая, почему он еле передвигает ноги. "Устал. Я так устал, будто по кирпичу на каждой ноге".
Когда через него перешагнул паук, Лялин чуть не заплакал. "Перешагнул гад!"
Пройдя ещё немного, Лялин решил отдохнуть. Он сел прямо на мышиную тропу. "Я ведь не должен уставать, как такое может быть? Может, этому и есть объяснение, но я его не знаю, я опять всё прослушал".
Гусеница-палочник упала с травины, встала на свои две задние ножки, покрутилась, ища опору, её трясущееся как студень брюхо, поросшее жёсткими шерстинами, нависло над Лялиным, сложилось гармошкой и перегнулось, как мост. Но гусенице не хватило роста, и она застряла, изо всех сил заелозила, поползла по Лялину.
- Мамочка, - прошептал Лялин, сжимаясь в комок, - как я боюсь змей.
Он, то брезгливо плюясь, то крича нелепо и коротко: "А! А-а!" выкатился из-под гусеницы. И не помнил, как оказался на травине. На самой верхушке.
Обхватил ствол, прижался щекой, недоумевая, как сумел взобраться. Он где-то читал, что в особенных ситуациях, а это наверняка она и была, трус может стать отважным, а человек не спортивного толка может показать результат, сравнимый с мировыми рекордами. Это оно и было, мировой рекорд точно.
Ствол оказался тёплым. Видно было далеко. "Как красиво", - думал и качался на ветру Лялин. Закатное солнце висело над горизонтом, красное, огромное. Небо чистое, будто промытое сегодняшним дождём, прозрачное.
Ветер становился всё холоднее. Лялин уже не чувствовал рук и ног. Попробовал слезть, но уже не смог разогнуть колени. "Чёртов холод... Обрадовался, взгромоздился, мировой рекорд... мировые рекордсмены все сейчас в шикарных домах тёплых и с телевизором, надо было оставаться внизу, там теплее, а теперь... что теперь... застыну совсем? В льдышку, никому не нужную..." Здесь, наверху, он чувствовал себя совсем одиноким. Мир вокруг казался таким большим, неохватным и равнодушным.
Когда вдалеке на травину вдруг кто-то взобрался, Лялин подумал, что это птица. Но птица принялась махать руками.
"Да это наши... Наши! Руки есть только у наших, как же я рад... пусть это даже Кондратьев... как же я рад!"
Но он не мог шевельнуться. Застыл. С открытыми глазами и согнутыми коленками. Хотелось заплакать от бессилия и то не смог. Он ещё мог двигать туловищем, но ноги и руки были согнуты инамертво держались за ствол.
Лялин висел на травине и думал: "Можно раскачать ствол. Да, точно. Наверное, получилось бы. Но... Видел он меня или не видел, вот в чём вопрос. Если видел, то не надо ли мне идти навстречу ему? Если идти... Да не могу я идти! Ноги, чёртовы ноги, они не шевелятся. Ползти? Эти травины, я не продерусь сквозь них никогда, опять застряну... и вообще, мы можем разойтись. Нет, надо оставаться на месте. Опять же... спуститься или не спуститься? А если они заблудятся по пути ко мне... И будут мучиться искать... Нет, буду висеть". И он продолжал висеть на травине.
Поднялся ветер.
Отряд Кондратьева добрался до него через два часа. Почти стемнело. Мюнхаузен и Николай по очереди взбирались на травины, видели висевшего в сумраке Лялина.
- Он что там примёрз? Не шевелится! Прямо маяк какой-то! - говорил Мюнхаузен, спускаясь.
Пару раз пришлось возвращаться, свернули не туда. Накрутили по дополнительной паре листьев на каждого, на Аглаю - ещё больше, чтобы не замёрзла. Так и шли. Уже никто не разговаривал, силы уходили.
Когда добрались до Лялина, пришлось лезть за ним. Завернули его в свои листья. Чуть не примёрзли сами, но успели Лялина отодрать от травины и сбросить. Сами скатились на раз-два вслед за ним. Кое-как обогрелись, Аглая и доктор их ждали уже с листьями наготове.
Тихо посмеялись из последних сил. Не устали, нет, просто жизнь в них угасала, уходила ручейком вместе с теплом.
Но через полчаса Лялин ожил!
- Согрелся, - констатировал доктор Айболит, согнув и разогнув верхнюю конечность Лялина в локте.
Лялин дёргал руками, ногами, голос его высокий, пронзительный звучал всё громче. Он пытался рассказать про гусеницу-змею, но было ничего не понять. Говорил, махал неуклюже руками, как если бы человек задумал грести на вёслах, а вместо этого крутил руль. Руки его выплясывали, глаза были распахнуты и серьёзны, а вокруг все улыбались. Повеселели, да. Вместе с тем, как оживал Лялин, взбирался на носилки, шепча "я сам, сам", возвращалась надежда, что и они могут отогреться, что с приходом холодов ещё не всё кончено и жизнь смешная и нелепая, их жизнь, она продолжается.
Двинулись в обратный путь. Аглая шла между Кондратьевым и Мюнхаузеном. Кондратьев иногда оборачивался, спросить, всё ли хорошо, не замёрзла ли она... но видел настырный взгляд Мюнхаузена из-за Аглаи и отворачивался, ничего не сказав.
Идти по собственной тропе было легче. Путь освещали фонариком. Когда на поле опустилась ночь, Кондратьев двигался, светя им перед собой. Кондратьев понимал, что за ним идут люди, надо смотреть в оба. Ночь, поле, мир огромный и полный непонятных зверей, птиц, дышал и жил за этим пятном света. Там, в темноте, где-то ждали свои и, может быть, тоже замерзали. И Кондратьев спешил изо всех сил, оглядывался вновь и вновь, уже забывая про Аглаю, торопясь и торопя весь отряд.
Луч света прыгал по травинам. Стволы в сумерках казались ещё выше, терялись в темноте. Шорох и стуканье застывающей на ветру травы стали привычными, они уже не оглушали, а плыли где-то над головой, в тумане. Когда из темноты надвинулось непонятное сооружение, все остановились.
- Что это? - спросил доктор, глядя на пятно света и огромную постройку, которая из-за пляшущих теней и шевелящейся травы казалась выше, чем была.
- Не знаю, - ответил Кондратьев.
- Никого не видать, - сказал Мюнхаузен.
