Начинаем жить [Марианна Юрьевна Кожевникова] (fb2) читать онлайн

Марианна КОЖЕВНИКОВА Начинаем жить Роман

Глава 1

Торопились мимо перелески, луга, поля, города, поселки, торопились облака-корабли по синему небу, в голове теснились разные мысли.

Геля смотрела в окно вагона и ругала себя за то, что поехала отдыхать с Андрюшкой. Черт попутал, не иначе!

С чужими мужьями всегда морока, а когда жена чуть ли не подруга, радости еще меньше.

Геля, если уж на то пошло, со Светлашей никогда не дружила и особо высоко ее не ставила. Но выросли они в одном дворе, учились в одном классе, привыкли друг к другу и всю жизнь поддерживали какие-никакие отношения. Добрососедские, не ближе, но Геля знала: Светка с Андреем всегда рядом, если понадобится, помогут. И помогали. Мало ли в жизни мелких надобностей, когда выручает дружеская помощь? Готовность помочь она всегда приписывала Андрею, он был из породы зануд, к Геле неровно дышал с шестого класса, а зануды, всем известно, не меняются. Школьная любовь тоже не ржавеет, в этом Геля была убеждена твердо. И жизнь — пожалуйста! — подтверждала ее правоту. Так что Геля была кругом права, но на душе было муторно.

Как бы ни оценивала Геля женскую привлекательность Светлаши, она была к ней по-своему привязана, и легкость, с какой Андрей изменил жене, ее сильно покоробила. Громче других голосов говорила сейчас в Геле извечная женская солидарность, которая объединяет всех Евиных дочерей против общего врага и добычи — мужчины. Мужчина опять подкачал. Поманили его пальчиком — и он тут же изменил и бросил. С одной стороны, собственное всемогущество радовало Гелю, а с другой — всегдашняя мужская ненадежность поражала. Уж с ней-то Геля встречалась не единожды. Мерси. Больше не хочется.

Хотя можно и по-другому на все посмотреть: Андрей — рыцарь, всю жизнь хранил верность своей первой любви, а Светлаша сама во всем виновата. Почему не позаботилась о волшебном даре молодости, махнула на себя рукой и выглядит по сравнению со стройной, подтянутой Гелей пожилой расплывшейся теткой?

С тех пор как Светка стала брать работу на дом, она совсем перестала за собой следить — не подкрашивалась, одевалась как бог на душу положит. И доигралась. Вечно с сумками, туфли без каблуков. Геля ей не раз повторяла, что нельзя так к себе относиться. Светлаша покивает: да, да, конечно, конечно. И опять в продуктовый, а не на вещевой. Дочка Ася тоже для мамочки постаралась, родителям едва за сорок стукнуло, когда дочка их внуком состарила — орущего младенца в подарок преподнесла. Гелинька-то утром, звонко стуча каблучками, бежит по двору на работу, а Андрей — дед с коляской — провожает ее долгим взглядом Мужчины глазами любят! Вот Андрей и следил за Гелиным задорным шарфиком, а она еще звонче каблучками постукивала. И под его провожающим грустным взором чувствовала себя девчонка девчонкой: весела, улыбчива и фигурка всем на зависть!

Дима, сынок, Гелю, слава Богу, долго не огорчал. Дорогой ее мальчик, красавец, умница! Геля очень любила с Димулей под ручку на людях появляться, — на какой-нибудь, например, киношной тусовке. Он чуть не вдвое выше, широкоплечий, стройный, элегантный. Близкие и коллеги, конечно, знали, что он — ее сын, и всегда восхищались, до чего он воспитанный и заботливый. Подумать только! От мамы ни на шаг, а вокруг столько молоденьких, хорошеньких, глазами стреляют — волосы разноцветные, дырки на коленках. Но Дима на дырки, коленки и разноцветные волосы никогда внимания не обращал. Не снисходил. Не удостаивал. У жадных до сплетен киношных дамочек возникали совсем другие предположения относительно молодого красавца рядом с Ангелиной Васильевной, очень даже для Гели лестные. Ах, как эти пред положения ее веселили! В общем, сын всегда был ее главной поддержкой. И вдруг…

Геля уцепилась за Андрюшку в минуту слабости. От большого горя и расстройства. И не уцепилась, а так, дурака поваляла. На ее месте расстроилась бы каждая. Дима, любимый сын, правая рука, главный помощник, привел знакомить невесту. Удар? Да еще какой! Мало этого. Поглядев на невесту, Геля впервые осознала, что она — всегда молодая, энергичная, деятельная — стала старухой. От второго удара еще труднее оправиться, чем от первого…

Геля в отличие от Светлаши всегда за себя боролась. Когда в ее темных пышных волосах замелькала первая седина, она вмиг из брюнетки превратилась в рыжую и только выиграла от перемены, стала еще пикантнее, с ее-то яркими золотисто-карими глазами! Новый цвет, новые возможности — сразу же обновила гардероб: выбрала тона поярче, юбки стала носить покороче, блузки поромантичнее. Принарядилась, помолодела и заторопилась жить дальше.

