14 друзей хунты [Олена Степова] (fb2) читать онлайн

Армия

Виктор Трегубов

Родился в Киеве в 1985 году, корни семьи — в Киеве, Крыму и Одессе.

По образованию — журналист, философ и теолог. Вступил в ряды ВСУ 13 июля 2015 года, демобилизовался в октябре 2016-го в звании старшего лейтенанта. По состоянию на 2017 год — главный редактор сайта «Петр и Мазепа».

Страна удивительных людей

Я обещал сослуживцам не писать о своей службе.

Во-первых, к тому не располагала ее специфика.

Во-вторых, узнав, что к ним по мобилизации попал не просто «пиджак»,^[1] а журналист, товарищи военные явно приготовились к тому, что уже завтра на всех первых полосах страны их прополощут от забора и до обеда, начиная с командиров.

«Шо, будешь, Трегубов, армию ругать?» — спрашивали меня, наверное, с десяток раз.

«Не буду», — говорил я.

И правда, не буду.

Я хочу написать о том, чему она меня научила. И какой опыт из нее я вынес для мирной жизни — и, забегая вперед, скажу, что там он оказался более чем полезным. Но больше всего я хочу рассказать о людях.

За много лет в журналистике, включая политическую, я научился классифицировать людей. Разбивать их по типажам, схожим с психологическими, социологическими или электоральными категориями. Анализировать их, по ходу отмечая те или иные качества и делая для себя быстрые выводы.

«Так, вот этот тип мне знаком. Невзначай в диалоге упоминает, как два дня тому назад дал жару двум уличным гопникам, хотя беседа вовсе не об этом. А еще о своей службе на флоте, якобы еще до совершеннолетия. Ясно, патологический лжец. Хвастун, с хорошей вероятностью — второй сын в семье с доминантным старшим братом. Компенсирует неуверенность в себе выдуманной похвальбой. Девочки от таких тают и много где на таких есть спрос, но я с ним дела иметь не хочу. Задолбусь разбираться, когда он врет, а когда нет».

«Тихий, спокойный, большой, флегматичный, о себе говорить не любит. Таким обычно можно доверять».

«Взбалмошная, экстравагантная, очень общительная, самоуверенная, осыпает тебя комплиментами. Ага, плавали. На второй попытке усомниться в ее звездности или отказать ей в любой услуге тебя с этого пьедестала сметут и сверху попрыгают. Нет уж».

Большой ошибкой было прийти с таким набором стереотипов в армию.

И, казалось бы, ничто не предвещало. В учебке — замполитских курсах шестой волны на базе Киевского военного института — люди точно так же читались. Этот алкаш, этот мошенник, этот интеллигент, а этот отличный пацан. Обычно видно с ходу, и заговаривать особо не надо. Единственным исключением оказался единственный участник боевых действий в моем учебном взводе: по документам — ветеран миссии в Косово с президентской наградой, по виду — интеллигентный дядечка под пятьдесят, эдакий профессор заштатного вуза, по поведению — неадекватный социопат, осознанно провоцирующий сослуживцев.

«Ну, наверное, в Косово он так же „воевал“», — подумал тогда я.

Теперь допускаю, что сильно ошибался. Вполне возможно, что там он воевал как герой.

Момент первого прибытия на ППД части я потом много раз пересказывал в лицах. Насмотревшись на учебку, где часть бойцов, мобилизованных из сел депрессивных регионов, на построение приходилось буквально нести, я ожидал, что на КПП меня встретит лысый полубандит, и, сплюнув через дырку в зубах, поведет часть показывать.

Когда на входе меня поприветствовали две ослепительно красивые девушки в лейтенантском звании и не по стране вежливый молодой старлей, мне показалось, что я ошибся адресом. Но нет. Мне быстро пояснили всю специфику.

— Видишь, Трегубов, человек скребком машет?

Мы стояли посреди части, выглядевшей как декорация к постапокалиптическому фильму, если бы в таких кинокартинах кто-то когда-то озадачивался ремонтом. На самом деле, часть всего лишь простояла пустой три года — с тех пор, как оттуда съехал предыдущий полк. К моменту, когда туда перевели моих сослуживцев, местные сорвали даже кафель и выкопали на металлолом часть кабелей связи.

— Человек, Трегубов, кандидат наук, доцент Львовского университета. Это чтобы ты понимал.

С частью мне невероятно повезло. И с мобилизованными, и с кадровыми. Последние, по большей части, вышли из Крыма. А те, кто вышел из Крыма, очень хорошо понимал, зачем они здесь и что нужно делать.

Но и в ППД, и позднее, в АТО, служба постоянно намекала мне: я ничего не знаю о людях.

Вот молодой офицер, совсем еще пацан. Он ведет себя и разговаривает так, что хочется спрятать телефон в карман поглубже. Он на ровном месте может наехать не только на подчиненного, но и на равного по званию. Половина сослуживцев не может его терпеть — в нашей очень ровненькой части он смотрится, как бы это сказать, неорганично.

«Наверное, вчерашний выпускник училища, — думаю я. — Насмотрелся на тамошних кабинетных офицеров-крикунов и считает, что так правильно».

Через месяц я узнаю, что парень командовал разведвзводом, защищал ДАП. Получил тяжелую контузию, мучается головными болями. Контузия вообще редко улучшает настроение.

Или другой. Приятный парень, но вижу редко, неприметный, немного загадочный. Когда я узнал список его предыдущих заслуг, то сумел найти людей, готовых помочь ему с новой квартирой для живущей в недоремонтированной казарме семьи. Потому что заслужил. Можно, говорят мне, если он сам против не будет.

Он сам оказывается против. «Я себе свою верну!» — обижается.

Свою — это на оккупированной территории. За которую, по слухам, кредит недовыплачен.

Или девушки, встретив которых не по форме, никогда бы не заподозрил в военной карьере. Красивые, умные и просто слишком веселые, чтобы уложиться в стереотип о суровых дамах-военнослужащих.

Или командиры, которые пользуются у подчиненных безусловным авторитетом, никогда не повышая голоса. И другие — которые пользуются таким же, разговаривая криком.

Или вчерашние мобилизованные, студенты-интеллигенты, которые успешно командуют ротой из вчерашнего люмпена там, где не справлялись никакие кадровые военные с опытом и выслугой лет.

Или те самые кадровые, которые в зоне АТО вынуждены были садиться во временные военные администрации населенных пунктов и справляться лучше, чем до них выборные мэры и главы.

Эта мобилизация сломала все шаблоны. Я и раньше знал, что на героизм способен тихий и спокойный обыватель. Теперь я понимаю, что на него иной раз способен и хвастун, и просто мудак, и вообще, наверное, каждый из нас. Я всегда знал, что в армии могут служить разные люди. Но никогда не думал, что они все могут воевать хорошо — если сумеют найти для себя нужное место. Когда я в двадцать лет бегал от военкомата, я еще не догадывался, что в тридцать буду бегать за военкоматом. Но еще менее я мог бы предположить, что служба не станет для меня тяжким бременем и что я смогу там сделать много полезного.

Только эта армия и эта война помогла мне понять, как много скрыто в каждом из нас. Как преждевременно любое суждение о человеке. И какие богатства, на самом деле, нам стоит защищать.

Борис Гуменюк

Поет, прозаїк, військовик — народився в с. Острів на Тернопіллі.

Автор збірки віршів «Спосіб захисту» (1993), романів «Лук’янівка» (2005), «Острів» (2007), повісті «Та, що прибула з неба» (2009), збірок поезій «Вірші з війни» (2014, 2015), книги «Блокпост» (2016).

Лауреат літературної премії Ліги українських меценатів ім. В. Свідзінського (2014), літературної премії Фонду Тараса Шевченка (2015), премії ім. Якова Гальчевського «За подвижництво у державотворенні» (2016) та ін.

Нагороджений медалями «Святих Кирила та Мефодія» (2006) і «За жертовність та любов до України» (2015) Української православної церкви Київського патріархату. Окремі твори перекладені десятками мов світу. Зокрема, у 2015 та 2016 роках «Вірші з війни» побачили світ кримськотатарською та польською мовами.

Доброволець. Заступник командира добровольчого батальйону ОУН (2014). Голова Української військової організації (2015).

11 новел про війну

1

Дивне це відчуття, командире, коли торкаєшся рукою неголеної чоловічої щоки. Раніше я ніколи такого не робив. Того разу це було вперше. Коли знімав вартового.

Я підкрався до нього непомітно, лівою рукою затиснув рота, а правою — одним вивіреним рухом — полоснув ножем по горлу.

Ти собі не можеш уявити, командире, яке то щастя, коли тебе помітив ворог, — а вартовий із перерізаним горлом виявляється одного з тобою зросту, і ти можеш прикриватися ним, як щитом.

Ти тягнеш його за собою, ховаєшся за нього — ще живого, — і він приймає на себе кулі, які адресувалися тобі. Коли ми падали — то падали обоє, і він лежав на мені зверху, його кров заливала моє обличчя, стікала по мені, наче це була моя власна кров.

Години зо дві я волочив його за собою, грів свої закоцюблі від холоду руки об нього, вже не живого, ще теплого; він віддавав мені своє останнє тепло. Спершу я намагався ухилитися від того потоку крові, але в мене нічого не виходило. Я просто-таки купався в крові ворога — незнайомого чоловіка, я чув голос його крові; уперше в житті я чув, як говорить кров.

А потім нас дістали з підствольника. І він урятував мені життя. Прийняв на себе всі смертоносні осколки. І два осколки піймала моя ліва нога.

Рація працювала. Я повідомив наших про своє місцезнаходження. Наші обіцяли прислати групу й витягнути мене. Як тільки буде змога.

А далі ті двоє взялися за нас. За нього — мертвого. І за мене — живого. Які двоє? Холод і Час, командире. Холод і Час.

Коли йдеш у розвідку, нічого зайвого не береш із собою. Навіть товста білизна заважає рухатися. З досвіду знаєш: замість важенного бронежилета краще взяти додатковий БеКа.

Лежу. Втискаюся в землю. Земля піді мною вигнулась, як жінка після тримісячної розлуки, впустила мене, грішного, всередину, послухалася. З одного боку земля прикриває мене своїм рельєфом, з іншого — він.

Лежали довго. Хотілося курити. Останнє бажання. Як перед смертю. Мої сигарети в нагрудній кишені намокли від крові; сигарети в його нагрудній кишені виявилися сухі.

У його кишенях не було чогось незвичного. Приблизно те саме, що й у моїх. Якби не ворог, то можна було б сказати, що це був такий самий, як я, чоловік. Запальничка, зв’язка ключів, портмоне, гарбузове насіння, печиво «Марія», скріпка, якесь сміття.

Зв’язка ключів могла свідчити про те, що він загинув недалеко від дому, що — можливо — ще минулої ночі він ночував удома й наступного ранку теж сподівався повернутись туди. Ні. Уже ні.

У портмоне виявилися дрібні гроші, посвідчення на ім’я Гончаренка Вадима Петровича, 1974 р.н., і родинне фото із записом на звороті: «Залізний Порт 2012 року».

На фото — на березі моря, під парасолькою — усміхнені чоловік, жінка і двоє хлопчаків.

У мене теж є схоже. «Залізний Порт 2010 року». На фото ми з дружиною. На пляжі, під парасолькою. У мене дві доньки. Відмінниці. Їх тоді не було з нами. Вони відпочивали в Артеку, в Криму.

Холод робив свою справу. Він вирішив відгризти мої руки. Для солдата на війні головне — руки. Своїх я не міг йому віддати. Ніг і спини я вже не чув.

Щоб зігріти руки, зробив ножем надрізи на його бушлаті й просунув руки всередину. Я грів свої руки, склавши їх на його животі.

Коли мене знайшли наші розвідники, ми з ним зрослися, зріднилися, нам разом було тепло, ми були наче свої.

Після всього цього я не зміг покинути його, холодного, самого в полі тієї холодної ночі, тож забрав із собою.

Я викопав йому могилу. Я його поховав. Я віддав його — чужого — нашій землі. Чи не гріх?

Я не знаю, що було б, якби не ця війна, якби все склалося інакше.

Колись я знайду його родину, дружину, хлопчаків — коли все це закінчиться, по війні. Передам їм його речі; я не знаю, що їм скажу.

Наразі я позначив його могилу на карті хрестиком. І не лише на карті. В душі.

Щовечора я відкриваю портмоне і дивлюся на своїх — дружину і доньок. Хвилину дивлюся — і знову ховаю до кишені.

Мені ніколи. Треба гострити ножа. Війна. За годину знову бій.

2

Минулого року на цьому полі ріс соняшник. Ми не знаємо, хто орав, сіяв цю ниву. Нас тут не було весною. Весною ще не було війни. Війна прийшла згодом. Ми прийшли згодом. Разом із війною. Слідом за війною. Солдати завжди додаються до війни. То вже потім війна нас мінусує. Це вже згодом. Ми застали війну і поле. Такою. Таким.

Ціле літо ми ходили по цьому полю, повзали, прочісували, ховалися поміж, маскувалися соняхами, прикидалися соняхами, проскакували на бетерах, ставили міни, розтяжки, прострілювали. Поле — це теж зєльонка. У полі соняхів теж може ховатися смерть. Воно теж може становити загрозу. Для нас. Для них.

Коли починався обстріл і вибухи рвали на шматки поле, соняхи гинули як солдати, їм не було куди сховатися в чистому полі, у них не було саперних лопаток, щоб окопатися. Ті, яким щастило вціліти після обстрілу, опускали голови додолу, щоб не дивитися на загиблих товаришів.

За війну соняхи навчилися повертати голови не в бік сонця, що природно, а туди, де гримить, де горить.

Коли прийшла осінь, господар не навідався до своїх соняхів, вони почорніли, наче з горя, й осипалися додолу чорними слізьми. Соняхи виливали на землю свої сухі сльози, але тих чорних сліз, які вони наплакали, не хотіли ні птахи, ні ховрахи.

Потім цілу зиму поле переорювали гусеницями танки. То їхні, то наші. А весною соняхи знову проросли. Війна — бере своє. Життя — своє.

І от на цьому полі знову квітнуть соняхи. Тільки не такі, як вторік. Чи то земля виснажилася два роки поспіль родити на одному місці соняхи, чи то зорана гусеницями, а не плугом, нива не того ґатунку, чи то перемерзле в холодній землі насіння не має тієї сили, але цьогоріч вони вродилися якісь декоративні. Такі жінкам дарують. Чи відносять на могили. Солдатам. Не такі повнотілі, як вторік.

Чи то земля виснажилася не від соняхів, а від другого року війни?

Стоять соняхи, наче не на власній землі, не на власних ногах, а на протезах, стоять — красиво, крутять голівками, наче діти-дауни в бік кожного вибуху. Їм — цікаво. Вони — нічого не розуміють. Шкода їх.

Коли підійти ближче й роздивитися, то можна помітити, що поряд з кожним молодим соняхом досі стоїть старий, тогорічний, обезголовлений, посічений осколками, попалений, як тінь. Поряд із живим стоїть мертвий, підпирає його, дає йому опору, прикриває своїм тілом, якого, коли дивитися здалеку, спершу навіть не видно. Але він — є, він — стоїть.

У цьому соняхи схожі на солдатів. Вони подібні до нас. Вони майже як ми.

І це за два роки. А що буде із соняхами на третій, на четвертий рік?

14.08.2015

3

Сидимо на позиції, прикрившись будівельним сміттям, сухою травою, курявою і ще чимось. Точно не знаємо чим.

Тут є ще хтось. Ми не знаємо хто. Ми ніколи його не бачили. Але повсякчас відчуваємо його присутність.

Інакше як стодвадцятка, що гепається коло вас за два кроки, забирає життя твоїх побратимів, а на тобі — жодної подряпини? Хто, як не він, це зробив?

Слухаємо гуркіт канонади. Розриви снарядів нагадують розкати грому. От тільки дощ ніколи не падає. Ми — падаємо. Суха земля висмоктує з крові вологу. Жадібно поглинає її ненаситним ротом. І вже наче не кров на землі, а заструпіла червона пляма, схожа на засохлу кров.

Сюркіт цвіркунів перебиває шипіння рації. Спостерігаємо, як колесо сансари перетворюється на танкову гусеницю.

Реінкарнуємося. У попередньому житті ти міг бути поетом. Чи мав іншу, не придатну ні на що професію. У цьому — став солдатом. Ти став досконалим. Став буддою. Ти — досягнув мети. Тобі більше ніким бути. Нікуди йди. Ти — не повернешся. Найкраще — пропасти безвісти. Щоб ні свідків, ні могили. Залишається лише піти.

Стріляємо, перезаряджаємо, стріляємо. Прості емоції, прості бажання, прості рухи. Спершу стріляємо з усього й багато, з одержимістю язичників. Ведемо облік убитих. Літописці скажуть, що ми відрізали ворогам вуха, зрізали скальпи, витанцьовували ритуальні танці над їхніми трупами, глумилися над їхніми тілами, палили їхні міста, ґвалтували їхніх жінок. Літописці не шкодуватимуть для нас червоного. Вони скажуть, що спочатку було слово. Не вірте. Спочатку була кров.

Мине трохи часу, і ми вже позбавлятимемо їх життя зі смиренністю християн. Ми їх звільняємо. Із солодкавим болем, із молитвою. Ми відпустимо їх. Якщо доведеться, візьмемо їхні гріхи й понесемо далі. А вони — можуть іти.

Убивати доведеться так багато, що одного разу ми почнемо відчувати спокій і продовжимо вбивати зі спокоєм буддиста. Продовжимо вбивати, не перериваючи медитації. Справжній воїн більше не медитує на захід сонця. Справжній воїн медитує на підбитий танк.

Птахи пасуться в небі. Птахи полюють на здобич. Кулі полюють на птахів.

Куля поцілила в птаха. Розтяла його навпіл. Чорне пір’я посипалося додолу. Пір’я чорного янгола: хтозна, може, ця куля мала бути тобі.

Бог, що створив танк, і тебе, і твого ворога, який одвіку обертає сансару-гусеницю, прислав крука, прислав тобі янгола-охоронця у вигляді чорного птаха: тепер ти крукові зобов’язаний усім.

Тепер ти повинен жити за себе і за вбитого янгола-птаха. І за тих, які полягли поряд із тобою. І за тих, кого ти вбив.

Медитація. Не варто через таку дрібницю, як життя, переривати медитацію. Не варто переривати медитацію через таку дрібницю, як смерть. Продовжуй. Життя, війну, карму. Медитація завжди дає свої плоди. Війна — свої.

31.08.2015

4

Ми не знаємо назви цієї водойми. Навіть не знаємо, це річка чи озеро. Вода тут стоїть чи протікає? Протікає, як люди? Як — ми?

І ні в кого спитати. На цьому березі — ми, на іншому — вони.

Тут заходять у дім, не стукаючи. Тут на твоє: «Агов! Є хто живий?» — оживає лише відлуння.

Тут вікна лежать на підлозі і замість того, щоб дивитися у світ, дивляться у небо крізь продірявлену стелю, а останні вцілілі шибки перетворюються на пісок під твоїми берцями.

Тут яблука в садах падають додолу не тоді, коли прийде час, а коли прилетить міна чи снаряд.

Тут кожен собака біжить до тебе, сподіваючись, що ти — його новий господар.

Ще не так. Тут кожен покинутий собака біжить до тебе, сподіваючись, що то повернувся його старий господар. Дарма, що повернувся з війни.

Люди покинули своїх собак. Напризволяще. Самих на себе. Залишили жити диким звіром, вовком. Але собаки відмовилися ставати вовками. Не втратили віри в людей. Мабуть, лише вони.

На подвір’ї початкової школи розкидані іграшки. Недобудовані піщані замки, мости, залізниці, розтоптані дорослим чоботом, вивернуті ранці, покидані, недочитані, прибиті курявою книжки.

Таке враження, наче діти в одну мить стали дорослими. Раптово відмовилися від свого дитинства. Що мало статися, щоб діти в одну мить перестали бути дітьми?

На цвинтарі покинуті могили. Ніхто не протоптує стежок до своїх мертвих. Мертві — нікому не потрібні у світі, де немає живих.

Коли нікуди йти, коли всі шляхи впираються у перекошені ворота, відчинені навстіж, живі можуть піти до своїх мертвих. Куди йти мертвим? Нікого. Жодної свіжої стежки. Жодного живого сліду. Лише вітер. І шелест сухої трави.

Покинуті тварини, покинуті будинки, покинуті могили, річки без назви. Вона, безіменна, і — ми.

Ми щодня бачимо її обличчя, її випотрошені нутрощі, її відірвані руки, її відтяті ноги, розкидані де тільки можна, її численні прострелені навиліт голови. От тільки імені не знаємо. Називаємо «війною». Першим, що спадає на гадку.

Але це не «війна». На «війну» вона не озивається. На «війну» вона навіть не схожа. Це — щось інше. Без імені. Нетутешнє. Потойбічне. Моторошне і заворожуюче. Ніхто до пуття не знає що.

Вересень 2015 р., с. Водяне

5

Мене з дитинства переслідує дивний сон, командире. Сон, у якому нічого не відбувається, нічого нема, окрім одного пронизливого, моторошного звуку.

Уперше я почув його року десь 75-го, коли ми з пацанами ловили раків за селом, у місцині, яка називається «Панська яма», і знайшли мертвого німця.

То, що це був німець, з’ясувалося згодом. Він мав при собі шмайсера, флягу, похідний ранець, каску відповідної форми і був одягнутий у військове. Мабуть, смерть застала його зненацька. Перебігав річку, наздоганяв чи тікав від когось, не вмів плавати, загрузнув у болоті своїми величезними, важенними чоботами, і болото не відпустило його. Тридцять років пролежав. Чекав на янгола, який знайде і витягне його з цього гнилого болота. Чекав свого. А знайшов мене.

А тоді шестеро хлопчаків, які знайшли мерця, відчайдушно намагалися якнайшвидше вистрибнути з води і дістатися берега. Але це погано виходило. В’язке болото не відпускало — не хотіло нас відпускати. Ми дізналися його тайну. Ми йому сподобалися. Ще й мрець обома мертвими руками тримав нас за босі, посинілі від страху ноги. Було дико страшно. Було дико важко робити кроки. Хто був у взутті — назавжди згубив його. І цей звук, коли висмикуєш із болота ногу, — всмоктуючий, квакаючий, турбулентний, — закарбувався у пам’яті назавжди.

Так звучав страх.

Потім цей звук снився мені з певною періодичністю — як передвісник небезпеки, біди, поки не наздогнав наяву, в Пісках, через 40 років.

Коли почався обстріл наших позицій градами, ми йшли зі штабу на «точку 3», через городи, навпростець, щоб скоротити дорогу. Перший снаряд приземлився від нас за п’ять кроків і зайшов у розмоклу від дощів землю майже повністю. І — не розірвався. Буває таке. Ми стояли й дивилися на нього, наче зачаровані. Секунд зо п’ять. Коли прилетів другий снаряд і впав трохи далі, але теж поряд, ми вже лежали на землі.

І тоді я знову почув цей звук. Турбулентний, квакаючий, всмоктуючий. Він рухався, наче поршень величезного шприца з інфікованою смертю голкою.

Так щоразу. Він заходив глибоко в землю, глибоко в людей і зворотною тягою затягував усередину все, що трапиться на шляху, — землю, наші крики, нашу зброю, нашу техніку, нас — а потім, наче граючись, видавлював назад у світ, але вже понівечених, перемелених, перетрощених.

То вже потім знайомі артилеристи пояснили, чому піхота має молитися на негоду. Під час негоди, особливо після затяжних дощів чи ранньою весною, — земля розкисає. Снаряд чи міна заходить глибоко, і вибухова хвиля та розліт осколків спрямовується вгору. І зовсім інша історія, коли земля тверда. Тоді снаряд вдаряється до неї, як до бетону, а осколки та вибухова хвиля розлітаються паралельно до землі, в різні боки.

Війна — це звуки. Розриви снарядів, свист куль, гул двигунів, хлопки мін, крики живих, стогін поранених, гидкі голоси «речників», які транслюють інформповідомлення з фронтів, гидке деренчання рикошетів.

Останній раз я чув той моторошний звук, коли в нашого бійця влучила куля великого калібру і наскрізь пройшла крізь живіт. Та мить, коли в тілі людини вже діра розміром як кулак, але ще немає болю, ще немає крові, ще рана суха; коли куля пролетіла, а звук запізнюється.

Куля — вбила, а людина — жива. Ще жива. Поки що.

Ти безсило дивишся на безсилі спроби санінструкторів затампонувати діру — діру в людському тілі — і твої такі ж безсилі заклинання до вищих сил, на зразок: «Встань, Лазарю. Наказую тобі». Слова — є. Бракує віри.

Але тепер, після всього, я спокійно сплю. Мене більше не лякає той з далекого дитинства звук. Я бачив таке. Мене не злякаєш гнилим болотом, мертвим німцем, командире.

12.10.2015

6

Цю саперну лопатку зробив старий Майстер із Сихова.

Саперна лопатка в бою — це смертоносна зброя. Не така шляхетна, як меч, не така проста, як сокира, не така швидка, як штик-ніж. Вона — триєдина. У ній теж захована віра. В одній особі — меч, сокира та ніж.

До того ж, це просто лопата. Нею можна копати землю. Але за цю столітню війну жодного разу не довелося бачити чогось подібного. Жоден солдат не осквернить свою зброю пошуком їстівних корінців.

Зрештою, якщо копати, то окоп. Чи могилу для загиблих товаришів. Чи яму для вбитих ворогів. Хоча твій окоп — як знати — може статися могилою тобі.

Перед тим як пристати до роботи, Майстер перебував у суворому пості, не кохався з жінкою, тільки ревно молився три ночі та три дні. Бо не кожного дня робиш те, що одному — продовжить життя, іншому — забере.

Ні, він не просив благословення. Він просив швидкої смерті тому, хто мав загинути від його зброї. Відмолював прийдешній гріх.

Майстер добув Вогонь шляхом тертя, прадідівським способом, як учив його батько — бо в такій справі Вогонь має бути чистим — як це робили чоловіки в їхньому роду Майстрів від початку віків.

Майстер наказав своїм трьом синам привезти живої води від Трьох Джерел. Від джерела Святої Анни, із Зарваниці та з твого рідного Острова, де цілюще джерело б’є згори, а на горі стоїть каплиця. Бо гартувати метал на зброю слід живою водою. Це слушно ще в одному випадку — коли куєш хрест.

Про держак для саперної лопатки подбав ще прадід Майстра, теж Майстер і Січовий Стрілець.

Сто років тому він зрізав клена і сховав на горище. На скрипку. Так, Майстер зрізав клена на скрипку. Бо після війни, після часу воїнів, мали настати часи поетів. Так завжди було. І так мало бути. Майстер знав, що настане день і за деревиною хтось прийде.

Старі Майстри вміли бачити майбутнє, тому йшли до лісу, вибирали найкращу деревину, різали й ховали у певне місце, подалі від лихих очей. Щоб відлежалася, відпочила, дійшла, діждала свого. А коли прийде час і та буде готова переродитися, прийде Майстер, онук чи правнук, візьме її до рук — вигладить — і зробить з неї дивовижний музичний інструмент.

Так, Майстри завше, коли ріжуть деревину, гадають, що на скрипку. Майстри завжди думають про скрипки.

І от настав її час. Майстер запалив свічку, проказав «Отче наш» за душі пращурів, поліз на горище старої батьківської хати й дістав столітнього клена, і вже не знати, чи то було тіло клена, чи душа. Він порушив заповіт прадіда і зробив із неї держак для саперної лопатки, а не скрипку, бо настали нині такі часи, що краще мати одну саперну лопатку, аніж дві скрипки.

Лихі часи настали. Нині — час воїнів. Ще не настали часи поетів. Та й нема нині тих поетів. Вони ще настануть. Колись.

І от — вона твоя. Відточена до синього саперна лопатка, як травневе небо на світанні. Гостра, як слово, як хірургічний ніж. Твоє дзеркало і твоя бритва у хвилину дозвілля. Може рік лежати без діла у твоєму наплічнику, наче Біблія, наче ключова дощечка Велесової книги. Ідеальна, наче жіноче тіло. Невловима, як поезія Верлена. Твій меч, твоя катана, твоя кохана, твій хрест, твій Новий Заповіт. Чекає на ближній бій.

У ближньому бою саперна лопатка летить угору, наче відпущена на волю птаха, а побачивши здобич, коршуном падає додолу. І от вже голова ворога котиться у траву, немов якась буденна річ.

Це триває мить. Але миті у ближньому бою буває достатньо, щоб у відполірованій поверхні саперної лопатки на мить відобразилося небо і слід одинокого птаха, який відбився від зграї чи когось шукає. Щоб перехопити сонячного зайчика, теж на мить.

Це мить, коли твій ворог уже не може ухилитися від удару, але ще встигає востаннє побачити у саперній лопатці, як у дзеркалі, своє відображення, поглядом уже із того світу: він ще наче в цьому, і вже наче ні. Він бачить своє обличчя: глибокі зморшки, обвітрена шкіра, червоні від безсоння очі, важкий погляд — ще встигає пожалкувати, що не поголив сьогодні бороду, — якби ж був знав, що сьогодні такий день. Його — останній. Сьогодні твій день.

Якоїсь миті ти побачив у саперній лопатці своє обличчя — обличчя чоловіка, який зараз уб’є іншого, чоловіка, який, можливо, сьогодні залишиться живий.

Схима Майстра, Жива Вода, Живий Вогонь — усе зійшлося. Усе збулося. Твій ворог — мертвий. А ти — живий. Вона зіграла свою роль. Заспівала голосом ненародженої скрипки. Лише не знати, чому в грудях сполотніло від болю серце. Ще немає снігу, бо ж середина листопада, але ти відчуваєш, як довкола тебе й аж ген за обрій у різні боки полотніє від болю світ.

І вона, та, що вже ніколи не стане скрипкою, скривавлена, наче смертельно поранена, лежить у траві і ні тебе, ні твого ворога, ні птаха не відображає. Лише кров і трохи неба. Але неба все менше й менше. Кров розтікається. Кров поглинає небо. Кров заливає все. Кров заливає все.

10.11.2015

7

Стіна бліндажа насувалася на нього з неприхованим наміром розчавити. Земля насувалася повільно, разом із вибуховою хвилею, після залпу із САУ. Він притискався до землі всім тілом, сподівався, що вона захистить його — бо до кого ще, як не до землі, було йому в цьому світі горнутися та всім тілом притискатися?

У цілому світі не було для солдата прихистку, окрім цих стін, окрім цього бліндажа — окрім цієї землі.

Цілий світ сунув на нього війною. Світ полював на нього, кидав міни, ставив розтяжки. Солдат бовтався посеред світу, посеред війни, наче крихітне суденце посеред бурхливого океану. Він уже давно втратив відчуття простору, часу, світла, відчуття неба й навіть того, хто на ньому живе. Втратив те, чого за жодних обставин втрачати не мав, — відчуття хисткої палуби.

Єдине, чого він не втратив, — це відчуття землі. Відчуття землі було гостре, солодке, запаморочливе.

Він ніколи її не мав, ніколи так близько не відчував, як зараз. Лише від такого відчуття землі можна було сповна відчути себе людиною, чоловіком, землянином, оборонцем, солдатом.

Прогримів черговий вибух, і солдат відчув її ще ближче, на собі, в собі, кожною клітиною, серцем. Земля огорнула його чорною крижмою з усіх боків, наче дбайлива мати, обняла, наче кохана жінка після довгої розлуки; він тримав її на руках, наче свою дитину.

Все. Більше не було болю. Він — повернувся. Він знайшов її. Вона знайшла його. Але це був не кінець. Це був лише початок.

Десь там зверху ще свистять кулі, свистять вітри, вибухають снаряди, біжать і гинуть, біжать і гинуть, біжать і гинуть солдати численних армій, квітнуть яблуні й падають додолу дозрілі яблука, а солдат лежить разом із землею — він у ній розквітає. Він підпирає її із середини. На таких, як він, земля тримається.

Там, де лежать солдати, там де ти, солдате, лежиш, згодом цвістимуть сади, битимуть цілющі джерела, стоятимуть храми та дитячі майданчики. Ти покращуєш її якість.

«Ти — є, ти — живий, ти — триваєш», — співає одинока пташка.

16.11.2015

8

Ми сиділи кожен у своєму бліндажі — один навпроти одного — і намагалися вбити. Одне одного.

Ми стріляли один в одного з усього, з чого тільки можна було стріляти, командире, багато ночей і днів.

За цей рік він убив та поранив багатьох моїх товаришів.

За цей рік я чимало його спільників спровадив у лазарет і на той світ.

Але сьогодні все вирішилося. Поміж нами. Сьогодні по наших позиціях запрацювали їхні гради. У відповідь по їхніх позиціях вдарили наші САУ. Усе вирішилося. В один день.

600 метрів. Що таке, командире, 600 метрів на війні?

Стіни його бліндажа стрясалися від ударів. Міжстінний простір, невдоволений присутністю стороннього, намагався стулитися докупи. Це була присутність чужого, недоброго, ворожого, злого — його присутність.

Земля відторгала його. Земля намагалася поглинути його. Земля воліла провалитися крізь землю. Разом з ним.

Він оскверняв її.

Зробивши в ній сховок, він залишався їй чужим, як потворний плід, що вона, зґвалтована, викинула у світі багато років тому. Вона не була й не хотіла бути йому матір’ю. Ні в землі, ні на землі, ні поряд з нею йому місця не було.

Колись вона народила його — свого ворога. Мого ворога. Його.

І ось тепер вона його душила. Вона душила його у своєму лоні, наче диявольський плід. За мене. За себе. За все. За кожного з нас. За нас усіх.

Те місце, де він лежатиме, де він уже лежить, не можна позначати хрестом. Те місце прокляте. Хто він тепер? Гній, попіл, без роду, без імені, непотріб? Тлін. Просто тлін.

Шоста ранку. Сліпий тепловізор. Безформні привиди в густому тумані. Досвітні заморозки. Хрускіт перемерзлого листя під ногами. Два світлячки. Дві цигарки. Дві теплих зірки на всю холодну галактику. Одинокий голос низько стелився землею.

Знаєш, командире, я міг би помолитися за його душу. Та боюся, у нього не було душі.

24.11.2015

9

«Привіт, Кармелюче. Це — Довбуш. Ти маєш мене пам’ятати. Як ні — то буду багатим. Дожити б. Усі ми достобіса розбагатіємо на цій війні. Хіба ні? Ми були з тобою в Азові, потім недовго в ОУН. Як казав Бояр: „топтали Піски“. Тепер у мене інший підрозділ, інший позивний.

Тепер я „25-й“. Чому „25-й“? Після того бою. Хлопці перехрестили. Ти знаєш, як це буває?

Наші поспіхом відходили. Напередодні нам добряче дісталося. Техніку спалили. Двохсотих і трьохсотих виносили на собі. А нас, добровольців, залишили прикривати. Двох кулеметників та двох снайперів.

Ми пропустили їхню розвідку. Трьох бійців. Дозволили зайти до нас у розташування. Слухали їхню хвилю, в убитого коректувальника за день до того взяли рацію, а коли командир групи дав відмашку — „чисто“ — по-тихому зняли їх.

Як я люблю свою зброю! Особливо — ніж! Ось цей, — ручка ізолентою обмотана, — дорогий, свій.

Що таке ніж? Як я раніше до нього ставився? Олівця затесати, порізати хліб. А тепер? Ні! Коли прийде мій час і їхній снайпер першим мене побачить, я хочу, щоб цього ножа мені в домовину поклали. Нехай на тому світі буде при мені. Звісно, якщо це буде не фугас чи пряме попадання з крупного калібру, і буде що збирати. А не як у друга Тура, від якого знайшли лише одну ногу з усього тіла; впізнавали по черевику. Словом, якщо буде могила, домовина, тіло і, відповідно, куди й кому класти ніж.

Чисте поле, в глибину — метрів 300, протяжністю по кілометру в обидва боки, сказати б — пасовисько, уявляєш? Ані тобі кущика, ані впадини, тут — ми, навпроти — вони, на розслабоні, вивалюють, переконані, що ми відійшли.

Ми дали їм пройти 200 кроків, а коли до наших схронів залишалася сотня, почали.

Це було красиво. Раніше я таке бачив лише в кіно.

Вони набігали напроти сонця, в давнину романісти писали — у світлі вечірньої зорі. Я бив, навіть не заглядаючи в приціл. Це була легка здобич. Вони билися, наче гуси, які увечері сіли на водойму, а на ранок вросли в лід. Єдине, що мене непокоїло, аби не підвела зброя, — затвор не заклинило, дуло не перегрілося, не перекосило набій. Коли вони зупинилися, я сказав: „25-й“. Ми вчотирьох поклали роту, брате! Тоді я плакав і землю їв. 25! У пекло спровадив. За один бій! Гадаєш, легше від того, що в пекло? У проміжку між два рази напитися води, два рази подимити цигаркою.

Я не міряю війну вбитими, кількістю тобою знятих, пійманих на приціл. Це не личить солдату. Але ще ганебніше рахувати ордени на грудях чи на погонах зірки. Я рахую гільзи. От і все. Коли стріляних гільз набирається повний підсумок, йду подалі в ліс. Там, щоб ніхто не бачив, акуратно закопую їх. Кожну гільзу кладу акуратно в землю, як нас Бог кладе. Відчуваю, що так правильно.

Три підсумки за два роки, три братські могили, відомі лише мені. Після першої я вже не можу спати. Думаєш, ти бог, бо можеш убити? Як на бога, ти мав би народжувати. Про милосердя не кажу. У цьому світі — це непідйомний хрест. У кожній такій гільзі жила чиясь смерть. Це я її випустив. Це я вирішив, кому прийшов час умирати.

Може, у нього ще був час виправитися, змінити своє життя, стати іншою людиною і звідси забратися, розкаятися, повернути додому, народити дітей. Але я вирішив: досить, усе. Він більше не буде не просто тим, ким був, але й тим, ким міг би стати. „Зірвати вишню зеленою“. Це безглуздо — зривати вишню зеленою. Вбити гусінь — значить не залишити їй шансу переродитися метеликом. „Птахи й кулі не можуть жити в одному небі“. Де тут метелики? Я вбиваю гусінь.

За ці два воєнні роки раптом виявилося, що, окрім тебе, мені нікому зателефонувати, брате. У мене нікого не залишилися по той бік війни.

Чого варте саме поняття „до війни“?

До війни. Щось таке далеке. І ніяке. Мале. Без смаку. Безбарвне. Як сам тодішній ти. Тепер усе буде інакше. Після війни. Вже сьогодні я чітко пам’ятаю обличчя тих солдатів, чую їхні крики, бачу їхні прострелені голови — голови, які я прострелив, — але майже забув обличчя своєї сестри й братів.

Це сьогодні всі ми солдати, хоробрі вояки, бійці, козаки, самураї чи, сказати б, — мамаї. Усі пройшли випробування вогнем. Усі знаємо, що робити під час бою, але всі досі безпорадні, коли стикаємося зі звичайним життям.

Але тоді, після бою, тільки ти сідав і писав вірша, наче справдешній японський воїн, як личить самураєві, і вся слава, все, що ми напрацювали гуртом, діставалося тобі.

Несправедливо. Так ми тоді гадали. Нарікали. Ми не знали, що вірш — це продовження бою, а для багатьох, для наших загиблих побратимів — це ще й продовження життя. Хочу нині перед тобою покаятися. Пробач мій гріх.

Дурні ми тоді були, як усі цивільні. Як усі цивільні, ми не тямили жорстокої краси війни. То вже потім бій перетворюється на медитації, то вже потім козак стає мамаєм.

Тоді ми ще не були 24 години на добу солдатами — на всі атоми, на всі 80 кілограмів ваги власного тіла, плюс — 40 кілограмів зброї та амуніції, — тоді, після бою, ми ще могли знову ставати слабкими, звичайними людьми.

Але сьогодні осколок міни розпанахав живіт моєму напарникові, моєму другому номеру, і от я сиджу на порозі госпіталю, п’ю спирт великими ковтками, і все це вже не має значення.

За цю війну це в мене третій напарник. Перших двох поховали. Одного забрало Дебальцеве, другого — Зеніт.

Мій напарник — дівчина. Війна. Так сталося. Марічка. Насправді мій перший номер в усьому, окрім пострілу, зараз на операційному столі.

Я, коли виносив її з-під обстрілу, до білого вимив руки у її крові.

Кажуть, Бог любить трійцю. Я теж люблю свого третього напарника. Якщо він її забере — чим він кращий за мене? Я — снайпер. Я — вбивця. Але він теж не бог. Він — звичайна смерть.

Як на війну потрапляє дівчина, сам знаєш. Як журналіст, як санінструктор, як волонтер. Поки щось не трапиться. Поки не стане для якогось підрозділу своєю, оберегом, талісманом, а війна з брудними ногами не залізе в душу їй. Поки когось дуже близького не втратить чи навпаки — дуже близького знайде. І все. Одне й те саме на війні безглузде запитання: „Зброю дасте?“

Війна. Не дамо — сама візьме. Будь-де. Будь-де.

Знаєш, удома в мене дружина, двоє діток. Гарна дружина і двоє гарних дітей. Майже дорослі. Живуть із батьками на Вінниччині. Усі чекають на мене. Чекають, коли я повернуся з війни.

Даремно. Я не повернуся. Немає мене. Того, якого вони знають, давно немає. Вони того не знають. Ніхто цього не знає. Я сам не знав досі. Але ти — розумієш мене?

Розумієш? Воно мене із середини рве. Тому сиджу я на порозі госпіталю, п’ю чистий спирт великими ковтками і телефоную тобі. Мушу з кимось поділитися. Вірша б написати. Я пишу. Нікому не показую. Відколи став мамаєм.

Але душу заціпило. До того ж — бракує хисту. І слів. Особливих слів. Потрібні особливі слова, щоб це оповісти. Не знаходжу. Грішний. Пробач, брате. Не маю кому більше. До тебе. І до Нього. Отче наш… Ти, що єси…»

На цьому зв’язок обірвався. Я передзвонював. Він не відповів.

По правді сказати, я не пригадую бійця з позивним Довбуш. Не можу згадати його лиця і дуже мучуся цим.

Тоді, два роки тому, люди приходили нізвідки і раптово кудись зникали, кожен чинив на власний розсуд, кожен по-своєму бачив це.

За два минулі роки з тисячами людей перетнула мене війна, і лише двом десяткам із них сьогодні я можу зателефонували, і вже нема сили жалкувати про це.

Розмова трапилася тиждень тому. Я вже встиг оформити її в новелу. Аж раптом цієї ночі з його номера прийшло повідомлення. Вірш. Вірш від «25-го». Ти знайшов особливі слова, брате Довбуше, друже «25-й». І хист у тебе є.

08.05.2016

10

Досі не можу забути очі того алабая, командире, цей довірливо-тривожний погляд і ту голову, ту людську голову, яку він гриз.

Перший собака, якого я застрелив; перша жива істота на цій війні, яку я вбив.

Я пішов на війну, бо хотів убити людину — як усі ми, — це якщо говорити про мотиви, про квінтесенцію, «вижимку» з мотивів. І ти, будь ласка, скажи їм: якщо хочуть бодай би щось про нас зрозуміти, нехай не сміють говорити від нашого імені, приміряти до нас власну дешеву, вульгарну, причинно-наслідкову дурню.

Убити людину. Крапка. Це все, що їм належиться знати про мотиви. Не про мене. Про мене вони нічого не знають. Ще не час для одкровення. Я ще сам про себе багато не розумію. Тут відбувається моє становлення. Тут — я відбуваюся. Я тут став і стою.

Ми тільки приїхали, тільки влилися в підрозділ — Хан, Чуб, Чік, Циган — ще тільки вчилися засинати під обстрілами. Де тепер усі? Старий, Апач, Грузин, Долина? Ти щось про них знаєш, командире? Чи всі живі? А тоді ми тільки вчилися не всикатися, коли за 10 кроків від тебе гепається міна. Коли від вибуху міняються місцями поверхи в будинку, а в тілі — хребці.

Ніколи не забуду. Вересень 14-го. Наш батальйон, Піски, прохолодний гараж під будинком, «точку 3».

Вони вийшли на автобусну зупинку, коли стемніло, — із самого Мурманська підрозділ; заблукали, чи Пан-Біг відняв розум, наче не ДРГ при зброї (в ящиках — міни), а дачники з граблями та кошиками грибів. Діждати автобуса на Донецьк. Наші з «точки 2» їх засікли.

Ми ще тільки приглядалися до війни, як усі цивільні, задовго оцінювали ситуацію, забагато думали — замість того, щоб одразу бити їх. Поки ми доповідали, «Альпініст» як увалить. Нутоді й ми. «Адельвейс», «точка 3», «Писар» — з усього, з чого тільки можна. Замісили їх.

200 метрів від нас до автобусної зупинки. Точніше — від того, що від неї залишилося. Точніше — від того, що залишилося від них.

Три тижні вони там лежали. Три тижні їхні намагалися витягнути рештки своїх. Три тижні ми відганяли їх вогнем, наче щурів.

Потім Моторола в ефір вийшов. Почав домовлятися прямим текстом. У них на той час уже були тіла наших загиблих з Аеропорту. Купив десяток трупів у Гіві. Війна. Все має свою ціну. Все можливе. Трупи теж товар. Викупляли тіла наших за самогонку. Авжеж. Домовилися обміняти всіх на всіх.

Їх привезли у пластикових мішках у кузові газелі. Не роздивлялися. Одразу відправили на Красік. Цих так само зібрали й відіслали на Донецьк.

Руки, ноги, голови — котра вціліла, тіла — кому пощастило, в окремих випадках — коли не поталанило — м’ясна каша; як це все сортувати, складати докупи? і яку тут треба мати душу?.. а тут ще ці пси, ці круки… ще цей пес. Очі — дитини, морда — в крові.

Пес їв мого ворога. Це було абсолютно очевидно. Це було абсолютно буденно: я, війна, голова мого ворога, пес-людожер.

Пес їв мого ворога. Голодному псові байдуже, кого їсти. На війні тварині трофеї даються нелегко. Розтяжки, фугаси, міни. А тут — людятина. Псячий делікатес.

Я завжди підозрював, що людина — це розумне м’ясо. Але — м’ясо. Таке саме, як у свині. Ми занадто багато про себе думаємо, командире. Тварина не думає. Вона — безгрішна. Для голодної тварини ми лише ланка в харчовому ланцюзі.

За певних обставин собака так само міг їсти мене. І з’їсть. Колись.

Чи міг я це допустити? Ні. Я заступився за нього — за свого ворога. Заступився перед звіром.

Значить, мене з ним щось об’єднує? З тією людиною. Щось іще між нами є?

Я застрелив пса, хоча це було нелегко, відібрав у нього голову, загорнув у стару ковдру і закопав під деревом у чужому саду.

Я не знаю, не знаю, не знаю, чому так учинив.

Я досі не знаю, чи вчинив правильно. Побачимо. Життя доведе або спростує мою правоту. А поки що пограємо. Пограємо в солдатиків. Пограємо у війну.

І будемо сподіватися. Так, принаймні, я до останнього буду сподіватися, що коли прийде мій час, хтось так само заступиться за мене. Віджене пса і закопає під деревом. У чужому саду.

18.06.2016

11

Влучив. Знову влучив. Вчора. Чи позавчора. Неважливо. Точно не пригадую. Кому таке розкажеш? Мине трохи часу, і добрі люди скажуть, що ти ніколи не був на війні. Запишуть тебе в дезертири. Чи в крадії. Від інших ти сам приховуватимеш свою справжню участь. Бо як ти розкажеш онукові, що власноруч убив два десятки людей?

Тож най буде так: влучив. Лише тобі, брате. У тебе втомлені очі. На дні попіл. Лише тобі. Зняв офіцера. Кіпіш. Метушня в розташуванні ворога. Перерізали вогнем зеленку, а потім переорали мінами. На відході піймав стодвадцятку. Майже. Лягла за п’ять кроків. Якби не той повалений стовбур. Було б — усе. Контузія. Напарник витягнув. Тепер п’ю воду, блюю і сплю.

Весь час сплю. Дві доби. Може, три. Важко сказати. Не пам’ятаю. Пам’ятаю лише, що влучив. Час нічого не важить. Особливо для нього. У кого влучили. А якщо й важить, то небагато. Щось із 9 грамів. Вага кулі. І — душі. Господній мікрочіп.

Влучив. Так наче легше, коли казати: влучив. Якось недобре казати: вбив. «Я вчора вбив». Після сорокагодинного перебування в засідці. Поцілив йому в груди. Точним пострілом з відстані 300–400 кроків. Я не снайпер. Я — другий номер. Саме я обираю мішень. Я вирішую, кому жити. Кому — ні. Перший — натискає на курок.

Таке зізнання міг би зробити вбивця на допиті перед слідчим чи на сповіді перед духівником. Я не вбивця. Тож не збираюся ні перед ким сповідатися. І не вірю в бога. Цей світ йому не належить. Навіть якщо ним створений. Він — окупований. Недругами. Я сам собі альфа й омега. Початок і кінець. І я — влучив. Крапка. Убив недруга. Я потроху повертаю богові цей світ. І поверну. Колись. Так справді легше. Я знищив ворога. Знешкодив живу силу противника. Я вбиваю не вбиваючи. Дивно. Дивно це все.

Що я відчуваю? Розумію. Їм — цікаво. У них ніколи не було подібного досвіду. А хочеться. Не відчувати. Знати. Радість, азарт, сатисфакцію, жаль, скорботу? Важко сказати. Ці відчуття важко описати, з чимось порівняти, з чимось сплутати, а ще важче знайти відповідники у цивільній мові, у цивільному житті. Тут сюжети будуються не за законами літературного жанру, а за законами війни.

Нехай спробують собі уявити гравця в казино (грибника, рибалку, сексуального маніяка, наркомана, алкаша, зрештою): людину хвору, одержиму, заядливу, якій останнім часом страшенно не щастило. Уявити чоловіка, який змарнував своє життя. Чоловіка, який програв усе: гроші, одяг, взуття, годинника, автівку, квартиру, квартиру своїх дітей, квартиру батьків, дідусеві ордени, бабусині коралі, нирку, дівчину, він уже поклав за щоку ампулу з ціаністим калієм, залишається лише розкусити, щоб з усім цим покінчити, аж раптом йому випадає джекпот. Він з одного маху повертає собі всі програне і стає багачем. Уявили? Ейфорію цієї людини? Додайте сюди радість наркомана й алкаша, які знайшли дозу і пляшку відповідно, помножте це на два, краще — на чотири, щойно тоді ви трохи дізнаєтеся, що відчуває снайпер, коли ловить на приціл мішень. Він її знайшов. Він її вистежив. Мішень. Звіра. Ворога. Об’єкт. Жертву. Постріл — це наслідок, наслідком якого — чиясь смерть.

У снайперських школах вчать стріляти на видиху, в проміжку поміж двома ударами серця. Не знаю, чи таке можливе. Де ти будеш ту мить ловити між двома ударами, коли серце назад не вертається, вдаривши вперед?

Війна дає можливість пошуку простих відповідей на складні запитання. Страх, героїзм, відвага, зрада, втрата, кров, кров, кров, Вітчизна. Смерть. Це — справжній пошук. Шлях вартий того, щоб його пройти. Вартий того, щоб про це ще комусь розповісти. Це — випробування. Ти випробовуєш себе. Вітчизною, кров’ю і — смертю.

Тобі було цікаво, що ти відчуватимеш, коли вб’єш людину? Коли — вбиватимеш? Спершу. А потім — уже як літератор, коли будеш досліджувати, розбирати, описувати цей феномен. (Чи ти вже не літератор? Хто ти після того, коли убив?)

Візьми рушницю. Дивися в приціл. Спробуй. Бачиш його? Бачиш? Он він стоїть. Чоловік. Людина. Чи це вже не людина? Ворог? Людська істота? Об’єкт? Ціль? Дивиться в наш бік. Нас не бачить. Не відчуває загрози. З кимось розмовляє. Артикулює. Бачиш? Може, навіть усміхається. Людина ж. А тепер увага. Тисни на курок.

Постріл! Легенька віддача. Легенький біль у плечі. І — все. Все! ВСЕ!

Тієї людини більше немає. Що ти відчув? Окрім болю в плечі? Відчув біль під лопаткою? В серці? Ні? Ні?! Що відчув світ? Що вони відчувають? Не квапся з відповіддю. Відключи голову. Голову віддай війні. Собі — залиш серце. Так. Нелегко.

Заради цього варто бути на війні. Щоб дізнатися. Заради цього ти на війні.

23.10.2016

Максим Музыка

Народився в Києві в 1979 році. Брав активну участь в подіях Майдану, під час гарячої фази Революції Гідності відкрив безкоштовні курси самозахисту для журналистів та активистів. З березня по серпень 2014 року був активним волонтером. Приймав участь у створенні волонтерського об’єднання «Народний тил».

З 1 серпня 2014 року добровільно пішов на фронт й відразу потрапив на штурм Савур-Могили.

На початку 2015 року був мобілізован як офіцер запасу і до конця квітня 2016 року виконував завдання на фронті в якості командира групи спеціального призначення 73-го МЦСО. Отримав поранення. Нагороджений державною нагородою медаллю «Захиснику Вітчизни» та відзнакою Генштабу «Учасник АТО».

Випустив збірку поезій «Тихотворения» (2016), а також книгу «Саур-Могила: военные дневники» (2016).

Неопубликованные стихотворения

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Оксана Чорна

Родилась в 1980 году. К. э. н., доцент, старший научный сотрудник Института экономики и прогнозирования НАН Украины. 16 лет педагогического стажа в университетах Украины, Польши, США как профессора экономики.

Младший сержант, водитель-санитар 2-го батальона, 28-й ОМБР.

Люблю путешествовать. Посетила 38 стран, во многих жила. Увлекаюсь фотографией, кайтом, лыжами и верховой ездой. Прыгала с парашютом, летала на параплане, ныряла с аквалангом. А еще жила на необитаемом острове, участвовала в жертвоприношении быков и пробовала на вкус разнообразных тварей, живых и не очень.

Умею стрелять из всего, что стреляет. Ну как умею, по крайней мере хоть раз пробовала. Начиная с ПМ и заканчивая 120-м минометом. А еще умею водить танк, БМП и бардак. А грузовик — это, собственно говоря, та машина, которой я эвакуировала раненых на передовой.

Мои военные города: Красногоровка, Марьинка, Авдеевка, Тоненьке, Счастье, Станица Луганская, Крымское.

Свободно говорю на английском и польском, а еще на военном матерном.

Огненные феврали Фрагменты дневника

Февраль 2014-го. Активист Майдана

Иду из магазина домой, жую пироженку, светит теплое, почти весеннее солнышко, щебечут птички, на соседней площадке бегают дети. А внутри такое чувство… А вдруг я это вижу в последний раз, а вдруг завтра солнце будет освещать искореженные груды бетона и металла, воздух будет наполнять солоноватый запах дыма и крови, а холод и отчаяние — сжимать сердце. Может, я преувеличиваю, может, впадаю в панику, может, скажете вы, насмотрелась американских фильмов «а потом все умерли». Но все, что происходит, как-то не укладывается в моем сознании.

Впервые, когда я увидела Майдан в конце ноября, я подумала: ну что может изменить эта кучка студентов с наивными плакатами… И был кровавый разгон студентов 30 ноября и многотысячное Вече.

Когда я была на Майдане 1 декабря, я подумала: и зачем они создают эти отряды самообороны, ведь никто на них не станет нападать… И было 1 декабря на Банковой.

Когда я увидела в начале декабря, как вроде бы здравомыслящие мужчины и женщины строят баррикады в центре столицы, я посчитала это таким себе маркетинговым ходом, типа красиво смотрится на фоточках. Кто пойдет на такое большое число демонстрантов и кто осмелится даже пробовать разогнать митинг, который получил широчайшую огласку в прессе… И была ночь 10 декабря.

Затем были смешные посты о том как делать коктейли Молотова и как правильно поджигать БТРы. Ни один уголок моего сознания даже не допускал мыли о том, что это может стать реальностью и памяткой для списка покупок в магазине.

Январь. Немыслимо. Вялотекущее сопротивление приобретает более четкие формы. Первые погибшие и множество раненых.

Февраль. Мои друзья постят статусы с просьбами помочь в поисках броника, противогазов, дубинок, щитов. А я, стараясь удержать свой мир в зоне комфорта, все думаю: ну ок, решили поиграть в войнушку. Зачем им эта вся снаряга, ведь менты не будут стрелять по безоружным. Хоть они и звери, но какая-то доля человечности в них же должна остаться. Как потом они будут смотреть в глаза своим детям? Нееееет. Этого быть не может… 102 человека Небесной сотни, более 250 пропавших без вести.

Я смотрела 20 февраля стрим с Майдана и не могла поверить, что это происходит на самом деле. Я пыталась найти среди бегающих людей моих друзей. А когда показывали трупы, у меня замирало сердце в предчувствии, что я сейчас увижу знакомую куртку или силуэт. Я смотрела и молилась: «Только живите, пожалуйста, только живите». Было стыдно, что я не там, что не могу ничем помочь. И до сих пор это чувство переполняет меня.

У меня все время чувство дежавю. Не могла понять, почему и, главное, когда я испытывала нечто подобное. И вдруг поняла.

Шесть лет назад заболела моя мама. Сначала все было вялотекуще, диагноза не было, и как будто бы можно жить так и дальше. Просто закрыть глаза на некоторое неудобство, небольшие боли, головокружение… Были некоторые опасения, но вполне все могло и рассосаться. Это как один мой знакомый — ярый противник Майдана — сказал: зачем вы затеяли эту революцию? Дожили бы до выборов 2015 года, а там бы уже смотрели. Но… Мы с мамой сделали МРТ. Опухоль. Промедление в лечении было бы фатально.

И вот ты понимаешь, что человек, которого ты любишь больше всего на свете, по сути, умирает. Это не укладывается у тебя в голове. Ты пытаешься работать, заниматься повседневными вещами, общаться с людьми, но… Мысли твои все равно только об одном. Ты становишься гуру медицины в вопросе лечения разных опухолей. У тебя есть контакты ведущих клиник мира, ты знаешь названия всех лекарств и имена профильных специалистов. Любой, с кем ты разговариваешь, может подумать, что ты дипломированный врач с огромным стажем работы.

И вот сейчас примерно так же. Я изучила все международные договоры, у меня в быстром доступе страницы министерств разных стран. Подписана на обновления ведущих мировых политиков и международных организаций, постоянно подключена к интернет-ТВ и в телефоне у меня записаны номера известных журналистов.

Как и тогда, пытаюсь гнать от себя страшные мысли, верить и надеяться. Но я-то понимаю, что ничего не могу сделать: не могу сделать операцию и не могу выиграть эту войну.

Ожидание… Ты говоришь себе: «все будет хорошо», сбегаешь в рутину, в домашние хлопоты, работу, увлечения. Но умом все равно понимаешь, что времени остается все меньше, что бездействие — смерти подобно. Твоей веры недостаточно, ты просто обязан что-то делать, ведь впереди нас ждет ВОЙНА.

Февраль 2015-го. Волонтер

2014-й для многих стал годом, полным боли и страха. Годом неопределенности и возможностей. Годом разочарований и побед. Как никогда, в 2014-м схлестнулось белое и черное, зло и добро. Каждый смог выбрать путь, определить свою роль в жизни страны и внести лепту в будущее. Этот год позволил ощутить всю горечь падения и эйфорию победы.

Я очень рада, что смогла не просто жить в этом времени, но и участвовать в событиях. Это меняет человека, делает более счастливым — и учит бороться со страхом.

Страшно, когда думаешь, что вот-вот за тобой придут, т. к. ты засветился на митинге. И тебе сыпятся абсолютно однозначные угрозы на мобильник.

Страшно, когда ты вылез из ледяного подвала после минометного обстрела и в любой момент может прилететь град, и ты не успеешь… да ничего ты не успеешь.

Страшно, когда ты стоишь перед блокпостом и не можешь различить флаг на нем и молишься, хоть бы он был украинским.

Страшно, когда сжимаешь эфку в кармане и понимаешь: у тебя будет выбор — сдаться в плен или… На самом деле, у тебя нет выбора: усики, чека, зажать подбородком.

Страшно, когда трясется дом от разрывов, вылетают стекла и пол уходит из-под ног. А ты стоишь в коридоре возле оружейки.

Страшно, когда в новостях: «Обстреляна колонна…», а там были твои друзья и они, падлы такие, не отвечают на звонки.

Страшно, когда слышишь свист пули, она ударяется о цемент и осыпает тебя осколками.

Страшно, когда едешь по абсолютно незнакомой местности, а там может быть засада, обстрел, сепарский пост. А ты все равно должен ехать. У тебя раненый в машине.

Страшно, когда машина пошла в занос и увязла в снегу в чистом поле. И в любой момент ее могут расстрелять, а ты не можешь сдвинуть ее с места.

И теперь каждый раз, когда я включаю кран, а там вода, — я счастлива. В окнах неразбитые стекла, есть электричество и мне тепло — я счастлива. Когда мне кто-то не перезвонил, не пришел в гости, не сделал то, что я хотела, — я счастлива, хотя бы потому, что он жив. Он просто жив, и этого достаточно.

Так уж сложилось, что мы все стали свидетелями становления нового мира. Так пусть это позволит нам задуматься о том, что действительно важно, даст возможность ценить то, что имеем, и позволит побороть наши мнимые страхи.

Тоненьке и танчики

«Град», или реактивная система залпового огня со 122-мм снарядами, имеющими длину около 3 метров и содержащими более 6 кг взрывчатки каждый. Одна машина выпускает залп из 40 снарядов за 20 секунд. При этом площадь поражения составляет около 20 га. Проблемой является то, что залп, если он летит в вас, нельзя услышать. Скорость снаряда составляет около 700 м/с, что в два раза выше скорости звука.

Есть такое, страшно вспоминать.

Просыпаешься от того, что тебя кто-то трясет за плечо. Не можешь понять, где ты, почему вокруг столько посторонних. Они все бегают, метушатся и кричат. «Быстрее, быстрее, броник!!! Выход!!! На землю!!!» А у тебя в голове крутится:

«О боже! Я, кажется, опоздала на работу?!»

Потом бежишь-спотыкаешься, пытаешься найти куртку, хватаешь аптечку. Кто-то снова кричит: «Выход!!!» Пригибаешься. Все трясется. Сыпется штукатурка. Звенит стекло. Спускаешься в погреб. Наверху остается Шах. Он скулит и плачет. Как ребенок. Но категорически боится спускаться по тонким прутьям. Поднимаюсь и пытаюсь стащить его вниз. Вот если бы он был каким-нибудь шпицем или пуделем накрайняк. А эти 70 кг когтей и изворачивающейся шерсти в виде огромной овчарки никак не помещаются у меня на руках. «Выход!!!» Пригибаюсь. Он все еще наверху. Олег кричит: «Спускайся! Я с ним останусь». Я: «Нет, тяни его вниз. Он пойдет. Просто тяни».

Таки удается его стянуть. Шах очень тихо ложится у ног. Сидим. Делимся впечатлениями, что именно стреляет. В погребе горит одна свечка. Олег, танкист, с которым я знакома еще с Красногоровки, надо мной смеется. Говорит, что минут 5 не мог меня разбудить. Если бы там оставил, я бы весь обстрел проспала. Снова выстрел. А ответки нет и нет. Судя по всему, падает очень близко. Все затихает. Ждем еще минут 10. Холодно. Сыро. Ребята идут проверить, что осталось от домика. Как оказалось, повезло. По дому не попало. Разрушения округи будем рассматривать утром.

Два часа ночи. Ложимся спать снова. Все под рукой: аптечка, бушлат. Лежу с открытыми глазами и слушаю тишину. Страх в каждом вздохе. Глиняный дом не то что попадания не выдержит. Через него даже осколки пройдут как сквозь масло. Лежишь и понимаешь: каждый вздох может быть последним. Вертится в голове: «пули и снаряда, летящего в тебя, ты не услышишь». Но все равно ты весь — слух. Пытаюсь заснуть. Завтра долгая и трудная дорога. Ребят везу домой в увал. Они уже по 4 месяца воюют и еще ни разу не были дома.

Засыпаю. Точнее, впадаю в дрему. Сквозь сон слышу выстрелы. Поднимаю голову. Смотрю на Олега. Он: «Наша арта работает». Я: «Нет. Не похоже». Падают следующие 10 снарядов града. Уже гораздо ближе. Подрываемся. Бежим в погреб. Сашка на коленках вприпрыжку. Так страшно, что пробивает на ржач. Снова по той же схеме стаскиваем Шаха вниз. Судя по шатающейся под ногами земле, упало совсем рядом. Сидим ждем. Если стреляли по 10 снарядов, то еще должно быть как минимум 2 залпа. «Выход!!!» Закрываю голову руками.

Над погребом ребята поставили танк: если попадет снаряд, то сначала в него. И пока он будет гореть, есть время выбраться из погреба.

Сыпется цемент. Танкисты начинают обсуждать, а ровно ли они поставили свой танк. И не свалится ли он нам на голову. Решаем, что если свалится, то государство серьезно сэкономит на похоронах. Правда, надо было бы еще сколотить деревянные ящички и сразу туда ложиться. Ну, чтобы вообще все по правилам.

Падает следующая кассета. А в погребе смех. Не можем остановиться. И тут слышим стук в дверь дома. Только что упали грады. А там кто-то очень вежливо стучит. Оказывается, это ребята из соседнего дома. Пришли проверить, все ли живы. Спускаются к нам. Рассказывают, как у них разнесло часть дома. Еле успели сбежать в погреб. Точнее, сначала разнесло, а потом они побежали в погреб. Т. е. первый же снаряд попал в дом. Каких-то 2–3 метра правее…

Это потом на тебя накатывает. 2–3 метра — и сейчас лежала бы я в больничке или морге. 2–3 метра — это как до той стены. 2–3 метра — это даже не вопрос наведения, это порыв ветра при полете снаряда.

В 6 ребята заступают в караул. Олег забирает Шаха. У меня есть еще 2 часа на поспать. А потом едем домой.

В 8, по возвращению из наряда, начинается возня. Не завтракая. Быстрее, быстрее. Им так хочется домой. Я, пока они собираются, хожу разглядываю разрушения. Находим наконечник от града в полуметровой воронке. Сама труба, видно, где-то под завалами дома. Снег делает дорогу белой, а град — снова черной.

Утром всегда как-то не так страшно. Солнце. Хрустящий снег. Улыбающиеся чумазо-бородатые лица. Новый день. Новые надежды.