- Они под травинами! - тонко крикнул Лялин с носилок. - Вон справа жираф торчит!
И правда, голова жирафа торчала. Она так и не двинулась, как его не звали. Замёрз. Но это уже не пугало. Было радостно, что дошли, нашли своих, и всё-таки есть надежда.
- Да мы отогреем тебя, - приговаривал доктор Айболит жирафу, ему было жаль зверюгу, ведь сам он забирался в тепло, а жираф оставался торчать на холоде. - Отогреем, мой хороший. Ты только ухи береги и рога. Солнце встанет, и всё будет хорошо. Ну что там, Мюнхаузен? - шептал он, теряя голос совсем. - Они там? Там?
Уже кто-то изнутри откинул травяное укрытие. Послышался тихий смех. "Это наши, наши!" - слышалось изнутри.
- Добрались, чертяки! - крикнул Платон из укрытия. - Как же я рад вас видеть! Быстро все в тепло! У нас тут возник вопрос, вот все говорят "море, море", а мы его и не видели, и не увидим, надо понимать...
Он говорил, а Мюнхаузен, Кондратьев и Николай взялись откидывать травины. Двигались они всё медленнее, работали молча. Ледяная вязкость в руках и ногах охватывала всё сильнее. Не было возможности разогнуть пальцы. Слова, смех отнимали последние силы.
- Так вопрос-то в чём? - ответил вдруг Николай Платону, заглядывая в открывшийся лаз, окидывая с тревогой всех в луче света от тускнеющего фонарика.
Лица, лица, обращённые к нему. Но искал он одно единственное, самое дорогое. И не находил.
Прибывшие вставали с краю, Николай попрепирались с архитектором, кто же будет заходить последним. Так и вошли, плечо к плечу, переругиваясь и укрывая вход травой. Потом оказалось, что Мюнхаузен отстал, он укутывал голову жирафа листьями. Наконец, все оказались под крышей. Повернулись и затихли. Кондратьев был счастлив, Аглая стояла прямо перед ним, этот настырный персонаж Мюнхаузен далеко сзади. А Николай вдруг крикнул во всё горло в ухо Кондратьеву:
- Ты здесь?
- Здесь я, не видите, что ли! - вскинулся архитектор от неожиданности.
- Здесь, - долетело из дальнего угла, по голосу Ассоль было слышно, что она улыбается.
Платон подумал: "Вот кто рассказывал сказку про море и камни".
- Так в чём вопрос? - улыбаясь, спросил Николай в темноту.
- А будем мы строить корабли или нет? - ответил с готовностью Платон.
- Хм... Так моря же нет, - сказал Кондратьев, - какие корабли?
- На колёсах, - сказал Николай опять ему в ухо.
- Вот! - воскликнул Платон. - А я что говорил! Будут у нас корабли!
- А на колёсах это здорово, - вклинился Мюнхаузен, - ветер надует паруса, и покатится кораблик, побежит, а в безветрие поедем на слонах!
- А я ведь пошутил про колёса, - рассмеялся Николай.
16. Светляки в банке
Никитин ушёл в гараж с Мишкой, и там они ковырялись с Мишкиным велосипедом - отвалилось сиденье, пока по лестничной трубе не постучали - позвали к обеду.
Даша готовила сначала обед. Придумала делать домашнюю лапшу. Закрылась на кухне и катала тесто, включила на полную громкость любимого Нопфлера, потом Криса Ри, потом Наутилус.
Накормила обедом, выпроводила всех, вымыла посуду. И взялась готовить ужин. Схватилась делать любимые всеми "коклетки" с грибами, как называла их маленькая Ника, а потом картошку, запечённую в духовке, а потом - булочки фигушки.
Весь день крутилась на кухне и будто изо всех сил старалась не выходить оттуда, придумывая себе всё новые дела. Пока ждала пекущиеся булочки, а потом - коклетки или картошку, она сидела, уставившись в телевизионную панель на стене. "С этим надо что-то делать", - думал Никитин, иногда поднимаясь из гаража за чем-нибудь и через стеклянную дверь видя Дашу по-прежнему на кухне. Или отправлял Мишку, а когда Мишка возвращался, спрашивал:
- Что там девчонки делают?
- Ника телек смотрит, мама готовит.
Часа в четыре Алексей бросил всё, пошёл на кухню, устало сел на стул напротив жены. Она сказала:
- Ещё не готово. Картошка доходит.
- Ну что ты сегодня... будто мы у тебя с голодного мыса. Иди отдохни. Что тут с картошкой, что надо сделать?
- Да я сама, - голос Даши дрогнул, а глаза были зелёные-зелёные.
Никитин подумал: "Плакала... Бесполезно, не уйдёт, пока вот так крутишься, меньше думается".
- Давай попьём кофе, устал я с этим велосипедом, да и вообще. Сварю?
Даша посмотрела на него и кивнула. Он сварил кофе, она вытащила из-под полотенца тёплые ещё булочки. Было тихо, дождь давно кончился, и даже выглянуло солнце, но не грело. Из открытого окна тянуло осенью. На кухне было тепло и уютно.
- Как булочки?
- Маленькие!
Даша улыбнулась.
- Ну ты чего... - тихо сказал он. - Не надо. Как-нибудь всё устаканится. Вот увидишь.
- Думаешь, они найдутся?
- Не знаю.
- Ты поедешь туда ещё?
- Поеду. Утром. Мы же с ними договаривались, что я приеду утром.
- Да, съезди...
И сейчас, за ужином, она была здесь и не здесь.
Мишка с Никой, видя расстроенные лица родителей, не шумели и не ругались, а воспитанно пинались под столом. Никитин видел их сдержанные улыбки в тарелки, тычки под столешницей доставались и ему, и, похоже, Дашке тоже. Потому что она иногда вскидывала на него возмущённые глаза. Он усмехнулся. Хорошо, что детям не рассказали про человечков, сейчас бы сидели с похоронными лицами все. Он вздохнул, допил чай, собрал машинально пальцем крошки от булочки с сахаром. Проворчал:
- Ладно, пойду наверх.
Даша посмотрела на него удивлённо.
Поднявшись наверх, Никитин в который раз прошёлся по комнате, встал посреди города. Улицы в это время всегда переговаривались разными голосами, кто-то куда-то спешил, ехал. Сейчас здесь была тишина.
