Пандора в Конго [Альберт Санчес Пиньоль] (fb2) читать онлайн

Альберт Санчес Пиньоль Пандора в Конго

Пролог

Конго. Представим себе часть суши, равную Англии, Франции и Испании вместе взятым. Потом представим, что все это пространство покрывают деревья от шести до шестидесяти метров высотой. А под этими деревьями – ничего нет.

Почему я снова пишу ту же книгу, ту же самую историю? Прошло больше шестидесяти лет с тех пор, как она была написана. В свое время книга наделала много шума, заслужила немало похвал: прекрасные отзывы о ней сыпались как из рога изобилия.

Вчера, после долгого перерыва, мне захотелось перечитать ее. Это было мое собственное творение, однако теперь я не мог отождествить себя с тем желторотым юношей, который его написал. Страницы книги сопровождали меня всю жизнь. Но сейчас они не волновали меня.

Зачем мне понадобилось снова рассказать эту историю? Ради НЕЕ? Не знаю. Может быть, из-за чего-то еще более значительного, чем ОНА.

Когда все было кончено, я написал ей стихи.

Это скверные стихи, я на их счет не заблуждаюсь. Книга, написанная по чужому сценарию, не была моей книгой. Сейчас я могу дать себе волю.

Конго. Зеленый океан. И там, под деревьями, – ничего нет.

1

Эта история началась с трех похорон и закончилась одним разбитым сердцем – моим. Летом 1914 года мне исполнилось девятнадцать лет, и я был полуастматиком, полупацифистом и полуписателем. Полуастматик – потому что кашлял вдвое меньше, чем больные, но вдвое больше, чем здоровые люди. Полупацифист – поскольку у меня не хватало пороху, чтобы выступать против войн, я просто отказывался в них участвовать. Полуписатель – потому как слово «писатель» слишком громкое; даже называть себя «полуписателем» было с моей стороны преувеличением. Я занимался тем, что писал книги на заказ. Иными словами, был литературным негром. (В издательском мире неграми зовут тех, кто пишет книги, которые подписывают другие.)

Кто в наше время помнит о докторе Лютере Флаге? Никто. И забыт он вполне заслуженно. Но до Первой мировой его книги пользовались немалым успехом. Он был одним из авторов дешевых романов. Действие всех историй доктора Флага (мне так никогда и не удалось узнать, имел ли он эту ученую степень) происходило в Африке, и они всегда занимали ровно восемьдесят страниц. На оборотной стороне обложки всегда помещалась одна и та же фотография доктора Флага – человека с густой седой шевелюрой и бородой прямоугольной формы, которого судьба вела прямым путем мудрости. Склонившись над столом, где была разложена огромная карта Черного континента, он указывал пальцем в какую-то точку, держа другой рукой перед правым глазом монокль. В его взгляде угадывалось множество тайн.

Трудно найти на свете место, которое бы могло подарить писателю столь обширный набор элементов для повествования, как черная Африка. Масаи, зулусы, восставшие буры. Саванна и джунгли. Слоны, крокодилы, бегемоты и львы. Следопыты и охотники. И все это вместе. Располагая таким набором ингредиентов, волновавших воображение, и обладая некоторой фантазией, написать дюжину простеньких историй не стоило большого труда. Однако доктор Флаг стал самым продуктивным из всех английских авторов. Вот уже двадцать лет подряд он публиковал три повести в неделю. Если каждая из них занимала ровно восемьдесят страниц, нетрудно сосчитать, что за семь дней их число достигало двухсот сорока. В среднем, если я не ошибаюсь в расчетах, 34,2 страницы в день. Но скажите мне, кому под силу писать по 34,2 страницы в день двадцать лет подряд? Никому.

В то время судьба свела меня с неким Франком Струбом. Струб был негром доктора Лютера Флага. Он предложил мне работу. Поскольку доктор Флаг платил ему постранично, Струб был заинтересован в том, чтобы писать как можно больше страниц в день. У него была жена и трое детей, а трое детей – прекрасный стимул для сверхурочной работы. Однако всему есть предел. Поработав некоторое время на доктора Флага, Струб дошел до полного нервного истощения.

Несмотря на недавнее знакомство, между нами завязались довольно непринужденные отношения. Однажды он пригласил меня пообедать в дешевом ресторане на севере Лондона. Заведение было набито пролетариями; мы орудовали приборами, прижимая локти к бокам, словно куры в тесном курятнике. Гомон стоял невообразимый. Чтобы понять друг друга, мы вынуждены были орать, подобно глашатаям на площади, несмотря на то что сидели друг против друга.

– Послушай, Томи, – сказал Струб, покончив с десертом, – если дело пойдет так и дальше, меня отправят в сумасшедший дом. Я обязан сдавать старикану свою порцию страниц каждую неделю. Если не сдам, он меня рассчитает. У него такая манера: выжимает из негра последние соки, а когда тот выдыхается, ищет нового. Я не могу потерять эту работу, Томи, у меня трое детей.

– Черт подери, Франк, – проговорил я сочувственно, – это ужасно.

– Мне пришло в голову, что ты мог бы мне помочь. Я буду тебе платить немного меньше, чем он платит мне. Я заработаю небольшие комиссионные с тех страниц, которые напишешь ты, это правда. Но пойми, у меня трое детей. Кроме того, ты еще зеленый, у тебя никакого литературного опыта. Я беру на себя определенный риск.

Я колебался, однако ему хотелось решить дело поскорее.

– Не беспокойся, – сказал Франк, – тебе придется просто следовать литературным сценариям старого Флага. И помни: восемьдесят страниц, ни больше, ни меньше. Это требование типографии. Ну что, хочешь получить свой первый сценарий? – спросил он, подмигивая мне. – Конечно, хочешь, тебе не терпится написать свою повесть. Тогда бери.

И Струб протянул мне пару страничек машинописного текста. Не успев даже вытереть губы салфеткой, он поднялся из-за стола:

– Официант! Этот молодой человек за меня расплатится. – И, обращаясь ко мне, добавил: – Ты ведь не будешь против, Томи? По правде говоря, я нашел тебе приличную работу. Даже больше, чем работу, – возможность вознестись на Парнас. Ну, я пошел. Моя сегодняшняя порция страниц еще не закончена.

– А когда надо сдать эту книгу? – спросил я. Струб засмеялся:

– Когда? Вчера надо было сдать. Действуй.

Придя домой, я прочитал эти странички. У меня создалось впечатление, что у доктора Флага не хватало времени даже на то, чтобы отредактировать свои сценарии. Текст был напечатан на машинке наспех и весьма небрежно. Сценарий назывался «Пандора в Конго». Он стал моим первым контактом с индустрией литературного творчества. Наверное, именно поэтому текст сохранился у меня до сих пор. Вот он.

ПАНДОРА В КОНГО

ГЛАВА 1

– Опишите Молодого Пастора Англиканской Церкви.

– Героя направляют сопровождать Святых Отцов, которые возвращаются в свою Миссию в Африке.

(Помните, что герой ВСЕГДА должен быть МОЛОД и ПРИВЛЕКАТЕЛЕН, а для описания МОЛОДОСТИ и КРАСОТЫ нам нужны ПРИЛАГАТЕЛЬНЫЕ. Я давно убедился в том, что искусство использования прилагательных вам не знакомо. Однако теперь я начинаю подозревать, что для ваших умственных способностей, чрезвычайно ограниченных, недоступны даже понятия МОЛОДОСТИ и КРАСОТЫ.)

ВСЕГО страниц в первой главе: 5.

ГЛАВА 2

– Духовная борьба в Миссии; герой ощущает, что его Вера колеблется, после того как в Африке ему пришлось столкнуться с низменной сутью язычества. Дело в том, что Черный континент может очень легко превратиться в Ящик Пандоры, откуда появляются чудовища и привидения, стоит только его открыть. ((Теперь до вас дошло значение названия романа?))

– Герой удаляется в сельву, чтобы предаться там размышлениям. Лев собирается Сожрать его. Герой Приручает Льва и Называет его СИМБА.

– Герой и СИМБА (не забудьте, что это прирученный Лев) продолжают вместе свой путь в глубь сельвы. Они заблудились, но обнаружили Римский Каструм!!!

(Примечание. Каструм – это военный лагерь римлян. Дело вовсе не в том, что я сомневаюсь в вашей образованности. Если я и привожу здесь значение слова «каструм», то лишь потому, что сомневаюсь в вашей способности найти в словаре какое бы то ни было слово, хотя бы из двух слогов.)

– В лагере, скрытом в сельве, находятся остатки римского легиона, заблудившегося там в I веке ДО Рождества Христова во время поисков истоков Нила. Колония постепенно уменьшалась, и на настоящий момент в ней осталось только два истинных легионера, светлокожих и воинственных.

(Совершенно очевидно, что мы НЕ можем привести какого-либо удовлетворительного объяснения, которое бы оправдало возможность сохранения генетического кода в глубине сельвы и без всякого участия женской утробы. Ничего не поделаешь, это типичная проблема повествования, когда не остается ничего иного, как прибегнуть к ТЕОРИИ СПОР.)

– Два римских легионера ведут не слишком напряженную борьбу с племенами пигмеев, населяющих эти края. Это крайне воинственные существа, склонные к антропофагии и коллекционирующие черепа.

ВСЕГО страниц во второй главе: 25.

ГЛАВА 3

– Герой сомневается в том, что ему следует доносить до легионеров БЛАГУЮ ВЕСТЬ (они не имеют о ней ни малейшего понятия, потому что их предки покинули пределы римской империи в I веке ДО Рождества Христова, не забудьте об этом).

Поскольку герой боится, что он сам потерял веру, ему кажется нелогичным внушать евангельские истины легионерам.

(Вам понятна эта душевная тонкость???????? Надеюсь, что да.)

ВСЕГО страниц в третьей главе: 5.

ГЛАВА 4

– Страшная битва между ордами пигмеев-антропофагов, которые штурмуют лагерь, и римскими легионерами, которые его защищают. Герой принимает участие в обороне, и Симба тоже.

– Герой проводит научный эксперимент для изучения. Двух пигмеев, взятых в плен во время битвы. Перед публикой он трепанирует их черепа; в результате ему удается доказать, что они НЕ принадлежат к роду человеческому в отличие от легионеров, которые, как я сказал раньше, светлокожи и говорят на латыни.

– Я забыл упомянуть, что два легионера приютили у себя принцессу банту, очень красивую, но чернокожую, которая заблудилась в сельве и набрела на лагерь. Два брата очень любят ее, но поскольку оба крайне целомудренны, то и пальцем ее НЕ трогают. (ПОДЧЕРКНИТЕ это.) Наш герой тоже влюбляется в нее. Сложная внутренняя борьба между плотской страстью и стремлением к святости.

ВСЕГО страниц в четвертой главе: 15.

ГЛАВА 5

– Новый штурм пигмеев, на сей раз их целые полчища. Миллионы пигмеев атакуют Каструм и уничтожают двух легионеров, несмотря на их героическое сопротивление. Героя при этом, естественно, не убивают, иначе повесть бы закончилась. Его берут в плен. Симбу ранят в лапу. Чувствуя приближение гибели, герой велит ему бежать, невзирая на сопротивление верного Симбы, который отказывается покинуть своего хозяина. В конце концов Симба все-таки подчиняется ему и углубляется в чащу. Прежде чем вернуться в свой город, устроенный на ветвях деревьев, пигмеи проводят ночь в лагере. Героя и принцессу они привязывают к двум параллельным столбам. Принцесса признается нашему герою, что безумно влюблена в него!!!! Но путы не позволяют ему поддаться плотскому искушению. (((Если мы ловко это опишем, то избежим появления в рассказе греховных сцен, которые всегда неуместны. Оцените-ка мою повествовательную тактику! Этому явлению, голубчик, которое неизвестно вам ни одним из своих проявлений, есть название: Т-А-Л-А-Н-Т.)))

– Пигмеи уводят с собой героя в качестве трофея. Принцесса банту остается в лагере с небольшим отрядом пигмеев, которым поручено продать ее арабским работорговцам. Как только герой оказывается в древесном городе пигмеев, они устраивают большой праздник. (Это племя живет в хижинах, построенных на ветвях деревьев; опишите их как обезьян, у которых довольно умелые руки.) Жуткое ночное зрелище. Пигмеи готовят огромный котел, в котором они собираются сварить героя. Они пьют кровь из черепов легионеров, погибших в сражении. Оргия: миллионы пигмеев танцуют и прелюбодействуют повсюду, точно тучи комаров. (Оргия оргией, но поаккуратнее с эротическими сценами. От такого извращенца, как вы, всего можно ожидать.) ВСЕГО страниц в пятой главе: 10.

ГЛАВА 6

На следующее утро пигмеи хотят сварить и сожрать нашего героя. Пленник предупреждает их, что стоит им до него дотронуться, и «он погасит Солнце». (Это, само собой разумеется, солнечное затмение, которое указано в астрономическом календаре.) Ужас пигмеев, когда Солнце скрывается. Симба, который, несмотря на раны, разыскал своего хозяина, яростно нападает на пигмеев, приводя их в замешательство!

– Герой и Симба скрываются. ВСЕГО страниц в шестой главе: 15.

ГЛАВА 7

– Герой и Симба без малейшего труда уничтожают немногочисленных пигмеев, которые остались в римском Каструме, чтобы охранять пленницу. Триумфальное освобождение принцессы.

– Пережитые события укрепили ВЕРУ героя в Бога. Принцесса испытывает разочарование, когда ее возлюбленный отказывается жениться на ней (приведите какие-нибудь убедительные доводы, какие хотите, но свадьбы быть НЕ должно. Черномазые не выходят замуж за англичан. Несчастная любовь гораздо более выгодна в литературном отношении, ВСЕГДА ПОМНИТЕ ОБ ЭТОМ). Принцесса банту, Симба и наш герой возвращаются в Англию. Кроме того, он увозит с собой одного особенно мелкого пигмея, настоящего пигмея-карлика, в качестве научного экспоната.

Принцесса банту очень счастлива в монастыре. Лев Симба и пигмей-карлик очень счастливы в зоопарке. Герой регулярно навещает их и поддерживает со всеми исключительно дружеские отношения.

Все эти приключения герой вспоминает много лет спустя, будучи архиепископом Кентерберийским и весьма уважаемым лицом в церковных кругах.

ВСЕГО страниц в седьмой главе: 5.

КНИГА В ЦЕЛОМ: 80 страниц.

КОНЕЦ ПАНДОРЫ В КОНГО

НЕ ОТКЛОНЯЙТЕСЬ ОТ СЦЕНАРИЯ!

НЕ ЖАЛЕЙТЕ ПРИЛАГАТЕЛЬНЫХ!!

НЕ ЗАБУДЬТЕ О СРОКЕ СДАЧИ РУКОПИСИ!!!

Когда я вспоминаю дни, последовавшие за прочтением сценария, то не перестаю удивляться собственной наивности. Увы, я был очень молод, и возможность публикации моего произведения внушала мне некий священный трепет. Отсутствие на обложке моего имени или то, что обложка эта будет мягкой, большого значения не имели. Если книга не придется по вкусу доктору Флагу, пострадает Франк Струб и его трое детей. А мне совсем не хотелось, чтобы бедная семья расплачивалась за мою литературную неопытность.

Я воздержусь от комментариев насчет сюжета книги. «Пандора в Конго» была самым обычным дерьмом доктора Лютера Флага. Но, повторюсь, речь шла о моей первой книге – неважно, хорошей или плохой, – и ради этого стоило потрудиться на совесть. Я решил тщательно собрать информацию и заперся в публичной библиотеке. На третий день поисков мои выводы оказались немногочисленными, но бесспорными:

1) пигмеи не были антропофагами;

2) львы в сельве не живут;

3) в чем, черт возьми, состояла Теория Спор?

Отдавая дань воображению и несколько расширив рамки поэтической вольности, я мог допустить, что герой приручил льва. Или что целый римский легион заплутал в окрестностях Нила. Относительно пигмеев я никогда раньше не задавался вопросом, принадлежат ли они к роду человеческому. Но, к моему ужасу, все этнографы описывали их как самое мирное человеческое сообщество, построенное на принципах анархии. Как же тогда они могли создать империю? Следовательно, пигмеев доктора Флага просто не существовало. А без полчищ пигмеев-каннибалов не могло быть книги. Однако я не решился изменить литературный сценарий самого Лютера Флага. По этой причине вечером того же дня я направился к Франку, чтобы изложить ему суть проблемы.

Было очень поздно, и, когда дверь открылась, я уже раскаивался в том, что позвонил в колокольчик. Франк принял меня в майке и тех самых комичных трусах, которые мы все носили до Первой мировой. Увидев меня, он заулыбался. Но, когда понял причину моего визита, выражение его лица изменилось:

– Я думал, ты пришел сдать мне повесть, законченную и хорошо отредактированную! – заявил Струб с порога.

– Но дело в том, что львы в сельве не живут, Франк… – попытался оправдаться я.

– Львы? Какие еще львы? Естественно, они живут в сельве! Раз доктор Флаг говорит, что львы живут в сельве, значит, они там живут! И точка! Если целый легион римлян не смог найти дороги назад, почему бы какому-то паршивому льву там не заблудиться? Или ты вообразил, что львы пользуются компасом?

– Но, Франк, пигмеи не каннибалы…

– А тебе что за дело до того, каннибалы они или вегетарианцы?! – оборвал он меня. – Ты что, спятил, Томи? Или ты хочешь, чтобы Флаг съел меня живьем? Он может подать на меня в суд и обвинить в любых грехах, стоит ему захотеть. Даже в плагиате.

В окне дома зажегся свет. Франк, увидев это, распалился пуще прежнего.

– Смотри, до чего ты довел дело! Теперь еще и дети проснулись. Ты что, хочешь, чтобы им пришлось спать на улице? Ты этого добиваешься, Томи? Ты решил разорить мою семью?

– Конечно же нет, Франк…

– Тогда иди домой и пиши эту идиотскую повестушку! У тебя есть еще три дня, Томи. Через три дня ты мне должен принести ее перепечатанную на машинке в трех экземплярах. А теперь иди домой! И поставь новую ленту, а то под копирку третья копия выходит плохо.

Прежде чем закрыть дверь, он понизил голос. Но даже теперь, шестьдесят лет спустя, я отчетливо слышу его слова:

– Что ты о себе вообразил, Томи? Что ты ученый? Философ? С сегодняшнего дня ты писатель, Томи, паршивый писатель.

Как я поступил? Просто отправился домой и написал «Пандору в Конго» за три дня и две ночи. Струб даже не дал мне возможности задать ему вопрос о том, в чем же состояла Теория Спор.

В начале главы я сказал, что эта история началась с трех похорон, однако до сих пор не показал читателю ни одного трупа. На самом же деле история пока еще не началась. Мне просто необходимо было как следует объяснить, в чем состояла моя работа. Иными словами: если кто-то воображал, что труд литературного негра чем-нибудь привлекателен, надеюсь, теперь в этом разочаровался.

После «Пандоры в Конго» последовало множество подобных повестушек. Все они были столь же отвратительны, как и первая, а может, даже и хуже. В это трудно поверить, но в самом деле попадались и гораздо более скверные.

Схема всегда повторялась и была до безумия патриотичной: британские следопыты оказывались самыми славными в мире, французы – страшными занудами, итальянцы – жеманными, а португальцы – совершенными троглодитами. Сюжеты отдавали милитаризмом в духе Библии: большинство героев были либо миссионерами, либо военными, а иногда и тем и другим сразу: военными капелланами. Расизм, который пронизывал повествование, казался реакционным даже для того времени. Все персонажи-африканцы делились на две категории: благородные дикари и дикари-каннибалы. Первые могли претендовать на роль покорных слуг, чей интеллект не превышал уровня восьмилетнего ребенка. О вторых я предпочитаю не вспоминать.

Что касается моих доходов, жаловаться мне не приходилось. Правда, Франк платил мне мало, даже очень мало. Старикан Флаг нещадно эксплуатировал его. А поскольку я работал негром у другого негра, мне приходилось терпеть двойную эксплуатацию. Я принимал безоговорочно тот факт, что Франк присваивал часть моих теоретических доходов. В противном случае с какой стати он стал бы давать мне работу? С другой стороны, мне было нетрудно войти в положение отца многодетного семейства.

Однажды Франк не пришел на встречу в условленный час. Обычно мы встречались в небольшом пабе и обменивались материалами. Я вручал ему законченную повестушку, а он передавал мне сценарий следующей. Мы оба не любили терять время впустую. Поэтому, прождав его три четверти часа, я сильно растерялся. Только невероятные обстоятельства могли объяснить его отсутствие. Мне пришло в голову, что он заболел или кто-то из детей подцепил ветрянку, а может быть, все трое сразу. Наконец я решил сходить к нему домой.

Женщина, которая открыла мне дверь, была негритянкой. Меня удивило, что Франк мог на ней жениться. В 1914 году смешанные браки представляли собой редчайшее явление, но я подумал, что, возможно, его увлечение Африкой началось именно с этого брака. Женщина казалась настоящим комком нервов. Она сказала только:

– Вы друг Франка? Проходите, пожалуйста!

Она проводила меня прямиком в спальню и указала на кровать.

Действительно, обстоятельства, не позволившие Франку прийти на встречу, оказались чрезвычайными: он умер.

Один его глаз смотрел вверх, а другой был закрыт, словно подмигивал вечности. Я уже говорил, что Франк не принадлежал к числу моих близких друзей, отнюдь нет. Но подобное несчастье способно взволновать любого человека.

– О, госпожа Струб! Я вам так сочувствую! – воскликнул я, заключая ее в братские объятия. – Если вам нужна помощь, если я могу что-нибудь сделать для вас или для ваших троих детей, не стесняйтесь попросить меня об этом; я все сделаю, клянусь честью. Бедный Франк! Как ему не повезло!

Женщина нахмурила брови, и я понял, что мои слова показались ей странными.

– Какие дети? – спросила негритянка. – Насколько мне известно, у Франка нет детей, он холостяк. – Она сразу же исправила свою оговорку: – То есть был холостяком.

Ее заявление поразило меня, и я отступил на шаг.

– Холостяком? А с кем же тогда я имею честь разговаривать?

– У нас с ним был уговор. Ночь со среды на четверг мы всегда проводили вместе. Сегодня я проснулась и увидела, что он мертв. – Она объясняла это, избегая смотреть мне в глаза. Неожиданно в ее голосе зазвучали игривые нотки. – Мне кажется, я вас знаю. Не тот ли вы молодой человек, который однажды вечером постучал в эту дверь? Я вас видела через окно.

В то время практически вся литературная продукция Лютера Флага была делом моих рук. Я выработал отличную систему и был способен кропать три повестушки в неделю. На самом деле иногда я даже начинал писать книгу до того, как получал сценарий. Франк ограничивался тем, что исправлял мою пунктуацию (мне всегда плохо давались точки и запятые, а тем более точки с запятыми), немного изменял отдельные абзацы, если героям недоставало патриотизма, и вычеркивал те, в которых негры выглядели слишком умными.

Обескураженный, я опустился на стул, не выпуская из рук шляпы. Мой взгляд был устремлен на кровать: в голове роилось множество мыслей, но ничего путного я придумать не мог. Сейчас уже трудно припомнить ход моих размышлений. Прошло больше шестидесяти лет с того дня, как умер Франк Струб.

– Какого большого писателя потерял мир! – сказала женщина. Теперь она казалась более расстроенной.

– Да, большого писателя… – эхом повторил я.

– Вы знаете доктора Флага? – оживилась она. Воистину, ее настроение менялось с огромной скоростью.

– Да, я кое-что о нем слышал, – пробормотал я, не слишком вслушиваясь в ее слова.

– Хотите, я вам кое-что расскажу? Так вот – книги доктора Флага написал не доктор Флаг!

И она рассмеялась еще веселее.

– Неужели правда? – спросил я.

– Честное слово. А знаете, что самое смешное во всей этой истории?

– Позвольте мне сделать предположение: Франк писал повести для доктора Флага.

– Вовсе нет! Это было бы просто смешно, и только. А самое смешное в том, что доктор Флаг воображает, что их пишет господин Спенсер!

Я так и подскочил:

– Кто это еще такой – господин Спенсер?

– Он передает Франку литературные сценарии. Господин Спенсер раньше работал негром доктора Флага. В один прекрасный день он предложил писать эти повести Франку. С этого дня господин Спенсер просто передавал сценарии доктора Флага бедному Франку.

И она снова предалась меланхолическому настроению:

– Бедный Франк. Сценарий написать может каждый. Самое главное – это написать книгу, правда? – И добавила с негодованием: – Совести у него нет, у этого Спенсера. Я всегда говорила бедному Франку…

Я потребовал у нее адрес этого пресловутого Спенсера, потом надел шляпу. Женщина увидела, что я собираюсь уходить, и указала мне на кровать:

– А что мне теперь делать? Как быть с Франком? Вы ведь сказали, что поможете мне.

Но в этот момент я думал лишь о тех комиссионных, которые Франк положил себе в карман за мой счет, выполняя всего лишь роль посредника между неким Спенсером и мной, поэтому ответил ей:

– Мне кажется, барышня, я вам и так достаточно помог.

Женщина постаралась удержать меня за локоть. Вероятно, она поняла, кем я был и зачем пришел в этот дом. Тоном человека, который хочет найти подтверждение своим сомнениям, негритянка спросила:

– Вы ведь писатель, правда?

Сам не знаю почему, но я почувствовал себя воришкой, которого застигли на месте преступления.

– Именно так. А вы проститутка, – выпалил я и ушел. Мой путь лежал к дому господина Спенсера. Мною двигало убеждение, что он, как никто другой, будет заинтересован в том, чтобы я занял место Франка Струба. По сути, ему лишь следовало придать официальный статус отношениям, которые уже реально существовали. А мне оставалось надеяться, что, поскольку посредничество Струба, за которое он получал свои проценты, прекратилось, мои доходы должны возрасти.

Спенсеров дома не оказалось. Сосед, который стоял, облокотившись на железную изгородь, разделявшую два садика перед домами, увидел меня и, указав пальцем в сторону улицы, сказал:

– Вы, наверное, пришли выразить соболезнование семье Спенсеров? Поспешите! Похоронный кортеж отправился на кладбище десять минут назад.

Я не верил своим ушам: пресловутый Спенсер тоже был мертв. Сосед рассказал мне подробности: утром несчастный попал под трамвай. Колеса разрезали его тело на две половины, точно гильотина с мотором.

Что мне оставалось делать? Я поплелся на кладбище. Терять мне было нечего. В моей душе теплилась надежда найти кого-нибудь, знавшего о делах Спенсера, чтобы объяснить ему, кто я такой, и попросить представить Флагу. По правде говоря, мне было не совсем ясно, как действовать на кладбище. Тем не менее я отправился туда.

Найти похоронную процессию Спенсера не составило большого труда. Среди каменных плит, возвышавшихся над газоном, я увидел людей, которые окружили пастора. Он читал Библию и упоминал имя усопшего. Какой-то краснощекий толстяк с короткой шеей держался в последнем ряду присутствующих. Он был так невысок, что время от времени ему приходилось подпрыгивать, чтобы разглядеть что-нибудь за рядами голов других участников церемонии. Я приблизился к нему.

– Какая беда, какой нелепый несчастный случай, – сказал я шепотом, чтобы завязать разговор. – Смерть подкашивает самых достойных из нас.

Толстяк повернул ко мне свою голову на короткой шее:

– Это вы о Спенсере? Спенсер был редкостной сволочью. Я пришел сюда, чтобы получить назад свои деньги. – Он вдруг тихонько рассмеялся. – Говорят, бальзамистам пришлось поломать голову.

– Поломать голову?

– Именно. Спенсер попал под трамвай не один. Колеса перерезали на уровне пояса двух мужчин: Спенсера и его приятеля. Поскольку на них были очень похожие брюки, то достоверно неизвестно, ложится ли он в могилу с собственными ногами или с чужими.

Он прикрыл себе рот рукой, пытаясь сдержать смех. Я размышлял вслух:

– Какое совпадение…

– Не совсем так. Можно сказать, что это был несчастный случай на производстве. Спенсер был писателем, а его знакомый хотел передать ему инструкции для следующей книги.

– Литературный сценарий?

– Ну, да, называйте, как вам будет угодно. Сценарий, инструкции, руководство – кого это волнует? Они заговорились и сыграли в ящик. Такова жизнь.

– А откуда вам все это известно?

– Да он сам мне обо всем рассказал, когда взял у меня денег взаймы. Мы договорились, что он вернет через месяц всю сумму с процентами, когда получит деньги за три книжки, которые писал. Вы только подумайте! Он писал три книги одновременно! Но без инструкций он написать их не мог.

– А почему вам известны все подробности несчастного случая?

– Потому что я сам там был. В течение несколько недель я следил за ним, чтобы получить долг, и знал все подробности его жизни. Спенсер и его знакомый прощались, обменявшись, как всегда, своими бумажками. И я видел, как трамвай перерезал их на две половины. Точнее, на четыре кусочка. – Он нахмурил брови. – Но я должен вернуть свои деньги, и, клянусь богом, получу долг…

Меня осенило. Я схватил толстяка за рукав так крепко, что он отпрянул от меня с испугом, словно ожидая пощечины:

– А кто второй погибший? – воскликнул я. – Доктор Флаг?

– Доктор Лютер Флаг? Да вы спятили! Конечно нет! – возразил мой собеседник. – Доктор Флаг – великий писатель. Боже упаси! Я понятия не имею, какую чепуху писал Спенсер, но, если бы он писал так хорошо, как Доктор Флаг, долгов бы у него не было. – Тут он приблизился ко мне еще немного. – А вы знакомы с произведениями доктора Флага?

Я размышлял вслух, устремив взор к облакам:

– Если второй погибший – не Флаг, то кто же он тогда?

– У меня есть вся серия книг доктора Флага. Кроме разве что апрельского выпуска 1899 года, которого больше нет в продаже. У вас его, случайно, нет? Я бы вам заплатил хорошую цену. – Тут он стал рассказывать. – Полк испанских солдат с Кубы отправляют преследовать корабль, на котором подняли восстание рабы. Негры захватили судно и возвращаются в Африку. Но полк испанцев не сдается и следует за противником в глубь джунглей. Там разыгрывается сражение между негритянским племенем и испанскими солдатами.

Я пришел к единственно разумному выводу, который напрашивался сам собой: Спенсер был просто еще одним Франком Струбом. Он получал сценарии, потом сразу передавал их Франку, а Франк – мне. Таким образом, над Спенсером был еще один человек. Человек, который получал сценарии непосредственно от Флага и передавал их Спенсеру, Спенсер – Франку, а Франк – мне. И этот человек также погиб. Под колесами того же трамвая, что и Спенсер.

– Во время битвы прибывает английский миссионер, который сообщает воюющим сторонам, что Кубу освободили американцы и рабство отменено. И сражение теряет всякий смысл!

Толстяк жужжал над моим ухом, как шмель, мешая мне думать.

– О каком еще дурацком полке вы мне рассказываете? – пробурчал я. – Откуда вдруг взялась война между африканскими племенами и испанцами с Кубы?

– Это сюжет повести, которой у меня в собрании нет. Вы помните эту книгу? Если да, то вы ее читали, а если читали, то, может быть, она у вас сохранилась. Я принимаю предложения. Сколько? Десять шиллингов? О цене мы можем договориться.

На кладбище мне больше делать было нечего. Понурив голову и предаваясь невеселым размышлениям, я поплелся к выходу. Мне казалось, что все кончено, хотя сам не понимал почему.

Почти у самых ворот я встретил еще одну похоронную процессию. Подобные церемонии похожи как две капли воды. Кружок плачущих людей во главе с пастором, который восхваляет усопшего и выражает сожаление по поводу его кончины. Я не собирался задерживаться, но вдруг услышал слова «трамвай» и «несчастный случай».

Это была вторая жертва, сомнений быть не могло. Иными словами: покойный был третьим и последним звеном на пути между мной и Флагом. Среди присутствовавших на церемонии, в первом ряду, стоял человек, чья шевелюра выделялась снежной белизной.

На фотографиях на оборотной стороне обложки невозможно было разглядеть, что красный нос писателя избороздили тончайшие фиолетовые ниточки вен. Нельзя было также предположить, что он хромал на правую ногу. Но передо мной стоял именно он. Вне всякого сомнения, это был доктор Лютер Флаг. Он пришел на похороны своего негра. Надсмотрщика над неграми, если выразиться точнее.

Мне вдруг вспомнились его сценарии – вернее, примечания и комментарии. И должен признаться, что комментарии к «Пандоре в Конго» были исключительно любезными. В других случаях доктор Флаг доходил до того, что называл своего негра литературной проказой, убийцей прилагательных или безграмотным цыганом. Я подумал также, что писатель не ведал того, что негр, которому адресовались язвительные замечания последних сценариев, сейчас стоял от него в двух шагах. Мне не доводилось раньше лично встречаться с Лютером Флагом, но у меня не возникало сомнения в том, что его шансы войти в историю в качестве Авраама Линкольна литературных негров были равны нулю.

Я дождался конца церемонии и, когда люди стали расходиться, направился ему навстречу. В его взгляде с самого начала сквозило пренебрежение. Я протянул ему руку. Его руки лежали на белом набалдашнике трости, и никакого желания ответить на мой жест он не проявил. Старик просто разглядывал мои пальцы, прикидывая шансы получить при этом контакте какое-нибудь кожное заболевание. Чтобы замаскировать свои подозрения, доктор Флаг обратился ко мне мягким тоном; он говорил так, словно нас разделяло огромное расстояние:

– Я имею честь быть с вами знакомым, юноша?

– Наше знакомство опосредованно, доктор, – сказал я весело. – Я негр негра, который работал негром вашего негра.

Это была страшная ошибка. Флагу не пришло в голову, что у нас были общие интересы и что я изъявлял таким способом желание заменить павших в бою. Люди вокруг нас еще не разошлись. Флаг, наверное, подумал, что они могли меня услышать и что я, таким образом, покушался на его честь. А может быть, он обладал вспыльчивым характером. Вероятно, он даже не знал о том промысле, который породило его творчество, и последним звеном которого являлась моя скромная личность. Но, как бы то ни было, он замер, полуоткрыв рот. Его огромный второй подбородок надулся, словно клюв пеликана, которому только что удалось заглотить целого тунца. Щеки стали оранжевыми, а нос еще сильнее покраснел. И когда на его лице забурлил гнев, точно в лабораторной колбе, когда краски стали так угрожающе яркими, будто череп Флага в любую секунду мог разлететься вдребезги, из его рта изверглись слова:

– Я с вами не знаком и не имею ни малейшего намерения знакомиться. Будь я лет на двадцать моложе, я бы вызвал вас на дуэль и сразился бы с вами на саблях!

Доктор замахнулся на меня своей тростью из черного дерева, желая раскроить мне череп. Предвосхищая удар, я инстинктивно схватил трость за противоположный конец. Старик Флаг на мгновение забыл о своей благородной задаче уничтожить меня. Мы стали бороться за обладание тростью: каждый тянул за свой конец, словно двое мальчишек, перетягивающих канат. Все это сопровождалось глупейшим препирательством.

– Оставьте мою трость в покое! – настаивал он. – Не трогайте ее!

– Но вы же сами на меня замахнулись! – пытался вразумить его я.

– Прочь с моих глаз! Вы арабский шантажист! Фарисейский ворон! Бескрылый жук! Отпустите мою трость!

Поистине удручающая сцена. Однако эти оскорбления снесли шлюзы моего терпения. Я был архитектором на жаловании последнего трубочиста. И причиной моей нищеты был Флаг. Он прятался за стеной своего имени, созданного трудом бесчисленных литературных негров, таких же безымянных и плохо оплачиваемых, как я. И теперь этот апостол литературной помойки позволял себе обрушивать на меня обвинения, каким не подвергались даже Сионские мудрецы. Я изо всех сил дернул на себя трость и ответил ему:

– А вы – старый жмот, ничтожный паук, пьющий чужую кровь, и обманщик из обманщиков!

– Как вы смеете оскорблять меня! – завопил он, потянув трость на себя. – Мои произведения вдохновили двадцать пять выпусков британских военных академий!

– Может быть, именно поэтому зулусы расправились с английскими войсками под Изанзлваной! А суданцы – в Хартуме! А буры – в Южной Африке! Теперь мне понятны причины наших поражений в колониях!

– Отпустите мою трость! Мне ее подарил лично император Мономотапы! Прочь отсюда, беспринципный наемник!

– Это я-то – беспринципный наемник? Тогда вы – посол от литературы дурного вкуса! И сутенер от словесности! Заберите свою трость! Мне она ни к чему!

Я просто разжал пальцы. Но от накопленного в стычке напряжения Флаг шлепнулся задницей на землю и покатился кувырком. Он замер пузом кверху, точно огромная черепаха. Подобные усилия в его возрасте не проходят даром, он лежал, открывая рот, словно рыба, вынутая из воды. Помощь подоспела незамедлительно. Услышав наше препирательство, присутствовавшие на церемонии, которые стали было расходиться, снова собрались, чтобы не пропустить подробностей стычки. Один из почитателей поддерживал Флага под локоть, пытаясь помочь ему подняться; какая-то женщина, присев на корточки рядом с ним, вытирала ему лоб платком. Не стоит и говорить, что присутствующие заняли сторону моего противника.

Толпа осыпала меня проклятиями, словно я был осужденным на казнь, который поднимается на эшафот. Я почувствовал себя не в своей тарелке, потому что был очень молод, а молодость – это состояние души, которое очень чувствительно к несправедливости. Что мне оставалось делать? Меня все ненавидели, и никакие оправдания не смогли бы изменить положение к лучшему. Мои щеки пылали жаром духовки, а уши наверняка были краснее перцев. Я разгладил брюки ладонями со всем достоинством, на какое был способен, подобрал шляпу и удалился.

Шестьдесят лет спустя меня разбирает смех: Флаг, кладбище и вся эта сцена, похожая на оперетту. Однако в те минуты, когда я шагал по кладбищенскому газону, мне было невесело. Я был подобен котлу, в котором кипело все негодование человечества. Неожиданно, когда я сделал не более двадцати шагов, какой-то голос сказал:

– Извините. Мне кажется, вы забыли это.

Прежде я не обратил внимания на этого человека: его бесконечно пресная внешность ничем не выделялась в толпе. Незнакомец был одет элегантно и скромно; его лысина казалась врожденной – полное отсутствие растительности делало череп совершенным, он был как луна во время полнолуния. Черты лица, тонко прочерченные, напоминали портрет молодого Ницше. Больше ничего примечательного в его личности не было. Только тоненькая ниточка усов, не шире, чем бакенбард франта.

Должно быть, он шел за мной, потому что протягивал мне пачку листов, перевязанных бечевкой. Я уже совершенно забыл о том, что этот несчастный день начался по вине доктора Флага. Я машинально и рассеянно протянул руку, потому что книга меня больше совершенно не интересовала. Незнакомец улыбнулся:

– Вы когда-нибудь ездили на автомобиле? Я могу подвезти вас, куда хотите.

Нет, я еще ни разу в жизни не ездил в механическом экипаже. А все переживания того дня делали меня восприимчивым к любым проявлениям дружеских чувств, даже самым неожиданным. Я был из тех людей, кого проявления враждебности надолго лишают дара речи, и поэтому сел на сиденье рядом с водителем, по-прежнему не в силах раскрыть рот. В горле у меня пересохло. Незнакомец вынул небольшую фляжку с виски из бардачка автомобиля. Я сделал из нее глоток.

И рассказал ему обо всем. О моих взаимоотношениях с Франком Струбом. О дурацких историях, которые я писал. О невыносимой эксплуатации, которой подвергался. О целой серии нелепостей, венцом которой я являлся. С каждым новым глотком я начинал новую тему. Однако, когда весь пар из-под крышки вышел, я немного успокоился. Что делал я здесь, в этом автомобиле, рассказывая о своей жизни совершенно незнакомому человеку?

Я обратил внимание на руки, которые лежали на руле. Руки всегда выдают возраст человека. Мой добрый самаритянин был моложе, чем казался на первый взгляд. Его ногти с глубокими лунками отливали розовым цветом перьев фламинго. Лысина и усики делали его старше своих лет. Одежда в классическом стиле – тоже. Я почувствовал себя неловко. Мне вдруг пришло в голову, что незнакомец знает обо мне все, а я о нем – ничего. Я попросил его остановить машину, мы были очень близко от центра города. Мой спутник сказал, что не спешит. С покойником его не связывала близкая дружба, и он поехал на кладбище, чтобы выполнить свой долг, поэтому все утро было в его распоряжении. Однако я настоял на своем. Когда я выходил из машины, он протянул мне визитную карточку. На ней значилось: «Эдвард Нортон. Адвокат».

– Мне хотелось бы встретиться с вами еще раз, господин Томсон, – сказал мне мой новый знакомый, не выходя из автомобиля. – Очень вероятно, что наши интересы могут совпасть. Приходите ко мне завтра же, прошу вас.

– Вы воображаете, что мне может прийти в голову подать в суд на Лютера Флага? Такие люди всегда выигрывают все процессы. А мне не по карману платить гонорары адвокатам.

– Вы ошибаетесь, – рассмеялся он. – Я хотел бы поговорить с вами о совершенно ином деле. Приходите завтра к половине девятого. Мой адрес вы найдете на визитке.

Мы распрощались. Я не прошел и десятка метров по улице, как услышал его окрик:

– Томсон! Вы кое-что забыли. Вы уже второй раз теряете свой пакет.

И Нортон вторично вернул мне пакет, в котором лежал сценарий и три копии повести.

– Мне очень понравилось, как вы набросились на доктора Флага. – И добавил: – Я ищу человека, способного на сильные эмоции. До завтра.

В Лондоне 1914 года было очень мало машин. На Трафальгарской площади мой путь пересек «ролс» с откинутым верхом, который вел шофер в белых перчатках. На заднем сиденье восседал приятной внешности старик с тростью, его руки покоились на набалдашнике из слоновой кости. Машина остановилась на перекрестке, уступая дорогу конному экипажу. Я воспользовался случаем и изо всех сил запустил пакет с рукописью в голову Флага, прокричав:

– Получите свое!

Сверток ударил его по затылку, словно камень из пращи. Надеюсь, ему было очень больно.

2

В то время я снимал комнату в бедном районе, там, где люди и мыши вели постоянную войну, не доходившую никогда до решающего сражения.

Сто лет тому назад это здание было виллой богатого семейства. Барочный орнамент на фасаде и две лестницы – одна для господ, а другая для прислуги – служили доказательством славного прошлого. Однако очередное расширение лондонских пригородов поглотило здание, что привело к его окончательному и бесповоротному упадку.

Совершенно неожиданно для себя эта горделивая загородная вилла, напоминавшая самые знаменитые курорты, оказалась включенной в городскую структуру британской столицы. Произошло это по вине «Ройал Стил» – предприятия, производившего паровозы и прочие материалы для железных дорог. Завод построили неподалеку, и вокруг появились дома с квартирами длярабочих. Выпасы и свекольные грядки превратились в бедняцкий район. Земельные участки упали в цене, богатые люди переехали в другие места, и дом потерял былой статус. Когда я там поселился, здание возвышалось среди одинаковых домов из красного вульгарного кирпича подобно потускневшей реликвии или одинокому острову.

Я объясняю все это, потому что, не зная истории дома, невозможно было бы понять характер госпожи Пинкертон.

Когда она получила дом в собственность, у нее не оказалось иного выхода, как превратить его в пансион. Господи, от этого времени меня отделяет целая жизнь, но, несмотря на это, у меня до сих пор мурашки бегут по коже, когда кто-нибудь произносит фамилию Пинкертон.

Это была худая и высокая женщина с такой прямой и ровной спиной, словно внутри ее тела проходила труба. Мне никогда не доводилось видеть такого высоко поднятого подбородка: он всегда был устремлен кверху, к самым небесам, словно какой-то невидимый крючок тянул его.

Выражением лица эта особа напоминала кролика, который сосредоточенно жует и нюхает воздух без тени мысли в голове. Ее одежда казалась мне отвратительной. Черные башмаки, черные чулки, черная шаль, всегда черное пальто. Пучок волос на голове в форме кокосового ореха тоже отливал чернотой.

Нельзя сказать, что ее отличала какая-то особая бледность. Но, поскольку никаких иных цветов, кроме черного, она не признавала, по неизбежному контрасту ее лицо заставляло думать о маске ванильного оттенка. Она не носила траура (мне кажется, что она опечалилась только в тот день, когда умерла королева Виктория), просто черный цвет был единственным, который она принимала.

Очень скоро я понял, что именно оскорбляло ее до глубины души: госпожа Пинкертон не понимала, почему остальное человечество не столь желчно и озлоблено, как она сама. И поскольку я не мог полюбить в ней решительно ничего, то попытался хотя бы ненавидеть ее так, как ученые ненавидят вирусы: абсолютно бесстрастно. Однако мои усилия в этом направлении успехом не увенчались.

Я был одним из самых старых квартирантов и, по договоренности с хозяйкой, взял на себя небольшие работы по дому, чтобы сэкономить несколько пенни. В мои обязанности входило вызывать слесаря, когда засорялись трубы, разносить по комнатам жильцов приходившие письма, забирать молочные бутылки у двери. И все в таком роде. Эти задачи особой сложностью не отличались, и я выполнял их с радостью. Но вот разговоры с хозяйкой напоминали прогулки по лесу кактусов. Ее голос царапал барабанные перепонки, подобно наждачной бумаге, и звучал так, словно к тебе обращалась мумия из потустороннего мира, угрожая страшными карами за нарушение какого-то священного табу. Меня особенно выводили из себя ее диалектические ловушки. Пинкертон никогда не бросалась в штыковую атаку или в рукопашный бой, она нападала подобно морской артиллерии, бомбардируя позиции врага с расстояния нескольких миль. Ничто не раздражало меня так, как ее изнуряющие обходные маневры. Она была неспособна просто сказать:

– Мистер Томсон, почему почтовый ящик полон?

Или:

– Мистер Томсон, этот кран засорился.

Или:

– Мистер Томсон, где молоко?

Клянусь, я был бы ей благодарен за прямоту. Но вместо этого она произносила:

– Бывают же люди, которые забывают о своих еженедельных обязанностях.

Разговоры с ней требовали умственной гимнастики, которую не понять человеку, никогда не попадавшему в подобные ситуации. Извилины моего мозга испытывали тройную нагрузку, пытаясь ответить на все вопросы сразу:

А) О каких «людях» она говорит?

Б) Какую именно «обязанность» я не выполнил?

В) О господи, ну почему она не выражается ясно?

Все это может показаться мелочью, но на самом деле было делом серьезным. Человечество изобрело пытки весьма изощренные и тонкие.

Представим себе глаза, которые ищут во всем только изъяны. Уши, способные воспринимать одни ругательства. Представим себе человека, с которым невозможно вести спокойный и обыденный разговор. Стоило ей открыть рот, как мне приходилось быть начеку, предвосхищая нападение в одном из возможных направлений.

Я должен был постоянно думать, какие мысли роятся в ее голове, и это было очень утомительно. Мы напоминали профессиональных шахматистов, каждый из которых должен предвидеть действия противника на пять или шесть ходов вперед.

Другой пример. Прошло несколько месяцев, пока до меня дошло, что она ненавидит обращение «мисс». Она, естественно, не сообщила мне об этом; я пришел к этому выводу, анализируя некоторые симптомы. Каждый раз, когда кто-нибудь говорил ей «мисс Пинкертон», ее подбородок начинал тянуться вверх: все выше и выше; ее взгляд устремлялся прямо в потолок, так что я не раз думал, что она обнаружила там протечку. Ничего подобного. Просто ей не нравилось напоминание о том, что у нее не было мужа, только и всего.

Однажды, в порядке эксперимента, я назвал ее «миссис Пинкертон» вместо «мисс», словно существовал некий воображаемый «мистер Пинкертон», и невидимое поле напряжения, которое она создавала вокруг себя, немного разрядилось. По крайней мере, на несколько минут.

Раз это воронье пугало осталось старой девой, значит, мужчины не такие уж простаки, какими их считают некоторые женщины. За неимением мужа и, как следствие, детей она хотела бы стать одной из тех престижных гувернанток, которые воспитывают детей кайзера. Но у нее ничего не вышло. Ей приходилось довольствоваться судьбой содержательницы пансиона в бедном районе, и ее разочарование невозможно было измерить разумными мерками.

Госпожа Пинкертон не понимала различия между любовью и хорошим воспитанием, и если бы кто-нибудь спросил ее, что больше всего беспокоило ее в этой жизни, она, несомненно, ответила бы, что ей внушает истинный ужас возможность опоздать на собственные похороны.

Кроме самой содержательницы пансиона другим постоянным обитателем дома была Мария Антуанетта. Она носила имя обезглавленной французской королевы, принадлежала госпоже Пинкертон и была черепахой, самой необычной и самой извращенной из всех черепах, живших когда-либо на Земле. Родилась она без панциря или пережила его потерю, мне было неизвестно. Я совершенно не удивился бы, если бы узнал, что какой-нибудь несдержанный обитатель пансиона раздробил ее скорлупу молотком.

Дело в том, что Мария Антуанетта обладала сквернейшим характером. Любое домашнее животное, даже попугайчики-неразлучники, способно воспринять основные нормы поведения и команды: «лежать», «молчи», «пошел вон» и так далее. Для Марии Антуанетты мир был устроен наоборот: она считала, что человеческие существа должны были подчиняться ей во всем.

Черепаха без панциря – это явление исключительное. Если подумать хорошенько, то черепахи вообще довольно странные животные: слоновые ноги, уменьшенные в размере, клюв попугая и смехотворный хвостик. А Марии Антуанетте, кроме того, недоставало панциря.

Смотреть на ее худющее, словно сосиска, тельце, обтянутое шелушащейся кожей рептилии, было противно. Не имея ни малейшей возможности спрятать куда-нибудь голову, она горделиво вытягивала шею, словно трубу перископа, бросая вызов тем представителям рода человеческого, которые отважились бы высказаться неуважительно об уродстве сего вездесущего создания. Ибо Мария Антуанетта ни на минуту не останавливалась, передвигаясь судорожными бросками пловца, страдающего эпилепсией.

Невозможно было привыкнуть к этому зрелищу: черепаха, которая бегает, как таракан, освободившись от груза своего панциря. Временами можно было видеть ее тень, которая мелькала вдоль стен, огибая углы. Мария Антуанетта ненавидела всех, кого пугал ее облик. А это означало род человеческий в целом и Томи Томсона в частности.

Забудем на некоторое время о Марии Антуанетте. Больше всего меня удивляли те странные отношения, которые поддерживали Пинкертонша и мистер Мак-Маон. Несмотря на шотландскую фамилию, он был ирландцем. Существует предубеждение, что все ирландцы – пьяницы, шутники и грубияны, а я считаю, что писатели должны избегать упрощающих реальность стереотипов. Однако Мак-Маон был именно таким. Католик, отец семерых детей (а может быть, восьмерых, я точно не помню), большой шутник. Его поведение, особенно за столом, покоробило бы, наверное, даже команду пиратского корабля.

Он поселился в пансионе немного позднее, чем я. Его мускулы с годами потеряли былую упругость, но вырисовывались под кожей, словно стволы канадских секвой. Коротко подстриженные, как у моряков, волосы, были густыми, словно щетка. Он приехал в Лондон, как большинство его соотечественников, в поисках более достойной оплаты своего труда, чем та, которую ему предлагали в его бедной стране. Я думал, что он и трех дней не задержится в пансионе и что Пинкертонша упечет его в тюрьму или прямиком в сумасшедший дом.

Мак-Маон работал от зари до зари на фабрике «Ройал Стил». Поздно вечером он возвращался в пансион, грязный и с закопченным лицом. О его появлении можно было судить по полосе сажи, которая тянулась по всему коридору.

Мне вспоминается выражение лица Пинкертонши, когда она обнаружила сие явление впервые. Хозяйка пансиона напоминала биолога, который идет по следу неизвестного науке животного: огромной улитки весом в целую тонну, которая оставляет за собой смоляной след. Пинкертонша продвигалась по коридору, согнувшись кочергой, не веря своим глазам, пока не уперлась в дверь комнаты Мак-Маона. От ужаса она замерла, словно превратилась в соляной столб. В данном случае не белый, а черный.

Вечером того же дня я не мог сдержать смех, а она – слезы. Все обитатели пансиона уже ужинали, когда Мак-Маон появился за столом. Он стал накладывать еду в свою тарелку, шмыгая носом, кашляя, чихая и прочищая глотку, словно она у него была покрыта китовым усом. Мистер Мак-Маон не просто ел: он заглатывал картофелины, как крокодил мясо зебры. Этот человек обладал способностью поглощать пищу, совершая одновременно пять различных действий: он жевал, прочищал горло, проглатывал еду, говорил и пел.

В те дни в пансионе было мало постояльцев: всего два или три, и за столом царила скука. Мы почти не говорили друг с другом, потому что нам нечего было друг другу сказать. Мак-Маон понял эту ситуацию на свой лад:

– Что это вы такие грустные? – сказал он задорно. – Давайте-ка я вам сейчас спою ирландскую песню.

И он спел нам веселую ирландскую песню. Не припомню, имела ли она успех, но могу уверить вас, что под ее воздействием белое с ванильным оттенком лицо Пин-кертонши стало серебристо-зеленым.

По утрам в воскресенье Мак-Маон любил разгуливать по дому босым, в брюках на кожаных подтяжках. Никакой другой одежды на нем не было. Его всегда можно было застать в комнате отдыха. Этот маленький салон был заставлен креслами, на стенах висели скверные портреты представителей рода Пинкертонов, в углу стояло старое пианино, которому не доводилось звучать ни разу за последние тридцать лет. Мак-Маон взял на себя смелость превратить салон в некое подобие мастерской. Он чинил здесь любую домашнюю утварь, сломанную или пришедшую в негодность. Швейные машинки, замки, этажерки и башмаки. Ирландец проводил так свой досуг, а мы сберегали с его помощью несколько грошей, поэтому Пинкертонша даже не осмелилась протестовать. Выходные дни Мак-Маон проводил там за работой, раздетый до пояса, распевая свои песни и почесывая себе грудь и живот, надутый, как барабан, и такой же волосатый, как его грудь. По мнению Пинкертонши, это зрелище походило на римскую оргию больше, чем что-либо другое виденное ею в жизни.

Ирландец был человеком практичным. И весьма толстокожим. Я думаю, что в пустыне Калахари найдутся камни почувствительнее, чем мистер Мак-Маон. Однажды он попросил у меня одну из моих книжонок доктора Флага. Я дал ему один экземпляр и стал ждать: мне было любопытно узнать, какими принципами он обоснует свою оценку.

– Спасибо, Томи, – сказал он три дня спустя, возвращая мне книгу, – я уже починил ножку кровати. Она была немного короче других, а Библия оказалась слишком толстой.

В другой раз ему пришлось поехать в Ирландию за какими-то документами. Он оставил бланк телеграммы, которую отправил своей жене, на столике в салоне. Послание гласило: «Приезжаю пароме будущей неделе ТЧК вымойся ТЧК».

Но самым ужасным было то, что Мак-Маон отчаянно пукал. Концерт за его дверью начинался около полуночи и был слышен на всем этаже и в доброй половине дома. Я не преувеличиваю.

Сосуществуя с Мак-Маоном, я пришел к выводу, что этот человек научился пукать четырьмя разными способами. Первую разновидность пуков я назвал «Биг-Бен», они раздавались через равные промежутки времени, словно били башенные часы. Пук, пауза, пук, пауза, и так до двенадцати раз.

Вторую я окрестил пуками «викерс»; они были не столь звучными, но извергались в ритме очередей пулемета «викерс». В отличие от первой разновидности их количество было произвольным: десять, двадцать либо тридцать. По уровню издаваемого шума они в точности повторяли друг друга: Мак-Маон в совершенстве контролировал раскрытие сфинктера и количество выпускаемого газа. Лишь иногда ирландец терял контроль, и тогда пуки звучали встревоженной стаей диких уток: кря-кря-кря.

Третью разновидность я назвал «скрипичными» пуками: их тонкие и продолжительные рулады напоминали мяуканье котенка, который не может найти свою мать. Эти выводили меня из себя больше других. И, наконец, последняя, четвертая, разновидность – пуки «доктор Флаг». Я дал им такое название в честь одной из его повестей. В ней рассказывалось о некоем подобии всеафриканского потопа, предназначенного для того, чтобы избавить Африку от язычества, и начиналась она со страшного раската грома – одного-единственного, но мощнейшего.

Пук «доктор Флаг» раздавался без всякого предупреждения, и спасения от него не было. Когда взрывался «доктор Флаг», все обитатели пансиона просыпались и больше не могли сомкнуть глаз. Это был единственный пук, но подобный бомбам такого калибра, который в 1914 году еще не был изобретен ни одним военным инженером. Землетрясение заставляло нас открыть глаза, и, застигнутые врасплох, мы с ужасом взирали на перекрытия потолка. Я был единственным жильцом пансиона, который поддерживал с ирландцем дружеские отношения, и потому осмелился тактично обратить его внимание на некоторые неудобства, связанные с его привычкой. Каков был его ответ? «Воздух дурной – из тела долой».

Почему госпожа Пинкертон не выставила его вон из своего заведения? На этот вопрос нелегко ответить. Больше всего меня удивляло то, что по отношению к ирландцу эта женщина никогда не использовала свои изощренные методы. В обращении с ним она выдерживала абсолютно нейтральный тон, исключающий какие бы то ни было колебания.

Пинкертонша смотрела на господина Мак-Маона спокойным, внимательным и проницательным взглядом. Это выражение могло означать все что угодно или не означать совершенно ничего. Она ни во что не вмешивалась и не высказывала своего мнения.

Я думаю, что ирландец ее обескураживал. Хозяйка пансиона каким-то особым чутьем понимала, что ее изощренная злокозненность не могла задеть Мак-Маона, слишком грубого, чтобы понять ее: так даже самый назойливый комар не способен проколоть кожу слона. Возможно также, что этот человек пробуждал в ней противоречивые чувства.

Как я уже говорил, Пинкертонша происходила из разорившейся буржуазной семьи и бежала от пролетариев, как от чумы. Однако в личности Мак-Маона странным образом сочетались моральные ценности рабочего класса и буржуазное воспитание.

Приведу пример: когда у него вырывалось случайно одно из ужасных ирландских ругательств, он всегда сопровождал его учтивейшим «прошу прощения, госпожа Пинкертон». Или еще: по воскресеньям он действительно ходил по дому полураздетым, но до этого всегда посещал церковь. А уж в его ответственности как главы семьи никто не мог усомниться: он работал как вол, и весь его заработок направлялся в Ирландию.

Надо сказать, что этот человек стремился делать людям приятное. После службы в церкви мистер Мак-Маон всегда возвращался с букетом цветов для госпожи Пинкертон.

– Надо бы положить немного мыла в вазу, – говорил Мак-Маон. – Так цветы дольше будут стоять.

– Вы в этом уверены? А мне говорили, что питьевая сода на них действует лучше.

– Питьевая сода вместо мыла? Гммм… Давайте попробуем.

Оказавшись вместе, эти люди умели самым неожиданным образом перевести любую тему разговора – даже цветы – в плоскость сугубо техническую. Они усаживались напротив вазы, устремив на нее взоры, подобно человеку, который надеется увидеть, как растет дерево, и целыми часами обсуждали преимущества добавления в воду питьевой соды или мыла. Человеку незнакомому эта сцена могла бы показаться лишенной всякого смысла. Пинкертонша обладала удивительной способностью поглощать весь кислород в том помещении, где находилась. Но Мак-Маон производил двойную его порцию, и таким образом устанавливалось некое гомеостатическое равновесие. Мне кажется, что даже они сами не отдавали себе в этом отчета.

Оставалась, правда, проблема пуков. Однако, по сути дела, Мак-Маон пукал исключительно в своей комнате. А право на частную жизнь является одним из великих достижений современной культуры.

Что могло помешать человеку пукать у себя в комнате? У себя в комнате человек имеет равное право пукать или плакать. В первых числах месяца, после получки, ирландец напивался пьяным. Это было единственное излишество, которое он себе позволял. Всю ночь было слышно, как он плачет, пьяный в стельку, называя имена жены и семерых или восьмерых детей, постанывая и всхлипывая. Это дает мне возможность привести здесь пример тех запутанных и безысходных диалогов, которые обычно вели миссис Пинкертон и ваш покорный слуга. Она как-то сказала мне:

– Мистер Мак-Маон плачет.

Естественно, намерения госпожи Пинкертон не ограничивались простой констатацией объективного явления. Она пыталась внушить мне, что «это» раздражало как ее лично, так и других постояльцев, что «кто-нибудь» должен был прекратить, остановить или запретить плач мистера Мак-Маона и что этим «кем-нибудь» был как раз я, Томас Томсон.

Дело в том, что самые сильные эмоции госпожи Пинкертон вызывало рождественское поздравление, которое она получала ежегодно от страховой компании, посылавшей одну и ту же открытку всем своим клиентам, более двадцати лет сохранявшим страховой полис на объекты недвижимости.

Такой особе стоило большого труда понять простую истину: человек на чужбине, вдали от родных, может плакать от горя. Я думаю, что людские чувства вызывали у нее такой же ужас, как у читателей доктора Флага – африканские джунгли. Она просто не имела понятия о том, какие опасности скрывались в этой области, а потому любые проявления эмоций вызывали у нее подозрения. И если какое-нибудь чувство осмеливалось неосторожно проклюнуться, хозяйка пансиона подавляла его, словно племя каннибалов, восставших против британской администрации.

Мой ответ прозвучал весьма лаконично:

– Зайдите туда и скажите ему все сами.

Если я запомнил этот конкретный диалог, то лишь потому, что он вызвал конкретные последствия: госпожа Пинкертон никогда больше ни словом не упомянула плач мистера Мак-Маона и не просила меня воздействовать на соседа.

Из моего предшествующего рассказа можно было бы, наверное, заключить, что я был довольно несчастлив. Совсем наоборот. Не следует путать аллергию с весенним цветением. На самом деле это была самая веселая и беззаботная пора моей жизни.

Моя комната располагалась в дальнем конце коридора. Благодаря этому я оставался на достаточно безопасном расстоянии от Пинкертонши, Мак-Маона и прочих жильцов. Из окна комнаты вдалеке виднелись фабричные трубы «Ройал Стил». Рабочие смены определяли распорядок дня нашего района. Мне удалось насчитать восемнадцать различных оттенков серого цвета: серые оттенки облаков, фасадов домов, крыш, проезжей части улицы, тротуаров и брусчатки. Когда шел дождь, каждый оттенок в свою очередь получал дополнительную краску. Меня это нисколько не огорчало.

Обстановка в моей комнате была столь же незатейливой, как у Ван Гога, а может быть, даже еще проще. Стол, стул, кровать, шкаф и самое ценное мое имущество: современнейшая пишущая машинка. Если кому-то непонятен мой тон, то он должен вспомнить, что шел 1914 год, а я был начинающим писателем.

Я воспитывался в казенном детском доме, где получил вполне приличное образование, хотя в то время подобные заведения такой цели перед собой обычно не ставили. В начале века воспитанники содержались в детских домах до пятнадцати лет. Но я чувствовал себя там настолько хорошо, а воспитатели были так довольны мной, что, используя всевозможные юридические зацепки, смогли добиться того, что я провел там еще четыре года. На протяжении этих дополнительных четырех лет я в основном работал в библиотеке этого учреждения. Эти годы развили во мне любовь к книге.

Эта страсть была столь сильна, что когда я решил добровольно покинуть детский дом в возрасте девятнадцати лет, то имел твердое намерение посвятить свою жизнь литературе. Перед моим уходом мне оплатили строго по счетам работу в качестве помощника библиотекаря на протяжении четырех лет. Лучшего подарка на прощание нельзя было придумать, потому что на эти деньги я мог безбедно существовать в течение некоторого времени и заниматься литературой.

Так или иначе, я устроился в пансионе, серьезно рассчитывая стать писателем, и старался жить совершенно по-спартански. Мне удавалось подстраивать свой рабочий день под гудки «Ройал Стил». Ранним утром я заносил указательный палец над клавишами пишущей машинки и ждал только пронзительного воя сирены, чтобы опустить его на клавишу, а потом писал и писал, пока заводской гудок не объявлял мне о конце рабочего дня. Я жил в буквальном смысле этого слова, как труженик пера.

В те дни я посещал заседания кружка молодых писателей, которые возмещали отсутствие таланта своим занудством. Там я и познакомился с Франком Струбом. Он появился среди нас всего один-единственный раз. По здравому размышлению мне становится ясно, что Франк пришел в наш кружок только ради того, чтобы поймать такого неоперившегося птенца, как я.

Представившись, он прочитал несколько страниц моих опусов и договорился со мной о встрече в дешевом ресторане в северной части Лондона. Конец этой истории вам известен. Вам жалко Струба? Жалеть следовало бы меня.

Дверь в кабинет мне открыл сам Эдвард Нортон. Его одежда была столь же безупречна, как и на кладбище: галстук, сияющая белизной рубашка, а поверх нее шелковый жилет. Коридор вел прямо в комнату, где он устроил свой кабинет. На самом деле это была парадная часть квартиры, в которой жил адвокат. Это ничуть не вредило его профессиональному престижу. Напротив, предельная скромность обстановки делала ему честь, ибо Нортон не предпринимал никаких усилий, чтобы ввести клиентов в заблуждение: его контора была заведением адвоката, который только начинал свою карьеру. Стены были обшиты деревянными панелями до уровня глаз; древесина всегда создает уютную обстановку.

В день нашего знакомства я был раним и не готов к защите. На сей раз мне не хотелось позволить Нортону застать меня врасплох. Я отдавал себе отчет в том, что передо мной окажется профессионал, способный играть свою роль, как во время судебных заседаний, так и в повседневной жизни. Человек, умеющий контролировать каждый свой жест до последнего миллиметра. Некто, точно отмерявший информацию, знавший в совершенстве, что ему следует и чего не следует говорить, до последнего слова. Я упрекал его за это? И да и нет. В конце концов, адвокаты подобны врачам: если они хорошие, вам никогда не удастся узнать, что у них на уме.

Нортон не замедлил использовать свои приемы морального давления. Он пригласил меня сесть напротив и сказал:

– Одну минутку, и я буду в вашем распоряжении.

На протяжении целой минуты, долгой как вечность, он писал что-то дорогой ручкой. Мне показалось, что это был не более чем прием; он просто рисовал каракули на бумаге. Но он вынуждал меня ждать. Таким образом он подчеркивал свою значимость и умалял мою, ибо тот, кто заставляет ждать, всегда занимает более высокое положение, чем ждущий. Мне не оставалось ничего другого, как разглядывать его тонкие усики и совершенную лысину.

Наконец он отложил ручку и сделал жест, который мне предстояло увидеть еще множество раз: пальцы обеих рук, соединенные вместе, образовывали небольшую пирамиду, в которую он упирался кончиком носа. Меня для него не существовало. После нескольких секунд сосредоточенной работы мысли он обратился ко мне:

– Посмотрите, что я прочитал вчера вечером.

И он указал мне на книжонку доктора Флага, которая покоилась на уголке стола. По чистой случайности это была та самая повесть, с которой началась моя карьера литературного негра, – «Пандора в Конго».

– Ее написали вы?

– Имя на обложке – не мое, – уточнил я, – но книга действительно написана мной.

– У вас живое перо. Я всегда восхищался авторами, которые могут так писать. Мне самому хотелось бы попробовать счастья на литературном поприще, если бы не врожденное отсутствие воображения. А ваш литературный дар достался вам по наследству?

– Я не знаю своих родителей, – сказал я. – Я воспитывался в детском доме.

– Простите меня. У вас, наверное, было очень тяжелое детство.

– Я был невероятно счастлив.

Детские дома пользовались чрезвычайно дурной славой, поэтому мой ответ его обескуражил. Поскольку Нортон был человеком крайне самоуверенным, я почувствовал гордость и удовлетворение, когда мне удалось сбить его с толку. Он вернулся к литературной теме:

– Как вам удается создать из ничего целую историю?

– Я ничего не создаю, просто следую сценарию, – пояснил я сухо. – Я ничего не придумываю, только заполняю пробелы.

Нортон покачал головой.

– Возможно, вы и правы, – сказал он тоном человека, который признает свое невежество в какой-то области, – но я по-прежнему считаю, что у вас живое перо.

Подозреваю, что он не мог придумать никакой иной похвалы для этой идиотской литературы. В любом случае, весь этот разговор был не более чем простой данью вежливости, прологом к разговору, ради которого встретились два столь разных человека, как мы. Он поменял тему разговора.

– А сколько вам платил доктор Лютер Флаг за каждую книгу?

– Флаг ничего мне не платил, – ответил я. Мое негодование еще не иссякло, и в голосе прозвучало раздражение: – Флаг платил другому человеку, этот человек платил Спенсеру, Спенсер – некоему Струбу, а Струб – мне. Каждый последующий выжимал из меня немного больше соков, чем предыдущий.

– Я заплачу вам втрое больше. Таким образом, вы получите компенсацию за тройную эксплуатацию.

Я ничего не ответил. Нортон склонился над столом.

– Мне хотелось бы, чтобы вы написали книгу, историю о событиях в Африке. Молодого человека, который расскажет ее вам, зовут Маркус Гарвей, и он сидит в тюрьме.

– А как он туда попал?

– Он ожидает суда. Его обвиняют в убийстве двух братьев – Ричарда и Уильяма Краверов. Дела его очень скверны.

Я поинтересовался:

– Ему грозит виселица?

Нортон разочарованно вздохнул, открыл одно из дел и сказал:

– Улики против него. А хуже всего то, что жертвы – люди не простые. Речь идет о сыновьях герцога Кравера.

Я не знал, кого он имел в виду. Нортон напомнил мне:

– Судан, осада Хартума… припоминаете?

– А, конечно да! – выпалил я. – Кравер был офицером, которому не удалось спасти генерала Гордона, оказавшегося в осаде в Хартуме. Несколько лет спустя его реабилитировали и дали титул герцога.

– Совершенно верно, – подтвердил он. – Уильям и Ричард были сыновьями этого человека. А Маркус – безвестный конюший. Я не думаю, что у него будет много возможностей для защиты. На данный момент единственный путь, которым я могу следовать, – это подавать жалобы о невыполнении процессуальных формальностей и таким образом выигрывать время.

Мои брови медленно двинулись вверх, подобно подъемному мосту:

– Но я совсем не знаю законов и никогда не редактировал юридических текстов.

Нортон заговорил как человек, бесконечно уверенный в себе:

– Вам и не понадобится этого делать. Предоставьте мне работу адвоката и займитесь литературой. Расскажите о событиях в соответствии с версией Гарвея, напишите его историю как повесть. Сюжет того стоит. – В голосе Нортона зазвучали торжественные нотки: – Ричард и Уильям Краверы отправились в Конго летом 1912 года. Маркус сопровождал их в качестве помощника. Все трое углубились в сельву и достигли самых отдаленных ее районов. Однако вернулся оттуда только Маркус. Он скрывался от правосудия, пока наконец его не поймали здесь, в Лондоне, в конце прошлого года.

– А улики?

– Неопровержимые. Суд располагает заверенным у нотариуса письменным свидетельством английского посла в Конго. Кроме того, у Гарвея были изъяты предметы, послужившие мотивом преступления: два огромных алмаза, стоимость которых определяется астрономической цифрой. У прокурора есть и признание Гарвея. Даже одной из этих улик было бы достаточно, чтобы десять раз повесить такое ничтожество, как Маркус Гарвей.

– Тогда зачем вам нужно, чтобы я писал хронику in extenso^[1] событий в Конго?

– Не знаю, – лаконично ответил Нортон.

– Как это следует понимать? Почему вы хотите, чтобы я отредактировал версию Гарвея?

Адвокат заявил, скорее ради красного словца, чем в порыве искренности:

– Потому что я в отчаянии.

Тут Нортон выдержал паузу. Его следующие слова были хорошо продуманы:

– У меня нет времени брать у него подробные показания. Кто знает, может быть, читая подробное изложение событий, мне удастся придумать какую-нибудь разумную линию защиты.

Я колебался. Он улыбнулся мне:

– Ваши повестушки сделали чуть приятнее жизнь многих людей. Теперь у вас появилась возможность спасти жизнь одного человека.

С его точки зрения, эти доводы, наверное, были достаточно вескими, потому что он даже не поинтересовался, соглашаюсь ли я на его предложение. Сказать по правде, мне не пришло в голову отказаться. Мы уточнили некоторые детали, и он проводил меня до двери.

Нортон умел быть очень ласковым, но мог также проявлять редкостную холодность. Я обнаружил это именно тогда. Пока мы шли по коридору до двери, он, глядя на меня, произнес поучительным и укоризненным тоном:

– Никогда не спрашивайте у адвокатов, виновны ли их клиенты. Если бы Джеку Потрошителю понадобились мои услуги, я бы защищал его интересы. Но не следует смешивать профессиональный долг защитника и способность верить своему подопечному. Сия последняя черта принадлежит сфере частной жизни. В глубине души я противник смертной казни. Когда государство убивает, оно приравнивает нас к самому кровожадному из убийц.

– Вы хотите сказать, что Маркус заслуживает виселицы?

– Я хочу сказать только, что вы достаточно умны, чтобы составить обо всем собственное мнение. Никто не знает Маркуса Гарвея так близко, как его узнаете вы.

Он открыл мне дверь и вдруг улыбнулся. На лице такого человека, как Нортон, подобная робкая улыбка удивляла своей неожиданностью.

– Знаете что? – произнес он откровенным тоном. – Теперь, когда я могу на вас рассчитывать, в этом деле нас стало трое. Один человек, один благородный дух и один рыцарь. Не знаю только, как точно распределены роли.

– Я вас не понимаю, – сказал я. Улыбка стерлась с лица Нортона.

– То, что произошло в Конго, непостижимо для человеческого ума, Томсон. Эта история из тех, которые заставляют тебя сомневаться во всем. Выслушайте ее и запишите. Я никогда не слышал ничего столь невероятного. Никогда. Думаю, и вы тоже.

Я уже говорил, что Нортон создавал впечатление молодого и честолюбивого адвоката. Моя интуиция подсказывала мне и другое: за этим хладнокровием улитки скрывался отбойный молоток разума; для этого человека не существовало друзей и врагов; у него были блестящие мозги и твердая воля, призванная служить в основном эгоистичным целям. Люди такого склада не могут оказаться в тех же рядах, что Томи Томсон.

Нам бы следовало чаще прислушиваться к нашему внутреннему голосу.

3

С самого первого дня моей работы мне пришлось столкнуться со значительными сложностями. Маркус Гарвей еще не был осужден, и, каким бы странным это ни показалось, данное обстоятельство не помогало мне, а лишь создавало значительные неудобства.

Приговор ему еще не вынесли, а потому Гарвей не мог пользоваться правами, предоставленными заключенным. Юридически он просто содержался под стражей в ожидании суда. Заключенные, отбывающие наказание после вынесения приговора, имели больше прав как раз в той области, которая интересовала меня: посещения родственников и друзей. Лицам, временно содержащимся под стражей, полагались только два часа свидания один раз в две недели. Таким образом, мне предстояло как-то исхитриться, чтобы расспросить его обо всем во время этих коротких бесед.

Два чиновника проводили меня по тюремным коридорам. Проходя мимо мастерских, я заметил, что пилы, рубанки и угольники, которыми пользовались заключенные, были прикованы к стенам цепочками. Мое сердце сжалось: здесь даже предметы лишались свободы.

Наконец мы вошли в практически пустую комнату. Это была такая же камера, как и все остальные, но в ней стояли два стула и длинный прямоугольный стол. Меня ожидал сержант с усами серба и прямой, как аршин, спиной. Пуговицу на воротничке и пряжку на ремне разделяло огромное расстояние. Я подумал, что министерству пришлось понести дополнительные расходы на ткань для этой гимнастерки, впрочем, затраты вполне компенсировались внушительным видом его высоченной фигуры. С этим человеком мне предстояло общаться на протяжении всех моих посещений, и я мысленно окрестил его Длинной Спиной.

Мой слух возвестил мне о приближении Маркуса Гарвея прежде, чем я увидел его. Из коридора донеслись ритмичные звуки, словно там передвигался некий механизм из дерева и железа.

Когда заключенный вошел, мои предположения подтвердились: его запястья и щиколотки были скованы цепями, которые производили больше шума, чем причиняли неудобств, а обут он был в деревянные сабо; это объясняло своеобразное сочетание звуков. В тюрьме он носил казенную одежду того мышино-серого цвета, который делает заключенных похожими на души в чистилище. Но даже тоскливый серый цвет не мог обезличить Маркуса Гарвея.

У него была экзотическая внешность. Серая оболочка лишь подчеркивала иные цвета, которые, по контрасту, выделялись еще ярче. При первом же взгляде на Гарвея в глаза бросалась шапка густых вьющихся волос, как у жителей Марокко, – по таким шевелюрам сходят с ума некоторые женщины. Смуглое лицо блестело, как смазанное оливковым маслом кожаное седло, и с этого лица на меня смотрели зеленые глаза, которые излучали фосфоресцирующий свет, подобно летним светлякам.

Когда я вспоминаю наши встречи, мне кажется странным, что в наших отношениях тон всегда задавал я, несмотря на то что Маркус, как мне казалось, был на несколько лет старше меня.

Причин тому было несколько. Во-первых, я прекрасно знал, что первое впечатление, которое мы производим на других, имеет решающее значение. Хорошо одетый и причесанный человек – это уже полтора человека. Поэтому я тщательно подготовился к первому визиту в тюрьму. Мои волосы были коротко пострижены и смочены лосьоном. Грустно признаться, но в девятнадцать лет на мою красивую русую шевелюру наступали две алчные залысины, их языки проникли настолько глубоко, что оставшиеся волосы у основания черепа сосредоточились там золотистым валом. Я укладывал их аккуратнейшим образом. Каждый волос ложился в нужном направлении, словно солдаты на построении. Я не мог себе позволить покупать дорогую одежду. Но кто сказал, что без больших затрат нельзя одеться опрятно и иметь достойный и даже элегантный вид?

Положение Маркуса, напротив, являлось изначально ущербным. Он был пленником со всеми вытекающими последствиями, и ему приходилось подчиняться всем вышестоящим лицам. Кроме того, еще одна особенность подчеркивала его приниженное положение: тело Гарвея, отличавшееся неоспоримой красотой, дикарской и цыганской, имело некий изъян, который ее портил. Определить, в чем именно заключался этот изъян, было нелегко. Удивительно, но два стражника, сопровождавшие его, отнюдь не отличались гигантским ростом, и тем не менее казались на целую голову выше заключенного.

Наконец я заметил, что его бедренные кости были короче, чем обычно. Этот дефект мог бы испортить даже более совершенную фигуру. Коленные чашечки, не решившиеся вовремя занять свое место, сводили на нет все остальные эстетические достоинства. Когда он шагал, то напоминал некое подобие марионетки в руках неопытного кукловода.

Я уже собирался было занять свое место за столом, когда сержант Длинная Спина остановил меня:

– Нет, пожалуйста, не здесь.

Он приказал двум конвоирам поставить стулья у коротких сторон прямоугольного стола. Таким образом создавалось расстояние, непреодолимое для наших рук, и становился невозможным любой контакт между нами. Мне пришло в голову, что мы сидели как богатые супруги, которых накрытый к ужину стол скорее разделяет, чем объединяет. Вместо прибора у Маркуса были его цепи, а у меня – чистые листы бумаги и карандаш. (Скоропишушее перо у меня изъяли, потому что оно было металлическим и остроконечным).

– Мы будем начеку, – заявил сержант Длинная Спина, – если вдруг возникнут проблемы.

Из его слов было неясно, кто мог спровоцировать эти проблемы: Маркус, я или мы оба сразу. Я много раз беседовал с Маркусом Гарвеем. И должен сказать, что этот длиннющий сержант был неизменным свидетелем наших разговоров. Он всегда сидел на своем месте, за решеткой, с исключительной воспитанностью пропуская мимо ушей наши слова и внимательно следя за движениями наших рук. Его никто не заменял, он никогда не брал отгулов и не болел.

Сержант напоминал безукоризненного сфинкса в человеческом обличье. Я часто задавал себе вопрос: он когда-нибудь отдыхает? Справляет ли свои надобности? И есть ли у него веки?

Для тюрем характерен целый оркестр собственных, скрытых от внешнего мира звуков. Когда мы сели за стол, неизвестно откуда до нас долетел скрежет открывавшихся и закрывавшихся решеток. Обрывки фраз, произносимых человеческими существами и поглощаемых цементом настолько, что невозможно было разобрать ни одного слова.

Для людей, знакомых с тюремной обстановкой, этих звуков не существовало. А мы, оказавшись друг напротив друга, не находили слов. Я не знал, с чего начать разговор, и принялся перебирать листы бумаги, чтобы выиграть время. Вероятно, Гарвей почувствовал мою нерешительность. Он широко раскрыл свои зеленые глаза и спросил:

– Меня ведь повесят, не так ли?

В этом человеке удивительным образом сочетались грусть и красота. В его вопросе одновременно прозвучали наивная растерянность и твердая убежденность. Мне не под силу это описать, но, похоже, его слова были способны усмирить гнев самого Аттилы.^[2]

– Вы должны надеяться на Нортона, – сказал я твердо, – Он прислал меня, чтобы я записал вашу историю – от начала до конца. Он настаивал на этом.

Маркус принялся разглядывать поверхность стола, словно искал какой-то потерявшийся предмет. Мне еще предстояло понять, что таким способом он выражал свою растерянность.

Наконец он спросил, подняв высоко брови:

– А как это делается?

Я и сам не имел об этом ни малейшего представления. Предполагалось, что у меня был профессиональный опыт. Но мне никогда раньше не доводилось писать биографий. А сейчас моя задача состояла в создании некоего нового жанра на полпути между биографией и завещанием.

Что представляет собой жизнь человека? Она такова, какой мы сами себе ее представляем. Мне не хотелось судить Маркуса, пусть этим занимаются другие. Я дал себе слово: говорить как можно меньше и слушать как можно больше, превратиться во внемлющее ухо, которое не высказывает своего мнения. Нам предстояло провести много часов вместе. Это обстоятельство, разумеется, могло способствовать возникновению дружеских чувств, а мне не хотелось испытывать к нему симпатию.

– Начнем с начала, – сказал я.

– Я не убивал ни Уильяма, ни Ричарда.

– Это не то, – возразил я. – С самого начала.

– Если я не ошибаюсь, наш корабль отплыл в Конго…

– Пожалуйста, не спешите, – перебил его я. – Когда и где вы родились?

Маркус Гарвей не знал, ни сколько ему было лет, ни где точно он родился. Он упомянул маленький городок в Уэльсе, но по его неуверенному тону было ясно, что это название для него совершенно ничего не значит. Его отец был родом из одной балканской страны, но Гарвей и в этом вопросе не смог привести каких-либо подробностей. А о своей матери он, напротив, говорил с чувством, и в его голосе звучали благодарность и глубокая грусть. От отца Маркус унаследовал цвет кожи и зеленые глаза, а от матери – невероятную незащищенность и наивность. Последнее заключение я сделал самостоятельно. Он мне об этом не говорил.

Никто и никогда уже не узнает, когда и каким ветром занесло Мирно Севича в Англию. Известно только то, что сразу по приезде он стал жить с Мартой Гарвей (никакого брака – ни церковного, ни гражданского – они никогда не заключали). Девушка была сиротой без прошлого. Мирно познакомился с ней, когда она покинула стены детского дома, где получила воспитание. Марта была чрезвычайно худа. Меня поразило то, что первые воспоминания Маркуса восходили к его младенчеству и представляли собой не образ, а некое осязательное ощущение. Когда он сосал ее грудь, его пальцы трогали впадинки и бугорки над сосками: под кожей Марты прощупывались ребра.

Марта была немного не в себе. Она часто вела беседы с маленькими феями, которых никто, кроме нее, не видел. Эти существа, напоминавшие горящие спички, являлись ей по вторникам и четвергам. Однажды она рассказала Маркусу, что феи курили измельченные дубовые листья, были противницами католицизма и ненавидели скакать, оседланные комарами, выполняя непреклонную волю Лесного Короля.

Сама Марта курила не переставая; детский дом, где она провела долгие годы, принадлежал католическому ордену, а Мирно был неутомимым любовником. Мы можем, таким образом, предположить, что бедная женщина выражала свои фобии при помощи воображаемых фей.

Эта нищая сирота, которая не знала, кем были ее предки, говорила с сыном по-французски. Может быть, она поступала так потому, что французский язык был ееединственным достоянием, приобретенным в детском доме. А возможно, это позволяло ей на какое-то время забыть о своих бурных и запутанных отношениях с Мирно. Жестокие ссоры Марты и Мирно, которые случались столь же часто, как и примирения, обычно завершались его выкриками на языке Балкан. А она визжала по-французски. Кто сказал, что дети не способны разобраться в конфликтах взрослых? В возрасте пяти лет Маркус склонился в сторону французского языка, на котором говорил так же хорошо (или так же плохо), как по-английски. Однако он не знал ни одного слова на грубом языке отца, который окрестил «языком лесов».

У Мирно не было денег, чтобы купить или снять внаем дом, поэтому он приобрел тарантас, который стал их жилищем. Благодаря случайному знакомству он купил у каких-то циркачей старого медведя, которого они уже собирались забить на мясо. Медведь был так же тощ, как Марта, а зубов у него было не больше, чем у маленького Маркуса.

Так началась артистическая карьера семьи Севич. Мирно стал эквилибристом. По словам Маркуса, самым худшим в мире. Его падения, порой очень опасные, не причиняли неудачнику никакого вреда и имели гораздо больший успех, чем его умение ходить по веревке, натянутой на высоте трех метров. Очень скоро этот номер начали представлять как клоунаду. Медведь Пепе танцевал точно коза, проделывая незамысловатые движения без особой грации, потому как просто следовал за движениями морковки, которую Маркус крутил на длинной палке перед его носом. Костюмы артистов ограничивались красными беретами, какие носили испанские карлисты, но уэльские шахтеры вполне удовлетворялись и этим маскарадом.

Что касается опасности соседства с медведем, то можно лишь сказать, что летними ночами Маркус спал рядом с ним под тарантасом. Во время спектаклей мальчик не только заставлял медведя танцевать, но и читал отрывки из пьес Шекспира. Сердца шахтеров смягчались при виде коротконогого мальчугана, исполнявшего роль Отелло из «Макбета». Мужчины аплодировали, а женщины плакали.

В целом они влачили довольно нищенское существование, проводя жизнь в бесконечных скитаниях. Но в памяти Маркуса это время запечатлелось по-другому. Он рассказывал о приключениях труппы МММ (Мирно, Марта, Маркус) с улыбкой на губах. Это были его золотые годы. Так можно сказать о детстве любого человека. Но его рассказы отличались какой-то особой наивностью и полным отсутствием злопамятства.

Дети бедняков не менее счастливы, чем дети богачей. Они не тоскуют по благам, которые им неизвестны. Позднее, когда перед ними открывается несправедливость жизни, они могут стать озлобленными и мстительными существами или борцами за идею. С Маркусом этого не произошло. Казалось, все земные грехи промелькнули мимо него, не ранив его душу и не сделав его жестоким. Он рассказывал о своих невзгодах, но никого и никогда в них не винил. Лишь однажды, когда он вспоминал, как отец задал ему трепку, в его голосе прозвучали горькие нотки.

В тот раз труппа остановилась недалеко от ничем не примечательного городишки. Дело было летом, и Мирно расположил свой тарантас под большим дубом. В свободные часы Маркус лазил по ветвям дерева, как обезьяна.

Его поражало, как нечто такое огромное и непоколебимое могло быть живым: ствол этого дерева могли обхватить три человека, взявшись за руки.

После нескольких представлений было решено отправиться дальше. Но Маркус не хотел уезжать, и в конце концов Мирно пришлось отлупить его как следует.

– Сам не знаю, почему я не желал слушаться отца, ведь этот дуб был обычным деревом, – сказал Маркус с легкой усмешкой.

Но мне казалось, я знал, что с ним произошло. Или догадывался об этом. Возможно, Маркусу пришелся по душе не столько сам дуб, сколько его корни. Быть может, это дерево пробудило в нем желание оседлой жизни. С какими-нибудь друзьями, кроме медведя Пепе. С прочной крышей над головой.

Я уже говорил, что жизнь человека такова, какой он сам себе ее представляет. К этому следовало бы добавить, что людям свойственно придавать то или иное значение лицам и событиям. После нашей беседы я перечитал свои записи и обнаружил, что из двух часов общения сорок пять минут Маркус посвятил рассказу о своей матери и более получаса – о Пепе. Остаток времени ушел на воспоминания об отце и о событиях семейной жизни – именно в таком порядке.

– Господа, ваше время истекло.

Сержант Длинная Спина произнес эти слова так, словно объявлял о часе смертной казни. Гарвей поднялся. До сего момента я не замечал, что цвет его одежды был неотличим от серого оттенка стен. Я тоже встал из-за стола.

– Мне понравилось беседовать с вами, – сказал Маркус, который теперь и в самом деле казался более оживленным, чем прежде. – Мне еще никогда не доводилось так много рассказывать о себе.

Длинная Спина дал указания двум стражникам, которые взяли Маркуса под руки, вывели его из комнаты и проводили по коридору.

Жестокость сержанта вписывалась в строгие рамки регламента тюрьмы. Он показался мне безупречным библиотекарем этого хранилища людей, и я решил вызвать его на разговор.

– Трудно поверить, что его обвиняют в убийстве двух человек, – произнес я, провожая взглядом Маркуса, удалявшегося по коридору. – Он такой маленький и чернявый…

Сержант расставлял стулья по местам механическими движениями. Услышав мои слова, он на секунду остановился. Не снимая рук со спинки стула и не глядя мне в глаза, он сказал:

– Да. Маленький и черный. Как тарантул.

И продолжил двигать стулья, на которых мы с Маркусом только что сидели.

Если бы Гарвей или Нортон, хотя бы один из них, оказался чуть-чуть сильнее или, напротив, чуть-чуть слабее другого, я бы бросил это дело в тот же вечер. Но ни тот ни другой не обладали достаточной силой, чтобы обойтись без моей помощи. И ни тот ни другой не были настолько слабы, чтобы я мог взять решение на себя, не испытывая угрызений совести, и отказаться от участия в этом деле, которое казалось обреченным на провал.

Мы склонны считать свои решения результатом серьезных размышлений. А я думаю, что в первый момент включаются наши чувства, которые воздействуют на мозг подобно невидимому рычагу. «Меня ведь повесят, не так ли?» Моя беда была в том, что, выслушав Маркуса, я не мог избавиться от его влияния.

Какой парадокс! Маркус был воплощением слабости, но слабости несокрушимой. Если бы передо мной оказался обычный заключенный, грубый и жесткий, готовый бороться за свою жизнь до последнего вздоха, я бы предоставил ему возможность решать проблемы собственными силами. Но передо мной возникал образ ребенка, который сражается с волнами тифона. А утопающих не спрашивают, виновны они или нет, – им просто протягивают руку.

Что касается Нортона, то его уязвимость была следствием слабости не характера, а скорее его положения. Он сам признался в том, что оно было отчаянным. Это подтверждалось и тем, что адвокат обратился ко мне за помощью. Нортон не просил меня написать книгу, он хотел, чтобы я исследовал неизвестную землю и составил карту. Ему предстояло истолковать результаты глазами юриста. Таким образом могли проступить скрытые линии, которые свидетельствовали бы в пользу Гарвея.

Записать нашу первую беседу оказалось делом несложным. Как я уже говорил, Маркус имел право всего на два часа свидания один раз в две недели. Это означало, что я целых пятнадцать дней мог редактировать текст, созданный в результате нашего разговора. После того ритма работы, к которому меня вынуждали произведения доктора Флага, эта задача представлялась сущей ерундой. Первую главу я умудрился даже переписать пять раз, чтобы отшлифовать стиль.

На моей манере письма все еще сказывались приобретенные за последнее время штампы. По инерции, не отдавая себе в том отчета, я отредактировал текст первый раз, исправно выполняя нормы Флага. Но потом у меня вдруг открылись глаза. Флаг принадлежал истории, доктора Лютера Флага больше не существовало. И я позволил себе с непередаваемым чувством удовлетворения уничтожить дюжины ненужных прилагательных.

Каждое зачеркнутое прилагательное было личной местью. Я вспоминаю, как, вооружившись красным карандашом, я убивал одно прилагательное за другим; мой смех раздавался по всему пансиону.

– Томми, дружок, что ты там делаешь у себя в комнате? – спросил меня однажды Мак-Маон.

– Рву цепи, господин Мак-Маон, рву цепи! – был мой ответ.

В любом случае, мое профессиональное удовлетворение писателя было обратно пропорционально надеждам, которые я возлагал на свое произведение. Если оно и представляло какой-то интерес, если и передавало какие-то чувства, то лишь потому, что я абсолютно иррационально испытывал симпатию к главному герою. Чего хотел добиться Нортон, заказав написать слезливую историю, похожую на самые слабые произведения Диккенса? Разжалобить суд? Молить о снисхождении общества? Если бы судьи сочувствовали подсудимым, тюрьмы были бы пусты, а они забиты до отказа. Говорят, что правосудие освещает цивилизацию, как яркое солнце. Пусть так. Но говорят также, что от солнца нечего ждать слез.

Когда нам приходится сталкиваться с трагедией гибели человека, даже если мы способны занять совершенно бесстрастную позицию, перед нами встает неразрешимая дилемма: убийца имеет возможность защищаться, а его жертвы – нет. Мной овладело желание действовать. Пусть мне не удастся вернуть к жизни Уильяма и Ричарда Краверов, но я могу выслушать какого-нибудь человека, близкого жертвам. Что могло мне помешать нанести визит герцогу Краверу?

… Добиться беседы с герцогом оказалось проще, чем я ожидал. Я попросил о встрече по телефону, и через неделю уже стоял перед решеткой ворот.

Резиденцией герцогу служила старинная усадьба в двадцати милях к северу от Лондона. С точки зрения современной моды там, вероятно, было чересчур много мебели и безделушек, но у посетителя создавалось впечатление, что за этими надежными стенами бессчетные поколения Краверов прожили как в теплом коконе покоя и тишины, не затрагиваемые бурями и изменениями внешнего мира. Когда я вошел, мажордом проводил меня в маленькую гостиную, сказав, что меня немедленно примут. Кто? Разумеется, сам герцог лично. Никогда бы не подумал, что сильные мира сего могут быть столь доступны.

Это был человек необъятный, как карта мира, и невероятно живой. Его огромная фигура прекрасно отражала соответствие тела и духа. Картину дополняли следы шрамов и увечий: например, половина уха была снесена пулей из арабского мушкета. Герцог напоминал римский Колизей: нанесенные временем раны не нарушали его облика, а лишь подчеркивали строгость линий. Он излучал прирожденную властность: когда Чарльз Кравер вошел, мне показалось, что столик и кресла встали по стойке «смирно», а половицы покорно замерли, желая, чтобы он на них наступил. Даже у меня возникло неосознанное желание подтянуться по-военному.

– Ну-ну, – сказал он, приветствуя меня с любезной иронией, – еще одна книга о генерале Гордоне^[3] и Судане. Когда им только надоест? Наверное, никогда. Сначала приходили журналисты, потом биографы. Предполагаю, что вы, вероятно, принадлежите к гильдии историков…

Он произносил свою речь, направляясь ко мне. Я открыл рот как раз тогда, когда он остановился на расстоянии одного шага.

– Меня привела сюда не личность Гордона, а совсем другая тема, – сказал я.

Герцог впервые взглянул мне прямо в глаза. Он внимательно меня рассматривал, словно пытаясь определить, кто я на самом деле и зачем пожаловал в его дом. Я тщательно взвесил свои слова, потому что не хотел наносить дополнительные раны человеку, у которого Африка уже отняла двух сыновей.

– Меня не интересует Судан. Я хотел бы поговорить о Конго.

Мы храним свою боль в шкатулках под ключом. Поразительно, как одно-единственное слово способно их открыть и выплеснуть содержимое на наши лица. Два слога слова «Конго» превратили человека, который стоял передо мной, в совершенно иную личность. Невидимые пальцы оттянули кожу его щек вниз, словно сила земного притяжения вдруг увеличилась. Его зрачки расширились. Герцог видел перед собой картину, доступную только ему одному, и она внушала ему ужас. Я не желал причинять ему боли. Однако Кравер был профессиональным военным и отреагировал как настоящий офицер: почувствовав боль, он взял инициативу в свои руки.

– Как ваше имя? – спросил он вдруг энергичным тоном.