28-я бригада и кадровые

Недавно я разговаривала с одним из командиров. Он не кадровый офицер, да и к армии особого отношения не имеет. Просто так сложилось, что он воюет. Говорит, что за героизм и отвагу нужно расстреливать.

Так он ответил на мой рассказ о поведении кадровых офицеров 28-й бригады.

Как-то в очередной раз была у них в гостях. Там на наши позиции зашли наши танчики. И мне посчастливилось общаться с командиром танковой роты — Ветром, прикомандированным на Мебельку. Этот очень скромный, тихий, маленький человек изначально удивил меня своим подходом к войне. Он, командир танковой роты, взял на себя ответственность, выехал за наши передовые позиции и уничтожил укрепления сепаров. Сам, как командир танка.

Он не считает это чем-то героическим. Зная досконально строение танка, прочность его брони и особенности ведения боя, он объяснил мне, что это нормальное боевое задание. Что по движущемуся танку из миномета попасть не удастся, и даже при попадании танку ничего не будет. Но если противник себя обнаружит, наша арта уничтожит минометные расчеты врага.

К чему это: я в шоке от того, насколько по-разному воюют батальоны. Насколько сильно успех кампании зависит от офицеров. Насколько важно, чтобы офицер был не просто компетентным и опытным, но еще и неформальным лидером. Я вижу, как грамотно и эффективно работают командиры в 28-й бригаде. Я не могу говорить обо всех, но те, кого я знаю: Морфей, Блесна, Комендант, Чечен, Крона, Лесник — профессионалы.

Да, им сложно с солдатами, т. к. … ну, не буду о грустном. Но с некоторыми правда сложно. И если говорить честно, то кое-кому я бы уже как минимум ногу прострелила. Но в целом командиры справляются просто отлично. Они, где нужно, — строги и, где нужно, — прикрывают своих бойцов. Не говорят за глаза о солдатах гадости, не обвиняют в трусости и не портят их имущество. Не требуют отдавать все им и невмешиваются в раздачу гуманитарки. Следят, чтобы все было разделено по справедливости. Их подразделение — это их ответственность. Они действуют в рамках закона и ревностно требуют этого от своих бойцов. Они всегда на передовой и делают все то, что делают солдаты.

И, насколько я понимаю, их отвага и героизм еще долго не будет давать спокойно спать людям, которые этими качествами не обладают.

Авдеевка

Какие у вас взаимоотношения со смертью?

Вспоминается фильм «Пункт назначения» и предопределенность всего происходящего. Какова вероятность того, что именно в твой блиндаж залетит мина, что именно рядом с троллейбусом, в котором ты едешь, взорвется снаряд, что именно тебе в голову прилетит шальная пуля?

Все решают секунды.

Возвращаясь со второго блокпоста, я остановилась сфотографировать разрушенный дом. Тут грохот, взрыв, улепетывающая со всех ног собака. Едем дальше. Поворачиваем через 300 м, а там воронка в дороге. От 80-ки. Минутой раньше и…

Мне уже давно кажется, что страх можно измерить. Выстроить шкалу. Мы все постоянно живем в страхе: что нас разлюбят, что можем потерять работу, постареть или поправиться. А тут, на войне, — страх смерти. И он ощущается физически.

Ночь. Дорога. Темная и абсолютно безлюдная. Ни одной живой души. Я еду здесь первый раз. Периодически справа вспышки. Такое впечатление, что въезжаешь в центр грозы. На незнакомой дороге не знаешь, что ждет за поворотом, где наши посты, какова текущая ситуация. Поворачиваю с проселочной дороги на трассу, которая еще недавно была перегорожена взорванным мостом.

Знак «Проезд запрещен». Но решаю-таки ехать вперед. Связи нет. Никакой. Вижу солдат. Хоть бы 20-й бат. Сепаров тут быть не может, а вот как я буду объяснять другим воякам, что я тут делаю? И связаться ни с кем не могу. Первый подходит. Выпаливаю, кто я и куда еду. Он зовет напарника. И тот: «Пані Оксано». Я была так счастлива, что едва их не расцеловала.

Меня как-то один журналист спросил: «Неужели ехать одной страшнее, чем сидеть в блиндаже под обстрелом, но с бойцами?» Да, страшнее. Намного. А еще я не хочу, чтобы этот страх испытывали мои близкие.

Авдеевка, 20-й бат, обстрел

О боже. Как страшно. Очень, очень. Вжимаешься в стенку блиндажа. Прижимаешь коленки к груди. Сквозь бревна на тебя сыпется земля. Выстрел, свист, разрыв. Совсем рядом. Пошел дуплет. Сердце бешено колотится в груди. Броник и аптечка в другом блиндаже. А каска вообще в машине. Разрывы совсем рядом.

Тряпка!!! Соберись!!! Ты должна узнать, со всеми ли все в порядке. Ты должна взять аптечку.

А я все равно не могу пошевелиться.

Серега Зидан ушел уже вечность назад. В лесу пост заметил движение. Он, как командир отделения, пошел проверить. Только бы они были живы. Снова выстрел. Разрывы очень близко. Все трясется. Еще и еще…

Открывается дверь, входит Зидан. Выстрел, свист. Я на всю жизнь запомню этот свист. Протяжный. Приближающийся. Серега падает на матрас. Я все еще вжимаюсь в угол блиндажа. Разрыв. Мне страшно. Внутри все сжимается. Везде земля и песок. Скрипят балки.

Почему они все не сдохнут. Все, кто пришел на нашу землю с войной. Я никогда, НИКОГДА этого не забуду и не прощу.

Лежим на матрасе и ждем. Я прячусь за его спину и могу только прошептать: «Какие же вы смелые. Как вы можете здесь быть». Серега говорит, что нужно перейти в другую землянку. Там больше бревен. И там безопаснее. Бежим в кромешной тьме. У входа, полностью готовый к бою, стоит Вовка Колеся. «Быстро!!! Забегай. В дальний угол». Они ждут наступления пехоты. Я в темноте пытаюсь найти свой броник. Достаю из аптечки жгуты и «Целокс», судорожно рассовываю их по карманам.

Как же страшно. Пытаюсь восстановить дыхание.

Я понимаю вас, тех, кто косит. Кто не возвращается. Тут очень страшно. Тут каждое мгновение — между жизнью и смертью. Тут каждый боец на вес золота. Тут не может быть полутонов. Тут ты либо мужик, либо трус. И с этим тебе жить.

Красногоровка, 28-я бригада

Ирония судьбы

Проснулась от того, что ходуном ходит дверь. Все трясется. Сразу не могу понять, где нахожусь и что происходит. Только что во сне я пыталась добежать до блиндажа, и тут снова все гремит и трясется. Слышу по рации в соседней комнате ротному докладывают о падении градов по нашим позициям с перелетом в 500 метров. Лежу жду. В комнате холодина. Электричества нет уже почти неделю. Обогреватели не работают. Пошла наша ответка. Падают их мины.

В принципе, здание крепкое и уже выдержало (и не раз) прямое попадание 152-мм снарядов.

Звонит телефон. Володя Жак, врач. Связь ни к черту.

Иду к ротному. Вернее, бегу. Если звонит врач, значит нужно выезжать за ранеными. Прошу связаться с Жаком по рации. Попали в склад боеприпасов. По людям выясняют. Комендант говорит, чтобы я шла пока отдыхать, в случае чего он меня поднимет.

Холодно, 6 утра. Обстрел. Немного побродив, иду к себе. Лежу и слушаю переговоры по рации в соседней комнате.

Пусть только будут живы. Пожалуйста. Опять сводит живот и комок подкатывает к горлу. Каждая минута — вечность.

Вчера мне позвонила мама и сказала, что хочет отдать ключи от моей квартиры одному, ну назовем это так — человеку, чтобы он там мог скрываться от военкомата. Я стою возле танка. Вдали идет бой. А она мне рассказывает, что у меня в квартире будет жить тот, кто не хочет ехать на войну. Вот что за ирония судьбы. Т. е. я буду каждый раз собираться на войну и видеть абсолютно здорового мужика, который…

В общем, у меня вчера случился когнитивный диссонанс. Пацаны меня весь вечер успокоить не могли. Может, кто-то сможет мне объяснить, как человеку может спаться спокойно, когда…

Наконец-то по рации передали, что раненых нет.

И вот только я это дописала, как упали грады. Очень близко. Связи нет.

Красногоровка и танчики

Немного поспала. Руки уже не так трусятся.

Подъезжая к Мебельке, разминулась с танчиком. Шел бой полным ходом. Пообнимавшись со всеми, пошла искать ротного. Он на ленте (широкой прямой дороге, ведущей прямиком к полю боя) корректировал огонь. Вышка передает: «6-й выстрел. По цели. 7-й — по цели. 8-й — по цели. Взрыв! На ленте! Не слышу работу нашего танка!» Зарево, грохот. И вдруг такая повисла тишина. Я к Леше, командиру роты с позывным «Комендант». Что делать? Он пытается связаться с секретом, чтобы узнать, что там на передке происходит. Те докладывают, что наш танк подбит.

Я судорожно пытаюсь набрать взводного с того поста. Бегу к машине. Завожу. Подъезжаю к блокпосту и пытаюсь что-то рассмотреть в темноте на той стороне ленты. А это более километра. Ротного тут уже нет. Бойцы говорят, он побежал заводить бэху. Я стою и всматриваюсь туда, откуда валит эта звенящая тишина. Наконец дозваниваюсь Кроне, взводному на тех позициях. «Андрюха, что видишь? Что с танкистами?» А он мне: «Что там у вас происходит?» Я вспоминаю, что он уже 2 дня как в увале.

Мне казалось, что я стою в нерешительности на этой ленте целую вечность. А бэха все не едет. В голове только крутилось: у тебя есть только 3 минуты, чтобы остановить артериальное кровотечение. Сажусь за руль и еду. Не включая фар. Светит луна. В голове: они будут стрелять по всему, что попытается подъехать к танку. Или, может, нет. Фиг с ним. Там Юра Ветер и его пацаны. А если… Нет. Они обязательно должны быть живы. Они живы. Живы. Как мантра.

Страшно, аж внутри все сжалось. Знаете. В животе. Комок ползет к горлу. Каждый вдох может быть последним. И тут я вижу 3 фигуры на ленте. В кромешной тьме. Они все трое стоят. Значит, даже если и ранены, то не сильно. Я им: садитесь, быстро. Открываю двери. Ветер, командир танка, проверяет, чтобы бойцы разместились в боковом проходе. Закрывает двери и уже только потом садится на пассажирское сидение. Пока разворачиваюсь, пытаюсь узнать, какие травмы и не контужены ли. Юра говорит быстро и запинаясь. Понимаю, что в шоке, но контузии нет. Едем в сторону опорного пункта. Навстречу в темноте летит бэха. Поравнявшись с ней, останавливаюсь. На бэхе Комендант. Кричит: «Что с танкистами? Живы?» Отвечаю, что всех забрала, не ранены. Он говорит, что поедет к танку. А я еду на Мебельку. Заезжаю во двор.

Все кидаются к ним, чтобы узнать, ранены или нет и какая нужна помощь.

Стою. Пытаюсь закрыть машину. Руки трусятся так, что не могу попасть ключом в замок. Подходит командир танка. Я его обнимаю и замираю. Он весь в соляре и запахе гари. Просто живой. Живой. Живой. Они просто живы.

Красный партизан и потери 20-го бата

Смотрели видео о ребятах с 5-го блокпоста. На одном показан поселок Красный Партизан: сепары рассказывают, как именно захватывали, как ненавидят Украину и все, что с ней связано. На втором пленные у стены, истекающие кровью раненые, убитые с открытыми стеклянными глазами. Видео мне скинул ротный, когда я ездила сегодня на девятину. Интернет тут ни к черту. Скинула его ребятам через блютуз.

С мазохистской болью все пересматривали это видео. А потом ходили по лагерю как мрачные призраки. Вспоминали тех, кто погиб. Кто и где с ними служил, на какие задания ходили. Выдвигали версии, как это могло произойти.

Такие видео обязательно нужно смотреть.

Это позволяет создать правильный образ врага. Безжалостного и подлого. Я не могу писать о том, что я знаю дополнительно о тех событиях. Но я уверена на сто процентов, что я, да и все наши, будем ненавидеть путинскую росию всю жизнь. Я смотрела на лица бойцов, когда они всматривались в экран телефона, снова и снова пересматривая ужасные кадры. Ходящие желваки, сжатые в кулаки руки, мрачный взгляд. Боль, ненависть, бессилие. Это гремучая смесь.

Волга, 20-й батальон

Это не река и не машина. А позывной одного взвода в одном маленьком батальоне на грозных просторах арены военных действий Донбасса.

Волга — это не просто люди. Это события, сделавшие их героями. Это обстоятельства, заставившие из самых глубин души достать волю к победе и жажду жизни. Это то, что сделало из обычных шахтеров, преподавателей, менеджеров и водителей воинов, достойных быть почитаемыми поколениями.

Ток

Я помню тот звонок. «Привет. Ты знаешь, где стоит Серега Ток, вроде в Авдеевке на Волге? Я его друг, Андрей. Я хочу поехать забрать его тело и вещи».

Звенящая тишина. Все вокруг перестало существовать. Что значит — тело? Я ведь всего пару дней назад была у них. Там, да, бои. Как, впрочем, всегда в Авдеевке. Но они же там уже третий месяц стоят. Окопались. И поговаривают об очередном перемирии. Что значит ТЕЛО???????

Мы ехали за ним. За Серегой. Чтобы отвезти его домой. Где его ждали горячо любимые жена и дочь. Когда он говорил o них, его глаза светились. Он мог часами рассказывать об их походах в горы и путешествиях. Он так старался оградить их от войны. И все время твердил, что он на полигоне. И что это все учения. Хоть я пару раз чуть не спалилась. Но они верили.

И когда трубку взял не он, а его друг, побратим и помощник Буш, сказав, что Серега погиб, это был удар страшнее, чем можно представить. Они же верили, что он в безопасности, на полигоне. Что у них есть время ему сказать, как они его любят.

Мы ехали с Андреем молча, практически всю дорогу. Он хотел ехать своей машиной, один, на самую передовую, не зная куда, не понимая, какие дороги безопасны, как проезжать блокпосты и что делать во время обстрела. В итоге мы договорились, что я отвезу его. И мы сделаем все, что нужно.

Помню пару стремных моментов на блокпостах. Но к вечеру мы уже были на Волге. Смеркаться начинало уже после трех. А это был мрачный и грустный февраль 2015-го. Поля запорошены снегом. Чернеющие стволы деревьев и клоки кустарника. И гул постоянного боя. Непрекращающихся обстрелов. Он то приближался, то удалялся. Периодически вибрация от взрывов догоняла машину. Мы остановились внизу склона. На опушке леса, уже за последними домиками Авдеевки, стояла Волга. Перед ними был лес. А за лесом враг.

Каких-то несколько сотен метров, мин и растяжек отделяли два десятка солдат от беснующейся орды и русского мира. Эти пацаны день изо дня держали бессменную оборону города.

Стоя там внизу возле церквушки и ощущая, как трясется земля от постоянных взрывов и как свистят пролетающие над головой снаряды, возникало единственное желание — бежать. Зарыться, спрятаться, уехать. Но не быть там. Но они же стояли. И один из них погиб. Самое меньшее, что можно было сделать, — это вернуть его домой. Семье.

Связи, как всегда, ноль. Машина на гору не взберется. Нужна бэха, чтобы ее вытянуть. Остается только ждать. В чистом поле стоять и ждать, пока они тебя заметят, прогреют технику, спустят и затянут машину наверх.

Я сказала Андрею: «Смотри по сторонам, если увидишь, как падают мины, будем прыгать вон в тот ров. А пока просто ждем».

Когда мы добрались до позиций, ребята вышли нас встречать. Все были молчаливы и необычайно тихи. Это была их первая потеря практически за год войны. До дембеля оставался месяц.

Я тогда так и не смогла зайти в блиндаж, где жил Ток. Туда, где мы часами сидели и болтали за жизнь. Ели сыр пармезан и вяленые помидоры, переданные ему на день рождения друзьями. Пили кофе из самодельной турки.

Ток нарисовал на стене блиндажа календарь, где отмечал оставшиеся до дембеля дни, старательно зачеркивая маркером клеточки в ожидании встречи со своей семьей. Но вышло иначе, 3 февраля так уже никогда для него не закончится.

К моменту нашего приезда тело уже повезли в Днепр Черные тюльпаны, группа, занимающаяся поиском и эвакуацией 200-х.

Так что мы забирали только его вещи. Вещи Сереги.

Я бродила по позициям. Слушала раскаты боя в стороне Песок и думала о том, как же несправедлива жизнь. До этого момента для меня война была вроде игры. Страшно, но весело. Каждая, даже самая ужасная и смертоносная история заканчивалась жизнью. Никто никогда не умирал, в какие бы передряги ни попадали. И потом, за стаканом чая, мы все эти обстрелы и бои вспоминали с хохотом и шутками. Но вот Ток умер. И я впервые поняла, что больше всего на свете хочу, чтобы это все закончилось. Чтобы ребята, ставшие за год войны мне такими родными, просто вернулись домой живыми.

Лес. Холодный, искрящийся инеем. Ровные ряды деревьев позволяют смотреть далеко вперед. Белый пушистый снег и серебристые от мороза стволы деревьев. Там, на той опушке, всего пару дней назад Ток сделал свой последний вздох. Большая часть осколков прошла мимо. Но один попал прямо в сердце. Пока ребята донесли его до позиций, он был мертв. Они просто не могли ничего сделать.

Именно такая смерть — самая частая, с которой я сталкивалась на войне. Пару миллиметров вправо или влево — и ты живой. Но…

Серега Ток никогда не рассказывал о своих заданиях. Он просто брал винтовку и уходил. Надолго. Иногда на несколько дней. Когда один, когда со своим помощником Бушем, парнишкой лет двадцати. Мне казалось что Серега стал для него отцом. Буш всегда слушал его и спрашивал совета. Как помощник снайпера, он должен был его прикрывать и помогать на разных заданиях. За год службы они стали друг другу родными.

Мне очень сложно представить, что творилось в голове у этого ребенка, когда он вернулся в их блиндаж и уснул там, но уже один.

Андрей собрал вещи Тока. Точнее, просто забрал то, что подготовил Буш. На прощание я снова обнимала всех, но в этот раз по-другому. Так, чтобы сохранить частички их тепла в своей душе. Чтобы помнить их сердца, если вдруг это будут наши последние объятия. Броник, куча одежды и бушлат. Но создавалось впечатление, что частичку тепла ты все-таки забираешь с собой.

Уезжая, чувствую вину. Еще каких-то пару километров, и ты в безопасности. А ребята будут там гибнуть. Жить в холоде и страхе, пока ты в теплой постели будешь лениво переводить будильник еще на 10 минут вперед.

Но впереди были эти пару километров, и хотелось проехать их живыми.

Позиции Волги на тот момент находились на самом переднем крае. За ними была Авдеевка. А уже за городом стояла арта. И именно по объектам инфраструктуры города и арте старались попасть русские. И именно эти места нам нужно было проехать.

Я помню, что, подъезжая к РОПу (ротному опорному пункту), мы увидели, как навстречу со всех ног метется собака. Вокруг все свистело, гремело и стреляло. Так что определить, куда именно прилетают снаряды, да еще в плотной городской застройке, просто невозможно. Но вот собака. Я уже не раз такое видела. Так быстро собаки бегут только от разрывов. А нам нужно было ехать именно туда. Так как была только одна дорога домой. Солдат нет на блокпосту — значит, обстрел ведется очень точно и как раз по этой позиции. Помню, как тогда сказала Андрею, что это очень-очень плохо. Но нам повезло. Мы проскочили.

А впереди еще такая же дорога в несколько десятков километров через наши позиции, на которые выезжает арта. И по которой стреляют практически без остановки.

И вот еще час. И мы уже за Карловкой. Эти несколько часов поездки были адом. В котором нам чудом удалось выжить. Но это звучит на самом деле смешно. Всего несколько часов на передовой. Там, где наши бойцы находятся уже год. День изо дня выживая в этом аду. День изо дня преодолевая эти дороги. Отражая атаки. Укрываясь от обстрелов. Сдерживая наступление Мордора ценой жизни и счастья своих семей.

Февраль 2016-го. Солдат, водитель-санитар 2-го батальона 28-й ОМБР

Закрытый клуб

Армия — это закрытый элитный клуб. Когда ты, волонтер, приезжаешь к солдатам, они будут тебе безмерно благодарны. Возможно, проведут по позициям и даже оставят на ночлег. Но ты будешь гостем этого клуба. Тебе окажут радушный прием, но никогда не возложат на тебя обязательства.

Чтобы стать членом этого клуба, нужно доказать свою преданность и пройти ряд испытаний. Кто-то получает картбланш, лишь подписав контракт. А кому-то нужно день изо дня доказывать, что он достоин доверия.

Помню, как ездила в 20-й бат в 2014–2015 годах как волонтер. Ты вроде бы рядом. Но ты не с ними.

Ты хочешь быть как можно дальше от «мирных». Кожей чувствуешь угрозу от них. Их ненависть, злобу и боль. Ощущаешь косые взгляды и слышишь оскорбления, летящие тебе в спину.

Волонтер — между «мирными» и армией. И это так сложно. Ты каждый раз, уезжая, как бы предаешь солдат. Как бы оставляешь их там одних. Бежишь в свою теплую гражданскую квартирку. Нет, конечно, ты делаешь все, что только можешь, чтобы найти деньги, собрать, купить, привезти…. Но тот момент, когда уезжаешь с позиций, разрывает тебе сердце. Ведь когда вернешься, кого-то может уже не быть. Вот тот веселый, совсем еще молоденький паренек погибнет при минометном обстреле. А дед, который тебя угощал борщом, подорвется на растяжке, когда будет вытаскивать раненого побратима.

И ты, вероятно, могла бы помочь. Но будешь дома. Вот это я чувствовала каждый раз, когда уезжала, а они оставались.

Я решила, что не настолько сильна, чтобы быть и дальше волонтером. В 2015-м я осталась с ними, с бойцами. С теми, кто день изо дня бессменно защищал наши дома. Я стала членом этого элитного закрытого клуба, что зовется армия.

Когда ты там, внутри, — это потрясающее чувство. Ты видишь, как принимаются судьбоносные решения. Там, на передовой, ты с теми, кто решает будущее нашей страны, каждого из нас.

Ученье свет, а неученье — смерть. Учения 28-й бригады

Мы стоим на передовой, но у нас продолжаются занятия. По приказу комбрига на небольшом полигоне были организованы стрельбы. Стреляла и пехота, и экипажи БМП.

Сначала работали по мишеням пехотинцы. А потом уже стреляли и БМП. Налаживалась радиосвязь. Команды подавались по рации. Стрелял каждый из экипажа: командир, наводчик и механик.

Звучит сухо, да? Как сводки пресс-офицеров АТО.

Но на самом деле в этой четкости и заключается профессионализм командиров. Они не просто умеют управлять любой техникой, метко стрелять из любого оружия, знают, как устранить ту или иную поломку как в бэхе, так и в самих оружейных механизмах. Что самое важное, они могут научить этому своих солдат.

Я стояла сбоку и фотографировала. Сквозь грохот выстрелов я слышала, как отдаются приказы. Видела, как четко и беспрекословно их выполняют солдаты.

«Стрельба в движении. Один стреляет, второй страхует. Идем линией… Сесть…»

«К укрытию!!! На колени!!! Спрячь голову!!! Ты убит!!!»

«Не волнуйся. Аккуратно потяни на себя затвор и отпусти…»

«Оружие на проверку. Отсоединить рожок. Передернуть затвор».

Все так просто. Но именно в этой простоте, отработанной до механизма, и кроется залог успеха. Я помню, как еще летом с перепугу не смогла передернуть затвор. И это могло стоить мне жизни. Тогда повезло. Но так бывает не всегда. Вот для того, чтобы все это было привычно, такие занятия и проводятся.

Я видела, как на учениях возникали те или иные поломки. В моем понимании, то сборище доисторических рычажков, кнопочек, задвижек и защелок вообще не может ездить, да и еще и стрелять.

Но я также видела, как быстро и без заминок любая поломка чинилась, техника продолжала ездить и точно стрелять.

А связь. Это вообще отдельная история. Когда БМП заводится, стоит такой гул, что не слышишь даже своих мыслей. Я уже молчу о том, как громко, когда БМП стреляет. А при этом нужно держать связь по рации. Ведь в бою никто не будет бежать к бэхе и передавать, перекрикивая грохот, приказы командира. А если нет связи, считай, что бой проигран.

И самое ценное, что у нас есть, — это люди, профессионалы. И даже с такими техникой и вооружением мы можем эффективно воевать и побеждать.

Обмен пленными и вопросы прощения…

У меня от этих слов мурашки по коже.

Пытаюсь представить, что чувствует пленный. Тот, чья жизнь больше ничего не стоит. Он не может повлиять ни на что. У него нет прав. Даже самого простого права на жизнь нет.

Для меня всегда самой страшной была сама мысль попасть в плен.

Я читала умные статьи о том, что делать во время обстрелов. И эти знания спасали жизнь.

А еще я читала умные статьи о том, что делать при попадании в плен.

И, может быть, рано или поздно придется воспользоваться их советами.

Основная идея в том, что если вы попали в плен не к американцам или другим цивилизованным людям, то вас будут пытать. Особенно если это русские, казаки или чеченцы. Пытать будут долго, жестоко и, скорее всего, потом убьют. Это так называемый «неконвенциальный подход к допросу».

Если вы какой-нибудь генерал или у вас богатые родственники, то вас будут менять. Во всех остальных случаях единственный шанс избежать кошмарной боли — это убиться самостоятельно. Во многих случаях это потребует смекалки и креатива.

Если бы речь шла о человеке, которого я люблю и жду с войны, я бы, конечно, говорила, что он должен выжить. Любым способом. Только выжить. Но когда речь заходит о себе самом…

Мне тут передали брошюрки по первой помощи на поле боя. И я впервые увидела, что ее автор — не простой любитель писать книги, а реально участвовавший в процессе эвакуации раненого с поля боя.

Первый пункт в оказании помощи: «Убедиться, что раненый или убитый не заминирован. Что он не зажал в руке или подбородком гранату, не накрыл гранату своим телом. Зачастую это последнее, что он может сделать, чтобы не попасть в плен живым. Да еще и причинить максимальный вред врагу».

Это реалии военной жизни. Я всегда имела эфку в бардачке, когда перемещалась по линии фронта в скорой. И эта эфка перекочевывала в карман, когда я начинала чувствовать хоть намек на возможность засады или плена.

И был даже случай, когда я, разжав усики и зацепив кольцо, крепко держала гранату в руке. Тогда все обошлось. Но я запомню на всю оставшуюся жизнь это чувство…

Зачем я пишу этот текст?

Я разговаривала со многими, кто попал в плен и был впоследствии освобожден. Это их поменяло. Сильно. И мне кажется, что сломало. Сломало их дух и веру. Их жизнь.

Сейчас много говорят об амнистии боевиков лднр и дружбе народов с блядской, ой, братской россией. А еще обсуждают тех, кто поддерживает аннексию Крыма и размещение на своем логотипе флага России, просто из-за того, что «а что тут такого, я за мир, и вы все для меня одинаковые».

А знаете, что я вижу? Гробы моих друзей. Страдания их жен. И маленькие ручки ребенка, который спрашивает у меня: «Ты привезешь моего папу? Ты же обещала…»

Я помню, как ребристая поверхность эфки царапала мою ладонь. И решение выдернуть чеку зависело лишь от того, что у них за флаг на шевроне. А внутри все кипело от понимания того, что свою жизнь нужно отдать как можно дороже.

Но я НИКОГДА не прощу. Не прощу предателей и всегда буду презирать равнодушно наблюдающих…

Город, в который вы мечтаете попасть

Я много путешествовала. 38 стран, более 200 городов. Никогда не задумывалась, что будет такое место, куда бы я очень хотела попасть, но никак не смогу.

И вот я стою у знака «р. Северский Донец». На той стороне — Луганск. Я там никогда не была. Тысячи людей ежедневно идут туда и возвращаются оттуда. А я не могу. Ни при каких обстоятельствах. Да, может быть потом. Когда война закончится. Когда Луганск снова станет нашим…

Этот барьер непреодолим. Его воздвигли странные люди, звавшиеся нашими братьями. Они пришли на нашу землю убивать. Для них это просто охота на живые мишени…

Этот барьер хоть не физический, но я его ощущаю. Чем ближе ты подходишь к реке, тем большее сопротивление получаешь. Каждая клетка твоего тела просто кричит: БЕГИ. Тут все заминировано. Каждый клаптик земли простреливается снайпером. И если он сейчас не стреляет, то тебе просто повезло. А еще всего несколько дней назад именно по этой дороге прилетали мины.

Фотография разбитой техники с той стороны взорванного моста — это как мельком взглянуть по ту сторону жизни. А река — своего рода Лета. Ты не можешь подойти к ней близко, иначе она тебя поглотит. И ты не можешь ее перейти. Нет, не сейчас. Эта метафора сегодня получила реальное воплощение.

Памятник князю Игорю. Его можно хорошо рассмотреть в бинокль. А еще ты можешь рассмотреть доты, из которых работает зенитка. И именно из-под Игоря работают минометы.

Эти мирные склоны несут в себе смерть. Дыхание дьявола окутало весь тот берег. Там каждого из нас ждут мучительные пытки и боль. И не только нас — солдат. А также всех родных и близких, которые ожидают возвращения домой своих любимых.

Я обязательно туда попаду. И не как жертва. Я знаю, верю, что скоро Луганск станет ПРОСТО городом на карте Украины. Таким же, как Житомир или Харьков, Одесса или Львов. И слова «Я еду в Луганск» не будут вызывать слезы на глазах матерей и жен.

Февраль 2017-го. Волонтер-парамедик

«Они же еще совсем дети»

Вечер не обещал быть томным. Стрелкотня, отдельные приходы миномета, разрывы АГС вторили разрывающейся рацией. Позиции докладывали о том, что по ним работает СПГ и гранатомет. Запрашивали разрешение на ответный огонь.

Все были подняты по тревоге. Техника прогрета и готова к выезду. Медики распределились по экипажам. Проверили в очередной раз рюкзаки. Командовала всей медэвакуацией девочка лет двадцати, Виктория. Черные волосы, яркие глаза, уверенный голос. Она осталась за главную. И было видно, что это для нее не впервой.

Первый экипаж на мотолыге (МТЛБ, такая железная гусеничная медицинская бронированная машинка) должен был забирать раненого с позиции и доставить до медпункта, что находился в километре от зоны боевых действий. Дальше стабилизация при необходимости, перегрузка в более легкий бронированный волонтерский джип «Зефир». В зависимости от состояния раненого его можно было либо самостоятельно доставить до больницы, либо передать реанимационной бригаде, которая уже по ходу вызывалась на следующий пункт перегрузки.

Механ мотолыги, молодой мальчишка, что несколько месяцев назад получил серьезную контузию, был переведен комбатом на медпункт. Он как раз и выезжал на эвакуацию. Вместе с таким же молоденьким фельдшером.

Я смотрела на этих детей. Им всем чуть больше двадцати. И они уже знают, что такое смерть, страх, потери. И что самое страшное — умеют принимать решения и отвечать за последствия. Ведь от того, какое решение будет принято, как правильно выполнено и насколько вовремя, зависят жизни их побратимов, друзей.

Шел бой. Мы выходили курить и слушать эти страшные звуки смерти в километре от нас. А у меня все время крутилось в голове — «Они же дети. Они же еще совсем дети».

В 23.40 всех поднял треск тапика и информация: «300-й. Мотолыга на выезд».

Несколько минут, и все машины готовы, прогреты. Экипажи готовы к выезду.

А спустя несколько минут эти страшные слова по рации уже от эвакуационной бригады: «200-й».

А внутри: «Ну пожалуйста, это лишь сбой связи. Не может этого быть».

…………………………………

Мы ехали через лес. Вокруг лишь чернота ночи и яркие отблески снега. Фары разрывали темноту. Джип мягко скользил по тому, что осталось от дороги. Наметы снега оставили лишь очертания колеи. Снег шел весь предыдущий день. Так что машину периодически заносило в сугробы, а днище сгребало бугры пушистого снега, оставляя за собой вихри.

Из мотолыги тело перегрузили в джип.

До морга был минимум час езды. И никто уже никуда не спешил. Водитель, Хмара, даже ночью на удивление хорошо ориентировался на местности. В этом переплетении даже не дорог, а, скорее, направлений.

Да, я нервничала. Обидно. Больно. За этого солдата, чья жизнь так быстро и неожиданно оборвалась. За медиков, что так хотели его спасти, но ранения были не совместимы с жизнью. За всю эту войну, за всю страну. Где одни умирают за то, чтобы другие даже и не догадывались, где именно это конкретное село находится. И что нет, мы не можем пойти в Луганск за покупками, как удивленно у меня выясняют на гражданке мои друзья. Обидно за всех тех, кто погиб, еще погибнет и за имена тех, кого мы даже не будем помнить.

А в голове все крутилось: «Они же еще совсем дети».

Сидя на пассажирском сидении, я боролась с желанием повернуться и проверить, а может, он все-таки жив. Бывают же чудеса…

А когда я таки поворачивалась, то видела запрокинутую голову, полуоткрытый рот и закатившиеся глаза. Кровь перепачкала его форму. Судя по всему, осколками посекло голову, перебило сонную артерию, вырвав куски плоти из шеи, размозжив череп.

Выжить при таких ранениях нереально.

А ведь несколько часов назад он весело болтал по телефону с женой. Желал спокойной ночи ребенку и, как всегда, рассказывал сказки, что нет, он не на передовой, а в глубоком тылу.

Как я позже узнала, тем вечером за ним смерть ходила по пятам. Что буквально за час до этого прилетевшая и неразорвавшаяся мина подняла лед с землей и засыпала его грязью. И что несколько осколков камней встряли ему в шею, как раз там, где сейчас зияла дыра. Что, выходя курить, он еле успел пригнуться, когда позиции накрыл АГС. И вот смерть-таки его нашла. Мина, разорвавшаяся в 3 метрах от позиций, таки забрала его жизнь. А паренька, что был с ним в наряде, серьезно контузила. Тот пытался оказать ему первую помощь. Но… Не при таком ранении.

Этой ночью россия, путин и его псевдореспублики только на этой позиции забрали жизнь одного солдата. А второй, с контузией, будет требовать длительного лечения и реабилитации.

А тысячи других бойцов будут продолжать защищать наш с вами сон. И большинству из них чуть больше двадцати. Совсем дети.

Крымское

Подвал, где живут медики, теплый, чистый и уютный. Кто бы мог подумать, что бетонный саркофаг, в который, возможно, никто и не заглядывал до войны, станет настоящим домом для нескольких десятков человек. Они тут спят, едят, проводят осмотры и лечат солдат. В комнатке, (ну, условно говоря комнатке, скорее — части подвального помещения, отгороженного занавесками) стоит сколоченный из досок стол, где можно разместить больного, провести осмотр, прокапать при необходимости. Стены уставлены сбитыми из досок полками с медикаментами, перевязочными, ящиками со всем необходимым.

Удивляет, как можно на нескольких десятках квадратных метров сделать практически настоящий госпиталь. Даже с зоной отдыха и телевизором.

Я сижу за столом, где ведут документацию. Аккуратно сложены бумаги, принтер в углу, ручки, карандаши вперемешку с патронами.

Стоит запах горящих дров и нежный аромат девичьих духов. Ведь начмед — девочка лет двадцати. И, несмотря на молодой возраст, в ее голосе чувствуется несгибаемая воля и сила духа. Все: и взрослые мужики, и совсем мальчишки — беспрекословно ее слушаются.

А мне почему-то приходит на ум тот хостел-ночлежка, что открылась в моем доме в Киеве. Там, как только открывалась дверь, в нос ударял стойкий запах немытых тел и грязных носков. И это у людей, у которых в круглосуточном доступе горячая вода.

А тут, в подвале, без горячей воды, других благ цивилизации, пахнет горящим деревом и сиренью. И кошка, что спит на уснувшем солдате, почему-то тоже пахнет лесом.

И что в итоге

Я, как среднестатистический активист, волонтер, солдат, парамедик и снова волонтер:

— умею стрелять из разнообразного оружия (ПМ, Форт, АК, РПГ, Муха, ДШК, СПГ, подствольник и даже миномет);

— умею управлять разнообразными видами движущихся механизмов, включая Мороженко (бронированный «фольц Т4»), Кашалотик (грузовик «Мерседес-Унимог»), Бусинка (скорая «Мерседес-Спринтер»), танк, БМП и Урал, а также уазики и другие волонтерские машины, попадавшиеся под руки;

— знаю, как ставить растяжки и как их снимать. На каком расстоянии безопасно находиться при взрыве тротила, гранат и с какой силой при таких взрывах тебя забрасывает землей и камнями;

— знаю, как разбирать и чистить автомат. Как его тюнинговать и сколько это стоит;

— разбираюсь в коллиматорах, приборах ночного видения, тепловизорах, касках и брониках;

— знаю, где и почем их заказывают, как производят и какие синяки остаются на теле при попадании в них;

— могу найти и доставить практически любой предмет из амуниции и снаряжения;

— могу оказывать и оказывала первую помощь сотням бойцов с самыми разнообразными ранениями и травмами, начиная от переломов и бытовых травм, заканчивая травматическими ампутациями конечностей и… В общем, разные ужасы были;

— знаю, где достать и как использовать разные там целоксы, бандажи и сыворотки крови. А еще на практике знаю, как останавливать артериальные кровотечения и ставить капельницы;

— знаю, что такое взрыв мины в 10 метрах от твоей машины, попадание градов в дом, где ты находишься, и как разлетается боекомплект с горящего БМП;

— не боюсь вида крови и оторванных кусков человеческого тела. Да, по ходу, вообще мало чего боюсь.

Но самое главное: за эти годы я поверила в Украину, в наших патриотов. Я встретила такое большое количество людей, которые готовы отдать все ради другого, что моя вера в добро обрела четкие контуры. И сейчас народ Украины представляется мне как необыкновенный сгусток энергии, света и фантастической силы.

Сергей Сергеевич

Сергей Сергеевич (Сайгон), 31 год. Родился в Днепропетровской обл. Вырос и жил в сельской местности степной Украины. Весь период жизни до мобилизации — это эволюция от сперматозоида до военного разведчика.

Путь был тернистым, и пришлось побывать уголовником, пьяницей, работягой, руководителем и обывателем. В 2015–2016 гг. — участник АТО. Выполнял боевые задачи на территории Донецкой области в составе разведывательной роты 10-й ОГШБр. Как и каждый солдат, награжден значками и грамотами.

Студент кафедры политологии ДНУ им. О. Гончара.

Поколение смелых

1

Представьте. Тысячи обычных мужчин просто и буднично делают военную работу, благодаря которой существует этот прекрасный мир вокруг вас. У всех служба разная, понятное дело, и у каждой работы есть свои плюсы и минусы, но ее надо выполнять.

Вот нам, например, надо было до хера ходить.

Ходишь-бродишь, делами занимаешься, с людьми знакомишься. В этом нет ничего необычного для тебя, просто работа, которую нужно качественно и всегда выполнять. Осенью, летом, весной или зимой.

Зима как зима… Хотя, наверное, такой оборот речи не применим к донбасским зимам…

Дорогу к опорнику можно найти по напутанному вдоль «ленточки» кабелю полевки на ветках и чуть дымящим низко над землей трубам блиндажей вдалеке.

На улице был мороз и не было ветра — большая редкость для этой местности. Пар валил изо рта, АК покрылся инеем. Иногда небо затягивало тучами и глаза отдыхали от блеска солнца.

Идти по скрипящему снегу, щуриться, пиздеть ниачем и курить… Божественно)

На опорник мы пришли по своим делам, заранее сообщив о приходе по рации, как полагается, но у них сменился наряд, не передали, забыли, не до того было… та хули объяснять, у пехоты всегда так (гггы)…

— Стоять-бояться, фраера. Хто такие? — послышался слева гнусавый, приблатненный голос. Пиздеть особо не буду, не заметил заранее я этого урку и не ожидал его там заметить.

— А хто спрашивает? — так же ответил я.

— Я спрашиваю!

— Спрашивать с гадов будешь, а у меня можешь поинтересоваться.

После паузы в секунды три из зеленки послышался ответ:

— Шоб ты понимал, у меня тут плетка, РПГ и гранат, блябуду, трохы есть, приколетесь, если шо, гы)

— Сары́, братан, шоб сам не прикололся. Свои мы, по рации долаживали, шо будем, пароль «Ингулец», если шо.

— Та я ебу, на вас не написано, шо свои, ну раз пароль знаете, то салам, пацаны, тада. У нас щас бугров нет: один на курсах, а второй на больничку спрыгнул 10 дней назад, гггы, — ко́сарь. Мы тут рулим пока без них. Кароче, движ на людско́м ход? — гы, ну ты понял-гы.

Разговор сопровождался типичной жестикуляцией, на пальцах (конечно же) набиты перстни. Мимика собеседника была жива и улыбчива. Во рту часто обнажалась желтая фикса, которая завершала образ типичного урки.

Это не пугало и не смущало. Обычный человек. Мы покурили, согласовали работы и собирались идти.

— Сышите, пацаны, маякните в блиндаж, шоб Борода топил сюда, а я вас чаем угощу нормальным.

— Братан, ты чай мне предлагаешь или «чай»? — спросил я, иронично улыбаясь.

— Та щас, блябуду, наварю такого яда, шо зубы посинеют, брати́ш, понял-да. Гы. Бо я шота попутал и встрэтил не по-людски, щас исправим.

— Базар-вокзал)

Пока Борода одевался менять нашего нового знакомого, мы сами нашли, что нам надо, и пошли заниматься делами. На ВОПе порядок, БМП в капонире с теплым двигателем (греют через каждые несколько часов), к туалету и мусорной яме прометены тропинки в снегу. Накрытый масксетью уазик. На веревке висит мерзлая термуха и пиксельные штаны. Под блиндажом аккуратно сложены дрова. Рядом место для костра, притрушенное снегом. С пулеметного гнезда нам приветливо помахал рукой пулеметчик. И мы ему, конечно, тоже помахали)

Когда почти заканчивали работу, близ блиндажа показался наш блатной, лопатой расчистил место для костра, а веником — импровизированный стол из ящика. Присел на корточки, поколдовал и через две минуты загорелся огонь, а через три над ним повис закопченный котелок с водой.

Напарник сопливил, температурил, и я его отправил пить «Колдрекс» в теплый блиндаж. Сам пошел к костру, где сел на поваленную колоду. Мороз не напрягал, руки отогрелись и стало очень по-домашнему тепло. «Бывает же», — подумалось.

— Та я щас такой чай забабахаю, шо смотрягам централов не снился, у меня есть хароший, волонтеры загрэ́ли, еще осталось, — приговаривал Димон (так его звали), роясь в нагрудном кармане бушлата. — О, сука!

После этих слов на ящик, который «стол», хлепнулся пакетик из-под турникета с кругляшками зеленого листового чая внутри.

— Это, братан, Индия, натуральная, — доверительно сообщает собеседник, сопровождая реплику взмахом руки с татуироваными пальцами, и продолжает:

— Я кентюне с Тархуна (соседний опорник) маякнул, должен на чай подтянуться, старый чифырыст-гы.

Достаю пачку «Кэмэла», два «Сникерса» и кладу на стол. Это событие не проходит незамеченным для блатного:

— Опа-джя, грева братские и замолодюхи заморские нарысавались-гы!

Из блиндажа вылезает одетый в фуфайку и смешную шапку мужичок лет пятидесяти с носом-картошкой. Шапка делает его похожим на гнома, а нос-картошка, фуфайка и невысокий рост еще больше усугубляют ассоциацию.

— Я тоже з вами буду чай.

— Опана, чайки, кароче, на ништяки начинают слетаться, понял, братан. От босяк, садись уже.

Гном садится на перевернутое, вмерзшее ведро и закуривает «Прилуки». Какое-то время стоит тишина, из звуков — только потрескивание дров в морозном воздухе. Тишину прерываю я:

— Так вы тут без офицеров? Шо по обстановке?

Блатной чухает затылок:

— Да нима никого. Сами, кароче. Но у нас тут порядочек (действительно), бухалин и наркота под запретом. Ну, наряды-сериалы-семечки. Как у людей. А по обстановке — как у всех. Позавчера грусти нам с миномета накидали, сука, канистры 3 штуки пробили волонтерские, жалко. А вчера мы вышли на краюшек зеленки, отогнали чертулаев, бо… о, кент едет.

По скользкой дороге на велосипеде с автоматом за спиной к нам ехал заросший чувак в бундесе, смешно расставляя ноги, шоб не ебнуться на снегу.

Котелок как раз закипел, и Димон засыпал туда все содержимое пакета, после чего накрыл сверху крышкой от майонезного ведерка (олівьє, мабуть, кришили на Новий год).

Встреча кентов.

— Димооон! Ебать мой лысый череп! Еще не подох, падлюка старая.

— Та не дождешься, собака бешеная-гы.

— А че на улице, пацанов в хату не прыглашаешь, да.

— Та не, мы просто в блиндажах не курим, понял. Обнимаются.

Из карманов вновь прибывший выкладывает шоколадные конфеты. Мужик-гном уходит в блиндаж и возвращается с блюдом, на котором лежит халва. Блатной из голенища ботинка достает нож и режет халву на кубики, а «Сникерсы» на пластинки, шоб всем было. Потом Димон переливает чай в чистую эмалированную кружку.

— Кароче, поехали, пацаны.

Сделав два глотка из кружки, он передал ее молчаливому, улыбающемуся гному. Тот бросает в рот с редкими зубами конфету, разжевает ее и тоже делает два глотка. Дальше моя очередь… Горячая кружка греет руки, пар теплым тихоокеанским бризом окутывает лицо… закрываю глаза и делаю глоток. Чай действительно отменный. Терпкий, ароматный и «честный», как обстановка, в которой он пьется. Делаю еще глоток, как бы закрепляя результат, и отдаю кружку велосипедисту.Через два круга «литряка» я подкурю сигарету, а Димон встрепенется и со словами: «Нада, блябуду, амэрыки твоей покурыть, наверну себе, шо панты в Техасе, прикинь-гы» — потянется к пачке.

Я улыбаюсь и пододвигаю пачку.

— Кури, братан.

Мы еще долго будем сидеть и трещать, много, очень много смеяться и немного серьезно говорить. Пока из блиндажа не выйдет мой товарищ.

— Все, пацаны, благодарочка за чаюху, я погнал. Димон, там еще полпачки сигарет — бери, будешь себе наворачивать про Техас.

— О, подгон босяцкий, благодарствую. Лады́, будете проходить мимо — проходите мимо, мало́й-гы.

И мы ушли… На полпути напарник спросил:

— Я шото не пойму, вы чифир пили?

— Ну, не совсем, Леха, скорее, «ку́пчик», но хороший, сука. Индия)

— Что вы в нем находите, блядь, не пойму…

— Традиции, Леха, церемония, — улыбаясь, сказал я. — Церемония, понимаешь?

— Нет, не понимаю. Ты шо, королева или эти… придворные?

— Ну й не нада понімать. Сфоткай лучше мене, день хароший…

Ходьба, цель, понимание, когда работа считается выполненной, ускоряют ход времени. Часы летят незаметно, дни быстро. Но приходилось не только ходить, но и наблюдать.

Наблюдение для меня морально было (ух, как неприятно писать в прошедшем времени) одним из самых тяжелых видов разведки.

Наблюдать с целью выследить, уебать и уйти — это круто.

Наблюдать, чтоб нанести на карту, а потом уебать издалека, — перспективно.

А вот наблюдать для того, чтоб… просто наблюдать, — очень тяжело.

Минутами в одну точку, часами в один дом, сутками в одном направлении. Наблюдать с мест, где нельзя жечь огонь и громко разговаривать, патамушо если заметят… та шо. Пизда всем троим будет, та и все.

Наблюдать из брошенного дома, руин шахты, завода, из расхуяренных офисов, среди поля, с «ленточки», террикона, чердака или просмоленной крыши, с вонючим битумным запахом и температурой свыше +40 без ветра и тени… Просто наблюдать и иногда делать пометки в замацанной потными руками карте.

Иногда, правда, бывало и «счастье разведосовское»: получалось наблюдательный пункт оборудовать в квартирах. Диван, кофе на сухом спирте, сон, хоть и короткий, но комфортный: сухо и не дует.

По-всякому было…

— 14:55, пішов я Чечєна на «глазах» мінять, бо він вже 6 часов там сидить. Блядь, восьмьорки не успів повісить, ладно, 17–14, ти ведеш.

— Я то́бі пісюнів назвішую, а не вісьмаки, гги…

Надо выйти из квартиры, подняться на этаж выше по битому стеклу и зайти в другую квартиру. Там и есть «глаза».

— Шо тут, Чєчєн?

— Ще один АГС найшов в підарів, сідай дивись.

Присевши на стул, прильнув глазом к монокуляру и, отфокусировавшись, через 5 секунд уже готов смотреть картинку.

— Кажи.

— Лівіше за «лєніним», напротів «шмари», тільки дальше 200 і южнєй 150, бачиш?

— Ннннє. Це там, де «будка», тільки ближче?

— Нє, за «діскатєкой» зєльонка.

— То садок край хати.

— Нє, за садком город, потом стовб і зєльонка начінається, в ній 70 на юг.

Через минуту, прощупывая глазом миллиметр за миллиметром зуммированной картинки в трубе, я увидел и белые мешки, и задранный ствол «гуся», и мелькающую каску.

— Агааааа. Є, сука, внатурі АГС. На карту нарисував?

— Нє, я не пойму, де там шо. Її рисували всі кому не лєнь.

— Ладно, пиздуй вже.

— Ага, я там тушняк открив і не їв, хавай, єслі шо.

— Харашо, води мені занеси, проїбав взять… і хліба.

— А нас заберуть завтра чи води просто підвезуть і сухпай?

— Хуй зна, Чєчен, я б такий, шоб поїхав, ну мені похуй, можу й остаться.

— Тебе коли мінять?

— Як стемніє, через час, як стрілять начнуть.

— В десять чи раньше?

— В одинадцать, тільки воду закинь.

Дальше часы наблюдения за противником, миллиметр за миллиметром, и книг, мыслей всяких и вопросов.

Решать по 30 минут в голове сложные дилеммы по типу: попить воды или кофе растворимого из этой воды.

Наверное, именно в таких местах переоцениваешь себя, людей и их поступки.

Осенью, когда ночью бьет мороз и все листья с деревьев осыпаются за раз, твой дом на ближайшие двое суток — это ямка глубиной 30 см с карематом на дне и спальник. Рядом еще двое таких же. Твои «коллеги по опасному бизнесу».

Перевернутая ночь в тепловизоре, пар изо рта и иней на ресницах. Иногда злишься на себя, пидораса, что ввязался в это все. Хочешь горячего кофе, ванну, запаха свежего постельного белья и быстрого Интернета, мечтаешь о жарком сексе и… злишься на себя еще больше… Прогоняешь эти мысли и начинаешь «варить» другие.

С каждой новой сменой на НП, с каждым выходом на поиск, с каждым секретом — это пропадает. Хочется только кофе, ебаться и спокойствия. Спать тоже перестает хотеться со временем, хули хотеть, если есть свои часы. Хоти не хоти, а спать будешь по хронометру… если дадут… если уснешь. Бессмысленно хотеть спать, и перестает хотеться.

Ну, еще хочется, чтоб кто-то хоть пришел и покрошился с вами, блядь) И вы не зря тут, уебаны, сидели.

— Бля, як тут можна заснуть?

— Обично. Через час тебе поміняють. Ти ляжеш, вкриєшся спальніком і заснеш.

— Ага, а потом сєпари вигонять два танчіка і начнуть хуярить, ти проснешся, будеш лежать, замерзать, дивиться на вєтки і ждать, пока я тебе прийду будить дєжурить, — вступил в разговор другой.

И так оно и было.

Под утро твое дежурство превращается в пятиминутное топтание с тепляком между ветками, потом три минуты отжимаешься, чтоб согреться, две минуты отдыхиваешься, десять минут просто сидишь замерзаешь, а потом опять по кругу. В голове мысли о сигарете, предохранителе обындевелого автомата и кофе.

Все мечты об утре, которое принесет хоть какое-то солнце и возможность быстро вскипятить воду для кофе, а также погреть ноги-руки, пока туман простелится над степью. У разведенного почти без дыма огня (ох и долго я учился палить такие).

— Неси воду, поки туман, я підпалюю.

— Підожди, я почки от карємата отдеру сначала. Холодно, ссука. А скільки ночью було?

— Мінусшесть-мінусвосєм. Я сам ахуєл от холода.

— А, блядь, а я-то думаю.

— Ох ніхуя собі, вода замерзла, а-ху-єть.

— Полностью чи шо?

— Нє, шось бовтається.

— Давай топить будем.

Суровые мужики, одетые в шопопало, обступают маленький огонь, который с натяжкой претендует на костер. Присаживаются, протягивают к нему руки, засовывая их прямо к огню по очереди на несколько секунд.

— Ох і грязі в мене під ногтями, — удивляется снайпер.

— То «траурна окантовка», — ухмыляясь, отвечаю я, выпуская струю дыма в огонь.

—…І то все, шо ти забереш із собою на той світ, гги), — добавляет пулеметчик.

— Ой долбоiобиииии. Шо, приходив під утро сєпар?

— Ага, метрів триста підійшов.

— Я би вдув йому.

— Тищу раз балакали, шо ніззя.

— Та то, блядь, собака в тебе дома отвязалась, після того як тебе в армію забрали. Тепер ходе шукає тебе по Донбасі, як ота японка… як її, Сайгон?

— Хатіко.

— Ага, вхатіко.

— Судя по размєрам, не собака, а свиня вибігла із сарая і шукає його.

— Ну вас на хуй, карочє. Свиня…. Блядь, їсти хочу.

— Потерпи ще трошки. Скоро міняють.

— Ага, приїду, яічніци нажарю з ковбасой…

Диалог прерывает висящая на ветке «Хайтера», с уже добавленной громкостью, которая начала стрекотать искаженным «цифрой» голосом взводного из ВОПа. Хрипло, бодро и нараспев:

— ТопазТопазКазино.

— (и еще раз, более отчетливо) Топаз-Топаз-Казино.

— Топаз на связі.

— Не померзли там, пингвины, ха-ха?

— Нє, ти ж кофе обіщав, всю ночь тебе прождав, сєрдєшний).

— Ты ж обещал растяжку поставить.

— Я поставив і ждав тебе коло неї).

— Ха-ха, хорошо, что я хуй забил на тебя. «Карандаши» посыпались, я чайник ставлю.

— Ок. Став.

— Собираємся, пацани, наші через минут тридцять будуть. Дальше неинтересно.

Соберемся, придет смена, мы послушаем новости с базы, расскажем новости с места, покурим вместе, попрощаемся и тихо, след в след пойдем вдоль посадки к своим, на ВОП. Там поздороваемся с пехотой, снайпер поест свинины с картошкой в блиндаже, а я попью кофе со взводным и попиздим.

Похуесосим тыл, поговорим про скобы, пожужжим на мышей, сепаров, не желающих воевать, аватаров и холод. Договоримся в следующий раз пойти с ним… не важно куда), а потом погрузимся в машину и уедем на базу.

Из рассказанного может создаться впечатление, что война преимущественно состоит из вот таких спокойных моментов и чаепитий с пиздежью у костра. Но это война, и в любом из вышеописанных мест в любой момент может прозвучать Выстрел. Длиною во всю твою ничтожную жизнь. Может, первый, может, единственный для тебя, может, единственный для того, кто его сделал, может, последний, а может… Та похуй, короче, когда начался бой, про эту хуету уже не думаешь. Бой.

Я люблю стрелковый накоротке, в зеленочке.

Ууууууух, сука!!! Такой движ всегда запоминается.

Стрелковый бой — это когда БК в разгрузе через десять минут закончилось. Это прилеты АГСа из ниоткуда. Это собака ахуевшая, которая смотрит на тебя из блиндажа, ласточка, делающая вираж по курсу твоего ВОГа. Это чувак в тапках, люто пиздующий из ПКМа, приговаривая: «Це вам не ваші во́йнушки, хотіли кулемета — нате кулемет».

Ахуенно это.

Это когда из цинка заряжаешь магаз, а сверху сыпятся пустые, и ты рядишь, рядишь, рядишь их… Бросаешь, бежишь, хуяришь из подствольника штук пять гранат и ломишься заряжать дальше, выбегаешь и снова — хуячишь, из АК… Это когда броня крутит «карусель» и наводится по команде чувака снаружи… Стрелковый бой — это фраза в рации: «Пацаны, я тут нічого не рішаю, вибачте» і «Та на хуй пішов» в ответ…

Это инициатива с видимостью в 70 метров. Зеленка, в которую не ходят… Та самая, где «за отим деревом, шо нахилене на два часа, стоїть наш „кабан“, а на двінацать часов, он за отой хуйньой, три ефки наших. Дальше ми не ходили»… Кусты, в рот их ебать, и трава в пояс.

Это игра «на очко», кто кого продавит. Это, сука, интеллектуальное шоу ценою в жизнь.

Поиграем еще.

2

Аватары — это уже целая армейская субкультура) Их дахуя, и они везде. Группа уничтожения бюджетного бабла, продуктов и материально-технических средств. Воины они хуевые (за крайне редким исключением), затратная часть на них большая, а КПД низкий (аватары очень слабы и невыносливы, иногда от одного удара с ноги по еблу буйный аватар может в прямом смысле обосраться).

Еще они резиновые, пиздюлины сходят за день-два, какими бы страшными ни были. Пиздюлина — спутник каждого аватара, ибо оно существо бесправное и уебать его может каждый неаватар. Иногда одни аватары нахуяриваются и идут качать другим аватарам за то, шо они нахуярились. Заканчивается это пиздюлиной и тем, и другим.

Вспомнилась фраза аватара-солдата аватару-офицеру: «Аватар никада не подчинится другому аватару». Еще приветствие двух аватаров «Аве Тарэ» и ситуация, когда матерый аватар за несколько секунд до удара с вертухи говорит: «Бейте. Вы не знаете, кто такой аватар. Аватар — это свободный человек». Били философа, били.

«Рыбак рыбака видит от ларька». Аватары сбиваются в стайки. Вместе они пьют, пиздятся, делят пиздюлины, обоссанные спальники и хлеб. Тушенку не делят, пропивают. Еще они получают и зарплату, и атошные, валяются попидкущами, обоссанные-обрыганные, и позорят армию. Мою и вашу. Потом, конечно, оно где-то помашет четыреразаобоссанной убэдэхой и расскажет про котлы и сражения… Но это потом, а пока они защищают страну)

Насыщенность аватарами подразделений разная. Где больше, где меньше. Каждое подразделение борется или пытается. Видел аватаров привязанными, в клетке, в яме с помоями, с простреленными ногами, копающих, рубающих, метущих. Знаю о проблемных аватарах, которые пропали. Как? Ну вот делся куда-то и все. Бюрократия мешает от них избавляться быстро и весело. В последнее время их начали увольнять из лав ВСУ «через службову невідповідність». Всех бы… Но тут на другой чаше весов — комплектация подразделений ЛС и много других факторов. А иногда аватарами добивают план по контрактникам: аватару похуй, шо подписывать.

Но, судя по всему, рано или поздно аватарщина в армии исчезнет: с этим действительно борятся, бо любому адекватному командиру алкашня злоебучая не нужна.

Ггггы) Возможно, когда-то скажу молодому солдату на улице: «Та я ще при аватарах служив».

Аватаризмом поражен не только солдатско-сержантский корпус, среди офицеров их тоже немало, и иногда случается, что единственный аватар в взводе — это его командир). Пьяные офицеры бывают как агрессивные (такие рано или поздно получают пиздюлей), так и вполне мирные. С одним из таких мне как-то даже удалось обстоятельно побеседовать.

Это был конец весны, и мы только заехали в АТО, вроде третий день. Я по второму кругу.

Майским вечером, уставший и грязный после дня, проведенного в сборе и сопровождении заблудившейся техники и поиске проебавшихся на марше в сектор юнитов, я шел в магазин купить похавать.

Село как село, люди как люди, к военным привыкли за три года. Проезжающий мимо чувак на велике притормозил и показал мне рукой в направлении бурьянов:

— Там ваший п’яний сидить.

— Мої ноги миють і спать лягають, а то ваший, — улыбнувшись, ответил я.

— Ну, в формі такій, як у нашій армії, — остановился и начал пояснять мужик, изображая на себе пальцем пиксель. — Я ж дивлюсь, шо ви з пістолєтом, і кажу, шо ваш, воєнний. Він сидить там ховається, я з горо́ду йшов…

— Поняв. Де?

— А он там, біля бузини, за кукурузкой.

В тот момент я увидел, что кто-то действительно выглянул, посмотрел на нас и присел. Больше мужика на велике я не слышал, развернулся и пошел туда.

За бузиной на корточках сидел гладковыбритый мужик в форме. Когда он понял, что его обнаружили, встал и заулыбался.

— Здравствуйте, — сказал я, демонстративно расстегивая защелку кобуры.

Глаза мужика проследовали за моей рукой, и улыбка сменилась испугом:

— Чтовычтовы! Я свой, вот документы.

Он достал из кармана книжечку и осторожно протянул мне. Мужик был пьян: перегар, болезненный румянец на лице, туман в глазах… (алкоголік). Немного смущал опрятный вид, конечно. (48 год, літінант, мобік, навєрно, вече наша, пєчать, подпісь… ясно, наший аватар).

— А от кого вы тут прячетесь, Николай Петрович?

— От вас. Увидел военного, а я пьян, стыдно, — опустив глаза, тихо проговорил офицер.

Я не мог понять, искренность это или игра. У лейтенанта была правильная речь, язык чуть-чуть заплетался, выбрит, форма постирана, не воняет…

— А пьяны чего? Зарплату прогуливаете?

— Грешен, грешен… А как вас зовут?

— Сергей.

— А отчество ваше?

— Просто Сергей.

— Хорошо. Так вот, знаете ли, Сергей, я просто устал.

— От чего устали, Николай Петрович? Служба тяжелая? Или война за три дня извела?

После этих слов он стыдливо опустил глаза и начал смотреть в землю (бля, та йому дєйствітєльно стидно). Чуть подумав, вояка возобновил диалог:

— Сергей, вы курите? Угостите сигаретой, я свои ребятам раздал. Да, точно, давайте посидим, покурим. Вы мобилизованный, Сергей?

Одной рукой он дотронулся до моего локтя, а другой пригласил присесть на траву. Его глаза были полны боли и доброты (та він, по ходу, вобще не опасний). Я достал сигареты, зажигалку и присел (удостовєрєніє офіцера хай полежить пока в мене в кармані).

— Я да, мобилизованный, а вы?

— Ага, и я тоже, — раскуривая сигарету и кивая головой, ответил Петрович. — Вы понимаете, я глубоко гражданский и мирный человек. Военкому говорил, что алкоголик, зачем вы меня берете, а он мне: «кадровый голод», «война»… У меня кафедра военная, вот и мучаюсь.

— А мучаетесь чего?

— Потому что они не офицеры, никогда ими не были, им люди безразличны. Это лодыри и бездари, ворующие у страны и своих солдат. Понимаете, они на войне себе покупают машины, строят дома и отправляют наградные на себя, героев. Им насрать на саму войну с высокой колокольни! — было сказано на одном дыхании, при этом рукой неофицер показывал в том направлении, где находился штаб.

— Огоооооо. А вы д’Артаньян?

— Нет! Я, Сергей, с первого дня, в военкомате еще, говорил, что я алкоголик и теряю сознание от вида крови. Просил не брать… Я ж ведь в этом всем абсолютно не разбираюсь. Меня в тыл не отправили, не комиссовали. Отправили сюда. Теперь все пинают, грозятся в яму с аватарами посадить.

— Та офицеров же не садят, вы знаете, — оскаблился я.

— Тут мало офицеров, Сергей, на самом деле. Лицемеров, трусов и лжецов много.

— Вы женаты, Николай Петрович?

— Имею несчастье быть.

— Любите жену?

— Очень. Хоть она меня, пьяного, иногда и избивает, — скривив губы, обиженно, почти шепотом сказал он.

В этот момент я впервые за целый день по-настоящему развеселился. Мужик был настолько интеллигентным, добрым и уматовым, что располагал к себе.

— Вам тут опасно находиться, товарищ лейтенант.

— Я знаю, — он развел руки в стороны и продолжил с легкой улыбкой. — Вдруг в штабе карту какую увижу или пароль узнаю? Я ведь алкоголик и совсем не умею воевать.

— Николай Петрович, дайте честное слово, что вы сейчас пойдете в лагерь и ляжете спать.

— Я хотел пива еще.

(Глаза, блядь, як в кота із Шрека).

Это все было так нелепо в том месте, где происходило, так забавно звучало и выглядело, что впервые за хуй знает сколько времени вызвало мою искреннюю улыбку:

— Николай Петрович, вам хватит.

— А вы меня отпустите?

— Я вас не держу, но хочу, чтоб вы дали честное слово.

— Правда? Вам нужно мое честное слово? Я вам его с удовольствием дам, оно уже лет восемь как невостребованно, а тут вдруг…

— Вот видите, как хорошо, что у вас за восемь лет еще сохранилось немного честности для меня. Держите свои документы и всего вам хорошего.

Через пару месяцев я забегал в штаб подписывать свой отпускной, но, ясное дело, пришлось ждать.

На курилке было пару знакомых, и мы пиздели о том о сем. Недалеко от нас стояла кучка военных с мешками, баулами, рюкзаками и сумками. Среди них я узнал Николая Петровича.

— Батя, а це куда цигани стоять?

— А, то наконєц перву партію аватарів по несоотвєтствію уволили, на город машину ждуть.

Я еще раз посмотрел на ожидающих. Уже бывший неофицер Николай Петрович стоял ко мне в профиль и увлеченно рассказывал что-то мужику в пожмаканном бундесе. Было видно, что они оба нетрезвы.

Радость на его лице говорила о том, что для этого человека, в частности, все стало на свои места…

…Если в самой зоне АТО аватары преследовались и жестоко наказывались, то на период вывода подразделений из Донбасса на полигоны эта проблема воспалялась и обострялась. Часто сами командиры говорят что-то типа «вы с войны, мы понимаем, давайте, приведите технику в порядок и можете побухать немного». Думаю, если бы комбриги давали своим солдатам три дня на разграбление ППД, то грабили бы.