Алексей остановился у книжного шкафа. Наклонив голову, он стал перечитывать названия книг. Медицинские справочники, учебники по хирургии, большая советская энциклопедия, три тома, Карл Маркс со своим "Капиталом" присутствовал, энциклопедия по физике, это папино. Целая куча книг по рукоделию, они торчали тут и там, без всякого порядка. Книгам было тесно. Детское, приключенческое, романтическое, историческое, любимые мамины скучные романы... Хранились папки чьих-то рукописных стихов, песен, атласы дорог, оставшиеся с поездок и так и не выброшенные, потому что там хранились засушенные листья, длинные бобы, путевые заметки на листках о количестве бензина, местах ночёвок и с пометками о том, "как поливал дождь", "пересекли Урал ночью", "ночевали у камня, похожего на лягушку". Длинные бобы хранились почти в каждом атласе, каждый раз мама срывала их и говорила, смеясь:
- По китайской, кажется, легенде когда-то в давние времена враждовали между собой слоны и обезьяны. Если к слонам попадали в плен обезьяны, те развешивали на деревьях их хвосты, а если к обезьянам попадали слоны, то обезьяны развешивали на ветвях их уши. Так и появились деревья с длинными этими бобами и круглыми листьями, катальпы, по-моему, они называются. Каждый раз читаю и опять забываю название, а про хвосты и уши помню. Вчера интерн реконвалесценцию еле выговорил. Всё у него через коленвал получалось. Так смеялись. Я рассказывала - у нас новенькие, так этот такой смешной, застенчивый и умница большой, Яша звать.
А дед, ехавший обычно на заднем сидении, ворчал:
- Это мозг сопротивляется, освобождается от ненужной информации, оставляет самое главное, хвосты и уши. Ведь скажи китальпа эта. Что такое, с чем её едят?! Не пойми что!..
Никитин улыбнулся, так всегда бывает, когда забираешься в этот шкаф, он будто разговаривает с тобой. Вспоминаются обрывки разговоров, звучат голоса.
В который раз пробежал глазами по фотографиям, стоявшим на полках рядом с книгами. Друзья мамы, отца, дед, бабушки обе сразу, перед ними арбуз. Фотография, на которой пятеро парней и две девушки у костра. Знакомая с детства фотография. Один из парней сидит на корточках, смотрит в кадр очень серьёзно, прищурившись на дым от костра. Тот, что сидит рядом, - черноволосый и длинный, плечи и коленки его заметно выше, чем у того, что рядом, - что-то рассказывает. Смеётся, машет руками, немного смазан и глаза его закрыты. Дальше девушка - высокая, светлые волосы, коса перекинута через плечо, косы не видно под обычной синей курткой с башлыком. Девушка стоит на берегу и смотрит на остальных, спокойный какой-то взгляд, а в этом взгляде чёрт знает что. Грусть, удивление? Будто она знает что-то, магия какая-то - будто из другого мира она. Вторая девчонка чудесная просто - хрупкая, смешливая, волосы пушистым облаком, - она смеётся и восхищённых глаз не сводит с рассказчика. Один парень сидит боком, в чёрной куртке и башлыке, виден только его серьёзный профиль. Смотрит в костёр, на угли. Четвёртый в очках, в шапке, сдвинутой на затылок, синей с белой полоской, смотрит на девушку-облако. Пятый, Миша, старший брат мамин, он фотографирует. Они с мамой были очень похожи. Невысокий, молчаливый. Таким он помнится по другим семейным фотографиям и будто незримо присутствует на этом снимке. Как говорили все - заводила и главный выдумщик. Его уже нет, рано ушёл, с сердцем что-то. А девушка-облако ещё жива, совсем старушка, старше мамы на восемь лет. И Сергей Павлович ушёл, парень в спортивной шапке с полоской. Вспоминалась мама со своими игрушками, отец, и почему-то это Лёнино: "Может, мы как светляки в банке". Мельтешим, переживаем, горим, светим или чуть теплимся... Каждый, как может, насколько сил хватает и фантазии дурацкой какой-то. Несёмся куда-то, спешим, и угасаем, все по-разному.
Никитин тряхнул головой и достал фотографию.
Сел в кресло. Старая-престарая, с обтерханными краями, подклеенными аккуратно с обратной стороны прозрачной бумагой. На обратной стороне маминым почерком написано "Миша, пластилиновых человечков посвящаю тебе. Помню. Люблю. Варя". Как обожгло от этих слов, стало не по себе. Когда мама написала эти слова? Раньше их не было. Никитин поставил тихо фотографию на место и долго сидел, глядя в окно. Улыбнулся. "Так вот с кого мама Ассоль лепила".
17. Как гремит трава
Утром Никитин вскочил в пять утра, чтобы успеть до работы, вывел машину и погнал по пустынной дороге за дачный посёлок. Хотелось самому ещё на раз обойти место, которое запомнил, никак не верилось, что нет человечков, будто и не было их, на душе кошки скребли.
Спящие нахохлившиеся дачи сменились полем, иней лёг на траву. Первый заморозок. Рано, как рано холод в этом году, а пластилин застывает на морозе. На сердце было совсем муторно. Солнце яркое вставало из-за горизонта, жёлтое огромное, но не грело. Никитин свернул к лесу.
Нашёл свороток сразу, не мог он ошибиться. Вышел и остановился. Тихо выругался. Посреди травы, метрах в десяти от дороги стояла машина. Побежал по колёсному следу в траве. Машина была пустая, старая тойота корола, двери нараспашку. Осмотрел колеса.
"Ну что ты здесь хотел увидеть... Намотавшийся на шины пластилин?"
Тяжёлое предчувствие давило. Опять пошёл по колее, оглядываясь, окидывая поле взглядом. Трава повалена. Покружили, покуролесили черти... Застряли в грязи и бросили машину?
Алексей бродил, звал, кричал, ему уже было всё равно, как о нём подумают, если увидят. Теперь он уже боялся найти. Ему не верилось, что он их найдёт целыми и невредимыми. Молчат ведь. Не может быть, чтобы они не откликнулись! А если права Дашка, и их кто-то нашёл и забрал?
Прошло около часа, он шёл по колее, то по одной, то по другой. В который раз наткнувшись на большую кучу травы, возле самого леса, остановился.
Странная проплешина в море травы... Машина заехала и вывернула обратно?
- Нет, - сказал он.
Встал на колени, пытаясь разглядеть, - что-то из-под травы торчало. Что-то не то, не трава, не камень...