Невеста, сероглазая, длинноногая, на две головы выше Гели, одетая проще некуда — в джинсах и фирменной майке, — посмотрела на нее с высоты своего роста с ласковым молодым снисхождением. Ее каштановые волосы отливали естественной рыжиной, и червонное Гелино золото разом потускнело. Рядом с гладким, фарфоровым лицом подруги сына Гелино лицо пожелтело и сморщилось. А задорный шарфик по соседству с безупречной округлой девичьей шеей показался владелице нелепыми заячьими ушами, которыми она отгораживалась от костлявой старости. Отгораживайся не отгораживайся, сказал ей шарфик, теперь ты навсегда останешься старухой. И не просто старухой, а молодящейся.

В этом было что-то донельзя унизительное. Обидное. Несправедливое.

Несправедливое, потому что свою молодость Ангелина Васильевна отвоевывала в нелегкой борьбе и отвоевала немало. Фигуру, например. Со спины до сих пор принимают за девочку. Только тот, кто уже прошел большую часть дистанции, именуемой жизнью, знает, что не многим удается не растратить молодость по дороге. Геле удалось, она одолела немалую гору лет и выглядела прекрасно. Но вдруг на вершину, куда она добиралась пешком, напрягая силы, сбивая ноги, обдирая локти, доставили на вертолете свежевылупленную красавицу и воочию показали тщету всех ее усилий!

Дима смотрел на мать, ожидая одобрения. Ничего другого он не ожидал — Милочка была совершенством! Красивая, доброжелательная, выдержанная, с безупречными манерами, она всюду и всегда умела быть на месте, а его мамочка, как никто, ценила такт и воспитанность. Не могла мамуля не оценить его выбор.

Глупый Дима! Геле было бы куда легче с небезупречной невестой. Ядовитые уколы в адрес невестки целительны для душевного здоровья свекрови, ведь она не радуется: появилась дочь; она в ужасе — потеряла сына!..

Геля беседовала с Милой с той преувеличенной любезностью, которая сразу предупреждает: имей в виду, мы не сблизимся с тобой никогда! Девушка поняла ее с первого слова, отвечала почтительно, но не могла не намекнуть: расстановка сил поменялась, ваш сын за меня в огонь и в воду.

Дима мало что уразумел в женской стратегии и тактике, но, безусловно, многое почувствовал, внутренне сбился, растерялся, огорчился, смотрел то на мать, то на Милочку и настойчиво твердил обеим, что вместе они заживут очень дружно. Маму он оставлять не хотел, полагая, что той без него будет одиноко.

При Диминых словах о дружной жизни Милочка огляделась, и Геля увидела ее глазами свой привычный домашний порядок. Пыль вытерта, но кое-где. Обои тоже кое-где замаслились, а кое-где и подрались. На столе навалом газеты и журналы, на стульях одежки, на подоконнике чего только не понаставлено, возле тахты в пепельнице полно окурков и чашка стоит с недопитым кофе. Она тут же разозлилась и обиделась еще больше. Разумеется, домом она не занимается. Только этого не хватало! При ее-то работе она бы еще терла, мыла, делала ремонты! Смешно! И вообще она не мещанка! «В чьем доме ни сориночки, тот скучен на перинушке!» Мещанству — бой! Геля почувствовала, что в силах побороться за Диму, и стала еще любезнее. Они попили вместе кофейку на кухне, побеседовали о последних новостях в искусстве. Из беседы стало ясно, что Мила за новостями не следит, и это ей тоже было деликатно поставлено на вид. В интеллигентном доме… Потом Дима пошел провожать свою девушку.

На следующее утро Геля сказала сыну, что невеста его — прелесть. Тот расцвел. Но и спешить некуда, добавила мамочка, пусть поживут, притрутся, там видно будет. Работа у него ответственная, вряд ли найдется время по «Ашанам» ездить, набивать жратвой холодильник и по воскресеньям пылесосить. Милочки-кошечки обычно с такими коготками, что ой-ой-ой!