– Томсон, мой генерал.

– Будьте добры, назовите ваше полное имя.

– Томас Томсон, генерал.

– Вы дружили с моим сыном Уильямом?

– Нет.

– С Ричардом?

– Нет.

Кравер постепенно терял терпение:

– Я что, должен вытягивать из вас клещами каждое слово?

Враждебные нотки в его голосе произвели на меня сильное впечатление. Несмотря на это, после минутного колебания я отважился заговорить:

– Я пишу книгу о неких темных событиях, которые произошли в Конго два года тому назад. – Тут я остановился и затем продолжил: – Но передо мной открывается очень субъективная картина событий.

До Кравера не доходил смысл моих слов. Он не понимал меня и от этого распалялся все больше. Ему с большим трудом удавалось сдерживать гнев. Герцог сделал шаг в мою сторону. У меня возникло желание отступить на два шага назад, но я не поддался искушению.

– Какую еще книгу? О какой субъективной картине вы говорите? Вы имеете в виду, что…

Он все понял. Я сказал:

– Вы не приглашали меня в свой дом, и я не являюсь вашим гостем. Ничто не может заставить вас выслушивать меня. Одно ваше слово – и я уйду.

– Как вы посмели явиться сюда и…

Он мог наброситься на меня с кулаками, но что-то заставило его сдержаться. Некоторое время герцог рассматривал половицы и тер себе лоб. Наконец он посмотрел на меня:

– Вы действительно пишете книгу для убийцы моих сыновей? Почему?

– Я думаю, что эта книга – последнее, что ему предстоит сделать в этой жизни. У осужденных на смерть есть право произнести последнее слово.

Мне показалось, что он колебался между двумя возможностями: выгнать меня незамедлительно вон или сначала отколотить, а потом выгнать. Вместо этого герцог сделал мирный жест:

– Я всегда ценил отвагу. Даже если этим качеством обладал мой враг.

Он направился из комнаты таким быстрым шагом, что я едва успевал следовать за ним. Мне приходилось обращаться к его спине:

– Я бы не хотел, чтобы вы неверно истолковали мои слова. То, что могло вам показаться вторжением, на самом деле лишь попытка быть беспристрастным.

– У вас есть дети? – завопил Кравер, не останавливаясь и не оборачиваясь ко мне.

– Нет, генерал.

– Вот и прекрасно! Не заводите детей. Они могут умереть раньше вас. Нет ничего ужаснее и противоестественнее в этом мира, чем судьба отца, который хоронит сына, двух сыновей!

Мы вошли в большой кабинет. Несмотря на полуденный час, здесь царил полумрак: большие окна были задернуты занавесками из тяжелой бархатистой ткани. Хозяин дома указал на стену, где висели две фотографии в рамках, по размеру и форме напоминавшие мяч для игры в регби.

Внизу первой фотографии в коричневатых тонах виднелась подпись: «Ричард Кравер. Лейсестерские казармы, ноябрь 1907 года». В потемках мне с трудом удавалось разглядеть черты лиц на фотографиях.

– Может быть, я открою окна? – спросил я.

– Не надо, – прозвучал неожиданный и лаконичный ответ.

На улице светило яркое солнце, и я не понимал, почему мы должны страдать от отсутствия освещения. Но желания герцога Кравера – закон, и возражений быть не могло.

Фотография – поясной портрет Ричарда Кравера – была снята крупным планом. В лице почти любого человека можно найти черты того ребенка, каким этот взрослый когда-то был. В Ричарде Кравере ничего детского не осталось. Он скорее напоминал сержанта из казармы, чем аристократа. Грубые черты, словно вырезанные из камня неумелым скульптором. Жидкая челка черных жирных волос. Никто не усомнился бы в том, что герцог Кравер был человеком, с самого рождения привыкшим командовать. Его сын тоже занял положение командира, но раздавал свои приказы, подкрепляя их зуботычинами.

Трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. Однако у Ричарда Кравера правый глаз был гораздо больше левого: благодаря широкому разрезу он казался круглым. Левый глаз, напротив, как бы являл собой женскую сторону этого человека, которой он также обладал, хотя в это верилось с трудом. Веко опускалось ниже, и во взгляде сквозили грусть, чувствительность и даже беззащитность.

Он страдал небольшим косоглазием, которое, вероятно, было легче заметить на фотографии, чем при непосредственном общении. Густые усы, спускавшиеся к подбородку, подчеркивали непростой характер этой личности. Его попытка скрыть свою сущность была слишком явной, и усы не придавали ему желаемого благородного вида, а скорее вели к обратному эффекту.

Уильям казался совершенно другим человеком, нежели его старший брат. Герцог Кравер угадал мои мысли:

– Уильям пошел в свою мать, Царствие ей Небесное.

Эта фотография, как и первая, имела форму овального зеркала, однако фигура молодого человека просматривалась полностью; его поза была спокойной и несколько расслабленной. По краю овала шла надпись, сделанная от руки, и я смог разобрать слова: «Уильям Кравер во время веселого праздника своего двадцатипятилетия». Молодой человек на портрете был одет в белое с ног до головы. Даже туфли сияли белизной. Фотография не отличалась контрастностью, но я готов поспорить, что волосы Уильяма были такими же светлыми, как его туфли.

Его лицо казалось вытянутым вперед, как голова лисицы. Он сидел в кресле стиля ампир, закинув ногу на ногу, и смотрел на какой-то предмет вне поля видимости аппарата. Я уже говорил, что трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. То же самое можно сказать о двух половинах лица: они никогда не бывают абсолютно одинаковыми.

Уильям Кравер представлял собой исключение из этого правила: обе части его лица были симметричны, как правая и левая стороны тела паука. Он держал сигарету и казался не просто обычным курильщиком, а этаким укротителем табака, словно все предметы, вступавшие с ним в контакт, превращались в его безусловных и давних сообщников. Уильям улыбался, и я понял, что главной чертой личности этого человека, вступавшего в тот день во взрослую жизнь, была хитрость.

– Если бы люди осознавали, какой риск несет с собой отцовство и материнство, они бы отказались иметь детей. Но это бы означало конец света, а мы не желаем, чтобы мир погиб. Не так ли, господин Томсон?

– Нет, генерал. Конечно нет.

Герцог рывком отдернул занавески и, оправдывая свой отказ от моего предложения в начале нашей беседы, сказал:

– Мне не нравится на них смотреть.

За занавеской оказалась дверь, которая вела на большую веранду. Мы вышли наружу. Кравер вдохнул воздух полной грудью. Отсюда можно было видеть все владения герцога. Его дом имел форму круассана, и веранда, где мы находились, располагалась в центральной части этого прочного сооружения. Два рога круассана превращались в стены, которые ограничивали обширный сад. Войти в него можно было через ворота в решетке, соединявшей два кончика круассана.

Кравер задал вопрос, словно обращаясь к самому себе:

– Зачем люди стремятся к счастью?

– Не знаю, мой генерал. – Я затруднялся ответить ему. – Мне всегда казалось, что счастье – это самоцель.

– Вы ошибаетесь. Мы хотим достичь счастья, чтобы оставить его потомкам.

Неподалеку мы заметили человека, который не спеша вел коня в конюшню. Было слышно, как копыта животного размеренно цокают по булыжникам, и этот звук в сочетании со звоном струй фонтана ласкал ухо. Чуть дальше, у правого флигеля, виднелось некое подобие хижины, построенной из неочищенных от коры и сучков бревен. Кравер рассказал мне, что в детстве Ричард часами играл там. К левому концу здания примостилась белая беседка. Уильям, по словам Кравера, часто использовал ее, чтобы добиться расположения очередной пассии. (Какая грустная улыбка мелькнула на губах герцога, когда он показывал мне оба эти сооружения!) На половине пути между хижиной и беседкой, как раз напротив входа в дом, рос дуб. Дерево было таким огромным, что в его стволе сделали проход. Я сам прошел через это дупло, направляясь по дорожке к дому.

– Убийцы – самые страшные воры. Они крадут у людей самое ценное, что у них есть, – их прошлое и будущее.

Кравер больше не испытывал ко мне враждебности. Он оперся руками на перила балкона. Сейчас его голосом говорило отчаяние. Способны ли мы представить себе стон дерева, сраженного убийственным топором? Я представляю себе его плач с того дня, когда герцог Кравер произнес:

«Посмотрите вокруг, господин Томсон, посмотрите внимательно. Все это умрет вместе со мной».

4

Детство Маркуса и его счастье кончились одновременно. Наступил день, когда мужчины перестали умиляться его театральным представлениям, а женщины больше не плакали. Никто не хлопал в ладоши: зрители уже не видели перед собой ребенка, читающего монологи Шекспира. Маркусу было в то время семнадцать или восемнадцать лет. Он даже не мог представить себе, с какой скоростью разрушится его мир.

Доходы труппы пошли на убыль, а ссоры случались все чаще. Марта заболела. Жар не позволял ей подняться и выйти из шарабана, и, когда она кашляла, на платке оставались черные и алые следы мокроты.

Маркус стал невольным свидетелем бегства своего отца. Однажды ночью, когда он спал под тарантасом, пристроившись рядом с Пепе, его разбудил шум. Это был Мирно. С мешком на спине он бежал быстро, словно вор, только что обокравший какой-то дом. Отцу и сыну больше никогда не суждено было увидеться.

Не мое дело сейчас осуждать Мирно Севича. Но получилось так, что Маркус остался на свете один. Не прошло, наверное, и шести дней после бегства отца, как умерла Марта. Весь мир Маркуса рухнул менее чем за неделю. Власти ближайшего городка позаботились о похоронах Марты, а медведя Пепе они отправили на живодерню. Маркус рассказал мне об этом совершенно бесчувственным тоном.

Безусловно, местные власти поступили достаточно гуманно по отношению к безвестному сироте. После похорон Марты Маркуса приютили в приходской церкви. На шахтах в то время были нужны рабочие руки. Однако Маркус выдержал недолго: существование под землей пришлось не по душе юноше, взращенному на воле. Два месяца спустя он выбрал жизнь, полную приключений. Возможно, он поступил правильно: в том городке было немало молодых людей, страдавших силикозом, худых, как щепки, с впалыми щеками и огромными лиловыми мешками под глазами. Одним словом, тот короткий период оставил больше строчек в моих записях, чем воспоминаний в голове Маркуса. Когда его попросили зарегистрироваться в муниципальном реестре, он записался как Маркус Гарвей, а не как Маркус Севич. Причину такого решения вы уже знаете.

Он странствовал, беспорядочно меняя планы, с запада на восток, считая Лондон смутной целью своего путешествия. По дороге ему приходилось подрабатывать на разных фермах, но ни на одной он не задерживался больше двух или трех недель. Таким образом однажды он оказался в поместье герцога Кравера.

Ему предложили неплохой заработок, постель, крышу над головой и пропитание. До Лондона оставалось совсем немного, и Гарвею не терпелось увидеть самый великий город Земли. Маркус был молод – самое время показать себя миру. Почему же он все-таки остался в поместье? По его словам, чтобы поднакопить денег. Мне же кажется, что причины его решения крылись в совершенно иной области.

Жизнь в поместье была прямой противоположностью его кочевому детству. Его всеобъемлющую свободу теперь, в поместье Краверов, строго разграничивали прочные рамки. Господа всегда оставались господами, а прислуга – прислугой. Маркус с удивлением обнаружил, что неравенство людей может быть им в удовольствие, при условии, что обе стороны принимают его добровольно.

Существовала, однако, еще одна причина, объясняющая привязанность Маркуса к дому Краверов. Возможно, он и сам не осознавал ту силу притяжения, которая приковывала его к этому месту. Именно так всегда и случается: самые сокровенные мотивы бывают у всех на виду. Я почти не сомневаюсь в том, что Маркус остался из-за дуба, того огромного дуба, на полпути между беседкой Уильяма и хижиной Ричарда.

С юных лет меня привлекала притча о блудном сыне. Мне казались достойными восхищения святое терпение отца и его радость при встрече с сыном, промотавшим половину его состояния. Я часто задавался вопросом: а как бы он поступил, если бы вместо одного блудного сына у него было двое? Испытал бы он такую же радость по их возвращении?

Теперь я знал, что такой отец существовал, и имя ему было герцог Кравер. У обоих его сыновей было темное прошлое, и оба поставили под удар свое будущее. И тот и другой вернулись в отчий дом, промотав впустую половину жизни.

Маркус работал на конюшне и на кухне. Однако, как только у него выдавалась свободная минутка, он забирался на тот огромный дуб, что рос между беседкой и деревянной хижиной. Там, между небом и землей, он чувствовал себя счастливым.

Маркус хорошо знал всех кучеров поместья. Они были безупречно честны, как и слуги этого дома. Однако в тот день в конце октября, когда Уильям Кравер приехал домой, эти люди вели себя как контрабандисты. Когда карета проезжала под дубом. Уильям поднял глаза и заметил Маркуса, который отдыхал, вытянувшись на большой ветке. Иногда красота какого-нибудь предмета одновременно внушает нам и страх: таковы были светлые глаза сына герцога, излучавшие холодный блеск кварца. Маркус почувствовал себя белкой, в которую целится браконьер.

На протяжении следующих дней Маркус и Уильям почти не виделись. Уильям редко выходил из своих комнат.

К тому же он обращался со слугами так, словно они были бесплотными призраками или предметами мебели. Впрочем, такое обхождение приносило им меньшие неприятности, чем тот взгляд, который достался Маркусу, когда он лежал на ветке дуба.

Прислуга говорила о прошлом Уильяма шепотом. Он занимался какими-то весьма подозрительными финансовыми аферами. Кто-нибудь другой, не обладавший связями Уильяма и не носивший фамилии Кравер, например такой человек, как Маркус, гнил бы двадцать лет в тюрьме за подобные дела. (Справедливости ради надо сказать, что личность, подобная Маркусу Гарвею, никогда бы не смогла участвовать в заседании совета банка.) Возмущение в обществе по поводу махинаций Уильяма еще не затихло, и он предпочел добровольную ссылку, рассчитывая на то, что благодаря знакомствам отца удастся как-то замять дело.

Луч имеет свойство освещать предметы в зависимости от того, откуда он исходит: снизу или сверху. С силами, движущими поступками людей, дело обстоит так же. Одними управляет сила, исходящая сверху, другими – с самого низа. Два организма могут обладать практически одинаковым зарядом энергии, но их траектории окажутся различными из-за движущей ими силы. Не нужно большого труда, чтобы догадаться, какие силы вдохновляли Уильяма Кравера.

Однажды Маркус и Уильям встретились. Проходя мимо беседки, Маркус не заметил в ней Уильяма. Тот что-то рассматривал.

– Эй, ты, пойди сюда! – позвал он слугу.

Маркус слышал когда-то, что лишь у одного из ста тысяч человек зрачки бывают серыми. И вот сейчас перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял такой человек, и ему показалось, что на него смотрел крокодил: невозможно было догадаться, о чем думал Уильям, но, по всей вероятности, замышлял он недоброе.

– Ты новенький, да? – спросил молодой Кравер.

– Да, ваше сиятельство.

– Я так и думал. Только этим и можно объяснить твое поведение: тебя еще не научили, что надо обнажать голову, когда говоришь с кем-нибудь из Краверов?

Маркус снял с головы фуражку.

– Ты садовник? – спросил Уильям.

– Нет, ваше сиятельство. Я работаю на кухне и на конюшне.

– Тогда, если увидишь садовника, передай ему, что нужно привести в порядок все это. – Грозный палец Уильяма обвел беседку и ее окрестности. – Здесь все заросло сорной травой. Ее надо уничтожить.

– Слушаюсь.

Уильям пошарил по карманам белого пиджака в поисках табака. Рассеянно глядя по сторонам, он спросил:

– Так, значит, ты конюший?

– Да, ваше сиятельство.

– И к тому же работаешь на кухне?

– Да, ваше сиятельство.

– В последнее время я начинаю понимать прислугу. Я имею в виду экономическое положение основания пирамиды общества. Поверь, все имеет свои положительные стороны: можно жить совершенно спокойно без гроша за душой, потому что нечего терять.

– Так точно, ваше сиятельство.

Уильям достал из кармана серебряную сигаретницу.

– Как тебя зовут? – спросил он, поднося к губам сигарету.

– Гарвей, ваше сиятельство. Маркус Гарвей.

Уильям попытался зажечь спичку, но, когда он чиркнул ею о коробок, она выпала у него из пальцев. Молодой Кравер вытаращил глаза. Он открывал их все шире и шире, а потом произнес, зажимая сигарету между губами:

– И… можно поинтересоваться, чего ты ждешь, Маркус? Маркус присел на корточки и протянул ему спичку.

К моменту появления Ричарда Кравера в отцовском доме его брат Уильям уже месяц как там скучал. У Ричарда было угловатое лицо с персиковым румянцем и огромные руки. Маркус оказался свидетелем первых его действий в поместье. Высокий толстый человек вошел в кабинет герцога Кравера твердым шагом осужденного, который решил с достоинством встретить смерть на эшафоте. Двери за ним закрылись. Маркус, случайно оказавшийся под окном, мог разобрать обрывки разговора. Отчетливее всего слышались крики герцога и всхлипывания его сына. Маркусу было трудно представить, почему такой мужественный человек, как Ричард, мог плакать. И как же он рыдал!

В начале своего пребывания в доме Ричард предавался уединению, словно стыдясь показываться на люди. Слуги видели его только за столом. Когда он смотрел на людей, в его взгляде сквозило недоверие. Когда не смотрел, его вид выражал презрение. Личность этого человека раздирали жестокие противоречия. Его собеседникам трудно было понять, кого они видят перед собой: грозного бизона или жабу. Иногда он проводил целую неделю в каком-то диком оцепенении, потом вдруг просыпался от этого летаргического сна, и на него накатывали приступы необъяснимой ярости, которую он направлял против всего света в целом, а не против кого-то в частности.

Ричарда Кравера уволили из армии. Как и в случае с Уильямом, дело могло закончиться гораздо хуже, хотя Маркусу было трудно понять почему. Составляющими преступления были сам Ричард Кравер, пустая конюшня и шестилетняя девочка. Маркус не понимал, в чем могли обвинить этого человека. Он выразил свои сомнения другим слугам:

– Конюшня была пуста. Как же он мог украсть оттуда лошадь? И если девочке было всего шесть лет, то какой судья мог принять во внимание ее свидетельство против армейского офицера?

Но слуги избегали разговаривать на эту тему. Правда, отметили, что Ричард совершенно перестал за собой следить. Сидячий образ жизни и апатия этого человека приводили к тому, что его тело быстро раздавалось вширь.

Он толстел с каждым днем, что не прошло незамеченным для язвительного Уильяма:

– Скоро нам придется смазывать рамы дверей маслом, чтобы ты мог через них проходить.

Ричард спокойно выслушивал эти комментарии, ему не приходило в голову оспаривать ведущую роль Уильяма в их союзе. Несмотря на это, отношения между братьями не всегда были безоблачными. Между ними не существовало строго установленной иерархии, потому что характер Ричарда был неуправляемым. Если Уильям совсем зарывался, Ричард нападал на него, как разъяренный бык.

– Вот бы на твоем счету было столько же денег, сколько яду на твоем языке! – огрызался Ричард, не выдерживая его оскорблений.

Но Уильям продолжал язвительно шутить. Положение Ричарда объяснялось не столько его комплексом неполноценности, сколько абсолютным отсутствием способности предвосхищать события. Ричард считал: в случае опасности беги со всех ног и ни о чем не думай. Уильям предпочитал в той же ситуации замереть и думать. Ричард был не способен выдвинуть какую-либо идею, планы же его брата могли быть абсурдными или невыполнимыми по сути, но, по крайней мере, он их строил. И Ричард, одной из немногих положительных сторон которого была способность признать свою несостоятельность, вставал под знамя, поднятое братом. В этом заключается одна из всеобщих мировых закономерностей: те, у кого нет своих мозгов, подчиняются бредовым идеям других.

Уильям и Ричард по-разному переживали тот остракизм, которому подвергло их общество. Ричард казался поездом, сошедшим с рельс, а Уильям напоминал лису, которая пряталась в норе, пережидая, когда собаки устанут искать ее. Ни тот ни другой не желали оставаться в доме отца; они лишь выжидали удобного случая и средств, которые позволили бы им вернуться к прежней жизни. Маркус никак не мог понять, какого дьявола эти люди, живущие в поместье, достойном самого короля, мечтают покинуть его?

Как-то раз Маркус услышал конец разговора между братьями. Ему показалось, что они замыслили страшное злодейство.

– От болезни? – произнес Ричард. – Можно подумать, ты его не знаешь. Если у него и случаются какие-то приступы, то только приступы здоровья.

Больше Маркус ничего не услышал. Но с этого дня ему стало ясно: братья не просто болтали, они строили козни. Пришло время перемен. Ричард начал худеть: он делал зарядку и поднимал гантели, как силач в цирке. Уильям повеселел и стал чрезвычайно любезен. Его голос щекотал ухо, а когда он улыбался, обнажались все его зубы. Разумеется, белоснежные.

Среди событий тех дней следует упомянуть один незначительный случай, который позднее сыграл решающую роль в этой истории. Маркус не мог догадываться, что он определит его дальнейшую судьбу.

Уильям принимал своего друга-француза, который приехал навестить его. Они вдвоем гуляли по просторному саду поместья Краверов и подошли к большому дубу. Уильям никак не мог подобрать в разговоре нужное слово, и Маркус, оказавшийся поблизости, машинально произнес по-французски:

– L'arbre.

– Вот это да! – удивился Уильям. – Ты знаешь французский, Маркус?

– Немного, ваше сиятельство.

– Откуда же?

– Меня научила мать.

Уильям бросил на него испытующий взгляд:

– С сегодняшнего дня называй меня Уильямом, Маркус, просто Уильямом. – И он удалился вместе со своим гостем.

Через два дня Маркуса позвали в дом герцога. Уильям и Ричард ожидали его в одном из салонов. Когда Гарвей вошел, теребя в руках шапку, Уильям музицировал на пианино, а Ричард играл в бильярд. Увидев слугу, братья добродушно рассмеялись, как бы подчеркивая, что все они заодно.

– Здравствуй, Маркус, – сказал Уильям, продолжая играть. – Ты любишь музыку? А может быть, тебе нравится бильярд?

– Я не собираюсь быть соучастником преступления, – решительно ответил Маркус.

С того самого дня, как Гарвей услышал странный разговор братьев, его мучили ночные кошмары. Он был уверен, что братья замышляли убийство отца и хотели использовать его для выполнения своего плана. Но он ошибался.

Уильям прервал игру. Ричард отложил кий. Братья посмотрели на Маркуса.

– Преступление? Какое преступление? – спросил Уильям. – О чем ты говоришь?

И братья рассмеялись. Уильям поднялся со стула, подошел к Маркусу, обнял за плечи дружеским жестом и подвел к пианино:

– Посмотри, Маркус, – сказал он, указывая на пианино. – Ты когда-нибудь задумывался о том, из чего сделаны клавиши пианино? Или бильярдные шары?

– По правде говоря, никогда об этом не думал, – признался Гарвей.

– Они из слоновой кости, – сказал Уильям. – Слоновая кость – это бивни слонов, а слоны живут в Африке.

Ричард попробовал сделать карамболь, но ему это не удалось. Он выпил глоток коньяка и сказал:

– Ты прав. Я тоже раньше никогда не задумывался об этом, – проговорил он с задумчивым видом, опершись на кий, словно это было копье. – Сколько бильярдных шаров наберется во всем мире? А клавиш для пианино? Я уверен, что, если поставить их одну на другую, получится дорожка до самой Луны.

– Ты бы не хотел поехать с нами в Конго, Маркус? – вступил в разговор Уильям. – Ты неплохо готовишь и знаешь французский язык, а нам нужен помощник.

Герцог Кравер не смог воспрепятствовать отъезду сыновей. Самая большая нелепость состояла в том, что эта смертоносная затея не была тщательно продуманным планом. Мысль об Африке выкристаллизовывалась по мере того, как нарастали разногласия между братьями и отцом.

Как только жизнь в родовом поместье наскучила Уильяму и Ричарду, они попросили у отца денег взаймы. Таким образом они хотели начать новую жизнь. Но герцог отказал им. Мало того что бесстыдники загубили карьеру, так у них еще хватает наглости просить у него содержание! О какой новой жизни они говорят?! Герцог прекрасно знал, что для его сыновей глаголы «жить» и «грешить» означали одно и то же.

Тогда братья изменили тактику. Их новый довод заключался в том, что они начнут новое дело. Но и на этот раз герцог отказал им, и весьма решительно. Уильям продолжал настаивать. Он рассказал отцу, что их планы связаны с Африкой, а именно с Конго. По их мнению, это было единственное место в мире, где можно было быстро заработать деньги, добывая слоновую кость, каучук или бриллианты. «Замолчи, безумец! – услышал он в ответ. – Что ты знаешь об Африке?». «Конго в самом сердце Черного континента, – возражал ему Уильям, – это последний уголок на земле, где еще остались нетронутые человеком территории, поэтому перед нами откроются неограниченные возможности». «Но это даже не британская колония!» – рычал герцог. «Тем более надо ехать туда, – заключал Уильям. – У нас с английским законом весьма натянутые отношения».

Когда они втроем садились за стол, Уильям и Ричард говорили о Конго, словно уже находились там, не обращая на отца ни малейшего внимания. Братья использовали известный всем детям прием: «Не хочешь купить нам перчатки? Ну и не надо – пусть у нас отмерзнут пальцы!» Они поедут туда – с его помощью или без нее. Что мог поделать герцог Кравер? Как только он понял, что сыновья не собираются менять решение, он сдался. Чтобы обеспечить их безопасность в далекой экзотической стране, он как настоящий отец мог сделать только одно: создать самые оптимальные условия для их путешествия.

С перспективы сегодняшнего дня становится ясно, что, скорее всего, в действительности ни Уильям, ни Ричард поначалу не собирались ехать в Африку: это был просто способ выжать деньги из родителя, чтобы покинуть отцовское поместье. Однако в какой-то момент в голове Уильяма Кравера эта комедия превратилась в реальную возможность. Шулеры и игроки имеют много общего. Это доказывали и банковские аферы Уильяма. Инстинкт подсказывал ему поставить все на одну карту; он воображал, что судьба будет к нему благосклонна и главный выигрыш достанется ему. Африканская экспедиция представлялась ему баснословным выигрышем в пари, а Конго – дверью, открытой для храбрецов. Почему бы им не найти золотую жилу или стадо из десяти миллионов слонов? Кто мог помешать братьям завладеть лесом из каучуконосов площадью больше, чем все графство Эссекс? Что они теряли, предпринимая эту попытку? Уильям Кравер прилагал невероятные усилия, пытаясь уговорить отца, и в конце концов сам поверил в то, что поездка в Конго стоила свеч.

Их поклажа насчитывала более ста баулов. Этот незначительный факт, который я привожу исключительно для точности повествования, произвел на Маркуса довольно сильное впечатление. Все его вещи умещались в одном мешке. Уильям оставался верен своей излюбленной однотонной одежде: в одном из баулов лежало несколько дюжин рубашек из хлопка, шерсти, льна и шелка, и все они были белые. Несмотря на неравенство положения, Маркус чувствовал себя участником важного предприятия. Разумеется, Уильям и Ричард плыли на пароходе первым классом, а Маркус – третьим.

Единственным событием путешествия стало прибытие в ближайший к Леопольдвилю порт. Маркусу давно не терпелось сойти с корабля, и он каждый день сидел на корме, словно ожидая в ложе начала премьеры. Наконец однажды вечером он заметил африканский берег.

Сначала Маркус подумал, что это мираж. В сумерках порт на берегу реки казался большим муравейником.

Сотни черных фигур быстро семенили гуськом к причалам, неся на головах белые тюки. Когда корабль вошел в порт, Маркус убедился, что это действительно были люди. Черные люди. А белыми предметами, которые они несли на голове, являлись слоновые бивни, которые исчезали в трюмах стоявших на якоре кораблей.

В Леопольдвиле их принял в своем доме старый друг герцога. Маркус забыл его имя, но сохранил приятные воспоминания о том вечере, который они провели вместе. Этот человек был представителем компании по импорту и экспорту продуктов, он жил в доме из свежеструганых бревен с москитными сетками на окнах, дверях и над кроватями. После ужина они вчетвером обычно сидели в плетеных креслах. Хозяин дома предлагал гостям сигары и французский коньяк. Он не признавал классовых различий, и Маркус наслаждался теми же благами, которые были предложены остальным.

Их амфитрион выразил свои сомнения по поводу планов Уильяма и Ричарда. По его словам, слоновой кости осталось мало, а на каучук государство установило монополию. Что же касается золотой жилы, то вероятность подобной счастливой находки казалась ему ничтожной. Приблизительно столько же шансов найти оазис было у муравья, заблудившегося в пустыне Сахара.

Друг герцога добавил также, что Уильям и Ричард дилетанты, а Конго – самое дикое место в мире. Правда, он вынес свой вердикт таким любезным тоном, что братья от души посмеялись, хотя подобные комментарии обычно оскорбляли их достоинство. Кроме того, по словам хозяина дома, «черные» были самыми никудышными работниками в мире – ленивее жителей Средиземноморья, лживее арабов и тупее китайцев.

– Не стоит с ними церемониться, надо вести себя решительно и энергично, – посоветовал он, выпуская изо рта колечки дыма, – другого языка они не понимают.

Его дом был не очень большим, и комнат на всех не хватало. Маркус думал, что ему отведут место в комнате прислуги, однако хозяин дома возразил ему со смехом:

– Белые люди не спят в одной комнате с неграми.

– Мне в общем-то все равно, – смиренно ответил Маркус, которому не хотелось никого стеснять, но именно эти слова заставили хозяина дома повысить голос.

Его тон стал жестким:

– А мне, друг мой, совершенно не все равно! Если я допущу подобное безрассудство, все европейское сообщество Леопольдвиля набросится на меня с обвинениями. И правильно сделает. Европейцу нечего делать среди африканцев. Вэтой жизни каждый должен знать свое место.

Сейчас трудно поверить, что наш этикет был когда-то таким строгим, но в далеком 1912 году ничто не могло вынудить братьев Краверов провести ночь в одной комнате с таким человеком, как Гарвей. Одно дело – разделить с конюшим сигареты и коньяк, и совсем другое – ночевать в одном помещении. Поскольку другие слуги в доме были неграми, Маркуса не могли разместить на их стороне. Возникло некоторое замешательство. В конце концов трое слуг проводили его в небольшой пансион, довольно бедный, но чистый и приличный, где обычно останавливались моряки и прочие европейцы невысокого звания.

На следующий день рано утром Маркусу пришлось вернуться в дом друга герцога, чтобы встретиться с братьями Краверами. Мы должны простить ему то смятение чувств, которое он испытал по дороге. Маркус никогда не слышал о том, что Африка открывает нам нас самих; что по сравнению с этим миром существование в Англии кажется бесцветным и блеклым, словно мы, жители Севера, живем скучной жизнью бесплотных призраков с приглушенными чувствами. В Конго, казалось, усиливалась вся энергия мира. Свет исходил не только с небес, он лился отовсюду. В воздухе струились дивные ароматы или жуткая вонь, среднего было не дано. Речь людей пузырилась и переливалась. Никакой шторм во время плавания не смог бы укачать Маркуса до такой степени.

Улицы были полны черными мужчинами, черными женщинами и черной детворой. Гарвей не представлял, что на свете живут столько черных людей. Он чувствовал, что его разглядывали, словно он был странным существом. Ему было удивительно, что, хотя на пыльных улицах по красной земле спешили толпы людей, никто ни разу не столкнулся с ним. Все выдерживали дистанцию, словно видели прокаженного. Почему?! И тут он натолкнулся на какую-то женщину.

Помню, как Маркус рассказывал мне об этом случае, сидя по другую сторону от меня за прямоугольным столом. Он поднял скованные цепями руки над головой и произнес:

– Вряд ли вы сможете представить себе, господин Томсон, сколько всякой всячины носят на голове негритянки!

Та женщина не заметила Маркуса. Связка дров, которую она несла на голове, рассыпалась по земле. Гарвей поступил так, как сделал бы на его месте любой воспитанный человек: он нагнулся, чтобы собрать дрова.

– Тысячу извинений! – воскликнул он – Я отнесу вам дрова, только скажите адрес. Простите, ради бога…

Повисшая тишина заставила его забыть о дровах. Вокруг него собралась, верно, целая сотня людей, и все они молчали. Никто не понимал, что он делает там, посреди улицы. Им казалось непостижимым, что белый человек стал собирать дрова для черной женщины. Маркус взглянул на нее. Лицо негритянки не выражало негодования: на нем был написан ужас.

Они задержались в Леопольдвиле дольше, чем представляли вначале. Уильям и Ричард не теряли время даром и с удовольствием пользовались гостеприимством друга отца. Этот человек организовал для них множество встреч, которые помогли новичкам освоить азы жизни в Конго. Поскольку Маркуса в этих беседах участвовать не приглашали, он заскучал и потому очень обрадовался, когда экспедиция, пятнадцать дней спустя после их приезда к берегам Африки, двинулась наконец в глубь страны.

В тот самый день его познакомили с Годефруа, низкорослым коренастым негром, который напоминал краба. Казалось, его кости были в два раза толще, чем у других людей. Он носил короткие штаны, из-под которых виднелись мускулистые кабаньи ноги, и цилиндрическую шапочку на манер турецкой фески. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами, напоминало землю после долгой засухи. Линии образовывали на коже четкий геометрический рисунок, похожий на отпечаток стальной паутины. Друг герцога посоветовал взять его с собой. Годефруа был немногословен.

– А где же мулы? – спросил Маркус.

Уильям рассеянно махнул рукой, и Маркус увидел рядом с багажом сотню негров, вся одежда которых состояла из длинных трусов. Они сидели с безразличным видом в позе лягушки, уперев локти в колени, в ожидании приказа двинуться в путь.

– Носильщиков здесь найти нелегко, – сказал Уильям. – Понадобилось все влияние друга отца, чтобы завербовать этих.

Гарвей никогда бы не подумал, что сельва начинается так близко от города. Через два часа после начала похода ничто вокруг не напоминало о присутствии человека. Сельва поглотила их.

Пожалуй, мы не будем задерживаться на подробном описании их похода через джунгли. Это уже сделал Стенли,^[4] когда назвал эти края «зеленым адом». Отметим только, что даже экзотика со временем может показаться однообразной. За первые три недели похода ничего особенного не случилось. Эспедиция целыми днями шла вперед, вытянувшись в длинную цепочку. Поскольку тропинка была узкой, а над головами путников смыкалось множество ветвей, образуя плотную зеленую пелену, казалось, что они шагают по длинному туннелю. Порой зелень превращалась в прочный непробиваемый щит, а иногда щетинилась саблями, которые больно ранили кожу. Свод густой растительности не позволял солнечным лучам достичь земли, поэтому разница между ночью и днем практически стерлась. К вечеру экспедиция становилась лагерем на какой-нибудь прогалине, а утром снова двигалась в путь. Дни были похожи один на другой.

Уильям, как всегда, был одет в белое. Белый пробковый шлем, белая рубашка, белые брюки. Исключение составляли черные сапоги с высокими голенищами, которые делали его фигуру еще более стройной. Ричард носил униформу цвета хаки и широкополую австралийскую шляпу, к которой сзади была пришита узкая белая лента, спускающаяся вдоль спины. Это было средство защиты от солнечных лучей: в то время считалось, что тропическое солнце пагубно влияет на позвоночник европейцев. Оружие братьев в точности соответствовало их фигурам. У Уильяма была легкая автоматическая винтовка винчестер, а у Ричарда – огромное ружье, выстрелом из которого, если верить рекламе, можно было убить наповал взрослого слона. Когда высота зеленого свода позволяла, Уильям и Ричард путешествовали на чем-то вроде переносных кресел, установленных на плечах четырех носильщиков, вроде тех, которыми пользовались древние римляне. А как переносил эти переходы Маркус? Неужели его коротенькие ножки выдерживали длительные марши в столь тяжелых условиях? Против всех ожиданий они прекрасно справлялись со своей задачей. У уток тоже короткие лапы, а плавают они всем на зависть. С Гарвеем было нечто подобное. Его голову надежно защищала от солнца простая фуражка. Он засучивал рукава легкой льняной рубашки, поверх которой лежали только кожаные подтяжки брюк. Сапоги, которые обычно носят рабочие, казалось, были специально предназначены для ходьбы по джунглям. Когда Маркус шел среди деревьев, у него прибавлялось силы, словно сельва была для него естественной средой обитания.

Деревья… Годефруа много рассказал о них Гарвею. Именно он объяснил Маркусу, что те раскаты грома, которые иногда слышались во время их переходов, не были звуками далеких гроз. Время от времени где-то в сельве раздавался взрыв, и, казалось, там раскалывалась земля. Однако никакого ливня этот грохот не предвещал.

– Это не гром, – сообщил Маркусу Годефруа своим невыразительным тоном. – Это умирают большие деревья. Они падают, и шум разносится по сельве далеко-далеко.

У некоторых деревьев стволы щетинились шипами, которые были длиннее штыков или шире острия топора. Стволы других казались покрытыми железом, у третьих кора напоминала складки бархата. Иногда деревья выпрастывали свои корни на тропинку, и тогда целая древесная баррикада преграждала им путь – приходилось перепрыгивать через нее, а иногда даже перелезать. Встречались порой и деревья-убийцы, которые обвивали стволы своих сородичей и душили их, как питоны. На некоторых участках этого зеленого туннеля воздух был таким спертым, что люди задыхались. Им казалось, что они дышали горячим газом. Тогда они, задерживая дыхание, преодолевали этот участок бегом, словно были под водой и стремились выбраться на поверхность раньше, чем в легких закончатся последние запасы воздуха.

А звуки этого леса… похожие на непрерывное жужжание, поднимающееся по спирали, на которое накладывались более низкие ноты… Сельва в любую минуту могла вдруг усилить звук – постепенно и по нарастающей. Иногда постоянство ритма опьяняло людей и придавало им ложную энергию, и тогда они, как гребцы на галерах, подгоняемые ударами барабана, ускоряли движение и преодолевали десять миль, словно одну. Порой звуки пронзали их плоть и дробили кости.

Уильяму, с его светлыми глазами, приходилось несладко. Свет в Конго не имеет оттенков. В глубине леса день превращался в зеленые сумерки. Но иногда, совершенно неожиданно, процессия выходила на открытое пространство, и тогда взрыв света ослеплял их. Контраст ранил хрупкую сетчатку серых глаз.

Уильям был мастером тщательно отмеренного холодного удара. Но сейчас избыток света вызывал у него припадки горячей ярости. Однажды ему под руку попал Маркус. Случилось это так.

Как-то раз, когда наступило время обеда, носильщики получили приказ открыть несколько ящиков. Внутри оказались цепи и колодки, которые негры должны были надеть, чтобы получить свою порцию похлебки. Годефруа переводил слова Уильяма:

– Каждый день возле котла стычки и ссоры. С сегодняшнего дня вы будете стоять в очереди вот так. Хватит толкаться.

Беднягам хотелось есть, и они подчинились. Несколько минут спустя Годефруа и Маркус раздавали еду веренице скованных людей. Колодка на шее каждого носильщика была прикована к колодке предыдущего и следующего за ним, ни для кого не было сделано исключения. Уильям подошел к огромному котлу, когда Годефруа наливал черпаком похлебку в деревянные миски. Уильям часто моргал – лучи солнца жгли ему глаза. Он закричал на Маркуса:

– Что это ты о себе воображаешь! Ты кто: помощник повара или шеф французского ресторана?

Маркус растерянно мотал головой, глядя то на котел, то на деревянные миски, не понимая, что имел в виду Уильям.

– Не трать еду понапрасну! – уточнил тот. Маркус окинул взглядом длинную цепочку из ста человек, похожих друг на друга, как морские сардины.

– Но они и так очень ослабли, – вступился он за носильщиков. – Им приходится тащить на плечах двадцать килограммов целый день.

– Делай что тебе приказывают, идиот! – заорал на него Уильям. И, прежде чем повернуться и уйти, добавил: – Это тебе не пикник на лужайке.

Экспедиция провела остаток дня на прогалине, но никому и в голову не пришло в голову после обеда снять с носильщиков колодки. Обливаясь потом, Уильям и Ричард молча курили, сидя в отдалении на складных стульях. Братья вели себя так, словно негры были скованы цепями с самого первого дня. Но больше всего удивляло то, что и носильщики не выразили никакого протеста. Правда, нашелся один, который взялся рукой за цепь и робко показал ее белым. Но Уильям и Ричард как ни в чем не бывало продолжали курить. Человек, указавший на цепь, посмотрел вокруг. Никто не последовал его примеру, и он смирился.

Маркус не мог взять в толк, почему эти люди позволили заковать себя в цепи, не оказав ни малейшего сопротивления. И ради чего? Ради похлебки из пшена. Теперь они безропотно лежали на земле, как стадо овец. И все.

В центре прогалины стояло одно-единственное дерево. Оно царило над поляной, как одинокий император, который держится от простолюдинов на расстоянии. По сравнению с этим деревом дуб в поместье Краверов казался тростью слепца. Основание напоминало гигантскую лягушачью лапу с растопыренными пальцами. С боков ствол окружали плоские боковые выросты, похожие на акульи плавники, которые уходили в землю. Каждый из таких контрфорсов был шире, чем горки, которые строят для детей. Маркус задрал голову, но плотная листва не позволяла ему разглядеть верхушку дерева.

Гарвей полез наверх, цепляясь за лианы, толстые и надежные, как металлические тросы. Уильям и Ричард засмеялись:

– Куда ты полез, Маркус? В Конго и без тебя полно обезьян!

Маркус не стал отвечать. Он карабкался все выше и выше. С высоты пятнадцати метров ему уже не было видно земли. Язвительные комментарии Уильяма и Ричарда едва достигали его ушей и, наконец, стали вовсе не слышны. Маркус не заметил, что оказался на такой высоте, где не было слышно никакого шума, производимого людьми.

Там, наверху, жизнь текла своим чередом. Птицы изумленно встречали его появление. Ветви стали тоньше, листья шлепали его по щекам и царапали руки, но он хотел подняться еще выше, еще чуть-чуть.

В какой-то миг Маркус протянул руку, под его пальцами хрустнула веточка, и ему показалось, что среди листвы открылся люк: самые зеленые глаза Африки посмотрели в самое синее небо в мире.

С такой высоты сельва казалась плотной порослью мха, но это были деревья, одни деревья. Здесь они мягко округлялись, там топорщились ежиком, и над всем этим пространством, подобно ватному туману, плыли испарения.

Никакой пустыне, никакому океану, никакой тундре не сравниться с этим величием. Маркус вдруг понял, что, каким бы огромным ни был мир, Конго всегда будет больше этого мира.

Он произнес вслух:

– Господи, куда мы идем?

Мне кажется, Маркус знал ответ: в тот край, на который не распространялась милость Господня.

5

Пять дней спустя носильщики начали умирать один за другим. С ними не церемонились. Когда один из них в изнеможении падал на землю, его пытались привести в чувство ударами приклада. Если бедняга не реагировал, с него снимали колодки и оставляли прямо у дороги, а экспедиция трогалась в путь.

Чем больше носильщиков умирало, тем тяжелее становилась поклажа на плечах оставшихся в живых, поэтому с каждым днем умирало все больше людей. Эти потери были еще одним доказательством непреклонности братьев Краверов. Однажды во время отдыха Ричард застал одного из носильщиков с колбой в руках: тот рассматривал на свет тараканов, плававших в формалине. Увлеченный наблюдениями, негр не заметил, как Ричард подошел к нему.

– Ты открыл багаж! – возмутился Ричард. – Как ты посмел?

Подоспевший Уильям вынес приговор:

– Этот воришка завтра будет нести шампанское.

Вечером между Маркусом и Годефруа состоялся такой разговор.

– И почему они такие безмозглые? Их связали, колодки надели, а они все равно воруют.

– Он не хотел ничего украсть, – сказал Годефруа.

– Ах, не хотел? Тогда почему он открыл тюк?

– Из любопытства.

– Но там были просто тараканы.

– Этот человек не понимал, зачем белым людям дохлые тараканы. А теперь из-за этого сдохнет сам.

Годефруа был немногословен, но его высказывания всегда имели замысловатую форму. Возможно, на его манеру говорить оказывал влияние синтаксис одного из языков банту, а может, у него была такая натура, но никому не удавалось понять, констатировал он факт или выражал к нему свое отношение: осуждал действия начальников или, напротив, считал их справедливыми.

Приказ нести шампанское был равнозначен смертному приговору. Ящик с бутылками из толстого стекла весил тридцать килограммов и был обит изнутри специальной тканью для лучшей сохранности ценного груза.

Все знали, что тот, кому достанется его нести, умрет от изнеможения еще до заката солнца, поэтому каждое утро негры бросались к любым другим баулам, лишь бы не получить этот ящик. Возникали ссоры и стычки. В результате самая тяжелая работа доставалась самому слабому. Но Уильям и Ричард не вмешивались, усматривая положительный момент ситуации: носильщики старались подняться как можно раньше, боясь, что им достанется ящик с шампанским.

А теперь небольшое отступление. Я дал себе слово не раскрывать рта во время наших бесед, если только в этом не возникало крайней необходимости. Однако, когда Маркус стал рассказывать о первых смертях, я весьма некстати стал испытывать нервное возбуждение. Сердце начинало бешено биться, сосуды расширялись, и потоки крови устремлялись по ним вверх и вниз. Несмотря на это, я не проронил ни слова. Могу поклясться, что это стоило мне неимоверных усилий.

Маркус говорил о жертвах совершенно безразлично. Носильщики были человеческими существами, а с ними обращались, как с собаками. Когда же они умирали, их бросали как дохлых псов. А Маркус, рассказывая об этом, не проявлял никаких чувств. Все это я говорил про себя и очнулся только услышав имя Пепе.

По прошествии нескольких дней пути Маркус заменил имя Годефруа именем Пепе, более коротким и легким для произношения. Уильям и Ричард посмеялись этой шутке, а имя прижилось. Подобная фамильярность не казалась странной: благодаря тому, что Маркусу и Годефруа приходилось постоянно работать рядом, у них сложились довольно тесные отношения. Годефруа (в дальнейшем – Пепе) занимал среди негров самую высшую ступеньку иерархии, а Маркус был белым самого низшего ранга. Таким образом они оказывались практически рядом, и все же некая невидимая разделительная линия между ними существовала. Они были подобны двум людям, стоящим по разным сторонам от решетки, которая, однако, не могла им помешать оставаться самыми близкими существами.

Уильям и Ричард спали в одной палатке. Пепе поначалу ночевал под открытым небом, так же как носильщики, но однажды у него страшно разболелись зубы. Бедняга переносил боль стоически, но Уильям решил, что ему лучше провести ночь в палатке Маркуса. Кравер не хотел, чтобы остальные негры видели проявления слабости в человеке, исполнявшем роль проводника и одновременно надсмотрщика. Маркус спал в скромной палатке, куда складывали также тюки, которые следовало беречь от непогоды. Гарвею предложили потесниться, а когда зубная боль у Пепе прошла, никому не пришло в голову выгнать его из палатки.

В каком-то дальнем уголке мозга Маркуса установились прочные параллели с воспоминаниями его детства. Он спал рядом с Годефруа, как когда-то рядом с медведем Пепе. Это отнюдь не оправдывает Гарвея, просто объясняет его поведение. В мире, где люди приравнены к животным, о Маркусе Гарвее можно было, по крайней мере, сказать, что он разделял кров с одним из таких животных.

Довольно скоро стало ясно, что необходимо найти замену умершим носильщикам. Сказать это было куда проще, чем сделать. Поселки, состоявшие из кучки глинобитных хижин под соломенными крышами, мгновенно пустели, стоило только отряду приблизиться к ним. Множество примет указывало на то, что жители совсем недавно укрылись в джунглях, в спешке побросав свои дела.

Наверное, они знали, что происходит во время подобных походов. Судьба экспедиции братьев Краверов неожиданно оказалась под угрозой: носильщики не представляли собой никакой ценности по сравнению с переносимым ими грузом; однако до тех пор, пока англичанам не удавалось найти способ пополнения их рядов, сам груз превращался в бесполезный хлам.

В какой-то момент времени они углубились в сельву настолько, что в этих местах о белых людях знали только понаслышке. Жители поселков не скрывались в панике, а выходили навстречу, подталкиваемые любопытством, подобно антарктическим пингвинам, не подозревая, какая опасность им грозит. И только ребятишки проявляли тревогу: никогда прежде они не видели таких белых, точно привидения, существ и плакали от страха. Самая большая жестокость заключалась в том, что жители поселков насмехались над своими несчастными собратьями, участвующими в экспедиции. Они измывались над ними тысячами способов: танцевали вокруг них, терлись об их ягодицы своими членами, чтобы унизить бедолаг, и протыкали им щеки и ладони острыми иглами. Им и в голову не приходило, что следующими жертвами могут стать они сами.

Уильям и Ричард всегда использовали одну и ту же тактику. Оказавшись в поселке, они созывали всех жителей. Перед тем как обратиться к ним с речью, они требовали, чтобы туземцы отошли от них на почтительное расстояние. Те, смеясь, пританцовывали и подпрыгивали в ожидании какого-нибудь подарка или другого сюрприза. В конце концов братьям удавалось собрать перед собой плотную толпу черных тел, освещаемую белозубыми улыбками, и в этот момент они кидали в самый ее центр динамитную шашку.

Клубы красной пыли поднимались в небо. Ноги и руки, оторвавшись от тел, взлетали в воздух. Крики, стоны. Пепе и Маркус бросались в израненную толпу. Перепрыгивая через тела, они молниеносно хватали мужчин, которые были оглушены сильнее других и почти не понимали, что происходит. Они надевали на них колодки, в то время как Уильям и Ричард лупили их прикладами. Так пополнялся отряд носильщиков.

Я помню, что, когда Маркус рассказывал мне об этом, шел проливной дождь. Шум его струй, хлеставших по стенам тюрьмы, был слышен даже в нашей камере. Гарвей взмахнул руками и вскрикнул: «Бум!», изображая взрыв динамита. Мои пальцы машинально сжались в нервном спазме, раздался сухой щелчок, и деревянный карандаш у меня в руках сломался. Рассматривая его половинки на своей ладони, я произнес железным тоном:

– А что вы делали, чтобы не допустить этого?

Последнее слово еще не успело слететь с моих губ, а я уже пожалел, что заговорил. Но было слишком поздно. Маркус, казалось, очень удивился, потому что я никогда раньше не прерывал его. Ресницы его огромных зеленых глаз захлопали, как крылья бабочки, и он попросил чрезвычайно вежливым тоном:

– Вы не могли бы повторить свой вопрос?

Я выпалил еще раз:

– Что делали вы, чтобы помешать Уильяму и Ричарду Краверам кидать в толпу беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей динамитные шашки?

Маркус посмотрел по сторонам, словно ожидая, что кто-нибудь ему поможет, но не дождался.

– Помешать им? – переспросил он наконец. – Мне кажется, что вы меня не совсем поняли. Я сам бросал динамит.

До этого момента, пока я слушал его, электрический ток пробегал по моему позвоночнику. Но когда Маркус произнес последнюю фразу, у меня было ощущение, будто мне в вену ввели серу.

– Потом мы с Пепе заковывали негров, выживших после взрыва, в цепи – нам всегда хватало работы; а братья Краверы стреляли из своих ружей, – уточнил Маркус. – Выстрелы приводили пленников в полное замешательство, и они уже не помышляли сопротивляться. Уильяму и Ричарду такой подбор носильщиков пришелся по душе. Никакие другие занятия во время экспедиции в Конго не вызывали у них такого спортивного азарта. Пока мы с Пепе связывали пойманных негров, братья Краверы осматривали их. Взрывной волной с них срывало убогую одежду из соломы, и Ричард смеялся, указывая дулом своего ружья на их бедра: «Уй, уй, уй, вы только посмотрите! Ничего себе пушки у этих негров!»

Гарвея обвиняли в убийстве двух человек. И за это преступление его ожидал суд. Но Маркус убил десятки, а может быть, сотни мужчин, женщин и детей. И за эти преступления его никто не обвинял.

Гарвей высоко поднял брови:

– А как бы поступили вы, мистер Томсон?

Я откинулся назад, и мои плечи коснулись спинки стула. Спрашивать его о прошлом было большой ошибкой. Теперь Маркус имел полное право задавать мне вопросы и получать на них ответы; я не мог отвертеться. Неприязнь к Маркусу исчезла так же мгновенно, как возникла в моей душе, и ее место тут же заняло безграничное сомнение. Я не мог с уверенностью сказать, где начиналась его вина. Уильям и Ричард приказывали ему кидать динамитные шашки. Ему следовало отказаться выполнять их приказ? Но Краверы командовали экспедицией, а он был простым конюшим.

Когда книга вышла, некоторые критики назвали ее блестящим описанием деградации человеческой личности. Они ошибались. Самым непостижимым как раз является то, что понять ужас не стоит никакого труда. Ужас незатейлив и прост. Для того чтобы убивать людей, необходимы только два условия: желание и способность его осуществления. Уильям и Ричард могли убивать и хотели убивать. Количество жертв значения не имело. Мне бы очень хотелось написать историю о том, как трое крепких английских юношей катятся по наклонной плоскости, как все трое морально деградируют по мере того, как углубляются в джунгли. Однако в рассказе Маркуса не промелькнуло даже намека на подобный процесс. Братья не превращались в варваров, они были одними и теми же людьми в Англии и в Конго. Просто Конго не было Англией.

Маркус ни на минуту не сомневался в том, что набирать носильщиков для экспедиции при помощи взрывчатки являлось распространенной практикой в Конго, и был недалек от истины. Ни Уильям, ни Ричард не нарушали никаких законов; вопрос состоял только в том, мог ли Гарвей принять с точки зрения своих убеждений подобную низость. Где в таких случаях проходит граница чести людей более или менее порядочных? Быть может, Маркус должен был воспротивиться, когда Уильям несколько дней тому назад приказал ему уменьшить порции похлебки? Или еще раньше, в Леопольдвиле, настоять на том, чтобы разделить кров с черными слугами? Не стоит забывать также и о том, что Маркус Гарвей не мог просто так отказаться выполнять приказы братьев Краве-ров. Ожидать, что простой конюший восстанет в одиночку среди джунглей против двух аристократов, означало бы требовать от Маркуса не просто порядочности, а совершенно невероятного героизма.

Но суть проблемы заключалась не в этом. Мы обычно думаем, что причиненная боль тем сильнее, чем больше усилие, которое пришлось приложить, чтобы нанести удар. Вовсе нет. Конго поставило Маркуса в исключительное положение: для активного участия в производимом зле ему надо было сделать лишь маленькую уступку – просто протянуть руку. Сейчас, прожив жизнь, я ни на минуту не сомневаюсь: этот жест стал сутью всего XX века.

Вопрос Маркуса требовал ответа. Я потер глаза кулаками и произнес:

– Я бы никогда не поехал в Конго.

6

Подобно Колумбу, Уильям всегда скрывал от остальных путешественников, сколько километров они прошли. И, подобно Ганнибалу, всегда обещал спутникам, что цель их похода – за ближайшим холмом. Кого он хотел обмануть? Мнение носильщиков в расчет не принималось. Маркус и Пепе были его подчиненными. К тому же на самом деле не он, а Ричард решал, где и когда им остановиться. В армии он занимался передвижением войск, а поскольку во время службы изучил основы минералогии, ему было поручено искать алмазные жилы. Но поиски не приносили результата.

Ричард был в отчаянии, а Уильям – в ярости. Иногда оба испытывали и то и другое. Уильям орал, а Ричард плакал и орал. Бедственное положение экспедиции усугублялось еще по одной причине: в поисках воображаемых сокровищ они настолько углубились в девственные джунгли, что уже не встречали на своем пути поселков, и им некем было пополнять ряды носильщиков. Их окружали только деревья, лианы и звуки, издаваемые животными. Но они шли и шли вперед, движимые упорством смельчаков или сумасшедших.

Те люди, которые сами и создали трудности, требовали найти их виновника. И кричали громче всех. Уильям и Ричард обменивались взаимными упреками. Никогда еще сельва не слышала таких ужасных проклятий.

Маркус заметил, что Пепе всегда старался удалиться от братьев на почтительное расстояние и шел в самом конце отряда. Однажды Гарвей присоединился к нему:

– Почему ты всегда идешь последним, Пепе?

– Уильям и Ричард – два слона. Один побольше, а у другого бивни поострее, – ответил негр. – А я-то знаю, кому достается, когда дерутся два слона.

– Правда? И кому же?

– Муравьям.

Маркус не помнил, в какой точно день экспедиция дошла до следующей прогалины, потому что потерял счет дням и ночам. Все участники похода изменились, особенно братья Краверы.

Они уже не были теми игрушечными следопытами. Сельва стерла с них прежний лоск. Их одежда, купленная в самых дорогих магазинах Лондона, истрепалась и выгорела. Под мышками, на спине и на груди расплылись огромные пятна пота. Ни один стеклянный предмет, за исключением бутылок шампанского, не пережил похода. Именно тогда колонна вышла на прогалину, на ту самую прогалину.

Слышен приказ остановиться. Носильщики, совершенно обессилевшие, падают на землю. Маркус садится на какой-то камень. Вдалеке Уильям и Ричард ведут ожесточенный спор. Один из братьев наступает на другого, и тот вынужден отойти, не желая слушать упреки. Однако потом какое-то крепкое словцо вызывает в нем прилив ярости, и он бросается на обидчика, заставляя его отступить. Кто бы мог такое вообразить: два благородных англичанина ругаются, как итальянские рыночные торговки. В любой момент они могли схватиться за пистолеты и застрелить друг друга.

Эта прогалина была гораздо больше всех остальных, как поле овальной формы для регби. Земля мягкая, среди зеленой травы тут и там виднеются залысины красной африканской земли, которая рассыпается пылью куда более мелкой, чем песок тропических пляжей. Погруженный в свои мысли, Маркус вытягивается на земле и смотрит в небо, то самое небо, которое им удавалось видеть лишь изредка, когда экспедиция выходила на прогалины. Он переводит взгляд на землю и совершенно случайно замечает какую-то зеленую травинку. Похоже на спаржу. Гарвей спрашивает себя: в Конго растет спаржа? Он протягивает руку, и у самого основания побега вдруг вспыхивает желтая искра, которая ранит его глаза.

Маркус перебил братоубийственную междоусобицу Краверов. Он протянул раскрытую ладонь и сказал:

– Этот камешек здорово блестит.

Слова подействовали на них так же, как на двух человек, обсуждающих пропажу кошелька, появление третьего, который заявляет, что только что нашел его на тротуаре. Маркус протянул золотистое зернышко Ричарду.

– Откуда ты его взял? – спросил Ричард после беглого осмотра.

Маркус сделал неопределенный жест рукой и безразлично сказал:

– Вон там, на прогалине.

Если бы носильщики не испытывали смертельной усталости, то, наверное, посмеялись бы над своими белыми хозяевами. Они дошли до самого конца света и даже дальше, а теперь вдруг стали расхаживать по прогалине, пригибаясь к земле, словно куры, которые ищут червяков.

– Нашел! – кричит Уильям.

– Нашел! – вторит ему Ричард.

– И я тоже! – ликует Маркус.

Даже Пепе находит золотую горошинку и, зажав двумя пальцами, подносит к глазам жестом старого часовщика. Потом вытягивает руку с зернышком над головой и заключает:

– Это желтый камешек. Таких здесь полно.

Через несколько дней на прогалине уже был разбит постоянный лагерь. Поскольку большая часть событий, о которых рассказал мне Гарвей, произошла на этой необычной поляне, нам следует посвятить несколько строчек ее описанию.

Прогалина, как я уже упоминал, имела овальную форму. В самом ее центре теперь образовалась яма, которая с каждым днем становилась все глубже: это и был собственно прииск. Неграм приказали просто копать и копать, и ни о чем другом не заботиться. Когда яма стала достаточно глубокой и широкой, Уильям распорядился освободить их от цепей.

Теперь в них не было никакой надобности: с этого дня рудокопы должны были спать прямо в яме. Туда вела лестница, сделанная из толстого ствола с прибитыми поперек него перекладинами, напоминавшая рыбий хребет. Днем негры трудились под прицелом винтовок, а на ночь лестницу вынимали из ямы. Выход с прииска превращался просто в дырку на потолке. Шахта одновременно служила и превосходной тюрьмой.

Краверы, а за ними Маркус и Пепе, скоро стали называть прииск «муравейником». Множество ног утаптывали землю вокруг отверстия, которое служило входом, и постепенно копи снаружи приобрели коническую форму и стали похожи на крошечный вулкан. Или на гигантский муравейник.

Внутри полость имела форму тыквы. Пространство с каждым днем расширялось; для того чтобы «потолок» не рухнул, его подпирали вертикальными сваями. На некоторых сваях подвесили масляные лампы. Они излучали холодный свет, от которого багровые стены прииска казались еще краснее. Внутри царила странная липкая жара. И отвратительная вонь, напоминающая запах пригоревшего сыра.

Все работники были разделены на три группы, которые по очереди выполняли разные виды работ. Самый многочисленный отряд долбил стены короткими палками. Кирки им не полагались: покорность негров казалась безграничной, но Уильям и Ричард все равно им не доверяли.

Почва была пористой, и копать не составляло труда. Второй отряд, числом поменьше, наполнял плетеные корзины землей. Эти люди получали разрешение вылезать на поверхность по лестнице, соблюдая очередность. И, наконец, последняя группа, самая малочисленная, выбирала золотые зерна из земли. Этим счастливчикам завидовали остальные (потому что они могли выйти на свежий воздух).

Ричард соорудил некое подобие ванны из досок у подножия прииска и тщательно законопатил щели. В ней промывали породу, добывая из нее золотые крупинки. Неподалеку от поляны, в джунглях, струился небольшой ручеек. Ричард выдолбил при помощи мачете древесину нескольких стволов и соединил их друг с другом, подобно черепице на крыше. Получился водопровод, по которому вода бежала к ванне, а оттуда возвращалась в русло ручейка; таким образом, поляну не могло затопить.

В любом случае следует заметить, что для негров начало работы на прииске принесло гораздо больше выгод, чем неприятностей.

Краверы оказались в тех широтах, куда не заходили даже туземцы. Если бы негры умерли, кем они бы их заменили? Благодаря этому обстоятельству братья, думая исключительно о собственной выгоде, стали обращаться с работниками более благосклонно. Работать на прииске было легче, чем таскать на плечах тяжелый груз, а еда стала обильнее благодаря тем дарам, которые подносила им сельва. У братьев Краверов стало больше свободного времени, и они посвящали его охоте. Маркус из мяса невиданных животных готовил весьма питательные блюда.

Через две недели Уильям занялся точными расчетами, чтобы определить, какой доход давал прииск. Каждый день им удавалось добывать от шестидесяти до шестидесяти пяти граммов чистейшего золота. Это означало, что ежедневная прибыль составляла около двухсот фунтов стерлингов. И, что немаловажно, с нее не надо было платить налогов.

Раньше вся нагрузка падала на ноги негров, когда они шли с тяжелой ношей на спине, а сейчас в ход пошли их руки, которые весьма пригодились на прииске. Никто не удосужился посчитать, скольких смертей стоил успех их похода.

Бывают дни, когда, еще не встав с постели, мы чувствуем, что день пойдет наперекосяк. То воскресенье началось именно так. Я опаздывал. Мне уже давно было пора стоять у дверей кабинета адвоката с копией моего произведения, а я еще не успел ни умыться, ни одеться. В коридоре меня подстерегала черепаха Мария Антуанетта, притаившись возле ванной, и это едва не стоило мне вывихнутой лодыжки, как уже случалось раньше.

Я разозлился и отвесил такой пинок, что мерзкое существо взлетело в воздух, как мяч для регби. Такой удар может кому-то показаться слишком жестоким для черепахи без панциря, но она заслуживала такого обращения. В пансионе госпожи Пинкертон были непреложны две истины: во-первых, что его хозяйка была старухой еще при Тутанхамоне, а во-вторых, что ее черепаха ненавидела меня лютой ненавистью. И еще один факт у меня не вызывал сомнения: Мария Антуанетта обладала сверхъестественной силой. Примером тому мог служить ее полет из конца в конец коридора после моего пинка. Любая другая черепаха сжалась бы внутри своего домика, но только не она. Поскольку панциря это животное давно лишилось, то приобрело кошачью способность приземляться на все четыре лапы.

Мария Антуанетта, крайне возмущенная, развернулась, ища обидчика. Наконец, она увидела меня, прицелилась и пошла в атаку. На физиономии у нее была написана ярость. Пасть черепахи вообще особой красотой не отличается, но у этой казалась особенно неприглядной: настоящий вороний клюв.

Наверное, вам трудно поверить в то, что черепахи могут идти в настоящую кавалерийскую атаку. Но если бы люди попытались взглянуть на мир с точки зрения черепахи, то, скорее всего, обнаружили бы, что среди них есть и тихоходы, и весьма резвые экземпляры. Мария Антуанетта предприняла стремительный штурм.

Коридор был очень узок, и по дороге к двери мне неминуемо пришлось бы встретиться с ней. Безусловно, я не собирался отменять свою встречу с Нортоном только потому, что на меня напала черепаха с истерическим складом характера. Мне самому с трудом верилось в происходящее: я, Томми Томсон, собирался сразиться с черепахой, словно мы были рыцарями на средневековом турнире.

Она устремляется в атаку, мне навстречу, я тоже делаю пару шагов вперед. Из ее пасти извергается страшная белая пена. Мы идем на сближение, и я оказываюсь прямо над ней.

У меня мелькает мысль: «Сейчас я отдавлю ей лапу, пусть плачет, и пусть Пинкертонша истратит все деньги, которые я плачу ей за комнату, на ветеринаров». Но в последний момент Мария Антуанетта, используя ловкий маневр, изворачивается и обхватывает меня за щиколотку. Прикосновение шершавой кожи рептилии мне отвратительно, и я отпрыгиваю. Черепаха скрывается. Я спотыкаюсь. Шатаюсь. Падаю!

В этом конце коридора было окно, но падение на мостовую поначалу мне не грозило, если бы не две допущенные мною ошибки. Я старался не уронить папку с рукописью, зажатую у меня под мышкой, и пытался удержаться при помощи второй руки. В этом состояла моя первая ошибка.

Вторая заключалась в том, что я забыл старую истину, известную всем детям: верхняя часть тела весит больше, чем нижняя. Понимание опасности моего положения пришло ко мне только тогда, когда мои голова и грудь оказались за окном. Я отпустил папку, и листы посыпались вниз, как дождь конфетти. Но было слишком поздно. Мне не удалось удержаться, и я повис в пустоте, вцепившись всеми десятью пальцами в оконную раму.

Наверное, именно для подобных случаев изобрели выражения: «Спасите!» и «На помощь!» Но, по правде говоря, я никогда не встречал человека, который бы в драматической ситуации их применил. Так не кричит никто. У меня получилось только:

– Э-э-эй! Э-э-эй! Э-э-эй!

Не знаю точно, сколько времени я висел над мостовой и кричал. В конце концов в проеме окна появилась громадная фигура. Это был господин Мак-Маон. Слава богу! Через плечо у него было переброшено полотенце; мой сосед только что проснулся, и на лице его запечатлелось то бычье выражение, которое бывает у людей спросонок. Он тупым взглядом посмотрел вокруг, затем протер заспанные глаза и произнес с совершенно невероятным спокойствием:

– Томми, дружок, что это ты тут делаешь?

С моих губ слетело только слабое:

– Э-э-эй! – Потом я добавил плаксивым голосом: – Мак-Маон!!!

В конце концов он вытащил меня оттуда. Я опустился на стул, чтобы немного оправиться от страха. Мария Антуанетта предусмотрительно скрылась. Мне же давно пора было уходить, и времени на отмщение не оставалось. У меня и так хватало работы: собрать все листы раньше, чем их унесет ветром, оказалось нелегко.

Нортон нервничал. Во-первых, я опаздывал, а во-вторых, ему уже давно не терпелось прочитать первые главы книги. Когда мы встретились, он процедил всего несколько слов, выражая таким образом свое недовольство. Мы сели.

Книга ему явно не нравилась. Он читал мое произведение, а я – мысли, которые отражались на его лице. С каждой минутой он все больше раздражался, переворачивая страницы все быстрее и быстрее, а потом начал говорить сам с собой. Указывая пальцем на абзацы, которые вызывали у него досаду, он ворчал:

– Ну, что это такое?… а это еще зачем?… а это?… и это?

Прочитав еще несколько страниц, он заключил:

– Это Золя в Конго! Бакунин в Конго! Катилина в Конго! – Он замолчал в ожидании моего ответа, но, не дождавшись, снова в негодовании набросился на меня: – Вы отдаете себе отчет в том, какой у нас получается портрет английской аристократии? Что мне прикажете делать со всем этим зарядом классовой ненависти? В этих бумажонках я при всем желании не найду ни одного мотива для спасения Гарвея. Да за такие заявления его можно дважды повесить!

– Я не собираюсь никого призывать к восстанию, мне просто хочется написать книгу, – стал защищаться я. – А повествование, которое вы прочитали, – это точная запись событий в изложении Маркуса Гарвея.

– Вы что же, хотите, чтобы я набросился на людей, которые правят Великобританией? Кто, по-вашему, председательствует в английских судах? Робеспьеры?

Я, безусловно, мог промолчать, но не удержался:

– Хочу сказать вам, что я встречался с герцогом Кравером.

Нортон обхватил голову руками. Он проделал это очень медленно: сначала вознес их, а потом возложил на шаровидный купол своего лысого черепа. Я продолжил:

– Но это еще не самое худшее.

Нортон затаил дыхание. Его руки по-прежнему покоились на голове. Я выдержал небольшую паузу, чтобы собраться с духом, и выпалил:

– Мы пришли к джентльменскому соглашению. Он поможет мне собрать материал о походе и уточнить даты в обмен на копии написанных мною глав. Вот уже две недели, как герцог получает заказной почтой фрагменты книги.

– Господи, что за безответственного человека я нанял? – воскликнул Нортон. – Неужели вы так глупы? Кравер нам враг! Им движет одно-единственное желание – отправить Маркуса на виселицу. – Адвокат еще больше разозлился. Он заорал: – Вы с ума сошли! Нет! Извините! Это я сумасшедший! Это я поручил работу другому человеку и выбрал для этого вас! Наемника, который при первой же возможности рассказывает все военные тайны офицеру генерального штаба противника!

Он поднялся со стула и стал бегать взад и вперед по кабинету, заложив одну руку за спину и жестикулируя второй, словно опереточный диктатор. Его обвинения превратились в монолог:

– Вы дикий анархист! Основная масса писателей – это профессиональные подхалимы. А я на свою голову нанял настоящего писаку-террориста!

Никогда раньше при мне адвокат не выходил из себя. Сейчас я видел перед собой совершенно другого человека, незнакомого мне Эдварда Нортона. Страсти в нем кипели. Я понял, что ему, по всей вероятности, было свойственно глубоко прятать самую необузданную сторону своей личности. Полагаю, что в каждодневной жизни он прилагал немалые усилия к тому, чтобы направить свою природную ярость в русло судебной практики. Я тоже поднялся со стула:

– Если вы хотите расторгнуть контракт со мной – пожалуйста. – И направился к двери.

– Томсон!

Я обернулся. Нортон стоял в глубине комнаты навытяжку, плотно сдвинув ноги, – твердый и спокойный. Несмотря на приступ страшной ярости, испытанный им пару минут назад, на его одежде не появилось ни одной морщинки. Он сказал:

– Сядьте.

И сам тоже сел. Он уже взял себя в руки, и его взгляд стал не таким колючим. Передо мной снова был тот бесстрастный и хорошо воспитанный человек, которого я привык видеть:

– Хотите, я открою вам один секрет, Томсон? Мне никогда не нравились спортивные игры, вкоторые играют командами. Ты можешь быть самым лучшим в мире игроком в крикет, но, если твои товарищи по команде – недотепы, тебе никогда не выиграть матч. Я решил заниматься юриспруденцией в надежде на то, что профессия адвоката позволит мне ни от кого не зависеть и рассчитывать только на себя. Теперь я понимаю, что ошибался. Наша жизнь полна непредвиденных обстоятельств.

– Сожалею, что вас разочаровал.

– Начиная с сегодняшнего дня, будьте любезны ограничиться описанием событий. И помните, что плачу вам я.

– Не могу, – ответил я тут же, не раздумывая, и моя решимость поразила Нортона, как и меня самого. – Я дал слово герцогу Краверу, и, пока я буду записывать историю Маркуса Гарвея в Конго, герцог Кравер будет получать копии моих глав.

Нортон как человек достаточно умный понимал, что мое решение было твердо, как стена. Он по привычке сложил пальцы пирамидкой и хладнокровно анализировал ситуацию, чтобы направить ее в нужное ему русло. Передо мной был не человек, а некая машина, обладавшая разумом. Адвокат не обращал на меня ни малейшего внимания, и я почувствовал себя предметом мебели. В конце концов мне это надоело:

– Если вы предпочитаете предаваться уединенным размышлениям, то я не стану вам мешать.

– Сядьте! – вторично приказал он. – Где мне сейчас найти другого писателя? Теперь уже поздно начинать еще раз с нуля.

– Есть сотни, тысячи писателей получше меня. И любой из них воспользуется возможностью написать такую привлекательную историю. – Я добавил решительно: – Как вы знаете, все они подхалимы и не будут оспаривать вашей стратегии.

Но Эдвард Нортон предпочел пропустить мое язвительное замечание мимо ушей. Он не слушал меня. Он слышал только свой голос:

– Так, значит, герцог Кравер желает знать о приключениях своих отпрысков в Конго? Что ж, мне кажется, его ожидает много неожиданностей.

– А что еще может случиться? Я не проявил никакой снисходительности к действиям братьев Краверов в сельве. Вы только что сами все прочитали.

Нортон сверлил меня взглядом:

– Случится еще многое. Вас тоже ожидает немало сюрпризов.

Он вдруг перешел на «ты». Я прекрасно запомнил это, потому что это был первый и единственный раз, когда он говорил мне «ты» за все время нашего знакомства.

– Ты еще этого не знаешь, Томми, – проговорил он тихо, – но настоящая история Маркуса Гарвея в Конго еще не началась.

В общем, на том все и кончилось. Ему не нравилась ни моя книга, ни я сам, но искать мне замену он не стал. Как бы то ни было, я вернулся домой удрученным. Мне казалось, что неприятный разговор грузом висел у меня на спине, словно я нес на закорках ребенка. В голове роились мысли о книге, о Гарвее, о Нортоне и о Конго, и эти мысли запутывались в огромные клубки. Совершенно неожиданно жизнь изменила свое русло, и было неясно, куда теперь несет меня ее течение. Дело было не просто в книге – здесь велась настоящая война. И я являлся одной из воюющих сторон, и далеко не самой сильной. С другой стороны, следует признать, что порой как раз то, что нам вовсе не нравится, оказывается для нас притягательным.

Я продолжал свое плавание в море подобных размышлений, когда вернулся в пансион. В коридоре меня ждала засада.

За ножкой шкафа пряталась она, Мария Антуанетта. Злодейка пристально смотрела на меня сатанинским взглядом и не издавала ни малейшего звука. Вероятно, найдутся люди, которые скажут, что черепахи не могут выражать свою ненависть словами. Этим наивным душам я бы напомнил следующее изречение: «Ненависть как река – чем глубже, тем меньше шумит».

Но эта тварь зашла слишком далеко. Мы могли сколько угодно ненавидеть друг друга, но попытка покончить со мной заслуживала наказания. Я схватил ее и швырнул на улицу жестом метателя копья.

Ровно через три секунды пародия на человеческое существо по имени госпожа Пинкертон появилась в коридоре.

– Вы, кажется, что-то сказали, господин Томсон?

– Кто, я? – спросил я как можно более непринужденным тоном. – Ни одного слова, госпожа Пинкертон.

– Не могу найти Марию Антуанетту. Вы ее случайно не видели? В последнее время она меня немного беспокоит. Кажется, ей нездоровится…

Пинкертонша начала искать Марию Антуанетту по всем углам, размахивая листом салата в качестве приманки. Я вызвался ей помогать: нагибался, махал подгнившим листом салата и звал ее по имени: великолепный пример лицемерия.

Вдруг дверь открылась. Вошел господин Мак-Маон, крайне взволнованный:

– Госпожа Пинкертон! Смотрите, что свалилось мне прямо на голову!

– Мария Антуанетта! – воскликнула Пинкертонша, увидев черепаху в руках Мак-Маона. – Что же ты наделала?

Мак-Маон громогласно подтвердил подозрения госпожи Пинкертон:

– Она хотела лишить себя жизни! Я видел, как она выпала из окна! Я шел из церкви и успел подставить руки. Какое счастье, что все так получилось!

Я позволю себе опустить описание воплей восторга и причитаний обоих персонажей. Особенно разволновалась Пинкертонша; у нее даже слезы навернулись на глаза!

Никогда раньше я не видел ее такой. Она поблагодарила Мак-Маона, словно он был самим Ноем, и укрыла Марию Антуанетту крошечным шарфиком. Потом она подставила ей под нос блюдечко с горячим анисовым ликером, чтобы сделать ингаляцию. Пока Пинкертонша вытирала две скупые слезинки носовым платком, Мак-Маон с извинениями покинул нас и исчез в своей комнате. Через несколько минут он появился снова, держа в руках весьма любопытное устройство.

– Смотрите, что я для нее принес!

Мак-Маон положил на стол предмет, отдаленно напоминавший сабо. Он был несколько шире, чем деревянный башмак для детской ножки, и прямо над плоской подметкой виднелось несколько отверстий.

Кто-то из нас – не помню, я сам или Пинкертонша, – спросил, что это за штука.

– Разве вы не видите? – удивился Мак-Маон. – Это новый панцирь для Марии Антуанетты.

– Уж не собираетесь ли вы запихнуть бедняжку в эту деревянную штуковину?! – проворчала Пинкертонша, в считанные секунды вернувшись в свое обычное расположение духа.

– Вы меня обижаете, госпожа Пинкертон. – В маленьких глазках Мак-Маона мелькнула тень грусти. – При создании любого произведения, будь то металлическая свая весом в целую тонну или деревянный панцирь для черепахи, мы всегда должны прислушиваться к голосу заинтересованного в нем лица. Если Марии Антуанетте обновка не понравится, я, безусловно, не стану настаивать. Это ей решать.

И Мак-Маон взял черепаху и поставил ее рядом с деревянным панцирем. Мы втроем склонились над столом, словно в почтительном поклоне, крайне заинтересованные в реакции Марии Антуанетты.

Мак-Маон создал весьма хитроумное приспособление. Сзади панциря, как в нижней части свитера, было большое отверстие, через которое черепаха могла входить и выходить из своего переносного домика столько раз, сколько ей будет угодно. Спереди виднелись дырочки для головы и двух лап. Я заметил также, что на верхней стороне панциря был нанесен очень простой геометрический рисунок, в котором сочетались красный, синий и желтый цвета. Пока Мария Антуанетта колебалась, я спросил Мак-Маона:

– А зачем вы сделали панцирь таким разноцветным? Мак-Маон почесал в затылке:

– Ну, чтоб красиво было. А тебе что, не нравится? – В его голосе прозвучало сомнение. Потом ирландец добавил: – Неужели ты не покрасил бы крышу собственного дома в веселые цвета, если бы тебе представилась такая возможность?

Мария Антуанетта приблизилась к незнакомому предмету, скривив рот в еще более отвратительной ухмылке, чем обычно, и обнюхала его.

После длительных колебаний она просунула голову в большое отверстие. Мак-Маон точно снял с нее мерку, потому как голова и лапы черепахи сразу попали в подготовленные для них дырки, которые пришлись ей совершенно впору.

– Мне кажется, она танцует, – заметил я через несколько секунд.

Так оно и было. Казалось, Мария Антуанетта танцевала фокстрот за двадцать лет до того, как он был придуман. Это означало, что панцирь пришелся ей по вкусу.

Мак-Маон захлопал в ладоши. Я промолчал. Пинкертонша тоже не произнесла ни слова. Мне показалось странным, что она не обрадовалась, ведь хозяйка пансиона так любила свою драгоценную черепаху. Однако я забыл, что Пинкертонша была Пинкертоншей. Эта женщина, которой так хорошо удавались всевозможные подленькие словечки, в тот момент превзошла саму себя.

– Ну, что ж, – сказала она, как всегда, высокомерно. – Если уж Марии Антуанетте так пришелся по душе этот новый домик, господин Мак-Маон, то я готова снять его в аренду за умеренную плату.

– Госпожа Пинкертон, я не беру квартирную плату с черепах, которые остались без панциря, – проговорил Мак-Маон. И добавил, немного растягивая слова: – Это подарок. Я хотел преподнести его вам на день рождения, но сегодня вы так плакали и горевали, что я решил не дожидаться праздника.

Пинкертонша была так потрясена, что ее лицо стало плоским и зеленым, как банкнота.

Что ж, если в этой истории и крылась какая-нибудь мораль, то в тот вечер у меня не хватило духу решить, какая именно.

Помню только, что я лег в постель, потушил свет, заснул и увидел невероятно страшный сон. В этом сне я снова работал литературным негром доктора Флага, и у меня возникало сомнение относительно одного сценария. И хотя титаническая фигура Флага внушала мне священный трепет, я не удержался, чтобы не задать ему вопрос: «Скажите, в Конго живут такие черепахи, как Мария Антуанетта?» И Флаг, угрожая мне своей тростью с набалдашником из слоновой кости, ответил:

– Конечно нет! Даже такому безмозглому негру, как вы, должно быть известно, что в сельве Конго обитают только нормальные животные!

7

В тот день я слушал Маркуса вполуха. Иногда мне не удавалось сосредоточиться, потому что его повествование было довольно запутанным. Он постоянно грешил тем, что терялся в деталях и забывал о главной линии рассказа. Это приводило к тому, что я исписывал блокнот за блокнотом, тратя бумагу на ничего не значившие подробности. А поскольку мое решение не прерывать его без крайней необходимости было твердым, я стал думать о своем.

Я отрешенно записывал какую-то ерунду, когда Маркус произнес:

– …а на следующее утро перед прииском появился незнакомец.

Я поднял голову от своих бумаг:

– Простите?

– Перед муравейником стоял столбом какой-то человек. – И Маркус, чтобы изобразить эту сцену, встал во весь рост и замер, прижав руки к туловищу и смотря перед собой в пространство.

Сержант Длинная Спина по другую сторону решетки смотрел на нас скорее с подозрением, чем с любопытством. Но даже в этом случае он не моргнул. Казалось, эти две живые статуи устроили соревнование, потому что Маркус был похож на генерала, который приветствует королеву, а Длинная Спина, как всегда, напоминал фигуру из музея восковых скульптур.

– Незнакомец на прииске? Я вас не понимаю, – проговорил я.

– Мы тоже ничего не понимали, – сказал Маркус и сел на стул.

– Он хотел украсть золото?

– Нет. Я же сказал, что он вылез из шахты. Он стоял во весь рост и был совершенно спокоен.

– Он шпионил на вашем прииске?

– Нет, он стоял к муравейнику спиной и смотрел на лагерь.

– Это был негр?

– Нет. Это был белый человек.

– Белый человек?

– Ну да, белый. Только не как мы с вами.

– Но разве вы сами только что не сказали, что это был человек белой расы?

– Я хочу сказать, что его кожа была белее, чем только что выдоенное молоко.

Первыми заметили необычного гостя негры на прииске. Было раннее утро, и работа еще не началась. Маркус раздувал угли вчерашнего костра. Уильям и Ричард поднялись ни свет ни заря, потому что решили отправиться в сельву за каким-нибудь крупным зверем, например гориллой, и ушли уже довольно давно.

Вопли негров заставили Маркуса забыть об огне. Палатки загораживали от него прииск, поэтому он не мог видеть причины этого гвалта, но сразу понял: случилось что-то серьезное. Звуки напомнили ему те крики, которые он слышал в поселках, когда взрывались динамитные шашки. Гарвей оставил свое занятие и побежал к «муравейнику».

Испуганные негры орали и размахивали руками. Каким-то непостижимым образом им удалось вылезти из ямы наружу. Они бросились бы врассыпную, если бы не ружье, из которого целился в них Пепе. Но и его тоже сковал страх. Все руки указывали в одном направлении: там, у выхода с прииска, высилась худая человеческая фигура, похожая на росток спаржи, безразлично взиравшая на происходящее.

Белого гостя, в общем-то, можно было считать человеческим существом. Его тело скрывала странная туника коричневого цвета, которая заканчивалась тяжелыми складками, доходившими ему до щиколоток. На уровне пояса ткань пересекала полоса геометрического рисунка. Овал черепа существа был более вытянут, чем у нас, и голова заострялась кверху, как у перуанских мумий. Он был лыс, совершенно лыс. «А уши у него были перевернуты, запишите это, запишите! – по-детски настойчиво просил Маркус, тыча пальцем в мою тетрадь. – Наше ухо кончается мочкой, которая направлена книзу, а у него уши торчали вверх, как у летучей мыши, и заканчивались кожаным уголком!» Лицо незнакомца своими угловатыми чертами напоминало обработанный резцом алмаз.

Маркус обратил внимание на его пальцы: на каждой руке пришельца было на один палец больше, чем у людей, – шесть, а не пять. Но самыми загадочными были его глубоко посаженные глаза, окруженные складками век. Они пристально рассматривали мир, словно сканировали его. Глаза собирали информацию подобно двум бесстрастным телескопам или, того хуже, микроскопам. Маркус прекрасно понял, почему негры в ужасе бежали. При встрече с подобным существом единственное желание, которое может возникнуть, – это броситься наутек.

– Кто он такой? – спросил Маркус Пепе.

Голос надсмотрщика дрожал:

– Я не знаю.

Незнакомец стал внимательно разглядывать деревья, которые окружали прогалину, и его рот раскрылся от изумления. Потом он возвел глаза к небу, и его рот раскрылся еще шире. Пришелец пристально, не мигая, смотрел на светило, и Маркус подумал, что он ослепнет.

Но глаза незнакомца выдержали солнечные лучи. По его телу пробежала судорога, словно отторгая фейерверк, созданный природой, но уже через минуту он двинулся в сторону «муравейника», где сгрудились негры. Они с визгом отпрянули назад, несмотря на угрозы Пепе, который велел им оставаться на месте. И в этот момент незваный гость заговорил.

Никогда раньше в Конго не слышали такой странной речи. Казалось, во рту пришельца переворачивались камни. Если раньше он предавался наблюдению за миром, то сейчас выражал свои мысли страстно и отнюдь недружелюбно. Было совершенно очевидно, что пришелец пытался донести до людей какое-то послание. Он воздел руки вверх, широко растопырил все двенадцать пальцев и начал декламировать во всю силу своих легких. В какой-то момент он вытащил из складок одежды припрятанный предмет: полуметровый толстый металлический жезл, на верхнем конце которого были закреплены две перекрещенные палочки поменьше. Незнакомец воткнул жезл в землю и торжественным тоном продолжил высокопарную речь. Разумеется, никто не понимал ни слова. Картина была достаточно необычной: некий субъект, взявшийся неизвестно откуда, разглагольствовал теперь, вытянув руки параллельно земле. Мало-помалу к страху стало примешиваться любопытство.

– Господин Гарвей, что же нам делать?

Вопрос Пепе был весьма уместным. Работа на прииске остановилась, а негры на свободе могли наделать глупостей. Маркус спросил себя: а что бы сделал в таком случае младший Кравер? Вне всякого сомнения, он бы всадил пришельцу пулю в печенку. Но Уильяма рядом не было, а Маркус не стал бы стрелять в человека. По крайней мере, если ему не давали конкретного приказа.

Пепе повторил свой вопрос; необходимо было принять какое-то решение – они находились даже в более опасном положении, чем это могло показаться сначала. Негров было больше сотни. Впервые с того дня, как на поляне развернули лагерь, они оказались на свободе. Маркус и Пепе располагали одним ружьем на двоих. Кроме него, они могли рассчитывать только на тот безумный страх, который испытывали рудокопы перед пришельцем. В любой момент ситуация могла измениться. Пока же негры продолжали рассматривать незнакомца, раскрыв рты.

(Гарвей не мог понять, почему негров так заворожили две скрещенные палочки. Я же не видел в этом никакой загадки. Думаю, они готовы были заинтересоваться любым новым предметом, если это позволяло им хотя бы на некоторое время забыть о той жизни, на которую обрекли их братья Краверы.)

Маркус направился в центр круга, который образовали рудокопы, и приблизился к белому человеку, совершенно не представляя, что ему нужно. Он быстрым жестом вырвал из земли жезл и взвесил его в руках. Потом приблизил предмет к глазам и внимательно рассмотрел. Ничего примечательного. Предмет был именно тем, чем казался: толстым жезлом с двумя палочками на верхнем конце.

Маркус сначала робко захихикал, а потом громко расхохотался. В первые минуты рудокопы не понимали, почему он смеется. Однако Пепе сразу смекнул, в чем дело, и присоединился к Гарвею. Они взглянули друг на друга, потом на белого человека и засмеялись. В конце концов, если бы не белоснежная кожа, необычные одежды и странные разглагольствования пришельца, это был бы обычный старик. Крикливый и упрямый, поклоняющийся двум перекрещенным палочкам. И больше ничего.

Некоторые негры тоже рассмеялись, показывая пальцами на белого человека и его металлический жезл. Постепенно все новые голоса присоединялись к ним, словно все эти люди медленно пробуждались от нелепого сна. Белый человек рассердился, тон его речей стал более воинственным. Но было уже поздно. Волна хохота захлестнула всю прогалину. И чем больше рудокопы старались сдержать смех, тем стремительнее нарастало веселье.

Одни валялись на земле, корчась, словно их мучили колики, другие шлепали себя ладонями по бедрам или хватались за живот. Маркус натолкнулся на Пепе. Они обнялись и упали на колени, не разжимая объятий.

Гарвей прекрасно помнил этот взрыв смеха. Я думаю, что если веселье тот миг стало воистину всеобщим, то это случилось не только из-за странного пришельца. На протяжении нескольких месяцев эти люди, включая Маркуса, не смеялись. Даже улыбка не появлялась на их губах. У рабов в недрах сельвы просто не могло быть повода для улыбок. И вот теперь все иерархические условности, беды и горести исчезли за пеленой смеха.

Они бы могли смеяться часами. Веселье прервал звук выстрела, который раздался над поляной. Это вернулись братья Краверы. Уильям разрядил свою винтовку в воздух и шел по направлению к ним, Ричард следовал за ним на небольшом расстоянии. Беспорядок в лагере был настолько невероятным, что даже Уильям Кравер удивился. Он заговорил с Маркусом, но его вопрос предназначался всем:

– Позвольте узнать, что здесь происходит?

Уильям еще не заметил присутствия незнакомца и начал распекать Маркуса:

– Ты что, спятил? Негры вышли с прииска. И они без колодок! Ты что, пьян или…

И тут он заметил пришельца.

– Боже мой… – произнес Ричард.

Но Уильяма не так-то легко было удивить. Он направился к незнакомцу уверенной поступью, которая создавала ощущение силы и власти над окружающими, и остановился только тогда, когда между его носом и пришельцем оставалось расстояние шириной в ладонь. Кравер взглянул на него со злобным любопытством. Он был большим мастером дерзкого поведения и прекрасно умел обижать людей, не произнося при этом ни слова. Однако ему не удалось смутить незваного гостя. С появлением братьев Краверов пришелец сменил бурный поток слов на полное молчание. Присутствие братьев на поляне само по себе доказывало их власть над остальными людьми. Пришелец понял, что силы не равны, но держался со спокойным достоинством. Уильям дотронулся до него рукой. Потом тихонько толкнул незнакомца в грудь и спросил:

– Эй, ты! Откуда ты пришел? Чего тебе надо?

Но ответа младший Кравер не получил. Белый человек вертел головой, переводя взгляд с лица Уильяма на его руку. Ричард пришел брату на помощь и заорал незнакомцу в ухо:

– Кто ты такой? Отвечай немедленно! Да, да, ты! Ты! Говори!

Неожиданно Ричард угрожающе замахнулся на него прикладом своего огромного ружья. Любой другой человек пригнул бы голову, просто следуя рефлексу. Но пришелец этого не сделал. Было совершенно непонятно, чем объяснялось подобное поведение: высокомерием или крайним идиотизмом.

– Начнем с начала. Кто ты?

Незнакомец надолго задумался, но на этот раз ответил:

– Те-е-ек Тон, – произнес он. – Те-е-ек Тон.

– И что это может значить? – спросил Ричард, почесывая в затылке.

– С чего ты взял, что я это знаю? – зарычал Уильям. – Я в первый раз вижу эту белую обезьяну. – И он повернулся к Пеле: – Эй, Пепе! А ты его понимаешь?

– Нет, господин Уильям.

– Тогда, по крайней мере, пусть остальные обезьяны заткнутся.

Негры снова загалдели. С появлением Краверов юмористическая сторона этой истории исчезла. Всеобщее веселье, может, и поднимает настроение, но не решает ничего. С другой стороны, тон незнакомца при общении с Краверами стал другим: совершенно бесстрастным и гораздо более угрожающим. Он никого не собирался в чем-то убеждать, просто произносил свое имя. И это слово «тектон» превратилось в новый повод для паники.

Пепе пришлось хорошенько поработать прикладом, чтобы добиться тишины. Между тем Уильям приказал незнакомцу снять тунику, и она попала в руки Маркуса. Это была не ткань, а некое подобие мозаики из мельчайших бусинок, похожей на чешуйчатую кожу пресмыкающегося. Гарвей с восхищением смотрел на тысячи крошечных, как ноготок младенца, камешков, скрепленных нитями, которые вместе образовывали невероятно гибкую, легкую и плотную кольчугу. Создавалось впечатление, что она была создана не для защиты от колющих ударов, а для преодоления каких-то природных преград. Маркус заметил, что к камешкам кое-где пристала земля, и понюхал ее. Его ноздри пронизали знакомые ему запахи: так пах прииск.

Под туникой оказалось некое подобие пижамы из необычайно тонкой красной кожи: она плотно облегала тело пришельца. Уильям приказал ему снять и эту одежду. Обнажившаяся кожа была удивительной белизны. Маркус вдруг вспомнил белых мышей. Мускулы на груди были немного дряблыми, они еще сохраняли силу, но их уже коснулась старость; ноги казались слишком прямыми и тонкими – все говорило о том, что для этого тела уже наступила осень жизни. Никто не позволил себе сказать что-либо о его лобке, однако все взоры устремились на эти волоски, такие же белые, как его кожа.

Больше ничего в голову Уильяму не приходило. Раздевая незнакомца, он хотел умалить его достоинство, но тот был так же спокоен и горд, как раньше. Младший Кравер с минуту поколебался, а потом отвел Ричарда в сторону. Создалась весьма своеобразная ситуация. Братья шептались в двух шагах от незваного гостя, который продолжал рассматривать окружавший его мир своим пронзительным взглядом, неподвижный и невозмутимый. Пепе сжимал в руках ружье, держал незнакомца под прицелом, а Маркус, не приближаясь к нему ни на шаг, спросил:

– Тектон? Это ваше имя? Это вас так зовут? Вы господин Тектон?

Незнакомец медленно повернул голову, словно его шея была перископом, который давно не смазывали, и устремил свой взгляд в сторону голоса. Его глаза казались скорее кошачьими, чем человеческими. Маркус навсегда запомнил этот взгляд: у него создалось впечатление, что пришелец видел в нем такие черты, о существовании которых он и сам не подозревал.

– Теек Тон, – повторил странный гость, не удосужившись больше ничего добавить. Как бы то ни было, Уильям и Ричард прервали этот только что зародившийся диалог. Старший Кравер схватил незнакомца за руку, а Уильям приказал:

– Пепе, Маркус, поставьте маленькую палатку.

Они повиновались. Эта палатка была самой маленькой, и ее раньше никогда не использовали. В землю вкопали столб и поставили палатку так, что он оказался посередине. Пришельца посадили там и крепко привязали к столбу.

Уильям и Ричард восприняли происшедшее как досадное и непредвиденное событие, однако не придали ему особого значения и сосредоточили усилия на том, чтобы возобновить работу на прииске. Братья предположили, что сей неожиданный визит создаст для них определенные трудности. И они не ошиблись. Несмотря на то что незнакомец был связан, причем очень крепко, и сидел в палатке, скрытый от взоров негров, в лагере назрело некое подобие бунта: ничего подобного не случалось за все время экспедиции. Рудокопы отказывались вернуться на прииск. Сто голосов слились в едином хоре:

– Шампанское! Шампанское! Шампанское!

