Нищие [Сергей Александрович Романов II] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Сергей Романов НИЩИЕ
Предисловие автора
Признаться честно, я лишь частично представляю масштабы нищенской эпидемии, которая с перестройкой и развитием рыночных отношений пришла в Россию и охватила крупные мегаполисы и города нашей страны. Говоря словами одной из героинь романа начальника социального отдела одной из московских префектур Маргариты Павловны Беляковой, «…в маленьких же среднерусских городках Тверской, Костромской, Владимирской или любой другой области нищих встретишь редко. Потому что там многие жители знают друг друга в лицо попрошайничать стыдно и неловко. Да и зарплату в русской глубинке люди месяцами не получают или находятся в бессрочном производственном отпуске какие подаяния? Самим бы прокормиться. О деревнях и говорить нечего — там нищенство никогда не было в почете». Вот и прут бомжи и любители скитальческой романтики в большие города, в которых им легко затеряться, и, прикинувшись жертвой рыночной экономики и политики государства, «вешать лапшу на уши» вечно спешащим прохожим. А сколько способов вымогательства у бездомных и голодных, мнимых калек и ветеранов военных действий, пенсионеров и инвалидов! Не улыбайтесь, ведь и в попрошайничестве сегодня идет жесткая конкуренция. А о количестве людей, просящих подаяние только в Москве, можно судить лишь по косвенным фактам. В каждом из 302 подземных переходов столицы несут свою «трудовую вахту» от одного до четырех нищих. В московском метро около 150 станций — в переходах между ними приютились не менее пятисот представителей нищенствующей по собственной воле братии. Но это на окраинных станциях метро. Что же касается Центра, то на «Боровицкой» я насчитывал более десятка нищих. Столько же на «Пушкинской» — «Горьковской», «Театральной»… Чуть поменьше на станциях кольцевой линии. Но ведь они, нищие, в отличие от производственников работают в три смены! Поездные бригады просящих в метро насчитывают около двухсот человек, в пригородных электричках — и сосчитать трудно. Один зашел, «окучил» пассажиров, следом за ним второй идет. И так на всех поездах. На центральных улицах столицы через каждые 50–100 метров можно встретить убогого с протянутой рукой: 30–40 человек на улицу в зависимости от её протяженности. Несколько сотен нищих «обрабатывают» каждый из девяти железнодорожных вокзалов, четыре аэропорта, все автобусные станции. Их легко заметить перед входом на любой колхозный рынок. Короче, по самым скромным моим подсчетам, цифра в десять тысяч человек не кажется преувеличенной. Заработки в этой среде, как и в нашем обществе в целом, разнятся в десятки раз. Непрофессионально одетой под нищую бабуле за день накидают только на хлеб да молоко. Молодой воин с подкрашенными шрамами до 100–150 долларов за восемь часов зарабатывает. Инвалид, выставивший в солнечный день свои культяпки на аллее Всероссийского выставочного центра, соберет минимум сто тысяч. Все стараются придвинуться поближе к Кремлю. Рекордные заработки на центральных станциях метро — до 150 тысяч рублей за пару часов. Но сюда посторонним не пробиться: все места давно и строго поделены между нищенствующей элитой. Вот такая арифметика… Нищие, нищие… Кому помогать? Кого вытаскивать из голодной трясины? Это дело каждого из нас. Но я бы хотел предостеречь, чтобы кто-то не переусердствовал в этом. Это очень важно. Ведь может случиться так, что, обманувшись, мы добавим состояния откровенному мошеннику, а человек, действительно нуждающийся в помощи, останется ни с чем. Потому что не протягивает руки — ему стыдно. Потому что у него ещё есть достоинство и гордость.Глава 1. ЮРАЙТ
В такой пакостный, холодно моросящий осенний день надевать сапоги, которые, как принято говорить, просят каши, ему вовсе не хотелось. Юрайт с сожалением и тоской посмотрел на полочку в прихожей, где стояло несколько пар прекрасной импортной обуви для любого сезона и для любой погоды. Он ещё даже не протер теплые полусапожки, в которых только вчера вернулся из отпуска. Но делать было нечего: работа есть работа. Стоя перед зеркалом в тельняшке, он натянул офицерское галифе и взял в руку ненавистный яловый сапог. Обувка до блеска начищена, но, как и требовало дело, подошва почти отвалилась. Он натянул один сапог на ногу, потом второй. Надел шапку и офицерский бушлат. Большая стрелка часов приближалась к семи утра — подошло время расстаться с отпускными грезами. Пора на службу, на объект. Юрайт ещё вечером позвонил начальству и сообщил, что готов к несению дежурства. Его поздравили с новым сезоном, дали команду соответствовать облику контуженного офицера Российской армии и занять прежнее место. «Есть», — сказал по-военному Юрайт, но без прежнего задора и азарта внутри. Студентка, с которой он познакомился в Форосе на отдыхе, была тому причиной. Команды руководства фирмы, в которой он состоял на службе, требовалось выполнять. Да и рядовая должность Юрайта не позволяла ему иметь собственное мнение. «Есть», — вздохнув, сказал про себя Юрайт, закрыл квартиру и вышел в осеннее хмурое утро. На службу он добирался на метро. Благо — ехать без пересадок. От «Щукинской» — прямехонько к Центру на «Охотный ряд». Там и было его рабочее место. Служил Юрайт профессиональным нищим в фирме с благочестивым названием «Милосердие» под началом «генерального директора» госпожи Афинской. За два года Юрайт осознал прелести службы, которая была не совсем почетна, зато не тяжела физически, довольно-таки прибыльна и даже уважаема московским народом. В настоящее время роль молодого офицера, контуженного в чеченских баталиях, приносила неплохой доход и Юрайту, и фирме госпожи Афинской. И если учесть, что контуженных и искалеченных солдат и офицеров была разбросана по Москве не одна сотня — правда, точной цифры Юрайт знать не мог, — то «кавказско-афгано-немецкий военный контингент» на мирном фронте в столице России довольно существенно пополнял казну не только фирмы, с которой сотрудничал Юрайт, но и ей подобных конкурентов. Юрайт вышел на станции «Охотный ряд». Теперь ему оставалось проскочить несколько переходов, ведущих к «Площади Революции». Он нырнул в первый пешеходный тоннель и тут же наткнулся на уже занявшего свое место сидящего Акбарку. Тот уже трудился. — А-л-л-л-а-х Акбар, — отбивал он поклоны головой до самого пола и, подражая самому неистовому мусульманину, полностью отдавался молитве, — А-л-л-л-а-х Акбар… Выйдя из очередного поклона, он заметил своего «противника по вере» и непримиримой борьбе — контуженного офицера Юрия Пономарева и, незаметно от людских глаз, подмигнул товарищу по бизнесу, приветствуя коллегу с возвращением из очередного отпуска. Но народ валом валил по переходу, и более теплое приветствие между друзьями и противниками по оружию можно было спокойно перенести на обеденное время. Поэтому Акбарка ещё раз подмигнул и тут же отвесил глубокий поклон и истошно завопил: — Мат убыт, отэц убыт, сестры, братья все убыт! Дом сгорел — нэту! Савсэм адын остался! Памагытэ, люды добрые чеченцу-инвалиду, все и всех потерявшему в этой нэнужной вайне! Приехал в Маскву и буду хадыт к Презыденту и прасить, чтобы вайна больше никогда не была. Ах, сколька народа убыта… После такого обращения сотки, двухсотки и тысячные купюры посыпались в коробку из-под обуви, которая стояла перед тем местом, куда долбил своим лбом Акбарка. Сердобольный московский народ жалел одинокого «врага» и не желал кровопролития в Чечне. Из перехода неслись и залихватские трели русской гармони. Это наяривал «Катюшу» знаменитость перехода дядя Петя — под фирменной кличкой «Русич». Он тоже издалека увидел Юрайта и громко стал просить молодого офицера-отставника: — Товарищ офицер, давай-ка, лучше с тобой «Катюшу» сбацаем — небось тоже фронтовик, хотя и молодой такой? Он так неподдельно и умоляюще упрашивал и смотрел на своего коллегу по предприятию, что у самого Юрайта даже в сердце что-то екнуло. К тому же его дед, который в Отечественную командовал пулеметной ротой и погиб в сорок втором где-то под Москвой, мог быть на месте дяди Пети-Русича. Умение дяди Пети разыграть простецкого неунывающего и неподдающегося никаким рыночным невзгодам лихого нищего — ветерана войны иногда восхищало даже таких же профессионалов-нищих, которых в пределах Садового кольца Москвы было более чем достаточно. Мало того, некоторые из опытных и не один год работавших на попрошайническом поприще людей, даже старалась вытурить Русича с доходного места, принимая его за настоящего ветерана, решившего на своей гармошке подработать на кусок хлеба. Но Русич с такими быстро разбирался, и уже к вечеру они распивали с «обидчиком» бутылочку кристалловской водочки для примирения. Не любил дядя Петя всякие «Смирноффы» и «Абсолюты». И хотя был нищим, но патриотом своей страны. Юрайт широко улыбнулся, подошел к Русичу, бросил ему в шапку тысячную бумажку, похлопал по плечу и, чтобы слышно было прохожим, громко сказал: — А ну-ка, отец — «Бьется в тесной печурке огонь»… Да так, чтобы душу вывернуло! Довольный подыгрышем Русич на всю длину растянул мехи своей «ливенки». Юрайт даже приобнял играющего участника Сталинградской битвы. Народ останавливался и восхищался такой нерушимой связью поколений. В шапку Русича летели со всех сторон денежные купюры. Дядя Петя, словно проникшись уважением молодого прохожего офицера, не переставая наигрывать печальную фронтовую мелодию, тоже якобы в знак благодарности пустил скупую слезу, склонил голову на плечо Юрайта, чмокнул его в щеку и тихо произнес: — Ай да Юрайт! Магарыч вечером с меня, — и уже громче добавил: — Ну иди-иди, солдат. Небось тоже на службу торопишься! Юрайт понял Русича — он и в самом деле опаздывал уже на четверть часа. Проверяющие не очень-то любили, когда попрошайки вовремя не занимали свои места. Да и сами нищие, теряя рабочее время, проигрывали в дневном заработке. К тому же и «хлебное» место в центральном переходе многолюдного метро после нескольких опозданий могло быть передано конкуренту — такому же профессионалу-нищему. Юрайт чуть ли не бежал вверх по переходу к своей точке на пересечении станций «Театральная» и «Площадь Революции». Через полминуты он уже стоял за десять метров от небольшого эскалатора между станциями, рядом с лестничным маршем, где спускавшиеся вниз пассажиры притормаживали перед скользкой лестничкой, а поднимающиеся вверх скапливались и образовывали очередь. И те и другие просто не могли не заметить молодого офицера, почти мальчишку, но уже инвалида, который в свои годы достаточно натерпелся ужасов войны и лишений. Юрайт быстро и незаметно стянул с себя бушлат, подложил его под колени — и через пять секунд к пассажирам уже взывал искалеченный и обожженный в боях воин. В шрамах и, видимо, без копейки в кармане. Вспомнив встречу с Акбаркой, Юрайт тоже решил разыграть сегодня «чеченскую карту». …В славную когорту нищенского люда сержант Юрий Пономарев попал совершенно случайно. Если бы его спросили родные или знакомые, как, мол, докатился до такой жизни, он бы ответил, как в старом анекдоте про доярку Марью Ивановну, ставшую валютной проституткой: «Повезло». Да, с профессией ему действительно повезло. Неважно, считал Юрайт, каким способом в этот самый переходный рыночный период зарабатывать деньги. Во-первых, чтобы это делалось без всякой мокрухи и вообще без нарушения каких либо государственных законов. Ну, а во-вторых, чтобы зарабатывались денежки полегче, и было их в кармане всегда побольше. В Чечне, конечно, воевать Юрайту не приходилось, но на таджикской границе пороха понюхал. Правда, не успел прослужить и трех месяцев после учебного подразделения — их отряд попал на открытой местности под минометный обстрел. В результате, сержант Пономарев был слегка контужен и лишился безымянного пальца на правой руке. После полуторамесячной отлежки в госпитале был комиссован по инвалидности. На этом все его боевые подвиги и закончились. Но, как это бывает, что-то не сработало в военном ведомстве. Хотел он уже писать родным и покупать билеты на родную Смоленщину, но военные бюрократы, выписав из госпиталя, не выдали ни инвалидных, ни проездных документов. Не ехать же без пенсионного пособия домой, и решил он, по совету одного майора, навестить бюрократические коридоры московских властей. Разобраться, так сказать. В само Министерство обороны России его, конечно, не пустили. Записали на прием к какому-то крупному генералу, но регулярно, хотя и в вежливой форме, давали от ворот поворот. Говорили, что генерал тот почти каждый день перелетал из одного полка в другой с проверками. На самом же деле, как сказали доверительно сержанту-инвалиду Юрке Пономареву, «летал» тот генерал между спонсорскими фирмами, строительными организациями и одной воинской частью, солдатики которой возились на строительстве его дачки размером двадцать на двадцать и четырех этажей в высоту. Денег на жизнь в Москве совсем не оставалось. Хотел было сходить за помощью в Комитет солдатских матерей, а потом передумал — он, мужик, у мамаш помощи просить пойдет. Неправильно это как-то. Однажды на площади он и ещё один такой же горемыка — друг по солдатскому несчастью — сидели, заливали последние солдатские сбережения самой дешевой сивухой, что продается в коммерческих ларьках, да поносили службу военную и весь генеральный штаб последними словами. — Хоть снимай фуражку и проси милостыню, — занюхивая рукавом выпитое, вздохнул Юрайт. — А что, давай, попробуем, — сказал Генка Вязникин и, выпив свою порцию, протянул в сторону проходящей толпы пластмассовый стаканчик из-под бормотухи. — Люди добрые! Подайте солдатам-инвалидам на хлеб и на водку. Немного просим — на водочку, чтобы ночью тепло было, да на хлебушек, чтоб в желудке не бурчало от голода. Юрайт захохотал, но в это время к его товарищу подошел какой-то мужик и без слов засунул в стаканчик пять тысяч рублей. Затем выгреб всю мелочь из карманов, самому себе сказал — «Чтоб не оттягивала карманы, сука, и не звенела» — и забросил монеты в копилку начинающего нищего. — Слушай, завязывай с этим делом, — краснея сказал Юрайт своему недавнему знакомому. Но тот, словно азартный рыбак, уже был неудержим. Он ходил по станционной площади со своим стаканчиком и орал какую-то совершенную чепуху о молодом поколении, которое погибает на войне вместо того, чтобы получать образование в институтах, об ожидающих их с войны матерях. Он что-то выкрикивал о генералах, которые на солдатские деньги покупают дорогие иностранные машины, строят шикарные дачи, учат своих детей в престижных заграничных вузах. Он сокрушался о простых городских и деревенских парнях, у которых нет влиятельных родителей, и которых посылают под душманские пули. Когда Юрайт уволок другана с центра площади на обочину, стаканчик был полностью набит денежными знаками. Они пересчитали деньги — получилось что-то около тридцати тысяч, не считая оттягивающей карман мелочи. И это всего лишь за каких-то четверть часа. Не хило! — Ну что? Пойдем в пельмешку, возьмем бутылочку, да за жратвой обсудим планы на будущее, — и Генка постучал по звенящему монетами карману. Через пару часов под хмельком и сытые они уже вдвоем жаловались на горькую солдатскую долю и жирных генералов. За час набрали больше пятидесяти тысяч. Когда собирались двигаться на ночлег, к ним подошел неказистого вида парень. Не широкий в плечах, но с очень наглой мордой. Он ловко выхватил из рук Юрайта деньги, которые они только что закончили считать и, тщательно пережевывая во рту жвачку, посоветовал слинять с этого места в течение минуты. При этом, даже не глядя на пачку выхваченных купюр, отделил половину и протянул Юрайту. — А это, служивые, вам за труды праведные, — вторую часть выручки он с ехидной ухмылкой засунул себе в карман и было уже повернулся, чтобы следовать по своим делам, считая разговор законченным… Но тут и Юрайт, и Генка, не сговариваясь, ринулись на обидчика. — Да ты че, сука… — Я таких, как ты, из «Калашникова» десятками… — Юрайт не успел выматериться, как парень резко повернулся и ловко ткнул двумя пальцами ему в глаза. Несильно. Но этого было достаточно, чтобы Юрайт зажмурился и на некоторое время потерял зрение. Его товарищ, совсем не ожидая такого поворота дел, остановился, и пока Юрайт ловил разноцветные круги и блики, крутой незнакомец объяснил Генке: — Я сказал — это место занято. Даю вам ещё полминуты. — И он демонстративно выставил перед собой руку и стал смотреть на часы. Юрайт наконец обрел способность видеть — перед ними стоял вовсе не какой-то амбал, о которых они были наслышаны как о вышибалах и рэкетирах, а обыкновенный парнишка лет двадцати пяти. Словом, их возраста. Да, Юрайт теперь воочию видел, что не только вдвоем, а даже он один спокойно мог бы справиться с этой титькой тараканьей. — Тридцать, — сказал тараканья титька и тут же негромко свистнул. Пока Юрайт раздумывал, с какой руки заехать в челюсть этому наглецу, к ним подскочили два милиционера и попросили у Юрайта и его приятеля документы. Парень тем временем спустился в подземку. Теперь Юрайт понимал, что, хотя кровь кипит и чувствуется зуд в кулаках и поскорее хочется рассчитаться с обидчиком за нанесенное ему, воину-фронтовику, унижение, ни в коем случае не стоит связываться и хамить представителям правоохранительных органов. Уж он-то знал, что даже если и его военный билет был в порядке, и в него была вложена справка о записи на прием к тому самому неуловимому генералу в Министерстве обороны, — это не могло спасти от камеры предварительного заключения. У московских милиционеров свои порядки. Впрочем, так и получилось — их повели в отделение. Там Генке что-то не понравилось, и он нецензурными словами выразил свое возмущение. Приятеля посчитали нетрезвым и сразу упекли в обезьянник… — Ну, — сказал дежурный лейтенант, — а ты, десантура, почему удовольствие не выказываешь? — А к чему это приведет? Мне завтра в Комитет солдатских матерей, а потом на проверку в госпиталь, — соврал он и для убедительности показал руку без пальца. — А что ж, побираешься-то? Да и вторая неделя пошла, как находишься в Москве без временной прописки! Штраф придется брать за бродяжничество. Деньги-то есть? — А почем берете? — Как за ночлег в самой дешевой гостинице, — дежурный нагло смотрел на Юрайта через барьер. По его глазам было видно, что уж очень не хотелось ему отпускать этого «анику-воина». Он словно выжидал, что Юрайт сейчас скажет какую-нибудь грубость в адрес милиции и тем самым подпишет себе приговор. Но Юрайт сдержанно повторил, что утром ему необходимо быть в Комитете солдатских матерей, потому что там его с нетерпением ожидают для дачи показаний по розыску пропавших без вести бойцов. Он кинул на стол дежурного двадцать тысяч, которые ему сунул около метро тараканья титька, как уже успел окрестить рэкетира Юрайт. — Хватит? Дежурный презрительно начал пересчитывать пятисотки и тысячные, всем своим видом показывая, что прекрасно знает об их происхождении. Потом небрежно вложил все справки Юрайта в военный билет и презрительно кинул его на стойку: — Свободен, сержант. …Вообще за год работы нищим Юрайт научился прекрасно разбираться в тех, кто каждый день спешил мимо него на работу, экскурсии или просто так шлялся по городу. Он прекрасно знал, что немецкие туристы никогда не подадут, от англичан ждать милостыни — тоже пустое дело. Итальянцы подают хорошо — они щедрый народ, как и русские. Испанцы тоже хорошо подают. Французы скорее застрелятся, чем потеряют лишний франк, посади на паперть хоть самого Квазимодо. Времена «отверженных» Виктора Гюго канули в Лету. В Западной Европе происходит ожесточение душ. И только русские не теряют своей природной доброты. Даже менты не совсем её утратили, и с ними можно иногда договориться без взяток. Но все-таки и им лучше подкидывать время от времени на хлеб с маслом. Теперь, сидя в метро на своем законном месте, он вспомнил этот случай, увидев, как прохаживается по вестибюлю его знакомый дежурный блюститель порядка. «Непременно подойдет», — подумал Юрайт и занялся работой. Он перекрестился и громко, на всю переходную площадку, заканючил так, как когда-то научила его спасительница и благодетельница — предводитель московских нищих госпожа Афинская. — Привет вам, мирные жители, от командира минометного взвода девятого ударного батальона Кантемировской дивизии. Пленный я был, в Чечне почикали меня маненько, но пожалели. Собираю теперь на дорогу домой и лечение… Юрайт открыто смотрел прохожим в глаза, но так, словно и не собирался вызвать у спешащих москвичей жалость и сострадание. Люди останавливались, прислушивались к его легенде и раскрывали сумочки и портмоне. — … У богатых не беру, у нищих не прошу, — пел свою песню Юрайт. — Кто даст тому воздастся сторицей. Ты не деньги береги, дядя, сынов береги. И ты, товарищ очкарик переученный. Пусть лучше засудят за дезертирство живого, чем в гроб сырой некрашеный кинут. А я сам кидал всех начальников, как они меня в гробе корявом видели, эти стратеги македонские, завоеватели тридцать седьмой параллели, застрянь она в ихней глотке луженой… Ты не смотри, не пялься, ну чокнутый я, а ты б не чокнулся? Бумажки достоинством до тысячи рублей в основном бросали в шапку Юрайта женщины, годившиеся ему в матери. Парни его возраста почти все проходили мимо, словно не замечали инвалида. Изредка в шапке появлялись пятерки и десятки. Это были подарки, как правило, от девчонок и молодых женщин, на которых Юрайт, сам недурной лицом, производил особое впечатление. Забредший в метро иностранец, непонимающий русской речи, мог пожертвовать долларом или маркой. Но охотнее всех расставались с крупными суммами заехавшие по своим делам в столицу провинциальные бизнесмены. Юрайт сглотнул слюну, облизал пересохшие губы, в это время кто-то хлопнул его по плечу. — Здравья желаем командиру взвода минометчиков; он же — жертва таджикских моджахедов; он же — инвалид-лимитчик столичного автозавода; он же… — Привет, Чвох! Опять очень посредственно Жеглова пародируешь и мне работать мешаешь… При слове «чвох» мужчина в милицейской одежде недовольно поморщился. Юрайт знал, что сержант патрульной службы московского метрополитена Витя Бычков не очень-то любил свою кличку, данную ему нищими и многочисленными продавцами метрополитена. Но терпел, потому как очень любил деньги. А прозвище Чвох как нельзя лучше подходило этому парню в милицейской фуражке и с такими же, как малиновый кант на ней, упитанными щеками. При выяснении отношений с кем-либо из незнакомых обитателей и пассажиров подземки Витек важно надувал свои малиновые щеки и строго спрашивал: «Что, в отделение хочешь?» — сокращенно и выходило «чвох». Если залетный нищий гастролер или чужой лоточник не обращал внимания на вопрос-угрозу и продолжал свое дело стоять, просить, лежать, торговать или ещё какое-либо, по мнению Витька, противоправное действие, то милиционер Бычков, ещё больше насупившись, добавлял пару слов типа «не понял» или «ни фига себе!», затем снова повторял свой обычный вопрос: «Что, в отделение хочешь?» Если и это предупреждение не вызывало никаких действий и эмоций, сержант Чвох становился похожим на снегиря при сорокаградусном морозе, брал «нарушителя» за шиворот, рукав, грудки, ногу, руки, штаны и тащил его в комнату милиции метрополитена. Которую, кстати, все её работники величали «офисом». Пропустив мимо ушей «Чвох», Витек Бычков все равно бал рад видеть Юрайта и, растворив на своем малиновом лице недовольство, улыбнулся и первым протянул руку: — Давно тебя видно не было, Юрайт! Отдыхал? На югах? Девочек, небось, море перетрахал? — при этом ему так понравился только что произнесенный каламбур, что его снегириное лицо так и засветилось удовольствием и собственным превосходством. Юрайту было не до шуток. Время приближалось к десяти, а он ещё почти ничего не заработал. — Потом, Витя, потом, — сдержал себя Юрайт. Он не стал называть постового его кличкой и воздержался от очередной насмешки над своим постоянным телохранителем. Лишь ещё раз доброжелательно попросил: «Сейчас, Витя, работать надо. Бабки заколачивать. Тебе ведь тоже бабки нужны, правда, Витя?» Чвох, не распознав издевательства в последнем вопросе Юрайта, широко осклабился: — Ага! Знаешь, Юрайт, пока тебя не было — прямо поиздержался. Кроме Акбарки и Русича у вас никто прилично не зарабатывал. Юрайт понимал, что метрополитеновский постовой по кличке Чвох был не только занудливым человеком, но и надежной защитой всех нищих и попрошаек, которые ежедневно в несколько смен работали на вверенном ему законодательными органами столицы участке. Он, этот снегирь, не давал своих нищих в обиду, предупреждал о готовящихся облавах и набегах омоновцев, выдворял по первому требованию с их насиженных мест заезжих гастролеров и чужаков. Словом, следил не только за общественным порядком на станции, но и покровительствовал нищенской братии. Конечно, небесплатно. За такое попечительство он получал свою долю в нелегком попрошайническом бизнесе. Каждый нищий в конце своей смены награждал Чвоха червончиком. Юрайт и многие другие иногда не жалели пятнашки. При приличном заработке и хорошем настроении Юрайт мог пожертвовать в карман Вити Бычкова и четвертной. От такого уважения любовь Чвоха к Юрайту была безмерной. — Так что постой, Витя, в сторонке, а то я сегодня и половину плана не сделаю. Чвох, когда дело касалось его заработка, схватывал все на лету, как ученик, тянущий на золотую медаль. — Все понял, Юрайт. Работай спокойно, мешать никто не будет. Если что, я рядом, — при этом он показал кому-то в сторону свой здоровый, тоже малиновый кулак. Когда Чвох скрылся за углом перехода, Юрайт снова принялся за работу. — Просыпаюсь я, граждане, после взрыва, то ли контуженный, то ли недострелянный, а меня волокут куда-то, один сапог уже стянули, суки-мародеры, а во втором ещё осталась курева заначка. Я как заору! Бросили, убежали. Потом другие пришли и вытащили на свет. Узнаю — чеченцы. А я не обижаюсь. Я сам к ним пришел. Ну, почикали маненько… Не убили же! Он, словно актер, делал акцент именно на последних словах — не убили же его чеченцы! При этом хорошо знал, что тот, кто захочет отблагодарить чеченцев, за то, что они даруют жизнь и нашим солдатам, обязательно при переходе на «Театральную» выслушают и исповедь Акбарки. Смотришь, десяток-другой незапланированных подаяний попадет и в его корзинку. А они с Акбаркой, который на самом деле чистокровный русский, искусно загримированный под лицо кавказской национальности, делают одно общее дело. Юрайт выпалил исповедь и вздохнул, равнодушно оглядывая окружающий его народ. Вокруг стоял десяток сердобольных граждан с влажными глазами. Обычно слезу пускали те, кто сначала и до конца внимательно выслушивал легенду Юрайта. На этот случай Юрайт, закончив свое пение, делал так называемый «откидон». У него, контуженного, дергалась левая щека, и он через несколько секунд начинал эффектно «дрочить» головой, закидывая её все больше набок. Последние фразы произносились уже в заикании. После всего проделанного он устало прислонялся к стене и закатывал глаза в потолок. Контуженный — чего с него взять? И только через пару минут он опускал взор с небес на свою фуражку, в которой после «откидона» всегда оказывалась десятка-другая тысяч рублей в мелких купюрах. Он вынимал их сразу из фуражки — зачем показывать, сколько раз у контуженного за день может возникать эпилептический припадок? Прятал деньги в потайной карман, минут пять отдыхал от выступления и начинал песнь заново. Неискушенному нищему, собирающемуся стать профессионалом, могло на первый взгляд показаться, что можно собирать деньги только лишь с помощью одних эпилептических припадков. Но разными безмолвно трясущимися эпилептиками метро и без того набито до предела. И все, как правило, находятся в вечном «откидоне». Уловка же Юрайта действовала безотказно и эффективно только с легендой. И Юрайт иногда просто не понимал, зачем этих трясущихся рыб вообще берут на работу и садят в подземку. Но в принципе это было не его дело. Иногда он думал, что у его руководителей просто не хватает таких актеров, как он. До обеда он ещё раз пять прочитал свою исповедь пленника, трижды прибегнув к падучей. В итоге — два кармана бушлата наполнены деньгами. Настало время выпить «Фанты», поменять деньги на более удобные крупные купюры, что называлось «провести ревизию», да просто часик помотаться по другим точкам, поболтать с коллегами, словом, расслабиться и настроиться на вторую часть концерта. Он снялся с места и пошел в сторону «Охотного ряда». По пути встретил Ассоль. «Вот, сука, — подумал, — когда же тебя, каргу старую, отсюда пнут?» Ассоль стояла, согнувшись кочергой, прислонившись задницей к кафельной стене перехода. Наблюдательный человек сразу бы подумал: как немощная старуха может на протяжении шести, а то и восьми часов стоять на неровном полу? Переход с «Театральной» на «Охотный ряд» был под довольно крутым наклоном. И Юрайт не смог там простоять больше двух часов. Одна нога, на которую ложилась основная нагрузка и которая находилась по уровню ниже другой, моментально уставала. В этом переходе можно было выстоять смену, если только часто переходить от стены к стене, меняя нагрузку на ноги по очереди. Ассоль никогда этого не делала. Каблуки и подошвы её «лаптей» были разной высоты, и ступни ног весь рабочий день находились на одном уровне. На ней всегда был клетчатый выгоревший платок и — зимой и летом — плюшевый полушубок, какие некоторые бабки носили от коллективизации до построения хрущевского коммунизма. Был у Ассоль в работе и ещё один значительный секрет. Стояла она всегда именно в том месте и около той стены, которая была обрамлена прекрасной мозаикой. Люди, обращавшие внимание на картину, не могли не заметить дряхлую замшелую старуху возле нее. Ассоль раскусила этот момент сразу: уродливое и прекрасное рядом. И ещё вопрос, за что платили люди — за мозаичную картину или за немощность Ассоль? Опершись на сучковатую палку, она стояла в такой позе, как будто пропалывала картофельные грядки. Поэтому ни один пассажир метро не смог бы увидеть лица старухи, да и замотано оно было платком довольно основательно. На плюшевые лацканы воротника спадали разве что слюнявые губы огромного размера. При этом Ассоль мелко трясла головой и через каждые тридцать секунд поднимала свою клюку и звонко стукала ею по мрамору. Стук клюки звонким эхом разносился по всему подземелью, приглашая проходящих обратить внимание, если не на стук, то на картину. И действительно пассажиры за десяток метров замечали древнюю старуху, которая, казалось, вот-вот рухнет на пол от старости или её сдует потоком воздуха от проходящей электрички. Многие заблаговременно доставали медячки или бумажки самого мелкого достоинства и вкладывали их в протянутую руку. И даже стоящий в двух метрах от Ассоли опытный нищий не заметит, как бабка неуловимым движением освобождала ладонь от денег и, словно поправляя опустившийся платок, переправляла и мелочь, и бумажки в грудной карман плюшевого полушубка. Рука Ассоли, просящая подаяния, когда в неё ни загляни, всегда оказывалась пустой. Еще одной её способностью было точное знание в любую минуту, даже секунду, суммы своего сбора вплоть до копейки, которая моментально пряталась в её бездонном кармане. Ни один нищий, спроси его, не смог бы точно сказать во время работы, сколько денег на данную минуту он заработал, потому как непрофессионализмом считается пересчитывать заработок во время нахождения на точке. Ассоль же, так глубоко прятала глаза под платок, что никогда не видела своей вытянутой ладони, но всегда имела точное представление о той сумме, которая грела её карман. Впрочем, Юрайт и немногие нищие знали, что эта дышащая на ладан старуха вовсе не такая уж старая и отнюдь не доживает свои последние дни на этой грешной земле. Ей было всего-то около пятидесяти, и поговаривали, что иногда она любит отдохнуть, естественно, за свои денежки, в компании молодых ребят — есть такая категория мужчин, которым наплевать какая у тебя грудь, или какой длины губа, — лишь бы платили. Хотя обыкновенный пассажир метро, как уже говорилось, затруднился бы определить, в каком столетии родилась эта старуха. Но то, что она ровесница последнего царя, никто, наверное, не сомневался. Юрайт каждый раз при встрече с этой коллегой-нищенкой поражался и даже удивлялся её профессионализму и настойчивости в работе. Он шел в её направлении и скорее почувствовал, чем увидел, как глаза старухи следят за ним. Так и есть — крючковатый палец нищенки поманил Юрайта подойти поближе. «Взяла бы да сама подошла», — подумал Юрайт и тут же улыбнулся нелепости своей мысли. Как могла бы старуха с клюкой вдруг ни с того ни с сего подскочить к быстро идущему молодому мужчине? Бред! Но если Ассоль зовет, то, несомненно, по какому-то делу. Хотя он, если сказать, что недолюбливал нищенку Ассоль как человека его профессии, — значит, сказать мало. Юрайт её просто ненавидел, он её терпеть не мог за фискальство. Если из нищих Центра кто-то выпил на работе, и в фирме узнали, — это работа Ассоль. Он прекрасно знал, что и о его сегодняшнем опоздании будет доложено руководству при первой же возможности. Впрочем, она ему платила той же самой ненавистью, как и всем тем, кто на работе выдавал себя за инвалида войны. Юрайт подошел к старухе, изобразил издевательскую улыбку и мило сказал: — Что хочет бабушка Изергиль? — С-сука! Козел, — донеслись из-под платка шипящие звуки, и нижняя губа старухи задергалась. — Сколько раз тебя, говно, просила, чтобы не называл меня бабушкой Изергиль. Юрайту стало ещё веселее и захотелось хоть чем-то отплатить за то, что о его сегодняшнем опоздании старуха непременно донесет, и он с ещё более умильной улыбочкой спросил: — Ну, хорошо, красавица Ассоль, чего звала-то? Никак в любовницы набиваешься? Ну как же с тобой любовью-то заниматься, если ты никакой позы кроме буквы «Г» и не знаешь? Это даже и не раком называется… — С-с-сука ты, Юрайт! Паралитик долбаный! И почему тебе это самое место не оторвало — была же у родины такая возможность… «Вот падла, уела», — подумал Юрайт и ему враз расхотелось вести какие-либо беседы с этой стервой. Он сухо перебил: — Ладно, что звала? Говори по делу, — Юрайту и всем остальным нищим, работающим в кремлевском переходе, было известно, что руководство иногда через Ассоль, которая занимала место в середине всех переходов, передавало различные сообщения и информацию тому или иному сотруднику фирмы. — Сразу бы так и спросил, паралитик! Кнорус просил тебе передать, чтобы ты с ним как можно быстрее увиделся. — Встречусь, будет время, — пожал равнодушно плечами Юрайт. — Он сказал, чтоб непременно сегодня. — Что, мне его до ночи ждать? — Я тебе все сказала. А теперь пошел вон отсюда, предатель родины, паралитик вшивый. Юрайт хотел что-то сказать в ответ, но обидные эпитеты уже не лезли в голову. Его занимал вопрос, зачем это он потребовался Кнорусу. Тем более в первый же день после выхода из отпуска? Выручку ему сдавали обычно в конце недели или по мере возможности. А какая у него за один день может быть выручка для фирмы? Половину он оставит себе. Значит фирме — 25–30 баксов? Но разве эти деньги стоят того, чтобы из-за них высококвалифицированному профессионалу не дали выспаться перед новой сменой? А вообще бригадиры и сборщики налогов, кем считался Кнорус, сами обходили нищих и собирали дань. Впрочем, чего голову ломать — приказы начальства фирмы не принято было обсуждать. Юрайт вышел на улицу со стороны Большого театра. Прохожие оглядывались на человека в военном бушлате с хорошо загоревшим лицом, которое покрывали ещё свежие шрамы. Некоторые оглядывали его с головы до ног. Видели ушанку без кокарды, сапог с почти оторванной подошвой. При этом лицо его было чисто выбрито, от него не несло запахами сортиров и помоек. Мало того, Юрайт часто замечал, как прохожие иногда кивали головами, словно показывая ему, воину, что они, дескать, догадываются, что он и есть тот самый защитник южных рубежей их родины. В принципе, Юрайт не любил шляться по городу в свежем гриме и в «рабочей» одежде. Порой хотелось оставаться совсем незаметным простым москвичом. Поэтому Юрайт постарался поскорее пройти к знакомой палатке, где всегда покупал напитки. Он пил из горлышка «Фанту» и поглядывал в направлении Института архитектуры, что расположился рядом с Кузнецким мостом. «Интересно, — думал Юрайт, — нагорит от декана Инке?» Инка — студентка этого самого института, с которой он месяц назад познакомился в Форосе, куда был отправлен фирмой в отпуск для приобретения этого самого южного загара, и которая ради него, Юрайта, задержалась на юге ещё на целую неделю, пропустив начало зимней сессии. Кстати, нелишне сразу сказать Кнорусу или самой Афинской, чтобы руководство подумало о его переводе на другую точку, подальше от Центра и от этого самого Архитектурного института. Он, Юрайт, теперь не хотел бы, чтобы Инка, которая ему уже очень нравилась, увидела его в переходе на том самом месте, где слышалась песня воина в шрамах и струпьях: «Пленный я был, в Чечне, почикали меня маненько, но пожалели…» Солнышко вдруг появилось из-за туч — стояла не по-московски теплая зимняя погода, и так не хотелось спускаться в подземку, но нужно было работать, потому что краем глаза Юрайт видел, как рядом стоящая старушка, поглядывая в его сторону, копалась в своем кошельке. Такие тетки в основном и жалеют воинов и стараются поделиться с ними хоть частью своего небольшого новорыночного заработка. В принципе, в «рабочей» одежде утолять жажду или голод руководством фирмы запрещалось, потому как был уже однажды совсем несуразный случай. Правда, муниципальной милиции поначалу это показалось явным хулиганством. Молодой здоровый парень с пудовыми кулаками налетел на парнишку лет восемнадцати и нанес ему, как писалось в газетах, легкие телесные повреждения. Но потом, в милиции, выяснилось, как на самом деле все выглядело. Оказалось, хлюпик сидел под видом калеки в одном из подземных переходов, приставал к прохожим и со слезами в голосе просил милостыню: «На хлебушек, Христа ради, подайте». Здоровяк, проходя мимо, пожалел несчастного и бросил ему почти последнюю пятерку. А через два часа пожалел, когда двух тысяч ему не хватило в закусочной на кружку пива. Там-то, окинув рассеянным взглядом столики, он увидел своего калеку-хлюпика. Надо ли говорить, как озверел мужик — рабочий одного из столичных заводов, несколько месяцев не получающий зарплату, когда узнал в нем нищего, хотя тот успел вымыть физиономию и сменить драные штаны на фирменные джинсы, а затертую шапку на «пирожок» из норки. И теперь заводчанин, отдавший последнее из сострадания, видел, как объект его филантропии попивал «Хольстен» бочкового розлива, заедая импортный напиток отборными креветками. Ну и парняга, конечно же, не выдержал — врезал мнимому калеке по темечку и за Христа, и за хлебушек… «В принципе, — думал Юрайт, — такие случаи чрезвычайно редко, но происходят. И если профессионал-попрошайка не сможет сам постоять за себя, то на орехи ему достанется. Это точно!» Правда, Юрайту было известно и то, что даже самый что ни на есть настоящий калека самой тяжелой степени инвалидности никогда не станет «грамотным» нищим без соответствующей подготовки. Да и доказано, что убогая внешность естественного происхождения производит гораздо меньшее впечатление, чем внешность, созданная парой-тройкой умелых мазков. Наставник и бессменный руководитель Юрайта (впрочем, как и всех нищих в пределах Садового кольца столицы), знаменитая госпожа Афинская, однажды заметила, дескать, однорукий не всегда обладает возможностью вызывать жалость своим убожеством. Но, оглядев Юрайта, пришедшего к ней наниматься на работу, она добавила: «Более одаренным порой просто недостает культяпки или пары оторванных пальцев. Тебе, парень, требуется не хирургическое вмешательство, а гримерное, и ты станешь настоящим профессионалом». Профессионал Юрайт вспоминал её тогдашние слова, подходя к углу эскалаторной лестницы и ступенчатого перехода, где и находилось его место. Но вдруг он увидел, что именно на его месте, расстелив на полу газету, сидел какой-то бомж неопределенного возраста, рядом с ним стояла початая бутылка портвейна. Но больше всего потрясло Юрайта, что рядом с этим бомжем на корточках сидел крепкий парень и что-то нашептывал выпивохе на ухо. Место Юрайта было кем-то занято. Причем нахально, что не должно случаться ни при каких обстоятельствах. В принципе, Юрайт мог вообще не связываться с бомжем и не подходить к нему, тем более парень, пока он наблюдал всю эту сцену из-за угла, уже куда-то смотался. Достаточно было сходить в комнату милиции к сержанту Чвоху, и Витек сам бы навел здесь надлежащий порядок. Такие действия даже рекомендовала сама Афинская, оберегая своих актеров от лишнего свечения на людях. Но Юрайту — отдохнувшему, набравшемуся сил — видно, не захотелось в данный момент придерживаться общепринятых правил, и он сам решил выкинуть со своего места проходимца, а заодно и выяснить у него, что за парень и за какие шиши наградил бомжика портвяшкой. Юрайт нагло подошел к мужику, сидящему на газете, и небольно пнул его в бедро. — Ты откуда такой ушлый здесь оказался? Ну-ка, забирай свою прессу, — и Юрайт ткнул пальцем в газету под мужиком, — и быстренько-быстренько крути отсюда педали. Бомж, державший портвейн в руке, поднес горлышко ко рту, отхлебнул пару глотков, потом поставил бутылку на пол и, ничего не говоря, поднял вновь руку, пальцы на которой были вяло скручены в фигуру, называемую фигой. — Ни хрена себе — я себе! — только и смог вымолвить Юрайт и уже посильнее поддел сапогом мужика в область ягодиц. Но тот вдруг разразился таким воплем, будто во время учебного бомбометания один из снарядов угодил в его дом. — Ой! Люди милые! Помогите, убивают человека божьего! Народ начал останавливаться и приглядываться к двум интересным личностям — солдату-калеке и бомжу неопределенного возраста. Юрайт-то теперь понимал, что если бы на этом самом месте орала в драке даже пара братков с бычьимишеями, то никто бы и виду не показал, что вокруг что-то происходит. Но тут дело принимало другой оборот. Он склонился над бомжем и вполголоса сказал: — Ты что орешь-то, сволочь? Кто тебя трогает, гад? Убирайся с чужого места! Бомж ни с того ни с сего повалился набок и заорал ещё громче: — Не бей, прошу, только не бей! Кто-то сказал, что пора бы вызвать милицию, кто-то из тех мужиков, кто кроме как на свою жену никогда и ни на кого слова обидного не скажет, готов уже был ввязаться в разборку. «Вот это дела», — подумал Юрайт и несказанно пожалел, что не обратился за помощью к Чвоху. Из пострадавшего и обездоленного воина, за которого он выдавал себя на этом месте до обеда, которого жалели, которому сострадали в беде, которому платили деньги, он вдруг в один момент превратился в хулигана и чуть ли не в убийцу. Теперь уже средний класс России в образе замученных постоянным безденежьем женщин и однообразных неопохмелившихся мужиков, загнанных непосильной работой или наоборот озверевших от безработицы, смотрели на Юрайта, как на волка, стащившего у них все достояние в виде последней овцы. Не хватало только вил, чтобы его, «пострадавшего» в Чечне или Таджикистане командира минометной роты, прижали к стене. Так он думал, глядя на народ и оставив в покое бомжа, который успел уже зажать свою бутылку с портвейном между ног, дабы кто-нибудь не разлил её содержимое при намечающейся разборке. Юрайт лишь теперь поверх толпы глазами искал Чвоха, единственного своего защитника. Но как назло того, когда это крайне требовалось, не было. Но вдруг из толпы вылез тот самый парень, которого Юрайт видел сидящим на корточках перед бомжем, резко схватил Юрайта за грудки и коленом ударил между ног. Юрайт согнулся от боли и в это время получил сильнейшие удары с двух сторон по ушам. Контузия сказалась, и он тут же потерял сознание. …Очнулся он на заднем сиденьи в какой-то машине. Краем глаза посмотрел в окно (голову не мог повернуть от боли в шее), они петляли между жилых высоток в районе какой-то новостройки. «Отвоевался», — подумал Юрайт и закрыл глаза. Так было легче терпеть боль в голове…Глава 2. АФИНСКАЯ