Голова жирафа.
Никитин положил ладони на траву. Стал ощупывать. Что-то плотное под стеблями травы, и уложена трава как-то чересчур правильно... Срезано или спилено, не поймёшь... Руки дрожали.
- Кондратьев? Коля? Доктор? Дядя Стёпа? - хрипло позвал он.
Тишина.
Как гремит трава...
Казалось, все звуки стихли, и только шумела застывшая в первый заморозок трава над головой. Стебли стукались сухо, громко. Холодно, сегодня минус три по термометру, подстыла вода возле колонки. Никитин потёр застывшие без перчаток руки, подышал на них. Стал снимать травяной слой, один за другим.
- Только не это, - шептал он, - я ведь не смогу... ничего не смогу поделать... пусть хотя бы не все...
" Кто "не все"?! Назови, придурок! Не знаю... Только не все..."
Но они тут были все.
Длинный разноцветный пласт, расплющенный заехавшим колесом.
Всё как обычно. Солнце только вставало на горизонте. Большое и жёлтое. Трава полегла, прибитая заморозком. Поле, серо-жёлтое, с кромкой темнеющего зелёной махиной сосняка, сверкало и переливалось всеми каплями и льдышками, которые теперь оттаивали и блестели.
Даша нашла Никитина уже ближе к вечеру. Он сидел на земле и лепил. Она увидела глыбу разноцветного пластилина. Сказала тихо:
- Ой, мамочки.
Долго так стояла. Вглядывалась, искала знакомое.
- Что делать, Алёша, - опустилась она на колени рядом с мужем.
Никитин её не слышал. Он шептал:
- Платон, ты говори, говори, не молчи...
Прислушался, наклонившись низко. И вдруг рассмеялся, вскинув глаза на Дашу. Она плакала. Никитин сказал, обняв, погладив по голове:
- Дашк, тих-тих. Послушай! Мне кажется, я слышу ещё и Николая, доктора и ещё кого-то, они очень тихо говорят, тише, чем раньше. Они такие молодцы, они мне рассказали, как Лялина спасали, как от мороза додумались укрыться...
-Укрылись, а если бы не укрылись, то не были бы все разом... - заревела в голос Даша, спрятав лицо в куртку Никитина, - а если бы не ушли, то были бы все-все...
Никитин не слышал её слов, он понял, что оглох, поморщился и сказал:
- Я не слышу, я почему-то тебя не слышу, только их... Они держатся, Дашк, и ты не плачь, лучше помоги...
18. Это гены!
Глыба холодная, большая, лежала теперь в мансарде на полу, посреди города. И походила на надгробие. А куда её ещё было нести? Может, нужно было бы там, на поле, её и закопать. Оставить в покое. Потому что перемешало, да, один край сдавлен поменьше, другой больше, да, трава смягчила, и их не расплющило о землю, но... как их теперь разделять. А глыба жила. Слышны были обрывки слов, короткие фразы, кто-то вздыхал, плакал. Начав вслушиваться, уже невозможно было уйти. Так и вышло, что, поднявшись наверх, Никитин остался там и почти не выходил больше. Даша наотрез отказалась и ушла, заплакав, потому что Алексей её к тому же не слышал. Вскоре он перетащил туда диван. Позвонил Воронову и сказал:
- Лёшка, я всё равно тебя не услышу, ты можешь не отвечать, приезжай ко мне, мне бы диван наверх утащить. Я дурак, я знаю, молчи.
Воронов приехал, как ни в чём не бывало. Шутил, смеялись. Никитин смеялся, видя улыбающееся лицо друга, а Воронов - радуясь, что удаётся как-то разрядить странное состояние. На уговоры идти к врачу Алексей махал рукой и твердил "нет времени, пройдёт, простыл я тогда, холодно было".
Посидели в мансарде все, Даша увидела фотографию в шкафу. Взяла её.
- Мне кажется, Николай был похож на дядю твоего, Михаила Ильича, - сказал Воронов, улыбнувшись.
- Ассоль - девушка-облако, Ирина Ивановна, да, Алёш? - сказала Даша. - Какая она красивая.
Она показала пальцем, и Никитин кивнул.
- В шапке не Платон? - громко сказал он. - В середине, мне кажется, Мюнхаузен. Я их не знаю, помню обрывочно. Нет их уже. Только девушка-облако. Такое дело.
Но разговор не ладился. Никитин не слышал, он опять ушёл в себя. И Воронову было не по себе, он думал, что не знает, как поступил бы на месте Алёхи, и не закопаешь, и не поможешь, как тут поможешь, его человечки не признали тогда. Он ушёл расстроенный.
- Ты это... без фанатизма, Алёха, - сказал он, уходя.
Даша написала слова Воронова в телефоне, показала Никитину. Она теперь всё время была то с телефоном, то с блокнотом.
- Да я вроде бы без фанатизма, - криво усмехнулся Никитин. - Знаешь, я попробую. Не могу не попробовать. Там ведь Мюнхаузен почти целый. Как же я его оставлю. Я ведь знаю, что они не умирают, он, значит, лежит целый и живой. А может, ещё кто откроется...
Целым и невредимым оказался только Мюнхаузен. Подвытянулся, помялся, его будто обмотало по краю пласта, но он легко отделился от плиты. Когда Никитин дрожащими руками его выпрямил и поставил на ладони, Мюнхаузен не произнёс ни слова, стоял молча. Никитин отнёс его на подоконник и больше не трогал. Уже к вечеру барон, сняв треуголку и зажав её под мышкой, хмуро промаршировал по пустому городу. Остановился перед пластилиновой глыбой на полу, лёг рядом. И больше не шевелился.
- Они ведь разговаривают. Вы слышите? Я не знаю, что делать. Хочу попробовать вернуть народ, вы мне нужны, очень нужны! - говорил Никитин, обращаясь к нему. - Без вас мне не справиться. Их уже пятеро, тех, которых я слепил. У меня не получается, я понимаю. Я не умею, как мама. И они молчат... Пытаюсь брать пластилин, угадывая что-то по цвету, по каким-то деталям. Нашёл кусочек френча и сделал из него Кондратьева. Ну вы же помните, кто где стоял! Хотя бы тех, кто был рядом, помните?..
Мюнхаузен не отвечал. Никитин говорил и умолкал. Разглядывал цветную глыбу, сидя на полу. И опять говорил.