Это было единственное слово белых, которое выучили негры.

Пепе не знал, как прекратить этот гвалт. Но Уильям быстро нашел выход. Он подошел к самому громогласному рудокопу и разрядил в его голову револьвер. Все шесть пуль. До единой. Маркус вспомнил, как однажды его мать, поссорившись с отцом, бросила изо всех сил о пол большой арбуз. Голова бедняги точно так же разлетелась тысячью брызг.

– Они не желают возвращаться на прииск? – сказал Уильям. – Ну и прекрасно, предоставим им выходной. Пепе, Маркус, привяжите их за запястья и щиколотки к деревьям вокруг поляны. Я сам проверю каждый узел.

Ночью Маркус долго не мог заснуть. Он знал, что Пепе тоже не спит, хотя они давно уже задули керосиновую лампу. Он повернулся к нему и спросил:

– Пепе, что ты об этом думаешь?

– Я изо всех сил стараюсь ни о чем не думать, – ответил ему голос из темноты.

– Мы предполагали, что эти края безлюдны. – Тут Маркус вздохнул. – Но, может быть, где-то там далеко, за следующим холмом, живет племя белых людей. – И он перевернулся на другой бок.

Но Пепе вдруг уточнил:

– Он пришел не издалека, а из глубины.

– Что? Я тебя не понимаю.

– Я сам видел, как он появился, потому что нес караул, – невозмутимо сказал Пепе. – Негры стали кричать. Когда я подошел узнать, в чем дело, и заглянул в яму, он уже был там, внизу, среди рудокопов, которые в ужасе пытались от него спрятаться. Пришелец стряхивал с одежды комочки земли, которые к ней пристали.

– Если это правда, – прервал его Маркус, – то откуда же он взялся?

– Мне стало жаль рудокопов, и я разрешил им вылезти из ямы. Я сам спустил им лестницу. Когда они поднялись наверх, никому не пришло в голову убрать ее. Негры хотели только одного: убежать от белого человека как можно дальше. Мне пришлось следить за тем, чтобы они не разбежались; тем временем человек поднялся по лестнице. – Пепе понизил голос, словно боялся, что Тектон мог его услышать. – Не имею понятия, откуда он взялся.

Воцарилось долгое молчание. Маркус вдруг спросил:

– А тебе его не жалко?

– Жалко? Кого?

– Господина Тектона, – уточнил Маркус. – Ведь он, в общем-то, ничего плохого не сделал. Он просто стоял там, а его взяли в плен. И только потому, что он оказался на пути Уильяма и Ричарда. Я уверен, что рано или поздно его убьют.

Пепе приподнял голову от подушки. Маркус не видел его, но угадывал его движения, чувствовал дыхание совсем близко от своего лица.

– Маркус, ты меня видишь?

– Конечно нет, Пепе, – ответил Гарвей, немного обиженный таким дурацким вопросом. – Эта ночь черным-черна. И ты тоже черный.

– Поэтому белым так трудно во всем разобраться, – произнес Пепе, снова вытягиваясь на матрасе. – Вы не различаете темные тона.

Спустя некоторое время Маркус поднялся и вышел из палатки. Когда он рассказывал мне следующий эпизод, то не переставая извинялся за каждый свой поступок. Сначала, как утверждал Гарвей, он хотел справить малую нужду на краю прогалины. Но это оказалось невозможным. У каждого дерева на границе лагеря сидел привязанный негр. Несчастные пленники тихо стонали по всему периметру прогалины. Пытаясь объясниться жестами и не рассчитывая на успех, они умоляли ослабить им веревки, которые младший Кравер нарочно затянул так, чтобы они причиняли беднягам боль. Однако Маркус не снизошел до их просьб. Если бы он пожалел одного, другие бы возмутились и подняли крик, который мог разбудить Уильяма.

Гарвей направился к палатке пришельца, поклявшись самому себе, что просто даст ему воды. За целый день никто о нем не вспомнил, а Маркус знал, что тропический зной мог быть очень жесток, если переносить его в закрытой матерчатой палатке. Оказавшись внутри, он зажег керосиновую лампу. Это было большой ошибкой, потому что в ее свете Гарвей увидел нагого человека, привязанного к столбу. И ничего больше. Господин Тектон устремил свой взор на лампу. Его глаза были совершенно круглыми, как большие монеты. От яркого света зрачки сузились, превратившись в тоненькие линии, не толще волоса. Пленник молчал. Беззащитный, связанный, лишенный возможности демонстрировать свое красноречие, как это было утром, сейчас он казался другим человеком. Прежде чем Маркус смог отдать себе отчет в своих действиях, он уже развязал путы господина Тектона. Почему Гарвей так поступил? Из жалости.

Белый гость не стал его благодарить, он не произнес ни слова. Маркус взял его под руку и вывел наружу. Когда они проходили мимо палатки Гарвея, тот знаками попросил пришельца подождать и направился за красной пижамой и туникой из камешков. Маркус искал одежду на ощупь, чтобы свет не разбудил Пепе, но это была тщетная предосторожность. В темноте сверкнули белые зрачки надсмотрщика. Несмотря на то что негр умел держать язык за зубами, Маркус все же сказал:

– Молчи.

Он вынес одежду и отвел господина Тектона к прииску. Там Гарвей попросил спутника помочь ему спустить лестницу, но тот был по-прежнему безразличен к происходящему.

В руках у Маркуса была керосиновая лампа, которая освещала прииск. Когда он поднес ее к отвесной стене, то увидел картину, напоминающую вид гигантской головки сыра «Грюйер» изнутри. В результате работ на прииске обнажилась необычная горная порода: повсюду виднелись круглые отверстия, за которыми начинались своеобразные туннели различного диаметра. В одни могло бы пройти лишь маленькое яблоко, а другие были гораздо больше, чем ствол большого дерева. Пейзаж показался Маркусу таким необычным, что он почти забыл о господине Тектоне.

– Возьмите ваши вещи, – сказал Маркус.

Он передал пришельцу одежду и снова принялся рассматривать многочисленные дырки в стенах. Вероятно, ему не стоило поворачиваться к своему спутнику спиной. Если бы он этого не сделал, то увидел бы, как одежда помогает человеку восстановить утраченное достоинство. Пришелец не просто прикрыл свою наготу, он перестал быть пленником и снова превратился в дерзкое и фанатичное существо.

За минуту до нападения Маркус услышал, как хрипловатый голос тихо шепнул ему что-то в левое ухо. Он не успел ничего сделать или сказать, как невероятно сильная рука обхватила его горло.

Маркус мог ожидать чего угодно, но только не нападения. Он освободил пленника, одел его, помогал ему вернуться домой. А господин Тектон отплатил ему за это, коварно напав со спины. Почему он так поступил? Почему? Рука, обтянутая тонкой каменной кольчугой, которая сжимала его горло, казалась железной змеей.

Из горла Маркуса вырывались короткие хрипы. Он почувствовал под ногами пустоту, словно его вздернули на виселицу, и понял, что господин Тектон увлекает его в один из самых широких туннелей. Пришелец хотел унести его с собой!

В глазах Гарвея потемнело. Причин тому было две: во-первых, в его легких почти не осталось кислорода, а во-вторых, его тело оказалось уже наполовину засунутым в черную нору. Сзади себя он видел лишь смутное светлое пятно – все, что оставалось от Конго. Впереди была абсолютная чернота. Что могло скрываться за ней? Куда тащит его господин Тектон?

– Нет!

Господин Тектон вытянулся прямо над ним во всю длину своего тела. Он прижимал Маркуса к земле и влек его за собой, подтягиваясь свободной рукой, все глубже и глубже в туннель. Гарвей сопротивлялся, работая ногами и руками. Он лупил пятками по щиколоткам своего противника, а кулаками бил его по голове, по шее, по плечам, дабы во что бы то ни стало освободиться. Но в положении пленника в такой узкой трубе причинить противнику боль было нелегко. К тому же пришелец оказался необычайно сильным для своего возраста. Сопротивление Маркуса только раздражало его. Он что-то проворчал и сильнее сжал Гарвею горло.

Они, верно, уже преодолели метр, потом два, три. Но, когда Маркус уже совсем не мог дышать и, казалось, через несколько секунд потеряет сознание, он вдруг почувствовал, что его пальцы нащупали ухо господина Тектона – одно из этих ушей летучей мыши с большими заостренными раковинами, которые обрамляли его голову. Гарвей потянул за него изо всех сил и, вероятно, причинил противнику боль, потому что тот взвизгнул. Маркус потянул еще и из последних сил вонзил свои ногти в кожу.

Господин Тектон взвыл, и давление его руки ослабилось. Немного, всего чуть-чуть. Но Маркус, воспользовавшись этой секундой, выскользнул из-под тяжелого тела, чувствуя, как каменная туника рвет на его спине рубашку. Гарвей упал на дно прииска: голая спина коснулась песка.

Он посмотрел вверх. Не успев перевести дыхания, Маркус был готов продолжить борьбу лежа на спине, как это делают коты. В течение некоторого времени господин Тектон рассматривал его, взвешивая, стоит ли нападать снова. Он высунулся из туннеля, который был на высоте полутора метров над Гарвеем, и размахивал руками, напоминая паука. Свет керосиновой лампы придавал стенам густо-красный оттенок. Маркус сжал кулаки и, умирая от страха, зарычал на врага. От недавнего сражения и воздуха прииска его кожа странно горела.

Господин Тектон недовольно щелкнул языком. Потом с гибкостью змеи согнулся пополам и исчез в норе.

Я помню все, словно это случилось сейчас: закончив рассказ, Маркус закрыл лицо руками. Я затрудняюсь объяснить этот жест: может быть, он хотел забыть то, о чем только что рассказал мне, а может, наоборот, пытался удержать ускользающие воспоминания. Оковы на его запястьях лязгали, как цепи детских качелей. Потом мне было стыдно за свою несдержанность, но в тот момент я подпрыгнул так, что разом преодолел разделявший нас стол, и потребовал немедленного ответа:

– Но кто был этот человек? Кто был господин Тектон?

Маркус медленно отвел руки от лица и прошептал голосом человека, который едва сдерживает слезы:

– Это был тектон.

Мне не терпелось узнать как можно больше, я не мог ждать. Но Маркус прибавил только:

– Это был первый тектон, увидевший солнечный свет. И наименее опасный из тех, чья нога ступала на землю Конго.

8

На следующее утро Уильям бесновался от ярости. Он был так разъярен, что, не раздумывая, набросился на негров, предполагая совершенно невероятное: Кравер стал обвинять их в исчезновении господина Тектона. Ему даже не пришло в голову, что при появлении малейшей возможности они бы сами бросились наутек. Когда Уильям начал угрожать им револьвером, Маркус признал свою вину. Ему было известно, какой силой обладало оружие.

– Это я виноват. Вчера ночью он сбежал от меня.

– Ты? – И Уильям приступил к допросу. – Почему же ты позволил ему уйти?

– В его палатке было очень жарко. Я принес ему воды, а он воспользовался моментом и ударил меня.

– Дурак! – Уильям отвесил Маркусу звонкую пощечину. – Куда он побежал?

– Туда, в лес, – соврал Маркус, делая неопределенный жест.

– А почему ты нас не разбудил? – вмешался Ричард.

– Потому что боялся, что Уильям даст мне пощечину, – с иронией ответил Маркус.

Младший Кравер тут же второй раз ударил его по лицу:

– Ну, вот. Теперь ты получил по обеим щекам. Через несколько минут братья вернулись к своим обычным занятиям.

– Минуточку, – сказал я, прервав рассказ Маркуса. – Они что же, не стали выяснять подробности его бегства? Даже не пошли в лес в том направлении, которое вы им указали?

– Нет, не пошли.

– Позвольте, правильно ли я вас понимаю: однажды около прииска появляется незнакомец, какой-то человек, который мог даже свалиться с луны. Уильям и Ричард привязывают его к столбу в палатке. Ночью вы помогаете ему убежать. Краверы узнают об этом и ограничиваются парой оплеух. Потом возвращаются к работе и забывают об этой истории.

– Именно так, – согласился Маркус, напуганный моим допросом.

Мне не следовало забывать об особенностях личностей Уильяма и Ричарда. События в Конго нельзя был понять, не принимая в расчет золотой лихорадки. Маркус тоже поддался ритму жизни и логике братьев. Как я уже отмечал раньше, Гарвей всегда очень удивлялся, когда мне доводилось выражать свои сомнения в морали его поведения или когда я раскрывал ему глаза на несуразность некоторых решений Краверов. Незначительные акты неповиновения с его стороны (влезть на дерево в неподходящий для этого момент, освободить обессиленного пленника) были неосознанными и случайными. И все же, несмотря на это, почему Уильям и Ричард не наказали его более жестоко?

Попробуем оценить ситуацию с точки зрения извращенной логики братьев. Мы можем предположить, что они не придали большого значения побегу пришельца, потому что его исчезновение облегчало им жизнь. Экспедиция находилась в самой глубине Конго, поэтому Краверы, вероятно, решили для себя, что господин Тектон – представитель какого-то странного племени, а потому спокойно вернулись к своим делам. Ни Уильям, ни Ричард не желали больше ничего знать о пришельце. Им не хотелось серьезно обдумывать этот вопрос, потому что подобные мысли неминуемо привели бы их в тупик. Но, закрывая глаза на сложные проблемы, их никогда не удастся решить.

Через три дня после визита господина Тектона негры снова выбрались с прииска наружу. Было около полудня, и Пепе не смог помешать им воспользоваться лестницей. Братья Краверы испугались, что рудокопы задумали массовый побег. Ричард выстрелил в воздух, и беглецы растянулись на земле, их тела ковром покрыли прогалину. Они кричали:

– Шампанское! Шампанское! Шампанское!

Уильям потребовал от Пепе разъяснений.

– Я не смог сдержать их, – оправдывался тот. – Они всем скопом бросились к лестнице. Мне пришлось бы убить нескольких их них.

– Они что, не понимают, что им некуда бежать? Мы за тысячи миль от цивилизации, а без провизии неграм не выбраться из сельвы. Она их сожрет. Скажи им об этом!

– Они не собирались убегать. Им нужно было только выйти из шахты. Рудокопы говорят, что слышали там какой-то шум.

– Пепе, – рассердился Уильям, – что они там слышали?

– Шум.

Уильям был так рассержен, что не мог даже ругаться.

– Я тоже его слышал, – попытался защищаться Пепе.

– Черт тебя подери! – заорал на него Уильям. – Какой еще шум?

– Просто шум.

– Оставайся здесь! – приказал ему Кравер. – Раз уж негры из-за тебя прекратили работу, то хоть проследи, чтобы они не разбежались.

Уильям и Ричард спустились внутрь «муравейника», вооруженные ружьями и револьверами. Маркус шел с ними. Все показалось им таким, как всегда: пещера и исцарапанные палками стены. Гарвей не заходил туда с той ночи, когда сбежал господин Тектон, и за это время подземный пузырь сильно увеличился. Туннелей тоже стало больше.

– Ничего особенного я тут не вижу, – сказал Ричард.

– Разумеется, тут ничего нет! – закричал Уильям. – А что ты хотел увидеть?

– Пепе говорил, что тут слышали шум, – добавил Маркус.

– Я ничего не слышу, – проговорил Ричард.

– Заткнись! – приказал Уильям. – Замолчите оба!

Все трое прислушались. Первым прервал молчание Маркус:

– Я слышу шум.

– А я ничего не слышу, – продолжал настаивать Ричард.

– Вы можете наконец заткнуться? – рассердился Уильям. Там действительно слышались какие-то звуки. Шепот.

Он прерывался, потом возникал снова. Это был печальный голос, произносивший только гласные звуки. Порой казалось, он звучал издалека, порой – совсем рядом; им не удавалось определить расстояние. Своды пещеры могли поглощать звуки или отражать их. Так слышно радио, если прикрыть приемник подушкой.

– Наверное, это негры поют там, наверху, – предположил Ричард.

Но Маркус прекрасно знал, что голос слышался не снаружи. Именно он подал братьям идею подойти к одной из круглых дыр в стене и посветить туда. Он пытался рассмотреть что-нибудь в глубине туннеля при помощи слабого света спичек. Гарвей переходил от одного туннеля к другому и вглядывался в темноту, пользуясь короткой вспышкой пламени. Он повторял эту операцию много раз, но видел только кромешный мрак.

На высоте его колен оказалась маленькая совершенно круглая дырка, не больше, чем пушечное жерло. Гарвей нагнулся.

– Что ты там ищешь в этой маленькой дырке, Маркус? – засмеялся Ричард. – Мышей?

– Все ясно! – заключил Уильям. – Скорее всего, это полевые крысы. Когда они начинают свою потасовку, то шумят погромче, чем стадо свиней. Поставим крысоловки, чтобы обезьяны перестали их бояться.

Братья Краверы расхохотались. Обычные крысиные разборки. И больше ничего. Спичка Маркуса потухла. Он зажег еще одну, не отходя от небольшого туннеля, который был расположен так низко, что ему приходилось стоять на коленях. Гарвей просунул в дыру голову и вытянутую руку со спичкой. Его тело оказалось наполовину в туннеле. Он снова чиркнул спичкой. Вспышка на секунду ослепила его. Маркус моргнул.

– О Господи! – закричал он, отпрянув назад. – Господи боже мой!

9

В римской истории есть такой эпизод: Марк Антоний подносит корону Цезарю, тот отказывается от нее, и народ начинает ему аплодировать. В действительности Цезарь сгорал от желания носить корону, и сцена была лишь ловким приемом, чтобы узнать мнение плебса, не скомпрометировав себя. В тот день в кабинете Нортона я стал участником подобной инсценировки, потому что адвокат был одним из тех людей, которые из осторожности и стратегических соображений говорят о своих убеждениях только тогда, когда им становятся ясны взгляды собеседников.

Новые главы понравились ему гораздо больше, чем первые. На сей раз он переворачивал страницы и кивал головой. Было даже слышно, как он тихонько шепчет себе под нос: «Так, так, хорошо, прекрасно, так». Дойдя до описания появления тектона, Нортон остановился и набрал воздуху в легкие. Потом прочитал еще несколько страниц и сказал:

– Он решительно сошел с ума, не правда ли? Для него одного надо было бы построить сумасшедший дом.

– Вы считаете его помешанным? – спросил я и после долгих колебаний продолжил: – Нет, я бы этого не сказал. Маркус не сумасшедший. Как это ни прискорбно, я должен признаться, что он внушает мне доверие. Может, вам это и покажется странным, но я верю его рассказам.

– Браво! – закричал вдруг Нортон и стукнул кулаком по столу. Из стаканавыплеснулась вода. – Я так и знал! Я был уверен, что вы не согласитесь со мной!

– Маркус говорит правду. У меня нет опыта полицейского, но я оцениваю его рассказ с другой точки зрения. – Тут я покачал головой. – Мое дело – сочинять истории. А в этой все швы подогнаны совершенно точно. События рассматриваются под разными углами зрения, но все сходится. Маркус не настолько искушенный рассказчик, чтобы придумать такую сложную историю. И, по правде говоря, я не думаю, что на свете найдется сумасшедший, способный сочинить такой безумный сюжет. – Я помолчал. Потом взглянул на Нортона: – С другой стороны, братья Краверы по-прежнему ведут себя как негодяи. И я не намерен в этом вопросе деликатничать.

– Никто не просит вас изменять себе, – сказал Нортон, – я просто рад тому, что теперь их злодеяния переместились на второй план. Таким образом, поведение Маркуса кажется более достойным и вследствие этого его будет легче защищать.

Я не мог до конца понять Нортона. Теперь он уже не говорил о моих записях, как о показаниях обвиняемого in extenso. Из его слов следовало, что мое произведение выходило за рамки юридического документа. Я спросил его:

– Вы думаете, что моя работа поможет вам защитить Маркуса? Вы увидели проблеск надежды?

– Это исключительно интересная история, я вас об этом предупреждал. Только настоящий писатель может вознести ее на достойную высоту. – Тут он улыбнулся. – Будем надеяться, что вы справитесь с этой задачей. Делайте свое дело, господин Томсон. У вас должна получиться прекрасная книга. А мне предоставьте выбирать стратегию защиты в суде.

Что ж, в конце концов это было его дело. Я перевел разговор на тему, которая касалась лично меня:

– Хочу вас предупредить, что книга будет готова не скоро. История Гарвея богата событиями. А поскольку у меня теперь только один час в две недели для бесед с Маркусом, то написание книги может растянуться надолго. Раньше я мог разговаривать с ним дольше, – пояснил я, – однако с некоторого времени у него появился еще один посетитель. Гарвей сказал мне, что это единственный друг, который у него остался в этом мире. Вы что-нибудь знаете об этом?

Нортон неопределенно махнул рукой. Его это не интересовало. Он заложил руки за голову и откинулся на стуле. Потом поднял одну руку над головой и повертел всеми пятью пальцами в воздухе, словно выкручивал лампочку из патрона:

– Можем ли мы отказать ему в дружеском общении? Это было бы бесчеловечно. Тюремный рацион состоит из гороха и картошки, мясо дают раз в три недели. Если эти посещения утоляют его духовный голод, то книга от этого только выиграет. – Не дожидаясь моей реакции, он продолжил: – Да, да, я сам знаю, что у нас времени в обрез. Однако в судах дела зачастую неожиданно затягиваются, и я очень надеюсь, что какая-нибудь заковырка в процедуре позволит нам выиграть время, которое нам так необходимо.

Эту речь он произнес, не отрываясь от чтения рукописи. Перевернув последнюю страницу, он посмотрел в потолок.

– Не понимаю, – размышлял вслух Нортон, – история уже продвинулась так далеко, а она все еще не появилась.

– Она? О ком вы говорите? – спросил я.

Нортон собирался мне ответить, но в этот миг мы услышали какой-то отдаленный шум. Казалось, множество хриплых голосов сливались в общий гул, который напоминал звуки, сопровождающие кораблекрушение огромного судна.

Шум нарастал. Когда мы открыли окно, звуки ворвались в комнату подобно живому существу.

Проспект залила людская река. Толпа пела патриотические гимны, двигаясь в сторону Трафальгарской площади. Мы недоумевали. Рядом с нами открылось еще одно окно. Какой-то клерк точно так же, как мы, взирал на толпу, облокотившись на подоконник. Адвокат спросил у него, что случилось.

– Вы что, и правда не знаете? – Нас разделяло совсем небольшое расстояние, но ему приходилось кричать, чтобы мы его услышали. – Началась война!

– Какая война? – спросил я.

Тысячи глоток выводили патриотические гимны. Сосед Нортона приложил руку к уху:

– Что вы сказали?

– Я спрашиваю, – прокричал я, сложив руки рупором, – против кого мы воюем?!

Клерк развел руками:

– Все воюют со всеми! В войну включилась вся Европа!

Нортон отошел от окна и пустился в пляс. Он был крайне возбужден. Я прикрыл окно, чтобы мы могли слышать друг друга, и сказал:

– Я и не знал, что вы такой патриот.

– Вам тоже следовало бы радоваться, – произнес он.

Я был с ним в корне не согласен:

– Я придерживаюсь мнения, что войны ведутся отнюдь не из патриотических соображений, а из жажды обогащения и потворства самым жестоким инстинктам.

Он остановился:

– Вы всегда были и будете антисоциальным элементом. – Нортон дружелюбно рассмеялся. – В данном случае я имел в виду не высокие сферы политики, а дело Гарвея.

– Вот теперь я вас решительно не понимаю, – сдался я.

– Разве не вы говорили пять минут назад, что нам не хватает времени, чтобы написать книгу? Теперь у вас его будет предостаточно. Эта война – та самая закавыка в процедуре, которая была нам так нужна.

Нортон был, как всегда, прав. Министерство обороны получило приоритет в финансировании; как следствие этого, бюджет остальных министерств был урезан, а их штаты сокращены. Больше всего пострадало Министерство юстиции, и этот факт мне кажется весьма символичным для понимания сути войн. Нортон, обладавший исключительными способностями осложнять проведение дел, написал десятки, сотни ходатайств по делу Маркуса. Думаю, что за первый год войны в суд, где должно было рассматриваться дело Гарвея, попало больше его жалоб, чем бомб на бельгийскую территорию. Основная их масса касалась процессуальных неточностей. Нортон не питал ни малейшей надежды на то, что хотя бы одна из них будет удовлетворена, но знал, что из-за нехватки служащих в судебных инстанциях дело затянется и слушание в суде будет откладываться месяц за месяцем. Я уже говорил: Нортон был гением. Большинство гениев являются таковыми потому, что умеют использовать тот дар, которым наградила их природа. А он гениально использовал несовершенство нашего мира.

От изумления Маркус отпрянул назад и упал навзничь. Голос теперь не был слышен, раздавался только тихий шорох, словно кто-то полз по земле. На минуту и этот звук исчез. Потом они услышали дыхание, смешанное со стонами. Уильям и Ричард направили дула своих ружей в сторону отверствия. Маркус, страшно напуганный, поспешил спрятаться за спиной Ричарда.

Нечто белое появлялось из-под земли. Сначала они увидели вытянутый череп. Краверы прицелились, но не выстрелили, скорее всего, потому, что любопытство в них победило страх. Как могло тело пройти сквозь такое узкое отверстие? Казалось, это змея выползает из яйца. Сплющенные конечности расправлялись, как резиновые, и высовывались наружу. Наконец все тело шлепнулось на пол пещеры подобно тому, как картофельное пюре падает на тарелку.

Это была женщина. Ее одежда напоминала тунику господина Тектона, но лицо казалось моложе и нежнее. Она лежала на земле и взирала на трех мужчин с тем же изумлением, с которым они рассматривали ее. Пушистые волосы пришелицы были заплетены в тонкие косы, которые крысиными хвостами сбегали с ее затылка вниз. «Какие у нее большие и круглые глаза!», – подумал Маркус. Глаза незнакомки действительно казались словно прочерченными циркулем, и не были так глубоко посажены, как у господина Тектона. Ричард приблизил керосиновую лампу к ее лицу, и зрачки женщины сузились от яркого света. Глазное яблоко напоминало море медового цвета, оно отливало жидким янтарем. Однако мужчин поразила не форма этих кошачьих глаз, а то, что в них не было страха перед нацеленными ружьями.

Пришелица отвернулась и стала производить какие-то странные движения руками. Ричард с удивлением спросил:

– Что это она делает?

– Она вычленила свои плечевые кости из суставов, чтобы пролезть через дырку, – сказал Уильям. – А теперь вправляет их на место.

– Не понимаю.

– Какой же ты тогда военный? Еще когда мы были мальчишками и играли в войну, нам объясняли, что если голова может пройти в какое-то отверстие, то пролезет и все тело.

– Да помолчи ты! – проворчал Ричард. – Ты что, хочешь давать мне уроки анатомии человека?

– Человека? – засомневался Уильям и качнул легонько стволом ружья. – Раздень-ка ее, Маркус.

– Кто, я? – вскрикнул Гарвей.

– Конечно, ты. Старик пришел к нам безоружным, но проверить все же не мешает.

– Но у меня нет оружия! – попытался протестовать Маркус.

– Вот и действуй, раз руки свободны, – цинично распорядился Уильям. – А мы тебя прикроем.

Маркусу было не по себе, но ведь это приказ Уильяма. Кроме того, перед ним стояла просто девушка. Чего же ему было бояться? Гарвей задал себе этот вопрос и понял, что испытывал вовсе не страх, а стыд. Наконец он решился и двинулся вперед, пригнувшись и вытянув вперед раскрытую ладонь, словно говоря: я не хочу причинить тебе зла. Незнакомка сидела, прислонившись спиной к стене и прижав колени к груди, однако смотрела на людей скорее с любопытством, чем со страхом. Это было удивительно: ее окружали незнакомые вооруженные существа, а она их не боялась.

Когда Маркус приблизился к ней еще немного, она тоже вытянула вперед ладонь. Нет, пришелица не хотела остановить его, это было просто приветствие. Пальцы их рук переплелись, словно принадлежали одному человеку, который сложил их для молитвы. Они могли бы соединиться, как две точно подогнанные детали, если бы не ее шестой палец. Однако было еще одно отличие, и очень важное: рука девушки горела огнем. Ее лихорадило? Не похоже. Маркус понял, что незнакомка не больна, просто она была такой. Почувствовав этот заряд тепла, Гарвей заключил, что она пришла из иного мира.

Ричард попытался привлечь внимание Маркуса, но тот его не слышал, словно зачарованный неожиданным теплом ее руки. Уильяму пришлось окликнуть его по имени. Его голос прозвучал для Гарвея как звон стекла огромной витрины, разбившейся от удара молотка, и он наконец повернул голову. Уильям ограничился тем, что повторил свой приказ:

– Раздень ее.

Маркус не представлял, как это сделать. Ее одежда была тоньше, чем у господина Тектона, и плотно обхватывала запястья и шею. Маркус провел рукой по плечам, груди и животу девушки, пытаясь найти какую-нибудь потайную застежку. Шершавая ткань царапала его пальцы, но никаких швов, зазоров или пуговиц он не нашел. Незнакомка поняла намерения Гарвея и повернулась к нему спиной. Сначала Маркус подумал, что таким образом пришелица демонстрирует отказ раздеться. Его охватил страх. Дула ружей Уильяма и Ричарда целились в них с ничтожного расстояния. Однако вскоре он понял, что Девушка не проявляла строптивость, просто показывала ему, как можно снять тунику. Маркус присмотрелся и увидел на спине пришелицы крошечные пряжки. Он попытался расстегнуть одну из них, но у него дрожали пальцы.

– Не бойся, – сказал Ричард, который понимал чувства Маркуса по-своему, – мы держим ее под прицелом.

Незнакомке пришлось помочь ему. У нее были очень длинные руки: жестом акробата она завела их за спину и за пять секунд расстегнула все пряжки, предоставив Маркусу возможность снять с себя тунику. Она вытянула руки, и туника упала на землю, словно шкурка банана.

– Сними с нее все! – закричал Уильям. – Все!

Под туникой на девушке была блуза и красные короткие брюки, плотно облегавшие тело. Рукава блузы доходили ей до локтя, а брюки – до колен. Маркус протянул руки к плечам незнакомки, но на полпути замер, приложив ладони к щекам. Они пылали, а уши горели так, словно он подержал голову в духовке. Может быть, у него поднялась температура, когда он дотронулся до ее руки? Увы, причиной жара был стыд: ему приходилось раздевать женщину.

– Маркус! – раздался окрик Уильяма.

Дуло его ружья дважды толкнуло Гарвея в спину. К счастью, девушка поняла, чего добивались братья Краверы, и помогла Маркусу: они в четыре руки сняли блузу через голову. Потом девушка поднялась во весь рост. Она была необыкновенно высокой, почти под два метра. Маркус присел на корточки, взялся за то место на брюках, где обычно делают карманы, и потянул вниз. Белые бедра, казалось, не кончатся никогда. Девушка стояла и смотрела на него, словно не понимала до конца, зачем он это делает.

На сваях в разных местах подземного зала висело восемь или девять керосиновых ламп. Но даже если бы их не было, тело девушки невозможно было бы не увидеть: од-ного-единственного атома света оказалось бы достаточно, чтобы выдать его ослепительную белизну, гораздо более яркую, чем у господина Тектона. Даже соски были белыми, а лобок покрывал мягкий бархатистый коврик цвета свежего снега. Лишь крошки рыжей глины на руках и волосах оттеняли эту белизну.

– И это из-за нее так верещали наши обезьяны? – ухмыльнулся Уильям. – Это же просто беляночка-альбиноска, которая потерялась в сельве и перепачкалась глиной.

– Альбиноска? – переспросил Ричард.

– Ты что, не обратил внимания на негров-альбиносов в Леопольдвиле? Они презабавные существа. Наверняка здесь водится немало альбиносов. В этом-то все и дело.

– И эти белые негры живут под землей?

– Конечно нет.

– Но мы же только что своими глазами видели, как она вылезла из этой дыры, – настаивал Ричард с характерным для него бычьим упрямством. – И Маркус тоже видел. Правда, Маркус?

– И что из этого? – Уильям начал нервничать.

– Значит, они появляются из-под земли.

– Нет, Ричард, такого не может быть, – сказал Уильям. В его голосе послышались саркастические нотки.

– Почему не может быть?

Уильям ответил, медленно чеканя каждый слог: он был похож на учителя, который с трудом сдерживает гнев:

– Потому что людей под землей нет, Ричард. Под землей люди не живут. Под землей лежат только мертвецы на кладбищах.

Ричард все же осмелился возразить ему еще раз:

– Ладно. Может, и не живут. Но в таком случае, что она делала под землей?

– Пораскинь немного своими мозгами! Скорее всего, она пришла сюда вместе со стариком, но по дороге немного отстала. Когда девица увидела, что мы связали старика, она спряталась на прииске. Потом, когда негры вернулись, вероятно, укрылась в той норе, где мы ее сейчас нашли. С того времени прошло три дня. Ей не пришло в голову, что негры не будут выходить наружу. Силы ее иссякли, и ей не осталось ничего другого, как выйти из своего убежища. – Уильям подцепил ружьем ее тунику. – Посмотри, во что превратилась ее одежда! Почему она такая грязная и потертая? Да потому, что она провела три дня в этой норе.

– Или потому, что пришла издалека, – прошептал Маркус.

– Ты что-то сказал? – раздраженно спросил Уильям.

Маркус предпочел промолчать. Младший Кравер приказал:

– Пусть снова наденет свою красную пижаму. Я не хочу, чтобы обезьяны видели ее раздетой. От них всего можно ожидать.

Потом он стал подниматься с девушкой по лестнице, Ричард и Маркус последовали за ними. Оказавшись снаружи, Уильям велел неграм образовать круг, а сам встал в центре, расставив ноги и уперев руки в бедра. Пепе переводил его речь.

– Вот причина ваших страхов! Это просто девчонка. Посмотрите на нее! А вы – сотня мужиков – тряслись от страха, слыша, как она ныла. И вам не стыдно?

В лучах конголезского солнца белизна кожи девушки резала глаза. Речь Уильяма возымела некоторое действие на рудокопов. Этот человек мастерски подчинял себе логику; он умел подобрать доводы так, чтобы все реальные события оказались ему на руку. Уильям никогда не стремился убедить собеседника, он желал лишь подчинить его своей воле. И люди покорялись ему. На сей раз младший Кравер превзошел самого себя, он придумал изощренный план.

– Вы выполняли тяжелую работу, – обратился он к неграм. – И, возможно, мы недооценивали ваш труд. Но если вы дошли сюда вместе с нами, то заслуживаете того, чтобы разделить наш успех. Мы пришли к такому решению: если добыча золота будет идти хорошо, ваши труды будут вознаграждены по справедливости и щедро. А теперь, когда наши страхи исчезли, настало время отпраздновать это. – Уильям махнул рукой. – Пепе, Маркус, принесите-ка сюда столик и несколько бутылок шампанского. Да побыстрее.

Уильям собственноручно начал разливать вино. Рудокопы подставляли свои деревянные обеденные миски, и шипящая струйка падала туда. Ваше здоровье!

– Зачем тратить шампанское на обезьян? – удивлялся Ричард, в то время как негры пили и смеялись.

– Это поднимет их дух. Но не снимай с них цепи.

– А беляночка? – спросил Ричард.

Уильям задумался. Женщина не сдвинулась с места. Наконец он сказал:

– Сначала я. – И передал бутылку брату, предоставляя ему право разливать шампанское. – А ты пока последи за ними.

Уильям скрылся вместе с девушкой в своей палатке. Ричард оставил Маркуса за официанта, а сам пошел присматривать за неграми, чтобы те не слишком распоясывались. Он медленно ходил взад и вперед с ружьем на плече и курил. Когда Маркус налил шампанского в последнюю миску, Пепе сказал ему на ухо:

– Господин Маркус, тут один человек хочет поговорить с вами.

– Со мной?

– Да, – ответил Пепе, показывая пальцем на старого негра, похоже, самого пожилого из всех.

Шампанское не интересовало этого человека, он не желал участвовать в празднике. Остальные же негры пили и приплясывали, насколько им позволяли кандалы на щиколотках. Маркус и Пепе подошли к старику. Уильям был в своей палатке, но Ричард мог увидеть их, поэтому Маркус решил отвести старика за дерево. Пока они шли туда, Маркус спросил Пепе:

– Этот негр такой же, как и все остальные. Почему ты хочешь, чтобы я с ним поговорил?

– Стариков всегда надо слушать.

Маркус оглянулся. Ричард был поглощен наблюдением за подвыпившими неграми и за палаткой: он с нетерпением ждал своей очереди. Старик заговорил, сопровождая свою речь причудливыми жестами и поклонами. Пока он разглагольствовал, Пепе почему-то молчал.

– Почему ты не переводишь? – раздраженно спросил Маркус.

– Потому что он пока еще ничего не сказал. Он представляется.

Тон старого негра изменился, и Пепе начал переводить:

– Он говорит, что устал от жизни и ему нечего терять. Он говорит, что видел, как шестеро его сыновей и девятнадцать внуков погибли от рук белых: одни – во время переходов, другие – на сборе каучука, третьи были казнены за проступки. Старику не хотелось жить, он желал смерти. Поэтому, когда жители его деревни разбежались, он остался у порога своей хижины.

Маркус вспомнил его. В одном из опустевших поселков они нашли тогда только одного старика с клюкой, который сидел, равнодушно взирая на происходящее. Экспедиции очень нужны были носильщики, и любые руки были подспорьем, поэтому Пепе надел на него наручники.

– Он говорит, что сам не знает, зачем живет так долго. Смерть, если разобраться, вовсе не так страшна. Люди живут, а потом умирают, а когда умирают, то превращаются в праотцов.

– Покороче, Пепе!

– Он говорит, что не боится умереть. Но сейчас он не может понять, за что ему послана такая страшная смерть.

– Пепе! Что ему нужно от меня?

– Он говорит, что хочет сам выбрать свою смерть, – перевел Пепе, совершенно безразличный к произносимым словам. – Он говорит, что хочет, чтобы вы – наименее белый среди белых – убили его.

Мне, как лицу, записывающему историю Гарвея, в тот момент было нетрудно оказать ему небольшую услугу. Этот незначительный эпизод не оказал никакого влияния на общий ход событий. А потому я бы мог написать, что Маркус Гарвей сжалился над стариком и освободил его. Но он этого не сделал.

– Заткни ему глотку! – закричал Маркус. – Прикончи его сам, если ему так этого хочется. Ты еще менее белый, чем я.

– Он говорит, что белые люди опаснее самой страшной опасности. Он говорит, что белые убивают людей только тогда, когда никто их об этом не просит, и не убивают, когда их об этом попросишь.

– Довольно! Не переводи больше ни слова! – закричал Маркус, затыкая уши. – Зачем ты меня так мучаешь, Пепе? Я думал, мы с тобой друзья!

В этот момент послышался голос Ричарда, который приказывал рудокопам вернуться на прииск. Скоро он заметит их отсутствие.

– Разве ты не слышишь приказ господина Ричарда, Пепе? – проговорил Маркус в отчаянии. – Всем пора работать!

Уильям вышел из палатки нескоро, а когда появился, казался другим человеком. Его взгляд сверлил окружающие предметы более настойчиво, чем обычно. А еще в его глазах светилась грусть. Маркуса это очень удивило, потому что Уильям был человеком, который не знал печали, ему было знакомо лишь разочарование. Чем больше он наблюдал за Уильямом, тем более невероятным ему казалось то, что он видел.

Казалось, Уильям вышел из палатки помолодевшим лет на двадцать. Он стал мальчишкой, скверным мальчишкой. Ребенком, который злится, но в то же время боится чего-то. Он отошел в сторону от палатки неуверенным шагом, устремив взгляд куда-то вдаль. Потом взял револьвер и прицелился в воздух, словно пытался вспомнить забытые уроки стрельбы в цель. Он был похож на актера, репетирующего роль, которую играл много лет тому назад. Опустив пистолет, Уильям стал сжимать и разжимать пальцы обеих рук, словно разминая затекшие конечности. Ричард ничего особенного не заметил; ему не терпелось скорее зайти в палатку. Он направился туда своей носорожьей походкой, топча все на своем пути; его жирное тело двигалось на удивление проворно, подчиняясь желанию. Однако Уильям преградил ему путь:

– Нет.

– Что «нет»?

– Она моя.

– Это еще почему? – возмутился Ричард.

– Потому что я передумал. – Уильям не удостоил его иными объяснениями.

– Я уже так давно не имел дела с женщинами!

– Ты вообще никогда не имел дела с женщинами – только с девчонками, – сказал Уильям. – То, что там, в палатке, не для тебя.

Весь лагерь стал свидетелем жестокого спора. В результате Ричард, как и следовало ожидать, отказался от девушки. После этого он изменил свою тактику; теперь старший Кравер издевался над братом и его победой: притязания Ричарда сменились насмешками. Он уподобился лисе из басни, которая утверждала, что виноград, висевший высоко, слишком зелен. Однако ему пришлось вытерпеть и еще одно унижение: Уильям не желал больше делить с ним палатку. Спор братьев возобновился. Естественно, Ричард уступил и на этот раз, и в лагере началось переселение. Палатку Краверов теперь занимали Уильям с белой девушкой. Ричард перенес свои вещи в палатку Маркуса и Пепе. А те, лишившись крова, получили приказ расположиться в маленькой палатке, в которой до этого момента хранили багаж и где содержали недавно господина Тектона. Остаток дня прошел внешне совершенно спокойно. Все занимались своими обычными делами, но каждый чувствовал, что Уильям с нетерпением ждет ночи.

Младший Кравер безраздельно правил на прогалине, в этой уменьшенной модели мира. Он был волен удалиться в свою палатку в любой момент, однако сдерживался, вероятно, пытаясь понять силу своего желания, этого нового и неизвестного ему доселе чувства. За весь день никто не отважился обратиться к нему. Все старались избегать общения с Уильямом, который напоминал громоотвод во время грозы. Казалось, на кончиках его пальцев вспыхивали искры.

К ужину его терпение было на исходе. Он схватил чашку и отхлебнул обжигающий кофе. Темно-коричневые ручейки заструились из уголков губ вниз по шее. Потом Уильям, подобно людоеду, проглотил несколько кусков еще почти сырого мяса и ушел в свою палатку, к ней.

Остальные тоже быстро закончили ужин. В своем новом жилище Пепе и Маркус не стали обсуждать происшествия этого дня. Они потушили керосиновую лампу, но заснули не сразу. Маркус прислушивался; ему хотелось знать, что происходит в соседней палатке. Но как Маркус ни старался, он ничего не услышал: ни криков, ни стонов, ни голосов. Только шорохи африканской ночи.

10

С истинно протестантским рвением, которое внушили им тропики, братья Краверы приступали к работе с самого утра. Маркус получил приказ отнести пленнице завтрак, как только Уильям покинет палатку. Гарвей всегда заставал девушку босой и одетой в белые брюки и белую рубашку Уильяма. Одна ее рука была прикована к стойке палатки. Ослепительная белизна резала глаза.

Однажды Маркусу стало жаль девушку, и он освободил ее запястье от наручника. На самом деле его щедрый жест был не таким рискованным, каким мог показаться с первого взгляда. Уильям работал целый день и уходил с прииска только на охоту, а потому не возвращался в лагерь в течение дня. Что же касается девушки, то Маркус не сомневался в том, что она никуда не уйдет. Пришелица появилась из недр земли, а потому бежать могла только к прииску, но там на ее пути оказалась бы сотня рудокопов.

– Сельва очень большая, огромная! – рассказывал ей Маркус, широко разводя руками. – Можешь гулять где хочешь, но возвращайся сюда до того, как стемнеет. Ты меня понимаешь?

Ему показалось, что она согласилась выполнять его условия, однако в первый день ее ограниченной свободы Маркус следил за пленницей краем глаза, пока готовил обед. Это оказалось несложно, потому что девушка гуляла неподалеку. Для нее этот мир был незнаком, и она шагала по земле осторожно, словно боясь разбить хрупкие предметы вокруг себя. Она восторженно разглядывала траву на прогалине; видимо, каждая былинка казалась ей невероятным чудом. Время от времени девушка растягивалась на траве и гладила землю. Маркус подумал: «Если даже от простой травы у тебя, милая, голова идет кругом, то что же будет, когда ты увидишь сельву с ее деревьями?» Спустя какое-то время девушка вошла в чащу, и он потерял ее из виду. Маркус пошел за ней и увидел, что пришелица стоит, обняв дерево и прижав ухо к его стволу, словно пытаясь услышать стук его сердца. Гарвей посмотрел на ее ноги и вскрикнул:

– Уходи скорее отсюда!

Он оттащил девушку от дерева и указал на свои грубые ботинки. Она не понимала, в чем дело. Тогда Гарвей снял один из башмаков и поднес к ее глазам:

– Видишь?

Девушка в недоумении уставилась на ботинок.

– Это муравей, – сказал Маркус, показывая на крошечное существо, которое вцепилось в кожу башмака и отчаянно шевелило лапками. – Там было много муравьев. Они маленькие, но могут сожрать целиком живую козу. Эти твари уже два дня вгрызаются в мой башмак. Если подойдешь к муравейнику, они на тебя нападут. Вот, смотри.

Маркус двумя пальцами оторвал туловище муравья. Хищная голова продолжала грызть башмак своими челюстями.

– Теперь тебе ясно?

Девушка с отвращением произнесла: «Ай!» Это было ее первое слово. До этого Маркус никогда не слышал ее голоса. Она отвернулась и села к Гарвею спиной, скрестив ноги. Она часто садилась так, что ее пятки касались внутренней стороны бедер. Но сейчас она отвернулась, потому что рассердилась не на шутку. Маркус чувствовал себя полным идиотом, стоя перед ней с дохлым муравьем в руках.

– Это был только муравей… – пробормотал он, запинаясь, – и он мог тебя укусить.

Не найдя иных слов, Гарвей вернулся к своим обязанностям.

Работа для него была средством забыть о прииске, о Конго, обо всем. Когда он работал, мир для него переставал существовать. В лагере был огромный глиняный котел, по форме напоминавший грушу, такой огромный, что там, наверное, поместилась бы половина туши буйвола. Маркус не слишком деликатничал в вопросах питания, но и не мучил негров. Он клал в котел несколько кусков самого разного мяса, овощи, немного соли и перца и оставлял его на огне, время от времени помешивая варево доской, похожей на весло. Меню братьев Краверов, естественно, сильно отличалось от похлебки для негров, Маркус готовил для них еду в небольших кастрюлях. Почти все продукты, привезенные из Европы, уже кончились, и Маркусу пришлось приучать Уильяма и Ричарда к дарам сельвы.

Краверам пришлись по душе девичьи пальчики – очень мелкие бананы, пригодные для жарки, и детские ушки – сморщенные земляные орехи в виде больших бобов, которые надо было отваривать. В качестве мясного блюда Маркус чаще всего готовил шотландскую печенку – так они называли печень какой-то птицы, похожей на фазана; Ричард охотился в основном на нее. (Название «шотландская печенка» придумал Уильям, утверждавший, что у этих птиц печень была больше, чем у шотландского пьяницы).

Через час после ссоры с девушкой Маркус вдруг снова услышал ее «ай-ай-ай!» Голос раздавался из леса. Гарвей пустился бежать на звук.

Конечно, это кричала пришелица. Она сидела на полянке правильной квадратной формы, по углам которой росли деревья, рядом с муравейником и отчаянно сражалась со стайкой муравьев, которые лезли вверх по ее брюкам. На снежно-белом фоне насекомые были прекрасно видны. Маркус накинулся на нее:

– Почему ты меня не послушалась? Ведь говорил же я тебе! Нет-нет, так ты их не стряхнешь. Их надо снимать одного за другим, иначе они не отцепятся. Знаешь, от укуса муравьев бывают даже судороги.

Маркус проклинал самого себя. Он должен был предвидеть, что, отпуская девушку, не получит ничего, кроме неприятностей. Следить одновременно за ней и за кухней было невозможно. Но привязывать ее снова в палатке он тоже не хотел.

– Посиди здесь немного, пожалуйста, – попросил ее Маркус.

Вскоре он вернулся.

– Вот, смотри! – Он сел рядом с ней под деревьями и протянул фотографию.

Девушка уткнулась в нее носом. Она рассматривала изображение, придвинув картон к самым глазам.

– За всю жизнь я не встречал друга лучше, чем этот зверь. Его звали Пепе, он медведь, и это единственная его фотография, которая у меня сохранилась. – Маркус вздохнул. – По правде говоря, никаких других фотографий у меня нет. А мне бы так хотелось иметь снимок моей матери. А у тебя есть фотографии твоей мамы? Нет, конечно же нет; какой я осел, что задаю такие дурацкие вопросы. – Гарвей показал на голову зверя. – Посмотри, какая на нем феска! На Пепе всегда ее надевали, когда он танцевал, и ему это очень нравилось. По фотографии не видно, но феска была красная. Как у Пепе. Я хочу сказать у Пепе-негра – того черного господина, которого ты знаешь; он спит со мной в одной палатке. Раньше я тоже спал с Пепе, с Пепе-медведем, я хочу сказать. Черный человек Пепе тоже хороший, но он для меня не такой хороший друг, как медведь Пепе. Тебе нравится моя фотография?

Он вдруг подумал, что его собеседница, вероятно, не знает ни одного слова на том языке, на котором он произнес свою тираду, и спросил ее:

– Ты ведь поняла меня, правда?

Мне вспоминается, что Маркус, рассказывая мне об этой сцене, скорчил неуверенную гримасу, словно до сих пор сомневался, поняла ли она его.

Я готов был поспорить на что угодно, что она все поняла.

Во время нашей следующей беседы я решил нарушить хронологическую структуру своих записей. Я предпочел сконцентрироваться на одном персонаже:

– Расскажите мне о ней.

– О ком? О белой девушке?

– Да. О белой девушке.

Маркус покрутил головой из стороны в сторону; это движение всегда выдавало его сомнения.

– А нам обязательно надо о ней говорить? – спросил он с некоторым раздражением.

Ему хотелось уйти от этого разговора. Но мое положение давало мне некоторые преимущества:

– Да, Маркус, – сказал я непреклонным тоном, – думаю, что надо. Я хочу поговорить о ней.

По словам Маркуса, ее звали Амгам. Я потребовал, чтобы он восстановил во всех подробностях ту сцену, во время которой она ему представилась, и пришел к выводу, что, скорее всего, это не настоящее ее имя. Должно быть, оно родилось в результате лингвистического недоразумения. Гарвей рассказал, что однажды вечером девушка протянула руку, указывая на него, и произнесла:

– Амгам.

– Амгам? Я – Маркус, – сказал он.

Но, когда я потребовал от него подробностей, Маркус сказал, что в тот вечер он зажег газовую лампу. Белая девушка была поражена, как будто спичка была волшебной палочкой. Пламя танцевало за стеклянными стенками, а она смеялась. Потом поднесла ладонь, широкую, с шестью невероятно длинными пальцами, к отверстию стеклянного колпака и сказала:

– Амгам.

Маркус тогда подумал, что протянутая рука означала обращенный к нему вопрос, но, видя мои сомнения, тоже стал колебаться. В конце концов мы пришли к заключению, что девушка просто исследовала огонь лампы, она не представлялась Маркусу, а просто называла сей предмет на языке тектонов. Но тогда Гарвей решил, что она таким образом официально оформляла их знакомство.

– Маркус, – ответил он.

– Амгам, – повторила девушка.

– Амгам? – переспросил Маркус. – Амгам. Думаю, что «Амгам» на языке тектонов означает «свет» или «огонь», а может быть, и то и другое одновременно. Но Маркус стал называть ее Амгам, и это имя прижилось.

В те времена героини романов обычно отличались ангельской красотой, и моя книга поражала читателей как раз тем, что Амгам была на них не похожа.

Отвечала ли она нашим представлениям о красоте? По описаниям Маркуса, некоторые части ее тела превосходили самые возвышенные идеалы женской красоты. Когда Гарвей вспоминал ее стройное тело и узкие бедра, он всегда краснел. Всегда. Его щеки покрывались румянцем и тогда, когда он описывал ее египетские глаза, огромные и округлые. Их зрачки становились большими и бархатно-черными ночью, а в лучах дневного света сужались до узкой черточки, не толще волоса. Я легко мог представить, как вечерами на ее снежно-белом лице светились ее очи – как два маяка, испускавших черные лучи. Маркус рассказывал о них весьма необычным способом: ему удавалось описать их только через отрицание – ее глаза были полной противоположностью глазам Уильяма.

Однако если бы мы рассматривали внешность девушки с чисто эстетической точки зрения, то нам бы пришлось признать, что отдельные части ее фигуры выглядели почти уродливо. Возьмем, к примеру, ее конечности. Длинные ноги прекрасно соответствовали телу газели, но руки, пальцы которых почти касались ее колен, когда Амгам вытягивала их вдоль туловища, сильно портили общее впечатление. Стопы ног и кисти рук были слишком велики. Когда Маркус клал свою ладонь поверх ладони девушки, ее пальцы выглядывали из-под его руки. Рубашки и брюки Уильяма были ей коротки: она была высокой, очень высокой. На целую голову, а может быть, Даже на две выше Гарвея. Мужчины привыкли смотреть на женщин сверху вниз, но с Амгам обычное положение вещей менялось, и Маркус испытывал по этой причине робость. Груди ее были очень маленькими, почти не развитыми, соски размером с пуговицу. Нос прямой и длинный, с плотно натянутой на нем кожей. А поскольку рот у девушки тоже был большой, все ее лицо казалось нарисованным вокруг перевернутой буквы Т.

И все же эстетическая оценка внешности Амгам должна была непременно учитывать тот магнетизм, которым обладало это белоснежное создание.

Она была иностранкой чистой воды, а потому могла вынести совершенно беспристрастное суждение о жизни на Земле. Если бы Амгам взялась высказать свое мнение о нашем мире, ее оценка оказалась бы свободна от какого-либо предубеждения, поиска выгоды или предвзятых симпатий. Во время наших бесед Гарвей никогда не размышлял на эту тему. Я сам пришел к такому выводу. (Следует признать, что он напрашивался сам собой.) Братьям Краверам он не мог прийти в голову, потому что они смотрели на мир глазами пиратов и видели перед собой добычу, а не сокровище. Гарвей, человек куда более простой, по крайней мере видел в ней женщину.

Однажды утром Маркус заметил, что Амгам ушла с поляны. Ничего удивительного в этом не было. Девушка часто исчезала из поля его зрения, углубляясь в лес, а потом после небольшой прогулки возвращалась к палаткам. Но в тот день пошел дождь, настоящий ливень. Капли барабанили по мискам и консервным банкам, точно град пуль, а прогалина на глазах превращалась в грязное болото. Надо сказать, что Маркус уже знал, что, хотя дожди в Конго казались началом Всемирного потопа, длились они недолго. Обычно в таких случаях братья Краверы прятались под полотняным навесом, укрепленным на четырех шестах около прииска. Но, если бы дождь не прекратился, им могло прийти в голову вернуться в палатки, чтобы переждать непогоду, и тогда Уильям обнаружил бы пропажу своей беляночки.

Слава богу, вскоре выглянуло солнце. После грозы Уильям и Ричард становились еще более раздраженными, чем обычно. Перед тем как продолжить работу, требовалось откачать из ямы воду, что означало потерю времени, это неминуемо влекло за собой убытки. Со своего места Маркус слышал ругань братьев Краверов и щелчки хлыста.

Однако Амгам не возвращалась. Глина на поляне просохла. В горшках и кастрюльках, которые успели наполниться дождевой водой, утонули десятки бестолковых мошек. Маркус забеспокоился не на шутку. Он оставил котел на огне и направился в глубь сельвы, то и дело окликая девушку:

– Амгам? Амгам?

Ответа не было. Гарвей слышал только шорохи леса и потрескивание веточек, которые ломал на своем пути. Черт возьми! С чего он взял, что Амгам не убежит? Сельва была полна опасностей, ей ни за что не удалось бы выбраться из нее. Тем не менее по какой-то причине, которая теперь казалась ему абсурдной, Маркус счел, что девушка была достаточно разумной, чтобы отказаться от мысли о побеге. Но она, вероятно, смотрела на мир с другой точки зрения. Какой бы опасной ни казалась ей сельва, для нее не было ничего страшнее палатки Уильяма. Вот именно – Уильям Кравер. Он убьет его. Когда Маркус освободил господина Тектона – это было одно, но лишить этого человека любимой ночной игрушки – совсем другое.

– Амгам!!!

Она могла быть где угодно. Гоняться за девушкой с такими длинными ногами не имело никакого смысла. Маркус стащил с головы поварской колпак и стал разъяренно топтать его ногами. К счастью, в этой части сельвы растительность была не слишком плотной, что позволяло разглядеть предметы на расстоянии двадцати-тридцати метров. Там, в отдалении, он заметил белую фигуру.

Амгам сидела на большом камне, трава не закрывала его полностью. В этом месте, прямо над камнем, зеленый свод был более плотным. Из-за избытка влаги трава и кусты здесь не росли: во время ливней на листьях скапливалось столько воды, что она еще долго сочилась вниз. Вот и сейчас – на прогалине давно светило солнце, а на Амгам продолжали падать мелкие настойчивые капли этого природного душа. Плотная листва создавала зеленый сумрак, который то тут, то там пронизывали тонкие солнечные лучи.

Девушка сняла с себя одежду. Она сидела на плотном ковре изо мха, который покрывал камень, скрестив ноги и закрыв глаза, и не спеша водила головой из стороны в сторону, чтобы вода омыла все тело. Ее волосы теперь сияли такой же белизной, как и тело. Маркус направился к ней, радуясь тому, что она нашлась. Ему было неловко мешать ей, пока она купалась. Нет, это было не просто купание, а что-то иное. Амгам казалась сейчас другой женщиной.

Подойдя ближе, Гарвей кашлянул, чтобы заявить о своем присутствии, но девушка не обратила на него никакого внимания. Маркус увидел легкое облачко пара, которое обволакивало все тело Амгам, – это испарялась вода, коснувшись ее горячей кожи.

Маркус промок до нитки. Он протянул руку вперед и дотронулся до ее колена:

– Доброе утро. Нам пора возвращаться.

Амгам открыла свои огромные глаза. Ее веки поднимались медленно, точно под действием какого-то механизма.

Девушка взглянула на него, и Маркус увидел, что в ее глазах светится разум в самом чистом его виде, подобно редким самородкам чистейшего золота. Она не подчинилась ему и, вместо того чтобы спуститься с камня, заговорила.

Конечно, Гарвей не разобрал ни единого слова, однако тон был ему понятен. В ее голосе звучала не обида – гнев. Так говорит человек, выносящий приговор. Амгам прожила на прогалине достаточно, для того чтобы составить представление о том порядке, который там был установлен. И когда она говорила с Маркусом таким тоном, когда обращала на него полный негодования взгляд, ее речь означала: ты тоже – часть этого порядка, Маркус Гарвей, ты готовишь еду для убийц.

Маркус решительно покачал головой:

– Я ничего не могу изменить. Не могу.

Амгам молчала. Вода текла по ее лбу и попадала в глаза, но даже при этом она не моргала. Гарвей отступил на шаг назад, напуганный и пристыженный:

– Я не могу пойти против Краверов. Никто не в силах что-либо изменить.

Маркус пришел в лес, преследуя беглянку, а теперь убегать пришлось ему. В сторону поляны.

Однажды я засиделся за пишущей машинкой допоздна. Около половины второго ночи со мной стало происходить что-то странное. Я не мог выбросить из головы Амгам. Я вдруг подумал, что судейские чиновники исписали тысячи страниц, готовя этот процесс, но о самой главной фигуре дела Гарвея не имели ни малейшего понятия. Снежно-белая девушка в действительности явилась тем критическим оком, которое изменяло людей, на которых смотрело. Маркус Гарвей встретил этот взгляд и уже не смог оставаться таким, каким был раньше. Я помню, как мои руки слетели с клавиш машинки и зажали мне рот.

Несмотря на поздний час, я вошел в комнату соседа:

– Господин Мак-Маон… Просыпайтесь, господин Мак-Маон… – говорил я, тихонько тряся его за плечо.

– Томми? Что такое? – перепугался Мак-Маон. – В доме пожар?

Я присел на краешек его кровати. Мак-Маон приподнялся на постели.

– Господин Мак-Маон, – сказал я, – как вы влюбились в свою жену?

– О чем ты говоришь? – удивился он, протирая заспанные глаза. – Ради святого Патрика, Томми! Ты знаешь, который час?

– Пожалуйста, расскажите мне об этом.

– Я хочу спать, Томми. Ты что, не можешь подождать до завтра? Завтра я расскажу тебе о Мари.

– Нет, пожалуйста, расскажите сейчас.

Мак-Маон протер глаза. Я было испугался, что он сейчас громко пукнет, но сосед ограничился тем, что почесал у себя под мышками и в затылке.

– Ну, что ж, – сказал он, приводя в порядок свои мысли. – Мне нужна была женщина молодая, чистоплотная, покорная и веселая. И, конечно, мне хотелось, чтобы она родила много детей. Ну, вот я и стал такую искать. Сначала в нашей деревне, а потом и по всем другим.

Я не выдержал:

– Разве так можно, чудак вы человек? Что вы хотели: жениться или корову купить?

Мак-Маон ответил неожиданно твердо:

– Мари – самая прекрасная женщина на Земле. Я бы десять раз объехал вокруг света, чтобы отыскать ее.

– Вы не шутите?

– Нет, сынок, нет. Так оно и есть.

– Это была любовь с первого взгляда?

– Нет. Это было сильнее, гораздо сильнее. Я любил ее еще прежде, чем увидел.

– Прежде? Разве так бывает?

– Мне о ней сначала рассказали. В деревне все знают друг друга, и молва о человеке чрезвычайно важна. О Мари мне много говорили, и всегда хорошее. Еще до того, как мы увиделись, я ходил как дворовый пес: понурив голову и высунув язык. И вот однажды, когда я готовился пойти на праздник в ее деревню, где мы должны были встретиться, я вдруг понял, что всю жизнь будулюбить Мари.

– Почему вы были в этом так уверены?

– Просто был уверен, и точка.

– Ну, что ж. Я могу вас понять, – сдался я.

– Ничего ты не понимаешь, – возразил мне Мак-Маон. Он взглянул на меня, потом ткнул пальцем в мой нос и сказал: – Любовь невозможно понять. И знаешь почему? Да потому, что нелепее ее ничего в мире не сыщешь. Но при этом, Томми, ничего важнее любви на свете тоже нет. Поэтому ее так трудно понять.

11

Раньше я уже упоминал о том, что Уильяму и Ричарду очень нравилась охота. С тех пор как работы на прииске наладились, у братьев стало больше свободного времени. Пепе мог в одиночку следить за рудокопами под землей, а те несколько счастливцев, которым выпадало отмывать золото в лотке на поляне, проявляли безграничную покорность. Кроме того, в случае необходимости Пепе всегда мог позвать Маркуса, который неподалеку варил похлебку в котле. Однако Пепе никогда не прибегал к его помощи. Менее подозрительный и более здравый, чем у братьев Краверов, взгляд заметил бы сразу, что негры не проявляли ни малейшего желания поднять бунт; они даже не пытались утаить ни одной крупинки золота.

Однажды утром Маркус сопровождал Ричарда на охоту. Им надо было добыть какую-нибудь крупную дичь – буйвола или оленя, чтобы накормить отряд рудокопов. Старший Кравер присел на корточки, рассматривая следы на глинистой почве. Затем обернулся к Маркусу и проговорил:

– Беги за Уильямом! Здесь неподалеку бродит лев. – Он словно хотел раззадорить самого себя. – Черт возьми! Мы убьем льва!

– А что, если Уильям сейчас у себя в палатке и очень занят? – спросил Маркус. – Вряд ли он захочет, чтобы его прерывали.

– Делай что тебе говорят, – приказал Ричард. – Ты сам как думаешь, что важнее для Уильяма: охотиться на льва или трахать беляночку?

Гарвей подчинился, хотя прекрасно знал, что его предчувствия сбудутся: Уильям обругал его последними словами, когда Маркус окликнул его, подойдя к палатке. Но и предположение Ричарда оказалось верным: младшего Кравера прельщала мысль об охоте на льва. Уильям вышел из палатки совершенно голый и, поспешно одеваясь, распорядился:

– Да, кстати, Маркус, подмети в палатке. Там очень грязно.

Потом он исчез среди деревьев, а Гарвей вошел в палатку. Потолок был такой низкий, что ему пришлось встать на колени. Маркус принялся подметать пол метелкой, которую он самолично сделал из черных ресниц слона, убитого братьями Краверами, и исподтишка следил за Амгам, которая сидела в глубине палатки. Ему было стыдно смотреть ей в глаза. Возможно, Уильям насиловал ее как раз перед его появлением. Маркус продвигался в глубь палатки, понимая, что рано или поздно окажется перед девушкой.

Она не выглядела слишком удрученной. Широко открыв возведенные к потолку глаза, Амгам медленно проводила по обнаженной груди и животу рукой. Ее пальцы касались волос на лобке и снова поднимались вверх. Казалось, она приказывала своим чувствам замереть. В палатке находилось только ее тело, а она сама была далеко.

Амгам не боролась с болью. Вместо этого она извлекала ее из себя и рассматривала, словно это было некое чуждое ей животное. Маркус подумал, что суть ее тайны в том, что девушка понимала боль по-иному, чем мы. И тогда он понял, что Амгам – самое высокоорганизованное живое существо из всех, что собрались на прогалине. Это явилось для него такой же непреложной истиной, как то, что Англия находится очень далеко или что в сельве есть деревья.

Маркус продолжал подметать пол в палатке. Долгие месяцы службы у Краверов превратили его в раба, механически выполнявшего приказы. Неожиданно метелка зацепила какой-то незнакомый ему предмет. Сначала он не мог понять, что это, и поднял его в воздух двумя пальцами. Перед ним качался тонкий каучуковый мешочек с какой-то жидкостью. Маркус с отвращением выбросил презерватив.

Тошнота подступила к его горлу. На этой поляне в Конго реальность и вымысел были враждующими нациями, постоянно наступавшими на территорию противника. Уильям насиловал Амгам, но страх заразиться какой-нибудь болезнью преследовал его. А он, Маркус, сейчас подметал пол ресницами слона. Гарвей почувствовал, что пьянеет, словно в воздухе палатки был разлит ром. Смех едва не сорвался с его губ, но бедняга сдержался, понимая, что стоит ему громко рассмеяться, и он сойдет с ума. Маркус обеими руками схватился за голову: как знать, не сделай он этого, может, его уши превратились бы в крылья, и голова взлетела бы с плеч. Гарвей заметил неподалеку фляжку с виски, он схватил ее и сделал большой глоток. Потом бросил обнаженной девушке рубашку и брюки.

– Одевайся, – сказал он, продолжая отхлебывать виски. – Тебе пора домой.

Сначала Амгам не понимала его. Но Маркус был настроен решительно и даже помог ей застегнуть пуговицы на рубашке. Они вместе вышли из палатки. Гарвей решительным шагом вел девушку в сторону прииска, крепко держа ее за локоть. Он двигался так стремительно, что почти тащил ее за собой.

Пепе заметил эту странную пару. Белая девушка была на две ладони выше своего смуглого спутника, который задавал ритм, уверенно шагая на коротких ногах.

– Господин Маркус? Куда вы?

Пепе сказал ему «вы». Это уважительное обращение не обещало ничего хорошего. Маркус не удостоил его ответом, и Пепе окликнул его еще раз:

– Пожалуйста, господин Маркус, не делайте этого.

– Почему? – спросил Гарвей, не поворачивая головы. Он был уже у самого входа в «муравейник».

– Господин Маркус! Она – совсем другое дело. Она принадлежит господину Уильяму. У нас будут неприятности, большие неприятности. Не делайте этого.

Гарвей спустился по лестнице вслед за девушкой. Рудокопы прекратили работу и изумленно смотрели на них. Когда Маркус и Амгам ступили на земляной пол, негры расступились.

– Ты что же, выстрелишь в меня, Пепе? – с вызовом спросил надсмотрщика Гарвей.

Он вел Амгам к тому самому отверстию, через которое она попала в этот мир.

– Господин Маркус! – закричал Пепе. – Вернитесь назад! Последний раз предупреждаю!

Гарвей поднял голову. Там, наверху, в круглом проеме на фоне облаков вырисовывалась мощная фигура Пепе, который целился в него из ружья. Маркус остановился, но потом решительно двинулся вперед:

– Ты в меня не выстрелишь. Я в этом уверен.

Пепе колебался несколько бесконечно долгих секунд. Потом опустил оружие:

– Нет, я не буду стрелять. Конечно, не буду.

Но отступление Пепе вовсе не означало победу Маркуса.

Когда надсмотрщик говорил с неграми, его голос обычно звучал глухо, точно преодолевал толщу воды. Сейчас он обратился к ним на их пузырящемся языке. Ему не стоило большого труда убедить негров схватить Маркуса и беглянку.

– Теперь ты доволен, Пепе? – рычал Маркус, тщетно отбиваясь от двадцати рук. – Что ты им пообещал? Чечевичную похлебку?

– Нет, – ответил Пепе. – Сардины.

Все усилия были напрасны. Эти люди не боролись за свою свободу, но были готовы драться, чтобы воспрепятствовать освобождению Амгам. И ради чего? Ради половины банки консервированных сардин. Но самое грустное заключалось в том, что это блюдо и так предназначалось на обед. Несколько дней тому назад Маркус обнаружил пятьдесят консервных банок в ящике, который считал пустым. И таким образом, рудокопы получили бы на обед свои сардины, даже никого не предавая.

Амгам и Маркус поднялись наверх. Когда Гарвей поровнялся с Пепе, он сказал ему на ухо:

– Я тебе этого никогда не прощу.

Выйдя с прииска, Маркус не решался взглянуть в глаза Амгам. Он пошел прочь, словно ее не существовало. Отойдя от лагеря достаточно далеко, он упал на землю, свернулся комочком, точно мусульманин, предающийся молитвам, и заплакал.

Когда человек терпит поражение, его надо оставить наедине с самим собой, так же как в смертный час. Крах и падение следует защищать от вездесущей толпы. Но иногда то, что внешне кажется поражением, на самом деле является взлетом, потому что человек спасает свое достоинство уже тем, что делает попытку спасти его.

Неожиданно Маркус почувствовал, как шесть пальцев нежно гладят его затылок. Они слились в объятиях даже раньше, чем поняли, что делают.

Я помню, как прервал рассказ Маркуса:

– Этого не может быть!

– Чего не может быть? – удивился он и стал переводить взгляд с левого края стола на правый. – Я сказал что-нибудь не то?

– Вы утверждаете, что занимались с ней любовью? Что стали ее любовником?

Щеки Маркуса налились соком спелого помидора:

– Лучше бы я умолчал об этом, правда?

Вся верхняя часть моего тела была напряжена. Я постарался немного расслабиться и откинулся на спинку стула.

– Нет, дело не в этом, – сказал я смущенно, сожалея о своей несдержанности. – Это прекрасно, что вы рассказываете мне все, что произошло. Это очень хорошо.

– Тогда в чем же дело? И если я все рассказываю как надо, то какую ошибку я совершил?

Маркус не знал, что дело было вовсе не в какой-то совершенной им ошибке, – он просто ранил мои чувства. В первый момент я не мог представить себе пальцы Амгам на его затылке, потом эта картина стала для меня невыносимой. Шесть ее пальцев – таких белых, таких тонких, таких длинных… Я больше ничего у него не спросил, потому что не хотел слушать его рассказ. Но в моем воображении неминуемо вспыхнул образ: Амгам в объятиях Маркуса среди сельвы. Я почувствовал холодный огонь в груди, тонкий язычок пламени сварочной горелки, направленной прямо мне в сердце.

Почему меня так оскорбила эта картина? Я пытался противиться тем чувствам, которые испытывал к Амгам. На самом деле они были мне ненавистны. Эти чувства зародились в моей душе недавно, несколько ночей тому назад, в комнате господина Мак-Маона, и я с первой же минуты осознал, что они сильно осложнят мою жизнь. Более нелепых чувств не было во всей вселенной. В конце моей беседы с Маркусом Гарвеем, сидя напротив него, я говорил себе: «Томми, идиот, какого черта ты вздумал ревновать к заключенному женщину, которую никогда не видел и не увидишь?» Однако у меня хватило ума задать себе вопрос, который должен был заинтересовать меня в первую очередь: откуда у Гарвея взялась такая способность причинять мне такую дикую боль своими словами?

История Маркуса Гарвея высветила всю мою ограниченность и мои недостатки. Пока он не рассказал мне о том, что стал любовником Амгам, я не понимал, до какой степени презирал его и считал себя существом высшим, чем он. Как просто сочувствовать людям, с которыми нечего делить! Поэтому я позволил себе роскошь быть столь снисходительным и доброжелательным с ним – бедным цыганом, которого ждала виселица. Но теперь мои чувства вступали в противоречие с историей его жизни. Мне казалось оскорбительным, что такой человек, как Гарвей, мог удостоиться любви Амгам. Он обладал тем, чем мне было не дано обладать никогда. Никогда. А слово «никогда» невероятно длинное. Я повторяю его: никогда.

В действительности ничего удивительного в этом происшествии не было. Девушкой двигали мотивы абсолютно ясные и в то же время совершенно логичные. Было бы удивительно, если бы она поступила иначе. А то, что Маркус занимал подчиненное положение, имел цыганскую внешность и короткие ноги, никакого значения не имело. По крайней мере, для нее. Эта девушка пришла из другого мира, на нее не распространялись наши предрассудки. А Гарвей был самым добрым человеком на всей поляне, поэтому Амгам любила Маркуса. Узнав о ее чувствах к моему подопечному, я полюбил ее еще сильнее, а ему, приговоренному к казни, стал завидовать.

Пока я размышлял обо всем этом, Маркус наблюдал за мной, не имея ни малейшего понятия о том, в каком направлении текли мои мысли. Он еще раз спросил меня:

– Что я сделал не так, господин Томсон?

Я громко прокашлялся, пытаясь скрыть смущение, и сказал:

– Вы заявили мне, что Уильям и Ричард пошли охотиться на льва.

– Да, правильно. Ричард увидел следы льва на тропинке в сельве. Братья отправились искать его, но не нашли.

– В сельве нет львов, – закончил я свой отвлекающий маневр. – Наверное, это был леопард.

– Леопард? – Маркус задумался. – Может быть, Ричард и вправду говорил о леопарде. Я точно не припомню.

Безумная жажда братьев Краверов получить с прииска максимальную выгоду росла день ото дня. В то же время желание Ричарда охотиться на буйволов так же быстро сошло на нет. Плотская страсть Уильяма тоже шла на убыль. Он не уступал свою пленницу брату только из-за присущего ему инстинкта собственника. Младший Кравер был умен и понимал, что представление о существующей иерархии укрепляется в сознании негров при виде картины, когда самый белый мужчина в мире властвует над самой белой женщиной на Земле. Или из-под земли. Однако это была не единственная причина, которая заставляла Уильяма удерживать девушку.

Иногда Маркусу казалось, что Уильям использовал свою власть не для того, чтобы подчинить себе Амгам, а лишь затем, чтобы помешать всем остальным приближаться к ней. Но эти мысли были слишком сложными для Маркуса Гарвея: они пролетали в его голове, подобно падающим звездам в ясную ночь, неожиданно и мгновенно.

Очень часто несправедливость проявляется в том, что на праведников вдруг обрушиваются несчастья. Однако она может обнаруживаться и в обратном, когда судьба вдруг щедро награждает людей коварных и бессердечных. Золотая жила оказалась необыкновенно богатой. С каждым днем в лотках оказывалось все больше золота. Сначала дневная добыча поднялась с шестидесяти пяти до девяноста граммов, потом дошла до ста и даже достигла ста десяти. Чем больше золота братья Краверы получали с прииска, тем больше они заставляли работать рудокопов.

Как-то раз они позвали поработать на прииске Маркуса. Подземный зал расширялся все больше и больше, и им нужен был еще один помощник, чтобы руководить установкой свай, поддерживавших своды.

Гарвей заметил, что с того дня, когда он в последний раз спускался вниз, картина под землей очень изменилась. Зал стал гораздо шире, на стенах появилось много новых отверстий, и они были больше, чем прежде. Маркус задержался возле того туннеля, откуда вышла в наш мир Амгам. Круглая дыра сильно увеличилась. Было ли это результатом труда негров? Нет. Они копали равномерно во всех направлениях, и когда снимали пласты земли, то лишь открывали входы в туннели, существовавшие ранее, которые расширялись по мере того, как уходили в глубь земли.

Рудокопы хорошо знали свое дело и укрепляли деревянные сваи сами, не ожидая указаний. Поскольку на Маркуса никто не обращал внимания, он воспользовался моментом: подошел к самому большому из отверстий и зажег спичку. Слабое пламя освещало всего несколько метров туннеля, но этого было достаточно, чтобы разглядеть неровные стены, напоминавшие глотку великана. Потом подземная труба скручивалась червяком и уходила вниз. Неожиданно Гарвей почувствовал легкое дуновение на своем лице. Когда он спросил себя, был ли этот ветер создан его воображением, пламя спички качнулось и потухло. Но если туннель уходил в недра земли, как мог донестись оттуда какой-то ветерок? Маркусу не хотелось задавать себе другие вопросы. Воспоминание о господине Тектоне все еще мучило его. Оказавшись на поверхности земли, Гарвей почувствовал себя счастливцем.

В те дни братья Краверы обычно пребывали в состоянии эйфории. Прииск должен был позволить им по-своему отомстить отвергнувшему их обществу. Уильям хотел купить банк, а Ричард – целую армию.

Порой их ликование переходило во вспышки необузданной ярости: по ночам братья напивались, орали и палили из пистолетов в воздух. Маркус не раз опасался, что какая-нибудь шальная пуля пробьет ткань палатки и ранит его или Пепе.

Африканцы постепенно превращались в некое подобие черных нибелунгов. И это не метафора. Краверы принесли к прииску граммофон, труба которого напоминала гигантский цветок. Чаще всего они ставили музыку Вагнера. Обитавшие на поляне москиты бросались в атаку под звуки музыки, которая сводила их с ума, и ранили кожу людей, словно крошечные живые снаряды. Но Уильям был убежден, что музыка воодушевляла рудокопов. Не будем уточнять, что парочка ударов хлыста тоже помогала, и весьма успешно, ускорить ритм работ.

С каждым днем труд негров становился все тяжелее. Золота добывалось все больше, и подземный зал становился все шире. На протяжении двух следующих недель на поляне царил странный мир, и, хотя он был ложным, это ощущение испытывали все. Казалось, что прииск и братья пришли к соглашению и теперь гребли в одном и том же направлении. Уже невозможно было с точностью сказать, нашли ли братья Краверы золотую жилу или золотая жила нашла их.

Между тем Маркус пребывал в ином измерении. Он впервые узнал любовь там, в сельве, вместе с Амгам. Конго было странным местом: боль и наслаждение там смешивались и накладывались друг на друга, как опавшие листья.

Безумное желание Краверов добыть как можно больше золота позволяло Маркусу и Амгам надолго отлучаться из лагеря. Распорядок дня на прииске оставался неизменным. Уильям подгонял рудокопов, требуя от них выдавать на поверхность все больше земли и, соответственно, золота, а Ричард в это время следил за работниками на промывке руды. В обязанности Маркуса входило в основном приготовление обедов и ужинов для братьев и похлебки для рудокопов. Часто, приготовив деликатесы для Уильяма и Ричарда, он оставлял большой котел на огне и углублялся в сельву, чтобы встретиться с Амгам в условленном месте.

Маркус не согласился бы променять ни одно из этих свиданий за все золото братьев Краверов. Амгам учила его любовным ласкам: брала руки Маркуса и клала их на свое тело. Она тоже трогала его: стыд был ей незнаком. Во время их первых свиданий, когда девушка обнимала его, прижимаясь своей горячей кожей, Гарвею казалось, что он может испечься, как яблоко в духовке. Кроме того, поначалу ласки Амгам были ему неприятны: он чувствовал себя как животное, которое исследует ветеринар. Она словно приказывала ему: сделай так, а теперь вот так. И Маркус спрашивал себя: это нормально, это со всеми так бывает?

Очень скоро, однако, эти первые грубые опыты сменились изысканным эротизмом. Амгам перестала управлять его действиями гораздо раньше, чем он мог предположить. Теперь он исследовал ее тело с таким же неистовством, с которым она в первые дни изучала его, а может быть, даже более страстно. С каждой новой встречей Маркус открывал для себя новую грань наслаждения. Наконец наступил день, когда он сказал себе: «Господи боже мой, слава вселенной! Скорее один-единственный древоточец сожрет все деревья Конго, прежде чем я с этой женщиной исчерпаю все мыслимые наслаждения».

Нетрудно представить, что рассказы Маркуса причиняли мне двойную боль. Он никогда не скупился на описания, его повествование изобиловало подробностями. Следует иметь в виду, что в то время в обществе еще царила викторианская мораль. Сейчас это может показаться невероятным, но в те годы этикет господствующих классов предписывал не употреблять без крайней на то необходимости слов «колено» или «локоть», которые считались не слишком приличными. Я еще ничего не знал о жизни. А закованный в цепи Маркус Гарвей рассказывал мне о стонах и страстной дрожи с такими подробностями, которых мне не удалось бы найти даже в самых дерзких порнографических книжонках. Казалось, этот человек, побывав в Конго, забыл, что жизнь и секс в обществе разделены стеклянной перегородкой цивилизации. Мне оставалось только вести свои записи и время от времени улыбаться.

Теперь вы знаете, почему мне не требовалось особого воображения, чтобы представить потного низкорослого цыгана Маркуса Гарвея в объятиях женщины белее снега в самом сердце тропического леса. С другой стороны, меня раздражало то, что я был вынужден выслушивать подробности этой необыкновенной любовной истории, которую бы я мечтал пережить сам, в то время как от меня требовалось лишь запечатлеть ее на бумаге. Любовниками были они, мне же досталась участь стенографа, который не мог справиться со своими чувствами.

Как бы то ни было, запретная любовь всегда сопряжена с определенными неудобствами. Маркус боялся, что Уильям и Ричард догадаются, что его отлучки из лагеря как-то связаны с отсутствием Амгам. Он боялся даже представить себе, как разъярился бы Уильям. Кроме того, Гарвей волновался из-за Амгам. Иногда она брала его за запястье и сажала перед собой. Ей хотелось объяснить ему нечто важное. Но что? Маркус не понимал ее и чувствовал себя собакой, которая тщетно пытается чему-то научиться. Амгам брала инициативу на себя: садись, смотри, слушай, что я тебе говорю, ты понимаешь меня, понимаешь? Ты должен понять меня, это очень важно! Девушка говорила и жестикулировала, то страстно и горячо, то стараясь произносить слова очень медленно, но Маркус не понимал ее. Фонетика языка тектонов была очень сложной. Когда Амгам говорила, в ее речи переливались тысячи гласных, и ему не удавалось выделить ни одного слова. Но иногда голос девушки шуршал, словно струйка песка в песочных часах.

Однажды ему показалось, что девушка рассказывает ему совершенно новую историю о том, что она пришла сюда, влекомая желанием познать иные формы жизни. Маркус рассмеялся. Вот это уж точно глупо. Он никогда бы в такое не поверил. Чем могла быть интересна жизнь братьев Краверов, негров да и его самого? Зачем кому-то узнавать порядки лагеря и проблемы рабского труда на прииске? В любом случае, мотивы, которые привели ее в наш мир, большого значения не имели. На самом деле Амгам хотела объяснить ему что-то другое и очень спешила. Она настаивала снова и снова. Но Маркус в отчаянии лишь хватался за голову и стонал:

– Что ты говоришь, милая, что ты хочешь? Что ты стараешься мне объяснить?

Через несколько дней на прииске снова стали слышны странные звуки. Как-то в полночь братьев Краверов, Маркуса и Пепе разбудили громкие крики.

– Шампанское, шампанское, шампанское! – доносился хор голосов из шахты.

Все четверо выскочили из своих палаток почти одновременно.

– А теперь чего им надо? – спросил Ричард.

– Если они орут из-за какой-нибудь ерунды, я отрежу им языки кухонными ножницами, – сказал Уильям.

И они направились к «муравейнику». Пепе резким окриком заставил негров замолчать. Маркус вспоминал потом, что в языке негров были звуки, похожие на щелчок хлыста. Потом надсмотрщик спросил у рудокопов, почему они кричали.

– Шум, – перевел их ответ Пепе. – Они снова слышат шум.

– Какой шум?

– Удары.

Уильяму так хотелось спать, а эти черномазые его разбудили. Он потер глаза кулаками. Маркус подумал, что младший Кравер вытащит сейчас револьвер и выстрелит в воздух или, того хуже, в кого-нибудь из них. Однако Уильям был человеком непредсказуемым. Его ответ достоин занесения в книгу абсурдных изречений:

– Скажи им, чтобы заткнули уши влажной землей. С этими пробками они ничего слышать не будут.

И он вернулся в свою палатку.

По словам Маркуса, его тактика сработала, каким бы невероятным это нам ни казалось. Заключенные повели себя как дети.

Они принялись кричать, но, поскольку никто не обращал на них внимания, в конце концов устали и замолчали. По сути дела, рудокопы все равно не смогли бы выйти из шахты, не имея лестницы.

Однако на следующее утро на их лицах можно было увидеть отпечаток того изнеможения, которое люди испытывают после долгих часов страха. Уильям понял, что с неграми надо было поговорить.

– Слушайте меня все! – закричал он. – В сельве всегда слышны разные звуки. Но шум еще никогда и никому не причинял вреда. Я не желаю больше слышать криков по ночам!

Работы на прииске возобновились. Ричард отозвал брата в сторону, но до Маркуса донеслись его слова.

– Брось говорить ерунду, Уильям, – сказал Ричард тихо. – Каждый раз, после того как слышался шум внизу, что-нибудь случалось. Это на самом деле так.

– Старик и девчонка, – ответил Уильям. – Больше ничего не произошло.

– Я никогда ничего подобного не видел. Это не обычные люди. И ты это прекрасно понимаешь.

– Не распускай слюни. Они не могут появляться из-под земли. Всему этому должно быть объяснение. Я уверен, оно настолько простое, что просто не приходит нам в голову.

Ричард печально покачал головой:

– Ради бога, Уильям. Ты мог лучше всех рассмотреть ее, ты с ней спал. И очень может быть, что объяснение этому есть и что оно в действительности очень простое: под землей в Конго живут люди. Но кто знает, что еще скрыто там?

– Какого ответа ты от меня ждешь? – воскликнул Уильям, в голосе которого послышались нотки гнева. – Да, в этом есть что-то странное, это правда. Но ведь мы в Африке, Ричард, в Африке! И здесь много необычного. Африканцы – черные. Но разве эти черные люди помешали нам добраться до золота? Нет. Потом появились старик и белая девчонка. И из-за этого мы должны все бросить, Ричард? Конечно нет! – Уильям сменил тон и положил руку на плечо брата. – Это наш шанс. Мы с каждым днем становимся богаче! И я не собираюсь уходить отсюда сейчас, когда мы зарабатываем столько денег. Думаю, что и ты тоже.

Ричард опустился на землю, зажав свое ружье в коленях, и стал гладить его приклад. Через несколько мгновений он кивнул:

– Наверное, ты прав. Что еще может произойти?

– Вот так-то лучше.

И братья крепко обнялись. Никогда – ни раньше, ни потом – Маркус не видел настоящего проявления братских чувств у Краверов. Потом Уильям ласково потрепал старшего брата по щеке:

– А теперь ступай на свое место возле лотков. Или, может быть, ты хочешь, чтобы эти обезьяны видели, как мы ссоримся?

Маркус не стал долго ждать. При первой же возможности он увел Амгам в лес. Гарвей тянул ее за локоть и все время оглядывался назад, пока не убедился в том, что за ними никто не следит. Тогда он спросил:

– Ты хотела рассказать мне об этом, правда?

Девушка его не понимала.

– Амгам! – Маркус пытался нарисовать прииск в воздухе перед собой. – Кто там, внизу? Кто? Это твои друзья? Ты их знаешь? Ты хотела сказать мне, что твои друзья рано или поздно выйдут из-под земли?

Но на этот раз смысл его слов не доходил до нее. Глаза Амгам двигались так, словно следили за кружащейся перед ними мухой. Ее взгляд перемещался с рук Гарвея на его губы и обратно. Маркус жестом попросил девушку сесть на траву, сам сел рядом и заговорил очень медленно. Он указывал пальцем на землю и повторял:

– Друзья? Твои друзья? Много Пепе там внизу?

– Пепе… – поняла она наконец.

Маркус улыбнулся:

– Да, да, конечно, правильно: Пепе, Пепе, Пепе! Много Пепе – друзей Амгам!

Но девушка молчала и вовсе не разделяла радости Маркуса. Совсем наоборот. Ее лицо казалось стеной из белого камня, мраморной плитой. Она вдруг резко поднялась с земли. Какая же Амгам высокая! Стройная и величественная, она, казалось, поднималась к самым небесам, точно башня из слоновой кости.

– Шампанское! – закричала Амгам. Она поднимала и опускала руки, чтобы придать своим словам еще большую силу. – Шампанское! Шампанское! Шампанское!

Маркус рывком поднялся с земли, испугавшись, что их услышат из лагеря, и зажал ей рот рукой.

В тот день Маркус не смог продолжить свой рассказ. Наше время подошло к концу, и стражники приказали ему подняться.

– Люди говорят, что они чего-то боятся, не придавая этому слову большого значения, – говорил Маркус, пока его обыскивали, проверяя, не передал ли я ему чего-нибудь. – Дети боятся темноты, женщины – мышей, работники боятся надсмотрщика. Люди боятся, что поднимутся цены на хлеб или что начнется война. Но все это не значит бояться. Мало слушать рассказы о страхе, чтобы понять, каков он на самом деле.

Маркус уже шел по коридору в сопровождении двух стражников, но продолжал свою речь. В тот день он говорил до тех пор, пока не исчез в конце коридора, спокойно и торжественно, подобно оркестру, который играет на тонущем корабле. В последний момент он обернулся ко мне и добавил:

– Амгам кричала: «Шампанское, шампанское, шампанское!», и когда я зажал ей рот, то впервые в жизни почувствовал страх. Я имею в виду страх настоящий. Вы меня понимаете, господин Томсон? Понимаете, что я хочу сказать?

По дороге домой мне пришло в голову, что написать эту книгу будет мне не под силу. Я бродил по улицам, ведя спор с самим собой. Разве можно описать весь тот ужас и ту любовь, которые чувствовал Маркус рядом с Амгам в ожидании нашествия тектонов? Конечно, нельзя. Вряд ли кому-нибудь удастся изложить такую историю в книге. По крайней мере, я на это, видимо, не способен. Но, с другой стороны, роман уже сильно разросся, возобладал надо мной, над Нортоном, над самим Маркусом. Его надо было завершить. И уже не имело значения, достаточно у меня для этого таланта или нет, как никого не интересует, хватит ли смелости у солдата, которого посылают на задание. До пансиона я добрался уже затемно и увидел в столовой господина Мак-Маона. Для меня это было неожиданностью, потому что час был поздний, а мой сосед строжайшим образом соблюдал распорядок дня. Он сидел за столом перед полупустой бутылкой дешевого виски и сообщил мне, что его жена заболела. А он, отсюда, из этой дали, ничем не мог помочь ей в трудную минуту. Его не столько беспокоило здоровье супруги, сколько то, что бедная женщина должна была ухаживать за детьми, несмотря на болезнь. Мне пришлось пропустить стаканчик в знак сочувствия. Потом мы выпили еще, и я перебрал. Мак-Маон не мог помочь своей жене, а я – Маркусу Гарвею. Поскольку я был навеселе, то язык у меня заплетался:

– Вы еще не знаете самого страшного?

– Чего это я не знаю? – не сразу отреагировал Мак-Маон. Его взгляд тупо упирался в стеклянную кромку стакана.

– Ничего вы не знаете. Вполне вероятно, что очень скоро все человечество будет сметено с лица Земли одним племенем убийц.

– Ах, да? – равнодушно произнес Мак-Маон и покрутил головой, словно переваривал мое сообщение. Потом он почесал в затылке, взъерошив свои короткие и густые, как у дикого пса, волосы, и спросил спокойным голосом: – А их как-то можно остановить?

– Боюсь, что нет. – Я подумал немного и вынес окончательный приговор: – Нет, никак нельзя. Они нас сотрут в порошок, убьют, уничтожат. Род человеческий станет пылью на дорогах истории. От нас не останется даже развалин, чтобы напомнить о нашем существовании.

Мы по-прежнему пристально разглядывали стаканы.

– Впрочем, наверное, так нам и надо… – философски заключил я. – И все будет кончено.

Мак-Маон утвердительно кивнул. Я никак не ожидал от этого пролетария, который всегда старался соблюдать приличия, следующих слов:

– Ну и к чертовой бабушке.

Он был прав. Мы все равно, рано или поздно, будем уничтожены тектонами или временем. Все мы исчезнем – и те, кто от нас сейчас зависит, и те, кто еще не родился на свет, но когда-нибудь будут зависеть от тех, которые сегодня зависят от нас. Все.

– И к чертовой бабушке, – повторил я.

– И к чертовой бабушке, – заключил Мак-Маон. Смех разобрал меня так, как порой разбирает икота, и Мак-Маон присоединился ко мне. Все на свете когда-нибудь полетит ко всем чертям. Неожиданно оказалось, что это очень смешно.

Мы хохотали так громко, что остальные обитатели пансиона стали кричать на нас из своих комнат, требуя, чтобы мы замолчали. Но мы не могли остановиться. Двери комнат уподобились барабанам.

Мне припомнились барабаны сельвы из романов доктора Флага. Они передавали самую важную новость: все летит ко всем чертям. Мы хохотали до тех пор, пока бутылка не опустела, а потом отправились спать. Что нам оставалось делать? Тектоны вот-вот завоюют мир, а у нас тут выпивка закончилась. Так всегда и бывает.

12

Следующие дни расстроили нервы всех жителей поляны. По крикам рудокопов в ночи можно было судить о том, насколько отчетливо слышались подземные шумы. Иногда бедняги не успокаивались до самого рассвета. Уильям не желал ничего об этом знать и поручил Маркусу и Пепе следить за ситуацией по ночам и будить его только в случае настоящей тревоги.

Маркус ненавидел просыпаться от своих страшных снов, но в эти дни он осознал, что еще хуже пробуждаться от кошмаров других. Ему удавалось поспать только пару часов, а потом вой и крики врывались в его сознание. Эти звуки выплескивались из шахты и разливались по всей поляне. Сто глоток визжали с отчаянием свиней, которым вонзили в горло нож. Маркус в смятении открывал глаза от ужаса и обливался холодным потом. Его оцепеневшим мозгам не сразу удавалось понять, что происходит. Гарвей взял за правило задавать себе четыре вопроса, прежде чем встать с постели: «Кто я? Где я? Кто это кричит? Почему они будят меня?» Потом он отвечал самому себе: «Я Маркус Гарвей; я в Конго; кричат негры; они боятся нападения тектонов». Получив эти ответы, он делал вывод: «Успокойся, ничего не случилось».

Маркус и Пепе иногда подходили к «муравейнику». Когда гвалт раздавался громче обычного, они заглядывали в шахту, не выпуская ружей из рук, и спрашивали у рудокопов, что случилось.

– Шумы, – перевел однажды Пепе. – Как всегда.

– Почему же они так вопят?

– Там кто-то стучит.

– Стучит, стучит, стучит… – проворчал Маркус. – А тебе не кажется странным, что шум слышен только по ночам? Может, они просто хотят, чтобы мы померли от усталости!

– Днем стук тоже слышен, – уточнил Пепе, – просто шум работ заглушает его.

Маркус фыркнул, а потом раздраженно крикнул, хотя и сам не знал, на кого сердился:

– Давай сюда лестницу! Спускай ее вниз!

– Ты уверен?

– Делай что я говорю.

Лестница коснулась дна шахты, и Гарвей спустился туда. Пепе остался наверху, держа наготове ружье. Несмотря на полнолуние, Маркус видел вокруг себя только глаза, их белки светились повсюду. Белые кружочки дрожали и сбивались в кучу, как маленькое стадо, когда он приближался.

– Откуда слышен этот чертов шум? – спросил Маркус.

– Справа от тебя, в глубине, – перевел ему Пепе сверху. – Они говорят, что шум слышится из одного самого верхнего туннеля. Прямо у тебя над головой. Видишь?