Хозяйкой трех подвальных комнат, отведенных по всем официальным каналам под редакцию газеты «Милосердие», являлась моложавая женщина лет тридцати пяти. Татьяна Афонина официально являлась редактором этой самой газеты. Но все подчиненные называли Татьяну Сергеевну Афонину не иначе как госпожой Афинской. Конечно, не в её присутствии. Но она знала о своей кличке и даже гордилась ею. Газета «Милосердие» выходила исправно — раз в две недели и печаталась на двух страницах. А весь тираж составлял не больше тысячи экземпляров. Зато каждый отдел любой префектуры столицы получал такую газету. Приходила она и в отделы социального обеспечения города. Ее видели городские депутаты, сотрудники милиции — в общем, все те, кто имел дело с людьми без постоянного места жительства или с обыкновенными нищими. Все они, по роду своей службы, пробегали немногочисленные строки газеты и выносили из неё только одно — бедным и сирым нужно помогать. Почти все эти люди знали редактора газеты по фамилии, имени и отчеству, но, к сожалению, в глаза её никто не видел. Да и сама Татьяна Сергеевна за все время существования газеты не добивалась аудиенции у высокопоставленных лиц. К тому же Татьяна Афонина не думала наращивать тираж своего издания, и по всему было видно, что газета убыточна. И тем не менее она выходила и, каким-то образом минуя адресную рассылку и услуги почты, появлялась на столах трех, а то и пяти сотен чиновников и высокопоставленных людей в столице. Но были у Татьяны Сергеевны, а иначе — госпожи Афинской — дела и поважнее, чем выпуск никому не нужной газеты. Ведь под крышей редакции газетенки, которую мог выпускать в течение дня один человек, трудилось около семи сотен высококлассных специалистов — нищих, бомжей, бродяг, калек, инвалидов, бедствующих музыкантов и другой публики подобного рода, для которой выпрашивание милостыни и подаяния было главным делом жизни. Эти люди каждое утро занимали места в метро, подземных переходах, на автомагистралях города, размещались на площадях около кафе, ресторанов или крупных магазинов. Они сновали там, где обитали иностранцы и люди, называемые в народе новыми русскими. Словом, контингент Афинской старался бывать в самых людных местах столицы. На стене в её кабинете — на удивление одной из самых маленьких комнат в редакции, размещалась карта центральной части столицы. Такая, которые обычно раскупаются иностранными туристами для обнаружения памятников культуры и музеев. Только карту эту сама Афинская украсила многочисленными разноцветными кружочками, которые не имели никакого отношения к памятникам культуры и истории. Во-первых, вся карта была окружена толстой полосой Садового кольца, что означало: именно этой территорией владели нищие Афинской, и никакие другие попрошайки не имели права занимать места в этом районе. Красными кружочками на карте были отмечены точки, где располагались и просили милостыню воины-афганцы, воевавшие в Чечне, Таджикистане, или участвовавшие в военном переполохе в октябре 1993 года, когда в Москве велась такая стрельба, что можно было подумать, что идут какие-то запланированные военные учения объединенных вооруженных сил. Пенсионеры и инвалиды Великой Отечественной обозначались синими кружочками. Зеленым цветом помечались инвалиды детства, больные паранойей и эпилепсией. Желтые кружки — точки работы беженцев, безработных и незаконно уволенных в результате политических перемен в России. Под оранжевыми скрывались музыканты и целые концертные группы, которые вынуждены подрабатывать на улице. Все у Афинской было поставлено на научную основу контроля и организации труда. И после нехитрых умозаключений самой госпожи даже безграмотный бомж, желающий работать в «трубе» на Мырле, согласится, что пара «чеченцев» или два эпилептика в одном и том же переходе — это уже перебор, который заставляет обывателя задуматься, стоит ли подать милостыню одному, двоим или вовсе никому не отдавать своих сбережений. Афинская считала, что любому россиянину, готовому пожертвовать частичкой имеющихся у него денег, впрочем, как и иностранцу, нужен ассортимент ни одних и тех же товаров в виде мыльных пузырей, а их разнообразие и, самое главное, качество. Поэтому, считала госпожа Афинская, в одном отдельно взятом пункте, будь то вход в ресторан или переход в метро, не должно быть больше одной оставшейся без кормильцев старушки, одного воина-интернационалиста, одного участника Куликовской битвы, одного эпилептика или же больного СПИДом. Только музыкантов, если они составляют дуэт или целый танцевальный ансамбль, разрешалось иметь столько, сколько это нужно для получения дохода, устраивающего и фирму «Милосердие», и самих исполнителей музыкальных произведений. Но тем не менее артистическая душа Афинской как-то не лежала к музыкальному нищенству, если им стремились заниматься настоящие профессионалы. Ей был больше по душе дед по кличке Русич, который весело и лихо наяривал «Синий платочек» или «Катюшу», или же скрипачка Агата, ничего больше не умеющая играть, кроме «Полонеза», «Полета шмеля» и «Брызг шампанского», да и те она исполняла далеко не профессионально, потому что поленилась разучить скрипичные азы в детстве. Но для такой скрипачки, исполняющей объективную фальшь, был всегда выход, чтобы разбередить черствые сердца прохожих. Рядом с футляром от скрипки, куда должна была опускаться плата за навязанный концерт, она ставила картонку с написанным на ней от руки призывом — «У меня нет денег на продолжение учебы в консерватории. Помогите». Она-то хорошо знала, что тот же Русич со своей «Печуркой» иногда зарабатывает столько же денег за смену, сколько это может сделать квартет виолончелистов класса Ростроповича. Но зато Русич будет доволен своим пятидесятипроцентным заработком, тогда как профессиональным музыкантам такая дележка всегда кажется обдираловкой. И разговаривают они при этом с ней, их благодетельницей и защитницей, с таким апломбом, с каким разговаривал с ней когда-то режиссер их опереточного театра, когда она там работала. Но нельзя путать, как говориться, это самое дело с пальцем. Иными словами, бизнес и искусство — вещи далеко не одинаковые. И хороший скрипач никогда не сможет стать хорошим экономистом. Ему нужен продюсер. Вот она, госпожа Афинская, и исполняла эту роль. И для музыкантов, и для инвалидов, и для пенсионеров. А кто недоволен — она силой не держала… Так что, редакция газеты «Милосердие» была лишь вывеской, под которой добросовестно трудился многочисленный сплоченный коллектив нищих-голодранцев, хорошо организованный руками, связями и талантом их хозяйки. И в трех комнатах подвального помещения верстался не только номер какой-то неизвестной горожанам газетенки, но и полным ходом шло обучение новичков, зачисленных в школу Афинской. А сама же школа зиждилась отнюдь не на каких-либо пособиях, учебниках и тетрадях. Это были, скорее, актерские курсы, пройдя которые в течение недели, очередной нищий-профессионал, будь он «пострадавший» от Курильского землетрясения или «российский беженец-казак» из Казахстана, выходил на работу, чтобы умело выколачивать деньги у москвичей и гостей столицы. Мадам Афинская, как она ещё сама любила себя называть на французский манер, лет пятнадцать назад окончила какое-то областное театральное училище, успела пару лет поработать в провинциальном опереточном театрике, спектакли которого посещало в лучшем случае десятка два-три зрителей, а затем подалась в столицу осваивать более крупные театральные сцены. Она поработала гримером в одном столичном театре, костюмером в другом, ей несколько раз приходилось играть второстепенные роли, наконец, она помогала в работе на телевидении одному известному продюсеру. На этом работа на государство закончилась — рынок ворвался в Россию. Раз вечером, после какой-то пирушки, она возвращалась домой с друзьями. Заметив в одном из переходов старика-фронтовика, увешанного орденскими планками до боковых карманов пиджака, она попросила друзей приглядеться к деду. Просто ради интереса, для будущего фильма или передачи. Они пили баночное пиво и из-за угла наблюдали, кто же подаст старику. Когда кто-либо проходил рядом с дедом, тот лишь прятал глаза и тихо произносил фразу типа «Подайте на пропитание фронтовику-орденоносцу». Но люди проходили мимо. Им было стыдно не за старика, а, скорее, за себя. Дело в том, что целое поколение было воспитано на уважении к этим воинам, которых приглашали на вечера, выступления, различные праздники, чтобы они рассказали, как защищали Родину. И вот теперь многие не могли пересилить себя, и подойти и положить в его почти не протянутую руку пару сотен рублей. Это Афинская подметила сразу. Они тогда поспорили, что она в течение десяти — пятнадцати минут научит деда «как делать деньги». Поспорили на ящик пива. Если в течение часа старику не подадут энной суммы — она проиграла. Дед-фронтовик за полчаса набрал столько, что на подаяние можно было купить целый ящик лучшего импортного пива. Они посмеялись, снабдили его визитными карточками и расстались. В тот вечер она и задумалась о попрошайническом бизнесе. Теперь среди нищих ходила легенда, будто за всю свою жизнь Афинская сыграла только одну роль в театре — роль нищенки. Она этого не отрицала. …Афинская занималась режиссурой и обучением новенького, когда Кнорус рассказал ей об исчезновении Юрайта. — А где же ваш этот самый Чвох был? — недовольно спросила Афинская. — Видно, как мне передали, Юрайт обнаружил, что его место занято и решил разобраться сам. — Дурак! Видно, после отпуска совсем нюх потерял. Афинская догадывалась и даже была уверена в том, чьими руками был спровоцирован конфликт и в каком направлении исчез Юрайт. Честно признаться, ей было глубоко наплевать на исчезновение Юрайта, хотя он и числился у неё одним из самых «высокопроизводительных» и доходных «специалистов». Она, Афинская, даже имела на него виды, чтобы продвинуть по служебной лестнице и сделать своим помощником в нищенском бизнесе. Но, что поделаешь, если парень сам подрезает себе крылья? У неё таких, как Юрайт, сотни, и не может же она бегать и выручать каждого, если у него в голове нет необходимых опилок. Сам угодил в ловушку, причем довольно-таки глупо. На похищение мог решиться только её конкурент по нищенскому бизнесу, этот сутенер и недоносок — Яхтсмен. С такими же, как и он сам, туполобыми бандитами. Черт бы с ним, этим мальчишкой по кличке Юрайт. Но Афинская понимала, что если не выручить из беды сегодня хотя бы одного своего сотрудника, то уже через некоторое время люди Яхтсмена повышвыривают всех её работников из центральных подземок и с площадей. Борьба за обладание центром города началась с того времени, когда Афинская ещё единолично командовала нищенским рынком и поставляла для начинающего сутенера Яхтсмена провинциальных девочек в проститутки. Значит, эта борьба идет уже около полутора лет, с тех пор, как на него работники правопорядка повесили статью. Тогда он отвертелся. Но его предупредили, что при первом случае он как сводник сядет, и надолго. А если менты пообещали, то сами его же и подставят. Жадничал Яхтсмен, а с властями надо делиться. Это уже не теорема, а аксиома, выведенная в России со времен Ивана Грозного. Вот и решил Яхтсмен поменять род трудовой деятельности и переквалифицировался из сутенерского бизнеса в нищенский. Он решил насадить своих людей на не охваченных Афинской вещевых рынках, оптовках. А для начала его нищие расселись за пределами Садового кольца. Афинская понимала, что Яхтсмен, видимо, почувствовал силенку и начинает подминать под себя и Центр. Дудки! У нее, Афинской, тоже есть на него управа со стороны легальной и нелегальной. Она вспомнила свою недавнюю любовь с очень большим авторитетом, который обещал ей любую посильную помощь. А то, что это был человек с именем, не в пример этому вонючему сутенеру, Афинская знала точно. Правда, лишний раз напрягать уголовные силы она не собиралась — у них дела покруче, чем какой-то там Яхтсмен. Здесь она могла подставить соперника вполне официально. Тем же правоохранительным органам. Тем более менты давно имеют на него зуб. Стоило только навести милицию на сеть притонов, где содержатся в неволе бомжи, считающиеся работниками Яхтсмена, как его упекут на более долгий срок, чем за проституцию. Да ещё можно подбросить пару фактиков полного исчезновения нескольких человек, бывших в подчинении у Яхтсмена. Она, Афинская, знала, как найти на этого сутенера управу. Только стоит ли поднимать шум из-за этой малявки и высвечивать собственную подпольную деятельность? Может, сама справится? Конечно, справится. И она вспомнила свои первые встречи со стройным парнем, катавшим её по Водниковскому водохранилищу на красавице-яхте. Да, тогда он был ещё не скотинистым парнем, считался спортсменом, выступал на всяких соревнованиях, правда, в пределах бывшего Союза. Но, видимо, у спортсмена появились какие-то криминальные наклонности, и он бросил спорт. Их неокрепшая любовь растаяла, словно льдинка. И тем не менее она ему помогала, чем могла. Ее вдруг посетила одна дерзкая мыслишка, но она решила её приберечь на самый крайний случай, а пока послать своих телохранителей на переговоры. «Черт с ним, с Юрайтом», — в который уже раз уговаривала она себя. — Но если бы Юрайт был последней жертвой. И кто знает, станет ли он, Юрайт, жертвой? А ну как подготовленный ею специалист начнет работать в стане врага? Фу! Она терпеть не могла предательства, потому что сама никогда не предавала. Расставаться приходилось, и часто. Но всегда полюбовно. Нет, этот мальчишка Юрайт — Афинская, познавшая немало мужчин в своей жизни, чувствовала это своим женским сердцем — не может оказаться предателем. Да ему и предавать-то ещё некого, разве что только самого себя. Но за ним может пойти и другой, и третий… А вот этого Афинская никак не позволит: ведь именно ею подготовлены и обучены сотни людей, так профессионально вышибающих слезу у народа и собирающих с него приличные деньги. А потому за каждого своего работника она будет драться до последнего дыхания. Это Яхтсмену наплевать на исчезновение пусть даже десятка, работающих на него бомжей. На место пропавших он тут же найдет и посадит новых — оборванных и полупьяных — и ценой побоев и угроз добьется, чтобы они выклянчивали для него милостыню. Благо этого контингента в столице всегда было в достатке. Бомжатина сотнями и тысячами прет в Москву из разных краев и областей. Афинская тайно выезжала на «объекты» Яхтсмена и видела, как уже через час-другой после начала работы бомжи, принявшие на грудь по стакану портвейна, начинали расползаться с рабочих точек в разные стороны и укладываться на покой. А то засыпали прямо на рабочем месте. Она смеялась от души, когда видела, как «мальчики» Яхтсмена стараются привести в чувство бомжиков, вытаскивая и выковыривая их из разных загашников, коих полным-полно на рынках и вокзалах, и растаскивают их по объектам. Тогда-то она и подумала, что с «тружениками» Яхтсмена можно проделать, немножко потратившись, юморную шутку. Каждое утро раздавать на нос по бутылке портвейна. Много ли им надо, спившимся и ослабшим? Зато неподавший бомжу, вполне возможно, подаст её работнику. Эта мысль ей понравилась. Так что, за эту неумытую шалупонь, которая ползала, спала, обсыкалась, но только не работала, она и сама гроша бы ломаного не дала. Они не то что деньги просить для организации не умеют, они себя-то с трудом кормят. У Яхтсмена — хилеющий с каждым днем бомжатник. У неё — профессиональная школа и высокоприбыльное производство. Изысканное заведение строгих правил и жесткой дисциплины, где проходят тщательный отбор сотни желающих попасть к ней и затем занять место нищего под щедрым московским солнцем в центре столицы. — Хорошо, — сказала она Кнорусу, — я не намерена из-за этого случая отменять занятия по повышению квалификации своих актеров. И она вмиг забыла о существовании Кноруса и Яхтсмена, о своих разногласиях с конкурентом. Теперь её внимание привлекал паренек лет двадцати, который переминался посреди комнаты и вертел головой из стороны в сторону. — Так, — хлопнула в ладоши, словно на репетиции в театре, Афинская и подошла к новичку. — Ты чего ушами стригешь? Ну-ка ещё раз изобрази контуженного и ударь по нервам, как я тебя вчера учила! Быстро-быстро! Время — деньги! Только без надрыва. Не надо мне и прохожим патетики! Паренек передернул плечами, будто выходя из оцепенения, слегка сплюнул в сторону, чем привел в восхищение Афинскую, запустил руку в немытые волосы, поскреб макушку и плюхнулся на колени. Его искусно загримированное лицо было исполосовано страшными синеватыми рубцами, вместо правого глаза, казалось, зияла дыра, руки были покрыты набухающими гнойниками. — Загнали нас моджахеды под речной утес. Мамочки родные, не пускайте на войну сыновей своих, вот, где из детей делают пушечное мясо… Просящая речь мальчишки-солдата радовала Афинскую. Она и сама бы всплакнула, не будь сценаристом и режиссером этого монолога, рассчитанного на сердобольность матерей, которые отправили своих мальчишек на службу и кому ещё предстоит это сделать. Она писала этот монолог под впечатлением недавнего случая, когда мамаша дезертира из ракетницы поразила своего же сына, хотя целилась в представителей правопорядка. Они пришли за сбежавшим солдатом, но именно мамаша встала на его защиту. Мальчишка, сдающий экзамен на нищего, плаксиво обращался к несуществующей пока толпе, но Афинская прервала его на самом жалостливом месте. — Матери, для кого ты исполняешь роль, должны видеть, что с людьми делает война. Где твой нервный тик? Ты же контуженный, бомбой пришибленный. У тебя башка, как у болванчика, в разные стороны дергаться должна. Она оглядела комнату, где на стульях сидело ещё полдюжины учеников, сдающих экзамен по контуженности при военных действиях, и… вспомнила, что Юрайт, которого она приглашала на сегодняшние экзамены, отсутствует. И хотя это отсутствие было связано с уважительной причиной, она разнервничалась. Она хотела, чтобы именно он показал, как делается нервный тик, поминутное вздрагивание при монологах, как можно откидывать ногу или руку, чтобы расчувствовать прохожих. Но Юрайта не было, и она сама обратилась ко всей группе: — Вы — кон-ту-жен-ные! Все! Забудьте, что должны ходить с гордо поднятой головой, как герои. Она, ваша башка, теперь, как подушка. Помята и без внутренностей. То есть без мозгов. Иначе, на кой хрен вы пошли на паперть? Когда вы просвещаете народ насчет войны или отдельных боевых действий, ваши губы должны дрожать от напряжения, жилы на шее вспухать веревками. Вы — про войну говорите, про мясо людское! Но при этом не распаляйтесь, не переигрывайте — это не театр, а улица, настоящая жизнь. Значит, и вы не актеры, вы выше их! Поэтому и обращаться вы должны не к прохожим и зевакам, а в пустоту, в вечность, в небо. И смотрите не в их лица и, не дай Бог, понурив голову, в пол — а в вечность, между людей-людишек. Словом, ловите точку поверх их голов, и лицо должно быть отрешенное, такое, что плевать вам — подадут или не подадут. Вам главное блевотину свою на них выплеснуть, потравить им душу. Не делайте вид, что просите, никакого укора быть не должно — этим только унизите свое воинское прошлое. Но молодым да ранним, что с горшка богатыми стали, можно напомнить, про окопчик или подвальчик, в котором вам боевики уши резали. Сам же нувориш и откупится. А ты ему в ответ улыбнись, как младшему братишке. — Татьяна Сергеевна, а кто такой нувориш? — спросил парень лет двадцати в шапочке-пидорке, занюханной кожаной куртке и непонятно какого цвета джинсах. Он сидел с краю и посещал всего лишь второй урок. «С кем приходится работать!» — сочувственно подумала Афинская. Конечно, им не хватает не только актерской теоретической подготовки, но даже и общешкольной грамотности. Но что поделаешь, если не дало государство многим из её «студентов» возможность дополучить образование после службы в армии или после комиссования. Приходится восполнять теперь этот пробел ей, Афинской. Она должна научить этих ребят, как заработать денег себе на жизнь. — Нувориш, мой мальчик, — сказала она, словно читая энциклопедический словарь, — это богач-выскочка. Раньше считалось, что такими кишат капиталистические страны. Но, поверь мне, у нас их теперь гораздо больше. Нувориш — разбогатевший на спекуляциях и выбившийся из грязи в князи молодой человек. Понятно? Ученик закивал головой, словно его поразил нервный тик. — Вот именно так и должен трясти головой, когда будешь просить денег… Все захохотали, и она остановилась на полуслове. Обследовала глазами каждого — все внимательно её слушали, но она уже могла сказать, у кого есть способности к нищенству, а кто может с завтрашнего дня искать другую работу. — Хорошо, на сегодня занятия закончены. Коля, Петюнчик, Бока завтра Кнорус разведет вас по точкам. Теперь, что касается старожилов. Макс и Любер — завтра с утра выходите по обычному маршруту. Все работаете под жертв чеченской войны. А ты, Круз, снова займешь место Юрайта на «Площади Революции». Она помолчала и добавила: — Хотя толку с тебя там, что с козла молока. Круз, уже зная, что Юрайта куда-то бесследно увезли неизвестные братки, изобразил удивление, что покорежило Афинскую, и спросил: — Татьяна Сергеевна, он же вернулся вчера с натуры! Она ответила словно в пустоту: — И вчера же исчез. По дурости своей. Видимо, после отпуска совсем нюх потерял. Помните, любой из вас может быть унижен, обижен, наконец, избит какими-нибудь дебилами. Но вы — калеки, и, если нет поблизости мента-куратора, взывайте к милости прохожих. Слишком много времени я на вас трачу, чтобы терять из-за вашей же безалаберности. Ладно, все свободны. Только ты, Круз, останься, получишь отдельный инструктаж. Когда все ушли, она отбросила неприязнь к этому парню. В чем он виноват? Ну не может он «косить» под воина, хотя имеет для этого все данные. Неподдельные шрамы по всему лицу, почти нет правого уха — ну настоящая жертва чеченского или афганского издевательства. Да и к тому же с первых дней, убедившись в отсутствии таланта у Круза играть роль военного, она всегда его ставила в автомобильные пробки. Он молча проходил вдоль рядов машин, и водители, глядя на эту порванную и порезанную рожу, опускали стекла и вкладывали ему денежные бумажки. И в пробках его дневной доход был таким же, как и в роли солдата, побывавшего на войне. Словом, зачем менять шило на мыло? Юрайт, конечно, применяя свои «откидоны», зарабатывал на том же месте в переходе метро в три раза больше Круза. Но Юрайт — это талант. Такой — один на сотню нищих приходится. И только теперь она окончательно поняла, что Юрайта нужно вызволять из беды, чего бы ей это ни стоило. Круз присел рядом с Афинской. И она уже более доверительно заговорила со своим подчиненным. — Я думаю, что завтра на вашем месте провокаций не будет. Просто Яхтсмен, люди которого, к твоему и всеобщему сведению, и увезли Юрайта, лишний раз постарался напомнить о своих претензиях на обслуживание своими людьми половины Центра. Но тем не менее ты парень крепкий, будь внимателен, да и Чвоху вашему напомни, что деньги мы ему не за красные щеки платим, а за красные кулаки и цвет погон. За власть его на этой станции. За его помощь, которая требуется нам, нищим. А будет выпендриваться, не стесняйся и внаглую шантажируй, скажи, что, мол, устроим на твоем участке пару провокаций, и уберут тебя с этого места. Другой мент всегда готов занять такую халяву. Затем пройдись завтра по всем тоннелям на Мырле, спроси, может быть, кто-нибудь наших старух задевал или музыкантов… — Хорошо, Татьяна Сергеевна. — Ну, тогда с Богом, юродивый. Когда он вышел из комнаты, она спрятала лицо в ладони и задумалась. Стоит ли по отношению к Яхтсмену применить свой коварный женский план? Ведь если он объявляет войну за нищенские места, то это затянется надолго. Значит, нужно разрешить вопрос одним махом. Да, придется не побрезговать и применить свои женские чары. Он вспомнит о них. Да что там, она была уверена, что он и сегодня, если бы она захотела, волочился бы за нею, как теленок. Ну что ж, придется захотеть. Берегись, Яхтсмен! Но должно пройти немного времени, чтобы этот верзила угодил в её ловушку. Но где же Кнорус? Она посмотрела на свои золотые часики — стрелки говорили, что на Спасской башне вот-вот должны разразиться боем куранты, и во всех местах произойдет смена нищих. Утренников заменят вечерники, которые отсидят на положенных местах, а ночью потянутся к казино, ресторанам, гостиницам — ловить богатых клиентов. Это не её личная выдумка, так делали предки. В дверь постучали, и в проеме появилось скуластое лицо Кноруса. — Татьяна Сергеевна, мы собрались, — и, как бы чувствуя себя виноватым, что помешал раздумьям Афинской, добавил: — Вы ведь назначали сбор на шесть часов. — Да-да, — вышла из раздумий Афинская. — Проходите, садитесь. Чем-то он ей стал подозрителен, этот Кнорус. Нет, собранных с нищих денег он не присваивал. Она иногда устраивала ревизии, самолично опрашивала тот или иной участок, каков был сбор за день или неделю, и сопоставляла эту цифру с выручкой, которую отдавал ей Кнорус. Все сходилось до рубля. Нет, Кнорус не такой дурак, чтобы обманывать её. Но несколько раз она не могла найти Кноруса, когда он был ей просто необходим. И он не звонил. Если западал у какой-нибудь девицы — все равно мог бы сообщить. Иных причин она не видела. Тем более что все бригадиры имели с ней пейджерную связь и знали о святом законе: если ей, Афинской, потребуется кто-либо из её многочисленного штата, то он уже в течение самого короткого времени должен быть у неё в кабинете. Кноруса она несколько раз не могла найти ни по пейджеру, ни по сотовому телефону. Или не хотел с ней в данный момент связываться, или был действительно где-то за пределами досягаемости связи. Где? Она все откладывала выяснение этого вопроса. Сам же Кнорус объяснял свое отсутствие помехами в радиосвязи. Но почему тогда таких помех не случалось с другими бригадирами? Ее несколько раз посещала мысль: уж не собственным ли бизнесом занялся Кнорус, которого она с первого дня существования «Милосердия» приблизила к себе и сделала чуть ли не своим заместителем? Но она всегда отбрасывала эту мысль, потому что ей казалось, что он, Кнорус, без неё ноль без палочки. Хотя в его голове иногда рождаются очень интересные планы. … Небольшой кабинетик заполнялся молодыми людьми квадратного телосложения, с короткими стрижками, в кожаных куртках. Они медленно рассаживались на стулья, которые под их тугими задами начинали трещать и скрипеть, почти все старательно жевали резинку. Афинская с улыбкой оглядела свой ударный контингент. И осталась довольна: такие исполнители ей и требовались. Этим не надо много ума. Свои роли они выучили без нее. Надо припугнуть — припугнут, настучать кому-нибудь репу — настучат. Ну, за неимением ума не смогут закадрить нормальную девчонку — стащат с площади проститутку, попользуются, пообещав при необходимости обязательно вступиться «если че». Все — больше они ничего не могли, да и ничего от них не требовалось. Она лишь арендовала спортивный зал, где они, нажевывая, казалось, навсегда прилипшую к языку и щекам жвачку, тупо накачивали свои трицепсы и бицепсы. — Ну что, гвардия? — обратилась она дружески к своему войску. — Будем выбрасывать людей Яхтсмена с нашей территории? Она это сказала, скорее, для ободрения обленившихся быков, у которых в последнее время и было-то делов, что выкинуть со своей территории какого-нибудь заезжего гастролера, предварительно забрав девяносто процентов выручки, оставив ему денег на пирожок да на проезд. Правда, они имели право (и нередко пользовались им) поучить уму-разуму и самого нищего — добывающего работника фирмы, когда тот пытался утаить реальный доход. Такие попадались в основном из новеньких или из интеллигенции, тех же самых музыкантов, как правило, трубачей и скрипачей. Парни после обращения Афинской заерзали на стульях, стали почесывать косточки увесистых кулаков. Она ещё раз убедилась, что они засиделись в своих качалках без настоящего дела, и уж кому-кому, а им повоевать хотелось ужасно, проверить себя в деле, посмотреть, чего стоят качки других подпольных дружин. Но того, чего хотели они, уже не хотела сама Афинская. — Пора-пора, Татьяна Сергеевна набить репы яхтсменовским выскочкам, — как бы объединяя желания всей своей компании высказался Кнорус. — Зарвались ребятки. Да, думается, и Юрайта хорошо бы вытащить. Афинская ещё раз внимательно посмотрела на Кноруса и теперь уже внутренне похвалила своего помощника за догадливость. Если бы она не выносила за эти несколько часов свой план мести Яхтсмену, то одобрила бы и идею тотальной войны. Словом, этот парень, который когда-то привел Юрайта к ней на обучение, всегда выбивался из «бычьего» общества своими нетрадиционными решениями и разумностью своих поступков. Наверное, все-таки недооценивает Афинская его самостоятельность. Может быть, очень может быть, впервые подумала она трезво, этот парень смог тайком открыть свое дело. Вполне возможно, ему надоело исполнять только её, бабскую волю. — Значит, план наших действий таков, ребятки, — она встала и подошла к карте центральной части города с обозначением точек, где несли свою трудовую вахту нищие фирмы «Милосердие». — Вы знаете, что по договоренности с нашим единственным и реальным партнером, — она чуть заметно улыбнулась, подумав о том, что называть бездаря партнером было просто смешно, — его люди работают на колхозных рынках города, кроме Центрального, но не имеют права влезать в метро, тоннели, переходы, автомобильные заторы, расположенные в пределах нашей территории. Но его люди могут постараться ради очередной провокации перетащить своих бомжей с территорий рынка в тот же самый метрополитен. Она стояла около карты и словно военный стратег ощупывала глазами места, где могли быть вылазки неприятеля. Теперь она не глядела на свою аудиторию, а только размышляла вслух: — Это может быть в районе «Белорусской», где рядом располагается Тишинский рынок. Может быть на «Савеловской», где Бутырский, на «Рижской», где Крестовский. Не исключена очередная вылазка бомжат в Центре на Мырле или в «трубе» на Пушке. Поэтому с завтрашнего утра объявляю повышенную боевую готовность. Но самое главное! Кулаки применять в крайних случаях, даже по отношению к своим так называемым коллегам — яхтсменовским браткам. Мужики недовольно заерзали на своих стульях. — Татьяна Сергеевна, опять за всех возмутился Кнорус, — они нам беспредел чинят, а мы в крайних случаях! Она решила немного приоткрыть свои карты. Иногда, чтобы войско понимало свою задачу, это следовало делать. — Ребята, поймите, если начнется заваруха, то ведь не на территории Яхтсмена, а у нас в Центре. Именно вас будут вязать омоновцы в нашей епархии. А газеты и эти жалкие корреспондентишки моментально сделают вывод и раструбят, что идет война за нищенский рынок. Пока никто за это не ухватился, нам лучше тихо и мирно собирать сливки с трудового населения Москвы и гостей столицы. Поймите, устроим войну — лишимся заработка и крупных денег. Милиция непременно получит задание очистить центр столицы от попрошаек. А этого и добивается наш партнер. Я ведь не говорю о том, что если вас бьют по щеке, вы должны подставить другую, а своими кулачищами катать яйца в карманах. Если бьете кому-нибудь морду — то за дело, а сама драка должна носить, если уж повязали, бытовой характер. Как вы любите говорить: «А че он лезет?» А во-вторых, мне вас жалко, дружинушку свою удалую. Подбросив леща, она заметила, как глаза ребят благодарно заблестели. Да и Кнорус раскусил план Афинской. — А с самими бомжами-то что будем делать? — спросил один из самых хрупких братков. — Они-то причем? Они, словно зуммеры — всего лишь исполнители. Поэтому с ними культурно. Берете под руки, затаскиваете в вагон метро, и кто-нибудь один сопровождает до конечной станции на окраину города. Выводите на улицу, покупаете ему бутылку самого дешевого портвейна и контролируете, чтобы выпил половину. — Ни фига себе! Они нашу территорию охаживают, а мы их ещё и пои! Афинская, словно не заметив реплики, продолжала: — А если увидите на этой же станции ещё собирающих милостыню яхтсменовских бомжей, соберите их вместе и купите три бутылки. Пусть похмеляются за ваш счет. Пьяный бомж на нашу точку уже не поедет. И тех, что у себя «работали», из строя выведете. А клиент, не подавший на окраине бомжу, подаст в Центре нашему человеку. Чем больше подаяний мы соберем, тем выше будет ваш заработок, — вы сами об этом прекрасно знаете. Братва, восхищенная планом Афинской, одобрительно заулыбалась: — Действительно, что у нас пары червонцев не найдется для угощения и вывода из строя этих кляч? — засмеялся Кнорус. — А с Юрайтом как поступим? — Очень грамотно. И сделай вот что. Возьми с собой пару ребят, съезди в их офис и постарайся провести дипломатические переговоры. Пока без шума и потасовок. — Ясно, — коротко ответил Кнорус. — Там вам, правда, могут и морду набить. — Понятно, — покачивая головой, сказал Кнорус. — Но зато в офисе или на территории Яхтсмена можете махать кулаками и ногами сколько хотите, — с завуалированным сарказмом сказала Афинская. — Так что, Кнорус, советую взять с собой добровольцев. Тех, кто желает за честь фирмы постоять. — Вдвоем-троем, пожалуй, отмашешься! Это только в кино показывают героев, которые в одиночку всех подряд вырубают. А здесь обступит с десяток товарищей, только и успеешь пару раз махнуть, в лучшем случае образуется куча мала. — Боитесь, что ли? — Ну что вы, Татьяна Сергеевна… — А что тогда разнылись? — уже с нескрываемым сарказмом спросила Афинская. — Да кто разнылся-то! — Короче, чем будет лучше разработан твой план, тем меньше получите по морде. Выбирай, повторяю, добровольцев и катитесь. На сегодня все. Выходя из кабинета, каждый норовил дернуть за рукав Кноруса или оказаться поближе к нему. И Афинская с удовлетворением отметила, что каждый старался предложить себя для поездки во вражеский лагерь. «Мальчишки, подумала она, — для них это все игрушки, романтика, а ведь все может обернуться настоящей войной с настоящими трупами». Когда все вышли, она взяла трубку радиотелефона и набрала номер отдела социального обеспечения префектуры района. Было без четверти семь, но абонент поднял трубку. — Алло? Маргарита Павловна? Здравствуйте. Вы получили свежий номер «Милосердия»? Что? Вам не понравилась статья о нищем музыканте? Ну, что вы! Об этом можно поспорить. Люди, изгнанные из театров, филармоний, или месяцами не получающие зарплату, пусть демонстрируют свой профессионализм на улицах города, а заодно и зарабатывают деньги. Это один вопрос. Пусть этико-финансовый. Но есть и оборотная сторона этой проблемы. Вы только представьте, если улицы, площади, станции метро наполнятся музыкой — это поднимет настроение москвичам в такой сложной… Что? Вы хотите познакомиться? Хорошо… Несомненно… Адрес знаете… Буду ждать. До свидания. Афинская положила трубку и устало вздохнула. На нищих музыкантов она угробила полгода работы. Ведь это не опустившийся инженер или учитель ботаники. С ним, музыкантом, и на высоких тонах не поговоришь. И она из кожи вон лезла, чтобы пригреть под своим крылом аккордеонисток и баянистов, скрипачей и скрипачек, виолончелистов и саксофонистов, гитаристов и трубачей. Это с гармошечниками легко, а с остальными довольно трудно разговаривать. Она побывала в филармонии и переговорила с руководителями музыкальных и вокальных групп. Со многими нашла общий язык, и сегодня на центральных улицах города музыкальный люд пел, играл, танцевал, даже давали мини-концерты. Сорок процентов выручки от «музыкальных шоу» шло в казну Афинской. Она объясняла всем музыкантам, что эти деньги идут на подкуп, организацию, их же защиту. Но ей не всегда верили. И никто и никогда из музыкантов не сказал ей спасибо, когда милиция почему-то не делала им замечания, дескать, в этом месте петь или трубить не положено. Концертные группы не ведали, что рядом с ними иногда находятся крепкие мальчики, которые почему-то не дают слушать их произведения другим крепким мальчикам. Неблагодарные! Правда, Афинская знала, что не каждый репертуар устраивает людей из префектуры и даже городской и государственной Думы. Со страниц правительственных газет слышалось возмущение, дескать, уличные музыканты, оскорбляют честь и достоинство важных персон. Она на это только ухмылялась. А сами депутаты во время выборной кампании в Думу, в своих чуть ли не матерщинных частушках, как хотели поносили и своих соперников, и демократическо-коммунистический строй, и страну, в которой они хотят сытно кушать и хорошо жить. Частушечники же, с которыми работала Афинская, действительно проходились и по руководству страны, и по депутатскому корпусу. Но все частушки были сложены, как и советовала Афинская, без всяких матюгов и похабщины. Она-то как никто другой понимала, что высокое лицо не турнут за черное словцо на телевидении, а её музыканта выпихнуть из перехода запросто смогут. Вот она и избегала конфликтов. Она, как и телевидение, хотела зарабатывать. Только на «ящик» платили деньги чиновники и богатые организации, а её музыкантам — народ простой и далеко не состоятельный. А это тоже бизнес. Она сегодня явно засиделась. Стрелки часов приближались к десяти вечера. Она поискала в сумочке ключи от своего «БМВ» и, вытащив их, пошла к выходу. На улице её поджидали двое братков. — Ну что, по домам, мальчики? Она села в свою машину, завела двигатель. В зеркало заднего вида увидела, что зажглись огни у «девяносто девятой», на которой сопровождали её всюду два телохранителя. Она не выносила в своей машине присутствия братков и потому разрешала своим защитникам ездить только следом. Парни были не только профессионалами в драках и потасовках, но и каждый классно водил машину. И если ей в автомобильной толчее удавалось ускользнуть от их внимания, то никогда не ругалась, а была сказочно рада. — Ну что, сделала я вас? — гордилась она. Братки ухмылялись и отворачивались, жуя резинку, их лица выражали ответ, дескать, хоть ты и наш начальник, но баба. А бабе разве докажешь, что порой и на самолете в Москве даже за «чайником» бывает трудно угнаться. Правда, побег от своих телохранителей ей удавался крайне редко.Глава 3. КНОРУС
После вечернего заседания у Афинской Кнорус долго размышлял, каким образом вызволять Юрайта. Он разработал несколько планов. Оставалось выбрать правильный. Но сначала нужно было узнать главное — где располагается офис самого Яхтсмена. Раньше его бригадиры и сборщики денег собирались около Крестовского рынка, но потом разом куда-то исчезли, оставив на толкучке только своего наместника — бригадира, который следил за работой и действиями бомжей, обитающих на самом рынке. Кнорус уже разослал своих ребят по разным точкам города, и те активно разнюхивали, куда могло исчезнуть руководство конкурирующей нищенской фирмы. Прошло уже два дня, а сведений не было никаких. Афинская выдала Кнорусу по первое число. Распсиховалась, разъярилась, дескать, Яхтсмен, это не иголка в стоге сена. Потом, с презрением поглядев на Кноруса, схватила свой телефон и, расхаживая по кабинету в течение полутора часов, звонила по разным номерам. В конце концов, положила трубку на аппарат и теперь уже сама в изумлении долго сверлила глазами Кноруса, дескать, ну и дела! Она только и смогла сказать: — И зачем ему конспирироваться? Неужели порешили кого? — и, обратившись конкретно к Кнорусу, уже безо всякого гнева в голосе сказала: — Ищите, ребятки, ищите. Кнорус и сам ездил по местам, где с сонными лицами выклянчивали милостыню бомжи. Поил их портвейном и расспрашивал, где их хозяева. Но те, заглотнув стакан, только пожимали плечами. Не удавалось проследить и за сборщиками денег. Те, собрав с бомжей выручку, не спешили куда-либо её сдавать. Правда, Кнорус уже выяснил, что деньги сборщики передают одному человеку, но проследить за дальнейшим маршрутом этого человека ему пока не удавалось.Он умело исчезал из-под опеки ребят Кноруса. Словом, план по выручке Юрайта, который уже сам для себя утвердил Кнорус, только ждал своего осуществления. Сначала он хотел применить простецко-пацанский вариант. Это был план на дурака: захватываются два быка из команды Яхтсмена и уже через сутки, а может быть, и несколько часов обмениваются на Юрайта. Захватывать бомжей-нищих было неразумно. Яхтсмен и пальцем бы не пошевелил, чтобы освободить их. А вот за быков, мог отдать и лучшего попрошайку Афинской, если, конечно, он не знал, что этот воин стоит десятка его быков и целой сотни бомжей, собирающих подаяние. Но если бы это мероприятие провалилось, то Кнорус мог надолго впасть в немилость Афинской. А расставание со своей госпожой пока не входило в его планы. Крутился в его голове и второй вариант. Кнорус со своими ребятами уже проделывал подобные номера. Но тут, как говорится, фифти-фифти. Могут засечь, и тогда без скандала и мордобоя не обойтись, а может все пройти как по маслу. Заключался этот план в обыкновенном выкрадывании. Но чтобы выкрасть, необходимо было точно знать, где находится Юрайт. Хотя бы издалека осмотреть здание, если удастся, зайти в помещение, определить, какие вспомогательные средства для этого нужны. Но Кнорус пока не знал, где располагается офис и штаб-квартира Яхтсмена. И потому, когда пошли уже четвертые сутки поисков, он отбросил все варианты и остановился на том, какой советовала применить сама Афинская — дипломатический. Он с двумя своими самыми преданными быками поедет в офис Яхтсмена и без горячки, как будто ничего не случилось, во всем разберется. Он тянул мартини в «Космосе», когда рядом с ним на соседний стул плюхнулся Жак, грохнул кулачищами по столу так, что стакан с коктейлем из манго и апельсинового сока чуть не перевернулся на пол. — Ты че, озверел? недовольно посмотрел на него Кнорус. — Заказывай стакан водяры, — не сказал, а скорее приказал улыбающийся до ушей Жак. — А ху-ху, не хо-хо? — Заказывай, а то не скажу, где располагается офис Яхтсмена. — Неужели нашел? — Купил. Так что, с тебя ещё и сто баксов. Официантка по щелчку пальцев поняла, что просит Кнорус для своего товарища, который часто захаживал в кафе и в выборе напитков большой фантазией не отличался, принесла два бокала — один с водкой, другой с пенящейся колой. Жак тут же махнул один и запил другим. — Повторить бы. Кнорус, подавляя в себе гнев и до поры до времени терпя наглость своего подчиненного, снова щелкнул пальцами в сторону официантки. Через несколько секунд на столе появился тот же водочно-коловый набор для Жака, который закатил глаза от счастья и откинулся на спинку кресла. Он молчал, словно желал вывести своего непосредственного патрона из себя и добился этого. — Тебе прямо здесь в репу въехать или вниз спустимся? — распаляясь с каждым словом, прошипел Кнорус. Жак увидел, что достиг того, чего так целенаправленно добивался. Он понял, что если скажет любую фразу, не касающуюся места нахождения Юрайта, тут же схлопочет по морде. Поэтому он решил не дразнить больше зверя и выпалил: — Это в Строгино. Малыгина, пять. Бывшее ателье. Офис занимает половину первого этажа, — и увидев, как подобрели глаза Кноруса, он махнул второй бокал с водкой, запил колой и нагло напомнил: — С тебя, шеф, сто баксов. — Обойдешься. — Дело хозяйское. Я, конечно, человек небедный, — опять с издевочкой говорил Жак, — поэтому телефончик и пейджер Яхтсмена при своей памяти оставлю… Но не успел договорить, как сильнейший удар в челюсть свалил его со стула. Благо столик, находившийся за спиной Жака, был никем не занят. Официантка тревожно посмотрела в сторону Кноруса, но тот, выставив ладонь, успокоил — все нормально. Жак поднялся с пола и монотонно выпалил все три телефона — городской, сотовый и номер пейджера. Потер ушибленную челюсть и, нацелившись глазами на подбородок Кноруса, настойчиво сказал: — Сто баксов-то отдай. — А почему не пятьдесят или не двести? — уже миролюбиво спросил Кнорус, достал пять двадцатидолларовых бумажек и положил на стол перед Жаком. — Надеюсь, компенсацию за моральный ущерб спрашивать не будешь? — Мне лишнего не нужно. За что купил, за то и продаю. — Он встретился взглядом с Кнорусом и понял, что бригадир ждет от него подробного рассказа. — Собственно и рассказывать-то нечего. Я выследил одного из быков Яхтсмена, после того, как он собрал выручку с бомжей на Тишинке и передал её сборщику. Сборщик прыгнул в бээмвуху и исчез. А этого кнута я не выпускал из виду. Так, хиляк. Можно было бы придавить, как клопа. Ну, я на него наехал. А он без всяких там выпендрежей заявляет, дескать, хоть убей, а адреса не знаю. А заплатишь сто баксов — скажу. Не стал я его трясти, подумал, может, пригодится когда. Отсчитал пятьсот тысяч, он мне и сказал. Точно знаю — не врет. Он на Тишинке всегда ошивается и знает, что ему может быть от меня за туфту. — Чего это он такой продажный-то оказался? — Я же сказал — он хиляк. Только название быка носит. Его бригадиры каждый раз шугают, да, видимо, и Яхтсмен им недоволен. Словом, в немилости он. Хотел было и я ему по морде за предательство врезать, но потом подумал, а может… — Знаешь, Жак, что я тебе скажу, — оглядев квадратную рожу братка, сказал Кнорус, — то, что ты ему не врезал — это самая удачная мысль и самый благороднейший твой поступок, который ты совершил во всей своей бездумной жизни. Если бы ты ему врезал, я тебя бы вообще убил. Прямо здесь. — Вот я и подумал… Но Кнорус уже летел к телефону, чтобы сообщить госпоже Афинской радостную весть — они не только нашли офис Яхтсмена, но и знают его телефоны. Наутро около дома его уже ожидали два товарища «по работе», как они и условились накануне вечером. Этих ребят Кнорус знал со времен начала перестройки и ускорения. Тогда они, выпускники-школьники, не вылезали из подвалов — день и ночь таскали гири, поднимали штанги и стучали по боксерским грушам. По-бычьи: упорно, монотонно, не жалея ни рук, ни ног, ни самих себя. Они, как и десять лет назад, были немногословны, и больше умели слушать и выполнять, нежели рассказывать или что-то предпринимать сами. Они ожидали его в машине и были уже в «рабочей» одежде — кожаные куртки, широкие штаны, на коротко стриженые головы были насажены кепочки. Все просто, отметил про себя Кнорус, и без особых излишеств. Уж кому, как не ему, прошедшему путь от низшей касты — быка, или, как ещё называли грубую физическую силу в любой полукриминальной организации, «братка», до бригадира отряда по разборкам, было знать о моде быков. Бычья мода к моде реальной имела весьма опосредованное отношение. Как показала практика, пройденная в свое время Кнорусом, на бычий стиль одежды больше влияют соображения «производственной» необходимости, а также представление братков о том, как должен выглядеть настоящий мужчина, а не «пентюх» приголубленный. Кнорус знал, что настоящий браток никогда не наденет узкие джинсы или престижный «Ливайс». Потому что в драке в узких штанах и ногой-то как следует не размахнешься, а, во-вторых, голубой цвет того же самого «Ливайс» обожают «голубые» всего мира. Не подходил для работы и «дизель» с кожаной курткой и сапогами-казаками — это уже другой стиль жизни. Зато свободного покроя брюки-слаксы, в которых и сидели в машине его товарищи, или широкие джинсы-трубы, которые он сам когда-то любил носить, пользовались у быков огромным успехом. В таких штанах удобно было драться, убегать, догонять, прятать в карманах необходимые увесистые предметы. Примерно по той же причине были модны у быков и суперкороткие стрижки. Во-первых, в драках или при задержаниях врагу неудобно ухватить быка за волосы. А во-вторых, опять же, чтобы окружающие не спутали с членами секс-меньшинств. Сам Кнорус был в костюме и галстуке, как всегда на работе. Еще раз оглядев перед ответственной поездкой своих подопечных, он представил, как нелепо выглядели бы на их шеях модные галстуки. Впрочем, он прекрасно знал, что настоящий браток никогда не наденет галстук. Сей невероятно модный у бизнесменов предмет мужского гардероба воспринимается как элемент форменной, в том числе и милицейской, одежды. Ему же, Кнорусу бригадиру, галстук полагался как бизнесмену. Из-под курток товарищей Кноруса выглядывали тенниски с расстегнутыми пуговицами. Поэтому можно было полюбоваться впечатляющих размеров шеей и грудью. Он уселся на переднее сиденье в «девятке», которую выделила им на время операции Афинская, завизжали колеса, и машина полетела к штаб-квартире Яхтсмена. Надо было делать дело. Вообще-то Кнорусу не хотелось терять сегодня время из-за какого-то нищего Юрайта, которого года полтора назад он сам представил Афинской. По дороге он вспомнил о солдатике, который вместе со своим товарищем, поистратившись в Москве, как-то нелепо собирал милостыню у прохожих в пластмассовый стаканчик из-под водки. Тогда, в течение получаса, он следил за ними с другой стороны дороги и удивлялся тому, что прохожие вкладывали в стаканчик свои деньги. Тогда Российская армия только ввела войска в Чечню, в госпитали Москвы начали поступать первые раненые, и Афинская, не зная истинного положения на чеченском фронте, чуть ли волосы на себе не рвала так ей хотелось заполучить калеку — воина-«чеченца». После того, как Кнорус отобрал деньги, а затем сдал вояк знакомому постовому, он не спешил уходить от милицейского отделения. Он знал, что их вскоре выпустят, и ему хотелось переговорить с ними и предложить свои услуги и работу в компании. Выпустили только Юрайта, а он, к разочарованию Кноруса, принимал участие в военных действиях на таджикской границе. Но коли уж время было потеряно, он подумал, что на безрыбье и рак может быть рыбой. Когда Юрайт вышел из участка и уселся на лавочку, размышляя о том, что же предпринять дальше, к нему и подошел обидчик Кнорус. Он помнил, как Юрайт смерил его презрительным взглядом и отвернулся в другую сторону. — Ты не обижайся, парень, — сказал примирительно Кнорус. Надо сказать, что он умел, когда требовала необходимость, найти общий язык с незнакомыми людьми. — Понимаешь, вы собирали деньги на чужой территории. Ты не москвич, и не мог знать, что в столице такое нищенство не принято. Я лишь — исполнитель и оберегаю эту территорию от чужаков. Извини уж, старик. — А ты сразу не мог это нормально объяснить? — уже без особого гнева отозвался Юрайт. — Да ты вспомни — я ведь вам так и объяснял. Разве не говорил, мотайте, мол, ребятки, отсюда подальше. В молчании Юрайта он угадал, что парень, в принципе, уже не имеет никаких злых умыслов против него и примет любое предложение, если за ним стоит кров и пища. Тогда он и притащил его к Афинской. Та, узнав, что Юрайт из Таджикистана, несказанно обрадовалась — тому, что, он со шрамами на лице, тому, что без пальца, тому, что не «чеченец», потому что месяца через полтора-два «чеченцев» в Москве будет пруд пруди, а пограничник из Таджикистана — это редкость. Там на границу берут служить только контингент со Среднего Востока. И послушать от участника боевых действий, что там творится, а потом составить легенду для нищего, ей было очень нужно. За подарок в виде Юрайта она была очень благодарна Кнорусу и после этого стала не только доверять, но и требовать от него «селекционной» работы. Теперь по дороге к Яхтсмену Кнорус негодовал на Юрайта, не хотел признавать в нем талант актера и считал всего лишь грязным нищим. Он знал, что Юрайт, «прослужив» полтора года в фирме «Милосердие», мог бы, если захотел, стать быком — физические данные ему это позволяли. Мог бы даже занять место бригадира — парень не без ума в голове. Но он — нищий. И хотя Афинская не раз говорила наедине со своим замом, что за такого попрошайку-артиста, как Юрайт, она бы, не задумываясь, отдала десяток бестолковых братков из бригады Кноруса, он лишь начинал испытывать ещё большую ненависть к Юрайту. Он возмущался, но Афинская каждый раз спокойно говорила, что один только Юрайт кормит и поит целый десяток, а то и другой охранников. Кнорусу не нужно было говорить о преимуществах нищего перед братками. Нищий — всегда в законе. А нищий с московской пропиской, которую недавно получил и Юрайт, не подпадает ни под какие статьи Уголовного кодекса, чего не скажешь о боевиках Кноруса. Да, она, Афинская, была согласна с ним лишь в одном: на переходном этапе становления экономического рынка, пока все сферы производства и влияния не обрели своих хозяев, без грубой физической силы не обойтись. Поэтому Кнорус и его ребята какое-то время не останутся без дела. Но уже лет через пять-десять, когда в стране появится личная собственность и объявятся тысячи хозяев и хозяйчиков, все спорные вопросы, кроме уголовных, будут решаться не с помощью кулаков и оружия, а путем цивилизованных переговоров, кои он и должен был сегодня провести с коллегой по нищенскому бизнесу. Конечно, в душе Кнорус только ухмылялся рассуждениям своей патронессы, но вполне допускал, что количество криминальных разборок будет