На полигоне можно увидеть, как бравый боец, который еще совсем недавно крошил сепаров из ДШК под огнем противника, валяется в собственной блевотине или лезет в драку к тому, с кем сидел в окопе. На полигонах больше всего проявляется людская грязь, ненависть, зависть и другие качества, которым на войне нет места.

Часто палаточные городки выведенных на ротацию бригад превращались в какое-то средневековое стойбище варваров со всеми «прелестями» такового. Но не всем это нравилось, и мы боролись…

Был март, полигон, финансист-аватар, бардак, разброд, шатание и по колено грязи.

Учения эти припизденные еще были, которые после ротации на Донбасс вообще казались игрушечными и бессмысленными. САУ должны были выезжать на сутки учиться пиздючить, а мы их на своей броне типа охранять. За 250 км от фронта охранять САУ, блядь, ночевать там среди леса…

Ну надо так надо, хули.

Ветер полоскал палатку, а труба буржуйки скрипела и тарахтела, как тысяча кроватей под шанхайскими шлюхами. Но через пятнадцать минут в этих звуках находишь что-то забавное, и мысли о Шанхае и шлюхах убаюкивают… Проснулся от шума на улице.

Из соседней палатки слышны крики и пьяные базары веселящихся аватаров. Они выходили на улицу, трусили, кто сколько уже убил сепаратистов, как они друг друга уважают и далее по списку.

В отблеске огня буржуйки проступал силуэт Юрчика, подкидывающего дрова:

— Юра, вийди їм скажи, шоб закривали казіно, нам вставать рано.

— Да я уже два раза говорил за последние пятнадцать минут, они не понимают. Говорят, чтоб разведка не выебывалась.

— Ого, як смєло, гги.

Из противоположного угла палатки послышалось:

— Та я давно гуворив, пізди їм дати, нєхуй фраєрів рубати. Идея мне понравилась… очень понравилась)

Конечно, не хотелось вылезать из нагретого спальника, но терпеть по соседству ежедневно этот притон и такое хамское поведение господ-аватаров тоже как-то «по мастюхе западло».

— А скільки время?

— Уже 1:45.

— Блядь, поспали, в 5 вставать. Хуй з ним. Йди до наших в палатки, роз’ясняй шопочьом і кажи, шоб в два-нольноль підтягувались.

— Принял, уебал.

Уже когда воин был на выходе, успел добавить:

— Тільки в ротного палатку не заходь жеж.

— Чего?… А, тю блядь, принял. Ыыыы)

В нашей палатке начался движ. Я и еще три человека молча одевались, обувались и собирались. Остальные или спали, или делали вид, шо спали.

— Тільки пізди дамо чи різати теж буде́мо?

— Різать? А, да, можна і порізать.

— Добре, ніж во́зьму.

Тут следует пояснить, что имелось в виду резать стропы на палатке, чтоб она завалилась. В тот момент я улыбнулся: понял, как странно звучит этот диалог для тех, кто притворился спящим.

— Час пійсятпять, ідьом.

Улица встретила холодом и ветром в лицо, перехватывающим дыхание. Из палатки аватаров по-прежнему доносились звуки веселья, песни и крики на пол палаточного городка. Отовсюду к нам тихо подходили сослуживцы. Их силуэты карикатурно, как в мультиках, оттенялись на брезенте палаток (рицарі плаща, блядь, і йобаного кінжала), еще шесть… Итого десять.

— Прівєт, старий. Який план?

— Давай подумаєм, — сказал я, подкуривая сигарету.

Но гениальному плану родиться не дал раздраженный голос из-под балаклавы слева:

— Вы еще карту разверните. Вламываемся по проходам, убиваем всех, кто стои́т. Все.

— А потім відкочуємся назад.

— Перше я ріжу віровки, — тихо сказал голос справа.

— А ми добиваєм тих, хто встає, — продолжил голос сзади.

— От и заєбісь, порєшали, — сказал я, швырнув бычок вверх по ветру.

Мы выстроились возле входа с двух сторон. Кто-то начал шепотом считать:

— Рааааз. (Додому-то всього 50 кілометрів)

— Дваааа. (Хоть би не вбили когось сьогодні)

— Три! (Блядь, мені 30 год, чим я, сука, занімаюсь?)

Все, что было дальше, происходило значительно быстрее, чем может показаться. Вся «акция» длилась не более 2–3 минут.

Итак, двумя стройными колоннами мы ворвались в воняющую перегаром, горелым салом и потняками палатку. Я шел вторым и встретился лицом к лицу со вскочившим из-за кипиша пьяным дебилом. Времени думать не было, и я просто с разгона ткнул его головой в рыло. Что-то чвякнуло, и хуйман упал между кроватями (як мішок з гамном). Глаза нашли его соседа по койке, тот испуганно сидел с поднятыми вверх руками (отбой, хай плєнний сидить, можна осмотрєтса).

Палатка наполнилась криками, матами, звуками бьющихся ебальников и топотом ног.

— Всим, хто не хоче пизди получать, сука, лєжааать! — проорал я. Но никто не услышал, все были заняты. (Грюнвальдська, нахуй, битва, иииии).

Мимо меня пронесся огромный кулак со скоростью японской торпеды и смачно угодил прямо товарищу в ухо. Думаю, если бы мне, то я потух бы наверняка. Товарищ не потух, но в глубоком нокдауне рухнул между койками, а следующий сосед хуя с поднятыми руками, сидя на койке, начал добивать ногами моего побратыма.

— Стаямбааа, сукааа! — завопил я и прыгнул на койку. С ноги в голову, потом за шиворот и еще с колена в голову (о, поплив) и в догоночку прямой четко в глаз. Враг повержен, скрутился калачиком и закрыл голову.

Взгляд привлек Мопед, на которого напал огромный, двухметровый пьяный кретин с чугунной сковородой в руке. Бедному Мопеду ничего не оставалось, кроме как схватить крышку от той же сковородки и с ней бегать вокруг стола, отбиваясь и уворачиваясь с криком «Постав пательню і бийся як чоловік».

Кореш с пропущенным прямым нуждался в помощи, и я начал поднимать его, чтоб эвакуировать. Все это время чувак с поднятыми руками так и сидел, ровно до тех пор, пока я не наклонился возле него над своим «трехсотым»… А потом эта сука (трезвая) красиво шарахнула меня в челюсть сбоку. Когда голова откидывалась, я успел увидеть, как сковорода валяется на полу, а чувака, который бегал с ней, люто пиздят электрочайником по голове (получив, підар). Наверное, я бы забил того хера, что лупонул исподтишка, но в этот момент летящий предмет (бутилка, по ходу) угодила в плафон единственной лампочки. И наступила тьма)

Махнув на всякий случай ногой там, где сидела эта мавпа подлая, помог подняться своему боевому товарищу.

В тот момент мне хотелось сжечь это кодло, и я подумал, что надо перевернуть им буржуйку. Видимо, не одному мне хотелось, ибо ровно в ту же секунду, как я об этом подумал, Лысый, добив чувака с рукой-торпедой, ногой пнул буржуйку. Она перевернулась, и малиновые угольки рассыпались с веселым треском по полу, на миг осветив внутренности притончика.

Результаты были налицо. Вернее, на полу разгромленной в битве палатки. Кто валялся, кто вставал, кто пытался встать, кто сидел… А наши начали отходить. (Щас побачать, шо виходим, — ломануться вперед).

Толкнув перед собой Боцмана, я следом за ним начал продвигаться по наполняющейся дымом палатке на улицу. Очень вовремя, ибо у самого выхода на затылке почувствовался ветерок от взмаха саперной лопатки. Моего преследователя остановила трехметровая оглобля, которой все тот же Лысый буквально забил его обратно внутрь.

— Стропи ріж!

И уже через 20 секунд взводная палатка начала складываться (шатьор-шапіто, сцуко). Изнутри послышались стоны, крики, кашель, звуки воды, льющейся на шипящие угли, мат и опять кашель.

— Ох і їбатимуть нас, — весело проговорил я.

— Агааа, — довольно ответил Лысый.

И нас ебали.

Дежурный офицер по полигону.

И/о ком. роты.

Нач. разведки.

Потом замполит бригады.

Потом нач. штаба… А потом всё.

Мы сказали, что если хотят виновных и кипиша, то пусть освидетельствуют всех участников конфликта. И обязательным условием с нашей стороны было, шоб эта хуйня с пьянками прекратилась.

Как-то на том и закончилось. Никто не умер, не сгорел, пара активных аватаров поехали с переломами на больничку… Закончилось за час-пятнадцать до выезда.

— Що робимо?

— Кофе в термос, блядь, робимо. Через час перед палаткой в снарягі стройтесь. На двоє суток орієнтіровочно.

— В лісі?

— Да, в лісі… як срані ельфи, сука.

… Где-то через сутки я действительно лежал, как сраный эльф, в лесу внутри спальника. Возле костра, тухнущего под тугими струями недавно начавшегося мартовского дождя. Дождь барабанил по спальнику, и я прикидывал, через сколько он протечет окончательно. Подумалось, что примерно через час.

(Та й хуй з ним, час поспать — тоже норм)

У меня тогда уже был опыт сна в самых неудобных для этого местах и при погодных условиях не айс. Дождь успокаивал…

(І нахуй я поперся сюда, кому воно нада)

Веки тяжелели.

(Мені воно нада. Я тут, бо воно мені нада)

3

Война, активно освещаемая СМИ и телевидением, со своими героями, любимчиками и просто «суровыми» парнями, дала поколению молодых возможность сделать то, чего не могло мое: прикоснуться, попробовать и вкусить того адреналина. Юноши начали появляться в ВСУ на контракте. Продуктивность у них разная. В конце концов, не все взрослые были хорошими солдатами, а что уж говорить о тех, кто еще вчера закончил школу.

Были и у нас молодые контрактники в возрасте от 18 до 21. Некоторые из них контракт выбрали в качестве меньшего зла, при перспективе конячить на срочке. Некоторые из-за того, шо хуй зна шо делать после бурсы. Некоторые решили: «Пойду, блядь, вато, лаве нахуярю, а может, и орден дадут». Были даже 19–20-летние контрактники с женой и детьми на гражданке. Ну и, ясен хуй, шо было валом тех, шо «робить я не хочу, а красти боюся — піду на контракт, в армєйку наймуся».

Расскажу о своих малолетках.

………………………………………………

В то теплое летнее утро мой взводный распиздяйски сидел на зеленых ящиках возле штаба в подкатанных мультікамовських штанах, болтал ногами и пил кофе.

Я шел мимо в оооочень плохом настроении (хули объяснять, в штабах обычно концетрация мозгоебов зашкаливает, а адекватных, как правило, нет на месте).

— Сайгон, іди, там два новєньких контрактніка до нас у взвод на курілкі. Подивись, побалакай, шопочом.

— Нахуй вони мені нада, я шо, капєлан, шоб з ними балакать.

— Ясно. Був у штабі, настроєнія нема.

— Де вони там?

— Та десь на курілкі, один малий, а один з бородою.

— Tactical man?

— Хуйзна, спитаєш.

— Ладно, пішов подивлюсь, шо там за воіниіслама.

— Давай, я чашку занесу і до вас підійду.

На курилке сидел ребенок(!) и пацан. Ребенок (20 лет) — на вид 13-летний подросток. Тот, шо с бородой, постарше (ему 26), крепкий парень с цепким взглядом на непропитом лице. А первый — в натуре малолетка, килограмм сорок с мокрыми трусами…

— Ох, йоппуюмать… Ви в развєдку?

— Так, — сказал малой.

— Шо, блядь, літуча миш покоя не дає? Хуйні поначитувались?

В разговор вступил тот, что постарше:

— Та ні, так випало. Ну, як випало, та чому б і ні.

— А я завжди мріяв служити в розвідці, — випрямив спину, сказал малолетка.

Я, если честно, аж приахуел)

— А уроки ти, блядь, повчив? Ротний тобою буде довольний. Ідєальний контрактнік. Сука! Чого ж мені пєдагогічєских не доплачують за вас? Усатий, сука, нянь. Бухаєте?

Один за одним:

— Ні.

— Ага, всі так кажуть, ну ладно. Время покаже.

В этот момент к нам подошел взводный:

— Шо тут таке?

— Рева, ну нахєра ви всі іздєваєтесь з мене? Ну шо це таке? Шо мені з ними робить? Де, бля, люди нормальні? Їх завтра запакують у тополині коробки з грязними ногами й отправлять мамкам.

Взводный подкуривал сигарету и утвердительно кивал головой, потом выпустил тугую струю дыма и начал:

— Так. В мене у взводі вакантов до йобаной матєрі, людей ждать нормальних я не можу, і поки мені ще дають вибирать, а не тупо забивають комплєкт ким попало, я вибрав цих. Вроді не аватари с віду, — уже харашо. Друге. Мені глубоко равнохуйствєнно, шо ти будеш робить з ними. Єслі хочеш шось ліпить з одного чи з другого — ліпи. Не нада вони тобі — хай ходять в наряд на шлагбаум і всі дєла. У нас і без них взвод — це команда із фільма «Поднять пєріскоп», хуже вже не буде. Третє. Вопрос не по окладу. Я сьогодня до 15:00 виконую обов’язки замполіта роти, а потом уже командіра взвода. Так шо приходь вечером — потрєщім.

Новобранцы, присутствующие при разговоре, были похожи, скорее, на обосранцев, и я решил уж тянуть прикол до конца:

— Ладно, цих з понеділка повбивають, може, потом нормального кого пришлють.

Услышав «ладно», летеха поспешил закончить разговор:

— От і договорились, обіщаю, я даже віддам їм бойовий наказ вмерти з понеділка, ліш би ти не нєрвнічав.

………………………………………………

О том, что постарше и не входит в категорию малолеток, скажу лишь, что он не даром получает зарплату. Ходил с нами на выходы и участвовал в стрелковых замесах. Все, что я ему сказал: «Ротному нада хароші пулємьотчіки, а мені йобнуті. Вибирай сам, ну на виходи тобі ходить со мною, а не з ним». И он ходил.

Второй (который не выучил уроки) не отставал в показателях. Действительно интересовался тонкостями ремесла и скромными наработками по этой теме:

«Сайгон, я хочу палатку купити на виходи, яку брати?»

«А шо це за підсумки?»

«А де бронік брав? Скільки коштує?»

«Як нічо не робиш, пішли розтяжки мені покажеш розгрузочні, ти обіцяв».

И так далее. Пацан вкидывал зарплату и свои накопления в экипировку, не курил и не бухал. На первую делюгу? пошел дней через десять, где по нему немного попиздючили со стрелкового, и знаете, — он справился с этим. Через 15 дней он впервые вступил в полноценный контакт на небольших дистанциях, попиздючил сам и справился с этим. 40 минут противного стрелкового под периодические прилеты залпов АГСа и ГП — это нехуевый экзамен. Отработал по красоте, не очковал и не ссал высунуть голову. В эту же ночь, в 1:06, нас напиздовали из «васильков», и малолетка справился и тут. Два месяца дырявых учебок ниачем, а здесь за 16 дней — «от колыбели до могилы»)))

Чуть позже я разобрался в нем и начал показывать всякие прикольчики с гранатами, МОНками и мононитью. Показывал еще… в общем, много чего показывал. С тех пор он был со мной везде, матерел, набирался опыта, импровизировал.

— Воркута, тебе сьогодня вб’ють)

— Добре. Нарешті.

— Знаєш, чого рюкзак рівно по коліна?

— Чого?

— Шоб вдруг шо, твій корєш міг ноги одірвані туда положить, ггги.

— Сайгон, тебе як захуярат, я твій бронік со́бі во́зьму, добре?

— Ага, РПСку тільки не трож, її вже забили.

— Мій ді́ду казав: якщо на мене говоритимуть «бандера», шоб я казав, шо вони власовці.

— Бля, твій ді́ду в школу ходив?

— Ні, він у тюрмі сидів.

— Ми не власовці, ми махновці, Воркута.

Такие шуточки стали фишкой нашего общения)

Парень не промах, хоть и 20 лет. Вынослив, несмотря на габариты. Сталь в характере, реальный боевой опыт и «экзамены» после «теории» сразу в боевых условиях сделали его «убийцей с лицом младенца» каким-то. Для меня он стал надеждой на то, что не все так хуево в этой армии с кадрами… А еще горжусь, что могу называть своим другом этого малого пиздюка) Спасибо ему за то, что был рядом, когда взрослые дядьки, рассекающие в камуфляже по гражданке, морозились от армейки и бегали по мобилизации от военкомов, аки лани.

Еще двое, 20 и 19 лет от роду, ровенчанин и тернополянин, появились у нас чуть позже. Тоже контрачи. Приехали с учебки без нихуя, в том числе и без знаний. Два месяца как в армии, а прибыли без трусов и зубных щеток. Оказалось, что учебка их научила здорово шториться от службы. Шарились и делали вид, шо при делах.

Первый раз они меня удивили одним летним утром, когда мы после трехсуточных скаканий по зеленкам, майже без сна и нормальной еды, после двухчасовой яйцетряски в кузове тентованного «шишаря» по расхуяренным дорогам, в 10 часов утра приехали на базу. Эти, блядь, короли мирно плющили хари… В 10 утра, сука… Буднего дня… Не в наряде…

Зашел в помещение и охуел прям)

— Уооо! А шо це за лєжбіще тюлєнєй бєрємєнних?

— Та спят дєті, — отозвался кто-то из угла.

— Ох ніхуя сєбє! Та так можна всю войну проспать к єбєням.

— Ауууу, котікііііі, снімаєм чєхлиии! — сказал я, толкая ногой то одного, то другого.

Нехотя, через мычание, спящие красавицы продрали глаза.

— Ти хто? — перепуганно спросил один из них.

— Я той, хто жде тебе і твого друга на дворі через одну минуту.

На улице, щурясь от солнца, бойцы в количестве два штука стали какого-то хуя передо мною в ряд, причем один руки держал по швам, а второй засунул за спину («борзый», подумалось тогда, помню).

— Якого ви хуя стали перед мною, як перед ротним, попроще йобла, панове! С какіх хєров спим в 10 утра?

Тот, шо с руками за спиной:

— А мене ніхто не будив.

— Поняв, воїни устали убеде ждать. Пішли зо мной, будете зброю чистить. Ну так як ваша вам нахуй не нада, ви спите, — почистите мою і Воркути, бо ми стріляли.

Тот, шо стоял с руками по швам, молча взял один из автоматов и начал разбирать, а вот тот, шо поборзее, решил проявить мастерство петлять:

— Мені через 20 минут в наряд.

— Нічого страшного, я за тебе сходю постою, мені не в западло. А ти і пісталєт почистиш заодно поки.

— Я на артілєріста вчився, нам не показували як.

— А я на політолога — ну розібрався ж. Воркута поможе. Тебе як звать?

— Хохол.

— А друга твого?

— Руля.

— Харашо. Їбаш, Хахол, папкі автік і пєстік. І ГеПеху ж тоже.

Воин взял мой автомат и начал на отъебись чистить, но через пару подзатыльников стал делать это больмень усердно.

Наверное, история на этом и закончилась, если бы не миномет.

У меня были свои задачи и заботы, молодняк не из моего взвода, та и похуй мне на них, по большому счету. Но нам дали миномет. Я, ясен хуй, был в первых рядах желающих научиться из него хуярить, а их, как «артиллеристов», и Воркуту дали мне, так сказать, в расчет. Тогда я и вспомнил об их существовании:

— О, це ті два крєтіна. Шо вони там?

— Та нічо, один пивко попиває, другий ночами десь пропадає, таке.

— Ясно. Скажеш, шоб собирались, їдуть вчиться зо мною і Воркутою єбашить вату з міномьота.

Обстоятельство, что мне выезжать на самый-самый передок с двумя проблемными малолетками, один из которых еще и женат, — не прельщало. Решил ломать сразу. Уж лучше так, чем табличка на школе в селе и родня в черных платках.

Первого из них я приветствовал звонким лещом:

— Шо, сука, насьорбався пивка?

— Та я лише один раз.

— Один раз не підарас, чи шо?

— Мені Чечен дозволив.

— Та мені похуй, хто тобі дозволив. Ахуєєш, атвічаю.

Второй тоже поймал бы леща, но лихо увернулся и поймал в бороду.

— А ти шо, блядь, думав, шо тут як в учєбкі, захотів уйшов, захотів прийшов?

— В мене картка не робила, і я їздив в банк…

— Нахуя ти мені моросиш, блядь, тебе ніч не було. Карочє. Драть буду, поки людину не побачу…

И мы уехали…

Дальше были замесы, постигание чудес мортирной стрельбы, артобстрелов, стрелкового ада… ну и прочих прелестей «пидарово́й».

Малыши сначала меня жутко боялись, бо настоящая их война началась с лещей за косяки, а я, пиздюк, еще и подогревал на фоне непривычного для них фронтового пиздеца:

— Руля?

— Аа.

— Ти мєдлєнний якийсь, навєрно, сьогодня підем огнєві позіциї развєдувать в камиші, і я тебе захуярю там… надоїв.

— В мене сім’я, — глаза и голос чувака реально излучали страх (ну хули, война, чувак какой-то припизденный, мало ли).

— А я рапорт потом напишу, шо ти маладєц був пацан, і їм бабліща дадуть, один хуй ти ні на шо не годний.

— Ну чого це, хіба не вчусь?

— Та вчіся, вчіся. Я Хахла возму лучше з собою, гги)

Через какое-то время пацаны поняли, шо нихуя не шарят и лучше слушать старших, бо можно и сдохнуть, если выебываться сильно.

— Пацанюриииикиии! В 19:00 бачу всих на місці.

— А каска-бронік обов’язково?

— Я не всігда носю броню і от вас не требую. Мені похуй, якшо чєсно, ну лучше одінь. Я старий, а тобі жить ще. А от шльом, сука, лучше носи, бо башню погне нехєрово, — ответил я, хлопая по каске.

Через какое-то время я им начал нравиться. Поняли, что хуйни не требую, никак не контролирую до тех пор, пока нет косяков или тупых отмазок. Хохол полюблял расспрашивать про войну, а я ему рассказывал, конечно… Любил напиздеть чуши всякой от нехуйделать. И про росомах в зеленках, и про блуждающего сепара, и про Шубина… Ыыы) Та скучно ж было)

— Сайгон, я в магазін.

— Ага, єбаш.

— Тобі шось брать?

— Тірамісу.

— Шоооо?

— Ко́ли двушку.

После одного ночного боя, когда мы сыпали ответку под огнем крупной арты русских, я затянул шлем и не думал никуда уходить, уж очень здо́рово было… И они не уходили тоже. Кругом рвалось и свистело, ошалело хрипели две рации…

— Десять бєглим огонь!

И три чувака, большинство ровесников которых ссутся от замесов в WOT, и чувак, большинство ровесников которого пообрастало семьями, животами, рейнджроверами и схемами, — начинали танец с бубнами. Десяток «бурачків» улетал пидорам. Сначала мои дети растерялись, кипишевали и жались к земле. Тут без претензий, все понимаю и сам ахуевший, но нада сыпать.

— Хахол, ще десять мін приготов, по 3 пороха.

— Воркута, восстановить наводки.

— Руля, подсвєтка орієнтіра.

Громкие команды спокойным голосом (ох, какой ценой мне дался этот спокойный голос) и явные признаки того, что в укрытие никто не собирается, несмотря на ад вокруг, немного помогло. Забегали. Пусть и пригибаясь, пусть и смешно. В тот момент я четко понимал, что они круче многих извесных мне «калированных» разведосов, а они, видимо, тоже поняли, что я не такой, как сержанты в их учебке.

И мы сыпали… И по нам сыпали.

— Вистрєєєл!

— Вииистрєл!

— Виииистрєєєл!

Все это на дрожащей от 120-мм и 152-мм арты земле, между вспышек и разрывов, мелких осколков, на долете торохтящих сверху по каске, крупных осколков по домам и деревьям и стрелкового свиста над головами (в том месте до абизян около 400 метров, а подходят они еще ближе).

Не помню, сколько тогда мы выпиздовали в тандеме с правосеками за полтора часа, но ни они, ни мы не ушли с позиций. Хорошо помню, как бросал последнюю мину. Миномет от предыдущей скаконул и накренился. Начинался дождь. Пробегающий мимо Сапсан споткнулся и упал, а Руля перецепился через него и, когда падал, миномет выстрелил у него прямо возле головы.

Все ок, жив-здоров, слава богу, но я о том, что чуваку 19 лет. Понимаете?

После того боя парни поняли, что ни я, ни Воркута не выебываемся, и появилось уважение. Взаимное, кстати.

— Парні, можете шториться от служби, бухать, пройобуваться, накупить шевронів з літучкою і навалювать дєшовим блядям в саунах, які ви круті. Ну як нормальним пацанам будете в глаза дивиться? А можна дєлать. Дівідєндов це не принесе і шкурку, скоріш всього, попорте… но чіста, сука, совість вродє як важніше.

— Та ясно, поняв вже, — по-взрослому смотря в глаза, сказал Хохол.

После окончания сроков БР мы убыли на базу, где пацаны преобразились и стали адекватно себя вести. Немного, конечно, на понтах, но те, перед кем они их колотили, того заслуживали. Уже поднаторев в минометном деле, мы смогли сами разведывать и при необходимости поражать цели. Научились работать как со стационарной позиции, так и «по-черному»… Оба (с Воркутой трое) были на всех выездах и БС.

— Хохол, шо там у нас? — зевая, спросил я утром, шлепая умываться.

— Міномьот чистий і готовий, пороха? 50 мін, вишибні та взриватєлі в машині. Нємєц робе колесо.

— Отлічно, які плани?

— Та хтіли покупатись і в город з’їздити, штани собі подивитись,розетки, кабєль і шланг купить.

— Ніхуясє, шопоголіки. Добре, дуйте.

В употреблении алкоголя замечены более не были и не проебывались. Вернее, незачем, бо поняли, шо если в наряд ходишь, миномет готов, ты трезв и опрятен, готов прибыть в 30-минутный срок — иди куда хош, никому ты не нужен, тебе доверяют по умолчанию. Работало. Под самый свой дембель уломал Реву, шоб он уломал ротного (именно так это и работало), шоб тот взял Хохла в разведвыход на прикрытие пулеметчика. Сходил, короче, малый туда, где волки срать не ходят. Говорил, что понравилось ему)

Вчера, кстати, специально звонил поинтересоваться, как с дисциплиной сейчас у них. Все ровно по-прежнему.

Разные малолетки бывают, но есть много тех, кто в свои 18–20 лет ведет себя куда достойней более взрослых кудахтающих «мужей». Приходят и делают свою работу. Кстати, командир взвода этих малолеток тоже 20 лет от роду. Да-да, толковые 20-летние лейтенанты в нашей прекрасной армии тоже есть…

Юрий Руденко

Родился в 1983 году. Киевлянин, образование высшее (Авиационный университет), женат, детей нет.

До мобилизации занимался установкой спутниковых антенн, участник «Революции достоинства».

С самого начала АТО — волонтер. На службу в ВСУ призвался 21.04.2015. Служил в 101-й ОБрО ГШ наводчиком, а затем командиром ЗУ23–2. Демобилизовался в июле 2016-го, проведя непосредственно в зоне АТО 1 год и 1 месяц.

За время службы в армии написал художественно-исторический роман «Психи двух морей» о событиях лета 2014 г., который был издан в октябре 2016-го.

На данный момент работаю в фонде поддержки армии «Повернись живим». Пишу второй роман.

101 кінська сила

N

3000 обертів на хвилину, 5-та передача. Вечір співає в дзеркалах, а шини тиснуть пилюку в теплий асфальт дня, що минає. Політ на наднизький висоті, над ямами й вибоїнами, паріння над Дніпром. Московський міст, середній ряд. Праворуч, із характерним підвиванням, ліниво суне сонний тролейбус, зустрічна смуга грає у вантах тисячами вогників.

Ритмічне, удвічі швидше серця, клацання поворотника, плавне перелаштування вліво. Педаль до поліка. З напіввідкритого вікна чути шум, потужний рик мотора. Сто одна кінська сила, жадібно сьорбаючи бензин, легко крутить товсті, у два пальці, напівосі. 4000 обертів на хвилину.

Петрівка. Горить червоний, як завжди, не пам’ятаю, щоб було інакше. 3500… 3000… 2000, у правий ряд, не вимикаючи передачі. Двигун дихає повітрям, і за інерцією машина наближається до стоп-лінії. А на капоті уповільнюється віддзеркалення неба і мерехтіння ліхтарів освітлення. Жовтий.

Зелений, знов тиснеш педаль, з низів 101 кінська сила витягає тонну теплого металу і, просвистівши, наче куля, повз інші машини, ти попереду потоку. Свобода від бордюру до відбійника, від бампера до обрію. Темп.

Кирилівська церква, віраж ліворуч, праворуч і нагору, наче бойовий розворот винищувача. Десь у глушнику явно дірка, звук басистий, соковитий. Це дивний момент, коли несправність приємна, і хай так буде.

Зверху кліпає червоними очима, дивиться на місто, що ніколи не спить, телевежа. Телецентр «Олівець» і кладовище, де, нібито цураючись своїх високорангових попередників, скраєчку щільно полягали побратими. Дорогожичі, під міст, лівий ряд грюкає в підвіску залізом ливньовок, а попереду знов червоний. 2000…

Повільне дефіле до Шулявки, дві смуги — це не три, червона «мазда» стрибає з ряду в ряд, намагаючись виграти пару сотень метрів. 18 ям на Шулявському мості вже багато років. Індустріальний міст, ремонт дороги, колись тут буде хайвей, а зараз зустрічна смуга, і люки каналізацій, що стирчать з асфальту, пропливають під машиною, як ті хмари під крилом літака.

Караваєві дачі, знову на «своїй» смузі, 2500, правий ряд, 2000, 4-та передача. Підкрадаюся на зелений, традиційна яма, 3500, віраж уліво, наче авторалі, тільки в уповільненій зйомці й без штурмана, що читає стенограму траси. Червона «мазда» знову стрибає з ряду в ряд, але вже десь позаду, важлива не швидкість, а темп.

Пряма, теплий вечір свистить у дзеркалах, гуляючи салоном. Свобода від бордюру до відбійника, і вперед від бампера до обрію.

1

Дембєльські гроші скінчилися швидко. Той прес паперу, який дала мені держава, виявився дещо «дешевшим», ніж я сподівався. Воно й недивно: за півтора року ціни змінилися, бензин подорожчав, а жага до постійного руху, що після довгого «бойового чергування» було складно втамувати, випила швидко ту, насправді, досить щедру дяку від держави, яку можна влучно назвати «спасибі, що живий».

Якось несподівано виявилося, що нормальні люди не носять берці влітку і треба десь колядувати щось інше. Бо свої останні кросівки ти прибив цвяхами до стіни бліндажа, тіпа як сказав «до побачення» цьому світові на шляху в той, цивільний. Дивно, але розуміння «цей — той», «тут — там» приходить не одразу, і людина в камуфльованому одязі посеред цивілізації виглядає дещо незграбно.

А ще та людина прокидається вранці й шукає автомата, точніше, ще вночі прокидається, якраз під зміну постів. Ну, тобто десь там, у пампасах, — зміна постів, а тут, у цивілізації, прокидається людина. Мацає навколо, де ж та «Елла», де та холодна залізяка 82-го року випуску. Боїться, що десь пролюбив її чи вкрали. Хоча кому тут потрібен автомат, точніше там, де в кожного свій…

Але то проходить швидко, на відміну від неприємного здивування від цін і потреб цивільного життя. А й насправді, навіщо прати одяг: він брудний тепліше й рідніше, особливо та пляма на нозі, від булочки з джемом, що схожа, вибачте, на гівно, чи той ляпсус крові на коліні. Кров чужа, але по тих мештах можна історію викладати, нащо їх прати?

Але це також проходить. Вільне повітря квартири, де всі 18 квадратних метрів твої, персональні, й усі до однієї шкарпетки твої, і ти сам собі господар. Ця нова атмосфера вивітрює з тебе все те «ностальджі» за оббитим неструганими дошками бліндажем, що «там» вважали за VIP-апартаменти. Гаряча вода з крану сприймається як манна небесна, а справжні 220 вольт у розетці, без отого постійного торохтіння генератора, — то справжнє щастя. Але й дитячий захват від цілодобового, без зайвих зусиль доступу до благ цивілізації триває недовго.

І взагалі не хочеться сидіти на місці. Бо ж як можна пити пиво в барі чи дивитися на різнокаліберних бовдурів у телевізорі, коли навколо такий світ? Різнокольоровий, великий, коли цікаво доїхати до небокраю, зазирнути за обрій: а що там? Побачити море й гори, залізти на Еверест і пірнути в Маріанську впадину, мандрувати, спілкуватися, вивчати щось нове, чути нечуване і бачити небачене. Але є одне але…

Ти ховаєш глибоко в шафу все зелене і пісочне, ідеш до магазину по кросівки, хочеш, чорт забирай, червоні штани, але бачиш цінник, скоріше схожий на номер телефону. І сувора жопа реальності розбиває твої рожеві мрії про небокрай об буденність. На все: на їжу, цигарки та бензин, на червоні мешти й темні (у жодному разі не тактичні) окуляри — потрібні гроші. І зараз їх треба значно більше, ніж півтора роки тому.

Ти йшов за перемогою, був готовий загинути в бою, як герой у кіно. В якийсь момент ти зрозумів, що не все так просто і перемоги не буде. Загинути простіше тупо й негероїчно, від випадкового пострілу колеги-аватара чи нефартового прильоту якоїсь болванки з-за обрію, але перший варіант більш імовірний. Ти поставив життя на паузу і чомусь сподівався, що, коли повернешся на щиті чи зі щитом, — все буде так само. Але життя тривало, на паузі був тільки ти.

2

Контрасти міста, людей: незважаючи на однакову будову і «стандартну» поведінку, вони всі такі різні. Кожен має своїх проблем, знає свою правду, переборює свої проблеми і має свій персональний контекст. Коли дядя Міша вперше сів у машину, від нього віяло холодом. Він підозріло дивився навкруги, постійно намагаючись запам’ятати кожен поворот, і часто перепитував, якою вулицею ми їдемо і чому саме нею.

Ні, Міша не був шпигуном. Він був переселенцем. Його не приваблювали байки про повернення СРСР і «Русскій мір». Цей колоритний дядько був схожий на бандита з кіно, вільно ботав по фєнє й англійською. Він бачив усе із середини: як ті, хто ще вчора ковтали оковиту попід тином, отримавши зброю, вдиралися до чужих будинків, грабували й відбирали машини, не цікавлячись політичними вподобаннями.

Міша адекватно розмірковував, смішно розмовляв українською і навіть спонсорував якийсь спецпідрозділ ЗСУ. Але все то сталося згодом, як і наше знайомство. Тільки-но приїхавши до Києва, мужчина був розгублений і злий на весь світ. Він більше нагадував здичавілого собаку, якого загнали в глухий кут: навіжені очі, короткі фрази, підозріла поведінка і страх, захований за агресією. Виходячи з машини, він озирався на всі боки і завжди йшов до свого будинку новою дорогою…

Десь одинадцята вечора. Це місто ніколи не спить, воно лише змінює свій вигляд. Від сірих жакетів у жовтих маршрутках до рожевих жилетів на сміттєвозах. І ріже око неоном реклам. Спальні райони ще блимають вікнами, центр ще гуляє, п’є гірке з запахом хліба пиво. Клуби відчиняють свої двері, а кам’янолиці секьюріті починають фейсконтроль. Кінотеатри готуються виплюнути в ніч чергових глядачів. Емоції, обговорення: кіно-гавно чи, навпаки, шедевр. Яка, власне, різниця: літо, молодість, пригоди…

Але в міста, що ніколи не спить, є серце. Ні, це не центр, і там немає аромату дорогих парфумів. Пульсуючий людьми й гудками локомотивів вокзал. Старий, класичний, родом з минулого сторіччя — північний, і новомодний, весь зі скла й металу, термінал південного. Поруч церква, магазини, навколо аж три «Макдональдза» і справжній «КФС». Мало хто з місцевих знає, що пан Сандерс — засновник «КФС» — був морським піхотинцем.

Тут завжди людно, його величність розклад не цікавить, де сонце і чому місяць ховається за холодним дощем. Потяги приходять, потяги відправляються. Тут цілодобово можна купити сигарети й журнал, випити кави і знайти собі нічної втіхи. Дивні цигани та смердючі бомжі органічно перемішані з туристами у трекінговому одязі й людьми у формі. У залі очікування хтось, яз завжди, спить, по коліях іде, грюка молотком у букси вагонів механік. У нього на плечі радіостанція, вона шипить і щось розповідає, як справжня…

За дві хвилини одинадцята приходить сірий потяг. Такий, як усі інші, Хюндай Інтерсіті. Той самий, що ставав посеред поля в мороз, той самий, що має репнуту раму, той дорогий і комфортний, наче літак, що за якихось 6 годин забирає тебе з одного життя і кидає в інше. Цей потяг особливий…

Рано чи пізно ти опинишся тут. Вийдеш із залізної бляшанки, що гойдається на рейках, мов колиска, але летить уперед крізь захід сонця або завірюху, мов снаряд. Усе минає, і будь-який стан тимчасовий, кожна дорога добігає кінця. І, якщо тобі підфартить, потяг привезе тебе додому, ти винесеш великий рюкзак на перон, кинеш його просто на землю і, незважаючи на всі правила й погоду, затягнеш сигарку, на повні груди. І це буде не початок нового життя, а лише кінець старого.

Вони сіли, тримаючись за руки. Не відпускаючи її тендітної долоні, він кинув свій зелений мішок у багажник. Вона застрибнула в машину, наче птаха. У світлі ліхтарів блищать обручки, у темряві нічній палають очі. Вони дивляться один на одного і мовчать. Так дивно, але здається, що їм слова просто непотрібні: вони спілкуються поглядом, мовою тіла й перекачують терабайти почуттів через дотик долонь.

Машина їде повз генштаб, мотор розслаблено співає тиху пісню, де приспівом гримить на ямах підвіска. Ліворуч лишається затягнуте в колючку посольство РФ, таке вороже й холодне візуально. Весь світ живе в тих вогниках на капоті, що спалахують, пробігають повз, ховаються за боковою стійкою і зникають десь позаду.

А їм плювати, вони дивляться один в одного, без слів, не відпускаючи долоней. І дивне відчуття: вона тримається за нього, наче за кам’яну стіну, впевнено. Тепер, от саме зараз, вона не боїться нічого. А він…

А він тримається за неї, наче сліпий за поводиря. Цей світ йому, напевно, чужим здається, і вона — єдиний його друг. І він боїться її втратити, а вона — його. Тому й тримаються один одного. І мовчать…

3

У процедурі повернення важливу роль відіграє оточення і, передусім, близькі. Можна бути сто разів патріотом і двісті разів «суворим мужчиною», але, зазирнувши вглиб себе, спитай: навіщо все це було, що ти там забув і яких цілей домагався? І в тій безодні, що живе в тобі, все одно так чи інакше відповідь буде приблизно однакова: захист.

Дядю Міша як підмінили. Коли він сів до мене в машину, я його не впізнав. Цей гаврік виграв мільйон чи знайшов скарб? Упевнений у собі чолов’яга аж світився, наче та лампочка. Де той переляканий і злий вовк, що без упину крутив на пальці золоту каблучку, схожу на гайку?

Здавалося, це зовсім інша людина. Їхали довго, продираючись заторами великого міста. Він розповідав про сім’ю, трьох доньок та їхні шкільні успіхи. І про тещу, що сумує за телеканалом «росія 24». «Нєт, она нє вата, просто прівичка», — посміхаючись, коментував Міша цю дивну ностальгію.

Я дивувався цим метаморфозам, а мій пасажир розповідав, якось весело і дивно, про свій будинок в Авдіївці й про те, який Київ величний і красивий. Міша змінився й ожив, а секрет був простий. Він знайшов роботу і знову банально відчув землю під ногами.

Місто блимає стоп-сигналами багатокілометрових тягучок. Сто одна кінська сила повільно суне вперед. Двигун сьорбає бензин, часто дихаючи кожним циліндром. Суміш палива й повітря, стиснута десятикратно, вибухає, внаслідок «пострілу» свічки запалювання, в замкнутому просторі камери згоряння. Поршень іде донизу, обертаючи колінчастий вал, чотири циліндри, два вибухи на один оберт, навіть на холостому ходу: 800 обертів на хвилину. Всередині майже війна, і холодний метал назовні.

Ти ж пішов не за медалями чи шаною, ти ж нормальний чувак, самодостатній і адекватний. Там не тхне грошима й визнанням, ти це знав і пішов, щоб захистити родину. Зробити так, щоб той бардак і бруд, у якому ти варився останній рік-півтора, ніколи, чуєш — ніколи, не оселився тут, у тебе вдома. Де дружина, діти й мама, ті, що є, були чи неодмінно будуть. Батьківщина і родина — то різні речі, але якщо просто, то з масиву родин складається Батьківщина, так чи інакше.

Зараз ти повернувся. І коли на зміну погоди в тебе нестерпно болить шия, коли ти наново вчишся жити в цьому світі, що прогресував і рухався вперед; коли ти розумієш, що друзі, які були в тебе «до», — це чужі тобі люди, а нові товариші, що з’явилися «під час», — насправді не такі й близькі, — важливо знати, що все це не марно. І мати тих «безпечних людей», які приймуть тебе в будь-якому стані.

А стани змінюють один одного, наче дерева за вікном, коли їдеш тим самим Інтерсіті. Ти посміхаєшся, а за мить — ненавидиш увесь світ, за дві хвилини вже готовий перевернути гори, а ще за годину — думаєш про самогубство. Ти серйозно розмірковуєш над тим, що краще — петля чи таблетки, але, відклавши вирішення цього питання на завтра, з настанням нового дня розумієш, що маєш досить багато зобов’язань перед цим світом і мандрівка на той — відкладається.

Ти маєш про когось піклуватися й за щось відповідати. То такий сенс життя, нехай, може, і надуманий, нехай тимчасовий, але справжній. Кругова порука: ти мені — я тобі. Головне лише домовитись одразу, «підписати пакт» підвищеної толерантності й довіри, поваги до власного простору і страху. Страхів, насправді, виникає чимало.

Там усе було просто: бий або біжи, виконуй наказ, стріляй, коли буде треба. Ворог попереду, свої також не подарунки, але то свої, як мінімум. А тут… Хто є друг, хто ворог — визначити складно. Гроші, бізнесові інтереси, репутації й мотивації, питання «хто більше герой» і «як воно було насправді», «навіщо ти туди пішов» і «коли це все скінчиться» виїдають мозок. Ну й дійсно, я що — генерал, щоб знати, коли воно скінчиться?

Люди вимагають швидких рішень і простих відповідей, але так не буває. От не буває, і все тут. Просто сказати: «йди працювати», а ви посидіть рік чи більше в стані, коли гроші тобі платять за те, що ти просто є і живий! Спочатку із цивільного життя, де ти «пахав» з ранку до ночі, потрапляєш у середовище, де нормальним є працювати десь 4 години на добу, а іноді й менше. Звісно, що ти все швидко побудуєш і поробиш, але не можеш піти додому після виконання роботи. То який сенс квапитися?

І це як наркотик: спочатку класно й весело, а потім уже не можеш інакше. Дуже просто — впасти донизу, звикнути жити в землі й не планувати на післязавтра. Просто довірити захист тіла спинному мозкові. Зворотня ж еволюція болюча. Маєш тримати язика за зубами й кулаки в кишенях, думати головою, день у день розв’язуючи однакові питання. Знову вчитися жити за вигаданими правилами, де папірець із потрібною печаткою іноді важить більше, ніж металеві двері кімнати, за якими той папірець дають.

І ти починаєш дорослішати наново…

4

А потім настає осінь, ховає сонце за хмарами, поливаючи місто дощами. Це красиво й навіть романтично, коли сидиш у теплій кімнаті й дивишся на краплі крізь вікно. У такі моменти на згадку спадає багнюка, що липне кілограмами на ноги, і в глибині душі ти радієш, що то скінчилося для тебе. Радієш і співчуваєш усім тим, хто от прямо зараз десь там. Поки, підіймаючи фонтани брудної води, ти в теплі й під музику мандруєш містом, ті люди — на варті, вдивляються в горизонт і тримають на своїх плечах твоє мирне небо. І чомусь тобі стає соромно за те, що ти тут, а вони там…

Шини чемно трамбують осінню мряку в побитий асфальт. Чотири циліндри тихо співають нескінченну, придушену «Євро-4» до сто однієї кінської сили, але динамічну пісню. Світлофори вітаються, кліпаючи жовтими очима, від межі ближнього світла фар і до схованого в кам’яних джунглях міста обрію. Ніч.

Магнітола співає «Wish you were here», і слова, згасаючи, вилітають назовні, разом з димом сигарет і теплом, крізь щілину приспущеного вікна. Синій дим зникає за кормою, пісня тихне, але це тепло робить місто, що ніколи не спить, таким рідним і своїм.

Місто дивиться на тебе очима поліцейських і повій, що, мов бур’ян, поросли біля каменюки, яку десь далеко на сході звуть дивним словом «поребрик». Останні перехожі, хитаючись і підтримуючи один одного, пірнають у темні двори, де швидкоплинність часу змінює дитячі майданчики на стихійні парковки.

Шашка на даху — як маяк. Людина під ліхтарем здіймає руку. Дивно: в епоху «Uber» звичайний грач на тротуарі — немов той реліктовий мамонт. Мо, смартфон у людини розрядився? Чи гроші скінчились, чи може з Інтернетом біда? У цивілізованому місті наколядувати шаровий Wi-Fi не так уже й складно. Хоча яка, власне, різниця?

Обережно, щоб не обляпати брудом «клієнта», зупиняєш машину, намагаєшся вгадати, що це за мужик і куди він викинув повістку. Злий розум малює контраст: неоновий дим нічних клубів і пороховий сморід опорника, де ти стирчав багато місяців. Що це? Заздрість, зневага, образа на те, що цього мокрого вечора ти, незважаючи ні на що, все одно повезеш його в теплу квартиру, бо така твоя робота і ти сам її обрав?

— Троєщина, Фестивальний?

— 100.

— Поїхали…

Діалог стандартний, на диво, без торгів, хоча ціна адекватна. Можливо, чоловік просто втомився й хоче додому чи просто гуляв містом і нагулявся.

Років 30–35, пристойно вдягнений, тверезий, що дивно в цей час. Питає, чи можна палити. Це, мабуть, неправильно, але курець мені «рідніший». Голос нейтральний, без знаку «+» чи «—», просто нуль, але питання звучить ввічливо і дружньо.

— Паліть, нема питань, попільничка на шахті між сидіннями.

Є люди говіркі, бувають навіть занадто. Теми різні: політика, жінки, робота. Така собі «таксотерапія», ефект попутника в поїзді, коли ти розповідаєш йому те, що давно таїв у собі. Точно знаючи, що вранці поїзд дістанеться пункту призначення і ви ніколи більше не побачитеся.

Цей мовчить. Смартфон працює, гроші не скінчились, мандрує Інтернетом. Підсвітка телефона дістає з темряви кам’яне обличчя, чисто виголене, на шиї дорога краватка.

Хто ти, незнайомець? Банківський службовець чи ресторатор? Чи знаєш, як воно — полишити все й потім починати знову? Чи знаєш, як гуде земля, як світиться небо, як соромно приходити на кладовище потім, як соромно бути живим? Чи знаєш?

Ніч співає вітром, що заблукав між радіатором і заднім склом, дим витікає назовні, повільно падаючи на теплу дорогу. Магнітола співає музику ночі, мелодійний український рок зі змістовим навантаженням на текст. Ліхтарі бігають по капотові, відображаючись у дзеркалах, дивовижним намистом тікають назад у темряву.

Є така пісня — «Brothers in arms» від Dire straits — про трагедію і безглуздість війни. Так, війна — це погано, але чи мали ми вибір? У нічному ефірі грає її кавер, переклад довільний, і якби не наші реалії, її можна було б асоціювати з Афганістаном чи Чечнею. «Эти горы до неба»… Але в нас є свої гори, за які лилася кров. Кілька років тому слово «терикон» здавалося таким дивним і далеким…

Пасажир просить зробити гучніше, і вперше на його обличчі в темряві салону видно емоцію: він плаче, тихо, одним правим оком — ліве вставне, блищить і безглуздо дивиться прямо… Не знаю як, але спиною відчуваю, що йому — теж соромно бути живим у цьому світі.

Ніч сховала мільйон машин у дворах, підземних парковках, розкидала їх по узбіччях провулків. Блимаючи блакитними діодами, автівки сплять, набирають сили, чекають нового дня. Дорогі мерседеси і бюджетні ланоси відпочивають, щоб завтра наново виїхати на вулиці, кружляти хитро закрученими розв’язками та естакадами, стояти в заторах, стикатися в курйозних ДТП, змагатися у світлофорних перегонах.

Свобода. Від бампера до обрію, від бордюру до відбійника. Дорога пуста, всі три ряди мої, точніш наші, бо той чувак позаду — свій, дарма що дорога краватка і крутий костюм. Без слів і паролів, особлива енергетика єднає тих, кому соромно ходити на кладовище, тих, хто лишив позаду старе життя й обрав свободу.

Немов яхта під вітрилами, розслаблено, майже нечутно пустими вулицями пливе чорна машина. Сто одна кінська сила впевнено суне вперед. Мокрий вітер, наче морський бріз, заповнює салон крізь відкриті вікна, ліва рука виставлена вперед і хапає повітря долонею.

Байдуже й холодно вниз дивляться ліхтарі, правий поворотник, шепіт бруду біля бордюру, аварійка.

— Фестивальний, приїхали. Грошей не треба, бережи себе, брат…

У психології є поняття «тригер», дослівно з англійської — «вмикач». Це явище, зазвичай звук, запах або візуальний образ, що вмикає певні емоції й повертає тебе назад у часі, в той момент, коли було скрутно, чи небезпечно, чи просто страшно.

Дивна штука: я не лякаюся петард, що періодично бабахають під вікном. Це зовсім не схоже ні на артобстріл, ні на стрілецький бій. Взагалі-то я знаю, що, навіть якби під вікном хтось шмаляв з автомата, це мене б не дуже бентежило. Мозок автоматично робить усі «обчислення». І розмірковуючи над тим, а чи нормально це — не боятися петард під вікном, маю лише одну відповідь: товсті стіни, нічого не трапиться. Це, мать його, досвід.

Не лякатися петард — не означає не лякатися нічого. Сміттєвоз, що гримить тими контейнерами під вікнами, то значно гірше. Один, але потужний, соковитий удар контейнера в кузов, змушує на секунду завмерти серце. Іноді цей звук навіть намагається кинути тебе на підлогу, підкошуючи ноги. А потім трусяться руки, і ти куриш на балконі, дивлячись на жовту вантажівку з маячком.

Чортів інстинкт: удар металу об метал чомусь схожий на вибух снаряду. Як, насправді, добре, що сміттєвоз їздить нечасто і працює за графіком. Організм не дурний, адаптується. Мов мисливець, що стоїть «на номері», ти підсвідомо чекаєш ті комунальні служби наступного дня. Удар контейнера у кузов все одно змушує тебе здригнутися мимоволі. Але сьогодні ти готовий, на сторожі. І ця боротьба з власним страхом, з інстинктом самозбереження триває постійно з перемінним успіхом, клятий сміттєвоз…

5

Вечір полива дощем старе місто. Місто ніколи не спить, воно постійно живе, народжується і помирає. В очах ще чистих калюж живуть ліхтарі. Люди тікають з роботи і квапляться додому. Дощ сховав під парасольки поодиноких перехожих. Вони стали однаковими, сховавши від холодної води свої яскраві індивідуальності, дорогі смартфони й незвичайні зачіски. Як клони, всі кудись пливуть, наче їх затягує течія, струмок холодної води, що тече попід бордюром, весело і живо, аж поки не зникне в проваллі міської каналізації.

На заднє сидіння, поспіхом складаючи парасольку, застрибує парочка. Називають адресу, чують тариф і, не маючи в цей час альтернативи, погоджуються. Мотор співає, ці двоє, обіймаючись, грайливо щось там шепочуть один одному на вухо, аж плямкає. Молоді, веселі й трохи п’яні. Флюїди кохання розливаються салоном, лишаючись романтичним осадом на запітнілих вікнах. Маю відчуття, що я тут зайвий.

Їдемо. Роблю музичку голосніше, намагаючись не дивитися в салонне дзеркало, хоча, по-чесному, чомусь дуже хочеться. Ця нездорова цікавість іноді мене лякає. Ну, власне, що тут такого, люди собі й люди, яка різниця, що вони там роблять. Може, їм просто більше нема де усамітнитись?

Власний простір. Це те, чого ніколи немає в армії. Ти маєш бути одним сірником із пачки, картою з колоди, але не індивідуальністю. Мо, навіть не так: дарма що ти яскравий чи самобутній, ти маєш бути гвинтиком великого механізму. І лише так він працює.

Ти завжди на людях: 24 години на добу, 7 днів на тиждень, 365 днів на рік хтось на тебе дивиться або просто існує поруч. Що б ти не робив, чим би не займався, маєш зважати на оточення, а оточення — на тебе. І, розмовляючи по телефону з «великою землею», намагаєшся сховатися. Транслюєш додому всю ту ніжність і турботу, на яку зараз здатен, — таємно.

Зграя самців не терпить слабких. І хоча слабкими є всі поголовно: кожен має свої почуття і свою персональну тугу за домом — то не можна виносити в люди. Суворі правила, суворі мужчини, суворе життя не дають прав на ніжність і сумніви. Не на людях. На жаль, не завжди ти можеш сховатись, і буває так, що говориш ти «холодно» до своїх: дружини, дитини чи мами. А вони не бачать твоїх палаючих тугою за домом очей, чують лише твій сталевий голос, і тим ти їх раниш. Ти це відчуваєш і не можеш вдіяти аж нічого…

Десь позаду ритмічні рухи, і явно хтось вперся коліном у сидіння. Коли музика затихає, міняючи ритм, або під зміну пісень, чути тихий стогін і часте дихання. Думаю, чи слід нагадати «закоханим», що лишилося ще хвилин з десять поїздки, чи, навпаки, не встрягати в процес? Мені невідомо, на якій стадії вони зараз, а спитати якось соромно, та і, мабуть, це буде не дуже доречно.

Придушений крик, роблю вигляд, що мене тут немає, напевне, червоний як рак, у темряві не видно. Через пару хвилин голос: «Зупинить біля гуртожитку, будь ласка». Все ясно, що там й думати: інститут, гуртожиток, доля молодьожная така, як-то кажуть, «знаєм, плавалі». Це вам, діти, татків дарунок…

Зупиняємося, вмикаю освітлення салону. В колі світла з’являются руки, що тримають портмоне. Руки витягають гроші, й на сидіння, а потім на підлогу, «в ноги» правого пасажира, падає клаптик паперу. Підіймаю та передаю рукам, випадково бачу напис «ПОВІСТКА». Обертаюся на нього, з питанням дивлюся хлопцю у вічі. А той посміхається і гордо так каже: «Завтра вранці».

А дощ падає з чорного неба на освітлену лише фарами землю. Хтозна, може, так треба, може, це знак, що слід повертатися, що в мене є свій дім і там мене чекають. Так само чекають, як і півтора роки тому. Намагаючись вижити там, ти вбивав своє життя тут, повільно й вишукано. Час виправляти помилки.

6

Притискаючи плечем телефон до вуха, на заднє сидіння вмостилася шикарна дама. Вона закинула на сидіння сумку й парасолю. Салон налився ароматом французьких парфумів, а салоном побігли сонячні зайчики від дорогих прикрас. Макіяж, одяг, манікюр. Годинник… Якщо порівняти вартість усього цього антуражу з ціною машини, то автомобіль явно пасе задніх.

— Вільний? — затуливши мобільний долонею, смішно вказуючи вперед довжелезним, блискучим кігтем на увінчаному діамантом пальці, «шикарна дама» задає напрямок руху автомобіля. Наче не менш ніж англійська королева командує своєму вірнопідданому: «Кучєр, трогай». І машина їде вперед.

Останнє сонце пестить землю. Вже холодна осінь, середина дня, тисячі моторів дирчать у довгому заторі. Випиваючи сотні літрів бензину на секунду, довга змія з автомобілів повільно повзе вниз бульваром Лесі Українки. Як завжди, хтось дуже розумний намагався зекономити 5 хвилин. Не пропустив іншу машину і тепер стоїть уже дві години з обдертим боком. Хтось запізнився на роботу, десь не сталося підписання контракту, карета швидкої — вже нікуди не поспішає. Сирена мовчить, білий «Форд-Транзит» із червоною смугою покірно сунеться в нескінченному потоці машин. Не довезли…

Пробка — це не страшно, деякий час після демобілізації я стояв у заторах із задоволенням, мов та губка вбираючи в себе свинцевий сморід вулиць. Півтора року на свіжому повітрі давалися взнаки. Зараз затори — то вже буденність, пасажирка часу не втрачає, телефоном вирішуючи якісь справи…

Нарешті вона замовкає, і в салоні зависає гнітюча тиша. Коли є про що говорити, то за розмовою час плине наче гірська річка. Але різниця в соціальному статусі чи вподобаннях іноді робить розмову складною. Чи просто неможливою. Ну правда, що я можу спитати в людини, яка на пальці носить увесь мій прибуток за рік? Ми настільки різні, ми просто живемо в різних світах. Про що нам розмовляти? Про шарові опори чи ціни на бензин? Про політику? Чи, може, про війну?

Ми розв’язуємо різні проблеми, і якщо мій порядок денний — це десять літрів бензину і питання, як оминути яму на дорозі, то люди, що оселилися в її айфоні, явно розмовляють про якісь вагони з борошном, котрі загубилися десь між Яготином і Шепетівкою. Їй чхати на яму, мені не зрозуміло, як можна загубити цілий поїзд.

Різні рівні відповідальності, різні рівні розуміння. Це як питати генерала, де на опорніку копати туалет, або звертатися до президента, щоб налагодив постачання шкарпеток. Можливо, саме тому і є та складна структура з різних установ і людей, що стоїть між високим начальством і людиною. І, на жаль, якщо «серединка» робить свою справу погано, зусилля обох кінцівок ланки — марні…

І в такі моменти розумієш: що більша твоя «вага», то більша й відповідальність. І, попри дорогі парфуми або круте авто, ти є заручником своїх статків, посади й ролі в суспільстві. Гроші надають свободу пересування, але забирають свободу поведінки. Робота відбирає сім’ю, а злі люди можуть відібрати все інше.

Врешті-решт оминаємо місце ДТП, лишаючи позаду дві майже не пошкоджені автівки, що стали причиною чергового локального колапсу в місті. Радіючи вільному асфальтові, машина стрибає вперед. Дірявий глушник реве, наче під капотом не 101, а всі 300 коней, вільна дорога — то завжди добре. Насолоджуючись цією свободою (від бордюру до бордюру), згадую, що досі не знаю адреси, куди ми їдемо. Питаю.

— Друже, мені треба в фонд, — командним тоном заявляє пасажирка, не додаючи жодних деталей.

Пані забула, що таксі — це не її персональний водій, який знає, де це «фонд». Той уже напевно має знати, де «фонд», «ресторан», «клуб» чи «місце, де живе тьотя Мотя із собачкою». Але я — не він. Він не я, і ми ніколи не зможемо помінятися місцями. Сидіти наче пес на ланцюзі й виконувати забаганки шефа — це не моє. Я обираю свободу, нехай не таку ситу, але свою, персональну, від бордюру до відбійника, від бампера до обрію…

— Вибачте, пані, чи можете ви назвати адресу?

— Забула адресу, не пам’ятаю, волонтерський, великий, армії допомагає. Зазвичай фірма перераховує їм гроші, але зараз хочу сама. У мене син там, на сході, …бригада, розумієте? — сказала вона з гордістю. — Хоча що ви розумієте? Ви ж таксист, — і в цих словах віяло відчаєм.

А я не знав, що відповісти. Закляк і мовчки відвіз, куди треба. Взяв гроші й відрахував решту, від’їхав, припаркувався й довго курив, намагаючись зрозуміти, як же так вийшло. Все просто і складно водночас. Стереотипи правлять думками і світом, прислів’я «судять по одежинці» спрацювало в обидва боки.

Не кращим чином…

R

А ввечорі знову був дядя Міша, що вперше їхав не сам, а з жінкою. Полишивши дітей на тещу, вони зібрались у театр, певне, вперше за останні кілька років, а то й за життя. Красиво вдягнені, з усмішками, вони сіли позаду. Міша показово відкрив дружині двері, подав руку й театрально вклонився. Мужчина був схожий скоріш на закоханого студента, ніж на напівбандита зі сходу.

Вечір танцював на капоті відображенням ліхтарів і зірок. Небо відкрилося. Жодної хмарини. Можливо, в останнє до весни, місяць гордовито спостерігав за людьми з чистого неба. А люди, такі маленькі й смішні, багаті й бідні, немов мурахи, лазили по планеті, народжувались і вмирали, вбивали один одного, плакали і сміялись, водили таксі чи танки…

На задньому сидінні панувала ідилія. Мабуть, так само, як багато років тому, він і вона, люди, що пройшли півжиття поруч, ніжно трималися за руки. Мабуть, вона згадувала, як чекала його з розборок у буремні 90-ті, а він — як, наче злодій, лазив до неї на другий поверх, намагаючись не випустити з зубів довжелезну макіївську троянду, колись у 80-х. Їхнє життя змінилось, як і в тисяч людей, яких закрутило у вирі подій, не питаючи на те згоди.

І нове життя кинуло виклик, даруючи певну свободу. Час неможливо зупинити: все тече й міняється, ідеали відмирають, їх змінюють інші. Трагедії перетворюються на фарс, і за зміною дня й ночі ти не помічаєш змін у собі, плавної трансформації свідомості, на яку впливає оточення. Жорно історії меле людей без жалю. І в час потрясінь ти ліпиш себе наново. Що вийде з того борошна, м’яка булка чи золотий, але твердий і неїстівний батон, — лише твоя відповідальність. Головне — не згоріти в цій печі.

Ззаду задзвонив телефон, Міша взяв слухавку і йому там щось сказали. Розмова була коротка, але він перепитав: «Точно, горит? Ладно». Його голос спочатку змінився і став грубим, а потім пом’якшав, і він сумно доповів дружині: «Звоніл сосєд, только что в наш дом попал снаряд, ну, в общем, горит он, тушить нєкому, возвращаться больше нєкуда». Голос дяді Міши звучав розгублено…

Дружина ніжно обійняла його й просто сказала: «Горит, и х@й с ним, теперь наш дом здесь». Міша посміхнувся: «Ти права, дорогая, идем в театр!»

…Вечір розрізали надвоє червоні фонарі стоп-сигналу. Пригальмувавши свій політ, чорна машина підсвітила двори правим поворотником, задня передача, парковка. Двигун заглушено, на тахометрі нуль. Нічну тишу рве тріск глушника, який остиває. Магнітола мовчить, за вікно летить недопалок, із шипінням помираючи в калюжі. Свобода жити як заманеться і де забажаєш, думати вільно й займатись улюбленою справою — не дається даремно. Свобода — не подарунок, а коштовний товар. За який треба боротися.

Свобода в кожного своя, свобода від бордюру до відбійника, від бампера до обрію, і сто одна кінська сила, що летить за небокрай. Крізь ніч. Але завжди повертається додому, там де добре і чекають…

Дмитрий Якорнов

Киевлянин, 1979 г.р., образование высшее, женат, двое детей.

Менеджер, работал в рекламе. «Срочку» не служил из-за травмы спины («белый билет»). Пошел добровольцем. В 2014-м не брали, в 2015-м взяли. Вел в армии дневник, изданный книгой «То АТО. Дневник добровольца».

Война войной, а обед по расписанию

— Якорнов, покупатели пришли! — сказал мне как-то наш ротный в учебке «Десна». Я надеялся, что эти «покупатели» — офицеры из 79-й или 95-й бригад, куда писал рапорты. На собеседовании браво отвечал на вопросы:

— Так, одружений, двоє дітей! Так, освіта вища, менеджер, відповідальний! Ні, не вживаю!

На вопросы про военную подготовку браво отвечать не получалось:

— Ні, не служив! «Білий білет», травма спини! Ні, не турбує!

Диагноз на кислых лицах был однозначный… Так я попал в батальон охраны — стоять на блокпостах по периметру базы в АТО и попутно делать документацию на компьютере. Хоть база была далеко от передовой, но ночью прилетал большой калибр из Горловки. Ближайшие воронки были в 200 м от блокпостов, потому в начале июня 2015-го мы ночевали в подвалах.

В июле стало спокойнее: только ночное зарево и дальнее громыхание говорило о войне. Наши соседи-артиллеристы гордились, что это их заслуга:

— Поехали «работать» по минометам — а накрыли бронетехнику. Когда в четыре утра прицельно прилетает 152-й калибр, уже никто и никуда больше не идет!

— А как же Минские, ОБСЕ?

— Днем у нас уже все зае… отлично! Ездят, проверяют: пушки почищены, в положенном месте!

Вскоре меня с блокпоста перевели в столовую, овощерезом. Шоу «Мастер-шеф в АТО» было недолгое (12 дней), но убойное (под конец я был готов убить всех, а поваров можно было госпитализировать с диагнозом «истощение, вызванное постоянным ржанием»). Всех секретов продслужбы я не узнал, но обзавелся жгучим желанием… Многими жгучими желаниями, но первым из них — написать про еду в армии и развеять часть страшилок об армейском питании.

О еде в тылу

Про питание в учебке «Десна» и в воинской части Чернигова — коротко (подробнее — в начале моей книги «То АТО»). Кормили там невкусно, но много и сытно. Обычная сценка из столовой:

— Нет, нет, я столько не съем! — несмотря на мои вопли, экскаваторного вида черпак каждый раз наваливал мне в тарелку гору каши. На Кощея не похож — за что мне такое счастье? Тут лотерея «бонусный черпак», и я — вечный победитель?

— Тобі треба! Ти бооольшой — ЇЖ! — гипнотизировала меня повариха. А как иначе объяснить, что я те горы съедал? Только гипноз! Шутил, что мне положена медаль «За мужество перед полчищами крупы».

Позже мне сказали, что при моем росте 196 см порция — +30 %. Но и все остальные могли получить добавку. В 2015 году голодных людей в армии я не встречал, наоборот, многие поправлялись.

Перловка была нечасто, и вообще, претензии к еде слышал редко, скорее — подколки:

— Що там за суп?

— «Овощная хрень», как всегда!

— Чо всігда? Вчора був грузинський, «Ващє охрєнєлі!»