Да, он видел это отверстие; похоже, оно появилось недавно. Для такого низкорослого человека, как Маркус, оно находилось слишком высоко. Гарвей перевесил ружье на спину и подтянулся на руках.

Ему показалось, что голова и плечи оказались в трахее кита. Он ненавидел себя за то, что воспринимал всерьез страхи негров и свои собственные опасения. Чуть позже Маркус прокричал:

– Ничего здесь не слышно!

Это была ложь. Сейчас он действительно ничего не слышал, но ничуть не сомневался в том, что рано или поздно звуки раздадутся. Так бывает, когда бросаешь камень в колодец, глубина которого неизвестна: плеск воды обязательно долетит до тебя, сколько бы времени ни прошло.

И Гарвей услышал звуки. Конечно же, услышал. Они доносились с огромной глубины, из самых недр земли. Маркус дотронулся рукой до стенки туннеля. Она дрожала.

Сначала ему показалось, что это был монотонный гул, но очень скоро его слух различил в нем несколько уровней. Самый высокий тон напоминал свистящий шорох рвущейся бумаги. За ним слышалось эхо ритмичных ударов, точно табун лошадей скакал по утрамбованному песку. Раздавался и еще один звук, невнятный и неопределенный.

Маркус спрыгнул на дно шахты и начал подниматься по лестнице. Он двигался слишком быстро, и это его выдало. Негры, которые до этого выжидательно молчали, глядя, как Гарвей прислушивался к подземным шумам, вдруг заголосили. Несколько рук дерзко схватили его за рубашку и попытались удержать; в этом жесте читалось скорее отчаяние утопающих, которые умоляют поднять их на шлюпку, нежели проявление агрессии. Маркус на ходу безжалостно стряхнул с себя эти руки. Когда он поднялся наверх, Пепе помог ему убрать лестницу.

– Мы должны разбудить Уильяма, – сказал Гарвей. Он пошел к палатке и стал окликать младшего Кравера, с каждым разом немного повышая голос:

– Уильям? Уильям?

Полотняная дверь приоткрылась, и Маркус вошел. Уильям был голый, лишь на шее у него блестела серебряная цепочка. Его серые глаза отливали тем же блеском, что и лучи африканской луны. Даже Маркусу пришлось признать красоту его тела, созданного для ночной жизни. Взгляд Гарвея задержался на серебристой дорожке, которая сбегала вниз по животу младшего Кравера. За ним сидела, как всегда, скрестив ноги, Амгам. Она не была связана. В душе Маркуса поднялась волна любви и ненависти, и оба эти чувства были одинаково сильны: так в одном язычке пламени сочетаются красный и синий цвета. Гарвей всегда думал, что Уильям привязывал девушку к стойке палатки, чтобы овладеть ею. Но какое, в сущности, имело значение, была она привязана или нет? Уильям мог насиловать ее, когда хотел и как хотел. Маркусу причиняла боль мысль о том, что, возможно, младшему Краверу и не надо было применять насилие. По правде говоря, Гарвей не мог знать, какие отношения царили внутри этой палатки. Ему пришло в голову, что он знал о связи Уильяма и Амгам ровно столько, сколько Уильям – о его связи с ней. Маркус опустил глаза в надежде не выдать свои чувства.

– Я ходил на прииск, – сообщил Гарвей, не поднимая взгляда. – Там и правда слышен шум.

– Ах, да?

– Да.

– И что в этом нового? – раздраженно спросил Уильям.

– Шум стал очень сильным.

Это была ложь. Правда заключалась в том, что Маркус услышал эти звуки впервые и хотел передать в своем сообщении не просто информацию, а свой испуг.

– Насколько сильным? – язвительно спросил Уильям. – Эти звуки сильнее грома? Сильнее пушечных выстрелов?

– Нет, они не такие громкие, – растерянно ответил Маркус. – Но они хорошо слышны.

– Ну и чего тебе от меня надо? Что ты мне предлагаешь делать?

Маркус покачал головой.

– Ты просил, чтобы мы тебя предупредили. Это похоже на шум фабрики, а не на звук флейты. Негры правы.

Уильям прервал его:

– Маркус, негры никогда не бывают правы. Ты можешь это уразуметь?

– Наверное, могу, Уильям, – сказал Маркус. – Негры никогда не бывают правы.

– Нет, ты все равно меня не понимаешь. Послушай, я тебе сейчас кое-что объясню: если бы негры были правы, они бы властвовали в Европе, а мы бы добывали для них уголь на каком-нибудь руднике в Уэльсе. Однако все наоборот: мы правим в Африке, а они работают на нас, подчиняясь нашим приказам, на золотых приисках в Конго. Теперь ты понял, Маркус?

– Да, конечно.

– Спокойной ночи.

В те дни всем обитателям поляны было ясно, что надвигалась какая-то ужасная опасность. Это понимали все, кроме Уильяма и Ричарда. Маркус чувствовал себя таким же пленником прииска, как и негры. А может быть, его положение было еще хуже, потому что рудокопы, по крайней мере, могли протестовать, а он не знал, что ему делать. Братья Краверы создали на прииске совершенно особую обстановку, в которой выгода заслоняла собой риск, и его мнением никто не интересовался. Маркус боялся. Он боялся прииска и боялся Краверов. Страх перед прииском был слишком неопределенным, чтобы с ним как-то бороться. Страх же, который Маркус испытывал перед Краверами, был хуже первого: боязнь такого рода толкает жертву на союз с теми, кто ей внушает ужас.

А кроме того, он думал об Амгам, и им овладевали настолько противоречивые чувства, что его воля оказывалась парализованной. Убежать вместе? Но куда? В сельву, в глубины этого зеленого и безжалостного океана? В мир тектонов, где ее примут с распростертыми объятиями? Маркусу не дано было знать, что скрывается под прииском и дальше, в недрах земли. Но в любом случае это было самое последнее место во всей вселенной, куда бы он согласился отправиться по собственному желанию.

Порой негры визжали от страха часами, без передышки. Маркус так и не научился различать их голоса. Для него они звучали безымянным хором, который бесконечно повторял: нам страшно, мы хотим выйти наружу. А может быть, эти крики означали: они наступают, они уже совсем близко.

Иногда неизвестно почему крики замолкали, и всю ночь было тихо. Но эти перерывы не приносили Маркусу облегчения. Ему приходилось дежурить по ночам и проверять, не случилось ли чего-нибудь особенного на прииске. Но ничего нового не происходило, а бесконечное повторение сигналов бедствия привело к тому, что они перестали действовать на Гарвея. В результате он совершил жестокую ошибку, столь свойственную людям: обвинил в преступлении его жертву. Когда негры поднимали вой, Маркус проклинал их, не поднимаясь с постели, а потом дергал Пепе за локоть и отправлял его посмотреть, что там случилось.

Однажды ночью крики негров слились в единый монотонный вой. Он раздавался еще с вечера и не утихал всю ночь. Маркусу никак не удавалось заснуть. Позже он с трудом восстановил последовательность событий. Когда крики стали невыносимо громкими, Гарвей приказал Пепе пойти посмотреть, в чем дело. Тот вернулся, но ничего нового не рассказал. Однако негры вскоре завопили опять. Несмотря на это, Маркус смог наконец уснуть, вероятно, как раз благодаря тому, что крики звучали на одной и той же ноте ужаса. Так люди, живущие вблизи водопада, настолько привыкают к шуму струй, что он становится частью их снов.

Ранним утром Гарвея разбудила тишина. Полная тишина, если в Конго таковая когда-нибудь бывает. С прииска не доносилось ни одного звука. Мозги Маркуса уже привыкли к реву ста глоток, которыми дирижировал страх. Привыкли настолько, что новостью для них была тишина.

Пепе лежал рядом, с открытыми глазами. Он смотрел в сторону полотняной двери палатки взглядом мумии, устремленным в бесконечность.

– Пепе?

Пепе не отвечал, и Маркус проследил за его взглядом, который упирался в полотняную дверь.

Оттуда выглядывала голова, круглая, белая и лысая. Зеленоватый фон ткани палатки прерывался примерно на половине ее высоты, уступая место этой голове с надутыми щеками и круглыми, как теннисные мячики, глазами.

Больше ничего не было видно: только голова, которая вращала зрачками с огромной скоростью, словно хотела осмотреть палатку в считанные секунды. Губы существа имели форму латинской буквы «V», но это нельзя было назвать улыбкой. Голова скорчила гримасу: высунула треугольный язык лилового цвета. А потом вдруг исчезла, словно ее кто-то проглотил.

Видение длилось так недолго, что Маркус даже не успел испугаться. Он закричал Пепе:

– Ты видел его? Ты его видел?

Пепе лежал неподвижно и ничего не отвечал. Маркус вышел из палатки и замер.

Нашествие человекообразной саранчи разоряло лагерь. Тектоны орудовали повсюду. Пять, шесть. Десять, двадцать, нет, гораздо больше. Маркус не мог их сосчитать. Наверное, их было все же около двух десятков, но они передвигались с такой быстротой, что он посчитал некоторых из них дважды. Никогда раньше Гарвей не видел такой бешеной деятельности. Тектоны, одетые в туники и перепачканные красноватой землей, перебирали все предметы вокруг ловкими, как у мартышек, пальцами. Они сообщали друг другу о своих находках ужасными хриплыми голосами: так,наверное, звучали бы голоса коров, если бы те умели говорить. Трудно было поверить в то, что эти существа той же породы, что Амгам.

Человеческая жизнь для этих существ никакого значения не имела. Создавалось впечатление, что у них, подобно дальтоникам, тоже был какой-то дефект зрения, который не позволял им видеть людей. Они обращали внимание только на предметы, и вся их деятельность заключалась в отделении вещей пригодных от непригодных: это – да, а это – нет, это – да, а это – нет.

Ричард вышел из своей палатки и замер в таком же изумлении, как Маркус. Тектоны копались в сундуках, вытряхивали содержимое мешков, открывали сумки и чемоданы. В считанные минуты они перевернули вверх дном все, что было на поляне. А вскоре произошло первое столкновение.

Один из тектонов приблизился к Ричарду, вернее, к его наручным часам, и вцепился в запястье. Действия этого существа не были проявлением насилия, его просто интересовали часы. Но Ричард, испугавшись, отступил на несколько шагов. Тектон не желал выпускать добычу и, шагая вслед за старшим Кравером, продолжал теребить ремешок часов. В конце концов Ричард оступился и упал навзничь. Пришельцы вдруг бросили все свои дела и замерли, словно марионетки, у которых натянули движущие ими нити, а потом в один голос захохотали. Воришка, собиравшийся украсть часы, даже изобразил неловкие движения Ричарда и его нелепое падение. Старший Кравер лежал на земле, целый и невредимый, и плакал. Тем временем другой тектон подошел к Маркусу, привлеченный видом фитиля, который торчал из кармана Гарвея, и потянулся за ним.

– Поосторожнее! – сказал Маркус и несильно, но твердо оттолкнул его.

На лице тектона появилась недовольная гримаса. Потом он протянул Маркусу квадратный камешек пепельного цвета. В душе Гарвея смешались отвращение и сдерживаемый страх. Сначала ему показалось, что наилучшим выходом будет принять предмет, который ему предлагали. Ведь это всего лишь камешек или, может быть, маленький фарфоровый кубик. Пока Маркус рассматривал странный предмет, тектон решил, что он хочет поторговаться, и удвоил плату. На этот раз он предложил длинный камешек, похожий на мел в школьном классе. Интересно, на что ему, Маркусу, эти странные штуки? Но времени на подобные размышления у него не оказалось. Рядом с ним неожиданно появилась Амгам. Она стукнула пришельца по рукам, и его камешки, фарфоровые кубики или что там это было, полетели на землю. Девушка схватила Гарвея за руку и потащила к лесу.

К одному из деревьев на краю поляны был привязан негр. Уильям в последнее время пристрастился к подобному виду наказания. Бедняга сидел там за какую-то небольшую провинность. Амгам обеими руками повернула голову Маркуса, чтобы тот внимательно посмотрел, чем занимались пять тектонов, которые копошились возле африканца.

Пришельцы, обнаружив привязанного негра, воспользовались его беззащитностью. Они не тратили время на переговоры с беднягой. Двое из них отрывали ему пальцы рук и ног специальными кусачками. Их товарищ кипятил, помешивая, какой-то химический раствор в небольшом котелке на костре. Четвертый тектон опускал оторванные пальцы в кипящую жидкость, а потом вынимал кости, очищенные от мяса и кожи, при помощи щипцов. Когда кости остывали, он передавал их пятому тектону, который сидел на траве и с тщательностью ювелира обрабатывал их какими-то инструментами. Казалось, пришельцы были совершенно глухи к крикам несчастной жертвы. Несмотря на льющуюся из ран кровь, они вонзали кусачки в его руки и ноги снова и снова.

Маркусом овладела паника. Движимый первым порывом, он побежал в направлении палаток и снова оказался в центре лагеря. Там к нему бросился его старый знакомый: одной рукой он крепко вцепился в рубашку на груди Гарвея, а на ладони другой протягивал ему три камешка, целых три. И тут, наконец, до Маркуса дошло, из какого материала делали свои деньги тектоны.

– Отпусти меня! – умолял Маркус. – Отпусти!

Дыхание тектона жгло его ухо, и Гарвей не знал, как от этого избавиться. Ему не удавалось ничего сделать. И вдруг неожиданно голова тектона разлетелась на тысячу кусочков, как спелый арбуз, который падает на асфальт с большой высоты. Маркус с ужасом увидел, что его рубашка совершенно промокла от крови убитого.

Уильям проснулся последним, но начал действовать первым. И, естественно, в своей обычной манере. Он шел с револьвером в руке и расстреливал всех тектонов, которые имели неосторожность оказаться неподалеку. Казалось, младший Кравер шагает по стрельбищу. Шаг, локоть сгибается, выстрел. Тектоны не сразу поняли, что происходит. Наверное, им не могло прийти в голову, что кто-то осмелится напасть на них. Один из тектонов даже подошел вплотную к Уильяму, вознес руки к небу и стал в негодовании кричать ему что-то визгливым голосом. Младший Кравер вложил дуло револьвера ему в рот, выстрелил и невозмутимо пошел дальше искать новые жертвы; брызги крови алели на его лице. Воодушевленный примером брата, Ричард взялся за свое ружье. И скоро в воздухе над поляной летало больше пуль, чем москитов.

В убийственном хладнокровии, которое проявил в тот день Уильям Кравер, было какое-то величие. Ни один мускул не двигался на его лице. Когда пули кончались, он, не обращая ни малейшего внимания ни на тектонов, ни на гвалт и хаос, царившие вокруг, спокойно открывал барабан револьвера, заряжал его и снова начинал упражняться в стрельбе по движущимся мишеням. Один шаг, другой, стоп. Рука вперед, прицел, бум! И тектон готов. Потом еще один и еще. Рубашка Уильяма покрывалась пятнами крови его жертв, и брюки тоже. Но младший Кравер неудержимо двигался вперед. Ему играло на руку то, что тектоны не защищались. Может быть, они не верили в происходящее, а может, слишком увлеклись грабежом. Многие из них даже не понимали, что умирают; пуля пронзала их грудь, и они падали на землю, продолжая сжимать в руках добычу. Лишь двое последних оказались умнее других и бросились наутек.

Бойня длилась всего несколько минут. Парочка тектонов продолжала бежать в сторону «муравейника», подхватив обеими руками полы длинных туник. Маркусу эта картина показалась невероятно смешной. Поэтому приказ Уильяма, обращенный к Ричарду, прозвучал особенно жестоко:

– Стреляй в них! Не дай им уйти!

У младшего Кравера кончились патроны. Его брат спокойно прицелился из своего ружья для охоты на слонов. Над ухом у одного из беглецов взметнулся красный фонтанчик крови, и тектон упал замертво. Но следующая пуля застряла в стволе ружья, и Ричард не смог повторить успех.

– Маркус! Держи его! – приказал Уильям, роясь в карманах и ища патроны.

Короткие ноги Маркуса не были созданы для того, чтобы догонять беглецов. Но тектон запутался в полах туники, и поэтому в этой гонке, можно считать, их шансы были равны.

Гарвей почти нагнал тектона. Когда беглец взбежал на насыпь у входа в «муравейник», их разделяло расстояние метра вполтора. Тектон даже не спрыгнул, а, скорее, провалился в шахту. Маркус свесил голову вниз:

– Хватайте его, пока он не смылся! – закричал он неграм в шахте. – Держите его!

Но никто не сдвинулся с места. Все сгрудились возле стен, стараясь держаться как можно дальше от пришельца. Маркус торопливо спустился по лестнице, скользя по ней, как по пожарному шесту.

Тектон уже влезал в одно из отверстий в стене. Гарвей подпрыгнул из последних сил и вцепился в щиколотку беглеца. Тот начал брыкаться, стараясь попасть Маркусу в лицо.

– Помогите! – закричал Гарвей, напоминавший сейчас трубочиста, застрявшего в дымоходе.

В конце концов пятка тектона ударила ему в нос. От боли в глазах Маркуса заплясали желтые кружки, он на секунду почти ослеп и разжал пальцы. Тектон скрылся в туннеле.

– Почему вы не остановили его? – закричал Маркус, обернувшись к неграм. Из носа у него шла кровь. – Они придут снова!

Уильям и Ричард подбежали к входу в «муравейник» несколько секунд спустя. Они опустились в шахту и стали стрелять в туннель, где скрылся тектон.

Но было уже поздно.

13

По приказу Уильяма негры вырыли большую яму и перетащили к ней тела убитых тектонов. Потом все обитатели поляны вместе сбрасывали трупы вниз и засыпали их землей. Хоронить тектонов было неприятно вдвойне, потому что их глаза еще казались живыми. Маркус говорил, что мертвые негры становятся только серыми. С подземными жителями происходило нечто подобное. Смерть очень быстро придавала их белоснежной коже оттенок восковой бледности, а чуть позже их тела начинали отливать серым перламутром. Можно было, таким образом, заключить, что перед лицом смерти все оказывались равны. Однако трупы тектонов казались почему-то отличными от трупов людей. Возможно, виной тому были полуоткрытые рты, похожие на рыбьи. Или их глаза – стекленеющий взгляд, широко раскрытые веки. Даже спустя несколько часов после смерти своего хозяина они все еще смотрели в ослепительно синее небо Конго, не желая согласиться с тем, что потеряли право видеть небеса мира людей. Когда Гарвей рассматривал напряженные черты их лиц, он начинал сомневаться в том, что эти существа действительно были мертвы, и одновременно в том, были ли они когда-нибудь живыми.

– Из земли пришли и в землю возвратились, – произнес Уильям, последний раз взмахнув лопатой.

Никто не мог знать, было ли это высказывание погребальной молитвой, ироническим комментарием или проклятием.

Пепе перевел рассказ негров: по их словам, тектоны появились из туннеля, из которого слышался шум. Они принесли с собой веревки и крюки, и с их помощью вылезли наверх по стенам.

На протяжении всего дня Пепе был еще более молчалив, чем обычно. Когда вечером Маркус встретился с ним в палатке, они оба не испытывали ни малейшего желания начать разговор.

Прежде чем закрыть глаза, Гарвей укутался одеялом, которое обычно использовал в качестве подушки. В первый раз за все время своего пребывания в тропиках ему хотелось укрыться перед сном.

– Я и не знал, что в Конго может быть холодно, – высказал он вслух свою мысль.

– Это не холод, – ответил ему Пепе. – Это страх.

Помолчав немного, он добавил:

– Мне здесь больше делать нечего. Хватит.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Маркус.

– Я ухожу, – услышал он в ответ. – Сегодня ночью. Только дождусь, когда Уильям и Ричард уснут, а потом выйду из палатки, помогу людям из шахты выбраться наружу, и мы убежим.

Маркус приподнялся на своей постели:

– Ты что, спятил? Так нельзя.

– Почему нельзя?

Маркус не нашелся, что ответить. Он снова вытянулся на матрасе, посмотрел в потолок палатки и произнес:

– Ты знал об этом раньше, правда? Тебе с самого начала все было известно. У вас, негров, наверняка есть какая-нибудь легенда об этих жителях преисподней.

Пепе посмотрел на Маркуса; казалось, предположение Гарвея развеселило его:

– Легенда? О какой легенде ты говоришь? Не знаю я никаких легенд.

Тут его разобрал смех, и он захохотал так громко, что мог разбудить Уильяма и Ричарда, несмотря на то что между палатками было значительное расстояние. Успокоившись, он стал объяснять:

– Никакая это не легенда. Я знаю только то, что рассказывал мне дед, а он много повидал. Из его слов выходило, что белые люди всегда ведут себя одинаково, откуда бы они ни появились.

Маркус слушал его с любопытством. Он приподнялся на локте и подпер голову рукой:

– Я тебя не понимаю.

– Мой дед знал, о чем говорил. У белых всегда так. Сначала приезжают миссионеры и пугают нас адом, потом приезжают торговцы и крадут все подряд. А после этого появляются солдаты. Все эти люди скверные; и те, которые появляются позже, всегда хуже предыдущих. Сначала господин Тектон хотел обратить нас в свою веру. Сегодня пришли торговцы, а завтра наступит очередь солдат. И у меня нет охоты оставаться здесь, когда они выйдут наружу.

– А как же она?

Пепе задумался.

– Чудные люди есть везде.

– Ты видел, что сделали тектоны с руками и ногами того человека? – спросил Маркус.

– Белые всегда так себя ведут, – размышлял вслух Пепе. – Они заставляют нас носить грузы и работать на шахтах. А сами богатеют. – Он вздохнул. – По крайней мере, я насолю им, потому что уведу с собой моих братьев, которые работают на прииске.

– Вот когда в тебе проснулись братские чувства, – с иронией произнес Маркус. – Хочу напомнить, что ты вместе с нами прекраснейшим образом заковывал этих людей в цепи. Не выдумывай глупостей, Пепе! До ближайшего цивилизованного места или хотя бы до какого-нибудь поселка пятьсот миль. По дороге тебе могут встретиться только деревни, которые мы разоряли по дороге сюда, а у тебя лишь старенькое ружье и пригоршня патронов. Как только жители тебя узнают, они расправятся с тобой. Если только сельва не поглотит тебя до этого. – Маркус вздохнул. – Не делай этого, Пепе. Ты говоришь, что хочешь освободить рудокопов и уйти вместе с ними. А ты уверен, что они не убьют тебя при первой же возможности? У них для этого имеется множество причин.

– Может, и так, – сказал Пепе. – Но, по крайней мере, меня убьют свои.

Из сельвы до них долетел рев какого-то животного; его мелодия поражала своей сложностью и величием. Звуки тропического леса, огонь керосиновой лампы, палатка и общество друг друга доставляли обоим большое удовольствие. И только сейчас Маркус вдруг понял, что их соседство кончается, что его друг уходит.

– Пойдем со мной, – предложил Пепе.

– Нет, я останусь здесь, – ответил Маркус.

Они потушили лампы, но уснули не сразу. Минут через пять Пепе спросил Гарвея из темноты:

– Это из-за нее, правда?

Маркус, помолчав, ответил:

– Я сегодня устал, Пепе, очень устал. Сегодня ночью я буду спать очень крепко. Так крепко, что ничего не услышу.

Они оба не спали, но притворялись спящими. Три часа спустя Пепе поднялся, взял свое старое ружье и красную феску, потом приблизил свои губы к уху Маркуса и сказал:

– Du courage, топ petit, du courage.^[5]

И ушел.

В книге я описал другую сцену прощания героев. Какую? Ту, что рассказал мне Маркус. В его истории готовый к самопожертвованию Пепе, несмотря на уговоры Маркуса, остается в лагере, сражается с тектонами, защищая друга, пока сам Гарвей, угрожая пистолетом, не вынуждает его уйти. Но я не поверил ни одному его слову. Поведение Пепе выглядело столь героическим, что напоминало карикатуру. Поэтому однажды, когда мы просматривали вместе эту главу, я оперся локтями на стол, скрестил руки и спросил его прямо: «Маркус, зачем ты меня обманываешь?» Он смотрел по сторонам, не зная, что ответить. Я впервые видел его таким смущенным и потерянным.

Ответ был мне известен. Гарвей врал, чтобы спасти доброе имя Пепе – единственного друга, которого он встретил в этом мире. Подозреваю, что кто-то может задасться вопросом: если я знал, что Маркус говорит неправду, то зачем записал ложную версию? Ответ заключался в следующем: мне до смерти надоели негры из романов доктора Флага. Хоть один раз, сказал я себе, сделай так, чтобы в книге появился черный, который расстреливает толпы белых. Мне захотелось сделать все не так, как велел мне этот мерзавец Флаг, а совсем наоборот. И, поскольку это никоим образом не нарушало структуры повествования, я позволил себе такую вольность.

Почему я был так наивен? Именно во второй версии этих событий Пепе выглядит наилучшим образом. Ведь по ней получается, что он был самым разумным существом на той поляне.

Об одиночестве приговоренных к смертной казни перед эшафотом говорилось много раз. Не столь часто речь заходит об одиночестве палачей. Маркус не мог забыть выражения лиц Уильяма и Ричарда на следующий день, когда они узнали о массовом побеге из лагеря. Они представляли себе все что угодно: покушения на их жизнь, бунт, воровство. Ричард, отправляясь спать, всегда клал рядом с собой свое длинное ружье, словно это была его любовница. Уильям прятал под подушку пистолет. Мешочки с золотом братья закапывали под палаткой Уильяма. Однако никто не захотел лишить Краверов жизни или богатства. Никто даже не мечтал им отомстить. Эти люди хотели лишь бежать с прииска, и только. И это не укладывалось в головах братьев.

Маркусу это утро запомнилось тем, что поляна совершенно обезлюдела. Черные тела не толпились в шахте. И голоса рудокопов не нарушали хора тропического леса. Рабы без хозяина превращаются в свободных людей. Хозяева без рабов – ничто. Они остались одни.

Вчерашний костер еще дымился, и умирающий огонь удивительно точно передавал настроение в опустевшем лагере. Маркус и Ричард сидели возле костра и равнодушно наблюдали, как таял в воздухе дымок. Неподалеку Уильям обнаружил фляжку Пепе. Он взвесил ее в руке, а потом яростно швырнул о землю. Маркус и Ричард не отрываясь смотрели на угольки.

– И что же теперь? – спросил самого себя Ричард.

– Теперь они всех нас убьют, – неожиданно для себя самого ответил Маркус, затягиваясь сигаретой. Он даже не предполагал, что его голос может звучать так жестко.

– Нас убьют? – удивленно спросил Ричард. Он язвительно улыбнулся. – Кто же, по-твоему, нас может сейчас убить, если все отсюда сбежали?

Гарвей поднял глаза от углей, посмотрел на старшего Кравера, а потом повернул голову в сторону прииска. Ричард понял его взгляд.

– О господи, господи! – застонал он, закрывая лицо руками.

– Что здесь происходит? – спросил Уильям, который уже забыл о фляжке Пепе.

– Ричард плачет, – Маркус ограничился одной фразой, произнесенной необычным для него жестким голосом. Уильям это почувствовал и бросил на него взгляд, который, казалось, говорил: сначала я займусь Ричардом, а потом тобой.

– Не раскисай, ты же солдат! – попытался подбодрить он брата, похлопав его по плечу. – Куда девался дух победы?

Но Ричард был не солдатом, а развалиной. Уильям настаивал:

– Ты же офицер Британской империи!

– Но это не провинция империи, – произнес наконец Ричард. – Это Конго.

Его слова понравились Уильяму. Невозможно разговаривать с тем, кто тебя не слушает. Ричард возразил ему, а если человек возражает, его можно переубедить.

– Ричард! Чему тебя учили в военной академии? Как надо поступать в таких случаях?

– Ты не хочешь этого понять, – сказал Ричард, который при всей своей ограниченности иногда проявлял необычайную ясность мыслей. – Никто из преподавателей академии не учил нас, как противостоять нашествию тектонов.

И тут Уильям закричал. В памяти Маркуса живо запечатлелся этот крик: он помнил о нем, как если бы был свидетелем неожиданного солнечного затмения. Голос младшего Кравера изменился, в нем странным образом сочетались нотки звериного рыка и призыва вождя. Это было одновременно объявление войны и утверждение права собственника. Он не уйдет отсюда и не отдаст свой прииск. Никогда и никому. Враги могут нападать, когда им будет угодно. Крик Уильяма подействовал на Ричарда, как будто его окатили ведром холодной воды.

– Ричард, – настаивал младший Кравер, – что нам надо делать? Ты инженер. Скажи, что нам предпринять.

Старший Кравер несколько раз открыл и закрыл рот, не издавая ни единого звука, однако брат был неумолим, он требовал ответа.

– Частокол, – произнес наконец Ричард, словно читая раскрытый перед ним в воздухе учебник. – Мы должны окружить «муравейник» частоколом.

– Частоколом?

– Да. Наше укрепление будет необычным: его задача будет состоять не в том, чтобы не допустить тектонов к прииску, а, наоборот, чтобы не позволить им выйти наружу.

– Ты все слышал, Маркус, – сказал Уильям, которому понравилась идея брата. – Давай рубить деревья. Нам понадобится много бревен. Вперед.

И он увел Гарвея в лес. Ричард остался возле «муравейника», чтобы сделать необходимые замеры и оживить воспоминания об уроках военной инженерии.

Уильям и Маркус начали рубить деревья. Они выбирали для строительства частокола двух– и трехметровые стволы. Деревья должны были быть не слишком толстыми, потому что иначе они бы не смогли подтащить их к «муравейнику». Уильям и Маркус работали рядом. Младший Кравер сказал ему:

– Ты уже давно настроен против нас. И не пытайся возражать мне: я в этом уверен. Только не понимаю причины. Чем ты недоволен, Маркус? Чем? Это из-за денег? Ты считаешь, что заслуживаешь большего?

Гарвей ничего не отвечал. Уильям продолжил:

– Ты что, и вправду вообразил, что мы не думаем о тебе? Не будь дураком, за вознаграждением дело не станет. В Англии у тебя будут такие деньги, о которых такой оборванец, как ты, не может даже мечтать. Краверы всегда заботятся о своих верных слугах.

Когда стволы оказывались на земле, Уильям и Маркус очищали их от веток, чтобы частокол получился плотным. Гарвей продолжал упрямо молчать.

– Значит, деньги здесь ни при чем, – заключил Уильям.

Они связали вместе несколько бревен и положили концы веревок себе на плечи, чтобы тянуть их волоком, как пара лошадей. Но в последний момент Уильям предоставил Маркусу одному тащить груз, а сам шел рядом, словно погонщик мулов.

– А может быть, это из-за негров? Неужели под этой цыганской кожей скрывается филантроп? Нет, дело не в этом. Сейчас здесь нет ни одного негра, а ты еще более понурый, чем раньше. Почему же тогда?

Маркус складывал бревна в поленницу возле «муравейника». Амгам сидела возле палатки, скрестив ноги. Уильям замер: его серые зрачки налились свинцом.

– Это из-за нее, – наконец догадался он. – Из-за нее.

Уильям недоумевал. Его голова поворачивалась то в сторону Маркуса, то в сторону Амгам. Он никак не мог понять, что же их объединяло. Такого человека, как Уильям, нелегко было чем-нибудь поразить.

– Это из-за нее, – повторял он. – Из-за нее.

На протяжении пяти дней и ночей трое англичан строили небольшую крепость. Но, несмотря на тяжелую работу, Уильям не забывал о тех чувствах, которые он обнаружил в душе Маркуса.

В самом начале работ Ричард воткнул кол в землю возле «муравейника». К этому колу привязали четырехметровую веревку, а на другом ее конце закрепили второй кол. Старший Кравер натянул веревку, длина которой служила радиусом, и, обойдя прииск, провел по земле круг острым концом второго кола.

Уильям и Маркус расширяли линию, оставленную Ричардом, выкапывали небольшую траншею и клали в нее стволы. Потом ставили их вертикально, закрепляли у основания и связывали бревна друг с другом при помощи веревок: получалась крепкая стена. В ход шли кирки, лопаты, топоры и молотки. Страх не оставлял их, поэтому они работали с ружьями за спиной. Приклады били их по бедрам, ремни ружей наперекрест груди мешали двигаться; рты наполнялись ругательствами, а руки покрывались царапинами и волдырями. Никто из них не подозревал, что незамысловатое сооружение может потребовать таких усилий. Работа не прекращалась и ночью: их тени от трех керосиновых ламп создавали иллюзию, что крепость строят девять человек.

Уильям и Ричард были озабочены тем, как сделать крепость еще выше, крепче и надежнее. И, пока их занимали технические вопросы, у них не оставалось времени, чтобы прислушаться к простым доводам своего сердца: строить частокол не имело ни малейшего смысла, любой человек в здравом уме давно бы убежал прочь от этого места.

Наступил момент, когда Маркус не выдержал и захотел крикнуть братьям Краверам, что их труды напрасны. Неужели они не видят этого сами? Никакой частокол не остановит тектонов. Гарвей отбросил инструменты и твердым шагом направился к Ричарду, который представлял собой более слабый фланг. Он надеялся, что тот прозреет, услышав его крики. Ричард работал, сидя возле костра. С помощью мачете он зачищал стволы, которые предстояло поставить в ряд.

– Ты хочешь мне что-то сказать, Маркус? – спросил Ричард, заметив подходившего Гарвея.

Но тот, вместо того чтобы изложить свою точку зрения на бессмысленность строительства частокола, начал речь с сиюминутного замечания:

– Нет, Ричард, не делай этого, – посоветовал он. – Лучше оставляй ветки на верхушках стволов. Просто подрезай их покороче и затачивай. Тогда если тектоны попробуют влезть на стену, то исколют свои лапы.

– Ты прав! – признал Ричард. – Хорошая идея. Это ты здорово придумал, Маркус!

После этого случая Маркус больше не противился идее братьев. Похвала Ричарда, как ни странно, заставила Гарвея по-настоящему включиться в работу. Критика незначительной детали работы означала одновременно молчаливое признание плана в целом. Кроме того, Ричард, который был так напуган, что готов был принять любую помощь, откуда бы она ни исходила, с этой минуты обсуждал с Маркусом все детали и стал с ним изысканно любезен. Таким образом, Гарвей, не понимая, как это получилось, потерял всякую возможность высказать свое несогласие со строительством стены.

На протяжении всех этих дней он только один раз смог приблизиться к Амгам. Во время работ произошел несчастный случай: острие кола, который они в тот момент поднимали, поранило ему руку. Царапина была не очень глубокой, но длинной, и Маркусу пришлось пойти в лагерь, чтобы смазать рану. Амгам, увидев на его руке кровь, подошла ему помочь.

Они стояли рядом с одной из палаток. Маркус промыл рану водой из фляжки, а она протянула ему бинт. Это позволило их рукам встретиться. Но Гарвей знал, что Уильям теперь не сводит с них глаз, и Амгам тоже об этом знала. Поэтому всю свою любовь она выразила легким пожатием его руки. Она задержала шесть пальцев на его ладони несколько лишних секунд. Кто-то из вас может подумать, что такой жест – не бог весть какое проявление чувств. Но для Маркуса все сразу изменилось.

Он был не один в этом мире. Янтарные глаза Амгам смотрели на него с любовью. Своим легким пожатием, этим нечеловеческим теплом она сообщала ему, что ее мысли текут в одном направлении: найти способ освободить его.

Однако, за исключением этого эпизода, их жизнь целиком была занята строительством. Они трудились не покладая рук, и вот однажды поздним вечером, через неделю после начала работ, Амгам подошла к крепости. Стена, величественно возвышаясь, поражала той особенной красотой, которая свойственна произведениям человека, воздвигнутым среди дикой природы.

Тысячи насекомых наполняли влажный и прохладный воздух резкими звуками своих песен. В стене из бревен была сделана дверь, которая могла опускаться и подниматься, как мост замка. Если бы частокол окружал огромный циферблат, то вход в крепость оказался бы на отметке «шесть». Справа и слева от подъемного моста, на отметках «пять» и «семь», строители сделали проемы, чтобы наблюдать за «муравейником», и бойницы, в которые можно было просунуть ружья. На отметке «двенадцать» тоже устроили бойницу. Идея Ричарда состояла в том, чтобы обеспечить перекрестный огонь и убивать захватчиков, как только они покажутся у выхода из шахты.

Амгам вошла внутрь пространства, которое ограничивала стена. Никто не препятствовал ей. Братья Краверы и Маркус были настолько обессилены тяжелой работой, что у них не хватило духа помешать девушке. Они последовали за ней и стали наблюдать, как Амгам обследует стену. Неизвестно почему, мнение Амгам вдруг стало для них чрезвычайно важным.

Над бойницами внутри частокола висели керосиновые лампы. В их холодном свете на стенах двигались тонкие изломанные тени. В какой-то миг все девять теней – нет, двенадцать, считая тени Амгам, – остановились. Девушка наконец поняла, что постройка предназначалась исключительно для военных целей. Она подошла к «муравейнику» и стала рассматривать сооружение с точки зрения солдата, который поднимается из недр земли на ее поверхность. Затем села в обычную позу, подогнув под себя ноги. Маркус, Уильям и Ричард не могли отвести от нее взглядов. Наконец Амгам сделала легкий жест.

Слова оказались лишними, потому что все трое поняли ее. Дело было даже не в движении руки, а в ее опущенных плечах, выражавших разочарование зрителя. Амгам испытывала чувство им незнакомое – боль за другое существо, подобное нашему чувству стыда за другого.

На Ричарда это подействовало сильнее, чем на других.

– Уведите ее отсюда, – сказал он со слезами в голосе. – Ради всего святого, уведите ее.

Никто не обращал на него внимания, и в конце концов он сам ушел из крепости. Уильям и Маркус остались одни внутри частокола по разные стороны от «муравейника». Три лампы издавали тихий шорох высвобождавшегося газа, который накладывался на шумы сельвы. Маркус боялся, что теперь, узнав о его чувствах к Амгам, Уильям использует это как еще один вид оружия. Но в тот вечер Уильям казался другим человеком.

Маркус в изнеможении сел, прислонившись спиной к частоколу. Уильям подошел и встал прямо перед ним.

– Она появилась из-под земли… как червяк… а ты ее любишь… любишь…

В его словах не было презрения. Он говорил, скорее, как человек, который пытается решить кроссворд в газете «Таймс» и делает это вслух. Уильям взял одну из керосиновых ламп, вокруг которой кружились мириады мушек и ночных бабочек, поставил ее на землю между ними и присел. Потом поймал одну из самых больших белых бабочек, сжал ее крылья двумя пальцами и бросил насекомое в колбу лампы. Бабочка вспыхнула, как бумажный воздушный змей. Уильям не отводил от нее взгляда.

– Скажи мне, Маркус Гарвей, что тебе в ней нравится? Я хочу это знать.

Уильям разгадал его тайну, поэтому скрывать от него что-либо не имело смысла. К тому же у Маркуса не было сил начинать диалектический спор с человеком, который превосходил его во всем.

– Мне нравится трогать ее, – ответил он.

Никогда еще глаза Уильяма не были так похожи на глаза акулы. В акульих зрачках нет ни грамма любви. Но в глазах младшего Кравера в тот вечер светилось еще и осознание того, что они никогда не станут другими. Уильям ушел в свою палатку. К ней. Он будет насиловать Амгам с беспристрастностью ученого, экспериментирующего с лабораторными крысами. В этом состоял парадокс личности Уильяма Кравера, который отличал его от других людей: возможно, ему хотелось узнать любовь, но никакой иной путь, кроме насилия, был ему неизвестен.

Через несколько минут Ричард подошел к Маркусу, который все еще сидел, прижавшись спиной к частоколу. Он был напуган больше всех. А возможно, остальные просто умели лучше прятать свой страх. Они закурили. Мысли Гарвея улетали к небесам, на которых таинственно блестели сотни звезд.

– Мне не нравится смотреть на небо, – проговорил Ричард. – Когда я гляжу вверх, мне кажется, что звезды ближе к дому, чем мы.

Маркус вздохнул. Его взгляд невольно устремился к палатке Уильяма. Что там происходило? Он не хотел этого знать, не хотел ненавидеть Уильяма больше, чем ненавидел до сих пор. И пока Гарвей рассматривал зеленый брезент, ему в голову пришла мысль о том, что никогда еще существо столь для него желанное не оказывалось вместе с другим, вызывавшим такую ненависть. Словно в одну и ту же колбу поместили абсолютное добро и абсолютное зло. Маркус закрыл глаза. Нет, ему не хотелось знать, что происходило там, внутри.

– Я расскажу тебе одну семейную историю, – услышал он голос Ричарда. – Давным-давно, когда я был маленьким, кто-то подарил нам котенка. В нем не было ничего необычного, кроме белого кончика хвоста. Уильям много играл с ним, и отец тоже. Меня это удивляло, потому что обычно герцог сохранял серьезность. Моя мать уже страдала от той болезни, которая позднее свела ее в могилу, но маленький зверек развеселил даже ее. Однажды его нашли в саду мертвым. Все вокруг было забрызгано кровью. Отец предположил, что его переехало колесо телеги. Однако, присмотревшись, заметил, что тело было разделено на две половины. Колесо не могло разрезать котенка, как нож гильотины. Его прикончили ударом топора. Если точнее, двумя ударами. И сделать это мог даже ребенок. – Он вздохнул. – Помню, как однажды, когда вся семья собралась за столом, Уильям рассказал нам о своем недавнем открытии. Он пришел к заключению, что чувства отличались от мнений: человек может изменить свое мнение, когда ему заблагорассудится, но, если чувство не желает посетить его, испытать какие-либо эмоции невозможно. Поздно вечером я услышал, как отец разговаривал с матерью о брате. Он говорил, что у этого ребенка большой талант. По его мнению, Уильям был подобен необычайной книге, но милосердный Господь позабыл расставить в этом великолепном томе точки, запятые и знаки ударения. Мать спросила: «Ты хочешь сказать, что его душа полна недобрых чувств?» Отец ответил: «Нет, дорогая, все гораздо хуже: я говорю, что в его душе нет никаких чувств».

Мы могли бы предположить, что желание Ричарда откровенничать говорило о слабости его духа, и Маркусу следовало бы воспользоваться случаем и попытаться воззвать к его разуму. Но нет. Маркус не убеждал братьев бежать с поляны по той простой причине, что ему такая возможность ни разу не представилась. Ричард слишком зависел от брата, чтобы восстать против него. В кризисных ситуациях Ричард переставал действовать как самостоятельная личность. А можно ли представить себе ситуацию более критическую?

На следующий день начался период, который следовало бы назвать последним этапом человеческой жизни на этой проклятой прогалине. Уильям не видел никакого противоречия между своими целями и новыми обстоятельствами. Как только они закончили строительство укреплений, для дальнейшей добычи золота, согласно его логике, не существовало никаких препятствий. Труд на шахте организовывался следующим образом: Маркус должен был копать землю в шахте и наполнять ею большую плетеную корзину. Уильям поднимал корзину наверх при помощи веревки, выходил через дверь в частоколе и направлялся к ванне, куда сбрасывал породу. Ричарду было поручено выбирать золотые крупинки из земли. Уильям снова возвращался к «муравейнику». К этому времени Маркус уже успевал наполнить следующую корзину. Уильям поднимал ее наверх и спускал вниз пустую.

Прииск превратился в подземный зал с огромным куполом. По крайней мере, для человека, который вынужден был оставаться там один. Керосиновые лампы, развешанные на десятках свай, поддерживавших потолок, едва могли осветить все это пространство. Полдень объявлял о своем наступлении колонной света, спускавшейся в шахту вертикально, подобно лучу театрального прожектора.

Раньше подземный прииск заполняла сотня черных тел. Сейчас зал опустел, и голос Маркуса эхом отдавался под куполом. В перерывах между наполнением корзин Гарвей прихлебывал виски из фляжки, и скрежет отвинчивающейся пробки возвращался к нему тысячекратно повторенным. Когда это случалось, он невольно начинал озираться по сторонам. Туннели в стенах казались ему телескопами из иного мира. И все они были направлены прямо на него.

Должен заметить, что, если отставить в сторону все моральные оценки, в рассказах об этом периоде меня больше всего поражала фигура Уильяма Кравера. Какая невероятная сила воли, способная противостоять всем законам этого мира и бороться с ними!

Почему он так поступал? Его охватила золотая лихорадка? Но у него не осталось даже рудокопов. Ричард мог быть лишь толстым мешком пороков, Уильям же отличался незаурядным умом. Почему тогда он остался там?

Мне кажется, им двигало затаенное желание – столь же сильное, сколь и скрытое. Думаю, что бесстрашие младшего Кравера объяснялось тем, что его привлекала пропасть. Он был матадором. А сейчас впервые в жизни оказывался в роли жертвы.

Есть такая сказка. Голодная змея подползает к птичке. Та видит, что враг приближается, но не улетает. Почему?

Потому что хочет узнать конец этой сказки.

14

Маркуса особенно угнетало то, что события последних дней отдаляли его от Амгам. Теперь он не мог затеряться в толпе негров или встретиться с ней украдкой в лесу, как раньше. Днем Гарвей работал в шахте, а ночью ее уводил в свою палатку Уильям. С тех пор как младший Кравер узнал о чувствах Маркуса, он постоянно следил за ним, и к его ненависти примешивалось недоверие. Но это определение, скорее всего, неточно: никто не мог знать, о чем думал Уильям.

По ночам надо было нести караул у «муравейника». Очередность отражала установившуюся иерархию. Уильям полностью освобождался от этой обязанности, Ричард дежурил треть ночных часов, а в обязанности Маркуса входило наблюдение на протяжении двух оставшихся третей. Чтобы возместить ему нехватку ночного сна, братья разрешали Гарвею немного поспать после обеда. Но этого было недостаточно, и с каждым днем усталость овладевала им все больше. Поэтому, если оценивать события с перспективы сегодняшнего дня, можно сказать, что все произошло по вине Уильяма. Его всегдашняя тактика состояла в следующем: сначала он создавал все необходимые условия для того, чтобы другой человек совершил ошибку, а потом наказывал нарушителя со всей строгостью.

Как-то ночью Уильям обнаружил, что Маркус задремал.

– Ты спишь, Маркус! А что бы случилось, если текто-ны появились именно сейчас? Это неслыханно: они могут прийти каждую минуту, а ты тут спишь…

Маркус извинился, и, казалось, тем дело и кончилось. Но на следующий день вечером, когда они уже собирались прекратить работу, Уильям вытащил лестницу наверх.

– Уильям! Что ты делаешь? – закричал Маркус из шахты.

– Сочувствую, но так будет лучше для всех.

– Ты не можешь оставить меня здесь на всю ночь одного! И без оружия!

– Ах, нет? Это еще почему?

– Потому что тектоны могут прийти каждую минуту! Ты сам это говорил!

– Вот именно, – усмехнулся Уильям. – Я хочу быть уверен в том, что ты не заснешь. Вот увидишь, сегодня ты приложишь все силы, чтобы не сомкнуть глаз. Если они появятся, предупреди нас, но не кричи попусту. Я могу очень сильно рассердиться.

– Уильям!.. Уильям!.. Уильям!..

Но Уильям уже ушел. Маркусу это показалось невероятным. Он наверняка отправился к Амгам. А его оставил внизу, в шахте. Гарвей приблизился к большому отверстию, откуда появились тектоны. Каждый день, копая земляные стены, он поглядывал на него краешком глаза. Теперь Маркус мог убедиться в том, что ночью внизу было гораздо страшнее. А отсутствие лестницы пугало его еще больше. Когда подземные жители появятся, все будет зависеть от того, смогут ли братья спустить лестницу вниз вовремя. Но на этот счет не стоило обманываться: если Уильям оставил его в шахте, значит, у него нет ни малейшего желания помогать ему. Гарвей засунул голову в туннель и снова почувствовал дуновение свежего ветерка на лице. «Это не ветер, – сказал себе Маркус, – это дыхание дьявола».

Он отошел от отверстия. В одном из уголков шахты у него была припрятана фляжка с виски, из которой он отхлебывал во время кратких перерывов в работе. Гарвей присел как раз напротив туннеля с фляжкой в руках, прислонившись спиной к стене. Потом согнул ноги и обхватил колени руками. Он не мог отвести взгляд от черной дыры. Его внимание было приковано к ней. Ему оставалось только смотреть на это отверстие, пить виски и ждать.

Придут ли они этой ночью или подождут еще несколько дней? Появление первого отряда тектонов предвещали странные шумы. Но Гарвей сомневался в том, что они повторятся: скорее всего, это были звуки, сопровождавшие строительство туннеля, соединяющего подземный мир с наземным. А сейчас они его уже построили и расширили. Кроме того, тектоны знали, какая встреча ждала их наверху. Не вызывало сомнения одно: они не станут церемониться с первым человеком, которого встретят на своем пути.

Конго. Обжигающая влажность. Под землей – настоящая духовка. Маркус вдыхал свой собственный пот. Он стекал по лбу и носу до самых губ, как маленький ручеек, которому не терпится вернуться внутрь тела, из которого он вытек. Фляжка с виски опустела. Немного погодя алкоголь, усталость и отчаяние заставили его сомкнуть глаза. Ему снилось, что он падал в глубокий колодец долго-долго, но никак не мог упасть на дно. Он подумал, что не видел этого сна с самого детства. Пока сон длился, Гарвей осознавал, что грезил. Несмотря на это, он сказал себе: «Плохо то, что сегодня тебе это не снится. Это не сон, это правда». Маркус открыл глаза и увидел, что к его лицу из темноты приближается шестипалая рука, белая, как свежий снег.

Ужас в один момент сменился любовью: это была Амгам. Они обнялись. Маркус невольно задал себе вопрос: как девушка могла прийти к нему? Он дотронулся до ее руки, той самой, на которую младший Кравер каждый вечер надевал стальной наручник, а потом пристегивал его к столбу в своей палатке. Амгам поняла его взгляд. Ее ответная улыбка, казалось, говорила: «Милый мой, ты видишь перед собой женщину, способную вывернуть все кости из суставов, чтобы перейти в другой мир. Ты думаешь, что эта женщина не сможет избавиться от самых обычных наручников?»

Амгам не стала терять времени и осмотрела пещеру. Она хотела сама найти выход и взвешивала все возможности. За белым широким сводом ее лба работал сложнейший мыслительный механизм. Маркусу казалось, что он слышит, как движутся шестеренки мозга подземной жительницы.

В конце концов Амгам нежно, но твердо потянула Маркуса за руку. Он понял, что она хотела ему предложить: уйти вместе с ним по подземному туннелю в ее мир. Надо было признать ее правоту. При встрече с тектонами заступничество Амгам могло спасти ему жизнь. Но для этого надо было войти в черную дыру. Маркус любил Амгам, как никого никогда еще не любил. Но отверстие в стене внушало ему ужас с той самой ночи, когда господин Тектон едва не уволок его туда. Надо было принять решение. Под сводами шахты начался поединок между несказанной любовью и невыразимым ужасом.

Не следует верить сентиментальным романам: ужас победил.

Маркус не последовал за ней. Он согласился бы пойти на край света, в самый дальний его уголок. Но не в ее мир. Гарвей никогда не сможет войти в этот темный туннель. Никогда. Амгам разочарованно вздохнула.

Надо было искать иной выход. Но какой? Она была гораздо умнее его и уже все продумала. Единственная альтернатива состояла в том, чтобы убежать в сельву, и девушка снова протянула Маркусу руку. Но он выразил свое несогласие жестами и гримасами сумасшедшей обезьяны. Она ничего не знала о Конго, она ничего не могла знать об этом мире.

Дорогу, которая привела их к прииску, Уильям и Ричард запятнали кровавым следом. Поэтому обратный путь неизбежно окажется сопряженным с такой же болью, какую вызвало продвижение отряда: миллионы безымянных африканцев должны были желать их смерти. Рано или поздно Маркус и Амгам стали бы жертвами их справедливой мести, несмотря на то что им пришлось бы ответить за вину других. Они бы не смогли добраться живыми до Леопольдвиля. Возможно, целый отряд мог бы при помощи оружия проложить себе дорогу через джунгли, но малочисленная группа, без боеприпасов и провизии, никогда бы этого сделать не смогла. Нет никакой уверенности в том, что даже Пепе со своим ружьем, хорошо знавший местность, выбрался из сельвы живым. Как же тогда могли сделать это они,цыганского вида юноша и девушка-тектон, самая невероятная пара во всей Африке, во всем мире? В зарослях тропического леса Маркус и Амгам были бы заметнее, чем два таракана на снегу.

Ее соплеменники убили бы его, а в мире людей жертвами стали бы они оба. И Маркус решил, что им больше нечего обсуждать. Они сели рядом, прижавшись друг к другу. Амгам, понурив голову, рассматривала земляной пол шахты, пыльный и грязный. Никогда еще Маркус не видел такой грусти. Он почувствовал себя виноватым: Амгам ради него была готова на полное самоотречение. И ему почему-то это было приятно.

– Милая моя, я же еще не умер, – сказал Гарвей и погладил ее по щеке. – Мало ли что еще может случиться.

Они обнялись. Маркус пристроил свою голову на ее груди, как на подушке, и, сраженный усталостью, заснул, но проспал недолго. Он открыл глаза, когда еще не рассвело. Ее уже не было. Ночью, в какой-то момент, она, наверное, вытащила лестницу наверх, чтобы ее посещение шахты осталось незамеченным, и вернулась в палатку.

До восхода солнца оставался еще целый час. Как же использовал это время Маркус Гарвей? Быть может, он вспоминал все этапы своего краткого жизненного пути? Или наводил порядок в своей душе? Ничуть не бывало. Маркус провел это время, испытывая страшные муки ревности. Приход Амгам навел его на разные мысли, но все они были дурными. Наручники, которые использовал Уильям, не представляли для нее никакого препятствия, она это доказала со всей очевидностью. Тогда почему она допускала, чтобы Уильям насиловал ее каждую ночь? Какие чувства испытывал по отношению к ней младший Кравер? А Амгам к нему?

Нашествие тектонов могло начаться в любую минуту, а он предавался ревности. Помню, что, записывая его рассказ, я непрестанно думал: «Как невероятно нелеп может быть человек!»

Взошло солнце. Подвешенная на веревке корзина спустилась в шахту. Наверху установили лебедку, но на таком расстоянии от отверстия «муравейника», что нельзя было увидеть, кто ею управляет. Корзина закачалась на конце веревки, а потом остановилась, словно говоря: ну, чего ты ждешь, наполняй меня. Маркус подчинился. Корзина взлетела вверх, а потом вернулась к нему пустой.

– Уильям! – закричал Маркус. – Ты не можешь держать меня здесь. Тектоны могут появиться в любую минуту. Ждать их осталось недолго!

В ответ только дернулась веревка, и корзина закачалась, как нетерпеливая марионетка, но на сей раз Маркус не подчинился приказу.

Туннель. Маркус стал заполнять его камнями. Булыжник за булыжником. Однако ему удавалось создать лишь тоненькую каменную перегородку. Так приговоренный к смерти, желая отдалить наступление утра казни, пытается заткнуть окно камеры полотенцами. Маркус поднял глаза.

– Уильям! Ты хочешь, чтобы меня убили, пока я тут работаю трубочистом у дьявола? Почему, Уильям? За что? Что я тебе сделал?

– Никто не хочет тебе зла, Маркус.

Голос принадлежал Ричарду, а не Уильяму.

– Ричард! А где Уильям?

– Наполняй корзину.

Младший Кравер, несомненно, был с Амгам и хорошо продумал план жестокой мести: тектоны придут и убьют Маркуса, а он в это время будет трахать свою пленницу. У Уильяма и в самом деле была совершенно особая натура. В отличие от других отвергнутых влюбленных он ревновал не потому, что Амгам не любила его, а потому, что сам не мог испытывать к ней никаких чувств.

– Ты ведь не такой, как Уильям, – подольстился к старшему Краверу Маркус. – Спусти мне лестницу, Ричард!

– Только если случится что-то неладное. Это приказ Уильяма. А пока работай, – ответил Ричард, которого Гарвей по-прежнему не мог видеть.

– Что значит «неладное»? – спросил Маркус с отчаянием в голосе. – Подземный народ вот-вот захватит Конго и весь мир! А ты не спустишь лестницу, пока не случиться неладное? Ты совсем спятил, Ричард Кравер?

Тот не отвечал, и Гарвей не знал, как истолковать это молчание. Может быть, оно было продиктовано безразличием зрителя, падкого до щекочущих нервы зрелищ. А что, если эта тишина скрывала чувство вины? Голова Маркуса работала очень быстро. Он догадался, что Уильям никогда бы не приказал Ричарду убить его. Их отношения строились на другой основе. Скорее всего, Уильям ограничился тем, что сделал несколько нейтральных распоряжений, которые неизбежно приведут к смерти Гарвея. В противном случае, почему он запретил спасать утопающего, пока его голова не исчезнет под водой? Совершенно очевидно, что «неладным» могло быть только появление тектонов. А когда они выйдут из туннеля и окажутся внутри тыквообразной шахты, Ричард ни за что не спустит вниз лестницу.

«Думай, думай, – сказал себе Маркус. – Нет отчаянных положений, есть только отчаявшиеся люди». Ему следовало воспользоваться тем, что Уильяма не было поблизости и Ричард не испытывал его влияния так сильно, как в его присутствии. Гарвей придумывал доводы, которые могли бы оправдать его неповиновение.

– Хочу тебе напомнить, что три минус один будет два, – заметил Маркус. – Если меня убьют, вас будет только двое. Как вы сможете защищаться от тектонов? Спусти мне лестницу!

Никакого ответа.

– По крайней мере, загляни вниз. Тебе велели спустить лестницу, если случится что-то неладное. Хорошо, я согласен. Но откуда ты можешь знать, что здесь происходит, если не смотришь сюда? Ричард?… Ричард!.. Ричард!..

Все было напрасно, несмотря на то что старший Кравер сомневался. Если бы он был уверен в своей правоте, то потребовал бы от Маркуса наполнить корзину. А Ричард этого не делал.

Понимая всю бесполезность своей затеи, Маркус все же продолжал заполнять отверстие камнями. Через некоторое время первые метры туннеля были завалены булыжниками. Гарвей заткнул камешком последнюю дырочку, как мастер, заканчивающий свое произведение, потом снова сел на пол прямо под самым отверстием и прислонился спиной к стене.

Маркус подумал об Амгам и о том, что выделывал с ней Уильям. Этому человеку мало просто насиловать ее. В воображении Гарвея возникали страшные картины. Все извращения Конго помещались там, внутри самой обычной брезентовой палатки. В груди Маркуса свила гнездо холодная печаль. Он еще не умер, но уже тосковал о жизни.

Ай! Что-то стукнуло его по голове и отскочило на землю. Гарвей присмотрелся и увидел тот самый камешек, который он положил в туннель последним.

Маркус вскочил на ноги.

– Они уже идут, Ричард! – закричал он. – Посмотри сюда, ты сам увидишь. Черт тебя подери, Ричард Кравер! Загляни сюда! – настаивал он, не получая никакого ответа. – Об одном прошу – посмотри!

Стены туннеля сотрясались, и камни, уложенные Гарвеем, пришли в движение. Что-то давило на заграждение изнутри, все сильнее и сильнее.

– Ричард, посмотри!

Камни теперь уже сыпались, словно из земли струился поток. Маркусу показалось, что стена с минуты на минуту взорвется.

– Ричард!!!

Наверху показалось жирное тело старшего Кравера. Как раз вовремя, так как среди камней показалось некое подобие черного копья. Нет, на копье это орудие было непохоже, оно скорее напоминало огромный бур. Ричарда это зрелище парализовало. Он словно впал в состояние гипноза и был не в силах отвести взгляд от чудовищного инструмента, разрушавшего хрупкое заграждение из камней.

– Чего ты ждешь? Спускай скорее эту чертову лестницу! Ричард!!!

Последний окрик вывел старшего Кравера из оцепенения. Он посмотрел на Маркуса, словно видел его впервые.

Действия, продиктованные отчаянием, не всегда бывают бесполезными: каменное заграждение спасло жизнь Маркусу Гарвею, потому что, пока тектоны пробивали ее, Ричард смог на минуту задуматься. Уильям был не в состоянии предвидеть этой роковой для него лишней минуты. Старший Кравер мысленно повторил инструкции брата. В глубине шахты умолял о помощи человек, на которого надвигались страшные буры с черными остриями. Следовательно, ничто не мешало ему спустить лестницу. И Ричард спустил ее.

Маркус бросился к ступенькам. В этот момент из отверстия показалась голова первого тектона. Ее полностью скрывал шлем, в котором были только три небольшие дырочки – две для глаз и одна для рта. Пришелец пользовался шлемом как тараном, раздвигая последние камни, которые лежали у него на пути. Вслед за головой появилось туловище в белой кольчуге, припорошенной красной пылью. Его руки сжимали бур. Это был скорее инструмент для пробивания стен, чем оружие, но у Маркуса не возникло ни малейшего сомнения в том, что тектон попытается его убить, вонзив бур в спину, когда он будет подниматься по лестнице. Гарвей нагнулся, схватил горсть красной земли, бросил ее во врага, стараясь попасть в отверстия шлема, и взлетел наверх, как бесхвостая ящерица.

Когда тектоны бросились за ним вдогонку, Маркус был уже на склоне «муравейника».

– Лестница!

Ричард и Маркус едва успели ее убрать. Пока они поднимали ее, им было видно, как зал, похожий на выдолбленную тыкву, с невероятной скоростью заполняется белыми телами. Меньше чем за минуту из дыры вылезла, наверное, целая сотня тектонов.

– К частоколу! – закричал Ричард.

Они утащили лестницу с собой, выбежали из крепости через подъемную дверь и закрыли ее за собой. В это время из палатки вышел Уильям.

Он даже не успел одеться, на нем были только черные сапоги и белые брюки. Вероятно, он удивился, увидев Маркуса в живых. По словам Гарвея, они не стали ничего выяснять, потому что им было дорого время: до сражения оставались считанные минуты. Но я думаю, что иногда в словах нет никакой необходимости: молниеносно обменяться репликами можно и с помощью взглядов. Глаза Маркуса, вероятно, сказали Уильяму: «Я знаю, что ты хотел убить меня». Уильям, должно быть, ответил: «Честно признаться, мне совершенно безразлично, жив ты или мертв». Взгляд Ричарда кричал только об одном: «Я боюсь!»

– Ричард, иди к бойнице на отметке «двенадцать», – приказал Уильям. – И не стреляй, пока я не начну.

Ричард послушно обошел частокол, двигаясь к северной его стороне. Когда Маркус и Уильям остались одни, младший Кравер бросил ему ружье одной рукой – оно перелетело через разделявшее их пространство, описав в воздухе параболу. Маркус, стараясь поймать его на лету, сделал такое неловкое движение, что едва не упал. Уильям спросил:

– Ты умеешь с ним обращаться?

– Нет.

– Ты парень неглупый, научишься.

Они заняли свои места по обе стороны от двери: на отметках «семь» и «пять». Их ружья выглядывали через длинные щели горизонтальных бойниц прямоугольной формы. Таким образом, каждое из ружей перекрывало все внутреннее пространство. По другую сторону частокола, на отметке двенадцать, виднелось ружье Ричарда. Его дуло беспрерывно двигалось в бойнице в поисках мишени, однако таковой пока не было: возле «муравейника» царило непонятное спокойствие.

– Чего они ждут? – спросил себя Уильям. – Почему не вылезают?

Время, казалось, остановилось. Жара стояла нестерпимая. Маркус отложил свое ружье в сторону. От духоты голова у него шла кругом, и он прислонился лбом к бревнам частокола. Перед глазами поплыли желтые круги. Струйки пота стекали по его щекам, встречались на подбородке и сбегали оттуда на землю небольшим вертикальным ручейком. Гарвей заметил, что комары скользили по его телу вниз, потому что пот был слишком вязким для их тоненьких ножек. Стена частокола окружала «муравейник», а сельва – прогалину. Тысячи шумов и звуков, производимых животными, поднимались к небу, как пар из кастрюли. Иногда слышался скрежет, словно тормозил поезд, или скрип, похожий на жалобы старой качалки, которой приходится выдерживать слишком тяжелый груз. Но один звук присутствовал постоянно – непрерывное зудение насекомых, безумных в своем отчаянии: словно скрежет тысяч крошечных челюстей, трущихся друг о друга.

Что-то привлекло внимание Маркуса. Он взглянул на небо, словно хотел узнать, не пойдет ли дождь, и сказал Уильяму:

– Уже идут. Слушай.

Тишина упала на прогалину подобно метеориту. С того далекого дня, когда экспедиция вышла из Леопольдвиля, звуки сельвы сопровождали их постоянно – днем и ночью, ночью и днем. Они были то резкими, то пронзительными, то безумными, то нежными. Звуки раздражали, как сверло зубного врача, и усыпляли, как мерное течение реки. Их издавали птицы, обезьяны и какие-то неведомые звери. Этот гомон не прекращался никогда, и они перестали его слышать. А сейчас неожиданно наступила тишина.

– Вы видите? – донесся с другой стороны частокола визг Ричарда. – Вам видно то, что вижу я? О господи!

Три крюка вцепились в землю у отверстия «муравейника».

– Заткнись! – приказал Уильям. – И не стреляй!

Им были видны лохматые веревки, привязанные к крюкам. Они были натянуты, потому что удерживали тяжелый груз: тектоны поднимались наверх. В этом не было ни малейшего сомнения. До них доносились голоса команд, они напоминали крики кормчего, который задает ритм гребцам. Над каждым крюком возник шлем, тот самый, закрывавший все лицо, в котором были только три небольшие дырочки – две для глаз и одна для рта. Головы замерли у края «муравейника». Скорее всего, они не ожидали увидеть примитивное защитное сооружение, преграждавшее им путь. После некоторого размышления, которое заняло несколько долгих минут, они решительно выбрались на поверхность земли: встав в полный рост, тектоны замерли. За их спинами появлялись новые и новые солдаты. На всех были одинаковые шлемы и доспехи, складки длинных туник доходили им до щиколоток. Тектоны строем окружили отверстие шахты. Соблюдая строжайшую дисциплину, они вставали плечом к плечу, словно каждый из них готовился сразиться в одиночку против бревен, которые оказались перед его глазами. Ряды пополнялись, построение казалось ожившей скульптурной группой. Неожиданно раздался гортанный крик, и тектоны сделали шаг вперед, расширяя круг. Этого-то и ждал Уильям. Он закричал:

– Пли!

Промазать было невозможно. Пули из огромного ружья Ричарда пробивали страшные воронки в каменных доспехах, винтовка Уильяма палила с частотой пулемета. В узком пространстве под перекрестным огнем тектоны могли только попытаться влезть на стену прежде, чем их убьют. Тщетно. Они падали, сраженные пулями, не успев преодолеть частокол. Из «муравейника» поднимались все новые и новые солдаты, шахта словно изрыгала их. Дисциплина противника вызывала восхищение: наступавшие не обращали ни малейшего внимания на пули, которые сражали их товарищей. Внутри крепости образовались груды мертвых тел. И тогда послышался длинный вой, похожий на звук рожка. Это был сигнал к отступлению: оставшиеся в живых тектоны вернулись внутрь шахты. Они отказались от штурма. По крайней мере, на некоторое время.

– Они отходят! – объявил Уильям. – Прекратить огонь!

Но Ричард, вероятно, его не слышал. Вокруг «муравейника» валялись горы трупов. Старший Кравер продолжал стрелять в эти мертвые тела.

– Хватит, Ричард! – закричал Уильям. – Не стреляй больше, надо беречь патроны!

Но страх оглушил Ричарда, и он продолжал стрелять. Маркус через бойницу стал рассматривать трупы и удивился тому, что тела все еще продолжали двигаться. Ричард не мог уразуметь, что причиной этого движения были его пули, предназначенные для охоты на слонов. Каждый раз, когда такая пуля поражала одно из тел, сотрясалась вся гора. Головы, руки и ноги двигались, словно живые, обрызгивая кровью внутреннюю сторону частокола.

Уильям и Маркус обошли крепость и приблизились к позиции Ричарда. Младший Кравер схватил брата за плечи и встряхнул его. Ричард подпрыгнул, думая, что на него напали с тыла. С душераздирающим криком он взмахнул своим ружьем, как саблей, и, охваченный безумием, стал на них наступать.

– Ричард! – закричал Уильям. – Ты что делаешь?

Тому понадобилось еще несколько секунд, чтобы узнать их. Затем он тяжело опустился на землю и прислонился к частоколу, разинув рот. Маркусу никогда не доводилось видеть такого потного человека. Лицо его блестело, словно намазанное маслом, слипшиеся пряди свисали на лоб, рубашка цвета хаки промокла насквозь. Пота Ричарда хватило бы, чтобы наполнить небольшой бассейн на троих.

Уильям и Маркус тоже присели.

– Убивать тектонов – утомительное занятие, – произнес Уильям.

Раздался первый смешок. Уильям и Ричард оживились. Они чувствовали себя счастливыми, потому что им удалось отбить атаку тектонов. Но Маркус, сам того не желая, испортил им праздник. Он спросил:

– А что дальше?

На этом месте повествования произошел небольшой инцидент. Мне хочется рассказать о нем. Я просил Маркуса излагать о событиях последовательно и спокойно, а он лишь выражал свои эмоции. Не думаю, что в этом был какой-то злой умысел. Скорее всего, в его душе неосознанно возник протест. Мне приходилось то и дело просить его не отвлекаться и не спешить, иначе невозможно было работать. Но Гарвей не слушал меня: чувства захлестывали его, и он не мог выполнить мою просьбу. Ненависть к братьям, особенно к Уильяму, одолевала его. Он потрясал своими цепями и был готов в любой момент впасть в истерику. Но вдруг весь этот словесный поток иссяк.

Сержант Длинная Спина встал за спиной Маркуса и положил свою холодную дубинку ему на плечо так, чтобы она касалась шеи. Просто положил и все. Но Маркус смолк и задрожал, немедленно прекратив ругань.

– Гарвей, – приказал Длинная Спина, – отвечай на вопросы, которые тебе задают.

Мне не нравилось подобное вмешательство. Длинная Спина делал меня соучастником своей дубинки. С одной стороны, мне нужно было получить от Маркуса некоторые сведения, а с другой, я не мог влиять на сержанта. Я сказал:

– Маркус, ты еще ничего не говорил об оружии тектонов.

– О каком оружии? – спросил Гарвей, сглатывая слюну и поглядывая краешком глаза на Длинную Спину.

– Ты еще ни разу не упомянул о вооружении тектонов, – сказал я, просматривая свои записи. – Ты говорил лишь о шлемах и доспехах, которые защищали все их тело. Но я не могу описать, как тектоны штурмовали частокол, не рассказав об их оружии.

Дубинка Длинной Спины дотронулась до подбородка Маркуса. Заключенный переводил взгляд своих широко открытых глаз с нее на меня.

– Тектоны использовали только дубинки, – ответил он.

Совершенно неожиданно Длинная Спина улыбнулся. Точнее, поднялись уголки его рта, словно кто-то подкрутил соответствующий винтик отверткой. Но, когда речь шла о таком человеке, как Длинная Спина, подобную гримасу можно было считать почти хохотом. Я думаю, что в глубине души этот человек уважал достойного противника. Он вернулся к своему стулу и сел, положив дубинку на колени. Сверху ее покрывал слой каучука. Я спросил себя, не в Конго ли был добыт этот материал.

– Как вы не можете понять, – сказал Маркус, который теперь почувствовал себя спокойнее, – у тектонов не было ни ружей, ни пистолетов, никакого другого оружия.

Он сделал длиннющую паузу, а потом прошептал:

– Оружием были они сами.

15

Тектоны вернулись не сразу. Их стратегия теперь изменилась, но оказалась весьма неудачной: из «муравейника» вылезала парочка тектонов и бежала, описывая зигзаги, к двери в частоколе, чтобы взломать ее. Солдаты, посланные на такое задание, были обречены на смерть – пули сражали их раньше, чем они могли дотронуться до бревен.

Вылазки повторялись через разные промежутки времени: иногда вслед за одной парой сразу же появлялась другая, а иногда между атаками проходило около получаса. Над прогалиной уже взошла луна, а упрямые тектоны не прекращали своих попыток. Из глубины шахты послышалась мелодия. Казалось, эти низкие ноты издает множество английских рожков.

– Вы слышите? – крикнул нам Ричард со своей позиции. – Мне это напоминает гимн моего полка!

И он засмеялся своей язвительной шутке. Уильям тоже захохотал. Два тектона вылезли из «муравейника». Пока Ричард целился, его брат убил их из своего винчестера.

– Эй! – возмутился старший Кравер. – Следующие – мои!

Маркус не спал почти всю предыдущую ночь и попросил у Уильяма разрешения отдохнуть. Их положение казалось теперь менее опасным, и Краверы даже обнаружили некий спортивный интерес в уничтожении нападавших, поэтому Гарвею позволили оставить пост.

Воспользовавшись возможностью, он крадучись подошел к палатке Амгам. Девушка сидела прикованная к столбу: на сей раз Уильям надел на нее колодки носильщиков. Знал ли он об отлучках Амгам? Маркус обнял ее и повторял только:

– Девочка моя, бедная девочка…

Однако жар ее поцелуев и объятий означал что-то другое. Она радовалась тому, что Гарвей остался жив, но одновременно хотела выразить какую-то мысль. Амгам испытывала вполне разумное отчаяние, стараясь ему что-то объяснить. Маркус не обращал внимания на ее слова, пока она не схватила его обеими руками за рубашку на груди жестом официанта, который прогоняет пьяного посетителя. И тут он понял, что хотела ему сказать пленница: уходи!

– Ты ничего не знаешь, – пытался успокоить ее Гарвей. – Ты не видела, что происходит там, снаружи. Это первая в истории вертикальная война. Но Краверы в ней побеждают.

Нет, это он ничего не знал. Амгам не оставляла попыток объясниться и рисовала какие-то значки на песке своим шестым пальцем. Но Маркусу был незнаком алфавит тектонов.

Тем временем вылазки тектонов продолжались. По-прежнему звучала музыка. К звукам подземных рожков теперь примешивался бой барабанов, которые издавали своеобразные звуки: словно кто-то бил камнем по камню. Весь этот концерт, казалось, был написан для оркестра каменных инструментов. На прогалине он отдавался холодным и воинственным эхом. Иногда слышались голоса Уильяма и Ричарда, которые подбадривали друг друга. Они даже смеялись, приветствуя каждый удачный выстрел. Маркус обеими руками гладил щеки Амгам.

– Милая моя, мне только хотелось сказать тебе, что я жив. Неизвестно, чем все это кончится. Но вспомни вчерашний вечер: это кажется невероятным, но наши дела были куда хуже, чем теперь.

Маркус никак не мог отвести своих рук от лица Амгам. Никогда раньше они не горели таким огнем.

Как бы то ни было, Гарвею надо было покинуть девушку. Он не хотел даже думать о том, как разъярился бы Уильям, если бы увидел их вместе, в объятиях друг друга. Когда Маркус собрался уходить, Амгам запротестовала, потому что еще не смогла объяснить ему то, что хотела. Он был в изнеможении. Целые сутки страшного напряжения измотали его нервы, и ему необходим был отдых. Гарвей вошел в свою палатку и, едва его тело коснулось постели, уснул.

Маркуса разбудила чья-то рука, которая трясла его за плечо. Все еще пребывая в полусне, он старался не обращать на это внимания, но тут кто-то прошептал его имя прямо у него над ухом.

Гарвей узнал этот голос:

– Пепе? Пепе?

Пепе пришлось заткнуть ему рот.

– Не кричи. Краверы могут тебя услышать.

– Что ты здесь делаешь? – удивленно спросил Маркус. – Зачем ты вернулся?

– Зачем? За тобой, непонятливый ты человек! Я уже давно слежу за поляной из леса, а когда увидел, что ты вошел в палатку, и убедился в том, что Краверы в эту сторону не смотрят, пробрался сюда. Они сейчас слишком заняты обороной.

Глаза Маркуса по-прежнему были припухшими и красными, и, пока Пепе рассказывал ему свою историю, он тер их руками.

– Случилось чудо, Маркус, со мной случилось чудо!

– Чудо… – повторил за ним Гарвей, не понимая, о чем идет речь.

– Настоящее чудо! – воскликнул Пепе. – Эти люди простили меня. Разве это не чудо? Я думал, они меня убьют. Когда я помог им выбраться из шахты, мы пустились наутек и бежали день и ночь. На следующий день я сказал им, что они могут убить меня, если захотят: ружье не смогло бы защитить меня. Но они не желали мне зла. Если я и помог сначала украсть их жизни, то потом вернул им их. Мы были квиты.

– Это хорошая новость, Пепе, – сказал Маркус, который еще до конца не проснулся.

Негру показалось, что голос друга был слишком равнодушным, и он потряс его за плечи:

– Ты что, не понимаешь? На тебя это тоже распространяется! Я их спросил об этом, и они ответили, что ничего тебе не сделают. Эти люди прекрасно знают, что единственные злодеи на поляне – белые, откуда бы они ни явились. Ты можешь бежать! – И Пепе потянул за руку: – Пошли!

– Теперь ты ничего не понимаешь, – сказал Маркус, вырывая ладонь из его руки. Он окончательно проснулся. – Я никуда не пойду без нее. А с ней мне идти некуда.

Пепе ничего не ответил. Из палатки была хорошо слышна стрельба братьев Краверов. Винтовка Уильяма палила куда чаще, но ружье Ричарда издавало более мощный, громовой звук.

– Тогда оставайся в Конго! – заключил Пепе. – Это единственное место в мире, где никто не причинит вам зла. Живите себе в сельве, постройте хижину в чаще, неподалеку от какого-нибудь поселка. Когда вам понадобится соль, доброе слово или помощь, люди вам ни в чем не откажут. Ну, давай скорее!

Почему бы и нет? Постепенно Маркус почувствовал, как радость теплой волной разлилась в его груди. Всего двадцать четыре часа тому назад все казалось потерянным, а сейчас у него появился шанс спасти все. Он бросился в раскрытые объятия Пепе. Гарвей чувствовал себя редкостным удачником. Жизнь привела его в самое жуткое место на земле, и именно там он нашел Амгам и Пепе.

Маркусу не терпелось покинуть лагерь. По какой-то непонятной причине выстрелы братьев Краверов теперь участились. Гарвей попросил Пепе помочь ему собрать в рюкзак кое-какие инструменты, которые могли пригодиться им для жизни в сельве. В четыре руки они быстро собрали вещи и медикаменты, потом Маркус сказал:

– А теперь скорее в палатку Уильяма. Надо вызволить оттуда Амгам.

Маркус и Пепе ползком выбрались наружу. Они должны были преодолеть эту короткую дистанцию так, чтобы братья Краверы их не заметили. Гарвей видел перед собой только брезентовый полог, но вдруг услышал, как сзади Пепе что-то сказал на своем африканском наречии. Маркус посмотрел по сторонам и заметил, что тектоны были повсюду.

Это нельзя было назвать массовым нашествием. Казалось, они беспорядочно бегали поодиночке или парами, скорее, стараясь скрыться от пуль Краверов, чем предпринять атаку. Уильям был зол на брата больше, чем на тектонов:

– Я отлучился только на минуту, а ты их проворонил, – говорил он, стреляя направо и налево. – А что, если бы их был не десяток, а сразу сотня!

Маркус заключил из этих слов, что небольшой отряд тектонов бросился к частоколу как раз в тот момент, когда Уильям по какому-то незначительному поводу покинул свою позицию. Но раздумывать долго Гарвею не пришлось: один из тектонов набросился на него. Маркус пискнул, как мышь, и ударил нападавшего рюкзаком. Пепе повезло меньше. На негра напали сразу два высоченных и плечистых тектона. Господи, какими здоровенными были эти подземные жители! Они схватили Пепе за руки и за ноги, боясь не того, что он мог причинить им вред, а того, что он выскользнет у них из рук, как речная форель. Отчаянно отбиваясь, негр стащил с одного из них шлем, но больше ничего сделать не смог. Тектонам удалось крепко схватить его – один держал беднягу за шею, а другой за ноги, – они побежали в направлении частокола. Пепе, оказавшись в горизонтальном положении, не мог сопротивляться. Маркусу теперь незачем было прятаться, и он закричал Краверам, указывая на беглецов:

– Остановите их!

Уильям, вооруженный двумя револьверами, уничтожал последних врагов, а Ричард следил за внутренним пространством крепости, чтобы не допустить новой вылазки. Ни тот ни другой не поняли, что им сказал Маркус, а тектоны бежали очень быстро. Прежде чем Краверы сообразили, в чем дело, пришельцы уже достигли крепости, и один из них открыл дверь. Уильям тут же сразил его наповал, но второму удалось спрыгнуть вниз. И он уволок Пепе с собой.

– Не дай ему уйти! – закричал Маркус Уильяму.

Но Ричард уже закрыл дверь, и братья стали осматривать окрестности: все тектоны, которым удалось перепрыгнуть через частокол, были мертвы.

– Это же был Пепе! – возмущенно кричал Маркус, потрясая кулаками. – Пепе!

– Пепе? – Уильям удивился. – А что он здесь делал, этот грязный дезертир?

Маркус схватился за голову и упал на колени. Пепе был в шахте, в плену у тектонов!

– Я ничего не понимаю, – сказал Ричард, размышляя вслух.

Он осматривал один из трупов, трогая его дулом своего ружья. Пули из огнестрельного оружия пробивали доспехи тектонов. Старший Кравер стукнул прикладом по шлему, в котором зияла дыра, словно это был шар для крикета. Он никак не мог взять в толк, зачем враг отправил наверх этот отборный, но столь малочисленный отряд.

– Десять тектонов бессильны против двух ружей, – рассуждал он. – Им это уже давно должно быть известно. Чего же они тогда хотели?

– Может быть, захватить пленных, – предположил Уильям.

Из недр шахты до них донесся страшный вой.

– Пепе! – закричал Маркус. – Это Пепе!

Видимо, тектоны хотели, чтобы его голос был слышен наверху. Маркус закрыл уши ладонями, но руки не могли заглушить крик. Он не представлял, какими орудиями пыток располагали тектоны, если с их помощью человеческое существо исторгало такие звуки.

Неожиданно крик затих, словно кто-то заткнул Пепе рот, и послышался голос тектона. Он доносился до них как сквозь каменный рупор. Сухой тон, большие паузы между фразами. Речь замолкала и начиналась снова.

Маркус вскочил. Его руки схватились за кожаный ремень Уильяма.

– Какого черта… – заворчал тот, но Маркус уже успел снять у него с пояса железное кольцо, на котором висело несколько ключей, и теперь бежал в сторону его палатки.

Он вернулся вместе с Амгам, освободив ее от колодок.

– Переводи! – велел ей Маркус.

Амгам не нужно было просить дважды. Она прислушивалась, а потом объяснила смысл речи на своем языке, помогая себе жестами. Девушка показывала на шахту, потом на частокол из бревен, а потом снова на шахту. Противник шантажировал их самым примитивным способом, и понять его мысль не составляло труда: если хотите получить назад своего Пепе, разберите частокол.

Воцарилась тишина, которую не нарушали ни тектоны, ни Пепе, ни даже Амгам. Прежде чем братья высказали свое мнение, она подошла к Маркусу, обняла его голову и положила ее себе на грудь.

Первым фыркнул Ричард. Он пытался сдержаться, но потом рассмеялся. Уильям присоединился к нему. Его смех извергался из глубин и поднимался вверх к губам, оставляя привкус никотина, который накопился в легких. Веселье одного передавалось другому, с каждой минутой они смеялись все громче. Ручьи пота превращали рубашку Ричарда в одно сплошное темное пятно, но он так смеялся, что не успевал вытереть пот со лба. Уильям, корчась от хохота, хлопал в ладоши, словно эпилептик, который хочет убить комара. Для них это было забавно: тектоны воображали, что они разберут крепость в обмен на жизнь какого-то негра!

Маркус напоминал своей позой ребенка, который рыдает на материнской груди. Как и следовало предположить, крики Пепе снова донеслись из отверстия шахты. Но тектоны добились только одного: Краверы захохотали еще громче. Однако ни те ни другие не приняли во внимание Маркуса. Он оторвался от груди Амгам и теперь бежал к «муравейнику» с зажженной шашкой в руке.

– Не вздумай кидать динамит! – закричал Уильям. – Сваи упадут, а ставить новые некому!

Но Маркус уже взлетел на стену и спрыгнул внутрь заграждения. Конец фитиля рассыпался искрами, когда он произнес:

– Пепе, мне очень жаль! – и бросил шашку вниз в шахту.

Я помню, что, когда Маркус Гарвей рассказывал мне этот эпизод, он плакал. До этого я никогда не видел его в слезах. Он протянул вперед правую руку, посмотрел на меня покрасневшими глазами и прошептал:

– Кто бы мог подумать, правда, господин Томсон? Но судьба распорядилась наказать эту руку, виновную в смерти сотен африканцев: ей пришлось прервать жизнь моего единственного друга.

16

Братья Краверы встали у бойниц на южной стороне частокола недалеко друг от друга и вот уже несколько часов что-то обсуждали. Время от времени они стреляли в сторону «муравейника» по шлемам, появлявшимся из шахты, но было совершенно очевидно, что на самом деле их больше всего интересовал разговор, который они вели. Маркус не принимал в нем участия. Амгам была снова водворена в палатку Уильяма и прикована к столбу. Гарвей совсем упал духом, он присел возле костра и раздувал огонь. Надвигалась ночь. Пепе погиб, а он потерпел сокрушительное поражение. Ему оставался всего один шаг до полной победы, а все кончилось тем, что он потерял друга.

Уильям сделал несколько шагов в его сторону и жестом велел Маркусу приблизиться.

– Иди сюда, – приказал он потом сухо.

Когда все трое встретились у частокола, младший Кравер сказал:

– Мы с Ричардом оценили ситуацию. Одними выстрелами с ними не покончить, нужно сменить стратегию. У нас возникла идея: завтра утром мы кинем внутрь шахты пару динамитных шашек. Ты сегодня первым начал использовать взрывчатку, и теперь уже не имеет значения, сможем ли мы восстановить внутренние конструкции. – Говоря о своем плане, Уильям даже не упомянул о Пепе. – Взрывы уничтожат многих из них, но этого будет недостаточно. Вероятно, некоторые тектоны попытаются спрятаться в какую-нибудь щель. Надо, чтобы сразу после взрыва кто-нибудь спустился вниз и кинул еще одну шашку в туннель, через который они проникают в шахту и где, по всей видимости, прячутся. Таким образом мы могли бы быть уверенными в том, что ни одного из них не останется в живых.

Ричард, следивший за ситуацией внутри крепости, выстрелил в какую-то цель, скрытую от глаз Маркуса, и добавил:

– Если хотя бы один из них останется в живых, все пропало. Наша задача состоит в том, чтобы там, откуда они приходят, поняли, что те, кого они посылают сюда, никогда уже не возвратятся назад. Тогда, может быть, они оставят нас в покое.

Маркус загадочно улыбнулся:

– А кто будет тем добровольцем, который спустится в шахту с горящей шашкой динамита в руках?

– Мы решили бросить жребий, – сказал Ричард.

– Не надо, – прервал его Маркус. – Я пойду.

Уильям и Ричард были так удивлены, что ничего не смогли ему ответить. И тогда Гарвей высказал мысль, умнее которой еще не слышала эта поляна:

– Так или иначе, жребий все равно бы пал на меня. Ведь правда?

– Смею предположить, что во время сражений с тектонами вам не раз предоставлялась возможность избавиться от Уильяма Кравера, – сказал я Маркусу в конце нашей беседы.

Гарвей, следуя своей привычке, быстро перевел взгляд с правого конца стола на левый.

– Я вас не совсем понимаю, – произнес он.

– Вы были вооружены и могли убить его в пылу сражения.

– Но, господин Томсон, – возразил Маркус тонюсеньким голоском, – я не мог выстрелить в Уильяма.

– Не могли? Но почему? Он не спускал с вас глаз?

– Нет.

– Вы боялись, что Ричард отомстит вам?

– Нет.

– Тогда почему же?

Маркус снова перевел взгляд с одного края стола на другой и потом пояснил мне чрезвычайно любезным тоном:

– Господин Томсон, я не мог выстрелить в него, потому что я не убийца.

Я прикусил язык. Люди могут молчать по-разному. Я молчал, как человек, который чувствует свою вину.

Книга слишком поглощала меня. Симптомы этого были налицо: я чрезмерно симпатизировал Гарвею, и мое повествование строилось в его интересах. Мне пришло в голову, что для восстановления объективности надо выслушать чье-нибудь противоположное мнение.

Главным свидетелем обвинения против Маркуса Гарвея был Роджер Каземент,^[6] который был британским консулом в Конго в то время, когда произошли интересовавшие меня события. Если мне удалось поговорить с герцогом Кравером, то что могло помешать встретиться с Казементом?

В конторе дипломатической службы мне сообщили, в какой гостинице он жил. Кроме того, я узнал, что в тот самый день он должен был сесть на корабль, чтобы отправиться на новое место службы. Мне чудом удалось застать его. Когда я пришел в гостиницу и спросил, в каком номере живет господин Каземент, портье кивнул:

– По чистой случайности этот господин сейчас спускается по лестнице. Весь этот багаж принадлежит ему, и его должны отвезти в порт, – сказал он, имея в виду тридцать или сорок чемоданов и саквояжей, разбросанных на полу в холле гостиницы. Несколько носильщиков поспешно грузили вещи в автомобиль.

Каземент отнесся ко мне с большим пониманием. Этот энергичный человек сразу же вызывал в собеседнике симпатию. Он был из тех людей, о которых после первой же встречи думаешь: «Я готов на все, только бы он стал моим другом».

– Маркус Гарвей? Убийца братьев Краверов? Конечно, я его помню, – сказал он мне. – Но могу посвятить вам только пять минут. Я уезжаю в Монтевидео… конечно, с разрешения немецких подводных лодок. И корабль не будет меня ждать, а сегодня это последний, который отправляется в Уругвай.

Мы разговаривали прямо в холле гостиницы, за одним из столиков. Его брови казались такими же густыми, как и борода, и он был похож на человека, который в юности занимался десятью разными видами спорта.

– Возможно, это покажется вам странным, но я работаю на адвоката Маркуса Гарвея, – начал я, раскрывая свои карты.

– Тогда, вероятно, вы обращаетесь не по адресу. Что вы хотите от меня?

– Только чистую правду. У меня с каждым днем остается все меньше сомнений в невиновности Гарвея.

– Гарвей виновен, стократно виновен. Не сомневайтесь в этом.

При других обстоятельствах я бы постарался немного подготовить почву прежде, чем приступить к сути вопроса. Но у нас было совсем немного времени, и я сказал решительно:

– Господин Каземент, должен признаться, что основания для моего суждения не совсем рациональны. Но мне трудно поверить в то, что Маркус Гарвей убил братьев Краверов.

Каземент подался вперед и двумя пальцами дотронулся до моего колена:

– Господин Томсон, иногда сам Господь Бог выносит свой приговор. И Маркуса Гарвея он не оправдал. Ему нет оправдания, просто нет, и все. Вам, вероятно, хотелось бы оправдать его, но оправдания ему нет. Нет, нет и нет. Я достаточно четко произношу слово «нет»?

Слуга принес Казементу яблочный сок. Тот выпил его залпом и продолжил свою речь:

– Осень тысяча девятьсот двенадцатого года была душной и пасмурной, как никогда прежде. В Леопольдвиле ничего не происходило, никакие новости не оживляли нашу потную европейскую скуку. И вдруг появился Маркус Гарвей. Он вернулся из сельвы один, без Уильяма и Ричарда Краверов. Круг общения в Леопольдвиле необычайно узок, и мне не стоило большого труда узнать о его похождениях. Он проводил время в грязном, отвратительном заведении, пьянствуя в окружении черных проституток. Как только ему попадался белый человек, готовый выслушать его, Гарвей тут же признавался в том, что хладнокровно прикончил двух англичан. Он похвалялся этим так, как это делают в таверне хвастуны-ирландцы.

В то самое утро в пансионе господин Мак-Маон заступился за Марию Антуанетту, которая устроила мне одну из своих шуточек, и я тихонько повторил за ним:

– Уж эти ирландцы…

– Маркус не ирландец, – прервал меня Каземент, – а вот я – да.

Тут он улыбнулся, а я покраснел. Потом мой собеседник продолжил:

– Я ничего не мог предпринять, не мог даже требовать от бельгийских властей, чтобы они задержали его или хотя бы допросили. По правде говоря, это были только слухи, болтовня пьяницы в таверне. Но, как я уже заметил раньше, круг белых людей в Леопольдвиле очень узок. Все быстро становится известно. В конце концов мне рассказали подробности этой истории: как говорил сам Гарвей, он убил братьев из-за двух алмазов. Таким образом, мы уже имеем и преступление, и повод для его совершения.

– Тогда получается, – вставил я, – что вы сами не были прямым свидетелем событий.

Каземент улыбнулся:

– Позвольте рассказать вам все подробно. Если услышанный мною рассказ соответствовал действительности, если Маркус и в самом деле совершил это преступление, то он бы постарался выехать из страны со своей добычей. И вот тут у него возникли бы большие проблемы. Конго – как пагубная привычка: втягиваешься быстро, а потом она тебя не отпускает. Незаконный вывоз драгоценных камней и благородных металлов карается очень строго. Вы не можете даже представить себе, насколько придирчивы бельгийские власти.

– Неужели эти алмазы были такими огромными? Разве нельзя было спрятать их в какой-нибудь карман или в секретное отделение саквояжа и обмануть портовых таможенников?

– Подозреваю, что рано или поздно Маркус совершил бы подобную попытку. Но я предложил ему менее рискованный выход.

– Я вас не понимаю.

– Я подружился с ним. Точнее сказать, притворился его другом. К сожалению, мои походы в грязную таверну и сближение с Гарвеем оставили на моей репутации пятно побольше, чем карта Австралии. – Каземент рассмеялся и всем своим видом выразил смирение. – Ничего не поделаешь, кто расставляет другому ловушку, всегда подвергается риску. Короче говоря, однажды я небрежно упомянул в его присутствии о дипломатической почте и уточнил, что таможенники никогда не роются в вещах, принадлежащих дипломатическому корпусу.

– Вы хотите сказать, что Маркус признался вам в своем преступлении в тот день, когда попросил разрешения воспользоваться вашей дипломатической почтой, чтобы переправить алмазы в Англию?

– Именно так. Он долго не мог решиться, потому что не доверял мне. Но я бросил ему такую приманку, что он сам попался на крючок.

– Могу себе представить, что было дальше. Маркус приплыл в Европу на том же корабле, что и его алмазы, но в разных каютах. Потом он явился в одну из контор Министерства иностранных дел, чтобы востребовать конверт, присланный на его имя, и был незамедлительно арестован.

– Я приложил к алмазам объяснительную записку и нотариально заверенные заявления нескольких европейцев, которые слышали рассказ Маркуса. Востребовать пакет было равнозначно признанию своей вины. Гарвей пришел за ним, и его арестовали. Я слышал, что он признался во всем и ожидает суда. Больше мне ничего не известно. Появились какие-нибудь новые сведения?

– Позвольте задать вам последний вопрос.

– Я к вашим услугам, – сказал Каземент, скрещивая руки на животе.

– Вы помните, какого цвета глаза у Маркуса Гарвея?

Подобно тому, как святые являются воплощением Божьего промысла, Каземент казался олицетворением здравого смысла. Однако на несколько мгновений мне удалось поколебать его уверенность. У него был вид пса, которого только что шлепнули по носу свернутой газетой. Он заговорил, медленно роняя слова:

– Да, да, его глаза. Не думайте, что ваш вопрос меня удивил, господин Томсон. Я понимаю вас куда лучше, чем вы можете себе представить. Его глаза не были похожи на глаза убийцы. – Тут он помолчал минуту. – Однако человек – это не только его глаза. И хотя в это трудно поверить, те два алмаза были больше, чем глазаМаркуса, и блестели еще ярче.

К нему вернулась прежняя уверенность. Его пальцы снова доверительно постучали по моему колену, и он заключил:

– Поверьте мне, господин Томсон, ваши усилия заслуживают лучшего приложения.

Он еще раз погладил меня по колену, словно это была голова пушистого кота. Мне не удалось переубедить его, но и мои суждения не были опровергнуты. На этом он и отправился в свой Уругвай. С разрешения немецких подводных лодок.

* * *

Следующая пара тектонов вылезла из «муравейника» и бросилась на дверь в частоколе с той же решимостью, как все предыдущие. Но их ждал сюрприз: в ту самую минуту, когда они собирались взломать дверь, она неожиданно открылась, как подъемный мост, и за ней оказался Маркус, справа и слева от которого стояли Уильям и Ричард. Братья выстрелили в нападавших в упор. Младший Кравер разрядил винтовку в грудь первого тектона, а ружье старшего, скорее напоминавшее артиллерийское орудие, заставило вторую жертву взлететь в воздух.