— Да я съезжу в любой «Ашан» с удовольствием, — добродушно отозвался сын. — Милочка, знаешь, как готовит? Пальчики оближешь, а от сосисок и сухомятки у меня давно живот болит.

Геля увидела в сухомятке скрытый упрек, он у нее сразу стал комом в горле, она поджала губы, однако тут же улыбнулась: сейчас не время выяснять отношения. Но на душе у нее еще яростнее заскребли кошки.

— Да, Милочка твоя — прелесть, — повторила она. — Жаль, что ничем не интересуется. Хотя это и понятно, она из мещанской, ограниченной семьи. Там на тебе будут воду возить. Быт заест. Позабудешь обо всех творческих полетах.

Сказала, как отрезала. И ушла в другую комнату. Не сомневаясь, что нанесла сопернице серьезный удар. Мещанка! Что может быть постыднее?!

Но невеста была не первой, а последней, и самой горькой, каплей, переполнившей чашу Гелиных бед. Неприятности начались значительно раньше. Уже по весне она поняла, что потеря работы не за горами. На киностудии тоже появились молодые и шустрые. И сразу стало ясно, что бегают они куда быстрее Гели. Хорошо бы только бегали! Они быстрее добывали информацию, быстрее ориентировались, быстрее выходили на нужных людей, они даже быстрее с ними договаривались. Правда, потом дело все равно не обходилось без Гели, она до тонкостей знала, как снимают кино, — умела подстраховать, организовать, сгладить шероховатости, уладить конфликт. На студии ценили ее опыт, дипломатичность, обаяние. Однако Геля чувствовала: не сегодня завтра ее дипломатия тоже никому не понадобится. Народ погрубел, попрямел и своей хамоватой нахрапистостью будет достигать цели скорее, чем любыми дипломатическими ухищрениями. Она поняла, что пора готовить пути отступления. Геля решила уйти с гордо поднятой головой и раньше, чем попросят. Тыл у нее был прочный — преданный сын с хорошим заработком. И вдруг сюрприз. Дурацкий. Неожиданный. В надежном тылу диверсия, там приготовился окопаться извечный враг — невестка. Вот только, спрашивается, зачем Димуле жениться? Брак — это так несовременно. Если честно, мужчины никогда и не стремились к браку. Но кому так уж хочется, сейчас придумали — гостевой. Парочка встречается, развлекается, отдыхает, веселится, и никаких тебе хомутов на шее. Мысль о женитьбе принадлежит, разумеется, Милочке, лишний раз свидетельствуя о ее ограниченности и мещанстве. Нет сомнения, что девица задумала захомутать Димитрия, сесть на шею, погонять в хвост и в гриву. А он так доверчив, неопытен. Юнец, желторотик. Едва за тридцать перевалило. Но мать всегда на страже интересов сына. Она сумеет объяснить Димуле, как все обстоит на самом деле. Он в опасности! Ослеп. Потерял бдительность. Толкует, как они прекрасно заживут втроем. Они, видите ли, будут о ней заботиться. Да нет! Эта Милочка навесит на них обоих кучу забот! Потребует для начала ремонт, перевернет вверх дном квартиру. Геле никогда уже не быть у себя хозяйкой. По квартире будет ходить Милочка с тряпкой и следить, где оставила Геля чашку с кофе и окурок! Потом начнет бороться с курением. Если младенец появится — наверняка!

Нет, жизнь с невесткой, пеленками и горшками Ангелине Васильевне не по плечу. Особенно если придется расстаться с работой. От одной мысли о такой жизни у нее начиналась мигрень. А если без невестки, то и без сына? Без сына, без работы и без денег? Мигрень усиливалась.

Разрешить проблему не представлялось возможным. Дима уехал в командировку. А может быть, к невесте? Геля ходила на работу с мигренью. По двору уже не бежала, а еле ползла и забывала здороваться с соседями. Потом взяла себя в руки. Хвост пистолетом — и никаких! Внутренне собралась, прифасонилась, накрасилась. Вот тогда и пококетничала во дворе с Андрюшкой — дед с внуком Ваней играли в футбол.

— А не поехать ли нам с тобой, Андрюшенька, отдохнуть на море? — сказала Геля и многозначительно прищурилась — так, как только она умела.

Сказала просто так, для смеха, чтобы себя немного подбодрить.

А он: «Поехали! Вот отправлю своих через неделю за город и билеты возьму. Устроит тебя середина июля?»

— Конечно, устроит, — ответила она с тем же прищуром, ничуть не думая ни о каких билетах, только радуясь, что Андрюшка поддержал игру.