Я с детства привык к супам и на армейском сухпайке испытывал «супную абстиненцию». Соседи комментировали отсутствие первого на учениях или стрельбах грустным стишком «Раз у сутки супчик в желудке», а я шуточкой: «Мне, пожалуйста, два половника капустно-лукового концентрата внутривенно».

Хуже было с мясом. Соседи называли его японским словом «докаші»:

— Що там докаші? Вкусить можна?

Ножей нам не выдавали, только пластиковые ложки и вилки. А 90 % докаші делается из особых, резиновых пород крупного рогатого скота. Там и у чугунных вилок зубчики повыпадали бы, не то что у пластиковых. Про столовую обычно говорят, что там стоит стук ложек. В нашей — хруст вилок!

Вгрызаешься наконец в докаші… Эээ, это еще кто в кого вгрызся! Много пломб погибло смертью храбрых в деснянской столовой…

А лучшей докаші стала курица! Ее нам дали только один раз. Я очень обрадовался, о доме вспомнил. Кусаю, думая о крылышках под соевым соусом, фирменном блюде коханой супруги…

Яка ганебна підступність! Похоже, та курица всю жизнь провела в физлаборатории, доказывая формулу «Сила действия равна силе противодействия». У меня аж голова дернулась! Курица выиграла нокаутом в первом раунде!

* * *

Не усмотрите в моих словах #зраду — ел я с аппетитом, потому что:

1) антигурман, меня устраивает «Еда мужская, 2 кг»;

2) морально был готов, что будет намного хуже.

Но некоторые соседи уже через неделю переставали ходить в столовую, покупали в ларьках вермишель и сосиски: «Набридло!» Еще одной причиной игнора армейской еды было не ее «какачество», а очереди перед столовой, иногда по часу на морозе.

А самый большой шок вызвал… парень на раздаче! За месяц мы так привыкли к милым грушеобразным голосистым леди! (кто прочитал «голосисьтым», тот солдат!) А тут — к виртуозам поварешки затесалось инородное тело с кадыком! Каждый армейский остряк-самоучка разыгрывал стендап-шоу:

— один изображал испуг и обходил его за 3 метра, прося девушек «кинуть хлебушку»,

— другой просил телефончик: «И как такую красивую зовут?»,

— третий кричал: «Эге-гей! Каким ветром занесло?»

Тетки с раздачи заступались, просили «не ломать парню жизнь»: «Он у нас правильной ориентации». Но на следующий день парня на раздаче уже не было.

* * *

В мае 2015-го произошло «чудо на Десне». Солдат нашей роты Вячеслав Поездник долго издевался в своем видеоблоге над «подливой с запахом рыбы» и прочими деликатесами. МО зашевелилось только после его резонансного видео около столовой в Гончаровском, с распилом коровьей туши бензопилой на грязных поддонах. 11 человек уволили, и с тех пор в Черниговской области стали кормить намного лучше.

А еще лучше кормят частники. В воинской части Чернигова, куда я попал после учебки, не готовили в армейских столовых. Три раза в день к нам приезжала аппетитно пахнущая газелька со вкусностями типа жареной рыбы, выгружала половину для нас и отвозила остальное — кормить штаб. В дни, когда штабники нас дроч… муштровали на плацу, было огромное желание устроить диверсию: добавить в их борщи и каши новых, пахучих ингредиентов.

Осенью нас ротировали из АТО в в/ч Чернигова, а там уже готовят армейские повара на армейской кухне. Возможно, какой-то «поросенок Фунтик» таки смог и напакостил в офицерскую пищу?

О сухих пайках

Между тыловой и атошной кухней есть 2–3 дня, когда Моисеи из Укрзализницы гоняют состав солдат по «пустыне» (отдаленным сортировочным станциям, где в магазины не отпускали). В поезде вагона-ресторана нет, приходилось есть «манну небесную» — сухие пайки. Каждому выдали по 2 зеленых полуторакилограммовых пакета, внутри — 3 отдельных кулечка, для завтрака, обеда и ужина. Ужин с завтраком практически не отличаются:

— 2 пачки галет (300 г);

— «консерви м’ясо-рослинні» — это каши с мясом (рис, гречка или перловка);

— баночка печеночного паштета;

— мелочевка: кофе, чай, сахар, салфетки.

На обед то же самое, только вместо паштета и каши — мясные консервы на 325 г.

Неслучайно сравнил сухпаи с манной. Надо было как следует оголодать, чтобы впихнуть в себя «м’ясо-рослинну» кашу! Онаспрессована в твердющую шайбу и мясом даже не пахнет — видны только коричневые прожилки на белом монолите.

В первый ужин решил добросовестно съесть весь зеленый пакетик. Сел к окну, наслаждался видами и в это время откалывал небольшие фрагменты риса, долго жевал, запивал водичкой… Подумал: «Странно… В соседних плацкартах так шумели — а сейчас тишина!»

Поворачиваюсь — а двое солдат тут, у меня за спиной!

— Шо, не лізе? — угорает один.

— Дімон, хавай, ми в тебе віримо! — чуть серьезнее другой.

Не успел сказать: «Эээ, шо такое…» — поезд тряхнуло, и каша перешла в наступление. Хорошо, что попала в нос, а не в рот: я «м’ясо-рослинно» чихнул и с перекошенным лицом побежал в туалет, под громкое ржание соседей.

Оказывается, они «забилися, що я її не вгризу». Таки не вгрыз! Соседи справа выиграли пачку сигарет и угостили майонезом. Разбираются: если растворить одну белую гадость в другой белой гадости, получается алхимическое чудо, которое вполне можно съесть.

В частях на передовой есть много рецептов, как сделать эту кашу съедобной: ее жарят с луком, кипятят в масле, топят с салом. Но съесть прямо из банки — под силу только суперменам.

После прибытия на базу сухпаи мы сдали на склад, предварительно вытащив оттуда самое ценное — пакетик кофе. Остальное никакого интереса не представляло, даже мясные консервы — этот армейский «тушняк» нам давали 3 раза в день, в столовой.

Высказывали тогда пожелания в адрес начпродов МО: или сделайте весь сухпай вкусным, или не кладите кофе. А то сотни зеленых пакетов на складе с одинаковыми «дырочками в левом боку» производят мрачное впечатление…

О питании в АТО

Наш батальон охранял закрытую для посторонних зону. Большинство солдат стояло на блокпостах по периметру базы, а шестерых поставили поварами и обслугой на кухню. Готовить надо было для всех военных на базе и для соседних блокпостов (им отвозили горячую еду машиной, 3 раза в день). В помощь им, «на картошку», утром отправляли еще пару бойцов.

Первый их ужин был неудачным: овсянку не доварили. Народ не стеснялся, и часть каши попала поварам за шиворот. Кулинары учли «липкую критику» и на следующий день порадовали гастрономическими сюрпризами: на завтрак и обед, похоже, перевели недельный запас тушенки; в суп добавили аналогичное количество перца. Принцип кнута (перца ужо как насыплю!!!) и пряника (мяса будет много), но только оставьте шеи поваров в покое!

Вскоре бдительный начпрод пресек всякую вольность, и до самого отбытия из АТО никаких эксцессов на кухне у нас не было.

* * *

Меня начальство окрестило «компьютерным гением, эстетствующим гурманом и любителем чайной церемонии». Это долго было произносить, потому чаще ориентировался на рык: «Йааакорнов! Этот окунь шароепистый опять спит? Пусть за комп идет!»

По ночам я вместе со всеми стоял в патрулях на блокпостах, а днем, вместо сна, печатал документацию батальона на компьютере. Через месяц соседи спросили: чего не отказался от такой «привилегии»? Мой крик «А ЧО — ТАК МОЖНО БЫЛО???» слышали аж в Горловке.

Ну а пока — о первом своем визите на кухню. Целый день делал скучные ведомости на компьютере, под вечер слышу:

— Чего кислый такой?

— У меня АТО — «Ад Трудолюбивого Офис-менеджера»… Тут ведомостей — на месяцы работы!

Наш капитан 11 месяцев был на передовой, в самых горячих местах, а последние 4 месяца — в блиндажах-«норах» с мышами, в чистом поле.

— Ваще о… обалдел? На промку хочешь? Там от тебя польза будет!

— Какая? — расправляю плечи от гордости.

— Дрищ ты двухметровый, безмозглый! Пользы от тебя там — как от двух мешков с песком! Я б тебя с собой водил, чтоб от обстрелов укрываться!

Бывалые старшины ржут рядом:

— Дима такой: «А шо это за зву…» — а бошка уже на крыше!

Капитан продолжает:

— Тут вам, запомни, са-на-то-рий! Хлопает по ночам? Уйня! Курорт, только б… леди не завезли! Нет, зззззука, сидит кислый! Чего еще не хватает?

— Да изжога, от этого комбижира с тушняка… Я мясо дома почти не ем. Может, рыба где-то есть?

— Ага, красная! Скоро и суши будут! — капитан на удивление серьезен.

— Что, правда?

— Йес, оф кос! Армейские суши!

Старшины опять громко ржут над моим недоуменным фейсом:

— Дима, откуда ты взялся? Это рис с тюлькой в томате! И наворачивай роллов, пока рыбьи глазки из ушей не полезут!

Я решаю идти до конца:

— Слышал, там сыр привезли…

— Якорнов, не дро… дразни мне колено! Иди на кухню, тебе сыра отрежут!

Тогда я впервые прошел дальше столовой и попал на кухню. Повара мне махнули на дверь: «Там, в холодильнике». Слышу смешок вдогонку: «Еще и масла наверни!»

Подхожу к самой громкой комнате, по звукам — внутри смесь танка и истребителя. Вижу два больших шкафа из нержавейки, во всю стену. Они трясутся, кряхтят, дребезжат, даже сипят и подвывают, как два монстра из сказки. Но — не холодят! Невдача спіткала нашу команду!

В наличии — два круга сыра, десяток палок колбасы и алюминиевый поднос с какой-то комковатой желтой слизью. Внутренний Шерлок Холмс соображает, что это когда-то было масло (позже узнал, что оно там еще с мая). Наверное, этот поднос специально не моют, чтобы отбивать аппетит у таких воришек, как я. И это, я вам скажу, таки работает!

* * *

На базе и в окрестностях было много сотен военных, потому 2 раза в неделю на армейский продуктовый склад в соседнем городе ездил наш грузовик. Полдня таскать тяжелые ящики с тушенкой — удовольствие сомнительное. Но в первые дни всем было интересно увидеть жизнь обычного атошного города, потому желающих было много.

Я потом спрашиваю:

— Ну, что там?

— Та нічого… Баб хоч побачили!

Шутил, что украинский секс-турист — самый непритязательный: ему достаточно лишь издалека посмотреть!

А как-то вечером, на построении, капитан говорит старшинам:

— Что-то давно свежего мяса не было! Младенцев не завезли?

— Не… Сказали, надо сепара поймать, привезти на разделку.

— Та они все вонючие… Якорнова лучше возьмите!

Мозг понимает, что шутят, а язык пытается выдать: «Эээ, я тоже вонючий!»

Позвонил коханой супруге, сказал, что завтра меня отправляют на мясо. Она посмеялась и сказала: «Давно пора!»

Назвал эту первую поездку в город — «50 оттенков серого». Серым было все внутри кузова КамАЗа. Слегка этому удивился, ведь обычный армейский цвет — зеленый. После получасовой поездки на скорости 80–100 км/час ящики и лавочки-таки оказались зелеными, а вот моя форма стала серой (а на попе — отблескивающей, как зеркало).

Кристиану Грею было бы достаточно денек повозить Анастейшу в кузове того КамАЗа, и мысли о сопротивлении навсегда покинули бы ее голову (вместе со всеми остальными мыслями).

Кроме того, серыми были блокпосты на дорогах, сделанные из десятков бетонных блоков и треугольников. По идее, их размещали на дороге, чтобы машины не смогли проехать на большой скорости. Но наш КамАЗ практически не тормозил, только колеса отрывались от земли. Шутил, что блоки тоже стали «сабмиссивами» и послушно отползали в сторону после красного гудка вверх.

Серыми были пятиэтажки с проломанными, обрушенными крышами, бесконечные заборы воинской части, с редкими круглыми дырами от снарядов, — и тут уже стало не до шуток…

* * *

Приехали к армейским складам — прямо в зеленоватую черешню. Старшина оставил кулечек и пошел к начпродам с документами. Спелую черешню ел сам, зеленоватую складывал в кулечек для начальства. Подумал: «Надо бы ночью на дверь капитана повесить объявление: „Спонсор вашего поноса — старшина!“»

Жарко, разделся до футболки-тельняшки. Снизу подошли двое в гражданском:

— О, еще один, сын лейтенанта Шмидта! Герой АТО! Слезай давай, медики тебя оформят на 14 дней в карантин с дизентерией!

Я на штатских не реагирую (у меня же приказ начальства!), коплю косточки — не бросать же их по лысинам? Еще промажу, не попаду! Лучше полной горстью!

Но тут подходит наш старшина, покорно поддакивает гражданским, говорит: «Как раз в больничку едем! Слезай, обезьяна!»

Залезаем в кабину. Меня вполне дружелюбно поучают: не умею сливаться с ландшафтом, на дереве очень шумлю («фырчишь-пердишь, как стадо зеброслонов полосатых»). Я машинально отвечаю, что это тавтология: если зеброслоны, то и так полосатые. Не нужно говорить «полосатые» про зеброслонов, это как…

Не смог договорить — чуть не снесло матерной волной. Очень много экспериментальной генетики, смелых половых мутаций, а из осмысленных требований — майку срочно снять и засунуть в жопу. Смеюсь, спрашиваю: что за спешка и нельзя ли выбрать более подходящее место. Из гораздо более мощного вала ругани улавливаю: то были вовсе не гражданские, лучше им на глаза не попадаться, иначе зеброслонов будет два, а по засовыванию майки в жопу мы будем сдавать нормативы.

Идем, наконец, за мясом, оба в пиксельке (не скажу, что стало с футболкой). При входе на склад-холодильник плакат: корова и подпись «Говядина», хрюшка и подпись «Свинина», человек и подпись «Скотина». Внутри довольно чисто и аккуратно, туши достают из холодильника, и они не выглядят древними (маркировок «…68» нет, как на говядине, снятой в Гончаровском).

Нам выдали по 40 кг свинины и говядины. В городе мы сделали 2 остановки по 10 минут. Сколько мяса доехало до базы и как старшина купил новый «ламборджини»?

Да шутка это, конечно! Я сам сидел на тех тюках с мясом, иначе они поскакали бы по кузову, как живые, с нашим-то шумахером. Ну, не совсем сидел… Скорее, мы втроем выполняли разные акробатические этюды среди рейв-дискотеки мешков, ящиков и сеток продуктов.

* * *

Но я забегаю наперед. После мяса и множества ящиков тушенки, мешков с крупами я возмущаюсь старшине: «Где овощи?» Тот смотрит на меня с жалостью, но разворачивается и идет к подвалу на отшибе. Как выясняется, в хорошем настроении старшина — любитель стишков и песенок. Он уже напевает под нос: «Самый смелый мальчик в мире, рассчитайсь на три-четыре…»

Уже метров за двадцать до входа в подвал нос советует развернуться и бежать. Старшина подбадривает, хлопает меня по спине:

— Безумству храбрых поем мы песни!

Входим в царство невыносимой вони. Старшина идет оформлять бумаги, а мне напутственно кричит:

— Подходи, не боись, выбирай живопись!

В центре сидит несколько человек и перебирает огромную кучу полугнилой капусты. За их спинами — настолько же огромная куча черноватых листьев. Более-менее белые кочаны они складывают перед собой. Умом понимаешь, что к июню сложно сохранить прошлогоднюю капусту, но вот руками в это болото слизи лезть ой как не хочется. Недозрелая черешня активно стремится на выход, только еще не решила, с какой стороны.

Старшина подходит сзади с охапкой мешков из-под сахара:

— Сердце красавицы склонно к измене и к перемене — но уже поздно! — он останавливает мое бегство и командует набрать 8 мешков.

И все время, что мы ходили по складу от одного отсека к другому, этот гад ухахатывался, напевая оптимистичные песенки:

(Загрузили 4 мешка. Когда-то мешки были белыми, а стали зелеными — побеги пробили насквозь).

(Эту каку грузили сетками, и она влажно чавкала при каждом шаге).

— Ничего, ничего, внутри он нормальный! — приободрил меня старшина. — Расскажешь потом, как и чего там нарыл!

— Ты же понимаешь, кто этим всем будет заниматься? Овощереза у нас в столовой еще не было! — и снова лирика:

— Если б не было тебя, стал бы я эту уйню носить…

Нет, мне еще охота жить…

Порадовало только, что увидели сетки с огурцами и ящики с помидорами. Их только начали выгружать из большого гражданского рефрижератора. Наш музыкальный старшина тут же попросил солдат оставить у нашего кунга несколько сеток и ящиков, фразой: «Постой, огурец, не бегите, томаты». Мне досталось обидное: «Димончик, нажми на тоpмоза». А сам он умчался к завскладом: «Я к маменьке pодной с последним пpиветом спешу показаться на глаза!»

* * *

На следующее утро я пришел обрабатывать привезенные овощи.

Старший повар радостно заорал:

— Дімон! Ти до нас? Йди тоді, выєпи Горинича!

У меня в голове — состав нашего батальона, недавно я для каждого бойца делал кучу справок и ведомостей, потому первая мысль: «Что за Горыныч? Почему не знаю? Хорвата какого-то перевели, что ли?»

Само действие в армии может значить что угодно — от «ударь» до «сделай устное замечание», но определенный негативный смысл есть. Потому вторая мысль: «Наверное, кто-то успел насинячиться, ему накостыляли по ушам, теперь он как трехголовый». Но кто? Когда успел? Мы только приехали, не освоились, каждую ночь обстрелы…

В армии нельзя надолго зависать, и за неимением лучшего ляпаю:

— Давайте лучше вашего югослава ко мне — пускай тоже овощи чистит!

— Якого югослава? Які овочі? Дімон, тебе шо, монітором йопнуло? — я наслаждаюсь недоуменными лицами поваров. В кои-то веки и мне удалось загнать их в тупик. Наконец, более опытный кух-раб объясняет старшему повару:

— Ти шо, Дімона не знаєш? Комп’ютерщик! Води ніуя не буде! Трубу не туди впхне — і пі…сєц!

Я пытаюсь понять: куда нужно запихнуть трубу аватару, чтобы нигде не стало воды? Говорю:

— Да, я такой! Ничего никуда пихать не буду!

Оказывается, Горыныч — это кухонный насос!

Наша база в АТО была в бывшем пионерском лагере. Кухня, как и весь лагерь, была ветхая. Водопровод не работал — вода в мойки подавалась из машин-водовозок. Точнее, одна водовозка стояла около окон кухни на улице, и туда были присоединены шланги от кухонного насоса. Вторая по утрам привозила свежую воду.

С насосом и приезжающей второй водовозкой приходилось по полчаса возиться (потому сей интимный процесс и получил такое колоритное название). Меня к нему не подпускали, но хорошо помню, как кух-раб с пластиковой тарелочкой утренней каши сидит на крыше водовозки и ногами прижимает шевелящиеся шланги…

* * *

Итак, первая моя работа на кухне. Для сотен военных! Конечно, я хотел проявить себя, приготовить фуа-гра с ежевичным соусом.

Но надо было почистить мешок гнилого лука. О, как же он вонял! Как разлезался в руках! Через час газовой атаки весь мир казался огромной тухлой луковицей, и сколько одежек не счищай — до свежего воздуха не добраться.

Решил вставить себе в ноздри что-то типа ваты. Хоть и говорили, что на Донбассе полно ваты, но не в этой овощерезке. Несколько тряпок являли собой квинтэссенцию жира и грязи на Земле, при мысли о них взбунтовался желудок. Пришлось взять две полупроросших сердцевины луковицы, по размеру ноздри. Чтобы их доставать, оставил зеленые побеги торчать из носа. Прикольно, не печет совсем, даже носом можно дышать, не только ртом, как раньше…

Распахивается дверь. Поднимаю голову с торчащими из ноздрей стрелками лука — на пороге стоит повар с квадратными глазами. Сцена «Чужой увидел Хищника, опустил голову и продолжил чистить лук».

— Мляяя… — грустный возглас. Дверь закрывается, повар подходит ближе. — Дімон, ти шо, обкурився? Нє? Краще б обкурився…

Кстати, позже именно этот повар, Стас, был на 100 % уверен, что мой дневник издадут и книга будет популярной. Даже я не верил, шутил: «Человек с луком в носу может все!»

Возвращаясь к овощам: из зелено-колосящегося мешка лука получилось мнооого гнили, и тем летом было еще много подобных ведер…

Картошка была вполне нормальная, морковка, свекла, капуста — хуже. Плохо, что петрушка и укроп нового урожая тоже часто были порченные. Но к передовой овощи еще реже добирались, так что нам грех жаловаться.

* * *

В июле, когда бумажная лавина ведомостей схлынула, а на фронте наступило затишье, меня с блокпоста и от компа отправили на кухню «на постоянку». Спина начала болеть сильно, не мог по 4–6 часов стоять в бронежилете.

Свою главную миссию на кухне провалил. Думаете, ею была «ответственно и тщательно выполнять свои обязанности»? Ха! Главная — заснять на телефон, как начпрод тырит продукты!

Разработал комплексный подход из 4 фаз.

Фаза #1. Проверял, сколько нам положено по ведомостям и сколько выдали на складе.

Попутно узнал, уместно ли слово «устал» после переноса 150 ящиков. Кух-рабы подсказывали правильный ответ, спрашивая: «Ну шо, Діма, заї… втомився?»

Фаза #2. Проводил свой 16-часовый рабочий день рядом с продуктами. Это было просто: моя овощерезка находилась напротив склада, а за стеной — еще кладовые и хлебная. Чувствовал себя Скруджем МакДаком среди сокровищ. Кух-рабы видели меня по-другому: «Діма, ти не єба… нєєєправильно моркву чистиш!»

Иногда я прятался на складе от полуденной жары, воображая себя ассасином в засаде. Выковыривали меня оттуда фразой: «Де цей пасасін? Ще два відра картоплі на вечерю!»

Фаза #3. В темное время суток — прислушивался, не приезжают ли к складу машины, и наведывался в разное время.

Казался себе «ниндзей в берцах с телефоном». Ночным патрулям такое амплуа не нравилось, были попытки меня униндзить и отберцить. На мой случайный хруст в кустах самым безобидным ответом был: «Діма! Та науя мені твій пароль? Сьодні пароль: „Заї… надоїв, йди спать, іншпектор Фреймут!“»

Фаза #4. Пересчитывал ящики и мешки по утрам. Картина «Шерлок Холмс проявляет чудеса дедукции» у кух-рабов чаще называлась «Діма, яке ж ти больне!»

В результате — мне предъявить начпроду нечего, «внаглую» продукты не воровались. Распускателей слухов послал в жопу (т. е. на мое место на кухне, что, по сути, одно и то же). Но вора-таки обнаружил: один из кух-рабов сменял 10 палок колбасы на форму-британку в соседнем селе. Был нещадно бит, колбасу сразу вернули на кухню, за форму кух-раб владельцам заплатил.

* * *

Опишу нашу кухню и мой обычный рабочий день (если не было никакого кипиша из-за обстрелов).

В центральном зале — 6 электрических плит. Они все время включены, поэтому на кухне от 48 до 53 градусов. Жар поднимался вверх, и мне, двухметровому жирафу, работать было сложно.

Сбоку — мойка. Там уже не так жарко, но часто льется вода, шумно. Мойки размером с ванну, поэтому рядом с ними табличка «Не стирать!» (ручкой снизу приписано «Не влезать — убью!»).

Перед плитами — раздаточная стойка, место голодных очередей. Сзади — отдельные комнаты: склад круп и консервов, хлеборезка, холодильник, «мясной цех» и моя овощерезка.

Поначалу мне даже понравилось: спокойно, занимаешься фигурным вырезанием по красным длинным моделям, белым круглым и зеленым слезо-генераторам.

Где-то полчаса нравилось, а остальные 12 дней — почему-то нет. На кухню никто не рвался работать. Наоборот, профессиональный повар с десятью годами опыта из нашей роты мне заявил: «Я посмотрел и сказал: работать не буду, поставите — руку порежу».

* * *

Главный минус — 16-часовый изматывающий рабочий день. В 6–00 уже должен быть на месте. Четыре человека приходят еще раньше — это 2 повара, старший повар и Мойдодыр (заведующий кранами, мойками и чанами, он вообще в 4 утра приходит, ставит на плиту 50-литровые кастрюли с водой). Все злые и невыспавшиеся, друг на друга бурчат, а если еще и опоздал — «О, боец, залет! Иди, призовая корзина с мусором тебя ждет!» или «Бонусная метла прыгает в руку!» Хотя могли бы этого и не говорить — всем новеньким достается уборка мусора.

До завтрака его выносишь, потом строгаешь бачок заказанного поваром снотворного (не знаю, самые разные овощи и их комбинации пробовал — все равно казалось, что чистишь что-то снотворное!).

Около семи часов шум посуды отвлекает от мыслей о жизни на Марсе и вынуждает признать, что микромиллиметровой щелки между век недостаточно для эффективного наполнения витаминного чана. Внимательнее присматриваешься к тому, чем были заняты руки и какой получился результат. Как правило, все это время они что-то остервенело чистили. После меня на стенках овощерезки остались такие великолепные панно морковных шкурочек!

По-моему, я изобрел новый стиль создания концептуальных картин — куда там Джексону Поллаку!

1) нужно войти в пограничное состояние — достаточно спать неделю по паре часов в день;

2) усесться между бачков с разнообразными овощами;

3) позвать кого-то грозного, чтобы он дал команду «Чтобы через час тут уже все было почищено!»

Дальше — сплошное творчество!!! Дай волю фантазии, рукам — и пускай шедевр создается сам!

Сколько бы овощей ты ни напихал в 50-литровый бак, каким бы титаническим трудом тебе это ни казалось — повара все равно крикнут: «Мало!» Чувство голода ближе к половине восьмого требует пойти и закинуть внутрь кашу с тушенкой — у нас всегда это на завтрак. Хорошо, что на кухне можно стащить из холодильника кусочек сыра и колбасы или набрать себе овощей (ррр, ненавижу их!).

* * *

После завтрака — новая порция мусорных приключений. Нужно выкинуть всю одноразовую пластиковую посуду, которую наши троглодиты почему-то не схрумали вместе с кашей, а выбросили в огромную бочку около входа в столовую.

Бочка веселенького желтого цвета, но многочисленные промахи наших снайперов разукрасили ее со всех сторон беленькими, серенькими и желтенькими комочками каши. Ведь нельзя же просто подойти и сверху бросить тарелку — над взять поправку на ветер и запулить трехочковый! В итоге бочка стала похожа на металлиста-пенсионера — вся в струпьях, дредах или татуировках, а где-то свежие остатки каши ползут, как борода одного из участников группы ZZ-TOP.

Всю кашу съедали далеко не все, потому в 200-литровой бочке, наполненной доверху пластиковой посудой, на дне скапливалось много слипшихся ноздреватых остатков (шутил, что это наши троглодиты выкинули часть своих мозгов, за ненадобностью). Бочка с внутренностями весила 30–40 кг, ее содержимое вываливалось в большую тележку, потом — на мусорку. Поначалу я возмущался, что было бы неплохо это делать вдвоем, но все кух-рабы резко сказывались занятыми… Приходилось ставить кашные рекорды самому! Представляете себе моба около столовой, ворочающего бочку с криками: «Ааа, я сделал тебя, перловка!!!» Или: «Устанавливаю новый рекорд по ячневой каше!!!»

Содержимое бочки надо было так аккуратненько вывернуть в тележку, чтобы белая лавина пластиковой посуды не затопила все окрестности равномерным слоем жирно-хрустящей гадости… Приходилось чувствовать бочку как часть себя (бррр, какая мерзкая часть меня!).

Тележка тут явно времен папы Карло (он вырезал ее в перерывах между Буратинами — вот почему на Донбассе столько чурок и долбодубов!), с колесами мне выше колена и кузовом размером с теннисный стол. Если это фабричное изделие — респект инженерам, создавшим сие дребезжащее чудо! Антиквариат бодро сопротивлялся всем попыткам себя укокошить. По два-три раза в день тележку били сверху здоровенной бочкой, потом по разбитой дорожке катили к яме, выворачивали, трясли, скребли лопатой, а под конец прыгали сверху с криками «Как же меня все задолбало!»

* * *

Закончив с этим и другим мусором, который вольготно размножался на заповедных просторах кухни, отползал обратно в свою комнатку. Тут уже приходилось чистить ведерки папазола, задолбина, озверина. К 12 часам папазол надо было тереть на одной терке, задолбин — на другой, а озверин — мелко-мелко резать на зажарку.

Но больше всего времени уходило на картошку — ее надо было ОЧЕНЬ много. Успеть сделать все мог только джедай — и я чувствовал, как каждый день продвигаюсь вперед по пути Силы, под руководством наставника Бульбы.

* * *

С часа дня идет обед — в это время можно было расслабить кашу, съесть мусор, выбросить булки (из-за отупения часто путал действия).

Из отупения выводили чудесные запахи: нашим Высшим офицерам готовили отбивные или курочку. Даже кух-рабам ничего из деликатесов не доставалось, все ходили вокруг сковородок, боясь расплескать на них озера слюны.

Напомнило одесский анекдот, диалог между Сагочкой и Абгамом: «Догогой, тебе что пгитовить — кугочку или гыбку? — Гадость моя, а мне все гавно!» Нам тоже все равно, что за вкусности нам сейчас НЕ достанутся…

Хотя обед Высших и расстраивал всех недоступными ароматами, настроение обычно повышалось: ведь если раньше все печалились — как наварить на ораву наших мобов, то теперь уже ораве надо было печалиться — как бы это все съесть. Подтруниваю: готовили наши ребята вкусно, хвалили их часто.

* * *

Около трех часов все кух-рабы отползают покемарить часик, а у меня в первый же день, с утра, от начпрода задание: отмыть все двери (хоть и не относится к теме «еда», но пример очень характерный, потому привожу). Много-много лет до этого двери тут не мылись, но тут им улыбнулась фортуна! Звезды сошлись: водолей с ершиком в фазе тряпкотера и роковое влияние «Gala» и «Білизни» в одном флаконе!

44 (!!!) двери — это если с двух сторон считать, высокие — по 2,20 м, старые… Сверху паутина, мухи, бабочки и козявки. Цвета — от белого до черного, с вкраплениями бурого. Где помыл — еще хуже, чем было, вспомнился анекдот про аптеку: «— Ну как, вашей жене помогла грязь для лица? — Да, первые два дня ничего так было, но потом отваливаться стала!»

Кух-рабы проходят мимо, у всех реакция одинаковая: «Дімон, що це ти робиш? ЩО?!? ТИ ЩО, ХВОРИЙ? ЗАБЕЙ! Іди відпочинь!»

Я еще не знал тогда всех тонкостей работы на кухне, потому добросовестно тер двери до вечера и выстраданной белизны. Перерывы приходилось делать только на чистку картошки к ужину для Высших и прочие овощные радости. Вечером от жары и усталости закружилась голова, чуть не долбанулся головой о свежеотодраенную дверь. Не дождался положенных 21:30, чтобы уйти с кухни, и сбежал раньше.

Какую катастрофическую ошибку совершил, когда все за один день вычистил, понял на следующий день. Начпрод утром заглянул: «Ну ты ж не очень занят, тебе еще все окна, подоконники, проемы помыть надо. Ну и раковины заодно!»

Тут прибежали остальные кух-рабы и пояснили:

1) не спеши выполнять первый приказ — вполне возможно, вскоре последует второй;

2) хуже кухни уже ничего не будет — наказать тебя за неисполнение проблематично;

3) всегда можно апеллировать кучей другой несделанной работы, более важной. Для этого нужно по максимуму закидать свое рабочее место: вот видите, сколько у меня еще не сделано! Девственная чистота и порядок, как у тебя, Димон, вызывает желание еще больше припахать;

4) ну и в армии все играют в «Найди лоха» — игру, где каждый низовой работник стремиться «отпетлять», а начальник — нагрузить. Те же раковины требуют почистить уже месяц у всех, попадающих на кухню. НИКТО еще не повелся — а ты, лузер, уже драишь?

Мои принципы, воспитанные за 15 лет работы в офисах и на иностранцев, вся эта корпоративная этика и стиль «вкалывай-до-немогу-тебе-платят-дофига-денег» — все пошло прахом…

* * *

Постепенно я втянулся, в свободные пятиминутки стал искать кухонную живность: тараканов, мышей… Очень нравятся анекдоты про наглых тараканов, например: когда подслеповатая старушка зашла на кухню, таракан мяукнул и потерся о ногу.

Все надеялся: заходишь, а там тараканы пожрать принесли («на, хозяин!»), или принес что-то — а они прибегают («хозяин пожрать принес!»). Но не срослось — у нас на кухне живности не было совсем.

Тогда переключился на ловлю кух-рабов: поймал их после 21:30 за общим столом, с закуской и бутылем домашнего «кефира» под столом. И для меня нашлось немного «лимонада». По 100 г «кефира» после 16-часового рабочего дня — необходимость, наверное…

Разговор зашел о том, а не заделать ли бражки. Все дружно заклевали эту идею — 2 недели ждать никому не хотелось. Самые продвинутые стали обсуждать, что можно брагу получить за полчаса с помощью стиральной машины. Здесь их нет, в радиусе 10 км. Я уже представлял сцену в магазине: «— Какие вы, ребята, чистюли! — Да не, мы будем самогон гнать!»

Другие стали возражать, что есть много способов вытягивать готовый алкоголь, но сделать алкогольную реакцию моментально нельзя.

Дальше начался форменный сюр: люди при СССР пожили совсем чуть-чуть (как и я), но способов ужраться знают десятки! Сами не пробовали, им на срочной службе в армии рассказывали:

1. Гуталин (обувной крем) намазывается на хлеб, алкоголь в него впитывается. Крем убирается, хлеб съедается.

2. Зубная паста типа болгарской «Поморин» взбивается миксером, твердые части остаются на миксере, и с них в емкость постепенно стекает алкоголь.

3. Клей БФ прямо в банке ставится на станок, дрелью вся клейкая часть наматываются в один шарик — остается типа алкоголь. Даже «Сектор Газа» пел: «Мотать БФ на сверло».

4. Из десятков марок лосьонов, одеколонов, освежителей воздуха, полиролей для мебели, стеклоочистителей запомнил только «Красную шапочку» (настойка боярышника). Авторитетно заявляю, как эксперт по мусору — ничего из услышанного в АТО не находил.

Хоть алкоголь солдатам в АТО не продают, пустые бутылки встречались. А приверженцам тотального сухого закона советую перечитать текст выше и вспомнить о массовых отправлениях суррогатами в РФ.

* * *

Любого из кух-рабов могли ротировать на блокпост, кроме двоих. Эти двое прошли месячную подготовку на полигоне в Яворове: две недели готовили на передвижной кухне, еще две — в стационарной столовой. Одного из них поставили старшим поваром, и это было правильное решение. Два его предшественника продемонстрировали, что с обычными солдатами делает возможность командовать.

Первый назначенный старший повар запомнился только криком, сам почти не готовил, например, для чего-то отбивал порезанное сало молотком. Я шутил, что из-за этого его и поколотили, — но он заслужил взбучку намного раньше. Да, на кухне работали не только поварешкой, но и кулаками, если кто-то борзел! Борзого бойца начальство перевело в другую часть.

Второй старший вообще не готовил, орал на всех не меньше, зато пытался подружиться с Высшими: желал им хорошего аппетита, стоял с полотенцем на руке у двери, как заправский метрдотель. К несчастью, как-то вечером хильнул лишнего и пожелал одному полковнику «большой и чистой любви». Не могу себе представить, чтобы такую фразу кто-то в трезвом виде мог сказать 50-летнему офицеру. На ужине! В окружении подчиненных! Это был фурор!

Полковник сразу дал повару в ухо, повалил на землю и придушил (как шутили, чтобы тот еще чего не ляпнул). Но кличка «Большой и Чистый», похоже, прижилась… А нашего повара забрали на самый дальний блокпост, он на базе не появлялся до дня ротации.

Третий, Игорь из Черновцов, стал идеальным начальником: сам готовил, не орал (только если кто-то уже на шею залез), следил за чистотой и порядком, помогал и в случае аврала, и с переноской мешков, излишне не напрягал… Рад, что у нас в роте таких суперположительных персонажей и щирих українців — больше половины.

Напишу про остальных поваров. Стас из Днепра, мой пламенный читатель. Много раз пытался договариваться с администрацией, чтобы несъеденные и испорченные продукты вывозились в село, на корм свиньям. Ничего не вышло: ни к нам, ни от нас ничего постороннее проехать не могло.

Сашу из-под Житомира мы называли киборгом. Однажды он обварил руку кипятком, походил полдня с тряпочкой — и снова в строю! Варил большинство блюд (и каши, и супы) и стоял на раздаче.

Андрей, Мойдодыр из Харькова. Ростом 150 см, тощий, слепой на один глаз — не знал, что и таких берут в армию. Запомнился нам комичной сценой: майор ночью видит, что Андрей голым идет в туалет. Кричит ему: «Трусы надень!» Темно, Андрей реагирует на голос: «Вот щас надену трусы и тебя отпи… наю!»

Сергей «Птица» из Днепра. Подрабатывал до войны «поэтом-официантом»: певцы в ресторане исполняли его песни, потом объявляли, кто автор, и он получал щедрые чаевые. У нас Птица заведовал чаями да компотами и разливал их в одноразовые стаканчики. Сложно было сочетать это с оглушительной музыкой в его наушниках и внезапными приступами вдохновения, когда он бежал записать очередной стих в тетрадочку.

— А КАААМПОТ? — толпа взбешенных офицеров орала у раздаточной стойки и выдирала наушники из его ушей. Но Птица и без наушников глуховат. Он, все еще в поэтическом астрале, наклонялся над чаном с компотом и удивленно вопрошал:

— Ааа? Что?

— Компота налей, придурок!

Я шутил, что тогда у Птицы рождается очередной шедевр типа: «Мимо ходит народ и чего-то орет, я плескаю компот им прямо в рот!»

Когда народу было не очень много, Птица устраивал перед своей бадьей дрыги и дерги под неслышимую нам музыку. Я называл это данс-батлом^[2] левой половины тела с правой.

Однажды Птица подскочил к повару с одноразовым стаканчиком и изобразил пение в два голоса на один микрофон, как Дима Билан с обезумевшей от счастья поклонницей: «Я знаю точно: невозможное возможно!» Повар не оценил порыв и сделал вполне возможное — дал поварешкой по голове. Обещал, что в следующий раз сделает невозможное и запихнет поварешку Птице в жопу.

В 50-градусной кухонной жаре, рядом с кипящими котлами, Птице было не место — его перевели на блокпосты.

* * *

Перевели на блокпосты и меня. Снова делать документацию: усилились обстрелы, и надо было оборудовать новый блокпост в лесу. Но поварам обещали, что если будут хорошо себя вести, Якорнова вернут обратно. Пошутил, что я — как переходящее красное знамя. А никто не вспомнил, что это такое. И правильно — от совка и в головах, и в армии нужно избавляться как можно скорее.

Меня радует, что на наших глазах армия из разрозненных обломков советской махины превратилась во вполне автономную, могучую силу. В 2014 году все понимали: без волонтеров, без помощи всего народа армия бы не выстояла. Иногда просто не было еды. Даже в начале 2015-го некоторые части неделями не видели свежего хлеба, например, и ели волонтерские новогодние коржики.

Но уже к лету ничего подобного я не слышал. Обеспечение армии становилось лучше, и на примере нашего батальона могу сказать: государство кормило нас отлично! Я был на гигантских продуктовых складах, откуда мы привозили еду. Там все в стандартных коробках в рамках договоров с поставщиками, иногда даже на этикетках указано «На замовлення МО», например, на 3-литровых банках квашеной капусты.

Кроме обычных каш, тушенки и консервов, в АТО на столах была сгущенка, печенье, сало, консервированные помидоры и капуста. Один читатель не мог поверить и задал глубокомысленный вопрос:

— Столько всего? Это как так?

— Все перемешано в одной большой бадье с надписью «Олінклюзів від МО, хто перший дошкрябає до дна — пам’ятне кільце в п’ятачок»! — пришлось пошутить мне.

А волонтеры к нам не приезжали вовсе, у нас была закрытая территория. Обустраиваться на блокпостах было непросто: через «Новую Почту» мы получали от добрых людей и волонтеров генераторы, запчасти, даже весьма нужную вещь — принтер (спасибо вам, читатели!). Однажды полтавские волонтеры «Команда небайдужих», проезжая мимо, передали наш заказ на рации и запчасти. И к ним в довесок — галушки, пироги, сгущенку, тушенку (волонтерская тушенка лучше армейской, признаю).

Чтобы это привезти, пришлось перегружать на нейтральной территории из их машины в нашу. Возвращается наш грузовик, капитан к старшине:

— Ну, что там?

— Да спички, салфетки… — старшина грустно кивает в сторону кузова.

— А окунь этот трындящий, Дима из Полтавы где? — капитану-то обещали много раций.

— Так с ними и домой поехал, ему ж до дембеля месяц, и отпуск неотгулянный… — старшина продолжает ломать комедию.

Я сам не слышал, но очевидцы утверждают, что за все 11 месяцев на передке наш капитан так не орал и не матерился.

* * *

Сил нам всем, друзья! Времена сейчас нелегкие, без взаимопомощи нам не выстоять! А чувство юмора сделает нашу жизнь чуточку ярче.

СЛАВА УКРАЇНІ!

Мартин Брест

Родился на Донбассе в 1980-м году. Был и оставался тем обычным мальчиком, чьи одноклассники через несколько десятков лет станут по обе стороны фронта. Часть из них погибнет — но мне повезет, я вернусь живым.

12 друзей Леголаса Пиеса в трех частях

Место действия:

Средиземье, зона АТО.

Действующие лица: эльфы, люди, гномы, орки, гоблины, назгулы, мыши и аватары.

Время действия: незадолго до Нового года, вечер.

Часть первая

Редколесье, граница с Мордором, зима, террикон. Возле террикона стоит шалаш из хвои и баннеров, в шалаше — магическая буржуйка, луки, стрелы, мечи и лейтенант Леголас. Играет на палантире в Angry AGS-17 Birds, кашляет и хочет чаю. Входит Фродо, чихает и счищает снег с камуфляжа.

Фродо. Холодно, капец. Ну шо, как дела?

Леголас. Нормально. Работаю вот, відомість закріплення зброї заполняю. (Продолжает играть.)

Фродо. Ого. Прямо-таки ведомость? Какой уровень? (Кивает на палантир.)

Леголас. Тридцатый пройти не могу. Ну шо там, шо слышно?

Фродо. Та норм. Слышал, гномы дракона сбили над морем?

Леголас. От молодцы. А шо Мордор? Уже воюет? Боевые момаки, баллисты?

Фродо. Нифига. Даже не рыпнулись. Кстати. А шо у нас буржуйка не горит? (Открывает магическую буржуйку, оттуда разбегаются мыши.) Ох ни фига себе!

Леголас. От мля. Затопи, а то ухи мерзнут.

Фродо. Магия закончилась. Надо напилить, нарубить, поколоть… Я такому необученный…

Раздается хлопок, в шалаш втыкается орочья бронебойно-зажигательная стрела.

Леголас. О. Война. А ну дай мне средство связи.

Фродо достает погнутый жестяной рупор, из которого выпадает сверток.

Леголас. О! Это ж лист инструктажей личного состава второй когорты сорок первой отдельной конно-пехотной центурии Збройных сил Средиземья!

Фродо. За какое число?

Леголас (с трудом читает). Шосте грудня.

Фродо. О, зашибись, еще действительный.

Леголас. А ну, не отвлекай. (В рупор.) Рота — до бою! Хоббиты — на баллисту! Дашку на позицию! Заводи мамонта!

Голос из рупора. Мамонт, конечно, работает, но подковы надо новые с птора выписать, я ж говорил!

Леголас. Мляаааа. Так, это потом. Наряд, шо видно?

Голос из рупора. Орки на терриконе, но далеко, в теплак нормально не видно. Штуки три, а не, четыре.

Леголас. Ща я подойду.

Наряд. Ага. Три-два.

Леголас (поворачивается к Фродо). Шо такое три-два?

Фродо. Ээээ. Гадание по Статуту? Ну там третья страница, вторая строчка…

Леголас (в сторону). Идиот…

Леголас встает, берет лук и колчан со стрелами.

Фродо. Трассера возьми. А то будет, как в прошлый раз.

Леголас. О, точно. А де они?

Раздается топот, мимо шалаша в сторону позиций проносится толпа эльфов, последний тянет двухметровый арбалет красного дерева с инкрустацией.

Леголас. Арик, ты куда ПКМ потащил? На фиг он тебе надо?

Арик. А шо, мені вже з арбалету не можна постріляти? Я потім почищу!

Леголас. Я проверю! Давайте там, аккуратненько.

Под навес входит эльф в странной куртке и с коллиматором на луке.

Фродо. Мастер, шо там, не видно ничо? Шо соседи говорят?

Мастер. Ща выйдут посмотрят. А ночник есть?

Леголас. Ща, де-то был. Фродо, де мой ночник?

Фродо. Там же, де и трассера. В пр@ебе.

Леголас (задумчиво). М-да…

Голос из рупора. Рота на позиции, мы готовы.

Леголас. Эх. Еще один прекрасный день на Донбассе…

(Надевает шапку и уходит.)

Падает снег, мелкие крупинки сыпятся с темного серого неба. Слышны щелчки, маты и рев мамонта. Позиции окутывает ранний вечер зимы — второй зимы странной войны. Фродо ежится и закуривает.

Раздается первый выстрел баллисты.

Продолжение следует. Возможно.

Продолжение

Те же, там же. Лейтенант Леголас ищет ночник, Фродо ковыряет ножиком в зубах. Рота на позициях, в баллисту засовывают улитку с двадцатью девятью стрелами. Идет снег.

Мастер. Минус двадцать уже. Холодно, мля. Шо там, видно?

Фродо (очищая ножик). Надо было кольчугу надеть, вот и было бы теплее.

Леголас. Кстати, а кто видел мою кольчугу?

Фродо (деловито). Мифрил, усиленные плечи, заклятие непробиваемости четвертого класса, почти новая, размер эмочка?

Леголас (радостно). Ага! Она?

Фродо. На склад сдал, шоб на майне роты не висело, надо баланс сводить, конец года же.

Леголас. Мля! Моя кольчуга! Жемчужина моей коллекции! Да я в прошлом году за такую кольчугу…

Наряд. Точно, движ есть на терриконе. И лежка у них там, отвечаю на Сарумана.

Леголас. Расчет баллисты к стрельбе готов?

Баллиста выпускает двадцать девять стрел, взрывы на терриконе, рота радостно улюлюкает.

Фродо. Кучно легло. В самую дырочку.

Леголас. Мля! Дебилы! Идиоты! Я шо, говорил стрелять? Какого хера?!

Расчет баллисты смущенно сопит и запихивает новые стрелы.

Фродо (задумчиво). Баню бы… И супчику горяченького…

Леголас (продолжая орать). Я те дам сейчас супчику в бане! Распустились, мля, болт на службу забили?! Расчет дашки…

Фродо (быстро). Я бы не стал…

Расчет дашки тут же нацеливается.

Леголас. Стоять! Стрелять только по моейкоманде! Как поняли!

Расчет дашки. Поняв, прыйняв.

Леголас (выдыхает). Фух… (Поворачивается к Фродо.) Ну что ты стоишь, давай сигарету.

Фродо (протягивает пачку «Прилук»). Слушай, хочешь фокус покажу?

Леголас (настороженно). Давай…

Фродо (поворачивается в сторону позиции дашки, поднимает покоцанный рупор и орет). «Вахаааныыыч! Спорим на пляху гондорского крепленого — у тебя дашка не стреляет?!»

Через пять ударов сердца раздается длинная очередь, трассирующие стрелы рисуют безумные огненные росчерки в звенящем стылом воздухе, всплесками звезд исчезая в твердой земле террикона. Рота радостно орет.

Леголас (закрывает глаза, с силой трет щеки). Я окружен идиотами… Стрелять не можна! Шо, мля, неясно! Умбарские договоренности! Мля! Режим! Припинення! Вогню!

Фродо. Так мы и соблюдаем.

Леголас. Де, мля?

Фродо. Так буржуйка погасла. Огонь, короче, припинился. В ней. Вот.

Леголас. Не просто идиоты. Классические, хрестоматийные дебилы.

Фродо (тихонько). Не может мобилизованный лейтенант знать слово «хрестоматийные»…

С террикона летят стрелы, рота пригибается в окопах, Фродо кубарем скатывается в траншею, Леголас продолжает стоять и молча курить.

Фродо. Леголас? Начальника-мана? Иди в окопа-мана, стрел голова попадет — ай-яй-яй, казенный-мана шлем поломаицца, расследавание-мана писать нада будет!

Леголас. Не могу. Палантир тока тут берет.

Палантир начинает светиться, из него играет рингтон «Горіла шина, палала», внутри магического кристалла светится надпись «Гэндальф штаб бтгр». Некоторое время все слушают музыку, мимо свистят стрелы. Арик роняет арбалет на ногу. Наконец Леголас подносит магический камень к каске.

Леголас. Да, товарищ полковник! Нет, товарищ полковник! Понял, сделаем! Ага! В смысле, так точно! Щас все будет нормально! Ага. Понял, отзвонюсь!

Леголас (поворачивается к Фродо). Так! Слушай боевой наказ… Щас, я его переведу… Короче — посилити пильність, посилити пости, вогонь відкривати тільки при загрозі життю!

Фродо. Шо, опять сказал «Іб@шьте все, не пр@єбіть уєб@ нів, йоб@ний стасік, п@здець!»

Леголас. Ага. Тааак… Расчет баллисты! Слушай мою команду!..

Фродо. Ой блин, не стоило…

Двадцать девять стрел тут же уходит в сторону террикона. Рота вылезает из окопов и радостно орет. Фродо за спиной показывает кулак Арику, тот улыбается. Леголас вздыхает, говорит: «Идиоты… Но боевые» и подходит к Фродо. Ночь окутывает кусочек линии разграничения, на стороне Мордора зажигаются огни.

Фродо. Праздник скоро. Шо-то надо решать.

Леголас (устало). И Умбарские договоренности заканчиваются… Ладно. Будет проблема — будем решать. Ну шо ты стоишь, давай сигарету!..

Фродо. А хочешь еще фокус с СПГ покажу? Смотри. Талисмаааааан!.. Спорим, твоя мегахрень не стреляет?…

Продолжение следует.

Продолжение следующее

Тот же вечер, окончательно стемнело, снег закончился. Шалаш из веток и баннеров, Леголас пытается растопить буржуйку, Фродо, высунув язык, пишет в свитке. Входит темная фигура в доспехах и очках.

Фигура. Здрасьте вам, шо делаете?

Леголас (копаясь в буржуйке). Крематорий кочегарим. Ну шо, мамонт заводится?

Фродо (радостно). О, Старший назгул! А ну иди сюда! Где путевки на мамонта и всех лошадей?

Леголас. Кстати, а сколько у нас сена осталось?

Фродо. И какая норма расхода на одну единицу гужевого транспорта, госномер 86–12 жэ? У нас форма 38 не заполнена!

Старший назгул. Воу-воу, полегше! Все есть, не надо так кричать! Я че зашел, спросить хотел. Когда у нас ближайшая поездка на Минас-Тирит? Мне надо наличку снять.

Леголас (подозрительно). От хто тебя учил отвечать вопросом на вопрос, а?

Старший назгул (гордо). Я — еврей, а ты — не смог! Путевки есть, заправка должна была быть позавчера. Так шо, когда выезд будет?

Леголас. Та завтра ж, наверно… Мля! Я в штаб заявку на завтрашние выезды не дал! Де мой палантир?!

Фродо (смотрит на тухнущий огонек в буржуйке). Мне в Минас-Тирите табаку возьмите, влажных салфеток и пачку бумаги. И чебуреков. Я позатой год такие вкусные чебуреки ел в Арноре на набережной… Эх…

Старший назгул. Да, суки, отжали Арнор…

Леголас (пишет смс-ку в палантире). Не ссыте, военные, отобьем.

Мимо проходит толпа эльфов с мочалками, мылом и полотенцами. Последний несет огромный пакет и делает вид, что в нем предательски звякает просто зубная паста.

Леголас. Але, мущщина! А ну несите сюда этот пакет.

Эльф (про себя). Мля… Спалил… Командор, тут только пиво!

Леголас (задумчиво). Давно я в армии, не, пиво так не булькает… Аватарим, военный? Так, а ну ставь бутылочки воон на тот пригорок.

Эльф (печально). Мля, опять…

Леголас берет лук и начинает целиться по расставленным бутылкам. Фродо и Старший назгул начинают спорить, попадет или нет. Фродо на ровном месте проигрывает бутылку гоблинского самогона. Входит Мастер, печально смотрит на потухшую буржуйку.

Мастер. Соседи вернулись, говорят, за терриконом орки оживились, щас шо-то будет.

Леголас (радостно). О, я пошел! Та де ж эти, мля, трассера?

Палантир начинает мигать и светиться, из него раздается «Рохан, Рохан, я Хельмова Падь, обстановка нормальная, остаюсь на дежурном приеме, прием».

Фродо (возмущенно). Ау, шеф, а Кнігу вечірніх перевірок особового складу заполнять?

Леголас (резко ускоряет сборы). Так, это позже, потом! Ты видишь — война!

Фродо. Вчера — война, сегодня — война… Когда бумаги готовить будем? От вызовет Владыка Лориена завтра в штаб и поимеет нас извращенным гундабадским способом — шо будем делать?

Леголас (возмущенно). Знаешь что? Ты поедь в Минас-Тирит, пойди на базар, купи там себе гуся И ИПИ МОЗГИ ЕМУ!!! Все, я ушел!

Старший назгул. О, вот и выезд нарисовался….

Мастер. А что за способ?

Фродо. В смысле?

Мастер. Ну этот… Извращенный гундабадский.

Фродо. Аааа. Это когда берется форма раз, книга инструктажей, форма 26 по РАО, все это сворачивается в трубочку и засовывается…

Мимо в обратную сторону проходит толпа эльфов, от них идет пар, последний тихонько поет что-то из раннего Джо Кокера.

Фродо. Пойдем в баню, пока вода есть. А то будет как всегда. Надо Леголаса звать.

Мастер. Я — потом. Я еще с весны чистый.

Старший назгул. А я уже помылся.

Фродо (в сторону). Ну кто бы сомневался… У всех назгулы как назгулы, а у второй роты — еврей.

Старший назгул (гордо). Завидуй молча! Все, я на КСП! (Уходит.)

Некоторое время Фродо и Мастер молча курят. Буржуйка хранит ледяное молчание. Возвращается Леголас, засыпанный снегом.

Леголас. Снег идет, не видно ни хрена.

Фродо. Лейтенант-очевидность.

Леголас. В наряд. На всю ночь.

Фродо. Молчу-молчу. Когда в штаб?

Леголас. Завтра, на восемь. Где эта ведомость-то?

Фродо. И рапорта на отпуск надо взять. И про убдшки узнать. И воды в банках привезти. И…

Леголас. В наряд. На всю ночь. А утром — в Минас-Тирит, на рынок, купишь там себе гуся…

Затихает ветер, буржуйка покрывается льдом. Рота на КСП и в блиндажах смотрит очередную серию про Бахлюль. Все молча курят и хотят в отпуск. Остывает вода в бане, дым сигарет струйками поднимается в небо, лениво расплываясь вверху, и иногда кажется, что этот дым — единственное, что еще видно посреди грязно-белой линии разграничения…

Конец первой части

АТО в Средиземье Пьеса в трех частях, без пролога, но с эпилогом

Часть вторая, первый триместр

(что бы это слово ни значило)

Краткое содержание предыдущей части:

Вторая когорта сорок первой конно-пехотной манипулы Збройных сил Средиземья во главе с лейтенантом Леголасом ведет неравную борьбу со снегом и орками где-то на линии разграничения. Основной проблемой как когорты в целом, так и Леголаса в частности является несколько ошибочно мобилизованных организмов.

Террикон, командно-спостережний пункт «Бульбашка». В углу горит буржуйка, посредине помещения стоит стол, за столом сидит Фродо и читает свиток «Пятьдесят кусочков сепара». Рядом стоит замерзший лук в обвесе Elf Defense и кружка с остывшим кофе. Входит эльф Арик с инкрустированным арбалетом, видит Фродо и тут же разворачивается.

Фродо (не отрываясь от свитка). Арик. Просто ради интереса. В чью именно светлую закарпатскую эльфийскую голову пришла идея вчера поставить силки на зайцев?

Арик (делает вид, что не пытался сбежать). То не я, то Ваханич ставив, я тільки рядом стояв.

Фродо. И как улов, добытчики вы наши?

Арик. Я шо, винуватий, що собаки там бігають?

Фродо. Я, в принципе, понимаю, когда вы за две минуты поймали двух собак, учитывая то, что они были с вами. Но скажите, неужели единорога нельзя было просто отпустить?

АриМастерк (смотрит наружу, на чучело единорога). Він по весні відтане та сбіжить, я так гадаю.

Фродо (в сторону). Ты ж мой специалист по анабиозу… (Арику.) Ну, что слышно?

Арик. Холодно, аж зуби вимірзають.

Фродо. Буржуйку надо с собой в наряд…

Лежащий под столом помятый рупор вдруг начинает хрипеть и шипеть. Фродо поднимает рупор, из него выпадает мыша и спокойно уходит. Из рупора раздается: «Бульбашка, Бульбашка, я Прапор, обстановка нормальная, как понял, прием».

Фродо (с опаской подносит рупор ко рту). Прапор, я Бульбашка, прыйняв, поняв.

Распахивается дверь, входит Леголас. В одной руке он держит замацанный палантир, в другой — кучу свитков.

Леголас. Фродо! Шо там с формой 11 по автослужбе? Акт закладки подков на мамонта готов?

Фродо (лезет под стол, делает вид, что уронил ложечку). Какая форма? Новый эльфийский пиксель? Размеров на складе нет.

Леголас (угрожающе). Фроооодо! Шо ты мне лепишь? Какой пиксель? А ну вылазь из-под стола.

Арик, пользуясь ситуацией, бочком движется в сторону блиндажа, волоча за собой арбалет. Открывается дверь, входят две заснеженные скрипящие фигуры, отряхиваются и оказываются эльфами Прапором и Ковальски.

Прапор. Холодно, капец. А шо это за единорог на дворе стоит?

Фродо. Это Арик с Ваханычем на рыбалку ходили.

Арик (кричит из блиндажа). Він по весні відтане!

Леголас. Ковальски, где свечной ключ на генератор?

Ковальски (напыщенно). Это же магический генератор, это, между прочим, вершина сплава эльфийской магии и гондорской технологии!

Леголас. То есть ключ в пр@ебе?

Ковальски (печально). Да.

Леголас. Мля…

Из блиндажа раздается грохот упавшего арбалета и крики Арика. Некоторое время все внимательно слушают, Фродо даже шевелит губами, пытаясь запомнить некоторые выражения. На середину КСП вылезает мыша и начинает возмущенно пищать.

Все понимают, что хотят есть, Прапор утверждает, что скоро будет готов куриный бульон. Буржуйка окончательно потухает, и только чучело единорога таинственно сверкает на дворе искорками снега…

АТО в Средиземье Часть вторая, глава вторая

Новый год. Утро, скрипящий снег лежит тяжелым грузом на позициях второй когорты. Холодно. Посредине позиции стоит шалаш, возле него стоят ящик с какой-то фигней, мешок угля и Леголас. Вокруг медленно, но уверенно собирается когорта на утреннее построение. Последними появляются Арик и Ваханыч. Арик улыбается, Ваханыч сердито сопит.

Леголас (громко). Доброго ранку, шановні!

Когорта продолжает здороваться, трындеть, курить.

Леголас (громче). Доброго ранку!

Когорта по-прежнему тусуется. Из шалаша вываливается сонный взлохмаченный Фродо, на ходу натягивая талановский берц на волосатую ногу. Берц упирается, но потихоньку лезет.

Фродо. Когорта, ставай! Рівняаааайсь! Струнко!

Когорта резко затыкается и в немом ужасе смотрит на Фродо, Леголас ржет.

Фродо. Не, ну а че. Типа армия же. Как бы.

Леголас (обращаясь ко всем). О, зашибись. Итак, шановные. Есть несколько вопросов, которые надо обсудить. Вопрос первый — скоро Новый год. Отменить или отсрочить это буржуазное явление командование АТО не в силах. Поэтому придется праздновать. У кого есть идеи?

Фродо поднимает руку, Леголас делает вид, что не видит. Когорта молчит, в глазах написана мучительная попытка понять, что же именно сказал командир.

Леголас. Шо, ни у кого нет идей?

Фродо поднимает вторую руку, Леголас отворачивается. Когорта в ступоре и в данный момент полностью небоеспособна. Наконец раздается голос, от которого все вздрагивают.

Арик. Треба стіл робити такий, шоб не соромно. Салати робити, кобвасу купувати, сиру, шпротів…

Ваханыч (взрывается). Шпроты? Ты про шпроты, гад? Хто доел последнюю банку? В семь утра! Без хлеба! С чаем вприкуску! Та тебя убить проще, чем прокормить! Дешевле — так точно!

Арик. А шо я, винуватий, шо у мене апетит гарний. І ваапще. Я ще росту!

Фродо (тут же). Арик, а ты кем будешь, когда вырастешь? Генералом?

Арик. Чому генералом, я землю обробляти буду, як убдшку дадуть — так мені виділять в селі.

Фродо (философски). На фига тебе земля, если ты в армии еще на три года? Ты ж контракт подписал.

Когорта в ужасе смотрит на Арика, Мастер аж роняет сигарету, а Старший назгул даже отодвигается от Арика, боясь заразиться.

Ваханыч (задумчиво). А, тогда да. Тогда понятно, че ты шпроты сожрал. Я бы тоже, наверное, консервы херачил, если бы так облажался.

Арик в немом ужасе открывает рот.

Леголас. Так, стопэ, але, балаган! Фродо, ты шо, идиот, щас у здорового эльфа истерика будет! Арик! Та пошутил он! Он и подписи твоей не знает.

Фродо (тихонько). Бугага. А кто за него рапорт на матдопомогу писал?

Леголас. Так, короче. За Новый год отвечает Ваханыч. Составишь список, запряжем бричку и все купим. Шпрота возьми побольше, вот Арик аж позеленел. Так, с этим понятно… Дальше. У орков за терриконом опять ротация, зашла новая смена, много урук-хаев. Орки новые, прямиком из Мордора, вроде десантники какие-то. Лютые шо капец, не пьют, мамонты все на ходу, прогреваются каждые два часа, короче, зубры…

В это время четырьмя километрами восточнее. Штаб орков в здании военкомата, натоптано, накурено, на входе лежат два пьяных орка. На втором этаже в кабинете военкома стоит покоцанный стол, за столом сидит мелкий чернявый орк.

Главный орк (стучит в стену). Начштаба, але! Доклад давай!

Входит бухой сердитый толстый орк, за ним по полу волочится зазубренный ржавый ятаган.

Начштаба (понуро). Короче, тарщ полковник. Мамонты не фунциклируют, замерзли нахер ночью.

Главный орк. Какого хера, мля! Чего не прогревали?

Начштаба. Аватарят по-гоблински, все в лежку. Короче, капец.

Главный орк. Мля… Каждую зиму одно и то же… Шо делать?

Начштаба. Шо-шо… Апреля ждать.

Главный орк. Ладно. Шо у нас по разведданным?

Начштаба (приободряется). Доклад?ю. Погода ясная, минус двадцать, толщина снежного покрова сто восемьдесят милми… Мими… Короче, почти двадцать сантиметров. В магазин свежую сепарку завезли, нажористую, рубит, как из баллисты. Контрабас из Минас-Тирита везут: колбаса, сыр, масло нормальное, эльфийское, восемьдесят семь процентов жирности вышу ноля. У второй эльфийской когорты построение.

Главный орк (оживляется). О, и шо у них?

Начштаба. Нормально, мля, у них все! Гады остроухие. Леголас не выспался, замерз, буржуйка затухла, злой, как тролль в ВСП. Фродо дуркует, Арик шпротов обожрался и контракт подписал.

Главный орк достает из стола бутылку сепарки, тоскливо оглядывает обшарпанные стены военкомата. Наливает только себе, зажмуривается и выпивает. Открывает один глаз. Кабинет военкома никуда не девается.

Главный орк. Что ж за п@здец такой, в этом кабинете. Как ни зайду — так выпить хочется.

Начштаба (принюхивается к сепарке). Место такое… Намоленное. Ну так я пойду?

Главный орк. Иди, иди. Апреля жди, урук-хай хренов. Эхх…

Начштаба выходит, спотыкаясь об ятаган. Со двора доносятся крики, маты, попытки завести мамонтов. Перед магазином выстраивается очередь похмельных орков за свежей сепаркой. Солнце поднимается все выше, тускло освещая оккупированный город.

Пока еще — оккупированный.

АТО Средиземья Часть вторая, глава третья

Штаб

(Скорее всего, после этой главы меня расстреляют. Торжественно, за бруствером, стылым звенящим утром. Из АГСа.)

Штаб центурии, где-то возле линии разграничения, Минас-Тиритский район Гондорской области. Двухэтажная изба в стиле «эльфийский ампир», возле избы шлагбаум, за который держится наряд, изображая примерзшее рвение. В избе жарко натопленная комната, посредине огромный стол, в углу горкой сложены дрова, вода и картошка. За столом сидит комбат Боромир и смотрит в стопку свитков. Стопка смотрит на Боромира. Вокруг стола сидят эльфы и что-то пишут в бумажках.

Боромир (устало). В легионе полная что? Правильно — инвентаризация. Головой комиссии назначается кто? Правильно, перший заступник майор Фарамир.

Фарамир (кровожадно). Отэто п@здець, товарищи. Все до работы. Сверить формы 26, составить инвентаризационные акты, получить подписи командиров когорт и членов комиссии. Шонеясно?

Все вздыхают и продолжают шуршать свитками. Распахивается дверь, входит замерзший Леголас, в руках лук, стрелы и рапорт на ГСМ. За ним вваливается Фродо, нагруженный сундуком с записями и спальником.

Леголас. Доброе утро!

Эльфы отвечают сдавленным вздохом. Фродо с шумом роняет сундук со спальником возле буржуйки и начинает искать кофе по запаху.