– Вперед! – закричал Уильям.

Они пробежали несколько метров, отделявших дверь в частоколе от «муравейника». Маркус тащил лестницу. Братья Краверы держали ружья наперевес, словно шли в штыковую атаку. У входа в шахту Гарвей зажег фитиль. Накануне он бросил одну динамитную шашку, а теперь у него в руке была целая их связка. Как раз в этот момент из «муравейника» выглянула голова тектона без шлема. Он выбрал неудачный момент для появления: дуло винтовки Уильяма оказалось всего в нескольких сантиметрах от его лица, и младший Кравер немедленно выстрелил. Пуля вошла в верхнюю часть щеки, и от удара глаз вылетел из своей орбиты. Глазное яблоко на миг повисло в воздухе прямо перед носом Маркуса, и он, раскрыв рот, смотрел на этот желатиновый шар, подвешенный в пустоте, который также наблюдал за ним. Гарвею показалось, что время вдруг решило замедлить свой бег. Между тем Уильям и Ричард палили в отверстие шахты, не целясь. Фитиль стал уже совсем коротким, но у Маркуса опустились руки. Он сжимал в пальцах связку шашек, словно сигарету.

– Ты что, спятил? – зарычал Уильям. – Бросай динамит! Бросай, а то мы взлетим на воздух!

Но Маркус просто взмахнул рукой и разжал пальцы, будто избавлялся от мусора, который к ним прилип. Уильям и Ричард упали на землю, а Маркус продолжал стоять, вглядываясь в черную дыру «муравейника», которая казалась ему теперь бездонной. Ему показалось, что глаз тектона и динамитные шашки были разумными существами. Глаз падал в темный колодец, а динамит, движимый любовью, какую только взрывчатка может испытывать к глазу, следовал за ним. Маркусу пришла в голову мысль столь же провидческая, сколь и изощренная, и он сказал себе: «Она – око, а я – динамит».

– Ложись, идиот!

Это был Ричард. Он схватил Гарвея за щиколотку и дернул так, что тот упал на землю чуть дальше от входа в шахту. И, надо сказать, своевременно: там, внизу, динамит взорвался с глухим, неприятным звуком. Уильям, Ричард и Маркус прижались к земле, но взрыв заставил все три тела легонько подпрыгнуть в воздухе. Спустя несколько мгновений «муравейник» казался ртом великана, который кашлял, извергая дым. После того как оттуда вырвалось темное облако, они стали так черны, словно на них вывалили мешок сажи.

– Я пошел, пошел! – крикнул Маркус, который опять воспрял духом. Он стал спускаться по лестнице. – Прикройте меня!

– Там еще слишком много дыма, – сказал Ричард, лицо которого напоминало черную маску, – ты ничего не увидишь!

– Зато и они меня не увидят, – ответил Маркус.

Он спустился по лестнице со всей скоростью, на которую были способны его коротенькие ножки. В обязанности Уильяма и Ричарда входило стрелять в тектонов, которые осмелились бы приблизиться к нему. Их положение было для этого крайне неудобным: прямо им в лицо поднимался дым, изрыгаемый шахтой. Правда, делать им было особенно нечего. В закрытом пространстве ударная волна отразилась от стен и усилилась. Пол был усеян телами врагов и обломками балок. Большинство тел еще содрогалось в предсмертных судорогах, и Маркусу пришло в голову, что эта картина напоминала ему банку с червяками, которую носят с собой рыбаки. Умирающие тектоны издавали звуки, похожие на конское ржание. Отвратительная вонь, исходившая от растерзанных тел, донеслась до его носа. Это было невыносимо. Гарвей даже потратил несколько драгоценных минут на то, чтобы завязать на голове платок, закрыв рот и нос, как это делают разбойники с большой дороги.

В воздухе шахты висела плотная пелена дыма. Взрыв заставил содрогнуться стены из красноватой земли, поэтому в черном динамитном облаке виднелись багряные вкрапления. Картину дополняла совершенно неожиданная деталь – мириады желтых искр, крошечных, как летающие блохи; это была золотая пыль. Кроме того, на полу, на уровне колен и ниже горели зеленые огоньки. Маркус не понимал, откуда исходит такой странный свет, пока не заметил в скрюченных пальцах некоторых мертвых тектонов какие-то предметы, напоминавшие по форме большие груши. Это было некое подобие прозрачных мешков, вероятно, сшитых из кишок неизвестных животных. Они были наполнены светляками, испускавшими невероятно яркий свет. «Это фонарики тектонов», – сказал себе Гарвей. Множество таких фонарей разорвались во время взрыва, выпустив на волю орды зеленых жучков, которые теперь разгуливали на свободе.

Маркус двигался среди этих блестящих насекомых, испытывая редкостное отвращение. Он содрогался от каждого прикосновения к трупам тектонов и поэтому старался перепрыгивать через них, как лягушка, но все равно то и дело натыкался на руки, ноги, груди и животы. Доспехи подземных жителей хрустели под тяжестью его тела, словно были стеклянными. Гарвей продвигался, то и дело спотыкаясь, и в конце концов растянулся во весь рост на ковре из мертвых тел. Ему пришлось передвигаться ползком. И вдруг он наткнулся на Пепе – вернее, на то, что от него осталось. Это было туловище и обезображенная голова. Его труп не сохранил даже самой малой крупицы человеческого достоинства. Маркус всхлипнул и возвел глаза к небу, моля о прощении. Сверху палили из ружей Уильям и Ричард. Пули жужжали, пролетая над самым ухом Гарвея, точно шмели. Но в тот момент он не опасался за свою жизнь. Уильям нуждается в его помощи, а потому не захочет убивать его. Пока Маркус был нужен Краверам.

Наконец он достиг туннеля, по которому тектоны пробирались в шахту. В руках Гарвей нес три динамитные шашки, связанные веревкой, и довольно длинный фитиль. Чтобы зажечь его, он облокотился на стену под туннелем. Таким образом он мог заметить попытку нападения любого раненого тектона, у которого еще хватило бы духу подползти к нему. Но эта предосторожность оказалась излишней. В шахте были только трупы или умирающие тектоны, и пули братьев Краверов приближали их смерть.

Единственное, чего не предусмотрел Гарвей, была возможность нападения из того самого туннеля, где, как предполагалось, прятались выжившие тектоны. Маркус не заметил, как оттуда высунулась рука и схватила его запястье. Не давая ему бросить динамит, тектон наполовину вылез из дыры и свободным кулаком стал яростно лупить Гарвея по голове: раз, другой, третий. Потом они, сцепившись, покатились по земле. Маркус выронил взрывчатку с зажженным фитилем. Но эти три цилиндра с веревочкой, от которой сыпались искры, для тектона ничего не значили.

– Спасите! – закричал Маркус. – На помощь!

– Если мы выстрелим, то можем ранить тебя! – ответил ему Ричард сверху, из отверстия шахты. – Вы слишком близко друг от друга. Постарайся отбросить его в сторону!

И тут произошло досадное недоразумение. Мы сидели втроем в той же камере, где обычно: Маркус Гарвей и я – по одну сторону решетки, сержант Длинная Спина – по другую. Мне вспоминается, что в тот день я отказался от записей. Мои локти упирались в стол, лоб лежал на пальцах, которые закрывали глаза от света лампы, чтобы он не мешал мне сосредоточиться на рассказе. Я видел картину, которую описывал Маркус, так ясно, будто мне ее рисовали пары какого-то наркотика. Передо мной проплывали умирающие на полу шахты тектоны, корчившиеся, как раненые осьминоги. Я слышал, как кричат, напрягая из последних сил свои голосовые связки, Уильям и Ричард наверху «муравейника». Я вдыхал смрадный воздух копи, в котором носилась желтая металлическая пыль, и различал зеленые огоньки фонариков, которыми пользовались тектоны. Я ощущал мощь врага, видел прямо перед своим носом его каменные доспехи с грязными пятнами на серебристом фоне. Я чувствовал прикосновение тектона и ненависть его сжатых кулаков. И, безусловно, переживал то же отчаяние, которое испытывал Гарвей, сражаясь не на жизнь, а на смерть в глубине заколдованной шахты в Конго. Маркус говорил и говорил, и образы наступали на меня со всех сторон. Что же случилось дальше?

Так вот, на этом самом месте его рассказа вашему почтенному слуге Томми Томсону, этой размазне Томми Томсону, не пришло в голову ничего лучшего, как упасть в обморок. И на этом наша беседа кончилась.

17

Я приучился работать по ночам, и каждый раз засиживался за машинкой все дольше и дольше. Однажды в четверть первого ночи мне захотелось чаю, и я пошел на кухню. В коридоре пансиона царила полная тишина, только за какой-то дверью слышался кашель одного из жильцов. Кроме того, само собой разумеется, до моего слуха доносились звуки, издаваемые утробой Мак-Маона.

Чаю не кухне не оказалось, а взять хотя бы щепотку заварки из коробочки госпожи Пинкертон я не отважился. Этот ворон в юбке мог бы поставить на ноги весь Скотланд-Ярд, чтобы найти вора. У Мак-Маона чаю тоже не было, зато я обнаружил огромную бутыль картофельной водки. После недолгих колебаний я унес ее в свою комнату.

Не знаю, что за зелье употреблял Мак-Маон, но я напился в стельку, прежде чем понял, что пьянею. Этот напиток оказался настоящим крысиным ядом, а я – бедным мышонком. Но меня подобный поворот событий ничуть не огорчил. Поскольку напился я не нарочно, то решил устроить себе неожиданный праздник и вместо того, чтобы продолжить работу над рукописью, стал читать все, что написал до этой ночи. По сути дела, четыре пятых романа были уже готовы. Я сказал себе: «Забудь обо всем, Томми, и постарайся прочитать свою книгу, как простой читатель».

Так я и поступил. Мне кажется, моя оценка была справедливой, несмотря на спиртное Мак-Маона, которое бежало по моим венам. Текст был не слишком плохим, даже вовсе неплохим для юнца, которому только что исполнилось двадцать лет. Но мне хотелось знать, получился ли у меня шедевр. Вывод напрашивался отрицательный. До шедевра этой книге было далеко. Какое разочарование!

Чем дальше я читал, тем больше расстраивался. И эту книгу написал я? Меня охватило отчаяние. Куда исчезла любовь Амгам? Где был ужас, внушаемый тектонами? Эти страницы напоминали пейзаж, задернутый густым туманом, – я знал, что было за его пеленой, и мог угадать скрытые силуэты. Но для обычного читателя мое повествование не имело никакого смысла.

Я лег в кровать, чувствуя в желудке страшную тяжесть. Мне казалось, что туда попал огромный камень. Стены комнаты качались. Виной тому были алкоголь и огорчение. Я подумал, что водка Мак-Маона была наподобие тех волшебных зелий, которые уменьшают людей, и превратила меня в лилипута. Пишущая машинка виделась мне огромной, как пианино, а я был крошечным, как молекула. Что мне оставалось делать? Я выпил еще.

Вытянувшись на кровати, я смотрел в потолок и спрашивал себя: «Значит, результатом всех страданий и мучений, всех приложенных усилий стало лишь это посредственное произведение?» Один из самых сильных ударов, который настигает человека в юности, связан с уверенностью молодых людей в том, что для достижения желаемого достаточно только бороться изо всех сил. А это неверно. Если бы порядок был таким, мир бы принадлежал праведникам.

В ту ночь я оставил позади часть своей юности. По крайней мере, у меня создалось ощущение, что за одну ночь я повзрослел больше, чем за весь предыдущий год. В голове у меня возник вопрос: «Стоит ли вообще заниматься этой книгой?» Я предпочел бы уснуть, а не отвечать на него, но, несмотря на это, сделал над собой усилие и стал размышлять. Через час мне удалось привести в некоторое равновесие мои устремления и ограниченность собственных возможностей: я сказал себе, что должен закончить книгу ради Маркуса. А выйдет она плохой или хорошей, не имеет значения: в нашем случае цель оправдывала бесталанность автора. Не ахти какое утешение.

Итак, я был безоружен, мой мозг был затуманен алкоголем и сознанием поражения, и именно в этом состоянии меня застигла катастрофа. Раздался сухой, резкий взрыв, а потом послышался град ударов, словно с потолка посыпалась штукатурка. Господи, какой ужас! Я подскочил на кровати, ничего не соображая. Единственным привычным звуком был голос Мак-Маона. Он слышался за перегородкой, разделявшей наши комнаты. Мой сосед громко вопил, оправдываясь:

– Я тут ни при чем! Честное слово!

Как только я открыл дверь, серое облако пыли ослепило меня. Остальные жильцы тоже вышли из комнат и сгрудились, в пижамах и нижнем белье, посреди коридора. Все были напуганы гораздо сильнее, чем я, – по крайней мере, винные пары притупляли мои чувства и заглушали сознание. Единственным человеком, сохранявшим присутствие духа, был Мак-Маон. Пока остальные визжали и задавали дурацкие вопросы, которые оставались без ответа, он с проворством буйвола носился взад и вперед по коридору, стуча в двери, чтобы убедиться, что все вышли из своих комнат. Сцена напоминала кораблекрушение, стоило только заменить дым водой. Но все было настолько невероятным, что я не мог испытывать ужас. Сам не знаю почему, наверное, стараясь спастись от страшного гвалта, я оказался в столовой пансиона.

Она стояла ровно посередине комнаты, похожая на небольшого металлического кита, вокруг нее были разбросаны щепки и битый кирпич. На потолке виднелась огромная дыра, которую она пробила. Движимый наивной дерзостью пьяниц, я подошел к ней и погладил ее железную спину. Холодная поверхность вызывала дрожь. Мне пришло в голову, что это ощущение можно использовать при описании моих персонажей. Да, я сравню при помощи этой метафоры кожу Уильяма Кравера с кожей Амгам. И только после всех этих размышлений мне пришло в голову задать себе вопрос: «Что, черт возьми, делает бомба посреди столовой пансиона?»

Я поднял голову и увидел через дыру в потолке среди облаков некое подобие гигантской летающей сосиски. Она пыталась скрыться от двадцати или тридцати тонких и ярких лучей света, которые отчаянно метались по небу. Целью аэростата, несомненно, был завод «Ройал Стил». Одно из двух: либо артиллерист на аэростате не отличался меткостью, либо шпион, сообщивший координаты завода, когда-то проживал в пансионате Пинкертонши.

– Она живая! – вдруг закричал Мак-Маон с порога столовой.

Я отскочил в сторону, словно бомба меня укусила. Но господин Мак-Маон имел в виду маленькие струйки дыма, которые вырывались из отверстий на ее корпусе.

– Отсюда надо уходить! – зарычал он и с силой потянул меня за локоть. – Она вот-вот взорвется!

Пыль, поднявшаяся после падения бомбы, все еще висела плотной пеленой в коридоре. Услышав крик Мак-Маона, все устремились по лестнице вниз. Как уже известно читателю, я был пьян, но оказалось, даже сильнее, чем предполагал, потому что ситуация вдруг показалась мне невероятно забавной: в нашу столовую попала бомба. Настоящая бомба! Мак-Маон присмотрелся ко мне повнимательнее. Он увидел мою расплывшуюся в улыбке физиономию, принюхался и понял, в чем дело.

– О господи, – услышал я его голос.

Одной рукой он тянул меня за собой, а другой подталкивал жильцов к выходу. Все кричали, а Мак-Маон – громче всех. Вдруг он обернулся и спросил меня:

– Боже мой, а где же госпожа Пинкертон?

– Настоящая бомба! – Я хохотал, как сумасшедший. – Это же просто невероятно! В нашу столовую упала бомба! Пробила потолок, и стол – в щепки!

– Госпожа Пинкертон! Где вы? – кричал Мак-Маон на ходу и тащил меня за собой.

– Разве вы не знаете, где она? А я знаю! Где ей еще быть? – сказал я.

Мак-Маон остановился, чтобы выслушать меня, но я расхохотался:

– Наверняка договаривается с бомбой о квартирной плате!

Пинкертонша оказалась в своей комнате. Она сидела на кровати и, надо сказать, выглядела перепуганной до смерти. Хаос был слишком велик, чтобы ее крошечные мозги, привыкшие к порядку, могли переварить его. Кроме того, такая дама, как наша квартирная хозяйка, никогда не позволит себе выйти из комнаты в комбинации – ни при каких обстоятельствах. Даже во время бомбардировки. Но Мак-Маон не собирался терять времени. Он взвалил нас, как два мешка с мукой, по одному на каждое плечо и, не слушая возражений, помчался по коридору, словно скаковая лошадь. Так я оказался на спине Мак-Маона. Стоило мне посмотреть вниз, и я видел его каблуки, а когда поворачивал голову, то передо мной оказывалось лицо госпожи Пинкертон, прямо напротив моего. Она была похожа на рыбу, которую поймали на крючок. Я чуть не лопнул от смеха.

– Здравствуйте, госпожа Пинкертон! Мое почтение! – сказал я и приветственно помахал ей рукой, словно мы были двумя приятелями, которые встретились в поезде. Однако, когда Мак-Маон стал спускаться по лестнице, возникли некоторые неудобства. Мне казалось, что меня погрузили на горб верблюда. Оказавшись на улице и отойдя на почтительное расстояние от дома, наш спаситель положил нас на землю. Я так и лежал распростертый на земле, потому что был слишком пьян. Сердобольные соседи помогли мне сесть, но на самом деле ничего страшного со мной не происходило – просто меня тошнило.

Вдруг бомба взорвалась, в небо взметнулось иссиня-черное облако. С того места, где мы находились, было прекрасно видно, как наш пансион взлетел на воздух. Но этим дело не кончилось. Под тяжестью обломков четвертый этаж провалился на третий. Третий – на второй, а второй – на первый. В результате здание сложилось, как гигантская гармошка.

Госпожа Пинкертон безутешно рыдала на груди господина Мак-Маона, который участливо обнимал ее и печально качал головой. Я не успел осознать масштаб трагедии и все еще продолжал смеяться. Откуда-то издалека до меня доносился голос госпожи Пинкертон, которая жаловалась на то, что потеряла в этой жизни все. Смех по-прежнему разбирал меня. Все потерять? Что мог потерять такой бедняк, как я, кроме старого граммофона и пишущей машинки? Тут мой смех оборвался. Книга!

Оригинал вместе с четырьмя копиями на папиросной бумаге остался в доме. Эта мысль моментально согнала с меня хмель. Я прыгнул на Мак-Маона, как тигр, и вцепился в его воротник:

– Господин Мак-Маон! Мы же все потеряли!

– Все, сынок, все… Но зато мы живы, – сказал Мак-Маон.

Его рук хватало и для меня, и для госпожи Пинкертон; обнимать нас обоих не стоило ему никакого труда. Я излил ему свою боль:

– Господин Мак-Маон! Книга осталась в доме!

– Книга? Какая еще книга?

– Моя книга! – в отчаянии закричал я.

Мак-Маон продолжал утешать госпожу Пинкертон.

Свободной рукой он по-мужски похлопал меня по спине и сказал:

– Не огорчайся, дружок. Ведь это же только книга. Другую напишешь.

Господин Мак-Маон не понимал меня. Независимо от того, хорошей или плохой была моя книга, мне оставалось совсем немного, чтобы закончить ее. К этому времени она превратилась для меня в некое подобие банка, куда я вкладывал все усилия своей души. Сейчас этот банк горел, а мне оставалось только смотреть на пламя.

Жители соседних домов наблюдали за происходящим с любопытством и не спешили нам помочь. Это был один из первых воздушных налетов, и лондонцы не предпринимали особых мер предосторожности. Случайное попадание бомбы в наш район казалось им скорее театральным представлением, чем трагедией. Не следует также забывать, что дом, который горел, им не принадлежал. Как я уже говорил раньше, это был огромный домище, который выделялся своими размерами среди соседних домишек рабочих. То, что горел самый крепкий дом во всем районе, придавало сцене опереточный характер.

Пожарные работали всю ночь. Жители пансиона терпеливо сидели на тротуаре на противоположной стороне улицы. Утром люди из соседних домов принесли нам одеяла, чай и печенье. Какая-то добрая душа протянула мне стакан горячего молока. Наверное, я, завернутый в одеяло, выглядел самым несчастным из всех. Я сидел, прислонившись к стене, и все еще не мог поверить, что потерял книгу, никак не мог. Вдруг мелькнула надежда. Один из пожарных шел по направлению к нам с каким-то свертком подмышкой.

– Мы нашли это в доме. Это принадлежит кому-нибудь из вас?

Заря не спеша разливалась по небу, и разглядеть этот предмет не представлялось возможным. По размеру и по толщине свертка мне показалось, что это была кипа листов, слегка обугленных по краям. Сердце у меня вздрогнуло. Бумага не так легко горит, как думают люди, особенно если речь идет о плотно связанном пакете. Я бросился к нему и схватил сверток обеими руками. Но то была не бумага, а деревяшка. Из дырки показалась голова черепахи.

– Мария Антуанетта! – воскликнула Пинкертонша и заплакала, на этот раз от радости.

Так же, как на свете бывают заколдованные дома, бывают и заколдованные книги. Все, начиная с черепахи Марии Антуанетты и кончая немецким кайзером, словно сговорились сделать так, чтобы я никогда не закончил свое произведение. Я погрозил кулаком в небо и заорал:

– Пусть Господь поразит Германскую империю! И ее кайзера! И его аэростаты!

В этот момент появился почтальон на велосипеде. Он стал спрашивать о чем-то соседей, а когда один из них указал на меня пальцем, подъехал ко мне и сказал:

– Господин Томас Томсон? Это вы? Нам стоило большого труда найти вас.

Я не обращал на него внимания, продолжая проклинать Центральные Державы.^[7] Но почтальон требовал, чтобы я расписался.

– Теперь вы сможете делать кое-что получше, чем ругать немцев, – сказал он мне весьма любезно. – Вы сможете убивать их, сколько вашей душе будет угодно.

– О чем вы говорите? – пробормотал я. – И где я должен расписаться?

– Это повестка о призыве в армию.

На следующий день я должен был явиться на сборный пункт. Согласно одному давнему закону, который стали вновь применять с началом войны, бывшим воспитанникам казенных детских приютов вменялось в обязанность служить в армии, чтобы возместить затраченные на их воспитание государственные средства. Меня разыскивали с самого начала военных действий. И хорошо еще, что не сочли дезертиром, а не то пришлось бы отвечать перед законом. Какими бы абсурдными ни казались события тех дней, уже через трое суток после получения повестки я носил солдатскую шинель. У меня даже не было времени зайти к Нортону. Думаю, что это к лучшему. Я написал ему записку, где объяснил мое неожиданное превращение из человека гражданского в военного. О гибели книги я не упомянул. С Гарвеем мне даже не удалось попрощаться.

18

От удара тектона Маркус едва не потерял сознание. Если выразиться точнее, в голове у него помутилось. Он вдыхал отравленный воздух шахты, а противник продолжал лупить его, словно желая раздробить череп жертвы. Гарвей начал бредить. Сознание своей вины и воспоминания детства перемешались в его мозгу, и вот уже тектон, сидевший у него на плечах и давивший ногами на его грудь, из подземного пришельца превратился в медведя Пепе. Он вернулся из загробного мира и хотел наказать Маркуса за то, что тот выдал его властям маленького городка в Уэльсе. Медведь Пепе говорил: «Ты знаешь, как они со мной поступили, Маркус? Хочешь узнать, как работают машины на бойне для скота, когда их используют, чтобы снять шкуру с медведя?» Потом медведь Пепе превратился в Годефруа-Пепе и спросил: «Ты знаешь, как они со мной поступили, Маркус? Хочешь узнать, как обращаются палачи тектонов с их пленниками?»

– Нет! – закричал вдруг Гарвей. – Я тебя никому не выдавал, Пепе! Они сами тебя увели, потому что мама умерла! Я был совсем ребенком и не смог помешать им, когда они тебя уводили!

Сражавшийся с Маркусом тектон вдруг перестал осыпать его ударами. Даже ему показался странным и неуместным тон Гарвея, столько грусти и отчаяния звучало в нем. Подземный житель стал осматривать свою жертву с видом охотника, который никак не может понять, какую же дичь он подстрелил. Это замешательство противника предоставило Маркусу несколько драгоценных секунд.

За спиной тектона, наверху, он увидел головы Уильяма и Ричарда, которые ожидали, чем кончится схватка. Сплюнув кровь, Гарвей закричал:

– Стреляйте! Ради бога, убейте его!

Ричард решил рискнуть. Каким-то чудом пуля попала прямо в спину тектона. Его лицо не исказилось от боли, на нем скорее промелькнуло выражение удивления, и подземный житель рухнул на Маркуса, как дуб, сраженный грозой.

Гарвей снова оказался в плену, придавленный к земле трупом врага и его тяжелыми каменными доспехами. Он с трудом дышал, а уж сбросить с себя труп ему было вовсе не под силу. А в это самое время неподалеку сгорали последние сантиметры фитиля. Маркус сделал попытку избавиться от мертвого врага и уперся ему в грудь. Он почувствовал под своими пальцами сложный геометрический рельеф мускулистого торса, но не смог его сдвинуть даже на пару дюймов.

– Ты можешь с ним справиться, Маркус! Сбрось его с себя!

Это был голос Уильяма. Ричард не отваживался поддержать его даже морально. После того как он разрядил в тектона ружье, его сердце совсем ушло в пятки. Уильям подбодрил Гарвея:

– Упрись локтями в землю и толкай! Толкай же его!

И каким-то чудом Маркусу удалось освободиться. Он не столкнул тело с себя, а, скорее, выскользнул из-под него. Теперь надо было найти фитиль, этот крошечный огонек, но Гарвей почти ничего не видел: кровь заливала ему все лицо, образуя жидкую маску. Сумрак шахты виделся ему сквозь плотную красную пелену. Тектон разбил ему обе брови, когда колотил по голове, и кровь затекала в глаза, окрашивая все вокруг в алые тона.

Шахта превратилась в сплошное красное пятно. Уильям сверху крикнул ему, чтобы он немедленно потушил фитиль.

Маркусу пришлось искать динамит по шипению фитиля. Он ползал по полу шахты, ощупывая землю, пока не почувствовал, как искра обожгла ему руку. Никто и никогда еще так не радовался ожогу.

Оставалось выполнить задание до конца. Маркус вытер кровь, которая застилала ему глаза, потом выдернул остаток догоравшего фитиля и вставил новый, длиннее прежнего. Затем прислушался: так и есть – из глубины туннеля доносились отзвуки голосов. Несколько тектонов использовали эту нору в качестве убежища, как и предполагали братья Краверы. Маркус зажег новый фитиль и изо всех сил, которые еще у него оставались, бросил взрывчатку в подземный ход. Туннель сворачивал в сторону, а потом спускался вниз.

Динамит исчез где-то в глубине, а Маркус бросился наверх. Поднимаясь по лестнице, Гарвей смог прочитать на лице Уильяма желание столкнуть ее вниз, сбросить его в недра шахты. Но лестницу удерживала и вторая рука – рука Ричарда Кравера, и она это делала с неожиданной решимостью и силой.

Взрыв раздался немного позже, чем они ожидали, а когда это произошло, у них создалось впечатление, что динамит взорвался на большой глубине. Сначала послышался сухой щелчок. Потом раздалось смутное эхо. На протяжении долгих секунд ноги англичан дрожали так, словно их ботинки превратились в пчелиные ульи. Вскоре они получили первое подтверждение того, что кошмар кончился: со всех сторон из сельвы до них донеслись звуки животного царства, которое снова пробуждалось.

– Браво! – воодушевленно сказал Ричард, одобрительно похлопывая Маркуса по спине. – Молодец! Сегодня ты превзошел самого себя!

Вместо ответа Гарвей вдруг засмеялся. Краверы смотрели на него с недоумением, пока Маркус не показал им на их лица. Дым, вырывавшийся из шахты, сделал свое дело. Они казались трубочистами. А может быть, зулусами. Особенно изменился Уильям, который всегда был таким белоснежным, а сейчас стал совершенно черным, от волос до рубашки.

Смех окончательно истощил силы Маркуса. Он не спал целые сутки и сейчас свернулся комочком прямо на земле. Уильям уже забыл о нем.

– Да, жалко, что взрывы испортили перекрытия, – сказал он, заглядывая внутрь шахты. – Потолок может рухнуть на нас. Придется все восстановить.

Но Ричард ответил ему с дрожью в голосе:

– Боже мой… Ты все еще думаешь о золоте? Неужели ты на это способен, Уильям?

Маркус удивился, что такой человек, как Ричард, смог выразить мысль столь глубокую и провидческую. Но Гарвей был изнеможден, и у него не хватило сил поддержать старшего Кравера. Он нуждался в передышке. За его спиной кипел жестокий спор. Братья орали друг на друга. На сей раз Ричард не сдавался. Пережитые события словно придали ему сил, чтобы противостоять брату. Маркус мог бы воспользоваться моментом и приблизиться к палатке Амгам, но у него не было сил даже на это. Едва не падая, он доплелся до костра и лег рядом на землю, полумертвый от усталости.

Маркус закрыл глаза. Одна его щека покоилась на красном песке, том самом африканском песке, таком мелком, словно его просеяли через самое тонкое сито. Лежать на нем было приятно. Со стороны частокола до него доносились ругательства, которыми обменивались Уильям и Ричард. Маркус обнаружил, что возможность не участвовать в перебранке может доставлять человеку большое удовольствие. И в это время, когда его сознание колебалось между сном и явью, в его голове в тысячный раз возникла мысль о ней. Об Амгам.

Что она хотела сказать ему накануне, когда писала странные знаки на земле? Маркус не умел читать даже по-английски, а на языке тектонов и подавно. Амгам была очень умна и знала, что способности ее возлюбленного весьма ограничены. Почему же тогда она делала это?

Прошло несколько минут, прежде чем Маркус понял, что все это значило. Каким же он был глупцом! Амгам ничего не писала – она рисовала. Гарвей постарался припомнить: на рисунке было изображено некое подобие паутины, которая имела одну точку в центре и множество по краям. Что она хотела сказать ему?

«О господи, – подумал Маркус, – а что, если Амгам показывала на рисунке, как тектоны роют свои ходы? Что, если барабанный бой и атаки на частокол были не более чем отвлекающими маневрами, пока враг вел подкоп с другой стороны? А может быть, тектоны хотели заглушить таким образом шум, который производили, чтобы напасть на них с тыла?

Гарвей открыл глаза. Прямо перед ним, заслоняя все пространство, горел лагерный костер. И вдруг костер исчез, словно его поглотила земляная воронка. Перед глазами Маркуса возникла яма, которая с каждой минутой становилась все шире. Ему показалось, что земля в этом месте поляны была содержимым песочных часов, а теперь настал момент, когда ее стало засасывать в нижнюю часть стеклянного сосуда.

Все произошло невероятно быстро. Сразу после того как возникла яма, оттуда показались белые тени тектонов. Их движения были молниеносными, а действия – на удивление согласованными. Эти существа напоминали ящериц ростом с человека. Они бежали по очереди: один – направо, а другой – налево, соблюдая дистанцию, чтобы в них было сложнее попасть из ружья. Маркус закричал во всю силу своих легких:

– Те-е-е-ектоны! – И побежал в сторону частокола.

Уильям и Ричард увидели новую угрозу.

– Заходим внутрь! – сымпровизировал Уильям. – Попробуем закрепиться там!

Его предложение меняло все их прежние планы: три человека оказались бы внутри частокола, а его оборона была обречена на поражение. Маркус остановился. Нет, он никогда не согласится войти опять за эти стены. И вместо того, чтобы подчиниться, Гарвей бросился бежать. Он промчался вдоль частокола и устремился дальше, в сторону сельвы.

Маркус все бежал и бежал. От страха у него подгибались колени. Он бежал все дальше и дальше, но на самом краю леса споткнулся и упал. Маркус обернулся и вздрогнул от увиденной картины.

Уильям и Ричард засели внутри частокола, высунув дула ружей через бойницы, и стреляли не целясь, словно их охватило безумие. Несколько тектонов старались обойти укрепление и влезть на стену. Одному из них удалось подползти к бойнице так, что Ричард его не заметил. Нападавший лег на землю прямо под самым ружьем и схватил двумя руками его дуло. Правда, Ричарду после нескольких рывков удалось снова завладеть своим оружием. Потом Уильям и Ричард, наверное, встали спиной к спине в центре частокола, у «муравейника», и принялись стрелять в тектонов, которые отваживались влезть на стену. Слышались крики Ричарда.

Но Маркуса это уже не касалось. Он перестал быть человеком. Гарвей превратился в зайца. Его уже никто не интересовал, и ничто для него не имело значения. Тектоны! Беги, беги, Маркус Гарвей, спасай твою жизнь!

Он мчался через лес все быстрее и быстрее. Тысячи веток хлестали его по ногам и по лицу. Маркус бежал, пока не почувствовал, что сердце вот-вот выскочит у него из груди. Тогда он остановился и спрятался у подножия огромного дерева. Гарвей свернулся клубочком, обняв руками колени, между стволом и огромным древесным контрфорсом. Издалека с поляны до него доносился шум битвы: выстрелы и крики были еще слышны. Уильям и Ричард подбадривали друг друга. Приказания, которые отдавали тектоны, внушали ужас. На что были похожи их голоса? Никогда прежде Маркус не слышал ничего подобного.

Он не знал, что делать. Гарвей дрожал всем телом, словно сумасшедший, которого поставили под холодный душ. Он уткнул лицо в колени и закрыл глаза. Порой выстрелы и крики становились громче; иногда грохот прекращался, как будто битва кончилась, но потом раздавался с новой силой. Краверы, наверное, использовали динамитные шашки как ручные бомбы, потому что время от времени слышались взрывы. В какой-то момент Маркус открыл глаза. Прямо перед ним стоял человек.

Он был невероятно маленький, его черная кожа отливала краснотой. Вместо одежды на нем был только кусок древесной коры, который прикрывал его член. В руках он держал копье, но его вид не казался угрожающим. Этот человек не был ни плохим, ни хорошим. Перед Маркусом стоял человек иного типа. И этот человек не понимал, что происходит. Он строго смотрел на Гарвея, потом переводил взгляд в сторону поляны, где раздавался шум, а потом снова смотрел на Маркуса, словно требуя от него объяснений.

Гарвей понял, что для него тектоны и англичане казались совершенно одинаковыми. Для этого человека не существовало разницы между Маркусом и Краверами, между Краверами и тектонами. Единственной реальностью для него было непонятное сражение и неприятные звуки. Он снова взглянул на Маркуса с выражением крайнего презрения, словно спрашивая: что все это означает?

Гарвей ничего не ответил и ничего не предпринял. Он продолжал дрожать, скорчившись у подножия дерева. Человечек повернулся и ушел. Он двигался как кошка: не оборачиваясь назад и не производя ни малейшего шума.

Битва продолжалась. Маркусу казалось, что она не кончится никогда, но вдруг выстрелы, крики и взрывы стихли. Сначала наступила почти полная тишина, а потом синкопический ритм джунглей возобновился снова.

И что же предпринял Маркус, когда наконец отдышался? Он вернулся на поляну. Когда я спросил его о причинах столь нелогичного поведения, Гарвей не смог мне ничего объяснить.

Какая несуразица! Я прекрасно мог бы понять Маркуса, если бы он остался на поляне, чтобы участвовать в сражении; и понимал его паническое бегство. Однако для меня оставались неясными причины его добровольного возвращения в этот кромешный ад. Гарвей знал, что братья Краверы не смогут долго удерживать оборону, и видел, как тектоны перелезали через частокол, преодолевая последнее препятствие. И, несмотря ни на что, он вернулся на поляну.

Я продолжал расспрашивать его, потому что хотел понять его реакцию. Но Маркус не смог объяснить этот эпизод, как и многие другие. В таких случаях он, казалось, терял дар речи, потому что ему было не под силу описать грандиозность событий, о которых он мне рассказывал. Я никогда не упрекал его за молчание или за долгие колебания. Наоборот, пытался помочь ему. Очень часто мне приходилось пробираться на ощупь по запутанным лабиринтам сюжета. Но я понимал, насколько тяжело ему было вспоминать о событиях в Конго. К тому же он делал это в отчаянной для себя ситуации: сидя в тюрьме, где его ожидала виселица.

С другой стороны, случай Гарвея прекрасно иллюстрировал положение личности, которую победили жизненные обстоятельства. Любой человек может попасть под лавину, оказаться на войне или испытать разочарование. Однако не каждый способен описать лавину, войну или разочарование. И уж конечно, такому неучу, как Маркус, это было не под силу. К тому же я требовал от него логичного повествования о мире, в котором не существовало видимой логики.

Итак, почему же Маркус Гарвей вернулся на поляну? Проведя подробнейший допрос, я пришел к одному-единственному выводу.

Было ли Маркусу известно, что его ожидало? Я заключил, что, безусловно, он об этом знал. Подобное утверждение столь же верно, как то, что Маркус был неразрывно связан с Амгам и уже не мог покинуть ее, что бы ни произошло. Существовало только одно логичное объяснение поведения Маркуса: такая вещь, как любовь, не подчиняется логике. Любовь невозможно отмерить, применяя такие рациональные инструменты, как линейка и циркуль.

Маркус раздвинул перед собой последнюю завесу ветвей, которая отделяла его от поляны. День умирал. Солнце превратилось в оранжевый шар, который раскачивался над кронами деревьев. Уильям и Ричард, которых Гарвей не рассчитывал увидеть живыми, сидели на земле спиной к спине, понурив головы. Они были связаны, и их караулил один-единственный тектон. Их лица все еще оставались черными от дыма и пороха битвы. В этой картине было что-то неестественное. Братья Краверы всегда были воплощением дерзкой ярости, всегда наносили удары. Эти люди были рождены для побед, для покорения мира. А теперь оба казались беззащитными, покоренными неведомой силой. Они напоминали факелы под дождем.

Маркус заметил пятерых или шестерых тектонов, которые отдыхали около палаток. Еще один стоял неподалеку от его укрытия, спиной к Гарвею. У всех тектонов черепа были овальной формы, а у этого – почти конической, похожей на пулю. Он был невероятно высок, ростом более двух метров. Лучи вечернего солнца делали его тень длинной, как у жирафа. Тектон держал свой шлем под мышкой и смотрел прямо на закат, высоко подняв подбородок. Его поза отличалась аристократической элегантностью. Он казался воплощением идеального образа офицера: стройный, подтянутый. Несмотря на то что страшная битва закончилась недавно, его доспехи снова блестели чистотой. У него даже хватало времени проявить интерес к солнцу. Он не просто наблюдал за этим небесным светилом – он словно хотел проглотить его.

Тектон вдруг обернулся и обнаружил Маркуса. Его лицо напоминало лошадиную морду: крупные черты и вытянутые скулы. Черные зрачки его огромных кошачьих глаз, потеряв из виду солнце, сократились с невероятной скоростью. Но тектон не стал нападать на Гарвея. Напротив, он спокойно подошел к нему, свободной рукой взял его за локоть и подвел к тому месту, где сидели Уильям и Ричард. В его поведении не было никакой враждебности, он сопровождал Маркуса так, словно тот был слепым, а он помогал ему перейти улицу. Гарвей не оказал никакого сопротивления, удивляясь своей покладистости. Он озирался по сторонам, пытаясь найти Амгам, но это ему не удалось. Тектон велел ему сесть рядом с братьями Краверами, потом отошел на несколько шагов и снова погрузился в созерцание солнца.

– Где она? – спросил Маркус.

– А где был ты? – ответил ему вопросом Уильям.

– Если мы военнопленные, то с нами должны обращаться соответственно, – размышлял Ричард. – На это есть международные соглашения.

Услышав этот комментарий, Маркус долго не мог выкинуть его из головы. Как мог такой человек, как Ричард Кравер, требовать, чтобы к нему были применены международные военные соглашения? Ричард ничего не понимал. Или просто не желал понимать.

До самой ночи тектоны занимались тем, что отдыхали и исследовали свою добычу. Маркус понял, что лишь немногие из них выжили после взрыва и выстрелов. Он посчитал их: пять, шесть, семь. Семь, только семь.

Однако, когда стемнело, тектоны подошли к пленникам. Элегантный офицер сказал что-то англичанам, а остальные принялись бить их ногами и кулаками. Безусловно, это была месть за убитых сородичей. Пленники закрывали головы и пах в надежде, что побои когда-нибудь закончатся. Но конца им не было видно. Уильям, Ричард и Маркус находились в центре круга, образованного тектонами, и те яростно избивали их. Постепенно удары стали более размеренными и точными. Маркус заметил, что офицер повторяет одни и те же звуки. Теперь побои были не просто наказанием. Тектоны использовали их как общепонятный язык. Гарвей увидел, что офицер указывает на их тела своим тонким и длинным пальцем. Что он хотел им сказать?

Боль – это учитель, который требует немедленных результатов. Маркус снял с себя рубашку, и тектоны в качестве вознаграждения прекратили его бить.

– Снимайте с себя одежду! – подсказал братьям Гарвей.

Уильям и Ричард подчинились. Пока они снимали с себя куртку и рубашку, их оставили в покое, но стоило им задержаться, как удары посыпались вновь. Им не позволили сохранить даже нижнее белье. Раньше Маркус видел только загорелые руки и шею Ричарда, а сейчас он обнаружил, что под одеждой его кожа была розовой, как у поросенка. Тектоны засмеялись.

Вид смеющихся тектонов внушал ужас. Со всех сторон англичан окружали лица, белые, словно луна в ночи, и бледные, как у мертвецов. Их смех напоминал карканье ворон. Губы у тектонов были гораздо уже, чем у людей, а зубы покрывал желтый налет. Они показывали пальцами на бедра англичан и смеялись. В их хохоте в равных долях перемешивались зависть, ирония и ехидство. Они сопровождали свой смех восхищенным подвыванием, похожим на вой волков. Пленники старались прикрыться руками, но победители отводили их, чтобы предмет восхищения оказывался на виду. В конце концов под градом ударов англичанам ничего не осталось, как положить руки за головы.

– Почему мы должны сносить эти издевательства? – воскликнул Ричард. – Мы же англичане.

– Не делай глупостей, – предупредил его Уильям. – Раздевайся.

Самым нелепым было то, что Ричард уже был совершенно голым. На нем оставались только шерстяные гольфы, которые были закреплены на его икрах серебряными кольцами. Эта деталь туалета стоила ему жизни.

Металлические кольца стали предметом вожделения одного тектона, который присел на корточки, чтобы присвоитьих себе. Ричарда это взбесило, и он ударил вора ногой прямо по носу. Остальные тектоны набросились на него. Ричард сопротивлялся. Его руки время от времени мелькали среди кучи белесых конечностей. Борьба длилась уже несколько минут, когда послышался треск, словно раскололся большой орех. Это было колено Ричарда. Он не мог больше сопротивляться, и тектоны забыли о своей жертве, которая стонала и извивалась на земле, как червяк. Ни Уильям, ни Маркус не смогли ему помочь: тектоны подошли к ним и положили перед каждым предметы, по форме напоминавшие половинку яйца. Они походили на панцири гигантских черепах, которые обитают в южных морях. Наверное, внутри были уложены вещи, прикрытые сверху специальной тканью. По бокам висели черные кожаные ремни. Маркус и Уильям рассматривали эту странную скорлупу, не зная, что с ней делать. Новые побои. Англичане прикрепили скорлупу к своим спинам, словно это были рюкзаки. Удары прекратились.

Тектоны снова заинтересовались Ричардом. Парочка подземных жителей рассматривала его поврежденное колено, как конюхи изучают ногу лошади.

– Встань на ноги, Ричард, встань на ноги! – закричал Маркус, не убирая рук с затылка.

– Не могу! – стонал тот. – У меня сломано колено.

– Ты можешь идти! Ты должен! – настаивал Маркус.

Уильям понял, в чем дело, и присоединился к Гарвею:

– Давай, Ричард! Взваливай скорлупу на спину и шагай!

Один из тектонов достал нож с широким и коротким лезвием. Ричард увидел это.

– Мне уже лучше! – закричал он. – Вы слышите? Я здоров как никогда!

Что такое Конго? Конго – это не просто место. Конго – это противоположная сторона вселенной. Понял ли это перед смертью Ричард Кравер? Тектон вонзил нож ему в затылок.

Вероятно, лезвие затронуло какой-то нерв, потому что ноги и руки Ричарда неестественно вытянулись и напряглись, словно по ним пробежал электрический ток. Его тело сотрясалось в конвульсиях, но он не умирал. Никак не мог умереть. Тектон пытался добить его неловкими ударами. Второй тектон осуждал неопытность палача. Ричард корчился в страшных судорогах, его крупное тело содрогалось, глаза закатились. Понадобилось еще два удара. И еще три.

Потом оставшиеся в живых англичане получили новые пинки. Не оставалось ни малейшего сомнения: тектоны уводили их внутрь шахты. Маркус и Уильям спустились вниз по лестнице, а тектоны – по веревкам, которые свисали с краев «муравейника». Когда все оказались в подземном зале, два тектона залезли в один из туннелей головой вперед. Другие положили скорлупу, которую нес Маркус, в тот же ход. Используя решительные жесты и гримасы, они объяснили, что от него требовалось: залезть в туннель и продвигаться вглубь, толкая перед собой скорлупу. Маркус отказывался в это верить. Он начал сопротивляться. Им никогда не удастся загнать его в эту щель, никогда. Гарвей почувствовал на своем теле руки: одни прижимали его локти к туловищу, другие нажимали на затылок, стараясь наклонить голову. Маркус сражался, как сумасшедший, на которого надели смирительную рубашку. Дубинка больно ударила его по губам. Он выплюнул осколки зубов с кровью прямо в лицо врагам. Его не заставят туда влезть! Пока он упирался, появилась она, Амгам.

Тектоны встретили ее немым ропотом. На ней все еще были белая рубашка и брюки Уильяма. Она подошла к Гарвею. Тектоны перестали избивать его и взирали на эту сцену с притворным равнодушием. Маркус понял, что соплеменники принимали ее без особого энтузиазма. Она была одной из них, и в то же время полностью от них отличалась. Он заметил также, что высокий и стройный офицер уделял девушке знаки внимания: вежливо остановил ее жестом и стал задавать вопросы, словно знал ее много лет. Его голос звучал мягко, а ответы Амгам были резкими. Маркусу никогда не могло бы прийти в голову, что мужчина-тектон может разговаривать так нежно. Рука офицера преграждала ей путь и не давала приблизиться к Гарвею. Маркус почувствовал, как сжалось его сердце: даже в этот отчаянный миг он успел понять, что офицер и Амгам были идеальной парой. Уильям опускал голову все ниже и ниже. Перед ним стояла женщина, которая была его пленницей много ночей подряд. Одного ее слова было бы достаточно, чтобы тектоны четвертовали его, предав медленной и мучительной смерти. Но она даже не взглянула на него. Все ее внимание посвящалось сейчас Маркусу.

Амгам погладила его по щеке, и Гарвей почувствовал тепло ее горячего прикосновения. Следуя пожеланию Маркуса Гарвея, я не буду воспроизводить здесь смысл тех слов, которые она ему сказала и которые он прекрасно понял. (Каким бы это ни выглядело смешным сейчас, шестьдесят лет спустя, и, несмотря на все, что произошло за эти годы, я по-прежнему с уважением отношусь к его просьбе.) Амгам поцеловала его в губы. И этот поцелуй в присутствии остальных был не просто поцелуем. Мне кажется, что этот жест был диаметрально противоположен движению руки, которая с готовностью брала динамитные шашки.

Тектоны разлучили их. Маркус возобновил свое сопротивление, потому что не знал, что сражается с настоящими мастерами укрощения строптивых рабов. В руках у них были черные гибкие дубинки. Его стали бить по почкам, доставляя страшную боль. Маркус стонал и издавал резкие крики, похожие на скрежет несмазанных дверных петель. Он никогда не войдет в туннель!

Он вошел туда. И еще как вошел!

19

С тех пор как я попал в действующую армию, у меня была только одна цель: держаться как можно дальше от врага.

Мое поведение подчинялось чрезвычайно простой логике: если уж немцы смогли сбросить трехсоткилограммовую бомбу прямо в столовую пансиона, страшно подумать, что они сделали бы со мной, окажись я поблизости от них. К несчастью, мои намерения не совпадали с теми планами, которые строила мне судьба.

Весьма вероятно, что сейчас кто-нибудь из читателей спросит: неужели он и вправду собирается прервать свой рассказ в тот самый момент, когда Маркусу грозит смертельная опасность, и развлекать нас историями из своей жизни?

Да, именно это я и намерен сделать. Почему? Просто потому, что мне охота поступить так.

Перечитав страницы, написанные до этого момента, я заметил, что в книге недостаточно четко просматривается одна линия. Совершенно ясно, почему так получилось: мощь конфликта между ужасом и любовью в этом повествовании затмевает ту причину, которая заставила меня взяться за перо.

Я хочу, чтобы всем стало ясно: моя новая книга – это не история Маркуса Гарвея, и даже не история любви Амгам и Маркуса. Перед вами история истории. А именно – история любви Томми Томсона к Амгам. И я рассказываю о моем пребывании в окопах потому, что это имеет прямое отношение к книге.

Меня направили в пехотные войска. Когда моя часть уже находилась на французской территории и мы ожидали отправки на фронт, в лагере появился какой-то офицер. Он приказал нам построиться перед палатками цвета хаки и попросил выйти вперед добровольцев для артиллерийских частей. Я вышел из строя. Мне представлялось, что артиллеристы ведут сражение с врагом с большого расстояния, и если мне немного повезет, то я, возможно, за всю войну не увижу ни одного немца. Святая простота!

Мне не пришло в голову, что слово «доброволец» в его речи стояло на первом месте, а слово «артиллерия» – на втором. Я стал разведчиком-наблюдателем артиллерийской батареи. В мои обязанности входило проникать в нейтральную зону и ползком пробираться до какой-нибудь позиции, а оттуда наблюдать за линией обороны противника и направлять огонь наших орудий. Иными словами, через три дня после того, как я поднял руку, я уже полз под дождем по мокрой глине под самым носом у немцев.

Не думаю, что за всю историю британской армии в ее рядах служил «томми»^[8] более бестолковый, чем рядовой Томас Томсон. Мне нужно было ползти по-пластунски с переносным телефоном и тянуть за собой кабель. Совершенно очевидно, что немецкие снайперы получили приказ ликвидировать всех разведчиков-наблюдателей артиллерии. В довершении всех бед какой-то гений от интендантства выдал мне шлем, который был в три раза больше, чем моя голова. Он болтался на ней, сползая то на левое ухо, то на правое. А иногда и того хуже – закрывал мне глаза, как длинный козырек. Но не бывает худа без добра – я мог обходиться без зонтика. На протяжении недели моей фронтовой эпопеи дождь шел не переставая. Он лил как из ведра! Как, скажите на милость, я мог сообщать артиллерии о передвижении противника, если мне с трудом удавалось разглядеть свои пальцы, когда я вытягивал руку перед собой?

Там, в нейтральной зоне, долгими часами лежа на земле, я был предоставлен самому себе, и у меня оказалось достаточно времени, чтобы подумать о своем будущем. Я решил, что стану новым доктором Флагом. Почему бы и нет? Если я раньше работал на него, то что могло помешать мне теперь занять его место? Надо будет только предложить свою идею какому-нибудь издателю, способному пойти на риск. Любой предприниматель в области издательского дела вцепится в меня обеими руками. Мы могли бы начать публиковать новую серию, которая бы составила конкуренцию повестушкам старого Флага. Я сам писал бы все книги. Без всяких негров.

Мне вспоминается, что утро шестого дня моего пребывания на фронте было безоблачным. Дождь перестал. Я лежал на вершине холма, и эта небольшая возвышенность и сухой воздух позволили мне впервые окинуть взглядом пейзаж этого края. Мне стало ясно, что океан грязи располагался как раз между английскими и немецкими позициями. В тылу немецких войск моим глазам открылась зеленая французская равнина, свежая после дождя и утыканная колокольнями. Они виднелись повсюду, поднимаясь к голубому небу тут и там и разрывая линию горизонта. Колокольни были невероятно красивы. Они возвышались, как стройные и изящные башни, не давая взгляду следовать дальше, словно глаз бросал там якорь.

Мне не могло прийти в голову, что кто-нибудь может решиться причинить зло этим шедеврам средневековой архитектуры. И вдруг одна из этих колоколен обрушилась с каменным стоном. Сначала я подумал, что виной тому был случайный выстрел нашей артиллерии. Но тут другие колокольни стали падать одна за другой. Какая жуткая картина! Я наблюдал за горизонтом в бинокль, но стоило мне остановить глаз на какой-нибудь колокольне, как она исчезала в облаке дыма и пепла. Создавалось впечатление, что их засасывала земля, и я понял, что это были контролируемые взрывы. Иными словами: немцы уничтожали любые предметы на местности, которые могли бы служить ориентирами для разведчиков-наблюдателей артиллерии противника. В моей душе возникло смутное чувство вины.

Не спрашивайте меня, как это получилось, но я каким-то образом установил связь между своим будущим в качестве нового доктора Флага и своей частью вины в этих разрушениях. Изначально я не нес никакой ответственности за то, что немцы решили взорвать эти каменные произведения искусства. Но, с другой стороны, безусловно, война уничтожала эти колокольни потому, что кто-то на них смотрел. И этим человеком был я.

Мне не пришло в голову сопротивляться, когда меня отправляли на эту войну. Я пошел на фронт, как баран на бойню. А надев баранью униформу, я принял на себя ответственность, которую несут бараны. Бараны не невинны, они просто глупы. Что сказал я однажды Маркусу Гарвею? «Я бы никогда не поехал в Конго». Вранье. Невозможно было представить себе бойню страшнее, чем та война, а ведь она шла в самом сердце Европы. В тот день, когда я согласился пойти на фронт, я превратился в Маркуса Гарвея, который протягивал руку, чтобы братья Краверы вложили в нее горящую динамитную шашку. Он кидал шашки вручную по одной, а я направлял огонь крупнокалиберных орудий. Чьи действия, по сути дела, были хуже?

Я свел воедино две свои мысли. Мне следовало понять это раньше. Если бы я согласился превратиться в будущем в нового доктора Флага, если бы отказался от литературы, чтобы посвятить свою жизнь обычному кропанию повестушек, то пополнил бы ряды людей, которые смиряются со своим положением. Каждая ненаписанная мной хорошая книга стала бы разрушенной колокольней. Я понял это и сказал себе: «К черту Флага, я не негр Флага и Флагом быть не хочу. Мне надо вернуться домой и писать свой роман, переписывая его, если понадобится, тысячу раз, до тех пор, пока не получится настоящая книга».

И наконец наступил седьмой, последний день моего пребывания на фронте. Мне никогда его не забыть. Я сидел в воронке, которую оставил крупный снаряд. Раструб ее был шире, чем круг малышей из детского сада, когда они водят хоровод. Снова пошел дождь. Я постарался как можно плотнее вжаться в углубление этого подобия лунного кратера. К вечеру началась сильная перестрелка артиллерии. Моя воронка находилась ровно на половине пути между английскими и немецкими позициями, поэтому снаряды с одной и с другой стороны описывали параболы как раз над моей головой. В этом пиротехническом спектакле, который мог посоперничать по своей мощи с природными явлениями, заключалась своя особая красота. Ночь длилась бесконечно. Я лежал под огненным сводом, и дождь с него лил еще сильнее, чем раньше. С краев моего несуразно большого шлема текли струи воды. Никогда в жизни я не промокал так сильно, как в ту ночь. Мне ничего не оставалось делать, как свернуться в клубочек, обняв руками колени; так делают дети, когда прячутся в своем тайнике.

Двигаться я не мог и поэтому стал думать о ней, об Амгам. Вначале я постарался в мельчайших деталях воссоздать в голове ее образ. Матовая белизна кожи, шесть пальцев, ногти с тонко прочерченными лунками… Мне кажется, я вижу самого себя, как сейчас: Томми Томсон, скорчившийся в глиняной каше, мокрый до нитки, руки скрещены на коленях, вода плотным занавесом течет со шлема… Потом я подумал о клиторе Амгам. Маркус никогда не упоминал о нем. Какой он был? Такой же белый, как вся ее кожа? Почему он не мог быть черным, таким же, как зрачки ее глаз? Или красным? Синим? Желтым? В книге я, конечно, ничего не писал о ее клиторе. Это бы показалось слишком непристойным. Однако сейчас, когда снаряды немецкой артиллерии встречались в воздухе прямо над моей головой со снарядами англичан, я предавался размышлениям о клиторе женщины из племени тектонов.

Дождь и град бомб прекратились рано утром. Это произошло одновременно, словно метеорология и артиллерия заключили наконец перемирие. Все мое тело застыло, руки и ноги затекли и стали как деревянные. Наступившая тишина казалась еще более тревожной, чем недавний грохот. Я забеспокоился. Наверное, мне стоило вернуться в окопы англичан, и как можно скорее. Я осторожно выглянул из своего убежища и увидел картину, достойную чистилища: фиолетовые и оранжевые волны тумана плыли в мою сторону.

Никогда еще такое короткое слово не скрывало столько ужаса: газ! Нынешнему поколению трудно понять страх, который внушало его применение на поле боя. Газ! Я надел маску, но резинки неплотно прилегали к моему затылку. Я вылез из воронки и пополз, работая локтями и коленями. Но далеко уйти мне не удалось. Обернувшись, я увидел за газовым облаком в сотне метров от себя тысячи фигур, которые приближались ко мне. Немцы! Они атакуют английские позиции. А значит, и меня.

Даже теперь иногда мне снится по ночам то утро во Франции. За пеленой газа немецкие офицеры свистками подгоняли свою пехоту. Я помню их крики, их колючий язык, полный ругательств и щелчков кнута. Солдаты, одетые в зеленые шинели, заляпанные грязью, несли наперевес винтовки с длиннющими штыками. Их шлемы были гораздо меньше наших и казались игрушечными ночными горшками. Окошки для глаз на противогазах были большими и круглыми. Противогазы и шлемы целиком закрывали их головы, и солдаты походили скорее на каких-то насекомых, чем на людей; их легко можно было принять за марсиан.

Стекла моего противогаза запотели. Меня охватил страх. Оставаться на месте означало быть убитым немцами, но и отходить к нашим позициям было не менее опасно: скорее всего, в суматохе меня бы подстрелили свои – на этом фланге стояла бригада ирландцев. К тому же несколько дней тому назад в Ирландии начался мятеж, и все сомневались в верности этой бригады. (Потом я узнал, что они удерживали свои позиции с храбростью, достойной лучшего применения.) В отчаянии я решил вернуться в свою воронку, спрятаться там и притвориться мертвым. Однако мне не пришло в голову, что газ имеет обыкновение застаиваться в низменных местах. Через несколько минут я оказался внутри огромного пузыря газа, наполовину фиолетового и наполовину оранжевого. Противогаз был плохо закреплен и болтался на моем лице так же, как шлем на затылке. Я взглянул вверх и на секунду увидел мир таким, каким видят его рыбы. Волна немцев захлестнула мою позицию. Надо мной мелькали их ноги и сапоги. Некоторые из них задерживались, пытаясь спрятаться за высоким краем воронки от огня англичан, но офицеры заставляли их двигаться вперед. Следом за ними шли еще немцы. А потом еще и еще. Никогда бы не подумал, что в мире столько немцев. Что мне оставалось делать? Если продолжать прятаться внизу, меня очень скоро убьет газ. А если попытаться вылезти из воронки, то обнаружат немцы. Поэтому я просто стал зарывать голову в землю, как это делают страусы. Глаза у меня раздулись, как два яблока; по стеклам противогаза побежали красные слезы. Я понял, что плачу кровью, и стал рыть землю руками, чтобы спрятаться в мягкую и влажную почву. Мои движения напоминали усилия пловца, который хочет опуститься на дно. Сначала я говорил себе, что поступаю так, чтобы спрятаться от немцев, но на самом деле у меня не оставалось другого выхода.

И в это время у меня начались токсические галлюцинации. Наш инструктор объяснял нам, что газ, попадая в организм, мешает поступлению кислорода в мозг, и человек начинает бредить. Я сознавал, что картины, которые возникали передо мной, были галлюцинациями, но от этого они не теряли своей реальности.

Земля стала жидкой. Вначале она казалась океаном отвратительных оранжевых и фиолетовых тонов, но потом эти два цвета слились, превратившись в мягкий темно-зеленый фон. Противогаз позволял мне осматривать этот чудесный подводный мир. Правда, не хватало воздуха. Но я подумал, что, по крайней мере, умру, созерцая такую красоту. Когда же дышать стало совсем нечем и мои легкие уже были готовы взорваться, передо мной появилась какая-то фигура. Она поднималась вверх маленькой белой искрой из черноты невероятных глубин. Это была она.

Наши тела приближались друг к другу в этом жидком, прозрачном и зеленом мире раздражающе медленно. Да, это была она. Газ, попавший в мои легкие, делал ее черты еще более яркими, чем я старался их себе представить, строя свое повествование. Мне привиделось, например, что ее голова была грушевидной формы с чрезвычайно широким лбом. Этот лоб наверняка противоречил моим эстетическим взглядам, но тогда казался прекрасным. Она улыбалась, и кожа на ее щеках слегка волнилась.

Я протянул руку вниз, к ней. А она тоже подняла руку вверх – ко мне. Этот простой жест сделал меня невероятно счастливым. Ее пальцы были уже совсем близко. Но наши руки не встретились. Мне ясно одно: если бы мы дотронулись друг до друга, я никогда не написал бы этих строк.

Представим себе сейчас нечто противоположное обвалу, какую-то природную силу, которая не увлекает нас за собой вперед, а наоборот, втягивает назад. Мне казалось, что железные плоскогубцы вцепились в мои щиколотки и потянули, удаляя от Амгам. Должен признаться, что эти плоскогубцы вернули меня к реальности.

Мне больше никогда не довелось очутиться так близко к несказанному. Я знаю, о чем говорю. Выходит, у меня совсем нет самолюбия, если я утверждаю, что один из самых главных моментов моей жизни был обусловлен галлюцинацией под влиянием отравляющего газа? Пусть будет так.

Следующее мое воспоминание связано с гораздо более прозаическими обстоятельствами, хотя и тоже аномальными: я проснулся с закрытыми глазами. И не мог их открыть. Плотная повязка закрывала мое лицо. Я глубоко вздохнул, и мои легкие наполнились запахами эфира и мяты. В голове мелькнула догадка: больница. И если запахи были такими нежными, должно быть, фронт далеко. Наверное, я провел тут много дней, не приходя в сознание. Я машинально протянул руки к лицу, но женский голос остановил меня диким криком:

– Не трогайте повязку! Не снимайте с глаз бинтов, а то ослепнете!

Я подчинился и услышал еще два голоса: это были врачи, которых очень удивил мой случай.

– Вы должны бы были умереть, – объяснил мне один из них. – Поэтому нас так интересует ваша ситуация.

Я радовался тому, что моя жизнь заинтриговала их настолько, что они захотели спасти ее. Они знали о моем ранении только то, что я получил его на участке фронта, где применяли газы. Человеку, оказавшемуся на переднем фланге, по всем прогнозам грозила более верная смерть, чем рыбе в пустыне. После долгих расспросов они пришли к заключению, что я спасся благодаря астме: из-за этого заболевания я вдыхал меньше воздуха, чем обычные люди, и это помогло мне избежать гибели.

– У вас астма? – удивился второй врач. – Но разве можно отправлять на фронт астматиков?

– Именно это я и спросил на призывном пункте, – оправдывался я. – Но меня не слушали.

– Теперь война для вас закончилась, – заключили они.

И ушли.

Что касается обстоятельств моего спасения, никто не смог сообщить мне никаких подробностей. Врачи и медсестры знали только, как я попал к ним. Пока я был без сознания, меня переправили из санитарного пункта на передовой в военный госпиталь, а оттуда в этот санаторий. Своего спасителя я так и не нашел.

Кто вытянул меня из воронки за ноги? Неизвестно. Мне всегда хотелось думать, что этот человек был немцем. И если он столь великодушно спас мне жизнь, пойдя против интересов своей родины, это было бы неопровержимым доказательством одного обстоятельства, лишь одного, но чрезвычайно важного: на этом поле битвы, где сражались тысячи солдат, был, по крайней мере, один человек.

20

Через несколько месяцев после того как почтальон, приехавший на велосипеде, вручил мне повестку о призыве в армию, я снова оказался на том самом месте, где получил ее: на тротуаре напротив развалин пансиона госпожи Пинкертон. Здесь все осталось по-прежнему: дом напоминал сложенную гармошку. Городские власти распорядились оцепить этот участок и установить за ним полицейский надзор, чтобы отпугнуть мародеров. Больше они ничего не предприняли.

Зачем я вернулся на развалины пансиона? Мне кажется, причиной тому была глупая ностальгия или желание получить некую точку отсчета для того, чтобы сориентироваться в новой жизни. Я присел на чемодан и некоторое время рассматривал дом, перебирая воспоминания, словно листая книгу, пока не заметил на одной из колонн разрушенного дома записку. В ней говорилось следующее:

Здраствуй, Томми. Эсли ты читает ето то значить ты живой, и мы все очени очень радуемси что ты живой и не умерл. Марияантуанета тожи радуится, честная слова. Канечно может быть ты типерь инвалит, и у тибя нет руки, или двух рук. Аможит, одной ноги или целых двух. А может ты вобще без рук-без ног, патаму как на вайне стреляют и там многа взрывоф. Нам всем и Марияантуанете все равно целый ты или тибе чего не хватает, буть уверин. Можит у тебя глаза павыскочили и ты слепой сафсем. Коли ето так папроси добрых людей прачитать тибе записку, патаму как она от миня.

Мы типерь в другом месте жывем. Я тибе писал аб этам в твой полк, но ты ни отвичаешь, а из палка отвичают, што тибя в палке больши нет, што ты записался дабравольцим вартиллерию, а сказать где ета вартиллерия мне ни хатят из-за ваенай тайны (не панимаю наша ета вартиллерия или немцев).

Эсли прочтешь ета письмо, сиди на мести. Ты сять и жди. Ты сять и жди. Никуда не хади, чорт тибя дири.

Твой добрый друк и таварищ па пансиону

МакМаон.

Я подчинился, но ждать мне не пришлось. За своей спиной я услышал хорошо знакомый голос:

– Томми!

Я воздержусь от описания нашей бурной встречи. Мак-Маон был очень сентиментален и расплакался, а когда он сказал мне, что, повесив записку, каждый день регулярно приходил посмотреть, не вернулся ли я, у меня тоже на глаза навернулись слезы. Тут мы зарыдали вместе и обнялись, и ощущение дружеского объятия и общих слез заставило нас плакать еще сильнее. Но не стоит больше распространяться об этом.

Мак-Маон во что бы то ни стало хотел нести мой чемодан, и мне пришлось уступить. По дороге к новому пансиону он рассказал мне обо всем, что случилось за время моего отсутствия.

Единственный раз в жизни предусмотрительность госпожи Пинкертон сослужила ей хорошую службу. Компания, которой она десятилетиями оплачивала страховку дома, компенсировала ей все убытки. Более того: наш дом подвергся вражеской бомбардировке одним из первых в Англии, и страховое общество воспользовалось этим случаем, чтобы, проявив патриотизм, создать себе рекламу. Президент компании тысячу раз сфотографировался вместе с госпожой Пинкертон, вручая ей чек. Сумма и вправду была значительной. На эти деньги наша бывшая квартирная хозяйка смогла купить новый пансион, потому что во время войны цены на недвижимость упали.

– Это наши хорошие новости, – сказал Мак-Маон.

– Вы хотите сказать, что есть и плохие?

Мак-Маон в один миг перешел от бурной радости к беспросветному унынию. Он двумя пальцами сжал себе переносицу, тщетно стараясь сдержать слезы. Пальцы у него были толстые, а запястья широкие. Такие руки должны были принадлежать человеку мужественному, который никогда не плачет. И от этого его рыдания казались особенно грустными.

Я догадался о причине его горя.

– Мари? Ваша жена? Но разве она так тяжело болела? Не может быть! – воскликнул я.

Мак-Маон кивнул, не глядя мне в глаза, и сказал:

– От гриппа.

Я проглотил слюну, не зная, как его утешить.

– Она умерла в одночасье, – объяснил Мак-Маон. – Это случилось сразу после того, как тебя забрали в армию. К счастью, Розе разрешила мне привезти всю детвору в пансион.

– А кто это – Розе?

В этот момент мы дошли до дома, где располагался новый пансион. Он был в том же районе и, как и прежний, казался великаном среди карликов. Но если первое здание отличалось красотой пантеона, то новый дом дышал деревенской радостью, словно в городские кварталы кто-то перенес огромную ферму. На самом деле, все было как раз наоборот, потому что когда-то этот сельский дом считался первой постройкой в этих краях. Но сейчас участки, которые раньше отводились под огороды, застроились домиками для рабочих. Единственным напоминанием о сельскохозяйственном прошлом дома был небольшой садик, который окружал дом со всех сторон. Он играл роль полосы озеленения.

Как только мы перешагнули порог, я увидел женщину примерно того же возраста, что и Мак-Маон, одетую в синее платье с голубыми и белыми цветочками. Дама, одетая так скромно, так элегантно и с таким вкусом, всегда привлекает к себе внимание, но, несмотря на это, я лишь бросил на нее беглый взгляд, потому что искал госпожу Пинкертон. Как бы я к ней ни относился, мне надо было поблагодарить ее за то, что она вновь открыла мне двери своего пансиона. Но тут Мак-Маон, который шел прямо за мной, толкнул меня в спину:

– Поздоровайся с Розе.

А женщина сказала:

– Добро пожаловать домой, Томми.

Этот голос и те воспоминания, которые он вызывал, никак не вязались с женщиной, стоявшей передо мной.

– Миссис Пинкертон! – воскликнул я.

– Миссис Мак-Маон, – поправила она меня.

Я и не помнил, что госпожу Пинкертон, которая после заключения брака стала госпожой Мак-Маон, звали Розе. Я взглянул на Мак-Маона. Тот гордо кивнул головой, подтверждая сию революционную новость, а потом подошел к ней и поцеловал в щеку. Никогда еще мне не доводилось видеть поцелуя столь целомудренного и одновременно столь страстного. Я открыл от удивления рот и никак не мог его закрыть. Мне кажется, в тот миг никому бы не удалось сдвинуть мои челюсти даже при помощи клещей.

– Поздравляю вас, миссис Мак-Маон, – выдавил я из себя наконец.

– Спасибо, Томми, – сказала она.

Они смотрели друг на друга взглядом, полным обожания. Так могли смотреть только господин Мак-Маон и госпожа Пинкертон.

Любовь преобразила госпожу Пинкертон. И это преображение было гораздо более глубоким, чем смена одежды или прически. Она стала другим человеком. Только такому человеку, как господин Мак-Маон, оказался под силу подобный подвиг. Я был так потрясен, что бессильно опустился на стул и наблюдал за ними, разинув рот. Госпожа Мак-Маон любила господина Мак-Маона. Господин Мак-Маон любил госпожу Мак-Маон. И все тут.

Я хочу подчеркнуть значимость этой минуты. Мне были видны лица супругов Мак-Маон в профиль: они стояли прямо передо мной и смотрели друг на друга, как две глупые птички, и сей факт отнюдь не был для меня второстепенным. Как раз наоборот. Я почувствовал, как мне показалось, что Томми Томсон уже давно запутался и двигался по ошибке в неправильном направлении, но эта ошибка была такой огромной, что ее размеры не давали ему понять это. Даже человек недалекий мог увидеть основное различие между Томсоном и Мак-Маоном. Моя любовь увлекала меня к самому ядру нашей планеты, а он сумел найти свою в гостиной пансиона.

В любом случае у меня было совсем немного времени на размышления, потому что в этот момент в комнату ворвалась – ватага рыжих гномиков. Это были дети Мак-Маона: семь, восемь или девять, и все совершенно одинаковые. Мальчики в коротких штанишках, а девочки в юбочках. Волосы, которые у всех отливали медью, как у отца, были коротко пострижены и щетинились ежиком; а на круглых, как апельсины, рожицах золотились тысячи веснушек. И у девчонок, и у мальчишек локти и коленки были в ссадинах и царапинах. Они тут же набросились на меня со своими палками и стали колоть в бока и в ноги. Моей спасительницей (никогда бы раньше в такое не поверил) стала госпожа Мак-Маон. Они ее слушались, как маму-курицу. Она велела им построиться в мою честь по возрасту. Каждый следующий был ровно на два пальца выше предыдущего.

– Это господин Томсон, – объявила она. – Поприветствуем его.

– Здравствуйте, господин Томсон! – сказали дети в один голос.

– С сегодняшнего дня он будет жить с нами. Давайте скажем ему: добро пожаловать!

– Добро пожаловать, господин Томсон!

Сразу после этого госпожа Мак-Маон и дети отправились в сад. Не было ничего удивительного в том, что эта женщина, которая всю жизнь мечтала быть гувернанткой, чувствовала себя такой счастливой в роли матери многодетного семейства. Господин Мак-Маон предложил мне следовать за ним.

– Томми, дружок, пойдем со мной, – сказал он мне, – я покажу тебе дом. А еще я хочу познакомить тебя с одним человеком.

Мак-Маон провел меня по всему дому. Когда мы подошли к гостиной, он задержался у двери и сказал мне тоном гида:

– А сейчас я познакомлю тебя с господином Модепа.

– Модепа?

Вместо ответа господин Мак-Маон открыл дверь. Комната оказалась очень большой: часть ее была отведена под библиотеку, а остальное помещение служило гостиной. В одном из кресел сидел чернокожий человек и читал иллюстрированный журнал. Увидев нас, он подскочил так, словно черт уколол его шилом в задницу. Это почти автоматическое движение и манера вытягиваться по-военному навели меня на определенные мысли. Мы пожали друг другу руки. Желтоватые жилки, похожие на червячков, испещряли белки его глаз. Никакая история болезни не могла бы яснее описать его диагноз. Мак-Маон сказал:

– По-английски он не понимает. – Затем он повернулся к господину Модепа и стал тыкать в меня пальцем, крича: – Томми! То-о-омми-и-и! Ты понял? Его зовут Томми!

Мак-Маон был из тех людей, которые считают, что лингвистические пробелы иностранцев можно компенсировать исключительно криком. Он орал тем сильнее, чем хуже его собеседник понимал его. Судя по его крикам, господин Модепа не знал ни единого слова по-английски. Он лишь улыбался.

– Бедняга говорит только по-французски, – извинился за него Мак-Маон.

Несмотря на это утверждение, я отвел его на несколько шагов в сторону и спросил шепотом:

– Откуда вы его взяли?

– Оттуда же, откуда тебя, – таков был его удивительный ответ. – Я уже говорил тебе, что каждый день ходил к развалинам старого пансиона, чтобы посмотреть, не появился ли ты. Однажды я обнаружил его на том самом месте, где сидел сегодня ты. Я попытался заговорить с ним, но мы не поняли друг друга. Он только повторял свое имя: Модепа, Модепа. На следующий день я опять пошел туда. Он продолжал там сидеть. И на следующий день тоже. И через два дня. Наконец, мне стало его так жалко, что я решил забрать его к нам домой.

– Вы привели его сюда? Даже не зная, кто это?

– Ну да.

Через несколько дней после моей демобилизации произошло событие, наделавшее много шума. Прошел слух, что весь немецкий флот вышел в море, готовый к бою, и корабли, которые везли на фронт полк солдат из Сенегала, вынуждены были пристать к английскому берегу. Там стрелков-африканцев разместили кое-как на складах, чтобы переждать опасность, а потом доставить на континент. Но непонятным образом до них дошло известие о том, что несколько недель назад целый полк африканцев был уничтожен неприятелем, и они массово дезертировали. Сбежавших солдат из Сенегала было больше тысячи. Началась крупномасштабная охота на людей. Некоторые из них, движимые паникой, оказались на лондонских улицах. В газетах появились фотографии, запечатлевшие фантастические сцены: английские полицейские, преследующие стрелков из Сенегала. Я напомнил Мак-Маону об этом случае.

– Ну, что ж. Может, это и так. – В его тоне прозвучало полное безразличие.

– Вы что, не понимаете? – спросил я. – В таком случае мы укрываем дезертира. А это серьезное преступление, очень серьезное.

Но Мак-Маон устало махнул рукой:

– Все устроится, вот увидишь. Когда-нибудь эта война кончится, и тогда уже не будет ни героев, ни дезертиров. Будут только живые и мертвые. В этом доме господин Модепа не дезертир, а просто садовник.

21

Он даже не представлял себе, что существуют такие темные, узкие и длинные ходы. Уже много часов они продвигались по нему, словно караван кротов. Сначала стены туннеля были мягкими. Иногда с земляного потолка свешивались длинные корни, похожие на волосатые морковки, и хлестали его по лицу. Потом земля сменилась твердой гранитной породой; на такую глубину уже не проникала жизнь.

Коридор был невероятно узким, и стены плотно прилегали к его телу, точно вторая кожа. Временами он наталкивался на небольшие острые выступы, которые царапали его, как каменные гвозди. Ему не удавалось даже разогнуть шею или повернуть голову. Он лишь мог толкать обеими руками свою скорлупу вперед и только вперед. Теперь предназначение этих предметов стало понятным. Они входили в туннели, как ядра в жерло пушки, а их овальная форма помогала без труда продвигаться по узкому проходу. Он ничего не видел, совершенно ничего. Порой, когда коридор немного расширялся, его стены озарялись зловещим зеленым светом, который исходил от фонарей в руках тектонов.

Время для него остановилось. Он сам не знал, как давно толкал перед собой свою скорлупу, не останавливаясь ни на минуту, чтобы отдохнуть. Если замедлить шаг, скорлупа Уильяма, который шел за ним, может придавить ему ноги. Туннель шел вниз. Несмотря на то что коридор часто менял направление, было ясно, что они спускаются все глубже и глубже. Связки на его щиколотках и запястьях были растянуты, локти и колени разодраны в кровь, словно над ними потрудились плотоядные жуки. Воздух стал более плотным, и его температура повысилась. Этот жар лился отовсюду, лишая их кислорода и расплавляя тела.

Его мучили боль и усталость, но хуже всего было ощущение тоски и тревоги. Он хватал воздух ртом, как рыба, которую вытащили из воды; ему казалось, что в любой момент его сердце может разорваться, как бомба. Дальше идти не было сил. Он остановился.

– Не останавливайся! – отчаянно закричал Уильям за его спиной. – Когда ты задерживаешься, они лупят меня дубинками по пальцам ног!

Движение возобновилось. Было очевидно, что они спускаются по спирали. Через некоторое время он услышал стоны. Это был Уильям.

– У тебя все в порядке? – спросил Маркус в темноте, чтобы не молчать.

– В порядке? – Голос Уильяма звучал, как плач ягненка. Когда он заговорил снова, гласные в его словах разрывались на кусочки. – Всего несколько месяцев назад я жил в имении отца. А сейчас я в этой щели, куда не пролезла бы даже ящерица. Я потерял золотой прииск, Ричард убит, а меня самого уводят в ад. О каком порядке ты говоришь?

Они не могли предположить, как долго будет длиться эта пытка. Маркус почувствовал, что тектон, который шел впереди, стукнул по его скорлупе ногой, приказывая ему замолчать, но все-таки прошептал:

– Они нас не убьют. Я видел, что прежде, чем спуститься в туннель, они наполнили скорлупы самыми разными предметами из лагеря и с поляны. Наверное, это образцы, которые они хотят принести к себе домой. Мы нужны им, чтобы тащить весь этот груз. – Тут у него вырвался стон, в котором прозвучала ироническая нотка. – Кто знает, может, мы тоже являемся частью их коллекции.

Но Уильям продолжал рыдать. Его плач был таким горьким, что Маркус не верил своим ушам. Еще несколько часов до него долетали детские всхлипывания Кравера и ругань тектонов, которые кололи его пятки. Они спускались все глубже и глубже в недра земли. Маркусу казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Но даже в таком состоянии он продолжал толкать скорлупу вперед. Все время вперед и вперед. Потом – приказ остановиться. Минутный отдых? Ночевка? Узнать это не представлялось возможным. Маркус задремал в той же позе, в которой шел, – вытянув перед собой руки: коридор был так узок, что он не мог в нем повернуться.

Через несколько минут, а может быть, часов его разбудил пронзительный визг Уильяма. Вероятно, тектоны стали опять подгонять его, потому что Гарвей почувствовал, как скорлупа Уильяма уперлась в его ноги. И они снова двинулись вперед.

Маркусу хотелось есть. А еще сильнее – пить. И жар, исходивший от камней, только усугублял его мучения. Он умирал от жажды. В отчаянии Гарвей сорвал со ссадин над бровями засохшие струпья, чтобы кровь сочилась со лба, и стал слизывать эти струйки. «Подумай, Маркус, подумай хорошенько, – говорил он себе, – если ты так хочешь есть и пить и уже один раз устраивался привал, значит, ты ползешь по этим коридорам уже больше суток». Его положение было настолько отчаянным, что он попытался найти в нем хоть какие-то положительные стороны и пришел к следующему выводу: ползти так вечно невозможно. Даже тектоны, защищенные доспехами и свободные от груза, не выдержат похода в таких условиях.

Гарвей услышал окрик одного из них, и ему показалось, что тот обращался к нему. Это не был ни приказ остановиться (процессия продолжала двигаться вперед), ни угроза, ни ругательство. О чем же тогда он предупреждал его? Маркус ничего не мог понять, пока не заметил луч зеленого фонаря, направленный на какой-то предмет на потолке. Он поднял глаза, продолжая толкать груз, и, к своему удивлению, увидел на своде какую-то плоскую и круглую лепешку, напоминавшую арабский хлеб. Тектоны, которые шли впереди, оставили ее там. Она была достаточно тонкой, чтобы пройти между скорлупой и потолком туннеля.

Гарвей заметил и вторую лепешку, взял одну из них и закричал:

– Уильям! Посмотри на потолок!

Он снова услышал, что Уильям плачет, но на сей раз – от радости. Потом на потолке появились какие-то листья, похожие на салат, два листа. Хлеб казался испеченным из проса, а листья содержали большое количество воды; когда Маркус сосал их, они хорошо утоляли жажду. Им так хотелось пить, что Уильям обрадовался листу, наверное, даже больше, чем хлебу. Однако Гарвей был достаточно сообразителен, чтобы усмотреть в этом дурной знак: если их кормили, то это означало, что путь предстоял долгий, очень долгий.

Им пришлось утолить голод и жажду, не останавливаясь. Возможно, они уже два дня ползли в этой норе. Только два? Им дали хлеба и листьев еще раз, но эта пища была слишком скудной. Силы оставляли их. Неожиданно туннель расширился. С губ Маркуса сорвалось радостное мычание – это был пузырек воздуха в толще камней. Здесь можно было изменить положение тела, расслабить мускулы! Гарвей рассмеялся, как сумасшедший, хотя понимал, что причиной его бурной радости, этого огромного счастья, было пространство не более двух кубических метров.

За Маркусом появилась скорлупа Уильяма, а за скорлупой – и сам Уильям. Тектоны, которые шли перед Гарвеем, стали угрожающе кричать и размахивать дубинками. Они приказали англичанам лечь на землю, заложив руки за голову. После этого вошли еще два тектона, которые замыкали шествие.

Они находились внутри каменного колокола; их было шестеро – шесть тел, плотно прижавшихся друг к другу, ютились в этой лисьей норе. Маркус никогда бы раньше не подумал, что в таком крошечном пространстве могло уместиться столько народа. Ему достаточно было протянуть руку, и его пальцы коснулись бы тектона, который стоял от него дальше всех. Но сейчас, после того как он сутками полз по подземной трубе, ему казалось, что он оказался в бальном зале. Тектоны досконально знали свою среду и прекрасно умели разминать мышцы в таком узком пространстве. Тишину каменного мешка нарушали шорохи и шумы, которые наводили на мысли о натягиваемых морских канатах, пропитанных водой. Эти существа поворачивали головы вокруг своей оси и последовательно разминали мускулы, их конечности двигались медленно, подобно тому, как распускаются лепестки цветов. При этом большая часть коричневой земляной корки, налипшей на их белые доспехи, крошилась и падала на землю.

Эта передышка дала им возможность обдумать ситуацию. Все это не могло происходить на самом деле. Но тем не менее происходило. В норе были два фонаря, полные светящихся червячков; они лили слабый зеленый свет на камни и на тела англичан и тектонов. Уильям дошел до грани смертельной апатии. Акула в аквариуме – именно так чувствовал себя сейчас младший Кравер. Внутри него еще теплилась какая-то жизнь, но она готова была потухнуть. Маркус хотел подбодрить его, но это оказалось невозможным. Стоило ему произнести первое слово, как один из тектонов ударил его по губам своей страшной дубинкой. Уильям повернул голову и посмотрел Гарвею в глаза. Маркус испугался, увидев это лицо. Щеки втянулись, как глубокие воронки; глаза не мигали, словно у чучела какого-то животного; губы прорезали глубокие трещины, будто кто-то прорубил их топором.

Уильям заговорил, но его голос теперь был совсем не таким, как прежде. Казалось, он уже умер и обращается кмиру при посредстве медиума. С его потрескавшихся губ со свистом слетело одно-единственное слово:

– Шампанское.

Прошло три дня. (Я сам пришел к такому выводу, подсчитав количество привалов, которые сделал отряд. Маркус утверждал, что во время похода он совершенно потерял счет времени.) Каменная кишка, по которой они ползли, начала расширяться. Потолок постепенно становился выше, боковые стены коридора уже не царапали им бока. Однако это не означало, что их мучения кончились. Маршрут стал тяжелее. Теперь коридор спускался вниз гораздо круче, иногда наклон составлял около сорока градусов. Долгими часами им приходилось двигаться практически головой вниз. Кровь приливала к мозгу, и перед глазами возникали странные миражи. Маркус видел зеленых светящихся гномиков, которые вылетали из каменных стен, как духи; они были похожи на пламя спички. (Следует предположить, что на их цвет повлияли фонари тектонов.) Гномики проходили через гранит, как привидения проходят через стены, и радостно приветствовали подземных путешественников. Этот бред мог стать для них опасным. Когда к голове Уильяма приливала кровь, он забывался; скорлупа выскальзывала у него из рук и наезжала на ноги Маркуса. Эти своеобразные рюкзаки были тяжелыми, тектоны плотно набили их грузом. Гарвей панически боялся выпустить из рук свою ношу. Он не хотел даже думать о наказании, которому мог подвергнуть его тектон, шедший впереди него.

Другой бедой была жара. Порой казалось, что они движутся не к центру земли, а по направлению к солнцу. У Маркуса было ощущение, что он вдыхает горячий пепел. Он не сомневался в том, что у него могут расплавиться печень и почки, но лишь молча толкал вперед свою скорлупу – иного выхода у него не оставалось.

С каждым днем потолок становился все выше. Теперь тектоны выбирали для привалов пещеры и расширения туннеля, где можно было, по крайней мере, сидеть. Они следили за пленниками, и всегда один из них оставался на карауле, когда остальные спали. Маркус обратил внимание на одного из подземных жителей. У него были тяжелые складки век, как у идиотов. Он был значительно крупнее своих соплеменников и напоминал большую гориллу. Пока отряд двигался по самой узкой части туннеля, он возглавлял шествие. Его шлем и широкие плечи, покрытые доспехами, сглаживали неровности стен, словно он был живым буром. Этот тектон часто пускал в ход свою дубинку, но делал это произвольно, бессмысленно, только ради того, чтобы показать, кто здесь командует. Применение такого слепого насилия служило главным доказательством умственной отсталости этого существа. Когда его товарищи отправлялись спать и караулить людей доставалось ему, он чувствовал себя неуютно. Даже дубинка в руке не придавала ему уверенности, и тектон-горилла не переставая крутил головой, переводя взгляд с одного пленника на другого, словно суетливая курица.

Во время его дежурств англичане позволяли себе разговаривать шепотом.

– Я засунул руку в свою скорлупу и обнаружил всякую ерунду, – прошептал Уильям. – Это невероятно! Их интересуют совершенно ненужные предметы, мы тащим идиотский груз. Взгляни на этого негодяя. – Он имел в виду тектона-гориллу, на поясе которого висело распятие. – Этот железный крест принадлежал Ричарду, – продолжил Уильям. – А он использует его как кортик. Это преступный народ.

– Больше так не делай, – сказал Маркус, прерывая его.

– Чего я не должен делать? О чем ты?

– Не ройся в багаже. Вспомни того негра.

– Какого негра? – спросил Уильям. Он ничего не понимал.

– Того, который рассматривал колбу с тараканами в формалине. – И Маркус настойчиво повторил: – Не ройся в багаже.

Тектон угрожающе зарычал, приказывая им замолчать. В последние дни за ними следили более тщательно, поэтому они радовались, что один из четырех их врагов был таким тупым. Усиление надзора объяснялось изменениями в условиях похода. Теперь временами они даже могли разогнуть спину. Последующие дни стали сокращенным курсом эволюции человека: с каждым днем они могли выпрямлять спины все больше и больше, как человекоподобные обезьяны, переходящие к прямохождению. Говоря о туннеле, по которому они тогда двигались, Маркус сравнил его пейзаж с чревом кита. Иногда под ногами он даже чувствовал ступени, которые наводили на мысль о ребрах гигантского животного. Они спускались все глубже и глубже, но теперь по прямой, а не по спирали.

– Ты чувствуешь? – спросил Маркус.

– О чем ты говоришь? – раздраженно буркнул Уильям.

– Сейчас не так душно, как раньше.

Это и вправду было так. На протяжении последних сорока восьми часов (по моему приблизительному расчету) температура понизилась на несколько градусов, что, казалось, противоречило всякой логике. По словам Уильяма, гораздо более образованного, чем Маркус, с увеличением глубины жара должна была увеличиваться в прямой пропорции. Они с ужасом думали о тысячах тонн камней, которые громоздились над их головами, но температура, против всякой логики, снижалась.

С тех пор как стало позволять пространство, Уильям и Маркус спали, как полярные собаки, свернувшись в один клубок. В подземном мире, куда не проникал дневной свет, ночью становились те часы, когда они спали; Уильям и Маркус обнимались, словно превращая тела друг друга в спасительные простыни; так дети закрываются от своих страхов. Это было братство заключенных, для которых близость смерти стирает все воспоминания и отодвигает в прошлое подлости. Однажды ночью Маркус услышал, как Уильям заговорил. Он не был уверен в том, хотел Кравер что-то ему сказать или просто разговаривал во сне. Уильям сказал:

– И вся эта история с Конго тоже была моей затеей… моей… моей…

В устах Уильяма Кравера такая речь казалась просто невероятной. И Маркус подумал, что в аду или в пути в ад, наверное, было что-то хорошее, если мучения могли приблизить Уильяма Кравера к роду человеческому.

На следующее утро их разбудили пинками. Тектоны приказали надеть скорлупы на спины, вместо того чтобы толкать их перед собой. Ширина прохода, которая увеличивалась с каждым днем, теперь это позволяла. Они выпрямились во весь рост, и Маркус решил, что наступило время сделать товарищу подарок.

Пока они закрепляли на спине огромные рюкзаки-скорлупы, он пытался понять, куда они пойдут дальше. Фонари со светляками оказались чрезвычайно хитроумным устройством. Чем обширнее было пространство, тем больше света отражали стены. Вдалеке коридор преграждала стена, в которой виднелось пять, шесть или семь отверстий.

– Давай запомним, какой маршрут они выберут, – прошептал Маркус.

Уильям недовольно хмыкнул.

– Зачем? Нам никогда отсюда не выбраться, – простонал он. – Господи боже мой! Твой рюкзак такой же тяжелый, как мой? Неужели они воображают, что мы далеко уйдем с таким грузом на спине?

Тектоны прервали их разговор ударами дубинок. Они и раньше запрещали им разговаривать, но теперешние жестокие удары означали, что с этого момента им не разрешается даже рот раскрывать. Маркус направил на Уильяма взгляд, который говорил: посмотри на мою руку и не своди с нее глаз.

Маркус шел впереди Уильяма, крепко сжав правый кулак. Выбрав подходящий момент, он раскрыл его на один миг, но этого времени было достаточно, чтобы Уильям увидел на его ладони пять пуль. Гарвей недавно стащил их из своей скорлупы вопреки своему собственному совету. Благодаря этому к Уильяму вернулась надежда. Но эти пять пуль повлекли за собой и другие последствия.

Уильям Кравер не мог перестать быть Уильямом Кравером. В действительности за этот короткий перерыв он так и не стал хорошим человеком. Просто на время потерял человеческий облик. Однако теперь возникли непредвиденные обстоятельства: пять пуль для револьвера.

Уильям принял решение с завидной быстротой и поступил в своей обычной манере: его действие казалось смелым, неожиданным и абсурдным на первый взгляд, потому что было непонятно, какую выгоду оно могло ему принести. Он упал грудью на скорлупу Маркуса, и тот не удержался на ногах. Кравер сделал вид, что споткнулся нечаянно, и воспользовался случаем, чтобы незаметно подобраться к руке Гарвея. Все произошло очень быстро. Уильям старался разжать пальцы Маркуса. Тектоны орали, возмущенные неловкостью этих существ, которые спотыкаются на ровном месте. Гарвей почувствовал, как пальцы Уильяма пытаются раскрыть его кулак. Что ему оставалось делать? Тектоны через две секунды, максимум через три, догадаются об истинной причине столкновения. Они обнаружат украденные пули – их единственную надежду на спасение. А Уильям настаивал. Это был самоубийственный шантаж. Если враги поймут, что произошло, наказаны будут оба. Но Уильяма не интересовали последствия. Таков был этот человек: он создавал опасную для всех ситуацию, а затем старался получить выгоду от тех усилий, которые прилагали другие, чтобы избежать катастрофы. Он применил подобную стратегию в совете банка, и в тот раз у него что-то сорвалось. Но теперь он добился своего.

Маркусу пришлось разжать пальцы. Пули поменяли хозяина. Единственное, что оставалось Гарвею, – это в отчаянии спрашивать себя: «Зачем он это сделал? Зачем? Зачем?»

Когда наступило время ночлега, Уильям обнял Маркуса, как делал это в последнее время. Но сейчас он придвинулся к нему, чтобы отдать приказ. Его губы уперлись прямо в ухо Гарвея, и он сухо велел ему:

– Теперь нам нужен револьвер. Найди его!

Маркус ничего не понимал. Уильям не только присвоил себе патроны, но еще и требовал, чтобы он рисковал своей жизнью, роясь в скорлупах.

Когда тектоны прикрыли тряпками все фонари, кроме одного, Уильям отодвинулся от Маркуса. На шаг, два, три. И Кравер уснул, крепко сжимая кулак.

22

Подземный пейзаж открывался перед ними во всей своей мертвенной и тусклой красоте. В то же время он поражал своим величием и мощью. Они словно увидели собственными глазами сны сумасшедших. Потолок больше не давил на них, поднимаясь над головами все выше и выше, и зеленый свет фонарей не мог достичь его каменных складок. Отряд шел по извилистой, уходящей вниз узкой тропинке, на которой едва умещалась стопа: слева плечо упиралось в неприступную стену, а справа разверзалась страшная черная пропасть.

Однажды шествие остановилось. Один из тектонов стал разбирать свой фонарь. Маркус уже давно спрашивал себя: как могут столько светляков так долго жить в замкнутом пространстве мешка? Теперь он получил ответ: светляки пожирали друг друга. В этом фонаре остался только один червяк, длинный и толстый, как сосиска. Тектон вытащил его из фонаря. Червяк сопротивлялся, вращаясь с огромной скоростью, точно собачий хвост. Он светился необычайно ярко, словно собрал под кожей весь свет, который раньше излучали его сородичи.

Тектоны хотели узнать глубину ущелья и бросили большого светляка вниз. Наверняка ими руководила не необходимость точного расчета, а желание развлечься. Опыт вызвал интерес всего отряда. Люди и тектоны подошли к самому краю пропасти.

Маленький огонек, зеленый и живой, погружался во мрак, извиваясь в тишине. Он падал все ниже и ниже. Наконец светляк стал похож на тоненькую иголочку. Маркус не верил своим глазам: прошла почти минута, а светляк все еще летел вниз. Тектоны решили отправиться дальше. Уходя, Гарвей посмотрел в пропасть в последний раз: крошечная зеленая точка все еще продолжала падать в глубину.