А он взял билеты. Зануда.

Глупейшее положение. Не могла же она ему сказать: «Я пошутила!» А как ее на море потянуло! Прямо повеяло йодистым свежим воздухом среди выхлопных газов. Но билет все равно придется сдавать. У нее же работа. Досъемки. У киношников лето — самое горячее время. Кто ей отпуск даст? Для очистки совести Геля задала вопрос об отпуске своему начальству. А начальство с поразительной или, точнее, подозрительной легкостью согласилось.

— Подготовительный период вы отработали на пять с плюсом, Ангелина Васильевна, съемки прошли выше всяких похвал, — объявил шеф. — А с тем, что осталось, побегают молодые. Отдыхайте на здоровье.

Геля поняла, что не зря подумывала о тылах и гордо вскинутой голове — вполне возможно, и осенью и зимой вместо нее будут бегать молодые, но промолчала и подала заявление на отпуск. В конце концов, пауза не повредит. Наоборот, все прояснит и выявит. И вот они едут вдвоем с Андрюшкой отдыхать на море…

Андрюшку она никогда всерьез не принимала, всегда подшучивала над ним и посмеивалась. Да и смешно было бы принимать всерьез лопоухого, вихрастого Андрюшку. Влюблялась она только в красавцев намного старше себя и замуж вышла за импозантного красавца. Все вокруг восхищались — ах, какая пара! Ну и пара! Дима в Николая пошел, тоже высокий, импозантный. Но семейная жизнь не заладилась. Несемейный она человек… И сыну своему семейной тяготы не желает. Ничего в ней нет хорошего! Замужество поначалу ей очень льстило, возвышая в собственных глазах. Она вышла замуж, как выходят на сцену, ожидая света рампы и аплодисментов. Аплодисменты были — не каждый же день студентка выходит замуж за преподавателя. Вот ей и похлопали. Потом разошлись. А она осталась один на один с немолодым уже человеком, занятым научными трудами, своим престижем и здоровьем. Ему тоже льстила ее молодость, а вот энергия скорее раздражала. Тем более что направляла она ее не на домашний очаг, не на здоровье мужа, не на врачей, как подобало бы заботливой жене, а на осуществление собственных амбиций, проекты, устремленные в будущее.

«Абсурдные и несбыточные», как определял их Николай Иванович.

Да, ни один из Гелиных проектов не сбылся. Но в этом была вина Николая. Он должен был ей подставить плечо. Воспользоваться своими связями. А он?! Ей пришлось пробиваться самой и вдобавок преодолевать сопротивление мужа. После многих проб и ошибок она отказалась от карьеры актрисы, но отказаться от кино не смогла, стала работать ассистентом режиссера. Так до сих пор и работает, но не жалуется. Сумасшедшая киношная жизнь действует как наркотик.

С Николаем она разошлась вскоре после рождения Димочки. С Димулей Геля еще согласна была повозиться — он маленький, славный, беспомощный, — а с капризами мужа мириться не собиралась. Кто виноват, что Николай оказался таким привередливым? Он и виноват. Вместо того чтобы заниматься карьерой жены, капризничал. Стоило ей вспомнить, каким бы мог быть Николай внимательным, заботливым, как бы мог ей помочь, и в ней снова вспыхивала обида. Кто из них был старше? Кто кому должен был стать опорой? А он?! Только о себе и думал! И теперь устроился! Нашел себе серую мышь, и она вокруг него прыгает. Спасибо, что не Геля, не Димочка. Сын, конечно, навещает отца. Она в их отношения не вмешивается. Хотя правды не скрывает, высказывает свое мнение насчет мужского эгоизма. Сын пропускает ее филиппики мимо ушей. Но бывает, взрывается. Характер у сынули не сахарный. Наорать может запросто. И дверью хлопнуть. В общем, весь в папашу. Но отходчивый. Пройдет час-другой, и бежит прощения просить. Она ему все прощает. Все! Пропесочит как следует и простит.

А на свадьбу небось придется и Николая с супругой звать. И невестиной родни неизвестно сколько наплывет. То-то весело! Чужой народ, пошлые шутки. Нет, не любила Геля свадеб. Свадьба — тоже мещанство. Если и впрямь дело до нее дойдет, она сумеет внушить сыну, что гораздо современнее обойтись бокалом шампанского и небольшим путешествием от чужих глаз подальше!