Так было и вчера, и позавчера, и три дня назад, уже две недели Алексей всё время пытался достучаться до лежавшего ничком человечка. Мюнхаузен лежал, почти слившись с валуном пластилиновым, неловко ткнувшись лбом в пол, руки брошены по швам. Как лёг, спрятал лицо, так и лежал.
А сейчас Никитину показалось что-то. Так бывает, не пойми что тебя заставляет повернуться, бросить взгляд, будто что-то тычет в бок - посмотри! Никитин мельком обернулся и замер - увидел, что Мюнхаузен открыл глаза. Он уставился в пластилин перед собой. Сел. Обхватил руками колени, но вдруг весь подался вперёд. Перед ним на подоконнике стояли пять пластилиновых человечков.
- Пётр Иваныч! - сипло вскрикнул Мюнхаузен.
Вскочил, бросился вперёд, бежал огромными шагами на негнущихся ногах, будто не желал ими пользоваться. Насмешливая отчаянная и даже какая-то злая улыбка прилепилась на лицо и не сходила теперь. Как маска. Пластилиновый, знающий это и ненавидящий себя за то, что не лежит всмятку со всеми. Он миновал, будто не заметил, четверых и остановился возле доктора Айболита. Никитин сидел, не шелохнувшись. Мотнул с досадой головой, он знал, конечно, что самым похожим получился доктор, остальные неудачны, но всё-таки надеялся, что хоть немного, но получилось.
- Пётр Иваныч, - тихо повторил Мюнхаузен, ухватив доктора за плечи и тряхнув, вглядываясь в неподвижное лицо.
Лицо человечка вдруг дрогнуло. "Надо же, ведь уже две недели стоял как каменный", - подумал про себя Никитин, жадно следя глазами, боясь спугнуть то, что происходило на его глазах. Человек сказал глухо:
- Да не доктор я.
Голос Платона! Никитин вскочил. Захотелось исчезнуть, провалиться куда-нибудь. "Вот дурак, самонадеянный дурак, слепил, сваял!" Он обхватил ладонью подбородок, потёр щетину.
- Нельзя было мне за это браться, простите ради бога. Простите. Я только ещё больнее вам всем делаю, - сказал он.
Он долго решался лепить или не лепить. Решился. А теперь стало страшно. Но как принять то, что случилось? Мозг лихорадочно искал лазейку. Лазейки не было. Перед ним была глыба пластилина. Живая, говорящая.
А Платон раздумчиво и тихо сказал:
- Вы лепите, Алексей Степанович, лепите. Будет во мне что-то от доктора, память такая вот досталась мне, я горд. Будет через меня советы Пётр Иваныч давать. А как иначе, человеки без памяти ведь не могут? Это гены!
Никитин молчал, апатия навалилась, тяжесть неподъёмная. Он видел, как Мюнхаузен ходит между четырьмя другими слепленными и с сомнением качает головой. Но на душе легче стало от слов Платона. Он попытался поддержать, будто хотел заставить улыбнуться Никитина. В этом и правда слышался Пётр Иваныч.
- А рисовать? - тихо спросил Никитин, взглянув на Платона. - Рисовать вы будете на тарелках своих? Вы помните их?
- А как же, - махнул рукой Платон. - Только вот что получится, не знаю.
Он невесело рассмеялся. Человечек был не очень ровен, неуклюж, но доктор Пётр Иваныч виделся в нём отчётливо. Теперь же с голосом и повадкой Платона он был будто его брат, младший.
- Вот здесь, - сказал вдруг Мюнхаузен, решительно промаршировав вниз по батарее к пластилиновой глыбе, - вот здесь стоял Николай. Рядом с ним Кондратьев и Аглая. А дальше, возле Аглаи, старушка.
- В капоре?! - воскликнул Платон. - И мне кто-нибудь опять скажет "Платоша"!
- Не обещаю! - решительно выставил руки вперёд Никитин, пальцы дрожали, не спал уже вторую ночь. - Но буду стараться очень.
- Прядь у вас белая, справа, - сказал барон.
И вдруг снял треуголку, взмахнул ею и поклонился Никитину. Лицо человечка было серьёзным.
"Чёрт, я плачу, кажется, как дурак", - подумал Никитин и неловко прошептал "ну что же вы, зачем", кивнул, не зная, как ещё ответить.
19. Крутите, барон
Николай получился лучше всех. Никитин и лепил его, воспользовавшись подсказкой Мюнхаузена о том, кто, где стоял.
Человек в обычных брюках и свитере, толстом, и - как казалось Никитину всегда, -домашней вязки из той самой настоящей шерсти, колючей и очень тёплой. Таким и был Николай, слепленный мамой.
Человек долго молчал, но по взгляду - не отсутствующему и отчаянному, - было ясно, что это если и не Николай, то точно кто-то из старожилов.
Он ожил вдруг. Никитин даже дышать, кажется, перестал, потом скривился, почему-то стало трудно дышать... и жгло, будто горчичник. Прилепили горчичник и забыли, так бывает. Никитин улыбнулся посиневшими губами - вроде бы отпускает. А горчичник он однажды ставил самостоятельно. Отец с матерью на работе, мама позвонила, сказала померить температуру, что надо бы поставить горчичник, что сегодня дежурство, Алёша, не успеваю, но забегу, может, на час. Он и поставил. И забыл. Потом с заплаткой красной ходил, на физкультуре все ржали... Никитин сидел на полу и смотрел на Николая.
Николай стоял, стоял и пошёл. К глыбе. Долго бродил вокруг неё. Встал на своём месте, сразу у входа, как помнилось ему. Он не знал, где стояла Ассоль, и теперь пытался вспомнить, откуда звучал её голос.
Платон обошёл пласт и встал с левого края.
- Сказку рассказывали отсюда, мне кажется, - тихо предположил оттуда он.
- Какую сказку? - хрипло спросил Никитин, сидя на полу, скрестив перемазанные пластилином руки.
- О море. О камнях, которые греют, - ответил Платон.
Николай посмотрел на него.
Его безжизненное лицо дрогнуло. "О море - это точно она. Стало будто тепло, - подумал Николай. - Как тогда, в поле, когда уже застывал, и наконец забрались под травины эти... Сейчас стало также тепло".