Через несколько дней опасная тропа вывела их на ровную местность. Это была огромная долина, море застывшей магмы. Маркус почувствовал его бесконечную горизонтальность. На этой бескрайней равнине зеленый свет фонарей исчезал в красноватых отсветах, которые отбрасывал твердый пол этого гигантского зала. Он вздымался причудливыми волнами, словно расплавленная медь залила мириады морских животных. Повсюду поднимались тысячи острых, как хорошо заточенный нож, раковин и клешней, которые могли причинить босым ногам такие мучения, которых не выдумали бы даже средневековые палачи. Путникам приходилось идти гуськом по узкой гладкой дорожке, пересекавшей равнину. «Камни здесь кусаются», – сказал себе Маркус.

Фонари освещали только небольшую часть окружавшего их пространства. Им не дано было обозреть бескрайний простор пустыни, но они могли ощущать его. Молчаливый и злобный ветер хлестал пришельцев по щекам, словно питал к ним личную ненависть. Маркус отметил и еще одно поразительное явление: температура понизилась настолько, что стало даже холодно. Просыпаясь в этом проклятом месте, они обнаруживали, что их израненная кожа покрыта странной густой росой. Их так мучил голод, что однажды они стали облизывать свои руки: жидкость оказалась студенистой и отдавала сельдереем и серой. Уильям считал, что на своде конденсировались облака газов, выделявшихся при гниении.

Маркус окрестил эту равнину Девичьим морем, потому что то тут, то там у дороги они встречали стройные колонны с перемычкой посередине, словно стянутые жестким корсетом. Некоторые из «дев» были колоссальных размеров. Их гигантская основа по направлению вверх становилась все тоньше: десять метров, пятьдесят, сто, сто пятьдесят – и затем начинала снова расширяться все больше и больше, пока, наконец, фигура не исчезала в вышине, устремляясь к своду в тусклом мраке.

– Боже мой! – восхищенно воскликнул Уильям. – Древние думали, что мир покоится на панцире черепахи, но никто не объяснял, что было под этим панцирем. Теперь мы это знаем. – И он указал на нескольких «дев». – Это столпы земли.

Они были первыми людьми, попавшими в этот мир, но тектоны использовали их в качестве животных. Маркус испытывал полное изнеможение. Ему открылась вся несправедливость человеческой природы, которая дала только пять чувств для наслаждения и всю поверхность тела – чтобы испытывать боль. Гарвей понял, что ад – это не какое-то место, а путь к нему. Он открыл для себя, что в ад попадают по дороге туда и что боль может заменить собой время.

Настоящий кошмар начинался, когда они просыпались. Когда Маркус взваливал на себя скорлупу, его кости трещали, как стены старого дома. Ели они только странные лепешки и листья, напоминавшие салат. Их ощущения сводились к грузу на спине и тяжелым шагам: левая нога, правая нога… Нельзя сказать, что у них были язвы, они все превратились в одну сплошную язву. Для Гарвея мучения на этом не заканчивались: ему не давал покоя Уильям.

Они научились переговариваться практически беззвучно. Их разговор напоминал общение глухонемых, которые понимают друг друга по движениям губ, а не по произносимым звукам, если можно так сказать. Это был не диалог, а скорее монолог, потому что говорил только Уильям. Он дожидался дежурства тектона со слоновьими веками, похожего на гориллу, и требовал:

– Револьвер! Найди его!

По ночам, во время дежурства гориллы, Маркус старался выбрать момент, чтобы запустить руку внутрь скорлупы. В конце дня отряд останавливался на привал У подножия одной из колонн, выбирая «деву» поближе к той проложенной природой тропинке, которая пересекала океан окаменевших раковин. По крайней мере колонна немного защищала их от беззвучного ветра, который пронизывал эту черную степь. Тектоны прикрывали тряпьем все фонари, кроме одного, который они использовали для наблюдения за пленниками. Уильям и Маркус, укладываясь на ночлег, использовали скорлупу в качестве подушки, и это позволяло Гарвею запускать туда руку. Они могли рассчитывать только на то, что тектоны следили за ними, чтобы предотвратить возможность бунта, а вовсе не кражи.

– Найди его!

Уильям и Маркус притворялись спящими, выжидая, пока наступит черед дежурить горилле. Тот очень скоро начинал дремать. Когда его веки смыкались, точно бархатный занавес, Гарвей одной рукой незаметно приподнимал скорлупу на несколько сантиметров, а другую запускал внутрь.

Увы, Уильям был прав. Казалось, тектоны собрали лишь всякую ненужную ерунду. Пальцы Маркуса нащупывали никуда не годные предметы. Расческа. Стаканы. Семечки. Камни. Ветки деревьев. Старая щетка. Какие-то ключи. Осколок стекла, о который он глубоко порезал палец… Маркус упал духом.

– Найди его!

Иногда, ложась спать, Уильям и Маркус незаметно от тектонов обменивались рюкзаками, чтобы Гарвей мог обследовать содержимое обеих скорлуп. У них не было никакой уверенности в том, что тектоны взяли из лагеря револьвер, и это делало их положение еще более отчаянным. Случалось, что веки тектона-гориллы, дрогнув, вдруг стремительно открывались, и пару раз он чуть не застал Маркуса врасплох.

– Найди его!

– Не могу, – сдался Маркус на третью ночь. – Скорлупы слишком глубокие. У меня не хватает времени, чтобы перебрать все предметы.

– Ты должен его найти! – настаивал Уильям.

– Тогда ты должен его отвлекать! – прозвучало в ответ. – Мне нужно время. Я должен запустить руку в самую глубину, чтобы поискать хорошенько. Это наша последняя возможность. Мне нужно несколько лишних секунд. Если не отвлечешь эту тупую гориллу, она заметит, что я делаю.

– А если отвлеку, он пустит в ход свою колючую дубинку, – сказал Уильям.

– Или мы рискуем, или нам никогда не найти никакого пистолета.

У Уильяма на лице появилось странное выражение: он стал похож на ястреба, который сомневается в том, настал ли момент спуститься с высоты.

– А может быть, ты сам хочешь запустить руку в рюкзак? – предположил Маркус. – Предпочитаешь, чтобы тебя застали за этим делом?

– Сегодня ночью, – решился наконец Уильям.

– Давай! – сказал Маркус, и Уильям резко вскочил. Тектон-горилла не верил своим глазам: человеческое существо направлялось к нему, жестикулируя и громко разглагольствуя.

– Мне очень жаль, господин Смит, – кричал Уильям, – я должен сообщить вам, что данный банковский перевод не действителен, он не дошел до своего получателя!

Остальные тектоны проснулись и стали размахивать дубинками, но пока не трогали пленника. Поведение Кравера настолько походило на самоубийство, что они заподозрили какой-то подвох и окружили его, недоверчиво разглядывая. Маркус воспользовался случаем и принялся лихорадочно перебирать пальцами внутри скорлупы.

– Клянусь вам, что это не моя подпись, господин Смит! – продолжал Уильям. – И мне неизвестно, кто положил на счет, открытый на мое имя, двести тысяч фунтов, господин Смит!

Это не то, не то, говорили пальцы Маркуса, двигавшиеся со скоростью, которой позавидовал бы любой карманник. Где же револьвер, где он? Но его не было, не было нигде. Тектоны решили, что безумие Кравера не заключало в себе опасности, и набросились на него все сразу, с четырех сторон. У Маркуса от досады слезы навернулись на глаза. Где он, где?

– Не сообщайте об этом в полицию, господин Смит! – стонал Уильям, получая пинки и удары дубинок. – Мой отец все уладит, господин Смит!

Тектоны смеялись. Теперь они колошматили Уильяма не для того, чтобы наказать его, а просто для развлечения. Но скоро им это надоест. Слезы Маркуса кислотой жгли его щеки. Движения пальцев скорее подчинялись нервным спазмам, чем осмысленным приказам его воли. И вдруг он почувствовал холод.

«Боже мой! – вдруг догадался он. – Это же револьвер, револьвер, он все время лежал здесь!» Все эти ночи он хотел почувствовать под пальцами оружие. Но у того предмета, который оказался у него в руке, не было рукоятки, а курок не был защищен ободком. Свойственная людям привычка правильно брать предметы не позволила Маркусу узнать в этом покалеченном оружии цель его поисков. Однако это был именно он: револьвер, утративший рукоятку.

Тектоны отбросили Уильяма к Маркусу, точно он был мешком с картошкой, и забыли о нем. Кравер представлял собой грустное зрелище: из носа, точно из крана, текла кровь, а бровь над правым глазом набухла, как маленькая шина. Но у Гарвея было для него лучшее в мире лекарство. Он повернул к нему ладонь. На ней лежал револьвер, о котором они так мечтали. Губы Уильяма зашевелились – это был сдержанный крик.

– Револьвер! Слава богу. Давай его сюда! – сказал он, протягивая руку, чтобы завладеть оружием. – Подонки тектоны… я вас сейчас уничтожу!

Маркус уже было хотел по наивности отдать ему револьвер, но тут в его сознании молнией промелькнула мысль. На долю секунды перед ним возникла сцена последнего поцелуя Амгам, и он понял, что объятия на виду у всех были не просто проявлением любви: девушка отвлекала внимание тектонов, чтобы засунуть в его рюкзак, который он нес с самого первого дня, револьвер и пули. Вероятно, Амгам сама отделила от пистолета рукоять, чтобы незаметно вложить его в скорлупу.

Этот револьвер принадлежал ему. Это оружие было его надеждой.

Уильям и Маркус были так близко друг от друга, что их переносицы почти касались. Гарвей спрятал руку. Он не отдаст ему револьвер. Никогда. Уильям в изумлении открыл рот. Маркус повернулся к нему спиной.

– Отдай револьвер, идиот! – закричал Уильям, почти не разжимая губ, и стал трясти Маркуса за плечо и жестоко бить по ребрам.

Но Гарвей резко двинул локтем назад и попал прямо в мягкий живот Уильяма. От удара у того перехватило дыхание. После полученной трепки он был не в состоянии ничего оспаривать.

Уильям понял, что Маркус поднял бунт. И произошло это благодаря подарку Амгам. Он действовал именно так, как она задумала: Гарвей становился свободным человеком. С него падали цепи, которые порабощали его гораздо сильнее, чем роль пленника тектонов. Даже там, в недрах земли, продолжали существовать путы, которыми Маркус-конюший был привязан к Уильяму-аристократу. Если бы Маркус просто нашел пистолет, то ничего бы не изменилось. Но теперь это оружие было гораздо более значимым, чем обычный револьвер без рукоятки. Подарок Амгам означал перепутье, на котором Гарвею предстояло решить, оставаться ему Маркусом-слугой или стать свободным человеком. А в тот момент Гарвей точно знал только одно: пока он дышит, пока он жив, он ни за что не отдаст Уильяму Краверу любовь Амгам. Никогда.

На следующий день Уильям изменил свою стратегию. Он знал об упрямстве Маркуса, но учитывал и то, что силы его были на исходе, поэтому решил взять его измором.

– Револьвер! Отдай мне его! – прокричал он прямо в ухо Маркусу на следующую ночь. – Ты слуга! И в этой жизни только подбирал за лошадьми навоз и стряпал. И после этого хочешь сражаться с четырьмя тектонами?

Маркус не смог спрятаться от него даже в сновидениях. Уильям, скорее всего, воспользовался бы этим моментом, чтобы украсть у него оружие. Гарвею, правда, показалось, что Уильям уснул, делая паузу в их споре, чтобы восстановить силы. Но разве он мог быть в этом уверен? Поэтому Маркусу пришлось быть начеку всю ночь.

На следующий день они снова двинулись в путь. Маркусу не удалось отдохнуть, и его скорлупа казалась ему вдвое тяжелее. Вот уже несколько дней как свод пещеры снова становился ниже и давил на их головы. Однако проход еще недостаточно сузился, чтобы передвигаться ползком, толкая перед собой скорлупу, и пока груз приходилось тащить на спине.

– Револьвер! – снова требовал Уильям ночью. – Ты же не умеешь стрелять! У тебя дрогнет рука! Отдай его мне! Или, может быть, ты не хочешь отсюда выбраться? Ты что, сошел с ума, Маркус, совсем спятил?

Но вместо ответа Маркус еще крепче прижал пистолет к животу.

На следующий день им уже пришлось продвигаться вперед с согнутыми спинами. Окружавшее их пространство напоминало воронку и сокращалось в одном направлении. Они шагали, наклонившись, так что их ноги оказывались под прямым углом к туловищу. Уильяма это приводило в отчаяние: если им снова придется ползти в туннеле, ему уже никогда не завладеть пистолетом. Это не укладывалось у него в голове. В руке он зажимал пять пуль, целых пять. Достаточно, чтобы уничтожить четырех тектонов. А этот идиот Гарвей прячет от него револьвер. Правда, он был без рукоятки, но вполне годился. В какой-то момент Уильям больше не смог сдерживаться и бросился на спину Маркуса. Тот не удержался и упал. Над ним оказался рюкзак и Уильям, который взгромоздился на эту горку и лупил его по голове кулаками.

– Револьвер! Отдай мне револьвер, негодяй! Отдай мне его! Нас же убьют!

У Маркуса не было сил даже на то, чтобы подняться, а отвечать на бессмысленное нападение Кравера он и подавно не мог. Ему оставалось только прикрывать одной рукой голову, другой он прижимал оружие к животу. Как ни странно, его спасли тектоны, набросившиеся на Уильяма со своими черными дубинками. Они стали бить его по голове и по ребрам, а когда он упал, еще довольно долго продолжали его лупить. Выходка Кравера ставила под вопрос их монополию на насилие, а этого они допустить не могли.

Ночью Уильям и Маркус снова легли рядом. Кравер плакал от бессилия: револьвер был так близко от него и в то же время так безнадежно далеко. Он шептал:

– Это ты, цыганский ублюдок… ты… ты завел нас в этот ад…

Такой поворот в его рассуждениях не был лишен интереса. Маркус даже на него не обиделся и только сказал:

– Спи, Уильям, спи.

И случилось так, что последний день подземного путешествия Маркуса Гарвея наступил, ничем не заявив о себе. Но, по словам самого Маркуса, человеку еще не доводилось переживать событий, столь похожих на конец света.

Каменная воронка становилась все уже и уже. Очень скоро им пришлось ползти, словно ящерицам, как в первые дни их погружения в недра земли. И, как и тогда, англичане двигались в середине процессии: два тектона впереди Маркуса, а вторая пара – за Уильямом.

Гарвей не отваживался говорить и стал мочиться не переставая. Таким образом он давал Уильяму сигнал, что решающий момент скоро настанет. Как догадался об этом Маркус? В последнее время голоса тектонов стали звучать по-иному и они старались двигаться быстрее: в этом был какой-то смысл.

– Эй! Какого черта!.. – выругался Уильям, когда почувствовал на своих ладонях мочу Гарвея.

Лучше бы он молчал. Тектоны, которые следовали за ним, стали безжалостно колоть его ступни. Уильям взвыл.

Как раз это время Маркус оказался в очень узком участке туннеля. Тектоны сумели преодолеть его, но скорлупа Маркуса в нем застряла. Он не мог сдвинуть ее ни на пядь, хотя и упирался в нее двумя руками. Уильям визжал, потому что тектоны продолжали ранить его ноги острыми лезвиями. Подобные действия отвечали не только их желанию наказать пленника: подземные жители стремились как можно скорее продолжить путь. Но Маркус не мог сдвинуться с места, его скорлупа пробкой заткнула туннель. Он закричал. Ему требовалась помощь тектонов, которые шли впереди него, и в конце концов они решили расширить отверстие ударами дубинок.

По мере того как щель между сводом туннеля и его скорлупой расширялась, ветер все сильнее хлестал Маркуса по щекам. Порывы его были такими резкими, что у него начали слезиться глаза. Этот ветер сильно отличался от сухого и бесшумного бриза Девичьего моря. Он был холодным и сопровождался злобным посвистом. Но еще более удивительным казался неестественно оранжевый свет. Тектоны расширяли проход, и в туннель проникали лучи, которые больно ранили Маркусу глаза.

Гарвей никак не ожидал, что такой узкий проход выведет их на ровное место под открытым небом. Свет, который лился сверху, был таким ярким, что сжигал ему сетчатку. Маркус встал на колени и прикрыл веки руками. Потом отвел два пальца и увидел, что в проходе показалась голова Уильяма.

– Закрой глаза! – предупредил Гарвей.

Оранжевый свет заливал все пространство. Он не причинял вреда кошачьим глазам тектонов, но представлял собой большую опасность для зрения людей, которые за долгий путь привыкли к тусклым фонарям с зелеными светляками.

Два тектона, которые следовали за Уильямом, грубо толкнули его вперед. Им не терпелось выбраться на ровное место. Они перепрыгнули через него, оставив позади себя. Маркус и Уильям несколько долгих секунд лежали на земле рядом, скорчившись и мигая от резкой боли в глазах. Потом Гарвей сделал над собой усилие и потихоньку открыл глаза.

Ровная площадка, на которой они оказались, имела форму гриба, из тех, что растут иногда на древесной коре. Четыре тектона стояли в полный рост на самом краю площадки спиной к англичанам. Куда они смотрели? Маркус не понимал. Может быть, там открывался какой-то скрытый от него пейзаж? За границей каменного гриба не было ничего. Ничего, только пустота, воздушная пустыня. Гарвей поднял глаза: свод пещеры возносился так высоко, что терялся в толще темно-фиолетовых облаков. Среди них то и дело пролетали, пытаясь догнать друг друга, разъяренные красные молнии на фоне раскатов грома, которые напоминали рычание дерущихся львов. Маркус увидел, что тектоны смотрят куда-то вниз. Он ползком приблизился к краю площадки, стараясь быть как можно дальше от сапог подземных жителей, и тоже взглянул. У него перехватило дыхание.

С площадки открывался величественный пейзаж города тектонов. Каменный гриб был так высоко, или город был так далеко внизу, что Маркус почувствовал себя так, словно смотрит на Землю с Луны. Однако город был настолько огромным, что его можно было подробно разглядеть даже с такой высоты.

Длина некоторых проспектов достигала, наверное, сотни миль. В одних районах улицы были спроектированы по строгим геометрическим схемам, в других здания громоздились хаотично; самые большие небоскребы, несомненно, превосходили по высоте Эверест. Маркус не мог определить, был ли этот город воплощением абсолютного хаоса или, напротив, самого идеального порядка. Докуда хватал глаз, простирались улицы, все здания на которых были возведены из угля и мрамора, из угля и мрамора, из угля и мрамора, словно эти два материала вели между собой бесконечную и вялую войну. Но Гарвей в конце концов понял, что дело не в том, какой материал возобладает в этом городе. Самое главное заключалось в другом: этот город никогда не потерпел бы соперничества, он вырос, чтобы владеть всем миром. Маркус подумал, что Конго могло быть величественнее самого Бога, но город тектонов всегда останется величественнее Конго.

Уильям последовал за Маркусом, и, когда увидел город, у него словно начался приступ астмы. Он задыхался, как осел, которого слишком тяжело нагрузили; половина его тела казалась парализованной. Гарвей потянул его за собой назад.

И именно там, у самых врат ада, Маркус Гарвей искупил свою вину за все нечистые деяния, совершенные им в Конго. Под напором сильнейшего ветра глаза англичан глубоко вдавились в орбиты. Кожа Уильяма болталась на нем, как тряпки на огородном пугале, а у Маркуса развевались только его волосы дикой гривой раба. Остальное тело казалось скалой, которая протягивала руку и требовала тоном, не терпящим возражений:

– Пули.

Этот жест был прямо противоположен тому, который делал Маркус, протягивая руку за динамитными шашками. Это была рука другого человека, потому что Маркус Гарвей, который когда-то приехал в Конго, не имел ничего общего с Маркусом Гарвеем, дошедшим до мегаполиса тектонов.

Уильям сдался. Он хотел отдать пули, но не мог, потому что слишком долго с силой сжимал их в кулаке. И сейчас пальцы отказывались разжаться и не поддавались, словно заржавевший замок старого сундука.

– Пули! – закричал Маркус, сознавая, что тектоны скоро перестанут зевать по сторонам.

Он с силой разжал по одному все пальцы Уильяма и, когда увидел его ладонь, ужаснулся: пули оставили на коже глубокие язвы. Времени терять было нельзя. Надо зарядить пять пуль в барабан. Это оказалось гораздо более трудной задачей, чем он думал раньше.

Тектоны стояли в нескольких шагах от них и в любой момент могли повернуться и застать его с поличным. Маркус встал на колени, решив, что так будет легче зарядить револьвер. Но нет, пальцы у него так дрожали, что пули рыбками выскальзывали из рук. Ураганный ветер хлестал по лицу. Ему не удалось вложить в барабан ни одной пули. Ни одной. Все пять покатились по земле.

Гарвей не мог зарядить револьвер, не мог собраться с духом. Он потратил одну секунду, которая длилась целую вечность, на то, чтобы сказать себе: «Ради всего святого, дыши ровно, думай, возьми себя в руки!» Но потом вдруг ему в голову пришла другая мысль. Он сказал себе: «Забудь обо всем – не дыши, не думай ни о чем, пусть твои пальцы работают сами по себе, они знают, что им надо делать».

Каким-то чудом ему удалось вложить первую пулю в барабан, и приятное ощущение под пальцами пули, входящей в отверстие, металлическое скольжение маленького цилиндра придали силу его руке, и он успешно повторил операцию: один раз, другой, третий. Наконец все пять пуль оказались в барабане, но одно отверстие осталось пустым. Маркусу стоило большого труда понять, что барабан был рассчитан на шесть пуль, а у него одной не хватало. После этой глупой заминки он вставил барабан на место, взвел затвор и прицелился в тектонов.

Револьверу не хватало рукоятки, поэтому Маркусу пришлось держать его в таком положении, из которого трудно было стрелять прицельно. Он боялся промазать. Уильям смотрел на него, схватившись за голову. Четверо тектонов все еще стояли к ним спиной, созерцая свой город. Маркус был всего в паре метров от них. Но не стрелял.

Уильям не выдержал и закричал:

– Стреляй, цыганское отродье! Стреляй же!

Этот крик привлек внимание тектонов. Все четверо обернулись одновременно.

Маркус нажал на курок. Но вместо выстрела раздался сухой щелчок. (Позднее Маркусу часто будет сниться по ночам этот звук.) Уильям отреагировал первым. С проворством белки он на четвереньках бросился в туннель, откуда они пришли. Гарвей нажал на курок еще раз.

Первая пуля потерялась в облаках над подземным городом.

Вторая убила тектона, который попытался догнать Уильяма.

Третья рикошетом отскочила от скалы, никого не задев.

Четвертая пуля тяжело ранила одного из тектонов в горло.

Пятая попала в живот другого подземного жителя, который от удара не удержался и упал в пропасть.

Оставался еще тектон-горилла со слоновьими веками. Маркус почувствовал, как тяжелая гора мяса навалилась на него.

Он был самым сильным и массивным из четверых, но, несмотря на это, в его голосе звучали неожиданно высокие ноты. Маркуса поразило то, что в такую страшную минуту он визжал, как капризный ребенок. Тектон тащил Гарвея к пропасти, сворачивал ему шею и бил головой о камни, точно так же, как горилла разбивает кокосовый орех. И проделывал все это одновременно. Сейчас мы имеем полное право задать себе вопрос: каким образом коротконогий человечек, тело которого было измучено жизнью в рабстве, тощий, изможденный и умирающий от голода, смог победить мускулистого тектона, защищенного каменными доспехами и хорошо натренированного для рукопашного боя?

Маркус не смог дать мне вразумительного ответа на этот вопрос. Его рассказ ограничился отдельными картинами, гортанными звуками и недоступной для моего сознания сменой чувств. Но я все же осмелюсь высказать свое предположение.

Все очень просто. Тектон не убил Маркуса, потому что Маркус не мог умереть. Он выжил, потому что у него был повод для того, чтобы выжить: он хотел снова увидеть ее. Гарвей не умер в конце концов потому, что тот, кто выжил в Конго рядом с братьями Краверами и тектонами и вынес ад подземного похода, не может умереть, когда спасение так близко. Не может, и все.

Пока тектон душил его, Маркус не сводил глаз с век своего палача. «Сколько же на этой коже складок, – подумал он, – как на бархатном занавесе». Они сражались на самом краю площадки. Руки слабоумного тектона запрокинули голову Гарвея, и он увидел под собой город вверх тормашками. В любой момент враг мог сбросить его вниз.

Здесь в памяти Маркуса был пробел. Он помнил только, что руки тектона вдруг перестали его душить. Противник закрыл лицо руками, словно хотел избежать неприятного зрелища. Потом Гарвей подтолкнул тектона ногами к пропасти. Когда тот понял, что летит вниз, было уже поздно.

После яростной схватки Маркус довольно долго лежал на земле, дыша, как загнанная лошадь. В его мозгу несколько долгих секунд мелькали забавные бредовые картины. Все плыло перед глазами, и он чуть было не свалился в пропасть. Лишь по счастливой случайности Гарвей повернулся в нужном направлении и откатился к скале, а не упал в пустоту.

И тут он заметил, что его рука вымазана каким-то странным желе. Мозг, лишенный кислорода, представил ему эту массу в виде бананового пюре. Когда Маркус слизал с пальцев все до последней капли, он взглянул на тектонов, которые еще летели вниз. Тектон-горилла все еще визжал, и глазницы его были пусты. Тело оставляло за собой в воздухе след: две красные жидкие нити. Это были струйки крови, лившейся из ран на лице: Маркус вырвал у него глазные яблоки своими пальцами крысы, загнанной в тупик, а потом съел их.

Гарвей очень медленно поднялся на ноги. На площадке рядом с ним оставались два тела. Он занялся тектоном, которого ранил. Тот не двигался, и Маркус не знал, жив он или умер. На всякий случай он подкатил его к пропасти, словно сворачивал большой ковер, и сбросил вниз. Он был так изможден и физически, и морально, что у него не хватило сил повторить эту операцию с мертвым тектоном. Гарвей отошел от обрыва и направился к ходу, через который они попали на площадку. Подойдя поближе, он позвал:

– Уильям! Уильям!

Никакого ответа. Возможно, Уильям все еще бежал, и будет бежать еще долго, не останавливаясь и не глядя назад. Это создавало определенные проблемы. Но сейчас они его не касались. И в этот момент Маркус не хотел о них думать.

Потом он снова посмотрел в пропасть. Тела продолжали лететь вниз в этом почти бесконечном воздушном пространстве, словно соревновались друг с другом в этой мрачной гонке агонии и смерти. Город безмятежно лежал в глубине, не обеспокоясь о судьбе своих жителей. Предположим, что тела не разлетятся на куски при падении; тектоны пошлют наверх отряд, но солдаты появятся на площадке не раньше чем через несколько дней или даже недель. Постепенно и словно против желания в голове Маркуса возникла мысль о том, что он может позволить себе отдых. Он растянулся на камнях, голый, не сводя глаз с четвертого тектона. Это существо даже после смерти внушало ему страх.

Гарвей почувствовал неимоверную тяжесть, словно удерживал на своих плечах всю эту каменную громаду, отделяющую его от поверхности земли. Но он был свободным человеком.

Спи, Маркус Гарвей, спи.

23

Маркус мог быть абсолютно уверен в том, что он первый человек, который видел это странное место. Печальный оранжевый свет заливал всю площадку, погружая подземный мир в мертвенный покой. Невозможно было понять, сколько времени он спал: несколько часов или несколько минут.

Пошел дождь. Он словно ждал пробуждения Гарвея, чтобы пролиться над городом тектонов. С облаков подземного небосвода срывались тяжелые желтоватые капли, которые яростно хлестали долину, словно маленькие жидкие метеориты. Капли смачивали камни площадки и попадали в открытый рот мертвого тектона, труп которого уже закоченел. Они отскакивали от его доспехов с металлическим звуком: дзинь-дзинь-дзинь. Маркус не прятался от дождя и через несколько минут весь промок. Но это его только обрадовало, потому что его организм был полностью обезвожен, как у людей, выдержавших схватку не на жизнь, а на смерть. Гарвей встал на колени и открыл рот, пытаясь поймать все капли жидкости, которые способны были впитать поры его тела.

Ему почудилось на миг, что дождь смывал с него боль, словно налипшую грязь. Уже давно он не чувствовал себя таким бодрым и сильным. Даже бесчисленные царапины, испещрявшие его кожу, становились короче и уже, затягиваясь на глазах. Вода, падавшая с подземного неба, казалась волшебной мазью фей.

Вода? Маркус подставил свои ладони под дождь и внимательно рассмотрел капли. Они не растекались. Это желтое вещество напомнило ему другое, хорошо ему знакомое: золото, которое они добывали на прииске.

В мире тектонов шел золотой дождь. Когда Маркус понял это, он выплюнул всю жидкость, попавшую ему в рот. Золотой дождь! Но удивление быстро сменилось практическим расчетом. Добыча золота на прииске не принесла ему никакой выгоды. Зачем тогда было терять время под золотым дождем? Он одним прыжком подскочил к рюкзакам-скорлупам и вытряс их содержимое на площадку. Теперь Гарвей мог разглядеть груз, не боясь быть застигнутым врасплох.

Его пальцы не обманули его. «Сколько всякой чепухи», – подумал Маркус. В одной из скорлуп лежали три крупных предмета: бивень слоненка, маленькое каучуковое дерево с корнями и камень размером с ядро пушки на пиратском корабле. На лице Гарвея невольно возникла гримаса отвращения. И из-за этой ерунды он чуть не погиб! Ради этого тектоны готовы были напасть на весь мир! Только для того, чтобы унести с собой зуб животного, какое-то растение и камень!

Он продолжил поиски и во втором рюкзаке среди ненужного хлама нашел настоящее сокровище в виде банок с мясными консервами и персиковым компотом. Кроме того, Маркус обнаружил несколько пуль. Потом он подошел к трупу тектона и снял с него его защитную одежду, которая подгонялась по фигуре при помощи хитроумных пряжек на спине. Под этими доспехами на тектоне было некое подобие стеганой пижамы-комбинезона. Гарвей решил надеть только защитную тунику, но каменные чешуйки больно царапали кожу. В конце концов он убедил себя в том, что тектоны не зря поддевали под кольчугу нижнее белье, и раздел труп догола.

Да, это действительно оказалась хорошая идея. Пижама согревала его и защищала кожу от колючих камешков, из которых тектоны складывали мозаику своих доспехов. На внутренней стороне кольчуги, под мышками, были пришиты небольшие кожаные мешочки наподобие боковых карманов. Оттуда Маркус вытащил, восторженно воскликнув «О-о!», второй револьвер. Наверное, тектон утащил эту игрушку просто на память, не подозревая о смертоносной силе, которой она обладала.

Гарвей положил в мешочки на боках оба револьвера и пули, земляные орехи и консервные банки и сделал несколько шагов. Поначалу он чувствовал себя как католический священник или даже как одна из тех модниц восемнадцатого века, что носили широкие юбки на каркасах. Однако потом заключил, что если тектоны носили эти странные сутаны, то на это была какая-то причина. Он снял с мертвеца сапоги и внимательно их изучил. Подземные жители снабдили свою обувь хитроумной прокладкой изо мха, который мог расти внутри нее и мягко пружинил при ходьбе. Гарвей осторожно вставил ногу в левый сапог. О господи! Какое счастье – снова обуться после стольких дней хождения босиком!

Он подошел к краю площадки и бросил последний взгляд на подземный город. Вряд ли в мире могло быть что-то более величественное и одновременно более страшное. Бесконечные проспекты. Безукоризненные небоскребы. И к тому же золотой дождь. «Но золотой дождь не сделал тектонов счастливее, – подумалМаркус, – они стали лишь более алчными». Он увидел и трех тектонов, которых сбросил в пропасть. Они все еще летели вниз.

Вначале доспехи казались Маркусу дополнительным бременем, но, надо признаться, он очень быстро к ним привык. Ему пришлось научиться двигаться так, как будто он одновременно ехал на велосипеде и греб на лодке, потому что для передвижения в таком облачении требовались усилия локтей и коленей. Итак, неудобство, которое он испытывал поначалу, исчезло, и Гарвей начал восторгаться этим изобретением.

Одежда была прочной и одновременно невероятно гибкой, очень легкой по сравнению с железными доспехами и надежнее, чем любая кожаная вещь. Движение в туннеле в этом панцире, как оказалось, могло даже доставлять удовольствие. Союз Маркуса и его туники постоянно креп во время его путешествия. И… раз, и… два, и… раз, два… – двигал он локтями; левой-правой, левой-правой – отталкивался коленями. Подвесные кожаные карманы свисали вниз и не стесняли его движений. И… раз, и… два, и… раз, два…; левой-правой, левой-правой… Гарвей привязал фонарь себе на затылок: в нем оставалось только два светляка одинакового размера. Мягкий мешок обхватывал его шею, точно светящееся ярмо. Тем лучше: с каждой стороны оказывалось по одному светляку, которые освещали путь на несколько метров вперед. И… раз, и… два, и… раз, два…; левой-правой, левой-правой… Вперед, Маркус Гарвей, вперед! Возвращайся в свой мир! Не останавливайся!

Наша жизнь подчас меняет свой темп. Обратный путь длился всего один миг. Благодаря тунике и той силе, которую дает человеку свобода, Маркус стремительно приближался к цели. Его беспокоил только Уильям. Очутившись возле стены, в которой было несколько ходов, Гарвей позвал его:

– Уильям!

Потом он засунул голову в каждое из отверстий поочередно:

– Уильям! Уильям! Уильям!

Никакого ответа.

Маркус не знал, что и думать. С одной стороны, он радовался тому, что Уильяма рядом с ним не было, а с другой – хотелось знать, куда тот подевался. Что задумал этот Кравер?

Дойдя до Девичьего моря, Маркус снова стал кричать:

– Уи-и-и-илья-а-а-а-ам!

Никогда еще человеческий голос не звучал так одиноко. Вокруг был только мрак пещеры, стен которой не дано увидеть глазу; огромное пустое пространство, населенное миллионами мертвых моллюсков.

Его голос разнесся по этим унылым полям далеко-далеко, унесенный ветерком, который был таким легким, что не сопротивлялся звукам и не растворял их в себе. Зов обволакивал колонны и растекался по бескрайнему ковру окаменевших рачков.

– Уи-и-и-илья-а-а-а-ам!

Маркус присел на корточки. По дороге к городу тектонов они прошли по этой тропинке. Это был единственный путь, по которому можно было пересечь равнину, покрытую створками ракушек, острыми, как кинжалы. След отряда еще сохранился на дорожке. В отдельных местах, где почва была более мягкой, можно было различить следы босых ног Уильяма и Ричарда. Но только в одну сторону. Ни одного следа босой ноги человека, который бы двигался в обратном направлении.

Маркус следовал строжайшей дисциплине, которую установил для себя сам. Два кусочка консервированного мяса, половинка персика и глоток компота в день. На ночлег он устраивался у подножия первой попавшейся колонны. Ветер теперь беспокоил его гораздо меньше, чем по дороге к городу тектонов, благодаря широкой тунике. Он втягивал руки в рукава и погружал голову в вырез ворота, потом затягивал шнурок, проходивший по нижнему краю одежды, и оказывался в некоем подобии спального мешка. Всему этому Маркус научился, наблюдая за подземными жителями.

Однажды его разбудил какой-то странный невнятный звук. Гарвей не мог даже сказать, что он напоминал: рев гиппопотама или шипение змеи. В конце концов он расслышал:

– Ма-а-ар… к-у-у-ус…

Эхо играло осколками его имени:

– ус!.. ус!.. ус!

Зов повторялся снова и снова. Это происходило неожиданно, когда Гарвей начинал дремать. Он мгновенно просыпался в холодном поту и целился в темноту из двух револьверов сразу.

– Уильям? – спрашивал он, не опуская оружия.

Но за пределами небольшого круга, очерченного тусклым зеленым светом фонаря, ничего не было видно.

Существовали ли эти голоса на самом деле? Гарвей не был уверен в этом. Может, он их придумал, а возможно, они ему приснились. В немом подземном мире стиралась граница между бредом и сном.

Чтобы не обращать внимания на слуховые галлюцинации, Маркус решил продумать план своих действий после выхода на поверхность земли. Но стратега из него не получилось, мысли путались. Он был один, а на поляне остались три тектона. Как ему с ними справиться?

Гарвею удавалось немного отвлечься только тогда, когда он начинал мастерить новую рукоятку для револьвера. Во время передышек, перед сном, он принимался искать подходящие по форме окаменелости, освещая фонарем пол пещеры. Казалось, они вросли в землю, а сверху были залиты цементом. Ему приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы вытащить их. Потом он обрабатывал находки, подобно первобытному человеку, изготовлявшему кремневые орудия труда. Найти подходящий для рукоятки камень оказалось делом непростым, но его труды все же увенчались успехом. Самодельная рукоятка точно подошла к стволу и была достаточно узкой, чтобы пальцы могли ее крепко сжимать. Маркус сделал несколько резких движений, орудуя револьвером, как настоящий бандит с Дикого Запада, и удостоверился в том, что его конструкция выдерживала любые нагрузки.

На следующий день начался подъем по извилистой тропе. Когда Маркусу хотелось спать, он забивался в одну из щелей в скалах. Фонарь он прятал в ногах, в складках туники, чтобы свет не выдал его. В нем остался всего один светляк: он сожрал своего товарища прежде, чем завершился путь на поверхность земли. Маркус подумал об Уильяме, и ему стало не по себе.

В тот день Гарвей обернулся и посмотрел назад. С высоты перевала ему показалось, что далеко внизу, где-то в Девичьем море, поблескивал огонек – крошечный зеленый пузырек на поверхности темноты. Но не прошло и минуты, как он исчез. Может быть, его преследовали тектоны?

Нет, невозможно. Они бы потратили несколько недель на организацию экспедиции и еще больше времени на то, чтобы подняться из города на площадку, где Маркус убил четырех подземных жителей.

– Уильям! – крикнул он, но не получил ответа.

Может, тогда ему просто почудилось? Он никак не мог склониться в сторону какого-то одного решения, пока однажды не сказал себе: «Не будь дураком, тебе надо бояться не того, что окружает тебя сейчас, а того, что ждет наверху».

Дальнейший путь прошел без приключений. Наконец Маркус оказался в последнем туннеле, который вел в шахту. Он стал двигаться по нему, не обращая внимания на тесноту, как хорошо натренированный спортсмен: и раз, и… два, и… раз, два…; левой-правой, левой-правой… Через несколько дней в конце туннеля забрезжил свет, и Маркус пополз к нему, стараясь не шуметь.

Гарвей выглянул из отверстия, которое, кстати сказать, было очень невелико. Ему показалось, что он пролезает головой в узкую горловину свитера. Довольно долго он, немой и неподвижный, наблюдал за шахтой, превратившись во внимание и слух.

Он еще раз оценил свое положение. Где-то рядом, совсем недалеко, разгуливали тектоны. Их было трое. Но два пистолета и возможность нанести неожиданный удар давали ему необходимое преимущество. Шахта пришла в запустение. Своды были свидетелями рабского труда, ненависти и любви. Они видели страшную битву. Теперь здесь было тихо и пусто. Деревянные балки, упавшие во время взрывов, по-прежнему валялись на полу. Трупы кто-то убрал, однако других изменений Маркус не заметил. Тут и там виднелись осколки ламп, обрывки одежды и непонятно как попавшие сюда странные предметы, шахта как будто превратилась в свалку хлама и мусора.

Маркус не мог решить, как ему действовать. Если тектоны остались на поляне, значит, они были очень близко. Чтобы напасть на них, ему придется сначала спуститься в шахту. Но внутри шахты и при подъеме наверх по лестнице (к счастью, тектоны оставили ее на своем месте) он будет чрезвычайно уязвим. С другой стороны, можно попытаться найти потайные ходы, которые тектоны прорыли перед штурмом, чтобы выбраться на поверхность неподалеку от шахты. Именно так – со спины – напали на них тектоны, и, вероятно, такой маневр будет менее рискованным.

Но очень скоро Гарвей понял, что этот путь тоже заключал в себе опасность. К шахте вело огромное количество маленьких подземных галерей. Каждое из отверстий в стенах подземного зала представляло собой начало туннеля, созданного природой. Тектоны долго вели свои саперные работы в поисках выхода на поверхность и соединили между собой несколько мелких проходов. Сперва Маркус решил пойти по одному из них. Он надеялся найти выход, через который можно было бы попасть на поляну, не привлекая внимания врага. Оттуда он смог бы понаблюдать за жизнью на поляне, прежде чем начать наступление. Однако Гарвей заблудился один раз, потом другой, и с каждым разом все больше отчаивался. Туннели вели вверх, вниз, поворачивали то направо, то налево. Маркус не понимал, приближается он к поверхности или, напротив, удаляется от нее. Вдруг он увидел перед собой тоненький луч света, который пробивался через камни. Поскольку туннель шел наверх, Маркус вообразил, что скоро выйдет на волю, и пополз туда, яростно работая локтями и коленями. Но он ошибался. Ему удалось только дойти до шахты.

Смирившись с судьбой, Гарвей присел отдохнуть. Он рассматривал стены подземного зала, ни о чем не думая. И вдруг – неожиданность: в шахту влетел шмель. То ли он был очень дерзок, то ли просто потерял дорогу и решил разведать, что скрывает этот пустой колодец. Насекомое кружило по шахте, возмущаясь и выражая свое недовольство громким жужжанием.

Как прекрасен может быть простой шмель! Особенно для человека, который возвращается после погружения в недра земли, во время которого он посетил юдоли самых страшных страданий и рабства. Сердце у Маркуса забилось, как у кролика. После стольких дней, проведенных среди скал и вымерших моллюсков, этот шмель возвращал его в земной мир. Он никогда бы не подумал, что полет обычного насекомого мог заключать в себе столько жизни.

Гарвей вышел из состояния оцепенения. Он не хотел оставаться в этой яме навсегда и потому решил рискнуть. Несколько коротких и решительных движений – и его тело пролезло через отверстие в стене. Потом он выбрался из шахты по лестнице, быстро и бесшумно.

Стоя на одной из верхних ступенек, он осторожно высунул голову – настолько, чтобы увидеть поляну. На южной ее стороне, там, где раньше был их лагерь, Маркус увидел огонь. Один из трех тектонов, очень небольшого роста, варил обед в огромном котле, помешивая его содержимое длинной палкой. Тектон номер два был невероятно толст и мирно возлежал на траве недалеко от котла. Сложив пальцы на круглом животе, он созерцал облака. Он предавался праздности, и только его челюсти работали: он, точно корова, жевал травинку. А куда же подевался третий тектон? Его нигде не было видно.

Маркус подошел к ним, целясь из двух пистолетов. Он двигался медленно, но не стараясь спрятаться, и наконец оказался совсем близко от тектонов. Те, как бы невероятно это ни было, не замечали его. Коротышка продолжал мешать свое варево, а толстяк мечтал, рассматривая облака.

Руки Маркуса, сжимавшие револьверы, были вытянуты вперед. До котла оставалось тридцать шагов. Двадцать, десять. А тектоны не обращали на него никакого внимания. Даже в самой нелепой из своих фантазий Маркус не мог предположить ничего подобного. Он был уверен, что стоило ему подняться из шахты, и его заметят, нападут со всех сторон одновременно, что противник разработал четкую военную стратегию. Ничуть не бывало. Маркусу стало до смешного неловко. Тектон-повар по-прежнему интересовался только котлом, а его товарищ не видел ничего, кроме облаков. В конце концов Гарвею пришлось как-то объявить о своем присутствии. Ему не пришло в голову ничего лучшего, чем сказать:

– Привет.

У повара дрогнула рука, и он выпустил палку, которой мешал похлебку. Рот бедняги раскрылся, словно его нижняя челюсть сломалась, и он поднял руки вверх в знак того, что был готов сдаться. Второй тектон действовал спокойно и как настоящий солдат. Он приподнялся на локтях и, заметив опасность, попытался незаметно протянуть руку к висевшей у него на поясе дубинке. Но Маркус прицелился из револьвера прямо ему в лицо, словно говоря: «Нет, лучше этого не делай».

Тектон нехотя подчинился, и тут возникла странная пауза. Нападающий всегда владеет инициативой, но Маркус не имел ни малейшего представления, как ему поступить. Оказалось, что он был совершенно неспособен хладнокровно убить их. Время остановилось. У тектона-повара дрожали руки. Толстяк почувствовал колебания Гарвея, но не мог действовать.

Вероятно, Маркус так и не выстрелил бы, но в этот момент за спинами двух тектонов появился третий. Он вышел из палатки Уильяма. Это был тот самый высокий и стройный офицер, который взял когда-то Гарвея в плен (теперь казалось, что это произошло давным-давно). Под его туникой угадывались длинные ноги, он решительно шагал вперед и выкрикивал какие-то приказы повелительным и резким тоном. Когда офицер увидел Маркуса, он потерял дар речи. Его черные зрачки сузились от ненависти. Но сейчас он скорее напоминал мышь, чем кошку. Тектон, покидая палатку, не задернул за собой полог, и через эту щель Маркус увидел Амгам: ее руки были прикованы к столбу.

А теперь остановимся на минуту, чтобы задать себе следующий вопрос: неужели эти три тектона выглядели так, как описал мне их Маркус? Возможно ли, чтобы один из них был так же высок и строен, как Уильям? А второй так же плотен и мускулист, как Ричард? И, наконец, третий – действительно ли он был коротышкой-поваром в услужении у двух остальных? По словам Маркуса (а мои записи беседы, во время которой я специально расспрашивал его об этом, не оставляли в том ни малейшего сомнения), трое тектонов на самом деле были именно такими. Однако я пришел к заключению, что память иногда бывает весьма гибкой, и в данном случае детали выстроились в соответствии с той правдой, которая составляла суть этой истории: приключения Маркуса Гарвея явились путешествием, очистившим его, и, только уничтожив этих трех чудовищ, он стал другим человеком.

Увидев Амгам, Маркус почувствовал, что сходит с ума. Он нацелил оба револьвера в грудь высокого тектона. Тот с завидным самообладанием отдал громким голосом приказ, и остальные прыгнули вперед. Маркус разрядил оба револьвера в офицера. Но даже после этого, если бы два оставшихся тектона не пошевелились, вероятно, не стал бы их убивать. Однако движение подстегивает стрелков. Толстый тектон наступал со своей дубинкой, а повар вытащил огромную палку из котла, собираясь использовать ее в сражении.

Маркус стал бешено стрелять по этим трем мишеням. С такого расстояния промазать было невозможно. Раненые тектоны падали, но тут же поднимались и пытались снова напасть на него. Гарвей стрелял в них почти в упор, но они сражались отчаянно, потому что понимали, что им необходимо остановить нападавшего. Иного выхода у них не было. Маркус стрелял и стрелял, пока наконец его револьверы не стали издавать только «щелк, щелк, щелк»; и лишь услышав эти щелчки много раз подряд, Гарвей заметил, что тектоны уже мертвы. Мертвы навсегда.

Все кончилось, но он не чувствовал счастья. Скорее наоборот. Маркус ощутил неясный испуг, тоску, которая всплывала в его душе, как туман над сгоревшим лесом. Высокий и стройный тектон лежал, уткнувшись лицом в землю, словно хотел в последнюю минуту вернуться в свой мир. Повар казался псом, которого раздавила телега. А толстяк упал в котел: его голова и туловище оказались в супе, а ноги висели снаружи.

Маркус выпустил из рук револьверы; они ударились о землю с глухим стуком. Гарвей не смог отвести взгляда от дымящихся стволов, пока не услышал голос Амгам. Тогда он побежал к палатке, встал на колени и освободил ее. Продолжая стоять на коленях, Маркус заплакал. Скорее это был не плач, он просто исходил слезами.

Мне хотелось бы оказаться там, чтобы стать свидетелем этой сцены. Нет, не из зависти, просто из удовольствия увидеть момент счастья, настоящего счастья. Амгам, все еще одетая в брюки и рубашку Уильяма, рассматривает его, не веря до конца в то, что это он, что он вернулся. Маркус, одетый в перепачканную землей тунику тектона, закрывает себе лицо руками, чтобы она не видела его слез. Она встает, протягивает руку и дотрагивается пальцем до его щеки. Он поднимает взгляд, вытирает влажные глаза грязными руками, смотрит на поляну, на мертвецов, на шахту, потом на нее – и тут словно просыпается от долгого кошмара, самого долгого из кошмаров. «Ты – это ты, и я здесь, – говорят они друг другу, – и все кончилось».

Никакого страстного поцелуя не было. Амгам и Маркус обнялись, как два заблудившихся ребенка, которые снова встретились: даже если им не суждено найти дорогу, то, по крайней мере, они снова вместе. Маркус снял с себя тунику и пижаму, потому что ненавидел это облачение. Амгам увидела его раны и тоже разделась, сбросив с себя одежду Краверов.

И тут Маркус позволил себе каприз. Возможно, он считал, что мир ему чем-то обязан, после того как он пережил столько боли и несчастий. Гарвей символически отомстил за всех носильщиков мира, завладев одной из ненавистных бутылок шампанского. Это была большая пятилитровая бутыль теплого французского шампанского. Потом она схватила его за руку, и они побежали к краю поляны, а потом дальше и дальше в сельву. Куда увлекала его Амгам? Никуда. Они просто убегали от поляны, переплетя свои пальцы, куда глаза глядят. Ветки хлестали их по всему телу, но эта боль не беспокоила их. Маркусу она даже нравилась, потому что боль, причиненная растениями, не уничтожала жизни, она была отлична от той, которую он испытал в подземном мире.

Неизвестно, сколько времени они бежали по лесу. Наконец Маркус натолкнулся на плотную стену травы, которая преградила ему путь, и упал на землю. Они лежали, растянувшись на зеленом ковре, и смеялись, с трудом переводя дыхание. Зеленый потолок защищал их от тропического солнца. Спустя какое-то время Маркус понял, что они попали в очень странное место.

Стена травы, которая их остановила, была гораздо более плотной и густой, чем показалось вначале. Гарвей раздвинул руками верхний слой растительности и обнаружил, что вся эта зелень была лишь занавесом, за которым скрывалась настоящая стена из дерева. «Это ствол дерева, огромного дерева», – догадался он и попытался обойти его вокруг, но не смог. Ветки, шипы и заросли кустарника не давали ему двигаться вперед. Ревнивая сельва не хотела, чтобы кто-нибудь еще ласкал ноги великана. Маркус не столько видел, сколько чувствовал необъятность этого ствола, его нельзя было даже охватить взглядом. Если ствол у самых корней так велик, то каким же высоким должно быть само дерево? Гарвей понял, что перед ними одно из чудес природы.

Он начал карабкаться вверх. Амгам ничего не понимала.

– Пойдем! – сказал Маркус и жестом предложил следовать за ним.

И она послушалась. Сначала Гарвей задавал ритм, открывая дорогу среди переплетения лиан, которые так же, как они, поднимались вверх по стволу, но очень скоро девушка опередила его. Умения спелеолога, наверное, сродни навыкам скалолаза. А может быть, этой женщине, которая поднялась выше небесного свода мира тектонов, верхушка дерева, каким бы огромным оно ни было, казалась только крошечной ступенькой. А может, Амгам по своей натуре не могла допустить, чтобы кто-то указывал ей дорогу. Как бы то ни было, ее решение оказалось верным. Двенадцать пальцев цеплялись за древесную кору крепче, чем лапы любой обезьяны. Кроме того, у нее был особый дар находить выемки и сучки, чтобы поставить ногу.

– Погоди! – закричал Маркус, который уже начинал отставать.

И поскольку девушка не обращала на него никакого внимания, он прокричал громче еще раз:

– Погоди!

Амгам обернулась. Маркус помахал ей рукой, в которой удерживал бутылку шампанского, давая понять, что ему трудно подниматься, держась одной рукой. Она прищелкнула языком, словно говоря: «А, вот оно в чем дело!», вернулась назад, забрала у него бутылку и снова полезла вверх так же быстро, как раньше, или даже еще быстрее. Амгам казалась большим белым пауком.

Поначалу подъем не стоил им большого труда, благодаря растениям, которые цеплялись за кору дерева. Это был плотный слой лиан и ветвей других деревьев, росших неподалеку. Они напоминали руки верных поклонников, которые удовлетворялись тем, что гладили ноги своего идола. Но, когда они поднялись над зеленым пологом сельвы, им стало гораздо труднее продвигаться вперед. Ствол стал плотным и гладким, он горделиво поднимался вверх и был похож скорее на вавилонскую башню, чем на порождение дикой природы. Только теперь Маркус и Амгам осознали истинные размеры великана, которого они решили покорить. Уточнить? Когда я попросил Маркуса сравнить высоту дерева с Биг-Беном, он стал хохотать как сумасшедший.

Они добрались до первой большой ветви, крепкой, точно таран на носу корабля. Амгам заговорила. В ее голосе звучали веселые и восторженные нотки, она говорила быстрее, чем обычно, и казалась очень оживленной. Вероятно, она только сейчас поняла, что дерево не было горой мертвых камней, что перед ней живое существо, полное других живых существ. Никогда раньше Маркус не видел кошачьих глаз Амгам такими восторженными. Однако сам он чувствовал себя совершенно разбитым. Приключения в подземном мире истощили его силы. То напряжение воли, которое помогло ему вынести всю боль и преодолеть все испытания, сейчас куда-то испарилось, и у него начали дрожать колени. Амгам поняла это. Она обняла его и стала говорить с ним на языке тектонов, который, как это ни удивительно, мог звучать нежно. Однако Маркус высвободился из ее объятий так резко, словно они были для него оскорбительны.

– Нет, нет, – настойчиво повторял он, – наверх, наверх!

И два обнаженных тела продолжили свой путь к вершине. Каждая мышца его рук и ног жалобно сжималась при каждом новом движении. Амгам тащила тяжелую бутылку шампанского. (Спрашивать Маркуса, зачем они несли эту дурацкую бутылку, оказалось совершенно бесполезно. Просто несли ее, и все тут. Им самим это было неясно. Впрочем, они не знали также, зачем им понадобилось лезть на это дерево, – они просто лезли, и все тут.) Амгам находила самые незаметные трещинки в коре и иногда останавливалась и помогала Маркусу подниматься, крепко ухватив его за плечо. На какую высоту они поднялись? Сто метров? Двести? Наконец они добрались до самой вершины, где ветви образовывали маленькую, но очень удобную площадку. Покрытая мхом, она была немного вогнутой в середине. Над их головами оставался только тонкий слой листьев, который служил им солнечным зонтиком. Когда Маркус перевел дух, он сказал лишь одно слово:

– Смотри.

С такой высоты весь мир казался зеленой равниной. Деревья, деревья, деревья. Амгам сделала глубокий вдох. Она наполняла свои легкие воздухом с такой силой, что Маркусу стало страшно. Казалось, весь кислород Конго входил внутрь этого тела, созданного, чтобы дышать в совершенно другом мире.

Она что-то сказала.

– Да, я знаю, – согласился Маркус. – Ни Пепе, ни шампанское. Конго.

Маркус уже видел эту безбрежную сельву с похожей башни во время похода Краверов. И она не показалась ему привлекательным местом. Совсем наоборот. Что же изменилось теперь? Маркус увидел, что Амгам возвела глаза к небу и направила взгляд прямо на тропическое солнце. Он хотел заслонить ее лицо ладонью, чтобы солнце не причинило ей боли, но вспомнил о том, что глаза девушки были устроены как у кошки. Если в темноте зрачки Амгам расширялись настолько, что закрывали собой всю радужную оболочку, как тень от луны скрывает солнце во время затмения, то теперь они сузились и превратились в тонкую вертикальную линию, не шире волоса.

Но вернемся к нашему вопросу: что сейчас делало Конго таким прекрасным местом? Маркус понял, что разница заключалась вовсе не в пейзаже, а в нем самом. Картина прекрасна потому, что он теперь не такой, как раньше.

Потом они растянулись на этом деревянном ложе, покрытом ковром изо мха. Маркус поднял руку и несколько минут внимательно рассматривал бутылку шампанского, не веря своим глазам. Он уже не помнил, зачем принес ее сюда.

В своей книге я написал, что Маркус передал бутылку Амгам. Она, движимая любопытством, разглядывала ее, пока не услышала, как Гарвей произнес слово «шампанское». И тогда она бросила бутылку вниз, вспомнив обо всех ужасах, которые сопровождали это слово. Так я написал в первом варианте своей книги. Однако должен признаться, что Маркус рассказал мне совсем другую историю. Просто в этом фрагменте я позволил себе некоторую вольность; причиной тому были моя увлеченность литературой и моя любовь к Амгам. Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал несоответствие между записями, которые сделал в тюрьме, и текстом книги. Чтобы избавиться от своих чувств и навсегда забыть о книге, я решил просто воспроизвести в ней точный рассказ Маркуса, и в третьем издании хотел исправить этот фрагмент. Однако издатель попросил меня не трогать его, считая, что Амгам, пьющая из горлышка бутылки, вряд ли может стать украшением романа. Дело происходило в двадцатые годы в разгар действия сухого закона, а издательство поддерживало постоянные контакты в Соединенных Штатах, где рассчитывало продать огромное количество экземпляров моей книги. Позднее, в пятом издании, я опять стал настаивать на исправлении этой ошибки. Но к этому времени я уже продал права на роман другому издательству, и там меня тоже стали умолять не трогать этот пассаж. Новый издатель был большим поклонником символов в литературе и утверждал, что данный жест Амгам необходимо было сохранить: мятежная героиня восставала, таким образом, против людского общества и против общества тектонов, коррумпированность которых воплощалась в бутылке шампанского. Я не стал спорить. В шестидесятые годы новое издательство возвратило к жизни книгу, которая уже практически была предана забвению. И опять меня попросили не трогать фрагмент с шампанским. Экологические теории были в моде, и отказ Амгам от употребления напитка, производство которого связано со столь сложными технологиями, означал интеграцию пары в естественную среду и ля-ля-ля, ля-ля-ля… И наконец, при последнем издании книги издателем оказалась женщина. Она считала, что освобожденная женщина должна была разбить бутылку шампанского вдребезги, поскольку в повествовании слово «шампанское» превратилось в синоним власти мужчин в обществе. Одним словом, на протяжении шестидесяти лет я не смог привести этот фрагмент в соответствие с рассказом Маркуса Гарвея. Теперь, наконец, я исправлю свою ошибку.

По версии Маркуса, по проклятой версии Маркуса Гарвея, выходило, что парочка напилась допьяна, прикончив пятилитровую бутылку шампанского. Вот что, черт побери, рассказал мне с самого начала Гарвей. И все тут.

24

Стоит ли говорить, что я ощущал себя взобравшимся на гигантское дерево? К этому времени я уже полностью отождествлял себя с Маркусом Гарвеем.

Думаю, что даже самый талантливый писатель в мире не мог бы описать ту силу притяжения, которая влекла друг к другу Маркуса и Амгам. Просто сказать, что они были счастливы, было недостаточно. Так естествоиспытатель сообщает, что жуки и бабочки – это насекомые. Великолепно. Но мы так и не узнаем разгадки самой прекрасной из тайн природы: какая сила может заставить жука и бабочку полюбить друг друга.

Поскольку я не чувствовал в себе таланта описать чувства Маркуса и Амгам, то решил ограничиться только рассказом об их жизни на вершине гигантского дерева. Естественно, цензура того времени вынуждала меня использовать чудовищные фигуры умолчания. Почему? А как вы думаете, чем занимались на этой зеленой вершине Амгам и Маркус? Конечно, любовью – день и ночь, без отдыха и передышки. Теперь, шесть десятилетий спустя, я испытываю трудности совершенно иного характера: описание сексуальных упражнений никаких литературных выгод не сулит, а все человеческие чувства, по моему твердому убеждению, уже давным-давно разложены писателями по полочкам. Одним словом, что бы я ни написал, мне не удастся проявить оригинальность, а потому я просто скажу, чем они занимались, и дело с концом: они трахались.

Поместите два обнаженных тела на вершину дерева, дайте им любить друг друга, пусть они делают все, что им заблагорассудится. Когда Маркус обнимал невероятно гибкий стан Амгам, ему казалось, что у нее не было костей. И напротив, стоило ее телу перейти границу блаженства, как оно превращалось в подобие сухой ветки, готовой разлететься в щепки. На деревьях вокруг их убежища, под ними, собрались стаи обезьян. Стоны любовников возбуждали или возмущали их, а может быть, и то и другое вместе, как это случается с толпой старых пуританок, и они вторили страстному дуэту резким визгом, который переливался тысячами тонов.

Даже дождь потворствовал желаниям любовников. Если он заставал их, когда они ласкали друг друга, то капли возбуждали их еще сильнее. Если дождь шел, когда они отдыхали, то он омывал их тела. Некоторые капли были невероятно огромными и плотными и касались их кожи, как толстые губы, целующие взасос. Когда Амгам и Маркус изнемогали, они засыпали, прижавшись друг к другу: его грудь – к ее спине или наоборот, словно две ложки в буфете.

Африканские грозы превращают молнии Европы в огоньки спичек, нежные и слабые. Даже самые робкие молнии Конго нельзя не заметить. Огненные разряды требовали от них внимания, спали они или бодрствовали. Когда их глаза были открыты, светящиеся зигзаги превращали ночь в день. Когда закрыты – черноту за занавесом век покорял желтый свет, который напоминал влюбленным о том, что для того, чтобы мир исчез, недостаточно закрыть глаза. На самом деле они никогда не спали крепко, тонкий полог разделял дни и ночи. В Конго Маркус усвоил истину, которую скрывает от нас цивилизованная жизнь: между сном и бодрствованием нет четкой границы. Если сон был морем, а бодрствование – сушей, то они жили на песчаном берегу. Такая жизнь и фрукты, которые служили им единственной пищей, доводили их до бреда. Особенно Маркуса. Иногда ему казалось, что стоит дотронуться до Амгам пальцем, и она лопнет, словно мыльный пузырь. А порой он видел в ней единственную в мире реальность, более явственную, чем Конго, более близкую ему, чем собственное тело.

Там, на вершине дерева, Маркус понял: вся его жизнь имела лишь одну цель – одну-единственную: добраться до верхушки этого дерева и быть там вместе с ней.

Мир несовершенен, а может быть, его совершенство не может длиться вечно; но однажды Гарвей решил спуститься с дерева и уничтожить этот рай. Амгам не воспротивилась этому, потому что раньше самого Маркуса знала, как поступит Маркус.

Может ли человек в одиночку спасти мир? Думаю, что это мир решает, что он спасется при помощи одного человека. До настоящего момента тектоны располагали только отрывочными сведениями о поверхности земли. Властители мира тектонов наверняка ожидают возвращения своей военной экспедиции. Если она не вернется, рано или поздно они пришлют сюда новую. Гораздо более многочисленную. Гораздо более оснащенную. Между миром людей и миром тектонов путь был открыт. И Маркус был единственным человеком, который понимал, что это означало. Мог ли он навсегда остаться на вершине дерева в то время, когда войска тектонов готовились захватить мир? Гарвей видел город тектонов, в миллион раз больше и величественнее, чем Лондон. Сначала они овладеют Конго. А потом? Где они остановятся, удовлетворив свои амбиции? У Великой Китайской стены? Возле Суэцкого канала? Или возле Панамского? А может, прямо перед Ла-Маншем? Тектоны подобны термитам. В области технологии, возможно, они в чем-то отставали от людей. Но в отдельных областях подземные жители, безусловно, опередили человечество. Если хорошенько подумать, тектоны смогли добраться до Конго в то время, как люди даже не подозревали о существовании мира тектонов. В любом случае, они очень быстро научились бы копировать самое разрушительное оружие человечества, а потом бы даже усовершенствовали его. Сколько солдат они послали бы на поверхность? Миллион? Десять миллионов? Сто миллионов? Гарвей уже испытал на себе ярмо тектонов и не хотел даже представить себе весь мир под их гнетом.

Эта мысль зародилась в голове Маркуса независимо от его воли, он даже не заметил, как она овладела им. Из путешествия в недрах земли вместе с Уильямом он особенно часто вспоминал Девичье море. Это безбрежное пространство было заполнено каменными колоннами. «Смотри, это столпы земли», – заметил тогда Уильям.

Если бы кто-нибудь смог взорвать эти колонны, то внутренний свод упал бы, завалив все это пространство невероятным количеством камней. Девичье море простиралось на середине пути между двумя мирами, его нельзя было обойти. И если тектонов не смутит эта преграда, если они решат разобрать ее камень за камнем, то потратят тысячелетия на то, чтобы выйти на поверхность.

Маркус направился к прогалине вместе с Амгам. Они двигались столь же обреченно, сколь и решительно. Никогда еще сельве не доводилось видеть, как живое существо следует указаниям своей судьбы так энергично и настойчиво. Мужество не покидало его, ибо будущее мира оказалось в руках тощего, голого и коротконогого цыгана. Дни, прожитые на вершине дерева, волшебно преобразили его тело. Его раны затянулись, словно кто-то наложил на них невидимые швы, и шрамы казались теперь давнишними. Диета на основе дождевой воды, фруктов и любовных утех заставила его сильно похудеть. Но дни блаженства не истощили его, а лишь очистили тело от всего ненужного.

Поляна была пуста, так же пуста, как в тот день, когда они покинули ее. Быть может, только запустение теперь стало заметнее. В воздухе разливалась какая-то тропическая тоска, горячая и безысходная. Разбросанные по земле вещи придавали поляне вид берега, возле которого произошло кораблекрушение. Одна из палаток пережила эти дни, но колышки остальных не выдержали, и ветер размахивал брезентом, словно старьевщик своим флагом. Огромный котел, в котором Маркус некогда варил похлебку, лежал на боку, точно поверженный шахматный король.

Из него вынырнуло какое-то существо, похожее на карликового муравьеда, толстое и лохматое; увидев их, зверек пустился наутек, возмущенно вереща. От мертвых тектонов почти ничего не осталось – лишь скелеты, на которых болтались клочки ткани. Их уничтожили сотни лап, когтей, зубов и клювов. Маркус заметил, что кости тектонов были темнее, чем кожа, которая их покрывала. В остальном сельва предпочла не обращать внимания на прогалину, словно ее не существовало вовсе. Казалось, деревья, которые росли по краю поляны, повернулись к шахте спиной.

Помощь Амгам нельзя было переоценить. Среди остатков оснащения тектонов она смогла выбрать самые необходимые вещи для предстоящего похода. Например, пару длинных мешков, похожих на те, которыми пользуются матросы. Когда они заполнялись, то приобретали форму колбас. Амгам объяснила ему, что их следует привязывать к щиколоткам, тогда при ходьбе можно тащить за собой даже по самым узким туннелям. Маркус тоже собрал свой багаж: динамит, много динамита, столько шашек, сколько ему удалось найти. Потом они помогли друг другу застегнуть пряжки на туниках.

Но когда они уже были готовы спуститься в шахту, их остановил властный голос:

– Ты видишь, Маркус? Разве все мы не одинаковы?

Это, конечно, был Уильям, одетый в доспехи тектона и с винчестером наперевес. Маркусу не стоило большого труда восстановить ход событий. Скорее всего, Уильям Кравер спрятался где-то сразу после того, как бежал, оставив Маркуса в одиночку сражаться с четырьмя тектонами. Потом затаился и сидел в своем убежище, пока не увидел, что Гарвей двинулся в обратный путь. Это был Маркус-победитель, одетый в доспехи тектонов и вооруженный, и Уильям счел невыгодным нападать на него и даже не выдал себя. Вместо этого он вернулся на площадку, где произошла схватка. Кравер рассчитывал запастись там провизией на обратную дорогу. Маркус, вероятно, не заметил какие-нибудь консервные банки или еще что-то съедобное; как бы то ни было, Уильям раздобыл себе пропитание на обратный путь. Однако он не хотел опережать Гарвея, ведь там, наверху, остались трое тектонов, а он был безоружен. Когда Кравер наконец решился выбраться на поверхность, его ожидало два приятных сюрприза: Маркус расправился с тектонами на поляне, и мешочки с золотом, которые хранились под полом палатки, остались нетронутыми. Для такого человека, как Уильям Кравер, это казалось неразрешимой загадкой. Почему этот придурок Гарвей не взял золото? Как бы то ни было, если Маркус остался в живых, рано или поздно он вернется в лагерь за золотом. И он стал ждать. И вот теперь появление Гарвея подтверждало те критерии, по которым он оценивал людские души.

Маркус понял, о чем думал Уильям, и сказал:

– Я пришел не за золотом. – И он махнул рукой. – Нет, конечно, тебе не понять, что я здесь делаю. Никогда тебе этого не понять.

И Гарвей принял решение, которого Уильям никак не мог предвидеть: он перестал обращать на Кравера внимание. Стоя на коленях, Маркус продолжил упаковывать динамит, словно был совершенно один. Уильям дернул затвор своего винчестера; раздался резкий щелчок. Таким образом он хотел привлечь внимание Маркуса. Потом Кравер сказал:

– Это ты ничего не понимаешь. До тебя не доходит, что жизни тебе осталось ровно столько, сколько будет угодно моему пальцу.

В этот миг Амгам что-то сказала. Они не могли понять ее, но она выглядела печальной. Любой другой человек в подобной ситуации был бы возмущен, охвачен яростью или напуган. А она казалась только печальной. Нет, больше, чем просто печальной: ее тело словно превратилось в некий сосуд, который наполнился всей грустью мира. Девушка сделала несколько шагов в сторону мужчин. В ее грусти таилась угроза. Маркус заметил, что выражение лица Уильяма изменилось. Он не знал, в кого ему целиться, и даже испугался. Гарвей выпрямился.

– Ты никогда до нее не смог дотронуться, правда? – сказал он. – Вот в чем дело.

Маркус и Уильям казались двумя дуэлянтами. На обоих были доспехи тектонов, их разделяли десять шагов. Уильям был вооружен винчестером, но на стороне Маркуса была раскрытая им тайна.

– За все ночи, которые ты провел с ней в палатке, ты ни разу не смог до нее дотронуться, – продолжал он. – Не смог, не отважился. А потом ты прятался, поджидал здесь с винтовкой в руках… Признайся честно, ты ждал не меня. Ты ждал ее.

Маркус смотрел на своего противника, словно перед ним была книга, написанная таким мелким шрифтом, что ее было трудно читать:

– Ты любишь ее? Нет, не думаю. Ты никого не можешь любить. Но тебе бы хотелось, чтобы она тебя любила. Поэтому ты не пристрелил меня, как собаку. Ты хотел, чтобы меня прикончили тектоны, чтобы она не могла обвинить тебя в моей смерти. Но, коли это так, Уильям Кравер, на что тебе твоя винтовка? – Маркус широко раскрыл руки. – Вряд ли она станет тебя больше любить, когда ты меня прикончишь. Думаешь, она не знает, какой ты на самом деле?

Разъяренный Уильям замахнулся винтовкой, чтобы ударить Маркуса. Но она не позволила ему это сделать. Амгам быстро схватила Кравера за запястья. Она удерживала его своими железными пальцами и морщилась от отвращения.

Все произошло удивительно быстро, так быстро, что Уильям не успел даже вскрикнуть. Амгам вдруг сделала очень быстрое движение руками; раздался треск, будто раскололось сразу несколько орехов: это сломались кости запястий Кравера. Уильям взвизгнул скорее от ужаса, чем от боли. Винтовка упала на землю, а он, ничего не понимая, рассматривал свои сломанные руки, которые висели, точно у тряпичной куклы. Амгам по-прежнему была печальна: она не хотела Краверу зла, ей просто нужно было вывести его из игры.

Звонкий концерт насекомых наполнял воздух поляны. Их веселые песни были совсем неподходящим фоном для фигуры потерпевшего поражение Кравера.

– Теперь ты уже не сможешь воспользоваться этим оружием, – сказал Маркус, закидывая ремень винчестера себе на плечо. – Будет лучше, если я заберу винтовку с собой, а то как бы ты не поранился.

Амгам спустилась в шахту, и Маркус последовал за ней. Когда половина его туловища уже исчезла под землей, он, стоя на лестнице, сказал на прощание:

– Ты исключительный экземпляр, Уильям Кравер. Тебя надо было бы сдать в какой-нибудь музей. Твое существование показывает, до какой степени бесчеловечности могут дойти люди. Мир стоит спасти именно потому, что остальное человечество могло бы стать таким, как ты, но решило быть другим.

Маркус не захотел посвящать меня в подробности своего второго путешествия в недра земли. На протяжении первых дней они двигались очень быстро. Если во время предыдущего похода Маркус находился в рабстве, то теперь он действовал по своей воле, а Амгам прекрасно умела передвигаться под землей. Я сказал, что Маркус был довольно скуп на слова, рассказывая мне об этом путешествии. Но одна из описанных им сцен навсегда запечатлелась у меня в памяти.

Как и во время первого похода, туннель довел их до маленького воздушного пузыря в этой каменной кишке, и там, как всегда, путники остановились, чтобы отдохнуть, прежде чем продолжить путь в подземный мир. Меня взволновала картина объятия Маркуса и Амгам в этом крошечном пространстве в мире тишины – им уже недолго оставалось быть вместе. Только они двое – и ничего больше, а вокруг них – все камни земли и тусклый зеленый свет фонаря. Они осознавали, что скоро им предстоит расстаться навсегда. Слова были лишними: влюбленные знали, что, как только будет зажжен фитиль, каждый из них пойдет в направлении своего мира. Но, несмотря на это, они были полны решимости довести свой план до конца: спасти миллионы незнакомых им людей, не получая ничего взамен. Я не мог представить себе любовную пару, которая была бы более одинока. В этом мире у них не было ничего, кроме желания спасти его и горстки светляков.

Когда необходимость передвигаться ползком исчезла, Амгам в очередной раз продемонстрировала Маркусу, что снаряжение тектонов было продумано до мельчайших подробностей. Длинные мешки, которые они тащили за собой, привязав к щиколоткам, можно было сворачивать и при помощи сложной системы пряжек превращать в рюкзаки.

Через несколько дней они достигли тропинки, которая спускалась вниз по краю ущелья, а потом без всяких приключений дошли до Девичьего моря. Еще во время сражений наполяне Амгам усвоила все необходимые сведения о разрушительной силе динамита. Именно она показала Маркусу, как расположить шашки. Колонны имели форму песочных часов. Достаточно было поместить небольшой заряд на перемычке колонны, чтобы взорвать ее. Амгам придумала еще кое-что. В некоторых местах десять, двадцать или даже тридцать колонн стояли рядом, и самая узкая их часть находилась на одной и той же высоте. Поместив динамитную шашку в стратегически важном месте – на центральной колонне, – можно было добиться того, что взрывная волна разрушит и все остальные. Таким образом, им удалось заложить взрывчатку на огромной территории. Правда, у них не хватило фитиля, чтобы соединить все заряды, но Маркус надеялся, что те шашки, до которых не доходил шнур, взорвутся вместе с остальными.

Все было готово. Маркус не спешил, понимая, что, как только закончатся саперные работы, наступит час прощания. Амгам пришлось положить ему на ладонь спичечный коробок: сам он, возможно, никогда бы не решился на это. Им предстояло двигаться в противоположных направлениях. Маркус пришел из одного мира, а Амгам – из другого. Гарвей никогда не смог бы жить в ее стране, как невозможно представить, что она в Лондоне смогла бы вести более или менее нормальную жизнь. Ей бы еще повезло, если бы она оказалась в зоопарке. И Амгам, которая успела познакомиться с братьями Краверами, знала об этом. Оставался ли у них какой-нибудь еще выход? Жить в сельве, как первобытные люди? Нет. Теперь, когда Пепе погиб, никто не заступился бы за них перед жителями поселков. Маркус не хотел рисковать жизнью Амгам. Любовью можно заниматься где угодно, хоть на вершине дерева, но живут на деревьях только обезьяны.

Маркус перебирал длинные, точно пальцы, спички и, понурив голову, повторял только одно: «Уходи, уходи, уходи». Он был не в силах взглянуть ей в глаза. Амгам не уходила, и Гарвей понял, что она плачет. Из каждого глаза у нее выкатилось по слезе, только по одной. Эта жидкость была плотной и отливала зеленью в свете фонаря. Две слезы медленно катились по ее лицу, с каждым сантиметром становясь немного больше, и еще, и еще. Амгам захотелось прервать эту агонию. Она поцеловала своего возлюбленного в губы, а потом в лоб, но, когда он захотел возвратить ей поцелуй, то поймал губами лишь воздух. Амгам была уже далеко. Она уходила в темноту, в сторону мира тектонов. На земле остались две слезы, которые превратились в алмазы размером с бейсбольный мяч. Маркус спрятал их в одном из карманов одеяния тектонов.

Он подождал еще двое суток, прежде чем зажег фитиль. Гарвей не представлял себе масштабов землетрясения, которое ему предстояло вызвать, и хотел быть уверенным в том, что Амгам хватило времени, чтобы уйти достаточно далеко.

В этом месте рассказа мы могли бы порассуждать о философском значении этого фитиля. Зажечь его означало навсегда разделить два мира, которые воплощали разумную жизнь на планете Земля. Правильно ли поступили Маркус и Амгам, взорвав единственный объединявший их мост? Я могу дать только предварительный ответ на этот вопрос: мы никогда не узнаем, насколько правильным было их решение, но, безусловно, наши возлюбленные были существами, которые, как никто другой на Земле, имели право принять его. Никто не знал оба эти мира так хорошо, как они; и никто больше них не страдал от этого шага.

Итак, двое суток спустя Маркус поджег длинный фитиль и побежал в направлении, противоположном тому, куда двигался огонек. Прошло несколько страшных секунд. Гарвей бежал, а за его спиной раздались звуки «пум-пум-пум», скорее унылые, чем мощные. Каждый «пум» означал взорванную колонну. Гром взрывов звучал приглушенно, словно динамит не отваживался нарушать тишину этого призрачного места. В течение долгого времени зеленый полумрак освещался короткими всполохами разрывов динамита. Иногда целые группы колонн взрывались почти одновременно, и их «пум-пум-пум» напоминали Маркусу оркестр из тысячи барабанов. Сколько таких «пум» он услышал? Сто? Двести? Гарвей бежал и бежал, и остановился только тогда, когда у него перехватило дыхание.

Зона взрывов осталась далеко позади. На самом деле он уже целый час, а может быть, два поднимался по тропинке вдоль ущелья. Маркус присел: внутренний слой его одеяния насквозь промок от пота. Хотя каменные доспехи были удивительно легкими, их вес давал о себе знать на бегу. Его силы иссякли.

Гарвей воспользовался этой вынужденной остановкой и поднял фонарь над головой. Он рассчитывал, что находится достаточно высоко, чтобы оценить разрушения там, внизу, в Девичьем море. Однако картина, которую он увидел, заставила его похолодеть.

На довольно большом пространстве каменные колонны действительно были разрушены. Маркус мог судить об этом по бескрайнему ковру красных угольков, в которые превратились камни, тлевшие теперь на земле. Но динамит не смог выполнить своего главного предназначения – разрушить опоры, чтобы обвалился свод. Если бы огромные куски скал падали с такой высоты, то он бы наверняка услышал шум. А кроме того, завеса пыли не позволила бы ему увидеть огоньки внизу.

Маркус почувствовал горечь поражения. Весь следующий день он поднимался по тропинке, скуля, как щенок, и яростно кусая кулаки. Однако отчаяние не мешало ему думать. По словам Уильяма, породы в этом районе были пористыми, а колонны он называл «столпами земли». Но он ошибался. Видимо, колонны были просто гигантскими сталактитами и сталагмитами, концы которых касались друг друга. И, вероятно, они не служили опорой внутреннего свода, а были просто созданием земных недр.

Тогда выходило, что все было напрасно? Маркус, ступивший когда-то на землю Конго, действительно не имел ничего общего с нынешним Маркусом, который попытался спасти человечество. Но зачем было миру спасать Гарвея, если этот самый мир не давал ему спасти людей?

Маркус нехотя шагал вверх, потеряв всякое представление о времени. Возможно, он был уже близко от грота, где начинался туннель, ведущий на поверхность. А может быть, далеко. Для него это не имело значения. Он лег на землю, положив около себя зеленый фонарь, свернулся комочком, как пес, и уснул.

Ему снилось, что идет дождь. Во сне Маркус спал в каком-то уголке сельвы, и его будил гром. Первый разряд был далеким, а второй прозвучал уже громче. Он проснулся. Ему никогда не нравились сны, в которых ему снилось, что он спит. Но Гарвей не был в сельве, а все еще находился на одной из площадок на тропинке. Он услышал гром еще раз и спросил себя: «Я на самом деле уже проснулся или еще сплю?»

Маркус не спал. И гром не был настоящим громом. Это был звук, похожий на звук рвущейся бумаги. Словно лист этой бумаги был огромным, как небо. Кроме того, Гарвей услышал треск и скрежет камней, словно кто-то тащил огромную глыбу, и понял, что там, наверху, в своде, образуется трещина, как в плотине водохранилища. Только эта плотина сдерживала не воду, а камни, все камни Земли.

Беги, Маркус Гарвей, беги! Сейчас он и вправду бежал, спасая свою жизнь. Но бежал, радостно смеясь, потому что если всего несколько часов назад его жизнь не имела никакого смысла, то сейчас даже его смерть не помешала бы победе.

Он добрался до грота. Еще на пути к Девичьему морю Амгам убедила его придвинуть огромный камень в форме мельничного колеса к самому входу в грот, почти закрыв отверстие туннеля. Несмотря на выразительную мимику Амгам, Маркус ее тогда не понял и помог ей, просто чтобы она не сердилась. Теперь он понимал цель действий. Маркусу удалось добраться до грота, но если бы он не смог закрыть за собой какую-нибудь дверь, и как можно плотнее, то наводнение камней и пыли поглотило бы его.

Сверху стал падать песок и камни. Сначала камешки были небольшие, но очень скоро вокруг Маркуса начали проноситься метеориты, с каждой минутой все крупнее. Большинства из них он не видел, а только слышал, как они падали совсем близко от него, ударяясь о землю и брызгая картечью. Некоторые камни пролетали так близко, что в свете фонаря казались зелеными падающими звездами.

Земля рушилась прямо над его головой. Если бы Маркус не смог забраться в грот, точно мышонок в норку, от него бы не осталось даже мокрого места. Наконец ему удалось протиснуться через узкое отверстие в форме полумесяца, которое они с Амгам оставили между мельничным колесом и стеной грота.

Гарвей залез туда как раз вовремя, потому что сразу после этого земля задрожала. Некоторым людям доводилось оказаться в самом центре урагана. Маркус же мог похвастаться странной привилегией пребывания под зоной землетрясения. Представим себе человека, который подносит к уху спичечный коробок и встряхивает его, чтобы узнать, остались ли там спички. Маркус был спичкой. Но, несмотря на то что его сотрясало и подбрасывало, что его оглушал хор тысячи барабанов, он толкал камень в форме мельничного колеса. Ему надо было точно пригнать его к стенкам туннеля. Только так можно было защитить ход от потока камней. Но у Гарвея ничего не получалось: камень, служивший дверью люка, был очень тяжел. Руки Амгам, куда более мускулистые, чем его, без труда справились с этой задачей. Но у Гарвея в одиночку ничего не получалось. Он не мог сдвинуть камень. Не мог.

В свете фонаря Гарвей увидел тот ужас, виновником которого был он сам и который теперь неуклонно приближался. Целый океан серого пепла и измельченных камней накатывался темной и плотной волной на перевал, молниеносно поднимаясь вверх. Ему оставалось закрыть дверь или умереть. Все было очень просто.

И он это сделал. Коротконогий и тщедушный человечек смог закрыть этот импровизированный люк. Все его мышцы и сухожилия напряглись до предела, и камень переместился на те несколько сантиметров, которые надо было преодолеть.

Гарвей сел на землю и изможденно прислонился спиной к стене грота. Ему казалось, что его руки только что подверглись какой-то средневековой пытке. За каменным люком слышался рев бури. Маркус положил на свою испачканную землей ладонь две застывшие слезы Амгам и стал смотреть на них. Потом он засмеялся. Это был самый противоречивый смех в мире. Гарвей не думал о человечестве, которое спас, а только о ней. Он был самым счастливым человеком в мире, потому что узнал ее. И самым несчастным существом обоих миров, потому что потерял ее.

Можно сказать, что приключения Маркуса Гарвея в Конго кончились в тот момент, когда ему удалось спастись от каменного потока. То, что произошло потом, было просто долгой дорогой, которая вела его прямиком в тюрьму.

Оказавшись на поверхности, Маркус не нашел и следа Уильяма Кравера. Он снарядился в дорогу: надел европейскую одежду и свою фуражку конюшего, взял рюкзак тектонов и пустился в дальний путь по джунглям. По сути дела, тропинка, которая вела сквозь буйную растительность, не слишком-то отличалась от подземного туннеля. У нее было очень мало ответвлений, поэтому возможность заблудиться оказалась невелика. После долгого похода Маркус достиг прогалины, где царило то огромное дерево, на которое когда-то, во время путешествия в сельву, он забрался, чтобы увидеть необозримые просторы Конго. Уильям был там.

Он висел головой вниз на одной из ветвей, и его голова качалась в полутора метрах от земли. Туземцы подвесили его так, чтобы продлить агонию. Кравер, наверное, провел последние часы своей жизни, извиваясь, как червяк, чтобы защититься от прыжков хищников. Но в конце концов звери победили его, иначе и быть не могло.

Маркус подошел к тому, что осталось от обнаженного тела. Руки, грудь и голова были обглоданы. Гарвей спросил себя, какие животные могли все это сотворить. С одной стороны, они оказались недостаточно крупными или чересчур слабыми, чтобы оборвать веревку, но с другой, сожрали мясо с тех частей тела, которые были им доступны, до последней жилки. Маркус мог смотреть сквозь обнажившиеся ребра, словно сквозь решетку на окне. Книзу от локтей на руках не осталось ни кожи, ни мышц, только кости. Кисти рук исчезли – наверное, потому, что кости на запястьях были сломаны, и животным не стоило большого труда оторвать их. Что же касается головы, то, совершенно очевидно, дикари отпилили верхнюю часть черепа и сняли ее, словно крышку с кастрюльки. Но они не стали убивать Кравера, а оставили его на дереве с непокрытой, в самом прямом смысле этого слова, головой. Маркус присел на корточки, чтобы заглянуть внутрь черепа. Он напоминал пустую рюмку. Животные сожрали весь мозг до последнего кусочка, но оставили кости нетронутыми. Мы можем представить себе отчаяние жертвы, из головы которой сочилась кровь и чей мозг был неприкрыт, при виде собиравшихся на земле прямо под ней зубастых обитателей африканского леса. У Гарвея не хватило духа, чтобы снять труп с дерева, и он молча удалился.

Таким был конец Уильяма Кравера, по словам Маркуса Гарвея. Имел ли он какой-нибудь смысл? С какой стороны посмотреть. Мы можем предположить, что смерть Уильяма спасла жизнь Маркусу: расправа с ним, вероятно, утолила жажду мести окрестных племен, а потому Гарвею удалось пройти через всю эту обширную территорию без приключений.

Наконец в один прекрасный день он наткнулся на деревянную хижину на берегу большой реки. На ней был построен узкий мол, а на молу лежали несколько дюжин негров. Видимо, они ожидали прибытия какого-нибудь корабля, чтобы погрузить на него каучук, который был сложен на берегу.

Негры лежали, подвергаясь безжалостным атакам москитов, и равнодушно смотрели в сторону речного потока. Они никак не ожидали, что какой-то человек появится с тыла, со стороны леса, и поэтому, увидев Маркуса, дружно подпрыгнули. Самые сообразительные побежали в сторону хижины, чтобы предупредить ее обитателя. Это был высокий бельгиец, красная кожа которого была покрыта потом. Он вышел из хижины, вооруженный винтовкой.

– Мои Dieu! С’ est pas possible!^[9] – воскликнул бельгиец, опуская оружие. – Но откуда вы взялись? Я думал, здесь нет ни одного белого человека в радиусе тысячи километров!

Бельгиец приютил Маркуса в своей хижине и угостил пивом. Он достал грязную бутылку, покрытую слоем пыли и паутиной, из глубины ящика, который уже давно никто не открывал. Это было бельгийское пиво, оно означало цивилизацию, и еще прежде, чем первый глоток оказался у него в желудке, Маркус уже почувствовал себя в Европе.

– И на этом все кончилось? – спросил я.

– Да, – ответил Маркус, – на этом все и кончилось. Потом, когда я приехал в Лондон, меня обвинили в убийстве Краверов и в краже алмазов. – Тут он приподнял плечи так, что они почти коснулись его ушей. – Разве я мог объяснить полицейским, что алмазы были двумя слезинками женщины из племени тектонов?

На этот раз Маркус не переводил взгляд с одного края стола на другой. Он устремил свой взор куда-то вдаль, на какую-то бесконечно удаленную от нас точку; даже тюремные стены не были для него преградой. Я не отважился сказать больше ни одного слова.

Бывают минуты, когда тишина предвещает некое ужасное и важное для истории человечества событие, как это случилось на поляне за несколько минут до первого нападения тектонов. Но иногда тишина свидетельствует о том, что некое ужасное событие уже стало историей. Маркус произнес слова «да, на этом все и кончилось», и вся тюрьма затихла. Наверное, заключенных отвели в другое крыло здания, потому что наступило время обеда или прогулки, и звуки приглушились. Но мне хотелось верить, что тюрьма, сама тюрьма как таковая, слушала нас и конец этой истории заставил ее затаить дыхание. Все звуки затихли, и мне показалось, что никто и ничто не сможет нарушить эту тишину.

– Ваше время истекло, – сказал сержант Длинная Спина и с пронзительным скрипом открыл зарешеченную дверь.

25

По правде говоря, годы, которые последовали за моим возвращением с фронта, большого интереса не представляют. Я писал книгу и иногда навещал Гарвея, чтобы уточнить некоторые детали и подбодрить его. Дружеское расположение и терпение супругов Мак-Маон были безграничны. Они ничего от меня не требовали, и если я иногда и помогал им по хозяйству, то только по собственному желанию. Мое содержание, таким образом, обходилось мне даром, а деньги, которые я скопил в детском приюте, позволяли жить безбедно. Я писал и писал, и мое существование было столь же однообразным, как жизнь монаха, поэтому мне нечего рассказать о том времени. Может быть, стоит только упомянуть о том, что война с Марией Антуанеттой продолжалась.

Я обнаружил, что ей очень нравилось нюхать гуталин. Если кто-нибудь оставлял открытую банку, она могла часами сидеть возле нее, запустив туда свою голову. Испарения, похоже, вызывали у нее некое подобие опьянения, потому что потом она передвигалась, петляя, словно подгулявший весельчак. Я любезно вызвался чистить ботинки всех обитателей пансиона. Не стоит и говорить, что в мои намерения входило помучить вредное животное. Я садился на табуретку, раскладывал вокруг себя обувь и ставил открытую банку на видное место.

Нетрудно представить себе, какое искушение представляла собой эта банка с гуталином для Марии Антуанетты. Но, с другой стороны, она прекрасно знала, что сокровище зорко стережет ее злейший враг, хотя я и старался притвориться рассеянным. Я мог наблюдать, как она, терзаемая пороком, высовывалась из разных уголков и выглядывала из-за шкафа, не решаясь приблизиться. В конце концов терпение животного иссякало, и черепаха подходила поближе, надеясь, что процесс чистки ботинок целиком поглощал мое внимание.

Не стоит и говорить, что мне только этого и надо было. Я нападал, когда она глубоко запускала свою голову в банку. Быстрое движение щетки по голой спине – и Мария Антуанетта превращалась в черепаху-зулуса, чернее угля. Она убегала, возмущенно подпрыгивая на ходу, как умеют скакать только такие чудовищные создания. Как высоко она прыгала!

К несчастью, во время этого конфликта, на протяжении которого стороны прибегали к хитроумным маневрам и сложным стратегическим ходам, Мария Антуанетта всегда наносила ответные удары. На этот раз она решила писать на мою кровать. Для непосвященных сообщу, что вонь черепашьей мочи сравнима разве что с ароматом омлета из тухлых яиц, приправленного соусом из дохлых моллюсков. В самый неожиданный момент я открывал дверь своей комнаты и обнаруживал сие отвратительное создание на собственном матрасе. Черепаха высоко поднимала хвостик и выпускала из-под него струйку мочи, словно из шприца. Я принимал самые изощренные меры предосторожности, включая навесные замки и щеколды. Но все было напрасно. Рано или поздно Мария Антуанетта пользовалась моей оплошностью, проникала внутрь, мочилась и убегала. Если кому-то это покажется забавным, то я желаю ему от всей души как-нибудь улечься в кровать после тяжелого трудового дня и обнаружить, что подушка обильно сбрызнута мочой черепахи. Одним словом, в очередной раз наш поединок с Марией Антуанеттой закончился вничью.

Единственной достойной упоминания деталью того периода были мои отношения с господином Модепа. Благодаря тому, что мои познания в области французского языка выделяли меня среди других обитателей пансиона, я превратился в официальное лицо, уполномоченное вести с ним переговоры. Однако с первого же дня я свел наше общение к чисто техническим вопросам. Я ограничивался тем, что сообщал ему о том, какую работу надо было выполнить в саду. Этот человек не пришелся мне по душе, что бы там ни говорил господин Мак-Маон. Бесспорно, за садом он ухаживал прекрасно, а кроме того, стал отличной игрушкой для детей Мак-Маона, которые его просто обожали. Даже с Марией Антуанеттой у него установились хорошие отношения, а достичь этого удавалось не каждому. Но у него были свои странности. Например, с хозяевами пансиона и со мной он выдерживал строгую дистанцию. Сначала господин Мак-Маон попробовал убедить его оставить эти церемонии, но это оказалось бесполезно. Его ирландская сердечность наталкивалась на суровые привычки, которые укоренились в этом человеке. Модепа скорее напоминал сержанта, чем рядового колониального солдата. И все мы постепенно отказались от попыток растопить лед наших отношений. В конце концов, если человек предпочитает приказы дружеским разговорам, то это его личное дело. Как бы то ни было, какой-то внутренний голос говорил мне, что доверять ему не стоит. Однажды в саду я решил поговорить с ним начистоту.

– Вы, вероятно, заметили, – начал я, – что господин Мак-Маон и его супруга более расположены и благосклонны к вам, чем я.

Он молчал. Я продолжил:

– Вы прячетесь, не правда ли? А теперь скажите: от кого или от чего вы прячетесь?

– Я не прячусь, – был его ответ, – я просто жду.

– Кого или чего?

– Я не уполномочен говорить об этом.

– Вы ожидаете конца войны, не так ли? Да будет вам известно, что военные преступления не имеют срока давности, – соврал я, чтобы напугать его, а потом закричал на своем французском языке мелодраматическим тоном: – Jamais!^[10]

Но мой порыв не возымел на него никакого действия; он снова, как всегда, напоминал глухого краба.

– Вас ищет правосудие? – настаивал я. – Но какое? Правосудие людей или суд Господень?

– Нет! – прозвучал его лаконичный и одновременно возмущенный ответ. Но вдруг, противореча самому себе, он изменил его на противоположный: – Да!

– Объяснитесь.

– Не могу.

– Вы просто не хотите! – обвинил его я. И, поскольку он снова погрузился в молчание, я заключил: – Учтите, я не верю ни одному вашему слову.

Потом я еще не один раз, хотя и не слишком часто, возвращался к этому разговору, а если выразиться точнее, допросу, но всегда наталкивался на его уклончивую манеру говорить. С моей точки зрения, люди, которые уходят от прямых ответов, обязательно оказываются или жуликами, или самозванцами. Очень вероятно, Модепа принадлежал к обоим этим разрядам. Я внимательно следил за ним.

Теперь о книге: к концу тысяча девятьсот семнадцатого года вторая редакция ее была практически завершена. Однако, прежде чем писать последнюю главу, я решил подвергнуть весь текст внимательному, пристальному и критическому прочтению. Сказано – сделано. Вывод? Книга оказалась откровенно дрянной.

В тот вечер мы устроили веселый ужин, хотя для этого не было никакого особенного повода. Просто жизнь была прекрасна. Супруги Мак-Маон жили счастливо. И у них была целая ватага отпрысков. Почему бы нам было не отпраздновать это событие? После ужина мы пропустили по паре рюмочек, а Мак-Маон и Модепа устроили конкурс песен. (Мак-Маон пел ирландские песни, потому что ему хотелось петь, а Модепа – африканские, потому что ему так велел Мак-Маон.) Госпожа Мак-Маон любезно подавала десерт. Каждый раз, когда она ставила на стол новое блюдо, супруг дарил ей нежное «спасибо, милая» и пожирал ее глазами.

Я все еще не мог привыкнуть к тому, что они были женаты. Но наблюдая за ними, видя то пространство добра и благополучия, которое было ими создано, мне оставалось только от души восхищаться ими.

Я подошел к печке с коленчатой трубой, которая стояла в углу комнаты. Мак-Маон обратил внимание на то, что мне понадобилось очень много бумаги, чтобы растопить ее. Он спросил меня, что это я делаю.