Боромир. Так, первый срок — восемнадцать ноль-ноль. У кого не готовы акты — догана.

Фарамир (кровожадно). А доган у нас много!

Фродо (радостно). Офигеть! У меня еще никогда доганы не было!

Леголас (тихонько). Идиот, это единственный случай в году, когда звиздюлина прилетит не нам, а начальникам служб.

Фродо (совсем радостно). Вообще супер!

Входит зампотех Элронд, подходит к столу и внимательно смотрит на начпрода. Начпрод резко скучнеет лицом, берет перо и начинает что-то писать.

Элронд. Так, что непонятно? Мы сейчас вот этот вот рапорт берем х@як, отсюда переносим этот вот п@здык, отут смотрите (все зачарованно смотрят) пиуууу, отут ведомость ррраз, так, тут место для подписи, сюда вписываем директора комиссии… Короче, все з@ебись, и внизу высновки комиссии — туда-сюда, недолік и вывод: начальника службы — расстрелять.

Начальники служб вздрагивают.

Фродо. Офигеть! Я и расстрела еще ни разу не видел! От это крутяк!

Леголас (завистливо смотрит на священнодействие зампотеха). Офигеть… От это я понимаю — четверть века в армии…

Боромир. Так, всем быть готовыми на восемнадцать ноль-ноль (Уходит.)

Эльфы за столом оживляются, начальник бронемамонтовой службы с дикой скоростью заполняет Акты технічного стану. Входит начштаба Арагорн. Все замолкают. Арагорн подходит к буржуйке и закуривает. Буржуйка начинает гореть гораздо старательней.

Арагорн. Так, а где начальник строевого отдела? Там в штатках п@здец, гоблин ногу сломит.

Все молчат. Слышно, как снаружи примерзший наряд отколупывают от шлагбаума. Из столовой доносится запах борща. Фродо берет форму 26 и идет сверяться с начпродом. Проходит несколько часов в теплой, непринужденной атмосфере всеобщего и тотального п@здеца. Наступает вечер.

Входит Боромир.

Боромир. Так, сколько у нас времени? Правильно, 18–00. Майор Фарамир, ну что?

Майор Фарамир. Начальники служб, доложить про сдачу инвентаризационных актов.

Все молчат. Леголас тянет Фродо покурить, тот отбивается и шипит. «От тебе неинтересно, а я хочу догану посмотреть!»

Фарамир. Начальник бронемамонтовой службы! Сколько у нас колесниц?

Начбронемамонтов (начинает шуршать свитками). Десять! То есть двенадцать! Или все-таки десять…

Фарамир (устало). Мля… Эльфы хоронят коня…

Боромир. Следующий срок — полночь.

Арагорн. А вот у нас случай был, командир не даст соврать… (Рассказывает историю, командиры когорт смеются, им весело, начальники служб что-то пишут и тихо матерятся.)

Входит гоблин Минус, пытается тихонько подкинуть дров в буржуйку.

Арагорн (весело). Минус! А ну, недолік, роди мне версию — ты когда аватарить перестанешь?

Минус (строго). Товарищ майор, я не пью.

Фарамир. Ты уже не попил на двенадцать тысяч динариев, ты у нас по должности кто? Кстати, а где начальник строевого отдела?

Полночь. Элронд учит Фродо заполнять форму 26 по РАО, слышны слова «отут х@як, п@здык, обратный х@як, и ррраз — отэта цифра бьется. З@ебись. Отут пишешь: Інвентаризаційний акт номер… и отут красной ручкой так ровненько пиуууу, та шо ты делаешь, на вот линейку…» Леголас спит на спальнике, обнимая во сне потухшую буржуйку и приговаривая: «Моя пррррелесть…»

Входит Боромир.

Боромир (устало). Майор Фарамир, акты подписаны?

Фарамир (кровожадно). Начальники служб, доложите о готовности інвентаризаційних актов.

Начальники служб уставшими голосами докладывают. Сквозь их голоса доносится звучный баритон зампотеха. «…От сюда вот эту цифру ррраз, и тут внизу — час усунення недоліків… рапорт командира когорти… висновок: директора службы — расстрелять…»

Начальники служб вздыхают, расстрел уже не кажется таким страшным.

Леголас (просыпается, подходит к Боромиру). Товарищ подполковник, отут рапорт на ГСМ, надо двести мешков сена.

Боромир (берет рапорт). Так, а зачем тебе столько сена?

Леголас. Мамонтов и лошадей прогревать. Зима же.

Боромир (устало подписывает рапорт). Так, давай там… что? Правильно, шоб вся живность была прогрета и на ходу. Ясно? Давай уже сигарету… (Всем, громко.) Следующее время — шесть утра.

Некоторое время все курят. Буржуйка видит Арагорна и начинает гореть. Уставшие начальники служб продолжают работать, командиры когорт шарятся по штабу и делают вид, что что-то понимают в происходящем. Фродо спит в столовой на лавке, положив под голову ящик печенек. Леголас на кухне открывает и закрывает кран и шепчет: «Вау… Автоматическая горячая вода… Капец…» На улице примерзший наряд отливают от шлагбаума кипятком. Слышны далекие взрывы, близкие маты и крик Арагорна: «Та где этот начальник строевого отдела?…» Инвентаризация продолжается.

АААААТО в Средиземье Часть третья Одиннадцать друзей Леголаса

Глава первая

Зима, Средиземье, зона АТО, нулевая линия. Где-то возле террикона. Ночь. Температура минус надцать, толстый слой снега, на снегу стоят лошади, мамонты, собаки и КСП. КСП накрыто ветками и баннерами, в углу догорает буржуйка, возле нее что-то тихо едят волонтеры. За столом сидит Леголас и пытается починить лук. Входит замерзший Фродо.

Фродо (бодро). Ну как? Починил? Стреляет?

Леголас (злобно). Я бы на тебя посмотрел, если бы у тебя из всех инструментов были только щетка по металлу и шомпол.

Фродо. О, значит пишем в Відомість некомплектності зброї. «Лук ельфійській складний 5.45, закріплений за Леголасом, зіп пр@йобаний у повному обсязі, включаючи масленку, висновок: директора когорты расстрелять, дата, підпис».

Леголас. Кажись, кто-то переобщался с зампотехом. Смотри мне, на штаб отправлю, в рабство в строевую службу сдам, там как раз некомплект.

Фродо. Свавілля влади та злочинні накази. У тебя, кстати, шомпол от баллисты, а ты его в лук пихаешь.

Леголас подозрительно смотрит на здоровый кусок железа и находит на нем запись «БСЛ ГОСТ 76 г арт. 2604 цена 1 руб 22 коп». Входит смена наряда.

Фродо. Командир говорит, надо наш террикон обойти, посмотреть, шо там к чему. Дорожка там контрабасная есть, дуже цікава. Соседи с нами.

Леголас (вскидывается). Когда я это говорил? Але, мущщина, ты шо такое несешь…

Наряд громко радуется, слышны выкрики: «Наконец-то! Ура командиру! Молодца!»

Леголас (слушая выкрики). Аааа, хотя да, я такой, я говорил, да, конечно. Чего это мы тут киснем. Давайте сходим, вот только лук починю.

Наряд радуется так громко, что просыпается Мастер. Все испуганно затихают, волонтеры перестают есть, Леголас пытается спрятать шомпол за спину, тот громко падает.

Мастер (ворчливо). Шо вы так радуетесь, шо, Фродо в отпуск уезжает?

Фродо (быстро). Кстати, про отпуск…

Леголас (громко перебивает). Та вот решили на выход сходить, посмотреть, шо к чему на флангах творится…

Мастер. Та я в курсе, Фродо говорил. Группа — восемь организмов и трое соседей, итого одиннадцать, берем Ариков арбалет и стрел дохрена. Выходим утром. Телефоны не берем все, кроме Фродо, а то опять фоток не будет.

Леголас свирепо смотрит на Фродо, тот делает печальное лицо и пытается разжечь буржуйку. Наряд тихо просачивается в блиндаж и начинает искать арбалет Арика, что-то падает, кто-то шепотом орет: «Хватит жрать!», ему отвечают: «А я шо, виноват, у меня нервы!», «Слышал — на выход идем!», «Ура, я уже почти одетый!», «Та сиди, недолік, не сейчас, утром!», «А, тогда я еще поем…»

Из шкафа выпадает мыша, на нее бросается рыжий кот и начинает вкусно хрустеть, все вспоминают, что голодные, Фродо набирает снега в чайник. Из блиндажа выходит Принцесса Догана.

Леголас (ласково). Уси-пуси, ты ж наша красавица, а ну иди сюда, я тебя поглажу, а где наши щеночки…

Принцесса Догана (с подозрением смотрит на Леголас а). Ты лук починил? Ночь на дворе, война, все такое, а у тебя лук не стреляет.

Леголас (поворачивается к Фродо). Так, почему у нас собака разговаривает?

Фродо (помешивает снег в чайнике). Она редко. И по делу. Щетку прибери со стола, щас чай будем пить.

Мастер. Наряд передал — вспышки на одиннадцать и канонада в стороне Минас-Моргула. Тяжелое что-то. У нас норм, соседи херачатся с ДРГ, те на террикон какую-то хрень затащили, хотели с нее стрельнуть, но она замерзла. И батарейки к теплаку надо с собой взять. И вообще, хватит орать, я спать хочу. И РПБ-7 приберите.

Фродо (с интересом). А шо такое РПБ-7?

Мастер (показывает на стоящую в углу трубу с ручками). Ручная противомамонтовая баллиста. Ота херня, шо ты как палку для селфи используешь.

Фродо. А что значит — 7?

Мастер. Хер его знает. Седьмой год, наверное. Нашей эры.

Леголас (устало). Кстати, мое ж дежурство закончилось, чего это я с вами сижу. (Сгребает со стола разобранный лук и уходит, забыв палантир, щетку и сигареты.)

Фродо (садится за стол, смотрит на замерзающий чайник). Мастер, ты еще не спишь?

Мастер. Заснешь тут с вами. А де Леголас? И когда выходим?

Фродо. Ушел в Кунг Всевластья. Спать мостится. Утром выходим, если в штаб не дернут. Чай будешь?

В это же время, четырьмя километрами восточнее. Здание городского военкомата, дверь сломана, на полу лежат бычки, бутылки из-под сепарки и орки. На втором этаже в кабинете военкома за столом сидят Главный чернявый орк и Толстый орк — Начштаба, на стене висит старый плакат «Запобігання алкоголізму серед військовослужбовців», на столе лежит надкусанная булочка, коробка с нардами и карточка скидок «Орквоенторга» на 10 %.

Главный орк. Што сидишь, ну, наливай.

Начштаба (достает бутылку сепарки). Стаканчики бы надо, я без стаканчиков, это самое, не привык, короче.

Главный орк. Не гунди. Шо у нас?

Начштаба. Так я, это самое. Операцию задумал. Развле… Разме…

Главный орк. Разведывательную. Мля, кажись я не только БУКи — я и тебя в «Военторге» купил. По скидке. И, кажись, переплатил. Подробности?

Начштаба. Надо террикон посмотреть эльфячий. Там за ним дорога удобная есть, это самое, для подьезда.

Главный орк. Не для «подьезда», а для «парадного», сколько ж повторять можно? Ты ж теперь гражданин Великой Орочьей Империи!

Начштаба (в сторону). Вообще-то, я из-под Шира… (Главному орку.) Короче, это самое, надо послать кого-то, хай у эльфей по тылам пошарятся, может, че полезное увидят. Или хоть тосол сп@здят.

Главный орк (устало). Ага, как же, сп@здишь у них. На чем поедут?

Начштаба (опускает голову). Так, это самое… Не ездит нихера, тосол же… Короче, пешком пойдут. Разомнутся. Троллей отправим, а то они скоро сопьются нахер, это самое.

Главный орк. Ну-ну. Посмотрим. Та давай из горла, стены эти давят… (Судорожно пьет, Начштаба смотрит на дергающийся кадык и рефлекторно совершает глотательные движения.) Уууух. Доклад мне каждые полчаса. Понятно?

Начштаба (печально смотрит на пустую бутылку). Та понятно…

Главный орк (громко). Не «Та понятно», а «Так точно, разрешите выполнять!» Ррраспустились… Ты экзамен по орочьему языку сдал?

Начштаба. Парадное, паребрик, на Гондоре, Саурон-введи-вайска.

Главный орк. Пойдет… Короче, давай, выполняй. Не пр@еби хоть эту операцию…

События закручивались вокруг маленькой точки на карте Средиземья. Зима полностью вступала в свои права. Леголас спал, и ему снилось, что он не забыл купить батарейки в коллиматор, Фродо с Мастером обсуждали применение РПБ-7 для раскатки теста на пельмени, Принцесса Догана доедала вторую банку тушенки, щенки вошкались и пищали, а Диме Талисману снилось, что его пони наконец-то начал ездить. Светало. Начинался новый день — еще один день в зоне АТО.

Продолжение следует.

АТО в Средиземье Часть номер три, глава два Двенадцать друзей Леголаса

Зима, зона АТО, граница с Мордором. Оттепель. Посредине оттепели стоит ВОП «Сонечко», на котором, облокотясь на линию разграничения, стойко тонет в шикарной грязи вторая эльфийская когорта. КСП, тухнет буржуйка, магический кристалл «Saturn» кажет очередную серию про Бахлюль. Фродо ковыряет пальцем в банке тушенки, Ваханыч и Прапор вяло ругаются, выясняя, кому идти по дрова, Мастер точит копье напильником, Принцесса Догана смотрит на Фродо и ждет своей очереди поковыряться в банке.

Входит Леголас.

Леголас (подозрительно). Ну шо, баня будет сегодня чи не?

Ваханыч. Перший блиндаж топить, так шо ждем до ночи.

Фродо (зевает). Кофе растворимого нема, туалетной бумаги и посуды одноразовой. Короче, коммандер, треба в лавку ехать, неделю не были уже.

КСП оживляется, при слове «лавка» появляется заспанный Арик, на ходу вылезая из спальника, и громко чихает.

Все вздрагивают.

Леголас (решительно). А и правда, давно в лавке не были. Тока договариваемся сразу: вин гондорских изысканных не брать, а за «сепарку» вообще казню сразу без права переписки.

Фродо (задумчиво). У меня, кстати, еще с той недели посылка на «Роханской Почте» лежит, надо забрать, а то того… Разбиться может… То есть продукты пропадут.

Прапор. О, и мне на почту надо, и пацанам. А в лавке мы ж это… Скромно, короче. Кильки возьмем. И пельменей. Сильногазированных.

Леголас (на ходу). Ладно, я пойду бричку прогревать, а вы тут организовывайтесь. (Уходит.)

Фродо. Арик, смерть моя лютая, а ты куда собрался?

Арик. У лавці треба майонезу взяти, ти ж знаєш, я ж непьющий. И пива. Бо важко без пива бути непьющим…

Фродо. Арик, ты шо, свежую зраду не читал? Злочинні командири теперь могут премии лишить за латентную аватарку.

Арик (гордо). Пити треба відкрито, щоб усі розуміли, що мають справу з пьяним ельфом, а не тверезим довбойобом!

Фродо. Где-то я это уже слышал…

Мастер (из-за перегородки). Мне самокруток возьмете, «Лориэнские красные», блок. И печенья, трубочек со сгущенкой.

При слове «сгущенка» все вздрагивают, Принцесса Догана облизывается.

Фродо. Больше всего меня пугает, что Арику не надо пояснять слово «латентная»…

Арик. Мені вже Скорпіон пояснив, це значить: «всі знають, але ніхто не бачив».

Фродо (привстает на лавке). Вторааааяааа! Бричка на лавку через пяааать минуууут!

Когорта. Урааааа!

Фродо. За рулем и на проверке закупок — Леголааааас!

Когорта. Бляаааа…

Несколькими минутами позже. Крытая бричка неторопливо трусит в сторону магазина, вокруг расстилаются приграничные депрессивные пейзажи, Леголас за рулем что-то напевает под нос, Фродо роется по карманам, сзади эльфы шушукаются, считают деньги, загибают пальцы, слышны выражения: «Не, на пельмени не хватит, тока на пиво…», «Арик, бля, шо ты мне карточку даешь, она ж у тебя пустая!», «А я шо, винуватий, тому подарка купи, тому…» Из колонок ревет Ярмак, взбудораживая пыльные окрестности.

Фродо. Та где эти долбаные пароли! Вроде ж в карман ложил!

Леголас. Не «ложил», а «клал». А я тебе говорил, держи бумажку в бричке.

Фродо. Низзя. Порушення режиму секретности.

Леголас. А про@бать пароли — это не порушення режиму секретности?

Фродо. Да не про@бал я! Ща найду!..

Мимо с ревом проносятся белые шикарные кареты, обдав бричку комьями грязи. На каждой большими буквами написано «ОБСЕ».

Леголас. От представь, приезжает к нам на ВОП это самое ОБСЕ, а мы шо? А вдруг там иностранцы? Как общаться будем?

Фродо торжествующе вытаскивает замусоленную бумажку, на одной стороне написаны пароли, на другой криво и поперек «Пельмени — 2 кг, Лориенские красные — 1 блок, печеньки — 2 ведра, бумага и салфетки — дофига, Талисману — какую-то запчасть от пони, любую, все равно не поможет».

Фродо. Нашел! Кстати, а как расшифровывается ОБСЕ? Очень Быстрые Супер Ежи?

Леголас. А хрен его знает. Так шо у нас с иностранными языками? Прапор?

Прапор. Гондор из зэ кэпитал оф Греат Британ.

Леголас. М-да… Арик?

Арик. Ай эм эльфиан хангри солджер плиз гив ми еда.

Леголас. Хм, глубоко… Фродо?

Фродо. Дуос текила пор фавор.

Леголас. Как для армии — просто супер… ОБСЕ будет покорено…

Из кармана Леголаса доносится какая-то мелодия. Леголас за шнурок вытаскивает палантир, в глубине таинственного кристалла светится надпись «Дебил».

Леголас. Альо. Да. Нет. Нет. Да. Пока.

Фродо. Це хто?

Леголас. Воллес звонил. В отпуск хочет. На законы ссылается и на магическую горячую линию Министерства обороны Средиземья.

Фродо. И шо?

Леголас. И нифига. Это тебе не орки, брат, с огнеметами и таранами. Это Крутая замполитская магия. Заклинание «Хер тебе, а не отпуск, пока штрафы не заплатишь» называется.

Фродо. Сильно задвинул, внушает. Ну шо там, скоро лавка-то? А то место тут темное, херовое, сразу скажу…

В это же время пятьюстами метрами восточнее. Группа грязных, уставших орков в сумерках подходит к утонувшей в слякоти дороге.

Главный орк. Так, всем тихо, мля! Гля, бричка тулит, музыка волает…

Толстый орк. Так, это самое, может, ну его, а? А вдруг это эльфы?

Главный орк. Ну и хрен нам? Они все аватары и мобилизованные. Нихера воевать не умеют. Не то шо мы, добровольцы, цвет и краса Мордора!

Толстый орк (в сторону). Ну да, ну да, добровольцы… (Главному орку). Так шо, остановим и р@спиздячим?

Главный орк. Точно. Так, а ну давай, выходи…

Толстый орк (опасливо). Так, может, по колесам постреляем?

Главный орк. Знаю я, как вы стреляете. Нифига. Выходишь на дорогу, блокируешь полосу, на водителя наводишь стрелялку — они станут, тут мы их и возьмем. Не ссы, мы так весной четырнадцатого делали, все срабатывало. План продуман и утвержден на самом верху! (Поднимает палец, орки тут же начинают всматриваться в грязное небо. Главный орк вздыхает.)

Толстый орк (обреченно). Тогда мне, это самое, точно п@здец…

Главный орк. Давай-давай, не бзди, ща увидишь.

Толстый орк выходит на дорогу, поднимает лук и целится в направлении приближающейся брички. Тусклые фары выхватывают расплывшуюся фигуру, зеленая бричка на военных номерах проносится, снеся Толстого орка, из нее слышится грохот колонок, крики: «Арик, бля, шо значит — ти гроші забув? Опять?!», «А шо я, винуватий, шо вони в спальнику осталися?», «Прапор, а давай завтра баллисту проволкой до дерева примотаем и @бнем без станка?», «Та не, не удержит, цепь надо, а лучше все-таки со станка…», «Как опять потерял пароли?! Бляаааа!»

Толстый орк лежит неподвижно. Из кустов тихонько выходит дээргэ орков и обступает тело. Клыкастые рожи освещаются угасающими красными габаритами уносящейся вдаль брички.

Главный орк. Как герой. Один из героев нашей войны. Мордор будет помнить тебя.

Толстый орк (ворочается, изо рта слышен хрип). Лыыыыы… Выыыы…

Главный орк. Не-забудем-не-простим!

Толстый орк. Ыыыы… Выыыы….

Главный орк. Да. Ты прав, друг. Мы за тебя отомстим. Прощай.

Толстый орк. Втоааааа….

Главный орк (наклоняется). Последние слова героя, тихо все! (к Толстому орку) Ну шо, какой пин-код на карточке? Тебе уже похер все равно.

Толстый орк. Хееер тебе….

Главный орк (торжественно). Как герой…

Начинается дождь. Впереди несется бричка, набитая эльфами, Леголас мучительно пытается понять, что за хрень он переехал, Прапор с Ваханычем придумывают шагающий станок для баллисты, Арик дремлет, обняв арбалет, Фродо курит в окно и щурится. Летят капли в лицо, мелькают деревья, стелется, проходит сквозь нас теплый грязный февраль — второй февраль первой эльфийской войны.

АТТТТТО В Средиземье Глава номер три, часть тоже три Завершающая

Где-то недалеко от границы с Мордором и самую чуточку в серой зоне тихо плавится на февральском солнце ВОП «Сонечко» сорок первой эльфийской конно-пехотной центурии. По ВОПу ходят мобилизованные эльфы и делают вид, что несут службу. Возле шалаша из веток и баннеров, под палящим солнцем лінії бойового зіткнення стоит Мастер и смотрит на зеленый градусник. Градусник кажет «плюс семнадцать и ниибет шо у вас февраль».

Из шалаша выглядывает Фродо, осматривает странным взглядом землю, траву, Мастера, террикон и быстро сваливающих при его появлении эльфов. Потом полностью вылезает из шалаша, откуда слышен мощный лейтенантский зевок, перецепляется через железную трубу и падает в роскошную атошную грязь.

Фродо (отплевываясь). Доброго, мля, ранку, країна мрій та сподівань.

Мастер (не отводя глаз от термометра). Не бывает.

Фродо (встает и пинает намертво вкопанную в землю трубу). Шо это за херня? Вчера ж еще не было?

Мастер. Подполковник Боромир ознакомил с телеграммой из ОК «Лориэн», вот, сделали.

Фродо. Мастер! Шо это такое?!

Мастер. Ну ты дебил! Там же эльфийским по грязному написано: «Місце розряджання зброї»!

Фродо (с подозрением). Мастер. Вот ты не пьешь. Хоть намекни мне. Зачем нам труба, вкопанная в землю, если у нас — луки и стрелы?

Мастер. Телеграмма. ОК «Лориэн». Наказ. Нашли. Отпилили. Вкопали. Доложили. Все з@ебись.

Фродо. Ясно. Кристалльно по-армейски. Чайник не горячий?

Из шалаша раздается крик ужаса, с деревьев снимается стая ворон, термометр падает, Мастер предусмотрительно скрывается на КСП. Из шалаша последовательно вылетают рыжий сапог «Талан», пачка манускриптов, надколотый палантир и Леголас.

Леголас (с отчаянием в голосе). Фрооодоооо!

Фродо. Нифига, это не я.

Леголас. Та причем здесь ты! Ааааа! Ведомость! Ведомость, сука, обліку інструктажів! Акт закладки подков на лошадей! Путевки, путевки поменять! Аааааа! Эльфійська манускріптна армія!

Фродо. Леголас. Успокойся. Все будет хорошо.

Леголас. Аааа, мля! Арррмия! Вперед, спасать страну! Мобилизация! Кто, если не мы! Йоооооопт! А тут — журнал інструктажів особового складу про поводження у відпустці! Ааааа!

Фродо (громче). Леголас!

Леголас. Шо?

Фродо. Орки речку перешли, наряд видит двух бронемамонтов и пехоты до взвода!

Леголас (мгновенно успокоившись и даже как-то лениво вытаскивая из кармана маленький палантир. На палантире криво написано «Baofeng»). Наряд — полный доклад. Расчеты баллист — на позицию, зарядить и ждать. Арбалеты с собой, двойной бэка. Талисман — отомкнуть оружейку. Мастер — связь с Гэндальфом. Прапор — заводи броню. Президент — в РПБ-7 зарядить тандемы. Фродо — кофе.

Мимо проносится толпа эльфов, теряя по пути элементы броников и железных шапок. За ними, радостно гавкая, бежит Седьмая Волна. Дверь оружейки сносится мощным пинком, баллисты разворачиваются на сектора, Шматко выкорыривает из ствола большой бабахалки спрятанные там на случай дождя сигареты. Взрыкивает и глохнет бронемамонт, из КСП тянет вкусным кофе. Через три минуты проходят доклады о готовности,последний доклад делает наряд, который жалуется на буйную фантазию Фродо и отсутствие орков в пределах видимости.

Леголас (уже в кольчуге и с луком). Фродо, а ну иди сюда.

Фродо (глухо из КСП). Не могу, кофе сбежит.

Леголас (ласково). Иди сюда по-хорошему.

Фродо. А я и не боюсь. Зато посмотри на себя, как ожил, осанка — во, глаза блестят, бронешапку даже нашел. Ежели коллиматор на луке включить — ваще капец какой тактикульный эльф.

Леголас. Батарейка села.

Фродо (видит приближающуюся толпу эльфов, крики «Это пи@дец! Да сколько можно! Шо за левый кипиш!»). Это по мою душу?

Леголас (кровожадно). Ага. Очень, очень больно.

Фродо (умудренно). Не первый день служим… (Громко.) Вторая эльфийская! Выезд на магазин сегодня в 16:00. Завтра четыре человека могут ехать в увольнительную в Минас-Тирит. Кто не занят в нарядах, утром в восемь ко мне за увольняшкой! Убэдэ ждем в марте.

Когорта резко разворачивается и мгновенно рассасывается по блиндажам, слышны крики «О, минас-тиритская шаурма!», «Крана тре купити на баллон», «Какая пляха, Мастер, наверное, повезет, это п@здец…»

Леголас. «Кризис-менеджмент в условиях глобального пиздеца», под редакцией Фингольфина, глава шесть «Управление персоналом при прямой угрозе бунта».

Фродо. Фигня. «Бойовий статут Збройних сил Середзем’я». Книга два. Рота, Батальон.

Леголас. Тролль ты, Фродо. Настоящий толстый тролль.

Фродо. То, что я родился на тимчасово окупованих територіях, — ничего не значит.

Из КСП выходит Мастер, пинает Місце розряджання зброї, морщится.

Фродо. Шо, Мастер, приболел?

Мастер. Та п@здец, голову давит третий день.

Леголас. Может, в санчасть?

Фродо. А ты безжалостен. Каждый в армии знает, нельзя попадать в два места: в плен к оркам и в санчасть.

Леголас. Та да… Так а шо там с кофе?

Фродо быстро произносит «Ой мля» и уносится на КСП. Некоторое время Леголас и Мастер молча курят, под ногами копошится Седьмая Волна, палящее солнце сушит грязь, из блиндажа появляется Арик и пытается тихонько проскользнуть мимо. Мастер и Леголас оживляются, но из КСП появляется Фродо. В руках у него три чашки кофе с карамельным сиропом, из кармана торчит пачка печенек.

Фродо. Спостережний пункт «Храпучка» доповідає. По нам насыпали из стрелковки, через минуту две брички вышли со стороны террикона в серой зоне.

Леголас (быстро). Продолжить наблюдение, если на развилке…

Раздаются хлопки баллисты, две пристрелочных уходят в ярко-голубое небо. Фродо прислушивается и отхлебывает кофе, Мастер достает новую сигарету.

Леголас (печально). Не успел. Опять. Инициативные, мля… Так, передай на «Храпучку», чтобы…

Двадцать семь стрел уходят, ввинчиваясь в еще прохладный воздух ранней февральской весны, слышны крики «Ну шо, ну шо?», «Попал, не?», «А шо за смена на Храпучке?», «Ой мля, опять нести улітки?»

Леголас. От скажи мне, Фродо. Кто придумывает наши позывные? Ну вот ты представь: завтра в журналі бойових дій ты запишешь шо? Эспэ «Храпучка» був обстріляний?

Фродо (увещевает). Леголас. От чего ты военного включил? Ну вот посмотри, какие у всех героические позывные. Меньше «Тайфуна» не бывает. А у нас — Храпучка. Ну вот весело же, да? Психологическая разгрузка, то-се…

Леголас (печально). Меня завтра в штабе так психологически разгрузят — никому не пожелаешь…

Фродо (лицемерно сочувствует). Тяжела лейтенантская доля… Ой тяжела… (Уворачивается от летящего «Талана», с достоинством удаляется в шалаш, спотыкается об Місце розряджання зброї и с громким воплем падает в грязь. Леголас демонически хохочет.)

Смех, негромкий говор, запахи костра пронизывают неспешный день, выводя росчерк вечера на один из сотен ВОПов в зоне АТО. Начинает холодать, надеваются куртки, ночной наряд с криками и матами ищет запасной аккум для теплака, в магической буржуйке догорает турникет «АВ — Фарма», Шматко втирает мазь в постоянно ноющую кисть руки и собирается варить борщ. Президент рисует выверочную мишень для РПБ-7, Прапор и Арик лениво ругаются.

Настоящая боевая тревога будет через сорок минут. Первый выстрел из СПГ пробьет грязный воздух через сорок три. Война закончится через… Война закончится тогда, когда через нее пройдут все.

Постскриптум. Только что вы осилили девятую, завершающую часть «АТО в Средиземье. Путь Леголаса». Однако по нездравому размышлению я решил не заканчивать цикл. Следующая часть отзовется тонкой щемящей стрункой в душе каждого військовослужбовця в должности от ротного и выше. Она будет называться «Еженедельная нарада в штабе».

Мартин

АТэО В Средиземье Часть четвертая, глава первая Еженедельная нарада в штабе

Гондорская область, Минас-Тиритский район, какое-то село со сногсшибательным названием Староэльфовка. Огромная двухэтажная изба с подвалом, серый ветер красиво овевает стройные эльфийские фигуры наряда, уныло держащегося за веревку шлагбаума. Шлагбаум угрожающе скрипит и угрожает уеб@ть по крыше каждое проезжающее транспортное средство.

Утро вторника, без пятнадцати восемь. К шлагбауму подьезжает грязно-белая бричка, за рулем таинственно сверкает очками Старший назгул, на полугодичных напластованиях минас-тиритской грязи пальцем заботливо выведено «ETHNIC ELF INFANTRY, сектор М». Из пристройки лениво выползает эльф в грязной кольчуге «М3с-1–4» и подходит к бричке.

Эльф. Хто?

Старший назгул. Где?

Эльф. Тут.

Старший назгул. Там.

Эльф. И шо?

Старший назгул. А если шо — то шо?

Эльф (на минуту зависает, все с интересом ждут). А ты?

Старший назгул. Старший назгул второй роты.

Эльф (кивает на остальные сиденья, где хмурится Леголас и лениво курит в окошко Фродо). А это хто?

Старший назгул. Это со мной.

Эльф. Пароль?

Старший назгул. Не скажу.

Эльф. Не пущу.

Старший назгул. Ну я тада поехал? (Начинает радостно разворачивать бричку.)

Эльф. Та ладно, че ты… (Поднимает шлагбаум.)

Леголас (печально). Ну хоть бы раз не пропустили…

Фродо. И не мечтай. Сегодня вторник, день отпущения грехов.

Леголас. Ох мля. (Выползает из машины.)

Фродо. Зато у них из крана течет автоматическая горячая вода.

Леголас (печально смотрит на штаб). Давай хоть покурим напоследок.

Фродо (весело). А давай. От хорошо, шо мне на нараду не идти, меня там никто не ждет.

Леголас (мстительно затягивается, смотрит в сторону). Я.

Фродо. Шо — я?

Леголас. Я тебя на ней жду. Пойдешь со мной.

Фродо (прижимает к груди пачку манускриптов). Ты не можешь со мной так поступить. Я ж ничо плохого не сделал, за для на хуа меня на р@зъеб?

Леголас (довольно). Как говорит первый зам комбата майор Фарамир — лишняя пизд@лина еще никому не помешала. Все, идешь со мной.

Фродо. Охеренно, мля, приехал, нафига я вообще рот открывал…

Мимо проходит группа мобилизованных эльфов, каждый из которых мучительно пытается сделать вид, что идет не в магазин, а по важному военному делу. Как только группа приближается к шлагбауму и уже видит спасительный путь к магазину — в дверях штаба появляется начштаба майор Арагорн.

Арагорн (негромко). Сто-ять.

Группа замирает, из нее выделяется одинокая худая фигура гоблина Минуса. Минус начинает совершать руками и ногами жесты, на языке аватаров значащие «мы просто так, мы за кефиром».

Арагорн. А ну давайте сюда. Кто это вам сказал, что можно куда-то пойти, причем на своих ногах?

Минус (поправляет очки). Старшина отпустил.

Арагорн. Старшина уехал на заготовку дров. Еще версии?

Минус. Комбат отпустил.

Арагорн. Комбат на кухне чай пьет. Если пьет чай — значит есть аппетит. Если есть аппетит — то тебя он с утра еще не видел, бо на тебя посмотришь — и аппетит пропадает нахер. Еще версии?

Минус. Начштаба отпустил.

Арагорн (про себя). Вот идиот… (Минусу) Начштаба — это я. Ты еще комсухво вспомни. Так, а ну давайте обратно в расположение и подвиг какой-то совершить срочно. Полы там помойте или дров наколите. Короче, а ну пр@ебись, воин.

Минус (печально). Товааарищ майоооор, не, ну а можно мы в магазин сходим?…

Арагорн. В армии нет слова «можно», в армии есть слово «разрешите». Так вот. Разрешаю приступить к подвигу. (Поворачивается.) О, здоров, Леголас.

Леголас. Бажаю здоровья, товарищ майор.

Фродо. Здрасьте.

Арагорн (закуривает). От тока не надо делать такое печальное лицо. Карту рабочую взял?

Леголас (недоуменно). Какую карту?

Арагорн. Тебе карту выдали? Выдали.

Леголас. Ничо мне не выдавали. Я ж не расписывался, а раз не расписывался — то и не выдавали. Логично? Логично.

Арагорн (в пространство). Но у тебя же вообще рабочая карта есть?

В поле зрения опять появляется нестройная, но настойчивая в своем желании бухнуть толпа, пробирающаяся к выходу с территории. Арагорн громко щелкает пальцами, толпа исчезает.

Леголас (честно). Есть какая-то. На полу нашел. С нее грязюку счистить — почти как новая будет.

Арагорн. А как ты тогда воюешь, без карты?

Леголас. Как все. По гуглмапсу. И форма раз у меня не в синем оракале даже. И бирка на ней неправильная. И вообще я мобилизованный, год как с мэллорна слез.

Арагорн (печально). Нема, нема у вас штабной культуры… Шо с вами делать…

Леголас. Понять и простить.

Арагорн (кидает сигарету и удачно попадает в спину Минуса, опять пробирающегося в сторону магазина. Минус делает вид, что ничего не произошло, но поворачивает обратно). Ладно, пошли на нараду, а то опоздаем. Документы все привез?

Леголас. Та вроде. (Оборачивается к Фродо, но видит только одинокий ящик с манускриптами, сиротливо стоящий на белом капоте брички.) Фродо! Фродо! От мля… (Забирает ящик.)

Первый этаж большой избы, в углу неровно сложены дрова, бутылки с водой и картошка. За большим квадратным столом, заваленным манускриптами, сидят эльфы разных возрастных категорий и морально-волевых качеств. В воздухе витает дух еженедельных п@здюлей.

На краю стола валяется никому не нужная мишень для пристрелки РПБ-7. Во главе стола пустое кресло, крытое медвежьей шкурой, справа от него, на кресле поменьше, сидит майор Фарамир в закатной пустынке и задалбывает командира первой роты, все ржут. Входит подполковник Боромир.

Фарамир. Товарищі офіцери!

Все встают. Боромир молча, нахмурив брови, садится в кресло и открывает блокнот. Все вздрагивают.

Фарамир (снова). Товарищі офіцери.

Все садятся, из дальнего конца стола слышится: «Это мое место», «Нихера, мое!», «Я тут всегда сидел!», «Епт, Эорл, ты хде такую папаху шикарную взял?»

Боромир (негромко). Это п@здец, товарищи. Это какой-то, мля, п@здец.

Фродо открывает блокнот и пишет: «Сделать акты списания на ГСМ».

Боромир. Такого п@здеца я еще тут не видел.

Фродо кивает и дописывает: «И на тосол».

Боромир. Не, ну когда я принимал батальон — тут вообще было именно что прям вот п@здец… Щас, конечно, стало лучше…

Фродо записывает: «Фух, с оформлением актов списания помогут».

Боромир. Конец месяца прошел, и что? Правильно. Формы 26 не сверены, подписей начальников служб нет. Почему? Правильно. Потому что все забили хер. А хер забили почему? Правильно. Потому что нужно мне все контролировать самому. Вот когда я еще был командиром роты…

(…)

Вместо продолжения Окончание военного блока

Папа.

Папа сейчас не может, родной.

Никак.

Папа не может. И никак тебе, солнышку моему, не объяснить — почему.

Папа ушел. Ты лег спать днем, и все было хорошо, мама-папа-дедушка-бабушка, солнышко, каша эта противная, игрушки такие, ууу… Папа тебе покупал столько игрушек… Проснулся немножко, когда большие руки обнимали тебя, колючая щека прижималась к животику, шепот «Прости, родной. Так надо» и торопливое «Тише ты, разбудишь…», и заснул снова.

Потом ты проснулся, и все было так же.

Только папы не было уже. Он не пришел вечером, и утром тоже, и на следующий день. А мама все говорила это странное слово. Ты много слов слышал, а некоторые даже повторял.

Но ты впервые услышал именно это.

«Папа в армии», — говорила мама. Потом обнимала тебя и почему-то плакала. Все чаще и чаще. А ты знал только то, что папы больше нет. Нет огромного, теплого, которое подхватывало и подкидывало, и рассказывало разные истории, и разрешало на улице делать все, ну совсем все, даже в лужах топтаться и залезать вооон на ту огромную горку…

Папы не было, когда ты стал связно говорить. Его не было, когда ты стал так быстро и хорошо ездить на беговеле. Ну посмотри же, пап. Папы не было, когда ты стал рисовать в раскрасках настоящими красками и даже когда тут же вымазался. И когда из всего пластилина в коробочке слепил огромную картошку.

Папы не было, когда ты научился рисовать фломастерами машинку. И автобус. Ты даже уже почти перестал его ждать… И тут он приехал. Всего на несколько деньков. Такой большой, такой… Чужой?

«Папа приедет завтра из армии, — тогда сказала тебе мама и почему-то опять заплакала. — Вот ты ляжешь спать, потом проснешься — а папа уже здесь».

Никогда за полгода ты не засыпал так быстро.

Он зашел, такой…

А ты его так обнял, так обнял, так вцепился ручками, так прижал… И не отходил от него все эти дни. Вы делали все, что ты хотел: катались, бегали, тайком от мамы ели конфеты, гуляли — да-да, можно стоять в луже и даже залезть на самую огромную горку. А мама все время смеялась. И было так… Было так хорошо ииии… И так правильно. Как и должно быть.

А потом папа уехал. Ты проснулся, а его уже нет. Мама достала припрятанную игрушку, стала тебя отвлекать — а ты плакал так горько, тихонечко, обняв свою маленькую подушечку, слезы текли, ты плакал так, как не плакал никогда до этого. Потому что папа — уехал.

— Папа к нам еще приедет? — спросил ты у мамы.

— Конечно, солнышко, конечно, приедет, — ответила мама. И улыбнулась.

Это уже потом мама опять будет плакать ночью, а ты будешь лежать тихонечко и… бояться. И она будет бояться. Постоянно, ежесекундно, изматывающе.

Когда ты научился сам вечером включать себе мультик — папа с автоматом и теплаком шел ночью через незасеянное поле. Когда ты первый раз пошел в садик, потому что маме на работу, денег же стало очень не хватать, — папа спал, завернувшись в куцый спальник, в блиндаже, одетый и обутый, выхватывая последние минуты утреннего сна-после-наряда. Когда ты днем изнывал от ожидания бабушки, которая забирает тебя из садика, — папа копал окоп в вязкой, мокрой глине Донбасса. Когда ты засыпал рядом с мамой на такой большой и холодной кровати — папа корректировал по рации огонь АГСа, забравшись на крышу угловатой военной машины.

Когда ты проживал день за днем… Ааах, солнышко мое, когда ты рос без папы — твой папа на самом деле был рядом. Да, в сотнях километров — но рядом. Каждый день. Каждую минуту.

Слышишь, родной мой?

Каждую секунду я был с тобой.

И буду.

Обязательно.

Просто дождись меня, ладно?

Волонтеры

Серж Марко

Украинский волонтер, блоггер. О себе говорит так: «Немножно блогер, немножко диванный, немного военный, в общем укроп типичный».

Волонтеры

Глава первая

Денис хмуро смотрел на видавший виды Nissan Terrano, пальцем отковыривая куски ржавчины с крыла. С каждым осыпавшимся куском крыло уменьшалось, так как в основном и состояло из ржавчины, которую каким-то чудом держала воедино поблекшая краска. Каждый отпавший кусок сильно нервировал перевозчика, а заодно и собственника авто. Но Денис, не обращая на это внимания, флегматично отковыривал ржавчину, тем самым потихоньку делая из «ниссана» аналог облегченного багги. Действие происходило на СТО, машина стояла на яме, из которой периодически доносились маты механика, смотревшего ходовую потрепанного внедорожника.

— Две с половиной тысячи за него не дам, — в который раз флегматично сказал Денис. — Меня люди не поймут, если я за эту рухлядь отдам такие деньги. Тысяча восемьсот.

— Слухай, ну хороший же автомобіль. І двигун хороший. Простий і надійний. Судячи зі звуку — з двигуном все в порядку, — убеждал перевозчик, полненький крепыш в шортах, майке и с барсеткой под мышкой.

— Ты по звуку работоспособность определяешь? — хмыкнул Денис, попутно вытирая грязные руки о подзатасканные штаны камуфляжной расцветки. — Работоспособность моего кишечника по звуку определишь? Звук, если надо, сейчас сделаю. Выхлоп, кстати, тоже. Так что, проведем диагностику?

— Мені ще поляку треба триста доларів віддати. Ну не продам же я його собі в збиток? — не сдавался перевозчик.

— Этот «ниссан», судя по всему, где-то у моря жил, — изпод днища внедорожника вылезла голова автослесаря. — Весь низ в коррозии. Даже не могу понять, чего больше: коррозии от соли или ржавчины. Наверное, лодку возил там, в европах. Причем возил буквально: цепляли его, видимо, тросом к лодке, загоняли в море, и он тащил за собой лодку. По-другому я не могу объяснить, как можно было машину до такого довести. Все гайки закисли. Не смог открутить ни одной. Ты говорил, что тут ходовая в идеальном состоянии? — грязный палец уткнулся в перевозчика. — А ну спускайся, покажешь мне сам, что тут в идеальном состоянии. Как раз при мне попробуешь раскрутить. Спускайся сюда, давай!

— Я тільки казав, що нічого не стукає и не гримить, — попытался отказаться от сомнительного предложения лезть под машину перевозчик.

— Как не гремит? — удивился автослесарь. — Иди сюда, я тебе покажу, что тут греметь будет в любом случае. Потому что эти запчасти надо было поменять еще лет пять назад. Куда ты пошел? Иди сюда, я тебе говорю.

Через полчаса препирательств Денис отсчитал перевозчику две тысячи долларов, на которых сторговались.

— Слухай, з тобою люди не хочуть мати справу вже. Ти ж голову пережуєш, поки не сторгуєшся до мінімуму. Ви волонтери, я все розумію, але нам теж треба свій хліб заробляти.

— Вы свой хлеб не упустите. А мне перед людьми отчитываться надо. Они часть своего отдают, чтобы парни на передке машину имели. А ты мне ржавую рухлядь привозишь. Знаешь, сколько денег мне теперь надо в нее вложить, перед тем как в АТО отдать?

— Немає зараз у Польщі хороших авто, — покрутил обреченно головой перевозчик. — Все викупили в АТО.

— Знаю. Но общей ситуации это не меняет, — отрезал Денис и пошел назад к автомобилю.

Высокий, худощавый, одетый в зеленую футболку и камуфлированные штаны, на ногах потертые берцы. Такие фигуры не выделялись бы в полях под Мариуполем, возле ТЭС в Счастье, в Авдеевке у разбитых девятиэтажек. Но в Киеве, в томный, жаркий день его персона привлекала взгляды. Денис уже давно не обращал на них внимания. Волонтеры называют это профдеформацией. Тебе удобно, комфортно, ты в чистой одежде — остальное неважно, и мнение окружающих тебя не беспокоит.

Ржавый «террано» когда-то синего, а сейчас неопределенно-сине-серо-бурого цвета, тоже резко дисгармонировал возле стоявших рядом с ним чистеньких, свежих автомобилей. Грязный, с покосившимся бампером и большой трещиной на стекле, «ниссан», казалось, уныло глядел на ухоженные машины и задавался вопросом: «Что я тут делаю?»

К Денису подошел автослесарь, который ранее осматривал ходовую джипа.

— Ну что, сбил какую-то копейку?

— Пятьсот, но он на двести и так был готов опускаться… Так что триста долларов в плюсе. Это хорошо. А вот то, что он ржавый и закисший, — плохо, — Денис колупнул еще один кусок ржавчины с крыла.

— Не так все плохо с ходовой, как я сказал. Пару болтов надо будет, конечно, высверлить, но… помучаюсь, в общем. Мотор хороший. Ну а ржавчина на максимальную скорость не влияет. Авто еще поработает, оно действительно в неплохом состоянии. А ржавчина — это бич этой модели, они все ржавеют быстро. Но ездить на нем можно будет.

— Мучайся, — улыбнулся Денис. Этого автослесаря он знал уже второй год. Механик от Бога, золотые руки, отставлял заказы по обслуживанию современных авто, с которыми не надо было столько мучиться, ради автомобилей в АТО. Если он на смене — за машину можно было не волноваться.

Денис глянул на «ниссан», буркнул под нос что-то вроде: «Поздравляю со вступлением в ряды морской пехоты! Служи достойно, матрос!» — и пошел к своей «Тойоте-Королле», припаркованной у СТО.

Возле входа в ресепшн Денис наткнулся на директора. Вадим, директор СТО и автомагазина, судя по внешнему виду, должен был работать как минимум камердинером у английского лорда. Или продавать «бентли», рассказывая о десятках типов кожи, которые усладят самый изысканный вкус покупателя. Но внешность обманчива. Вадим зарекомендовал себя как хороший такмед, который организовал курсы по тактической медицине с первых месяцев АТО, а из СТО сделал своеобразный сервис по ремонту «атошных» машин. Если камуфлированные джипы на стоянке и отпугивали клиентов, то Вадиму было на это плевать.

— Берешь этот «ниссан»? — с порога спросил директор и, увидев кивок, добавил. — На какое число тебе его надо отремонтировать?

— На послезавтра, — кратко ответил Денис.

— Сделаем, что сможем, за эти два дня. Но предполагаю, что успеем. Можешь не волноваться, — аристократически ровным баритоном убедил Вадим и пошел к себе в кабинет.

Вся эта картина пронеслась в голове Дениса, когда он два дня спустя стоял у обочины, возле машины, из-под которой текла вода.

— Двигатель хороший, а вот про помпу мы и забыли, — задумчиво сказал Денис.

— Жеваный кріт. Триндець. Приїхали, — его приятель, Алексей, высказал проблему более лаконично.

— Ты абсолютно прав, Леха. Но с учетом того, что других вариантов, кроме как подливать воду и добираться так до пункта назначения, у нас нет, то план действий таков: ты откладываешь свой автомат, от которого тут все равно нет толку, идешь и находишь баклагу с водой. Это не очень хорошо для авто, но лучше так, пока не доберемся до автомагазина. А он будет только в Мариуполе. Потому придаю тебе ускорения волшебным пендюлем и, грозно хмуря брови, добавляю: «И без воды не возвращайся!». Давай, цигель-цигель…

Алексей, пожевав задумчиво ус, положил автомат на капот и пошел в сторону домов.

На внешности Алексея остановимся подробнее. Усы, оселедец, татуировки, большой «казацкий» крест на груди, сережка с крестом в ухе и пудовые кулаки с перстнем, на котором угадывался тризубец, предполагали наличие сабли и ружья в комплекте с шароварами — для создания полного образа аутентичного казака. Но Алексей предпочитал камуфляж «мультикам», АК-74 и керамбит, показательно торчащий из кармана. Умудрившись повоевать в доброй половине добровольческих подразделений, Леша в итоге отвоевал год в составе десантной бригады, где не раз получал от командования нагоняев за неуставной вид.

С начала войны он принципиально не говорил на русском, хулил власть, считая себя радикалом. И уже больше года неотступно следовал за Денисом во время его поездок на передовую. У Алексея, несомненно, была суперсила — находить оружие во временное пользование в любой точке зоны АТО. Через полчаса после пересечения блокпоста он уже деловито осматривал одолженный у кого-то автомат, проверяя его боеспособность.

С Денисом, который имел более прогосударственные взгляды и считал, что власти надо помогать, они разительно отличались. Денис был до войны «белым воротничком», офисным работником, а Алексей, как тогда называли, — «творческой личностью». Сорвиголова с культурным уклоном, он всегда крутился возле звезд, шоу-бизнеса, съемок.

Можно сказать, что война в них обоих открыла новые грани. Но они при этом остались настолько же непохожими друг на друга. Они могли часами спорить, кричать друг на друга, переставать друг с другом общаться, но на следующий день из блиндажа неизменно вылезали два экипированных, таких разных человека, и Алексей, как верный пес-телохранитель, неизменно следовал за Денисом, держа наготове автомат.

Сейчас Алексей нес в руках пятилитровую баклагу, а в спину ему испуганно смотрела сердобольная бабушка, насмотревшаяся российских каналов и узревшая самого аутентичного карателя, которого она когда-либо видела.

Реанимированный джип завелся и неспешно попылил по дороге. Денис сидел за рулем, клацая неработающее радио. В общий шум влился громкий гул от колес.

— Асфальт заспівав, — коротко сказал Алексей.

«Поющий асфальт» был своеобразным маркером «зоны АТО». Выщербленный траками танков, БМП и другой военной техники, он начинал «петь» под колесами авто. Если «асфальт поет» — значит ты уже рядом. Значит война близко.

Поворот на проселочную дорогу, разворот, и джип подъезжает к шлагбауму, возле которого скучает боец.

— Аниме на въезд, — коротко бросает Денис.

— Ктоооо? — переспросил боец.

— А! Н! И! М! Е! АНИМЕ! — повторил Денис. Рядом забился в судорогах от хохота Леша, сползая вниз по грязному сидению.

— Это что за позывной такой? — недоуменно переспрашивает боец.

— Твою мать, боец, просто доложи в штаб, что Аниме на въезд. Попозже мы с тобой всегда можем обсудить этот позывной и все, что ты о нем думаешь, — не выдержал Денис.

— Моэ, — хлопая глазами, нараспев с соседнего сидения сказал Алексей. — Ти такий кавайный…

— Пошел ты, — беззлобно ответил Денис, наблюдая за тем, как боец вслушивается в шипение рации.

— Проезжайте, — наконец махнул рукой боец и потянул за веревку, поднимая шлагбаум, который, наверное, мог бы протаранить даже велосипедист.

Джип, рыкнув мотором, проехал метров двести по территории заброшенной фермы и остановился возле обшарпанного одноэтажного здания с развевающимся красно-черно-золотым флагом морской пехоты, из которого навстречу гостям вышел комбат. Со стороны это выглядело, как будто вожак стаи степенно и вальяжно идет впереди, а за ним — более молодые, менее опытные и зубастые, но те, кто когда-то возглавят стаю.

— Дэн! Какие люди! И без охраны! — комбат с Денисом крепко обнялись. — Разве что этого клона Ивана Сирка можно считать за охрану, — и комбат крепко обнялся с Алексеем.

— Привет, Михалыч, — чуть ли не одновременно ответили волонтеры. У входа в штаб начали собираться другие офицеры, объятия, шутки посыпались потоком. Волонтеры приехали. Хоть какое-то развлечение в событиях серых будней войны.

— Это нам? — комбат уже начал «брачный танец» у автомобиля. — Тот «ниссан», что вы мне обещали? Мне зампотыл уже весь мозг выел.

— Обіцянки-цяцянки, — попытался поддразнить почуявшего добычу комбата Алексей.

— Обещал-обещал, — очень дружелюбно ощетинился комбат. Примерно так же улыбаться могла бы, например, акула. Или змея. — Что к нам попало, то и пропало. Это фокус такой.

— Там помпа в дорозі навернулася…

— Починим, ничего страшного…

— Він іржавий…

— И отлично! Гарцуя в камуфляже цвета ржавчины, будет гармонично себя чувствовать в нашем парке престарелой военной техники.

— О как завернул, — улыбнулся Денис, наблюдая за одним и тем же сценарием, что разгорался между Лешей и Михалычем каждый раз, когда они привозили волонтерскую помощь. Леша как бы «не отдавал», а Михалыч как бы «не отпускал». Эти пререкания уже стали своеобразной традицией. А к традициям военные относятся серьезно. Потому, чтобы не мешать пререканиям комбата с Лешей, он пошел забирать вещи из машины и размещаться на «своем месте» в блиндаже.

Тут все спокойно и знакомо: его место в уголке, здесь он наконец-то отоспится после почти тысячи километров за рулем. Алексей, конечно, друг, но водить так и не научился. А значит, все перегоны автомобилей ложились на плечи Дениса. Сегодня отдыхать.

Поужинав с офицерами, он завалится в спальный мешок. А перед сном опять будет выкладывать в Фейсбук отчеты, посты с указанием потребностей, счета карточек, проверять поступления, в общем, все то, без чего волонтерство не движется. Алексей с кем-то пропадет, обсуждая новые способы убийства ближнего своего. Вечером фронт оживет, атмосферу далекой стрелкотни дополнит громыхание «прилетов».

Война стала стабильной, ежедневной работой для бойцов, однообразной и предсказуемой. Для волонтеров работа начнется завтра. А сегодня только сон, перемежающийся шипением раций и топотом офицеров, которых ночью по какому-то вопросу вызвали в штаб. Обычная ночь на передовой.

Глава вторая

Надо купить себе нормальный бронежилет, — в который раз обреченно повторял себе Денис. Движения сковывал массивный «Корсар», на котором было навешано все, что считал нужным носить на своем бронежилете боец, одолживший ему «защиту».

Денис представил, что идет в удобном «Плейт-кэриерре» с керамическими плитами, но прогнал эту мысль. Уже несколько раз он покупал себе бронежилет, керамические плиты, каску, но через какое-то время все равно дарил. Неудобно, когда волонтер одет лучше бойца. После очередного вручения личного «броника» бойцу Денис зарекся даже думать на эту тему. Все в «Корсарах» — и я в «Корсаре». Потому личную броню он с собой на передовую не возил, мол, приеду — одолжу.

Леша, впрочем, не разделял мнения Дениса. Он всегда возил с собой комплект из каски и шлема, а потому щеголял сейчас в «Плейт-керриере» с быстрым сбросом, украшенном шевронами «Киевская хунта» и «Рабовладелец», с недешевой «разгрузкой», на которой, кроме аптечки, виднелись в кармашках шесть магазинов для автомата, несколько ВОГов и ручных гранат. Автомат Леши за ночь обзавелся подствольным гранатометом ГП-25, голову украшала каска «Шуберт», а за спиной, помимо рюкзака, в котором тоже было напихано немало убийственных штук, висела труба гранаты РПГ-18.

— Гребаный Рэмбо, — сплюнул Денис, наблюдая, как Леша спокойно шел в колонне, умудряясь при этом разговаривать с разведчиками.

Группа из семи человек, растянувшись на 50 метров, размеренным шагом шла по зеленке. Маршрут был давно известен всем, но после появления новой позиции дорога к новому опорнику еще не была исхожена достаточно, чтобы чувствовать себя расслабленно. И после поворота на очередную тропу буквально физически почувствовалось, как внутренне напряглись люди в колонне. Новое место — новая опасность.

Тихо прозвучала команда, и разведчики вскинули автоматы, выстраиваясь «шахматкой», каждый беря под контроль свой сектор. Леша тенью появился возле Дениса, идя с автоматом наготове. Для него приоритетной задачей был его друг. После секундной заминки группа в своем обычном ритме продолжила путь. Протоптанная тропинка то виляла между деревьями, то опускалась в овраги, то шла через заросли кустарника, то выходила на почти лысую поляну. Группа шла тихо, только треск рации у командира группы нарушал звуки ходьбы.

— Привал, — донеслось спереди, и бойцы, рассредоточившись, сели на землю с выдохом. Отшагать в полной боевой экипировке они могли еще долго, но беречь силы, пока ты «на нуле», — основное правило. Никогда не знаешь, когда они тебе пригодятся.

К присевшему на корягу Денису подошел командир разведчиков.

— Вот это место, — без вступления начал он обрисовывать ситуацию. — Наши вооон там, слева. Роют сейчас огневые позиции. Километра полтора до них. Сепары в километре от этой посадки справа, — рука вытянулась в обратную сторону от места, где определил новый опорник командир.

— Мы на новый опорник пойдем? — заинтересованно спросил Денис.

— Нет, мы туда только ночью ходим, ротируем парней, — помахал головой разведчик. — Русские еще не знают, что мы туда зашли. Пока не окопаемся нормально — надо держать в секрете. Да и что там смотреть: десяток парней лопатами все время работают, двое на посту, остальные копают. Ничего там интересного нет сейчас.

— Ясно. Просто Роме хотел фото скинуть оттуда, может, помощь какая нужна в обустройстве блиндажа…

— Обойдется Рома, — ухмыльнулся разведчик. — Я за вас сейчас ответственность несу, так мне и решать. А я решил: мы туда сегодня не идем.

Рома будет расстроен, — про себя подумал Денис.

Рома — партнер по волонтерству. Но в отличие от Дениса, который на передовой бывал часто, тот просиживал в основном в Киеве. Нет, ему не было страшно, просто в столице и кипела основная работа. Рома, балагур, улыбчивый нескладный парень, занимался встречами со спонсорами, контролем банковских переводов, отчетностью фонда и всем прочим, без чего централизованно оказывать помощь армии было невозможно. От этого всего Денис пытался держаться как можно дальше, доверяя Роме всю операционную деятельность фонда.

Одно из увлечений Ромы — фото с передовой, с позиций, которые были еще только в «разработке». Он хотел написать книгу и приложить фото, чтобы показать, как воевали парни, которым помогал его волонтерский фонд. Но понимал, что это случится нескоро, и за снимки, что хранятся у него на жестком диске, россияне посулили бы сейчас немалые деньги…

И Рома копил, как заправский хомяк, видео с тепловизоров на снайперских винтовках, фото зарождающихся опорников, где потом разгорались ожесточенные бои, результаты работы «спецов» — все это ждало своего часа.

А сегодня Роман с Денисом проговорили по телефону почти час, обсуждая монтаж мобильной телескопической вышки с камерой, которая должна была дать видеонаблюдение на отдельном секторе — а это несколько квадратных километров под постоянным обзором. Услышав ориентировочную сумму, во сколько обойдется эта система, Рома присвистнул, но сказал, что к указанной дате найдет. Ну а раз сказал — то ему можно было верить. Он будет ночевать под дверями офисов, но найдет спонсоров очередной Денисовой «хотелки».

— А чому такий дивний позивний — Аніме? — отвлек его от раздумий подошедший разведчик.

— Ахахаха, — заржал рядом Леха. — Шо, знову?

— Это не позывной, это больше кличка, — из раздумий ответил Денис. Он достал планшет с картами Армии SOS и прокручивал картинку, вглядываясь в карты высот и замеряя расстояние от места нынешнего расположения до разведанных огневых позиций противника. — Случайно так вышло.

— Як випадково? — не унимался разведчик.

— Слухай, — вклинился Леша. — Якось Ден знайшов кінці з хлопцями, що робили снайперські гвинтівки калібру 14.5. І комбата переконав знайти ствол 14.5, вони там з равістамі довго схему мутили. Привезли ми снайперську гвинтівку цю до вас на передову, і Ден гордо підходить до дверей буса, витягує цю хрінь. Ні, не так — ХРІНЬ! Довжина гвинтівки — більше 2 метрів. І Ден гордо, як справжній альфа-самець, промовляє: «Ну і хто тут тепер папка з найбільшим стволом?»

Ми прямо по землі всі покотилися від сміху. Знаєш мультики японські, де головні герої з величезними гарматами в руках? Називаються вони — аніме. І з того моменту наш Ден став Аніме. Він такий кавайний…

— Хватит лясы точить, — оборвал Денис ухмыляющегося Лешу. — Пошли вон к тому дереву. Мне кажется, что лучше места не придумать.

Денис с Алексеем неспешно подошли к дереву. Денис достал из кармана лазерный дальномер и измерил расстояние до посадки, где были позиции противника.

— 980 метров. Слишком близко. Но попробуем замаскировать мачту за стволом дерева, чтоб ее не было видно … Так, тут не имеет смысла тянуть питание с опорника, лучше сделать автономной на аккумуляторах. Раз в три дня менять аккумуляторы, и будет нормально. На это дерево вот мы поставим направленную антенну, будет канал передавать на…

Все окружили Дениса, но никто не перебивал. Человек работает, чего ему мешать? Денис же что-то записывал в планшет, какие-то антенны, аккумуляторы, блоки управления, рылся в характеристиках трех камер с 30-кратным зумом, решая, что тут подойдет оптимальное по цене/ качеству, полностью ушел в себя, обдумывая, как рационально выполнить задачу. Иногда он переходил на шепот, и до слушателей доносились только обрывки фраз: «24 вольта… постоянное напряжение, а то рябь будет… фиксатор бы на дерево, чтоб мачту не качало по ветру, а то картинка будет размазываться… 13 метров… антибликовое стекло…»

Через какое-то время Денис обернулся и, встретившись взглядом с разведчиком, сказал:

— Ну, задачу я понял. Решим. Неделю примерно надо на поиск и закупку, еще дня три — доехать и установить. Потерпите?

— Нормально, — ответил командир разведотряда. — Как раз закопаются парни и начнут уже давать ответку. Сепары возбудятся на этом периметре, и мы их будем видеть постоянно. А то БПЛА — это, конечно, хорошо, но круглосуточно крыло тут же повесить нельзя… Эй, подъем. Пора назад идти.

Разведчики, кряхтя, начали вставать с земли. Один из них даже умудрился прикорнуть на время привала и сейчас, немного ошалевший от резкого пробуждения, хлопал по подсумкам, ничего ли не потерял тут.

Группа не спеша выстроилась в походный порядок и двинулась назад по зеленке. Денис снова ударился в мрачные думы о своем бронежилете. Леша припал на уши разведчику, несшему за спиной чехол, в котором угадывался профиль снайперской винтовки. Ветер доносил лишь обрывки разговора: «338 краще, ніж 300… релоад… булпап… мил дот…»

Группа шла. Слышались краткие реплики бойцов, что, может, лучше было бы на «бэхе» сюда подскочить быстро, а не убивать полдня на походы. Им вторил другой голос, который советовал сразу завещание написать перед такой поездкой, так как кататься на легкобронированной технике в километре от позиций противника малость попахивает самоубийством.

Воздух разорвал пронзительный свист мины. Еще до того, как Денис «вынырнул» из своих раздумий, он обнаружил себя лежащим посреди тропинки. Впрочем, на земле оказались в миг все: рефлексы сработали раньше, чем мозг родил мысли по этому поводу. Разрыв. Второй. Третий. Четвертый. Все мины легли перед посадкой.

Через несколько секунд звенящей тишины еще четыре взрыва прозвучало за посадкой.

Перелет. Батарея из четырех минометов 120-х. Черт, как же не повезло, в посадке поймали, как со спущенными штанами прихватили, — хаотично неслись мысли в голове Дениса.

Стрекот пулемета добавил звуков. Свист крупнокалиберных пуль, которые перемежались с глухими ударами попаданий в деревья и землю, заставил вжаться еще сильнее.

— Быстро по ямам, ищите ямы, если можете под дерево — заползайте, если мина разорвется от удара о ветку, то «зонтиком» накроет всех, кто внизу. Прячьтесь, рюкзаки на себя сверху накиньте, — крик командира разведчиков заставил действовать.

Мозг схватился за приказ, как за спасительную соломинку: увидев подмытую яму под деревом, тело само, без каких-либо мыслей, поползло туда. Упал в яму, выдернул нож, руки в бешеном темпе заработали, подкапываясь. Рюкзака у Дениса не было, набросить что-то над собой он не мог. Да и не очень это надежная защита от осколков 120-й мины.

Разрыв. Разрыв. Разрыв. В этот раз легли почему-то три мины. Одна, ударившись где-то о дерево, ощутимо рванула выше. Застучали по деревьям осколки. Быстрее рыть, быстрее. Как же жаль, что нет лопаты, можно было бы быстрее вкопаться. Разрыв. Разрыв. Разрыв. Разрыв. Прилеты шли уже в зеленку. В воздухе висели запахи взрывчатого вещества и сока покалеченных деревьев.

— Аніме, ти там як, живий? Не бачу тебе, — раздался крик Леши.

— Все нормально, — ответил Денис. — Я в прошлой жизни был барсуком. Везде нору найду.

Разрыв. Разрыв. Разрыв. Разрыв.

— Ну ось сиди і не відсвічуй, — раздался ответный Лешин крик.

Разрыв. Разрыв. Разрыв. Разрыв.

Мины ложились в посадку еще минут десять. Пулемет постреливал уже лениво. Наконец миномет замолчал.

На посадку навалилась гнетущая тишина.

— А ну отзовитесь, все живы, раненые есть? — донесся голос командира разведгруппы.

Через несколько секунд стало ясно, что погибших и раненых нет.

— В общем так, все вы удачливые сукины дети, но тем не менее советую быстрее ползти еще метров 100–200.

Очередь пулемета просвистела над головами.

— Вот только аккуратно. Этот мудак зеленку просеивает вслепую, но если подниметесь — может и прилететь.