С маленьким Димочкой Геля тоже недолго сидела, отдала сына в ясли, потом в детский сад, бабушка внука встречала, провожала, а мама работала. Работа у нее была хлопотная, с разъездами, переездами, дневная, ночная, немереная, одним словом, киношная. Но и деньги она зарабатывала по тем временам неплохие. Для сына всегда была мамой-праздником, чем втайне всегда гордилась. Свалится как снег на голову, расцелует, завалит подарками, поведет обедать в артистическое кафе. У Димы раньше, чем у приятелей, появились фотоаппарат и магнитофон. И пленки она доставала самые-самые. Вовремя сообразила и начала учить сына английскому. Отдала на теннис. Потом на горные лыжи. Яхту он сам освоил. На работу тоже она его устроила. Престижную, денежную, потому что сумела нажить связи. Кроме связей у нее случались порой и романы, и бывало, что связи после них портились. Но Гелю это не смущало. У нее все всегда было впереди. Она любила свою яркую внешность, острый язычок, цепкие мозги и спешила вперед, ожидая необычайных и удивительных переживаний в будущем. И вот с неделю тому назад поняла, что в будущем ее ждет только старость — морщины, мешки под глазами и выпирающий при общей стройности живот.

Загораживаясь от этого устрашающего призрака, она пококетничала с Андрюшкой. И вон что вышло. Может, подумать о нем всерьез? Он привычнее, роднее, чем Димина невеста. Будет у них на старости лет дворовый роман. Визиты на огонек, цветочки. Нет, цветочков он приносить не будет, а то Светка с Асей заметят… Что за гадкая чушь полезла ей в голову?! Никогда она до дворовых романов не унизится! И Андрюшке сейчас же выдаст по мозгам! За кого он ее принимает?! На старости лет мечту молодости надумал осуществить? Пусть не мечтает!

У Гели в сумке запиликал мобильник. Звонил, конечно, сынок, беспокоился, как она едет. Хорошо она едет, а что не одна едет, а с Андреем, Диме Геля сообщать не стала. Мамина жизнь не его ума дело.

Геля говорила по телефону и рассматривала Андрея.

Постарел Андрюшка, поседел, только вихор на макушке торчит по-прежнему. Когда-то она любила мужскую седину, а теперь и к седине стала равнодушна. Так что вообще непонятно, зачем ей старый женатый Андрей Сергеевич? Одно слово, черт попутал. Геля еще раз повторила Диме, что все у нее в порядке, соврала, что чувствует себя прекрасно, и отключилась, а мысли потекли дальше. Как теперь, спрашивается, выпутываться? Андрей пообещал ей отдых, кров и дом. Но постель в этом доме она с ним делить не собирается. Он, конечно, строит планы, надеется… Придется поставить его на место. Отношения, конечно, испортятся. Отдых тоже. Но что поделаешь?

В Москве ситуация казалась ей страшно забавной. Она истерически хохотала при мысли, что ей и пяти минут хватило, чтобы увлечь за собой чужого мужа. Теперь было не до смеха. Муторно и противно.

Андрей между тем аккуратно поставил наверх их дорожные сумки, предусмотрительно вытащив из своей зубную щетку и мыло.

— Дима звонил? — спросил он, обернувшись к ней.

— Дима.

— Молодец, хорошего парня вырастила. А как насчет того, чтобы подкрепиться? Или еще не проголодалась?

В купе они были вдвоем, сидели на двух своих нижних полках. На верхних ехали двое кудлатых парняг, они бросили сумки и ушли в соседнее купе играть в карты и пить пиво. Оттуда доносились хохот и громкие голоса.

— А то давай по пирожку. Вот только за чаем сбегаю.

Геля поморщилась: пирожков этих она за свою жизнь переела досыта. Вспомнила Димкино: от сухомятки живот болит. У нее тоже болел живот от сухомятки. Но заботливость Андрюшкину отметила: надо же, о еде подумал, пирожков каких-то купил! Она прихватила с собой пару йогуртов, понадеявшись на вагон-ресторан.

— Если бы домашние да с бульоном, — капризно протянула она.

— Конечно, домашние, какие же еще? — откликнулся Андрей. — И бульон сейчас сочиним. Принесу кипяточку, и пей на здоровье. Светка и пирогов напекла, и кубиков положила. — Он зашуршал бумагой, выуживая из объемистого пакета нужный сверток.

— Тебя, что же, Светлана собирала? — спросила Геля с неприязненным недоумением. — Ты же сказал, она на даче.

— Приехала. Асе отпуск дали. Вот она Ваньку на Асю оставила и приехала.

«Почувствовала, значит, недоброе и прикатила», — подумала Геля и с нервным смешком спросила:

— Сюрприз устроила? А ты что?