– Да так, ничего. Жгу кое-что.

Это «кое-что» было результатом работы на протяжении целого года, а именно – вторым неудавшимся вариантом книги. Но я поступил правильно. Мне было совсем не жалко уничтожить то, что заслуживало уничтожения. Мною владела навязчивая идея. Я мог бы писать и переписывать свою книгу тысячу раз, без отдыха и перерыва, я знал историю Маркуса Гарвея так хорошо, что ориентировался в ней с уверенностью сомнамбулы. Мне не было дано обнять Амгам, но я мог описывать, как обнимал ее Маркус.

Короче говоря, работая так, через год я в конце концов закончил третью и окончательную версию истории Амгам и Маркуса Гарвея.

Я сам был взволнован до слез. Что же именно так трогало меня в этой книге? Ее литературные красоты? Нет. Красота всегда уязвима: книга, которую я пишу сейчас, – это та же самая история, которую я написал шестьдесят лет назад, но по форме она от нее разительно отличается. Правда, которая в ней заключалась? Тоже нет. С того дня, когда я сделал свои первые записи о приключениях Маркуса в Конго, и до того момента, когда я смог созерцать огромную перевязанную бечевкой стопку листов, мне довелось услышать миллионы слов. Мы с Гарвеем до полного изнеможения много раз перебирали детали всех сцен. Но в каждой новой версии Маркус что-нибудь добавлял или убирал. Откуда мне было знать, какой из его рассказов более всего приближался к действительным событиям, которые произошли в Конго? Память Маркуса не была безупречной. Точнее сказать, его память ничем не отличалась от памяти любого другого человека, которая изменяет очертания событий по мере того, как они отдаляются от нас во времени. Я часто находил несоответствия в своих записях, но, когда просил Гарвея уточнить какие-то детали, его новый рассказ только вносил дополнительную путаницу. Мне не в чем было упрекнуть беднягу. Со мной происходило то же самое, потому что книга превратилась также и в часть моей памяти, и, соответственно, я тоже прибавлял и убирал какие-то подробности, под действием тех же предательских механизмов. Кроме создания трех полных версий я еще и каждую страницу переписал десятки раз. Если бы нам удалось сравнить первый вариант записи какого-нибудь эпизода с последним и окончательным, наверняка мы нашли бы там столько же отличий, сколько их было в устных рассказах Маркуса. И речь вовсе не шла о том, чтобы сознательно исказить оригинал, просто стиль становился толкователем содержания.

Мне было интересно оценить не столько рассказ Гарвея, сколько то, что он хотел мне объяснить. Моя книга возвышала людей из плоти и крови до уровня литературных персонажей. Поэтому было неважно, произнес один из них какую-то конкретную фразу в определенный момент или нет. И сколько раз он выстрелил во врага, тоже никакой роли не играло. Значение имело не то, какие действия совершали персонажи на протяжении этой истории, а то, что делала сама эта история со своими персонажами. Весьма вероятно, судебный процесс закончится скверно, и Маркуса повесят, не исключено, что на следующий день бомба с немецкого аэростата превратит и меня, и Нортона в прах. Но пока на земле существуют читатели, Амгам и Маркус будут по-прежнему любить друг друга на верхушке того дерева. От меня требовалось только рассказать об этом, и я в точности выполнил свою задачу. Мне было жаль только одного: это была история другого человека, а мне, чтобы создать хорошую книгу, пришлось паразитировать на событиях, которые он пережил. Мир далеко не совершенен.

Мне захотелось курить, но сигареты у меня кончились. Я вышел из своей комнаты. Господин Мак-Маон все еще играл в гостиной с тремя из своих детей, которые то залезали под большое кресло, то карабкались на его спинку. Я попросил у него взаймы несколько шиллингов и вышел за сигаретами. Был поздний вечер, недавно прошел дождь. Улицы были пустынны и пахли мокрой брусчаткой. Все заведения, где торговали сигаретами, уже закрылись. Но мне повезло: на углу я наткнулся на одного из тех мальчишек, что торговали табаком на улицах. Он уснул, положив голову на ящик с сигаретами. Когда я разбудил его, он здорово испугался. По дороге домой я курил. На улице царила невыразимая тишина. Было невероятно приятно наполнять свои легкие смесью влажного воздуха и табачного дыма. По моим ощущениям, я был так же пуст и чист, как мыльный пузырь.

Почему мне кажется важным, что в тот вечер я вышел за сигаретами? Сам точно не знаю. Но столько лет спустя моя память плывет, точно привидение, похожее на медузу, и вновь и вновь возвращается к тому задремавшему мальчугану. Как это ни странно, я часто спрашиваю себя, как сложилась его жизнь. Наша память похожа на беременную женщину: у нее бывают причуды. А может быть, дело не в этом, а в том, что я провел последние шестьдесят лет, как тот мальчишка. Проспал все на углу жизни, мечтая о ней. Поэтому мне так часто вспоминается этот мальчуган.

Поднявшись к себе в комнату, я зажег еще одну сигарету и хотел растянуться на кровати. И что же я вижу? Естественно, Мария Антуанетта стоит на моей подушке и собирается описать ее. Я взял газету и скрутил ее в плотную трубку, собираясь на сей раз при помощи этой дубинки приготовить из нее черепашью котлету.

Спасаясь от расправы, черепаха перепрыгнула с моей кровати на стол и взобралась на клавиатуру пишущей машинки. Этот маршрут был для нее гибельным: между клавишами оставалось достаточно места, чтобы там застряли ее лапы. Я уже было замахнулся свернутой газетой, чтобы жестоко избить ее, как вдруг заметил, что в машинке заправлен лист бумаги. По какой-то невероятной случайности ножки Марии Антуанетты напечатали два слова:

«оОчччеень хоорошооо»

Я с сочувствием посмотрел на бедняжку, застрявшую между клавишами. Удивительно, но я даже не помнил, с чего началась наша вражда. Кто знает… Может быть, на протяжении всего этого времени мы оба пытались утвердиться в этом мире: она – как черепаха, а я – как писатель.

«Очень хорошо» – так сказала Мария Антуанетта. И она не ошибалась. Какое значение имело то, что в основе моей истории лежала история другого человека? Наверняка это было столь же неважно, как и то, что черепаха носила протез вместо настоящего панциря. Я не становился от этого худшим писателем, точно так же как деревянный панцирь не умалял ее черепашьих достоинств.

Вместо того чтобы прибить бедное животное сложенной газетой, я отнес его на кухню, и мы вместе выпили в честь заключения мира. Само собой разумеется, что выпил я, а она нанюхалась гуталина.

(Возможно, кто-нибудь из читателей поинтересуется, что случилось дальше с Марией Антуанеттой. Мне нетрудно ответить на этот вопрос: она живет у меня. Я разделяю с ней кров с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда госпожа Мак-Маон завещала ее мне. По словам знакомого ветеринара, она принадлежит к одному из видов черепах, которые могут жить триста лет. Таким образом, когда я умру, окажется, что она пережила всех действующих лиц этой истории. Любопытный факт.)

Я отправился в контору Нортона, чтобы вручить ему окончательный вариант книги, отпечатанный на машинке. В тот же день я отправил заказной почтой копию романа герцогу Краверу, соблюдая наше джентльменское соглашение. Мы договорились с Нортоном встретиться через неделю. Не стоит и говорить, что он отводил это время для чтения законченного произведения, прежде чем выплатить мне мой гонорар. Я воспользовался этой задержкой, чтобы нанести визит герцогу Краверу.

Герцог никогда не знал точно, как погибли его сыновья. Посылая ему книгу, я вынуждал его увидеть Ричарда, которого добивали, точно раненого быка на арене. И Уильяма, мозги которого сожрали африканские крысы. Я пришел в имение под предлогом того, что хотел выслушать мнение герцога. Но на самом деле мной двигала необходимость искупить свою вину.

– Да, конечно! – приветствовал меня дворецкий. – Имейте в виду, что почта сейчас приходит с большими задержками, поэтому мы получили вашу рукопись только вчера. Герцог целый день читал ее. – Он помолчал, а потом добавил печально: – Его сиятельство еще не выходил из своего кабинета.

Дворецкий прошел из небольшой приемной, где он меня оставил, в покои герцога, потом вернулся побледневшим и снова отправился туда. Наконец он возвратился в приемную и сказал мне:

– Герцог желает вас видеть.

Вместо того чтобы объявить о моем появлении, дворецкий подвел меня к двери кабинета и в испуге удалился. Мне самому пришлось толкнуть тяжелую дверь. В кабинете, как и во время моего первого посещения этого дома, царил полумрак: окна были завешаны плотными занавесками. Единственным источником света служил голубой язычок пламени газовой лампы, которая непрерывно тихонько шипела.

Я ожидал увидеть плотную фигуру герцога, восседающую за большим столом, и думал, что он держит наготове всю свою словесную артиллерию, чтобы нанести мне сокрушительный удар. Вместо этого я увидел человека, скорчившегося на стуле в углу комнаты. Герцог Кравер был из тех людей, которые, стоя в полный рост, кажутся гораздо более мощными, чем когда сидят. Теперь, когда его позвоночник нашел для себя точку опоры, все его мышцы расслабились и обвисли по бокам грудной клетки. Подбородок касался груди. Сидя в такой позе, он наблюдал за тем, как пальцы его правой руки играют с пальцами левой. Герцог напоминал Наполеона сразу после сражения при Ватерлоо.

– Могу представить себе, что вы сейчас переживаете. Хотя бы отчасти, – сказал я. Но герцог молчал. На самом деле он даже не перевел на меня свой взгляд, по-прежнему устремленный на пальцы. Я продолжил в совершенно ином тоне: – У меня не было намерения представить ни Уильяма, ни Ричарда, но особенно Уильяма, как самых главных злодеев двадцатого века.

Шипение газа было более зловещим, чем молчание герцога. Я порадовался тому, что у меня в руках была шляпа. Не будь ее, я бы не знал, куда их деть.

– Я пришел сюда, чтобы сказать вам кое-что, – заметил я. – Мнение составителя хроники никогда не сможет заменить собой взгляда отца. Но мне кажется, что вам стоит меня выслушать.

Я сделал шаг вперед, пытаясь подбодрить таким образом самого себя, и сказал немного более настойчивым тоном:

– Это весьма любопытно, но если мы проанализируем персонаж Уильяма в книге, то увидим, что он не столь виновен и, возможно, не заслуживает тех прилагательных, которые употребляются при описании его поступков. Обнаружить это было для меня самого большой неожиданностью. В конце концов Уильям не совершает никаких действий, за которые его могли бы осудить по существующим законам. Его отношение к африканцам полностью оправдано всей колониальной системой. А в этом все мы, как европейцы, немного виноваты. Что же касается тектонов, то кто из нас не стал бы в них стрелять? Правда, остается история с девушкой и тот факт, что она подверглась заключению. Но была ли она его пленницей? Мы никогда не узнаем, что происходило между Уильямом и Амгам в этой палатке. Однако Уильям ни разу не тронул девушку. Это единственный факт, которому мы находим подтверждение в конце рассказа. Он оказался на это неспособен. Но мы не должны ненавидеть кого-то за преступление, которое он не сумел совершить. – Тут я грустно покачал головой. – Господин Кравер, вероятно, я был слишком жесток по отношению к Уильяму. Может быть, окончательное обвинение человеку выносится не на основании его действий, а на том впечатлении, которое производит на нас литературный стиль, использованный при их описании.

Герцог ничего не отвечал. Я не хотел нарушать этого молчания и сделал два шага назад, не оборачиваясь, как выходят после аудиенции у короля. Но, когда уже взялся за ручку двери, услышал голос, который произнес:

– Уильям превратился в нечто более ненавистное, чем насильник или убийца.

Я замер. Не отрывая взгляда от своих пальцев, герцог добавил:

– Уильям был преградой для любви.

В соответствии с нашей договоренностью мне пришлось выждать семь дней, прежде чем встретиться с Нортоном. И вот наконец после стольких злоключений и переживаний, через четыре года после нашей случайной встречи на кладбище, мы снова сидели вместе в кабинете. Но теперь между нами на столе лежал законченный вариант книги, напечатанный на машинке.

Я никогда не думал, что мне доведется увидеть Нортона взволнованным: если камень пустится в пляс, то для людей это зрелище будет неожиданным. На сей раз он не изображал глубоких раздумий, упираясь кончиком носа в пирамиду сложенных пальцев, как делал это обычно.

– Это прекрасная книга, – начал он, постукивая двумя пальцами по переплетенной стопке листов, – великая книга, Томми. В ней все замечательно: и стиль, и сюжет, и персонажи. Но особенно точка зрения. Вам удалось найти зерно истины в такой сложной, запутанной и туманной истории.

Он замолчал и поднял глаза от стола. В его взгляде сквозило восхищение. Нортон продолжил:

– Когда-нибудь в будущем – не знаю точно, через сколько лет, – критики будут говорить об авторах, которые сейчас сияют на английском литературном небосклоне: они были современниками Томаса Томсона. И не прибавят ничего больше. – Он откинулся на спинку стула и заключил: – Вам уготовано большое будущее, я в этом уверен.

Стоит ли мне стыдиться того, что похвалы Нортона удовлетворяли мое тщеславие?

– Мы спасем Маркуса от костра, не правда ли? – спросил я, стараясь сделать вид, что комплименты адвоката не имели для меня значения, а мое произведение служило иной цели.

Нортон сказал:

– Да будет так, со слепой помощью правосудия.

Это был скорее лозунг, чем твердое убеждение. Но на этом наша беседа закончилась. Нортон ничего больше не хотел мне сказать. Он заплатил мне наличными остатки гонорара, и я засунул деньги в карман. Я выполнил работу, которую поручил мне адвокат, а он полностью расплатился со мной. Мы были квиты. Нортон не задавал лишних вопросов и не рассчитывал, что кому-нибудь придет в голову задавать их ему. Он стоял не шевелясь и даже не моргал. Таким способом этот человек говорил мне, что между нами все кончено. Я вдруг почувствовал какую-то странную неловкость, хотя и не мог точно определить почему. Но все было в порядке, и я, естественно, ушел. Что еще мне оставалось делать?

Когда я оказался на улице, мое сердце сжалось от предчувствия чего-то неладного. Скорее всего, сказывалось мое переутомление, но мне казалось невероятным, что все уже было кончено – как минимум для меня. Я так близко принимал к сердцу дело Гарвея, что быстрый и холодный финал казался мне невероятным. Но таков был Нортон, а с другой стороны, наши с ним отношения никогда не выходили за сугубо профессиональные рамки.

Как бы то ни было, в тот осенний день тысяча девятьсот восемнадцатого года я вдруг оказался на улице с пустыми руками. Я чувствовал себя так, словно я сам, а не Маркус Гарвей, был заключенным, которого мы пытались вызволить из клетки. Как настоящий узник, которого выпустили на волю, я выходил в мир с небольшой суммой денег в кармане, имея столь же туманное представление о том, что теперь делать со своей жизнью. Книга настолько захватила меня, что во время работы над ней мое собственное будущее казалось мне совершенно неважным.

Как всегда, Мак-Маон пришел мне на помощь даже раньше, чем я понял, что нуждаюсь в поддержке. Через несколько дней он позвал меня и сказал:

– Томми, дружок, в витрине «Таймс оф Британ» я видел объявление: им нужны начинающие журналисты. Раз ты писал те книжечки, я подумал, что тебя это может заинтересовать.

«Таймс оф Британ» была небольшой бульварной газетой, которая выходила еженедельно и просуществовала до пятидесятых годов. Я пошел в редакцию, и мне предложили написать пробную статью. В каком смысле «пробную»? Мне предстояло доказать, что я умею излагать свои мысли. Надо было написать восемьдесят строк на заданную тему, и я мог выбрать одну из двух: «Эпическое значение аэропланов, оснащенных пулеметами» или «Критика теории Дарвина с позиций христианства». В то время война уже всем ужасно надоела, и я выбрал Дарвина. Я написал эту статью только для того, чтобы доставить удовольствие Мак-Маону. Как бы то ни было, через несколько дней меня проводили в кабинет директора газеты.

– Закройте за собой дверь, пожалуйста, – попросили меня.

В этом человеке мне больше всего запомнились его мясистые красные губы, скользкие, как туловище осьминога, которые словно были созданы для того, чтобы держать сигару. А еще у него были широко расставленные глаза, и сам он – толстый, обрюзгший и огромный – напоминал безногую жабу. Создавалось впечатление, что его поместили в кресло при помощи подъемного крана, и ему предстояло провести в нем остаток своей жизни.

– Ваша статья с критикой Дарвина кажется мне весьма оригинальной, – начал он, когда я опустился на стул перед ним. – Мне никогда не пришло бы в голову написать текст от лица черепахи без панциря. И вы абсолютно правы! Если черепахи могут бегать налегке и прекрасно чувствовать себя без панциря, какого черта им понадобилось носить его? Это противоречит принципам Дарвина. – Он наклонился вперед: – Вы еще очень молоды. Каким образом «Таймс оф Британ» может удостовериться в том, что вы настоящий журналист?

Я пожал плечами. На самом деле мне было не менее любопытно узнать об этом, чем ему. У этого человека были очень толстые пальцы, и он держал в них такую длинную сигару, что она казалась тростью, из одного конца которой шел дым. Директор воспользовался ею, как указкой, направив в сторону двери, которую я только что закрыл:

– Попробуйте превратить эту дверь в заголовок какой-нибудь заметки.

Я повернул голову в ту сторону, в которую указывала сигара, а потом сказал:

– Дверь директора «Таймс оф Британ» всегда открыта для вас.

Это показалось ему забавным, и меня приняли на работу.

Таким образом, самым существенным событием тех дней стала моя новая работа. Я закончил книгу и теперь трудился в редакции. Однако это отнюдь не означало, что мне удалось забыть об Амгам.

Каким бы смешным это ни казалось, я часами думал о ней. Я представлял себе, как мы гуляем под одним зонтиком, как живем обыденной жизнью и спорим по любому ничтожному поводу. Эти мечты возникали в моей голове с необычайной силой, словно я был подростком. Мне почти удавалось отгадать причины спора, услышать доводы обеих сторон, пережить сладость примирения. Когда я грезил так, воспроизводя снова и снова мельчайшие детали этих фантазий, мне удавалось вызвать в себе нечто вроде сладкой боли, которую невозможно было описать. В конце концов я говорил себе: «Очнись, ты даже никогда не увидишь ее лица». А потом – печаль.

26

Назвав «Таймс оф Британ» сенсационным изданием, я проявил к нему снисходительность. В соответствии с критериями сегодняшнего дня это была настоящая фабрика всяческих измышлений. Если мы получали телеграфное сообщение о том, что в районе Буэнос-Айреса поднялся уровень воды, заголовок в газете гласил: «Сильнейшее наводнение затопило третью часть Республики Аргентина». Если китайские разбойники нападали на пассажирский поезд в окрестностях Шанхая, то сообщение об этом в «Таймс оф Британ» звучало так: «Желтая опасность на пороге Европы». Если на восточной части Крымского полуострова отмечались случаи одного из видов гриппа, то новость преподносили следующим образом: «Большевики распространяют страшное азиатское заболевание, которое грозит человечеству вымиранием». Таков был дух эпохи, и «Таймс оф Британ» не слишком-то отличалась от других еженедельных изданий. Сила его заключалась в наборе фотографий, карикатур и раскрашенных картинок, а тексты должны были просто сопровождать этографическое шоу.

Мне поручали простенькие задания. Поскольку я считался учеником редактора, то не мог участвовать собственно в составлении текстов. Как практиканту, мне давали не столь ответственную работу – например, я составлял подписи под фотографиями. В связи с требованиями типографии я должен был сделать так, чтобы они содержали строго определенное количество букв: ни одной больше, ни одной меньше. Пропуски между словами также учитывались. С тех пор я испытываю глубокое уважение к людям, выполняющим такую работу и создающим поистине новые варианты литературных жанров, которые никто и никогда не признает таковыми. А дело это было весьма нелегкое!

Мне вспоминается, как однажды меня клонило в сон, и я по ошибке переместил восклицательный знак и последующую заглавную букву. Это были только восклицательный знак и заглавная буква, но результаты моей оплошности оказались катастрофическими. Мы переживали самый критический момент наступления немцев в тысяча девятьсот восемнадцатом году. На титульном листе еженедельника было помещено изображение Парижа под огнем гигантских немецких пушек, которые называли «Большими Бертами». В те дни в обществе возникла бурная полемика по вопросу о том, стоило ли защищать Париж. Сторонники защиты города, так называемое «героическое крыло», настаивали на обороне до последней капли крови. Их противники, «реалисты», считали, что было бы разумнее отступить на укрепленные позиции к югу от города, а потом подготовить контрнаступление. Как это всегда бывает, сторонники обороны ценой любых потерь обвиняли «реалистов» в пораженчестве.

Не стоит и говорить, что все эти споры никакого влияния на ход событий не оказывали, но позволяли продавать большие тиражи газет. Редакция моей газеты, совершенно естественно, решила примкнуть к «героическому крылу». Но я своей рукой превратил строку:

Париж отдать нельзя! Бороться до конца! в следующий лозунг:

Париж отдать! Нельзя бороться до конца!

Это стало достойным поводом для того, чтобы господин Хардлингтон накричал на меня в сотый раз.

Господин Хардлингтон был моим непосредственным начальником в «Таймс оф Британ». По непонятной мне причине он считал меня воплощением всех недостатков журналистского мастерства. Предполагаю, что он был из тех людей, которым необходимо постоянно демонстрировать свою власть над другими, а поскольку, кроме меня, других непосредственных подчиненных у него не было, мне доставалось вдвойне. У господина Хардлингтона была типичная внешность средневекового столпника, только бороду он тщательно расчесывал на две стороны. Этот человек носил монокль, сие смехотворное изобретение, которое сейчас полностью вышло из употребления. Однако в те годы я знал множество людей, которые ходили с моноклем, и должен сказать, что все они были наглецами и педантами. В глазах Хардлингтона светилось безумие фанатика веры, которое обычно пугает окружающих и способно смутить даже самого пророка. Он был большим поклонником Золя. Но разница между Хардлингтоном и Золя была приблизительно такой же, как между яблочным червем и бразильской анакондой.

Все без исключения английские издательства отвергли рукописи его романов. Иногда отказ сопровождался руганью, потому что его болезненная назойливость была способна исчерпать терпение даже самого воспитанного редактора. Но у Хардлингтона, как у некоторых неудачников, не было никакого другого таланта, кроме настойчивости и постоянства. Он заваливал своими рукописями издательства Соединенных Штатов, Канады, Австралии и даже Новой Зеландии. Это может показаться невероятным, но некоторые издательства считали себя обязанными возвращать ему оригиналы, присовокупляя к ним записку, в которой выражали свое сожаление по поводу того, что не могли поставить его в ряд корифеев мировой литературы.

О том, что Хардлингтону вернули рукопись, можно было догадаться по выражению его лица, когда он перешагивал порог редакции рано утром. Представим себе человека, который поднимает глаза к небу, чтобы убедиться в том, что светит солнце, и именно в этот момент ему на голову падает метеорит размером с трамвай. Всем работникам редакции была знакома эта гримаса, и когда какой-нибудь редактор встречался в коридоре с моим начальником, то всегда подзуживал его:

– Дорогой господин Хардлингтон, вся редакция мечтает прочитать ваше произведение. Ваши контакты с издательствами развиваются столь успешно, как бы всем нам хотелось?

В ответ обычно звучало:

– Вы все живете в темноте и неведении, но у меня есть неопровержимые доказательства того, что щупальца семитизма уже достигли Новой Зеландии.

Или Тасмании, или Нигерии, или любой другой точки планеты, куда он послал свою последнюю книгу. Господин Хардлингтон, рассекающий воздух в проходе между столами «Таймс оф Британ» своим зонтом, словно в руках у него была шпага, представлял собой забавнейшее зрелище. В чем заключалась истинная причина его неудач? Еврейский заговор, стремящийся заставить замолчать человеческий гений, в чем бы он ни проявлялся. У Хардлингтона была невероятная способность объяснять свои несчастья причинами столь же глобальными, сколь и неявными. Чем упорнее не обращали на него внимания издательства, тем больше он убеждался в том, что является жертвой интеллектуального заговора. По мнению Хардлингтона, генеральный штаб немецкой армии состоял целиком и полностью из еврейских генералов. Все выступления против империи, включая махдистское восстание в Судане, мятеж буров или недавнее повстанческое движение в Ирландии, были спровоцированы евреями. Евреи оказывались непосредственно виновны в том, что зимы стали холоднее, а летом часто бывало душно, на их совести были также засухи и град. Это они выдумали сифилис, малярию, тиф, свинку и мировое свинство.

И хотя иногда этот человек вызывал улыбки, постоянно быть под его началом никому не могло понравиться. Представим себе человека, который всегда разговаривает так, словно рот у него полон битого стекла. А потом представим, что этот голос командует нами с утра и до вечера.

Возможно, у Томми Томсона и были шансы когда-нибудь превратиться в журналиста. Но в то время Томми представлял собой лишь помойное ведро, в которое господин Хардлингтон сливал свою желчь. Любой человек на моем месте упал бы духом. По утрам, когда меня будила сирена «Ройал Стил», мне первым делом приходил на ум Хардлингтон, и простыни моментально пропитывались синтетическим клеем.

Мне кажется, что фигура Хардлингтона, сама по себе довольно незначительная, не являлась реальной причиной моей подавленности. Я думаю, что, скорее всего, он просто олицетворял круговорот моей жизни. До начала работы над книгой я подчинялся распоряжениям доктора Флага, а теперь попал под власть нового Флага, хотя и в миниатюре. Его появление на моем горизонте означало конец периода творческого подъема, который продолжался, пока я писал роман.

Конечно, я думал об Амгам. И даже больше, чем раньше. Но мной владела обреченность. Да и что, с другой стороны, я мог сделать? Отправиться в Конго искать ее? Вырыть там яму больше и глубже, чем та воронка на поле боя? Я готов был признать, что любовь оставляет в жизни человека след печали, отчаяния или жестокости. Но любовь, которая досталась мне, была лишь туманом между камней и ничем больше.

Итак, меня занимали подобные грустные и безысходные мысли, когда исполнился месяц с начала моей работы в «Таймс оф Британ». Мне выплатили зарплату, первую зарплату в моей жизни, и, наверное, она стала для меня целительным бальзамом.

Гулять по городу с набитым кошельком! Какое любопытное и приятное ощущение, ранее мне недоступное! Лето уже умирало, но иногда утра еще выдавались солнечными и даже веселыми, насколько это было возможно в военное время. Я заглянул в один книжный магазин. Мне хотелось купить несколько книг, не обращая внимания на цену. Раньше, когда мое благополучие зависело от нерегулярной и плохо оплачиваемой работы на доктора Флага, я был вынужден всегда трезво оценивать любую книгу и задавать себе вопрос: действительно ли она стоит ту цену, которую за нее запрашивают? Оправдаются ли мои надежды, если я рискну выложить за это произведение ту баснословную сумму, которая здесь указана? И тут я должен заметить, что бедность – самый суровый критик. Однако в тот день, хотя бы раз в жизни, я вознамерился приобрести книги, которые захочу.

Книжный магазин, куда я зашел, всегда радовал мое сердце. За корешками книг не было видно стен. Я хочу сказать, что книги полностью их закрывали. Потолки в магазине были очень высокими, и, чтобы достать до самых верхних полок, надо было забраться на лестницу из двадцати ступеней. Если бы я был книгой, мне хотелось бы стоять на полке этого магазина. Мне казалось, иногда я слышал, как книги беседуют друг с другом.

Размышляя об этом, я вдруг понял, что чувства, которые Маркус испытывал к деревьям, были сродни моим чувствам к книгам. Возможно, именно поэтому мне так хотелось подчеркнуть его любовь к деревьям. В общем-то, никакого значения это не имело. Этот книжный магазин был настоящими джунглями. Его хозяин стоял на верхней ступеньке лестницы и наводил порядок на какой-то потаенной полке. Я решил заявить о своем присутствии:

– Добрый день, не могли бы вы посоветовать мне какую-нибудь книгу?

Хозяин книжного магазина – пожилой господин с белоснежной шевелюрой святого – был глуховат. Он приложил ладонь раструбом к уху и спросил:

– Вы что-то сказали, молодой человек? Я сложил руки рупором и прокричал:

– Вы можете порекомендовать мне какую-нибудь новинку?!

– Да, конечно! И я того же мнения! – последовал ответ. – Это в самом деле необычная книга.

И он снова занялся своим интеллектуальным трудом под пологом книжного леса. Поскольку найти с ним общий язык оказалось делом нелегким, я стал рассматривать разложенные на столах книги. Мой взгляд скользил по одному столу, потом по другому, и вдруг мне показалось, что одна из книг окликнула меня. Я почувствовал, как вся кровь, которая текла в моих жилах, вдруг застыла в них, а потом хлынула в обратном направлении.

На обложке этой книги были нарисованы юноша и девушка: держась за руки, они бежали в сторону тропического леса, который был изображен в черно-белых тонах. Кожа юноши отливала оливковым загаром. Художник исправил дефект фигуры Маркуса: его ноги на картинке были длинными и стройными. Девушка была гораздо выше своего спутника, ее кожа сияла белизной, а за спиной висели тонкие, как крысиные хвостики, косицы. Иллюстратор изобразил Маркуса и Амгам обнаженными, но игра теней и стратегическое расположение листьев помогали сделать картину отвечающей всем нормам приличия. Девушка была хорошенькой. Идиотски хорошенькой. Этаким нежным и слабым созданием. Художник ничего не понял.

На обороте книги ее содержание передавалось, как «невероятные приключения английского юноши, которому приходится бороться с тяжелыми условиями жизни в тропиках, с извращенной жестокостью двух братьев и с нападающими на экспедицию представителями подземной цивилизации». Нортону удалось опубликовать книгу в одном хорошем издательстве. Может быть, не в самом лучшем из имевшихся, но и не в самом плохом.

Не знаю, сколько времени я стоял в магазине столбом с книгой в руках. Мои колени превратились в кусочки льда; останься я еще некоторое время там, они бы растаяли, и я бы упал. Наконец до меня донесся голос, который произнес:

– Весьма оригинальная книга, не правда ли?

Это был хозяин магазина, который спустился со своей лестницы. Я раскрыл рот, но не мог произнести ни слова.

– Друг мой! – засмеялся книготорговец, которого позабавил мой вид. – Вы себя хорошо чувствуете? Лицо у вас белее, чем у персонажей этого романа!

Он подошел ко мне поближе и сказал доверительным тоном с нотками отчаяния в голосе:

– Я всегда думал, что ужасная опасность, которая грозит нам, исходит с Марса. И вдруг выходит, что мы ошибались. Страшные орды нагрянут не из заоблачных сфер, а из-под земли у нас под ногами. А мы теряем время на войну с этой тупой немчурой!

И тут я совершил самый нелепый поступок в моей жизни: купил свою собственную книгу. Самое обидное заключалось в том, что жаловаться мне было совершенно не на что. Никто ничего не нарушил. Нортон честно расплатился со мной и мог делать с книгой все, что ему заблагорассудится. Меня это уже не касалось.

Я перечитал свое собственное произведение, и чтение вызвало в моей душе самые противоречивые чувства. Было очевидно, что Нортон не изменил в моем тексте ни одной запятой, но добавил от себя пролог. В нем говорилось, что эта история произошла на самом деле, но имена действующих лиц были автором изменены. Он сделал это отнюдь не из желания скрыть истинные личности персонажей, а просто для того, чтобы герцог Кравер не мог привлечь его к судебной ответственности. Это мне было совершенно ясно. Маркуса Гарвея Нортон переименовал в Руфуса Гарвея, а фамилия Ричарда и Уильяма и вовсе не упоминалась. (Правда, уточнялось, что они являлись наследниками некоего «знатного господина, который активно участвовал в военной кампании в Судане и в ее трагическом завершении».) Некоторое время тому назад убийство братьев Краверов наделало много шума, и теперь все легко могли обнаружить связь между делом Гарвея и этой книгой. Как известно, история полностью оправдывала Маркуса. Более того, она превращала его в героя, и это, вероятно, отвечало интересам Гарвея. Однако такой ход со стороны Нортона показался мне неблагородным. Как бы то ни было, я не собирался наносить ему визитов и оспаривать его действия. При помощи своего красноречия этот человек был способен убедить меня в чем угодно. Даже в том, что Англия была союзницей Германии в войне против Франции. Вместо этого я решил навестить Маркуса, которого слишком давно не видел. Мне подумалось, что он может не иметь ни малейшего представления о выходе книги.

На этот раз я пришел в тюрьму по собственной инициативе и не имел права встречаться с Маркусом в том зале, куда приходил как официальный представитель Нортона. Согласно установленным правилам, мне предстояло удовлетвориться свиданием в одной из тех крохотных комнатушек, где заключенного и посетителя разделяет очень плотная решетка. Когда меня провели в зал ожидания, я обнаружил отсутствие сержанта Длинная Спина. Увидев одного из служащих, который обычно сопровождал Маркуса, когда его приводили из камеры в тот зал, где проходили наши беседы, я поинтересовался:

– А что, сержант Длинная Спина сегодня выходной?

– Длинная Спина? – улыбнулся он. – А откуда вы знаете, что мы его так называем?

– Я этого не знал, это простое совпадение. Я тоже дал ему такое прозвище, – мне пришлось оправдаться, – просто он никогда не снизошел до того, чтобы представиться мне.

Служащий рассмеялся:

– Тогда меня зовут Джон, – сказал он. – Теперь вам не придется придумывать мне прозвище.

В отсутствие Длинной Спины Джон казался гораздо более человечным. Сначала я угостил его сигаретой, а потом он – меня, и мне не пришлось ни о чем его просить.

– В выходные дни, как сегодня, приходит гораздо больше посетителей, чем в будни, и Длинная Спина, по его собственному выражению, «регулирует движение».

Я это знал. Дело в том, что я всегда заходил в то крыло, которое было предназначено для законных представителей заключенных. Но в тот день, когда закончилось действие моего договора, который связывал меня с Нортоном, мне пришлось вернуть пропуск, который мне выписали как помощнику адвоката. Несмотря на это, я зашел в ту же дверь. Я не должен был заходить сюда, мне теперь полагалось стоять в длиннющей очереди посетителей, и мой новый знакомый Джон прекрасно это знал.

– Вы ведь уже не работаете на адвоката Гарвея, правда? – спросил он с нескрываемым подозрением в голосе, но потом пренебрежительно махнул рукой: – Да ладно, это неважно.

Он раздавил окурок, посмотрел по сторонам, засунув руки в карманы, как настоящий пижон, и дружелюбно сказал:

– Хотите, я приведу вам Гарвея в ту же комнату, что всегда? Там вам будет удобнее.

Так он и сделал. Мой новый знакомый Джон просто запер нас с Гарвеем в комнате, сказав, что вернется, когда пройдет положенное время. Он даже снял с Маркуса наручники (но не цепи на ногах). Мы могли передвигаться по залу и даже курить. Никогда еще нам не предоставляли такой свободы. Но все пошло наперекосяк с самого начала. Увидев меня, Маркус отнюдь не обрадовался, а только буркнул: «Ах, это вы», и в его голосе прозвучали разочарование и досада. Он курил, вдыхая табачный дым с такой яростью, словно сигарета была его личным врагом. Несмотря на цепи на ногах, Гарвей беспрестанно ходил по комнате, испытывая болезненную нервозность, которая наводила на мысли о каком-то животном, которого только что заперли в клетку зоопарка. Было ясно, что я его совершенно не интересовал. Наверное, я застал Маркуса в неудачный день. Но разве в тюрьме могут быть удачные дни? Мне было неловко перед ним, потому что я пришел, рассчитывая немного развлечь Гарвея, а оказалось, что мое присутствие только раздражало его. Но не мне было упрекать невинного человека, жизнь которого висела на волоске, в том, что у него было плохое настроение.

Я показал ему книгу, и он ненадолго успокоился, взвешивая ее в руках. На его губах, которые всегда казались мне такими красивыми, даже промелькнула робкая улыбка. Но вдруг он поднял голову, и его зеленые глаза посмотрели на меня почти с ненавистью. Вопрос прозвучал сухо:

– И что же теперь, по-вашему, мне делать?

Мне нечего было ему ответить, я не был Нортоном. Гарвей сам назвал его имя. Он отложил книгу, которая интересовала его куда меньше, чем сигарета, и закричал:

– Чем там занимается ваш Нортон? Вы мне можете объяснить?

Мне показалось, что успокоить его можно было единственным способом: сохранять спокойствие и попытаться заставить рассуждать. Если я приведу веские доводы, он будет вынужден думать над своими ответами и перестанет кричать так громко. Я боялся, что придут стражники, а мне меньше всего хотелось встретиться с ними.

– Нортон очень серьезно работает над вашим делом, – начал я, – но вам прекрасно известно, что задача у него непростая. Подумайте, например, о том, что к делу прилагается юридически заверенное заявление самого британского консула, в котором тот обвиняет вас. Не думаю, что подобному свидетельству легко противопоставить какие-то доводы.

– Каземент? Консул Каземент? – переспросил он, поднимая брови.

– Именно он. К тому же он собрал множество подписей британских граждан, проживавших в Леопольдвиле. Фигура подданного Ее Величества Маркуса Гарвея предстает в этих документах, скажем так, не в лучшем свете.

Но мои слова распалили его еще сильнее.

– Каземент? – повторил он, воздев руки к небу. – Но, наивный вы человек, Каземент же просто содомит! Спросите об этом любого белого человека, который жил в Африке, и он вам это скажет! Он приставал ко мне все время, пока я жил в Конго. Каждый день и каждую ночь в Леопольдвиле этот человек досаждал мне своими гнусными намеками! Каземент злопамятен. Поскольку он не смог исполнить своих гнусных намерений, то отомстил мне также гнусно.

– А почему вы не обратились к английским властям сразу после этих событий?

– Что вы себе воображаете? Неужели вы думаете, что корабль, на который я устроился коком, изменил бы свой маршрут, чтобы срочно доставить меня в Лондон? Это было торговое судно. Прошел целый год до того момента, как мы зашли в первый английский порт.

– Хорошо. Но все же, – настаивал я, – почему даже после этого вы не предстали перед британскими властями?

Маркус никогда раньше не открывал глаза так широко. Он не стал смотреть направо и налево. Гарвей, который до этого негодовал, вдруг понизил голос и сказал мне:

– Как вы можете быть таким идиотом, Томсон?

Я опустился на стул, чувствуя себя побежденным, и стал рассматривать пятнышко на стене, стараясь не встречаться с ним глазами. Маркус был прав. Я сам целых четыре года писал его историю. Кто мог потребовать, чтобы такой человек, как он – без связей, без друзей, без прошлого и без будущего, – явился в полицейский участок в Англии и просто так, сходу, рассказал всю свою историю? По-прежнему избегая его взгляда, я сказал:

– Есть ваше собственное признание в убийстве Уильяма и Ричарда Краверов. Вы сами подписали его. Я своими глазами видел копию этого документа в деле у Нортона.

Мне не следовало этого говорить. Это была большая ошибка. Маркус совершенно вышел из себя.

– Я подписал признание в том, что убил Уильяма и Ричарда? – зарычал он. – Конечно, подписал! Вы представляете себе, как обращаются полицейские с такими людьми в моем положении? Да я готов был признаться даже в том, что убил эрцгерцога Фердинанда Австрийского, только бы меня перестали бить!

Мне оставалось только умолять его понизить голос, но все было напрасно. Он трясся, как сумасшедший, на которого надели смирительную рубашку, и вопил:

– Я думаю, что Нортону очень уютно сидеть в своем кабинете! Он и не знает, как холодно в моей камере. – Тут Гарвей упрекнул заодно и меня: – И вам это тоже неизвестно. Никто не может себе представить холода камеры! Он пробирает до мозга костей и живет в твоем теле, как древоточцы в старом дереве. И все это происходит со мной, с человеком, который жил в Конго. В Конго! Почему мне не дают вернуться туда? Я хочу обратно в Конго!

Я услышал, что на другом конце коридора открылась решетчатая дверь, и взмолился:

– Замолчите ради бога.

Но он уже не слушал меня. Он волчком крутился по комнате, устремив взгляд к потолку:

– Я был в Конго. В Конго! А теперь, ожидая виселицы, шью мешки. Это единственное, что мне позволяют делать. Шить мешки в тюремной мастерской!

Мой новый знакомый Джон пришел сказать нам что-то или попросить у меня еще одну сигарету, потому что наше время еще не истекло. Но Маркус почти набросился на него. Он схватился за прутья решетки и закричал, выплевывая слова в лицо надзирателю:

– Шить, шить, шить, шить!

Казалось, он сошел с ума. Он действительно был сумасшедшим. Надзиратель испугался и убежал.

– Вам понятно, что вы наделали? – закричал я. – Он пошел за подкреплением! Успокойтесь!

Вместо ответа Маркус попытался отломать одну из ножек стола, чтобы воспользоваться ею, как дубинкой. Но было уже поздно. В коридоре появились Длинная Спина и еще два надзирателя.

– Господин Томсон, что вы здесь делаете? – спросил меня Длинная Спина, упрекая скорее за нарушение моральных обязательств, чем за невыполнение юридических норм. – Вы прекрасно знаете порядки этого заведения и понимаете, что уже не имеете права навещать заключенных в этом крыле здания. Вам надлежит встать в очередь посетителей, у которых нет специального допуска!

Маркус, вне себя от ярости, по-прежнему кричал:

– Я был в Конго, в Конго! – и продолжал дергать за ножку стола.

Но мебель в тюрьме, вероятно, сделана специально так, чтобы подобные попытки не увенчались успехом. Длинная Спина трижды предупредил Маркуса о последствиях его поведения, как это было предписано уставом тюрьмы. Потом открыл дверь, вошел в комнату вместе с двумя надзирателями, и они стали лупить Гарвея своими холодными каучуковыми дубинками.

Я бы никогда раньше не подумал, что сила, применяемая так грубо, может одновременно быть такой рациональной. Длинная Спина и его помощники били Маркуса жестоко, направляя удары в стратегически важные точки. Их дубинки обрушивались на его шею, почки и в пах, именно в таком порядке, а потом начинали свой маршрут снова: обе стороны шеи, обе почки, пах. Маркус, лежа на полу, защищался, словно бешеный кот, стараясь укусить противников за щиколотки или поцарапать их. Я бы предпочел самому быть избитым, только чтобы не присутствовать при этой сцене насилия.

Я вышел из комнаты, не дожидаясь конца экзекуции, и пошел по коридору. Крики Маркуса слышались даже тогда, когда я оказался на противоположной стороне здания. Он повторял: «Я хочу обратно в Конго, хочу обратно в Конго!» Я вдруг увидел в коридоре водопроводный кран. В тот день мне открылась следующая истина: человек может чувствовать глубочайшую благодарность к такому обыденному предмету, как кран. Я плеснул себе в лицо водой и стал судорожно тереть щеки, словно муха, которая трет лапками голову. Потом, когда ко мне вернулось спокойствие, в моей голове возникла мысль: весьма вероятно, друг Маркуса, о котором говорил мне Нортон, в эту самую минуту стоит в очереди посетителей, чтобы навестить его. Я знал, что бывших жителей африканских колоний отличала необыкновенная солидарность, которую не могли понять остальные цивилизованные люди. Поскольку день был выходной, вероятно, этот человек пришел в тюрьму. И, кем бы он ни оказался, ему наверняка будет небезынтересно узнать о том, что случилось с Маркусом. Итак, я отправился в то крыло, где ждали свидания простые посетители, и стал ходить вдоль длинной череды мужчин и женщин, стоявших в очереди. Две пары тюремных служащих принимали их, заполняли соответствующие бланки и обыскивали, прежде чем проводить внутрь. Четверых служащих было явно недостаточно, чтобы пропустить всю эту огромную массу людей, и вереница двигалась чрезвычайно медленно.

Среди стоявших была женщина необычайно высокого роста, не менее двух метров. Она отличалась сильной худобой и носила глубокий траур. Вся ее одежда была черной, совершенно черной: черная длинная юбка до щиколоток, черные ботики и черная шляпа, к которой была пришита тоже черная вуаль, которая закрывала ей лицо. Сначала я не заинтересовался этой посетительницей, потому что искал мужчину, похожего на ветерана африканских колоний, на чьем лице отпечатались бы все радости и горести тропиков. Но в конце концов стал приглядываться к высокой и худой, как росток спаржи, женщине.

Наверное, она была человеком особенным и прятала свою бесконечную женственность за многочисленными слоями черной ткани. Необычная посетительница выглядела невероятно печальной и полностью поглощенной движением очереди; казалось, весь мир для нее сузился до спины, которая была перед ее глазами. Она напоминала мне тех призраков греческого ада, для которых не существует ни времени, ни пространства. Ее вид порождал в моей голове серые безысходные мысли. Чтобы увидеть дорогого человека, ей приходилось погружаться в мрачный мир тюрьмы. И, кроме этого, выдерживать дополнительную пытку длинной медленной очередью. Шагая к выходу, я еще раз обернулся и с грустью посмотрел на нее, говоря себе: передо мной женщина, которая находится на противоположном от Амгам полюсе. Когда эта мысль мелькнула в моей голове, я замер, словно передо мной в воздухе возникла стена.

В ничтожные доли секунды история, которую я создавал на протяжении последних четырех лет, окрасилась в иные цвета. Всем известна легенда о святом Павле, упавшем с лошади. Так вот, я ощутил себя этой лошадью.

Разве много женщин двухметрового роста найдется в Лондоне, в Англии, в мире? К кому пришла эта женщина? Мой взгляд устремился на ее руки. Она носила необычные перчатки, похожие на шелковые варежки, поэтому я не мог сосчитать ее пальцы.

А что, если Маркус изменил детали своей истории, чтобы защитить Амгам? Внезапно мне стало ясно: такие любовники, как Маркус и Амгам, никогда не смогли бы расстаться. Никогда. Я сказал себе: «Если бы ты сам стоял там, у Девичьего моря, с фитилем для динамитных шашек в руках, неужели бы ты позволил ей уйти?»

Этот вопрос не требовал ответа. Но дело было не в том, как поступил Маркус. Сама Амгам никогда бы не пожертвовала любовью из-за такой ерунды, как спасение мира. И когда ей пришлось выбирать между миром тектонов и миром людей, она предпочла любовь, куда бы та ее ни привела.

Я потрогал свой лоб, чтобы проверить, нет ли у меня жара. Как можно было так легко попасться на удочку? Маркус захотел немного изменить истину, когда рассказывал мне о Пепе, только из желания спасти доброе имя африканского друга. Каких слов бы он не пожалел, чего бы он не утаил, чтобы не выдать Амгам?

Я прекрасно помню, как стоял столбом в этом тюремном коридоре, устремив взгляд на женщину в очереди. Мне было не под силу сдвинуться с места, словно мои ботинки пустили в пол корни. И пока я неотрывно смотрел на ни о чем не подозревавшую посетительницу, в моей голове восстанавливалась вся история Маркуса и Амгам, истинная история, по крайней мере та ее часть, которую скрыл от меня Маркус, чтобы уберечь их любовь. Она в один момент созрела в моем мозгу, подобно тому, как паутинки молниеносно образуют большую сеть.

Я видел, как Амгам брала инициативу на себя, как она уговаривала Маркуса вернуться в Лондон, на родину ее любимого. Я представлял себе, как она использовала свои необычайные умственные способности, чтобы понять неизвестный и новый для нее мир и выжить в нем. Мне виделось, как Амгам, сидя перед зеркалом, овладевает искусством макияжа, чтобы скрыть свое слишком белое лицо.

Я представлял ее фигуру, спрятанную под платьями викторианской эпохи, которая порабощала женщин. Но она пользовалась этой модой, чтобы сохранить свою свободу. А потом? Маркус – арестован, а она – потрясена. Что произошло? Почему люди сажают в тюрьму того, кто спас человечество от разрушительного нападения самой жестокой расы вселенной?

Мне стало стыдно за свою принадлежность к роду человеческому. Амгам оставила все, чтобы прийти в наш мир. Она выбрала жизнь среди нас, и это «нас» воплощалось для нее в Маркусе. И что же мы творим в первую очередь? Отнимаем у нее возлюбленного и помещаем его за каменные стены. А эти стены построены из камней более твердых и тяжелых, чем те, которые преграждают путь из мира тектонов в человеческий мир, потому что людей и тектонов разделяли только камни, а между ним и ею теперь стояли законы империи.

Я облился холодным потом. Больше всего в мире я хотел встретиться лицом к лицу с Амгам, хотя был более чем уверен, что это не произойдет никогда. Место для встречи нам выпало самое ужасное. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Самым главным для посетителей было продвинуться хотя бы на шаг вперед. А тюремные служащие со своими мозгами дрессированных блох умели искать только пилки, а не женщин-тектонов.

Я подошел к ней с твердым намерением поднять ее вуаль. Но, когда кончики моих пальцев оказались в десяти сантиметрах от лица незнакомки, я замер. А что, если я ошибся? Что, если это просто высокая женщина и больше ничего? Но могло быть и хуже: я окажусь прав. Если это действительно она и я выдам ее присутствие, последствия будут ужасными.

Женщина настолько погрузилась в созерцание очереди, что еще несколько секунд не замечала моей руки возле вуали. Но наконец она поняла мои намерения и удивленно вскрикнула. Голос ее оказался низким, как у мужчины. Я испугался даже больше, чем она. Незнакомка отпрыгнула назад и бросилась бежать. Я пустился вдогонку, но не успел добежать до двери, как услышал голос, который произнес повелительным тоном:

– Господин Томсон! Вы можете объяснить мне свое поведение?

Я решил пропустить окрик мимо ушей, но Длинная Спина решительно рявкнул: «Стой!» Такого прямого приказа ослушаться было нельзя.

– Я всегда уважал вас, господин Томсон, – упрекнул он меня. – Вы хотите, чтобы я изменил свое мнение? Отдаете ли вы себе отчет в том, что грубо нарушили наши правила? Два раза подряд! Сначала вы добиваетесь свидания с заключенным, пользуясь служебным ходом, а после этого пристаете к одной из посетительниц.

Люди, облаченные в униформу, какой бы незначительной она ни была, добиваются не столько эффективного выполнения законов, сколько унижения человека, попавшего под подозрение. Сдаться на их милость – это наилучший способ избавиться от их давления, поэтому я сказал:

– Я сегодня немного не в себе. Примите мои извинения. – И сразу вслед за этим: – Вы разрешите мне уйти?

Длинная Спина и вправду сменил гнев на милость:

– Господин Нортон рассказал мне, что вы были на фронте. Вы сражались за родину, и это делает вам честь.

Я чувствовал себя, как мальчишка, который вот-вот описается и не может больше ждать ни секунды:

– Да, это правда. Я служил в артиллерии. Мне можно идти?

Но Длинная Спина, напротив, рассуждал спокойно, устремив взгляд куда-то вверх, словно моя личность не представляла для него ни малейшего интереса:

– Артиллерия – это важный вид войск. Мне представляется также, что служба в ней сопряжена с меньшим риском. Я имею в виду, что враг находится довольно далеко. Ну, хорошо, не сочтите это упреком. Во всяком случае, вы вернулись невредимым?

– О да. Только легкие немного повреждены, как говорят врачи. Но я предполагаю, что могу считать себя счастливцем.

Он еще немного промурыжил меня. После нескольких минут полного безразличия он подверг меня тщательному осмотру, как будто его взгляд превратился в луч маяка. Длинная Спина смотрел на каждого представителя человеческого рода так, словно знал о нем что-нибудь плохое. Потом он снова поднял глаза вверх и слегка прикоснулся своей дубинкой к моей груди:

– На первый раз забудем о том, что я видел. Но на будущее не допускайте больше такого дурного поведения. – Наконец он указал мне на дверь своей каучуковой дубинкой со словами: – Не задерживайтесь, господин Томсон.

Когда я вышел из тюрьмы, было уже поздно. Моим глазам открылась только всегдашняя черная и мокрая брусчатка и безлюдные перекрестки улиц.

27

Совершенно неожиданно мне пришлось столкнуться с двумя радикальными переменами в своей жизни. С одной стороны, я встретил Амгам. С другой, моя книга имела успех. О ней говорили газеты, появились хвалебные статьи критиков. Сегодня, когда уже прошло более полувека, нетрудно понять, какие факторы, не имевшие ничего общего с литературой, способствовали ее триумфу. Шел четвертый год войны, и всем хотелось каких-то перемен. А Маркус Гарвей, как литературный персонаж, идеально подходил для того, чтобы вывести на сцену новый тип героев. Люди устали от войны – столь же нелепой, сколь и бесконечной. А цель борьбы Маркуса казалась всем ясной и чистой. Первая мировая война превратилась в некое подобие всемирной гражданской войны. В противовес этому одиссея Маркуса примиряла человечество с самим собой.

Мой мир рушился. С одной стороны, я гордился тем, что был писателем, который смог придать форму этой истории, но в то же время знал, что это никому не известно и мои права никогда не будут признаны. Можно ли представить ситуацию более трагическую для автора? Дело дошло до того, что моя книга появилась даже в редакции «Таймс оф Британ». И благодаря все тому же пресловутому господину Хардлингтону.

Однажды он вошел и завопил своим противным голосом попугая, страдающего от более жестокой астмы, чем я:

– Будьте так любезны, господин Томсон, прочитайте эту книгу!

И неожиданно бросил ее мне на стол, словно это был кирпич.

– Структура повествования здесь прочна, как сталь, а стиль гибок, как кожа. – И он торжествующе вынес свое суждение: – Конец романтизму! Конец реализму с его социальными проблемами! Вот образец современной прозы, господин Томсон!

Жаль, что никто не сфотографировал меня в тот момент. И меня, и Хардлингтона. Особенно Хардлингтона. Он был вдохновлен:

– Не думаю, что вы сумеете оценить все величие этой книги, потому что вы блоха в литературе. Но попробуйте сделать это, господин Томсон, хотя бы попробуйте. – Тут в его голосе прозвучали фальшивые отеческие нотки: – Вы никогда не сможете в полной мере отблагодарить меня за то, что я вам дал этот шедевр.

Он присел, помолчал, а потом начал говорить своим обычным язвительным тоном:

– Кстати сказать, где сегодня проходит западный фронт? Наши войска еще удерживают свои позиции? Или, быть может, мы уже потеряли Париж?

Однако я протянул ему книгу и сказал едким голосом:

– По чистой случайности я уже читал эту книгу, и поэтому вы можете не давать ее мне.

Но эти слова только еще больше настроили его против меня.

– Неужели? – спросил он удивленно. – Тогда скажите, господин Томсон, какова же, по-вашему, экзегеза сего произведения?

Я не знал, что такое «экзегеза». Хардлингтон рассмеялся.

– Какая же тогда сюжетная линия нравится вам больше всего? – произнес он с коварной улыбкой. – Искупление братьями своей вины? Преображение повара Гарвея? А может быть, победа английской расы над происками семитов?

Эти слова привели меня в некоторое замешательство:

– О каком искуплении вины вы говорите? Оба брата были бессердечными выродками! И книга достаточно ясно это показывает.

– Вы видите? Вы неспособны понять внутренние механизмы, которые скрываются за каждым великим произведением. Два благородных англичанина, вполне вероятно, допустили какие-то ошибки по отношению к обществу. Однако та борьба, которую они вели в Конго, искупает их вину.

Я не выдержал:

– Но ведь они просто хищники и ни во что не ставят человеческую жизнь! Мир спасает Гарвей. А оба брата, особенно Уильям, делают все возможное, чтобы помешать ему!

Хардлингтон, скорее всего, предвидел возражения, потому что заговорил, не дожидаясь конца моей фразы:

– Вот именно об этом преображении я и говорил. Даже простой повар, вдохновляемый примером двух благородных англичан, становится носителем славного духа английской расы.

– Но ведь Гарвей наполовину цыган! – воскликнул я. – О каком расовом духе вы говорите?

Хардлингтон с притворно огорченным видом развел руками и вздохнул:

– Ах, мой друг, я вижу, что вы абсолютно ничего не поняли. Это произведение, совершенно очевидно, написано в символическом ключе, и его надо уметь интерпретировать. Вы и в самом деле не понимаете, что земные недра, откуда появляются тектоны, являются метафорой той грозной опасности, которая нависла над миром в наше время? – Хардлингтон важно скрестил руки на груди и спросил: – А скажите-ка мне тогда, господин Томсон, какая раса скрывается в клоаках, выжидая удобного момента, чтобы нанести удар по интересам всего человечества?

– Но ведь тектоны вовсе не символизируют происки международного сионизма! – возразил я, потому что на несколько минут снова почувствовал себя автором книги. Мой вытянутый палец с силой постучал по обложке романа, словно хотел проделать в ней дырку, и я заключил: – В книге говорится только то, что там говорится, и ничего больше.

– Браво! – воскликнул иронично Хардлингтон и захлопал в ладоши.

Но я не обратил на это внимания и продолжил:

– Тектоны – это тектоны. И два благородных англичанина точно такие же, как они. Или, если вам угодно, наоборот. В этом-то и суть дела! – Тут я указал обоими большими пальцами на собственную грудь. – Мы сами тектоны.

Хардлингтон прищелкнул языком как-то особенно мерзко. Казалось, он дрессирует кенгуру. Мой начальник не желал признавать за мной способности к истолкованию литературных произведений и погрозил мне пальцем прямо перед носом:

– Нет, друг мой, нет. Ваша наивность поразительна. – Он помолчал, а затем продолжил: – Тогда скажите, в чем состоит, по мнению помощника редактора Томаса Томсона, ядро сюжета сего великого произведения?

Никогда раньше мне не доводилось столь решительно вступать в спор с Хардлингтоном. Возможно, именно мое поведение привлекло внимание всех сослуживцев, которые оставили свои дела и следили за развитием событий в качестве зрителей. Когда треск десяти пишущих машинок неожиданно замолкает, возникает оглушительная тишина. Хардлингтон ждал моего ответа. Сослуживцы ждали моего ответа. Я сам ждал своего ответа. После раздумий, которые длились целую вечность, я произнес:

– В том, что Гарвей и Амгам любят друг друга. И это вдобавок спасает мир.

Глаза Хардлингтона стали круглыми, как бильярдные шары. Они готовы были выкатиться из своих орбит и упасть на землю, точно спелые яблоки с ветки.

– Вы пытаетесь убедить меня в том, что вся сложнейшая повествовательная структура сего произведения создана лишь для того, чтобы рассказать о шашнях хромоногого цыгана и белокожей особы, которая далеко не блещет красотой?

Я заколебался, но в конце концов сказал:

– Именно так.

Мой ответ рассмешил его. Он так хохотал, что остальные сотрудники редакции немало удивились: обычно господин Хардлингтон был чрезвычайно серьезен и не тратил силу своих легких на такое бесполезное занятие, как смех. Потом он подошел ко мне поближе и трижды похлопал меня по спине дружелюбным жестом – хотя в действительности просто использовал ее в качестве тряпки, о которую вытер свои грязные руки, – и произнес:

– Вы сводите конфликт вселенского масштаба к истории плотской страсти. Увы, друг мой, увы. Высокая литература доступна далеко не всем.

Самым непростительным было то, что Хардлингтон на самом деле развлекался, язвительно подкалывая меня. Я был желторотым юнцом, и постоянное давление со стороны Хардлингтона привело к тому, что я начал сомневаться. В чем? Во всем.

Я не мог даже с точностью оценить свой вклад в создание книги. Истинным героем этой истории был Маркус Гарвей. И его ангел-хранитель, Эдвард Нортон. Без них никакой роман существовать не мог. Оба они были незаменимы. А я – нет. Писателей, способных изложить на бумаге рассказ Маркуса, на свете множество. А вот Маркус – только один. На свете также достаточно адвокатов. Но других адвокатов, способных провести дело Гарвея, как это сделал Нортон, в мире нет. Жизнь становилась серой и скучной, все было туманно.

Но вернемся к Хардлингтону. В то время я еще не знал, что посредственности любят окружать себя людьми еще более ограниченными. Таким образом им легче бывает объяснять собственные промахи вселенской несправедливостью. Они словно говорят нам: сравните мои интеллектуальные способности с уровнем окружающих меня людей, и вам станет ясно, что я с моим умом заслуживаю положения более достойного. Такие персонажи, как Хардлингтон, возвышают свои личные проблемы до уровня социально значимых явлений. (Мой начальник считал, что во всем виноваты евреи. Но это было связано с его специфическим взглядом на мир; в других случаях мы можем найти бесконечное разнообразие вариантов.) Самое смешное заключалось в том, что я не мог ничего возразить Хардлингтону, так как не был способен доказать свою правоту. Из-за этого мне даже не хотелось настаивать на своей точке зрения. Когда я думал об этом, меня охватывало отчаяние, и порой мне даже не хотелось вспоминать о том, что на самом деле книгу написал я сам. Возможно, эта нерешительность была связана с тем, что мою голову занимали иные мысли. Какие? Нетрудно догадаться: присутствие Хардлингтона огорчало меня так же сильно, как отсутствие Амгам.

Простая возможность того, что в это самое время она находилась где-топоблизости, в Лондоне, сводила меня с ума. Я не мог выбросить из головы воспоминание о высоком, тонком и таком черном силуэте, который удалялся, исчезая из вида. Мои пальцы чуть-чуть не коснулись ее, и на этот раз она не была видением, вызванным газовой атакой. Почему она убежала от меня? Любая оскорбленная женщина в подобных обстоятельствах выговорила бы мне за то, что я приблизил свои наглые пальцы к ее лицу. Она же, напротив, предпочла скрыться.

Эта война на два фронта оказалась не под силу бедному Томми Томсону. На протяжении следующих дней мною владела какая-то странная апатия. Приходя с работы, я укладывался на кровать в своей комнате или забивался в какой-нибудь уголок в пансионе и проводил время в полнейшем бездействии, если только кто-то не давал мне каких-то конкретных указаний. Я чувствовал себя таким же обескураженным, как человек, который наталкивается на стену в конце тупика. Все в этом мире было мне абсолютно безразлично. Я неожиданно для себя превратился в обесцвеченную копию господина Модепа с той лишь разницей, что он, по крайней мере, постоянно улыбался. Мы часто оказывались вместе в гостиной пансиона. Он улыбался своей счастливой идиотской улыбкой, а мне ничего не оставалось делать, как улыбаться ему в ответ, вступая в некий разговор без слов. Время от времени Мак-Маон выводил нас на прогулку. Мы шли втроем в ирландский паб, который был расположен в двух кварталах от пансиона, и пили там пиво в компании приятелей Мак-Маона, завсегдатаев этого места. Модепа вел себя так же пассивно, как всегда, и беззвучно улыбался. Мы оба являли собой разительный контраст по сравнению с крикливыми ирландцами, которые дружески обменивались ругательствами среди клубов табачного дыма.

Вывел меня из этой апатии человек, от которого я меньше всего ожидал получить помощь. Кто оказался этим доброжелателем? Вы бы никогда не догадались. Именно так: им был пресловутый господин Хардлингтон.

Не знаю сам, почему мое мнение о Хардлингтоне было таким скверным. Его роль в нашей истории оказалась далеко не последней. Слава книги росла, и та пытка, которой он меня постоянно подвергал, наконец заставила меня действовать. Это случилось, когда восхищение Хардлингтона по поводу романа достигло высшей точки. В первое время он восхищался его содержанием. Потом превозносил ее литературные достоинства, утверждая, что является единственным человеком на земле, способным правильно проанализировать суть книги. «Слово «читатель» не имеет множественного числа», – утверждал он. Затем наступило время снисходительного панибратства по отношению к автору, бездарный Хардлингтон стал критиковать его. «По правде говоря, следует признать, что в отдельных местах я бы мог отточить слог до большего совершенства», – говорил он. И своим язвительным пером вычеркивал или добавлял строки в своем экземпляре книги. Мне вспоминается, что именно в такую минуту я не сдержался и нанес ему удар:

– Если вам ничего не стоит исправить ошибки в чужом литературном шедевре, почему бы вам самому не написать свой собственный?

Он ответил мне, не отрывая глаз от книги, тоном абсолютного превосходства:

– Мне совершенно не к спеху заканчивать свое произведение. В наши дни всем владеют ростовщики. Евреи захватили издательский мир и не допускают выхода в свет произведений, которые не приносят им быстрой наживы. А моя цель – не обогащение, мне хочется обессмертить свое имя. Я не смешиваю искусство с финансовыми интересами. – Он поучительно поднял палец вверх и продолжил: – Разница между литературой и индустрией от литературы заключается в том, что первая оперирует буквами, а вторая – цифрами.

Это заставило меня задуматься. И глубоко задуматься. Мне никогда не приходило в голову, что книга, пользующаяся успехом, может приводить в движение огромные суммы денег. Но такой человек, как Нортон, конечно, имел это в виду. Подобная мысль полностью изменяла мои представления и о Нортоне, и о деле Гарвея, словно я вдруг увидел знакомый пейзаж с неожиданной точки зрения. Чем больше я думал об этом, тем сильнее меня охватывали горечь, негодование и ощущение того, что меня жестоко обманули. Через два дня я решил нанести адвокату визит. Дело было вечером, мой рабочий день в редакции «Таймс оф Британ» закончился поздно. Мне пришлось несладко, потому что Хардлингтон не оставлял меня в покое ни на минуту и язвил по поводу каждой опечатки. Тем лучше. Так он приводил в действие взрывной механизм. А бомбой был я сам.

Нортон, естественно, не ожидал моего визита. На нем были шлепанцы и домашний халат. Однако он пригласил меня в свой кабинет. Я даже не стал ждать, пока он сядет в кресло. В голове у меня стояла картина увиденного в последний раз в тюрьме, и я начал с этого:

– Вы должны сделать что-нибудь ради Маркуса. Бедняга не сможет долго терпеть такую жизнь. Еще немного – и он станет просто несчастным идиотом.

Нортон был очень умным человеком. Я ненавидел его ум. У меня ушло много времени на подготовку этой речи, но стоило ему открыть рот, и он разрушил все мои тщательно выстроенные доводы:

– Вы явились сюда не для того, чтобы говорить со мной о Гарвее.

Я пришел в замешательство, но потом в негодовании воздел к потолку сжатые кулаки. Никогда раньше я не представлял себе, что умею воздевать кулаки над головой.

– И да и нет! – закричал я. – Вы меня надули!

Один его ус и обе брови пришли в движение, и эта гримаса взбесила меня еще больше. Жест человека, воздевающего к небу два сжатых кулака, означает, что он ведет войну против целого мира; но когда один его сжатый кулак находится на уровне носа стоящего перед ним собеседника, это означает, что он готов вступить в бой с противником. Я сказал:

– Не делайте вид, что не понимаете, о чем я говорю! Если один из нас – ловкач, то, безусловно, это не я. А если один из нас разиня, то, безусловно, это не вы!

Терпение Нортона иссякло, но он просто попытался перевести разговор в другое русло:

– Вы не желаете рюмку коньяка?

И адвокат жестом указал на дверь, которая вела в жилые комнаты его квартиры.

Мы прошли в уютную маленькую гостиную. Там стояли два кресла и был даже небольшой камин. Он угостил меня коньяком. Мне казалось невероятным, что такой человек, как Нортон, прислуживает мне. Смена обстановки действительно возымела свое действие. Мы сидели по обе стороны от камина, и я несколько успокоился, хотя по-прежнему испытывал негодование. Однако Нортон вовсе не желал заставить меня замолчать; поднеся к губам свою рюмку коньяка, он сделал свободной рукой жест, означавший: объясните, пожалуйста, в чем дело, я вам разрешаю.

– Я считаю, что вы нас предали, – начал я. – И Маркуса, и меня! Мне кажется, что вы никогда не желали видеть во мне помощника для решения юридических вопросов. По-моему, вы никогда не думали, что мои усилия помогут Гарвею. – Мое негодование росло. Я указал на него пальцем жестом прокурора. – По моему мнению, вы с самого начала действовали исходя из меркантильных соображений и рассматривали ситуацию с точки зрения хитрого предпринимателя, предоставив нам с Маркусом играть роль эксплуатируемых пролетариев. И, хотя мы были пролетариями пера и цепей, но мы все же были пролетариями!

– Вы действительно придерживаетесь такого мнения?

– А какого еще мнения я могу придерживаться? Вы сразу поняли, что история Гарвея была многообещающей. Но вы не писатель. Поэтому вы наняли меня, бедного двадцатилетнего паренька. Если бы никакое издательство не заинтересовалось книгой, вы бы ничем не рисковали. Но если книга будет иметь коммерческий успех – а все говорит о том, что именно так и произойдет, – вы заработаете кучу денег!

Я вздохнул и сделал большой глоток коньяка. Мне не столько нравился этот напиток, сколько хотелось немного передохнуть. Потом я продолжил:

– От меня вы отделались, заплатив незначительную сумму. Поскольку мы никогда не составляли никакого договора, как я могу чего-либо требовать от вас? Если бы я попытался протестовать, кто бы поверил, что молодой автор, ничем не отличившийся раньше, мог написать книгу такого уровня? С того самого дня, когда мы с вами познакомились на кладбище, вы прекрасно знали, что доктор Флаг никогда не даст мне никаких рекомендаций. Правда, есть еще один свидетель – Маркус. Но бедняга отправится на виселицу. Вот вам и безупречное преступление!

Нортон следил за ходом моих рассуждений и слегка утвердительно кивал головой:

– Да, конечно, я всегда предполагал, что идеальные преступления совершаются в рамках закона, – пошутил он, но тут же добавил железным тоном, которого я никогда раньше не слышал и который меня глубоко поразил: – Вы действительно столь невысокого мнения обо мне, господин Томсон?

Нортон был человеком, гораздо более подготовленным к различным перипетиям, чем я. Более зрелым, уверенным в себе и решительным. А мне было нелегко сохранять присутствие духа. Я молчал, но не уходил. Нортон расслабился. Мне показалось, что кресло вмиг стало еще мягче и он утонул в нем чуть больше, чем раньше.

– Вы поставили меня в довольно сложное положение, господин Томсон. Что бы я ни сказал, вы мне все равно не поверите. Как говорят в суде, надо мной тяготеют улики. А это значит, что именно мне надлежит доказать свою невиновность.

Он произнес эти слова и погрузился в мысли, в которые не собирался меня посвящать. Я не переставал восхищаться способностью этого человека соединять воедино черты своей собственной личности и образ созданного им персонажа. Я постарался прийти в этот дом настолько элегантно одетым, насколько мог себе позволить. Однако теперь, после нашей короткой перепалки, мой вид был далеко не безупречен. Нортон же, который не готовился к встрече со мной, напротив, выглядел настоящим денди: черные шелковые носки, халат, тоже шелковый, и тщательно отглаженные брюки с абсолютно прямой стрелкой. И его лысина – внушительная и величественная, как всегда. Этот гладкий купол вещал миру о том, что за его выпуклыми стенами скрыт мощный разум, который не следует беспокоить. Адвокат умел к тому же пользоваться своими прекрасными природными данными для создания идеальной мизансцены.

Нортон предавался размышлениям, и я знал, что он нарочно не замечает меня, доказывая, что способен сдержать мои безумные порывы, просто сохраняя молчание с рюмкой коньяка в руке. Пока Нортон думал, он покачивал рюмку, зажатую между большим и указательным пальцами, и всем своим видом напоминал опытного дегустатора. Что занимало его мысли: Маркус или коньяк? Я был абсолютно уверен, что адвокат понимал в коньяке столько же, сколько тектоны – в астрономии. Неожиданно он оторвал свой взор от золотистых глубин рюмки и произнес торжественным тоном:

– Хорошо, господин Томсон, именно так мы и поступим: счастливый случай привел вас ко мне в нужный момент. Хочу вам сообщить, что сейчас в связи с успехом книги готовится второе издание романа. Прежде чем это произойдет, я направлю в издательство письмо с просьбой опубликовать его текст на первой странице книги. Мне хотелось бы написать его прямо сейчас.

Он вышел, а я остался сидеть в кресле, один, с рюмкой коньяка в руке. Стены в квартире Нортона тоже были коньячного цвета.

Адвокат вернулся и протянул мне листок бумаги. Я прочитал краткий – не более сорока строк – текст. Он был безупречен и прояснял мои отношения с Нортоном и историю создания книги, не искажая и не утаивая никаких событий. Нортон приносил свои извинения за то, что скрыл мое имя. Сначала он не придавал особого значения необходимости воспользоваться услугами «негра», но теперь, когда книга вышла за рамки сугубо юридической области и заняла свое место среди значительных литературных произведений, ему казалось, что справедливость требует, чтобы мир узнал имя ее истинного автора: Томас Томсон. Его роль ограничивалась лишь тем, что он помог Маркусу Гарвею и Томасу Томсону встретиться, и этим фактом он чрезвычайно гордился. Начиная с этого издания, он снимал свое имя с обложки и настаивал на том, чтобы отныне единственным и истинным автором данного романа считался молодой писатель Томас Томсон. В конце текста Нортон требовал правосудия для Гарвея.

Критикам, вероятно, придутся не по вкусу эти строки, потому что книги бессмертны. Людям в отличие от них дана только одна жизнь, а судебные процессы ограничены еще более сжатыми сроками. Я не являюсь автором данного романа, и мое имя никогда не должно было значиться на его обложке. Поэтому сейчас я могу посмотреть на него с точки зрения обычного читателя и оценить книгу объективно. Это позволяет мне сделать вывод, который напрашивается сам собой: литературные достоинства данного произведения возносят его на высоту, прямо пропорциональную глубине, на которую спустился в недра земли Маркус Гарвей. Цели автора романа и его героя были одинаково благородны: первый желал поднять английскую словесность до уровня, на который она ранее претендовать не могла, а второй – спасти все человечество. И здесь я умоляю читателя задать себе следующий вопрос: не прекрасно ли будет, если наша литература сможет сделать этот мир чуть более справедливым? Со смертью каждого человека, осужденного невинно, умирает частичка невинности нашей нации. Постараемся избежать этого.

Не стоит и говорить о том, что я был потрясен. Нортон заключил:

– Воздадим литературе то, что ей как таковой полагается, а юриспруденция пусть занимается своим делом. – Потом он добавил: – С этого момента все права на эту книгу принадлежат вам, господин Томсон. Это решение также носит ретроактивный характер и подразумевает как литературную славу, так и материальную сторону дела. – Он улыбнулся и добавил сдержанно: – Я сумел хоть немного изменить ваше мнение обо мне?

Что я мог на это ответить? Простое «да» прозвучало бы бледным отсветом моих чувств. Нортону не только удалось рассеять все мои подозрения; он удовлетворил даже те требования, которые мне не пришло в голову ему предъявить. Я был очень молод и еще не знал, что расчетливые люди обычно бывают весьма щедрыми.

– Моя стратегия по отношению к делу Гарвея действительно выходит за рамки юридической практики. Но я веду не ту игру, которую вы предполагаете, – сказал он, когда мы прощались.

На протяжении следующих дней эта стратегия стала явной. Книга, о которой сначала писали только литературные критики, сделала гигантский скачок, и о ней заговорили на страницах всех газет. Однажды в редакции я нес на вытянутых руках стопку бумаг, которая была так велика, что доходила мне до самого подбородка. Передо мной двигалась спина Хардлингтона, который грузил на меня все новые и новые папки, выбирая их среди документов на старых стеллажах. Тяжесть этой кипы бумаги позволила мне понять чувства носильщиков в Конго. Мы уже были на полпути к нашим столам, когда какой-то голос велел Хардлингтону явиться в кабинет директора. Я пошел за ним, следуя инстинкту мула, который не видит ничего, кроме спины своего хозяина.

– Хардлингтон! – закричал директор, прежде чем мы переступили порог его кабинета.

Его обуревали сомнения: перед ним лежали два листа, и он беспрерывно переводил взгляд с одного на другой.

– Какой теме нам следует посвятить обложку следующего номера? Делу Бергстрема или делу Гарвея? Кстати, кто-нибудь знает точно, что было с этим Гарвеем?

О деле Бергстрема все были наслышаны. Это был шведский предприниматель, которого обвиняли в продаже военной техники немцам. Для предпринимателя нейтральной державы это было бы совершенно приемлемой сделкой, но Бергстрем, который вел дела в Англии, всегда отрицал, что поддерживает контакты с представителями Центральных Держав. Бергстрема знали во всех увеселительных заведениях Лондона. Он был молод, богат и привлекателен. Праздники, которые он устраивал в своем доме, пользовались большим успехом. Когда такой человек становился мишенью для критики, дело пахло скандалом, в котором можно было найти любые детали: от шпионажа до высокой политики. К тому же дело окутывала тонкая дымка гламура, а значит, история была как раз для «Таймс оф Британ». Что же касается Маркуса, то Хардлингтон лаконично пояснил:

– Господин Гарвей – это второстепенный персонаж странной истории, которая произошла в Конго.

– Но это же неправда! – запротестовал я из-под кипы бумаг.

Никто не предложил мне присесть или отдохнуть, и у меня уже дрожали руки под тяжестью папок. Но я должен был защитить Маркуса:

– Гарвей – главный герой вселенской эпопеи! Его история заслуживает целого номера «Таймс оф Британ»!

Директор спросил:

– Какая из историй интереснее, с человеческой точки зрения?

– Обе не лишены интереса, – сказал Хардлингтон, – но в статье о Бергстреме можно подпустить больше патриотизма. Это финансовый скандал, в котором замешаны интересы военных. Благодаря вмешательству счетной палаты Министерства внутренних дел выяснилось, что шведский предприниматель ведет двойную игру. Наверняка он еврей… – В порыве воодушевления он потряс в воздухе кулаком и заявил: – Эти ребята из финансового управления – настоящие герои!

– Но господин директор! – позволил себе вмешаться я. – Героем человека делают не цифры, а самоотверженность. И Маркус – это герой уникальный.

– Так значит, герой, – заинтересовался директор. – Мне нравятся герои.

– Да! – воскликнул я. – Гарвей спас все человечество!

– Все человечество, живущее на Земле? Эта личность спасла всех людей нашей планеты? – Он переместил сигару из одного уголка рта в другой и, глядя с иронией в сторону Хардлингтона, спросил: – И мою тещу тоже?

Хардлингтон, который в некоторых случаях был не только ограничен, но и туп, не понял шутки, а я не мог смеяться, потому что боялся оказаться погребенным под грудой папок. Но пока Хардлингтон решал, спас ли Маркус тещу редактора или нет, я поспешил сказать:

– Бергстрем – это просто шведский миллионер, который стал жертвой обстоятельств, а Гарвей, напротив, – безвестный герой. И в отличие от большинства современных героев он не просто ликвидировал вражеское пулеметное гнездо. Он является таковым потому, что пожертвовал своим счастьем, чтобы спасти мир.

– Ну, ладно, ладно, – сказал директор, нетерпеливо махая рукой. – Ну, а в какой из историй больше секса? В деле Бергстрема или в деле Гарвея?

– Секс есть и в той, и в другой, – задыхаясь, крикнул я из последних сил, и стал накреняться, точно ожившая пизанская башня. Несмотря на это, я все же успел провозгласить: – Но в истории Маркуса есть еще и любовь.

– Любовь! – воскликнул директор. – Это мне нравится. Любовь хорошо покупают. Тогда пусть будет Гарвей.

Я услышал это и рухнул. Мышцы моих рук ослабли, как растянутые пружины. Папки полетели на пол, а я упал сверху на этот бумажный матрас. Кипа бумаг была так велика, что до этой минуты директор не мог даже видеть мое лицо. Но теперь он узнал меня:

– А, Томсон, я помню, как вы тогда писали о черепахе без панциря, – сказал он, слегка наклоняясь. – Как вам работается?

«Таймс оф Британ» не была первой газетой, которая заговорила о деле Гарвея; даже среди еженедельных изданий она оказалась не в первых рядах. Однако она одной из первых четко определила свою позицию. «Таймс оф Британ» жила тем, что рассказывала истории о «хороших» и «плохих» и полутонов для нее не существовало. В ее задачи не входило способствовать возникновению в обществе дискуссий, это издание заботилось только о том, чтобы пощипать нервы читателям. А в этом деле жертвой, безусловно, был Маркус. Таким образом, в исключительном случае сенсационная пресса могла послужить установлению истины. Впрочем, это не совсем так. Когда «Таймс оф Британ» печатала заголовки, которые гласили: «Весь британский народ в едином порыве взывает: свободу Маркусу Гарвею!», это означало, что вся редакция «Таймс оф Британ» в едином порыве требовала освобождения Маркуса Гарвея. Или еще точнее: редакция «Таймс оф Британ» рассчитывала продать множество экземпляров газеты, требуя в едином порыве освобождения Маркуса Гарвея.

Очень скоро заработало некое подобие вечного двигателя: благодаря книге с каждым днем продавалось все больше газет и журналов, подобных «Таймс оф Британ», а благодаря статьям в «Таймс оф Британ» с каждым днем продавалось все больше книг. Работа в редакции газеты позволяла мне следить за колебаниями общественного мнения. Но это оказалось не так-то просто. С одной стороны, «Таймс оф Британ» хотела знать, в какую сторону склоняется общественное мнение (ибо хотела продавать большие тиражи). С другой стороны, участвовала в создании этого самого общественного мнения (ибо люди читали «Таймс оф Британ»).

Например, сегодня приходят два письма от читателей, которые с интересом следят за делом Гарвея. Завтра – еще три. Потом – ни одного, а на следующий день – сразу пять, но их авторы выражают свое негодование. Сегодня в редакцию заходит журналист из конкурирующего издания, хотя это ничуть не мешает мне и остальной молодежи из редакции поддерживать с ним приятельские отношения, и сообщает, что его газета тоже готовит специальный выпуск о деле Гарвея. Проходит еще несколько дней, и один из самых престижных авторов, сотрудничающих в одной из самых престижных газет, посвящает свою колонку этому делу.

Меня все это радовало. Но если пресса уделяла этой истории столько внимания и, соответственно, книга хорошо продавалась, почему тогда издательство не спешило подготовить второе издание с прологом Нортона? Так прошло еще две недели, которые не принесли никаких новостей, и мне оставалось только сказать себе: «Нортон снова обвел меня вокруг пальца». И действительно, история Гарвея вышла далеко за стены нашей скромной редакции. В те дни я сумел избавиться от Хардлингтона хотя бы частично, потому что согласился посещать пресс-конференции военного ведомства в качестве журналиста «Таймс оф Британ». Они были такими скучными, что желающих посещать их было немного. И вот однажды, вернувшись в редакцию после одного из таких информационных сеансов, я стал свидетелем весьма необычной сцены.

Директор носился, как сумасшедший, по всей редакции, потрясая в руках какую-то книгу:

– Всем слушать сюда! – повторял он свой любимый клич. А потом еще: – Срочно меняем заголовок!

Мне никогда раньше не доводилось видеть директора отдельно от его кресла. Как я уже говорил, он был похож на гигантскую жабу, которая всегда сидела на одном месте. Однако сейчас он двигался с проворством гиппопотама на суше: ему не терпелось вернуться в родную стихию. Этот человек так суетился, что редакция напоминала курятник с испуганными курами. Не вынимая сигары изо рта, он рычал:

– Вышло уже второе издание этой книги, где рассказывается о цыгане, развлекающемся с девчонкой, которая белее, чем лист бумаги!

– Совершенно с вами согласен, господин директор! – поспешил поддержать его Хардлингтон, стараясь поспеть за шефом. Мой начальник нечасто занимался спортом и поэтому бегал, высоко поднимая колени. – Эта книга – выдающееся произведение английской литературы и достойно тысячи передовиц «Таймс оф Британ»!

– Идиот! Кого сейчас волнует литература? – обругал его директор, не переставая метаться по комнате.

Тут он остановил на мне свой взгляд и подошел поближе:

– Так вот, выясняется, что автором этой книги является сотрудник газеты «Таймс оф Британ»! Вы это слышали? – Он обвел взглядом присутствующих, обвиняя всех в целом и никого в частности. – Почему никто не сообщил мне об этом? Мне приходится узнавать такие новости от моей супруги, которая теряет время на посещение салонов, где не найдешь ничего, кроме рюмочек анисового ликера, ангорских кошек и особ, лица которых потрепаны сильнее, чем Библия в камере смертников. – Он указал сигарой в сторону заведующего типографией: – Пишите. Заглавными буквами: «Автор истории Маркуса Гарвея – сотрудник «Таймс оф Британ». Подзаголовок: «Таймс оф Британ» продолжает требовать немедленного освобождения Маркуса Гарвея».

Потом он повернул голову ко мне и спросил:

– Томсон, дружок, почему же вы нам ничего не сказали?

Директор передал мне книгу на глазах всех собравшихся. Это действительно оказалось второе издание романа. На обложке значилось имя автора: не Нортон, а некий Томас Томсон. На первой странице издательство поместило текст, который адвокат обещал мне опубликовать. Таким образом, Нортон сдержал свое слово.

Я был потрясен случившимся больше всех. На Хардлингтона новость произвела сильнейшее впечатление. Если бы в этот момент кто-нибудь ткнул в него пальцем, он бы рассыпался, точно песчаная статуя. Никогда больше мне не довелось наблюдать такого удивления на лице человека. Нижняя губа отвисла у него до самого подбородка. Этот красный мясистый лоскут, блестевший влажным блеском, показался мне самым отвратительным и непристойным зрелищем, которое я когда-либо видел. Первый и последний раз в жизни меня разбирал смех и одновременно тошнота подступала к горлу.

Директор обнял меня за плечи и представил сотрудникам редакции, словно мы раньше не были знакомы. Когда очередь дошла до Хардлингтона, который словно окаменел, я испугался, что его тут же хватит инфаркт. Но я слишком нервничал, чтобы думать об отмщении. На следующий день начинался суд над Маркусом, и я воспользовался публичным выражением восторга со стороны директора, чтобы попросить у него несколько выходных дней.

– Конечно, отдыхайте! – согласился он. – Кстати, сначала кто-нибудь должен взять у вас интервью. Впрочем, какого черта! Зачем терять время? Если подумать хорошенько, с тех пор, как я основал «Таймс оф Британ», мы все интервью всегда переписываем заново от первой до последней строки. Идите себе спокойно и приходите, когда захотите. Я сам напишу интервью.

Итак, я вышел из редакции и бегом направился в тюрьму, чтобы подбодрить Маркуса, хотя был почти уверен в том, что мне не разрешат его увидеть без официального пропуска. Но, к счастью, Длинная Спина находился в добром расположении духа и отнесся ко мне очень доброжелательно.

– А-а, господин Томсон! – сказал он. – Как странно: вы с господином Нортоном обычно вместе не приходите. Но я полагаю, что Гарвей сможет вынести двух посетителей сразу.

Мне было непривычно видеть их вместе. Но, сказать по правде, ни тот ни другой не обратили на меня никакого внимания. Оба были поглощены подготовкой к судебному процессу и напоминали театрального режиссера и актера, исполняющего в пьесе главную роль, во время генеральной репетиции. Нортон, который уже снял с себя пиджак, стоял прямо перед Маркусом и поучал его, энергично размахивая пальцем перед самым носом.

– Если кто-нибудь в суде отпустит шутку, не вздумай смеяться первым. На всякий случай дождись, чтобы в зале раздался смех. Ты меня понял?

– Да-да, – покорно повторял Маркус, стараясь удержать в памяти все указания Нортона.

– Никогда не прячь взгляда: люди подумают, что ты хочешь скрыть правду. Никогда не смотри в потолок: все подумают, что ты все выдумываешь. Если засомневаешься в чем-нибудь, постарайся выиграть время. Как? Сделай какой-нибудь жест, выдающий твою печаль и беззащитность. Судья должен поверить, что перед ним человек, не способный обидеть муху. Как тебе кажется, ты сможешь создать о себе такое мнение?

– Ну… нет… я… никогда, – заколебался Маркус и стал переводить взгляд с одного края стола на другой.

– Великолепно! – воскликнул Нортон. – Это как раз то, что нужно! Постарайся закрепить это выражение лица.

28

Суд над Гарвеем вызвал большое волнение в обществе, вероятно потому, что это был один из первых судебных процессов двадцатого века, в котором сталкивались понятия законности и героизма. Журналист, направленный из «Таймс оф Британ» для освещения событий, опытный репортер, был потрясен количеством своих коллег в зале суда. Он сообщил мне, что на пресс-конференции, во время которой военное ведомство информировало о наступлении на Сомме, присутствовали тридцать восемь журналистов. А даже до начала суда над Гарвеем он насчитал в зале около пятидесяти коллег. Трудно сказать, что привлекало публику сильнее: Маркус – герой литературного произведения или Маркус-мученик. Как бы то ни было, зал был набит битком. К счастью, я оказался достаточно предусмотрителен и явился в суд за час до начала слушания дела. Несмотря на это, я был одним из последних допущенных в зал посетителей, хотя помещение было рассчитано на пятьсот человек. Мне пришлось занять место в заднем ряду, недалеко от прохода. Однако я получил небольшую компенсацию: когда Маркус, закованный в цепи, в сопровождении полицейских вошел в зал, я смог быстро поприветствовать его.

– Не волнуйся, Маркус! – сказал я ему, сжимая его руку в своих. – Все будет хорошо, надейся на Нортона!

Полицейские не позволили мне долго с ним разговаривать. Наверное, это было к лучшему. Я из тех людей, у которых голос часто срывается от волнения, и в моих словах звучало больше сочувствия, чем надежды.

Теперь мне стал понятен весь стратегический план, о котором говорил мне Нортон. Публика, собравшаяся в зале, желала свободы Маркуса, а народным негодованием пренебрегать не следует. Однако во время этого первого заседания также стало ясно, что силы, против которых нам предстояло сражаться, обладали огромной властью.

Во-первых, на их стороне была сама постановка этого спектакля. Должен признаться, что декорации могли впечатлить любого. Судья, белые парики, черные и красные мантии, мебель из красного дерева. Все это служило для того, чтобы человеческие существа чувствовали себя здесь крошечными букашками. И когда прокурор встал во весь рост, когда он указал своим перстом на Маркуса и обвинил его в преступлениях от имени английской короны, мое сердце сжалось и стало не больше вишенки. Если слова прокурора производили такое впечатление на меня, нетрудно представить, какие чувства испытывал Маркус. Мне показалось даже, что он стал ниже ростом. Со своего места я мог разглядеть только его затылок. Гарвея будто подключили к электрической сети: его волосы топорщились так, что напоминали иголки морского ежа. Над этим человеком нависла вся громада Британской империи.

В начале своей речи прокурор старался сдерживать эмоции, но потом стал постепенно повышать тон. В его голосе зазвучала жажда возмездия. Говоря о Маркусе, он называл его человеком низким, коварной змеей и чудовищем, недостойным принадлежать к роду человеческому. Когда он потребовал для подсудимого смертного приговора через повешение, установилась гробовая тишина. Все пятьсот человек в зале затаили дыхание.

Однако если Маркус и я впервые сталкивались с миром правосудия, то для Эдварда Нортона это была родная стихия. Я вижу его как сейчас: он стоял навытяжку и был спокоен и одновременно решителен; белый парик скрывал его лысину, а коротенькие усы решительно топорщились. Речь прокурора была длинной и напыщенной. Нортон же ограничился несколькими словами, которые я попытаюсь воспроизвести:

– Господин Гарвей невиновен. И к концу этого процесса нам удастся разрушить все рациональные доводы, которые могли бы привести к противоположному выводу. Господин Гарвей невиновен. И перед вами герой. Мы приведем все необходимые доказательства, чтобы это стало ясно.

Думаю, что в этот момент Нортон выиграл половину процесса. Его тон был таким размеренным, в голосе звучала такая уверенность в правоте своих слов, а речь так разительно отличалась от агрессивных нападок прокурора, что любой непредвзятый наблюдатель сразу встал бы на сторону Гарвея.

Прошло несколько дней, прежде чем судья вызвал Маркуса для дачи показаний. Когда Гарвей наконец поднялся и пошел вперед, он волочил ноги так, что дефект его фигуры стал еще заметнее. Я знал, что у него короткие ноги, которые плохо сгибаются в коленях. Знал я и то, что, когда Маркус шел, его тело двигалось, словно его суставы были испорченными шарнирами. Безусловно, он нарочно подчеркивал свой изъян. И правильно делал.

Прокурор стал допрашивать его. Я забыл, какой вопрос он ему задал. Но помню, как Маркус посмотрел по сторонам, словно ища поддержки. Потом этот несчастный цыган, обвиняемый в двух жестоких убийствах, поразил публику, произнеся чрезвычайно воспитанным тоном:

– Извините. Не будете ли вы столь любезны, чтобы повторить ваш вопрос?

И я, на собственном опыте знавший, какое действие оказывает этот потерянный взгляд, подумал только: «Браво!»

Прокурор не учел всей мощи сил, которые противостояли обвинению. На первом этапе Нортон ограничился тем, что просто сдерживал его порывы. Казалось, все усилия прокурора наталкивались на стену, о существовании которой он не догадывался, и это сводило на нет все доводы против Маркуса. Этим волнорезом из плоти и крови был Эдвард Нортон. На протяжении первых дней он постепенно разрушал все доказательства виновности Гарвея. И делал это методично, нарочито медленно, словно наслаждался, уничтожая все надежды противника. После этого мы вступили в полосу гораздо более спокойную.

Количество ничего не значащих деталей, которые предполагает ведение судебного процесса, невероятно велико. Слушания даже самых значительных дел до безумия скучны. Большая часть заседаний посвящалась пустым процессуальным формальностям; по крайней мере, так казалось нам – людям, не слишком сведущим в юриспруденции. На протяжении недели зал постепенно пустел. Те, кто не имел непосредственного отношения к делу, перестали посещать заседания, ожидая того момента, когда наступят решающие дни. На восьмой день в зале почти никого не было. Я сам приходил в суд только из солидарности с Гарвеем. Мне вспоминается, что в какой-то момент судья заговорил о герцоге Кравере, и мое сердце сжалось. Когда прозвучало его имя, у меня комок подкатил к горлу, словно я подавился куском мяса. Мои мысли обратились к нему, и вспомнилась его оплывшая фигура. Когда мы познакомились, он был уже очень пожилым человеком, и умер полгода назад. В этом забеге на длинную дистанцию, в который превратилось дело Гарвея, он стал одной из жертв, оставшихся на обочине. Может быть, это и к лучшему. Чем бы ни кончился суд над Маркусом, успех книги вынес обвинительный приговор его сыновьям в параллельном судебном процессе, который он никогда не смог бы выиграть.

На восьмой день я сел в одном из первых рядов. Никогда раньше мне не доводилось сидеть так близко. Поскольку я оказался очень близко от стола судьи, то старался закрывать себе рот рукой, когда зевал. Однако это только делало мою скуку более очевидной. В какой-то миг я отвернулся в сторону, чтобы скрыться от неодобрительного взгляда судьи.

Ряды деревянных скамей были практически пусты. В зале присутствовали не более десяти человек, и некоторые из них совсем не следили за ходом разбирательства; одна женщина лет пятидесяти, совершенно не скрываясь, вязала что-то крючком. Сумеречный свет в зале наводил грусть. Большие застекленные окна на необычайно высоком потолке должны были обеспечивать доступ дневного света в зал. Подобный замысел архитектора следовало бы только приветствовать, однако он не учел, что в британском небе присутствует такое атмосферное явление, как облака.

Когда я одновременно пытался унять зевоту, оценить архитектурные особенности здания и рассмотреть немногочисленных посетителей, я увидел ее. В последнем ряду, очень близко к выходу. Несмотря на то что она сидела, ее голова находилась практически на том же уровне, что голова смотрителя, который стоял рядом с ней и открывал дверь перед теми, кто хотел покинуть зал. На ней был глубокий траур, как в тюрьме, а лицо скрывала плотная черная вуаль.

От неожиданности у меня свело все мышцы. Но это было даже к лучшему, потому что вынужденная неподвижность давала мне несколько секунд на размышление. Я не стал наскакивать на нее, как сделал это в тюрьме. Вместо этого мне пришло в голову потихоньку передвинуться к боковому проходу, где было еще темнее. Добравшись до него, я прижался к стене и начал двигаться практически в темноте. Однако я заметил, что лицо под вуалью повернулось на несколько градусов. Она меня обнаружила. Мне было совершенно ясно, что из-под черной ткани два глаза внимательно следили за каждым моим движением. Я предпочел остановиться. «Здесь, в тени, меня никто не смог бы заметить, – сказал я себе, но тут же возразил: – А существо с кошачьими глазами это сделает без труда». Я шагнул вперед. В ответ она поднялась со своей скамьи, но пока не уходила. Мне стало ясно, что женщина установила между нами расстояние, на котором чувствовала себя в безопасности. Стоит мне нарушить его, и она исчезнет. Что мне оставалось делать? Я сложил ладони в немом умоляющем жесте, прося ее не уходить и объясняя, что не хочу ей зла. Потом я взял в руку воображаемый карандаш и стал писать им в воздухе, пытаясь сказать ей, что это я написал книгу, что никто не сможет понять ее лучше, чем я. За моей спиной Нортон произносил какую-то речь. Не знаю, о чем он говорил. Меня это совершенно не волновало. Я слегка кивнул головой, затем сделал еще один шаг. Она не сдвинулась с места. Я сделал два шага. Женщина повернулась и вышла из зала.