Новая очередь прозвучала подтверждением слов разведчика. Группа начала движение то ползком, то временно становясь на колени.

— Карат, останься, — коротко крикнул командир разведчику со снайперской винтовкой в чехле. — Как отойдем на триста метров — придави пулеметчика. Нам там перебежать надо будет метров сто, лучше бы, чтоб он заткнулся. Ну а если еще и попадешь — с меня отпуск на неделю. Если он заткнется и не будет стрелять — не стреляй, себя не выдавай. Выбираться будешь сам. Аккуратно только мне, смотри, без геройства, эти твари через паузу после выстрела насыпят по зеленке по полной.

Снайпер, молча скинув чехол со спины, пополз в сторону куста на краю посадки. Денис, задержавшись за деревом, успел увидеть, как снайпер рывком расчехлил винтовку и распрямил сошки. Следующими на чехол лег смартфон, видимо уже с включенным баллистическим калькулятором, и метеостанция.

Тут километр — километр сто до позиций противника, — подумал Денис. — Должен быть чертовски хороший выстрел. Удачливый. Ветер небольшой, но все равно одно дело — на полигоне стрелять по бумажной мишени, и совсем другое — сориентироваться по огневой позиции в зеленке, которую почти не видно, ориентируясь только на очень плохо видимый днем огонь пулемета…

— Быстрее, быстрее, ползите, — отвлек Дениса голос разведчика.

— Дэн, ти шо, тормоз? Воруши копитами! — добавил от себя Леша, который не двигался вперед, ожидая пока не начнет движение Денис.

Группа хаотично начала ползти в сторону. Надо отползти на метров двести-триста, чтоб, если опять начнут работать минометы, выйти из зоны поражения.Денис полз, сжимаясь каждый раз, как слышал стрекот пулемета. Позлорадствовал, наблюдая, как рядом ползет Леша, во всем на него навешанном оружии и амуниции.

— Я же тебе говорил, что лучше налегке идти, Рэмбо недоделанный.

Леша, остановившись на секунду и поправив постоянно падающую ему на голову тубу от РПГ-18, в ответ выдал целую тираду, перемежая ее суржиком и ненавистным ему русским языком, так что Дэн прямо позавидовал умению человека настолько разносторонне доносить свою мысль до собеседника. Но решил дальше не подкалывать: обстановка не та, да и Леха явно на взводе.

Стрекот не прекращался. Пулемет работал лениво, очередями по три-четыре патрона и явно по отрезку, который уже прошли.

Но снайпер молчал.

— Може, пробіжку маленьку зробимо, чого чекати? — не выдержал Леша, обратившись к командиру группы.

— Они срисовали нас на такой же «проплешине». Значит, наблюдают. Как только мы тут пробежим, нас увидят и будут дальше вести группу огнем. А там не факт, что все дойдем. Обваливают зеленку серьезно. Утес и 120-е, — командир группы говорил отрывисто, резко, как затвор выбрасывает отстрелянную гильзу. — После выстрела снайпера пулеметчики зассут работать по площадям. Наблюдатели переключатся на ту зону, откуда прозвучал выстрел. Но тоже подсыкать будут. Если оптика у них бликанет — туда и пуля может прилететь. А вот тут-то мы и припустим до вон той зеленки. Потом, правда, надо будет километр очень резво пройти. Мало ли что, хоть там и не на ладони, как в этой посадке. Ну а дальше овраг, не достанут. А Карат парень тертый, выберется. До ночи полежит, если надо. И выйдет. Мне главное волонтеров вывести. А Карат выйдет.

Выстрелы, рассеянные глушителем, раздались неожиданно. Менее чем за пять секунд прозвучало три. Видимо, снайпер-таки определил, куда будет стрелять, и решил, с предполагаемыми поправками, обработать ту зону, которую обозначил как мишень. Денис восхитился: стрелять так быстро из «болтовика» — это надо уметь. Карат знает свое дело. Первые две пули прилетели в цель раньше, чем тот, кому они предназначались, услышал звук выстрела. А когда вторая вылетела из канала ствола — первая еще не долетела до цели. Стрелять так быстро, досылая патроны в ствол, и при этом контролировать плохо видимую цель в оптику — это высший пилотаж. Карат был явно не «свд-носителем». Он — настоящий снайпер.

Пулемет затих сразу же. Секунда. Две.

— Бегом, — приказал командир, и все побежали по жидкой посадке.

Обычно человек может быстро бежать полкилометра. Но не по пересеченной местности. И не с дополнительным грузом амуниции. Денис начал замедляться менее чем за двести метров. Легкие горели, болела подвернутая во время бега нога. Сзади раздался еще один выстрел. Снайпер, вероятно, заметил еще одну цель, достойную внимания. Пулемет молчал.

Группа замедлилась и трусцой двигалась к спасительному оврагу. Раздался стрекот пулемета, но явно стреляли с другой позиции, подальше. Очередной пулеметчик начал просеивать зеленку, в которой, по донесениям, сейчас залег снайпер. К нему подключился АГС, засеивая посадку.

Группа вышла к оврагу и остановилась. В зеленке слышались разрывы гранат АГСа, но определить, куда бьет противник, по тому ли месту, где залег снайпер, не было никакой возможности. Группа перешла на шаг, двигаясь в сторону ВОПа. Еще триста метров. Двести.

— Де ще один? — прозвучал вопрос от офицера, стоящего возле пулеметного дзота.

— Карат залег в посадке. Придавил пулеметчика. А то идти было нереально, у них там патронов куры не клюют, могли еще сыпать и сыпать. Все нормально, выйдет. Он парень тертый, — устало ответил командир разведчиков, пытаясь перевести дух.

— Так, ідіть у бліндаж, ми беху підгонимо і присипимо русню. Вони зараз на нас будуть зациклені, трошки повоюємо з ними. Авось відстануть від Карата. Ми хотіли сипануть по ним, але знаємо же, що ви десь там ходите, не хотіли, щоб у цьому насипалові вас зачепило, тому й мовчали.

Денис уже в блиндаже снял с себя бронежилет. Китель под ним был мокрый, хоть выжимай. Пот выедал глаза, сердце колотилось, питаясь всем тем адреналином, который еще гулял в крови. Леша — не лучше. Разведчики тоже выглядели как марафонские бегуны, только что пересекшие заветную линию.

— Ничего так сходили, — нарушил молчание Денис. — Будет что вспомнить.

— Ты только в Фейсбуке об этом не пиши, а то комбату влетит, гражданских на «нуле» быть не должно, — попросил командир разведчиков.

— Да ну что мы, не знаем, что можно писать, а что нет? — чуть ли не обиделся Денис. — Не впервой-то. Зато позицию для скрытой вышки нашли и опытным путем определили, что наблюдать ей будет за кем. Не зря сходили.

— Та да, не зря, — выдохнул разведчик. — Но если бы с вами что-то случилось — то мне хана. Комбат бы меня перепрофилировал в саперы сразу же. В одноразовые саперы. Ну, хорошо, что хорошо кончается.

А над головой нарастало гупанье минометов. Бой начинался, время было к вечеру, а значит, пора повоевать. Бойцы и волонтеры начали укладываться на полу и свободных полках. Отдыхать. На сегодня работа сделана, можно и поспать.

Ночью в блиндаж ввалился Карат, лениво принял поздравления сонных бойцов, после чего разобрал свою винтовку, запшикал ствол и патронник какой-то вонючей дрянью и только после этого лег спать. Карат был героем сегодняшнего дня, потому никто даже не возмутился, решив, что вот сегодня этому парню точно никто претензии высказывать не будет.

Сон пришел, несмотря на спертый воздух, вонь чистящего средства, храп двух бойцов и громыхание сверху.

Эпилог

Утром «шишарик» завез волонтеров с разведчиками на такую знакомую им заброшенную ферму. Возле «штаба» их уже ожидал комбат и несколько офицеров, с необычайно торжественными лицами.

Денис и Алексей спрыгнули с кузова «шишаря» и вопросительно уставились на встречающую их делегацию.

— Давно тебя хотел наградить, но все как-то не доходили руки, — начал комбат. — А тут, с учетом боевого крещения вчера…

— Ээээээ, — переглянулись Денис с Алексеем.

— …А также храбрости, проявленной в процессе героического ползания по кустам, награждаю тебя, Дэн, вот этим орденом. Носи его с честью! Береги. Он дорог мне.

Чеканя каждый шаг, из строя вышел офицер с бордовой коробкой и, подойдя строевым шагом к открывшим рты Денису и Алексею, открыл крышку.

Денис взял из коробки орден, лежавший на синей бархатной подушечке, поднес его к глазам и… рухнул на колени, согнувшись и издавая нечленораздельные звуки.

Леша, смотря на эту реакцию, наклонился, выдрал из руки всхлипывающего Дениса орден, всмотрелся в него, и истерический смех разнесся над старыми постройками, присоединяясь к хохоту офицеров.

В руке Алексея в утреннем солнце блестел кругляш, на котором угадывался образ женской фигуры с крылышками. В общем хохоте уже мало кто слышал, как офицер, сдерживая смех, зачитывал из маленькой книжечки:

— За помощь армии, за поднятие боевого духа бойцам возможностью лицезреть его физиономию, за всю ту поддержку, без которой нам бы было плохо, а возможно и хреново, матрос с позывным Аниме награждается орденом Сейлор Мун третьей степени. Носи его с честью!

Ярослав Матюшин

Родился в Азербайджане, в семье кадрового офицера из Мариуполя. Первые годы жизни прошли в военном гарнизоне. В первый класс пошел в Мариуполе.

Там же и вырос. Первую татуировку сделал в 2006 году — трезубец на правом предплечье. Моделью послужил реверс пятикопеечной монеты.

В настоящее время счастливо женат. С октября 2015-го живет в Киеве. Ненавидит две взаимосвязанные вещи в мироздании: глупость и русню.

Игнатич

Мы и познакомились-то с Игнатичем, когда возвращались из Талаковки после очередного гуманитарного рейда на ноль на нашем ништяковозе. Хлопец на БП, после тщательной проверки документов, спросил:

— Чоловіка до міста не підкинете? В нього лімузин гавкнувся.

Боец показал рукой на прозябавший на обочине «сенс», который даже внешне заставлял сердце обливаться кровью сострадания. Каждый раз после удачной развозки помощи для подопечных мы с Олегом возвращались в приподнятом настроении, поэтому согласились, не раздумывая. В кабину буса залез кряжистый мужичок, чей возраст чисто визуально крутился вокруг 50–55 лет. Средний возраст, чей жизненный компас взял курс на метку «выше среднего». Проехав пару сотен метров в молчании, мы представились из переднего сидения:

— Ярослав.

— Олег.

— Игнатич, — не замедлил соблюсти социальный протокол наш попутчик. Спустя еще минуту он со вздохом добавил:

— Сильно гатят сегодня, суки.

— Ээээ, кто? — аккуратно уточнили мы. В тот день, действительно, оккупанты обкладывали наши позиции из 80-х, не покладая георгиевских рук. Однако патриотическая жизнь в Мариуполе научила нас прощупывать пространство когнитивными вибриссами на предмет распознавания «свой — дебил».

— Так ну эти, суки-«освободители». Мы расслабились:

— Не любите, значит, российско-дружественные войска? Игнатич хотел сплюнуть, но сдержался:

— Они меня, блять, уже не то, шо достали. Они меня уже извлекли! Я ж в Сартане живу. Я в доме почти ремонт доделал!

Мы поняли, что нам в попутчики достался колерный патриот. Мы обменялись с ним телефонами, и, высадив его возле автомагазина, уехали снимать с себя ответственность за судьбы мира.

…………………………………

Это был октябрь 2014 года. На дворе стояла милая осенняя канонада. Я совершал променад по улице с золотой листвой, густо замешанной с грязью вчерашним дождем, и вздрагивающей землей. В доме у Андрюхи находилось заведение, которое, по-моему, кочевало из вселенной во вселенную, настолько вечным оно было. Я называл его «Храм Цирроза». Из себя оно представляло подвальное помещение, где алчущие просветления могли купить крафтовую водку «Made in ZaUglom» оптом (бутылка), и в розницу (измерительный шаг — 50 мл). Возле этой святой рощи два жреца полемизировали о дуализме мариупольского отношения к текущей войне. Победила патриотическая методология, ибо: «Раньше донецкая нормальная была, по 13! И где она щас, блять, из-за твоей днр?» Я не успел пустить слезу, так как подъехал наш бус с буржуйками. Напевая нарочито громко «Лента за лентою», мы погрузились и уехали на передок.

Это был 13а блок-пост, после которого одновременно позиции занимало несколько подразделений. Мы припарковались в привычном для нас месте, и бодро высыпали вручать подарки нашим дефендерам. И вот тут, несмотря на двухмесячную канонаду, попытки танковых прорывов, ежедневные боестолкновения, дрожащие стекла в моем доме, я впервые понял, что война вросла в нашу обыденность. К нам подбежал боец, и со словами «Ёб вашу мать, работает снайпер», уработал меня на землю, а Олега заставил отпарковаться назад. По аляповатой бетонной оградке надо мной вжикнула пуля и меня присыпало кусочками «еврозабора — недорого». Это был суперопыт. С тех пор я еще больше не понимаю экстремалов.

Когда всё улеглось, мы вернулись в город завидовать алкашам. В соответствующем отделе манимаркета я буквально-таки напоролся на спину Игнатича.

— Мое почтение!

— И вам не хворать.

Пребывая в пост-стрессовом состоянии (в диком ахуе, то есть), я предложил скрестить стаканы, учитывая место и время встречи. Игнатич не отказался, мотивируя тем, что сенса легче взорвать, чем починить, и теперь он безлошадный. Благо идти было недалеко — холостяцкий флэт Андро находился в этом же доме.

Вообще, живя около войны, многие из нас широко раздвинули свои алкогольные горизонты — нервы съедают алкоголь напрочь. Особенно, это проявилось 24.01.2015.

Ну а пока что я сидел на продавленном кресле в 5 километрах от артдуэли, и постоянно не хотел, чтобы снаряд прилетел в эту девятиэтажку. Стекла дрожали, мы пили и сёрфили ленты соцсетей. Оказалось, что Игнатич — неплохой пользователей современных гаджетов, несмотря на свою советскую молодость. Внезапно он залился припадочным смехом, поливая свой планшет регулярными брызгами из глаз. Оторжавшись до конца, на что у него ушло минут 10, он встал, и, приняв декламационную, по его мнению, позу, анонсировал:

«Найдено на форуме». После чего не без выражения увалил нас на лопатки:

«Живя в непосредственной близости от оплаченцев, я не устаю убеждаться, что эволюционная лестница ведет не только вверх. Потому что путь от сперматозоида до условного мотороллы — это перпендикуляр. Кратчайшее расстояние, обрызганное такими вехами как прогулы в школе, пту, ранний алкоголь, винт по вене и дворовые совокупления а-ля собачья свадьба. Предлагаю вашему вниманию историю, которая наглядно демонстрирует механику естественного отбора в макросоциумных масштабах.

Жил себе в Мариуполе условный Кастрат Долбоебов. Его цельнолитую чугунную натуру угнетали работающие банки, госучреждения, заводы и магазины, которые не грабит толпа обдолбанных обсосов. И он принимает волевое, как пердеж после гороха, решение: убежать от кровавой тирании мирного уклада в свободную от всего новоотсоссию. Преодолев 120 км, наш герой приезжает записываться в ополчение в городе-аутодафе, в Донецке.

Там он делает некую карьеру, и, как все продвинутые террорюги, идет на ипподром за невестой. Обвенчавшись с боевой кобылой подругой, Долбоебов получает в дар какой-то навороченный двигатель внутреннего сгорания. Естественно, отжатый, потому что заработать на машину тому контингенту не светит ни в одном из миров.

Опьянев от скорости, с которой социальный лифт пизданул его под жопу, Кастрат садит в машину свое овесное очарование, ее сестру, и, внимание! Едет в Мариуполь кидать понты перед посанами, дескать как по жизни встал. Вчера — подзалупная перхоть, сегодня — владелец тачки и персональной зоофилии.

Естественно на бп их тормозят для досмотра, и требуют документы на машину. Ебантяи делают скорбные лица, и вещают, что документы потырили „скоты из днр“. Гвардейцы пробивают машину — она в угоне (владелец — беженец из Донецка не поленился катнуть заяву). Они пробивают мальчика — а мальчик засвечен так, что глаза слезятся. Вот так свадебное путешествие закончилось в сизо мариупольского СБУ. Совет, как говорится, да любовь.

Эпично, ящетаю. Можно фильм снимать. Хрестоматия „Как не надо жить“».

Именно этот совершенно безумный в своей энергетике текст отпустил наше адское напряжение. Мы наконец-то начали пьянеть.

…………………………………

В общем, за первые месяцы войны, мы видели много сюрреалистичных вещей. Мы наблюдали, как невесту под руку выводят из подъезда, в то время как на околицах рвались грады навязчивого русского мира. По утрам родители вели детей за руку в детский садик, под гулкие разрывы дульной артиллерии. Под совершенно дикие сводки с фронта я видел, как люди пьют и пляшут в ресторанах. Война и мир не перемежаются, как в одноименном романе, о нет. Они вполне себе легко сосуществуют. В 10 километрах от города украинские защитники рубились с агрессором, в самом же городе люди влюблялись, женились, рожали детей, праздновали дни рождения, ездили с кумовьями на шашлыки, etc.

Нет, я не могу сказать, что это было равнодушие мещанства и обывательщины. Скорее всего, это была психологическая компенсация. Механизм внимания пытался отвлечься от войны, исключить её из микрокосма своего носителя. В первые дни танковых и артиллерийских штурмов весь Мариуполь ссутулился. Видев раньше войну только в низкого пошиба российских фильмах про Ичкерию, мы все непроизвольно вжимали голову в плечи. Канонада поначалу очень давит, и это почти физическое давление.

Идешь в магазин — голова всунута в плечи. Идешь на работу — ссутулишься, вроде бы как пытаешься спрятаться в самом себе от этих кошмарных децибел. Секс, попойки, школа, пары в университетах — всё с этой впружиненной в междуплечье головой. Как будто всему городу опостылели его шеи, как будто мы стали их ненавидеть.

Внезапно самым ходовым канцелярским товаром стал скотч. Люди лихорадочно закупали эту клейкую ленту и скотчевали свои дрожащие стекла крест-накрест. И, чем ближе к восточной стороне города находились дома, тем гуще в них скотчевали окна. Как показал нам черный день календаря — 24.01.2015 — этот скотч был призван стать успокоительным, но никак не защитой от градов.

…………………………………

Во-первых, до этого я и не подозревал, сколько в нашей повседневности пластика. Он буквально окружает нас, как водоросли рыбку в аквариуме. Количество пластика в твоей жизни ты можешь осознать только при помощи российской РСЗО град, которая на досуге может лупануть по восточной окраине твоего юго-восточного города.

Я зашел на мкр восточный через полчаса после первого залпа. Горело всё вокруг. Каждое здание, каждая вывеска. Запах гари, горелого пластика, симбиотично поселился в недрах моего китайского пуховика. Все пять каналов восприятия не давали забыть про странную филантропию единонародского соседа. И обоняние доминировало — каждый раз, когда я одевал свой потасканный пуховик, я вспоминал. Я вспоминал картинки, которые доселе видел только в фильмах-катастрофах.

Я шел в сонном оцепенении — мозг отказывал глазам в реальности происходящего:

— Горящая машина.

— Взорванная квартира

— Взорванный подъезд

— Неразорвавшийся снаряд в асфальте перед школой, с хвостом, смотрящим на восток.

— Трупы простонеба.

— Труп мужчины с оторванными конечностями.

— Совокупный женский вой.

— И странная тишина на фоне, как будто звуки мира впали в реабилитационный летаргический сон.

И все это на фоне всепроникающей гари, этого наглого запаха, что не признавал ни правил, ни границ, ни чужого права на обонятельный выбор.

Во-вторых, я узнал, что кровь в жизни не такая яркая и художественная, как в кино. Она какая-то бурая и рыжая. По-крайней мере, если ее много разлито на январском асфальте.

Я видел частный дом без крыши — в двухстах метрах от собственного дома.

Я видел, как женщина рвет на себе волосы. Первый раз книжная метафора стала дословной реальностью.

Я понимаю, что в распоряжении пропагандистов кремля есть много душевных струн, за которые они дёргают наш не очень притязательный охлос: одна история, один язык, одни корни.

Но каинова рука, которую та сторона протягивает русскоязычному, восточному, пролетарскому городу, всегда будет свисать с той стороны пропасти, на дне которой до конца мира горят багровые числа 24.01.2015.

…………………………………

С тех пор прошло достаточно много времени — на войне оно концентрированное. И там, где у нас прошло полгода, в мирных городах прошли все пять. Мы всё также волонтерили, но уже с большим размахом. Я стал понемногу участвовать в медийных проектах. Русня всё также пыталась кошмарить город, и всё также получала более чем ощутимый отпор.

Город свыкался с барабанами войны. Да, иногда артиллерия звучала особенно яростно — и тогда мы опять не спали, лихорадочно обмениваясь куцыми сведениями в фейсбуке. Но в целом, в своей повседневности, город рассутуливался. Мы привыкали. Мы понимали, что жизнь продолжается. И горожане даже начали потихоньку возвращаться на пляжи.

Вот там я его и встретил опять. В суете дней, прошедших после январской трагедии, я совершенно забыл про своего сартанского знакомого. Тем вечером мы с друзьями устроили посиделки на пляже под шелест моря и гулкие раскаты Богов войны, разносящиеся по водной глади из Широкино. Я отошел «в ёлочки», а когда возвращался, увидел знакомую кряжистую фигуру. Игнатич сидел на лавочке, недалеко от нас, и сосредоточено смотрел на лунную дорожку. Он изменился: взгляд стал более сухим, неподвижным. Левая половина лица была испещрена, как будто его побило оспой. Я улыбнулся:

— Игнатич, привет, дорогой! Пошли к нам, у нас есть.

Он улыбнулся в ответ. Но как-то устало, как будто он рад меня видеть, но очень хочет заснуть лет на восемьсот. Игнатич предложил мне закурить:

— Привет, Ярик. Садись, подымим.

Я присел рядом. Вдруг он перешёл на украинский:

— Ти знаєш, я довго думав весь цей останній час. Я питав себе, що пішло не так? Чому саме сюди прийшла ця війна? В яку мить треба було збагнути, що треба міняти геть усе? Війна не приходить просто так. О, я бачив її в обличчя. Я говорив з нею — вона впевнена, що це її територія. Я намагався спросити її, але вона тільки посміхалась та жалісливо дивилась на мене.

Оцепенев, я заметил, как Игнатич поглаживает выцветший жёлто-голубой браслет. Он продолжал:

— І я зрозумів. Я знайшов відповідь для себе. Всі ці роки, після повернення мені справжнього ім’я, я нехтував українською. Так я вчив її, я розумів її, інколи навіть спілкувався нею, але ж я так і не зробив її рідною. Звісно, цей ворог без честі прийшов би сюди все рівно. Але я був би готовий. Ми всі були би готові. І жертв було би набагато менше.

Меня осенило. Я вдруг вспомнил, что ни разу не видел, как Игнатич уходит. Просто в какой-то момент его уже не оказывалось рядом. Прокашляв своё изумление, я спросил:

— И что теперь, Мариуполь Игнатич?

Он ободряюще улыбнулся:

— Я? Житиму. Боротимусь. Ми? Одержимо перемогу. Слава Україні.

Я не успел ответить на этот святой клич. Игнатич расплывался. Рассеивался по молекулам, будто отдавал их городу назад. На секунду запахло узнаваемым букетом: степным разнотравьем, морем, дымом коксовых батарей, дождем и потом. И оружейным маслом.

Я продолжал сидеть на лавочке. Мои друзья о чем-то громко спорили, перекрикивая шуршание штилевого прибоя. От созерцательного настроения меня отвлёк звук viber’а. Достав смартфон из кармана, я прочитал сообщение от наших морпехов: «Переживать не из-за чего, это мы наказываем скотов. За мир через перемогу!».

Я посміхнувся.

Елена Суетова

Волонтер и волшебник. Пиарщик и финансовый аналитик. Блогер и писатель. Добрая, красивая, веселая, отзывчивая, верящая в добро девушка. Вот уже 16 лет Лена занимается благотворительностью. Основное направление — помощь детям, в усыновлении, с 2014-го — украинским солдатам на фронте, в госпитале. За эти годы помогла и родным наших солдат, и самим волонтерам и их семьям по самым разнообразным вопросам. По инициативе Елены в нашей стране появился Сквер волонтеров и установлен памятный знак «Волонтерам Украины».

Короткие рассказы от Елены Суетовой — это не просто романтика и юмор. Прежде всего это настоящие рассказы о настоящих людях: наших бойцах и волонтерах, их семьях (имена и данные изменены).

Любимая фраза Лены — «Быть Добру!»: она свято верит в нее и очень вдохновляет этим всех вокруг.

#вкусные_заметки_Суетовой

Архитектор

Приезд волонтеров каждый раз — это легкий праздник. Помимо полезных, необходимых и жизненно важных вещей, они привозят нечто куда более драгоценное — запах дома.

И пусть это два дюжих дядьки, одетые в засаленную форму, не вынимающие изо рта сигарету и тихо матерящие блокпост в Изюме и ямы на дорогах. Они — будто олицетворение добрых волшебников, которые привозят для каждого кусок тепла и мирной, домашней жизни. Везут массу детских рисунков, где кривыми буковками нацарапаны простые, но, сука, прошибающие до мозга костей слова, выдавливающие слезы даже у тех, кто еще не женат и у кого детей нет.

А иногда, крайне редко, бывают письма от девчонок. В основном, пишут волонтерки. Связи у нас не бывает сутками — вышки часто валят. А в письмах хоть какая-то информация, пусть и незначительная.

Девочки рассказывают, как плетут сетки или пекут нам пряники. Сетки и пряники тоже приезжают. И сетки берегут наши жизни, а с имбирными пряниками так вкусно пить обжигающий чай из алюминиевой кружки. И читать эти письма, представлять ее, нежную и робкую, замешивающую тесто поздней ночью после работы. Представлять, как мука прилипла к ее рукам и она убирает тыльной стороной ладони упавший на лицо локон. Как прогибается ее спина и она внимательно смотрит сквозь горячее стекло, сколько еще выпекать печеньки. Как сидит на балконе с чаем и смотрит в рассветное небо. Думает о чем-то хорошем, мечтает…

На гражданке совсем иначе относишься к мелким женским хлопотам. Кажется, ну что тут — испекла. Связала. Постирала. А вдалеке, где любой быт имеет свои трудности и когда на разных участках порой в дефиците даже питьевая вода, понимаешь, что их труд важен, сложен и крайне необходим.

Наш сержант, позывной Дядя Юра, на днях съездил в Старобельск, в 22-й батальон, просил отсыпать для нас чуток патронов. Боеприпасов не много, а впереди 24 августа. Любят эти твари из-за поребрика покошмарить небо и землю в наши праздники…

Так вот этот смешной сержант, с вечно красным носом-картошкой и кустистыми бровями на круглом лице, очень похож на Деда Мороза. Всей ротой ждем Нового года — нарядим его в красный халат и шапку. Девочки из Швейной сотни пообещали сшить костюм Деда Мороза для Дяди Юры, как только увидели его фото по мессенджеру в Фейсбуке и услышали нашу идею.

Дядя Юра приехал с двумя жестянками для СВД и ДШК. Где он их откопал и у кого выпросил — мы так и не узнали. Поговаривали, что выменял на бинокль и летние немецкие берцы, которые ему жена из дома передавала. Но он сам ничего не рассказал. Бинокль его мы тоже больше никогда не видели, а до глубокой зимы он проходил в кроссовках, которые привезли волонтеры.

Дядя Юра вообще умудрялся знать все: от кухни и медицины до оптики и тактики ведения боя. Хотя хвастался, что работает кузнецом в селе Винницкой области. Он постоянно рисовал в своем блокноте завитушки, рассказывал, какую альтанку сделает во дворе и виноградом увьет, а жена цветы вокруг посадит.

Дядя Юра по поводу альтанки часто советовался со вторым Юркой, Архитектором (и по профессии, и по позывному). Долговязый парень с добрыми, глубокими темными глазами — наш надежный снайпер. Архитектор — как тень: выходил всегда только сам, работал совершенно бесшумно, снимал снайперов с той стороны. Приходил на рассвете. Умывался, садился на лавочку и что-то писал. Долго и сосредоточенно в небольшой синий блокнот. Затем закрывал глаза и не открывал, пока кто-то из палатки не выйдет. Проснулись — значит Архитектор уходит спать.

Замкнутый был, но ощущался огонь внутри. Мощный, как вулкан. Только скрывал он его. Как и личную жизнь. Однажды приехали волонтеры и передали Архитектору личную посылку. На коробке было красивым почерком написано: «Юрочке… номер телефона, позывной» и наш бат, поселок и рота. Вот тогда единственный раз мы увидели его другим. В глазах стояли слезы, и он не знал, куда спрятать взгляд. Потом неделю ходил и извиняющимся взглядом смотрел на нас, будто винил себя, что ему приехала личная посылка. Хотя многим из нас приезжали, и мало кто был обделен вниманием.

Тогда Архитектор жадно схватил коробку и ушел за палатку. Долго его не было. Вернулся. Принес нам пару плиток черного шоколада и вновь ушел в ночь. Только с иным выражением лица, с туманной, но заметной улыбкой.

На следующее утро, когда все проснулись, Архитектор подошел к ротному, попросил отпуск на десять дней домой. Ротный был строгим, но семейным мужиком. Понимал: что-то произошло. Отпустил. Не сразу, через два месяца.

Она ждала его в любой момент — три дня назад получила сообщение, что скоро приедет.

Каждый вечер, после работы, она забегала к девочкам на склад и заносила пакеты с вещами, батарейками, зарядными, телефонами, просто деньгами. Все, что ей удавалось собрать на работе и среди друзей для фронта, она приносила на волонтерский склад.

Стройная, даже худощавая, с появившимися от недосыпа черными кругами под глазами, она была так же прекрасна и юна, как и четыре года назад, когда они поженились.

Постоянная работа в командировках приучила к спартанской жизни, но от этого еще теплее были их встречи. Оба красивые, молодые, яркие. Но без мужа несколько месяцев, тем более это месяцы на войне — очень тяжело… Связи не было, редкие смс. Она старалась писать и передавала раз в месяц посылку с письмами, мыслями и нужными вещами для него и роты.

В ее жизни было много искушений. Много сильных мужчин хотели быть на его месте. Но ни один даже близко не был похож на ее Юрочку.

Вновь одинокий вечер…

Вновь тихий ужин, ванна, любимая книга, мечты и рваный сон в надежде. И новый день, где нужно быть сильной и хваткой. Не показать слабину и улыбнуться тем, кто надеется увидеть слезы.

«Пожалуй, прогуляюсь парком до дома. Кто, как не природа, сможет успокоить разволновавшиеся струны души. Кто, как не она, усладит взгляд красотой и прикоснется целебностью своей гармонии к душе. Лавочки. Парочки на них. Тоже хочу… Где ты, солнце мое?! Как же давно я тебя не видела…»

Придя домой, бросив ключи на тумбочку, уже разувшись и снимая пальто, она уловила… такой родной и такой волнительный… его запах! Его курточка висела в шкафу, а из кухни доносился звон посуды и тихий бубнеж себе под нос, «мысли вслух».

Она вошла на цыпочках, любуясь картиной: самый драгоценный мужчина в ее жизни — муж — при зажженных свечах, букете роз и налитом в бокалы вине аккуратно расставлял на столе магазинные салаты и картошечку-пюре (единственное, что он умеет готовить, кроме гречки).

Встреча была очень долгожданной для обоих.

Его не было дома три месяца, казавшихся вечностью для обоих.

Три месяца ожиданий, молитв и веры…

Щетина и легкая исхудалость добавили ему шарма капитана дальнего плавания, а взгляд, увидевший многое, — манил глубиной и желанием обнять и никогда не отпускать.

Она была все так же обворожительна и прекрасна! Волосы, руки, глаза, фигура… волнительны для него, как впервые.

Он поцеловал ее долго, нежно, страстно, а затем опустился на колени и прижался губами к животу. Обнял дрожащими руками и произнес тихо, робко, едва слышно:

«Привет, малыш, папа рядом».

Фонарик

В тот вечер я приползла домой уставшая. Делали отправки на фронт. Ног и рук не чувствовала вовсе. Припарковала коекак машину под домом, быстренько окунулась в ванной и решила перед сном немного повышивать. Благо, недавно купила себе интересную трубочку-фонарик, гибкую и легкую. Я ее себе в виде веночка на голову обвязываю, диодики светят прямо на вышивку и мои глазки не устают.

Сон пришел быстро. Снилось море, страстно ласкающее неприступные скалы. Брызги фонтанами разлетались на ярком солнышке, создавая мириады сверкающих бриллиантов. Начался ветер, переходящий в шум и свист… Пиликала моя сигнализация в машине.

Выглянув на балкон, я никого не заметила и легла вновь в теплую постель.

Волны меня несли на паруснике. Рассекая волну, я смеялась, и парус, натянутый и терзаемый ветром, вторил мне, и как-то резко завопил канат… Опять моя сигналка.

На балконе зябко. Увидела, что какой-то мужчина ошивается возле моей машины.

Таак. Надо действовать решительно. Прежде всего одеться (люблю спать голой). Халат.

Пальто. Где пальто?! Так, одеяло с кровати — сойдет!

Револьвер в руку. Ключи. Тапочки. И в голове пронеслось почему-то голосом школьного учителя по физкультуре: «Бееегом, приставным шагом аааарш!»

Ну, по ступеням приставным у меня не получилось. Но поскакала я — в тапках — очень активно. Хотя сборы происходили в темноте, на ощупь, очень быстро все нашла, будто в темноте резко стала хорошо видеть!

Выйдя на улицу, старалась идти не быстро, а вальяжно, насколько мог себе позволить это человек в три ночи, на улице, будучи укутанным в одеяло.

И вот, завернув за угол, я увидела высокого парня. Он странно себя вел, трясся и слегка подпрыгивал.

«Наркоман», — подумала я и сильнее сжала уже нагревшуюся в ладони рукоять револьвера.

— Молодой человек, что вы делаете у машины? Отойдите, пожалуйста!

Парень странно шарахнулся от меня. И даже немного ойкнул.

«Точно, наркоман, глючит его!» — подумала я. А он тем временем все равно стоит рядом.

— Молодой человек, отойдите от моей машины!

— Это моя машина.

«О, — думаю, — штырит человека. И прыгает так активно почему-то. И щуплый он какой-то…»

— Это моя машина! — уже громче говорю я и в упор смотрю на него.

Он почему-то безумным взглядом смотрит все время на меня и немного пятится назад.

— Девушка, эээ, вот моя машина, рядом с вашей, у нее срабатывает сигналка.

Пару минут я осознавала полученную информацию.

Задумалась.

И тут мой собеседник спросил:

— Скажите, а с вами все хорошо? — и странно посмотрел поверх меня куда-то выше лба и проводил взглядом аж до самых ног.

И тут я вспомнила!!! Фонарик-диодик в виде веночка, рожками вверх был включен все это время. А уснула я за вышивкой с помытой, но не высушенной головой (и получилось гнездо). Я укутана в гигантское одеяло, на котором в двухметровую длину нарисована Маша из мультика. А на ногах у меня розовые пушистые тапочки, из которых почему-то тянутся капроновые колготки (не спрашивайте, как это произошло, — сама не знаю).

И револьвер в руках. Хотя уже один мой вид — еще то психологическое оружие.

Пока я это осознавала, парень жалобно спросил:

— Простите, а можно к вам под одеяло? Я очччень замерз. Увидел, что сигналка сработала — и сразу с постели рванул сюда.

Он и правда был в футболке, легких штанах и домашних тапочках.

И тут сначала на мою, затем на его машину упали с дерева орехи. И обе запиликали у нас на глазах.

Поняв истинную причину срабатывания сигналки, мы рассмеялись. Потом уже и познакомились. Я предложила ему выпить ароматного чая, чтобы не заболеть.

Через год мы стали мужем и женой.

И каждый раз, когда нас с Сережкой спрашивают, как мы познакомились, серьезно отвечаем — под одеялом.

Симпатия

Жаркая ночь душила и сжимала в своих липких объятиях. Инна ворвалась в свою квартиру на девятом этаже. Мигом сбросив пыльную одежду, направилась в душ. Холодные струи обжигали, но не могли унять огня, бушевавшего внутри. Эмоции, прикосновения, длинные разговоры, боль, смех, чувства, страсть, злость… все перепуталось…

Год назад Инна начала ездить с Андрюхой на фронт. Там, в отдельном разведбате, воевал Вадька, ее бывший коллега, с которым они работали много лет назад на студии звукозаписи. Он пытался грубовато ухаживать, а когда Инна осталась неприступна — оставил попытки, но общение по аське продолжил.

Высокий, крепкий парень, внешне очень даже симпатичный — Вадька никак не мог понять, почему она ему отказала. Шутила, смеялась, говорила, что возможна только дружба и все. Каждый раз, наблюдая ее активность в Фейсбуке, новые фото, поездки в красивые города и страны, он строил планы, как ее заполучить. Но она отвечала ему очередной шуткой и ускользала, оставив в памяти сладкий запах духов и очередную оскомину от сарказма в словах.

Они поздравляли друг друга с днем рождения и Новым годом. Это единственные моменты за несколько лет, где не было язвительных слов и попыток привлечь внимание.

После Майдана война уже воспринималась как должное. Получив повестку, Вадим бросил ей в аську: «Ухожу на фронт», а в Фейсбук запостил фотографию из учебки, где он с оружием и браво смеется. Его телефон зазвонил немедленно. Срывающимся голосом Инна спрашивала, что ему нужно. Скупо надиктовав список, без надежды на помощь, Вадим отметил для себя, что впервые от нее услышал иные эмоции, отличные от иронии. «Это хорошо, зацепило, значит», — констатировал он.

Их общение было кратким. Вадим был немногословен, а Инна явно стала теплее к нему относиться. Был даже легкий флирт по телефону, на который она реагировала уже по-другому.

Сначала Инна передавала ему все необходимое через волонтеров. Чаще всех на фронт ездил волонтер по имени Вадим. Внешне даже похожий на ее Вадима из АТО. Светловолосый, рослый, веселый и очень общительный, Вадим-волонтер умел мгновенно расположить к себе всех. Во время одной из погрузок, в пятницу вечером, Вадим-волонтер предложил Инне поехать с ним к Вадиму-бойцу. Впереди были выходные, и к вечеру воскресенья они должны были вернуться домой.

Дорога очень сближает. Шутки и слова волонтера убаюкивали, располагали, интриговали… Очередная остановка в пути. Ужин. Он рассказывает что-то смешное. И случайно наклоняется слишком близко. Инна отпрянула. Испугалась. Поняла его намерения и застыла. Анализируя и выжидая его реакцию. Вадим-волонтер, хитро улыбнувшись как ни в чем ни бывало, спросил про Вадима-бойца:

— Любишь Вадима?

— Нет. Просто хорошо отношусь. Симпатичен вроде бы. А ты не приставай ко мне, даже если и не люблю его.

— Ты со мной поехала в ночь. Как мне еще развлекаться?

— Я пешком домой пойду.

— Пешком не надо. Я обещал Вадиму тебя привезти к нему, — выдал волонтер и осекся.

Инна заподозрила неладное, но решила для себя, что проанализирует это в более спокойной обстановке.

Их приезд был встречен радостно и бурно. Вадим-боец кружил ее на руках. Загорелый, чуть исхудавший, но вдохновленный — он ей определенно нравился. Днем они долго сидели на лавочке под палаткой. Разговаривали, впервые поцеловались… Под покровом ночи звезды освещали их тела. Ей казалось, что она узнала его иначе и, в совсем другого человека, — влюбилась.

Воскресенье наступило мгновенно. С обеда Вадим-волонтер начал собираться и немного угрюмо косился в сторону Инны и Вадима-бойца.

Инна решила сорвать в дорогу маков и ромашек, которые буйно цвели у палаток. Вдалеке увидела обоих Вадимов. Волонтер передавал бойцу деньги. Она подобралась поближе.

Грубые шутки, обрывки фраз:

— А она с гонором деваха…

— Я четыре года ее уговаривал!

— Ну, тебе дала той ночью, а мне даст этой! Спорим опять?!

— А как я тебе поверю?

— Я ее голой втихаря сфотографирую и тебе вышлю.

Обратно Инна ехала в какой-то прострации. Вадим-волонтер пытался ее разговорить, на остановках приставал, на что она достала газовый баллончик и спокойно сказала:

— Только тронь — глаза забрызгаю, сама сяду за руль и уеду. А тебя тут оставлю. Только тронь!!! Ты меня, сука, понял? Вадим не понимал, почему она такая злая, но то, что она долго была неприступна для Вадима-бойца, — многое объясняло.

«Эх, второй раз проиграл… сука Вадим… знал же…» — думал волонтер.

Светало, когда Инна влетела в квартиру. Эмоции, прикосновения, длинные разговоры, боль, смех, чувства, страсть, злость… все перепуталось… И только жилкой билось в голове: «Поспорили»!

Душ не мог смыть с души мерзкие чувства. Но понемногу тушил жар, и ледяные струи казались уже чуточку теплее… не такими обжигающими.

Ей очень тяжело было доверять мужчинам. Но она вновь поверила и вновь обожглась…

Как теперь жить с замкнутой дверью в душе? Кому верить, во что верить, да и зачем?

Снайпер

Как здорово иногда перебирать «ништячковые полки».

Там всегда набросано много разного хлама: ручки, крючочки, степлеры, бумажки всякие, счета, камни с моря, скотч и куча монет из разных стран, заколки, лекарства, стикеры с сахаром…

Все это выбросить вроде бы рука не поднимается — а вдруг пригодится?

Однажды он потерял маленький клочок бумаги с крайне важным номером. Но судьба все равно решила воплотить задумку.

Денис перебирал ящик, хаотично отгребая рукой бумажки в поиске нужной визитки. Отлетали в сторону старые счета, записочки с неизвестными номерами телефонов, и вдруг — он застыл. Взял в руки маленькую записку с дрожащим почерком:

«Денис Резниченко, 42-й бат, разведотряд, снайпер — тактические перчатки (М — 2 шт, L — 3 шт, XL — 4 шт) — каски (9, но сколько есть) — целокс (кровоостанавливающее — сколько есть) — жгуты (9, но сколько есть, CAT) — носки, термобелье — лекарства от гриппа».

И его номер телефона в конце да маленький рисуночек — цветочек в виде тюльпана… крохотный.

В голове начали всплывать воспоминания: война, призыв, ее голос, прорывающийся среди снарядов, сообщения, фото в Фейсбуке… Запах ее волос, первые объятия… и первый их взрослый разговор…

В школьном дворе уже давно эхом по углам и закоулкам пролетел звонок. Учитель заболел, и два класса свели вместе на один урок. Шум был слышен даже сквозь закрытые двери. Учителя на замену еще не нашли, и 60 учеников в замкнутом пространстве буквально сносили крышу на четвертом этаже школы. Денис уже пять минут стоял в коридоре и наблюдал за школьным двором с высоты.

В никогда не закрывающиеся серые школьные двери забегали опоздавшие ученики. Одна девочка в синей курточке и смешной шапке с большим бубоном шла быстро-быстро, забавно футболя коленями пакет со сменной обувью. Перед самой лестницей у входа пакет не выдержал: на мокрый, с островками снега, асфальт вывалились черные туфли-лодочки. Девочка с бубоном смущенно остановилась, задрала голову вверх, мысленно с кем-то разговаривая и возмущаясь, быстро наклонилась, собрала туфли, взлетела по лестнице и рванула двери на себя.

Это была Оля из девятого «Б», с которым класс Дениса прям сейчас проводил совместный урок.

Через пару минут розовощекая и запыхавшаяся Оля почти бежала по коридору. В руках у нее были сапожки, длинные, красивые ноги обуты в те самые туфельки. Сумка через плечо сдерживала копну густых волос, а фигуру обтягивало серое платье в английскую клетку.

Странно, но Денис впервые увидел ее особенной. Милой, нежной, растерянной. И где-то внутри зашевелилось желание ее защищать, помочь. Потянуло.

— Привет, Оля. Нас совместили. Учителя еще нет, не спеши.

— Да, привет, я знаю. В учительской сказали, что нам в конце дадут самостоятельную по домашке, надо готовиться. На замене МарьАндревна — приколупается к каждому. Я в класс, шпоры напишу, и ты давай, — запыхавшись, скороговоркой выпалила Оля и, грюкнув дверью, растаяла в шуме класса. Она была старостой. Шум затих. Слышен был негромкий Олин голос. И началось ровное гудение.

«Начали писать шпоры», — подумал Денис и вошел в класс.

Он хорошо учился, благодаря отличной памяти. Шпоры не писал. С Олей они пару раз пересекались на школьных олимпиадах, но только сегодня впервые их разговор показался ему таким теплым и даже интимным…

После девятого класса Денис поступил в колледж КПИ. Оля осталась учиться в школе.

К семилетию выпуска его отыскала активистка из класса — Ира Иванова, сменившая за это время уже две фамилии исерьезно готовившаяся примерить третью. Нехотя, но пошел. Хвастаться особо нечем: все как у всех. Семьи нет, работа стабильная, но любимая. Да, машина и квартира есть. Заработал. Да, как модно говорить, айтишник.

В большом школьном зале ничего не изменилось, кроме штор (логично: на что сдавали деньги, то и меняли). На бессмертных красных креслах сидели и шумно перекликивались разновозрастные выпускники со счастливыми лицами и детским восторгом. Непривычно громко гоготали парни, вспоминая школьные шалости. Взрослые незамужние девочки обаятельно улыбались, а те, кому никого арканить не нужно, умиленно разговаривали о цвете кала у малышей, новомодных смесях для прикорма и показывали все фото своих деток, хвастаясь их успехами.

Денис увидел свой класс, разместившийся в дальнем углу. С радостью со всеми пообнимавшись, сел у стены, чтобы охватить взглядом весь актовый зал. Его внимание привлек хохот, разразившийся через десять рядов от него. Все, кто стоял и сидел там, смотрели на нее, веселую, с густой копной пышных волос, активно что-то рассказывающую и жестикулирующую. Девочку, которая нисколько не изменилась с того самого момента, когда уронила свои туфли на школьный асфальт: вздернутый нос, веснушки, веселые голубые глаза, озорная улыбка и милый голос, рассказывающий смешные истории.

Она вновь приковала его взгляд. Оля.

В какой-то момент их взгляды пересеклись: она умолкла на мгновение, ее глаза сосредоточились на нем. Вспомнила. Улыбнулась. Только ему. И радостно приветливо помахала рукой.

На сцену вышла завуч школы, и начался концерт для выпускников. Потом все пошли в кафешку. Все три параллельных класса гуляли в одном большом заведении, но в разных залах.

Четыре утра. Музыка затихает. Чувствуется скорое окончание праздника. После быстрых танцев, где Оля веселилась, начинаются завершающие, медленные.

Дениса парни потянули на улицу через весь танцпол. Они вновь встретились взглядами. Оля решительно подошла к Денису:

— Я хочу с тобой потанцевать.

— Пойдем, — от неожиданности он согласился, хотя танцевать совершенно не любил.

«Странный танец. Она рядом. Мы вместе, так близко. Такая чужая и такая родная. Смотрит в глаза и улыбается. И фигура под руками живая, трепетная. И пахнет она… цветами. Какими-то очень знакомыми цветами», — думал Денис, плавно покачиваясь в танце.

— Как поживаешь?

— Спасибо, хорошо. Работаю, не женат, наслаждаюсь жизнью, — решил пошутить, отвечая на стандартные однокашниковские вопросы, Денис.

— Мы завтра собираемся в школе — у учительницы математики юбилей. У тебя же тоже Людмила Ивановна вела?

— Да.

— Приходи. В 12.

— Ты когда домой? Можно я тебя провожу?

Они брели по рассветному городу и разговаривали обо всем на свете. Мило, приятно, будто они друг друга знают вечность и это не первый в их жизни долгий разговор.

На следующий день букет алых роз для Людмилы Ивановны был торжественно вручен Денисом. А Оле он тихонько подарил высокую прямоугольную коробочку со словами:

— Только не переворачивай. Аккуратно.

Затем позвонили с работы. Он быстро уехал. Обещал перезвонить в тот же день.

* * *

— Алло. Это… Денис? Здравствуйте. Это Оля. Мне сказали, вам что-то нужно. Для вас и ребят из отряда. Я волонтер, и… мы с вами…

— Да. Здравствуйте. Нужно много, но я не знаю, сможете ли вы… Записываете? Диктую… Но только, если вам несложно… да… отправить через машину Макса…. Да, я встречу…. Спасибо! Спасибо огромное, девушка!

— Денис… Я Оля… Оля Савуль….

— А? Кто? Простите, плохо слышно. Оля, я вас перенаберу, вечером, когда будет потише….

###

— Но как ты узнала мой номер?

— Дали девочки из школы. Им кто-то сказал, что ты на войне… А я волонтер еще с Майдана.

— И я был на Майдане… Но я тебя не видел тогда…

###

— Оль, мне дадут неделю отпуска скоро. Можно мы увидимся?

— С радостью, Дениска!

###

— Я могу быть долго не на связи. Ты не бойся. Со мной все будет хорошо. Даю слово. Я напишу смс.

###

«Скажи, что с тобой все в порядке! Я волнуюсь».

«Связь слабая. Я жив. Вышли из окружения. Не бойся. Оль.

Я кое-что понял. Я тебя люблю. Уже давно люблю».

«И я тебя».

«Когда приеду, хочу обнять, и никогда не отпускать, и зарыться носом в твои волосы, а ты будешь гладить мою голову».

###

— Привет, Олечка! Как же я соскучился! — и, покружив ее в жарких объятиях, поставил на землю дрожащими руками.

Он впервые ее поцеловал. А затем стал на одно колено и прям на Майдане, радостно смотря в ее глаза, произнес:

— Ты выйдешь за меня?

Оля, закусив нижнюю губу от нахлынувших чувств, вытирала слезы, ручьями льющиеся по щекам…

Подарок, который он сделал ей когда-то после встречи одноклассников, — это был живой тюльпан в горшке. Этот самый тюльпан вновь расцвел ранней весной, когда у них родилась красавица-доченька.

Переписка

— Ты спишь?

— Нет. Только легла.

— О чем думаешь?

— О том, какие холодные простыни.

— Хочешь, я буду греть их, пока ты будешь в ванной, а затем в теплой постели ты уснешь в моих объятиях?

— Хочу. Но я тебя не знаю лично и немного опасаюсь)) И наше общение — это фантазии.

— Давай встретимся, познакомимся. Мы же столько лет говорим по телефону и переписываемся, ты мне как родная стала за те месяцы, что помогала нашей роте. Нам точно пора встретиться. Давай решим для себя. Поставим точку или нарисуем вместе бесконечность.

— Я еще не готова…

— Но ты же ни с кем не встречаешься, свободное время проводишь в сети…

— Мне так легче.

— Жизнь требует и реалистичности, и объятий. Мечтаю прикоснуться к твоему телу, ощутить аромат волос, увидеть взмах ресниц, услышать вживую твой смех. Принести тебе в постель утренний кофе и затянуть наше утро до обеда.

— Ты вкусно пишешь. Но я боюсь… довериться и опять обжечься. Лучше пусть ты будешь моей любимой, далекой и несбывшейся фантазией, чем новой болью и очередным шрамом в душе.

— Со мной не будет гладко. И через год у нас с тобой будет первая ссора. Но через год мы с тобой поженимся, и ты станешь отходчивее и нежнее. А когда будешь хмурить свой лобик — я буду нежно его целовать, и ты начнешь улыбаться. Через два года ты родишь мне сына. А еще через три — красавицу-дочурку. Мы вместе состаримся. Я буду бурчать, а ты — все время меня лечить. И, когда внуки будут сидеть у нас на коленях, ты поднимешь глаза, где я увижу: «Спасибо за счастье, Любимый!»

— Улица Печерская, 8, 2-е парадное, 3-й этаж, квартира 23. Дверь будет не заперта.

Через два года в семье, где жили уважение, доверие, любовь и понимание, родился первенец. Здоровый и счастливый малыш.

Доверяйте тем, кто хочет сделать вас счастливыми.

Анечка и Лешенька

В нем чувствовалась выправка военного. Он дорожил каждой секундой. Не позволял себе расслабиться. Его взгляд всегда был сосредоточен и фиксировал каждую деталь.

Казалось, от него ничего не ускользнет. Да и не хотелось ускользать от его внимания.

Выйдя из здания, она чуть оступилась, но его рука тут же надежно подхватила ее под локоть. На миг глаза встретились. Она выдохнула: «Ах, благодарю!» Он ответил кивком и едва заметной, только ямочками на щеках, улыбкой. Его запах — едва ощутимый и ненавязчивый, сочетание ароматов парфюма и тела. Ее запах окутал сладостью духов, а шлейф уже уносил легкий весенний ветер.

Она шла на стоянку. Их машины оказались рядом. Четкими движениями он протирал зеркала. И слегка поглядывал на ее машину и на саму владелицу еще раз. От чего владелица особенно тщательно и грациозно начала протирать свои зеркала. Долго и основательно.

Неспешный диалог. Пробег. Возраст машины. Расход топлива…

Рядом оказалось кафе. Тихое, уютное.

Музыка была романтична, официанты ненавязчивы, а его голос словно завораживал, взгляд очаровывал, и почему-то отчаянно захотелось к нему в объятия, будто в них — тишина и спокойствие.

Он был Настоящим.

Настоящий мужчина. Такое обычное, но такое емкое выражение.

Редкое качество основательности и спокойствия.

Спокойное выражение глаз. Уверенность в каждом движении.

Он выбрал ее в тот самый момент, когда она еще утром парковала машину.

Наблюдал, как она здоровалась с сотрудниками и входила, держа сумку-папку одной рукой, а второй открывая дверь. Как выбился локон из-под намотанного на шею шарфа, как грациозны ее пальцы, как трепетно ее сердце, наполненное нежностью, и как чувственно тело, по которому ощутимо пульсирует дикая энергия.

Тогда он и выбрал ее из миллионов остальных.

Но она будет думать, что сама его заметила.

Женщины часто уверены в том, что выбирают именно они.

Но всегда, везде и во всем окончательное решение и выбор остаются за мужчиной. Настоящим мужчиной.

Роман был ярким и стремительным.

Ярослав оказался дембелем второй волны призыва. И второй месяц активно пытался разобраться в гражданской суматохе. Компания, в которой он работал до войны, сохранила его должность, и он без проблем вошел в колею рабочего режима. Чего не скажешь об ощущениях внутри, эмоциональном и психологическом состоянии. Ему везде и повсюду казалось, что стало еще хуже, чем было. Он стал нервным и раздражительным. Это начало сказываться и на работе.

В тот день, совершенно взбешенный пустяком с самого утра, Ярослав вышел на улицу покурить. В этот момент белая «фиеста» лихо припарковалась на узком парковочном месте. И выпорхнул птицей яркий комок энергии с буйной копной волос и резвым взглядом, резвее калаша.

Сама судьба их свела — даже имена были одинаковы: ее звали Ярослава. Волонтер, которая, помимо работы в службе сервиса известного сотового оператора, ездила на передок раз в месяц. Одинокая, яркая, 35+, без семьи и детей, свободная и легкая, знающая себе цену, страстная, гордая, загадочная… Такая запросто может вскружить голову любому мужчине, который не научился ценить в женщинах верность.

Нашлось много общих тем. Они не могли наговориться. Общие знакомые, населенные пункты в АТО, где они были почти в одно и то же время. Общие шутки.

Она понимала его, как никто!

А его начинал накрывать понемногу ПТСР. Только завуалированно. Ярослава для Ярика стала тем самым обезболивающим морфином, из-за которого не диагностируются признаки куда более серьезного воспалительного процесса. Он пропадал, появлялся, встречи чередовались упоительной страстью и жгучей ревностью. Затем просил прощения и исчезал. Внезапно он появлялся, а вместе с ним и ощущение спокойствия и защиты, как в начале их отношений.

А в это самое время Ира, молодая, красивая мама Анечки 7 лет и Лешеньки 3 лет, сбилась с ног в поисках психолога или даже психиатра для ее горячо любимого мужа, который вернулся из АТО и стал сам не свой. Пропадал где-то, исчезал, пугал заявлениями «уйду снова в АТО» и требовал развода, потому что ему все надоело…

Сказка

— Мам, ласкажи сказку пла валшебников!

— Что это за сказка, сына? Напомни, я забыла…

— Ну, маам, ты сегодня с тетей лазговаливала и сказала «моя волшебница». А я спласил, а ты сказала, что эта тетя настаящая волшебница и ты знаешь много таких валшебников. И все они живут в сказке!….

— Ах да. Сказку… Ну, хорошо. Слушай. Только глазки закрывай.

Она поправила одеялко, подоткнула уголки под ножки, чтобы малышу было теплее. Посмотрела в окно — там медленно и тихо падал густой снег. «Скоро Новый год», — подумала Мама. И начала свой рассказ.

— Когда-то очень давно жили Волшебники. Они ничем не отличались от обычных людей, но у них была особенная сила — они превращали злых людей в добрых.

И как только где-то случались войны, катаклизмы, коррупция, воровство или еще что-то плохое из-за плохих людей — Волшебники спешили на помощь, и тут же злые становились добрыми! И больше никогда не делали никому плохого!

Так было много-много веков подряд.

Но однажды в стране, где жили Волшебники, начали происходить странности. Люди грустили без повода. Вроде бы все хорошо, но грустят. Стали думать Волшебники, в чем причина. Никак не могли понять.

Они не спали и не ели. Старались осчастливить каждого. Но люди все равно потом начинали грустить. Волшебники устали.

И тут самый старый и мудрый Волшебник собрал всех на вече и стал вести разговор.

Три дня и три ночи Волшебники думали. Три дня и три ночи не помогали и не волшебничали нигде в мире.

А на утро четвертого дня к ним начали приходить вести: люди перестали грустить! Они бегают, суетятся с очень серьезным видом, будто что-то ищут.

И поняли тут Волшебники: всему виной — лень. Которую они же и породили.

Волшебники осознали, что делая вместо людей их работу — устраняя зло просто так — они не давали им развиваться, подумать о своем внутреннем мире и душе. Они сразу делали мир хорошим, и никто не знал, что такое зло. И люди начинали скучать. Потому что человек без цели и желаний становится грустным сам по себе. И ленивым. У каждого должна быть мечта, цель и желания, которых он должен достичь!

— Я машинку хочу. И велтолетик на ладиоуплавлении… — пролепетал почти засыпавший малыш, — и чтобы ты и папа не болели……и сестленку хочу маленькую, как у Сашки из глуппы…ему мама из лоддома плинесла…и хочу, чтобы воклуг все были счастливые и было много Доблррра!

— Вот видишь, — улыбнулась мама. — У тебя есть очень хорошие цели и мечты. Они обязательно сбудутся.

— А что с Волшебниками дальше было?

— Волшебники прекратили активно бороться со злом. Ведь когда только они этим занимались — другие люди не делали ничего, чтобы улучшить этот мир и сделать что-то доброе и хорошее для всех.

Волшебники до сих пор живут среди нас. Но теперь они наблюдают. И стараются помогать только трудолюбивым, умным и добрым людям занимать важные должности. Стремятся помочь только хорошим президентам добрых стран (но таких, увы, единицы), чтобы у жителей все было хорошо. И, конечно же, помогают деткам, которые старательно учатся, верят в Добро и всегда идут дорогою Добра.

Спи, мой славный! Мир полон волшебства и чудес. Тебе еще многое предстоит узнать и увидеть. И тебе это обязательно понравится. Мы постараемся.

Она посмотрела в окно: там медленно и тихо падал густой снег. «Скоро Новый год. Можно будет много волшебничать», — подумала она и улыбнулась, озарив всю комнату нежным волшебным сиянием…

О нас

Иногда мы все болеем.

Кто-то насморком, кто-то другим человеком, кто-то сам себе ищет приключений.

После операции на шее мне понадобилась помощь врача-вертебролога. Им оказался мой Олежка.

Тот солнечный и невероятно волнующий день — помню каждую его секундочку!.. 12 августа 2008 года.

Когда встречаешь свою судьбу — тебя как разрядом тока прошибает! Первый взгляд в глаза — и ты уже тонешь в глубокой и мягкой пучине нежности, окутывающей тебя неимоверной теплотой и радостью!

Тот взгляд был взаимным, такой же взаимной стала наша любовь.

Так получилось, что в тот же вечер были шашлыки, звезды и разговоры, разговоры, разговоры…

Встречая именно Того, ты не можешь им надышаться! Не можешь наговориться, жаждешь слушать его постоянно и рассказывать о себе все самое сокровенное! Удивительное ощущение!

Через десять дней мне сделают предложение. Мы лишь говорили постоянно, не целовались и уж тем более не… (простите за откровенность).

Это и есть Любовь!

Через месяц у нас появится общая крыша над головой, ровно через полгода со встречи — мы поженимся и обвенчаемся, у нас будет крупный выигрыш, затем своя квартира, одна, вторая…

Много чего за эти пять с половиной лет произойдет.

Семейная жизнь так интересно устроена, что со временем, врастая друг в друга, начинаете осознавать близость иначе, иначе справляетесь с проблемами.

Иначе реагируете на страшные и очень страшные события.

Война

Это когда ты готов свернуть горы, лишь бы уберечь родных и любимых от этого горя. Но от твоих действий крайне мало что зависит, даже если ты волонтер или боец. Точечно — мало. Но вместе, объединяясь, — можно что-то изменить (жаль, систему пока что не удается).

В тот год, в самом его начале, мы верили, что все у нас получится. У всех. Ведь столько смогли!

В тот же год в нашу новую квартиру со старым ремонтом мы загружали чуть ли не под потолок нательное белье, согревайки, медикаменты, форму, продукты, одежду для бойцов и для деток в интернаты, игрушки, рисунки, медицину для госпиталей, очки и рации, разные игрушки для разных ребят.

Квартира стала первым складом… А я перестала нормально спать. В ней было много людей, много тех, чьи мысли были идентичны с нашими.

Мы могли созвониться в 2:30 ночи и обсуждать новую загрузку машины.

А в 5 утра закидывать вещи и продукты новому экипажу.

А в 9:00 нужно быть на работе. И зарабатывать деньги для новых закупок.

Болезнь

Это когда понимаешь, что готов на все. Но диагноз — как приговор… И в душе ты орешь и плачешь. А внешне спокоен и подбадриваешь. И боишься даже подумать… что можешь потерять родного человека… родителя…

В семейной жизни чем дальше — тем больше испытаний. Тем крепче отношения. Потому что в мире и благополучии легко любить. А вот в тяжелое время, когда передряги, болезни и бессилие, любовь перерождается. Она становится куда более осознанным чувством.

Будто вам обоим залили кровь друг друга, и вы стали единым организмом, одним сосудом.

Наверное, это и есть любовь.

Когда, несмотря ни на что, — вы становитесь ближе и роднее.

Монолог Вахини

(слабонервным не читать)

Давным-давно, задолго до войны… Лет пять назад. Пригласила меня подруга на женские международные собрания типа «Чего хочет моя внутренняя бАгиня».

Меня на такое звать нежелательно, но одна она идти не хотела…

Украинский Дом. Все чинно и пафосно. Сотни женщин. С милейшими улыбками, в которых читается от «ах ты ж сучк@ крашеная, на тебе шикарное платье» до «вот же зараза, похудела на 10 кг!» и т. д. Хотя вслух говорят «ой, как же я рада тебя видеть!» и «роскошно выглядишь!»

И я такая вся с шестым размером груди, осиной талией, крутыми бедрами, 25 лет, на высоченной шпильке и ЗАМУЖЕМ!!!

Уровень их раздражения на меня зашкаливает: я еще и в семье счастлива, что легко угадывается за моей удовлетворенной улыбкой… Плохо им, короче, возле меня.

И начинаются в различных залах тренинги.

Зал № 1

Лекция на 30 минут о женской сексуальности. О том, как самой себе сделать очень приятно, если нет рядом мужчины. «Как важно ублажать свою внутреннюю Вагиню. Разговаривать с ней и прислушиваться, чего и КОГО хочет именно она. И если она хочет групповушку — значит надо попробовать. Сдерживать свои желания плохо» и т. д. и т. п.

К моей «радости» подруга потянула нас сесть в первый ряд.

И тут спрашивают у меня:

— А чего именно хочет ваша внутренняя Богиня?

Я чуть не поперхнулась со смеху.

— Секса, любви и шелковицы.

Очевидно, третье желание несколько озадачило тренера по Вагиням, и она призадумалась. Посмотрела на мое обручальное кольцо. Затем строго так:

— А вы получаете все это в семье? А хотите получать больше?

— Конечно! Мне бы три ведра шелковицы каждое лето, и я была бы счастлива.

— А секс? — выпытывает у меня.

— Мне доступны все его виды.

— Все-все, — выпытывает зануда, как бы приглашая зал вовлечься в дискуссию о видах и желаниях в сексе, — по Камасутре?

Я не растерялась, жгу дальше:

— Вы не поверите, но испробовано с мужем даже то, чего там нет…

В глазах прочла немой вопрос: «Че ж ты сюда пришла, деточка?!» но она сдержалась))))

Зал № 2

О, это было упоение! Всем дали карандаши, листочки и задание:

«Нарисуйте ваш оргазм».

Подруга, которая меня привела сюда, уже тупо толкает меня в бок и просит ржать потише.

Беру все семь карандашей радужных цветов в одну руку и, вертикально их поставив, вожу круговыми движениями по всему листочку с довольной моськой.

Через 10 секунд поднимаю глаза — на меня смотрят несколько девиц, и тренер (не очень молодая, но явно недавно вкусившая плод сладострастия) тихо ко мне подходит и спрашивает:

— Вы закончили?

— Да! — с гордостью и широчайшей улыбкой отвечаю. Я бы еще этими карандашами точки поставила. Так быстро-быстро!!! Но решила поберечь их психику.

— Хм. Необычный рисунок. Никогда такой не встречала… Так много красок, экспрессии….. Ну что же. Можно, мы ваш рисунок разберем?

Я утвердительно киваю. И замечаю, как девочки вокруг рисуют цветочки-лепесточки, росу на тычинках, мотыльков и проч. Да, нет во мне художника…

Кстати, мне сказали, что у меня излишне много эмоций…

Поговорили бы они с моими соседями — те бы более широко охарактеризовали мой оргазм, и без всякого рисунка!

Зал № 3

Это про чакры. Заходим в странно пахнущий зал. Благовония, все дела.