— Ничего, — отозвался Андрей с полнейшей непринужденностью. Он развернул фольгу и подвинул Геле аппетитнейший мясной пирог с румяной корочкой.

— Да нет, я не голодна, — отказалась Геля.

— Только с бульоном? Ладно, так и быть, сбегаю за кипяточком.

И действительно, отправился за кипятком. Заботливый, однако. И за билетами, и за кипятком. У семейных тоже есть достоинства. Они привыкли к заботам, к хлопотам… А вот вылезшее из Андрюшки животное претило Геле. И пироги ему подавай, и от остального он не отказывается. В совмещении Гели и Светланиных пирогов было что-то неприятное, нечистоплотное. У Гели, во всяком случае, аппетит пропал начисто.

Андрей принес кипяток, заварил бульон и подвинул ей стакан:

— Теперь не откажешься.

— Откажусь.

— Ну и зря, — улыбнулся он, — а я съем и бульончика выпью. Очень проголодался. — Андрей откусил кусок, и лицо его выразило блаженство. — Во рту тает. Съешь, не пожалеешь! Или фигуру бережешь? Тогда загляни в пакет, там Светка нам с тобой еще огурцов с помидорами положила.

— Нам с тобой? — недоверчиво вскинулась Геля.

— А кому еще? Конечно, нам с тобой.

Ну и новость! Вот зануда! Взял и поставил вопрос ребром. Все объявил. Выложил. Решил за Гелю. А почему ей тогда ничего не сказал? Счел, что вопрос решенный? Выходит, Светка обо всем знает, а она нет? И что же он сказал такое, что Светка все приняла как должное и даже пирогов напекла?

— И что же ты ей, интересно, сказал? — задала она ему прямой вопрос и с нетерпением ожидала ответа.

— Спасибо сказал. — У Андрея рот был набит пирогом, и ответ прозвучал невнятно.

Логично. За такое любой спасибо скажет.

Но тут в голову Гели пришла еще одна мысль, от которой она похолодела: пьет, он, наверное. Или занудством Светку заел, вот она и рада от него избавиться. Скинула на Гелю, разбирайся, мол, подруга, и порядок. Нет! Черт ее тогда попутал! Черт! Черт!

А Андрей все жевал и жевал пирог. Наконец прожевал, запил бульоном и добавил:

— А что я должен был сказать? Главное, Светка в курсе. Ты тоже. Или какие-то проблемы?

— Пока никаких, — зловеще отозвалась Геля. Она уже не сомневалась в тайных пороках школьного приятеля. И пьет, наверное, и бабник. А может, и наркотики пошли от тяжелой жизни. Да нет! Какие наркотики! Просто он — трутень! Светка на трех работах мается, а он все с Ваней во дворе гуляет. Как развалился его НИИ, так с тех пор и не работает. И скупердяй, наверное. В общем, надоел он Светке, и она сбросила балласт.

— Вот и я говорю, никаких, — меланхолично кивнул Андрей, откусил новый кусок пирога и принялся жевать.

Геля смотрела на него чуть ли не с ненавистью. Втравить ее в такую историю! Но он ее еще не знает! С ней такие штучки не пройдут! Где сядешь, там и слезешь!

— Что случилось? Что ты так на меня уставилась? — Андрей запил пирог бульоном и снова обрел дар речи. — Я в ваши женские дела не мешаюсь. Светка мне сказала: у Гели неприятности, ходит черная, забирай ее с собой на юг, раз ты все равно туда едешь. Потом подходишь ты, говоришь, поедем отдыхать. Значит, вы все обсудили, и ты согласна ехать. Я беру билеты, и ты едешь. Что теперь-то стряслось? На что разозлилась?

— Ни на что, — ответила Геля и потрогала внезапно вспыхнувшие щеки. — Я, пожалуй, тоже пирожок съем, что-то проголодалась.

И потянулась за пирогом.

— Ну, вот это дело другое. — Андрей тут же опустил кубик в стакан с кипятком. — Пей, наедайся, а то вон какая тощая.

Геля пропустила «комплимент» мимо ушей.

— А тебе зачем на юг понадобилось? — спросила она.

— Светка не сказала? Семейные хлопоты. — Андрей сразу посерьезнел и даже вздохнул. — Нюта наша, первая жена Сереги, моего брата, задумала с племяшом в Москву перебираться. С насиженного места сниматься непросто. Надо помочь, сама понимаешь. В общем, я буду делами заниматься, а ты на песочке нежиться. Море там чудное, сама увидишь. И народу никого. Я имею в виду, приезжих, отдыхающих. Нюта тебе комнатенку выделит, живи, на солнышке грейся. О деньгах не думай, принимаем по-родственному.