уменьшаться. Госпожа Афинская как бы исподволь смогла убедить его и в том, что при более конкретном делении на классы — бедных и богатых — нищие никогда не останутся без работы. В любой даже самой цивилизованной стране (Кнорус мог в этом лично убедиться, побывав во Франции, Германии, Италии) нищие всегда будут иметь право на существование и заполнять самые многолюдные и достопримечательные места крупных городов. Так что, и с углублением капитализма в России места наибольшего скопления людей целенаправленно заполнялись бомжами и бездомными, калеками и слепыми, протянутые руки которых указывали на принадлежность к нищенской профессии. Подавали же им щедро и не жалели денег. Это Кнорус прочувствовал, собирая подать с каждого юродивого. Поэтому организованный когда-то Афинской нищенский синдикат процветал и расширялся. И сколько бы ни выражал свое презрение Кнорус и его братва к нищенскому сословию, Афинская заставляла и его, и братву не только не обижать контингент, но и смотреть за тем, чтобы чужой их даже пальцем не тронул. Во-первых, они могли потерять профессионала, а во-вторых, этот чужой мог нарушить грим на лице «рабочего-актера», тогда бы произошло прилюдное разоблачение, и фирма понесла бы не только материальный, но и моральный ущерб. Кнорус был всем обязан Афинской. Из быка он превратился в бригадира, имел неплохой заработок, ходил при галстуке и уже забыл, когда последний раз получал по морде. Да и нужно было отдать дань таланту Афинской, которая первой разработала структуру мощной производственной корпорации нищих, коих ни до революции, ни в советские времена не было в России. И Кнорус, как никто другой, знал, что теперь из всей черной массы попрошаек, разбросанных по центру столицы, может быть, кого-то нужда и заставила в одиночку выйти на нищенский промысел, чтобы не умереть с голоду, но основную часть попрошаек составляли нищие-актеры, профессионалы своего дела, да к тому же ещё и вышколенные психологи, рассчитывающие на природную русскую щедрость и доброту. Такие люди, окончившие школу Афинской, зарабатывали в десять раз больше одиночек. Поэтому те, кто обладал ещё хоть каплей здравого смысла, а не маразма, понимали, что самостоятельно им не выжить, и хочешь-не хочешь, а необходимо вступать в синдикат — своего рода ассоциацию нищих-мошенников. И если в ряды нищих Яхтсмена можно было вступить без труда — отдавай только часть выручки за место, контролируемое его людьми, — то в фирме госпожи Афинской требовалось пройти жесткий отбор и сдать экзамены на квалификацию. Поэтому нравился ли Кнорусу Юрайт-нищий или не нравился — он, Кнорус, должен уважать его, Юрайта, который приносил приличную выручку, и помимо этого защищать его, как отца родного. Хотя у него, Кноруса, к Юрайту были свои претензии. Впрочем, ни как к нищему, а как к сопернику на любовном фронте. И эти претензии стали ещё сильнее, когда накануне горбатая старуха Ассоль рассказала ему о шашнях Юрайта с Агатой — той самой милой девочкой-скрипачкой, которую Афинская иногда привлекает для развлечения прохожих. Насколько далеко зашли отношения Юрайта и Агаты, Кнорусу ещё предстоит узнать. Но, что было уже неоспоримым фактом, так это то, что их отношения с Агатой становились все холоднее и холоднее. …Делегацию от Афинской не ждали. И охрана в офисе была обескуражена, когда Кнорус честно признался, что они из газеты «Милосердие», и что приехали, чтобы встретиться с господином Яхтсменом. Даже охране не нужно было объяснять, что скрывалось за газетой под безобиднейшим названием «Милосердие». И, естественно, они никого не пропустили в апартаменты, а лишь сообщили по инстанции. Но и пяти минут хватило, чтобы братки Яхтсмена приготовились к незапланированной встрече. Наконец их пригласили в гости. Они вошли в холл офиса, где в креслах уже сидели парни, по телосложению как две капли воды похожие на ребят, стоящих за спиной Кноруса. Их было человек семь. Они все жевали и беспристрастными равнодушными глазами, не скрывая, оценивали физические достоинства своих гостей. — Так вы по какому делу, мужики? — встал один из них с кресла, явно не из бригадирского сословия. Поэтому Кнорус ровным бесцветным голосом, глядя поверх его головы, словно не замечая, кто с ним разговаривает, сказал: — С Яхтсменом бы парой слов перекинуться. — Тебе легче переговорить с председателем российского парламента, — не без ехидства и угрозы в голосе сказал сотрудник агентства господина Яхтсмена. — Хорошо, когда надо будет, поговорим и со спикером. А бригадира вашего можно видеть? Не могу же я тебе доверять важные сведения, — тут Кнорус словно впервые увидел своего собеседника и смерил его презрительным взглядом: что, мол, это ещё за шавка? Парень понял, что перед ним не ровня по сословию, а представитель администрации соперничающей фирмы. Тем более задач на хамство перед ним пока поставлено не было. И он уже коротко и деловито осведомился: — По какому вопросу требуется бригадир? От Кноруса не ускользнуло, что при разговоре другие быки из конкурирующего с ними картеля по-одному вставали с кресел и, словно от безделья, ходили кругами по огромному холлу, в котором когда-то располагались и приемная, и примерочная ушедшего в небытие социалистического ателье. Он не боялся и был спокоен за своих ребят. «Но неужели, — недоумевал он, — они собрались устроить потасовку прямо у себя в офисе?» Конечно, это было несолидно. — Мужики, мы приехали за своим человеком. Он у вас. Здесь. Вопрос такой: мы его забираем и долго-долго не встречаемся, — сказал Кнорус. В это время один из быков Яхтсмена, быстро присев на корточки, лихо выполнил круговую подсечку ногой, и один из товарищей Кноруса, не ожидавший удара, упал на палас, расстеленный по всему холлу. Одним прыжком он тут же вскочил на ноги, и Кнорус вздрогнул от того, что двое сопровождающих плотно взяли его в кольцо и, защищая своими спинами, вполоборота стояли, глядя в сторону врагов. Так и положено было при нападении оберегать прежде всего своего босса, но ведь и Кнорус был не из робкого десятка, сам вышел из быков. Он освободился от опеки, и теперь они стояли втроем, прижавшись спинами друг к другу. Но дальнейшего нападения не последовало. Быки Яхтсмена расхохотались разом и опять некоторые заняли свои места в креслах, другие подперли могучими плечами выход, всем своим видом показывая, что больше и не думают предпринимать каких-либо агрессивных действий. А подсечка, мол, это всего лишь милая шутка. — Че вы, ребята, на ногах так слабо стоите? — безобидно спросил тот, кто сделал подсечку. В это время из комнаты вышел молодой парень в темном безукоризненно сидящем на его огромных плечах костюме и в золотисто-желтом галстуке. Не обращая внимания на Кноруса, он держал дверь в комнату открытой. Еще секунда — и из-за неё вышел Юрайт. В своем нелепом для этого места офицерском бушлате без погон и в яловых сапогах с отклеившейся подошвой. Он стоял перед Кнорусом в середине огромного холла и смотрелся ужасно нелепо среди ребят в кожаных куртках и широких модных штанах. Он теребил в руках офицерскую шапку, которая служила больше не для обогрева головы и ушей, а для сбора денег. Идеально одетый Кнорус в какую-то секунду даже сделал шаг назад, словно шарахнувшись от этого нищего в сторону. Но тут же, поймав себя на мысли, что вражеской стороной это будет все дико осмеяно — дескать, приехали за товарищем и сами же от него разбегаются, обнял его за плечи и ровным голосом сказал тому, кто был в желтом галстуке: — Ну, мы поехали. — Ага, езжайте, — таким же смешливо-ироническим голосом ответил парнишка. — Тогда, передавайте привет вашему папе от нашей мамы, — сказал Кнорус. — А она только что ему позвонила и сама передала. Ваша мамашка — нашему папашке, — с нескрываемым ехидством, дабы унизить и обидеть гостей, сказал желтый галстук. Чтобы не остаться в долгу Кнорус парировал с не меньшим ехидством и презрением: — Вам бы, молодой человек, галстучек поменять. Вечерний он, не офисный. Все ещё держа за плечо Юрайта, он с силой развернул его к входной двери и все поняли, что пора двигаться к машине. Когда садились в машину, Кнорус, хотя и старался не показывать свою злобу, но сопровождающие Юрайта видели, что он внутренне негодовал. Это было и в самом деле так. Кнорус был недоволен и нелепым видом Юрайта, и своим товарищем, которого так легко уложили на пол простой подсечкой. Что его радовало, так это то, что он уел этого ухаря в желтом галстуке. Он догадывался, что яхтсменовский бригадир, скорее всего, был назначен на должность совсем недавно, а потому ещё мало разбирался, что и когда можно носить при костюме. Но негодовал он и на себя. Впервые из-за того, что ему, Кнорусу, смышленому мужику, до сих пор не нашлось более достойного места в жизни, чем собирать дань с калек и нищих. В принципе, собирать деньги — занятие достойное, но в том случае, если они все ложатся в твой карман. Кнорус же вынужден был отдавать их своей госпоже. Пусть талантливой, но все равно бабе. И когда они тронулись в обратный путь, впервые решил, что пора организовывать свое дело. Благо, несколько основательных кольев для его процветания уже были им забиты. Без ведома Афинской. — Ну, чего ты тащишься на третьей скорости? — недовольно бросил он товарищу-водителю. — Машину — и ту прилично водить не можете. Все молчали, предпочитая не раздражать своего шефа. Хотя, конечно, он был не прав. Свою неправоту понимал и сам Кнорус, но не мог подавить раздражения. Ему хотелось скорее встретиться с Агатой. Вспомнив о ней, он обернулся на заднее сиденье, где прижался головой к окну молчаливый Юрайт. Да, он имел очень уж жалкий вид, но Кнорусу его было нисколько не жалко. Он лишь подумал: что общего может быть между этим солдафоном и хрупкой симпатичной скрипачкой, в которую он влюблялся все больше и больше? — Они тебя били? — спросил он Юрайта. — Было дело, — нехотя ответил тот.Глава 4. ЯХТСМЕН
Из окна второго этажа, на котором располагался его кабинет, Яхтсмен наблюдал, как Кнорус и два его быка вместе с освобожденным Юрайтом подошли к машине, быстро в неё запрыгнули и уже через секунду, резко развернувшись, покинули автостоянку, которая располагалась под его окном. Яхтсмен ещё держал в руках трубку сотового телефона, который не успел остыть от горячего голоса Афинской. Звонок от бывшей любовницы раздался почти одновременно со стуком в дверь его кабинета. Он снял трубку, сказал, чтобы секунду подождали, и устремил вопросительный взгляд на вошедшего братка: — В чем дело? — Там какие-то хмыри приехали, вас спрашивают. Он с трубкой встал из-за стола и подошел к окну. Нужно было прижаться лбом к стеклу, чтобы увидеть трех атлетического вида ребят. Они стояли около подъезда, ожидая когда он, Яхтсмен, соизволит отдать команду, чтобы их впустили в офис. Страшного, в принципе, ничего не было. Офис кишел его быками, с которыми он собирался провести деловой разговор перед тем, как направить на точки расположения бомжей-нищих. Он хотел выяснить у них, кто, за какие деньги, и за какие красивые глаза стал угощать его попрошаек дешевым портвейном, от которого они, конечно, не отказывались, но их профессиональные способности убывали по мере уменьшения содержимого в бутылке. Браток все ещё стоял в дверях, ожидая ответа, а Яхтсмен, не переставая разглядывать гостей, поднял к уху трубку сотового телефона. — Кто это? — без церемоний спросил он и тут же задал новый вопрос: — Что вы хотели? И его каменное, жестокое сердце чуть дрогнуло, когда в трубке раздался знакомый голос: — Паша, здравствуй, мой хороший! Это Татьяна. Не забыл, надеюсь? — Ты сама о себе каждый день напоминаешь, — поддавшись на ласково-вкрадчивый голос своей давней любви, ответил он. — Небось, по поводу своего человека звонишь? Он повернулся к стоящему в дверях быку и сделал знак, чтобы они впустили гостей, и, прикрыв микрофон трубки ладонью, тихо добавил, чтобы их дальше холла не пускали. — Угадал. Там мои ребятки должны к тебе приехать. Ты уж будь, Пашенька, гостеприимным. Не надо шума. К чему нам ругаться? Мы, наоборот, сплотиться с тобой должны… — Как раньше? — перебив, сделал намек Яхтсмен. Трубка на несколько секунд замолчала. Яхтсмену показалось, что собеседница специально сделала паузу, чтобы он в эти мгновенья успел пережить и вспомнить те счастливые времена, когда они были вместе. Но и Афинская, голосом наполненным воспоминаниями, ответила: — Если это пойдет на пользу нашему общему делу, то, может быть, как и раньше. Сутенерское сердце Яхтсмена после этих слов тревожно забилось. Он, Яхтсмен, казалось, ещё с пеленок сделал вывод, что женщинам верить нельзя. А тем, к которым испытываешь какие-то чувства, нельзя верить тем более. Ну а Афинской нельзя верить вообще. Но она, почувствовав колебания Яхтсмена, уже озабоченным голосом говорила: — Пойми, Пашенька, коли мы уж взялись с тобой за это дело, то должны вести его вместе, на пару, в мире и согласии, никого не допуская в эту сферу бизнеса. Разве ты не заметил, что нам с тобой все чаще начинают мешать работать — то заезжие цыгане, то органы власти… То, о чем она говорила — не подлежало сомнению. И Яхтсмен иногда сам себе честно признавался, что ему одному трудно бывает решать какие-то организационные вопросы. Куда легче и профессиональнее он управлялся со своими группами боевиков. То, что предлагала Афинская, было бы идеальной моделью. Она работает над профессиональной подготовкой контингента, он и его дружина занимаются сбором податей. При этом Яхтсмен отметил, что финансовая река должна проходить через его руки, и Афинская никогда не будет точно знать, какая выручка поступает в фирму. В принципе, при их объединении он окажется королем всей нищенской братии. Но, конечно, самое главное, что он станет обладателем самой Афинской — женщины его мечты, с которой они лет пять назад прекратили близкие отношения, и которую он до сих пор не мог забыть. Он ведь и воевал-то с её людьми только для того, чтобы напомнить ей о своем существовании. И теперь ему приятно было сознавать, что своей цели он добился — она сама позвонила. Но Афинской верить было нельзя, хотя трубка по-прежнему убеждала его в сотрудничестве и сближении на пользу дела. Он уже не в том возрасте и не такой дурак, чтобы броситься в омут с головой по первому же предложению. Правда, ему намекали на омут, полный любви и денег. И он, своим сердцем сутенера, не мог отвергнуть таких подачек. «Хорошо, Афинская, — думал Яхтсмен, слушая в трубке её голос, насколько мы близки, можно проверить при первой же встрече. И если ты, подруга, заартачишься, то всем твоим словам и заверениям — грош цена». — Ну что мы с тобой по телефону в любовь играем! — снова перебил он. — Давай, встретимся и обо всем поговорим. У тебя или у меня? — Как скажешь. — Ну, тогда завтра вечером я пришлю к тебе свою машину. Встретимся у меня. — Я буду ждать, — кротко согласилась Афинская и хотела уже было положить трубку, но Яхтсмен успел задать вопрос: — Таня, а как ты к цыганам относишься? — В каком смысле? — В попрошайническом, каком же еще? — Да никак! Это не конкуренты. — Ну, тогда до завтра. И теперь он стоял около окна, смотрел на опустевшую автостоянку и думал, насколько умна эта баба. Даже впервые увидев плененного Юрайта, он уже завидовал Афинской в том, как серьезно в её фирме было поставлено нищенское дело. Он не мог не восхищаться тем, что, имея штатный персонал нищих в три раза меньше, чем у него, доход «Милосердия» был намного выше. Это ему удалось узнать из «делового» разговора с Юрайтом. Воин-нищий только и смог сообщить ему о своем заработке, из чего Яхтсмен сделал общий вывод о доходах своей конкурентки. Конечно, оправдывал себя Яхтсмен, большое значение имеют места, на которых нищие взывают о помощи. А у Афинской все её калеки, комиссованные воины, пенсионеры, инвалиды, музыканты трясли прохожих и пассажиров в самом центре столицы, где полно иностранцев, куда отправляются прогуляться люди с деньгами. Бомжи Яхтсмена к Центру доступа не имели, и хороший сбор поступал разве что с колхозных рынков, куда он старался усадить людей с неиспорченными ещё водкой физиономиями. Правда, его нищие ходили и по пригородным электричкам, шатались в пробках между автомобилей на светофорных перекрестках до тех пор, пока могли стоять на ногах. Яхтсмен в гневе сплюнул. Черт, забыл спросить, уж не люди ли Афинской спаивают его контингент, от которого в последние три дня поступает только половина того, что они зарабатывали раньше. Юрайта притащили ещё и потому, что Яхтсмен хотел узнать, не Афинская ли, переодев своих людей в монашескую одежду, расставила «святош» с коробками на шее для сбора денег в помощь храмам на дорожных развязках как в Центре, так и на окраинах города. Женщины в черных одеждах практически перекрыли потоки подаяния, которые шли в шапки яхтсменовских нищих. А это был прямой грабеж. Увидев монашескую дружину на перекрестке проспекта Мира и Сущевки около Рижского вокзала, Яхтсмен не подумал ни о ком другом, кроме Афинской. Он сидел в машине, и, когда к полуоткрытому окну его «мерса» подошла монашка и начала лихо крестить самого Яхтсмена и его автомобиль, он грешным делом подумал, что Афинская решила установить свой контроль и на авторазвязках, где машины собирались в огромные пробки, и водители по полчаса скучали за рулем. Правда, когда монашка осеняла Яхтсмена крестным знамением, он вдруг заметил, как она спешит покончить с ним, как торопится перебежать к другой машине, и как непрофессионально звучит её молитва. Конечно, он был удивлен, как это Афинская выпустила на службу такие неподготовленные кадры. Обычно дилетантов она не допускала к работе. Он подумал: а может, это люди залетные, из другого города или области? Он не успел спросить об этом монашку — светофор дал зеленый, и он переключился на первую скорость. По дороге в офис он разработал операцию и придумал, как спровоцировать конфликт на «Площади Революции» и похитить «языка». Но вот парадокс: Юрайт, которого притащили к нему уже на следующий день, ни по-хорошему, ни под давлением братков не хотел делиться информацией. Сколько ему ни внушали словесно и физически, что упираться бесполезно, он не раскрыл ничего, кроме своего дневного дохода, и того, что он, бывая в конторе своей госпожи, ни разу не видел людей в монашеских одеждах. Яхтсмен тогда сидел в соседнем кабинете и слышал через открытую дверь, как его ребята вели беседу с Юрайтом. — Это ваши ублюдки в рясах трясут автомобилистов на Рижском? Вопрос задавался ещё раз, и после минутного молчания слышался глухой удар, грохот перевернувшегося стула, шум от падения тела на пол. Снова задавался вопрос, и Юрайт нехотя отвечал: — Про монахинь первый раз слышу. Одно знаю, на моем участке в рясе пока никто не ходит. — Юрайт, — раздавался голос братка, — мы ведь тебя сюда привезли не кофе пить, и если ты врешь насчет монахинь, то ведь станешь не инвалидом, а уродом. — Ну что ты меня стращаешь? Пуганый я уже, стреляный. Сказал все, что мне известно. А если хотите дополнительной информации, звоните Афинской. Я человек маленький. В конце концов Яхтсмен сделал вывод, что этот аника-воин действительно ни хрена не знает, и, когда ему ещё немного постучали по печени, приказал до поры до времени запереть его в подвале. Что же касается церковнослужителей, заполонивших дороги, то в его сознание закралось сомнение, что это могли быть люди Афинской. Теперь, после её звонка, он точно знал, что в городе работает бригада чужаков. Но откуда они? Конечно, Афинская права — нужно было срочно объединять силы и выдворять непрошеных гостей за пределы столицы. И хорошо бы узнать, кто режиссер, который поставил монашеский спектакль на дорогах столицы. После звонка Афинской он ощутил потребность действовать. Надел куртку, спустился вниз и, указав пальцем на трех быков, коротко бросил: — Бегом в машину, со мной поедете. Остальные по рабочим местам. Не фига здесь задницы протирать. Через час его «мерс» стоял уже около кафешки, напротив Рижского вокзала, и Яхтсмен, не выходя из кабины, наблюдал за действиями женщин в черных одеяниях. С отрешенными лицами они бродили вдоль рядов машин, ожидающих зеленого сигнала светофора. На шее каждой был подвешен ящичек с крестом и надписью «Пожертвование на восстановление храма». Он повернулся к быкам: — Так, ты бежишь к Крестовскому рынку на противоположную сторону и считаешь, сколько этих аферисток работает там. Ты, — ткнул он пальцем в серебряный крест, висевший на толстой шее второго быка, — пересчитываешь монахинь на проспекте Мира, около Рижского. А ты с другой стороны проспекта, — сказал он третьему, и тут же ребятишки, хлопнув дверями, растворились в потоке прохожих. Он закурил и задумался. В данный момент ему даже хотелось, чтобы служительницы мнимого монастыря оказались аферистками из коллектива Афинской. Тогда для него по крайней мере было бы все ясно и понятно. Конкурент известен, можно разрабатывать планы по его ликвидации. Но если это чужаки, в чем уже не сомневался Яхтсмен, то нужно было ликвидировать прежде всего их генератор, того, кто так умело расставил силки для сбора денег с небедного автомобильного люда. Из задумчивости его вывело какое-то нечленораздельное бормотанье. Перед полураскрытым окном, как и два дня назад, стояла, потупив взгляд, монахиня с ящичком на груди и харкающим прокуренным голосом произносила нечто похожее на молитву. Яхтсмен нажал на кнопку, и стекло полностью опустилось внутрь двери. Она тут же перекрестила то ли самого Яхтсмена, то ли его автомобиль и хриплым страдальческим голосом сказала: — Да хранит вас Господь! Внесите пожертвование на восстановление храма. Во имя Христа! — А какой, милая, храм вы собираетесь восстанавливать? — Он там, — махнула рукой женщина в сторону Центра. — Троицей его называют. Яхтсмен достал из кармана первую попавшуюся денежную купюру, которая оказалась достоинством в десять тысяч, потянулся к ящичку и задержал руку около отверстия: — А на какой улице, милая, находится этот храм Троицы? Женщина с заметными усами на губах, что говорило о её то ли цыганской, то ли кавказской национальности, завертела головой из стороны в сторону, вмиг исчезла её смиренная кротость, и она хотела было уже ретироваться от машины. Но Яхтсмен, выронив деньги, схватил её за плечо, и чуть ли не втянул в открытое окно. — Ну-ка, сука, быстро говори, кому деньги отдаете! Женщина попробовала освободиться, но Яхтсмен держал её крепко. Тогда она поджала ноги и опустилась на асфальт около передней дверцы. Яхтсмену, чтобы удержать мошенницу, самому пришлось чуть ли не на половину вылезти в окно, так как дверцу монашенка прижала своим телом. Он попробовал приподнять «святошу», но скользкая ряса, видимо, сшитая наспех, затрещала по швам. В это время сама монашенка, утратив возможность вырваться из рук ретивого автомобилиста, вдруг широко раскрыла рот, набитый золотыми коронками, и, заглушая рев машин, на всю площадь заголосила: — Люди! Помогите! Насилуют! Прохожие стали останавливаться, глядя в сторону «мерса». Яхтсмен попробовал открыть дверь, чтобы быстро втащить аферистку в машину, но та, разгадав его желание, уселась на асфальте и всей спиной прижалась к дверце так, что жесть автомобиля стучала словно консервная банка. — Насилуют! — орала она на всю площадь. — Да кому ты, падла, нужна, чтобы тебя насиловали, — в злобе сквозь зубы процедил Яхтсмен и отпустил рясу на плече монашенки. Теперь он двумя руками взялся за дверь и толкнул её от себя. Толчок был такой силы, что придал ускорение подпиравшей дверь аферистке, и та, гремя ящиком с деньгами, откатилась метра на четыре прямо на тротуар, где собрались зеваки. Яхтсмен хотел было выйти из машины и снова схватить монашенку. Его теперь совершенно не интересовало мнение окружающих насчет насилия. Он знал, что стоило только показать народу хороший кулак, как всех защитников сразу же сдует с места конфликта. Но монашенка уже безо всяких криков и фальшивых призывов о помощи быстро поднялась на ноги и устремилась к середине проезжей части дороги, туда, где обходили машины её подельщицы. В это же время на переднее сиденье запрыгнул один из быков, что заставило Яхтсмена переключить внимание. — На той стороне — шесть человек, — сказал бык, вернувшийся от Крестовского рынка. Тут же в машину влез второй, а за ним и третий и доложили, что на их участках орудовали по шесть монахинь. — Значит, всего — двадцать четыре, — вслух и как бы сам себе сказал Яхтсмен и тут же задал вопрос: — А каков дневной сбор с одной точки? Он повернул ключ в замке зажигания, и «шестисотый» чуть слышно застучал поршнями. Яхтсмен хотел уже тронуться с места, но его вдруг осенила идея. Он рассеянно посмотрел на быка, сидевшего рядом с ним, и, словно ухватив только одному ему понятную идею, сказал: — Чернота, пооколачивайся здесь до конца рабочего дня монашек, а потом с одной из них снимешь ящик — и в контору его. Ясно? Когда Чернота покинул машину, Яхтсмен опять же сам себе дал команду: — А мы сначала на перекресток на Колхозку, а потом к Белорусскому. Он целый день просидел в машине, жалея о том, что мало быков захватил с собой. Второго он оставил на перекрестке возле Даниловского рынка, третьего около гостиницы «Ленинградская» на площади трех вокзалов, где так же орудовал монашеский орден. Все получили задание принести по ящичку с дневным сбором. Аферистки в рясах заполнили Ленинский проспект и Профсоюзную улицу, ими была буквально нашпигована Таганская площадь. Только объездив почти все крупные авторазвязки города, Яхтсмен оценил истинные масштабы монашеской эпидемии. Приехав в офис и застав в нем ещё с полдесятка валявших дурака быков, он и их, с руганью, выслал на перекрестки. К вечеру уже вся его братва, разлетевшаяся по Москве, ожидала, когда закончится монашеская смена. А к полуночи кожаный диван, что стоял в кабинете Яхтсмена, заполнили десятки ящичков с надписью «На восстановление храма». Быки докладывали о своих наблюдениях, а Яхтсмен не переставал удивляться: куда там даже Афинской до такого масштаба! В городе, как оказалось, уже дней пять около тысячи монахинь эффективно и по детально разработанному кем-то плану обирали автомобилистов. В каждом ящичке насчитывалось от 150 до 300 тысяч рублей выручки. Яхтсмен достал калькулятор и несколько раз потыкал пальцами в кнопки. Он не мог поверить: ежедневно в чьем-то кармане оседало до 150–200 миллионов рублей с выплатой всех зарплат тем, кто носил на шее эти ящики. Как оказалось, были среди монашенок и цыганки, и азербайджанки, и молдаванки, и украинки. Те из них, кому быки пригрозили расправой, охотно сознавались, что согласились подработать в роли монашенки за плату в 50 тысяч рублей. Но больше всего поразил Яхтсмена тот факт, что с того дня, как в Москве приступил к окучиванию водителей десант в черных одеждах, с автодорог и перекрестков исчезли все нищие-одиночки, пенсионеры, калеки, «голодающие», но упитанные пацаны с табличками на шее «есть хочется, мамка померла». Словом, все местные нищие, кормящиеся около дорог, где-то растворились. Теперь Яхтсмен нисколько не сомневался, что спектакль под дежурным названием «Монахиня», был поставлен настоящим профессионалом нищенского дела. Он даже не мог припомнить, проводилась ли подобная акция когда-либо в Москве или другом городе бывшего Союза дружественных республик. Правда, были огрехи у постановщика «большого» театра. Например, славянину сразу же резал ухо голос или диалект просящей, который обличал под черной одеждой женщину иногда совсем не христианской веры. Но тем не менее это был не такой уж и большой прокол, потому как чаще всего кроткие монахини помалкивали, а ящик с надписью по поводу восстановления несуществующего храма говорил сам за себя. Самое главное, что монахинь научили ходить вдоль машин с опущенными глазами. «Значит, — анализировал Яхтсмен, — их могли научить, и на какую церковь кивать и что говорить, если говорить, естественно, аферистка умела на правильном русском». Но, видимо, умный режиссер не стал больше ничему учить, потому как вступление в разговор было делом опасным: можно было разгневать реального батюшку из реального храма, как разгневала сегодня монашенка с Рижского самого Яхтсмена. После долгих раздумий Яхтсмен, не очень-то уважавший любой анализ, все-таки сделал вывод, по которому выходило все ясно и просто: операция «Монахиня» была продумана кем-нибудь из цыганских баронов по типу блиц-крига — ошарашить людей, сыграть на почтении к Богу и на непривычности ситуации снять густые сливки. Конечно, не обошлось без помощи местного специалиста, который знал, в каких местах обычно происходят автозаторы. Яхтсмену, как и Афинской, не нужны были новые конкуренты. И тысячу раз он теперь был согласен с женщиной свой мечты, что именно они, руководители двух самых мощных и крупных нищенских корпораций в столице, должны быть содержателями этого рынка. А потому необходимо было вместе и вырабатывать план по устранению пусть даже десятка цыганских таборов в столице. Он поймал себя на мысли, что зря Афинская недооценивала цыган. Хотя вполне возможно, что у самих цыган не хватило бы ума организовать такую широкомасштабную акцию. Значит, был «принят» на работу какой-нибудь неприжившийся в политике имиджмейкер? Тоже вполне возможно. Тогда это очень незаурядная личность. А значит, им вдвоем с Афинской нужно постараться просчитать его новые ходы, чтобы узнать, какие неожиданности могут ждать в будущем нищенские кланы двух синдикатов. Впрочем, почему двух? Скорее всего, они объединятся с Афинской, и он, Яхтсмен, на правах мужчины и старшего станет руководителем всего столичного нищенского производства. А она, Афинская, будет ему верной женой и помощницей. «Интересно, знает она о цыганском нашествии или нет?» — подумал Яхтсмен. Если она ни сном ни духом не ведает о том, что происходит в Москве, то будет поражена. Ведь недаром утром Яхтсмен спросил её, как она относится к цыганам? Он похрустел косточками на кулаках, потом быстрым движением откинул крышку сотового телефона, нажал кнопку, и номер набрался автоматически. После нескольких гудков он услышал: — Редакция газеты «Милосердие». — Могу предложить интереснейший материал об оккупации Москвы цыганами. Он сказал эту фразу игриво и тут же понял, что ошибся — трубку подняла не Татьяна. — Обождите минутку, она разговаривает по другому телефону. Да, когда-то Яхтсмен угадал в ней не только красивую, но и умную женщину. Они были любовниками, потом просто дружили пока он, Яхтсмен, тоже не занялся нищенским рынком. Но когда он полез в пределы Садового кольца, насаждая своих бомжей на оптовках и рынках, тогда между ними и пробежала черная кошка. Он-то остался при своих бомжах. Но, бывая в Центре по разным делам, не раз отмечал заслуги Афинской перед городом в том, что с улиц и людных мест как-то разом исчезли черные женщины с опоенными снотворным и вечно спящими детьми на руках. Она прогнала с центральных станций метро опустившихся, провонявших собственной мочой бичей, в которых не было нехватки нынче у самого Яхтсмена, и от которых он никак не мог избавиться. Как лихо она, Афинская, изгнала его из Центра! Не успел он опомниться, как её люди, потеснив залетных попрошаек, заняли метро, переходы, расселись около ресторанов и кафе. Он пробовал бороться, рассаживая и своих людей, но они вмиг изгонялись милицией, с которой Афинская нашла отличный контакт. Ему же, не раз пойманному на сутенерстве, следователи пригрозили большой отсидкой, и Центр он был вынужден оставить. Правда, он предъявил Афинской претензии при встрече, но она тогда недоуменно пожала плечами: — Какие ко мне вопросы, Паша? Я же не обижаюсь, что твои люди облепили все рынки и вытеснили моих «солдат» и музыкантов из электричек? В принципе, она была права. Ее люди действительно предприняли несколько попыток собирать деньги в тех поездах, где уже работали «голодные» и «замерзшие» Яхтсмена. И вполне естественно, что после коротких потасовок, «голодные» на первой же остановке выкидывали из поезда интеллигентных калек Афинской. Несколько подобных стычек произошло и на колхозных рынках, располагающихся на кольцевых станциях метро, — и здесь победителями вышли бомжи Яхтсмена. И Афинская, видимо, дала приказание о прекращении дальнейших провокаций. Яхтсмен праздновал победу и радовался, что сумел отстоять такие доходные места. И только после того, как Афинская вообще исчезла из поля зрения Яхтсмена, прекратила всякие звонки по поводу и без повода к нему, он понял, что именно эта хитрая баба сама давно поделила столицу между собой и им, отхватив при этом лучший кусок пирога. С тех пор они только враждовали — обменивались уколами, старались подставить друг друга перед работниками правопорядка, но в то же время оба, негласно, старались, чтобы на московском нищенском рынке больше не было конкурентов. Но по всей видимости, такой конкурент появился… — Слушаю, — раздался в трубке ласковый голос Афинской. — Теперь я тебе звоню и хочу порадовать. — Ну, уж? Скорее, Паша, завтрашнего дня дождаться не можешь… — И это тоже. Но, ты знаешь, я целый день на тебя грешил и думал, что это ты своих людей в монашки переодела и на всех автозаторах расставила. — Дурачок, у меня столько людей не наберется. А о монашках я слышала. Только ведь, Паша, они на твоей территории работают, у меня их нет. Поэтому и решать должен был эту проблему ты. Еще дня три назад, когда высыпал первый десант. — Я сегодня весь город обкатал. Могу тебя заверить, что это проблема наша общая. Я видел их около гостиницы «Россия». И в пробке перед Большим Каменным мостом и около входа в гостиницу. — Интересно девки пляшут, — в задумчивости произнесла Афинская. — Вчера их там не было. И сколько их в городе по твоим подсчетам? — Около тысячи… — Как всегда преувеличиваешь. — Нисколько, — и Яхтсмен привел ей свои выкладки и расчеты, предупредив, что не занимался контрольными «замерами» в её, центральной, епархии. Она внимательно, не перебивая, слушала его и, когда он закончил, сказала: — Значит, Пашенька, их не тысяча, а гораздо больше. Мои люди видели монахинь на крупных станциях электропоездов. Они шастали группами человек по десять-пятнадцать, видимо, опасались, как бы твои бомжи не устроили им головомойку. Но твои ребята заливались портвейном, и им было не до монахинь. Теперь насчет портвейна Яхтсмен все понял и тут же перебил Афинскую: — Не жалко было? — Чего? — не поняла Афинская неожиданного вопроса Яхтсмена. — Денег на портвейн для спаивания рабочего класса? Он услышал, как залилась веселым смехом Афинская. Подождал, когда закончится этот приступ, но, не дождавшись, и сам захохотал: ну, баба, до чего додумалась — всю его рабочую команду споила. — Это, Паша, тактика. Ты уж не обижайся. Мы же их не убивали, с мест не выгоняли. Мы как истинные друзья только угощали. — Ладно, — согласился Яхтсмен, — здесь ты мне нос утерла. Но это не беда. С монахинями что делать будем? Яхтсмен почувствовал, как Афинская задумалась: — Знаешь, Паша, мне кажется, паниковать здесь не надо. Твои ребята их сегодня изрядно напугали. И мне думается, что через день-два они исчезнут. Но что бы я сделала на твоем месте, так разослала бы мальчиков, чтобы они проследили цепочку и узнали, кому в конечном итоге поступают деньги. А я, со своей стороны, постараюсь то же самое сделать в Центре. И если мы хотим выйти на режиссера, то действовать надо немедленно. Он, этот человек, не может не понимать, что если мы уже обнаружили в действии его план, то, невзирая на то, что находимся по разные стороны баррикад, можем объединиться и круто наехать на него. И тогда ему несдобровать. Значит, завтра-послезавтра он начнет свертывать свой проект. Гложет меня сомнение — как бы это кто-нибудь из наших не был. У тебя есть люди такого ума? — Откуда? — хмыкнул Яхтсмен. — Вот я думала, что и у меня таковых нет. А теперь однозначно сказать не смогу. Но в одном я уверена, что через месяц-другой постановщик монашеского спектакля вылезет с какой-нибудь другой идеей. Но непременно близкой нам по духу, если, конечно, мы его не раскроем. — Завтра мои ребятки затащат пару монахинь в подвал, потешатся с ними, и они расколются полностью, — сказал Яхтсмен, зная, что Афинская была ярой противницей каких-либо насильственных методов. Но, к его удивлению, она промолчала, никак не среагировав на его предложение. Только добавила: — Наемницы могут ничего не знать. Вот если бы выловить сборщика или какого-нибудь цыганенка, к примеру внучка таборного атамана, — эти могли бы сказать что-нибудь… — Постараемся. — Ну, тогда, Паша, я поехала спать. Устала очень сегодня. — Может быть, мне к тебе подъехать? — Завтра, — отрезала она и положила трубку.Глава 5. МАРГО
Маргарита Павловна Белякова — начальник отдела социальной защиты населения префектуры округа уже несколько дней обдумывала свой предстоящий разговор с неизвестным ей редактором газеты «Милосердие». На работе, на улице и дома, оставаясь наедине с самой собой, она мысленно спорила с префектом, органами правопорядка, руководителями различных благотворительных организаций о судьбе нищих и попрошаек, наводнивших столицу. Она не могла понять и того, почему это Татьяна Сергеевна так печется о признании, неприкосновенности и свободе нищих и бездомных. Она тут же себя одергивала и в который раз повторяла, что так и должно быть. Кто еще, как ни сотрудники газеты с таким гуманным названием, должны заботиться о правах опустившихся на дно людей? Конечно, сегодня общество несколько изменило свое отношение к бомжам. Их признали. Но она, Маргарита Павловна, была до мозга костей уверена, что легче от новых свобод ни окружающим, ни самим бомжам не стало. Она бы не вступила в спор с тем, кто стал бы её уверять, что бездомность, как и проституция, в России никогда не исчезала. Но при Советской власти, которую она, Белякова, не признавала, но отдавала ей должное за организацию порядка, начиная с 60-го года и по первый день образования суверенной России, бездомность считалась уголовным преступлением. Государство заботилось о прописке каждого человека, но уж если этот человек не принимал забот правительства, то на это имелась статья 209, по которой тунеядец мог загреметь в места не столь отдаленные за бродяжничество или попрошайничество. А уголовная ответственность подрезала крылья многим любителям путешествий и выклянчиваний. Она вспомнила свое первое знакомство с настоящей профессиональной нищенкой. В тот день она возвращалась с дачного участка. В вагон вошла женщина с двумя детьми. Вид, конечно, она имела неопрятный, оборвыши поддерживали её за руки. — Люди! Милые вы мои! — вдруг сипло и с убедительным надрывом запричитала она. — До чего же мы дошли! Мне стыдно! — и залилась старуха натуральными грязными слезами. — Бабуля, не плачь… забормотали дети. Бабка перестала лить слезы и снова обратилась к пассажирам за денежной помощью. Держась за поручни и опять проливая слезы, вся компания двинулась по вагону. Подавали почти все. Вышла женщина в Мытищах. Маргарита не удержалась и выскочила за ней. Вместе со своими «внуками» бабка устремилась к помещению вокзала, где к ним присоединился какой-то нечесаный мужик. По жестикуляции Марго догадалась, что между ними состоялась какая-то разборка. Видимо, он требовал выдать ему весь сбор, а она большую часть явно припрятала. Наконец беседа, сопровождаемая непечатным соответствующим фольклором, завершилась. Пожилая тетка подхватила детей и ринулась смотреть расписание. Маргарита и теперь не смогла бы сказать, что её дернуло, но она вдруг подошла к старухе и спросила: — Можно с вами поговорить? Старуха, отпустив детей, с недоумением осматривала её с ног до головы. Потом с недоверием спросила: — А что надо? — Дело в том, что я видела вашу работу и… — Маргарита сделала над собой усилие, чтобы не рассмеяться, мне бы тоже хотелось попробовать! — А ты кто такая? — все ещё с той же недоверчивостью спросила драматическая старуха. Тут заныли дети, дергая свою наставницу за подол платья: — Эй, купи нам мороженого! Ты обещала! — Заткнитесь! — грубо цыкнула на них мошенница. Белякова для пущей убедительности достала из сумочки паспорт, развернула, ткнула в страницу, где стоял штамп прописки и тут же (откуда только взялся талант!) сочинила целую легенду: — У меня ребенок, образование, прописка. Но муж бросил, а работу найти не могу. Сижу с пацаном на голодном пайке… — Ребенок у тебя свой есть — это очень хорошо… — вдруг деловито одобрила побирушка и пояснила: — Не надо деньги за прокат платить. Потом я смотрю — ты ещё не синюшная… Белякова поняла, что старуха намекает на то, что она ещё не спилась, и сделала вид, что приняла ееслова за комплимент. — Культурная, интеллигентная, — продолжала оценивать её мнимая нищенка. И вдруг спросила: — А как ты работать собралась? Белякова вошла в образ этакой простушки: — Ну, может быть, мне так и сказать, мол, нет работы, ребенок голодный… — Дура! — перебила её бабка. — Кто тебе за это даст? Почти у всей Москвы дети голодные! Ты скажи, что у тебя туберкулез, старший ребенок уже умер, а младший только заболел. Говори, что и ты скоро помрешь, а младшенького ещё можно спасти. С этим текстом моя подруга работала. Только она теперь в Греции. — Как? — только и нашла, что спросить Белякова. — Замуж вышла за грека. Вот и умотала. Так что, легенда свободная. Дарю! А работать, дорогая, мы будем с тобой в одной электричке. Завтра хватай ребенка, одежку я ему здесь подберу, и к половине восьмого утра подъезжай сюда, в Мытищи. Будешь отдавать мне половину выручки. Только, смотри, не виляй и без хитростей! И ещё учти — половину нужно отдавать ментам. Так что, будешь отдавать мне все, а я тебе уже сама начислю зарплату. Белякова согласно кивала. Но её подмывало спросить о главном: каков же будет её дневной заработок? — А вы сами, сколько получаете? — поинтересовалась она. Старуха не обиделась, но и не назвала точной цифры. — Я тебе так скажу: сколько я получала штукатуром — с этой работой даже сравнивать смешно. Деньги хорошие. Когда-то у меня было в сберкассе три тысячи рублей — всю жизнь их копила. Они, как сама знаешь, быстро обесценились. Словно сгорели. На работе тоже меня сократили — старая уже была. Так что, нищей я и правда считалась. Это теперь я могу, к примеру, норковую шубу себе купить или в любой ресторан завалиться. Но при деньгах надо голову на плечах иметь. У тех, кто выпить любит, — вся выручка и уходит на водку. Глядишь, через месяц-другой и подавать почти перестают. Благодетель, он ведь синюшек не любит. Конечно, ни на какую встречу на другое утро Белякова не пошла, но глубоко задумалась о том, что многие люди буквально паразитируют на нищенстве. Ощутив вкус легких денег, многие даже увольняются с работы и, облачившись в бутафорские одежды, выходят на промысел. Теперь она, Маргарита Павловна, была бы не против, если бы вновь начала действовать статья, карающая за тунеядство и бродяжничество. Пусть направленная наперекор свободе. Но, бомжачья свобода-то была мнимой. Да и приводила эта свобода не к процветанию, а к деградации слабой личности. Статьи же в газете «Милосердие» поддерживали нищенское братство, и создавалось впечатление, что сотрудники газеты во главе с редактором даже вовсе не хотели, чтобы сами нищие выбрались из грязи. В статьях звучал лишь призыв, чтобы им, нищим, больше помогали, чтобы их не трогала милиция, чтобы каждый привлекался для санэпидемобработки только по собственной воле и желанию. Вот и в последнем номере смысл статьи сводился к тому, что наша страна, как и вся Европа, подписала Международную конвенцию о правах человека, и что в результате этого акта была отменена двести девятая. И автор призывал не законопослушных граждан города, а бомжей и нищих жить так, как им хочется. При этом смаковал прелести бездомной жизни, ностальгировал по горьковским ночлежкам. Он с гневом обрушивался на тех, кто распихивал «свободный народ» по приемникам и распределителям, принудительным санитарным приютам для больных, вытаскивал бомжей из канализационных колодцев, подвалов, спускал с крыш. И тогда они, нищие, сами смогут прокормиться и позаботиться о себе. Но вот чего не могла понять Маргарита Павловна, так это того, как газета с названием «Милосердие» с завидной четкостью и регулярностью, причем тайно, попадает ей не стол. Она вспомнила, что видела эту же газету в приемной префекта и даже у некоторых чиновников из мэрии. В это утро, прикрыв дверь в свой кабинет и сев за стол, она вновь под рукой увидела свежий номер «Милосердия». Перевернула газету, отпечатанную на одном листочке, но цифры, обозначающей тираж, в выходных данных так и не нашла. Не указывала редакция, в какой типографии была отпечатана сея листовка, называемая газетой, отсутствовал лицензионный номер Комитета по печати. «Очень странная газета, — в который раз подумала Маргарита Павловна. Конечно, если журналисты действительно проявляют бескорыстную заботу о нищих, то редакции нужно помочь. Но только, какая корысть может быть в помощи нищим?» Этого Маргарита Павловна понять не могла. Тем более что редактор никогда не изъявлял желания распределять гуманитарную помощь продукты, медикаменты, одежду. Она ничего не понимала. Она сомневалась в существовании целого редакционного коллектива. Все статьи и заметки были написаны в одном стиле. А она знала, что не может быть двух одинаковых способов письма, так же как не может быть двух в точности похожих друг на друга людей. Нет, конечно, она, не откладывая в долгий ящик, посетит и редактора, и сотрудников газеты, если таковые имеются. Только перед этим хорошо было бы справиться о личности самой Татьяны Сергеевны… Ее рука непроизвольно потянулась к телефонному аппарату: — Приемная начальника отделения милиции… — Это Белякова из префектуры округа, а Бурдаков на месте? — Секундочку, сейчас соединю. — Здравствуй, Марго! — услышала она знакомый ещё с первого курса института голос. — Привет, Миша. Ты не хочешь вспомнить давние времена и пригласить меня на свидание? — Марго-Марго, — с грустью воспоминаний ответил голос в трубке. — Ты издеваешься и, как прежде, насилуешь мое сердце. Да я прямо сейчас готов, как мальчишка, бежать к тебе или в Сокольники на наше место. — Миша, неужели это было так давно? — Вчера это было, Марго, ещё вчера… — Ладно, как-нибудь посидим в ресторанчике, выпьем по рюмочке коньяка и до мелочей покопаемся в былом. — Ну вот, сначала обнадежила, а потом сразу «как-нибудь», — обиделся начальник отделения милиции. — Я могу, Миша, и сегодня к тебе приехать. Но — по делу. — Ну вот, совсем осадила, — сказал он иронично и перешел, как ей и хотелось, на деловой тон. — Ты мне скажи, что за вопрос тебя волнует, мы его проработаем и, чтобы ты не теряла времени, скажем, когда приехать. А может быть, и сразу дадим исчерпывающую информацию. — Хорошо. Меня интересует редактор и сотрудники газеты «Милосердие». Кто такая Татьяна Сергеевна Афонина? И вообще как появилась эта газета? Каков тираж? Я бы не напрягала тебя и обратилась бы в Комитет по печати, но в выходных данных не видно, чтобы газета прошла соответствующую регистрацию. Ты сам-то слышал о такой газете? — Даже получаю, — последовал рассеянный ответ, — но, к сожалению, ни разу не читал. Об инвалидах что-нибудь? — Скорее всего, о бомжах и попрошайках, которых у тебя в районе развелось видимо-невидимо. — Ну вот, Марго, начали за здравие, а кончили за упокой. Можно подумать, что ты в другом округе работаешь. Ты что, позвонила, чтобы с меня стружку снимать? Она уловила в его голосе знакомые нотки строптивости и неповиновения, те черты его характера, которые были ей так знакомы с беззаботной юности, когда они любили друг друга, но и не уступали при ссорах ни в чем. Тогда он, как и сейчас, вставал в позу непокорности и отчуждения. Она поспешила его успокоить: — Нет, Миша. Никто с тебя стружку снимать не собирается. Но меня действительно интересует количество бомжей и нищих в нашем районе, а также личность редактора газеты «Милосердие». — Заказ принят, — сказал он холодно. — Можете, Маргарита Павловна, подъезжать через пару часиков, все данные возьмете у дежурного… — Миша… — с укоризной в голосе сказала она, как и раньше, когда в её планы не входили ссоры, и когда она была им неправильно понята. — Ну, о чем разговор, заходи, конечно, ко мне. Кофейку попьем. Я действительно пустил нищенский вопрос на самотек. Просветим друг друга в том, что нам известно. Он смягчился и говорил уже с ней прежним добрым голосом. И ей было приятно вспомнить свой роман с Мишкой Бурдаковым, который длился на протяжении трех курсов в Юридическом институте, где они учились. Возможно, они б несли свою любовь и дальше, но Мишка перешел на заочное отделение и устроился младшим опером в отделение милиции. У него совершенно не стало свободного времени, и потому их встречи и набеги в Сокольники становились все более редкими. А потом Мишку направили за девяносто километров в подмосковный городок, где он, студент-заочник, не имеющий диплома, был утвержден в должности начальника отдела по борьбе с бандитизмом. Она же успешно сдала выпускные экзамены и получила должность юриста-эксперта на заводе шампанских вин. И они полностью потеряли друг друга из поля зрения. Когда же её, Маргариту Белякову, пригласили работать в префектуру, она уже оставила должность юрисконсульта в крупном министерстве. Работа юриста в течение пятнадцати лет приелась, и ей захотелось попробовать себя на новом месте. И когда в префектуре она в новой должности пришла на совещание руководителей округа, увидела его, Мишку Бурдакова, в ранге начальника управления. И, честно говоря, в тот вечер, до конца совещания была рассеянной и отрешенной, забыв, по какому случаю находится в огромном зале, где все с деловыми лицами слушают доклады, о чем-то спорят, выражают свое доверие и недоверие. Их взгляды несколько раз встречались, и она точно могла сказать, что в его сердце возник тот же самый переполох, который не позволял ни ей, ни ему вникнуть в ход проходившего совещания. После окончания совещания они долго держали друг друга за руки и поедали глазами. Но смогли произнести только дежурные фразы. Его ожидала оперативная машина, и они договорились оставить основную беседу «кто и как» на потом. Но этого самого «потом» так больше и не представилось. То ли он не хотел звонить, то ли действительно был слишком занят. …Она надела пальто, бросила взгляд в окно — тучи со всех сторон набегали на Москву. Подняла воротник, готовая к неожиданностям, и покинула кабинет. Она ехала на свидание. И пусть кто-то считает, что оно деловое.Глава 6. ЮРАЙТ