Нам говорят:

— Примите позу стоя, согнув ноги в коленях. И тужьтесь.

Стоя!

Ну, стою. Тужусь (помню про запах в зале). Давлюсь со смеху. Подруга уже строго говорит, что нас обеих выгонят отсюда из-за меня. И тут тренер:

— Представьте, что вы с силой выталкиваете энергию из своей нижней чакры…

(Уж простите, кто тут читает слабонервный) шепотом произношу:

— Обычно я это делаю в туалете и одна.

Часть женщин заржали вслух, часть осуждающе и строго на меня посмотрели, а тренер мне сказала чуть сильнее опуститься к полу.

Я вновь шепотом:

— Да мне пока не надо, спасибо.

Закончили упражнение. Подруга, шо буряк, красная.

Упражнение № 2.

Со звуковым сопровождением.

— Говорим «Оооммм» и пропускаем через все чакры поток энергии…

Типа очищаем их.

Я не знаю, то ли уже от ржаки, то ли буква «М» у меня слабо получалась, но звук вышел долгий и протяжный «Оооооооо!!»

Половина группы дальше продолжать не могла. Сбилась… на какой-то чакре!

По итогу, я таааак наржалась за целый день, что подруга пообещала больше меня на такое никогда не поведет (а я ж предупреждала).

Зато организаторы накрепко записали мои телефон и е-mail и регулярно, вот уже пять лет подряд, присылают приглашения на подобного рода «диалоги внутренней Вагини».

Слушайте себя, свои чувства и не забывайте от души наполнять себя позитивом!

Наши маяки

Пепел от сигареты давно осыпался на подоконник. Между пальцами осталась лишь маленькая часть, которая слегка дрожала в длинных тонких пальцах.

Это единственное, что выдавало ее состояние.

Внешне — невозмутима и даже спокойна. Туманный взгляд и едва уловимое дыхание. Большой черный свитер крупной вязки укутывал красивые плечи. Руки плотно охватывали тело, будто обнимая саму себя. Гордо вскинутый подбородок. Немного припухшая нижняя губа, но не от поцелуев. От покусываний. Чтобы сдержать рвущиеся наружу мысли. Чтобы не заплакать.

Она полтора года ждала его из АТО. Сотни бессонных ночей, миллиарды мыслей, растерзанная от страха и боли нервная система и звенящая тишина от радости, что он вернулся живым и невредимым. Но ссоры, скандалы из ничего, его раздражения и вспышки…

Нет, особой драмы не было. Кроме выжженной души. Каждый человек обязательно встраивается в чью-то жизнь.

Роднится с чьей-то душой. Стремится слиться воедино, чтобы ощутить близость. Это естественно. Плохо то, что сливаются слишком — забывая о самом себе.

После ссоры он вышел. Сказал на прощание: «Я никому не нужен» — и исчез. За окном метель, мороз и холод незнакомых лиц. Только что был рядом, можно было прикоснуться и вдохнуть родной запах, окунуться в тепло его рук. А остался оглушительный звук закрывшейся двери.

* * *

Он шел по тихому ночному городу. Снег плавно ложился, украшая землю пушистым одеялом. Дышалось как-то легко и надрывисто.

Потому что когда идешь или едешь на большой скорости и неважно куда — кажется, что убегаешь от проблем.

Но бежишь ты не от проблем, а от себя.

Ведь там, в той теплой и уютной квартире, — жена и ребенок, твоя жизнь и душа, тепло и энергия, благодаря которой ты живешь…

Когда приходят такие мысли, начинаешь злиться. И понимаешь, что виноват сам. И злишься как бы на себя. Но признаваться, даже самому себе, в этом не хочется. Поэтому просто идешь, зло пиная этот излишне белый, чистый, невинный снег…

* * *

В окне на десятом этаже будет всю ночь гореть свет. Как маячок. Вдруг он заблудился, но увидит и придет.

Вокруг идущего в неизвестность будет разлетаться в стороны снег, пар от частого дыхания будет бурно клубиться.

Он будет долго и упрямо идти, пока не осознает, что все проблемы идут вместе с ним. Внутри. И ждут, пока он не остановится и не разберется со всем. Пока не уткнется в любимое плечо, зароется в ее волосы и не вдохнет их аромат… он не станет спокойнее.

Только как жаль, что к маяку, который ему так верно светит, он повернут все время спиной…

Цените родное тепло рядом. И не бегите от себя. Найдите смелость заглянуть себе в душу. Там все ответы.

Мужчина

Вот он стоит весь из себя, в костюме, который сшит специально для него и немного мал. Чтобы обязательно подчеркнуть накачанную фигуру, выпирающие мышцы. У него даже взгляд такой, будто он одолжил всем присутствующим по $10 000, но великодушно простил долги. Обязательно что-то держит в руке, согнутой в локте. Деловито. Бокал, или телефон, или ключи от машины. Неважно, ключи от «ланоса» или «ренжа». Важен взгляд, полный осознания собственной значимости. Открытый лоб, челки не будет. И чем глубже вечер, тем сильнее будет расстегнута рубашка под пиджаком. Пара пуговиц сверху случайно разойдутся, показывая ширину шеи, ой, простите, души, и выставляя напоказ толстую цепочку то ли из серебра, то ли из белого золота. Тут скромность подчеркнута всем, чем можно. Кроме часов.

А еще у него нет шеи, даже в расстегнутой рубашке. Есть голова, и она сразу же переходит, под трапецией накачанных и обколотых, чтоб быстрее росли, мышц, — в туловище. Руки слегка растопырены, как и ноги. Они же тоже накачаны. И нужно дать это всем понять немного переваливающейся, вальяжной походкой. Не забываем: каждому было подарено $10 000! И говорит он так безапелляционно, будто вчера защитил докторскую по квантовой физике, психологии отношений и рынку ценных бумаг одновременно.

Звуча своим басистым голосом (даже если на самом деле это хрупкий тенорочек, иногда срывающийся и страшно падающий в сопрано), он говорит уверенно и немного медленно. Будто слова имеют значение в его исполнении. Иногда — имеют. Все очень взаимосвязано, обратно пропорционально: чем сильнее накачан / прилизан / начесан / напудрен / выхолен / заносчив — тем меньше веса в словах, и наоборот. Странная закономерность, но она есть. И если вы знаете тех, выглядит как Аполлон Бельведерский (хорошо-хорошо, я лично видела скульптуру — тоже не впечатлена. Тогда — как Арнольд Шварценеггер в молодости), и при этом харизматичен и умен — это, скорее, исключение, нежели правило.

А бывает, смотрит на тебя парень: и нос картошечкой, и взгляд, как у верного любимого пса, и улыбка добрая, даже смущенная тем, что взгляды пересеклись. А пахнет он нежностью, спокойствием и настоящим счастьем. Тихим. Тем, которое сразу незаметно. Счастьем, которое трепетно берегут и за которое каждое утро благодарят.

Но увидит это не каждая.

Потому что он хоть и высок, да и фигура есть, но без бугорков особых. И не выпячивает себя. Зато точно знает строение двухцепочечной молекулы ДНК, чем отличается ДНК от РНК, благодаря чему происходит сильнейшая циркуляция воды в океанах, отличительные черты ИС-3 и ИС-7 и их основные преимущества, виды и особенности южноамериканских птиц, кто такой вомбат и почему он какает кубиками, может читать наизусть стихи Высоцкого и Блока и точно знает, какой чай ты любишь пить с утра.

И все. Зависла. Застряла. Залипла и влипла. И что бы он ни говорил — ты будешь слушать.

А его слегка краснеющие от мороза или внутреннего волнения щеки будут сниться тебе каждую ночь. И волосы всклокоченные. И сильные руки. Не перекачанные, в которых, кроме мышц, силы нет, а именно руки с мощными, уверенными движениями. Это круче любого кубика на прессе. Это надежнее, чем дорогие часы.

И говорит он так, будто безмерно уважает каждого, с кем когда-либо контактировал в жизни. И смотрит восхищенно на тебя и на мир.

* * *

Оба этих парня ярко представлены на войне.

Первый — холерично и порой безрассудно может совершать опрометчивые поступки, потому что ставит превыше всего свои интересы, честолюбие, гордыню и ни за что не уступит. А бывает, что они оказываются еще и трусами, обозленными на мир. С такими больше всего разногласий. Таких ненавидят, пытаются спихнуть самым жестким командирам.

Ежели такой станет командиром — потери могут быть ужасны. Самодурство на войне может забирать жизни. По гражданке таких учат кулаками. На фронте, если кулаки не научили… выживаемость не высокая. Если ввяжется в драку с дураком или пьяным или напорется на такого же адреналинового наркомана… Да, погибнет, как герой. Так потом расскажут всем, увы.

Еще хуже, когда такой отправит роту солдат на задание без предварительной разведки — лишь потому, что решит: дело срочное и важное. И сколько потом ребят обратно не вернутся — на свою совесть не возьмет. Скажет, сами виноваты. Сука.

Второй парень — придет служить сержантом, рядовым обычным, если не в чинах призван на войну. И как-то сразу станет своим для всех. Надежным. С ним в разведку хорошо. И шутки знает смешные. И не подлый. Не страшно спать к нему спиной. Подстрахует когда нужно, и даже когда не просишь — готов помочь. А при случае — помолчит рядом так, что камень с души спадет и легче станет. Лишь кашлянет в сжатый кулак, посмотрит вверх, похлопает тебя по спине, закурит сигарету и передаст, чтоб затянулся. Таких принято называть «братуха» — потому что родной.

В простоте лица, в добром взгляде — у таких душа светится. С ними спокойно. Приказы таких парней выполняешь беспрекословно. И за год — весь батальон, как в начале. Небольшие ранения — это заживет. И большие — заживут!

Когда крыли сепары: «Не отступаем, парни». И выстояли.

Лисичанск. Трехизбенка. Новоайдар. Дмитровка. Счастье. Юрьевка. Дебальцево. Углегорск.

«Оружие и технику не бросаем». «Справимся». «Прорвемся».

* * *

В обычной жизни и первый, и второй могут выглядеть немного иначе. Особенно после войны. Особенно если ощутили жизнь и смерть на вкус.

Но если первый будет себя жалеть и уйдет в запой. Потому что «воевал, могу позволить».

То второй задумается о детях, о том, как много ему еще нужно сделать. Как важно успеть воплотить огромное множество своих планов.

И что важно — он поистине ценит каждое мгновение! Не напоказ, не для создания делового имиджа. Он спешит наиболее эффективно жить, чтобы сполна ощутить весь мир, вдохнуть и посмаковать все диапазоны радости.

Смотришь в его глаза — и точно знаешь, что рядом с ним ты познаешь весь спектр этой радости и будешь счастлива.

Да, возможно, без дорогих яхт и крутых селфи в Инстаграм. Но с ним ты в обычных кроссовках объездишь весь мир, увидишь лучшие рассветы и закаты на планете и обязательно, когда будешь в старости сидеть с ним у камина в вашем уютном домике, а рядом будут бегать и резвиться ваши внуки, точно ощутишь, что жизнь прекрасна только с тем, кто ценит каждый миг, в котором он живет!

Посвящается потрясающим Воинам, великолепным Мужчинам, моему брату Андрею Кохтенко и его комбату — Александру Перцевому.

Снежинка

(название песни А. Макаревича)

Очень хочется ловить красивенную снежинку на варежку и не дыша рассматривать ее замысловатые грани, этот неимоверно прекрасный узор.

Хочется идти вдвоем по снежной тропинке, которая блестит прекраснее любых драгоценностей и весело похрустывает под ногами.

Хочется нестись на санках с горки, заливисто смеясь и подпрыгивая на кочках!

Хочется греть его руки в своих. А он будет отогревать мои дыханием, легко касаясь кончиков пальцев теплыми губами. Хочется обняться и укутаться в его нежность, когда вокруг уютно, медленно вальсирует лапатый, как большие перышки, снежок….

Когда сама тишина, сказка вокруг, тепло его души и вся гамма ощущений звеняще отзываются внутри.

Хочется… счастья! И оно вокруг и внутри. Прислушайтесь. Остановитесь. Почувствуйте! Тсссс… слышите? Мееедленный вальс красивой снежинки… и кто-то греет ваши ладошки… и вам просто хорошо в душе… и тепло.

Да, война.

Да, грустно и тяжело.

Но не обворовывайте себя в чувствах — улыбайтесь миру! Он улыбнется вам в ответ!!!

Как же хочется, чтобы на наших плодородных полях колосилась пшеница, цвела гречиха, желтел подсолнух… а не рылись окопы и месилась солдатскими сапогами земля…

Как же хочется вдохнуть мудрость и любовь в каждого, кто заражен мыслью о ссорах, раздорах или войне!!!

Господи, дай сил нам всем, дай возможности жить и радоваться каждому дню, подскажи, как разумно действовать и как аккуратно подсказывать, научи, как управлять и как подчиняться, как мечтать и как выполнять, научи любить, прощать и верить.

Дорогие мои, цените свою жизнь и жизни всех людей, радуйтесь даже маленькой светлой новости. Даже хрупкому лучику, ведь благодаря ему — взойдет росточек, даст плоды и насытит мир солнечными дарами.

Верьте, верьте, все будет хорошо! Все должно быть хорошо!

Не поддавайтесь панике или страху, не позволяйте им проникнуть в ваше сердце.

Прощайте, прощайте тех, кто ненароком обидел, ведь обида поражает обоих и препятствует взаимному пониманию.

Любите, любите всей душой этот мир, каждого человека — мы все из одной плоти и крови.

Мы все — одинаково сильно хотим верить, любить и быть любимыми!

Быть Добру!

С любовью, ваша Леночка Суетова

Блогеры, журналисты, переселенцы

Павел Паштет Белянский

Родился в 1977-м году в шахтерском поселке Луганской области.

После окончания университета работал — продавцом автомагазина, рекламистом, менеджером оптовой торговли, начальником отдела по продаже, коммерческим директором, директором. С 2010 года занялся ритуальным бизнесом.

В 2014 году открыл собственную фирму по изготовлению и установке памятников.

Первые рассказы публиковал в своем блоге в Фейсбуке, где за один год вошел в число топовых украинских блогеров. Павел ПАШТЕТ Белянский въехал в топ не на скандале, не на политических постах, а на литературном таланте, написал массу миниатюр, смешных и грустных одновременно.

Автор трех книг: сборника рассказов «Я работаю на кладбище», детективной повести «Стоматолог решает жениться» и мистического романа «Великий Побег».

Сестра

Медсестре Лене чуть больше сорока. Она смотрит на мир с виноватой мягкой улыбкой, будто постоянно за что-то просит у всех прощения: у деревьев за окном одноэтажного здания медицинской роты, у бойцов, шлепающих тапочками по стертому линолеуму в коридоре между палатами, у чашки с теплым чаем на старом канцелярском столе, у меня, сидящего в ее кабинете на клеенчатом топчане.

Пьем с Леной чай, разговариваем. Вернее, она говорит тихим, извиняющимся голосом, а я боюсь ее перебить, молчу и стараюсь не шевелиться, чтобы ненароком не спугнуть ее виноватую улыбку.

За окном медроты шумно. Командиры раздают короткие приказы, и ботинки бойцов торопливо стучат по асфальтовым дорожкам военной части, и близко взрыкивает дизель бронетранспортера, настраиваясь на долгую, тяжелую работу, и ктото кого-то внятно материт, легко перекрикивая шум мотора.

Батальон готовится к отправке в зону АТО.

Дверь кабинета открывается, и к нам заглядывает мужчина, тонкий и сутулый, с лицом интеллигентного наркомана.

— Привет, Лена.

Лена вскакивает со стула, обнимает гостя, усаживает его на кушетку рядом со мной, наливает чаю, хотя тот вяло отнекивается, сует ему в руку печенье, извиняется, что нечем угостить.

— Ну что там? — спрашивает Лена. — Как папа? Как его здоровье?

— Нормально, прооперировали…

Тощий мужчина с лицом интеллигентного наркомана — хирург родом из Полтавы. Он ушел в АТО добровольцем, когда в город стали поступать первые раненые. Сшивать их в стационаре было бы гораздо проще, если бы там, на месте, на передовой, им сразу оказывалась квалифицированная помощь. И он пошел служить, чтобы со своим опытом быть там, на передке, где опытные руки нужнее. Чтобы какому-то неизвестному хирургу в тылу, в стерильном кабинете областной больницы, стало чуть легче оперировать раненого бойца, а у парня на хирургическом столе возросли шансы выжить и сохранить посеченную минными осколками ногу или простреленную руку.

Волонтеры собрали деньги и купили ему «жигули» девятой модели, чтобы мотаться по позициям. Машина старенькая, зато чинить легко и никаких проблем с запчастями и умельцами.

— Лет этой «девятке», да как моей Галочке, — усмехается хирург. — Я ее и зову — «Галочка». Как на жену, на нее можно положиться, выручает.

С войны он приезжал к отцу: у того пошел камень из почки и застрял в мочеточнике, потребовалась срочная операция. Вот он и рванул на своей верной «Галочке». Оперирующий хирург из районной больницы, мягкий и вальяжный, понимающе покивал щекастой головой, посочувствовал и, как своему, как коллеге, по блату, назвал цену операции для отца — триста долларов.

— Я ему говорю, долларов нет, могу гранатами, — кривится хирург. — Говорю, есть четыре. Или пять. Могу с чекой. Могу без чеки. Ты какими будешь брать?

По итогу операция отцу обошлась в двести гривен — ровно столько стоили все препараты и шовный материал.

Лена и хирург из Полтавы обнимаются на пороге медроты. Она просит его вернуться живым. Он обещает.

В углу кабинета на укрытом клеенкой стуле сидит девчонка лет двадцати, быстрыми и ловкими движениями пришивает пуговицу к куртке. С растерянным и испуганным видом. Ее руки и лицо — как будто живут разными жизнями. Руки умелые, их движения точны и выверенны. Лицо тревожное, в глазах рябь. Когда девчонка смотрит на меня, выражение глаз меняется. Такой взгляд бывает у дворняг, побитых жизнью собачек, ищущих кого-то сильного, кто пусть и не накормит, но хотя бы погладит. У кадровых военных не бывает таких глаз, только у мобилизованных, это я заметил давно.

Девчонка из Сум, у нее типичный нос уточкой и круглые щеки. В Сумах она работала в городской больнице медицинской сестрой, полторы тысячи зарплата, ночные дежурства, безденежье и усталость. В военкомате ей пообещали зарплату десять тысяч гривен в зоне АТО. И она согласилась. Сегодня она вместе со своей ротой уезжает на передовую, на место другой девчонки-медсестры, которую несколько дней назад привезли оттуда без ног. Говорят, подорвалась на мине.

Девчонка пришивает пуговицу, поправляет перед зеркалом в дежурке обмундирование, выходит на крыльцо. Ее тут же обступают бойцы из роты, строятся так, что она оказывается где-то в середине коробки, и уходят к машинам на погрузку.

В кабинет вваливается дядька. В одной руке у него огромная корзина с конфетами и фруктами, в другой — бутылка многолетнего «Чиваса», и в кабинете сразу становится тесно и шумно.

— Леночка, от души, Леночка, — выдыхает дядька, ставит у ее ног корзину и бутылку, бухается на колени и целует Лене руки.

Та смущается, пытается его поднять, в итоге сама опускается перед ним на колени, и они стоят так, посреди кабинета, обнявшись, и молчат, пока она наконец не усаживает дядьку на жалобно скрипнувший стул.

Он врач-анестезиолог. Подсаживается к Лене ближе, держит ее за руку и снова молчит. Так мы сидим минут пять, они, взявшись за руки, на стульях, я на топчане, и слышно, как на крыльце переговариваются бойцы.

Он говорит, что я, может быть, слышал его историю, рассказывали по телевизору. И коротко, смущенно рассказывает сам. Как он оказался на передовой с несколькими сильно раненными бойцами, и «сепары» были так близко, что раненые зажимали друг другу рты, чтобы не стонать, потому что их могли услышать. И как на них вышел один «сепар», случайно. И тогда он, врач-анестезиолог, бросился на того человека и убил его, ударив восемь раз ножом. Навалился всем телом, схватил одной рукой за булькнувшее горло, а другой бил, бил, бил и бил, пока тот не затих и горло не перестало хрипеть. Потом наши их отбили: и раненых бойцов, и его, перепачканного чужой кровью. Он врач, он шел сюда, чтобы спасать, его не учили убивать, не готовили к этому. Так потом он кричал в медроте, привязанный по рукам и ногам к железной кровати. Об этом, конечно, по телевизору уже не рассказывали.

Он стал мочиться под себя, здоровенный дядька на пятом десятке лет. И совсем перестал спать. Чтобы успокоить, врачи пускали ему по вене димедрол и готовили документы на списание, в «дурку».

Лена ругалась с врачами. Не давала ставить капельницы. И разговаривала с ним.

Привязанный к кровати, дерганый и посеревший, он засыпал, только когда она держала его за руку. Стоило разжать уставшие пальцы, и он тут же просыпался, смотрел стеклянными глазами в потолок и просил отправить его в дурдом. Или убить. Убить даже лучше. Лена уговаривала жить, своим извиняющимся, мягким голосом шептала, как шепчут мамы своим детям, когда им плохо или болит. Так она и сидела с ним каждое свое дежурство, всю ночь у кровати, держа за руку. И его отпустило, постепенно, день за днем.

И вот он, цветущий и взволнованный, с корзиной и бутылкой, зашел поблагодарить, сидит и держит Лену за руку, как когда-то. И не может произнести ни слова. Только качает головой, вздыхает и шмыгает носом.

— Это К. Это Н. Это Б, — Лена показывает мне телефонную книгу в своем мобильном. Все они у нее по буквам, ни имен, ни фамилий, говорит, нельзя, мало ли что. А вот этих четырех вчера привезли, попутной волонтерской машиной, четыре пакета в багажнике и четыре сопроводительных папки документов. Пакеты небольшие, кажется, бумаг больше, чем останков людей.

Их доставили в медроту, откуда дальше перевезут в госпиталь, для вскрытия и прочих действий. Но родственники погибших как-то узнали, что останки и документы уже в военнойчасти, и примчались под ворота бригады. Они потребовали сопроводительные документы, прочитали заключение и подняли скандал. Кричали страшно, на весь плац, так что бойцы выглядывали в окна дальней казармы.

— Понимаешь, — виновато объясняет мне Лена. — Если боец погиб при выполнении боевого задания, это одни деньги компенсации родственникам. Если просто в расположении части — это другие. А если вообще где-то при передвижении в тылу, так это, может быть, и совсем без компенсации. А в бумагах и написано, кто при каких обстоятельствах погиб.

Родственники, две женщины, старый дед и пацан лет десяти, кричали на Лену. Кричали, что страна отняла у них сыновей, а теперь отнимает и средства на жизнь. Они зло, истерично материли Лену, крыли ее последними словами, а одна женщина даже пыталась ударить. Лена стояла молча, виновато опустив голову, ничего не отвечала, только кивала и комкала в руках форменную кепку. А еще все они плакали. И Лена тоже.

В перерывах между разговорами и посетителями Лена пишет объяснительную записку.

Несколько дней назад такая же медсестра попросила Лену поменяться сменами: на ее дежурство выпал день рождения сына.

— Без проблем, — согласилась Лена и виновато добавила. — Я же понимаю, как тебе это важно.

Лена вообще всех и всегда старается понимать.

И они поменялись дежурствами, и медсестра вышла на работу вместо Лены.

В эту же ночь в медроту пробрался боец, вор и наркоман. Он искал наркотики, а не найдя и встретив Ленину сменщицу, от злости и ломки, ударил ее несколько раз ножом.

Вместо праздника на следующий день ее дважды оперировали в областной больнице.

А Лена теперь каждый день ездит из военного поселка в областной центр проведывать сослуживицу, возит апельсины и считает себя виноватой в том, что случилось. Ведь по всему выходит, что получить нож должна была именно Лена, но вот как-то не сложилось.

— Разрешите?

На пороге кабинета молодой боец, еще совсем мальчишка.

— Уезжаешь?

— Да, — кивает боец и добавляет срывающимся голосом, — на войну.

Лена крестит ему лоб.

— Помогай тебе Бог.

Однажды ночью этот солдат приволок в медроту своего товарища. Тот в туалете дважды полоснул себя ножом по руке и вскрыл вены. Было много крови. Затертые пятна до сих пор можно увидеть на потолке кабинета. Самоубийца упирался. Лена приказала бойцу лечь товарищу на ноги. Она пережала раны, быстро и ловко забинтовала разрезы и попыталась поставить капельницу. Самоубийца вырывался и не давал руку.

— Убью, суку. Башку оторву нахуй, блядь! — орала Лена, наступила самоубийце коленкой на голову, вывернула на бок руку и одним движением вонзила ему в вену иглу.

— Я в шоке, — радостно рассказывает мне боец. — Ноги, значит, держу и думаю, ну как можно самоубийце — и смертью угрожать!

И боец смеется. И Лена тоже.

— Ничего, испугался же, затих, как миленький, — хохочет она.

После товарища комиссовали. А этот уходит сегодня в АТО.

— Я вам позвоню, можно? — просит записать свой номер телефона боец.

Лена записывает. Новый номер с очередной буквой.

У нее их в телефоне много.

Одни буквы.

Она помнит всех.

И никого не удаляет.

Даже мертвых.

Андрей Алехин

Биография Андрея Алехина, как он себя величает, «ценимого, понимаемого народом блогера», — лоскутное одеяло слабосоединяемых фактов.

Тут и служба в Советской армии — и учеба в консерватории, работа на заводах Донбасса — и государственная медаль за вклад в изучение украинского языка, наглядные видеоролики о строительстве и ремонте — и роли настоящих французов в гламурных сериалах. Он учительствовал в провинциальной школе — и каждый день появлялся в шоу на центральном телеканале, получал «Золотое перо» как журналист — и работал главбухом швейной фабрики. Но главное — все-таки то, что случилось во времена Евромайдана.

Как и многие из тех, кто непритязательно вел свою страничку в социальных сетях, периодически выкладывая фотки котиков и смешные истории из жизни, Алехин вдруг обнаружил незаурядный талант хорошо вооруженного словом полемиста, разделывая под корень идеологических противников и постепенно обрастая тысячами читателей, оценивших его узнаваемый слог, отсутствие авторитетов и смачный юмор. Правда, и здесь он остался верен себе: веселые истории из жизни метро, которые заставляют читателей хохотать до слез, — и пламенные посты об Украине, от которых ватная публика исходит корчами и дымом, романтические истории из жизни парижанок (а в Париже блогер проводит полжизни, живя практически на две столицы) — и аналитические статьи, которые с удовольствием перепечатывают политические журналы и сайты, а еще многочисленные художественные рассказы, после которых читатели пишут: «Подскажите, это смешной рассказ или печальный, а то я хохотала, как сумасшедшая, а теперь почему-то расплакалась и не могу остановиться». Его точка зрения никогда не принимается на ура всеми сразу, скорее, вызывает массу споров: комментариев больше, чем лайков. Но его тексты точно не оставят вас равнодушными. Как он говорит: «Чтобы число твоих читателей росло — перестань об этом заботиться, пиши для себя — и увидишь, что будет».

Путин и имперяне

Президент Кадыров

Иногда я думаю: вот не стало Путина…

Неважно: убили, прибили, отравили, сместили, сам гордо ушел, несчастный случай. Кто дальше?

Дальше, по логике, президентом России должен стать самый хваткий, самый агрессивный, самый-самый, перед которым даже все эти абрамовичи-дерипаски пикнуть не посмеют, а Медведев — тот ваще в кому впадет от ужаса и не выпадет обратно уже никогда.

Ну и кто это?

Правильно. Ответ только один. Представляете? Объявляют: президент Российской Федерации Рамзан Ахматович Кадыров.

В Грозном — салют. На Красной площади — веселая стрельба, зажигательная лезгинка. Москва притихла и застыла в ужасе. Москвичи срочно ставят двери посолиднее и замки посерьезнее, вечерами на улицу стараются не выходить.

Один Басков такой хорохорится: «А что? Ничего страшного? Он мой хороший друг, он вменяемый, вот и Тимати может подтвердить… Скажи, Тимати!»

Тимати быстро кивает. И потом еще. И еще, на всякий случай. И думает о том, что Депардье так и не приехал, побоялся, ссыкло. И все замирают перед телевизорами за крепкой дверью.

Эрзя на нашу голову

Все помешались на исторических сравнениях.

Одни говорят: Россия сегодня — это Германия 30-х годов, а Крым — аннексированные Судеты! Та же атмосфера ненависти к окружающему миру, та же тяжелая форма национального самолюбования и маниакального превосходства, свой фюрер, поднявший страну с колен, кругом лозунги и истерика, интеллигенция бежит к черту, вместо евреев — украинцы, вместо Гитлерюгенда — Наши на Селигере, вместо ослепительной Марики Рекк — дура Тина Канделаки. Нацизм в чистом виде.

Другие говорят: нееееееееет, Россия сегодня — это Италия времен Муссолини, а Крым — захваченная Абиссиния! Все увлечены идеей империи, носятся с мыслью объединения имперской нации в один легион, радуются санкциям как проверке народа на вшивость и пристально смотрят: кто там, может быть, загрустит от отсутствия привычного комфорта? У всех есть свой дуче, за которым так радостно шагать вперед целой империей. Это не нацизм, это классический фашизм.

Третьи решительно заявляют: глупости! Россия сегодня — это сталинский СССР! Та же атмосфера страха и ожидания, что за тобой придут, то же выискивание и общественное шельмование врагов народа — либеральной пятой колонны, те же посадки в лагеря тех, кто хоть немного отклонился от линии партии, народ усиленно готовят к победной войне малой кровью. А уж сияющее Х…йло — без усов, но с ботоксными блестящими щечками — так и точно генералиссимус, вдохновитель всех наших побед, отец народа и наместник Бога на земле.

Все ударились в исторические параллели и сравнения. Одни мы вздыхаем и ничего не сравниваем — мы рядом с этим говном живем уже восемьсот лет. Вырастили эрзю на свою голову.

Бросаем Монако?

Знаете, все предвидят скорую ядерную войну — в связи с позорной отменой визита путена в Европу и рекомендациями Кремля всем российским чиновникам срочно вернуть своих родственников из-за границы домой.

Ядерная война — это, конечно, очень малоприятно.

Но до войны может и не дойти. Я примерно могу представить чувства всех этих холеных теток с их яхтами, маленькими собачками и престижными кокаиновыми детьми. Прикиньте: бросить Монако/Форт-Лодердейл/Женеву/Нью-Йорк, квартиры и виллы, недвижимость и движимость, молодых местных любовников и возможность общаться с Перис Хилтон/Дженнифер Лопес, сменив на холодную октябрьскую Москву.

С кем там общаться? С уборщицей Катериной Аркадьевной? С Наташей Королевой? Хули она до сих пор Наташа? Под пятьдесят уже ващето женщине!

Они точно тихо, по скайпу, сегодня спрашивают мужа:

— А вам там не проще всем как-то договориться и прихлопнуть этого… лидера, блин? Задолбал, честное слово. И так все кривятся. Яхту хрен пришвартуешь: придираются, мол, что-то не так, ватерлиния кривая. И за спиной в спа-салоне шушукаются. Уроды! Шоб он сдох, дебил!

А мужья им:

— Тссссссс! Тихо! Ты что не понимаешь, что сети тово… прослушиваются?

— Насрать!

— Тшшшшшшшш! Я взял на пятницу билеты тебе и подружкам на стриптиз Тарзана!

— Блядь! Ты бы еще на стриптиз Кобзона билеты взял! В первый ряд! Последним снимаем парик, бля! Задолбал ваш этот! Решайте что-то там! Але!

Вестник науки

Все клетки человека постоянно обновляются — отмершие заменяются вновь рожденными. В среднем процесс полной замены клеток человеческого тела, как уверяли меня ученые, занимает семь лет.

Через семь лет в вашем теле уже не будет ни одной (!) клетки из тех, из которых вы состоите сейчас — они все заменятся новыми. Отсюда вытекает по меньшей мере пара хороших новостей, одна интимная, а вторая — гражданского звучания:

1. Если вы расстались со своей бывшей любовью больше семи лет назад — кто-то сейчас обнимает совершенно не ее: это уже абсолютно другое тело. Ничего общего. Ни одной клеточки.

2. Если какая-нибудь Алиса Фрейндлих теперь большая поклонница Путена — не спешите смотреть «Служебный роман» с отвращением: она теперь совершенно другое тело.

Ничего общего.

Ни одной клеточки.

Сорняки

Вы будете смеяться, но я никогда не был в России. Поездка в Ленинград с группой из училища в 1986 году не в счет. Во-первых, мы были только на экскурсиях, под строгим надзором, прямым маршрутом «поезд-гостиница-Эрмитаж». А во-вторых, Ленинград тогда нельзя было назвать типичной Россией. Так что для меня Россия всегда была чем-то вроде сочетания литературы, видео и аудио. Ну и плюс вкусовые ощущения. Довлатов, «Служебный роман», Андрей Петров и шоколад «Вдохновение». Все свое, родное, тогда еще советское.

Образ начал ломаться прямо с начала девяностых.

Сначала появился русский шансон. И казалось странным, как может страна, в активе у которой Чехов, Чайковский и Майя Кристалинская, крутить такую дрянь не на бытовом, магнитофонном уровне, не частным образом — на кухнях, не при детях, а вот так — открыто и даже радостно, не таясь и не стесняясь. Я, интеллигентный мальчик со скрипочкой, думал: «Должна же быть какая-то цензура! Это ведь самая настоящая уголовщина — она же не может считаться чем-то нормальным и обыденным!»

Но цензуру на тот момент отменили — мол, народ созрел! — и на всю страну пелись «Журавли летят над нашей зоной» и «За глаза твои карие, за ресницы шикарные».

С радио это переползло на телевидение. И какая-нибудь охреневшая от таких реалий Ангелина Вовк, помнившая еще торжественно-коммунистические концерты в Колонном зале, по-прежнему улыбчиво и приветливо, но уже немного растерянно, объявляла со сцены: «Поет Анатолий Полотно!» О зоне и чуть ли не матом.

Я охреневал не меньше Ангелины.

Замечу, что у нас здесь, конечно, был тоже не академконцерт в музыкальной школе, но представить себе украинский блатной шансон мне до сих пор довольно трудно. Павло Зибров, который тогда еще не подкрашивал усы, попробовал было спеть блатную украиномовную песню про то, как він любить бувати у казино, но это было так по-идиотски, что чувствовалось: в казино он как раз и не бывает. Не по карману. Какаянибудь поплавщина — просто жлобкувате гівно, не зона. Но сейчас не об этом. Сейчас о России.

Потом я стал бывать за границей и вот там наконец встретился с Россией вживую.

Русские.

Вечно недовольные, всегда страшно агрессивные, одетые так, что в толпе их легко отличить за километр со спины, разговаривающие нарочито громко и безапелляционно даже в храмах и музеях. У мужчин на лице «Ща въебу в торец!», у женщин — «Я для тебя слишком дорого стою!», даже у детей — «Мой папа ща тебе въебет в торец!» или «Моя мама слишком дорого стоит!» Я переходил на английский или французский и старался с ними не пересекаться (и по сей день стараюсь — произношение позволяет).

Потом вообще пошел госпостмодерн. Тут я не просто растерялся, а встревожился. Появилось вот это: «будем мочить в сортирах» и «укр?инцы тырят газ».

Я искренне не понимал, как глава государства в официальном выступлении, не дома на диване, среди своих, может совершенно серьезно, степенно, с лицом снулой рыбы употреблять такую лексику — «мочить» и «тырят». Я никак не мог представить себе, скажем, Брежнева или даже Хрущева, в интервью для центральной прессы употребляющего лексику зэка-рецидивиста.

А потом понеслось.

Марши нацистов в Москве, со свастикой, с хоругвями, убийства журналистов, которые население встречало дружным улюлюканьем, нескончаемые «Бумеры», «Бригады» и «Улицы разбитых фонарей» по телевизору…

Народ, один раз посмотревший «Иронию судьбы» и «Мюнхгаузена», не зафиксировался на достигнутом уровне. Оказалось, что «мюнхгаузенов» нужно было периодически подбрасывать, как дрова в печь: без присмотра народ дичает, как брошенный ротвейлер, и становится опасным, если вы идете по безлюдному пустырю.

Дачники прекрасно знают, сколько труда нужно вложить, чтобы превратить стандартные шесть соток в рай из малины и роз. Но этого мало: если вы оставите в покое свой идеальный участок хотя бы на один сезон, через год вы его не узнаете: от малин и роз не останется и следа — все заполонят двухметровые сорняки.

А если эти сорняки еще и удобрять? Поливать? Культивировать?

А если малину и розы жечь и выкапывать?

Вы можете себе представить скорость деградации?

Именно это мы теперь и имеем, триумф-апофегей: майданутые, укропы, сжечь всех хохлов напалмом…

И ведь таких — процентов девяносто пять. Остальные пять — именно то сияющее исключение, которое безжалостно подчеркивает общее правило. И вообще, они больше похожи на украинцев, даже в лексике. Я им поражаюсь: как они выстояли, как живут среди остальных?

Непонятно.

Знаете, прогноз невеселый. Я не верю, что россияне постепенно одумаются и изменятся. Нет. Есть хорошая африканская поговорка: не подноси крокодилу зеркало.

Поссориться со всеми соседями по периметру (а к тем, с кем не поссорились, относиться не с ненавистью, а с презрением — уж не знаю, что лучше), гордиться тем, что весь мир их боится (значит, уважает, как они простодушно считают; хотя уважение — это совсем другое, противоположное), и главное — не понимать, что две трети их территории (а мысль о величии страны поражает мозг россиянина именно при взгляде на карту) — практически безлюдный кусок льда!

Русские не изменятся просто так.

Даже немцам, не отягощенным фирменным византийским двуличием, азиатским происхождением и генетическим алкоголизмом, понадобились коверные бомбардировки городов, чтобы ужаснуться — во что же мы превратились?

Думаете, немцы постепенно пришли бы к нынешнему гуманизму?

Вот уж нет. Без тех коверных бомбардировок и миллионных потерь они бы так столетиями радостно и топали бы за своими фюрерами, гордились бы тысячелетним Рейхом, периодически добавляли бы новые аннексии территорий, пунктуально сжигая евреев, геев, цыган и прочих, пока бы те совсем не закончились.

Только когда Берлин лежал в руинах, а иностранные солдаты раздавали похлебку на улицах, только когда немцам наконец сунули прямо в их арийские морды останки тысяч еврейских тел, наспех присыпанных землей, — только тогда немцы наконец поняли, кем стали. И шарахнулись от зеркала.

Я не представляю, что́ должно произойти, чтобы от зеркала в ужасе шарахнулись россияне.

Ничего хорошего.

Наши реалии

Патриотизм и футболки

Все-таки разница между нашим всплеском патриотизма и российским — огромна. Это разница между Европой и Азией: мы гордимся собой, а они — хозяевами.

Нам никому и в голову не придет расхваливать руководство; мы его чаще нещадно ругаем. Мы искренне верим, что в ночь после объявления результатов выборов наш и без того неидеальный кандидат превращается в продажное ленивое чудовище, за которым нужно пристально следить, чтобы не украл больше, чем мы позволим, и контролировать изо всех сил каждый его шаг, поливая тоннами критики.

Россиянам это дико: хозяин дан, чтобы вести вперед, наказывать и поощрять, его нужно возносить до небес и искренне верить в его силу и мудрость, иначе какой же это хозяин? Настоящие хозяева — Ленин, Сталин, Брежнев, Путин… Хрущев, Горбачев и Ельцин — слабаки и неудачники. Россияне справедливо верят, что огромной стране с агрессивным и невежественным в своей массе народом нужен не слюнтяй в очках с экономическим образованием, а сами понимаете кто и желательно военный.

Они искренне не понимают, чего нам неймется: Кучма нас не устраивал, Ющенко мы нивелировали до положения земляного червяка, Януковича вообще с позором выгнали… С точки зрения россиян, мы — ненормальные.

Жуткий комплекс неполноценности наших соседей, вынужденных все передовое (да и не только) покупать у ненавистных гейропейцев и пиндосов, не позволяет им дать нам спокойно присоединиться к гейропейской компании: «Если уж нас, великороссов, лучший и самый гордый народ земли, туда не берут, то вы, вонючие салоеды в шароварах, туда и подавно не попадете! Это что же будет означать? Что вы лучше нас??? Но ведь всем известно, что мы — великий народ, у нас ракеты и Путин, а у вас — вышиванки, сало и ебабельные дешевые телки, больше ничего!»

Вот почему у нас на футболках — трезубцы, узоры и подсолнухи. А у них — Путин, Путин, Путин.

Алло, Шоколад!

В свое время Уго Чавес задолбал всю Венесуэлу своей еженедельной телепередачей «Алло, Президент!», в которой просто садился в телевизор и трындел о текущих делах.

А поскольку покойный был не просто jobнутым, но еще и необыкновенной балаболкой, то иногда его монологи тянулись часами: чуть не сутки напролет он мог втирать что-то там о себе любимом, происках Амерыки, боливарианской революции и прочих прелестях социализма.

Я к чему тут к ночи поминаю это недоразумение?

К тому, что нашему не сильно трындливому президенту хорошо бы преодолеть свою высокомерную стыдливость, перестать общаться только с Ложкиным, выступая лишь для мрачных оправданий после очередного офшора в «Нью-ЙоркТаймс», а завести и себе еженедельную программу, например, «Алло, Шоколад!», где рассказывать нам что-то о текущих делах, не дожидаясь панамских поводов поговорить.

И можно, кстати, постоянно с ней кочевать с канала на канал, как Шустер. Шоб все каждую пятницу ее лихорадочно искали, как наши чокнутые пенсионеры.

Донесите кто-то это до президента, я дело говорю, я же умный — все знают.

Фэт-Фрумос спешит на помощь

Каждый день читаю в ленте: будь проклят Шоколадный король, не за это мы стояли на Майдане, нужен настоящий патриот, лидер, который завершит, победит, разобьет…

Вот знаете, есть особый тип народных сказок, аргонавты нашего разлива, где главный красавчик — такой Бред-ПиттФэт-Фрумос — отправляется на бой с какой-нибудь вселенской Бабой Подляной или там Лихим Зашкваром и по пути собирает команду мечты — разных странных безработных увальней, каждого со своим уникальным талантом и уебищным именем.

Таланты у всех разные: Дурносвист умеет так свистеть, шо аж деревья вывертает, Дивошмаркл плюется вдаль на олимпийские дистанции, Громопук испускает мегакаталитические газы, Злобоскок подпрыгивает вверх до стратосферы. В общем, Марвел, комиксы, супергерои в шароварах.

Так вот, когда главный Супермен сражается со своим Лауром-Балауром, а тот дает ему всякие зашкварные задания или чинит разные препятствия, сам главный Фэт-Фрумос, если честно, мало двигается в пространстве. Его задача — извлечь из ретельно собранной колоды нужный козырь: если надо нехило газонуть — выходит Громопук, если затрахать до семи оргазмов царевну Страхопудь — идет Мегатык, если срочно необходимо найти пропавшую черную кошечку Бабы Клоанцы — вызывается Теплоглаз, ну и так далее.

И что тут важно — все пазлы всегда сходятся: никогда Дальнеструй не пойдет усыплять, допустим, принцессу Дурноржаку, Славнохрап — петь для пьяного Царь-Овоща, а Говноденс — ссать на меткость в волшебный Писсуар-Самосмыв. У каждого своя конкретная задача, каждому городу — нрав и права, все должно сойтись нужной стороной, как разъем USB, иначе сказки не получится.

Я к чему тут излагаю этот фестиваль народного творчества?

К тому, что президент — он ващета нифига не Бэтмен. Его функция — собрать весь этот меджик-дримтим и заставить работать, каждого по специальности.

Конечно, в мечтах — классно, когда у тебя президент самолично все проблемы разруливает, всех сволочей-оппозиционеров своими решениями сразу по тюрьмам рассаживает или из окна выпихивает, всех запроданцев лично справедливо карает, а патриотов, наоборот, хвалит и часы именные вручает, на продажную Европу не оглядывается, с трусом Обамой через губу разговаривает, свою нацию считает самой лучшей и ваще особенной, в бой за собой ведет, всему миру условия диктует, ядерной бомбой размахивает, каратэ занимается, с птицами летает, с тиграми охотится, амфоры из моря достает и чужие товары напалмом сжигает.

Только вот слава богу, что у нас президент не такой. Вы вдумайтесь, граждане патриоты.

Об олигархах

Баран, отбившийся от стада в горах и шесть сезонов пропадавший там без стрижки. Когда его нашли, он уже с трудом ходил, тяжело дышал, практически ничего не видел и весил меньше, чем шерсть, которую с него состригли (27 килограммов шерсти, на минуточку).

Я о наших олигархах. Ну ладно, ты миллионер, ну ладно, богач, но эти? Сколько миллиардов нужно, чтобы ты успокоился? Никому не кажется, что это даже не спорт? Это же болезнь: еще один завод, еще одно Облэнерго, еще одна авиакомпания, еще оператор, еще спутник, еще партия, еще, еще, еще — мамочки, они же ненормальные! Они же психи и маньяки, если вдуматься! Джек-Потрошитель и Чикатило по сравнению с ними — образцы психического здоровья и сдержанности!

А нам предлагают если и не служить им до самой могилы, то хотя бы брать с них пример. Посмотрите еще раз на фотку.

Это же пипец, граждане. Это же пипец!

ФОП Буонасье: закрывать или оставить?

1. Конечно, заставлять ФОПов поголовно изображать успешных бизнесменов и платить налог на прибыль — это азаровщина чистой воды. Вспомните, как трудно было сдать мерзким девкам-налоговичкам бумажку с убытками или пустой идиотский Авансовый отчет по налогу на прибыль (это вообще адское изобретение).

В бизнесе бывают и хорошие дни, и плохие. Если бы все, кто ринулся в бизнесмены, сразу поголовно становились трампами — мы бы все с детства записывались в юные ФОПы и богатели бы до одурения. На самом деле, из стартанувших выживает какой-то неогромный процент.

Хотя даже в России это называлось «Декларация о прибылях и УБЫТКАХ», а у нас — только о прибыли: какой же ты бизнесмен, если убыточный?

2. Но есть и другая сторона медали. ФОП — это, грубо говоря, не тот, кто платит налог. ФОП, скорее, платит что-то вроде лицензии за тихое соглашение: я изображаю мелкого лавочника Буонасье, а вы не лезете в мои оборудки. Мы прекрасно знаем, как это — быть ФОПом. Это когда: а) ты приходишь в огромный сияющий ресторан, а тебе после десерта «Чизкейк Нью-Йорк» несут несколько чеков — и каждый от ФОПов Загоруйко, Бевза и Казючиц: чтобы не превысить образ мелкого лавочника; б) ты изображаешь мини-шварца или мисс Пигги в немаленьком спортзале с сотней тренажеров — от для пальцев рук до ушек жопы — а тебе: терминал не работает. Это ФОП Коровяканский опять делает вид, что он Буонасье — чтобы не платить налогов; в) ты заказываешь холодильник в огромном интернет-магазине, где есть все на свете, от вибратора «Дружок» до космического корабля. Обороты — миллиардные, а тебе к холодильнику дают бумажки с печатью. Это ФОП Загайдычный уходит от налогов.

Мы все знаем, как это бывает: мы страна ФОПов.

3. Конечно, это не от хорошей жизни: после Азарова народ еще не сорок — а сто сорок лет надо водить по пустыне, чтобы он перестал прятаться, вылез из кустов и стал платить налоги. Жизнь в Украине — от Кравчука до Януковича включительно — научила нас: каждая копейка, которая заплачена тобой в виде ужасных, огромных, удушающих украинских налогов, — немедленно перекочует в бездонные карманы пинчуков, ахметовых, саш януковичей и десятков тысяч мелких и мельчайших местных жуликов, имеющих отношение к бюджетным деньгам.

Уход от налогов — наш национальный спорт, как футбол в Бразилии. И это не просто минимизация налогообложения, как в остальном мире, а именно смертельная битва: от того, сумеете ли вы избежать законного налогообложения, зависит ваша жизнь, размеры квартиры, модель машины, образование детей и долголетие родителей.

4. Вот тут стоило бы подняться над проблемой и честно заявить: вся эта возня с ФОПами и лицензиями на избежание налогов — это лишь вершина айсберга.

Весь айсберг — это повальное, тотальное, всеобъемлющее, вселенское неверие украинца в то, что заплаченный им налог в итоге все-таки вернется к нему, как перебесившийся муж.

Пенсиями, полицией, армией, ровными внесезонными дорогами, неомерзительными детскими садами и школами, скорой помощью, приезжающей быстрее, чем пицца, фонарями на ночной улице, светящими так, чтобы Украина из космоса не напоминала пустыню Сахару или КНДР, — да мало ли пафосных, яркообразных примеров можно литературно выписать, я не Портников, не в том дело.

Пока полное Prozorro не внедрится в каждую клеточку нашего государственного организма, а главное, — наших личных, негосударственных мозгов (бля, я все-таки Портников) — діла не буде. Не в ФОПах дело. Не в ФОПах!

Крым

Среди моих френдов есть киевские крымчане, у которых где-нибудь в Севастополе остались ватные папы/мамы, больное сердце и вечная тоска по отобранному морю. И им, конечно, приходится ездить в Крым.

Но сейчас начнется лето, и в Крым потянутся наши сограждане, которые «мы за мир в Украине», — поплескаться в теплом море, пошароебиться по Ялте, понежить целлюлит на гальке.

Вопрос: какого хера вы туда едете? Это же оккупированная врагом территория, и не надо делать вид, что это не так. Вы туда попадаете просто потому, что там нет линии фронта.

И не надо истерично кричать: «А где мне оздоровить ребенка?? В Испании? На Багамах? Где?»

Нигде, блеать! Нигде! Вы спросите, где оздоровила ребенка мама, которой привезли его с АТО по частям!

Война на Донбассе

Про обстрелы Авдеевки

Авдеевка — прекрасный ответ тем нашим умникам, которые талдычат: отдайте им эти днр и забудьте, они только тащат Украину назад, это же ярмо, оно не дает нам двигаться в светлое будущее.

Не получится «отдайте и забудьте»! Они не угомонятся. Они, как жирное пятно, будут расползаться по всей скатерти: сейчас они пробуют на зуб Авдеевку, ночью обстреляли Сартану — а это уже практически Мариуполь, потом захотят вернуть Славянск, Краматорск, Харьков, Днепр, Одессу и Киев. И некому уже будет умничать: давайте отдадим им, что они хотят, — они мешают Украине развиваться.

Потому что не будет уже никакой Украины. Закончится.

Поэтому им надо не отдавать, а давить. А тех, кто талдычит «отдайте», надо бить по губам ссаными тряпками.

Психология соплеменников

Если у вас в голове действительно не укладывается, как это миллионы (миллионы!) донецко-луганских людей (пролетариата, бизнесменов, молодежи, женщин — всех) могли так легко стать плечом к плечу с «героями-ополченцами» вроде Гиркина или Болотова, я попробую у вас в голове это уложить. Главное — не пугайтесь: текст действительно не совсем привычный. Но тем не менее.

Итак.

Как в племенах (да и в странах) центральной Африки обычно меняется власть?

Новый правитель должен непременно СВЕРГНУТЬ (убить, а лучше — съесть) старого. Не бывает просто СМЕНЫ правителей, когда старый просто уходит на пенсию, как у нас иудушка Ющенко. Или ты правишь до самой смерти, или тебя тупо свергают (убивают, а лучше — съедают), причем со всей камарильей: в расход идут твои друзья, жены, дети, родственники, соплеменники — все. Все твои «симпатики» практически уничтожаются. Полная смена власти. Жестоко, но таковы правила.

В криминально-пролетарской среде Донбасса — примерно те же понятия, не сомневайтесь (а там живут именно «по понятиям», иначе ты — лох, пидор или, сука, бандеровец; конец цитаты).

Иными словами, когда Майдан победил Януковича и старый вождь бежал, его соплеменники (весь Донбасс: от шахтеров до профессуры Донецкой консерватории) СОВЕРШЕННО ИСКРЕННЕ верили, что теперь им пипец.

По местным понятиям, новые вожди, уж конечно, должны были припомнить всему Донбассу тот унизительный ужас, который Украина познала при Януковиче: выборные карусели, Юльку в тюрьме, засилье донецких в Киеве и т. д.

По понятиям электората Януковича, после его бегства Донбасс неумолимо должна была постигнуть расплата. Думаете, они не понимали, насколько Янык ограбил страну? Теперь настал их черед ответить за все, как при Януковиче ответили «оранжевые».

Представьте, что несколько лет подряд вы издевались над тигром в клетке: бросались в него гнилыми яблоками, поливали холодной водой из шланга, зашвыривали в клетку горящие головешки — и вдруг совершенно случайно задвижка отодвинулась и тигр очутился на свободе. Вы что, поникнете головой и скажете, мол, ну что ж, твоя взяла, жри меня, полосатая тварь?

Миллионы людей в едином порыве, подстрекаемые российской пропагандой, плечом к плечу встали, чтобы защитить себя и свой край, своих детей и стариков от полчищ мстительных убийц с запада, готовых разорвать их на кусочки, а может быть, и съесть или хотя бы распять (так бы, по крайней мере, поступили сами донбасские ватники, если бы все было наоборот, — ворвались бы в бандеровские села и не жалели бы даже бандеровских младенцев, поверьте).

Вот откуда эти издевательства над пленными, истеричные тетки, старухи, словно из черно-белых фильмов о советских партизанках (они искренне считают себя героинями, борющимися с чудовищами и садистами), и десятки тысяч ополченцев с горящими глазами, готовых умереть, но защитить свой родной рабочий край от убийц и нелюдей.

Да, конечно, понятно, что уровень IQ этого своеобразного народа, застрявшего в криминальном феодализме, крайне низок, да и вообще, исторически все очень, очень запущено. Как моя знакомая дончанка — интеллигентная, романтичная Света, когда я предложил им с мужем бежать из Донецка и пожить у меня, СОВЕРШЕННО ИСКРЕННЕ и оберегая меня, написала: «Не хочу, чтобы у тебя были неприятности, мол, якшаешься с донецкими». Она хотела меня спасти, понимаете? Остаться под обстрелами, но не выдать меня врагу.

Я хочу, чтобы вы поняли одно: без долгой, нудной, ежедневной, ежечасной ПРОСВЕТИТЕЛЬСКОЙ, РАЗЪЯСНИТЕЛЬНОЙ, если хотите, — ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ работы НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ ничего у нас не выйдет и затянется на годы.

Послушайте умного меня: гораздо больше, чем обстрелы, — я уверен в этом! — сейчас бы нам всем помогло сбрасывание над Донбассом с самолетов листовок разъяснительного содержания, в том числе боевикам. Это на невиданные цифры сократило бы количество наших потерь в будущем и гораздо быстрее приблизило бы победу, чем героические усилия воинов АТО.

«Донбасс! Никто! Не ставил! На колени!»

Вот что в России и на Донбассе важно — этот криминальный нищебродский надрыв, эта знаменитая беспризорная истеричность: «Донбасс! Никто! Не ставил! На колени! И никому! Поставить! Не дано!» У нашего водителя Кости, который возил нас по Добассу на черной «волге», были кассеты с шансоном: «Тот любить не умеет! Кто в тюрьме не бывал!»

Анна Каренина ни хрена не умела любить. Не говоря уж о Ромео и Джульетте.

Все всегда на взводе. Как на зоне — каждый миг будь готов дать отпор. У всех от рождения до смерти нервы на пределе: «Русские умирают, но не сдаются!» — и покосившийся туалет на улице, вонища из грязной дырки.

Тысячу лет пройдет, пока мы наконец добьемся полной декриминализации общества. Зона проникла в нас, в каждую голову, в каждую клеточку, если вы не в курсе. Когда вам диспетчер говорит: «Машинка будет вовремя, выходите без звоночка» — это не от нежности. Это от тюремной фени. Это зэки так говорят: «Пацанчику в больничку надо передачку снести и малявочку написать».

Это во всех нас сидит. Давно, с тех времен, когда полстраны сидело. И сейчас элита — или бывшие уголовники, или цеховики. Так сложилось. Так пока и живем.

В Париже это чувствуется особенно остро. Я сам иногда задумаюсь и иду по Фобур Сент-Оноре с таким лицом — арабы шарахаются.

«Жизнь здесь не сильно изменилась, правда стреляют»

Как пишет одна знакомая дончанка, «по большому счету, жизнь здесь не сильно изменилась, правда стреляют». И я, похоже, понимаю, чт? она имеет в виду.

Вы думаете, картина примерно такая?

«Мирную жизнь тихих, уютных поселков и цветущих сел Донбасса прервала война. Миллионы людей, привыкших к сытой, обеспеченной жизни, были вынуждены спасаться от разрухи, голода, разгула преступности, произвола вооруженных банд на улице, спасая имущество, бизнес, честь дочерей и свои жизни».

Да фиг там! Можете комментить как угодно, мои дорогие донецкие френды, но ведь я успел поработать в довоенном Донбассе, объездить все эти часов’яры, соледары и красноармейски. И пять лет поучиться в Донецке.

Как сейчас помню: едем на машине («едем» — громко сказано: петляем меж гигантских колдобин со скоростью один километр в час, возле развалин огромных заводов, на каждом из которых вывеска «Прием цветных металлов»). На дорогу перед нашей машиной неожиданно выскакивает местный стаханов: в руке разбитая бутылка, из тельняшки на груди хлещет кровища, он пьян вусмерть и гнет семиэтажные матюки, пытаясь просунуть голову к нам в машину, как буйвол во время сафари.

Разбомбленные дороги, разгул преступности, произвол вооруженных банд, полуголодное, а зимой и полухолодное существование — все это именно так и было, и до войны.

И не надо мне рассказывать, мол, не все так жили. Да, не все. Между Артема и Университетской последние десять лет был порядок (и какие-то уебищные чугунные скульптуры, но то такое). А горловки-макеевки-авдеевки-енакиевы?

«По большому счету, жизнь здесь не сильно изменилась, правда, стреляют». Но то такое.

Наши нравы

О чувстве собственного достоинства

Вы меня, конечно, извините, граждане, но двигателем экономики и основой национального процветания является элементарное чувство собственного достоинства.

Вот идет утром по улице девица — типичная такая недавно киевлянка: порнотуфли на платформе со шпилькой, макияж вечерний, все дела — и тащит в руках огроменную сумку килограмм под сто. Может, родители из села эко-еды передали или, может, переезжает с одной квартиры на другую, поближе к цивилизации.

Я, конечно, помогу: мимо платформы со шпилькой просто так не пройдешь, но и нудную лекцию заодно прочитаю:

— С такой тяжестью нужно брать такси, девушка! Что же вы?

Она, конечно, сексуально вздыхает:

— На такси я не зарабатываю.

Вот и плохо, дорогуша. Потому что это элементарно: таскать такие тяжести — ниже человеческого достоинства, заедь за госграницу и у кого угодно спроси. Нужно бы изворачиваться, упираться, землю грызть, но кровь из носу — зарабатывать так, чтобы брать такси в таких случаях. А то ты себе позвоночник гробишь, таксист к вечеру детям шоколадки купить не может, а потом оба жалуетесь — Порошенко плохой.

У нас стандарты национального героя после советской власти нехреново так сдвинулись в сторону Святого Пролетария: почему-то считается, что старушка-мать, всю жизнь пропахавшая за копейки и к старости ничего, кроме этой же копейки, не скопившая, — это величественно и трогательно.

Ага. Потом такие трогательные старушки за пакет гречки ваше же будущее и просрут, не дрогнут. И обязательно найдутся их дочки и сыновья, которые тут же в каментах ща за них горой станут: автор-подлец, моя мама всю жизнь таскала тяжести, причем на сорокоградусном морозе и, конечно, без рукавиц, а потом несла эти тяжести за десять километров и, само собой, все время в гору, и разумеется, по колено в снегу под дождем через сопки и тайгу.

Почему-то считается, что шахтер-добытчик, всю жизнь в шахте, лежа на спине, долбивший уголь для родины, — это героично и примерообразно.

Двигатель экономики — элементарное чувство собственного достоинства. Не буду пить вонючий растворимый кофе из пластикового стаканчика в киоске — мне это претит! Не стану ехать в разваленной маршрутке-душегубке с упоротым в шансон водителем — я выше этого! Не стану тащить сумку в сто килограмм до остановки и потом таскаться с ней в метро — возьму такси! Заработаю. И таксист заработает. Так денежки понемногу и крутятся — в масштабах державы: за счет достоинства. А вы как думали?

А у нас предприимчивые и с аллергией на нищету либо уехали, либо остались и пошли в бандюки: лозунг «Обогащайтесь!» нам никто в массы не бросал. Вот что плохо.

Потому что народ у нас, конечно, волелюбний и працьовитий, но все вот ходят по раздолбанному асфальту на шпильках с сумками — и опаньки: едва ли не самая бедная страна в мире. А вы давайте дальше пышайтес подвигом нищих. Достоинство — это ж когда все время в гору, в снегу, сцепив зубы, молча, без рукавиц в сорокаградусный мороз.

Метро как диагноз

23.09.14. Вопрос. Вот если сейчас проехать в сторону от нашей западной границы и послушать выпуск международных новостей, что вы услышите?

Список будет примерно такой:

— Эбола;

— Писториус;

— Мусульманские террористы;

— Ким Кардашьян.

Все. Об Украине — ни слова. Ни единого. Вроде и нет никакой войны на востоке Европы. В день выборов могут кратко упомянуть, мол, прошли выборы. И все. Тишина.

Скажите мне, почему мы никому, кроме нашей охреневшей восточной соседки, не интересны?

Почему мы только для нас самих — и то лишь в последний год! — стали значимы и уважаемы? А для всей остальной планеты по-прежнему — дальние, очень дальние земли, перед которыми мрачные врата с огромной надписью «Жопа мира»?

И даже не пробуйте сказать мне, что я не патриот: я патриот, может, и поболе вашего. Но правда есть правда: в Европе (не говорю уж об Америке) мы почти никому не интересны. Если не верите — опять же: отъедьте от нашей западной границы и послушайте выпуски международных новостей.

Почему так?

Я вам скажу, почему. Если встретите в тексте маты — просто их не читайте. Иначе не получится изложить мысль доходчиво.

Вы будете смеяться, но я напишу о киевском метро. Если даже вы не киевлянин — поймете, о чем я.

Мои друзья не дадут соврать — я редко сажусь за руль. Практически под моим домом — станция метро. Поэтому я не вижу смысла проводить время в пробке утром и вечером, тратиться на бензин и загрязнять выхлопами и без того оскорбительную киевскую действительность. Если есть возможность доехать на метро — я так и делаю.

Не то чтобы я уж так любил метро, но здесь куча народу, за которым интересно понаблюдать. Здесь и злобные утренние старухи с тяжеленными кравчучками (шо они, кстати, в них постоянно, бля, таскают? И по каким таким заданиям с утра ездят в ад?), и всегда одетые в черное западенские гастарбайтеры (они всегда чего-то обсуждают и тайком рассматривают столичных студенток), и мои любимые — томные офисные девицы, ради переезда в столицу купившие необходимую деловую обувь — невообразимые порнотуфли на толстенной платформе и с тонюсенькой шпилькой, как раз для щербатых киевских тротуаров… Но сейчас не об этом. Это все лирическая преамбула. Амбула будет драматической. И очень.

И я даже не о том, что и без того на глазах дряхлеющее и невероятно засранное метро засрали рекламой по самое не хочу, разместив ее везде, кроме сидений — и то только потому, что жопой не почитаешь, — и с честными глазами рассказывают нам, что плату за проезд надо повышать, ибо десятки миллионов откатов быстро заканчиваются. Я о другом.

Скажите мне честно: вас не приводят в оторопь объявления, которые читает та тетка, которую постоянно крутят в метро?

Никому из вас не кажется, что из этих низкокачественных старинных динамиков постоянно льется поток оскорблений?

Я сейчас принципиально не говорю о тембре, тоне и качестве этих жутковатых посылов лучей добра. Когда эта крепкая советская тетка (а она наверняка заслуженная работница метрополитена или шото в этом духе) начинает своим зычным контральто звеньевой животноводческой фермы из передового колхоза-миллионера вещать свое знаменитое «Не біжіть по ескалатору! Це може призвести до травмування себе або інших пасажирів!», иностранцы, которые привыкли к нежным переливам заграничных див-объявляльщиц в метро Берлина или Парижа, обычно пугаются и переспрашивают:

— Что она сейчас объявила? Война? Эвакуация? Нашли бомбу?

Я всегда отвечаю — не пугайтесь, это у нас в метро специальный тон, национальная особенность. Просто у нас такой фольклор, все в порядке. К этому привыкают. Во втором поколении.

Я сейчас не о том, что на украинской мове тетка говорит, как я на голландском. Я сейчас молчу о синтаксисе: звеньевая животноводческойбригады так примерно и должна строить сложносочиненные предложения («це може призвести до травмування себе»), об ударениях, которые бойкая миссис Метро ляпает, как бог на душу положит, не утруждаясь заглядыванием в словарь («Черг?вий по станції! Підійдіть до ескалатора!»), суржике продавщицы рынка («Слідкуйте за своїми дітьми») или идиотской статистике («За третій квартал поточного року кількість зупинень ескалатора без нагальних причин склала 324 рази, з яких 164 рази було здійснено…») и прочей тягомотной чухне, которой многословная тетка отрабатывает свое почетное место и звание. Длина киевских эскалаторов, особенно на центральных станциях, к сожалению, позволяет ей развернуться как следует.

Я имею в виду совершенно другое.

Даже когда этот понос ебанутых объявлений только зарождается тоненькой струйкой, меня начинает трусить от возмущения — и не потому, что ударение в слове «зручний» располагается совсем не там, где его торжественно ставит эта миссис Европейська столиця:

«Шановні пасажири! Метрополітен — швидкий і зручний вид транспорту. Користування ним вимагає…»

И далее по тексту.

Граждане! Вы когда-нибудь видели, как типичные воспитатели отечественных детдомов для детей с задержкой в развитии разговаривают со своими воспитанниками?

Какого хрена мне, дядьке с тремя высшими гуманитарными образованиями, знанием пары иностранных языков и изданными научными статьями, полагается выслушивать подобные оскорбительные выкладки?

Поверьте, если бы где-нибудь в Париже в метро объявили бы, что метрополитеном могут пользоваться только люди, соответствующие определенным интеллектуальным или физиологическим критериям, руководство метрополитена уже давно бы нежилось в тюрьме — за ксенофобию, расизм, апартеид, геноцид и фашистские замашки.