Так, значит, они к Андреевой родне едут? Геля попыталась вспомнить, какой у Андрея старший брат, и не припомнила. Видела наверняка, но забыла напрочь.

— Удивительно, что ты проблемы бывшей жены брата так близко к сердцу принимаешь, — заметила она и откусила кусок пирога, который в самом деле таял во рту. — Обычно и собственную жену не всегда принимают во внимание.

— Ну, это ты зря! Как это жену не принимать? Такого не бывает. Светка с Нютой и переписывается, и перезванивается. Я тоже племяшу помочь не отказываюсь. А у Сереги сейчас проблем выше крыши. И знаешь, Светка такую здоровскую штуку придумала…

Геля слушала Андрея вполуха, но на Светку включилась сразу.

— Вот не думала, что Светлана такая… — сказала она вслух и задумалась, подыскивая слово поточнее, — всепроникающая.

Если честно, она в себя не могла прийти от услышанного. Выходит, со стороны все ее беды как на ладони. Черная ходит! Надо же такое сказать! Очень она нуждается в Светлашином сочувствии! Хотя, с другой стороны, разложилось все к лучшему. Только все равно как-то очень противно. И даже обидно. И неприятно.

— Всепроникающая, это ты правильно сказала, — признал Андрей и пригладил седой вихор на макушке. Лицо у него светилось самодовольной гордостью. — Светка у меня — клад! Ну, ты ее знаешь, чего мне тебе рассказывать! Второй такой на свете нет! — Он сочувственно взглянул на Гелю и посоветовал: — А ты ешь побольше. Нельзя такой худой быть. В чем только душа держится? Женщине в твоем возрасте пора в теле быть.

Геля поперхнулась вторым куском пирога.

Глава 2

Наконец-то Александр Павлович усядется за письменный стол!

Он предвкушал долгожданный миг с вожделением, хотя не мог сказать, за какую из работ примется. За перевод с французского? Из Парижа он привез несколько прелюбопытнейших книжиц и мог бы выбрать одну из них и предложить в издательство — не хотят ли? А если откажут, то перевести на свой страх и риск и проталкивать уже перевод… Еще его ждет повестушка, которую он набросал вчерне до отъезда. Можно засесть за нее, прочитать свежим глазом и довести до ума. А можно… Можно засесть наконец за свой знаменитый исторический роман, от которого все должны прийти в восторг и дать ему Нобелевскую премию. Определенность еще не настала, но уже так тянуло усесться за старый просторный письменный стол в тихой комнате с окном-фонариком, перебрать бумаги, настроиться. Хотелось того бодрого сосредоточенного покоя, с каким он жил у себя в Посаде и какого никогда не чувствовал в Москве.

Наконец-то он осядет дома, в Посаде. От одной этой мысли Сане становилось радостно. А как только становилось радостно, он вспоминал Париж. Париж напитал его веселой энергией, и она еще не ушла, еще лучилась в нем. Радость — состояние одинокого, мужественного и самодостаточного человека, каким и был Александр Павлович Иргунов — Саня, Санек, Конек-Игрунок, как звали его школьные друзья. Впрочем, для радости у него было множество куда более конкретных причин.

Саня радовался, что отец с мачехой отправились к себе на дачу и раздумали обивать дачный дом. Радовался, что Милочка, Санина сводная сестра, наконец-то собралась замуж. Радовался, что знакомство с новой родней отложилось на неопределенный срок, поскольку страшная Ми-дочкина свекровь, кинодама, которой так боялась мачеха, тетя Наташа, укатила на юга. Но больше всего он радовался, что после стольких лет наконец-то съездил в Тверь к матери, познакомился с отчимом и даже проникся к нему симпатией. Теперь-то он видел истинную цену своим подростковым обидам, с которыми так носился и так долго не мог расстаться, но не корил себя за них — ведь и мама его не корила. Теперь не только мама, но и сам он понял, что ни в обидах, ни в укорах нет никакого смысла. И как выяснилось, они с мамой вообще отлично понимали друг друга. Вот это-то и была самая главная радость.

Ощутив безграничность материнской любви, Санька сначала почувствовал себя маленьким, потом защищенным, потом вдруг разом повзрослел и теперь уже мог себе позволить жить дальше сильным и одиноким.