Кнорус остановил машину рядом с подъездом дома, где снимал квартиру Юрайт. — Мне утром на объект? — спросил Юрайт. — Сначала зайдешь к Афинской, а она уже скажет, на какой объект тебе потом придется идти, — с нескрываемым презрением ответил Кнорус и, не дожидаясь, когда Юрайт закроет заднюю дверь, рванул с места. Если бы Юрайта поставили перед выбором — снова оказаться там, в таджикской долине, где они попали под минометный обстрел, или же быть похищенным и упрятанным в застенки Яхтсмена, он десять раз подряд выбирал бы первое. Нет, его мучили вовсе не побои и зуботычины, которые регулярно на протяжении пяти суток отвешивали ребятки Яхтсмена. Его угнетало то унижение, с каким к его персоне подходили все сотрудники конкурирующей фирмы. Он, конечно, понимал, что Яхтсмен — это не Афинская, и что в этой «конторе» буквально к каждому нищему относятся даже не с презрением, а с отвращением, хотя именно бомжи, какими бы они ни были униженными, поили и кормили быков Яхтсмена и самого хозяина. Так вот, на Юрайте как на нищем и тем более нищем из вражеского клана отыгрались сполна. Разве что не опустили, да из параши жрать не заставили. Когда его вывели в холл, и он увидел Кноруса, то облегченно вздохнул. Но в машине по дороге домой ему пришлось получить от Кноруса и его братков ещё одну порцию унижения. Когда он начал благодарить за освобождение, ему в трех словах дали понять, что выручали они далеко не Юрайта-человека, а рабочего-нищего, которых в конторе очень много. И только когда они уже подъезжали к дому, и Кнорус поинтересовался их отношениями с Агатой, Юрайт понял, на чем основываются нелюбовь и недовольство Кноруса. Оказывается, он его ревнует. Ревнует крепко. К Агате. Девочке-скрипачке. Юрайт не стал, да уже и не было времени объяснять Кнорусу, что никаких чувств, кроме дружеских, он к Агате не испытывает. Да и не поверил бы Кнорус. Информация, которой накачивала его Ассоль, для него была более достоверной. Юрайт понимал, что своим освобождением из застенков он прежде всего обязан госпоже Афинской, которая уважала его, рядового линейного нищего, за профессионализм и изобретательность. Но будь на её месте Кнорус, то он палец о палец бы не ударил, чтобы что-то сделать не только для Юрайта, а вообще для какого-нибудь нищего из штата госпожи Афинской. По своим взглядам на нищенский бизнес, по своему отношению к рабочей силе Кнорус практически ничем не отличался от Яхтсмена. Разве что поумнее да похитрее был в делах. Впрочем, для одного нищего он сделал бы многое. Это была Агата. Правда, Агата играла все-таки не роль нищенки в огромном коллективе Афинской, а всего лишь роль музыканта, защищенного «крышей» и покровительством Афинской. Перед Агатой, если бы она того захотела, Кнорус ползал бы на коленях. Но сама Агата в своих душевных беседах с Юрайтом не однажды жаловалась, что на прямолинейные ухаживания Кноруса она не может ничем, кроме раздражения, ответить. — Юрайт, — спросила она, когда они сидели в «Макдональдсе» после работы, — почему ты за мной не ухаживаешь? Я тебе не нравлюсь, Юрайт? Или ты Кноруса боишься? — Кноруса боюсь, — постарался уйти от щекотливой темы Юрайт. — Не верю, что боишься, — отодвинула она от себя вазочку с мороженым и уже с грустью произнесла: — Я тебя понимаю — сердцу не прикажешь… Юрайт решил обратить разговор в шутку и, рассмеявшись, встал со стула, растянул пальцами галифе: — Агата, миленькая, ну как я могу ухаживать за тобой в таком виде? Ты только погляди на меня — сапоги, бушлат без погон, шапка без кокарды. Бомжара, и только! Даже удивляюсь, как ты со мной рядом-то ходить не стыдишься! — Я такая же, — серьезно сказала она. — Такой же, как и ты, человек, разыгрывающий роль нищего. — Ты скрипку в футляр спрятала, очки и платок сняла — и обыкновенный человек. Студентка. К тому же с музыкальным образованием. Интеллигент. А у меня, кроме десяти классов школы, армии, да нищенского университета, за душой — ничего. — Но ты же собираешься в театральный? — Собираться-то собираюсь, но кто меня туда примет? Знаешь, есть хороший анекдот на эту тему. Маленький Вовочка скачет на палочке, играя в военного. Словом, как и я играю военного. Ну, так вот, подбегает к дедушке-генералу и говорит: «Деда, а я стану военным?» Старик в ответ удивляется: «Конечно, станешь». Вовочка опять по комнатам скачет и через минуту опять к деду заворачивает: «Деда, а генералом стану?» Старик ещё больше удивляется: «Станешь и генералом, внучек», берет газету и начинает читать. Но через пять минут Вовочка на своей палочке-лошадке опять около деда: «Дед, ну а маршалом я стану?» Тут старый генерал закрывает газету и серьезно говорит внуку: «А вот маршалом, внучок, тебе быть не грозит». Вовочка удивляется — это почему же? А старый генерал отвечает, мол, у маршалов свои внуки есть. Агата вымученно засмеялась: — А знаешь, Юрайт, мне с тобой не стыдно, даже когда ты в «актерской» форме. Потому что с тобой весело и хорошо. — У меня другой-то и нет, Агата, — решил совсем уж прибедниться Юрайт. — Врешь ты все, Юрайт. Видела я тебя однажды на Ленинских горах. В джинсиках, курточке. И не один. Она сказала это с таким упреком и сожалением, что ему чуть ли не до слез стало жалко скрипачку. Он, конечно, не дурак и догадывался, что Агата в любой момент готова откликнуться на его чувства. Но чувств, кроме обыкновенных, дружеских, у него к ней никаких не было. Иногда он сам себя спрашивал, хотел бы он провести с ней время как с женщиной. Ведь пользовался же он услугами проституток, которые по его вечерним сменам работали над ним, около гостиницы «Москва». Если уж ему сильно хотелось женщину, он после смены поднимался наверх, обращался к знакомому сутенеру, и тот ему устраивал девочку на ночь со скидкой пятьдесят процентов. Все они, подпольные и ночные люди на Мырле, были повязаны одной веревочкой. Да и Юрайт, как-то спрятал от облавы этого сутенера в дежурной подсобке, что в переходе метро. Но Агату он не пожелал бы даже как женщину. Слишком хорошим другом она была для него во всей этой нищенской компании. — Ты, не обижайся, Агата, ответил он, снова уходя от прямого ответа, — но ты ведь и сама прекрасно понимаешь, что Афинская не приветствует никаких амурных… — Плевать мне на Афинскую. Я человек независимый и свободный. И не называй меня больше Агатой, у меня есть имя! Он видел, что с девчонкой начиналась истерика и, как мог, постарался её утешить: — Успокойся, Ага…, извини, Иришка. Но она уже вскочила со стула и неслась к выходу из кафе. Юрайт думал, что на этом их дружба с откровениями и разговорами обо всем, их прогулки по переулкам и улочкам центра Москвы прекратятся. Но через неделю Агата сама подошла к нему и как ни в чем не бывало попросила: — Прогуляемся сегодня по арбатским улочкам. Юрайт не возражал. За ту неделю на душе скопилось немало отрицательных эмоций, а с Агатой было всегда легко разговаривать на любые темы. Они шлялись по арбатским переулкам, пили кефир из пакетов и ели горячие булки. И говорили, говорили, как будто не виделись несколько лет. Видимо, она хотела заговорить свою вину за истерику в кафе, а он загладить свое дурацкое холодное отношение к ней в тот день. Они болтали без умолку. О Москве, о выборах в государственную Думу, о его предстоящем поступлении в Щукинское, мимо которого они как раз проходили, об Афинской и её политике и, конечно, о тех, кто награждает их за нищенское ремесло последней тысячей из кошелька. — Ты, знаешь, я заметил, что те, кто богат, даже не смотрят в сторону нищих. Они боятся смотреть на нас, как бы ограждают и застраховывают себя и свои чувства от каких-либо даже маленьких потрясений. А если такой нувориш встречается со мной глазами, то я замечаю в них огорчение не за бедную Россию, а за то, что он по какой-то случайности спустился в метро. А в основном ведь мы трясем рабочий класс и пенсионеров, тех, кто сам за три дня до получки вынужден занимать деньги у друзей и соседей. — У каждого своя работа, Юрайт. Я иногда думаю, что если бы не было нищих, то сердца людей давно бы уже очерствели. В людях просыпается жалость, когда они видят нищих и думают, что их бедственное положение ничто по сравнению, к примеру, с твоими бедами — инвалидностью, безденежьем, унижением перед ними. Да и я ведь не виновата, что народ не ходит на концерты. Тем более уверена — им не перестала нравиться скрипичная музыка. Просто раньше они шли к нам, теперь — мы к ним. И они, как и в прежние времена, платят. Понемножку, за кусочек концерта. — Так ты, Агата, играешь, даешь людям наслаждение. И этим зарабатываешь. А я? А-то выклянчиваю! Она улыбнулась: — Я не раз издалека смотрела, как ты выклянчиваешь. Это же спектакль, жуткая драма! Слушай, Юрайт, мне кажется, что если ты сыграешь нищего на вступительных экзаменах, тебя сразу на третий курс примут. — Смеешься… — Нет, действительно, Юрайт, ты же прирожденный актер. Я верю, что ты поступишь. Понимаешь, если бы люди почувствовали в твоих монологах про Чечню и Таджикистан какую-то фальшь — они бы подальше обходили тебя стороной, а отслужившие и повоевавшие ещё бы и расправу устроили. Но тебя жалеют… Я слышала, что ты в переходе не только партию бойцов играешь? — Было дело — исполнял роль уволенного с завода «зиловца». — Кого? — расхохоталась она, догадавшись, о какой профессии идет речь. — «Зиловца» — рабочего, которого уволили за организацию голодной забастовки на Автомобильном заводе имени Лихачева. Эту роль я исполнял, когда настоящим «зиловцам» целый год зарплату не платили, и я разыгрывал жертву-рабочего в переходе. — Афинская научила? — Нет, самого понесло. Как-то все утро исполнял роль почиканного чеченцами командира минометного взвода. А тогда по всей Москве протесты за прекращение войны проходили. Рабочий люд баламутил, дескать, их зарплата шла на поддержание военных действий. Я сходил к тете Поле, дежурной по станции, попросил у неё рабочую спецовку, затем переодел галифе и бушлат и вернулся на свое рабочее место. Сел к стене, повесил на шею картонку «Я рабочий ЗИЛа. Мне после голодовки нужно восстановить силы, но администрация завода уволила меня, не заплатив ни копейки». Мимо меня проходили такие же рабочие и служащие, давно не получавшие денег, но почти у каждого находилась мелкая банкнота для меня. Агата расхохоталась: — Тебе фантазии не занимать. — После смены эти же слова мне говорила и Афинская. Но в тот день мне впервые стало стыдно за свою профессию. — Не комплексуй, — сказала Агата, когда они расставались около метро «Смоленская». Юрайт помнил, как в тот день, в арбатских переулках их накрыл сильнейший, словно тропический ливень. Они забежали в какой-то подъезд, но были уже до нитки мокрые. Она дрожала. Он снял свой офицерский китель без погон и накинул его на плечи Агаты. Но она стучала зубами и говорила, что все равно не может согреться и затем, крепко обняв Юрайта руками за талию, прижалась всем телом к его груди. Сказать, что ему было приятно, значит, сказать неправду. Но и отстранить её от себя у него тоже не было желания. Ему было никак. Ему было так, как замерзшим в палатке солдатам, которые вынуждены укладываться на ночлег при двадцатиградусном морозе в горах. Ему было просто тепло. И они стояли в сыром московском подъезде, плотно прижавшись друг к другу, и ждали окончания ливня. …Юрайт поднимался по лестнице к себе в квартиру. Он знал, что обо всех его прогулках с Агатой Кнорусу докладывала эта сука — Ассоль. Эта мнимая старуха, опершись на клюку, фиксировала их словно фотоаппарат и потом в деталях пересказывала Кнорусу, как Агата держала его под руку. Как он нес её скрипку. Как они, веселясь, бежали к станции или чем-то расстроенные шли к эскалатору. Ассоль ненавидела удачливого Юрайта и, разглядев в Кнорусе ещё одного ухажера Агаты, доводила его ревнивое воображение до безумия, расписывая ему в красках в общем-то товарищеские отношения Агаты и Юрайта. Юрайт открыл замок своей квартиры, тяжело опустился в прихожей на тумбочку для обуви и с трудом стянул сапоги. Тут же в прихожей он разделся, бросил в угол все тряпье и пошел в ванную. Ему хотелось смыть весь позор и унижение, которым его подвергали в эти дни. Он сидел в ванне, направив душ на голову, и ждал, пока горячая вода обнимет все его тело. Ему хотелось есть, но теперь он, согревшись, не хотел вылезать наружу. А после он лежал на кровати и смотрел на телефон. Он знал, что его звонка ждет Инка. И ждет уже несколько суток. А может быть, и не ждет вовсе, решив, что их отношения — всего лишь легкое курортное увлечение. За окном смеркалось, а он неподвижно лежал на диване, не предпринимая попыток ни уснуть, ни подняться, ни дозвониться до Инки. С Инкой он познакомился в Ялте. Юрайт только приехал по заданию Афинской отдохнуть и как можно больше набрать южного загара, который был необходим для изображения таджикских военных ролей. Инке же оставалось три дня до отлета в Москву. Познакомились они в магазине, где Юрайт купил последнюю бутылку минеральной воды и услышал из-за плеча ироничную фразу: «Вот так напилась водички, вот так утолила жажду». Он обернулся и увидел за собой девчонку в короткой-прекороткой юбке и с короткой стрижкой почти под мальчишку. Ее курносый носик морщился, а голубые глаза стреляли по полкам бакалейного отдела в надежде обнаружить ещё одну бутылочку боржоми. — А больше нет? — спросила она, прекрасно зная, что эта бутылка была последней. — Я же всех уже предупреждала… — меланхолично и не глядя на девчонку ответила продавщица. Юрайт как истинный джентльмен тут же предложил девчонке разделить содержимое его бутылки поровну. Они вышли из магазина, и он брелоком от ключей мгновенно поддел пробку. Пузырьки свежего боржоми выпрыгивали из горлышка. Юрайт протянул открытую бутылку незнакомке: — Юрайт, — представился он. — Да, нет — боржоми, — ответила она взяв бутылку в руки, всматриваясь в этикетку. — Да, — сказал Юрайт и ткнул пальцем в бутылку: — Это боржоми, а меня зовут Юрайт. Она звонко рассмеялась, наконец поняв кого и как зовут, пальчиком поправила короткий завиток на виске, как будто он мешал ей жить, сделала маленький глоток и ответила: — Очень приятно. Инна. И протянула бутылку обратно. Но Юрайт положил на грудь руки крестом: — Пока дама не напьется… Они гуляли по молу, уходящему далеко в бухту. Время приближалось к девяти часам вечера, и Юрайт украдкой посматривал на часы. Ему ещё нужно было добраться до Фороса. Ведь он именно там договорился снять однокомнатную квартиру, а в Ялте остановился, чтобы мимоходом осмотреть этот курортный городок. — Ты спешишь? — наконец заметила Инка, когда Юрайт в очередной раз посмотрел на часы. И он сказал откровенно: — Я ведь, Инна, в Форосе остановился. Живу почти рядом с дачей, на которой отдыхал Горбачев, когда начался путч в Москве. — Ой, как интересно! А я так и не побывала там. Все дни отпуска шаталась по Ялте, съездила в Симферополь. — Ну тогда поехали, — без всякой надежды на согласие предложил Юрайт, — а завтра осмотришь и дачу, и Форос. А послезавтра съездим на экскурсию в Севастополь. И, к его удивлению, она, не раздумывая, согласилась. Только спросила: — А жить-то где будем? — Я снимаю квартиру. Правда, однокомнатную. Вот надо успеть до полуночи, чтобы забрать ключи у хозяйки. — Один? Едем. Давай, только в мой дом отдыха за сумкой с вещами забежим. Через три часа они были уже в квартире Юрайта и пили сухое вино. Еще через час лежали в одной постели. Инка была девушкой без комплексов. И утром, заметив оценивающий взгляд Юрайта, без всяких путаных объяснений сказала: — Ты мне сразу понравился. Отпив глоток минералки, которой ты меня угостил, я почувствовала, что мне с тобой хорошо. И теперь ты мне очень нравишься. Так в честь чего, скажи мне, я должна разыгрывать из себя недотрогу? Если надоела, не стесняйся, скажи. Я возьму вещи и уеду. Никаких обид. Она присела перед кроватью, где он лежал, на корточки и заглянула ему в глаза: — Помнишь, как в песне — я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой… — …и я буду с тобой, — продолжил Юрайт, обнял её и привлек к себе. В Москву они вернулись в одном поезде, и она опоздала к началу занятий ровно на одну неделю. …Юрайт пролежал почти два часа, не меняя положения. И из транса его вывел телефонный звонок. — Юрайт? Как себя чувствуешь? Это Афинская. — Нормально, Татьяна Сергеевна, — сказал он и добавил: — Я чувствую себя так, как будто меня пять дней подряд заставляли приседать в бассейне, который наполнен дерьмом. И теперь мне кажется, что я не смогу больше выйти на работу. — Брось, Юрайт, если бы я комплексовала и бросала работу после каждой встречи с разным дерьмом, то меня бы ни на что не осталось. А те, кто вымарывает, — только бы радовались. Надо доказать, что ты — сильнее обстоятельств. — Кому доказать? — Прежде всего самому себе. Он помолчал, потом нехотя произнес в трубку: — Хорошо. Я постараюсь. — Небось всю рожу тебе изуродовали? — спросила она, как всегда отбросив все тонкости и приличия. — Да нет. Они больше старались мои почки напрягать. — Ну потерпи, солдат. Будет и на нашей улице праздник. — Да я вообще-то не обливаю подушку слезами. — Ну вот и хорошо, мой герой. Ты завтра поутру ко мне загляни, есть деловое предложение. — Мне Кнорус передавал ваше приказание. — Ладно, оставь официальный тон. Между прочим, некого, кроме себя, винить в том, что тебя, как дурачка, обвели вокруг пальца и взяли в плен. — Я понимаю. — Чего ж ты тогда на всех слюной брызгаешь? — Больше не буду. А вам спасибо за заботу, Татьяна Сергеевна. — Ладно, я чувствую, что с тобой сейчас трудно разговаривать. Подходи завтра. В трубке послышались короткие гудки. Юрайт опять откинулся на подушку и уставился в темный потолок. Но забыться ему не дал новый звонок. На этот раз звонили в дверь. «Ну, вот, — подумал он, — Кнорус собственной персоной и скорее всего с одним из своих быков явился, чтобы поучить ещё разок уму-разуму за Агату». Ведь кроме него, Кноруса, и самой Афинской, никто не знал адреса этой квартиры. Ну, разве что ещё с пяток проституток, которых он притаскивал сюда поздними вечерами. Он встал с кровати и прежде, чем открыть дверь, вытащил из шкафа резиновую дубинку, которую ему по дружбе презентовал Чвох. У него мелькнула мысль о том, чтобы не выдавать своего присутствия в квартире. Но если в дверь звонил Кнорус, то глупо было бы скрываться. Да Юрайт и сам не хотел показывать этому самодовольному прохиндею, что он его боится. Он поставил дубинку около двери и прежде, чем открыть замок, как всегда спросил: — Кто там? — А ну-ка, открывай, обманщик и развратник, — раздался за дверью знакомый голос. Он тут же щелкнул замком, и с порога ему на шею прыгнула Инка. — Обманщик, развратник, не позвонил… не позвонил… — Инка, милый ребенок! Я так хочу быть с тобой… Он и забыл, что в поезде собственной рукой вписал в её записную книжку свой телефон и домашний адрес.Глава 7. БУРДАКОВ
К 17.00, как и приказывал майор Бурдаков, к нему в кабинет вошел усатый молодой лейтенант и положил на стол справку — отпечатанный на принтере с компьютера текст. Пока Бурдаков пробегал глазами по строкам, лейтенант молча стоял около стола. Но когда начальник принялся за последнюю страницу, лейтенант, словно рассчитав, когда он закончит, без приглашения к разговору пояснил: — Месяц назад, товарищ майор, мы серьезно изучили вопрос по нищенству. Но, честно признаться, в области профилактики ничего не удалось сделать. Сами знаете, что киллеров сегодня больше, чем нищих в городе. — Да-да, — отрешенно согласился Бурдаков, глядя в одну точку и обдумывая прочитанное. По оценкам сотрудников Института социально-экономических проблем народонаселения, которому пару месяцев назад МВД заказало комплекс исследований, в России насчитывалось около пяти миллионов бомжей. Бурдаков прикинул в уме, выходило, что больше трех процентов россиян не имели крыши над головой. В Москве же насчитывалось в зависимости от сезона от 60 до 150 тысяч бродяг. И каждый десятый занимался профессиональным нищенством. Ему показалось, что ученые где-то ошиблись в своих расчетах, потому что попрошаек должно быть гораздо больше. Но он понимал, что не прав, и нет оснований не доверять ученым, потому как эффект массовости достигается тем, что эти самые попрошайки всегда на виду, всегда в самых людных местах. Далее в справке шло разграничение нищих по внутренним группам. Но Бурдаков отлично знал и без выводов ученых, что нищий нищему рознь. Он с презрением относился к так называемым самостоятельно опустившимся людям бомжам. Бомжи были проблемой нетолько в его округе, но и во всей столице, в которую они ежедневно подтягивались со всех концов страны, ехали из бывших советских республик. Порой вокзалы принимали до пяти тысяч бомжей в день, которые тут же рассасывались в поисках крыши и пищи по столичным очкурам и загашникам. От 60 до 70 процентов этого опасного контингента уже успели вкусить радости тюремной жизни. Конечно, большинство непрошеных гостей милиционеры сразу же отлавливали и отправляли туда, откуда они приехали. Но остальным удавалось просочиться через милицейский кордон и осесть в столице. И через некоторое время все эта чумазая, распухшая и нездоровая братия выползала в народ демонстрировать свою убогость и запущенность. Голодные и замерзшие, они просили на водку, пиво, сигареты, хлеб и не отказывались от натуральных подаяний. Увеличивалась и преступность. Потому что многие заезжие, дабы удовлетворить голод, могли вырвать сумку с едой у женщины или ребенка. Иные прибегали и к насилию. Именно для них, бомжей, оно было оправдано, потому что на другой чаше весов находилась его никому не нежная жизнь. Для него, отрешенного от общества, наказание за преступление было ничуть не страшнее того, что ждало его впереди — сырой ли подвал, милицейская камера или городская свалка. Бурдаков был наслышан о таких и понимал, что потерявший всякую надежду вернуться к нормальной жизни, такой бомж может безжалостно в темном переулке вырвать с мясом у девушки серьгу из уха, потому что перед его глазами находится не человек, а всего лишь вещь, которую можно будет обменять на еду и выпивку. Правда, Бурдакову приходилось слышать от участковых и о новом классе появившихся в Москве бомжей, которые, выпросив на водку и курево, не покупают ни того ни другого, а откладывают деньги. И если кто-либо из москвичей, сжалившись, самолично покупает им спиртное или сигареты, то подношение за самую умеренную цену тут же перепродается настоящим бомжам, а деньги опять же откладываются в тайники нищенской одежды. После нескольких рассказов о данной категории бомжей Бурдакову стало понятно, что кто-то очень умело разыгрывает «бомжевой» спектакль для сбора денег с населения. Ученые делили всех бомжей на две категории. В первую входили люди, оказавшиеся без крыши над головой из-за сложившихся обстоятельств, беженцы и иммигранты, потерявшие кров и оставшиеся без средств в результате рыночных реформ. Во вторую были включены бездомные, для которых бродяжничество стало образом жизни, и романтики. Конечно, у Бурдакова больше всего сердце болело за первую категорию людей, оказавшихся на улице, и которые просто вынуждены были просить милостыню. Но таких с каждым годом было все меньше и меньше. Нет, людей с протянутой рукой не стало меньше. Стало меньше тех, для кого попрошайничество было временным этапом. Все больше улицы занимали те, кто выходил на паперть как на работу. Он также знал, что многие из прибывших в Москву просить защиты не имели юридического основания для получения статуса беженца. Но люди бросали свои дома в братских республиках вовсе не из-за романтических соображений и тяги к путешествиям, они прежде всего предвосхищали возможные региональные и военные катаклизмы. Они бросали свои дома, надеясь на помощь российского руководства, но никакой помощи не получали. Теперь и обратной дороги не было, и на своей исторической родине им приходилось не — сладко. Небольшие деньги, с которыми они прибывали в Россию, как правило, быстро заканчивались, на работу устроиться они не могли. Оставалось протягивать руку. Но они ещё не умели по-настоящему просить подаяние, тем более что нищие-профессионалы выгоняли их с «блатных» мест, которые могли обеспечить им хоть какое-то пропитание и кров над головой. Залетных нищих, или, как ещё их называли, чушпанов, московские профессионалы карали нещадно. Первый раз предупреждали и выгоняли с места. Но стоило не послушаться и снова положить кепку для сбора милостыни, как следовало возмездие. Бурдаков был наслышан о таких конфликтах и понимал, что мир бомжей лишь с натяжкой можно назвать человеческим. Однажды разборки с поножовщиной произошли на территории бывшей ВДНХ, где схлестнулись московские попрошайки с залетными рязанскими коллегами. Тогда досталось и тем и другим. Три трупа неизвестных личностей пришлось вывезти с места побоища в морг. И что больше всего поразило Бурдакова: на месте не обнаружили ни одного раненого товарищей по ремеслу с поля боя утащили соратники. Не хотели оставлять свидетелей. Но этот факт не говорил о том, что в волчьей, стайной солидарности между изгоями общества нет и не может быть друзей. За место под солнцем они сражались до последнего дыхания всеми доступными способами. Конкурент являлся не собратом по несчастью, а самым настоящим врагом. Поэтому Бурдаков, узнав о схватке на бывшей выставке, нисколько не удивился: убитые ли конкурентами или товарищами, замерзшие ли в подвале привычный персонаж криминальных сводок. Кстати, столичные попрошайки все-таки выкинули самозванцев со своей территории. Но многие приезжие беженцы хоть немного, но были подкованы юридически и экономически, знали кое-какие законы и могли получать какое-то время ночлег и корку хлеба. Бурдаков сам был свидетелем того, когда опрятно одетые нищие в поисках съестного ходили по магазинам, колхозным рынкам, оптовкам и просили у продавцов кусок сыра или колбасы, якобы для пробы. Он лишь удивлялся: предприимчивые нищие действовали согласно законодательству. Ведь документ с довольно скупым названием «Правила продажи отдельных видов продовольственных товаров» указывал на то, что по просьбе покупателя продавец обязан нарезать такие гастрономические товары, как сыр, ветчина, колбаса, рыба, а также давать на пробу малоизвестный покупателям продукт. Бомж делал вид, что прежде, чем купить ту или иную колбасу, он хотел бы попробовать кусочек. Но когда кусок съедался, на лице нищего отражалось недовольство, и, если продавец не предлагал попробовать кусочек другого сорта, нищий делал брезгливое лицо и отходил от прилавка. Была и ещё одна группа нищих, о которой в своей справке сообщали ученые в области проблем народонаселения. К ней они относили людей, попавших на дно в силу разнообразных обстоятельств и ставших жертвами слабости своего государства, у которого не было денег на лечение, содержание под крышей нетрудоспособного населения — инвалидов, стариков, детей-сирот. Но из этих-то редко кто околачивался на столичных улицах с протянутой рукой. Большинство обустраивали свой быт на городских свалках, выискивая в кучах мусора одежду и пропитание. Бурдакову не раз приходилось выезжать в эти антисанитарные места, где они, милиционеры, вместе с врачами-эпидемиологами отлавливали на кучах мусора людей-призраков, чтобы отправить на санитарную обработку в приемник-распределитель. Изучив тамошнюю публику, Бурдаков знал, что из нескольких сотен постоянных обитателей одной из московских свалок лишь полдюжины — «дипломированные» бомжи. Они и живут прямо на свалке в заброшенных сараях, на зиму роют землянки, устанавливают в них печки-буржуйки. Но до посещения свалки даже такой опытный следователь-оперативник, как Бурдаков, никогда бы не подумал, что идущий среди гор мусора мужчина в ондатровой шапке и далеко не старой дубленке несколько минут назад рылся в отходах. Они остановили его, проверить документы и содержимое сумки — искали трупик ребенка, выброшенный родителями в контейнер. А сумка была наполнена старой «рабочей» одеждой, в которой он ковырялся, добывая вывезенные из ресторанов и баз хранения продукты с истекшими сроками потребления. Несколько дней они, как бомжи, рылись в кучах мусора, вместе с ними разгребали грязь немощные старики, чумазые ребятишки. Много интересного им порассказали работники отходного производства. Они познакомились с представителями соседних республик и областей, которые регулярно наведывались на московскую ЦУМ — центральную универсальную мусоросвалку подхарчиться. Ему вдруг вспомнились мокрые глаза старухи, которая в окружении работников милиции причитала: — Да здесь я живу, в соседней деревне. Пятнадцать минут на автобусе. За что меня в распределитель? На пенсию вышла, а дома делать нечего, кроме как зубы на полку положить. Да и тех нет… Бурдаков обратил тогда внимание на бабкину сумку, из которой виднелись вздутые банки консервов, рыбьи головы, говяжьи мослы. Перехватив его взгляд, старуха смутилась и попробовала оправдаться: — Это я своим кошке и собачке набрала. Но Бурдаков догадался, что ни кошки ни собаки у старухи, скорее всего, и не было. Просто мизерные пенсии, которые получали его мать и все люди в деревнях, не позволяли протянуть и полмесяца. И если дети отказывались брать своих стариков на содержание, то последние или просили милостыню, или вынуждены были прибегать к услугам свалок. Конечно, он распорядился, чтобы ту бабку отпустили. А когда получил зарплату, то тут же побежал на почту и ровно половину отослал матери в деревню. Та старуха со свалки напомнила ему, кому он обязан своим рождением, и какое этот, самый дорогой человек, может влачить существование. Но вместе с отпетыми бомжами кто-то из милиционеров засунул в автобус средних лет женщину, которая на протяжении всего пути крепко держала за руку девочку-подростка. Бурдаков заметил их, когда они уже подъехали к отделению. — А вы там что делали? — Мы туда часто приезжаем, — честно созналась мамаша, — вот мешок корма для свиней собрали, хлеб для кур. А где взять и на что купить комбикорм? А в прошлый раз дочка нашла приличные туфельки… — А как к этому относится муж? — только и нашел что спросить Бурдаков. — Как-как. Никак, — неподдельно изумилась женщина дурацкому вопросу. — Он сам вчера с нами был, хлеб для птицы собирал. Бурдаков уже не понаслышке, а на личном опыте смог убедиться в неписаных правилах, которые существовали на свалках. Не раз к ним подходили люди-призраки, чтобы выдворить чужаков за пределы своего хозяйства, но, убедившись, что мусорные кучи по какой-то своей надобности разрывали милиционеры, они отходили. А Бурдаков делал свои наблюдения и на другой день уже спокойно угадывал в обитателях касту, к которой они принадлежали на этом свалочном изобилии. Те, кто проживал за чертой свалки, ездили к отбросам к определенному времени. Стоило опоздать — и они уже оставались ни с чем. Потому как есть на свалках и начало и конец рабочего дня, обеденный перерыв, выходные и праздники. У всех обитателей, как приезжих, так и местных, строго распределены обязанности. Кто приходит на свалку со стороны, могли, как та женщина с девочкой-подростком, собирать только пищевые отходы. Местная братия имела право на доски для дачных участков, срубы, тряпки, бутылки; в мусоре из посольств могли копаться только сотрудники обслуживающего персонала свалки. И никто и никогда не мог посягнуть на их «компетенцию», потому как это жестоко каралось. «Посторонние» же, когда попадалась бутылка или какое-нибудь тряпье, аккуратно отбрасывали это добро в сторону, продолжая нанизывать на крюки заплесневевший черный хлеб и недоеденные булки. Лишь на третий день они нашли тогда то, что искали. Ребенок, выброшенный спившимися мамашей и папашей и мешавший им побираться, был завернут в полиэтиленовый пакет. Бурдаков тяжело вздохнул, пытаясь освободиться от душераздирающих воспоминаний, и отодвинул от себя краткую справку ученых Института народонаселения. Он понимал, что доклад был далеко не полным. И, конечно же, исследования в области нищенства и бомжевания, требовали дополнительного финансирования. Но ни государственным структурам, ни тем более милиции, еле-еле сводившей концы с концами, платить за такие исследования было совершенно нечем. А потому приходилось уповать на интуицию и самообразование работников органов правопорядка. Хотя даже дурак мог догадаться, что проблема профессионального попрошайничества выходит из-под контроля. Бурдаков попробовал утешить себя тем, что и в других, более цивилизованных странах нищенство тоже не было побеждено властями. Он поблагодарил лейтенанта и, когда тот покинул кабинет, откинулся в кресле и закрыл глаза. «Черт побери, — подумал он, — бросить бы все, да смотаться куда-нибудь на берег Средиземного моря. Спрятаться от всех этих убийц, грабителей, бомжей где-нибудь в Испании или Италии». Он вспомнил своей первый выезд за границу. Случилось так, что они «пасли» нувориша-банкира, который с деньгами вкладчиков удрал в Барселону. С помощью местной полиции мошенника быстро вычислили и без всякого шума взяли. С наличными деньгами. Группа с преступником улетела сразу в Москву, а ему разрешили на неделю задержаться и отдохнуть в счет отпуска. Он вспоминал барселонские улочки и ловил себя на том, что думает о нищих. О нищих с барселонского бульвара Рамблас. Эти аферисты зарабатывали на хлеб тем, что наряжались в костюмы известных литературных персонажей или исторических деятелей, выкрашивали лица бронзовой краской и на протяжении нескольких часов стояли неподвижно, изображая статуи. Бурдаков видел «живых» Колумба и Дон Кихота. Если же кто-то из прохожих бросал монетку к их ногам, то «памятник» быстро нагибался поднимал денежку, прятал в карман и снова до следующего подаяния застывал в исторической позе. Потом ему часто приходилось выезжать за границу. И по оперативным делам, и по обмену опытом. Он был в Германии и Франции, Италии и Голландии. В итальянском городе Ремени он наткнулся на группу бездомных албанцев, которые приставали к прохожим. В Амстердаме человек-оркестр, отчаянно бил в барабаны, стараясь, чтобы на него обратили внимание. Он видел бомжей в Булонском лесу, спящих под каштанами с бутылками дешевого вина. В Праге на Карловом мосту он насчитал несколько неподвижных инвалидов, просящих милостыню, мастера-кукловода, двух аккордеонистов и одного скрипача. Так чем же нищие России «хуже» нищих в других странах? Да ничем, успокоил себя Бурдаков. Мало того, иностранцы-нищие едут в Москву на заработки. Уж ему-то было известно, что в столице появилась каста иностранных бомжей. Эти не ютились в мусоропроводах или подъездах домов. Они жили в гостиницах и трижды в день принимали пищу в ресторанных условиях. Благодетелем безработных иностранцев являлся, как ни странно, «Аэрофлот». Впрочем, служащие авиакомпании были не виноваты в том, что некие пассажиры, следовавшие транзитом через Москву, сбегали со своего рейса. В отделение Бурдакова несколько раз приходили донесения постовых и участковых, что это были жители или Африки, или Юго-Восточной Азии. Некоторые действительно следовали, к примеру, в Северную Европу, но… по фальшивым документам. Вот и приходилось пограничникам ссаживать нарушителей, и вся головная боль за их дальнейшее существование на этой грешной земле ложилась на плечи служащих авиакомпании и работников правоохранительных органов. Путешественники становились персонами нон-грата, а сказать проще — бомжами. Некоторые африканцы умудрялись ещё и зарабатывать, снабжая наркотой пассажиров и жителей прилегающих к аэропорту жилых районов. Милиционеры неоднократно наезжали на пограничников, обвиняя их в том, что они усугубляют криминогенную обстановку в аэропорту. Пограничники лишь разводили руками, показывали международные законодательства и уверяли, что они и так предпринимают все меры, дабы отправить лишних едоков подальше от России. Но если даже не мешает законодательство, не всегда дальнейшей поездки желают непрошеные гости — сбегают прямо с трапа самолета. Иные притворяются тяжелобольными. Вот и приходится погранцам рассовывать «туристов» по разным диспансерам, распределителям и залам ожидания. Бурдаков вспомнил случай, когда одна сомалийка прожила на нейтральной полосе аэропорта больше пяти месяцев. Она даже научилась сносно говорить по-русски, откликалась на имя Света и была очень довольна трехразовым питанием. Спала в закутке зала ожидания для иностранцев на картонных коробках. Да что там сомалийка! К российским бомжам как-то присоединился негр с американским паспортом. Русско-американская дружба строилась на общих аналогичных интересах. Будучи безработным, в Америке янки не рисковал промышлять кражами — можно было загреметь в тюрьму. А вот в России он быстро понял, что воровство и попрошайничество здесь нечто вроде традиции. Маугли, как прозвали отечественные бомжи своего нового знакомого, быстро сошелся с местным контингентом, среди которого прославился умением играть в карты и виртуозно материться по-русски. Мелкие мошенничества, кражи на вокзалах и пустующих зимой дачах — американцу пришлось научиться всему этому, чтобы выжить в России. Его неоднократно задерживали сотрудники управления Бурдакова и по его же приказу отпускали. Как и любой человек, плохо владеющий языком, Маугли активно жестикулировал. Многие, повидавшие разных бомжей милиционеры, истолковывали акцент как остаточные явления после излечения немоты. В конце концов зарубежный бомж-актер надоел Бурдакову. На одной из пятиминуток, когда Маугли опять сидел в обезьяннике, руководство управления рассудило, что своих воров и мошенников хватает, собрали и оформили документы и прямо из отделения отправили Маугли на историческую Родину за океан. — Разрешите, товарищ майор? — на пороге кабинета появился дежурный по управлению лейтенант. — Заходи, Витя, по-товарищески сказал майор, закрыл папку с бумагами и от долгого сидения в кресле смачно потянулся. — Детективы читаете? — кивнул на папку лейтенант. — Прочитал уже. Вы пишете, а я, видишь ли, внимательно изучаю. — Я вам детективчик, товарищ майор, покруче принес. С таким сюжетом! — Герой-то кто? Случаем не агент 007? — Бомжи, товарищ майор, бомжи. И, видимо, тот, кто ими управляет…Глава 8. КНОРУС
После того как Кнорус завез домой Юрайта, он направился по точкам, чтобы собрать с нищих выручку. Утром деньги необходимо было сдать Афинской. Свой объезд он всегда начинал с Белорусского вокзала. Оставлял машину на стоянке, обходил вокзальную площадь, залы ожидания, где промышляли нищие из фирмы «Милосердие», затем спускался в метро. Далее уже поездом, следовал до «Маяковской», затем на «Горьковскую». Пройдя все станции в метрополитене, он поднимался наверх выходил в «трубу» на Пушке и обходил все объекты нищенских стенаний. Здесь Кнорус любил задерживаться дольше, чем на других объектах. Во-первых, потому, что именно он по заданию Афинской приложил свою руку к этой точке, укомплектовал все уголки нищими и попрошайками. Во-вторых, это была самая суетная и веселая точка среди владений госпожи. Может быть, не самая доходная, но по насыщенности и разнообразию мелкого бизнеса — воровского и торгового, мошеннического и нищенского, Пушка уступала разве что раннему Арбату. Кроме того, Пушкинская «труба» ещё и неоднородна. Ту её часть, которая вела к магазину «Наташа» и «Макдональдсу», называли «Метровской». И хотя Афинская придерживалась правил не привлекать детский контингент к нищенству, на этой линии подрабатывали подростки и школьники-двоечники, предпочитавшие урокам попрошайничество, а иногда и грабеж. С первого дня открытия «Макдональдс» притягивал не только «золотую» молодежь (Кнорус со своей очередной пассией и сам любил, минуя очереди, зайти в этот ресторан и съесть пару гамбургеров, запивая их колой), но и огромное количество малообеспеченных подростков. Мечта об американской котлете, завернутой в салатные листья и смачно политой кетчупом, тревожила воображение многих юных москвичей… Кроме того, обилие состоятельных людей предоставляло широкие возможности хорошо заработать. Так вокруг «Макдональдса» создалась особая аура, и Афинская четко определила, что, привлекая подростков именно в этом месте, можно легко делать деньги. По её команде Кнорус сам укомплектовал из «сорви-голов» подростковую бригаду. И через неделю около ресторана вовсю шустрили странные подростки в грязной, поношенной одежде, извлекая из своих карманов довольно крупные суммы денег. Командовал подростковой группой паренек по кличке Контролер. Эту кликуху дал ему сам Кнорус за то, что Славик Николаев, ученик седьмого класса, поймал Кноруса в троллейбусе без билета и, представившись контролером, попытался его штрафануть. Это была наглость высшего пилотажа. В тот день Кнорус, собрав дань на «Белорусской», решил до «Маяковки» проехать на троллейбусе. Встал на задней площадке и вдруг слышит за спиной: — Предъявите билеты. Кнорус поначалу не обратил внимания на тонкий девичий голосок, подумал, что кто-то балуется и данное обращение относится не к нему. Но через секунду кто-то схватил его за рукав куртки и повторил: — Гражданин, предъявите билет. Кнорус повернулся и увидел перед собой пацана лет тринадцати. Изумился и угрожающе спросил: — Чего тебе? Паренек, видимо, струхнул, но попытался проскочить на наглости и напоре: — Билеты предъявите! Кнорус, ошарашенный наглостью пацана, поначалу лишь недоуменно хлопал на него глазами, потом вымолвил: — А ты кто? — Контролер, — заявил пацан и извлек из кармана бумажку размером с визитную карточку. Это был кусок глянцевого картона, в углу которого была приклеена маленькая фотография, на которой красовалась пухлая мордаха начинающего мошенника. На замызганной и уже грязной картонке — отпечатанные на машинке должность, фамилия, имя, отчество. Всего десяток слов с ошибками и опечатками. Кнорус взял у пацана бумажку и прочитал, что перед ним находится Вячеслав Владимирович. Правда, в имени пацана была ошибка. Она читалась как «Вячислав». Под именем было напечатано следующее: «Должность: контролер трамвай, троллейбус, автобус». И опять же у того, кто заполнял сей важный документ, возникали проблемы с русским языком: в слове «должность» оказалась лишняя буква, а в слове «троллейбус» отсутствовала одна «л». Внизу слева — слово «директор», справа под фотографией — слово «роспись». За директора так никто и не расписался, зато справа имелась лихая закорючка, видимо, поставленная недрогнувшей рукой обладателя бумаженции. Нарисовать какую-нибудь печать или что-либо в этом роде юный пройдоха и не пытался. Изумленный юностью и наглостью контролера «Вячислава Владимировича» Кнорус взял пацана за шиворот и выволок на улицу, как только троллейбус затормозил на остановке. Крепко сжал руку, чтобы не убежал, посадил на лавочку и сел рядом. Контролер сразу сник, заканючил, попросил отпустить. Кнорус хотел было врезать хороший подзатыльник, но потом вдруг его осенила идея. — Слушай, Славик, хочешь гамбургер и колу? Пацан оценивающе посмотрел на Кноруса, печальное выражение его лица сменилось ухмылкой. — А не врешь? — Пошли… Собрать своих дружков и руководить у «Макдональдса» Контролер согласился после второго халявного гамбургера. Он сразу оценил преимущество попрошайничества около элитного кабака и покровительство Кноруса в этом деле перед скользкой ролью троллейбусного контролера. Денег с посетителей его подростковая бригада стала собирать с первого же дня довольно много, и ни разу за все время не смог Кнорус изобличить Контролера даже в мелкой утайке сбора. Руководитель подростков честно отдавал Кнорусу по первому требованию пятьдесят процентов выручки. Остальные деньги в зависимости от вклада делились между подростками. … Другая часть «трубы» на Пушке, по которой можно было выйти к памятнику поэту, вела к «Московским новостям» и Елисеевскому магазину, называлась «Городской» или «Тверской». Первое различие между «Метровской» и «Городской — Тверской» заключалось в том, что стены «Метровской» были выложены кафелем, и вся линия относилась к обслуживанию работниками метрополитена. «Городская» же сверкала мрамором и была закреплена за городским хозяйством. Второе отличие, для Кноруса и всей фирмы «Милосердие» более важное. Дело в том, что где кафель, нищих и попрошаек штрафовала метрополитеновская милиция, на мраморе командовала муниципальная, штрафуя и вытаскивая в свое близлежащее отделение самых несговорчивых торговцев и обмочившихся от пива бомжей. Людей фирмы «Милосердие» ни подземная, ни наземная милиция не штрафовала и не забирала. Он, Кнорус, с первых дней профессиональной работы нищих платил всем постовым, независимо от расположения службы, страховой взнос. Правда, с городскими ментами он нашел общий язык с первой же минуты. С метровскими долго торговались. Выход к бывшему зданию Театрального общества и прилежащая к нему подземная территория носила название «Порнушечник». Кнорус хорошо знал, что эта подземная галерея получила такое название лет пять назад, тогда, когда, один человек поставил здесь лоток с голыми сиськами и попками в различном полиграфическом исполнении. Этого человека из «трубы» не раз выдворяла милиция, переворачивали его лоток бандиты, грабили подростки, но, несмотря на все невзгоды и трудности торговли порнухой, продавец удержался, получил прописку и теперь торговал спокойно, регулярно платя штрафы «крыше» и милиции. И наконец выход под магазином «Армения», где вечерами проститутки поправляли макияж и обменивались новостями, кто, сколько раз, почем и какая завтра в Москве погода, назывался непечатным словом «Блядюшник». Здесь, в этом проходе, начинал свою сутенерскую карьеру конкурент госпожи Афинской господин Яхтсмен. Какое-то время после организации нищенского товарищества он ещё командовал здешними проститутками и потихоньку внедрял в «трубу» своих попрошаек и торговцев наркотой. Но вскоре проституток взяла под свое крыло какая-то мафия, наркотой Яхтсмен сам отказался заниматься после того, как чуть было по-крупному не влетел за решетку, а его бомжей и нищих повыгоняли сотрудники муниципальной и метрополитеновской милиции. К этому делу, конечно, приложил руку сам Кнорус, щедро оплатив несколько рейдов местного значения по изгнанию чужаков. Словом, выходов, как, впрочем, и входов, из Пушкинской «трубы» было ровно пять. Но опять же, при равномерной и спокойной жизни казалось, что это много. Когда же омоновцами устраивались облавы на бомжей, проституток или торговцев наркотой, то, удирающим нарушителям закона всегда этих выходов не хватало. Но если уж повезло вырваться по тому или другому, то на поверхности можно было затеряться в любом переулке. Кнорус ходил взад и вперед по линиям Пушкинской «трубы», где Афинская держала более