Он вдруг коротко рассмеялся. Подумал, что непривычно в этом румяном невысоком человеке с котелком на голове слышать смуглолицего крупного Платона. И Платон рассмеялся, он понял. Ему тоже было странно ощущать в себе совершенно новые мысли, он даже поймал себя на том, что спорит, спорит сам с собой. Или с доктором Айболитом? Никитин предложил вчера его слепить, как был, - крупнее и в халате, но Платон отказался. "Вдруг тогда не будет слышно Петра Иваныча. Не надо".
А Николай пошёл вдоль ряда новых фигурок, которые никак не хотели откликаться.
- Это новенькие. Откликнутся, - сказал он громко, будто хотел, чтобы они услышали. - Все так сначала. Так странно понять, что ты живой.
Николай замолчал. Его глаза вновь уткнулись в глыбу. Ушёл в себя. Опять повисла тишина, опять Мюнхаузен скорчился рядом с пластилиновой плитой. И опять на том же месте. "Кажется, он сказал, что здесь стояла Аглая", - подумал Никитин.
Он то решал всё бросить, то думал, что восстановит тех, кто получится, тех, кого он слышит. Потому что не мог не откликнуться на эти голоса, они напоминали и напоминали о себе. А потом опять наваливалось сомнение. И он опять смотрел на тех, кто уже готов, и не знал, что делать.
Кондратьев был слеплен одним из самых первых, но всё молчал. Никитин его пытался доделывать, поправлять, но архитектор не подавал признаков жизни.
Однако после того, как ожил Николай, на следующий день, стало заметно, что человечек во френче перемещался. Он стоял не так, как раньше. Сейчас он был развёрнут к окну. За окном шёл снег. Уже давно шёл снег. Конец октября, в этом году такая ранняя зима. Снегом засыпало все дорожки в саду. Никитин чистил их, потом пропадал целыми вечерами и ночами в мансарде. Даша совсем не стала заходить туда, она только мотала головой, а однажды крикнула:
- Там труп. Холодный и страшный. А ты пытаешься его оживить. Вуду какое-то, я не могу! Ты меня не слышишь, забросил работу, продляешь без конца отпуск, а надо идти к врачу!
Никитин отчаянно пытался прочитать по губам, что она говорила, но понял только "я не могу", ещё что-то про работу. Больше Никитин не пытался её звать, хоть ему очень не хватало помощи. Порой он готов был всё бросить, но глыба разговаривала, он слышал их голоса. Глыба разговаривала с теми, кто уже ожил. "Я сошёл с ума", - думал Никитин и вновь начинал разглядывать разводы и пятна на пластилине.
Иногда были дни, когда всё удавалось легко, угадывались черты, отделялся знакомый фрагмент, и уже пальцы сами торопились восстановить. Никитин лепил всё лучше и легче, думалось о маме, о том, как же могли человечки ожить, наверное, мама волшебница, такая вот тихая и неизвестная волшебница. И всё было бы хорошо, если бы не он, не это несчастье. Попали под колёса. Но ведь они не умерли, они не умирают. И что? Выбросить? Закопать? Тихо и спокойно, а дальше? Думать, что они и там разговаривают. А можно не думать. И Никитин снова принимался лепить, улыбался, и видел, как человечек его тоже улыбался.
Прошла ещё неделя. Были готовы двадцать фигурок, если считать со старожилами. Пятнадцать из них так и не откликнулись. А десять из этих пятнадцати были совсем новыми. Лепить или не лепить этих десять уже решали все вместе. Решили лепить.
А однажды Никитин увидел, как Мюнхаузен подошёл к фильмоскопу на полу и смотрит в объектив. Тогда Алексей нашёл забытый диафильм, он был заброшен в ту ночь на шкаф - подальше от воды. И включил фильмоскоп, направив его на старую скатерть, впопыхах наброшенную на стол.
- Крутите, барон, - улыбнулся он, показав, как крутить.
Поползли первые кадры. Оказалось почему-то, что это мультфильм. А Никитин вздохнул с облегчением - "Каштанку" сейчас не хотелось смотреть. Какая уж тут "Каштанка". Мультфильм оказался - "Ёжик в тумане".
Собрались все. Просто стояли и смотрели. Читал Платон, в его голосе слышался доктор.
И Кондратьев смотрел, он стоял позади сидевшего на полу Никитина.
"Когда успел спуститься с подоконника, непонятно", - подумал Никитин, уловив его присутствие каким-то косым взглядом.
- Зима, она кончается, - вдруг сказал Николай.
- Да, после зимы всегда приходит весна, - улыбнулся Никитин. - Пройдёт зима, станет тепло, и растает снег. Зазеленеют деревья.
- И тогда можно будет пойти в травины, - сказал Николай.
- Да, - кивнул Никитин.
- Страшное вы затеяли, Никитин! - вдруг хрипло крикнул Кондратьев из-за спины. - Сначала я вас возненавидел. Потом не мог понять, зачем вам это надо. Поиграться? Поиздеваться? Зачем было нас возвращать?
Голос не узнать. Нет, голос был тот же, только вместо заядлого спорщика и лёгкого на слово Кондратьева, теперь говорил человек, тащивший на себе огромный мешок с камнями. Он шёл в гору, ноги сгибались под тяжестью и голос прерывался, но что-то непонятное светлое прорывалось в нём, как если бы кто-то иногда оказывался рядом с ним, кто-то ужасно нужный и любимый, и тяжесть мешка с булыганами забывалась.
- А я хотел, чтобы меня вернули, - тихо сказал Платон, - наверное, это я виноват, что Алексей Степанович взялся нас искать в этом... Жить охота, как же охота жить. Просто я не знал, что так... перемешало. Я в травины уйду.
А Кондратьев сказал:
- Во мне теперь живёт Аглая, Никитин! Вы знаете, как это?! Я слышу её. Взгляд её светлый и наивный достался мне. Когда я понял, что вспоминаю, как запулил перо в воздух и смотрю - вот оно кружит вокруг собственной оси и падает медленно и так красиво... я не мог это видеть, стоял вдалеке... Я захотел убить вас. Даже придумал как. Может, когда-нибудь расскажу. А сейчас... я уже не смогу отказаться слышать её.
Было тихо. За окном шёл снег. Никитин сидел на полу, спиной к Кондратьеву, закрыв лицо руками. Мало того, что он оглох с того дня, теперь страшно болела рука.
- Наверное, это память, - сказал Николай, - без неё люди не живут, Кондратьев.