Господи, какое разочарование! Мне страшно захотелось закричать и побежать за ней, то есть совершить действия, которые были категорически запрещены в зале суда. Она знала, что мне придется медленно идти по проходу, который отделял меня от двери. За это время ей удастся удалиться от меня на достаточное расстояние и исчезнуть. Несмотря на это, я вышел из зала и попытался разыскать ее. Но в холле был только старый смотритель. Он сидел между огромных каменных колонн, которые поддерживали фронтон здания. Его деревянный стул резко выделялся на их величественном фоне. Я спросил его, не проходила ли мимо него высокая женщина в трауре. Он сказал, что проходила. Я спросил его, куда она пошла. Старик сделал небрежный жест рукой, словно бросал на стол карту, и произнес с равнодушием, свойственным государственным служащим:

– Туда.

Это «туда» означало весь Лондон.

Вечером я попытался восстановить события этого дня. У меня было достаточно причин, чтобы ощущать свою вину. Это было совершенно очевидно. Рано или поздно Амгам должна была появиться в зале суда, чтобы хоть немного поддержать Маркуса. Как это мне не пришло в голову раньше? Наверное, так случилось потому, что нам легче понять какие-то события, чем предвидеть их. Таким же очевидным фактом было и то, что я удалил ее от Маркуса до самого конца процесса. От этого мне было стыдно еще больше. Ко всему этому следовало добавить еще один очень досадный вывод: даже глупец догадался бы, что пока Амгам стояла у дверей, она делала мне знак. Ей бы ничего не стоило сразу скрыться, заметив меня, но она этого не сделала, а предпочла установить со мной диалог. Амгам хотела сказать мне, что отвергает меня. Я представился ей и умолял ее об аудиенции, а она отказала мне: «Я прошу вас, не приближайтесь ко мне». И точка. Таково было ее решение, и возразить мне было нечего.

Я провел всю ночь, сидя на кровати. Локти мои упирались в колени, а руки закрывали лицо. Мне хочется сделать одно признание, искреннее и горькое: иногда, хотя это и может показаться странным, любви и бескорыстию бывает не по пути. Сейчас случилось именно так. Неужели кто-нибудь думает, что моя любовь к Амгам не соперничала с любовью Маркуса? Кто говорит, что любовь прекрасна? Любовь прежде всего могущественна. Любовь может исказить наши моральные принципы точно так же, как жар горна может согнуть крепкую и прочную железную балку. Умом я желал, чтобы Маркуса оправдали. Конечно, я этого хотел. Но какая-то часть моего существа жаждала его казни. Никто не знал ее так хорошо, как я, никто не смог бы приблизиться к ней с полным пониманием ее природы.

Амгам была необычайно умна. Наверняка она выучила английский язык, умела на нем говорить и читать. Безусловно, никого моя книга не могла интересовать больше, чем ее. Какова же тогда была причина ее категорического отказа? Неужели она не понимала, что я предлагаю ей самую теплую и нежную руку?

А может быть, она как раз прекрасно понимала это. Вероятно, она была единственным на всей планете существом, которое понимало, какие чувства заставляли меня стучать по клавишам моей пишущей машинки. И, возможно, именно поэтому не позволяла мне говорить. Кроме соображений безопасности, может быть, иная причина требовала от нее соблюдения дистанции: она хотела дать мне понять, что принадлежит Маркусу Гарвею, а не мне.

Представим себе, что самое любимое существо нашей жизни скрыто от нас под миллионами камней. Ничего ужаснее быть не может. Но, возможно, еще хуже, когда твоя любовь живет на соседней улице и не желает знать о твоем существовании.

Спустя месяц судебный процесс снова начал оживляться. Были заслушаны самые волнующие свидетельства, а самое главное, было ясно, что дело идет к концу. В последний день в зал набилось столько народа, что, казалось, мы образовывали единое тело, части которого постоянно терлись друг о друга: ущипнешь соседа за локоть, и это почувствуют все остальные локти. Я учел опыт первого дня и принял соответствующие меры, поэтому на этот раз сидел в первом ряду, как раз напротив перегородки, которая отделяла публику от участников судебного разбирательства.

Звезды предсказали, что этот день станет днем великой славы Эдварда Нортона. Я до сих пор восхищаюсь им: он сумел добиться того, чтобы все зеркала до единого отразили его победу. Пресса присутствовала в зале, публика радостно волновалась, а прокурор уже давно предчувствовал свое поражение, хотя прекрасно знал свое дело. Но с первого же дня заседаний у меня создалось впечатление, что он был борцом, которому обещали бой с гномом, а на ринг неожиданно вышел титан. А возможно, он принадлежал к той породе псов, которые причиняют больше неприятностей, когда брешут, чем когда кусают. От отчаяния он решил прибегнуть к письмам Каземента, британского консула в Конго. О господи, какой ничтожный ход! Каземент в свое время действительно был блестящим дипломатом. Но в данном случае удача сопутствовала Маркусу. Каземент был ирландцем, и пару лет назад, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, стал одним из руководителей мятежа в Дублине. Его арестовали, и в это время обнаружились неопровержимые доказательства его гомосексуальных связей, что окончательно подорвало его репутацию. Когда его расстреляли, никто о нем не заплакал. Что бы там ни говорили, политика – это опасная игра. Как мог английский суд в подобных обстоятельствах принимать во внимание мнение Каземента? Кроме того, шел тысяча девятьсот восемнадцатый год, и война приближалась к победному концу; патриотический дух был так силен, что цвета английского флага красовались даже на обертках кусочков масла в ресторанах.

Нортон ожидалмомента, чтобы вызвать Маркуса для дачи показаний. Он задал ему один-единственный вопрос:

– Господин Гарвей, какого вы мнения о господине Роджере Казементе?

Маркус успешно справился с этой сценой: он помолчал немного, потом сдержал отрыжку и только после этого воскликнул мелодраматическим тоном:

– Точно такого же, как обо всех остальных предателях империи. Пусть он гниет в аду до скончания веков!

В воздух взлетели шляпы. И на фоне всеобщего ликования Нортон направился к судье, протягивая ему тридцать семь («Да, точно так, господин судья, их тридцать семь») прошений Маркуса о зачислении добровольцем в действующую армию, которые тот подал с момента начала войны. Все они были отклонены военным ведомством. В действительности сам Нортон посоветовал Маркусу подать прошения, заранее зная, что человека, ожидающего суда по делу об убийстве, в армию не возьмут. Но стоило посмотреть на Нортона, когда он шел к судье и лично вручал ему все эти бумажки. Адвокату не было никакой надобности шествовать через зал. Обычно в таких случаях документы передавались смотрителю, а тот относил их секретарю, который, в свою очередь, вручал их судье. Но это было триумфальное шествие Нортона. Кто мог ему в нем отказать? Несмотря на настроение в зале, судья снова и снова стучал своим молоточком, желая соблюсти определенные формальности, и в какой-то момент едва не потерял терпение.

А сейчас я хочу позволить себе одно отступление. В то время я об этом не знал, но судебный процесс был выигран еще до того, как начался. Каким образом? Все очень просто. Нортон являлся членом одного из клубов Лондона, куда принимались только избранные. Несмотря на то что адвокат не был ни знатен, ни богат, совершенно неудивительно, что его туда приняли. У таких людей на лбу написано: рано или поздно я войду в круг патрициев. Точно так же, как письмо может прийти не по адресу, судьба тоже может ошибиться, и человек родится не в том доме, где ему это предназначалось. Но рано или поздно письма находят своего адресата, а люди – свою дорогу.

В этом клубе представители высшего общества устанавливали свои контакты и вели дела, играя в бильярд или смакуя мальтийское виски. Нортон являлся членом этого клуба, и судья, который был назначен для ведения дела Гарвея, тоже. Нет, я вовсе не имею в виду коррупцию. Это не было в духе Нортона. С другой стороны, в клубе действовали неписаные законы, которые никто не мог нарушать. Поскольку речь шла о месте для избранных, куда допускались только представители элиты (как я уже говорил, Нортон, никому не известный адвокат, был исключением), нередко адвокаты крупных адвокатских контор оказывались там рядом с судьями, которые вели их дела. В подобных случаях и те и другие вежливо избегали общения до окончания суда. Скромный взгляд может совершенно спокойно остаться незамеченным, и когда два человека хотят избежать друг друга, это им прекрасно удается.

Однажды Нортон попросил свою всегдашнюю рюмку коньяка и хотел было сесть за круглый стол, над которым висела, сверкая, огромная двухсоткилограммовая люстра. За этот стол садились обычно его приятели. Однако на этот раз, когда адвокат заметил, что на одном из стульев сидел судья, назначенный для ведения дела Гарвея, он остановился и направился в обратную сторону. Однако отойти далеко ему не удалось:

– Эй, Нортон! – окликнул его судья. – Присаживайтесь с нами, будьте добры. Я понимаю, что вопросы профессионального характера заставляют вас держаться от меня на почтительном расстоянии. Но мне известно, что кроме ведения адвокатской практики вы еще и пишете книги. И если наши товарищи за этим столом не потерпели бы нашего разговора о юридических бумажках, не думаю, что кто-нибудь из них укорит нас за беседы о литературе, ибо она является самым высоким – после юриспруденции – искусством, которому человек может посвящать свое время.

Все члены клуба, сидевшие за большим круглым столом, включая двух лордов и одного депутата, зааплодировали двумя пальцами, как было принято в этом изысканном обществе.

– Я предполагаю, что все уже имели удовольствие прочитать великолепное произведение присутствующего здесь господина Эдварда Нортона, – сказал судья.

И судья посвятил почти восемь минут сдержанным похвалам в адрес книги. Нортон понял его речь, как зашифрованное сообщение о том, что Маркус будет оправдан. Судья выразился еще яснее; когда казалось, что его речь уже закончена, он стал рассуждать об одном из вопросов, связанных с философией юриспруденции:

– Уважаемые господа, известна ли вам история о греческой доске? – По залу разнесся ропот, выражавший отрицание, и судья продолжил: – Это старинная дилемма, с которой столкнулись еще греческие судьи. Представим себе кораблекрушение в открытом море. В живых остаются только два моряка, которые плавают в волнах, подвергаемые всяческим опасностям. Наконец, они видят доску, но, к несчастью, она не может вынести веса обоих людей. Моряки начинают драться, и более сильный убивает своего соперника. Какого приговора заслуживает убийца в таком случае?

Нортон, как юрист, знал ответ на этот вопрос, но промолчал. Судья не спешил разрешить задачу. Он медленно сделал несколько глотков виски.

– Есть такие места, господа, где право не имеет права действовать. Есть обстоятельства, которые находятся за пределами человеческой юриспруденции, – продолжил судья. – Наши законы могут требовать от людей, чтобы они были честными. Но никакой закон не может потребовать от человека героизма.

Он выдержал еще одну паузу, потом набрал в легкие воздуха и сказал возмущенно:

– А теперь представим себе человека, которому приходится бороться в точке координат, которая расположена за пределами морали, за пределами географии. И представим себе к тому же, что его действия спасают весь род человеческий от опасности страшнее оспы или немецких орудий. Можем ли мы осуждать его за то, что в пылу этой схватки он потерял двух товарищей?

Судья откинулся на спинку стула. По словам Нортона, он смотрел в потолок клуба с таким выражением, какое, наверное, было на лице Моисея, когда Бог вручил ему скрижали. Потом он произнес:

– И я могу сказать только одно, и мне не стыдно признаться в этом прилюдно: пока я судья, никто не будет осужден за подобные действия.

И публика за круглым столом нестройно зааплодировала, стуча двумя пальцами. Можно ли было сомневаться, о ком говорил судья? С этого дня Нортон видел свою задачу только в том, чтобы блестяще выступать во время заседаний; оправдание Маркуса должно было превратиться в его огромный профессиональный успех.

Все это Нортон объяснил мне немного позже, когда мы вышли из зала суда. Однако в тот момент, когда судья произнес знаменитую фразу: «И с этой минуты обвиняемый может свободно покинуть этот зал», наш восторг едва не возымел весьма печальные последствия. В какой-то степени ответственность за такой финал лежит и на мне. Книга стоила мне таких огромных усилий, а освобождение Маркуса казалось таким маловероятным, что я не удержался и перескочил через перегородку, которая отделяла меня от скамьи подсудимых.

– О, Маркус, как хорошо! – воскликнул я, сжимая в объятиях его хрупкое тело.

И в этот момент я понял, что никогда не делал этого раньше, – наши тела соприкасались сейчас впервые. Мой прыжок застал врасплох охранявших Гарвея полицейских, однако они не стали мешать мне. По правде говоря, они и не могли этому воспротивиться. Маркус стал свободным человеком, и его мог обнимать кто угодно.

В этом объятии смешивалось множество чувств, и некоторые из них были противоречивы. Кто мы, люди, такие? Точки во времени и пространстве. И в этой точке времени и пространства, такой маленькой и уродливой, в этой точке, которая звалась Маркусом Гарвеем, были заключены вопросы, которые непосредственно затрагивали меня.

Я хотел верить в то, что та борьба, которую я вел с самим собой, пока писал книгу, имела задачу за пределами литературы: освобождение Маркуса Гарвея. Но объективно успешное решение этой задачи удаляло меня от Амгам. Нетрудно догадаться, что предпримут влюбленные сейчас. Я бы на их месте сбежал на какой-нибудь красивый островок в океане, почти не посещаемый людьми, чтобы никто не задавал лишних вопросов о коже или глазах Амгам. Несмотря на это, мне не было грустно. Обнимая Маркуса, я понял, что счастье, которое я испытывал, оттого что помог его освобождению, затмевало грусть из-за потери Амгам. В голову мне пришла мысль: может быть, книга не только послужила освобождению Маркуса, но еще и сделала своего автора лучше, чем он был раньше.

Но оставим в покое мои чувства. Когда судья провозгласил, что Маркус невиновен, в зале раздались радостные крики. Увидев, что я перескочил через перегородку, которая отделяла меня от Маркуса, публика, не долго думая, устремилась вслед за мной. Мой восторг послужил примером для подражания, всем хотелось дотронуться до героя. Беда была в том, что ликование вызвало людскую лавину. Как вы помните, зал был набит битком, и сотни людей следили за последними заседаниями процесса с улицы. Когда суд закончился, двери открылись. Но люди, которые находились внутри, не вышли на улицу, вместо этого в зал хлынул поток с улицы.

Ликование превратилось в ситуацию действительно опасную. В суде было только четыре смотрителя да два полицейских, охранявших Маркуса. Что могли сделать эти люди против людских волн? Судья снова и снова стучал своим молоточком и имел при этом весьма жалкий вид. В этом молоточке отразилась суть всей судебной власти. Сейчас, когда никто не хотел или не мог подчиняться ей, стала ясна вся ее ничтожность. Что было в конце концов главным атрибутом судьи? Деревянный молоточек, которым нельзя было даже колоть орехи.

С каждой минутой нас все больше оттесняли к стене. Если кто-либо или что-либо не остановит людей, мы умрем, задавленные толпой. Даже огромный стол, за которым председательствовал судья во время заседаний, упал под напором людской лавины. Маркус, судья и я в конце концов оказались на этом перевернутом столе из красного дерева. Он плавал среди моря тел, как шлюпка во время кораблекрушения. Нам еще повезло, что мы смогли туда забраться. Вокруг нас толпились задыхающиеся тела, люди просили о помощи, но не могли двинуть даже рукой. Те, кто стремился войти в зал, не понимали, какая опасность всем грозит. Они продолжали напирать с упорством баранов. Все мы вели себя как безмозглые скоты. Все? Нет.

Когда гибель казалась неизбежной, раздался голос, который перекрыл другие голоса. Это был Нортон. Он не говорил, а пел. Я не мог поверить, что столь серьезный человек, адвокат, во время катастрофы вдруг ни с того ни с сего мог запеть. Мне послышалось, что он пел национальный гимн, и мое изумление выросло еще больше. Нортон пел «Боже, храни королеву» среди океана людских тел!

Он прекрасно знал, что делал. Сначала гимн подхватила толстая женщина, которая во время скучных заседаний вязала крючком. Ее голос оказался гораздо более нежным, чем можно было подумать, судя по ее фигуре. Потом запел какой-то мальчишка, который наверняка выучил гимн во время войны. Нортон размахивал рукой, точно греб на лодке, приглашая всех подпевать ему. Постепенно бурный поток успокоился, и возбужденная толпа превратилась в организованный хор. Опасность заключалась не столько в самой толпе, сколько в движении этой толпы. А музыка заставила всех нас остановиться. Все пели. Даже я! Неожиданно я обнаружил, что у меня саднит горло и что я пою «Боже, храни королеву» с глубоким чувством, которого никогда не испытывал раньше ни по отношению к Богу, ни по отношению к монархии.

Маркус стоял во весь рост на поваленном столе, на глазах у всей толпы, и возвышался над ней. Все взоры были прикованы к нему. Лицо его было сморщено, и он рыдал навзрыд. Опасность испарилась точно дьявол, которого изгнали из тела. Должен признаться, что по щекам у меня текли слезы. Потому что этот зал, набитый битком, в тот момент стал не просто помещением судебного ведомства. Он превратился в храм, где тысяча человек изливала свои самые благородные чувства. Там были мужчины и женщины, дети и старики, зеваки, которые просто пришли поглазеть на представление. И среди этих любопытных, богатых и бедных, святых и грешных, возможно, были даже немецкие шпионы, страдавшие от скуки. И всех нас объединял гимн, который в ту минуту олицетворял даже не британскую монархию, а нечто более значительное. Все пели и в этой песне выражали свое убеждение в том, что самый благородный инстинкт человека есть любовь к слабому. И в этот день, как это ни странно, любовь к слабому одержала неожиданную победу над самыми могучими силами вселенной. Я так расчувствовался, что чуть было не вытер сопли о белый парик судьи, который находился рядом со мной.

Когда прозвучала последняя нота, Нортон поднял руку. Он поднялся на стол, обнял Маркуса и заговорил. Мне кажется, он прочитал ту мысль, которая пришла в головы всех присутствующих, и выразил ее с присущим ему блестящим лаконизмом:

– А теперь мы должны спокойно покинуть этот зал. И, оказавшись у себя дома, мы закроем за собой дверь и порадуемся тому, что вернулись домой более достойными гражданами этой страны, чем были, когда утром вышли на улицу.

И действительно, тысячная толпа покинула зал так же спокойно, как люди выходят из церкви после службы. Нортон, Маркус и я подождали, пока зал опустеет, а потом вместе направились к выходу. Выйдя за дверь здания суда, на верхних ступеньках величественной лестницы мы попрощались с Маркусом. Я не удержался и спросил его, что он намеревается делать.

– Мир велик, а я очень мал. Теперь, когда я свободен, мне бы хотелось немножко посмотреть его. – И он добавил наивно: – Ведь это же мир, который я спас, не так ли?

Мы с Нортоном засмеялись. Маркус помахал нам рукой и стал спускаться по гигантским ступеням каменной лестницы на своих тоненьких ножках. Мне было ясно, что эти ножки приведут его сейчас к ней. Никому еще никто так не завидовал. Я отвернулся.

Мы задержались еще немного на верху лестницы, и Нортон рассказал мне историю о судье и клубе. Потом мы с ним попрощались, и он стал надевать шляпу. Мне захотелось поздравить его, ведь счастливая идея петь гимн принадлежала ему, а это спасло всех нас. В эту минуту я услышал от Эдварда Нортона слова до безумия холодные и рассудительные.

– Это вопрос стиля. В этом и состоит полезная сторона гимнов: они являются прекрасным инструментом для объединения масс. В случае необходимости они помогают превратить диких животных в послушное стадо. – Спускаясь по лестнице, он поправил шляпу и сказал: – Всего хорошего, господин Томсон.

По дороге домой я не мог не думать о Маркусе и Амгам; я представлял, что они поднимаются на корабль, чтобы уплыть в какую-нибудь дальнюю и спокойную страну. Их ожидал медовый месяц длиннее самой жизни. Мне пришел в голову сюжет рассказа, героиней которого была таинственная госпожа Гарвей. Во время путешествия она никогда не выходит на палубу, и другие пассажиры начинают подозревать недоброе и хотят узнать, кто же прячется в каюте.

К несчастью, у По есть очень похожий рассказ. Это я выяснил позднее. Мне бы никогда не удалось доказать критикам, что мое творение не является плагиатом. На самом деле это прямо противоположные истории. В рассказе По муж везет в каюте труп своей покойной жены: в каюте царит смерть. В моем рассказе Маркус путешествует с Амгам: он везет жизнь. Когда пассажиры врываются в каюту человека, который везет труп, они отступают в ужасе. Когда они входят в каюту Гарвея, то обнаруживают женщину, рожденную под каменным небом. Но Амгам – это Амгам. И, вместо того чтобы разорвать ее на части, люди становятся более терпимыми, благородными и добрыми. Ладно, тут ничего не поделаешь. Никто бы не поверил, что идея была моей, поэтому я выбросил рассказ в мусорную корзину. Но он был лучше рассказа По. Пусть, по крайней мере, это будет зафиксировано здесь.

29

Во время одной из наших бесед Маркус рассказал мне о научном споре, который возник однажды между братьями Краверами. Это случилось во время того скучного периода на прогалине, когда тектоны еще не появились. Я точно не припомню сути их дискуссии, но мне кажется, что речь шла о вращении Земли. Ричард говорил, что если стрелок направит дуло ружья вверх точно по вертикали, то его никогда не ранит вылетевшая оттуда пуля. За тот короткий промежуток времени, пока пуля летит вверх, а потом вниз, Земля успевает немного повернуться, и заряд падает под некоторым углом относительно дула ружья. Как я уже говорил, мне не удается припомнить ни хода, ни точного предмета их спора. Но в конце его Ричард выстрелил из револьвера в небо, встав в позу человека, который дает сигнал к началу легкоатлетического кросса.

Его пуля взлетела высоко, очень высоко. Эта одинокая пуля поднялась даже выше, чем влезли на великое древо любви Маркус и Амгам. Но в какой-то момент сила, которая заставляла пулю лететь вверх, и сила земного притяжения уравновесились. И если бы у пули были глаза, она смогла бы обозреть Конго с такой высокой точки, которая была недоступна ни одному из персонажей драмы, разыгравшейся потом на прогалине. Ее падение также причинило бы ей боль, которую никто из них не испытал: тот, кто видел больше других, больше других теряет. И чем прекраснее вид, открывшийся нам на миг, тем труднее нам отказаться от него.

В некотором смысле я сам был такой пулей. Момент, когда подъемная сила для меня уравновесилась силой притяжения, случился именно тогда, когда мы покидали зал суда. И как та пуля, я не мог упасть в ту самую точку, откуда когда-то отправился. Мне предстояло испытать боль падения.

Как бы то ни было, на протяжении последующих дней я думал только о том, как направить свою жизнь в какое-нибудь конструктивное русло. Благодаря событиям последнего времени директор «Таймс оф Британ» повысил меня в должности, и я поднялся в редакции на следующую иерархическую ступеньку. На самом деле мое новое положение не было столь уж ответственным, но я постарался целиком отдаться работе, посвятив ей всего себя без остатка, как это обычно делают люди, занявшие свой пост преждевременно. Первое препятствие, которое мне предстояло преодолеть, имело имя собственное: Хардлингтон.

С годами я только укрепился в своем убеждении, к которому пришел, размышляя о Хардлингтоне: люди отвратительные встречаются довольно редко, гораздо чаще мы сталкиваемся с неприятными ситуациями. И еще: общение с людьми униженными, в конце концов, унизительно для нас самих. И действительно, как только иерархические отношения между мной и моим бывшим начальником изменились на противоположные, Хардлингтон из деспота превратился в бледное привидение. Я не мог выносить его перекошенного гримасой лица, это было для меня невыносимо, поэтому однажды я решил поговорить с ним начистоту. Мне ничего не стоило вызвать его в свой кабинет, но я предпочел подойти к его столу, чтобы все сотрудники редакции стали свидетелями нашего разговора.

– Уважаемый господин Хардлингтон, – сказал я, – мне кажется, нам с вами не мешает немного побеседовать об основных принципах литературного творчества.

Когда пишущие машинки перестали стрекотать, я продолжил:

– Я прочел полное собрание ваших произведений. – Это, конечно, было неправдой, но хорошо звучало. – И думаю, что вы допускаете одну ошибку. Одну-единственную, но очень серьезную. Вы чересчур увлекаетесь классической литературой. Задумайтесь на минуту о том, что никто из авторов, которые впоследствии стали классиками, не хотел стать таким, как они. Ими восхищаются, но не подражают. С другой стороны, господин Хардлингтон, совершенно очевидно, что нельзя сравнивать между собой лучших из лучших. Для того чтобы по-настоящему оценить хорошего автора, следовало бы сравнить его с писателями скверными.

В руках у меня была книга; я протянул ее Хардлингтону, словно поднося ему дар. Это было мое давнее произведение, самое ужасное из всех, – «Пандора в Конго», первый заказ доктора Флага.

– Я придерживаюсь того мнения, господин Хардлингтон, что хороший писатель обязан идти своим путем независимо от того направления, которое наметили классики. Автору никогда не следовало бы выбирать книги для подражания; гораздо полезнее найти такие, сходства с которыми он хотел бы избежать. – И я заключил: – По-моему, господин Хардлингтон, у хорошего писателя должна быть только одна-единственная цель: никогда не писать ничего подобного.

Атмосфера в редакции разрядилась. Поскольку «Пандора в Конго» была моим произведением и я сам при свидетелях дал Хардлингтону разрешение критиковать меня, он перестал чувствовать себя униженным. Он даже снова начал разглагольствовать и поучать других. Однако теперь он не обладал прежней властью и потому из существа ненавистного стал просто забавным, и наши отношения улучшились.

Так прошло еще несколько дней. Поскольку мои доходы неожиданно возросли, я мог теперь позволить себе роскошь строить планы на будущее за пределами пансиона. Я не знал, как отблагодарить супругов Мак-Маон за их гостеприимство. Между тем Мак-Маон решил во что бы то ни стало прочитать историю Гарвея. Этот человек за всю жизнь не взял в руки ни одной книги, поэтому я мог считать его интерес для себя честью и одновременно испытанием. Сможет ли он дочитать роман до конца или книга закончит свой век под ножкой шкафа?

Ответ не заставил себя ждать. Две ночи спустя Мак-Маон достиг ключевого момента повествования. Я мирно спал, когда вдруг почувствовал, как кто-то постукивает меня пальцами по спине.

– Томми, Томми! Проснись, дружок!

Я подскочил как ужаленный, в полной уверенности, что нас снова бомбят, но слезть с кровати не успел. Мак-Маон сказал:

– Кто эти люди?

– Какие еще люди? О чем вы? – спросил я.

– Тектоны! Что мы будем делать, если они решат на нас напасть? Эти тектоны страшней войны, Томми!

Он говорил так, словно тектон сидел у него под кроватью.

– Господин Мак-Маон, – сказал я ему, протирая глаза, – пока вы не прочитаете самую последнюю страницу, история не закончится.

Должен сказать, что, когда Мак-Маон дочитал книгу, он был доволен не меньше, чем я, когда дописал ее. Это случилось утром в воскресенье.

– Я дочитал! Я ее дочитал! – повторял он, потрясая книгой, словно это был победный трофей, и целое племя ребятишек приплясывало вокруг него. Они не понимали, в чем дело, но были совершенно счастливы.

В тот же день после обеда, когда мы еще не поднялись из-за стола, Мак-Маон сказал:

– Могу я тебе задать один вопрос о книге, Томми? Мне очень любопытно.

– Спрашивайте все что хотите, господин Мак-Маон, – ответил я.

Он приблизил свою голову к моей и спросил конфиденциальным тоном:

– Ты помнишь ту главу, в которой Гарвей и Амгам сидят на вершине дерева? – Он понизил голос и сказал с улыбкой соучастника на губах: – Ну, да, да, когда они забрались на верхушку огромного дерева и давай там ласкаться да баловаться.

– Я прекрасно это помню, господин Мак-Маон, – сообщил ему я. – Это же моя книга.

Мак-Маон спросил:

– А где они справляли свои надобности?

Я растерялся от неожиданности, а потом возмутился:

– Это и есть ваш великий вопрос? – Я поморщился.

– Ну, на самом деле у меня и другие есть. Но этот вопрос важный, не так ли? Взгляни-ка, Томми, я тут посчитал… – Сказав это, он протянул мне листок с несложными арифметическими расчетами. – Я помножил приблизительное количество экскрементов, которые оставляют два человека в день, на семь. Согласно твоей книге, именно столько дней провели Маркус и Амгам на вершине дерева. И объем получился довольно значительный! А вопрос у меня такой: как они могли выдержать всю эту вонь? Если крона дерева была такой густой и широкой, то их экскременты должны были неизбежно остаться на ветках под ними. А на жаре они непременно стали бы ужасно вонять! Как носы Маркуса и Амгам это выносили?

– Понятия не имею! – возмутился я. – В Конго много рек и большая влажность, часто льют проливные дожди. Наверняка они смывали все нечистоты!

– Нет, нет и нет, – настаивал господин Мак-Маон с усердием термита. – Я посмотрел Британскую энциклопедию и определил, что Маркус был во внутренних районах Конго во время сухого сезона. Дождей не было, или они шли очень редко! А жара была страшная! Вонь от гниющих экскрементов должна была отбить у них всякое желание заниматься любовью!

Я начал сердиться:

– Будьте снисходительны, господин Мак-Маон! Что мы выиграем, если разрушим милую любовную сцену, упоминая о таких неделикатных подробностях?

Господин Мак-Маон сдался. Если сказать точнее, не стал больше настаивать. Поскольку на его лице выразилось разочарование, я предложил ему задать какие-нибудь еще вопросы. Может быть, мне удастся дать ему разъяснения, которые его удовлетворят, и он успокоится. И тут Мак-Маон указал мне на невероятное количество неточностей в тексте. Например: на странице такой-то Ричард жаловался на то, что у них кончился табак, а чуть позже курил сигару. И все в таком роде.

– Да, да, конечно, – защищался я. – События, пережитые Маркусом в Конго, привели к тому, что его нервная система стала давать сбои. Мне кажется, что нам следовало бы более снисходительно относиться к второстепенным деталям истории. Любой другой человек, которому пришлось бы сражаться за свою жизнь и любовь и вдобавок за свободу всего человечества, тоже не смог бы удержать в голове такие мелочи, как те, о которых вы говорите.

Мне удалось убедить Мак-Маона, но не самого себя. Я чувствовал себя так, словно меня допрашивал прокурор в тысячу раз более дотошный, чем тот, с которым пришлось столкнуться Нортону. Мак-Маон перелистал еще несколько страниц. Потом он, вздохнув, словно кит, наполнил воздухом свои легкие, огромные, как два бочонка, и сказал с присущей ему наивностью:

– Томми, почему негры не убегали? Ты это понял?

– Но, господин Мак-Маон! – И тут я привел свой довод с торжествующей улыбкой: – На их шеях были специальные окованные железом колодки, созданные для того, чтобы носильщики не могли сбежать. Разве вы не помните?

– Нет, я не об этом, – поправил он меня. – Я говорю о второй части, когда носильщики превратились в рудокопов.

Это меня встревожило. Я испугался, что мое описание шахты было недостаточно ясным, и стал рассказывать Мак-Маону, что внутри шахта имела форму купола с отверстием на самом верху, которое являлось единственным выходом с прииска.

– Представьте себе окно здесь, наверху, – сказал я, указывая пальцем в центр потолка. – Если бы мы сейчас попытались вскарабкаться по стенам, у нас бы ничего не вышло, потому что стены гладкие и ухватиться нам не за что.

– Это ясно как день, – согласился Мак-Маон. – Но в книге говорится, что по ночам этот вход, так называемый «муравейник», никто не охранял.

– Вы все правильно поняли. В этом не было никакой надобности, стоило только поднять лестницу наверх – и никто не мог оттуда выбраться. Простое и одновременно хитроумное решение, не правда ли?

Но Мак-Маон продолжал листать книгу и отрицательно качал головой. Наконец он произнес:

– Нет.

– Нет? – удивился я.

– Нет, – настойчиво повторил он и продолжил листать книгу, сосредоточенно морщась, словно именно роман, а не я, должен был разрешить его сомнения.

Наконец Мак-Маон поднял голову, посмотрел на меня глазами дворняжки и сказал:

– Послушай, Томми, разве эти ребята не могли взобраться друг другу на плечи? Построив такую простую пирамиду, они спокойно бы добрались до выхода из «муравейника». Тебе так не кажется?

Я не нашелся, что ему ответить. И неожиданно поймал себя на том, что сделал движение, которое было так хорошо мне знакомо: посмотрел сначала на одну сторону стола, а потом – на другую. И сделал я это вовсе не потому, что сомневался в чем-то, а для того, чтобы выиграть время, пока мне в голову не придет какое-нибудь подходящее объяснение. Мне показалось, что в воздухе повис ужас. Если к слову «ужас» можно добавить какое-нибудь определение, то я бы сказал «позорный ужас». Мак-Маон погрозил кому-то пальцем.

– Ты знаешь, почему это не пришло в голову двум братьям? – И сам ответил на свой вопрос: – Потому что они были англичанами. Я ирландец и прекрасно это знаю. Англичане воображают, что они покорили Ирландию, потому что умнее ирландцев, а это совсем не так. Они нами управляют, потому что на их стороне сила. Поэтому братьям не пришло в голову, что кучка негров может придумать такой простой ход, чтобы сбежать. Братья Краверы воображали, что негры – идиоты. А они вовсе не были идиотами – просто рабами.

Мак-Маон снова стал изучать книгу, рассматривая страницы на свет, словно пытался отыскать какие-то слова, написанные симпатическими чернилами. Потом заключил, все еще не глядя мне в лицо:

– Ну, так почему же тогда негры не убегали с прииска?

Я не мог найти ответа на этот вопрос. На самом деле у меня не было ответа ни на один из вопросов, которые задал мне Мак-Маон в то утро.

– Ладно, – произнес я пересохшими губами и проглотил слюну, – я тоже англичанин, господин Мак-Маон, но не считаю ирландцев тупицами. И африканцев тоже.

– О, я в этом нисколько не сомневаюсь, Томми! – извинился Мак-Маон. – Среди англичан попадаются вполне приличные люди! Я только говорю о том, что все англичане, хорошие или плохие, думают, как англичане. Я имею в виду, что они никогда не думают как люди угнетенные, потому что никогда не испытывали гнета, которому подвергают других.

Мак-Маон перелистал еще несколько страниц и вдруг посмотрел на меня широко открытыми глазами, словно ему в голову пришла блестящая мысль. Он сказал:

– Мне припоминается, что ты беседовал с Маркусом Гарвеем.

– Да, конечно. Много раз.

– Тогда наверняка ты как хороший англичанин, который высоко ценит умственные способности африканцев, должен был множество раз задать ему этот вопрос. Что же тебе ответил господин Гарвей?

Мне было невыносимо больно, что Мак-Маон ставил меня на одну доску с братьями Краверами. А может быть, я страдал от того, что не мог ответить на такие простые вопросы. Или от того, что у меня никогда не возникало необходимости задать столь очевидный вопрос Маркусу Гарвею. Я довольно сухо прервал наш разговор под предлогом того, что мне необходимо проветриться, и вышел из пансиона, раздраженный. Бедный господин Мак-Маон! До сих пор ненавижу себя за этот поступок.

Я ходил по окрестным улицам и курил не переставая. Мои нервы были напряжены. Мне хотелось выкинуть из головы вопрос Мак-Маона, но сделать это оказалось непросто. Почему же негры не сбежали с прииска?

Прежде чем вернуться домой, я подошел к нашему старому пансиону, который по-прежнему лежал в руинах, и остановился перед ним. Здание напоминало неудавшийся кекс, который «сел» в духовке. В его верхнем углу еще можно было различить окно моей старой комнаты, которое теперь имело форму ромба. Я размышлял о какой-то ерунде, когда вдруг почувствовал, что кто-то тычет меня пальцем в правое плечо:

– Простите, вы случайно не Томсон? Томас Томсон?

Это был почтальон нашего района со своими неизменными мешком и кепкой; он ехал на велосипеде, без которого, казалось, невозможно было его себе представить. Я подтвердил его предположение, и он, расплывшись в улыбке, объяснил мне, в чем дело:

– Я вас очень хорошо помню. Вы тот самый молодой человек, который проклинал кайзера, когда аэростаты разбомбили это здание, – сказал он, показывая на развалины пансиона. – Я тогда вручил вам повестку. Вы так негодовали! Трудно забыть такого пылкого юношу.

– Да, да. Это действительно был я. – Мне вспомнилась та ночь, и я тоже ему улыбнулся.

С точки зрения людей, переживших бомбежки, эта встреча казалась более забавной, чем была на самом деле.

– Простите за беспокойство, – продолжил почтальон, – но некоторое время спустя на ваше имя – на имя Томаса Томсона – пришло еще одно письмо. К несчастью, я не знал, как мне с ним поступить. Все жильцы этого дома разъехались, и мне не у кого было узнать, в какую часть вас направили служить. Тогда я сдал письмо на хранение в центральном почтовом отделении. Я подумал, что такой решительный и пылкий юноша, как вы, непременно сходит за письмом, если узнает, что кто-то решил сообщить ему какие-то известия. Рано или поздно сходит. Я пожал плечами:

– Спасибо за ваше внимание. Но я сирота, да и друзей у меня немного. Не думаю, чтобы в этом письме было что-нибудь важное.

– А я думаю, что было, – уверенно заявил почтальон. – Это письмо пришло из тюрьмы, и его отправитель был приговорен к смерти. Я знаю об этом, потому что имя у него было очень известное.

Потом он снова сел на велосипед и поехал вниз по улице. Нажимая на педали, он обернулся и сказал:

– Ну что ж, как хотите. Если письмо вас все же заинтересует, оно вас еще ожидает в центральном почтовом отделении. Знаете что? Бывают письма, которые десятилетиями ждут своего адресата, прежде чем попасть к нему в руки.

Почему судьба свела меня в тот день с этим сердобольным почтальоном? Когда немецкая бомба сожгла книгу, такой человек, как Томми Томсон, неминуемо должен был возмущенно орать посреди улицы. А почтальон должен был неминуемо запомнить мои вопли, поэтому он неминуемо рано или поздно должен был узнать меня на улице.

Почему наш пансион разбомбил тот немецкий аэростат? Потому что мы воевали с Германией. А почему мы воевали с Германией? Из-за колоний; потому что колонии обогащали целые страны и отдельных их жителей. Именно поэтому братья Краверы отправились в колонии: они хотели обогатиться. А если бы они не поехали в колонии, я бы никогда ничего не написал. Все очень просто, но в то же время очень сложно.

Из слов почтальона я заключил, что речь шла о письме от Маркуса. «Может быть, – сказал я себе, – Маркус написал мне что-нибудь после того, как меня призвали в армию». Я не смог даже проститься с ним. В те дни у меня было много свободного времени и в основном по этой причине я сходил за письмом.

Я ошибался. Письмо было не от Маркуса. Его написал консул Каземент.

Когда Каземент писал эти строки, он не мог представить себе, что я в это самое время носил униформу войск, против которых он так страстно боролся, и по этой причине письмо пролежит на почте целых два года. Вспомним, что письмо попало мне в руки осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года, а Каземента казнили в тысяча девятьсот шестнадцатом, когда я был на фронте. Боже мой, какое письмо! Я не стал вскрывать его на почте. Мне помнится, что я пришел в пансион, направился в гостиную и устроился в кресле, которое стояло спинкой к окну. В кресле напротив, как всегда, восседал Модепа. Он листал последний выпуск «Таймс оф Британ», на который мы имели бесплатную подписку благодаря тому посту, который я занимал в газете.

Никогда в жизни никакое письмо или любое другое чтение не вызывало во мне такого волнения. Прошло шестьдесят лет, а я до сих пор могу повторить его текст на память.

В нем говорилось:

Уважаемый господин Томас Томсон!

Мое тело послужит преградой для двадцати четырех пуль прежде, чем вы прочитаете эти строки. У меня осталось совсем немного времени, и я не хочу терять его на жалобы. Наша встреча была коротка, и мы не смогли близко узнать друг друга, но, тем не менее, я успел обнаружить в вас одну добродетель – любовь к истине. Как бы то ни было, эти строки не призывают вас бороться за то, чтобы изменить вынесенный мне приговор, – это задача невыполнимая. Речь идет о другом судебном процессе, в котором наши интересы совпадают.

Дело Гарвея, ведение которого началось раньше моего, закончится позже, чем мое. Как вы, надеюсь, помните, я был одним из тех, кто предложил собрать подписи европейцев, проживавших в Леопольдвиле. Все эти достойные граждане, бельгийцы и англичане, подписали документ, утверждавший преступность личности Маркуса Гарвея. Я знаю, о чемвы думаете: адвокату Гарвея будет очень несложно опровергнуть мои слова. Но это неважно. Если мои расчеты верны, Маркусу не удастся так легко избежать правосудия.

Вы уже, наверное, догадались, – а если нет, то я весьма сожалею, что не заслужил о себе более высокого мнения, – что такой человек, как я, никогда не ограничился бы простым предоставлением подписей в суд. В моем распоряжении есть также свидетель, показания которого должны привести к осуждению Гарвея. Однако в то время, когда мы с вами встретились, восстание в Ирландии уже начиналось. И моя судьба – победа или поражение – также была предначертана. Мне выпало поражение.

Сейчас я лишен возможности лично позаботиться об этом свидетеле. Могу ли я доверить его кому-нибудь, кроме вас? При существующих обстоятельствах иного выхода у меня не остается. Знайте, что этот свидетель получил от меня указания явиться по адресу, который вы мне оставили. Надеюсь, вы сможете предоставить ему убежище вместо меня. Сделайте так, чтобы он мог прийти в суд и дать показания. Больше я у вас ничего не прошу. Я знаю, что адвокат Гарвея оплачивает вашу работу. Ноу меня не вызывает сомнения, что в этой борьбе интересов вашего работодателя и правосудия вы займете сторону правосудия.

И последнее: человек, которого я посылаю к вам, надежен, верен и дисциплинирован. Я велел ему приехать к вашему пансиону и не двигаться с места, пока кто-нибудь не обратится к нему как должно. И можете быть уверены: если я приказал ему не двигаться, то он не уйдет. Пусть льет дождь, палит солнце, пусть пройдет тысяча лет. (Итак, я прошу вас, чтобы вы были внимательны: он скоро появится.) И еще: наш человек получил четкий приказ не называть своего имени и не говорить о деле Гарвея ни с кем, кроме определенного человека. Как мой посланец узнает этого человека (то есть вас)? При помощи пароля. Вот он:

«Конго это Конго это Конго это Конго».

Повторите эту фразу три раза. Всего вы должны произнести слово «Конго» двенадцать раз. Извините, я не слишком оригинален, когда придумываю пароли. Но если какое-то слово может охарактеризовать моего свидетеля, то это, безусловно, оно. Кроме того, здравый смысл велит мне избегать сложных построений, чтобы не вызвать подозрений у почтовых цензоров. Очень скоро я стану таким же мертвецом, как любой другой труп, но, пока я жив, я не такой человек, как остальные.

P. S. Власти, которые содержат меня под стражей, прочитав это письмо, убедились в том, что оно не содержит никаких политических сведений, и любезно согласились на его отправку. В связи с этим оно не будет проходить через иных почтовых цензоров и его доставят по указанному мною адресу.

Долгих вам лет жизни и да расцветает вокруг вас справедливость, как пышный сад.

Я закончил чтение, но продолжение письма оставалось передо мной и имело образ сидевшего в кресле господина Модепа.

– Вас на самом деле зовут не Модепа, не так ли? – спросил я.

Еще не успев закончить фразу, я понял, что имя «Модепа» было фонетическим воспроизведением французского выражения «mot de pas», что означает «пароль». Услышав мой вопрос, Модепа резким жестом опустил газету, точно так же, как я минутой раньше отложил письмо.

– Вы Пепе. – Он внимательно посмотрел на меня, и я продолжил: – Вы должны были умереть.

Он не спеша обдумал мое заявление и наконец сказал:

– Нет, я жив.

Я встал с кресла, протянул ему руку и, не скрывая дрожь в голосе, сказал:

– Господин Годефруа, вы сделаете мне честь, если согласитесь выпить со мной.

Я увел его из дома. Почему мне это пришло в голову? Наверное, потому, что в глубине души я знал правду и хотел выиграть немного времени, прежде чем услышать ее. Мы пошли в ирландскую таверну, куда часто наведывался Мак-Маон: там был небольшой отдельный кабинет.

Последовавшая за этим сцена доказывает, что самые драматические моменты нашей жизни могут одновременно быть и самыми нелепыми. Мне было известно истинное имя Годефруа, а потому я знал, кто был передо мной. Таким образом, пароль терял всякий смысл. Однако мой собеседник настоял на выполнении всех правил с фанатичной настойчивостью. Ему был дан приказ не откровенничать ни с кем, пока он не услышит пароль. Он ждал два года и мог спокойно прождать еще два.

Таким образом, я должен был произнести пароль, но мне казалось крайне глупым бесконечное повторение слова «Конго». Если Каземент, где бы он ни был теперь, мог нас видеть, он, наверное, вдоволь бы посмеялся. Годефруа старался мне помочь. «Давай, давай», – говорили мне его глаза, каждый раз, когда я произносил слово «Конго». Но положение стало совсем гротескным, когда выслушав все бесконечные «Конго», Годефруа посмотрел задумчиво в потолок и сказал:

– Извините, не могли бы вы повторить пароль еще раз? Мне кажется, я обсчитался…

Но кое-как со своей задачей мы справились. И когда все было улажено, оказалось, что Годефруа невероятный болтун:

– Господин Каземент велел мне прийти по адресу старого пансиона. Со слов господина Каземента я понял, что там мне предоставят кров и рано или поздно кто-то произнесет пароль. Так оно и случилось. – Тут он выпил глоток виски и продолжил: – Однако вместо дома я нашел одни развалины, поэтому я сел возле них и, когда люди проходили мимо меня, повторял: «Mot de pas? Mot de pas?» Но никто не говорил мне пароля. До сегодняшнего дня. Чего вы так долго ждали?

Мне стоило большого труда произнести пароль из-за естественного нежелания показаться смешным. Но теперь, когда настало время задать единственный важный вопрос, я вовсе не был уверен, что хотел знать на него ответ. То, что мы сидели рядом и Годефруа намеревался мне все рассказать, казалось чудом. Я провел четыре года, работая над книгой, оперируя невидимыми персонажами, и вот теперь один из них оказался передо мной. Мне надо было задать ему один вопрос, один-единственный:

– Годефруа, что случилось в сельве?

Начало его повествования мало чем отличалось от рассказов Маркуса. Годефруа наняли белые, для того чтобы он помогал им во время экспедиции и работ на прииске, – это была экспедиция братьев Краверов. Они отправились из Леопольдвиля вместе с сотней носильщиков и углубились в джунгли, двигаясь по некоему подобию туннеля, который проходил в гуще самой буйной в мире растительности.

– Однажды, – продолжал Годефруа, – когда мы зашли уже далеко в глубь сельвы, экспедиция остановилась на одной прогалине. Господин Ричард был убежден, что они найдут там большую алмазную жилу.

– Алмазы? Вы в этом уверены? – прервал его я. – Они нашли алмазную жилу или золотую копь?

– Алмазы. Господин Ричард говорил, что золото блестит, а алмазы пахнут. И он почуял алмазы, – сказал Годефруа, ни минуты не колеблясь. – На прогалине устроили лагерь. Братья Краверы спали в одной палатке, а мы с Маркусом – в другой. На самом деле они нашли только два алмаза. Но каких! Каждый из них был размером с кулачокмладенца. В тот день, когда их обнаружили, Маркус страшно нервничал и не мог сомкнуть глаз. Он вертелся с боку на бок на своем топчане и ныл: «И почему, черт возьми, этим двум идиотам достанутся оба алмаза, а мне ни одного?» А я ему и говорю: «Мне спать хочется, господин Гарвей, давайте баиньки». А он опять за свое: «И почему, черт возьми, этим двум идиотам достанутся оба алмаза, а мне ни одного?» А я ему опять повторяю очень воспитанно: «Мне спать хочется, господин Гарвей, давайте баиньки».

Бесконечные повторы Годефруа начинали выводить меня из себя. Я крепко схватил его рукой за локоть и сказал:

– Годефруа! Что было дальше?

Мой собеседник широко открыл глаза. На его черном лице блестели отливавшие желтизной белки, и его глаза казались двумя яичницами. Годефруа продолжил рассказ:

– Ну так вот, господин Гарвей и говорит мне: «А ты заткнись, черномазый», а потом он взял керосиновую лампу и револьвер и пошел к палатке братьев Краверов. Лампу он просто бросил внутрь, чтобы лучше их видеть, а потом я услышал шесть выстрелов. Я тоже вышел из палатки и увидел силуэты господ Краверов на фоне брезента. Уильям был худой, а Ричард – потолще. И слышно мне тоже все было прекрасно. Господин Гарвей ранил их; они стонали, умоляя, чтобы он их не убивал. А господин Гарвей в это время спокойненько стоял возле палатки и заряжал револьвер еще шестью пулями. Потом он снова стал в упор стрелять в братьев Краверов и выпустил все шесть пуль. Я думаю, что он попал все шесть раз, но все равно до конца их не убил. Господин Уильям плакал, он пищал и мяукал, как котенок. А господин Ричард издавал очень странные звуки, словно задыхался. Господин Гарвей еще раз зарядил пистолет и еще раз выпустил все шесть пуль. Он теперь распределял выстрелы четко по справедливости: это – Уильяму, а это – Ричарду, это – Уильяму, а это – Ричарду, это – Уильяму, а это – Ричарду. Разрядил всю обойму. Когда господин Гарвей убедился в том, что они точно были мертвые, он обернулся, увидел, что я стоял за ним, и говорит: «А ты чего пялишься, черномазый?» Потом вдруг изменил свой тон и говорит: «Погоди-ка минуточку, Пепе, нам с тобой надо поговорить». Когда господин Гарвей был в хорошем настроении, он меня «черномазым» не называл, а говорил Пепе; только в хорошем настроении он почти никогда не бывал. Я понял, что он притворялся любезным, а на самом деле снова заряжал револьвер с тем же спокойствием, что и раньше. Зачем ему понадобилась новая обойма, если господа Уильям и Ричард были уже мертвые? Это могло значить одно: что он и меня собирался убить, а мне вовсе умирать не хотелось, и я во весь дух побежал к лесу. Господин Томас!

Годефруа заметил, что у меня кровоточила ладонь. Мои ногти впились в кожу и рассадили ее до крови. Я так увлекся рассказом, что даже не заметил этого. Мне пришлось промыть ранку виски и замотать руку платком.

– Годефруа, – сказал я, – почему вы не хотите рассказать мне все?

– Все? Что вы имеете в виду, господин Томас?

– Все значит все, – ответил я.

– Ну ладно, все, – подчинился Годефруа. – Мне удалось добраться до Леопольдвиля, но я не знал, что делать. Я очень боялся снова встретиться с господином Гарвеем в Леопольдвиле, опасаясь, что он обвинит меня в убийстве. Я ведь черный, а он только коричневатый, и белые люди поверили бы скорее ему, чем мне. И действительно, как-то раз я увидел его на улице Леопольдвиля! Мне стало очень страшно, так страшно, что я пошел на исповедь к одному бельгийскому миссионеру и рассказал ему обо всех своих грехах, а особенно о грехах господина Маркуса Гарвея. Этот миссионер меня давно знал, и с господином Казементом он тоже был знаком. Миссионер привел меня к господину Казементу, и я ему все рассказал. Он мне поверил и велел молчать, сказав, что если мы хотим добиться справедливости, то должны вести себя осторожно, очень осторожно. Господин Каземент не доверял бельгийским судам. Но когда он узнал, что в Англии арестовали господина Гарвея, то прислал мне денег на билет. Я должен был сесть на корабль, явиться в суд и выступить там свидетелем. Но, к несчастью, суд все не назначали и не назначали. Потом началась война и мое путешествие все откладывалось и откладывалось, потому что приплыть сюда было не так-то просто. А остальную часть истории вы и так знаете. Когда я наконец смог сесть на корабль и приехать, господин Каземент прислал мне записку. Там был адрес, где меня должны были принять. Но я не должен был давать никаких показаний, прежде чем не услышу слово «Конго», произнесенное двенадцать раз подряд. Господин Каземент так решил, чтобы мне легче было запомнить пароль: слово «Конго» – потому что я там родился, а двенадцать раз – как двенадцать апостолов у Господа нашего.

– А что еще? Где же вся остальная часть истории?

Годефруа не понимал моего нетерпения. Он посмотрел в потолок, потом снова на меня и заключил решительно:

– Это все. Я должен был знать что-нибудь еще?

– А белые люди?

– Никого из белых людей из этой экспедиции в живых не осталось, кроме господина Гарвея, у которого кожа коричневатая и который всех их убил. – Годефруа был искренне расстроен. – Может быть, я как-то неясно выразился? Господин Гарвей – убийца, и справедливость должна восторжествовать. Господин Томсон, у вас все еще идет кровь из руки.

Я ненавидел, когда он говорил мне «господин», и он это прекрасно знал. Но настаивать не имело ни малейшего смысла. Годефруа был из тех людей, которые готовы отдать жизнь за тех, кто стоит выше, чем они, на иерархической лестнице, но неспособны изменить свои привычки, даже если сам Иисус Христос их попросит об этом лично. Из-за деревянной перегородки послышалась мелодия. Я не думал, что ирландская музыка может быть такой грустной. Годефруа взял меня за руку, размотал платок и вылил на мою ладонь виски из своего стакана. Накладывая новую повязку, он продолжил:

– Мне было очень страшно. Когда я убегал с прогалины, то ни разу не обернулся. Я вернулся в Леопольдвиль один, прошел через сельву и выжил чудом. Я ел грибы, которые росли на коре деревьев, фрукты, висевшие на ветках, и саранчу, когда мне удавалось ее поймать. Мне приходилось прятаться от дикарей, потому что, когда экспедиция шла через сельву, мы сделали много страшных дел! Очень страшных, господин Томсон, таких, что вы себе и представить не можете! А шли мы долго, целый месяц! Господин Гарвей был очень жестоким. Во время похода ему нравилось бросать бомбы в поселках, просто так, для развлечения. И господа Краверы, которым нужны были здоровые носильщики, частенько его ругали, потому что он кидал гораздо больше бомб, чем требовалось. Он тоже, как и я, на обратном пути прошел через сельву один, но господин Гарвей нес ружья и динамитные шашки, и мне кажется, что подходить к нему никто не осмеливался. Он, наверное, расстреливал даже ящериц, которые попадались ему на пути!

– Так значит, твои соплеменники не убивали Уильяма? Разве не они повесили его вниз головой, чтобы крысы сожрали его мозг и другие части тела?

– Да кто бы мог повесить господина Уильяма вниз головой? – рассмеялся Годефруа. – Нет, конечно, нет! Невозможно себе представить, чтобы кто-нибудь учинил такое над господином Уильямом. Это было наказание, которому братья Краверы подвергали непокорных носильщиков. Хотя придумали эту казнь не они, а господин Гарвей.

– А что случилось с белой девушкой? – Мне хотелось сделать еще одну попытку.

– Да что вы, господин Томсон! – сказал он. – О какой еще белой девушке вы говорите? В экспедиции не было женщин, а уж тем более – белых.

– Иди домой, Годефруа, – ответил я резко.

В этот момент музыканты перестали играть. Изменение моего тона и наступившая тишина смутили Годефруа.

– Я что-то не так сказал, господин Томсон? Вы на меня рассердились?

– Возвращайся в пансион.

Он ушел. На столе стояла бутылка виски, в которой еще оставалось довольно много спиртного, и я выпил все. Сначала я говорил самому себе, что виски помогало мне думать. Это была ложь. Я пил, потому что спиртное помогало мне не думать.

Мне показалось, что мои мысли и я сам действовали независимо друг от друга. В груди у меня скапливались отчаяние и страх в равной пропорции. Мой мозг хотел стереть с лица земли Годефруа, или Модепа, или того, кем этот человек был на самом деле. Я говорил самому себе: это самозванец, дезертир, эту ловушку поставил нам Каземент, который был озлобленным содомитом; это необразованный негр, ему нельзя доверять. Но виски в бутылке кончилось, и я осознал, что без горючего подобные идеи никакого основания под собой не имели. «Хорошо, – решил я эту проблему, – тогда пойдем за горючим».

Я вышел на улицу, но вместо того чтобы пойти домой, отправился в другой бар. Когда и его закрыли, я пошел в другой. Каждое следующее заведение было хуже предыдущего. В конце концов передо мной оказались только закрытые двери. Но я продолжал свои поиски с героической и упрямой настойчивостью, присущей пьяницам. Недалеко от мола я нашел последний открытый бар, если можно так назвать это место. Он оказался самым отвратительным из всех; настоящая гнусная дыра. Все женщины там были проститутками, а мужчины – ворами, или наоборот. Меня это не волновало. Здесь я мог получить выпивку в обмен на свои деньги.

Бар имел форму лабораторной колбы с узким горлышком, где размещалась стойка; в конце этого прохода помещение расширялось. Заведение было набито людьми, и всем приходилось разговаривать очень громко, потому что акустика была ужасной. Мне пришлось кричать прямо в ухо официанту, чтобы он меня понял. Тела сгрудились в проходе и двигались так, словно плавали в густой грязи. Я хотел отвлечься от своих мыслей и стал обдумывать причины, по которым архитектор построил такое неудобное помещение. Несмотря на то что винные пары затуманивали мой мозг, мне не составило особого труда сообразить, в чем было дело, и я рассмеялся.

Этот бар казался приютом самых развратных, гнусных и опустившихся людей Лондона, а потому его посетители всегда были начеку: в районе порта часто устраивали облавы. Длинный проход позволял издалека увидеть входящих полицейских. Собравшаяся вдоль стойки толпа мешала им быстро продвигаться вперед. Тем временем, преследуемые успевали выскочить на улицу через окно в небольшом зале, который, вероятно, предназначался для танцев.

Я слишком много выпил. Мои мысли двигались по спирали. Я подумал, что Англия создала самую большую империю в мире, и это делало мою страну воплощением мирового зла. Потом я подумал, что Лондон был ее столицей, и это делало его самым развратным городом мира. А поскольку я сейчас находился в самом ужасном баре самого ужасного города самой ужасной страны мира, то его посетители, по логике вещей, должны являться самыми гнусными представителями человеческого рода. Следуя этим рассуждениям, самые гнусные из гнусных должны были собираться в глубине помещения, как можно дальше от входа и как можно ближе к окнам. Я вытянул шею, не вставая со своего места примерно посередине стойки, чтобы посмотреть на эти отбросы человечества и, естественно, увидел там Маркуса Гарвея.

Он танцевал со старой проституткой, которая напоминала своей раскраской тропического попугая. Мелодию создавали скрипка, каблуки, стучавшие по полу, ладони, хлопавшие не в лад, и множество голосов, испорченных табаком. Маркус и его партнерша смеялись. Она хохотала, как сумасшедшая, а он смеялся над ней. На платье женщины было невообразимое количество пятен, больших и маленьких, давно засохших и совсем свежих. Я не мог даже представить себе, сколько различных жидкостей создали этот разноцветный архипелаг. Среди танцующих двигался один мужчина, который был так пьян, что не держался на ногах, но толпа удерживала его в вертикальном положении. Он повисал то на одном человеке, то на другом и старался пристроить свою голову на чье-нибудь плечо, пока его не отталкивали в сторону, и бедняга принимался искать следующую жертву.

Проститутка наскучила Маркусу, и он сменил ее на кружку пива. Женщина выразила ему свое недовольство, и тогда Гарвей ударил ее кружкой по голове. Публика, заметившая этот инцидент, захохотала. По лицу женщины текла смесь крови, пива и белой пудры. Она потеряла сознание, но подобно сонному пьянице, не падала на пол. Не могу сказать, сколько времени я завороженно следил за головами проститутки и пьяного мужчины. Они безвольно кружились, как два волчка, в людском море. Рано или поздно их головы окажутся на одном и том же плече, а губы сольются в поцелуе. Тут я сказал себе: «Проснись».

Я направился в сторону Маркуса. Но продираться через лес рук, ног и тел было тяжело. Мне приходилось безжалостно расталкивать людей, нанося им удары локтями по ребрам, и раздвигая толпу руками. Маркус заметил меня, когда нас разделяло расстояние метра в три. Он замер на месте, как ящерица на солнце, и видел теперь только меня. Гарвей стал другим человеком: его ярко-зеленые глаза показались мне затянутым ряской гнилым прудом. Никогда раньше я не видел на его лице такого выражения. Это была дерзкая ненависть, жгучая и жестокая, как пуля. Его гримаса не имела ничего общего с той грустной и несчастной физиономией, которую я видел во время наших бесед. Гвалт не позволял нам слышать друг друга, хотя мы оказались совсем близко, поэтому Маркус произнес свои слова четко, медленно двигая губами, чтобы я мог его понять: «Ах ты, сукин сын» – и выскочил в окно.

Я, естественно, последовал за ним. Его нелепая фигура удалялась в сторону порта, и прежде чем туман проглотил его, я побежал за ним. Груз с кораблей лежал на каменных плитах: тюки, контейнеры и ящики самых разных форм и размеров были сложены в кучи, и проходы между ними образовывали странный лабиринт. Маркус, конечно, хотел запутать след и обмануть меня. Его короткие ноги бежали удивительно быстро, словно ими двигал мотор, ничего общего не имевший с остальным его телом. А я слишком много выпил, поэтому мне оставалось только бежать за ним и кричать: – Стой, негодяй!

Я долго бежал, видя перед собой только смутную черную тень, напоминавшую большого таракана. Хорошо еще, что на нем были черные брюки и свитер; если бы не это, я бы не смог разглядеть его в густом, как желе, тумане. Но расстояние между нами все увеличивалось. Закоулки между кучами груза казались заколдованными. Завернув за угол, я лишь увидел, как он скрывается за очередным поворотом. Иногда дорожка раздваивалась, и Маркуса не было видно ни в одном коридоре, ни в другом. В таком случае я выбирал проход, в котором было меньше крыс, рассчитывая, что Гарвей, пробегая, их распугал. Я не хотел сдаваться. Однако мой организм принял решение за меня.

На бегу я вдруг почувствовал, как между моими ребрами внутри меня что-то надорвалось. Хотя мне было неясно, какая именно случилась беда, я почувствовал страх. Дышать стало тяжело; самое незначительное движение вызывало у меня такую резкую боль, словно мою грудь пронзало каленое железо. Я остановился и присел, прислонившись к большому, как железнодорожный вагон, контейнеру. (На следующий день врачи сказали, что в моей груди что-то разорвалось и там скопился воздух. Легкие болтались внутри меня, как две спички в пустом коробке. Мне пришлось провести в постели целый месяц, чтобы все встало на свое место.)

Не знаю, сколько времени я провел там, сидя на земле и не в состоянии шелохнуться. Если бы не виски, выпитое в ту ночь, которое сделало меня нечувствительным, я бы выл от боли. Ноябрьский холод был для меня очень опасен. А Маркуса я упустил.

Вдруг мне показалось, что пошел дождь. Однако струя отличалась от дождевых и казалась слишком сильной. Я посмотрел вверх. Мне стоило большого труда понять, что жидкость, которая заливала мне глаза, была мочой Маркуса.

Он стоял на контейнере, к которому я прислонился. Гарвей мочился очень долго, спокойно опорожняя свой мочевой пузырь. Я не мог даже встать на ноги, поэтому только повернул шею так, чтобы жидкость попадала мне на затылок, а не в лицо. Потом Гарвей спросил, застегивая пуговицы на ширинке:

– Ты можешь мне объяснить, зачем ты за мной идешь? Может, хочешь, чтобы я убил тебя?

Пар, выходивший у него изо рта, смешивался с туманом. Но этот пар был темнее и блестел в воздухе. Я чувствовал его запах. Каждое его слово воняло по-разному. Голос Маркуса казался мне совсем другим, не таким, как раньше. В этом голосе не было слышно сомнений, слез или жалоб. Это был голос злодея, который считает себя непобедимым, пока остается в своем гнилом мире.

– Я говорил с Годефруа, – сказал я. – Я сделаю так, чтобы дело пересмотрели!

На Маркуса это, казалось, не произвело большого впечатления:

– Единственное мое преступление заключается в том, что я поступил с англичанами так, словно они были неграми. – Он плюнул по ветру и сказал: – И ничего ты не добьешься, идиот.

– Добьюсь, – восстал против него я. – И тебя повесят!

Он широко развел руками и расхохотался:

– Меня? Да ведь я спас мир! Разве ты об этом забыл? Он захихикал, как обезьяна, потом замолчал, и когда заговорил снова, в голосе его зазвучали ледяные нотки:

– Если ты вздумаешь вернуться сюда, я съем твою печень. А потом убью тебя. Ты не знаешь, что такое Конго.

Он подпрыгнул и исчез по другую сторону контейнера. Я крикнул что-то ему вслед. Не помню точно, что именно. Его едкий голос ответил мне. Сквозь ночной туман до меня донеслось:

– Это все Нортон, идиот, Нортон!

30

Рассказ о смерти Стэнли, знаменитого исследователя Африки, всегда вызывал у меня противоречивые чувства. Стэнли лежал на смертном одре, и ему было слышно, как бьют часы. Однажды в полночь с последним ударом часов он прошептал:

– И это и есть время… как странно…

Это были его последние слова.

Иногда мне кажется, что я догадываюсь, о чем говорил Стэнли: самое главное свойство времени состоит в том, что оно может исчезать. Шестьдесят лет тому назад я сидел на деревянном настиле мола с поврежденными легкими, разбитый, окруженный туманом и крысами. То время и настоящее разделяют шестьдесят лет и всего несколько строк.

На протяжении долгого, как вечность, часа я не мог оторвать свою спину от стенки контейнера. Не мог и не хотел. Мне было безразлично все: холод, моча Маркуса, которая текла с моих ушей вниз, и даже портовые крысы, привыкшие к моему присутствию и игравшие у меня на коленях. Я думал обо всем – и ни о чем, словно моя голова стала пустыней. Можно было бесконечно шагать по ее бескрайним просторам внутри моих мозгов; пейзаж оставался неизменным.

Если когда-нибудь в своей жизни Томас Томсон поступал решительно и смело, то, вне всякого сомнения, это случилось в ту ночь, когда он поднялся на ноги и пошел к дому Эдварда Нортона. Я мог вернуться в пансион, но предпочел навестить адвоката. В голове у меня раздавался крик Маркуса: «Это все Нортон, идиот, Нортон!» Я сомневался в том, произнес эти слова Маркус или то был просто шум ветра. В любом случае Нортону придется многое мне объяснить.

Я ограничился тем, что пригладил волосы рукой и стер локтем с носа свисавшие с него желтые капли. Мои движения были механическими. Я старался держать спину прямо, поддерживая одной рукой грудь, а другой – спину. Иначе боль становилась невыносимой. Представьте себе, что ваша грудная клетка превратилась в мешок с гвоздями. Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне кажется, что я добрался до кабинета Нортона только благодаря какому-то чуду.

В ранний утренний час я стоял у его дверей. Солнце еще не взошло, но предрассветные сумерки уже завоевывали город. Если Нортон по-прежнему соблюдал свой строгий распорядок дня, то его жилище уже готово было превратиться в рабочий кабинет.

Он открыл дверь и, естественно, очень удивился, увидев меня, но совершенно спокойным тоном произнес:

– Вы знаете, который час?

Я сказал ему в ответ:

– А вы знаете, с кем я только что говорил?

Он был очень умен. Ему оказалось достаточно одного взгляда на меня, чтобы догадаться о случившемся.

– Заходите, пожалуйста, господин Томсон, – произнес он заученно любезным тоном. – Мы ведь еще не отпраздновали успех нашего предприятия.

Когда Нортон затворил за мной дверь, я проговорил:

– У меня руки чешутся убить вас.

– Не делайте этого, – ответил спокойно Нортон. – Вас повесят. И знаете почему? Потому что единственного адвоката, который смог бы выиграть ваш процесс, не осталось бы в живых.

Он некоторое время молча рассматривал меня, а потом заключил:

– Нет, вы никого не хотите убить. Вы хотите выслушать объяснение.

Он протянул вперед руку, словно говоря: «Проходите». Я увидел глубокое кресло и упал туда. Вид мой был ужасен. А Нортона я застал как раз в тот момент, когда он прихорашивался. Адвокат на минуту отвернулся от меня, чтобы поправить галстук перед зеркалом. Я присмотрелся к нему и заметил, что он был одет наряднее, чем обычно. Носки были закреплены серебряными пряжками, а галстук украшала золотая булавка. Нортон всегда носил красивый жилет поверх рубашки, но сегодня жилет был из самых дорогих.

– Ну, как я выгляжу? – спросил он, разводя руки в стороны. Мое лицо, вероятно, выдавало все мои мысли, потому что Нортон поторопился добавить: – Имейте терпение. Бы желали получить объяснение относительно всего, что произошло, не правда ли? Оно будет с минуты на минуту.

– Нет, вы ошибаетесь, – сказал я. – Почему вы так поступили, Нортон? Какая вам от этого выгода? Я хочу знать только это.

Но Нортон не желал меня слушать. Бее его внимание было поглощено дверью и стенными часами. Он сказал, не смотря мне в глаза:

– А сейчас я задам вам один вопрос: что движет этим миром, господин Томсон?

Я ничего не ответил. Нортон подошел к моему креслу сзади и, не предлагая мне подняться, передвинул его вместе со мной так, что оно оказалось прямо напротив двери. Адвокат встал сбоку от кресла, наклонился к моему уху и прошептал:

– Эта раса отличается удивительной пунктуальностью.

Часы пробили семь. Последний удар действительно совпал со звонком в дверь. Словно во сне, я услышал слова Нортона:

– Заходите, пожалуйста, дорогая, дверь не заперта.

Мне никогда не приходила в голову простая мысль: кроме Маркуса Гарвея и меня был еще один человек, который знал всю историю, – Эдвард Нортон. Почему он не мог полюбить Амгам так же сильно, как я, или даже еще сильнее?

Высокая и черная колонна двигалась к нам. Ее венчала шляпа, похожая на торт, с которой спускалась черная вуаль, напоминавшая театральный занавес в миниатюре. Когда женщина увидела меня, она замерла, но Нортон галантно указал ей на кресло, стоявшее напротив моего:

– Садитесь, дорогая, это наш друг.

Мне хотелось умереть. Я без труда мог представить себе события последних месяцев. Если Гарвей рассказал историю Нортону, своему адвокату, то, по логике вещей, он наверняка также открыл ему и убежище возлюбленной. Пока я мечтал о ней, куря сигареты на кровати пансиона, Амгам встречалась с адвокатом в его кабинете. А по ночам, когда я терзался из-за приговора, который еще не был вынесен, Нортон спал с ней.

Адвокат отошел от моего кресла и сел в другое, такое же, которое стояло рядом с креслом женщины. Потом он медленно четырьмя пальцами приподнял ее вуаль. Мир остановился в этот миг. Все замерло, кроме этой черной ткани. Когда она поднялась, Нортон спросил меня:

– Вы ее знаете, не правда ли?

Я еще сильнее скорчился в своем кресле. Конечно, я знал это лицо. В «Таймс оф Британ» мне не раз приходилось придумывать подписи под фотографиями, на которых была изображена эта женщина со своим мужем или одна. Это была Берит Бергстрем, жена шведского предпринимателя, заключенного в тюрьму за грязные махинации. Это была не Амгам.

– А вот вам и ответ, – сказал Нортон. – Миром движет слава. С этих пор я – адвокат в деле Гарвея. Дело Гарвея превратило эту контору в одну из самых известных контор Лондона. Мои клиенты – сливки нашего общества. Госпожа Бергстрем являет собой пример моих новых клиентов. Она даже приходила на несколько судебных заседаний, дабы убедиться в том, что нанимает хорошего адвоката. Кстати, вам известно, что супруг госпожи Бергстрем ожидает суда в той же тюрьме, где находился Маркус Гарвей? – Он замолчал, удовлетворенный своей речью, а потом заключил: – Слава, господин Томсон, слава. Писатели желают успеха, чтобы прославиться. А адвокаты хотят славы, чтобы иметь успех. В некотором смысле мы дополняем друг друга, не так ли?

Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем, как ни старался, и сказал Нортону, не глядя на него:

– А я думал, что вы делаете все ради денег.

– Это слава движет деньгами. Если бы вы были мультимиллионером, у которого возникли серьезные проблемы с законом, то в какую контору вы бы обратились? И какую сумму готовы бы были заплатить, чтобы избежать тюрьмы? – Он вздохнул и расплылся в счастливой улыбке: – Если человек хочет разбогатеть, он не должен бегать за деньгами, ему надо добиться того, чтобы деньги бегали за ним. И знаете что, господин Томсон? Престиж ведет за собой капитал.

Некое профессиональное любопытство заставило меня поинтересоваться:

– Маркус не сам придумал историю с тектонами, правда?

– Нет, – признался Нортон. – Гарвей был человеком весьма ограниченным. Он следовал моим указаниям.

Адвокат говорил о Гарвее, как будто его уже давным-давно не существовало, словно он исчез с лица земли много-много лет назад. Для Нортона, возможно, так оно и было, потому что вся его жизнь сосредоточивалась в судебных делах. Адвокат посмотрел в окно. Луч солнца проник в кабинет, объявляя о наступлении нового дня. Нортон поудобнее устроился в своем кресле рядом с госпожой Бергстрем. Он запрокинул голову. Вогнутость его затылка абсолютно точно совпадала с выпуклостью валика кресла. Теперь он говорил, закрыв глаза:

– У нас не было ни малейшей возможности выиграть это дело, поэтому я решил использовать какой-нибудь ход за пределами юридической практики. Мне пришло в голову расположить общественное мнение в нашу пользу. И хотя сделать это было непросто, другого выхода у меня не оставалось, и я не придумал ничего лучшего, чем создать книгу. Я рассказывал Маркусу главу за главой, потом он репетировал свой рассказ в камере, повторяя его раз за разом, чтобы устроить представление для вас. На самом деле ему в камере больше делать было нечего. В молодости он работал актером, и я убедил его в том, что он должен хорошо сыграть свою роль. На кон была поставлена его жизнь. Из моих слов он ясно понял, что исход дела зависит от того, какой получится книга.

Тут Нортон открыл глаза, посмотрел на меня, не мигая, и сказал бесстрастным голосом:

– Если бы книга не имела достаточного успеха и не взволновала общественное мнение, то Маркуса бы просто повесили. Но успех романа обеспечивал мне успешное завершение дела и славу адвоката.

У меня не хватило духа возразить. Я чувствовал себя масляным пятном посреди океана. А масляные пятна не разговаривают, они просто плавают на воде. Я взглянул на нашу гостью. Эта женщина ходила в тюрьму навещать мужа и прятала лицо под вуалью только потому, что не хотела быть узнанной в тюремной очереди. Таинственным другом, навещавшим Маркуса, была вовсе не Амгам, а Нортон, который диктовал Гарвею главы повествования. Эта женщина не была Амгам. Маркус Гарвей был убийцей, а Нортон – тщеславным адвокатом, столь тщеславным, что он мог обойтись без небольшого дохода от книги. Благодаря славе, которую он приобрел, защищая Гарвея, богатые клиенты позволят ему разбогатеть. И больше ничего.

Нортон открыл глаза, сложил, как всегда, пальцы пирамидкой, а потом сказал мне с искренностью, для него обычно не свойственной:

– Я восхищался литературной стороной тех глав, которые вы мне приносили. Мои рассказы были весьма бледными, а вы обладали невероятной способностью придавать им силу. Вы сумели поднять эту историю на должную высоту. Каждая человеческая душа видит мир по-своему. И, наверное, задача литературы состоит именно в том, чтобы превратить человеческое дерьмо в золото. Этот случай достоин эссе.

Я мог бы ответить ему, что наша книга как раз и была таким эссе, но промолчал. Я ничего не чувствовал. Даже отвращения. Нортон не пробуждал во мне никаких чувств. Может быть, мне не хватило времени, чтобы возненавидеть его. А может, я просто смертельно устал после целой ночи пьянства, гонки преследования, в которой я проиграл и повредил легкие, и не мог ни с кем спорить. Нортон приподнялся с кресла и попытался защититься от обвинений, которые я не выдвигал:

– Поверьте, мной двигали самые разные мотивы. С одной стороны, я действительно являюсь противником смертной казни. Английскому суду не следовало бы рассматривать такие дела. Я считаю, что европейца нельзя осуждать за то, что он совершил в экзотических широтах, как отмечал и сам судья. Что же касается всего остального, то я сожалею, что мне пришлось ввести вас в заблуждение, но мне казалось, что вы не должны были знать правды, пока не закончите книгу. Вам следовало восхищаться этой историей, иначе бы она не вышла у вас такой достоверной. А единственный способ заставить вас отдаться этой работе на двести процентов я видел в том, чтобы создать у вас ощущение, что вы боретесь за справедливость.

Госпожа Бергстрем кашлянула. До этого она сидела так тихо, словно ее не было в комнате. Я спросил:

– А девушка?

Но Нортон был слишком увлечен своими рассуждениями. Он продолжал размышлять вслух и приводить разные доводы. Адвокат смотрел на стену, а не на меня и словно защищался от некоего смутного обвинения, которое ему не удавалось опровергнуть именно потому, что оно не имело никакого стержня.

– Вы сами вынудили меня изменить историю Маркуса, – утверждал он. – В тот день, когда вы сообщили мне, что передаете копии глав герцогу Краверу, мне пришлось сменить свою стратегию. До появления господина Тектона повествование более или менее отвечало реальности.

В данный момент такие вопросы, как справедливость, правда и свобода, меня совершенно не занимали. Я повторил:

– Ну хорошо, а девушка?

Он не слушал меня, а размышлял, потирая рукой подбородок:

– Конечно, это не оправдывает тот факт, что мы оставили убийцу гулять на свободе… Но, с другой стороны, убийца убийц в наши убийственные времена…

Нортон так понизил голос, что последние его слова нельзя было расслышать. Неожиданно он повернулся ко мне, словно очнувшись ото сна:

– Девушка? Простите, какая девушка?

И тут я пояснил так терпеливо, любезно и вежливо, что даже удивился сам себе:

– Девушка в книге. Главный женский персонаж. Откуда она взялась?

– Ах, да. Вы о девушке, – сказал Нортон, словно восстанавливая утраченную нить разговора, и провел двумя пальцами по одной из своих бровей. – Я добавил ее по ходу дела.

Мне вспоминается, что слова застряли у меня в горле. Я хотел что-то сказать, но, казалось, что кто-то брызнул мне в рот отравы для тараканов. Потом я каким-то чудом смог произнести:

– Когда-нибудь станет известно, что все это ложь. Нортон отрицательно покачал головой.

– Людям не важно, полностью ли рассказ соответствует истине, – сказал он. – Они хотят только, чтобы он их волновал.

– Но все равно станет известно, что все это ложь, – настаивал я. – Когда-нибудь это произойдет.

– Когда это произойдет? – удивился Нортон. – Теперь это уже не имеет значения. Дело закрыто.

Но я не сдавался:

– Когда-нибудь вся центральная часть Африки будет исследована, и там не найдут никаких следов тектонов.

– Конечно, Томми, это случится, – ответил Нортон. На сей раз в его голосе звучало глубокое сочувствие. – Но даже после этого люди будут восхищаться литературными достоинствами вашей книги и поздравлять вас, а не меня. А если вдруг – не думаю, что это произойдет, но в жизни бывает всякое, – кто-нибудь решит обвинить автора в даче ложных показаний или в фальсификации документов, то обвинят Томаса Томсона, а не меня. Потому что автором книги являетесь вы.

Нортон смотрел на меня по-новому. Он напоминал мне сытого орла, который с высоты своего полета наблюдает за маленьким зайчонком где-то внизу, на земле. Он погладил свой тонкий ус пальцем и сказал:

– Я припоминаю, что ваш последний визит сюда имел целью добиться признания ваших законных прав как автора романа. Не так ли?

Даже когда он произнес эти слова, я не смог его возненавидеть. В действительности я испытывал странную моральную апатию, как будто бы истина обладала способностью лишить меня сразу всех эмоций. Кроме того, я понял, что для такого человека, как Нортон, предательство являлось лишь одной из форм, которую мог принять сухой расчет. Было совершенно ясно, что он не имел ничего против меня лично.

Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем. Это была просто высокая женщина скандинавского типа, и больше ничего. Наблюдая за ней, я задал себе вопрос: может быть, причиной моего полного безразличия ко всему было еще что-то кроме усталости и физической боли?

– Но вы не обладаете большим воображением, – сказал я. – Как же вы смогли придумать такую сложную историю?

– Кто? Я? – искренне удивился Нортон. – Я ничего не придумывал. Как вы сами говорите, воображения у меня нет. Моя сфера – юридические бумажки, а в других областях я полный профан.

– Тогда откуда вы все это взяли?

– Вы сами когда-то рассказали мне об основном предназначении литературных сценариев. Поэтому я просто развил сюжет одной из книжек доктора Лютера Флага, которая и послужила мне таким литературным сценарием. Я постарался придерживаться его так точно, как только мог.

– Книга доктора Флага?

– Да. «Пандора в Конго».

Когда я вспоминаю эту минуту, иногда мне слышатся удары колокола Биг-Бена. Это действительно было так или память играет со мной? Неужели часы пробили как раз тогда, когда Нортон признался в том, что втайне пользовался сценарием под названием «Пандора в Конго»? Не знаю. После этой сцены прошла целая жизнь, и я не уверен в том, сохранились ли в моей памяти все ее детали точно, или я забыл некоторые из них, а какие-то еще добавил.

– В день нашей первой встречи вы показали мне эту книжку, помните? – продолжал Нортон. – Ее написали вы. Я подумал, что это произведение вполне подходило для того, чтобы воспользоваться им, как некой схемой. Мне оставалось только немного изменить образы действующих лиц. Маркус занял место миссионера, переживавшего духовный кризис. Лев Симба, друг героя, превратился в Пепе. Братья Краверы – это два легионера, которые защищают лагерь до последней капли крови. Туземцы в «Пандоре в Конго» жили на деревьях. Для нашей книги я превратил их в тектонов, потому что не имею понятия об африканских племенах, и боялся, что Гарвей допустит слишком много этнографических неточностей и это его выдаст. Но какое африканское племя я мог выбрать? Никакое! – неожиданно возмутился Нортон. – Какое бы племя я ни назвал, наверняка, оказалось бы, что им занимается какой-нибудь антрополог. Я просмотрел энциклопедии и обнаружил, что даже племена, затерянные в центральной части Конго, известны в Европе или, по крайней мере, о них существуют упоминания. Мне не хотелось рисковать, потому что такой болтун, как Маркус, был способен нести на суде чушь, которую мог бы опровергнуть какой-нибудь въедливый африканист. Я подумал: «Куда можно спрятать племя, которое неизвестно даже антропологам?» И мне не пришло в голову ничего лучшего: если пигмеи жили на деревьях, тектоны будут подземной цивилизацией. – Тут он поделился со мной своими мыслями. – Знаете что, господин Томсон? Я допросил множество свидетелей и поневоле заучил один удивительный урок: чем больше ложь, тем достовернее она кажется. Почему вы на меня так смотрите?

По какой-то непонятной причине Нортон оживился. Он встал с кресла и сильно размахивал руками. Казалось, адвокат объяснял своему приятелю, как замечательно он проводит время, когда занимается хобби.

– Вы только что спросили меня о девушке. В «Пандоре в Конго» появлялась принцесса, и я посоветовался с Маркусом, потому что не знал, как с ней поступить. С одной стороны, нам был необходим центральный женский персонаж, чтобы следовать сценарию Флага, но с другой, мне казалось мелодраматическим излишеством включать в повествование любовную историю. Как вы знаете, я не литератор, и меня одолевали сомнения. Мы хотели только создать основу для оправдания Маркуса. Я не знал, что делать, и в конце концов сказал Гарвею: «Слушай, Маркус, пусть девушка появится из шахты. Если Томсону она придется по душе, оставь ее в живых. А если тебе покажется, что она ему не нравится, то пусть братья Краверы убьют ее под каким угодно предлогом. Импровизируй». Гарвей ответил мне: «Ах, не беспокойтесь, господин Нортон. Я его знаю как облупленного, этого идиота. Секрет состоит в том, чтобы говорить ему то, что он хочет услышать. Каждый день, когда мы начинаем нашу беседу, мне надо только немного подзавести его, и он сам говорит, как должна развиваться дальше история. Я рассказываю ему то, что ему по вкусу, и точка».

– И точка, – сказал я.

Нортон резко замолчал. Каким бы невероятным это ни показалось, он до сих пор не отдавал себе отчета в том, что его слова были для меня оскорбительны. И тут он вдруг вздрогнул всем телом, сообразив, как жестоко поступил. Однако он не смог сдержать робкой улыбки, как человек, который вдруг припоминает какой-то незначительный и забавный эпизод. Продолжая улыбаться так же задумчиво, он сказал:

– Гарвей частенько бунтовал. Однажды я пришел к нему с целой кипой написанных вами листов и сказал: «Гарвей, здесь есть одна ошибка. Ни на одной из этих многочисленных страниц не упоминается котел каннибалов. Мне нужно, чтобы в книге появился круглый котел, в котором можно сварить двух человек сразу». Гарвей возразил мне, что в Африке он никогда не видел таких котлов, и рассказал, что в лагере использовали алюминиевые кастрюли, какими пользуются военные на полевых кухнях. Они были большими, но не такими огромными, как мне хотелось. «Меня это не волнует, – сказал я, – в книге доктора Флага есть котел, и ты, черт возьми, будь любезен объяснить Томсону, что у вас в лагере был такой». Но Гарвей капризничал, как невоспитанный ребенок, и ни за что не хотел уступить. Он говорил, что им бы никогда не удалось пронести огромный глиняный котел через сельву – у них и так был тяжелый груз. Потом Маркус сказал, что в нашей повести африканцы практически остаются в тени и что в Конго ему никогда не попадались африканцы-людоеды. Тогда какого черта в лагере должны готовить еду в котле каннибалов? Но нельзя же написать роман о событиях в Африке без котла каннибалов! В конце концов я пригрозил ему: «Или ты рассказываешь Томсону об огромном котле, который был у вас в лагере, или можешь искать себе другого адвоката!»

Я не говорил ни слова. Нортон счел себя обязанным продолжить. Он смотрел сквозь меня, точно я стал прозрачным. Адвокат рассуждал:

– Вы этого не знали, но мы составляли хорошую команду. Например, с персонажем Пепе у меня возникли определенные проблемы. В «Пандоре в Конго» лев Симба возвращается и в самую критическую минуту спасает главного героя. В моем рассказе Пепе тоже возвращался на поляну, чтобы выручить Маркуса. Но как вы, вероятно, прекрасно помните, в конце «Пандоры в Конго» Симба оказывается в лондонском зоопарке. По вполне понятным причинам мы не могли допустить, чтобы этот персонаж приехал в Англию. Я не знал, как поступить. И Маркус сам придумал конец истории этого персонажа. Естественно, он подверг его пыткам, а потом убил.

Нортон снова замолчал. Но, поскольку я был нем как рыба, он продолжил:

– Гарвей был личностью жестокой. Гиену можно посадить в клетку, но приручить ее нельзя. Между нами нередко возникали стычки. Например, он потратил целых три беседы с вами, описывая исключительно якобы совершенные им сексуальные подвиги с главной героиней. Я кричал на него. – Тут Нортон погрозил пальцем в пустоту, словно Маркус все еще сидел перед ним: – Я говорил ему: «Веди себя пристойно, Гарвей! Не отклоняйся от сценария! Доктор Флаг привязал своих героев к двум разным столбам, чтобы они могли избежать плотских искушений. А ты что тут вытворяешь!» Но он только смеялся своим обычным злобным смехом, показывая зубы на нижней челюсти, и говорил: «Ой, помолчите, вы не знаете, как скучно жить в тюрьме. Дайте мне немножко поразвлекаться с этим идиотом Томсоном».

– Вы раньше говорили, что адвокаты и писатели дополняют друг друга, – резко прервал его я. – Но есть одна существенная разница: ложь писателей не приносит никому вреда.

Нортон развел руками и нанес ответный удар:

– Да неужели вы ничего не понимаете, чудак вы человек? Это делает вашу книгу по-настоящему литературным произведением. До сегодняшнего дня вы были только записывающим устройством, журналистом, которому недоступны первоисточники. Но когда книга будет признана продуктом вашей фантазии, она станет романом в полном, широком и величественном смысле этого слова.

Мне захотелось возразить ему, но каждый раз, когда я собирался произнести что-нибудь, когда слова уже были готовы вырваться за границу губ, я замолкал. Нортон уважал мое молчание. Протрезветь до конца мне не удалось, мои легкие готовы были провалиться вниз, поэтому с каждой минутой становилось все яснее, что я не смогу выразить свои мысли так полно, как того требовал момент. Нортон улыбнулся. Оставлять противников в споре без доводов было его специальностью. Мне приходилось делать усилия даже для того, чтобы сидеть в кресле ровно. Я по-прежнему прижимал одну руку к груди, а вторую к спине, чтобы мои легкие не двигались. Как я мог говорить? Но Нортон ошибался. В конце концов мне удалось сконцентрировать суть вопроса в трех словах. Как ребенок выплевывает плохо прожеванный кусок мяса, который застрял у него в горле и не дает ему дышать, я выпалил:

– Вы меня обманули.

Лицо Нортона стало мятым, как грязная тряпка. Почему он придавал такое значение моим обвинениям? Не знаю точно. Может быть, это мешало ему наслаждаться решением дела Гарвея, которое он провел безупречно, осуществив идеальный, с точки зрения правосудия, маневр. А может быть, ему не хотелось, чтобы какой-то голос напоминал ему суть его ремесла.

Он снова сел. За внешним спокойствием было заметно плохо скрываемое недовольство. Нортон не на шутку оскорбился, и это вынуждало его ответить мне. Кресло обнимало его тело. Я не замечал этого раньше, но его конечности были невероятно длинными. Кисти его рук оказались за пределами подлокотников кресла, кончики пальцев утыкались в бархат. Подобная поза делала его похожим на фараона, который готовится вынести приговор. Он выдержал паузу и наконец заговорил:

– Истории любви, какими бы прекрасными они ни были, всегда создают сложности и множество проблем. И напротив, когда история любви идеальна, у нее есть одна проблема, только одна – это ложь.

Возможно, Нортон хотел, чтобы я прервалего и перевел разговор на другую тему. Но я этого не делал, потому что хотел вынудить его произнести свой приговор.

– Вы умны, талантливы и хорошо воспитаны, – продолжал он. – Ответьте мне, пожалуйста, чистосердечно на один вопрос, только на один.

Ему было нелегко сформулировать этот вопрос. Я был слишком молод и еще не знал, что победители обычно бывают благодушны. Мое молчание вынуждало его высказаться. В конце концов ему не оставалось ничего другого, как вцепиться пальцами в подлокотники кресла и выпалить мне в лицо:

– Скажите мне, господин Томсон: вы ни разу не засомневались в достоверности рассказа Гарвея? Вы на самом деле поверили во всю эту историю о подземных жителях и девушках с горячей кожей цвета молока? – Нортон в последний раз сложил из своих пальцев пирамидку, в вершину которой упирался его нос. – Вы верили в историю Гарвея потому, что хотели спасти его, или потому, что хотели написать роман? А главная героиня? Вы ее любите за те качества, о которых мы можем прочитать в книге? Или же книга получилась такой нежной, потому что вы мечтали любить такую женщину, как она?

Я не ответил. Не захотел отвечать. Или точнее: я захотел оставить эти вопросы без ответа. Могу сказать только, что прошло шестьдесят лет, а я до сих пор не нашел ответа на эти вопросы. Ответом на его вопрос, по сути дела, является эта книга.

Я захотел встать на ноги. Мне стоило большого труда удерживать равновесие, но я вел себя как боксер, который не хочет признать, что его нокаутировали. Нортон тоже поднялся. Он снова превратился в любезного хозяина, который провожает гостя до дверей. Держа руки в карманах, он спокойно и непринужденно спросил:

– Томми, разрешите задать вам один вопрос?

У меня не было сил отказать ему. Мне с большим трудом удалось определить, где находилась дверь, которая кружилась передо мной, словно танцуя.

– В «Пандоре в Конго» есть одна неясная деталь, – сказал он. – Я никогда не отваживался задать вам этот вопрос, потому что боялся, что вы уловите связь между этой книгой и историей Гарвея. Теперь уже, наверное, это не имеет значения. – Он нахмурил брови, что-то припоминая, покрутил пальцем в воздухе и спросил: – В чем состоит Теория Спор?

Я не помню больше ни одной реплики из этого ужасного диалога. Не помню даже, как вышел на улицу. Мне вспоминается только, что на пороге его квартиры мне пришла в голову одна мысль, которую я высказал вслух:

– Представьте себе, что все законы этого мира были бы написаны таким способом. Декларации независимости, завещания королей, наши священные книги. Вы можете представить себе, что все это было бы произведением литературного негра, а за этим негром не было бы ничего? В лучшем случае, скверный автор литературного сценария.

Нортон обнял меня за плечи своей длиннющей рукой. Ему хотелось быть сердечным. Я имею в виду, что иногда врач может дать пациенту хлороформ механически и бездумно, а иногда под влиянием искреннего сочувствия. Его рука утешала меня и выпроваживала на улицу.

– Послушайте моего совета, – сказал Нортон. – Такие люди, как вы, не должны думать о подобных вещах.

Когда я уже оказался на улице, он добавил:

– Это просто вопрос стиля. – И прежде, чем закрыть дверь: – Будьте здоровы.

Свет нового дня ранил мои глаза. Я увидел себя со стороны – грязного, пьяного, разбитого и больного. Мои щеки казались двумя потертыми листками наждачной бумаги. Запах табака изо рта вызывал у меня самого отвращение. Я думал только о ней. О ней. Перестаем ли мы любить человека, когда узнаем о его смерти? Почему тогда мы должны перестать любить его, когда узнаем, что он еще не родился?

Я шел по улицам, которые казались мне совершенно одинаковыми, и вдруг услышал какой-то ропот вдалеке.

Потом гвалт, сопровождаемый боем барабанов и пением горнов, стал яснее. Эти звуки привлекли меня, и я поневоле приблизился к источнику музыки. Передо мной открывался широкий проспект. Не успел я опомниться, как толпа бесконечно счастливых людей подхватила меня и понесла. Война закончилась. Все праздновали это. Война закончилась, и вся боль и страдания мира рассеялись. Толпа удерживала меня, как гигантский осьминог. Люди не отпускали меня.

Они были счастливы. Нортон был счастлив. Гарвей был счастлив. Все были счастливы. Я хотел попасть домой. Может ли кто-нибудь быть более одиноким, чем грустный человек среди толпы, которая празднует победу?

Конго. Зеленый океан. А под деревьями – ничего нет.

Примечания

1

In extenso – полностью, дословно (лат.) – Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Аттила – вождь гуннов в 434–453.

(обратно)

3

Гордон, Чарлз Джордж (1833–1885), английский генерал. В 1877–1879, 1884–1885 английский губернатор Судана.

(обратно)

4

Генри Мортон Стенли (1841–1904) – американский журналист, исследователь Африки

(обратно)

5

Будь смелым, мой мальчик, будь смелым (франц.)

(обратно)

6

Прототипом этого персонажа является историческое лицо. Роджер Каземент (1864–1916) служил в Британском дипломатическом корпусе. Известен его отчет о злоупотреблениях колониальных властей Конго по отношению к местному населению. Позднее посвятил свою жизнь борьбе за независимость Ирландии.

(обратно)

7

Союз Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Османской империи во время Первой мировой войны.

(обратно)

8

Томми – прозвище английских солдат

(обратно)

9

Боже мой! Это невероятно! (франц.)

(обратно)

10

Никогда (франц.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

*** Примечания ***