десятка нищих-актеров, и собирал выручку. Не пересчитывая деньги, он швырял пачки мелких купюр в сумку. Прилюдно шуршать «деревянными» на глазах многочисленных обитателей «трубы» не хотелось. Ведь помимо прохожих и нищих Афинской на работу в Пушкинскую «трубу» ежедневно спускалось ещё около ста человек. Процентов 80 из них составляли торговцы. В «трубе» можно было купить художественные кисти и рамки, женский бюстгальтер и мужские трусы, туфли обоюдополые, редиску, зеленый лук, бумажные салфетки, модный галстук-бабочку, путевку в Таиланд или на Тенерифе, брошюру с любым гороскопом, котенка, канарейку, булку хлеба, бутылку пива или фанты, чайный сервиз, анашу, компакт-диск, таблетки димедрола, плюшевого мишку и даже счастливую жизнь. Насколько жизнь обывателя была счастлива, можно узнать, во-первых, купив лотерейный билет в киоске «Русское лото». Во-вторых, будущее по руке предсказывал хиромант от фирмы «Милосердие» Федот. В свое время Афинская кучу личного времени потратила на подготовку хиромантов и астрологов, которые по её задумке должны были обслуживать трудовой народ в метрополитене и его переходах. Поначалу для гаданий и предсказаний она хотела подобрать народ «под цыган». Она сама съездила на Киевский вокзал, рядом с которым на газонах расположилась чуть ли не половина цыганского табора. Она следила за работой цыганок, восхищалась их способностями к мошенничеству и обману, умением приставать без всяких комплексов к клиенту и опустошать его карманы, а то и снимать драгоценные вещи. Но в конце концов она сделала вывод, что цыгане плохие нищие, не умеют перевоплощаться, а порой и играть самих себя, таких, какими они были в старину. Словом, она поняла, что современное цыганское гадание — сплошной обман и примитив. Вернувшись в свои пенаты, она со всей ответственностью занялась подготовкой хиромантов и астрологов. При этом требовала от Кноруса и его помощников, чтобы они поставляли ей людской нищенский материал — желательно из «сухих мужиков». Когда группа «хиромантов» была подобрана, Афинская выдала всем по брошюре «Хиромантия» и приказала через три дня выучить все правила данной науки. Новобранцы день и ночь заучивали значения линий на руках, но это, как оказалось, не было главным. Выслушав от желающих стать нищими, как по ушам, глазам, губам, ладоням определить будущее среднестатистического россиянина, она принялась лепить из них актеров, таких, которые одним взглядом, одним словом без фарса и ужимок смогли бы расположить к себе публику, заставить клиента вслушиваться, а тем более верить каждому пророческому слову. Одним из самых талантливых выпускников-хиромантов и оказался Федот. Теперь он продавал спокойное будущее в Пушкинской «трубе» каждому желающему за 45 тысяч рублей. Место он занимал с 14 до 23 часов, сразу же после инвалида-эпилептика Сашки. Все обитатели «трубы» знали, что Федот был отличным актером и человеком добрым, который никогда не скажет плохого слова. До «училища» госпожи Афинской Федот был студентом Бауманского университета, но звезды ему в учебе не благоприятствовали. Потом он стал сантехником. Эффект был тот же. После того, как планеты вступили в нужное взаимоотношение с Венерой, Федот получил диплом от Афинской, и его заработок в «трубе» после удержания «всех налогов» составлял более шестисот долларов в месяц. Кнорус всегда подходил к Федоту в последнюю очередь. В отличие от всех остальных нищих хиромант платил налог, как правило, крупными купюрами. При этом вместе с деньгами у Федота был подготовлен бланочный листочек с цифрами общей выручки за тот или иной день, неделю, месяц. Это нравилось Кнорусу, и он относился к Федоту с уважением. — Ну что, погадать? — спросил Федот подошедшего Кноруса. — Эх, Федя, ты б мне хоть раз какую-нибудь приятную гадость нагадал! А то — в любви порядок, в работе — все хорошо, а на поверку все наоборот выходит. — А ты верь, — обнадежил Федот, протягивая часть выручки, завернутую в бланочный листок. — Надейся, Кнорус, без надежды и желания ничего не сбывается. — Послал бы я тебя, Федя, подальше, — незаметно положив деньги в сумку, сказал Кнорус, — да нравишься ты мне. К тому же спешу я, Федя, некогда мне с тобой о будущем говорить. — Ну тогда до встречи. — Пока. Кнорус действительно спешил. Ему необходимо было застать в «трубе» на Мырле Агату. А через час её музыкальный сеанс заканчивался. Он хотел поговорить с ней об их отношениях, выяснить её взгляды на дружбу с Юрайтом. Больше Кнорус не мог и не хотел терпеть неизвестности. За полчаса он собрал налог у всех нищих на Мырле, а затем стоял и из-за угла наблюдал, как она, Агата, уложив в футляр скрипку, сняла и бросила в пакет видавшую виды кофточку, которую в виде униформы выдавала ей Афинская, таким же образом с носа исчезли и очки, какие носили отличники в 50-х годах нынешнего столетия. Кнорус хотел уже нарисоваться перед ней, но что-то его удержало. Тогда он решил подойти перед тем, как она войдет в поезд, а может быть, заскочить в вагон как бы случайно и напроситься в гости. Но Агата пошла не в сторону своей станции «Охотный ряд», а по длинному переходу в направлении станции «Площадь Революции». Кнорус, таясь, шел сзади, догадавшись, что Агата шла на свидание с Юрайтом. Он знал, что она и в этот день не встретит нищего-«чеченца», который, может быть, как раз зализывал синяки и ушибы, оставленные на его теле людьми Яхтсмена, и тем не менее он не решился остановить её и сказать, что Юрайта нет. Агата стояла между эскалатором и ступенями на площадке, где обычно работал Юрайт, вертела головой в разные стороны, видимо, стараясь отыскать в потоке людей затерявшегося Юрайта. Через минуту, Кнорус это заметил, Агата печально опустила глаза и медленно пошла в обратную сторону на «Охотный ряд». Когда она поравнялась с ним, Кнорус взял её за руку. — Агата? Глаза девушки радостно сверкнули, но, увидев Кноруса, она недовольно дернула бровями. — А, Кнорус… Я тебя не дождалась, чтобы отдать выручку. Подруга у меня заболела — я обещала заехать. Кнорусу хотелось ехидно спросить её, что же она делала на площадке между лестницей и эскалатором, но он сдержался и предложил: — Я провожу тебя, Агата. Она пожала плечами, мол, как хочешь. Они молча шли вместе по переходу, и Кнорус не знал, с чего начать разговор. — Я хотел бы тебя спросить… — Пошли на лавочку к первому вагону. Там народу мало, я тебе заодно выручку отдам. Они подождали, пока какая-то старуха собрала с лавки свои многочисленные сумки перед тем, как войти в вагон поезда. И когда бабка освободила сиденье, оставив на краю капли молока из протекавшего пакета, Агата положила на сухое место футляр со скрипкой и присела на краешек скамьи. Кнорус опустился рядом. Он решился. — Знаешь, Агата, со мной этого никогда не было… Она вытащила из сумочки деньги — сотки, двухсотки, пятисотки, тысячи разворачивала их и складывала на колено в стопочку. — Три тысячи шестьсот… — Мне кажется я в тебя влюбился. — Семь тысяч двести… — Агата? — Не сбивай, Кнорус. Пятнадцать тысяч. — Агата, я не могу без тебя. — Двадцать две тысячи сто рублей. Это твоя половина. Она положила стопку смятых денег на его сумку, быстро встала и почти прыжком заскочила в вагон метропоезда. Дверь в ту же секунду закрылась. Кнорус остался сидеть на лавочке со стопкой мятых денег.Глава 9. АФИНСКАЯ
Утром, выспавшийся и довольный, Юрайт постучал в дверь кабинета Афинской. Не дождавшись приглашения, он вошел и остановился в нерешительности: Афинская проводила занятия актерского мастерства с двумя пенсионерами-музыкантами. Волновать или отвлекать в такие минуты патронессу было делом рискованным и наказуемым. Юрайт хотел уже было выйти и закрыть дверь, но Афинская, изменяя своей традиции, остановила репетицию. — А, Юрайт, проходи. Давно не виделись. Ты и отпускником, и заложником за это время побывал. Как настроение? — Отличное, Татьяна Сергеевна. Лучше не бывает. — Это ты так после застенков Яхтсмена шутишь, — она в сомнении прищурила глаза. После того, как быки Яхтсмена, надавали Юрайту по почкам, разве могло улучшиться у парня настроение? Вряд ли. Впрочем, догадалась она, Юрайт мог нынешний вечер, а, возможно, и ночь провести с этой девчонкой-скрипачкой, к которой, как она заключила, был неравнодушен и Кнорус. Если Юрайт действительно переспал с Агатой, то это было против внутренних правил, заведенных в фирме «Милосердие». Афинская с первого дня ввела закон: между сотрудниками фирмы не должно быть никаких любовных отношений. Уж кто-кто, а она, Афинская, знала, к чему могут привести такие отношения. Ведь её команда состояла из высокопрофессиональных, грамотных нищих-актеров, на обучение которых были потрачены время и деньги. Если же любовники объединялись, то рано или поздно они решали оставить нищенскую стезю и приняться за новую жизнь. Она, Афинская, понимала, что Юрайт и Агата, были как раз из тех, кто в случае обручения и женитьбы не останется на паперти и дня. Поэтому, считала она, всегда лучше потерять одного «специалиста», к тому же худшего, чем двоих сразу. В таких случаях она «увольняла» одного из влюбленных, и если их союз не распадался сразу, то давал трещину со временем. В деле с Юрайтом она не собиралась прибегать к крайним мерам. У неё был другой план. К тому же необходимо было проверить слухи: действительно ли между Агатой и Юрайтом существуют любовные отношения или они дружеско-профессиональные. Афинская прежде, чем разрубить какой-то узел, всегда руководствовалась заповедью «Не навреди». — Да, потрепали немножко за дело наше правое, — ответил на вопрос-подозрение Юрайт, нисколько не пряча глаза от оценивающего взгляда Афинской. — Ну тогда, инвалид в квадрате, лучше присаживайся. Стоять тебе вредно. Садись и оцени, как работает наша новая пара. Познакомься, это, — показала она на бородатого деда в кепке и со скрипкой, — Петр Ефимович. Ему, как ты думаешь, сколько? Почти 80 лет. А это — наша певица Виктория Геннадьевна. Оба, как ты уже догадался на пенсии. Ну, — хлопнула она в ладоши, — Петр Ефимович, Виктория Геннадьевна, приготовились. Делаем «Подмосковные вечера». Дед вскинул к плечу скрипку, артистично взмахнул смычком. Скрипка протяжно заскулила. Бабуля вздохнула и мелодично выдала первую строку «Не слышны в саду даже шорохи». Вообще-то, отметил Юрайт, старики могли бы делать хорошие деньги. Вот только бы бабку чуть подкрасить, да одеть не в такое уж совсем затертое пальтишко, в котором она была. Да и деду бы стоило поменять свитер на костюм. Пусть даже из-под мохнатой бороды выглядывает галстук. Когда последний звук скрипки растворился в воздухе, Афинская посмотрела на Юрайта, мол, что скажешь? Это было странно, потому как она никогда не интересовалась мнением своих подчиненных. И совсем уж в редких случаях просила кого-нибудь дать оценку. Юрайт знал эту привычку Афинской и никогда до сегодняшнего дня серьезно не высказывался. Но сегодня его что-то прорвало: — Я бы вот что сделал, Татьяна Сергеевна. Петру Ефимовичу нужен костюм и галстук. Тоненький такой, который раньше «селедкой» называли. И шляпа — в тон костюму. А Викторию Геннадьевну я бы переодел в пальтишко трехгодичной давности, лучше в зеленую клетку. Нужна тонкая шаль на голове или, в теплые дни, высокая прическа. Да, обувь! Обувь нужна приличная, соответствующая положению среднестатистического россиянина! Дед, аж подпрыгнул. — Есть у меня и шляпа, и черный костюм. «Селедки» нет. Но могу у сына спросить. Бабка развела руками, мол, ни пальто, ни шали не имеется. Афинская, выслушав Юрайта, ещё раз оглядела переминающихся перед ней стариков с ног до головы. — А ведь ты прав, Юрайт. Такая одежка им будет в самый раз. А пальто и платок, Виктория Геннадьевна, мы вам через пару дней справим. Так что, послезавтра утром, прямо ко мне вместе с Петром Ефимовичем и заходите. К тому же за это время мы вам и место сцены определим. Согласны? Старики распрощались. Когда дверь за ними закрылась, Афинская спросила: — А поставил бы куда? — В переходе между станциями «Театральная» и «Охотный ряд». — На место Агаты? — сердце Афинской застучало. Все понятно: Юрайт снимает свою подругу со сцены. Значит, слухи об их далеко зашедших отношениях — правда. И хотя сомнений больше никаких не было, она автоматически поинтересовалась: — А Агату куда? — В Пушкинскую «трубу»… — Вот как? — теперь Афинская ничего не понимала. — Объясни почему? — На Мырле очень много нашей молодежи скопилось. Я, Акбарка, Китаец, Склянка, Агата. А в «трубе» на Пушке — перебор стариков. Поэтому Агату со скрипкой надо туда перевести, а эту парочку — на Мырлю. Афинская не могла понять: если у Юрайта есть что-то с Агатой, то зачем он её от себя убирает? Она решила не играть больше в загадки и отгадки и поставила свой вопрос прямо, рассчитывая на такой же прямой ответ. — Юрайт, мы уже год знаем друг друга, поэтому не стоит юлить. Скажи мне честно: какие между тобой и Агатой отношения? — Дружеские. — Вы спите вместе? — Если бы даже я этого захотел, то Кнорус давно бы отправил меня на тот свет. Он как тень около Агаты ходит. Афинская обрадованно вздохнула — Юрайт, без сомнения, говорил правду. — Агата не та девушка, которая позволит Кнорусу гладить свое тело грязными руками. В этом, Юрайт, я уверена. Поверь мне, женщине. К тому же у скрипачей души чистые в отличие от барабанщиков, к которым принадлежит Кнорус. — Мне тоже было бы жалко Агату, если бы она связалась с этой мордой. Юрайт тут же спохватился: — Извините, Татьяна Сергеевна, я сказал неподумавши о вашем заместителе. Афинская ехидно усмехнулась: — Вот в чем дело, Юрайт. Я ведь и тебя хочу сделать своим заместителем… — А Кнорус? — Не лезь вперед матки в пекло, — уже естественно улыбнулась она. — Пусть Кнорус занимается финансовыми делами, а ты будешь своего рода начальником отдела кадров. На нескольких станциях нам надо увеличить количество наших специалистов, вот и займись подбором. Да и мне поможешь, попробуешь себя в режиссуре. — Татьяна Сергеевна, в роли «чеченца» я за месяц до пяти миллионов рублей зарабатывал… — Пока то же самое будешь зарабатывать и здесь. Если включишься — будет 8 миллионов. Плюс премию — за каждого найденного специалиста. Ну как? Вообще-то я не настаиваю… — Я согласен, Татьяна Сергеевна. Между прочем, я хотел, чтобы и меня с Мырли тоже перевели. Не хотелось мне там светиться. — Почему? Есть на то личные причины? — В общем да. В этом замешана девушка. Но что теперь говорить, если я буду при вас. — Наша сотрудница? — опять екнуло сердце Афинской. — Ну что вы! Я же придерживаюсь правил фирмы «Милосердие»… — Ладно, это твои дела. Но… Афинская запнулась, но через несколько секунд, словно собравшись с духом, попросила. — Юрайт, я хочу, чтобы ты узнал, по каким маршрутам днем ходит Кнорус. — Фискалить, Татьяна Сергеевна? — Нет, Юра, — она сознательно упустила кличку, настраивая Юрайта на то, что вопрос вполне серьезный. — Просто мне нужно знать, где иногда ошивается Кнорус вечером и днем, когда он не в конторе и не занят сбором налогов. — Так он же на машине, Татьяна Сергеевна. — Я тебе, пожалуй, подскажу. Покрутись на автомобильной развязке на «Рижской». Посмотри, как неизвестно откуда взявшиеся монашки трясут водителей. У Кноруса там никаких дел и работ нет. Но, может быть, в эти два дня он там появится? Она внимательно посмотрела в глаза Юрайта. — Ты понимаешь, в чем дело? Мы несколько месяцев готовились к операции «Монастырь», но кто-то опередил нас, и сегодня более тысячи монашек заполонили крупные московские перекрестки, там где по обыкновению случаются пробки. — Вы думаете… — Я ничего не думаю, Юрайт, — холодным голосом перебила его Афинская. — Я хочу знать: или в Москве появилась ещё одна организация нищих, или кто-то из самодеятельных режиссеровпохитил мою идею. — А Яхтсмен? — Он слишком туп, чтобы организовать такое мероприятие и с таким большим размахом. Тем более, он накануне позвонил мне и очень негодовал. Он думал, что это моя акция. Дурак! Разве стала бы я затягивать петлю у себя на шее, расставив монашек на станциях электропоездов? Он бы сразу объявил нам войну. Но сейчас к боевым действиям с Яхтсменом мы не готовы. Да и не стоит на всю Москву поднимать шумиху… Она на секунду задумалась, переводя взгляд в окно на покрытый снегом тополь и забыв, что в кабинете находится Юрайт. — Его можно взять тепленьким. Быстро и ласково, — она встрепенулась и снова взглянула на Юрайта. — Так что, Юра, погуляй пару денечков на «Рижской». Особо не светись. — Я понял, Татьяна Сергеевна. — Тогда до встречи. Юрайт уже взялся за ручку двери, когда услышал: — А с новой пассией ты в отпуске познакомился? — Ага. — Наверное, учится или в МГУ на журфаке, или в Архитектурном. Юрайт повернулся к Афинской. — Как вы догадались что в Архитектурном? — А с какой стати, ты с такого «хлебного» места хотел перевестись? Госпожа Афинская, мой мальчик, очень-очень много знает. И, к счастью, очень-очень догадлива. Хотелось бы мне краем глаза посмотреть на твою девчонку. — Как-нибудь познакомлю. — Только запомни одну формулу, Юрайт. — Какую? — Семья, конечно, заменяет все. Поэтому, прежде чем её завести, подумай, что тебе важнее: все или семья… — Я подумаю, — улыбнувшись, сказал Юрайт и вышел из кабинета. Афинская опять перевела взгляд на белый тополь за окном. Кто мог организовать цыган? Кто — нибудь из таборных баронов? Вряд ли! Ни один даже самый умный цыган не смог бы так умело закрыть группами монашек все перекрестки, на которых случаются пробки. Афинская два месяца подряд не выключала волну «Авторадио» у себя в кабинете, прилежно отмечая каждый день на карте Москвы, где случались автомобильные заторы. Она же и рассчитывала на неделю-другую убрать с перекрестков всех «инвалидов» и «голодных», чтобы наполнить разъезды монашками. Ей оставалось уточнить только время акции «Монастырь» и разжиться несколькими сотнями пар монашеских облачений. И вот, на тебе! Но она, Афинская, никого, кроме двух самых доверенных ей людей, не посвящала в этот план, который разрабатывался несколько месяцев. Только привлечь в монашки она собиралась не цыган, а молдаванок и украинок, которые сотнями ночевали на Киевском вокзале, приехав в Москву в надежде на скромный заработок. Значит, или кто-то параллельно вынашивал подобный план, или кто-то из приближенных Афинской просто украл её разработки и внедрил акцию в действие, собирая нынче неплохой урожай. Нет, в это она отказывалась верить… Теперь она, Афинская, как никто другой догадывалась, что акция вот-вот должна свернуться. Цыгане разъедутся, и тогда трудно будет найти неизвестного имиджмейкера — конкурента или, вполне возможно, набежчика из другого крупного города, или предателя. В любом случае проверить две эти версии было необходимо. И она надеялась, что первый вариант отработает Яхтсмен. Его ребятишки, она была в этом уверена, могут выудить у монашек хотя бы какие-нибудь сведения. «Так, — словно приказала она сама себе. — С этим вопросом покончим». Теперь ей надо было приготовиться к встрече гостьи из отдела социальной помощи префектуры. Наверняка эта самая Маргарита Павловна что-нибудь пронюхала о связях Афинской с нищими. Хотелось бы ей, Афинской, знать, какой информацией об её деятельности располагает Белякова. А, впрочем, все равно никак этой чинуше не достать Афинскую. Ума не хватит. Руки коротки. В этом Афинская была уверена.Глава 10. БУРДАКОВ
Информация была довольно скудная. Оперативники рассказали Бурдакову лишь о том, что в «Склиф» поступила молодая женщина с глубоким порезом на горле. Врачи позвонили к ним в отделение и просили приехать кого-нибудь из оперативников. — Пахнет преступлением? — спросил дежурный. — Говорит, что упала в подвале на кучу битого стекла, вот и получила порез. Но мы уверены — рана ножевая. Оперативники тут же смотались в Институт имени Склифосовского и встретились с дамой. Но она, запуганная, стреляла глазами и стояла на своем — упала в подвале, на стекло. — Хорошо, где подвал? — Забыла, — прохрипела больная. — Тогда собирайся. — Куда? — Поедешь в тюремный лазарет. Там вспомнишь… Она сразу вспомнила. Теперь они, оперативники, стояли перед Бурдаковым. — Что хотите дальше делать? — спросил он. — Надо посмотреть на подвал. — Готовьте опергруппу. Я прокачусь с вами. К нужному дому, где располагался злополучный подвал, они подъехали в сумерках. Обошли дом вокруг — одно из подвальных окошек мерцало тусклым светом. То ли свечи горели, то ли керосин жгли. В любом случае непорядок чревато пожаром. Они зашли в центральный подъезд, мягко, по-кошачьи, чтобы никто их преждевременно не обнаружил, спустились по лестнице, прошли вдоль отсеков, которые, судя по запахам, были завалены собранным осенью с садовых участков урожаем. Вдалеке замерцали огоньки. Милиционеры внезапно заскочили в помещение, своего рода — подвальный холл. В углу, около керосинки сидело человек пять — неопределенного возраста, небритых, заросших, в прокопченной рваной одежде. Бурдаков сообразил, что они очутились на лежбище бомжей. По множеству подстилок и рваных матрасов, разбросанных по цементному полу подвала, оперативники определили, что в подвале, видимо, тусовалось немало окрестных и приезжих «вольных» людей. С наступлением холодных осенних дней бездомные собирались в стаи и искали приют на зиму. И никого из них не смущало, что есть и спать приходилось на кучах мусора, вдыхая «ароматы» гниющих отходов. Ближе к полуночи отловили ещё пятерых мужичков и девицу, вернувшихся с промысла. Всех загрузили в оперативную машину и отвезли в отделение. Решили, что там каждый из бомжей и пройдет тестирование насчет их подруги, порезавшейся о стекло. Бурдаков распорядился оставить в подвале до утра одного дежурного оперативника: — Будут ещё гости, вызывай машину… На следующее утро он приехал на работу, и ему сразу же доложили: в одном из отсеков подвала под кучей сгнивших мешков и капустных листьев, обнаружили труп женщины. Видимо, в эту ночь, когда нагрянули оперативники, бомжи хотели вытащить покойницу из подвала и зарыть где-нибудь в укромном месте. Но не успели. А сюжет с «порезом о стекло» и убийстве развивался по следующему сценарию. Мертвая, как выяснилось, имела профессию сутенерши. Но последнее время утаивала доходы от продажи девочек от всей честной подвальной компании. В тот вечер бомжи распили несколько бутылок водочки и порешили женщину. Приговор вынесли с формулировкой «за мошенничество». Труп оттащили в один из отсеков с овощами и придавили мешками с картошкой. На другой вечер опять выпили. Было их мужиков десять. Разбавляли мужской коллектив две проститутки, которые и были под крылом убитой сутенерши. Сексапильной Маше — 28 лет, «девочка» уже с большим стажем. Ее подруга, Верка, на два года моложе, но тоже многое умела. Подружки колымили на площади трех вокзалов — обслуживали приезжающих и отъезжающих граждан. Так вот, когда выпили, Маша всей компании и заявила, дескать, не может больше жить в этом подвале рядом с «мертвяком». Но выйти на белый свет не успела, кто-то из бомжей в полутьме полоснул финкой по грязному горлу. — Кто полоснул, выяснили? Убийство на ком? — спросил Бурдаков. — Колятся они все, товарищ майор, каждый себя выгораживает. Я думаю, через час-другой будет ясна вся картина происшествия. Мы их растащили по разным кабинетам, так что сговориться не успели. — Хорошо, работайте. Он решил ознакомиться с текущими делами, подписать кое-какие бумаги. Открыл папку, начал читать. Но когда дочитал страницу до конца, понял, что ничего не понял. В голове засела бомжачья тема. Слишком много сведений за последние трое суток свалилось на него по этому вопросу. Он вспомнил, что после звонка Маргариты дал своему помощнику задание, хотя бы приблизительно выяснить количество нищих в городе. Конечно, подумал он, если верить статистике, то почти каждый третий россиянин оказался за чертой бедности. По сути дела, нищим. Опять же, если верить социологам, стоимость потребительской корзины, которая обеспечила бы весьма сносное существование одному индивидууму, — около 800 тысяч рублей. Бурдаков поймал себя на мысли, что непроизвольно перевел эту цифру в доллары — получилось около 150. Он усмехнулся уголком рта — вот так патриот! Большой начальник, а тоже все переводит в «зеленые». Но тут же сам себя и простил: а что поделаешь, если свои деньги нестабильны и каждый месяц обесцениваются? Ладно, будем считать, что порог бедности около 70 долларов. Вывод напрашивался сам собой: не только пенсионеры, но и большинство категорий рабочих и служащих таких окладов не получает. Да и зарплату месяцами задерживают. Значит, нищие? По статистике — да. Хотя в жизни многие из них, не потерявшие ещё совесть и надежду, как-то выкручиваются. А потерявшие? Бурдаков вздохнул: потерявшие и деньги, и надежду выходили на паперть. Он нажал на кнопку звонка. Тут же в кабинет зашел его помощник. — Кушнерев, я просил тебя подготовить справку о бомжах и нищих. — Я накидал, товарищ майор. Обзвонил участковых, дежурных по метрополитену, железнодорожную милицию. Но данные очень приблизительные. Этим вопросом надо заниматься серьезно. Через минуту перед Бурдаковым лежали отпечатанные на машинке «Москва» две странички текста. Картинка складывалась презабавная. Глядя на множество цифр, которыми была насыщена справка, он, конечно, понимал, что они далеки от реальных, и о количестве людей, просящих подаяние в столице, можно только догадываться по косвенным фактам. Он знал, что его сотрудники побегали и по переходам метрополитена, и по колхозным рынкам. Конечно, при всей своей добросовестности они за пару дней не успели бы побывать в 302 подземных переходах столицы. Поэтому в справке они приводили ориентировочное число попрошаек, которые в этих местах несли трудовую вахту. В центре города, в подземелье протягивало руку по 3–4 человека, за Садовым кольцом 1–2. 150 переходов между станциями метро заселило человек четыреста. Опять же, в справке указывалось, что на станции метро «Боровицкая» дежурный милиционер встречает до десятка нищих, зато, к примеру, на «Смоленской» их вдвое меньше. Поездные бригады просящих в метро насчитывают в общей сложности 130–150 человек. На центральных улицах столицы почти через каждые 100 метров можно столкнуться с грязным бомжем или опрятной старушкой, просящими подаяние. Бурдаков прикинул в уме — это где-то 30–40 человек на одну центральную улицу, десяток — на площадь, в зависимости от их протяженности и ширины. Да и в спальных районах столицы они не редкость. Несколько десятков нищих «обрабатывают» каждые из девяти железнодорожных вокзалов, по 2–3 десятка рассаживается в аэропортах… В это время зазвонил его прямой телефон, который помимо крупного начальства знали его жена, с которой они уже более двух месяцев ни разу не общались и жили по разным квартирам, и теперь Марго. Прежде чем взять трубку, он загадал: если звонит жена, то от дружеских встреч с Маргаритой он, Бурдаков, откажется. Конечно, если такая возможность представится. Если это Маргарита, то пусть Господь сам ведет их по дороге. Если начальство… «При чем тут начальство? — ухмыльнулся Бурдаков. — Коммунистические времена, когда за порочащие связи карали на партийных собраниях, прошли». Телефон настойчиво трезвонил. «Жена», — грустно вздохнул Бурдаков и снял трубку. — Мишка, ты на месте? А я хотела бросить трубку. Звоню тебе, звоню второй день — ты как в воду канул. — Здравствуй, Марго… — Сердце Бурдакова предательски застучало, казалось, на весь кабинет. Он, конечно, растерялся и даже не знал, что кроме дежурного «здрасте» говорить дальше. Но чутьем угадал, что свое нервное напряжение Маргарита, в отличие от него, прячет в словопаде. — Ты мне обещал, Миша, кое-какие данные. Обещал рассказать о редакторе «Милосердия», я звоню, звоню… — Марго, милая, — он сделал усилие, чтобы остановить и успокоить её. — Все я для тебя подготовил. Можем встретиться. — Да, Миша. Надо, надо встретиться. У меня к тебе так много вопросов, так много дел, всего много, Миша. — Чего всего, Марго? — он уже взял себя в руки и с наслаждением слушал её голос. Ему нравилось, как она путалась в словах, как боялась остановиться и замолчать. — Нам с твоим управлением хорошо бы подготовить справку и проект помощи и реабилитации бездомных. — Неужели мне больше нечем заниматься, Марго? Мне хотя бы десятую часть всех бандитов выловить. А ты, говоришь, реабилитация. — Да я не взваливаю все на тебя. Ты только подскажи, какие б ты профилактические меры принял. Все остальное сделаю я. Подпишем вместе. — Ну, это дело другое. Могу и рассказать кое о чем интересном. — О чем? — О ком. О нищих твоих. По нашим самым скромным прикидкам, свыше трех тысяч нищих выходят каждый день на работу только в пределах Садового кольца. А по всей Москве занимаются попрошайничеством около восьми тысяч человек. Всех их мы называем активными нищими. Я думаю, что такое же количество — просто бомжует. Побирается по помойкам, ворует. Еще столько же затаилось в подвалах, подземных коллекторах, на крышах домов. Мои ребятки подсказали, что в Москве, якобы, существует некая секта толстовцев — бомжей, почти безвылазно обитающих под землей, среди канализационных труб, где идет жесткая борьба не на жизнь, а на смерть. Полулюди-полуживотные выползают на свет из своих укрытий лишь затем, чтобы добыть себе пропитание, попрошайничать в метро или воровать. Немощного старика здесь добьют, а ребенка, ползущего вверх к выходу из канализационного люка, мать-бомжиха никогда не остановит: если сорвется и разобьется — будет сам виноват. — Какие страхи ты мне рассказываешь… — Увы, но все это так, Марго. Она молчала, видимо, обдумывая цифры и информацию. — Ну, что молчишь? — Стараюсь представить себе масштабы нищенской эпидемии. Ты знаешь, наверное, на всей европейской части страны не хватит мест в ночлежках и распределителях, чтобы расселить всех московских бомжей. Какой выход, Миша? — Мое дело, сама понимаешь, ловить и сажать. — Я-то понимаю, какое твое дело. Но всех-то не пересажаете. Просто, повторяю, мест не хватит. Миша, нам с тобой нужно готовить справку с предложениями и выходить в московское правительство. Понимаешь, если мы сделаем вид, что ничего не происходит и оставим нищенскую и бездомную братию в покое, то их меньше не станет. Наоборот, эти романтики свободы и независимости будут размножаться, как тараканы, с неимоверной быстротой. — Да, — согласился он и тут же от души рассмеялся, — рождаемость, как в Китае, надо регулировать. Ну что, будем делать аборты, Марго? — Как был ты солдафоном, так им и остался. В её словах не проскользнуло и тени сарказма. Бурдаков даже уловил, что сказаны они были с той теплотой и участием, с которыми она когда-то подтрунивала над ним. И он уже более серьезно спросил: — Другой вопрос, Маргарита — а захотят ли твои бомжи перевоспитываться? — Ты к чему? — К тому, что кто-то из этой бездомной братии и согласиться поменять улицу на комнату в распределителе или рабочем общежитии. Но далеко не все. И вот почему. Заработки у рабочих и попрошаек разнятся как небо и земля. Старики-то, если им увеличить пенсии, будут сидеть дома. Между прочим их и на паперти не очень-то балуют подаяниями. Дневного сбора едва хватает на хлеб и молоко. А вот инвалиды зарабатывают немалые деньги. Тем более если учесть, что они вовсе и не инвалиды, а только ими ловко прикидываются. — Такие бывают… — Спустись с небес, Марго. Мои ребята привели вчера в отделение двух таких мнимых калек с бывшей ВДНХ. Так вот, в разговоре выяснили, что те за один день зарабатывают самое меньшее по 20–25 долларов. На центральных станциях метро попрошайки умудряются собирать с прохожих от 50 до 100 долларов за смену. — Ого! Может быть, и нам с тобой попробовать? — Она вспомнила, как «устраивалась» на работу к нищей старухе, которая с детьми курсировала в электропоездах. — Эх, Марго! Хотя я, как ты говоришь, и солдафон, — в свою очередь подначил он её, — но при всех наших с тобой связях и возможностях нам в это общество не пробиться. Там свои начальники, своя охрана, своя жизнь. Там посторонним, особенно таким, как мы с тобой, дают от ворот поворот — все места давно и строго разделены между нищенской элитой. — Даже такая есть? — Есть, Марго. Так вот, эта самая элита ни за какие коврижки не захочет перевоспитываться и бесплатно жить в распределителе или реабилитационном центре. Они, если не снимают номера в приличной гостинице, то живут в хороших квартирах, а вечерами надевают фраки и смокинги и идут ужинать в дорогие рестораны. Кстати, ты как насчет ужина в ресторане? Обещала… Но она, ошарашенная информацией, молчала. Впрочем, из разговора с той самой старухой она поняла, что жить на заработок нищего можно припеваючи. Но чтобы зарабатывать за месяц от полутора до трех тысяч долларов! Бурдаков, подождав полминуты, словно между прочим сказал: — Тот ресторанчик, в Сокольниках, до сих пор работает… — Неужели? — сбросила она с себя оцепенение. — Да, Марго, — подтвердил свои слова он и почувствовал, как опять заколотилось сердце. — Я за тобой завтра вечером заеду? — Я буду ждать тебя, Миша. — А муж ревновать не станет? — Я, Миша, не замужем. Старая дева. Она грустно засмеялась.Глава 11. ЯХТСМЕН
Яхтсмен сидел в мягком кресле в своем кабинете и барабанил пальцами по столу. Многое бы он отдал за то, чтобы узнать, кто же был тем умником, который организовал спектакль под названием «Монахиня». Впрочем, Яхтсмен был уверен, что уже к утру будет знать имя режиссера-самозванца. В дверь постучали, и Яхтсмен скривился в улыбке: вот, видимо, и первая монахиня. Ведь несколько часов назад, сразу после разговора с Афинской, он дал задание отловить с десяток нищенок в черных рясах и доставить к нему на допрос. Вошел бык, курировавший Комсомольскую площадь и три вокзала. — Ну, что, Борщ? — Шеф, Ярославский вокзал без наших сотрудников остался. — Как так? — удивился огорошенный Яхтсмен, предполагавший, что Борщ сообщит не печальную весть о потере добывающих работников, а что-то радостное об операции «Монахиня». — Вот так. Накануне вечером к лежбищу на «Электрозаводской» подъехал милицейский «Рафик», всех бомжей вытащили на свет божий, повязали и покидали в машину. Кстати, менты в том подвале мертвяк нашли. — Что! — заорал Яхтсмен. — Они не вывезли труп сутенерши?! — Не успели. Кто-то из них по пьяному делу Машутку-сучку порезал. И не до конца. Она смогла до «Склифа» добраться. А там врачи крутанули и доложили ментам. Те и вышли на лежбище… — Борщ! Они же тебя, дурака, заложат. Ведь это ты им посоветовал сутенершу прибить! — Я, шеф… — покорно признался бык. — Так вот, если жить хочешь, если в тюрягу не хочешь — исчезни из Москвы сию же минуту. Если тебя повяжут… — Я буду молчать, шеф! — Я сказал — исчезни из Москвы! На Урал, в Сибирь. Скройся, закопайся! Умри на время. Уяснил, что я тебе говорю? Борщ переминался с ноги на ногу и молчал. — Хорошо, — смягчился Яхтсмен. — Иди, пока. Я сам подумаю, куда тебе исчезнуть. Но Борщ, видимо, желая ещё что-то сказать, топтался у порога. — Ну, что еще? — Там быки двух монахинь привезли… — Ну, узнали, кто у них организатор? — Нет, шеф. Яхтсмена начинал уже раздражать и сам Борщ, и его ничтожный словарный запас. — Слушай, Борщ, у тебя, наверное, весь ум в шею и мышцы ушел. Смойся с глаз и скажи Черноте, чтобы привел одну из монахинь. Через минуту Чернота втолкнул в кабинет молодую, лет восемнадцати, рыжую девушку. Она была в длинной черной рясе, в руках держала головной платок. Глаза были заплаканы и испуганно бегали по сторонам. Она на секунду задержала взгляд на Яхтсмене и, видимо, поняв, что встреча с этим человеком ей ничего хорошего не сулит, опустила глаза в пол. — Ну, подруга, — Яхтсмен решил опустить все дипломатические тонкости первого знакомства, — кому денежки на ремонт Храма отдавала? Только не вздумай мне здесь дурочку валять! Будешь врать — отдам твое молодое девичье тело на усладу своим ребятишкам. Знаешь, что такое массовый субботник? Это, когда ты одна, как Ленин, а трудящихся очень много. Девчонка сразу поняла, что шутить и церемониться с ней здесь действительно не станут и без утайки ответила: — К вечеру, после смены все отдавала цыганке, которая работала вместе с нами и считалась старшей. — По сколько отдавала? — Все, что было собрано за день. Распечатывала пломбу на коробке и высыпала все бумажки ей в сумку. Она их даже не считала. — А тебе сколько за работу платили? — Первые три дня по тридцать тысяч, а следующие пять дней, включая вчерашний, по пятьдесят. Девушка не стала напоминать, что сегодняшний заработок, по всей видимости, ей не получить. Ведь парень по кличке Чернота ещё в машине забрал у неё коробку с выручкой. — Сколько денег было в коробке, Чернота? спросил Яхтсмен. — Двести двадцать шесть тысяч, — без промедления ответил бык, давно ожидавший этого вопроса. Яхтсмен понял, что вознаграждение монахиням выплачивалось в размере от 20 до 30 процентов дневного сбора. Но не более пятидесяти тысяч, как говорила фальшивая монашка. Он, вынув из кармана 50 тысяч одной банкнотой, протянул её удивленной девушке. — Возьми свой заработок. Но она, испуганная, даже не шелохнулась. Лишь недоверчиво смотрела на протянутую руку с купюрой. — Ну, что мне тебя упрашивать, что ли? — угрожающе сказал Яхтсмен. Она сделал шаг к столу, взяла деньги и, видимо, не зная куда их деть, зажала в кулаке. — Сама-то откуда? — С Украины. Из Кременчуга. — А где они тебя наняли? — На Киевском вокзале. Предложили подработать. Я согласилась: пятьдесят тысяч — это такие деньги! — Кто предложил? — Две цыганки. Одна из них и была нашей старшей. А другую я больше никогда и не видела. — Только тебе предложили подработать? — Нет. Нас таких с Киевского вокзала человек двадцать собрали. А может быть, и больше. Из всех только шесть женщин и отобрала в свою бригаду наша старшая. Проинструктировала, где все на другой день должны собраться. На следующее утро в туалетной комнате Белорусского вокзала нам выдали рясу, мы переоделись и пошли к пробке на Большой Грузинской. Там базарчик небольшой, где цветы продают. — А где же вы после работы ночевали? — Ясно где! На Киевском и ночевали. Переодевались в обычную одежду и спали на креслах. А утром — снова на Белорусскую. — И сколько дней ты на вокзале уже ночуешь? — Недели полторы… — А на какой срок на работу брали? Девушка пожала плечами: — Ничего не говорили. Сказали только, что каждый день по полтиннику платить будут. Но сначала выдавали по тридцать. Яхтсмен встал с кресла и, как следователь, прошелся по кабинету, раздумывая, что теперь делать с девчонкой. Просить её, чтобы она указала пальцем на ту цыганку, которая забирала выручку, не имело смысла. Потому как, если старшая будет завтра на том же месте, то его братки смогут отличить хохлушку от цыганки и притащат последнюю к нему на «ковер». Только вряд ли та цыганка и её подчиненные завтра выйдут на «работу». Скорее всего, после того, как его быки навели шухер на всех автомобильных перекрестках, где были пробки, сбор помощи в пользу реставрации храмов закончится, и монашеский орден будет распущен. Несомненно, что руководство «монастыря» уже завтра будет знать о пропаже своих воспитанниц. И постарается раствориться. Только безмозглый дурак, не боясь быть разоблаченным, приказал бы снова выйти на паперть. Скорее всего, вся акция завтра к вечеру уже будет свернута. Значит в запасе есть только утро, когда на работу выйдут не информированные о хищениях группы монашек. «Тьфу, черт!» — в сердцах чертыхнулся Яхтсмен. И как он не догадался сказать, чтобы быки отловили старших групп, которыми, скорее всего, были цыгане. Оставалось надеяться, что кто-нибудь из его команды догадается притащить какую-нибудь настоятельницу группы. И тут он вспомнил о недавнем пленнике — Юрайте. Уж этот парень, несомненно, сообразил бы, кого нужно брать, чтобы выйти на разработчиков операции. Разговаривая с ним, Яхтсмен порой ловил себя на мысли, что Юрайт, глядя ему в глаза, читает все его мысли. Да-да, этот парень заблаговременно рассчитал, как Яхтсмен построит с ним всю свою беседу. И только он, Яхтсмен, хотел предложить ему перейти в свою команду, как Юрайт, не дожидаясь этого вопроса, сам ответил, что принадлежит другой команде и, сколько бы его ни били, о предательстве не помышляет. И ведь вычислил, сучонок, даже то, что после этого ответа Яхтсмен отдаст команду своим ребяткам, чтобы те поучили Юрайта уму-разуму и рассказали путем пинков и зуботычин, как нужно разговаривать с ним, Яхтсменом. Его уже выводили под руки, а он обернулся и рассмеялся прямо в лицо Яхтсмену. Нет, если бы не вмешательство Афинской, то Яхтсмен заставил бы этого вояку-засранца работать в его команде. Он даже знал, что если бы Юрайт согласился на его предложение, то уже через месяц-другой, после всесторонней проверки, был бы его правой рукой. С одним лишь мог согласиться Яхтсмен: Юрайт по уму и сообразительности был достоин своей учительницы — госпожи Афинской. — Вот что, дочка, — сказал Яхтсмен рыжеволосой девчонке, ожидавшей приговора. — Если хочешь остаться честной и живой, линяй как можно быстрее в свою Хохляндию. Одно могу тебе сказать — в серьезную ты передрягу попала. Чернота, проводи её и тащи вторую. Вторая монашка была лет на тридцать старше рыжеволосой. Родом из Молдовы. Наняли на работу её на Павелецком вокзале. Там она, на Садовом, и работала в пробках. Деньги из ящиков вытаскивал у них цыган, который появлялся около 18 часов вечера. Вся процедура сборов и расчетов у него занимала три-четыре минуты, после чего он незаметно исчезал в неизвестном направлении. Правда, всем без исключения платил по пятьдесят тысяч. Из холла вдруг раздался громкий крик, затем истеричный плач с причитаниями. Что-то, словно мешок с костями, грохнулось на пол. В ту же секунду плач прекратился и раздалась площадная грубая брань, какой бы позавидовали боцманы и ямщики. Яхтсмен вышел из кабинета, чтобы самому посмотреть, что там, внизу, за концерт устроили его быки и кто был в роли главного персонажа. На полу сидела пожилая цыганка неимоверной толщины. Она громко материлась и под дикий хохот быков старалась подняться с пола. Но ничего у неё без посторонней помощи не получалось, она угрожала быкам близкой расправой и перекатывалась с одного бока на другой, пытаясь встать на ноги. — Всэх вас порэжут, падлы! Уши отрэжут, носы откусят. Но, заметив, что угрозы никак не действуют на здоровенных парней, цыганка вновь зашлась в надрывном плаче и причитаниях. Она лежала на животе, юбка её задралась, и трусищи красного цвета и невероятных размеров больше походили на переходящее красное знамя, которое в период построения развитого социалистического общества выдавалось на хранение передовым коллективам трудящихся. Яхтсмен, увидев такую нестандартную картину у себя в офисе, сам чуть было не расхохотался. Но вовремя сдержал порыв смеха и грозно с лестницы спросил: — Ну, что ещё здесь происходит? Что за цирк устроили? Цыганка в ту же секунду подняла голову, увидела его и, определив в нем главного, лихо, словно мяч, подпрыгнула и со слезами обратилась к нему: — Ай, дарагой. Зачем меня, старую, сюда привезли. Атпусти, дарагой, меня. Дома детки малые без мамки плачут… Но Яхтсмен, оглядев своих подопечных, заулыбался, с сердца словно камень тяжелый слетел — у кого-то хватило смекалки притащить этот пузырь сюда. — Кто её приволок? — спросил он, оглядывая быков. — Суп, — сразу несколько человек показали пальцами на парнягу, сидящего в кресле в темном углу и не принимающего никакого участия в общем веселье около перекатывающейся цыганки. — Молодец, Суп, — похвалил своего братка Яхтсмен. — Как же ты её сюда доволок? — На такси, — скромно ответил Суп. — На такси? — изумился Яхтсмен. — Какой же дурак тебя с ней в такси посадил? Она же орала, небось, как резаная? — Не-а, — устало ответил Суп. — Я приметил, как она у всех монахинь из ящиков деньги собрала и пошла к Савеловскому вокзалу. Тут я дурачком прикинулся, вытащил пачку десяток и стал у неё на глазах пересчитывать. Она ко мне и подвалила, давай, говорит, погадаю. А я ей — все отдам, если поглядишь на мою жену и скажешь, блядует она или нет. Взяли такси и приехали сюда. Вот и вся история. — Ну, коли ты, Суп, сюда эту барышню привез, тащи теперь её ко мне в кабинет. Цыганка, кое-как успевшая подняться, вновь плюхнулась на палас и забилась в истерике: — Отпустите, суки, порежут вас всех. Вы ещё не знаете, на кого нарвались. Огромных размеров Суп поднялся с кресла, подошел к цыганке, сгреб её в охапку, забросил, словно огромный мешок с пшеном на плечо и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Он так сдавил обширное тело тетки, что та уже и не думала голосить, а лишь хрипела, чтобы он ослабил захват. Так он занес её в кабинет Яхтсмена, свалил на диван и выпрямился, ожидая дальнейших приказаний. — Вытряси у неё все из карманов, — попросил Яхтсмен. — Я сама, — сказала цыганка и стала вытаскивать разную дребедень вперемешку со смятыми купюрами. «Если у цыганки окажется больше пяти-шести миллионов, — подумал Яхтсмен, — значит, она могла быть той самой сборщицей пожертвований, которой сдавали деньги старшие групп. А значит, эта птичка прямиком выходила на главу табора и разработчика монашеского спектакля». — Это все? — удивленно спросил Яхтсмен, разглядывая кучу банкнот. На его взгляд, сумма, выложенная на стол цыганкой, была не больше трехсот тысяч. — Все отдала, дарагой! — сказала цыганка и, заметив, что ей не верят, добавила: — Все до копеечки. — Суп, — обратился к своему братку Яхтсмен, — сделай из тети неваляшку. Цыганка не успела сказать и слова, как Суп взял её за то место, что у женщин называется талией, легко перевернул вниз головой и, прижав цепкими руками хрипящую тетку к груди, начал вместе с нею подпрыгивать. Из многочисленных потайных карманов на паркет вылетели перевязанные резиночками пачки денег, какие-то коробочки с парфюмерией, предметы дешевой бижутерии. Яхтсмен, глядя на этот клоунский номер, расхохотался, вышел из-за стола и поднял четыре пачки с купюрами. Теперь он понял, что цыганка была из аппарата управления операцией «Монахиня». И, видимо, Савеловский вокзал был её последней точкой во время обхода и сбора пожертвований. Суп её взял в тот момент, когда она ещё не успела поменять мелкие купюры, сданные савеловскими монахинями, на крупные, как это она успела сделать с деньгами, собранными в других местах. Жадность и подвела цыганку, клюнувшую на то, чтобы обобрать и лоха, которым, по её мнению, мог оказаться Суп. Яхтсмен опытным глазом определил, что в перевязанных пачках — не меньше восьми миллионов рублей. — Оставь её в покое, Суп, — приказал Яхтсмен, — и этого добра хватит, чтобы догадаться, какого пингвина ты сюда приволок. Суп тут же разжал руки, и цыганка, упираясь ладонями в пол, чтобы не грохнуться всей свой массой, как мешок с опилками, сползла с быка. Пока она сидела на полу, растрепанная, размазанная, поправляя свои юбки и кофточки, Яхтсмен, словно заправский кассир пересчитал деньги. Было восемь миллионов пятьсот тысяч. Если учесть, что дневной сбор с одной группы монашенок, равнялся, как правило, полутора миллионам, то значит, цыганка успела оприходовать выручку у шести групп монахинь. Или же с двух автомобильных пробок. Яхтсмен знал, что одна автопробка постоянно образовывалась на Нижней Масловке. А где же на Савеловском могла быть ещё одна? «Стоп! — догадался Яхтсмен, — так они трясли автомобилистов, паркующихся около самого вокзала!» Смех и веселое настроение покидали Яхтсмена и ярость все больше заполняла клетки головного мозга — полторы тысячи баксов с двух точек! Очень неплохо. С его точек! С его территории! — Так, — сказал он, глядя на неё с ненавистью, — если будешь крутить — ни табора, ни своих детей больше не увидишь. Цыганка всем телом повалилась на пол, обхватила голову руками и надрывно завыла. Она догадалась, что из-за своей жадности попала в лапы организованной преступной группировки. Она, сама занимающаяся криминальным мошенническим бизнесом, понимала, что просто так ей теперь отсюда не вырваться. Здешние ребятки заставят её сказать все о «сборе денег в пользу храмов», о своем таборе, о тех, кому она сдавала выручку. Но она также понимала, что за передачу всей этой информации в таборе её по головке не погладят. Самое малое наказание, что ей грозит, так это дикие побои. Но и здесь её тоже не пожалеют. Мало того, избиение может закончиться зверским убийством. Да и знала она, пожилая женщина, что не выдержит всех пыток и побоев, которым она подвергнется за молчание. Говорить все равно придется… — Кому отдавала деньги? — В общую кассу табора. — Сколько цыган в вашей группе работали монахинями? — Все женщины. Человек тридцать. Они были старшими групп. Монахинь же вербовали на вокзалах. — С вашими мужиками кто-нибудь из московских общался? — Не знаю, — пожала она плечами. — К нам много разных русских приходит. С ними мужчины разговоры разговаривают. — А где сейчас разместился ваш табор? Цыганка съежилась и опять заголосила: — Ой, не знаю я ничего. Не знаю. Яхтсмен со всего размаха ударил ладонью цыганку по щеке: — Где твой муж и вожак табора живут? Быстро вспоминай! — Не знаю. Все по разным квартирам… — Говори, где вожак, сука! — и он другой рукой выдал ещё одну пощечину. — В гостинице «Украина». — То-то! — довольный допросом Яхтсмен вынул из пачки сигарету. — В каком номере и как его зовут? Но цыганка вдруг опустилась на колени и поползла в сторону стола, за которым в мягком кресле развалился Яхтсмен. — Не губи, дарагой! Если не скажу про вожака — вы убьете. Скажу — вожак убьет. Пожалей женщину. Пожалей её детей. Отпусти меня. Забери эти деньги, все забери. Только отпусти… — Хорошо. Иди… — пуская дым в потолок, миролюбиво ответил Яхтсмен. Цыганка, все ещё стоя на коленях, перестала причитать и подняла голову в сторону Яхтсмена. — Ты меня отпускаешь? — Да. Иди домой. Она, не вставая с колен, задом поползла в сторону выхода из кабинета. Около дверей с трудом поднялась и, не отрывая взгляда от Яхтсмена и все ещё не веря в свое освобождение, переспросила: — Ты меня отпускаешь? — Да. Иди-иди. Когда она повернулась к дверям, Яхтсмен посмотрел на Супа и еле уловимым движением щелкнул пальцами и повел подбородком в сторону цыганки, мол, глаз с неё не спускать и разузнать, где их явка находится. Догадливый Суп кивнул в ответ: понятно. Когда цыганка вышла на улицу и устремилась к автобусной остановке, трое братков уже сидели в «БМВ». Яхтсмен отрядил на слежку самых догадливых быков из своей команды. Он вышел в холл, где сидели и резались в карты свободные от вахты братки и разрешил всем разъезжаться по домам. Он уже и сам было хотел покинуть стены офиса, но увидел в темном углу холла Борща. Тот, безучастный ко всем событиям, произошедшим в офисе в течение последних двух часов, задумчиво сидел в кресле и глядел в одну точку. «Он и не думает линять из Москвы, — подумал Яхтсмен. — И если его возьмут менты, то он может завалить всю контору». Он снова направился в кабинет, бросив в сторону быков короткую фразу: — Суп, зайди ко мне на минутку. Клички этих двух быков соответствовали их гастрономическим изыскам. Один уважал жирный борщ с большим куском мяса. Другой — вегетарианский супчик. Тот и другой ненавидели друг друга. «Вот и пускай Суп разберется, что вкуснее», — подумал Яхтсмен.Глава 12. МАРГО