- Ты должен ненавидеть его ещё больше, Ассоль не вернуть, хотя... может, она в ком-то и откликнется, - тихо ответил архитектор. - А я хотел улицу построить - Аглаи. И построю её... Что с вами, Алексей Степанович?!
Но Никитин не слышал теперь и его. Он лежал на полу, скрючившись и сложив ладони под щёку, смотрел куда-то в угол, хрипел.
- Скорую, скорую вызывайте, Дарья Михайловна! - заорал Кондратьев, скатываясь по лестничной трубе.
20. Остров
Ночью Никитин пришёл в себя. Что-то пикало. Рядом в темноте угадывался силуэт Даши в белом халате.
Сколько прошло дней, он не знал. Лишь видел белые одежды, лица, Дашу. Ждал её. Потому что тогда становилось тепло. До этого ледяной дом, где он находился, стоял засыпанный снегом. Все знали, что дом засыпало, но делали вид, что всё идёт хорошо, замерзали, но делали вид. А когда приходила Даша, становилось тепло. Просто там, где живёт она, там лето, утром роса, кошеная мелкая трава на тропинках между яблоней и старой корягой-сливой. Даша что-то говорила ему, тихо-тихо, на шее становилось мокро от её слёз. Она знала, что он не слышит и всё равно говорила. Он закрывал глаза и проваливался. Проваливался почему-то в тот июль. Когда валиками катился тополиный пух. Было жарко. Они ехали сначала на автобусе, потом шли пешком через заросли черёмухи. На песчаной узкой полосе разувались и шли вброд на островок, он - размахивая кроссовками своими и Дашиными, и при этом как-то неудержимо и безнадёжно шутя, Даша - молча, иногда улыбаясь его шуткам. Он не видел, что она улыбается. Было обидно, он умолкал, глядя на маленькие водовороты вокруг ног. Водоросли обматывались и уплывали. Было что-то вечное в этих водоворотах и водорослях. В солнце и воде всегда мерещится что-то вечное. Оно всегда будет, его, Никитина не будет, а река будет, эти кусты, мокнущие ветвями в тёплой воде с мальками и скользкими голышами. Солнце стояло высоко, на островке всегда уже был Воронов, Юрка Степанцов и Вика Малышева. Первая жена Лёни. Даша больше молчала, стелила полотенце и ложилась, пряча лицо от солнца в локоть...
Даша спала тут же. Иногда на соседней пустой кровати, иногда склонившись, утыкалась в его плечо лицом и спала. Уходила, возвращалась с соками, фруктами, йогуртами. Он бубнил, что ничего не надо. Приходили Мишка с Никой, Мишка притащил Кондратьева. Тот стоял в изголовье, пока Мишка рассказывал, как дела в школе. Никитин Кондратьева не видел, но понял по движениям Мишки, что он поставил его на столик. Было непонятно, то ли Кондратьев сам заговорил с Мишкой и поэтому здесь, то ли Мишка просто притащил человечка, чтобы сделать приятное отцу. Никитин смотрел, слушал, не слыша, но казалось, что слышал. Мишка такой большой, машет руками и что-то говорит, кажется, про то, что топит с матерью печь и чистит дорожки от снега. Мишка приподнялся на стуле и поднял руки выше головы. Сугробы он насыпал вот такие... Снега много, похоже, в этом году... Никитин улыбался и опять проваливался на остров...
Опять брёл по воде, блестевшая чешуями на солнце вода крутила и крутила свои водовороты. Он открывал глаза, рядом опять была одна Даша. А иногда её не было долго, и он уходил на песчаный пляж, вытягивался на песке, спал... Потом врач сказал "молодой организм... прогнозы хорошие, не понятно только, почему его так переклинило, и вы, Дарья Михайловна, толком ничего не объясняете, ну да бывает, жизнь она порой так перекрутит". Перекрутит. Запомнилось слово.
Домой он вернулся через два месяца, под самый Новый Год. С хорошими прогнозами, с сочувствием доктора "сорок пять, ёлки-палки, держитесь, всё будет хорошо", перечнями каких-то непереводимых диагнозов и лекарственных средств, но в квартире затосковал. Ничего не получалось делать. Страх. Страшно шевельнуться, согнуться, кашлянуть, засмеяться... Даша боялась больше него, её испуганные глаза преследовали его повсюду, да он и сам боялся, боялся, чего уж там. Но через пару недель, видя его тоскливый взгляд в окно, она сказала:
- А если уехать на дачу?
Никитин не услышал, увидел по губам и угадал слово "дачу".
Кивнул отчаянно как-то.
Она рассмеялась.
- Правда, я совсем не умею топить печь. Вечно она у меня дымит. Научусь.
Он опять ничего не понял, но сказал:
- Ты чего, я же ещё не умер, руки ноги целы, печь я растоплю сам, а дрова Воронов поможет наколоть.
Воронов крикнул в трубку:
- Вы там с ума сошли, Даша! - а потом нерешительно засмеялся: - Но я рад, честное слово, как же я рад, слышать вас с этими дровами... Приеду, ждите!
Даша написала ответ слово в слово, и, смеясь, показала Никитину. Тот сказал Воронову:
- Давай, жду, врач разрешил коньяк по три капли в глаз!..
Так и уехали на дачу. Закрыли квартиру и уехали. Старый дом встретил запахом нетопленного жилья, полосами света на полу сквозь ставни и скрипом ступенек. Воронов появился уже к обеду. Махал топором всю субботу и воскресенье, после обеда в воскресенье подъехал и Малинин. Василий приехал со своим топором.
- У тебя, поди, один. Пора котёл ставить отопительный! - крикнул он, выбираясь из машины.
Малинин был любителем всяких удобств. А Никитин выслушал Дашу с переводом и сказал:
- Дом старый, жалко. Печь ведь хорошая, настоящая, топить одно удовольствие, от котла какая радость? Потом просто куплю готовые дрова, эти у меня с осени приготовлены были. Ну и с работой пока проблемы будут. Пока. Так что пока топим печь, - рассмеялся он.
- Так мы без тебя поставили бы! С работой проблемы, да бог с ней работой, сейчас не это главное... ты давай это не разводи тут, понимаешь... - сказал невразумительно и возмущённо Василий. Закашлялся.
- Струсил я тогда, чего уж там. Не пойми что! Человечки какие-то. Если и правда они ожили, что тогда делать вообще не понятно. Чудеса какие-то. Подумал, может, само собой рассосётся.