Вас, взрослых, уверенных в себе людей, в третьем тысячелетии, с кучей гаджетов в кармане, не оскорбляет, что какая-то советских замашек тетка громогласно поясняет вам то, что понятно и трехлетнему ребенку?

«Шановні пасажири! Перебуваючи на ескалаторі, забороняється…»

— и все, понеслось говно по кочкам:

«— підкладати пальці під поручень»…

Блеать! Какой нормальный человек будет підкладати, бля, пальці під поручень???

Но тетка только начала — у нее там на бумажке длинный список, и она радостно набирает обороты:

«садити дітей на поручень»…

Бляяяяяяя…. Да какой нормальный человек посадит ребенка на поручень эскалатора??? Ты ебанулась, да?

Но тетка плотоядно раскочегаривается. У нее там практически бесконечный список совершенно дебильных запретов, страницы три, и она, как заботливая Родина-мать, грудью ляжет на поручень, но убережет нас, диковатых имбецилов, которых ваще чудом допустили в метро, в этот храм высочайших космических технологий, от травм и неприятностей. Причем запреты один другого смурнее — нельзя вставлять ноги между ступеньками, просовывать руки в ленту эскалатора, тормозить головой перед выходом, я не знаю, чего еще. Она долго и с подробностями крутит пластинку о том, что нужно делать в случае обнаружения подозрительного предмета, хотя любому нормальному человек понятно, что нужно вызвать милицию. Фиг вам:

«Увага! В разі знайдення підозрілого предмету, забороняється:

1. Самостійно перевіряти підозрілий предмет!

2. Розміновувати або знешкоджувати його!

3. Транспортувати або відкривати…»

Бляяяя! Ну, если аж чешется шото сказать — позовите вы милую девушку, которая спокойно скажет в микрофон: «Якщо ви побачили підозрілий предмет — повідомте персонал станції». Все! Нафига этот длинный список того, что нельзя делать? Мы что, в пионерлагере для имбецилов? Список же можно продолжать бесконечно — тетка явно любит свою работу и готова вещать и на пенсии тоже.

А эта жуткая аудиокнига «Что делать в случае эвакуации (пошагово)»?

«… І організовано, без паніки, покинути станцію за маршрутом, вказаним персоналом станції. Під час евакуації забороняється…»

И опять — бляяяяяя — длинный список того, что ни один нормальный человек и так никогда не станет делать.

Но запись этих идиотских запретов крутят бесконечно. И миллионы нормальных, взрослых людей не видят в этом ничего ужасного, вот что страшно.

Я примерно представляю, что мне может возразить эта зычная Родина-мать. Она скажет примерно так:

«Шоб ви знали, всі ці інструкції написані кров’ю! Кожен пункт із списку імєл в своє врем’я мєсто! Так шо вони не висосані з пальця!»

На что я ей отвечу:

«А в тысяча девятьсот каком, блядь, году эти жуткие факты имели место? И если один пьяный дебил в 1974 году подложил палец под поручень, какого хрена вы сейчас, в центре Европы, когда и само киевское метро уже устарело, так громко читаете эту хрень каждые пять минут?»

Родители! Вот скажите, вас не оскорбляет, когда какая-то древняя и достаточно агрессивная тетка на все метро рассказывает вам, как обращаться со своим ребенком?

«Дітей в метро треба перевозити у легких складаних колясках. А зовсім маленьких — на руках».

Да какого хрена какая-то сталинской закваски баба позволяет себе усомниться в ваших не просто родительских, но и в умственных способностях? Типа, вам, дебилам, ребенка доверить нифига нельзя, особенно в метро?

Когда заслуженная метро-тетка говорит вам: «Ознайомтеся з правилами користування метрополітеном» — и со слышимым удовольствием изрекает долгий ряд совершенно прописных истин, которые непонятны только дебилам, — это оскорбительно. И даже не пробуйте говорить мне, что у меня повышенная чувствительность или что-то вроде того. Это не так.

Может быть, вы не уловили, но я хочу сказать вот о чем. Метро — это небольшая, но очень яркая модель нашего феодального общества.

То, что государство позволяет себе общаться с гражданами как с малыми детьми: оглашать список запретов, рассчитанных на полных имбецилов, диктовать, как обращаться с детьми, каким боком стоять на эскалаторе, с какой скоростью продвигаться по бегущей лестнице, все это объясняя заботой о нашем же благе (мол, без такой заботы мы просто не выживем в сложном мире желтых обмежувальних линий и смертельно опасных поручней), а граждане воспринимают это как должное, — это и есть та причина, по которой мы неинтересны миру. А если и интересны — то лишь как редкое амазонское племя, как объект научного изучения. Как редкая бактерия. Но ученый никогда не станет чувствовать себя с бактерией на равных, вот в чем дело.

Вы видели, как условно добрые депутаты и условно честные чиновники общаются с народом?

Правильно: как добрые родители. Они и пожурят, и наградят, и поощрят, и научат.

У нас совершенно отсутствует вот это европейско-американское чувство ответственности за качество своей жизни. Мы не готовы ею распоряжаться самостоятельно: нам нужен кто-то. Начальник, депутат, Яценюк, президент, кто-нибудь, у кого мы можем потребовать заботы о нас. Сами мы не привыкли.

Пенсионеры, если правительство задержит выплату нищенских пенсий, будут требовать ее немедленно выплатить. Им не придет в голову, что человек, который за всю жизнь не удосужился скопить сумму, с которой ему будет наплевать на любое правительство, может не требовать, а именно только просить.

Бюджетники, которым задержат зарплату на месяц, будут нервно, но покорно ждать, пока задержка превратится в полугодовую, вместо того чтобы развернуться после первой же задержки, хлопнуть дверью, освоить новую, востребованную профессию и заняться своей жизнью и зарплатой самостоятельно.

Мой папа говорит: «Надо голосовать за Бордюженко: он насыпал нам щебенку от дороги до дачного поселка». И когда я нервничаю: «Папа! Ты же не крепостной! Он и так обязан был это сделать! И он сделал это не на свои деньги, а на твои же, на бюджетные!» — папа покорно кивает: «Да, да, бюджетные…», но не понимает, какого рожна я от него хочу.

Мы все страшно зависимы. Боимся ответственности. Привыкли к феодализму — нам не нужно принимать решений. Только когда феодальная верхушка перестает о нас заботиться и проворовывается окончательно — мы устраиваем Колиивщину и Майдан.

Вы знаете, отчего в метро, когда прибывает поезд, дежурная низкооплачиваемая толстушка в жуткой синей униформе и уродливой красной шапке родом из шестидесятых годов прошлого века берет волшебную рацию, подносит ее к губам, и вот тогда начинается шоу «Україна має талант»:

«Шановні пасажири! Проходьте на всі вільні двері!»

Эта формула не меняется десятилетиями, они все ее повторяют, как заклинание. Я молчу о грамматике, пусть уж будет так, безграмотно — «проходьте на двері». Дело не в этом. Вам никогда не приходило в голову: что она несет? На какие вільні двері, если час пик? Все двери активно используются! Нет ведь ни одной заколдованный двери, через которую бы пассажиры почему-то упрямо отказывались входить в вагон! Но каждый раз талантливая фея перрона настойчиво повторяет одну и ту же фразу.

Я вам объясню. В 1960 году, когда открылось метро, была жива еще сталинская дисциплина посадки в общественный транспорт: пассажиры заходили только через заднюю дверь и, постепенно продвигаясь по салону, выходили через переднюю. Первые пассажиры метро, пришибленные богатством сияющих станций и бегущих эскалаторов, пытались то же самое проделать и в метро, отчего движение задерживалось. Тогда девушка в ослепительно элегантной, по сравнению с ватниками пассажиров и клетчатыми платками пассажирок, синей униформе и умопомрачительно модной красной шапочке-таблетке громко объявляла на весь перрон:

«Пасажири, проходьте на всі вільні двері!»

Сейчас даже ваш телефон — более сложная в техническом отношении штука, чем весь киевский метрополитен, вместе взятый. Прошло полвека! Полвека! А под землей ничего не изменилось. Ни-че-го. Пассажиры по-прежнему в ватниках, а пассажирки — в шерстяных клетчатых платках. Только этого не видно. Видно, к сожалению, только девушку в униформе и шапочке, бездумно повторяющую древнее заклятие, давно не работающее, но священное и вечное, как наши общественные отношения.

О нас по-прежнему не говорят в европейских новостях. Мы никому не интересны такие — беспомощные, безответственные, отдающие себя на заботу и растерзание депутатам и чиновникам сразу после выборов.

Я очень, очень, очень хочу, чтобы в следующий раз, если отвратительный голос тетки из метро заведет свою привычную тревожную песню:

«Стояти потрібно лицем по ходу ескалатора…»,

— вам стало противно.

Может быть, тогда у нас все понемногу начнет меняться.

Эпическое кино

Как только появляются деньги, и мы, и братья-россияне сразу начинаем снимать эпическое кино про наше славное прошлое.

Но у них денег, сцуко, больше, поэтому они такую епическую хрень снимают чаще. Зато хуже. У нас денег мало, поэтому мы выезжаем на таланте актеров (на них обычно экономят, они и так гениально сыграют, за копейки).

После киносеанса о великом епическом прошлом россияне идут бухать, а мы — плакать. Разница большая: у них Россия — всегда самая великая, непобедимая и, бля, ваще пипец какая огромная, а у нас Украина — самая несчастная, трагичная и опять несчастная.

Мне это не нравится. Вы не наплакались? Нам в мировое сообщество, бля, вступать, альо! И вступать смышленой и молодой нацией с гаджетами в руках. Под Вакарчука, по крайней мере, а не под «Ти водила мене у поля край села» с баяном, как бы вам этого ни хотелось.

Мне одному кажется, что наше нынешнее положение в мире — «Великая и малопонятная остальной планете глухомань» — мы психологически оправдываем жутко несчастливым прошлым? Типа, а шо вы, бля, хотели — такой горькой доли ни у одного народа не было! Мы одни такие, бля, разнесчастные! Мы уникальны в своем ужасном прошлом! Какие только народы над нами, сцуко, не издевались! Все! Всеееееее, бля! Уроды.

П. С. Я уважаю память жертв Голодомора, геноцида, Чернобыля и пр. Уважаю. Но я о другом.

Если вы понимаете.

О бедности

Вот скажите мне, почему у нас в любом, самом-самом засранном кафе в самом-самом глубоком зажопье, с жирными столешницами под тосканский мрамор и пластмассовыми выцветшими цветами на стенах, в засаленном меню в файликах обязательно найдется какое-нибудь сильно майонезное блюдо с названием «по-царски», «по-императорски» или, на худой конец, «по-боярски»?

От бедности. Мы мечтаем о богатстве. Если много жира и дешевой хрени, которую мы вслед за производителями почему-то называем майонезом — это «по-царски». Как правило, самые бедные и заказывают «по-царски». Если «по-императорски» — это ваще взрыв невиданной роскоши для нищих: значит, там еще и мылообразное говно, которое мы называем сыром. «Мясо по-императорски» — я уверен, вы такое видели. А может, не дай бог, и пробовали.

Почему в любой самой вонючей маршрутке, знаете, как из цыганского фильма Кустурицы — с иконами, мягкими игрушками перед водителем, ковром и бахромой на занавесках — к Новому году обязательно появится плакат, и неважно, это год Лошади, Козы или Бульдозера, все равно в картинках пожеланий будут огромные пачки долларов, а пожелание обязательно будет включать резкое приобретение богатства? Не ума, не образования, не опыта, а именно богатства: «Пусть Змеиный Новый год вам богатство принесет…» Никому ни в Европе, ни в Америке, даже самым небогатым аборигенам, не придет в голову желать вам в новом году богатства — его, по идее, нужно заработать, и никак не за год.

Но мы бедные. Повезло же Иванушке-дурачку: ни хрена ни делал и — хуяк! — богатство. У нас все девочки с младших классов школы знают: главное — найти нужного мужа, и у тебя — хуяк! — богатство. Зарабатывать, откладывать, рисковать, учиться — это классно, да, но лучше именно так: хуяк! — и богатство. А без богатства жизнь — не жизнь.

Вот в сериалах это очень хорошо, жизненно показано: приехала в столицу, чуть-чуть помыкалась, а потом встретила Его и — хуяк! — богатство. Гениталии есть? Есть. Значит, может быть и богатство. У нас все хотят, чтобы как в сериале. Нервные девки-кассирши, гордые суки-налоговички — все хотят как в сериале: ща появится Он, оценит ее неземные достоинства — и хуяк! — богатство. Годами ждут. Годами! Сами себе богатство они создать не пытаются — зачем? Надо только выучиться ждать, надо быть спокойной и упрямой — и он обязательно появится, козел, сорок уже стукнуло, а я все кассирша. Пипец.

Замечали? У нас вечно в ходу словечко «роскошный» — везде, где только можно, даже там, где его быть не может по определению: «Это роскоооошные щенки, роскоооооошные, поверьте…» «Вид из окна просто роскоооошный!»… «Она так старается, оценки роскооошные!» Как, бля, могут быть роскошными, щенки или оценки? Вам не приходит в голову, что вид не может быть, блядь, роскошным? Это вид из окна, он роскошным даже в переносном смысле быть не может, але! Ниче, мы привыкли. Мы так и пишем: текст роскошный, роскоооошно написано, бля.

Когда бабулька радостно забирает пакет гречки, пачку химмаргарина и целлофановый пакетик «Василий Долбодятский — за богатство народа!» и бежит голосовать за этого Василия, как миленькая, думаете, это оттого, что она злостная ватница, продающая будущее своих внуков за пачку гречки? Да ладно, не надо бабульку демонизировать. Это не она голосует, это все проклятая бедность шепчет: давай, давай, давай, успей! Успех от слова «успеть»! Все предпочитают краткосрочные вложения: прибыль здесь и сейчас, а там хоть трава не расти. Знаменитый гребаный славянский фатализм: климат такой, до весны неизвестно — доживешь или нет. Здесь и сейчас! Бедность требует. Не дает продохнуть.

Обсчитали в кафе? Нахамили в гостинице? Больше сюда ни ногой? Ну и что? Вы один раз заплатили — здесь и сейчас! — и прекрасно. Валите, другие придут. Краткосрочные вложения. Короткие бабки. Длинных можно не дождаться: отожмут, отберут, не вернут. Бедность, бедность, бедность, бедность.

Когда злобный старикан едет в Славянск за украинской пенсией от хунты, а потом возвращается в родную ДНР и с утра выстаивает очередь за гуманитаркой от чеченцев, с драками, скандалами, доносами, думаете, он беспринципный вонючий ватник? Это не он. Это бедность орет: хапай, дают, положено! И хапает. А пообещают бабки, если он вас расстреляет, — поверьте. Легко. То вы, а то бабки. На Новый год желают в первую очередь, чтобы ваши желания охренели от ваших возможностей, море удачи и дачу у моря; чтобы на вас напали бабки, и вы не знали, как от них отбиться. А любви — то такое. Какая любовь в нищете?

Когда Оксана Марченко, тетка в возрасте, который принято называть элегантным, и при деньгах, за которые можно нанять не только какую-нибудь Анжелу, ту, что всех наших «звезд» мыслит одинаково — шо Тину Кароль, шо Могилевскую, шо Билык — все близнецы стиля «мясо по-императорски», а нормального стилиста, назло медведчуковским миллионам напяливает платье Чиччолины — чтобы и ноги было видно, и сиськи, и челку, как с окружной, и кудри, как у трансвестита, и ботфорты, вроде только отошла от шеста в стриптиз-баре, — знайте: это бедность кричит — я прорвалась! у меня вышло! смотрите! смотрите! Я теперь богата! Всего через край! Всего хватает! Я смогла! Смогла! Сиськи по-царски, кудри по-императорски, роскооооошно, завидуйте, нищета! Люблю вас! Помню вас! Я была такой же! Но у меня вышло, смотрите!

Как у Прони Прокоповны в спальне: вот, вот, вот!

Бедным быть стыдно. Небогатым быть стыдно. Неуспешным быть стыдно. Что там наивная Оксана! У нас даже президент с министром обороны встречаются в классическом антураже бедности — розовые с золотой каемочкой шторочки со складками, где-то за дверью притаилась охренезная малахитовая горка: так бедность представляет себе богатство. И позолота, позолота, позолота, куда без нее? У нас такой госстиль: «Как бедность представляет себе богатство».

За городом поселки миллионеров: три этажа, четыре этажа, башня, еще башня — и участок всего пять соток; сразу за замком — китайский забор из Эпицентра, а за забором — такой же замок, там сосед-миллионер: три этажа, четыре этажа, пять этажей! И башня, башня, еще башня! И флюгер из Эпицентра. Бедность требует: выше, выше и больше, больше Эпицентра! Если за те же бабки купить сто соток земли и поставить маленький уютный домик в саду — это не то: не будет видно богатства. Бедным быть стыдно. Стыдно быть неуспешным.

Сосед Рома, который вечно стреляет у меня сто баксов на недельку, купил в кредит черный джип, огромный, как коровник. Денег на бензин нет, денег выплачивать кредит нет, но Рома раз в полгода заправляет полный бак и едет домой — показать: он не бедный. Его жена Кристина всегда в розовом велюровом спортивном костюме — дома, в супермаркете, в налоговой, на базаре, в джипе. Дочке двенадцать лет, на вид — как победительница конкурса «Мечта педофила — 2014» имени Поплавского: так бедность представляет себе успех.

Бедные хотят быть богатыми. Богатые хотят быть счастливыми. Все через жопу. Когда мы, бля, все вырвемся из бедности?

Всем, кто добавит себе на стену эту картинку: проверено — обеспечено огромное богатство. Почти сразу же. Как у нас принято писать, это реально работает, бля.

Суровая юпитерианская жизнь

Зима — и сразу пронзительно понятно, чт? так резко отличает наших бабушек-пенсионерок от их ровесниц-иностранок или девиц помоложе (не считая одышки и варикоза).

Вовсе не эти уебищные стриженые синтетические картузики «под норочку» или, знаете, элегантные пуховики с базара а-ля «шинный человечек Мишлен» с талией.

Главное — выражение лица. Вот это космическое напряжение, вселенская концентрация: ты не просто в неблагоприятной, а в крайне агрессивной среде, как на Юпитере. Все вокруг специально создавалось, чтобы тебя лично уничтожить. Жизнь — борьба за выживание. Джунгли. Саванна. В мире животных. Голодные игры. Судьба человека.

Выжить любой ценой — вот какие лица. А огромные сумки — это только детали.

Прорубленная суровой юпитерианской жизнью складка между бровями разглаживается только дома, особенно если внуки пришли. А чуть за порог — вся подобралась, сосредоточилась и в бой, покой нам только снится.

С надеждой всматриваюсь в лица своих ровесниц — какими они будут пенсионерками? А вдруг повезет, и спустя годы вокруг появится море развеселых, инфантильных старушек в джинсиках?

У мужиков, кстати, выражение лиц не такое зверски-тревожное. То ли оттого, что по вечерам алкоголь помогает расслабиться, то ли потому, что все сложные вопросы решает жена — вот как раз в этом уебищном картузе «под норочку».

Береты «под норочку»

Знаете, самое видимое отличие парижских старух от наших, на самом деле, и повергает меня во вселенское уныние: наши пенсионерки сразу после собирания всех справок для собеса начинают переваливаться под варикоз, как утки, и надевают на лицо это знаменитое злобное выражение, которое я не встречал нигде более, ни в Европе, ни в Азии: «Ненавижу всех вас, кто моложе и позже умрет». Я уж молчу о знаменитых стриженых беретах «под норочку» и прическах «пэтэушница-практикантка подстригла лесенкой под мальчика».

Парижские старухи, прямые, как могильные доски, до смертного дня ходят на каблуке рюмочкой, завивают лиловые букли и прячут под ними слуховой аппарат.

Конечно, сейчас начнется русалочий вой: «Моя мама прошла всю войну, государство ее обобрало, как вам не стыдно, если бы они столько работали, сколько наши…»

Не стыдно. Эти работали не меньше. Они и живут лучше, потому что работали больше — может быть, не так лошадеобразно. Мне их жалко не меньше вашего. Главное не это.

Главное — чтобы вы, дочери, не переваливались по-утиному через варикоз и не стриглись у пэтэушниц.

120 касс супермаркета

Киев. В супермаркете работают все сто двадцать касс, и к каждой — километровая очередь (кризис).

Вдруг звонкая девочка-кассирша кричит:

— Граждане! Если у вас товары без алкоголя — проходите, пожалуйста, без очереди на эту кассу!

Никто не двигается.

Кризис-шоппинг

Вот есть знакомая пара — Вадик и Алина. Он плотный, лысеющий айтишник, иногда с бородой, чемпион офиса по боулингу, а она — условная бухгалтер-аудитор, тоненькая такая, очень энергичная — пилатес, декупаж, Норбеков. Идут по Ашану, толкают корзинку, держатся за руки. Залюбовался издали, звоню Вадику:

— Ты знаешь, вы просто пара из кино: все время вместе. Бен Стиллер и Дрю Бэрримор. Видел вас вчера в супермаркете — ты ее так нежно за руку держишь, респектище. Я потом целый вечер вспоминал, все думал — вот же везет кому-то: нашлись, встретились, не разбежались… Аж жаба прискакала, ей-богу.

Вадик тихо торопеет:

— Андрюха! Ты нормальный ваще? Ты на землю спустись, сценарист хренов! Какой там Бэрримор? Я ее за руку держу, чтобы она всю зарплату за месяц тут же не спустила! Это же шоппинг! Они же все на этом помешаны!

— …???!!!???!!!

— Виски седня?

Инструкция по включению батарей

Краткая инструкция для еще не отопленных киевлян по ускорению подачи тепла в квартиру.

Понадобится:

1. Двое киевлян.

2. Стационарный телефон.

Шаг 1.

Киевлянин 1 звонит в местный ЖЭК, ответственный за подачу тепла. Далее примерный разговор:

Секретарша: Алло!

Киевлянин 1: Здравствуйте, девушка! Жильцы дома ХХ по улице ХХХ беспокоят. Вы вообще собираетесь топить или как? А то мы тут решили звонить непосредственно в штаб Кличко и говорить, что проголосуем за Березу, если сегодня отопление не включат.

Секретарша: А шо вы меня пугаете? Мне ваш Кличко до лампочки! Звоните, куда хотите! Проводятся работы! Продувка идет! Сегодня тока тринадцатое! Если вам шото не нравится — эмигрируйте в Америку, ты гля!

Киевлянин 1: Понятно.

Кладет трубку.

10 минут паузы.

Шаг 2.

Киевлянин 2 звонит в местный ЖЭК. Далее примерный разговор.

Секретарша: Алло!

Киевлянин 2: Доброго дня! Вас турбують зі штабу Віталія Володимировича Кличка. Нам потрібна інформація по будинку ХХ, вулиця ХХХ. Скажіть, там уже увімкнули опалення?

Секретарша: Та не, но идет продувка, я могу вас перевести до начальника…

Киевлянин 2: Не треба, дякую. (В сторону) Катя, підтвердилося. Дзвони Стельмаху, хай запускають.

Кладет трубку.

К вечеру батареи начинают журчать. В других городах необходимо подставить соответствующие фамилии и имена (кроме «Катя» и «Стельмах»).

Не благодарите.

Перспективы

После 2014-го, когда оказалось, что у России нет сил для решающего рывка, а наша родная, украинская вата, до сих пор верящая в то, что «в России жизнь лучше», оказалась слишком инертной для того, чтобы массово выйти на улицы и кровью поддержать создание Днепропетровских, Одесских и Харьковских народных республик, установилось, как принято писать, «шаткое равновесие».

Россия не в состоянии нас завоевать — мы пока не можем силой освободить свои земли. «Снова замерло все до рассвета».

Ситуация, может быть, и патовая, но все-таки у нас есть преимущество.

Время. Время работает на нас.

Экономика Украины, израненная не столько даже войной, сколько наследием четверти века воровства, и главное, пораженная тем, что невозможно исправить в одночасье, — складом ума большинства населения, выросшего и возмужавшего при «кучмономике» и не знающего иных законов существования и мироустройства, кроме бизнеса и государственной машины как системы взяток и откатов — с одной стороны — и социального попрошайничества, пенсионерской инфантильности и ожидания возможности урвать как можно больший кусок субсидий и низких цен — с другой.

Однако, сравнивая Россию и нас, легко заметить одну вещь: теперь мы движемся в противоположных направлениях.

Небыстро, но мы понемногу избавляемся от ужасного груза — мышления советских и постсоветских единиц. Наша экономика показывает слабый, но все-таки рост. Реформы идут. Конечно, не так стремительно, как хотелось и виделось нам на Майдане. Но не надо недооценивать колоссальную силу сопротивления реформам — от озлобленных старух, одетых «бедно, но чистенько», до яростных ультранацистов, верящих в превосходство одних над другими по данным произношения. Все они, в силу ума и воспитания, хотели бы заменить вороватого Януковича на нашего, украинского Путина — сильного, уверенного в себе, одной рукой нещадно карающего внутренних врагов, от Ахметова до Оксаны Марченко, а другой — щедро отсыпающего благодать правоверным: старушкам бесплатный корвалол и операции от катаракты, а ультранацистам — запрет на русский язык и повешенье кассирш, считающих мелочь по-русски.

То, что время работает на нас, и нам, в отличие от России, выгодно пока сохранять существующее положение вещей — имея в виду возврат оккупированных территорий в будущем, когда разрыв между нашими возможностями и возможностями стагнирующей сейчас России станет очевиден, — все заметнее хотя бы потому, что не проходит дня, чтобы в длинном ряду разных и, казалось бы, никак не связанных между собою людей, от Пинчука до Надежды Бабкиной, не выступал бы кто-то с призывом примириться с потерей наших территорий и начать жизнь с новой точки отсчета — Украина в новых, усеченных границах.

Сторонников этой блестящей идеи в Украине, заботами Кремля, хватает, и это не только Мочанов или Надя Савченко. Тысячи мнений: «зачем нам эта гангрена?», «они только тянут назад», «их все равно не исправить» — высказываются ежедневно. Чем ощутимее наши успехи, тем сильнее эти голоса, и их нам предстоит услышать еще немало, чем дальше, тем истеричнее. Задействованы будут не только интернет-сети, американские и европейские газеты, но и, скорее всего, трибуна ООН и речи президентов не последних держав мира.

Но это означает только одно: мы на правильном пути.

И это также означает, что нам стоит быть умнее и осмотрительнее в будущем.

Когда Крым и недостающая ныне часть Донбасса вернутся в Украину окончательно, украинскому руководству следует крайне осторожно подходить к региональной политике, используя и кнут, и пряник. Все причастные к убийствам и мучениям украинских военнослужащих и гражданских лиц должны понести соответствующее наказание. Но, с другой стороны, невозможно допустить разгула фарионщины и ницойщины, учитывая специфику областей, стремительно заселенных в свое время пришлым населением из России. Действовать здесь будет нужно не с нажимом, но в первую очередь — с умом, системой ре-пропаганды, уступок и запретов, рассчитывая эффект от своих действий на двадцать, пятьдесят, сто лет вперед.

Олена Степова

Олена Степова — творческий псевдоним Елены Степанец.

Родилась 10 апреля 1971 года в городе Свердловске Луганской области. До войны работала частным предпринимателем, писала стихи, занималась общественной правозащитной деятельностью и защитой экологии родного края.

С 2007 года — член НСЖУ, главный редактор газет «13-й этаж» и «Социально-правовой вестник». Взять псевдоним пришлось в марте 2014-го, когда в ответ на проукраинскую позицию, открыто высказанную в Интернете, ей и ее семье начали угрожать пророссийски настроенные граждане.

В настоящее время Олена Степова — блогер, беженка, автор книг «Все будет Украина», «Час В… Время В…», «Світло рідного дому». Активно публикуется в блогах и СМИ, ведет аналитику оккупированных районов Луганщины в блоге «Все будет Украина».

Абрикоси Донбасу

Знаєте, за що я вдячна війні? Дурні, а може й страшні слова, не знаю. Але я вдячна за можливість побачити Людей, показати Людей, за відкриття Людини в Людині.

Усе інше мине.

Раніше ми не цінували людяність. Сприймали її або як належне, або як прояв слабкості. На тлі обнулення моралі вибухом залишитися Людиною дуже складно, повірте.

Краснодон Луганської області. Він трохи схожий на шахтарський Свердловськ. Нині, після декомунізації, він Сорокине, а Свердловськ став Довжанськом. Ніколи не кажіть мені, що шахтарські міста однакові. Ні! Вони можуть бути схожі будівлями чи радянським символізмом, але вони різні, навіть у своєму занепаді.

У цих шахтарських містечках, що тягнуться сходом Луганщини аж до кордону з Росією, однакові проблеми з екологією, копанками, криміналом, контрабандою. Зараз там ще й однакові війна та окупація. Але й різницю побачити не важко. Не тільки в містах, а й у людях.

Ринок міста Краснодона (Сорокине) розташований уздовж узбіччя дороги, що веде зі Свердловська на Луганськ. Точніше, ринок усередині огорожі, трошки далі. А біля дороги, як і в усіх придорожніх містах, стоять розкладні столики, за якими сидять бабусі.

Молоко, сир, помідори, огірочки, малина, вишні, абрикоси складені у візочки, трошки прикріті серветками, інколи рушниками, але не вишитими, ні, сучасними, з принтерним друком.

Навесні весь цей придорожній ринок заставлено абрикосами. Вони лежать на тарілочках, у кошиках, на простирадлах, скатерках, серветках або газетах.

Коли навесні дорогою, що підіймається з боку ще засніженого Свердловська, заїжджаєш у Краснодон, тебе огортає ніжно-медовий аромат квітучих дерев.

Тут уже весна! Ти фотографуєшся на тлі біло-рожевих дерев-наречених і дивуєш відісланим селфі друзів, які у Свердловську ще не зняли зимові чоботи.

Ми завжди перші абрикоси привозили саме з Краснодону, купляючи їх у бабусь біля траси. Це як традиція, як данина весні! І сміємося, що це ми не абрикоси веземо в наше місто, а саму весну.

Баба Валя, яка торгує на маленькому риночку в Краснодоні, виділяється на тлі інших товарок. Маленька, сухенька, зігнута хворобою навпіл, вона завжди сяє, як ота донбаська абрикоска. Така ж сонячна і майже прозора.

У баби Валі завжди великий вибір фруктів. У неї в саду зібрані, напевно, усі сорти нашого краю. Біло-жовті, м’які й ніжні, що можна просто висмоктувати з трохи кислуватої скоринки. Жовті, в оранжево-червону цятку. Ці легко розламуються на дві частинки. А ось помаранчеві, величезні, з пушком, соковиті, як персики, їх неможливо з’їсти, не забризкавши одяг бурштиновим соком. Знаєш це і все одно їси. У машині, на ходу, годуючи чоловіка з рук, сперечаєшся з дітьми й розпихуєш усім у руки вологі серветки. А потім, виїхавши з Краснодону, зупиняєшся біля джерельця, щоб відмити цю солодкість, що застигає на руках яскравими краплинами. Або ось, жовто-рожеві, трохи довгі, з гострою кісточкою. Цю кісточку не викидаємо. Сушити. Обов’язково сушити і, розколюючи, насолоджуватися мигдальним смаком ядерця.

А ще в баби Валі є молоко. Козяче. У неї 13 «сусідок», як вона називає своє господарство. Вона їх старанно годує абрикосами та степовими травами. Сушить на зиму гілки квітучої акації, буркуну, яблука, трави, щоб годувати «сусідок», тому й молоко в неї завжди солодке, жовтувате й пахне літом. Навіть узимку.

72-річна баба Валя пам’ятає всіх, хто купує в неї молоко. А тих, хто бере часто, пам’ятає по іменах, навіть їхніх дітей і родичів.

Баба Валя жінка грамотна, працювала колись на шахті бухгалтером, зосереджена, але з гумором. Це, напевно, наша порода — жінок-шахтарочок-степнячок. Щоб із твердою рукою, вогником в очах та запалом у душі.

Наливаючи молоко та складаючи абрикоси в кошик, баба Валя завжди гомонить:

— Вчора знову Ганна Германівна з Юлією Володиміровною зчепилися, — йойкає баба Валя, розповідаючи про своїх «сусідок», — та Ангела напоготові, не дрімає, в Ангели, ти ж знаєш, усьо має бути в порядку, то як дала обом драйву. Всьо, до ночі тиша. Нє, дитинко, Анджеліну Джолі не доїла, ще козлятко носить. От скажи, шо від її молока люба баба красивіше! Ти ж, дитино, мило сама робиш, от чудна, га, і як, получається? А-а-а-а, я тобі казала, бери молоко від Джолі, така краса буде. Гарне, кажеш, мило вийшло, ото ж, для краси, Анджеліна все для краси дає. Я дівчаткам, що тількі ціточки рости починають, завжди від Анджели молоко даю. Хай наливаються, як білий налив. А яблочок не треба тобе? Шо в тебе, у дитятка алергія пройшла? Пройшла! Слава богу! Ангіни немає?! Алла Борисовна сьогодня так душевно мекала, шо її молоком тільки ангіну й лікувати, так! А Софочка не в дусі. Ти ж знаєш, дитинко, як Алла Борисовна в голосі, то Софочка не в дусі…

Як я сумую…

За абрикосами Донбасу. За теплом. За гіркуватим, просякнутим пилом, маслянистістю чабрецю та шавлії степом. І за молоком баби Валі…

Дзвінок із Краснодону. Минув рік війни. Ми ще не привчилися казати Сорокине. Може, після звільнення… Коли є зв’язок, то друзі дзвонять, розказують, як воно, шо трапилося. Дуже ж це важливо, знати, як живуть в окупації, чи чекають, чи не втратили надію.

— Лєна, а пам’ятаєш нашу придорожню бабу Валю з Ганною Германівною і Юлією Володиміровною?

— Та хіба ж можна забути? Пам’ятаю, пам’ятаю, як вона, тримається?

Я знаю, що баба Валя живе з зятем і онуком. Дочка поїхала на заробітки чи то в Київ, чи то в Росію, чи то закордон і не повернулася, кинувши чоловіка, сина і матір. Так вони й залишилися, як каже баба Валя, бідувати разом.

Подруга каже:

— Уявляєте, прийшли ми з дітьми за молоком. Хоча яке там прийшли. Прокралися. Господи, боїмося ходити рідним містом. Очі ховаємо від цих камуфлижних «захисників». Назахищали: ні грошей, ні роботи, ні зв’язку. Ринок, щоправда, працює на повну. Товару багато, на будь-який смак, колір, гроші. Але ціни! Хоч бабульки зі своїм господарством рятують. У них дешевше. Стоїмо, беремо молоко і яйця. І тут ідуть камуфляжні. Патруль. І відразу до нас. Точніше, до бабів. І так нахабно: «Здесь торговать нельзя. Мы народная налоговая. Штраф все приготовились платить».

Наші бабульки аж заціпеніли.

Першою підняла голову баба Валя. І каже камуфлижніку: «Хлопчику, а в тебе документ є? Нам би паспорт подивитись!»

Камуфлижне дістало посвідчення батальйону «Схід-лнр» і тицяє їй в обличчя з муканням: я мовляв, представник ЛиНиРи, ви зобов’язані дати пожертви, типу податки.

А баба Валя дістає паспорт. Український. І йому тиць у морду:

— У мене, хлопчику, паспорт громадянки України. Це — моя земля. Я на своїй землі торгую молоком, шо моя коза дає. У кози, хлопчику, є паспорт. У якому записано, что вона, коза українська, з ім’ям по-батькові, у здоровому глузду і вимені. А в тебе паспорта немає. І хто ти? У кози є паспорт! І вона коза. У козла є паспорт, і він має своє право на козу та капусту! А в тебе шо? Папірець, шо ти з ЛиНиРи? Та їзжай, їзжай у ЛиНиРу й не загороджуй наше українське сонечко, бо абрикоски ж тендітні та тепло люблять.

У камуфлемордого впала щелепа разом з автоматом. Він, може, й хотів що сказати. Але бабки прийняли люту позу руки в боки: «Де там ваша комендатура, будемо скаржитися, дійдемо до Москви» та всі дістали українські паспорти. Він щось мекнув і пішов. Пішов!

А навздогін йому від колясочок, візочков, стільчаків та рушничків лунало:

— Ага, ти диви, наїхало, значить, ходють!

— Нє, ну заведи козу, подої, помий, а потім йди податки збирай, та ні ж, не вміють, на все готове лізуть, тьху!

— Слухайте, коли ж це закінчиться, а? ЛеНеРія ця, яка ЛеНеРія, баби, а хто телевізор хоч дивився, шо воно таке? Треба на них десь натиснути, шоб з міста пішли.

— Тю, дурна, та це ж оно, Свєтка та Катька, шо на ріхфірендум ходили, то вони ж ЛеНеРію хотіли.

— А де Катька, шо я її не бачу? Я б її попитала, за все оце попитала.

— Тю, та Катьку ж зимою поховали, в неї ж усіх на війні повбивало.

— Ой, а я, дурна, минулого разу бутиль молока віддала, шоб воно вдавилось, оте камуфляжне. Валя-я-я! Шо ж ти не сказала, шо паспортом його треба, паспортом!..

…Любі мої абрикоси, ви тільки тримайтеся там, гаразд?

Хто вони, фашисти, або Що йде назустріч смерті?

Я весь час повертаюся до страшного часу — осінь 2013-го — березень 2014-го (період Майдану та початку «російської весни»), коли ЗМІ Луганської та Донецької областей, чиновники, прокурори, міліція, депутати всіх рангів кричали й переконували: «Влада в Києві в руках бандерівців і націоналістів. У Києві переворот. Вони нас ненавидять. До нас їдуть українські фашисти — вбивати мирних громадян і трощити наші мирні міста».

«Загони народної самооборони» в місті Свердловську з’явилися після полум’яних виступів мера міста Олександра Шмальця та народного депутата України шостого скликання Олександра Коваля у стилі «до нас їдуть нацисти».

Мешканці Донбасу залякали себе до втрати свідомості, сплутавши грішне із ще більш грішним: фашизм і рашизм, російський шовінізм і неофашизм, націоналізм і нацизм, політику і регіоналів, які маніпулюючи людьми, намагалися створити потрібну їм картинку для України, світу та Путіна, щоб виторгувати собі преференції.

Усі чекали та боялися фашистів. Нацистів. Націоналістів. Усі боялися смерті, руйнувань і заворушень. Бо саме цю картинку показували по телебаченню, саме це обіцяли, саме цим лякали.

Питаю в земляків:

— Хоч раз фашистів бачили?

— Ні! Тільки по телевізору.

А дивляться ж тільки російське телебачення.

— А нацистів, націоналістів?

— Ні! Тільки по телевізору.

— А виїжджали в Україну зі свого «л-днр»?

Тут хто як. Хто виїжджав. За пенсією. У лікарню. До рідні. До дітей. А хто й не має в Україні нікого або нічого, то живуть тут, не побачивши світу.

Ті, хто виїжджав у якихось справах, уже менше вірять у фашистів, націоналістів, голод в Україні та іншу пропагандистську маячню ЗМІ Росії та «л-днр». Ті, хто не виїжджав, уже сумніваються, зважаючи на значну різницю між тим, що відбувається, та пропагандою, але вагаються. Бо… показує ж телевізор і кажуть же люди.

Тому сьогодні я хочу поговорити саме про фашизм. Про вбивства. Про руйнування. Адже цього чекали й боялися. Саме це й прийшло!

* * *

Я довго не розуміла, чому люди не бачать, що там скоюють злочини, доки не усвідомила, що кожен мешканець Донбасу та й узагалі — кожен — сприймає тільки особисту загрозу. Дуже мало людей мислять глобально та сприймають загальне звуження прав і свобод як порушення особистого простору.

У кожного з нас свій особистий простір і свої цінності, своя особиста свобода та її сприйняття.

Особиста свобода! Дурість, може сказати читач. І до чого тут фашизм, війна і «російська весна».

Що ж, поясню. Зараз важливо все пояснювати. Можливо, й не українцям, а саме тим, хто чекав, чекає й живе в «російському світі» на «звільнених» від України територіях.

Особиста свобода примарна. Ви звикли йти вулицею, розмовляти по телефону, робити селфі (фото), пити пиво у сквері, їздити на машині, скутері, відпочивати на природі, працювати, отримувати зарплатню, витрачати її. Це і є особиста свобода. Просто про це не надто замислюєшся, доки в одну мить усе не зникне.

І це заберуть не примарні бандерівці, що так і не доїхали до Донбасу, а ті, кого ти чекав, закликав і вважав своїм захисником: росіяни та місцеві їхні поціновувачі.

Тож, може, пройдемося списком свобод, щоб зрозуміти, що втратили люди там, у «свободі» від України, та що можуть втратити пересічні українці, притягнувши до себе «руський мир».

Щоб зрозуміти всю глибину дурості, що відбулася на Донбасі, треба просто ставити перед собою та перед тими, хто піддався агресійній пропаганді, прості питання. Банкомати й банки на Донбасі розграбували бандерівці? А «Метро», «Епіцентр», ювелірні, продуктові магазини, ларки, ринки, підприємства на Донбасі — теж укропи, фашисти, нацики?

На ці питання уникають давати відповідь ті, хто вважає себе «новоросами», бо ж правда очі ріже!

На час грабежів ні в Свердловську, ні в Ровеньках, ні в Краснодоні, ні в Антрациті, ні в Красному Лучі, ні в Луганську, ні в Донецьку не було бандерівців, нацистів, солдатів ЗСУ, Нацгвардії й українських добробатів. Тільки «народна самооборона» або козаки, як їх називали прихильники «руської весни», «свої правильні пацани».

У березні-травні 2014 року навіть російських «їхтамнетів» було мало, і їх присутність спостерігалася лише на стратегічних об’єктах: міліція, СБУ, обладміністрації.

По Донбасу з налитими кров’ю очима, вириваючи банкомати, розстрілюючи продавців, розгромлюючи магазини, впиваючись украденим алкоголем, забиваючи машини шубами й консервами, їздили люди з триколорами, колорадками й називали себе «визволителями». Так? Так!

І перші загиблі в «Метро» мешканці містаАнтрациту загинули не від пострілу, не від рук «карателів», а від банального отруєння алкоголем. Вкраденим, халявним, з «Метро».

Населення: пенсіонери, вчителі, лікарі, шахтарі (не всі, а та частина, яка ходила на мітинги-референдуми й була опорою «русского мира») — радісно підтримувало гасло «бий олігархів» і не засуджувало розграбування магазинів. Адже головне, щоб укропам не дісталося. Цим виправдовували злочини.

Так закінчилася свобода купувати: подарунки, продукти, речі, золото, парфуми, ліки, навіть хусточки.

Зараз тим, хто живе в окупації, вигідно їздити за покупками в російське Гукове. Бо люди бояться камуфляжних, бо там нижче ціни, ліпше курс… Напевно, за це варто було воювати?

Та й не в усіх у «лнр» є можливість кудись їхати. Зникли пенсії, робота, свобода вибрати ліки, продукти на свій смак. Маленькі свободи, які не цінувалися до війни, так?

Так само, за підтримки населення, розграбували й банки: адже всі банкіри — то «Коломойський і олігархи». А коли настав час отримувати пенсії та зарплатню, потяглися до банкоматів. Але їх уже не було. Розграбували.

Чи були в цей час у містах бандерівці, укропи? Ні! Тільки триколори, свобода, «русскій мір» та «наші хлопці».

Так закінчилася друга свобода — отримувати гроші в банку, знімати з картки стільки, скільки потрібно, а не всі, тому що страшно залишитися без грошей.

Для багатьох закінчилася й свобода вибору продуктів. Купують тепер найдешевше, щоб вижити, та російське, хоч і несмачне. Так само і свобода вибору лікування, ліків — через відсутність грошей та фахівців у лікарнях.

А для багатьох закінчилася банальна свобода відвідування лікарень, з причини їх «оптимізації» «урядом ЛНР», тобто закриття. Наприклад, у Свердловську закрили туберкульозний диспансер, інфекційну лікарню та кожно-венерологічний диспансер. Ось так!

А потім населення різко заховало в гаражі машини. Чому? Їх забирали прямо на вулицях міст. Хто? На момент «націоналізації» «ворогів» тут не було. Тільки самооборона, як їх називали, «свої правильні пацани» та російські козаки.

Я пам’ятаю, як у травні 2014 року поблизу ще так-сяк працюючого супермаркету «Абсолют» у Свердловську шахтарі відбили в людей з триколором і колорадками старенький «Запорожець» із позначкою «інвалід» та ручним управлінням. За кермом сидів дід, який пройшов Другу світову війну, а поряд його дружина, «дитина війни». Це не зупинило тих, хто називав себе «визволителями» та захищав Свердловськ від «хунти».

Так закінчилася ще одна свобода — володіння особистим майном. Хоча ні, дві свободи. Ще й свобода пересування.

* * *

До пологового відділення Горлівки підлетіла машина, різко рипнувши гальмами. Чоловік, не закривши двері, побіг до віконця приймального покою і натиснув кнопку виклику. Вибігла чергова, потім медсестри з каталкою. З машини дістали породіллю. Поки її перекладали, на асфальт падали краплі крові, мабуть, відкрилася кровотеча. Відвезли до приміщення.

Чоловік почав дзвонити по телефону. Судячи з віку, це був батько (свекор) породіллі. Напевно, раптово почалася кровотеча, а викликати швидку в «л-днр» дуже проблематично. Обстріли. Немає ані лікарів, ані швидких. Привіз сам. Імовірно, обдзвонював родичів, чоловіка, шукав гроші, ліки, кров… Ми не дізнаємося, що він робив. Ніколи. За всім цим спостерігали троє в камуфляжній формі з нашивками «днр», які стояли неподалік. Адже Горлівка — «звільнене» місто. Комендатура, армія «днр» і жодного укропа.

Підійшовши до чоловіка, що розгублено намагався додзонитися до рідних та все ще стояв біля пологового будинку, люди в камуфляжі почали вимагати телефон. Чоловік відмовився.

Відійшовши трохи в бік, вони розстріляли його з автоматів. Патрулю, що прибув на місце трагедії, пояснили: він навідник ЗСУ. Ну, їм так здалося. І їх не затримали за вбивство.

«Навідників» ЗСУ в зоні розстрілюють щодня. Рахунок загиблих поза бойових дії мирних мешканців іде на тисячі.

«Навідником» можуть оголосити через дзвінок по телефону, фотографію власних дітей, якщо сподобалася машина, через наклеп сусідів, які хочуть зайняти квартиру, через особисте ставлення «ополченців». А можуть просто стрельнути в «мішень», кинути гранату в маршрутку, щоб подивитися, «як кричать». Можуть кинути гранату в під’їзд, у вікно. І неважливо, «свій» ти чи «чужий».

Так закінчилися свободи пересування, спілкування, життя.

Ті, хто живе зараз там, в окупації, незалежно, чи підтримували вони «русскій мір», «новоросію», «лнр», «днр», «Росію», «Путіна», «Кадирова», стають жертвами п’яних, обкурених, бандитів, що дірвалися до влади.

Зараз у «генеральній прокуратурі лнр» йде розслідування, що жахає. Встановлено факти, що козацькі, православні, «новоросскі» загони «народної самооборони» (які ми називаємо терористичними угрупованнями), де служили і місцеві, і їхтамнети, «браві російські хлопці», розчленовували людей, закопували в землю, катували, гвалтували, спалювали — живцем. Список злочинів та рівень виконання вражає цинізмом і неймовірною нелюдяністю, бо осіб, що це скоїли, не можно назвати навіть звірами, бо й звірі людяніші…

Кого вони вбивали? Жінок, старих, підприємців, звичайних перехожих, які попалися на очі, навіть товаришів у службі.

Соцмережі, де спілкуються ті, хто вважає себе «новоросами», справжні православні, руськолюбні люди, заповнені оголошеннями про зникнення жінок, дітей, чоловіків.

Кожен день у річках та озерах спливають трупи, а правоохоронці «л-днр» розкривають у ході слідства могильники, де знаходять обгорілі кістки.

Усе це на «звільненій» від України території. Там немає бандерівців та хунти. Тільки свої. Тож свої в кожного свої. Людина з автоматом, людина з владою проходить на війні дуже важке випробування. Постріли обнульовують мораль.

* * *

«Ви, знаєте, я ненавиділа вас. Ви писали погано про самооборону, наших добробатів, російських. Але ж вони нас захищали. Ми їм вірили, допомагали, годували, молилися за них, — пише мені землячка з міста Червонопартизанськ. — Так, у місті подейкували, що забирають машини. Але в мене її й так не було, і я в це не вірила. Говорили, що це „укри“. Я не ставила собі питання, як вони потрапили в наш вільний край, у звільнене та заповнене військовими РФ та „армії лнр“ місто.

Казали, що зникають люди. Але ж не мої близькі. Може й правда, хто втік до України, а хто до коханця, або викрали ЗСУ, ну, в нас так кажуть, коли люди зникають. У нас у всьому одразу звинувачують терористів із ЗСУ. Так простіше. Я все виправдовувала й нічому не вірила, бо мене особисто воно не стосувалося. Пенсію не платять — винна Україна. Ліків немає — не привезла Україна. Це зараз до мене дійшло, як же вона могла заплатити і привезти, якщо банки розграбували, і ми проти України, і є фронт, де українців убивають.

Як прийшло усвідомлення? Ні, не через ваші розповіді. Я з ними сперечалася, вважала їх пропагандою, образою наших захисників. У мене зникла племінниця. Пішла за дитиною в дитсадок і зникла. Їй 23 роки. Вона тендітна, гарна, тоненька. Як промінчик світла. Я не пишу „була“. Ми на неї чекаємо. Не віримо в те, що… ну, ви розумієте. Шукаємо. І боляче чути, що, як нам тепер кажуть, „вона втекла до укропів або до коханця“. Ось тільки викрасти її ЗСУ не могли. У Червонопартизанську немає ні ЗСУ, ні НАТО. Тільки російські війська, комендатура „лнр“ і „наші хлопці“, козаки…»

На Донбасі люди здебільшого живуть не в масштабі країни, міста, суспільства, а у своєму, закритому світі, де є тільки телевізор і страх. Може, це вплив роботи в тісних колективах, темних виробках, де начальник ділянки — мама, тато й Бог.

Я не знаю, чому так. Чому деяким болить Донбас і вся Україна, а деяким не болить машина сусіда, припаркована на газоні, даний комусь хабар або кинутий повз урни недопалок.

Мабуть, тому одні будують країну, а інші живуть в ілюзорному, створеному ними самими світі, й гинуть, зіткнувшись із реальністю.

* * *

На окупованих територіях давно немає України. Там живуть «вільні» громадяни. Кожен з них вільний по-своєму.

Злочини проти мирних громадян вражають масштабністю і нелюдськістю. Але бачимо їх ми, «хунта», «бандерівці», що живуть в Україні. І співчуваємо, і плачемо. Болить!

Злочини проти мирних громадян, насильство стосовно жінок, дітей, людей похилого віку там, у зоні, мало хто вважає злочином, рідко коли щось розслідується. Люди не помічають звуження своїх прав, сприймаючи те, що їм залишили, як данину.

Одні скоюють ці злочини, тому їм вигідна пропаганда «агресії України». Усе списують на ДРГ, що прорвалися через «армію лнр» та шкодять людям у Свердловську. Інші не помічають нічого, тому що ці злочини не стосуються їх особисто. Треті виправдовують злочинців, перекладаючи вину на жертву. А звуження свобод… Дивно, але все це сприймається нормально, аби гірше не було.

«А може, він і навідник», — досі шепочуться сусіди, поглядаючи на родичів розстріляного в Горлівці чоловіка.

«А може, вона до коханця побігла», — кажуть сусіди родини, в якій зникла дівчина.

* * *

Вулицею Циганкова міста Свердловська йшла бліда дівчина. Вона жадібно дихала весняним повітрям, що вже просякло ніжними пахощами розквітлих абрикосів. Терла руки, на яких виднілися фіолетово-сині сліди від мотузки, що довго перетягувала її шкіру. Вона йшла повільно. Посміхалася квітучим гілкам. Підставляла обличчя сонячним променям. По щоках текли сльози. Люди озиралися на неї, здивовано знизуючи плечима, — божевільна. Зараз багато бродить таких блаженних, відсторонених. Люди від них відвертаються. Вони розуміють, що це, швидше за все, жертви насильства, тортур. Але краще не думати про це. Це їх не стосується. Тому швидко проходять, оминаючи таких і ховаючи очі. Дівчина зробила ще кілька кроків, і пролунав вибух.

Потім у зведеннях «мвс лнр» напишуть коротко: «По вулиці Циганкова стався вибух, у результаті якого було виявлено труп гр. А.Л., 1980 р. н., що мешкає в місті Свердловськ, із осколковими пораненнями та ампутацією кінцівок. На руках сліди мотузки».

За інформацією, переданою мені людиною, що має відношення до слідства, стало відомо, що дівчину викрали, довго тримали та ґвалтували. Щоб приховати сліди насильства, тортур і катувань, їй між ніг прив’язали гранату. Вона зробила стільки кроків, на скільки вистачило мотузки, яку тримали її вбивці, щоб себе убезпечити.

Викрав з родини та закладав гранату корінний мешканець Свердловська, член незаконного збройного формування «РИМ» з позивним «Чечен»…

Вона йшла і знала, що помре. Кожен її крок — це прощання з життям, рідними, коханими, може, і з дитиною. Кожен її крок, кожен день, прожитий у неволі й насильстві, як і її смерть, — на тих, хто покликав «визволителів», «русскій мір», хто піддався пропаганді, хто складав і складає цю пропаганду, на тих, хто труситься від страху, очікуючи обіцяних Кисельовим міфічних «бандерівців» і виправдовуючи злочини сучасних фашистів…

* * *

…Ця стаття не для українців. Вони й так співчувають, плачуть, моляться, леденіють від усвідомлення того, що відбувається в зоні. Навіть не знаючи подробиць.

Ця стаття для тих, хто «новоросія», «громадяни л-днр», путінолюби, русскоміровци, ватники, а точніше ідіоти.

Де у ваших містах «хунта», «укропи», «бандерівці», де?

Немає їх!

Вас убивають ваші визволителі,— росіяни, присутність котрих приховується, козаки, які грають у ряжених, надягнувши папаху та купивши в Інтернеті іграшкові медалі. А також місцеві, вчорашні п’янчуги, міліціянти, шахтарі, котрі разом з автоматом здобули індульгенцію на вбивства.

Так хто ж фашисти, а? Хто? Мовчите? Мовчите, мешканці Донбасу! Ви й це виправдаєте, так?! Бо ми, ті, хто пише та плаче над загальною бідою, що прийшла в наш дім, ми ж укропські пропагандисти.

Ті, хто кликав усе це, ті, хто дуже хотів як у Росії! Я вже бачу, що ви ніколи не знайдете в собі сміливості визнати правду, прочитати розслідування своєї ж «лнр-івської прокуратури», хоч визнаєте себе «повноцінною республікою».

Бо ж правда. Бо ж боляче. Бо ви, десь там, у собі, вже маєте інший страх. Ви усвідомили, що стали заручниками війни.

Хай буде! Поки так!

В аду місця вистачить усім, і тим, хто скоював злочини, і тим, хто їх виправдовував.

* * *

— Тю, вона ж посміхалася, звідки я міг знати, що їй загрожує небезпека, — каже один зі свідків. — Та й що я міг зробити, може, накоїла що. Я звідки знаю, за що її так. Вони влада, їм видніше. Ці пацани, вони ж у камуфляжі, вони ж за нас воювали. Може, вона «укропка»…

…А вона йшла між тими квітучими абрикосами. Знаєте, вони в нас на Донбасі всюди. Пишні, біло-рожеві, навесні накривають місто невагомим, невидимим серпанком, аж голова йде обертом від того п’янкого аромату.

Цього року над Донбасом дивне, високе, чисте блакитне небо. Таке яскраве, сліпуче й нескінченне, як саме життя. Пішла з повітря й землі антрацитна сірість, адже зупинилися більшість шахт. Пішла масляниста, гірка смогова завіса, бо ж і машин на дорогах дедалі менше.

Іноді абрикоси все ще припорошує пилом. Це від вибухів.

На полігонах мирної «країни лнр» відбуваються «мирні» військові навчання. Це з РФ прийшли нові танки та «Гради», тож їх обстрілюють.

Люди здригаються та хутко поспішають у справах. Окупація. Комендантська година. Лунають постріли з автоматів. «Визволителі» «захищають» місто від «фашистів».

Вона йшла між абрикосами, слухаючи відлуння далеких вибухів, і посміхалася. Знала, що в неї лише кілька хвилин життя. Що це небо та ці абрикоси стануть для неї вічністю. Але хіба ж можна стримати усмішку, дивлячись на квітучі абрикоси?

Можливо, так само йшов Христос на Голгофу.

Можливо, так само байдуже йшли поруч його кати, насолоджуючись смаком смерті й адреналіну від скоєного розп’яття.

Можливо, так само байдуже по обидва боки дороги стояли ті, хто виправдовував його страту.

Можливо!

Ми ніколи не дізнаємося, чи усміхався Він, ідучи на смерть, але я точно знаю, що усміхалася вона.

Абрикоси Донбасу! Мої білі абрикоси, схожі на янголів. Дякую, що були поруч з нею!

Страшная сила пательни

Кума на проводе. Голос патриотично-боевой. Начинает без переходов на стабильно отжатую политическую обстановку.

— Лена, шо такэ пательня?

— Сковородка, — отвечаю без расспросов, предвкушая очередное кумиганство. Ну, есть люди хулиганы и занимаются хулиганством, а у меня кума боевая, занимается исключительно кумиганством.

— А пэкэльна пательня?

— Адская сковородка, очень горячая. Пэкло — это Ад, — смеюсь я и не выдерживаю. — А шо?

— Та жарко, днем ничего в огороде не сделаешь, сижу, читаю твои кныжки, шо ты мне на сохранение оставила. Ты знаешь, даже Уголовный кодекс читала. Так понравилось! Столько нового узнала, куда, кого и по якой статье посылать. И тут, бац, в одной кныжке «пательня». Мине так это слово запало, так понравилось. Прямо хожу, а в голове «пэкэльна пательня». Как музыка ото, привяжется и аж шкварчить у голове. А тут Любку встретила, ну, ты ж помнишь нашу Любу-сарафанное радио? А та як завелась, мол, ОБСЕ ей лично сообщило, шо фсе, будут бомбить Свердловку горчичниковыми бомбами. Опять «личный приказ Ляшко, Порошенко и Обамы». У всех снова паника, а тока успокоились. Нэ, ну, понятное дело, бабы не верят, шо ОБСЕ к ней лично приезжало с докладом, но страшновато. И таку панику нагнала в магазине, шо прям хоть щас беги, бери простынь и на кладовыще. Я не выдержала, говорю ей: «Люба, да закрой ты свою пательню!»

Лена, знаешь, само с языка слетело. Говорю: от твоего языка больше вреда, чем от горчичныковых бомб. Ты ж в прошлом году крест на пузе чертила, шо на город фосфорни бомбы лично Ляшко скидував и ты его на крыле самолета видела. Ты ж в прошлом году божилась, шо видала машину-холодильник с банками органов, и прямо надписи были «Печень Ивановой К. И. 10 шт». Ты же всех мужиков призывала Свердловку от Правого Сектора защищать, а когда все в опочление записались и жареным запахло, то ты свого однояйцевого «инвалида» в погребе борщами кормила. Шо ж ты людям опять голову морочишь, люди только на мир повернули. У тебя, говорю, Люба, рот, як пэкэльна пательня. Ты когда его роззяваешь, то даже черти разбегаются.

Я смеюсь.

— От это ты ее приложила! Нормально! И че Любка?

— Замолчала, глазища выпучила и шмыг из магазину. А через два дня пришла ко мне вечером з черешней, говорит, мол, давай, мириться. Ты така умна стала, як твоя кума. Меня, говорит, так ще никто не посылав. Ты меня як ото обозвала, то у меня зуб болел, суп выкипел, кастрюля згорела и прыщ на интимном месте образовался. Ни сесть, ни сходить куды надо. Отзывай прокляття. Я, говорит, у всех поспрашивала, нихто не знает, шо это такое. Це тебя кума наблатыкала, она ж у тебя теперь западнячка. А там, люды кажуть, очень сыльна магия. Тож давай мириться, я тебе честно говорю, шо не було Ляшка з органами, а ты мне прокляття знимаешь.

Я сползаю под стол, давясь вишневым компотом.

— Сняла проклятье, колдунья?

— Н-э-э, — говорит кума, — я ей сказала, шо прокляття работает обособленно-консолидированно (у тебя в кныжке вычитала, красивое слово) и включается, когда про Правый Сектор, бомбы чи Ляшка вспоминаешь.

— Надо было списком, списком, — хохочу я, — Порошенко, Ярош, Обама.

— Не подумала, — грустнеет кума, — а ну скажи мне, шо такое «перетягнути вздовж шиї налигачем». Пенсию ж должны дать, то Олька-раша-тв объявится. У ее ж сына в четверг ОБСЕ отжатую машину отжало. Думаю, чем же ее перехрестить так интеллигентно, шоб и ее черти взялы. Налыгач подойдет, как думаешь?

Як роса…

Кума на проводе. Голос особо торжественный. Такой голос бывает у кумы когда либо чего напартизанили, либо тете Олераша-тв из магазина хренпиэс-навигацию проложили. Ну, в цивилизации джипиэс-навигатор, у нас село и зона оккупации. У нас или «хренпиэс», или «куда подальше»-навигация работает.

Кума говорит:

— Лена, это хорошо, шо ты меня жизни учила. В части приема-передачи информационного блока.

— Хм. Опять раша-тв что-то показывала?

— Та не. Я с той стороны, шо информация — она может быть одна, но понять ее можно совершенно обратно. Тьху! Я к тому, шо ты правильно говорила, шо, мол, не усьо, шо кажуть, то оно-то и есть. От сегодня, была в магазине и чуть тетю Валю не вбыла за измену Родине.

— О господи! Неужели и тетя Валя инфицировалась русизмом? Как же так, а?!

— От не перебывай! Слушай! Выводы она делает, не дослушав. Это ж сама себя в информационный капкан выводами загоняешь. Видишь, я все запомнила, про капкан. Ладно. Слушай уже. Стою, значит, в нашей «Светлане», и тетя Валя как раз скуплялась. Пенсию ж принесли, гады. И тут заходят камуфляжни. И тетя Валя до них: «Хлопчики, а вы з опочления, тьху ты, з опочленения, тьху ты, мать его туды, не выговорить, з комендатуры?»

Мальчики такие: «Да! Налоговая комендатура! А шо, бабка, хто-то обижает?» Она руками замахала: «Ой, шо вы, хлопци, не, не обижает. То я дывлюсь, таки хлопци гарни заходять, прямо як та роса на сонци. От, думаю, пидийду та скажу им». Они, значит, расцвели, заулыбались и пошли в подсобку, видимо какой-то налог отжимать.

Я не выдержала, трусит всю, думаю, вот старая карга, мы ей воду все лето носили, мы ей лекарства, мы ей продукты, дров накололи, а она «як роса на сонци-и-и-и». Щас, думаю, я ей выскажу. Подхожу к ней и говорю, шо ж ты, мол, тетя Валя на старости лет опочлению комплиментами сыплешь, не стыдно?!

А она мне: «Тьху на тебя, Людка, я ж их прокляла, а вы тупи, не заметили».

Я говорю, как же прокляла, когда ты им «ой, хлопци, вы такие гарные, как роса на сонци». А она мне: «Дура молода, вчи Шевченка. Ще Шевченко напысав: „згинуть наши вороженьки, як роса на сонци“. От я их росою назвала, шоб их сонцем выпалило, тьху».

— Лена, — говорит кума, — вот это троллинг, высший уровень. А ведь тете Вале-то 72 года. Вторая война, можно сказать, за плечами.

Молчим. За плечами ли? Дожить бы нам всем до Победы! И ничего, что тетя Валя автора перепутала. Неважно это. Главное, что на Луганщине остались те, кто верит в Победу, нашу жовто-блакытну. И знают гимн и Шевченко. И наша боевая пенсия делится с нами мудростью, как пережить эту войну, которая так похожа и непохожа на ту.

Но, если люди шутят в таких условиях, — будем жить, как сказал знаменитый киношный герой. Дабы увидеть, что над нашей Украиной самое высокое небо, которое ласкает самые зеленые поля. А роса… Ну, вы поняли.

А кума даже сделала философский вывод. Мыслищу выдала, так сказать. Об информационной войне.

— Информация, Лена, така вещь, шо не каждый знает, шо с ней делать. Це как первый раз мыть тефлонову сковородку. Вроде понимаешь, шо дура, но трешь.

Примечания

1

Слэнговое обозначение офицеров запаса, получивших звание после военной кафедры гражданского вуза.

(обратно)

2

Состязание, в котором два участника по очереди пытаются показать свои лучшие танцевальные движения — «перетанцевать» противника. — Авт.

(обратно)

Оглавление

Армия

  Виктор Трегубов

    Страна удивительных людей

  Борис Гуменюк

    11 новел про війну

  Максим Музыка

    Неопубликованные стихотворения

  Оксана Чорна

    Огненные феврали Фрагменты дневника

  Сергей Сергеевич

    Поколение смелых

  Юрий Руденко

    101 кінська сила

  Дмитрий Якорнов

    Война войной, а обед по расписанию

  Мартин Брест

    12 друзей Леголаса Пиеса в трех частях

    АТО в Средиземье Пьеса в трех частях, без пролога, но с эпилогом

    АТО в Средиземье Часть вторая, глава вторая

    АТО Средиземья Часть вторая, глава третья

    АААААТО в Средиземье Часть третья Одиннадцать друзей Леголаса

    АТО в Средиземье Часть номер три, глава два Двенадцать друзей Леголаса

    АТТТТТО В Средиземье Глава номер три, часть тоже три Завершающая

    АТэО В Средиземье Часть четвертая, глава первая Еженедельная нарада в штабе

    Вместо продолжения Окончание военного блока

Волонтеры

  Серж Марко

    Волонтеры

      Глава первая

      Глава вторая

      Эпилог

  Ярослав Матюшин

    Игнатич

  Елена Суетова

    #вкусные_заметки_Суетовой

Блогеры, журналисты, переселенцы

  Павел Паштет Белянский

    Сестра

  Андрей Алехин

    Путин и имперяне

    Наши реалии

    Война на Донбассе

    Наши нравы

  Олена Степова

    Абрикоси Донбасу

    Страшная сила пательни

    Як роса…

*** Примечания ***