Маргарита поднималась по Тверскому бульвару к кинотеатру «Россия». Она шла на улицу Чехова, где в одном из подвальных помещений домов располагалась редакция газеты «Милосердие». Она договорилась встретиться с главным редактором издания ровно в одиннадцать дня. До встречи ещё было полтора часа, и Маргарита не спеша шла по бульвару, наслаждаясь необыкновенным солнечным днем, каких зимой в Москве бывает очень мало. Впрочем, на душе у неё было далеко не солнечное настроение. На вечерней планерке её шеф, префект округа, был очень озабочен проблемой увеличения численности бездомных людей в столице, которые, разместившись на улицах Центра, не украшали облик белокаменной. Заканчивая планерку, префект с горечью вздохнул, обратившись к ней: — Подумайте, Маргарита Павловна, как очистить улицы от этой просящей черни в рваных одеждах. Иностранцы от них шарахаются как от чумы. Прямо стыдно! — Куда их денешь, Дмитрий Яковлевич? — парировала она его просьбу своим вопросом. — У нас в округе только одна ночлежка и один распределитель. Милиция выгонит их с одного места, они переходят на другое — на той же улице, в том же переходе. Иногда собираем их, договариваемся с Восточным округом, где есть два распределителя. Но они не всегда соглашаются нам помочь — своих бомжей хватает… — Высылайте из Москвы, за сто первый километр, как это делалось перед Олимпиадой, ответил префект, не глядя в её сторону и начиная раздражаться. — Найдите же, черт подери, какое-то решение! — Но вы же сами прекрасно знаете, что через пару дней тех, кого вывозили вместе с проститутками за пределы Москвы, были снова в столице, — не обращая внимания на повышенный тон префекта, ответила Белякова. Префект, собиравшийся закончить планерку, зло посмотрел на начальника отдела социальной защиты населения. Его глаза ясно говорили: разве мне, Маргарита Павловна, нужно заботиться о бездомных, разве эта работа с бомжами и нищими не входит в ваши прямые обязанности? И какие к нему, префекту, занятому по горло строительством и созиданием, облагораживанием и окультуриванием, кормящим и дающим покой всему округу, могут быть вопросы? Разве она, Белякова, отвечая за кров и хлеб для нищих, не получает за свою работу зарплату? Она прочитала в его глазах все эти вопросы, почувствовала все его недовольство и негодование, но решила не отступать, чего бы ей это ни стоило. Она тоже понимала, что если раз-другой не поставить решение вопроса по нищим на принципиальную основу, то на каждой планерке и совещании она будет каждый раз получать свою долю тумаков и шишек. С этой же пока неразрешаемой проблемой нужно бороться всем миром и по возможности постараться решить её раз и навсегда. Она собралась с духом и ответила: — Ровно сто лет назад, в прошлом веке, в зале Санкт-Петербургской Думы решался вопрос об устройстве сельскохозяйственных колоний для лиц, высылаемых из столицы за праздношатательство, нищенство, неимение и нежелание приобретать какую-либо работу или занятие… — Ну, вот, видите, улыбнулся префект, — оказывается, наши предки не только очищали город от бомжей, но и направляли их деятельность на созидание. Участники планерки одобрительно заерзали на стульях, начали складывать бумаги в папки, решив что с этими словами префект объявит вопрос закрытым, и совещание закончится. Но Маргарита Павловна, выдержав некоторую паузу, вдруг, не обращая внимания на шум в зале, снова обратилась к префекту: — Правда, Дмитрий Яковлевич, мои коллеги-предки — сотрудники социальных отделов, доказали депутатам, что административная высылка таких лиц не только убыточна, но и не достигала никакого воспитательного эффекта. А высылаемые почти в том же количестве возвращались в столицу. Кто на поезде, кто на лошадях и телегах, кто пешком, а кто и ползком. То же самое было и во время проведения московской Олимпиады. В большом мегаполисе нищим и попрошайкам всегда было легче прокормиться и устроить ночлег. Конечно, их снова собирали по улицам, снова высылали. Но напрасно тратили деньги. Я позвонила в наше управление внутренних дел к майору Бурдакову и узнала, что милиция и сегодня, когда есть деньги и средства, покупает билеты бомжам и отправляет их к месту прописки. Но… эффект нулевой. — Спасибо за экскурс в историю, Маргарита Павловна, — уже не скрывая негодования, перебил её префект. — Но нам бы хотелось узнать, как собирается решать проблему отдел социальной защиты населения? — Проблему должен решать не один отдел социальной защиты, а весь округ. И строители, и транспортники, и милиция, и доктора — все! Вы можете быть недовольны моей работой, Дмитрий Яковлевич, вы можете уволить меня и выслать вместе с бездомными за сто первый километр, но проблема сама по себе не решится. Без вашей помощи, помощи ваших замов по правопорядку, транспорту, строительству, без помощи бирж трудоустройства и занятости, финансистов и предпринимателей не решим её и мы, работники социальной сферы. Она заметила, как префект успокоился и перестал перекладывать многочисленные справки и доклады с одного края стола на другой. Теперь, подперев голову кулаками, он внимательно слушал её. И когда она договорила уже в полной тишине, он встрепенулся и спросил: — Хорошо, — сказал он, теперь уже обращаясь не только к ней, но и ко всем собравшимся. — Будем работать с вашей, то есть с нашей проблемой, все вместе. Но для координации вы, Маргарита Павловна, должны составить какой-то общий план. Что должен делать тот-то и тот-то. У вас есть уже какие-нибудь наметки? — У меня есть факт, когда один новый русский, из молодых, но предприимчивых, проехался по вокзалам, насобирал полдюжины бомжей, бывших плотников и каменщиков, отвез их к себе на загородный участок и поставил задачу — возвести в короткие сроки большой коттедж. Он их хорошо кормил, поил по праздникам, возил в баню по выходным, но сразу всех предупредил — если кто-то попробует убежать, то пеняйте на себя. Через полгода бывшие голодные имели толстые румяные щеки, и трехэтажный коттедж возвышался на всю округу. Но самое главное, бывшие бродяги опять перевоплотились в специалистов своего дела и… пошли по рукам. Кто-то им заказывал баньку срубить, кому-то дверьпоправили, кому-то евроремонт выполнили. За спиной она услышала голос Бурдакова: — Случай, надо сказать, пахнет криминалом. Ваш новый русский, Маргарита Павловна, по сути дела похитил людей и использовал их труд в корыстных целях. Она повернулась к начальнику управления и улыбнулась: — Я бы сказала в воспитательных. Вы тоже сажаете на пятнадцать суток и заставляете отрабатывать наказание. — Но не бомжей, а нарушителей правопорядка. Статья о бродяжничестве в Уголовном кодексе давно отменена. И теперь мы не имеем права прятать людей за решетку за так называемую свободу передвижения. — Если говорить откровенно, — она повернулась в сторону префекта, — то зря отменили. Как бы ни ругали мы коммунистов и их порядки, но тем не менее все пьяницы лечились в лечебно-трудовых профилакториях. Меньше было бытовых убийств. Улицы города не были загажены мочой и экскрементами тех, кто в одном месте ест, спит и гадит. При коммунистах, извините, это делать боялись. А при демократах с их свободами, испражняются прилюдно. — Интересные наблюдения, — с долей ехидства заметил префект. — Да, не смейтесь, Дмитрий Яковлевич! При коммунистах вы бомжей и нищих почти не замечали, потому что считалось, что такой проблемы и не было. Потому что милиционеры конкретно знали, что им нужно делать в том или другом случае. Все было расписано — где демократия, а где порядок. А теперь беспорядок стал называться демократией и служители правопорядка не имеют исчерпывающих инструкций, когда забирать можно, а когда нельзя. Принялись втихомолку сами наводить порядок. Кто больше заплатит — для того и демократии больше. А с бомжа — что возьмешь? Ничего. Вот он, бомж, и не нужен милиции. Она опять услышала за спиной голос Бурдакова: — Так ведь не милиция плодит безработицу, оставляет людей без зарплаты, пенсий и пособий, выкидывает их из собственных квартир. Мы лишь чистильщики, у которых, к сожалению, не хватает даже площадей, на которых можно проводить воспитательную работу… — Я это прекрасно все понимаю и не собираюсь во всех грехах винить милицию. Нищенство, между прочим, всегда было проблемой в крупных городах. И не только в России — в любой даже самой цивилизованной стране с высокоразвитой экономикой. И во все времена. Посудите сами, в маленьких среднерусских городках, каких полно в Тверской, Ярославской, Псковской и других им подобных областях, нищих можно встретить крайне редко. Разве что на автобусных станциях или около церкви. И все потому, что там все люди друг друга знают — попрошайничать стыдно. А, во-вторых, в индустриальной российской глубинке сегодня люди месяцами не получают зарплату или находятся в бессрочном производственном отпуске. Какие там подаяния! Самим бы продержаться, да не помереть от голода! О деревнях и говорить нечего — там нищенство не в почете. Поэтому нищие совершают свои набеги на города крупные. А столица — самое лакомое место. Здесь легко затеряться, «повесить лапшу на уши» вечно спешащим людям. Я звонила в мэрию, во все префектуры и отделения милиции — и нигде мне не могли назвать количество нищих, оккупирующих тот или иной округ. Говорят — много. И все. — А вы-то знаете, сколько нищих просит подаяние в нашем округе? — Думаю, что к концу недели мне будет известна эта цифра. Она вспомнила выкладки из справки Бурдакова, но решила пока не оглашать сведения. Слишком заниженными они ей показались. Префект резко поднялся и голосом, в котором не осталось и следа недовольства и злобы, сказал: — Спасибо, Маргарита Павловна, за вашу настойчивость. Извините, но и я, и многие из нас просто не замечали и не представляли широты и глубины проблемы. Я вас попрошу подготовить комплексный план по решению этого вопроса. Можете задействовать все службы, которыми мы располагаем. Распишите задачи для каждой. По пунктам — кто и что должен делать, за какой участок отвечать. А если наших усилий будет недостаточно, давайте выходить на мэрию, правительство столицы, городскую Думу. Вы согласны с такой постановкой вопроса? — Этого я от вас и добивалась… … Теперь она шла по Тверскому бульвару в гости к Татьяне Афониной, дабы определить, кем является для неё эта женщина — врагом или соратником?Глава 13. ЮРАЙТ
Юрайт уже битых два часа слонялся по Рижскому вокзалу, несколько раз прошел по переходу метрополитена. Часов в десять утра он поднялся по эскалатору, вышел на улицу и заглянул на Крестовский рынок. Не обнаружив ничего привлекающего внимания, зашел в небольшую кафешку, что расположилась на углу Сущевки и проспекта Мира. Он занял столик около окна, заказал чашку кофе и отхлебывал его маленькими глотками. Ему хорошо был виден и светофор, и пешеходный переход к Рижскому вокзалу, и автомобильная пробка, и появившиеся разом, словно по мановению волшебной палочки, монахини. С женщинами в черных рясах были и полураздетые мальчишки-цыганята. Они стучали в закрытые окна автомобилей, трясли руками, корчили рожи. Юрайт смотрел в окно и не мог понять, почему вдруг исчезли со своих нищенских точек бомжи Яхтсмена, которых здесь, на Рижском вокзале, всегда было в избытке. Пока одни, надравшись, спали прямо на асфальте, другие просили милостыню и попивали водочку. Проспавшись, одни вставали, а другие, приняв чрезмерную дозу алкоголя, наоборот отрубались, уступая место протрезвевшим товарищам. Иногда местные бомжи даже не расползались на ночлег по подвалам, и конвейер попрошайничества действовал круглые сутки. Но так было только летом в теплые короткие ночи. Чужаки отсюда быстро изгонялись. Если бомжи не могли справиться с группой заезжих новичков самостоятельно, то на помощь буквально через час-полтора приходили быки Яхтсмена. И тогда уже заезжие чушпаны были сурово биты и обобраны до нитки. Да что заезжие! Своим, знакомым побирушкам, если те без указания быков занимали чужое место, зубы выбивали. Юрайт помнил прошлогодний случай, когда безрукий инвалид по прозвищу Митрофанушка, вылез из метро и решил подзаработать на бутылочку, расположившись на одной из аллей, ведущих к главному входу бывшей ВДНХ. На этой станции подземелье принадлежало актерам госпожи Афинской, а вся наземная территория была поделена между бомжами Яхтсмена. И подземники, и наземники дружили друг с другом, не раз надирались вместе до поросячьего визга, но никто никогда не занимал чужого места. Что дернуло Митрофанушку выбрать эту точку для работы — сказать трудно. Целый день он проработал без эксцессов, но к вечеру бомжи его вежливо предупредили: мотал бы ты отсюда. Но на другое утро Митрофанушка снова решил испытать судьбу. Уселся на прежнее место в аллее и не успел ещё положить перед собой кепку, как его подхватили под мышки, подтащили к машине и забросили в багажник. Юрайт слышал потом от Афинской, которая пробовала отвоевать Митрофанушку обратно, что Яхтсмен отдал инвалида в рабство какому-то своему знакомому авторитету. «Да какое рабство может быть в наши-то современные дни?» — думал тогда ещё неопытный Юрайт. Да и кому нужен такой раб — с двумя культями? Но потом узнал, что инвалида заставляли языком вылизывать полы, полировать их коленками до блеска. При этом кормить никто его и не собирался — заставляли жрать мусор и отходы из помойного ведра. Отпустили Митрофанушку на волю только через пару месяцев. Вернулся он к Афинской молчаливый и белый как лунь, хотя раньше гордился своими черными как воронье крыло волосами. Занял свое прежнее место. День отработал в метро, другой — сборов никаких. Сидит на полу Митрофанушка и молчит, словно забыл все легенды, что они так тщательно разучивали и отрабатывали с Афинской. А зачем госпоже нахлебники, которые разучились приносить прибыль? Правда, Афинская не стала предпринимать каких-либо грубых мер для устранения Митрофанушки. Его просто подставили при очередной облаве сотрудникам ОМОНа. Через пару дней когда-то удачливого нищего выслали из Москвы, и после этого он в столице больше не появился. И теперь Юрайту и вокзал, и рынок, и перекресток казались какими-то необжитыми. Не было ни пьяных окриков, ни восклицаний, не собирались в кучку мужики-бомжи, чтобы распить очередную бутылочку, никто не пел удалых или печальных песен в пьяном угаре. Словом, без бомжей перекресток умер, и даже лица прохожих стали какими-то серьезными и сердитыми. Монашки же молча обходили машины, показывая коробки для сбора пожертвований. И если кто-то опускал в ящик банкноту, они скупо и сухо осеняли то ли водителя, то ли автомобиль крестным знамением и переходили к другой машине. Юрайт вдруг заметил, что около здания Рижского вокзала на обочине дороги сидело несколько цыган-мужчин, и они о чем-то эмоционально спорили. К ним иногда подходили женщины-цыганки, перекидывались несколькими фразами и исчезали в толпе. Он стал присматриваться к монашкам. Две из них были явно цыганского происхождения. Они почти не подходили к машинам отечественного производства и предпочитали работать только с водителями иномарок. Когда они читали краткую молитву после пожертвования или что-то говорили водителям, Юрайт видел рты, набитые золотыми зубами. Детишки, как школьного, так и дошкольного возраста, не цеплялись за цыганок, а бегали вдоль рядов машин и, если не получали вознаграждения, то гримасничали и дразнились. Если кто-то из водителей протягивал детишкам купюры достоинством в 100 или 200 рублей, то юные попрошайки, сделав презрительную гримасу, просто отходили от машины. Самый верткий лет десяти подросток, смяв в кулаке сторублевую бумажку, бросил её в открытое окно прямо в лицо водителю. Тот что-то грубо сказал ему вслед, и тогда цыганенок смачно плюнул на лобовое стекло и отбежал к обочине под защиту цыган-мужчин. Тут же зажегся зеленый, и водитель, то ли решив следовать правилам дорожного движения, то ли не захотев связываться с юным хулиганом, дал газ, и оплеванная машина затерялась в общем автомобильном потоке. Юрайт допил кофе, отодвинул чашку на середину столика и вытащил ручку и блокнот. Засек по своим электронным часам время. Красный глазок светофора горел ровно одну минуту. За это время одна монашка обходила пять-шесть автомобилей. При самом удачном раскладе, два-три водителя опускали в коробку свои пожертвования. Кто тысячу, кто пять, а кто и десять. При неудачном — все отворачивались от монашки в другую сторону, и никто ничего не давал. Словом, предположил Юрайт, за минуту монашенка зарабатывала от пятисот до тысячи рублей. Значит, за день, если учесть перерывы на обед и по нужде, в коробке накапливалось от трехсот до четырехсот тысяч рублей. «Не хило», — подумал Юрайт и сделал знак, чтобы ему сварили ещё одну порцию кофе. Многим попрошайкам в метрополитене и не снился такой доход. Конечно, в метро ездят люди небогатые, как правило, не имеющие личных автомобилей. И он, Юрайт, знал, что старикам и инвалидам бросают в головные уборы и картонные коробки самые мелкие бумажные купюры. Редкие тысячные и совсем редкие пятитысячные сразу же убирались в потайной карман, — дескать, вот, смотрите, люди добрые, как я унижаюсь перед вами, и сколько вы мне платите за это унижение. Много не насобираешь — только на бедность. Таким немым укором метрополитеновские попрошайки старались разжалобить московский народ и часто этого добивались. Сердобольная душа прикрывала кучу мелочи пятерочкой, а то и десяточкой, которая через пару секунд исчезала в тайниках нищенской одежды. Но по сравнению с автодорожными подземные попрошайки были действительно нищими. Только его, Юрайта, заработок, да ещё нескольких «калек-воинов» мог соперничать с теми деньгами, которые падали в ящик отдельно взятой черной монахини. Но он, Юрайт, отрабатывал эти деньги в поте лица. Они же, наемные монашки, просто ходили между рядами машин и молча подставляли ящик. Официантка поставила перед ним чашку ароматного кофе, сваренного по-турецки. Но в это время ему показалось, что к обочине дороги, где сидели цыгане-мужчины, подошел один из быков Кноруса. Он стоял задом к Юрайту, засунув руки в карманы широких штанов. Один из цыган вытащил из внутреннего кармана синей болоньевой куртки толстый полиэтиленовый пакет и подал его парню. Пакет тут же исчез в кармане штанов. Парень ещё что-то говорил цыганам, они по-одному вставали и быстро исчезали в толпе. Наконец и последние два мужика-цыгана поднялись с бордюра, пожали парню руку и принялись что-то кричать монашкам. Женщины в рясах потянулись к своим руководителям, которые уже шли ко входу в метро. Парень повернулся и пошел в сторону кафешки. Юрайта, словно током ударило. Это был Граф — самый близкий друг и помощник Кноруса. Граф не спеша двигался в сторону пешеходного перехода. Юрайт отодвинул дымящийся напиток, бросил на стол десятку и выскочил из кафе. Теперь он боялся лишь одного: где-нибудь в укромном месте Графа ожидала машина, он плюхнется в неё — и поминай как звали. Правда, сам факт, что человек Кноруса встречался с цыганско-монашеским сообществом на Рижском автоперекрестке, уже говорил о многом. Да и нетрудно было догадаться, что полиэтиленовый пакет, который исчез в кармане брюк Графа, был наполнен денежными купюрами. Юрайт в десяти метрах позади шел за Графом, хорошо различая в толпе его стриженый затылок. Бык направлялся то ли в сторону Крестовского рынка, то ли ко входу в метро. Лихо проскочив мимо движущихся машин по проспекту Мира, Граф потерялся в толпе. Юрайт не стал рисковать и дождался зеленого сигнала светофора, перешел на другую сторону дороги и в негодовании на свою осторожность сплюнул и чертыхнулся — обидно, конечно, было упустить Графа из поля зрения. Хорошо было бы «сфотографировать» номер машины или увидеть того, кому нес деньги Граф. Юрайт вертел головой по сторонам, медленно двигался в сторону Крестовского рынка и неожиданно чуть не столкнулся с Графом. Тот стоял около входа в крытую часть рынка и небрежно держал пальцами пуговицу на телогрейке какого-то бомжа. Бомж то и дело разводил руками, кивая головой в сторону перекрестка, где ещё несколько минут назад орудовали монахини. Юрайт, к счастью, незамеченный Графом, шарахнулся в сторону и чуть ли не бегом удалился на безопасное расстояние, с какого его не заметил бы Граф. Тот же что-то нервно прошептал на ухо бомжу, а затем с силой оттолкнул его от себя. Бомж попятился от толчка, налетел на урну в виде пингвина, но каким-то чудом устоял на ногах. Через пару секунд он уже скрылся между рядами лотков и прилавков, на которых возвышались горы помидоров, огурцов и экзотических африканских фруктов. Граф подошел к входным воротам и остановился. По всему было видно, что он никуда не спешил и, скорее всего, кого-то дожидался. Он, насвистывая что-то себе под нос, то и дело оглядывался в сторону лотков, где исчез бомж. И действительно — минут через десять около него уже стоял тот самый бомж и, понурив голову, что-то негромко говорил. Затем они уже вдвоем направились вдоль лотков к тыльной стороне здания рынка. Юрайт, стараясь быть незамеченным, следовал за ними. Они прошли торговые ряды и скрылись в небольшом павильончике, который находился в безлюдном месте за корпусом рынка. Юрайт же не стал пересекать пустую площадку — его могли легко обнаружить, и тогда о выполнении задания Афинской не могло быть и речи. Граф отлично знал Юрайта, также как и Кнорус, недолюбливал его, и их отношения строились только на одном — сдаче выручки в пользу фирмы. И, конечно, если бы сейчас Граф вдруг увидел Юрайта, то, несомненно, догадался бы, что любимый ученик Афинской ведет за ним пристальное наблюдение. Минут через двадцать дверь павильончика открылась, и из помещения стали выходить полупьяные бомжи и калеки. Они с трудом, держась двумя руками за стенку, сходили с крылечка. Подгоняемые Графом, они дошли до входных ворот, затем разделились на группки по пять-шесть человек и побрели в сторону перекрестка и здания Рижского вокзала. Граф, отвесив тяжелого пинка какому-то задержавшемуся бомжу, посмотрел на часы и, расталкивая прохожих, побежал по проспекту Мира в сторону спорткомплекса «Олимпийский». Юрайт старался не совершить прежней ошибки и не выпустить Графа из поля зрения. Он лавировал между прохожими, вцепившись взглядом в затылок Графа, и был уверен, что бык опаздывает на условленную с кем-то встречу. Очень важно было знать — кто был этим «кем-то». Граф свернул в сторону «Макдональдса», легко перепрыгнул через ограждение автостоянки и подошел к вишневого цвета «девятке». Сомнений не было — это была машина Кноруса, за рулем которой сидел её хозяин и со скучающим видом дожидался своего дружка. Как только Граф запрыгнул в кабину, двигатель заурчал, и «Лада» плавно покинула автостоянку. Теперь Юрайт понимал, что Кнорус имел прямое отношение к акции «Монахиня». Насколько серьезную и полезную помощь он оказывал цыганам, Юрайт сказать не мог, но знал, что это можно было легко выяснить, ознакомившись с суммой денег, завернутых в полиэтиленовый пакет, который лежал в кармане Графа. Но знакомство с содержимым этого пакета не входило в планы Юрайта, хотя он бы при случае не отказался посчитать купюры и оценить их номинальное достоинство. Конечно, Юрайт — далеко не безмозглое существо, но он не хотел делать никаких выводов. Пусть этим занимается Афинская. А он будет придерживаться принципа: меньше знаешь — больше живешь. Теперь для очистки совести ему нужно было только проверить свою догадку насчет бомжей, которых выгнал на перекресток Граф, — займут ли они места, оставленные монашками на перекрестке, или же снова попрячутся в теплых загашниках Рижского вокзала и Крестовского рынка. Он в приподнятом настроении шагал обратно в сторону Рижской и думал, что если операция «Монахиня» была проведена с помощью Кноруса, то заместитель Афинской мог за неделю заработать приличные деньги. Впрочем, все зависело от размаха самой операции и количества «помощи» Кноруса. Но об этом могла знать только сама Афинская. Юрайт слышал, что месяца три назад Афинская разрабатывала подобную акцию, но не спешила с её внедрением в жизнь. То ли у неё людей не хватало, то ли она ожидала для проведения операции более благоприятного момента, то ли боялась выставлять на перекрестки своих людей, опасаясь, что быки Яхтсмена, почикают актерский материал. Кнорус же помогал Афинской в разработке этой операции и подыскивал женщин, пожелавших срубить деньгу по-легкому. Вполне вероятно, что Кнорус продался цыганам и сам стал режиссером монашеского спектакля, оставив за бортом свою наставницу и вдохновительницу. В этом случае его помощь могла стоить баснословных денег. Юрайт вернулся в кафе. Как ни странно, чашка кофе, которую он заказал, до сих пор стояла на столе. Он опять занял свое место около окна, но, как и предполагал, не увидел ни одной монахини. Вдоль рядов автомобилей, шатаясь, расхаживали заросшие и небритые бомжи и калеки. Они останавливались около машин, делали моляще-жалостливые глаза, которые тут же вспыхивали благодарностью, если кто-то из «водил» или пассажиров с брезгливостью бросал в их руки или прямо на асфальт мелкую купюру. Юрайт, задумавшись, смотрел в окно. Убедившись, что нашествия цыган и монахинь на перекресток больше не ожидается, он поднялся, подошел к девушке за прилавком и попросил телефон. Она подала ему трубку радиотелефона. Юрайт, положив на стойку десятитысячную, стал набирать номер Афинской. И когда он нажал последнюю кнопку, кто-то положил тяжелую руку на его плечо. В ту же секунду трубку вырвали из его рук: — Не торопись, Юрайт. Что по телефону зря трепаться? Я подвезу тебя к госпоже на машине. Юрайт повернул голову и увидел Кноруса. Из-за его плеча выглядывала стриженая голова Графа. — Ну, что пошли? — показал Кнорус рукой на дверь. — Мне туда не надо, — сохраняя спокойствие, сказал Юрайт. — Я лучше, Юрайт, знаю, куда тебе надо, а куда не надо. И пока я твой начальник, ты в машине мне и объяснишь, почему ты сегодня не на своем рабочем месте. Почему не орешь голосом контуженного и не дрочишь головой в припадке эпилепсии?.. Юрайт, было, хотел что-то возразить, но в ту же секунду очутился между Графом и Кнорусом. Его локти оказались в крепких руках. Его вытолкнули из кафе на улицу и дотащили до машины, которая в нарушение всех правил дорожного движения стояла около светофора на перекрестке. Метрах в пяти от неё ходил гаишник, но и не думал предпринимать каких-либо действий в отношении правонарушителей. А когда они втолкнули Юрайта на заднее сиденье, ему показалось, что Кнорус приветливо кивнул постовому в знак благодарности, и тот ему в ответ улыбнулся. Зеленый поменялся на желтый, но Кнорус не стал дожидаться нового разрешающего сигнала и с места рванул в сторону Рижской эстакады, догоняя машины, последними проехавшие на зеленый свет. Гаишник в эту секунду вообще отвернулся в другую сторону, как бы не замечая явное нарушение. — И куда вы меня везете? — Поговорить надо, — наглым голосом ответил Кнорус. — О чем, интересно, мы можем с тобой разговаривать? — Юрайт сделал непонимающую физиономию и, как будто догадавшись, покачал головой: — А, ты про Агату? Поверь, Кнорус, у меня с ней ничего не было. Мы просто друзья по бизнесу. — Да нет, Юрайт. Не валяй дурака. Если бы дело было только в Агате, то я бы просто отбил тебе почки. А мне кажется, что дело принимает крутой оборот. Вся твоя беда в том, что ты много знаешь. — Да что я могу знать? — продолжал играть в свою игру Юрайт. — Может быть, ты и хороший актер в роли нищего, но играть роль непонимающего дурака ты ещё не научился. Тебя Афинская официально благословила на слежку за нами? — Ни за кем я не следил. — А как очутился на стоянке около «Макдональдса»? — Увидел Графа и шел за ним без каких-либо мыслей. — Значит, следил? — Да не следил я за вами. Меня просто Афинская попросила понаблюдать за работой монашек около Рижского. Я выполнил её поручение и шел обратно в офис. Впереди меня шел Граф. Так случилось. Разве не бывает совпадений? — А зачем вернулся, когда мы уехали, обратно к Рижскому? Ладно, Юрайт, не «коси» под круглого идиота. Я недооценивал тебя какое-то время, но ты оказался умнее, чем я думал. Правда, не умнее меня. — Спасибо за комплимент. Кнорус, словно не заметив сарказма в голосе Юрайта, продолжал: — У тебя теперь только два пути. Или туда, — он снял с руля правую руку и ткнул в висок указательными пальцем, — или это… Или ты работаешь вместе с нами… — С вами — это с кем? Кнорус оторвал взгляд от дороги, повернул голову и через плечо презрительно посмотрел на Юрайта. — Знаешь, никогда не был ни нищим, ни актером. Поэтому играть не умею — или говорю то, что думаю, или ничего не говорю. Ты меня понял? — Никак нет. — Тогда для тупых повторяю: с нами это со мной. — Хорошо, — решил потянуть время Юрайт, чтобы собраться с мыслями. — Что я должен сделать для вас? — Пока только рассказать, с какой целью Афинская послала тебя фискалить за мной и Графом. — Я не фискалил за вами. Кнорус тяжело и как бы устало вздохнул: — Повторяю, Юрайт, не валяй дурака. Ты, наверное, уже догадался, что я слишком много поставил на монашескую карту. Поэтому, если тебе повезет и ты окажешься перед светлыми очами Афинской, сам понимаешь, у меня могут быть большие неприятности, которых, честно тебе сознаюсь, я не планировал. А значит, учитывая твою несговорчивость, у меня остается только один выход. Кто-то из нас один — в этой жизни лишний. А при создавшемся в настоящий момент положении тебе будет нетрудно догадаться кто. Проанализировав ситуацию, Юрайт понял, что «косить» дальше не имеет смысла. Но даже, если он, Юрайт, скажет, что согласен работать вместе с Кнорусом, то и этот договор не гарантирует ему сохранение жизни в течение ближайших суток. Скорее всего, его отвезут в какой-нибудь подвал, гараж или в лесополосу за городом, хорошо, словно футбольный мяч, попинают, пока он слово в слово не перескажет о задании Афинской, а потом придавят и сбросят в люк какого-нибудь коллектора. Конечно, уже мертвым. И ни милиция, ни Афинская, ни малочисленная родня не вспомнят, что жил на этом свете парень по кличке Юрайт. Конечно, может быть, Инка или Агата расскажут в милиции о пропаже воина-интернационалиста, но и они не знают его настоящей фамилии, данных о рождении и месте жительства его родных. Кнорус остановился на светофоре на площади трех вокзалов. Под мостом Каланчевки образовалась автомобильная пробка. — Ну, что делать-то? Граф, свяжи воину руки. От греха подальше. А то он, наверное, уже строит планы, как поиграть в догонялки-убегалки. — Зачем его вязать! У нас наручники есть, — и Граф, перегнувшись через переднее сиденье, полез к бардачку. В это время автомобильный поток тронулся, и Кнорус, чрезмерно газанув, дернул машину вперед. Граф не ожидал такого толчка, выпустил локоть Юрайта и ухватился двумя руками за спинку переднего сиденья. Лучшего момента для побега могло больше и не представиться. И Юрайт со всей силы ударил Кноруса ладонями по ушам. Тот выпустил баранку, резко нажал на тормоз. Тяжелое тело Графа теперь уже по инерции полетело в сторону лобового стекла. В ту же секунду Юрайт нажал на рычажок водительского сиденья, затем руками и коленями уперся в кресло и со всей силы отбросил спинку сиденья вместе с водителем на торпеду. Голова Кноруса глухо стукнулась о лобовое стекло. Юрайт тут же выдернул фиксатор задней двери и, уклонившись от захватывающего движения рукой очухавшегося Графа, открыл дверь и вывалился на дорогу, чуть ли не под колеса двигавшегося параллельно автомобиля. Он, словно стартующий спринтер, поднялся с асфальта и рванулся в сторону Казанского вокзала. Кругом визжали тормоза машин, пропуская Юрайта, перерезающего автомагистраль. Он скорее почувствовал, чем услышал, что за ним уже, бросив машину посреди дороги, неслись братки. Но одно дело качать на тренажерах мышцы, другое догонять по горным дорогам моджахедов. К тому же удирать всегда легче, чем догонять. Через несколько секунд он скорее спрыгнул, чем сбежал в подземный переход. Теперь он уже знал, что поймать его среди вокзальной толчеи практически невозможно, к тому же опыт нищего растворяться во время облавы опять сослужил добрую службу. Он заскочил в промежуток между киосками, каких в подземных переходах всегда хватало. Через несколько секунд мимо него пролетели Кнорус и Граф. Сняв с себя бушлат и офицерскую шапку, Юрайт бросил их за палатку и остался в тонкой кожаной куртке. Он вышел из своего укрытия и как ни в чем не бывало, не торопясь, пошел в противоположную от догоняющих сторону — к электричкам Казанского вокзала. Он знал, что Граф и Кнорус, разделившись, будут ещё долго бегать по станции метро «Комсомольская». Но он, Юрайт, действительно был намного умнее быков. Хитрости и непредсказуемости в поступках их, нищих-актеров, научила Афинская. Он не поедет сразу к ней в офис, чтобы как можно быстрее доложить о случившемся. Он поднимется на перрон, сядет в пригородную электричку и проедет несколько остановок. А пока будет ехать соберется с мыслями и решит, что предпринять дальше. И пусть теперь сам Кнорус побеспокоится о своей жизни. Госпожа Афинская не привыкла прощать предательства. Он стал подниматься на платформу к пригородным электричкам и на лестнице тоннеля столкнулся с Аликом Климовым по прозвищу Терминатор своим коллегой-нищим, как и он работающим у госпожи Афинской. Но если Юрайт занимал место в подземке на Мырле, то Алька обслуживал москвичей и гостей столицы здесь — под площадями трех вокзалов. Свою же кличку он получил за серые, как свинец, глаза, металлические стального цвета протезы руки и ноги, которые он всегда выставлял, когда сидел около стены с протянутой рукой. В добавок к своим протезам он носил старую проклепанную куртку с плеча какого-то рокера или металлиста и такой же кожаный браслет с металлическими добавками. А когда улыбался, то обнажал стальные, под цвет протезам, зубные коронки. Вся эта груда железа на теле и во рту нищего, по совету Афинской, регулярно натираемая зубным порошком, холодно поблескивала под лампами и фонарями подземки. — Привет, Юрайт, — обрадовался встрече и в то же время с удивлением сказал Терминатор. — Ты что на моей территории делаешь? Никак у инвалида хлеб отнять хочешь! Юрайту в этот момент не очень-то хотелось встречаться с кем-либо из знакомых или коллег по бизнесу, но и показывать, что он чем-то взволнован или от кого-то скрывается, было бы глупо. — А, железный дровосек! — выдавил деланую улыбку Юрайт. — Да кто ж позариться на твоих бедных приезжих! Нет, подсиживать тебя на твоем месте никогда не собирался — свое неплохое! А ты что это наверху делал? — решил сам приступить к расспросам Юрайт. — Да пару чебуреков поднялся слопать, — и с неподдельным интересом опять спросил: — Так по какому поводу в наши края среди рабочего дня? — Да с одной девицей у меня встреча намечалась. А она не пришла, — напустил на себя маску сожаления и тоски Юрайт. — Уж не с Агатой ли? — спросил с ехидством Алька, показывая, что наслышан о далеко не товарищеских отношениях двух нищих с Мырли. — К сожалению, вынужден тебя огорчить — с Агатой я бы и на своей территории смог встретиться, среди людей денежных и культурных, а не среди всей этой вокзальной лимиты — занюханных крестьян и нищих рабочих. — Ну, ты, полегче! Не надо обижать рабочий класс, и чем тебе крестьянство помешало? — сделал возмущенный вид Алька. — Гуляй по своим цивилизованным и обкуренным теткам, а пролетариат грязными руками не тронь! Он на несколько секунд, демонстрируя обиду, отвернулся от Юрайта, и когда тот уже хотел устремиться вверх по лестнице, снова задал ехидный вопрос: — А че ж на перрон-то идешь? Тебе на метро гораздо удобнее на работу было бы возвращаться… Юрайт уже негодовал по поводу назойливого интереса Терминатора, и ему хотелось сказать коллеге что-то обидное, но он сдержал себя и только ответил: — Любопытной Варваре язык оторвали на Казанском вокзале… Ну, до встречи! — он в три прыжка добрался до перрона и запрыгнул в электричку, следующую на Шатуру. По перрону бежал Кнорус.Глава 14. АФИНСКАЯ
Маргарита Павловна застала Афинскую врасплох. Она постучала и без приглашения войти открыла дверь в кабинет. В это время настоятельница нищенской братии примеряла шляпку дряхлой старушке. Бабка уже стояла «в рабочем облачении». Длинное черное пальто с каракулевым потертым воротником и большущими пуговицами, шарфик непонятного цвета и узора, лайковые ботики на кнопочках. Оставалось только подобрать шляпку… Правда, лицо старушенции не светилось дворянской добротой и благородством, как хотела Афинская, а напоминало о пролетарском происхождении. Нищенка держала в руках такую же, как и воротник пальто, потертую муфточку и посматривала на шляпку с явным отвращением, видимо, считая, что все эти шляпки, ботики и муфточки — буржуазные пережитки. В итоге Афинская начинала уже понимать, что не вылепишь из «материала», всю жизнь обрабатываемого на металлургическом заводе, человека с утонченными манерами и высокими идеалами. К тому же, что злило Афинскую, старуха ещё и не хотела вникать в роль старой интеллигентки, по легенде когда-то репрессированной и отбывшей десяток лет за колючей проволокой, но не потерявшей чести и благородства. Увидев в раскрытых дверях незнакомую женщину, Афинская насильно сунула в руки старухи вычурную шляпку и голосом, не терпящим возражений, приказала: — Ну, все, Никитична. Приходи завтра утром. Но Никитична ни с того ни с сего заупрямилась, разнервничалась и стала размахивать шляпой прямо перед лицом Афинской: — Просить милостыню с этой шляпой? В метро, где полно рабочих? Да кто мне хоть копейку даст! Да… Афинская побагровела от негодования, но тут же подавила гнев и взяла себя в руки. Она невидимым движением руки поддела в бок большим пальцем старуху так, что та осеклась на полуслове, толкнула бабку в сторону дверей и как ни в чем не бывало обратилась к стоящей в дверях и ничего не понимающей Маргарите: — Вы из префектуры? Маргарита Павловна? А я вас ждала к одиннадцати. Ну, проходите, проходите… Когда Белякова сделал два шага вперед в направлении стола Афинской, Никитична, негромко ойкнув от очередного тычка под нижнее ребро, уже вылетела за двери с застрявшими в горле словами негодования по поводу неучтивого поведения госпожи Афинской к благородной старухе, прошедшей сталинские лагеря и застенки. Почему-то бабка сразу обрела светские манеры и стала соображать дворянскими категориями. Белякова присела на край стула и, пока Афинская закрывала дверь и включала самовар, рассматривала карту центральной части города с многочисленными разноцветными кружками возле станций метро. Афинская поставила чашки на журнальный столик и заметила неподдельный интерес, с которым начальник отдела социальной защиты смотрела на карту. Поставив на стол коробку с конфетами и сахарницу, она сказала: — Кружки это пункты продажи нашей газеты. Зеленые — продажа с лотков, красные — со столиков, желтые — с рук. Но, компостируя высокой гостье мозги о продаже её печатного органа, она заметила, что не успела убрать со своего письменного стола план-схему, искусно нарисованную по её заказу художником-бомжем. И Белякова уже перевела взгляд на эти самые картинки. Она пялила глаза на рисунки, где были изображены крупные станции московского метро с переходами, закоулками, входами и выходами, отсеками и комнатами многочисленных служб подземки. Даже скульптуры и лавочки, если таковые имелись, были отображены на план-схеме. Афинская высоко оценила труд бомжа и использовала план-схему практически на каждом занятии, объясняя в зависимости от обстановки, как можно улизнуть с рабочего места при облаве, по какому маршруту курсировать боевикам-охранникам Кноруса, где рассаживать новеньких… Она лишь ещё раз подасадовала на свою неподготовленность к встрече с ранней гостьей и ничего не придумала умнее, как поставить самовар на письменный стол и сразу, словно затеяв небольшую профилактическую уборку, сложила в стопку картонки с план-схемами и небрежно бросила все в книжный шкаф. Из него же она достала подшивку газет «Милосердие» и бережно положила перед Беляковой. Но Белякова уже догадывалась, что настоящей редакцией в этом помещении и не пахнет. Она не увидела ни одной печатной машинки, ни одного компьютера. Не был завален стол многочисленными рукописями. Зато на вешалках и многочисленных плечиках она заметила множество всякой одежды. Здесь были телогрейки, военные кители с орденскими планками, шинели без погон, ярких расцветок женские пальто, детские куртки, полушубки из плюша, платки, шляпы и шапки, фуражки, кепки, панамки. Белякова, глядя на эти ворохи одежды, начала догадываться, что попала не в редакцию газеты, а скорее в гримерную какого-то неизвестного театра, готовившегося к премьере с многочисленными нищенскими персонажами. Она собралась с духом и предложила раскрыть карты: — Я бы не хотела, Татьяна Сергеевна, чтобы мы с вами разыгрывали нелепые сцены и объяснялись на эзоповом языке. Около входа в ваш подвал я заметила много людей, по виду напоминающих нищих в несуразных одеждах. Да и эта старушка, которая была в вашем кабинете, вовсе не похожа на корреспондента газеты… Афинская поняла, что скрывать свою принадлежность к нищенской организации было бы просто нелепо. Да и, как она теперь понимала, власти рассекретили её базу, и теперь от проверяющих не будет отбоя. И она тоже решила не устраивать спектакль, но и не открывать до конца всех своих карт. Она тут же взяла со стола подшивку газет и бросила их на дальний стул. Села в кресло, сложила на груди руки крестом. — Хорошо. Что вы хотите от меня узнать? То, что я, по мере возможности, стараюсь как-то поддержать нищих и бездомных? Вы угадали. Я помогаю им деньгами, продуктами. Вся эта одежда тоже для них. А многие в стужу и в дождь остаются ночевать в этом помещении. Наверное, видели в большой комнате два кожаных дивана. Но я помогаю только тем нищим, кто не опустился ниже городской канализации. — Я поняла ещё и так, что вы их учите просить милостыню. Вы им подсказываете, где лучше занять место, что при этом говорить, что одевать… — Каждый человек должен иметь кусок хлеба помимо свобод, которые им дала ваша демократия… — Так это вы их учите разыгрывать комедии в метро и на улицах города? Так знайте — это глупо и старо как мир. — Да-а-а, — с пренебрежением протянула Афинская. — А пенсию старикам, пособия инвалидам вы раздавать с завтрашнего дня начнете? Или ещё на пару лет продлите эксперимент по выживанию в экстремальных условиях? Белякова на несколько секунд задумалась, как бы достойнее и убедительнее ответить на вопрос Афинской. Сказать, что все людские горести и проблемы вскоре останутся позади. Государство выздоравливает, и скоро сможет само позаботиться о своих гражданах — не убедительно. Потому как те же самые обещания и заверения она каждый день слышит по телевидению от политиков, государственных чиновников, народных депутатов. А пенсий у некоторых стариков, которые их, к счастью, получают, не хватает даже на хлеб с молоком. Она глядела в тусклое подвальное окно, на подоконнике которого прыгал нахальный воробей в поисках пищи. Он, по всему было видно, приметил авоську с продуктами, которую хозяйка этого кабинета выставила на морозный воздух. Он повертел головой и запрыгнул на сетку и сразу же начал драть клювом бумагу, в которой было завернуто масло. Голод толкнул воробья на незаконные действия. Голод и людей заставляет делать то же самое с целью выживания и самосохранения. Она хотела уже сказать о трудном времени, которое переживает страна, но Афинская, угадав о размышлениях Беляковой, заговорила первой: — Государству пока нет дела до стариков и людей, не имеющих достаточных средств для существования на этой экспериментальной земле. Самой экспериментальной земле в мире. Вот поэтому я, как умею, сама забочусь о бедных и униженных. Я даю им хлеб, я даю им кров. Я, если хотите, а не государство, даю им надежду на достойную жизнь. — Ой, ли! Надо же какая благодетельница! — Какая есть. Если не вы, то кто-то же должен позаботиться об этих несчастных и старых как мир, как вы только что выразились, нищих. — Театр нищих! — добавила Белякова. — Ну что ж — пусть театр! Да, театр! И я как режиссер помогаю своей труппе, состоящей из стариков и инвалидов, брошенных и забытых воинов, подняться в собственных глазах. Ведь если бы не я — они уже на другой день забыли бы, что людям присуще умываться и расчесываться, есть за столом качественные продукты, а не запихивать прямо на помойке в рот заплесневелый хлеб и вонючие обрезки колбасы. Я из нищих делаю актеров! А вы — власть и правительство — из актеров делаете нищих. Улавливаете разницу, госпожа Белякова? — Ну а как же! Вы лишаете людей собственной гордости. Усадив на паперть бывшего воина, ставшего инвалидом, вы унижаете его человеческое достоинство… — Ни-че-го по-доб-но-го! — по слогам и с пафосом королевы перебила гостью Афинская. — Я! Я не даю угаснуть в людях вере в завтрашний день и собственную волю. Я воочию показываю им: вся жизнь — это театр! И быть бомжем или нищим в данный момент — вовсе не безнадежно! Бездомные — вам ли не знать! — есть, были и будут всегда. На Руси их раньше называли «каликами перехожими», писатели и драматурги собирали их фольклор, разве не о них ставили пьесы в театрах? Да какие спектакли — классика! И сегодняшние нищие — это тоже часть русского народа со своим подземно-подзаборным юмором, своей дикой философией выживания. Вы ведь не лечите болезнь. Вы её консервируете. Вы стараетесь упрятать калек и нищих подальше, показать, что все у нас хорошо и безоблачно. И тем самым нагло врете всему миру. И креститесь при этом, как в театре. Потому что осенять себя крестным знамением нынче стало модно. Но, крестясь, забываете, что русская церковь считала инвалидов и юродивых божьими людьми, через уста которых шло его откровение. — Когда я вижу нищих, то мне как коренной москвичке становится стыдно за мой город… — Напрасно, — улыбнулась Афинская, — а знаете ли вы, уважаемая Маргарита Павловна, что именно москвичи испокон веков с заботой и любовью относились к юродивым? В конце прошлого века жил в Москве знаменитый Федька Кастрюлькин, который не утруждал себя ни пророчествами ни гаданиями, ни даже краткими изречениями. Он просто ходил по улицам с привязанными к рукам и ногам кастрюлями. А москвичи благоговейно прислушивались к их звону. Считалось, что встретить Федю Кастрюлькина — к добру. Не встретил — плохо дело… — Зачем вы мне все это рассказываете? У нас сегодня каждый имеет право на свободу, — только и нашла что сказать Маргарита Павловна. — И вы здесь ничего нового не открываете. Люди перестали уважать авторитеты. А свобода слова вылилась в порнографию, матерщину, дикие частушки и песенки, которые то и дело слышишь в метро и на улице от ваших невоспитанных актеров. Что, такая правда красит Россию? — А что вы, прилипшие к государственной кормушке, хотели бы услышать от простых людей в свой адрес? Это, извините, ваша система погрязла по уши в коррупции и взяточничестве. Если мне дают деньги нищие, то только за то, что я их научила зарабатывать на хлеб с маслом. И свободы, якобы вами дарованные, — тоже вопрос спорный. Их свободу ночевать на улице — ограничивает милиция. На их желание жить в столице — наложено вето. А теперь вы хотите им заткнуть ещё и глотки. Мои бомжи, даже если бы они этого хотели, не имеют сегодня права участвовать в выборах. Мы говорим о свободах, а голосовать заставляем по месту прописки. Нас нет в избирательных списках. Так вот, я собираюсь обратиться к московским депутатам и поставить вопрос о регистрации московских бездомных людей. Пусть все знают, что есть частичка незащищенных людей из большого и жестокого города, которая тоже хочет иметь право на свободу. Пусть все знают, что мы, хотя и бедные, но такие же живые люди, как и вы! И большинство калек и стариков не по моей, а по вашей вине оказались без жилья и еды. И если вы и дальше будете вести Россию к рынку таким путем, то уже завтра не четверть, а почти все жители страны станут нищими и бездомными. Если уже не стали. У меня же эти люди находят понимание и поддержку, ибо выжить одиноким и брошенным людям легче сообща. Белякова хотела что-то возразить, вступить в новый спор, но вдруг поймала себя на мысли, что ей,профессиональному юристу, в словесной борьбе никогда не победить Афинскую. Мало того, она уже не испытывала неприязни к бывшей актрисе, которая взяла инициативу в свои руки и так убедительно говорила о мнимых свободах. И уже совсем обезоружило Маргариту Павловну то, что слова Афинской были не голословием и демагогией — она, Афинская, делала дело, выдавая при этом зарплату калекам и голодным, которой по всему было видно хватало и на хлеб и на кров. И Маргарита вдруг догадалась, в чем состоит её бизнес… В кабинет постучали, и вошли старуха и старик, те самые скрипач и певица, с которыми Афинская работала накануне. Она уже, не стесняясь присутствия Беляковой, разрешила пройти им в кабинет. Даже наоборот, бравируя своим покровительством над стариками, она спросила Белякову: — Хотите увидеть, чем эта пара зарабатывает себе на хлеб? — и, не дожидаясь ответа, попросила музыканта и певицу, повторить материал, который они прошли на последнем занятии и отрепетировали дома. Старики даже обрадовались, что помимо Афинской кто-то ещё может дать оценку их творчеству. Дед аккуратно открыл футляр и бережно вытащил скрипку. Старуха поправила шапку-тюрбан и вся подтянулась. Музыкант поднял смычок и скрипка зарыдала, заплакала. Дождавшись, когда проигрыш закончится, старуха затянула громким голосом неизвестную Беляковой песню:Глава 15. КНОРУС