Лицо Василия было серьёзно и растерянно. Посмеялись и пошли вниз.
- Идите вперёд, я пока тихоход.
- Надо тебе лифт поставить! - крикнул снизу Василий.
- Закабанею ведь, в двери не пройду, - смеялся Никитин.
- Да нет, - проворчал Лёня, - дом рухнет от лифта вашего. От возмущения рухнет. Ножками, ножками надо ходить, каждую половицу чувствовать, дерево ведь, настоящее. Построен когда?
- Да ему немного. Полсотни лет, - ответил Алексей, - отец с дедом вместе строили, но спальня наша - осталась от прежнего дома, ей побольше будет, около семидесяти, пожалуй. Раньше здесь деревня была, а теперь сплошь дачники.
В воскресенье к вечеру все разъехались.
Пластилиновых человечков, город и глыбу в двух коробках привезли только через три дня, когда дом прогрелся. Их подняли наверх.
Вечером Никитин поднялся в мансарду. Лёг на диван и стал смотреть на город. Даша сидела тут же, закутавшись в плед, спиной навалившись на Никитина, по телефону разговаривала с подругой.
Горела настольная лампа. Глыба лежала, человечки все стояли на полу. Неожиданно заговорил Кондратьев.
- Прошу прощения, Дарья Михайловна, - откашлялся он.
Даша охнула и подняла глаза от телефона. А архитектор церемонно продолжил, выдвинувшись вперёд:
- Признаюсь, когда вы нас искали в поле, я сказал, чтобы никто не откликался. Побоялся вас, что вы всем про нас расскажете. Зря. Сейчас все были бы целы. Это я виноват во всём, что случилось...
Никитин слушал, подавшись, вперёд, глядя то на Кондратьева, то на Дашин профиль в свете лампы. Она слушала напряжённо. До этого она видела лишь живую Тяпу, и ни разу - самих человечков. То, что человечки просто не откликнулись тогда, потрясло её, она закусила губу. "Расплачется сейчас Дашка от обиды, столько испытаний на неё свалилось, - подумал Никитин. - Но не испугался бы и народ..."
В трубку на коленях Даши крикнула пару раз подруга и отключилась. Громко запикало и вскоре перестало.
- Но этот день... он стоил того. Он вспоминается и вспоминается, - говорил Кондратьев, он оглянулся на своих.
Платон, Николай, Мюнхаузен... пятнадцать человечков совсем новых, они так и не ожили, думал Никитин, глядя на них.
- Вот мы и решили сделать кино и показать вам. Кино называется "Нас не проглотишь!" Первая серия - "В травинах".
Никитин пробормотал:
- Какое кино?
Даша беспомощно оглянулась на него, отвернулась опять и тихо, но очень твёрдо сказала:
- Давайте, Кондратьев. Всем не просто пришлось, вам тоже.
Упёрлась локтями в колени, подпёрла подбородок кулаками и приготовилась смотреть. Никитин вздохнул. Запереживал. Всегда у него это срабатывало, когда у кого-то что-то могло не получиться, он, казалось, переживал больше того, у кого не получалось, казалось, он сам ошибся. Поэтому не мог ходить на детские праздники. Мишка однажды совсем забыл стихотворение, как ни подсказывал ему Никитин, он так и не вспомнил, расплакался. А Никитину щипало глаза и свербило нос, отчётливо казалось, что это он стоял посреди зала, на него смотрят видеокамеры, фотоаппараты, телефоны, теперь модно на праздниках смотреть на детей айфонами и телефонами, а не глазами, может, поэтому Мишка и смешался. Никитин тогда стоял в третьем ряду, его попросили не загораживать кадр. Вот и сейчас он напрягся, страшно стало. Они такие настоящие, кино сняли, а вдруг у них не получится что-нибудь.
А Кондратьев, решительно вздёрнув подбородок, сказал:
- Вы его снимите, Алексей Степанович, и продайте, у вас будут деньги. Только не говорите, что мы живые. Будто вы нас нарисовали. Мне кажется, смешно получилось. В главных ролях, - возвестил приподнятым голосом архитектор, отделяя вступительную часть, - доктор Айболит - Платон, архитектор Кондратьев, Николай и Мюнхаузен - они собственно сами, Аглая - девушка без имени...
Никитин рывком сел. Он вдруг увидел, как шевельнулась и вышла вперёд фигурка девушки, которую он слепил уже в последние дни. Из тех, кто так тогда и не ожил. Выходит, они просто не объявлялись.
Лепил он её легко, с радостью какой-то и боязнью кого-то обидеть, он тогда как раз опять решил, что не может не лепить. Девушка оказалась не похожа ни на кого. Стройная, обычная, в джинсах, в кроссовках, в куртке, длинные тёмные волосы собраны в хвост, спрятаны под куртку. Сейчас понял, что она очень похожа на девушку с той старой фотографии, только с тёмными волосами.
Девушка вышла вперёд и встала рядом с Мюнхаузеном. Стояла она свободно, выставив вперёд правую ногу. Никитин рассмеялся. Ему хотелось сказать, что это неправильно, ведь девушка без имени, хотелось придумать тут же. Но он уже боялся их спугнуть.
Никитин взял у Даши телефон и стал снимать видео. Когда началась первая серия, и были расставлены пластилиновые травины, десять в ряд, сантиметров по десять каждая, Никитин тихо сказал:
- Ох ты ж, да это декорации. Ну вы даёте, Кондратьев. Снимаю шляпу.
Кондратьев не подал виду, как истинный актёр, лишь уголок губ его дрогнул.
В серии "Нас не проглотишь", Никитин увидел, как смеётся Даша. Она повернулась и сказала:
- Нас не проглотишь, Никитин.
- Это да. Получается, нам ещё корабль надо построить, на колёсах. Я тебя слышу, - сказал Алексей, - неужели я опять слышу...
Снятый фильм тут же отправили Воронову. Лёня позвонил вечером, сказал задумчиво:
- Ну ничего себе... И это они сами?
- Говорю же, сами.
- Не может быть.
- Ну да, я тоже так думаю. Но оно есть...
- Что оно?
- Не знаю, как сказал Меркульев, но что-то есть.
Последние комментарии
1 час 40 минут назад
7 часов 24 минут назад
8 часов 31 минут назад
9 часов 29 минут назад
9 часов 43 минут назад
18 часов 54 минут назад