Кнорус на чем свет стоит клял своего напарника и дружка Графа. Он послал его прочесать переходы и пассажирские площадки на кольцевую линию. Сам расталкивал локтями многочисленный народ на радиальной, бегал из одного конца станции в другой, прощупывая глазами каждого человека в офицерском бушлате. При этом он лихорадочно думал, что если они не выловят Юрайта до встречи его с Афинской, то необходимо предпринять какие-то действия, иначе Афинская или ликвидирует его небольшую группу быков и его самого с помощью других бригад, или же сумеет подставить его правоохранительным органам. Он психовал и на самого себя, что приехал к «Рижской», и Юрайт спокойно засек его на «месте преступления» при получении денег от цыган. Пусть не он получал пакет с купюрами лично, но ведь Граф принес их в его машину! Афинская — не дура и сумеет сделать правильные выводы. И, конечно, сразу догадается, что никто, кроме него, Кноруса, не смог бы так умело расставить монашеские бригады на дорогах. Да и сами цыгане не сумели бы провести акцию такого громадного размаха, да и не догадались бы таборные переодеть в черные рясы женщин, приехавших в Москву в поисках работы. Это он, Кнорус, сообразил, на какую биржу труда нужно идти искать желающих стать монахинями. Это он инструктировал цыган, где и как должны работать группы, что должны отвечать на вопросы монахини. Это он подсказал цыганам, чем подкупить бомжей Яхтсмена, чтобы они на пару недель исчезли со своих насиженных рабочих мест на автодорогах. Словом, это он, Кнорус, внедрил план Афинской, который помогал ей разрабатывать, и который она собиралась применить в первые же теплые весенние деньки, когда под рясу мнимым монашкам не нужно было бы поддевать шубы, телогрейки — всю теплую верхнюю одежду, которая, по мнению Афинской, портила эстетический вид кротких монахинь. «Подумаешь, режиссер нашелся! Станиславский, бля! О здоровье актеров беспокоится! Да они за полтинник в день в трусах и майках готовы милостыню просить! — осматривая монашеские группы, размышлял тогда Кнорус. — Подумаешь, померзнут неделю-полторы!» Теперь он был готов отдать всю свою долю Афинской, лишь бы избежать наказания. Лишь бы она не узнала, что именно он, Кнорус, оказался предателем. А для этого нужно было сделать так, чтобы Юрайт не донес информацию до Афинской. Он расталкивал народ, не теряя надежды обнаружить воина-эпилептика в этой толпе. Хотя сознавал, что на «Комсомольской» найти кого-то гораздо сложнее, чем на любой другой станции метрополитена. Но он уже не один год работал с нищими, знал все их привычки и наклонности. Он знал все закутки на любой станции метро, где могли прятаться бомжи и нищие. Он даже был уверен, что легко нашел бы беглеца на Мырле, которую Юрайт знал как свои пять пальцев. Но пересадочный узел метрополитена на Комсомольской площади был одним из самых загруженных участков столичной подземки. На этом клочке московской земли вместилось бы стотысячное население какого-нибудь далеко не маленького городка областного значения. В день же через «Комсомольскую» проходит порой до двух миллионов человек. Попробуй, найди одного человечка среди всей этой толпы, снующей по подземному городу. То же самое, что искать иголку в стоге сена. Бегать по «Комсомольской» практически невозможно: отягощенная поклажей провинциальная публика тычется бестолково в многочисленные лестницы, эскалаторы, входы и выходы, надеясь найти то, что им необходимо. Кнорус с ходу налетел на раскорячившуюся в середине зала тетку. Она, с сумкой и рюкзаком на плечах, держала в руках по чемодану, каким-то образом умудряясь ещё и лизать мороженое, разглядывала огромное мозаичное панно работы Корина, на котором художник запечатлел выступление Ленина перед красногвардейцами, отправляющимися на фронт. Обложив тетку матом и получив в свою сторону тот же самый комплимент, он почему-то подумал, что, может быть, эта колхозница, как и многие другие пассажиры, в последний раз любуется вождем пролетариата. Наверняка, скоро это панно заменят каким-нибудь другим героем российской демократии, как несколько десятилетий назад вылущивали со стен изображения Сталина, Берии, затем Молотова и других верных «сталинцев» — членов политбюро. Эти воспоминания навели его на мысль, что любые вожди и руководители приходят и уходят. А места у кормушки занимают другие, те, кто смог зубами и кулаками продраться к деньгам и власти. Человеку свойственно шагать по ступенькам и по головам, неважно при этом, к какому царству шла дорога — официальному или теневому. Вот и его, Кноруса, карьера, скорее всего, обернется ниспровержением. Но если в официальном нынешнем царстве «придворных» за прегрешения увольняли на пенсию или переводили на другое место работы, то в царстве теневого бизнеса, который скрывается от работников правопорядка да и любых посторонних глаз, ниспровержение чаще всего оборачивается одним наказанием — смертью. Вообще Кнорус терпеть не мог станции метро трех вокзалов, хотя знал, что рассаженные им и госпожой Афинской нищие на «Комсомольской», сдавали выручки в три раза больше, чем все нищие, просящие подаяния на Калининской линии. Потому как пассажиры с площади трех вокзалов довольно специфические, среди которых преобладает иногородняя, провинциальная публика, не огрубевшая сердцем в беспощадной суете столичной жизни. Это уже москвичам приелись толпы плохо загримированных под инвалидов попрошаек, а провинциальный житель, не менее чем москвич отягощенный своими проблемами, приезжая в белокаменную, впервые видит столько людей, стоящих гораздо ниже его на социальной лестнице. Ну, как не подать! Кнорус добрался до конца перронного зала, где две уборщицы дружно терли тряпками лицо Ильича. Они, не стесняясь прохожих, громко матерились, сплевывали. Рядом с тетками и гранитным бюстом вождя революции стоял, опершись на костыль, Алька Терминатор. Он тоже матерился, потому как уборщицы, согнав его с насиженного места, налили около бюста много воды и мыльным раствором шпарили Ильича. — А ни хрена у вас не получится! — говорил Терминатор, постукивая протезом по граниту. — Вроде, как не знаете, что через несколько часов, когда подсохнет, снова «чумазым» сделается. — А ты нашему начальству это скажи, ети его мать! — ругались тетки, поливая лысину из шланга. — Да вы лысину-то не мойте. Я на Ильича кепочку надену. И грязь скроется, и народу веселее будет. И меня в беде не оставят. — Я тебе, черт стальной, надену! — засмеялась пожилая уборщица, видимо, вспомнив, как они, работники станции, бегали смотреть на вождя в головном уборе. А это Терминатор, найдя где-то кепку клоунских размеров, натянул её на Владимира Ильича. Точно такая же была и у его ног. Он сидел около основания бюста и жалобно просил подаяния. Людей собралось видимо-невидимо. Деньги в головной убор, лежащий на полу, летели как из рога изобилия. Пришли начальник милицейского участка и начальник станции. Смеялись до слез, но когда приступ смеха прошел, приказали снять головной убор, а Терминатора от бюста прогнать. Но начальство-то из кабинетов редко выходит, и Алька Терминатор на другой же день занял свое коронное место. Да и кепочку Ильичу разок-другой в день, когда поблизости не было ни милиции, ни работников станции, он надевал, быстро собирал за репризу денежные пожертвования и, опять сняв головной убор, заканчивал выступление. До работников станции доходили разговоры о том, что Терминатор не бросил издеваться над вождем мировой революции. Но после того, как Алька запустил костылем в гражданина, который выцарапывал орден Победы с мозаичного панно, помещенного на стене около эскалаторного тоннеля, и поднял крик, на его проделки с Ильичом стали посматривать сквозь пальцы. Безного-безрукий Терминатор спас предмет метрополитеновского искусства и его зауважали. Кнорус положил руку на плечо Альки, и тот повернулся. Без всяких приветствий Кнорус спросил: — Ты Юрайта, случаем, здесь не видел? — Здесь не видел. Кнорус хотел было уже бежать в другой конец тоннеля, но вдруг резко обернулся и спросил: — А где видел? — Наверху. — Где наверху? Говори быстро и точно. — На выходе к перрону пригородных поездов. — Вы с ним разговаривали? — Конечно… Юрайт схватил Терминатора за воротник куртки, усыпанной металлическими заклепками, так, что кожа затрещала: — Ну-ка, болванчик железный, быстро все говори, что я тебя за язык тяну. Где встретились, что говорили, куда он пошел? — А что говорить? Мы поздоровались. Он сказал, что приехал сюда для встречи с какой-то девицей. Но девицы с ним не было. Да и одет он не по-зимнему. — Так он не в офицерской одежде? — Нет. Без шапки и в легкой курточке. Я удивился еще, когда он сказал, что теперь поедет на работу задубеет ведь. Да и что заработает в таком наряде? И ещё больше удивился тому, что он намеревался добираться в центр города, к своему месту, на электричке. — Понятно, — сказал Кнорус и оттолкнул от себя калеку. Терминатор не смог удержаться костылем, попятился и, поскользнувшись на мокром граните, упал около основания бюста, разлив уборщицам ведро с водой. Но Кнорус уже затерялся в толпе пассажиров. Теперь он понял, что искать Юрайта в метро — дело бесполезное. Он соображал на ходу, расталкивая прохожих во все стороны. Время приближалось к полудню. И вот-вот с Казанского должна уйти последняя электричка. Он выскочил на перрон, когда двери вагонов захлопнулись, и поезд медленно стал набирать ход. Он ткнулся в одни двери, другие. Но открыть на ходу не смог. Можно было бы залезть в окно, но зимой они были закрыты. Впрочем, в четвертом вагоне от головы поезда он увидел вместо дверного стекла, дыру, и что было сил кинулся догонять тот вагон. Краем глаза он видел, как параллельно с ним по вагонам бежал Юрайт. Кнорус хотел было уже ухватиться за края оконной рамы, но в это время перрон закончился и Кнорус, пролетев несколько метров по воздуху, рухнул на гравий. Он не обратил внимания на ободранные ладони и ушибленные колени. Он тут же встал, поднял голову и посмотрел на удаляющуюся дырку в дверях. Из неё выглядывала голова Юрайта. Он улыбался и махал ему рукой. На последнем вагоне электрички была прикреплена табличка — «Шатура». Нет, ещё не все было потеряно. Если Юрайт не выпрыгнет по дороге, то на первой остановке Кнорус будет его встречать, если, конечно, успеет догнать на машине. Не обращая внимания на боль, он побежал к площади трех вокзалов, где они бросили «девятку». Граф разбирался с постовым милиционером. По всему было видно, что консенсус был найден, и они остались довольны понятливостью друг друга. Кнорус с ходу запрыгнул на кресло водителя. — Быстро, Граф, быстро. Мы его в Выхино перехватим, если нам немного повезет. Но через десять минут они уже угодили в автомобильную пробку, выбраться из которой в течение получаса не представлялось никакой возможности. Но Кнорус и здесь нашел выход: выехал на тротуар и, беспрерывно сигналя и распугивая прохожих, понесся вперед. Они успели к шатурской электричке, снова бежали по перрону, вглядываясь в лица пассажиров, но Юрайта среди них не было. Скорее всего, он опять перехитрил Кноруса — или воспользовался стоп-краном, или просто выпрыгнул из дыры на какой-нибудь станции, когда поезд притормозил. Конечно, Кнорус приказал Графу сопровождать электричку до тех пор, пока не пройдет по всем вагонам и не убедится, что Юрайта в поезде нет. Но теперь он не сомневался, что этот нищий оказался намного смелее и догадливее, чем он, Кнорус, о нем думал. Но игра ещё не кончена, и Кнорус не хотел сдаваться. Был ещё один вариант: если Юрайт и Афинская не встретятся в течение ближайших суток, то этого сраного воина можно было бы выловить. Значит, пришел к догадке Кнорус, Афинскую, нужно любым способом выманить из офиса. До конца дня. Тем более он знал, что вечером у неё состоится встреча с Яхтсменом. Это первое. Во-вторых, около квартиры Юрайта нужно установить засаду. Хорошо бы проследить и за жилищем Агаты. Вполне возможен и такой вариант, что, не найдя в офисе Афинскую, Юрайт отсидится в квартире скрипачки. Кнорус тут же направился к первому таксофону. Афинскую он возьмет на себя. Он позвонил одному из своих быков и распорядился, чтобы установили наблюдение за квартирой Юрайта. — Возьми себе помощников, и всех, кто заходит к нему и выходит, вяжите и — в машину. Везите на нашу конспиративную явку. Там разберемся, кто наш друг, а кто враг. Пусть два человека установят наблюдение за Агатой. Глаз с неё не спускать. И если заметите рядом с ней Юрайта, то непременно двоих везите на хату. Понятно? Убедившись, что все прониклись серьезностью его приказаний, он тяжело вздохнул и набрал номер телефона Афинской. — Да, — сказал голос патронессы, — я слушаю вас. — Татьяна Сергеевна. Я вышел на барона цыганского табора, люди которого провели операцию «Монахиня». Разъяснил ему на пальцах, что нехорошо было без спроса собирать пожертвования в Москве. Он согласился. Но сказал, что отдаст часть выручки только одному из руководителей московских нищих. — Интересные известия, Кнорус, — насторожилась Афинская. Кнорус понимал, что опытная Афинская просчитывает варианты и обдумывает, не заманивают ли её в западню. И он, её заместитель, постарался развеять её подозрения. — Мы с ребятами, — пояснил он, — выловили внучку барона, которая на переезде к Даниловскому рынку снимала кассу с монашек. Она и вывела нас на своего деда. — И как ты мне советуешь поступить? И при чем тут я? Сборами-то они занимались на территории Яхтсмена. — Это точно. Но в основу операции был положен наш план. Значит, и выручка с Яхтсменом должна быть поделена поровну. — В принципе, ты прав. Я сейчас созвонюсь с Яхтсменом, и мы с ним вместе подъедем. Где расположился твой цыганский барон? — В Бакинке. Две остановки за Люберцами. На машине лучше ехать по Рязанскому проспекту. Но учтите — здесь большие пробки. Он просил организовать встречу до пяти часов дня. По долгому молчанию он определил, что Афинская размышляет. Наконец, она ответила: — В шестнадцать жди меня в Люберцах. Скорее всего, подъедет и Яхтсмен. Пусть твой барон ожидает нас в привокзальном кафе. Там есть такое около книжного магазина. Будь с ним вместе один. Без своих быков. Понял? — Да, — облегченно вздохнул Кнорус. И положил трубку. Через полчаса он снова позвонил Афинской. Трубку поднял кто-то из дежурных. Ответили, что редактор газеты пять минут назад уехала по важным делам. Кнорус, не скрывая, радовался — план его сработал. Теперь осталось выловить только Юрайта. Пока он будет встречать мадам, засады будут его караулить. Афинской же при встрече скажет, что барон его обманул. Когда он пошел передать ему слова госпожи, то цыгане снялись с места. Лучше получить по башке за сорванную встречу, чем за организацию операции. По крайней мере, за первое не убивают. Следуя к своей машине, он впервые ощутил, что очень голоден. По дороге купил пару беляшей и, усевшись за руль, жадно впился зубами в горячее тесто. После утренних накладок наконец-то он направил игру в нужную ему колею. Только бы ничего не сорвалось. И он решил больше не полагаться ни на кого. Было всего лишь тринадцать часов дня, и он мог ещё сам съездить к дому, где жил Юрайт, и убедиться, насколько профессионально его подельщики организовали засаду. Теперь он знал, что при встрече с Яхтсменом с глазу на глаз он предложит ему свои услуги. Глава бомжей, конечно, поймет, что без профессиональной организации нищенского дела его бизнес никогда не станет процветающим. А он, Кнорус, с первой же попытки доказал, что может «мутить» в больших масштабах. И проведение операции «Монахиня», после семи дней которой он положил в свой карман огромную сумму, — тому подтверждение. Только об истинном режиссере и настоящем заработке он не будет говорить Яхтсмену. Он просто обрисует ему схемы и направления возможной деятельности. У него есть планы и по организации операций «Беженец», «Землетрясение»… И если Яхтсмен примет его предложение, в чем Кнорус не сомневался, то через пару месяцев, он, бывший первый помощник Афинской, станет правой рукой Яхтсмена и, конечно же, поставит дело среди бомжей на профессиональную основу. А через полгодика, смотришь, они зажмут Афинскую в крепкое кольцо и будут его сужать до тех пор, пока не подойдут к самым стенам Кремля. Яхтсмену нужно сказать только одно слов — «да». Его машина летела на огромной скорости по Рязанскому проспекту в сторону Центра. Он свернул на Нижегородскую, проехал ещё несколько кварталов и остановился на площади Заставы Ильича. Хлопнул дверью, сработала сигнализация, и машина ответила ему подмигиванием фар. Он огляделся и, остановив взгляд на Ильиче, улыбнулся: сегодня вождь революции принимал в его делах слишком много участия. Через пять минут он уже был около дома, где проживал Юрайт. Нахлобучив на голову капюшон кожанки, чтобы лицо не было заметно и, засунув руки в карманы, чего никогда раньше не делал, быстро стал подниматься на третий этаж. Он чувствовал, что ни за подъездом, ни за квартирой Юрайта никто не наблюдал. Хорошее настроение уже начинало исчезать, он остервенело нажал кнопку звонка квартиры воина-интернационалиста, и в этот момент кто-то положил ему руку на плечо. Кнорус обернулся и увидел удивленное лицо быка из своей команды. — Ты в подъезде один? Бык в подтверждение закивал головой. — Тебя одного оставили осуществлять наблюдение за квартирой? — начал было распаляться Кнорус. — Не-а. Все уехали с бабой. А меня оставили на тот случай — вдруг ещё кто придет! — А кто пришел-то? Агата? — Не-а. Наоборот вышла из квартиры какая-то бикса. Ну мы её — хвать. Ты кто, че, почем… А она нам, че, мол, пристали, я чуть ли не жена этого Юрайта. Ну, мы её поцеловали, взяли под белы рученьки, отвели к машине и увезли на явку. Вот один бык с минуты на минуту должен сюда вернуться. Кнорус просиял от счастья. На радостях обнял ладонями виски своего быка, притянул его голову к себя и звонко чмокнул в лоб. Тут же сплюнул на пол, но похвалил: — Молодцы, мужики. Значит, говоришь, она уже на явочной квартире? — Должна быть, — посмотрел на свои часы бык. — Как её зовут-то хоть, не спросили? — Я не расслышал — то ли Нина, то ли Инна. Ночевала она у него. Проснулась и пошла на занятия. Вот и познакомилась с нами. Да её здесь много не расспрашивали. Че на лестнице базарить — и в машине можно. — Правильно, — согласился с действиями своих быков Кнорус и махнул рукой. — Ну, пока. Продолжайте дежурить. До встречи с Афинской в Люберцах оставалось ещё больше двух часов. Он зашел в ближайший бар, заказал сто граммов водки, выпил и попросил у бармена телефон. Тот, оглядев Кноруса с ног до головы, словно оценивая его финансовые возможности, убедился, что перед ним платежеспособный клиент, положил на стойку бара трубку сотового телефона. Через десять секунд Кнорус спросил: — Яхтсмен? — И что? — ответила трубка. — Это Кнорус. У меня есть к тебе предложение. — Какое, мальчик, у тебя может быть ко мне предложение? — Я хочу работать в твоей команде…Глава 16. БУРДАКОВ
Бурдаков приехал на работу чуть свет. Включил настольную лампу и нажал на кнопку селекторной связи в кабинет оперов. Ему хотелось знать, кто же из бомжей полоснул ножом проститутку и убил сутенершу. К тому же он решил побыстрее завершить все текущие дела, чтобы часикам к пяти вечера быть свободным. Ведь они с Маргаритой договорились встретиться и пройтись по местам своей молодости. «Странно, — подумал он, вспоминая последние слова Марго, — она что, разошлась или вообще не была замужем?» Хотя он и не относил себя к любопытным в области чужих семейных отношений, но этот вопрос его интересовал. Честно признаться, после её ответа он хотел справиться о её семейном положении в паспортном столе по месту прописки. Для него это ничего не стоило, через пять минут ему бы выдали подробную справку обо всех её семейных и любовных перипетиях, если, конечно, таковые были. Но он сразу отогнал от себя эту мысль и не стал никуда звонить. Тем более что полная неизвестность по этому вопросу его даже в какой-то мере возбуждала. Нет, не в сексуальном плане, а в душевном. Через минуту после его звонка два опера — совсем ещё мальчишки стояли у него в кабинете и разводили руками. По их красным, невыспавшимся глазам он видел, что ребята этой ночью с подушкой ещё и не встречались. Один из них был крепким коренастым пареньком. Другой напоминал Бурдакову того высокого и неугомонного парня, каким он сам был в молодости, когда мог ночами не спать, а раскручивать какое-нибудь интересное дело. — Товарищ майор, никто из четверых, у которых на одежде мы обнаружили пятна крови, путного ничего сказать не может. Твердят одно — пьяные все были, ничего не помним, — сказал высокий лейтенант Стельнов. — Ну, что же вы! — даже расстроился Бурдаков, который почему-то был уверен, что оперативники к утру раскрутят бомжей. Он даже ничего не мог сказать путного, кроме как не без сарказма посоветовать: — Действуйте дедуктивным способом. Про Шерлока Холмса, надеюсь, читали? Ребята молчали. Один тер шишки на кулаках, набитые от регулярных занятий каратэ. Другой тоскливо смотрел на подоконник, по которому прыгали воробьи. — Ну, так что, читали о методах знаменитого сыщика? Советую съездить в выходной на книжный развал и угробить всю зарплату на приобретение полного собрания сочинений Канон Дойла. Если уж бомжей раскрутить не можете, то… Он не договорил, его перебил худощавый Стельнов, который по-прежнему не отрывал взгляда от подоконника: — Читали мы, товарищ майор, и про Холмса, и про Мегрэ. Складывается такое впечатление, что трое действительно не знают того одного, кто мог попользоваться ножичком. После всех выводов у нас подозрение на двоих падает. Вот из них и надо вычесть одного. — Уверены? — оторвался от ночной сводки и поднял глаза на Стельнова Бурдаков. — Судите сами. Задержанный Омельченко не мог убить. Это не его профиль… Омельченко приехал в Москву месяца четыре назад из Новороссийска. Мы ночью позвонили в местное УВД, где он раньше был прописан. Ребята похохотали и сказали, что его в Новороссийске называли не иначе как Пещерный человек. Тихоней он был, затерканным жизнью человеком, но выпить любил. И супруга его нещадно колотила. Но даже у нее, злой и свирепой, нервы не выдержали, и она выгнала его из дома. Он устроился в катакомбах, в которых во время войны скрывались партизаны, а теперь те места туристам и спелеологам выдают за местную достопримечательность. Так вот, Омельченко во время туристических посещений прятался в каком-нибудь потайном штреке и испускал дикие звуки, пугая слабонервных. Эхо от его криков раскатывалось по всем пещерам. Люди сумки бросали и убегали. А он их подбирал. Так вот, однажды группа смельчаков его отловила и сдала в милицию. Так он ловцам и говорит, дураки, мол, вы, я вам такую экзотику пещерную устраивал и даже деньги за эхо не брал. Ребята из Новороссийска рассказывают, что после того, как Омельченко отсидел пятнадцать суток, а потом уехал в Москву, катакомбы стало посещать гораздо меньше туристов. Бурдаков не выдержал и захохотал: — Говорите, Пещерным человеком звали… — Ага. Это в Новороссийске. А здесь, в Москве, его окрестили Снежным человеком. Бурдаков, словно и забыл об убийстве. Вытирал платком слезы на глазах, которые выступили от смеха, и оперативники, чувствуя, что начальник управления приходит в хорошее расположение духа, рассказали и московскую историю. — У нас в Москве он тоже не оставил экзотических наездов на законопослушных граждан. Но на этот раз, прошлым летом, обосновался в Измайловском парке. Жил в каком-то заброшенном кунге. В сумерках, когда парочки старались скрыться подальше в лесу от посторонних глаз, он, весь заросший, растрепанный и в лохмотьях, выбегал неожиданно из кустов и с воплями носился вокруг целующихся или выпивающих. Многие, испугавшись, бросали свои сумки, еду, выпивку и спешно ретировались. Бурдаков перестал смеяться и уже серьезно спросил: — А почему вы думаете, что он не мог убить? — Тёха он, товарищ майор. За всю жизнь даже мухи не обидел. А вот к театральным представлениям склонен. Второй, его товарищ Склярский, летом был приголублен Омельченко в своем кунге в Измайловском парке. А на зиму они вместе перешли жить в подвал. Склярский экзотику Снежного человека не поддерживал. Вообще он очень замкнутый товарищ, когда-то учился на философском факультете МГУ, увлекся какой-то идеей и замкнулся. Из университета его отчислили, выставили из общежития. И он поселился вместе с лесными братьями на Лосином острове. Есть там такая своеобразная каста бомжей. Бурдаков в удивлении поднял брови: — Есть такие, товарищ майор, подтвердил крепко сбитый оперативник невысокого роста. — Я тоже до вчерашнего дня не знал. И, пока Стельнов крутил телефон, сгонял на Лосиный. Зрелище, надо сказать, умопомрачительное. Зовут они себя аскетами. На себе, спасаясь от холода, носят с центнер одежды, которую и одеждой-то не назовешь — одни лохмотья. Ночуют в огромных рукотворных гнездах, построенных из досок, фанеры и картона на ветвях огромного дуба, как первобытные люди. Утром, чуть свет, просыпаются и молча расходятся для поиска пропитания. Вечером опять собираются в стаю и варганят себе еду уже в общем котле. Блюдо, как правило, мясное — из зазевавшейся собаки или кошки. Между собой они почти никаких разговоров не ведут. Склярского изгнали из своей компании за то, что он был, якобы, умнее всех — не только ни с кем не разговаривал, даже взглядом не обменивался. А это — зазнайство. — Так, вот, такие молчаливые, как мы говорим «себе на уме» чаще всего и убивают. — Нет, он боялся крови. Никогда не разделывал ни собак, ни кошек, хотя жрать мясо не отказывался. К тому же, Михаил Иванович, сутенерша была убита правшой, а Склярский левша. — Да, наговорили вы мне с утра баек. Одни смешные, другие — грустные. А кого же тогда подозреваете? — Вот их личности как раз и выясняем. Они ни имен своих не знают, ни фамилий. Говорят, что не могут вспомнить, в каком городе родились, где и с кем раньше жили. Естественно, нет никаких документов. Но подслушали тайком их разговоры, и стало понятно, что один из них далеко не дурак и пребывает в здравом уме. По крайней мере ещё с пьяну, когда его только привезли и стали крутить, говорил, что за житье в подвале они отдают квартирную плату одному парнишке, который заглядывает к ним регулярно. Обычно вечером. А когда их, бомжей, порой ночевало в подвале до десятка человек, он несколько раз поутру подгонял «Рафик» и отвозил их к месту «работы» — трем вокзалам. И бомжей, и проституток. Номер машины они, конечно, не помнят — синяя была. Ну а четвертый — совсем невменяемый, словно в забытьи, говорит о борще. Бред какой-то несет: не тронь, говорит, борщ. Сдается мне, что ломки у него наркотические. — Про борщец, говорите, вспоминает, — Бурдаков на минуту задумался и тоже повернулся в сторону подоконника, на котором по-прежнему хозяйничали воробьи. — Давайте, мужики, вот что сделаем. Философа оставляйте в камере, а остальных троих выпускайте. Сегодня же. Дайте пинка под зад и посетуйте, что, дескать, нечего вам здесь казенные харчи жевать, и так мест нет для законопослушных граждан. И между прочим дайте понять, что на одежде философа была найдена не только кровь, но и несколько волос погибшей. — Вы думаете, у них хватит ума с нами в логические игрушки играть? Обижаете, товарищ майор. — Нет, ребята. У всех четверых бомжей мозги действительно атрофированы. Трое, это факт, даже не догадываются, кто убийца. А убийца молчит. И не исключаю возможности, что его кто-то заставил быть убийцей. Может быть, даже тот парень, который берет деньги с «квартирантов» и возит их на работу. Они ж, как я понимаю, всю выручку ему отдают. И бомжи, и проститутки. Сутенерша, видимо, баба умная попалась, стала откладывать себе, чтобы вылезти из подвала, это стало известно — вот и поплатилась. — Мы не исключали таких версий, — без смущения сказал Стельнов. — За подвалом давно наблюдают. Мы выяснили у бомжей, как выглядит их покровитель, составили его описание и с утра прогуливаемся по платформам вокзалов. — Хорошо бы и в метрополитен заглянуть… — Вы не правы, товарищ майор. Наших бомжей в метрополитен не пустят. — Надо же, — воскликнул Бурдаков, — яйца курицу учить вздумали! Да их — бомжей, нищих, попрошаек всех видов в метрополитене, как зеленых мух в знойный день в общественном сортире! — Но на «Комсомольской» в подземке, товарищ майор, вы не найдете ни одного пьяного бомжа. И не потому, что работники метро их туда не пропускают. Их оттуда выбрасывают калеки, попрошайки, музыканты, инвалиды и другой юродивый народец, который зарабатывает профессионально на жизнь попрошайничеством. Коренастый лейтенант добавил: — Там другой клан орудует, который не ошивается по вокзальным перронам и площадям. Лейтенант, будто что-то вспомнил и улыбнулся. — Я когда с Лосиного острова возвращался, отпустил дежурную машину и решил покрутиться на Казанском — вдруг повезет и встречу неизвестного подвального арендодателя. Так мне дружок из транспортной милиции рассказывал, что вчера там черт-те что творилось. Сначала какие-то братки, нувориши, на своей «девятке» за кем-то гнались и чуть на машине в переход по лестнице не съехали. Бросили её открытой и — к перрону. Один из них так бежал за последней электричкой, что не заметил, как перрон закончился, и он со всего маху упал на гравий. Хотели его проверить, а он тут же куда-то испарился. Его перестали искать, когда на электричке, пришедшей из Люберец, приехал целый табор цыган. Человек четыреста. Все сметая на своем пути, а заодно и снимая ценные вещи и вытаскивая денежное довольствие у зазевавшихся, они перешли на платформу к Ленинградскому вокзалу, оккупировали несколько вагонов электрички в сторону Твери и уехали. После чего все местное отделение милиции было забито пострадавшими и ограбленными. — Никакой связи с нашим случаем не вижу. — Так это я к слову. А насчет нищих кланов у меня вот какое наблюдение. Наши-то бомжи рассядутся на площади, положат около себя кепки и ждут, пока им кто-нибудь медяк не кинет, а метрополитеновские работают с выдумкой. Опять вчера же, сам наблюдал, как инвалид по кличке Терминатор, обосновавшийся около бюста Ленина, надевал вождю кепку на голову, специально для этого им принесенную. Этим вызывал улыбки и восхищение пассажиров, благодарность которых выражалась в эти минуты в таком денежном отношении, что нашим четырем задержанным нищим такой заработок и за неделю бы не приснился. Бурдаков посмотрел на часы: вместо десяти минут, которые он собирался уделить ребятам, они просидели час, и запас времени, на которое он рассчитывал, чтобы пораньше разделаться с текучкой, был исчерпан. — Хорошо, ребята, — постарался он подвести итог разговора. — Троих сейчас же выгоняйте и не спускайте с них глаз, а философ пусть пару деньков посидит в камере. Я думаю, жаловаться не станет, а только довольным будет, что мы ему личный кабинет для размышлений предоставили. Я думаю, вы поняли, что один из троих и выведет вас на офис быков. Скорее всего, тот, что просил борща. Сдается мне, что борщ — это вовсе не блюдо, подаваемое на первое, а чья-то кличка. Оперативники переглянулись. — Очень даже может быть, — сказал Стельнов. Бурдаков продолжил свою мысль. — Тот, кто убил, будет искать встречи со своими покровителями без боязни, что за ним следят. Ведь он будет думать, что убийство мы будем шить философу как человеку, на которого упало улик больше, чем на всех остальных. Когда оперативники покинули его кабинет, Бурдаков с одобрением подумал, что из них получатся неплохие сыщики. Ребята подмечают многие детали, не сухи в разговоре, что обычно отпугивает свидетелей, умеют общаться с людьми. Он с удовольствием подумал, что в милицию приходит новая смена. Образованная, общительная и, самое главное, любящая свою профессию. Конечно, он понимал, что для некоторых работа в милиции давала дополнительный доход. И немалый. Иные за день получали такую же зарплату, какая им полагалась за месяц. Он также знал, что многие оперативники и следователи на свои мизерные зарплаты каким-то одним им известным способом обзавелись «джипами», «мерседесами» и другими иномарками, кто-то из бывших лимитчиков сам решил свои вопросы с жильем, прикупив неплохие и далеко не малогабаритные квартирки. Были и такие, кто, разбогатев на милицейских харчах и боясь быть разоблаченными, вообще ушли из милиции и занялись своим бизнесом. Благо имелись средства, которые можно было вложить в первоначальный оборот. Да и сам он в прошлое воскресенье, когда заглянул на колхозный рынок, стал свидетелем непристойного поведения сотрудника патрульно-постовой службы. Блюститель рыночного порядка двигался навстречу ему. Бурдакову неприятно было смотреть, как сержант при оружии и с резиновой дубинкой идет вдоль торговых рядов и всем без исключения торгашам с улыбочкой жмет руки. Бурдакову, конечно, было несложно определить, что означает этот полумистический ритуал — рукопожатие не всегда означает бескорыстную вежливость. Они уже почти поровнялись с сержантом, но в это время взгляд милиционера приковала какая-то, по всему было видно, новая торговка. — На кого работаешь? — небрежно и никого не стесняясь, спросил рыночный милиционер. — На Васю, — ответила тетка. — Что?! И Бурдаков не успел отскочить, как прилавок одним движением был опрокинут, и брызги от разбившейся банки со сметаной приклеились к его джинсам. Он не мог понять, что происходит, а страж порядка уже тяжелым милицейским ботинком пинал весы, топтал ошметки творога, сыра. — Пока все, — сухо подвел он итог своих действий, снова обзавелся благосклонной улыбочкой и хотел было уже двигаться дальше, но Бурдаков схватил его за рукав и прошептал почти в ухо. — Ты, что же, гад! Она же тебе в матери годится! — и он кивнул в сторону растерянной и испуганной тетки, которая всплескивала руками среди ошарашенных прохожих и покупателей. — А ты кто такой? — нагло смерил его взглядом сержант. — Ну-ка, пошли к твоему руководству, я тебе там расскажу, — и он с силой дернул охранника за рукав. Но нахал резко высвободил руку с дубинкой, а другая непроизвольно потянулась к кобуре: — Двигай отсюда, гражданин, если не хочешь неприятностей на свою жопу. — Хочу неприятностей, — спокойно сказал Бурдаков, все ещё нелепо держа в руке пакет с пучком лука и моченым чесноком. Впрочем, и рыночный блюститель догадался по напору Бурдакова, что он имеет дело не с простым налогоплательщиком, а, скорее всего, с таким же, как он, налогопотребителем. — Вы что, тоже из органов? — сменив гнев на милость, спросил милиционер. Бурдакову не хотелось устраивать посередине рынка никаких разборок и выяснений отношений, и он лишь бросил на ходу, что такой же смертный, как все. Лицо милиционера с хамелеоновской скоростью вновь поменяло милость на гнев, и он, командуя сзади куда идти, повел его внутрь рынка, где располагалась дежурная комната милиции. В дежурке Бурдаков, показав наконец свое удостоверение, поклялся и наглецу и дежурному лейтенанту, что им не миновать наказания. Потому что такие, как этот сержант, только подрывают уважение народа к милиции. Теперь, сидя за своим столом и размышляя о милицейской доле и людях, одни из которых приходят в органы за жирным куском хлеба с икрой, а другие за холодным куском свинца, он сожалел, что из-за нехватки времени он так и не сообщил руководству того сержанта о его хамстве. Он и листок из блокнота с фамилией сержанта и телефоном муниципальной милиции, где нахал проходил службу, до сих пор носил в бумажнике, но вот времени — времени катастрофически не хватало. — Потом, потом, потом, — скороговоркой приказал он сам себе, стараясь отогнать от себя раздумья и настроиться на изучение нищенского вопроса. Он поймал себя на том, что последние несколько дней, особенно после заседания в префектуре, где Маргарита вслух не побоялась высказать свои мысли префекту и всем окружающим, он только и занимался сбором материалов о бомжах и попрошайках. Да и ребята, теперь он уже был полностью солидарен с их мнением, были правы, что в столице появились целые нищенские кланы, поделившие город на свои районы и округа. Вчитываясь в сводки происшествий, он подметил, что его взгляд самопроизвольно останавливается только на тех криминальных случаях, где замешаны бомжи и нищие. «Задержан некий гармонист Ковалев. Надев зеркальные очки, он исполнял в вагонах электричек самые душещипательные шлягеры, наполняя карманы деньгами сочувствующих слепцу пассажиров. А задержан был Ковалев на месте преступления во время разбоя. После чего выяснилось, что он имеет не только стопроцентное зрение, но и является главарем банды подростков». Следующая сводка, в которой опять же главным персонажем была нищенка, поразила его своей жестокостью. Женщина, приехавшая с малолетним ребенком из Молдовы, решила подкалымить путем попрошайничества. Взяла ребенка, загримировалась под старуху и вышла к «Метрополю». Вечером, как она объясняла в больнице врачам, к ней подошли несколько инвалидов, затащили в подворотню, и кто-то из них ткнул в глаз карандашом. Когда на крик сбежался народ, преступников-инвалидов и след простыл, а на месте преступления остался тот самый карандашик, из-за которого женщина лишилась глаза и уже до конца жизни останется инвалидом. Десятки случаев задержания в метрополитене. Цыганок задержали с годовалыми детьми, которых предпринимательцы-попрошайки опоили маковым отваром, чтобы те были смирными. Инвалиды, разъяренные непочтительным отношением к себе со стороны пассажиров, враз находили свои ноги, продергивали их в подкатанные брючины и размахивали костылями, нанося побои обидчикам. Он прочитал сводку, сделал для себя некоторые выводы и записал в блокнот, что в ближайшее время необходимо сделать санитарные зачистки. А сделать их нужно совместно с транспортной милицией на тех линиях метро, которые, по его мнению, пользовались особой популярностью у попрошаек. Это были, как правило, направления, примыкающие к московским вокзалам, где гости столицы охотнее занимаются милосердием. Конечно, самой насыщенной просящим народом линией, была кольцевая. С неё он и начнет операцию. Бурдаков жирным фломастером начеркал на календаре несколько названий станций метро — «Белорусская»,«Комсомольская», «Курская». Пока хватит. Затем буквами поменьше он записал название нескольких линий и станций метро — «Горьковско-Замоскворецкая», «Серпуховско-Тимирязевская», «Фрунзенская» и «Петровско-Разумовская». На этих направлениях, по его мнению, больше всего кипела попрошайническая деятельность. Станцию метро «Менделеевская» он опять обозначил жирным шрифтом. В милицейских оперативных сводках она чаще всего упоминалась, когда работники правопорядка устраивали облавы на бомжей и нищих. На этой станции задержанными можно было быстро набить целый автобус, привезти их в отделение и провести необходимую профилактику. Собирать же нищенский люд со всех подземных остановок для милиции было хлопотно и накладно. Да и зачем попросту время тратить? Значит, «Менделеевская» чем-то притягивает бомжей, и вполне возможно, что слывет среди них станцией базовой. Там, где назначают место встречи. Догадку Бурдакова подтвердила ещё одна сводка, в которой отмечалось, что именно на «Менделеевской» в центре зала была задержана женщина с хозяйственной сумкой, доверху набитой деньгами. Правда, банкноты были мелкого достоинства. Дежурный по станции милиционер, прежде чем задержать тетку, долго наблюдал за ней. Время от времени к толстухе подбегали дети, передавали полиэтиленовые пакеты с деньгами и вновь исчезали в подземных тоннелях. Тетка же, аккуратно рассортировав «кассу», укладывала деньги в сумку и как ни в чем не бывало принималась снова лузгать семечки и пялиться по сторонам. Впрочем, по её виду можно было догадаться, что она никого не боялась. И когда в отделении, пересчитав деньги, ей намекнули, что она использует труд детей, она нахально объявила, что все — её кровные. Причем, как выяснилось из дальнейших расспросов, за своих детишек, когда те не собирались к определенному времени, она не беспокоилась. Знала, что за потерянным нужно ехать в детский распределитель. Наконец, после долгого изучения оперативных бумаг и сводок, Бурдаков откинулся на спинку кресла и сладко потянулся. С тех пор, как он стал начальником управления, ему все больше времени приходилось проводить в своем кабинете. Иногда он даже улыбался, думая о том, что стал не начальником, а своего рода диспетчером или координатором. К нему поступает информация, он её обрабатывает и раздает приказания, где и что надо сделать. Там — провести рейд, там — задержание. Честно признаться, ему льстило его высокое положение. Но, с другой стороны, он на все выволочки, которые регулярно устраивало ему начальство, реагировал спокойно и не боялся, а порой и радовался тому, что его снова грозили отправить на оперативную работу. Он опять нажал кнопку селектора. — Сережа, зайди на секунду ко мне в кабинет, — попросил он своего заместителя. И когда майор Кондрашов растянулся в противоположном кресле, Бурдаков передал ему листочки из блокнота с многочисленными тезисами и десятками восклицательных знаков. — Знаешь, Сережа, я пришел к выводу, что больше всего неприятностей в нашем округе происходит по вине бомжей и нищенской братии. — А это для тебя было секретом, Миша? — сделал удивленные глаза его заместитель. — Можно подумать, что ты этот вопрос всегда ставил во главу угла? — Пока ты ловил убийц и насильников, мы занимались рутиной — выметали бомжей, отлавливали попрошаек. Это, Мишенька, вопрос не сегодняшнего дня. Ну, ладно, что мы будем пикироваться! Какие твои соображения? — Вот так уел! — скорее, даже обрадовался Бурдаков тому, что, пока его внимание было приковано к убийцам и бандитам, Кондрашов занимался разгребанием навоза. Я-то думал, что Америки здесь сижу открываю, а на самом деле… — Ладно, не самоистязайся. Сам знаешь, бывают и у новичков интересные наблюдения, — он сгреб со стола блокнотные листки и стал вчитываться в каракули Бурдакова. Начальник помалкивал, терпеливо ожидая, какой же приговор вынесет ему заместитель. Тот ухмыльнулся и сказал: — Все традиционно. Ты, Мишенька, мыслишь как любой мент-начальник. Облавы, распределители, профилактика. Метрополитен — как очаг мракобесия… — Все! — ядовито, но по-дружески перебил его Бурдаков. — Иди и занимайся этим сам. А я буду ловить убийц и бандитов. Заметь, между прочим, что среди бомжей тоже такого контингента немало. — Я-то давно заметил, — не думая подниматься с кресла, ответил Кондрашов и без всякого заискивания улыбнулся: — Да будет тебе известно, дорогой ты наш руководитель, метрополитен возле станций и линий которого ты наставил так много восклицательных знаков, воняющий нечистотами и заваленный мусором, — не единственное место, облюбованное нищими и попрошайками. Согласен с тобой, как и с предыдущим начальником управления и с его предшественником — я ведь уже здесь десять лет «замствую» — наша московская гордость метрополитен привлекает всех бомжей большим количеством народа. Там к тому же и тепло. И милиция при случае защитит, а если надо, и накормит. Бомжи ведь иногда даже сами сдаются, чтобы попасть в распределитель — на государственный харч. Бездомные, чего не было при социализме, оккупировали подземные переходы, рынки, тамбуры крупных магазинов. А ты замечал утром, как они дерутся между собой за корку хлеба, кем-то найденную в мусорных контейнерах, что стоят почти во всех сохранившихся дворах? — Слушай, — немного обозлился Бурдаков. — Знаешь, почему ты всю жизнь в замах? Я скажу, не постесняюсь. Ум у тебя светлый, аналитический. Но начальники не любят, когда им лекции читают подчиненные. И, уходя на повышение, они в отместку за твои нравоучения, берут замену со стороны. Но ты не бойся. Я не из тех. Если буду уходить, я тебя специально на свое место посажу. Погляжу, как от тумаков и шишек будет потеть твоя задница. — Не пугай — пуганый. Я ведь тебе лекцию читаю в духе социалистической риторики. Помнишь, как коммунисты поступали? Сначала покритикуют начальство, а потом в похвалах рассыпаются. Так вот. В твоих записках, есть очень много разумных наблюдений… — Сережа, — умоляюще, словно в молитве, сложил руки на груди Бурдаков, — у меня в шесть часов вечера сегодня важная встреча… — В нашем возрасте, Миша, все встречи важные. Даже на банкетах. Не перебивай. Так вот. Мне понравились твои наблюдения насчет базовых станций и наиболее популярных у бомжей линий. Но, сам знаешь, мы же не будем работать на территории чужого отделения. Выходит, мы свой округ зачищаем, а попрошайка в соседнем укрывается. Тут нужно сплотиться. Я свяжусь с другими управлениями округов, и мы разработаем тотальный план облавы. Что-нибудь под этаким кодовым названием «Бомж-2000» или — ещё лучше — «Нищие второго тысячелетия». Между прочим, мэру понравится. Тебе даже могут грамоту дать… Бурдаков понял Сергея — ему просто хотелось побалагурить. Ведь у них мало когда выдавалось время для дружеских встреч, а теперь их Центральный округ и вовсе погряз в работе. И что обидно, в работе рутинной, бумажной. Депутаты всех уровней требовали отчетов, справок, пояснительных записок. И ради их составлениея порой приходилось перекладывать оперативную работу на плечи мальчишек, только вчера окончивших школу милиции. Бурдаков опять скрестил руки на груди: — Все, Сережа, достал. Я ведь не на банкет спешу. — Тогда на очередную разборку к начальству или совещание. Успеешь. Скажешь бандита задерживал… — Я к невесте, Сережа. — Ба! Только не надо легенд. Кто поверит! — Я к бывшей своей невесте, Сережа. Мы с ней в институте учились. И вот она недавно мне позвонила и обратилась за помощью. — Уж не оградить ли её дачный участок от бомжей? — Твои мысли работают в правильном направлении, — Бурдаков поднялся с кресла и взялся за пиджак, висевший на спинке стула. — Эта женщина работает в нашей префектуре. И должность имеет не меньше, чем начальник отдела социальной защиты населения. И звонила она мне как раз по поводу бомжей и настоятельно просила, чтобы мы оградили население округа от их домогательств, по поводу финансовых вопросов и нераспространения всякой заразы с чердаков и подвалов… — Эта не та фифочка, что к нам за справкой приходила? — Та. — Тю! А я-то, старый дурак, здесь сижу и думаю, что это мой начальник так бомжатскими вопросами расстарался. Прямо день и ночь только о проблемах нищих разговоры говорит. А дело-то, оказывается, и выеденного яйца не стоит. Кондрашов тоже поднялся с места: — Так ты как к ней в данный вечерний момент идешь — по первой или второй части вопроса? — Это по какой первой? — Ну, — засмущался Кондрашов, — по части невесты. Сам же сказал. — Да, Сережа, по первой. По крайней мере, хотелось бы этого. О делах мы ещё с ней наговоримся. — Ну раз так — беги, беги. И будь спокоен, я тебя здесь грудью прикрою. — Ну, и язва же ты, Кондрашов, — засмеялся Бурдаков. — Вот не буду хлопотать по поводу твоего повышения. — Куда уж нам — холопам! — Пошел вон! — Так бы сразу и сказал!Глава 17. ЯХТСМЕН
— Я хочу работать в твоей команде, — сказал по телефону Кнорус. В этот же момент дверь кабинета открылась, и на пороге Яхтсмен увидел свою бывшую возлюбленную. Перед ним стояла Афинская. Она широко и добродушно улыбалась: — Вот, приехала сама к тебе, Паша, на кофеек. Угостишь? — Обожди минуту, — сказал он Кнорусу в трубку и, опустив руку с телефоном, другой сделал размашистый жест: — Татьяна, дорогая, проходи. Время тебя не меняет. Ты так же красива, как и пять лет назад. Он провел её под руку к журнальному столику, где стояло два кресла, и указал на одно из них. — Присядь. А я пока распоряжусь насчет кофе. Он шел к двери и думал: «Черт побери! Да они за мое покровительство соперничество устроили. Какая кошка между ними пробежала? В этом надо хорошенько разобраться!» И в то же время Яхтсмена прямо-таки распирало от чувства собственной гордости и достоинства. Кто бы мог ещё неделю назад подумать, что его заклятые враги и конкуренты будут предлагать ему свое сотрудничество. Он вышел в холл и снова приложил трубку к уху. Ему хотелось спросить, мол, какая муха вас, ребята, укусила? Дорого бы он заплатил за то, чтобы узнать, в чем суть игры, которую ему предлагает поссорившееся руководство фирмы «Милосердие». То, что там получился разлад, Яхтсмен уже догадывался. И основатель фирмы Афинская, и её правая рука Кнорус с какой-то стати стараются перетянуть его на свою сторону. Правда, ему хотелось бы так думать. Но по всему было видно, что к этому дело и идет. Кнорус, несомненно, парень не без способностей. Молодой, хваткий, достаточно жесткий в делах с так называемым «персоналом». Он, Кнорус, много идей и опыта перенял у Афинской. Словом, это был парень, каких у Яхтсмена никогда не было. О таком заместителе он только мечтал. Да и как можно было иметь дела с бабой? Хитрой, коварной. Ведь не зря в народе говорится: баба с возу — кобыле легче. Так, может, объединиться с Кнорусом и оставить женщину на обочине? Ведь они вдвоем гораздо быстрее вытеснят Афинскую из Центра. В этом Яхтсмен нисколько не сомневался. Но, с другой стороны, зачем ему Кнорус? Ведь в народе также говорят, что мужик с мужиком не сработается, а баба с мужиком всегда общий язык найдет. И в данном случае в его кабинете сидела сама Афинская. Та, которая воспитала Кноруса, вложила ему в голову свои идеи, свои познания в области такого нетрадиционного бизнеса. Ну и, может быть, самое главное! В кабинете ожидала его Татьяна. Та женщина, с которой он, Яхтсмен, провел лучшие дни в своей жизни и был безмерно счастлив. В том, что они разошлись в разные стороны, он винил только самого себя. Вернее, свою профессию сутенера. Он ставил себя на место Афинской и размышлял: ну какая баба согласиться стать женой сутенера? Ведь, несомненно, она бы считала, что и муж пользуется услугами своих работниц. Впрочем, так оно и было. Яхтсмен решил не гнать лошадей и попробовать во всем основательно разобраться. При этом подумал: «Спешка нужна только при ловле блох». Он поманил к себе пальцем девицу, выполнявшую роль секретаря, или, как он ещё говорил, «попки» на телефоне, и тихо шепнул: — Кофе. Коробку конфет. Коньяк. Стопки. На двоих. Быстро. — Потом зажал трубку телефона между плечом и подбородком и тут же произнес: — Я бы хотел знать, Кнорус, какая кошка между вами пробежала и почему ты хочешь поменять коней на переправе? — Мне кажется, что Афинская перестала мне доверять и тащит в свои заместители этого засранца Юрайта — того парня, которого взяли на Мырле твои ребята. — Я его хорошо помню. Перспективный мальчик. С большим будущим и не испорченный пока деньгами, — сказал Яхтсмен в трубку и добавил: — Я бы его мозги тоже не отказался иметь в своей команде. Кстати, надо отдать должное твоей хозяйке — она умеет подбирать кадры. — Кстати, Юрайта привел в команду Афинской именно я. Но дело не в этом. Я не могу работать, если мне перестают доверять. — А есть на то основания? — прикинувшись простачком, ехидно спросил Яхтсмен. — С какой стороны и с чьих позиций рассматривать этот вопрос… — Кнорус вдруг на несколько секунд замолчал, и Яхтсмен не принуждал его к дальнейшему разговору. — Нам надо встретиться… С глазу на глаз. — Без сомнения. Жду завтра, в десять утра. — Но Афинская сказала, что мы все встретимся сегодня? — А на фиг нам Афинская? — Она так сказала, — повторил Кнорус. — Я бы, конечно, хотел переговорить обо всем с тобой. — Ладно, встретимся пока все вместе, а потом определимся. Может быть, завтра утром. Яхтсмен положил телефон в карман, взял две стопки и бутылку коньяка, которые стояли на столике «девочки-попки», и зашел в кабинет. — Послушай, Таня, ты по-прежнему проводишь свои утренние планерки в десять часов? — Ты же знаешь, я редко меняю свои традиции. Он довольно хмыкнул, поставил коньяк и стопки на столик, посмотрел на свою гостью и его словно дернуло электрическим током. Она в коротком обтягивающем черном платье сидела в кожаном кресле. Положив ногу на ногу, кулачком подпирала щеку и улыбалась ему. Он помнил эту улыбку. Он никогда её не забывал. Так она улыбалась, когда они путешествовали на яхте по Волге. Она ставила соломенное кресло рядом со штурвалам и, подперев щеку пальчиком, смотрела на него и улыбалась. В такие минуты он очень желал её. Они становились на якорь, и он уносил её в маленькую, но уютную каюту. И теперь, как будто и не было долгих лет вражды и разлуки, она сидела перед ним в эротичной позе и улыбалась. Он разлил по стопкам коньяк: — Может быть, бросим якорь, Танюша? Она подняла стопку и прищурилась: — Сейчас, на время? Или в порту, и надолго? Яхтсмена, словно обдало жаром: — Ты опять начинаешь мной жонглировать и издеваться? — Нет, — она вдруг стала серьезной. — Я устала быть мужиком без нервов, Паша. Я хочу быть женщиной. Мне уже тридцать четыре. Он взял свою стопку, подошел к её креслу, опустился на колени и прижался головой к её ноге. — Я не знаю, когда ты шутишь, а когда бываешь искренней. Она запустила пальцы в его волосы и отпила немного из стопки: — И это расстилается передо мной беспощадный бандит и отъявленный сутенер… — Таня, — посмотрел он на неё с укором снизу вверх, — ты вошла в новую роль? — Да роль-то, Паша, из довольно-таки старого спектакля. Спектакля, который, — она на несколько секунд замолчала и, допив до конца коньяк, сказала: — Который, возможно, требует продолжения. — Может, оставим все дела и махнем ко мне? Он все ещё стоял на коленях и вопросительно смотрел ей в глаза. В это время в кабинет без стука зашла «попка» с подносом, на котором было кофе, вазочки с печеньем и конфетами. Девчонка в изумлении от увиденной картины остановилась в дверях, не зная, как поступить в таком положении. И Афинская моментально прочитала в её глазах недоумение: как так, её непокорный шеф стоит на коленях перед какой-то старой заезженной бабой, которая по всем параметрам молодости и красоты явно уступает ей. Афинская от души рассмеялась. Яхтсмен моментально вскочил на ноги и, багровея, обратился к девчонке: — Сколько раз тебе говорил — стучать надо! «Попка» пожала полуобнаженными плечиками, прошла в кабинет и поставила поднос на журнальный столик: — Ты, извините, вы, мне этого никогда не говорили, — развернулась и вышла. — Хорошо, — словно сам себе сказал Яхтсмен, — я с этой сучкой потом разберусь. — Я в этом не сомневаюсь, Паша. — Издеваешься? — Нет, констатирую факт! Да не злись ты! Что, я не понимаю, что за то время, пока мы с тобой были в разлуке и, кстати, по разные стороны баррикад, каждый приобрел свои новые ценности и привычки? Согласись, то же самое могло произойти и в моем кабинете. — Тогда я бы не хотел быть свидетелем такой картины. — Не свидетелем, а участником, — с нескрываемой иронией поправила его Афинская. — Тогда поехали ко мне. Чтобы доиграть спектакль только вдвоем. — Не гони, — сказала она сухо, и Яхтсмен понял, что все её лирическое настроение испарилось. — Возможно, даже сегодня у нас будет достаточно времени, чтобы… отвлечься от рабочих дел и поговорить о вечном. Он выпил свою стопку, сел в кресло и подвинул чашку с кофе: — Тогда я тебя слушаю. — Ты с историей в ладах? — К чему ты клонишь? — разливая коньяк по стопкам, спросил он. — Знаешь, чем прославился Александр Невский перед битвой со шведами или Дмитрий Донской перед Куликовской битвой? — Не говори красиво, Таня! Ты же сказала, что я — бандит. И так пойму. Но Афинская не обратила на его ехидство никакого внимания и продолжала: — Эти российские князья перед решающей битвой сумели объединить раздробленное удельными князьями государство в одно целое, в одну дружину. Так вот и я, пришла к тебе и бью челом, великий Павел. На нашей земле московской слишком много инородцев и ворогов появилось. Я с ними бьюсь на своей территории — они к тебе перебегают. Ты с ними воюешь на своей территории — они ко мне бегут. Разобщены мы с тобой, два великих клана, этим и пользуются новые покорители нищенского рынка. Он наконец понял, к чему она клонит, и обрадовался: — Я с тобой согласен — междоусобицу надо прекратить и дать сообща пинок тем, кто нам мешает стричь полноценные купоны. — Молодец, Пашенька. Первую задачку мы решили. Перейдем ко второй. Конкурентов по бизнесу мы с тобой устраним — в этом я не сомневаюсь. Но намедни у меня в офисе была гостья из префектуры. Есть такая женщина по имени Маргарита Павловна Белякова. Так вот, она начальник отдела социальной защиты населения. Мы с ней проговорили битых три часа, и я поняла так, что теперь нашим с тобой работникам пощады не будет. И префектура округа, и мэрия объявили войну нищенству и попрошайничеству. Думаю, что уже в ближайшее время начнутся массовые облавы на попрошаек и бомжей, а в недалеком будущем — строительство новых распределителей, приютов, домов социальной реабилитации и так далее в том же духе. Пойми, Паша, они сделают все, чтобы ликвидировать проблему нищенства… — А денег дать этой самой начальнице, чтобы она замолкла, никак нельзя? — Мне кажется, что она из породы неберущих. — А если много дать? — Может быть, и возьмет. Но через какое-то время её просто «уйдут», и на её место посадят новую. Что, так и будем платить дань этим ханам? — Тогда я не понимаю, что ты предлагаешь. Распустить гвардию? Яхтсмен по её молчанию догадался, что она хотела съязвить в своем духе, дескать, это у неё гвардия, а у него — обыкновенное пропойное быдло. Но она, к его удивлению, не захотела воспользоваться случаем и в очередной раз унизить его. Она подняла свою стопку коньяка, зажала её в ладонях: — То, что мы создали, Паша, это был первый этап. Теперь я хочу из своего и твоего контингента бомжей и попрошаек создать партию нищих. — Ха! — Официально создать и зарегистрировать! — Ха-ха! Но она не обращала внимания на его иронию и как бы сама себе доказывала ту теорему, которую она же и вывела. — Пойми, ведь наши бомжи и нищие — это по сути люди, отвергнутые перестройкой и рыночными отношениями. Жертвы, которые не смогли найти себя в новой жизни. Они — сродни облученным в Чернобыле. Те постепенно гаснут и умирают от лучевой болезни. И наши также постепенно гаснут и мрут как мухи от нехватки денег, работы, жилья. Те, постоянно бастуют, потому что стали никому не нужны. А наших просто записали в бомжи и даже бастовать не дают. В нашем государстве, Паша, как в стаде — никому оступиться нельзя. Упал — никто тебя поднимать не будет. Сильные затопчут и пронесутся мимо. Люди — это материал. Всего лишь. — Это точно, — сказал Яхтсмен. — Так вот, из этого отброшенного и использованного материала нужно и лепить партию. И трубить по газетам на весь мир, что мы собираемся дать вторую жизнь униженным и обездоленным и сплотить их всех, ну пусть не в партию, а в некий профсоюз. Нищие зарабатывают подаянием. Так? Да, так. И часть своего заработка они сдают нам в кассу. По сути дела, отстегивая часть выручки, они тем самым платят взносы. — Про налоги забыла… — Налоги мы с тобой исправно платим — и милиции, и чиновникам, и медикам, и работникам жилищно-коммунального хозяйства. За своих-то из подвала, что сутенершу зарезали, ты разве коммунальщикам за проживание не платил? Яхтсмен опешил: — Тебе-то откуда известно? — Мир тесен. Но об этом и как выпутаться из положения, мы ещё поговорим. А пока слушай дальше про мою идею. Значит, регистрируем некий профсоюз нищих и бездомных. — Тебя попрут сразу со всеми документами и уставами. — Вот теперь я тебе скажу «ха-ха». Пойми меня ещё раз. Наше государство — государство свободы личности. А значит, оно имеет право на различные абсурдные ситуации. Наверное, слышал про партию любителей пива, которые принимали участие в выборах в Государственную Думу и при подсчете голосов заняли далеко не последнее место. А партия дураков? А диванная партия, которую создала одна газета? Но это дурачество ради дурачества. А я тебе сейчас напомню, как делается дурачество ради прибыли. Помнишь, разные инвестиционные фонды и банки собирали деньги с народа, обещая большую прибыль, а потом, захватив все собранное, растворились с баснословными суммами. — У меня друган сейчас в Швейцарии проживает. Деньги на покупку дешевых машин собирал. Вовремя смотался. — Опять же — твой друган нарушил закон. Я же хочу сделать организацию, которая не нарушает законов. И партия или профсоюз полностью укладываются в мою схему. Только вдумайся в абсурдность ситуации. Миллионы вкладчиков обобрали, обвели, как дураков, вокруг пальца. А теперь самые умные из дураков, которые доверили свои деньги проходимцам, создали и зарегистрировали партию обманутых вкладчиков. На какие деньги будет существовать такая партия? — Коню понятно: на деньги тех обманутых вкладчиков, которые не вошли в руководство партии обманутых вкладчиков. — Умница. Понял всю абсурдность положения? Главное дать понять правительству и государственным органам, что им не нужно мараться и заботиться о всяком нищенском сброде. Они создадут свою организацию и сами о себе позаботятся. И даже налоги кое-какие платить будут. И мы с тобой, руководство партии нищих, будем существовать на подаяния или взносы нищих, которые в свою очередь выпросили подаяние у москвичей. Может быть, даже тех москвичей, которых когда-то интенсивно подоили разные фонды, а теперь доит руководство партии обманутых вкладчиков. Афинская от души порадовалась сказанным ею каламбурам и, не сдержавшись, рассмеялась. Яхтсмен поднял стопку. На него опять нашло умиление. — Ты — талант, Таня. За тебя. Она немного отпила из своей рюмки и продолжала мечтать. — А если учесть, что в нашей стране десятки миллионов жителей считают себя бедняками и получают от государства нищенские зарплаты и пенсии, то лет через пять, Паша, ты можешь спокойно получить мандат депутата какой-нибудь думы и забыть о том, что тебя разыскивает милиция. Только раздай гражданам по бутылке водки, и они за тебя проголосуют. — За бутылку, — сказал он, закусывая коньяк долькой лимона, — они и в президенты выбрать могут. — Пока могут. Но со временем умнее станут. Поэтому нам и нужно быть готовыми. Сегодня организуем профсоюз. Они — разгонят нищих и настроят приемников и приютов. А мы завтра, нищенская организация, запросим, чтобы государство отдало в наше распоряжение эти жилые помещения. Потребуем, чтобы нашу коммерческую деятельность не облагали налогами. Потребуем заграничные паспорта, чтобы посещать Европу и Новый Свет для встречи с нищими всех континентов для обмена опытом… Она взглянула на часы: — Ба, Пашенька. Время шестнадцать. Меня же в Люберцах Кнорус ожидает с цыганским бароном, который нас с тобой ограбил. Малость захмелевший Яхтсмен принял грозный вид и нахмурил брови: — Не понял. — Размечтались с тобой, и я забыла, зачем приехала… — Так мы же договаривались о встрече. — Заметь, договаривались встретиться сегодня вечером. А я к тебе в полдень пожаловала. Ты не задался вопросом: с чего бы это? Яхтсмен вмиг отрезвел и вспомнил звонок Кноруса. — Ну, тогда спустись с заоблачных высот и объясни, в чем дело. — Если честно, то я своего заместителя не видела уже два дня. Где он шляется — мне неведомо. Но сегодня утром он позвонил и сказал, что вышел на руководителя операции «Монахиня». Словом, вышел на человека, который утер нам с тобой нос и дней за семь положил в свой карман… — … по самым скромным подсчетам, более полумиллиарда рублей. Кстати, собранных на моей территории. Так я с него их и должен получить, согласна? — Частично. Правильнее будет сказать, мы должны поделить прибыль на троих. У Яхтсмена жадно и зло загорелись глаза. Теперь и у него вмиг исчезло романтическое настроение. Когда дело касалось денег и личной выгоды, он умел взять себя в руки и отбросить лирику, этикет и различные предрассудки. И делить поровну деньги, полученные на его территории, он не позволит. — Объясни, может, что-либо я не так понимаю. — Да, не понимаешь. Может быть, в этом есть и моя ошибка. Дело в том, Паша, что операцию «Монахиня» разработала я. Еще осенью. Но не хотела её внедрять по одной простой причине. В рясах, напяленных на телогрейки и пальто, монахини выглядели бы нелепо. Согласись? — Не знаю. Это твои актерские штучки. — Так вот. Чтобы провести этот спектакль, я ждала наступления теплых весенних деньков. К тому же после зимней спячки и настроение людей улучшается, а это благотворно отражается на количестве и качестве пожертвований в пользу ремонта и строительства храмов. — Может быть. Не тяни кота за хвост. — А я уже все сказала. Разработка операции — моя. Территория — твоя. Провел её кто-то третий. В данном случае цыганский барон. Выходит — деньги на троих. Яхтсмен встал и заходил по кабинету. — Так-то оно так, Танюша. Только ведь при заключении договора все партнеры должны скрепить его своими подписями. В данном случае — словом. Но вы у меня-то разрешения не спросили. Я в подписании этого договора не участвовал. — Ты я вижу ни черта не понял. Меня ведь тоже не спрашивали, украв план и разработки проведения операции. Ты, Яхтсмен, — она впервые за все время встречи назвала его по кличке, — как детская заводная игрушка. Доехал до стены, уперся рогом в неё и буксуешь. Повторяю: я никому не позволяла пользоваться своими идеями. Если бы я провела мероприятие сама, то получила бы не полмиллиарда, а два! Понял? Яхтсмен, обескураженный гневом и напором Афинской, постарался немного успокоиться и сбавил спесь: — Тогда надо ехать и брать барона, извини, за яйца. — Да ты совсем тупой, братец! Яхтсмена передернуло. Он хотел грязно выругаться, но опять взял себя в руки, что было прямо-таки не в его правилах. На него находило оцепенение, когда он спорил с этой женщиной. Он укрощал себя и позволял, как она того хотела, высказываться ей. Он понял, что сдерживает себя только потому, что сегодня и всегда хотел бы видеть эту женщину такой, какой она была полчаса тому назад. Немного ироничная, но нежная и ласковая. — Ну, пусть я дурак! Так чего же я теперь-то не понимаю? — Барон и его команда — такой же равноправный партнер, как и мы с тобой. Пойми, кто-то четвертый и самый умный перехитрил нас всех. У меня взяли идею. У тебя на территории её внедрили. У барона взяли людей. Этот четвертый — со всех что-то сорвал. — Ты знаешь, кто он? — Догадываюсь. Но, думаю, через несколько часов буду знать точно. Ну, что, вместе поедем на встречу с Кнорусом и бароном? — Так это же Кнорус! — осенило Яхтсмена. — Больше некому. Мог быть ты — но спектакли не твое амплуа. — Это точно, — подтвердил Яхтсмен. — Мог быть барон. Но, уверяю тебя, залетный человек просто не в состоянии оценить московской ситуации и так тщательно все спланировать. Значит, ему кто-то помогал. Ну, это могла быть я. Кстати, у нас ещё будет время повторить такую же операцию. — С монахинями? — Необязательно. Это могут быть и воины-интернационалисты, вышедшие на улицы в знак протеста просить подаяние. Это могут быть дети-инвалиды. Это могут быть матери-одиночки. Представляешь: ни одного калеки, ни одного ветерана, ни одного музыканта только матери-одиночки. Все просят милостыню. Вот это акция! Но такие мы будем устраивать, когда будет партия или профсоюз. Яхтсмен теперь словно и не слышал мечтаний Афинской. Но она продолжала говорить на отвлеченные темы и тем самым как бы подталкивала коллегу на принятие самостоятельного решения. — Так где, говоришь, они нас ждут? — В Люберцах. В кафе на станции. — Ну, так едем? Яхтсмен пожалел, что задал этот вопрос. Теперь он хотел сам увидеть Кноруса. Поговорить с ним наедине. Он подумал, что при правильном построении разговора с Кнорусом он мог бы рассчитывать на более крупную сумму, чем при дележе на три части. Но и Афинская не спешила подниматься с кресла. Мало того, её вопрос просто обескуражил Яхтсмена. — А ты не хотел бы познакомиться с бароном, если таковой там будет, и встретиться с Кнорусом сам? — Ты хочешь, чтобы мы обсудили все вопросы за твоей спиной? — напрямую спросил Яхтсмен. Она поднялась с кресла, подошла к нему, привстала на цыпочки и обняла за шею: — Дурак, ты, Пашка, дурак! Я три часа сижу перед тобой, рисую радужные перспективы для нас обоих, а ты готов урвать малое и остаться довольным. Пойми, ведь Кнорус тоже не дурак. Он ведь знает, что я догадаюсь, и наказание последует незамедлительно. Цыгане — что? Они деньги собрали и уехали. Поэтому Кнорус теперь постарается найти в тебе и защиту, и покровителя. Но это мой ученик, и я его знаю лучше. Через год-другой он подставит и тебя. Даже могу сказать точно когда. — Скажи, — он обнял её за талию и уткнулся в волосы, тонко пахнущие французскими духами. — Тогда, мой хороший, когда, по вашей общей задумке, вы сорвете с меня голову. Но оставь эти дурацкие мысли. Не буду скрывать — я умнее вас обоих. Когда вы постараетесь загнать меня в угол, я уже буду официально владеть партией нищих. И сама с помощью государственных структур и постановлений засажу вас за решетку. Причем надолго. Он немного отстранил её от себя. — Все понял. Еду один. Вечером встретимся? — Мы же договорились. Заедешь за мной в контору. Но только поедем ко мне. Ты же у меня никогда не был? — Хорошо. Тогда научи еще, молоток, в какое место ему забивать гвозди. — Хорошо, если бы Кнорус похвастался своими возможностями. И сказал, что «Монахиня» — это его рук дело. Как только скажет, действуй по своему усмотрению. Он мне больше не нужен. Она надела свое манто из дымчатой норки, и они вышли из кабинета. «Попка-секретарша», не скрывая пренебрежения, оглядела Афинскую. Потом спросила Яхтсмена: — Вы сегодня будете еще, Павел Николаевич? Афинская демонстративно обняла Яхтсмена за талию и заглянула ему в глаза: — Пашенька, скажи своей девчонке с грязной писькой, где ты сегодня будешь. — Она скорее почувствовала, чем ощутила, как он внутренне вздрогнул при её словах, и широко улыбнулась, глядя на девчонку: — Ну, Паша! — Я уехал в Люберцы по делу и, скорее всего, в контору не вернусь. — А точнее, — дернула его за рукав Афинская: — Вдруг понадобишься — секретарь должна знать, где тебя искать. Яхтсмен вздохнул и посмотрел на свою сотрудницу: — Сегодня ночью я буду у Татьяны Сергеевны. — Между прочим, дорогуша, — уже с презрением сказала Афинская, — мы с Павлом Николаевичем устраиваем вечер помолвки, а на той недельке, может быть, и обвенчаемся. Ты не против, дорогой? — Я? словно не поняв, к кому обращается Афинская, переспросил Яхтсмен. — Ну, конечно же, я не у этой девчонки спрашиваю. — Конечно, согласен. — Ну, тогда пошли, — сказала она и добавила, показав на секретаршу, — а её потом можешь взять в домработницы. Я не ревнивая. Они спустились на первый этаж и пересекли холл. Краем глаза Яхтсмен заметил, что в углу комнаты в кресле, понурив голову, сидел Борщ. «Он все ещё здесь, не смотался». Надо было срочно принимать меры, иначе перспективное счастье Яхтсмена могло разом рухнуть. Они вышли на крылечко, обнимая друг друга. И тут же к ним с двух сторон подскочили телохранители Афинской. — Спокойно, — сказал один из них, когда Яхтсмен, прижимая к себе Афинскую, полез в карман за сигаретами, — руку из кармана, быстро. Другой же молниеносно вклинился между Яхтсменом и Афинской, загородив хозяйку своим телом. Яхтсмен опешил и, не понимая в чем дело, вопросительно посмотрел на только что объявленную невесту. Что за провокация? Афинская же, сама не ожидавшая от своих телохранителей такой прыти, вдруг поняла, в чем дело, и снова ухватила через плечо своего защитника локоть будущего мужа: — Мальчики, мальчики! Все нормально, вы что это? Это мой друг. Ребята на глазах размякли и лениво выпустили Яхтсмена. — Это ещё что за спектакль? — потребовал Яхтсмен объяснений от Афинской. — У собственного офиса чуть было не скрутили. Вы, че, мля, совсем оборзели? — Сами виноваты, — сказал один из телохранителей. — Вышли, хозяйку крепко за талию держите, а другую руку в кармане. Что ещё можно подумать? Взяли в заложницы. Афинская и Яхтсмен разом рассмеялись. — У тебя, Таня, не только нищие хорошую школу прошли. — А ты как думал! — сказала она и с гордостью посмотрела на своих ребят. Затем, как и в кабинете, приподнялась на цыпочки и нежно прикоснулась к его губам. — Ну, ни пуха ни пера. Вечером встретимся. — Ага, — сказал Яхтсмен. — Ты езжай, а я одну штуку забыл, да и надо кое-какие распоряжения оставить. Он подождал, и когда машины уехали со стоянки, зашел в холл, щелкнул пальцами, и теперь уже два его телохранителя стояли перед ним как вкопанные. — Так, вы со мной. Бегом в машину. Суп, иди-ка сюда. Тоже со мной. Когда они вышли на крылечко, он взял Супа за край воротничка. — Я сейчас уеду, а вы Борща вяжите и в подвал упрячьте пока. Его надо убирать. Он раскололся. Грозят большие последствия. Суп лишь понимающе кивнул головой.Глава 18. ЮРАЙТ
Юрайт открыл глаза и уставился в потолок, который расплывался какими-то темными цветными пятнами. Он не мог понять, где же находится. Но когда откуда-то раздался наигрыш гармошки, понял, что вчера они хорошо посидели с Русичем. Сколько они выпили-то? Две или три бутылки? После того, как он вырвался из лап Кноруса, Юрайт понимал, что домой возвращаться ему было опасно — только дурак бы на месте Кноруса не выставил около дверей его квартиры своих молодчиков. И, спрыгнув с электрички в Перово, он первым делом нашел телефонную будку и набрал свой домашний номер. Надо было предупредить Инку, чтобы она поскорее сматывалась. Она, Юрайт сразу догадался, ещё была в постели и ответила ему сонным голосом: — Это ты, милый? Я хочу быть с тобой… — Инка, ребенок, отбросил он всякое умиление и заверения в любви, — быстренько одевайся и сматывайся из квартиры. — Почему? — спросила она обиженным голосом. — Я тебе уже надоела? — Нисколько. Просто должна через полчаса прийти хозяйка, — соврал он первое, что пришло ему в голову, — а она тетка скверная. Предупреждала меня, чтобы никаких баб не приводил. — Это она правильно сказала, — одобрила Инка. — Никаких баб, разумеется, кроме меня. А когда мы встретимся? — Я тебя сам найду. Только сматывайся быстренько. — Уже одеваюсь. Через пятнадцать минут он снова позвонил к себе домой, но трубку уже никто не снимал. Юрайт вздохнул с облегчением и набрал офисный номер Афинской. Госпожи на работе не было. С точным получасовым интервалом он звонил в офис ещё в течение трех часов, но каждый раз дежурный браток отвечал: «Редактора нет. Будьте добры, позвоните попозже». В конце концов он попросил перезвонить в другой день. И Юрайт понял, что Кноруса в ближайшие сутки ему не разоблачить. Что ж, надо было искать укромное место для ночлега. Помощь Агаты в этом вопросе сразу отпадала: наверняка, её родители не одобрили бы выбор девушки, увидев несуразно одетого демобилизованного по инвалидности молодого человека. Да и около дома Агаты Кнорус тоже мог установить посты. И тогда он вспомнил о Русиче. Юрайт не раз заходил к юморному гармонисту, и дед всегда был рад выпить с Юрайтом бутылочку-дургую и повспоминать лихие военные времена. Да и Кнорус никогда бы не догадался сторожить его у квартиры Русича. Юрайт купил пару бутылок кристалловской водки и поехал в гости… Посидели называется! Черт, как не хотелось бы ему сегодня бегать по Москве с тупой головной болью и дрожью в ногах. Дверь в комнату открылась, и в её проеме нарисовался Русич с гармошкой на груди: — Ну, что, похмеляемся, солдат? — Брр! Нет-нет, батя! Дел сегодня невпроворот. — Понял. Тогда пьем кефир и после обеда заступаем на смену. — Да, — согласился Юрайт, — вместе поедем. Вызовешь мне к Большому театру Агату. — А у самого-то что — ног нет? Госпожа вроде бы тебя ещё не делала безногим инвалидом, — ехидно захихикал Русич и растянул мехи:«Сучонок, твоя дуреха у меня в руках. Наверняка Афинская догадывается, кто есть кто в монашеской игре. Но тем не менее советую тебе пока помалкивать о том, что видел и знаешь. А будешь дергаться — догадайся, что может произойти. Есть только один вариант спасения жизни твоей возлюбленной — возьми проведение всей операции на себя. Если все сделаешь как надо, мы её выпустим. Я думаю, ты не полный болван. А твоя-то — ничего. Моим ребяткам будет в радость с такой потешиться».У Юрайта пробежала дрожь по всему телу, ноги вдруг стали ватными. Значит, Инка все-таки не успела уехать. Зря он радовался — братки сработали быстрее, чем он думал. Он тупо смотрел в записку, и ничего путного не приходило в голову. Искать Афинскую? Ну, найдет, расскажет обо всем. Но что Афинской за дело до него и Инки в такой большой игре? Госпожа может быть сердобольной, когда дело касается только её выгоды. Ей нужен Кнорус, и, чтобы его изловить она пойдет на любые жертвы. Скорее всего, узнав местонахождение своего зама, она не будет разрабатывать операции по спасению какой-то совсем незнакомой ей девчонки. Она, предполагал Юрайт, пошлет своих бойцов по нужному адресу и прикажет во что бы то ни стало доставить к ней Кноруса вместе с выручкой. А браткам нет дела, кто в заложниках. Они не будут церемониться и возьмут Кноруса, невзирая на то, будет ли он кого-то насиловать или убивать. Для них приказ госпожи — дело святое. У него ещё теплилась какая-то надежда, что Афинская вникнет в положение и не допустит жертв. Но он знал, что ради выгоды в криминальном мире не считаются с потерями. Тем более что потеря в лице Инки никак не отразиться на финансовых делах фирмы «Милосердие». А вот если Кнорус улизнет, Афинская потеряет довольно-таки богатый куш. — Ну ты мне можешь объяснить, что случилось? Ты любишь эту девушку, Юрайт? — Да, — выдохнул Юрайт, — этот человек очень мне дорог. — Пошли в милицию. Надо ведь что-то делать. Ну не стой, пошли. — В милицию? — с надеждой переспросил Юрайт и тут же отмел эту идею. — А что может милиция? И Инку потеряем, и все «Милосердие» повяжут. Тогда уже и я не жилец. — Так что же делать, Юрайт? — Не знаю. Поеду домой и подумаю. — Тебе нельзя домой. Там могут поджидать братки. — Нет. Теперь уже нет. Они специально оставили меня на свободе. — Зачем? — Им так надо, Агата. — Но тебе нельзя быть одному. Хочешь я с тобой поеду? Одна голова хорошо, а две лучше. — Я тоже вчера думал, что утро вечера мудренее, а вышло совсем наоборот. Он постарался высвободить свою руку, но Агата его не отпускала. Бросила на дорогу футляр со скрипкой и, крепко обхватив, повисла на его локте. — Не пущу одного. Поехали ко мне на дачу. Там спокойно. Он прекратил попытки высвободиться, закусил губу и согласился. — На дачу — нет. Поедем все-таки ко мне. Они ведь обязательно будут звонить и передавать какие-то указания. Скрываться было бы малодушием. Через сорок минут они уже были у него дома. Он открывал дверь ключом, а в квартире надрывался телефон. Он заскочил в комнату, снял трубку. Это был Кнорус. — Только забежал? Отдышись. — Откуда тебе знать? — Браток у меня на улице. Да к тому же я так и думал, что ты приедешь домой. Ты все-таки догадливый малый. Так ты все дурные мысли выкинул из головы? — Насчет чего? — Юрайт, не строй из себя дурака. Прекрасно понимаешь, что я имею в виду походы в милицию и разговоры о разоблачении Кноруса в кабинете Афинской. Кстати, ты собираешься ей признаваться в своей нечестности? Кнорус злорадно рассмеялся. Юрайт понял, что ему намекают на то, чтобы он взял на себя монашеское дело. — Думаешь, она поверит? — Как убеждать будешь! У тебя ведь тоже есть актерский талант. — Афинской пока нет на месте. Она словносквозь землю провалилась. — Твоя госпожа, мой дорогой, провела ночь полную сексуальных наслаждений с ветеринаром и сутенером по кличке Яхтсмен. И, кстати, дала ему согласие на законный семейный брак. — Тебе-то откуда знать, что дала ему Афинская? — Вчера вечером я имел долгую беседу с Яхтсменом, и он, тупица, хвалился этим. Обведет его госпожа, как щенка малого вокруг пальца. Ведь он ей, как зайцу стоп-сигнал нужен. — Это не мое дело. Можно Инну услышать. — Будешь умным мальчиком — тебе перезвонят и дадут с ней поговорить. — Но она хоть в безопасности? — Пока да. Но я повторяю — пока. Это будет зависеть от твоего разговора с Афинской. Только не вздумайте финтить! А то, я вас знаю, примитесь разыгрывать битые карты. До её появления на работе у тебя есть время подумать. — Да уж не дурак… — Я надеюсь. Да, ты там с Агатой полегче. А то ведь я тоже ревнивый, — Кнорус засмеялся и положил трубку. Юрайт, не замечая Агату, опустился на край кровати и обхватил голову руками. Девушка присела рядом, обняла его и прижалась щекой к плечу. — Думай, Юрайтик, думай. Не бывает безвыходных положений. Но ситуация и впрямь была безысходной. Обратись он в милицию, братки ликвидируют его как участника крупной нищенской организации, где перекачивались и зарабатывались крупные суммы наличных денег. Ведь как бы ни симпатизировала ему Афинская, она являлась вожаком волчьей стаи и вынуждена была придерживаться звериных законов самосохранения. Если же он сможет убедить её в том, что Кнорус ни в чем не виноват, а помощь цыганам в проведении операции оказывал он, то Афинская тоже не простит ему измены. Он подумал, что можно попытаться самому проникнуть на конспиративную квартиру и выкрасть Инку. Но тут же ухмыльнулся — так бывает только в кино. У него же не было ни опыта, ни сил для проведения операции по освобождению заложников. Конечно, работая в нищенском синдикате под началом Афинской, он предполагал, что когда-нибудь его беззаботная, полная театральных сцен жизнь закончится. Ведь за все нужно платить. И платить дорогой ценой. Но он не предполагал, что это произойдет так скоро. Он рассчитывал оставаться в образе воина, почиканного чеченцами, ещё пару-тройку лет, не лез в тайные дела фирмы и старался не проявлять особых инициатив, кроме тех, которые помогают ему зарабатывать на хлеб с маслом. Но как раз эти самые инициативы и обаяли Афинскую, и она все чаще и чаще доверяла ему свои секреты. Да, не так, чтобы во всех деталях, но он был знаком с разработкой операции «Монахиня». Без сомнения, Кнорус знал гораздо больше его. Но если бы его, Юрайта, попросили самостоятельно организовать это дело, он бы, выделив немного времени на подготовку, тоже смог закрутить колесики всего мошеннического механизма. Так, что если он признается Афинской, что участия Кноруса в этом деле никакого нет, то она может поверить. Не сразу, не с первых же слов, но поверит. По его мнению теперь, это был единственный способ вызволить Инку из беды. И пусть он, Юрайт, после этого разоблачения сгинет где-нибудь в канализационных подземных каналах, но вместе с собой похоронит и Кноруса. Обязательно похоронит, потому что Афинская перестала доверять Кнорусу и никогда не простит своему заму самостоятельных террористических действий, которые также скомпрометировали её идеи. — У меня есть план, — вдруг сказала Агата и посмотрела в глаза Юрайту. — Какие бы ты ни придумывала планы, я не допущу ни риска, ни вмешательства в мои дела. Он осторожно отстранил её от себя и встал с кровати. Сходил на кухню и достал из холодильника початую бутылку джина, который они пили вместе с Инкой два дня назад. Налил полный фужер и, даже не поморщившись, залпом выпил. — Накачиваться алкоголем в трудной ситуации — удел слабых, — с укором сказала Агата. Юрайт психанул. Ему ещё только не хватало нравоучений, когда Инкина и его жизни висели на волоске. — А ты-то вообще чего здесь делаешь? Забирай свою пищалку, — он ткнул пальцем в сторону футляра со скрипкой, — и брысь отсюда. Тоже мне — наставник. — Ты можешь орать и обзывать меня сколько тебе вздумается. Я не обижусь. Но этим ты делу не поможешь. А у меня, повторяю, есть план. Если ты меня не выслушаешь, то я приведу его в исполнение сама. — Тоже мне камикадзе! — но он сказал эти слова уже без злости, как бы соглашаясь послушать, что за бред может предложить скрипачка в этой ситуации. — Ты ведь знаешь, что Кнорус ко мне не равнодушен… — Дальше можешь не говорить. Ради спасения своей задницы я не позволю кому-то приносить себя в жертву. Агата подошла к столу и в тот же фужер налила себе джину. — Кавалер называется. Сам выпил, а даме не предложил, — она выпила джин, на несколько секунд зажала рот ладонью и после паузы, словно все обдумав, решительно заявила: — Кто тебе сказал, что я жертва? Между прочим, я не испытывала особой неприязни к Кнорусу. Просто был ты, и я хотела быть с тобой. Но у тебя есть другая девушка, которую ты любишь. И я согласна на равнозначный обмен. Я дам согласие Кнорусу стать его любовницей взамен освобождения твоей девицы. Не так уж он и противен, как я раньше думала. Умный малый. За спиной такого жизнь будет только в удовольствие. Юрайт долго молчал и смотрел ей в глаза. И хотя она старалась говорить твердо и решительно, все-таки понимал, что Агата готова была пожертвовать собой ради него и Инки. Конечно, если принять её план, то и Кнорус бы задумался над таким предложением. Он был при деньгах, и его, несомненно, посетила бы идея уехать куда-нибудь из Москвы вместе с Агатой. Скрыться до лучших времен. Юрайт знал, что хотя и был Кнорус жесток к людям и даже к своим браткам, против обаяния Агаты он ничего бы не смог поделать и скорее всего согласился бы на обмен. Но Агата… Сколько раз во время их откровенных разговоров, когда речь заходила о Кнорусе, она делала брезгливую гримасу и переводила беседу на другую тему. Так могла претворяться только очень большая актриса, но Агата таковой не была. И теперь, когда она говорила совсем обратное, Юрайт этому не верил. Или не хотел верить. Он подошел к ней, взял её голову в ладони и бережно притянул к себе. Едва касаясь, поцеловал её нежно в губы: — Дурнушка моя милая. Пойми, я не хочу больше жертв. Ты не влезала в эту грязь. Ты — в стороне. Я просто не смогу дальше коптить этот свет, если ещё и ты станешь невольной участницей всей этой жестокой игры. Выпитый джин совсем успокоил его нервы, он обнял её за плечи и прижал к себе. Он чувствовал, как она вся дрожит, как её руки пролезли к нему под футболку и обвили тело. Она тоже все плотнее прижимала его к себе. Он поцеловал её в мочку уха и почувствовал, как она обмякла и стала сползать на ковер. Он тоже опускался вместе с ней и, когда они уже лежали на толстом ковре, обнаружил, что они почти раздеты. Как и утром, он снова лежал на спине, и снова кружился потолок, расплывался цветными пятнами. Но только теперь рядом с ним тоже на спине лежала Агата. Она ровно дышала, молчала и тоже смотрела в потолок. Им не хотелось ни о чем говорить. Но Юрайт понимал, что теперь, какая-то невидимая веревочка связывала его и Агату. Агату и Инку. Его и Инку. Нет, он ни о чем не жалел. Он был как никогда спокоен и даже благодарен Агате за то, что именно она позволила обрести ему то равновесие, которого так не хватало все эти дни. Теперь он знал, что делать. Он повернулся к ней и, улыбнувшись, спросил: — Агата, можно любить двоих? — Нет, — ответила она, — мне никогда не улыбалось счастье жить в гареме. — Но я хочу быть с тобой… — Юрайт, — посмотрела она на него с материнской нежностью, — мне кажется, что эти слова ты уже кому-то говорил. Не повторяйся. Давай помолчим. Мне было хорошо с тобой. Мне никогда не было так спокойно и хорошо. Он лежал и почему-то думал, что время стоит на месте, а бежит только жизнь. Отсчитывая секунды, минуты, часы. И с каждым пройденным часом ему оставалось жить все меньше и меньше. Совсем немного часов. Ни недель, ни месяцев, ни лет, а именно часов. Потому что теперь он все решил окончательно. Он теперь знал, как будет действовать. Но почему-то не хотелось подниматься с ковра. Он лишь лежал и внутренне приказывал самому себе, что, вот пройдет ещё минута, и он обязательно встанет. Но проходила минута, и он у самого себя просил ещё минуту. Потом ещё и еще. Раздался звонок телефона. И он, словно перед последним боем, как бы подбадривая себя, вздохнул, прыжком встал на ноги и поднял трубку. Краем глаза посмотрел на настенные ходики. Прошло два с половиной часа после разговора с Кнорусом. Это был опять он. — Ну как, не прошло желание поговорить со своей пассией? — Нет. — А мою-то, надеюсь, не трогал? — Не твое собачье дело. — Ого! Видно, она над твоим упадническим настроением хорошенько поработала. Как она в постели? — Передай трубку Инке. И через секунду, когда он услышал тревожный голос Инки, сердце больно защемило. — Юрайт, я так хочу быть с тобой. — Мы скоро будем вместе. — Ты меня вытащишь отсюда? — Обязательно. — Я хочу быть с тобой. Мне наплевать, что ты нищий… — Они тебя трогали? — Нет, дорогой. Я просто сижу под замком в другой комнате. — А в каком районе ты находишься? — Я не знаю… Ее голос прервался на полуслове, и трубку взял Кнорус: — Много будешь знать — мало будешь жить. Афинская на месте. Звони. А пока дай на секунду трубку Агате. — Обойдешься. Но Агата, все ещё лежавшая раздетой на ковре, догадалась, о чем идет речь, с быстротой кошки подпрыгнула к Юрайту и ловко выхватила телефон, сделав протестующий жест рукой, чтобы он не мешал разговору. Юрайт понял, что устраивать какую-либо возню было бесполезно. Он, не глядя на Агату, натягивал на себя джинсы и футболку и слышал лишь её короткие «да», которыми она защищалась от него, Юрайта, и в то же время во всем соглашалась с Кнорусом. И по этим однозначным и лишенным для него смысла «да» он не мог ни понять, ни догадаться, о чем идет разговор. Через несколько секунд она положила трубку и, нисколько не стесняясь Юрайта, повернулась к нему и улыбнулась: — Все будет нормально, Юрайт. Он принес из ванной свой халат и подал ей. — Я не сомневаюсь, Агата. Черт побери, как я люблю вас обоих. Она приняла халат из его рук и уткнулась в него лицом: — Он пахнет тобой больше, чем ты сам. Подари мне его? Юрайт недоуменно пожал плечами: — Зачем тебе это старье? — Ну и не надо! — она сделала обиженное лицо и кинула халат на пол. — Мне и без него хорошо. Все! Я приму душ и срочно еду домой. Увидев, как в беспокойстве вытянулось лицо Юрайта, пояснила: — Скоро шесть вечера. Мать с работы приедет. А ключи только у меня. Когда она ушла в ванную, Юрайт набрал номер телефона офиса. Сердце вырывалось из груди. Нет, теперь он ничего не боялся — он принимал навязанные ему правила игры. — Слушаю вас, — ответила сама Афинская. — Татьяна Сергеевна, это Юрайт. — Да, дорогуша. Совсем я тебя потеряла. Ты, наверное, всю свою квалификацию утратил — головой не дрочишь, деньги не просишь. Кстати, ты выполнил мое поручение, о котором я тебя просила? — Нет. — Почему? — её удивление было неподдельным. — Не было необходимости. — Почему? — ещё больше удивилась Афинская, и он даже представил, как она потянулась за сигаретой. Теперь он знал, как повернуть разговор дальше. — Потому что операция «Монахиня» — дело моих рук, — ответил он, и тут же услышал, как она задорно рассмеялась. Но он не стал ждать дальнейших насмешек и сказал: — Когда вы мне давали это задание, я хотел сразу признаться. Но мне нужно было поехать в табор, чтобы получить свою долю и привезти её вам. — Ну и что, получил? Он выдержал многозначительную паузу, словно давая понять своей патронессе, что ужасно боится отвечать на этот вопрос, и затем, как бы собравшись с духом, выпалил: — Они меня обманули, Татьяна Сергеевна. В назначенное время на встречу никто не пришел, а табор со своего места стоянки быстро снялся. Цыгане исчезли. Афинская все ещё посмеивалась в трубку. Но уже по всему было видно, что червячок сомнения закрался ей в душу. — Вчера вечером такими же байками меня кормил Яхтсмен. Когда он приехал на встречу с Кнорусом, тот, не моргнув глазом, обвинил во всех смертных грехах тебя. — Но он действительно прав. — Я ведь ещё не совсем выжила из ума, Юрайт. Когда монашки гребли деньги с шоферов и пассажиров, ты был в застенках у Яхтсмена. Ты просто не мог под стражей руководить и обеспечивать контроль над таким грандиозным мероприятием. Да будет тебе такое известно. — Вы просто меня плохо знаете. Да ведь и сами учили, что самое важное, все отработать на репетиции и провести подготовку. А затем появиться в нужный момент в нужном месте и получить то, что причитается за работу. — И сколько, извини за нескромный вопрос, тебе причиталось за работу? — Сорок процентов. — Это сколько же в деньгах? — Около трехсот миллионов. По её внезапному молчанию он понял, что Афинская, зная масштабы и расстановку людей в автопробках, теперь сама прикидывает предполагаемую прибыль. — Ты все точно рассчитал. У меня тоже крутилась общая цифра, снятая монахинями на ремонт храмов, около восьмисот миллионов. Ну ты теперь что, в бега ударишься? — Хотелось бы, но не смогу. Меня пасут братки вашего зама Кноруса. — Предусмотрительный у меня заместитель, — словно в чем-то сомневаясь, растягивала слова Афинская. Юрайт теперь точно знал — она попалась на наживку, которую так любила забрасывать сама. Но в данном случае в качестве наживки был сам Юрайт. Он грустно поздравил себя с победой и, скорее всего, с приговором. — Не дергайся никуда. Через полчаса за тобой подъедет машина, — сказала она и сразу положила трубку. Агата вышла из ванной раскрасневшаяся и на этот раз одетая. — С кем разговаривал? — С госпожой. — Сама позвонила? — Что ж я полный дурак раньше времени себе приговор подписывать! — соврал Юрайт. Агата лишь непонятно хмыкнула, подошла к нему и поцеловала в щеку: — Мне пора. До встречи. — Да, тебе пора, — он смотрел в её серые глаза, думая о том, что через полчаса приедет машина и увезет его в мир иной. И никакой больше встречи у них не будет. Она не стала больше ни о чем спрашивать. Он проводил её до дверей и остался ожидать своей участи. Прощай, Агата!
Последние комментарии
1 час 56 минут назад
10 часов 47 минут назад
10 часов 50 минут назад
2 дней 17 часов назад
2 дней 21 часов назад
2 дней 23 часов назад