Переделав все дела в Москве, он ехал теперь в Посад, предвкушая, как засядет за работу, и уже издалека искал Посад глазами, отмечая с удовольствием, до чего же тот зелен и как широко разбрелся по холму! Хватает у нас земли, тесниться не любим!

Прежде чем свернуть на свою окраинную улочку, Александр Павлович подъехал к обрыву, вышел из машины и постоял на высоком речном берегу, полюбовался на белокаменный монастырь — отсюда он как на ладони — мощная крепость, древний оплот. А чего оплот?

Сане, который вырос под стенами монастыря, нравилось думать, что иноки — народ необыкновенный. Инок, собственно, тоже означает «одиночка», от греческого — «одинокий». В этих иноках-«одиночках» Сане виделся передовой отряд человечества, который отважно отмел привычный образ жизни, диктуемый заботой о хлебе насущном, и принялся творить совершенно иной, небывалый, основанный на любви. Сначала на любви к Богу, потом и к себе подобным. Он не идеализировал монастырскую жизнь, слава Богу, прекрасно был осведомлен о всевозможных ее несовершенствах и злоупотреблениях. Сколько исторической литературы читано, восхвалений и обличений. Но ведь речь не о том, что с кем бывало и у кого как не складывалось, а о порыве, дерзании. Возжаждать любви, дорожить любовью мог только человек, прочувствовавший всерьез, до печенок свое одиночество… Вот о чем-то подобном он и хотел написать свой роман. О том новом, небывалом, что сложилось в душе и так много переменило в жизни…

Александр Павлович поставил машину в гараж и вошел во двор, забрав из машины сумки и свертки. Трава во дворе по колено. Надо бы скосить. Ну да ладно, успеется! На траву он не сетовал, ценил за жизненную силу и настойчивость. Как ни топчи, как ни коси, свое возьмет. Цвел шиповник, веселый, глазастый, и розы тоже цвели — обильные, мелкие, бело-розовые… Поглядел на розы и сразу вспомнил о Вере. Поухаживала она за кустами, и они отблагодарили сторицей, вспенились бело-розовой пеной. А вот он оказался скотиной, к тому же неблагодарной, разозлился на славную свою жиличку за то, что она, видите ли, у него в саду похозяйничала. А потом столько на нее напраслины возвел, в чем только не заподозрил…

Как только он вспоминал Веру, он внутренне съеживался. Стыдно ему было и неловко. Уехала она обиженная. Теперь бы он у нее прощения попросил. Только где ее искать, эту Веру? Александр Павлович вздохнул и себя утешил: жизнь мудрее нас, как-нибудь и это уладит!

Саня открыл дверь в дом и с порога вдохнул родной иргуновский запах. Только у них, у Иргуновых, так жилье пахло — а чем, и сказать трудно — сухо, весело. Может, деревом старым, прогретым? Может, травами, что сушились бабками из поколения в поколение? Может, ремеслом мастеров-игрушечников, живших среди кудрявых стружек?

Александр Павлович заглянул на кухню, тут все было по своим местам, как положено. Он включил холодильник, и тот загудел благодарным шмелиным гудом. Перегрузил ему в брюхо привезенную колбасу, сыр, курицу, сунул хлеб и пряники в шкафчик, взял чайник и поднялся по скрипучей лесенке в комнату, которую отвел себе в дедовском доме для житья. Вот где царил беспорядок еще предотъездный! Собирался он в спешке. Если б не мачеха, тетя Наташа, уехал бы в одной майке и джинсах. Но она собрала, погладила, позаботилась. Спасибо ей!

Теперь пора наводить порядок. Саня с удовольствием принялся раскладывать разбросанные вещи по местам. Перед тем как засесть за работу, он всегда основательно прибирался. Руки привычно трудились, а мысли, тоже в заботе о порядке, забрели далеко-далеко.

Припомнилась поездка в Шартр и Шартрский собор, рай небесный, сотворенный земными мастерами… Вспенившая Саню по весне влюбленность схлынула, как весеннее половодье, и осталась череда житейских воспоминаний: работа с Екатериной Прекрасной над сценарием, нежданная поездка в Париж… Лихорадка ушла, но сохранилось светлое дружеское чувство к милой девушке, интерес к талантливому человеку, приязнь, тепло. И еще — очнувшееся сердце. Оно будто оттаяло и узнало, что одиноко. Одинокие люди дорожат теплом и на ветер его не бросают.

Саня с улыбкой подумал, что нас, постсоветских людей, замучил фантомный коллективизм: все-то нам кажется, что кто-то нас угнетает, от кого-то мы зависим, кому-то обязаны, кто-то мало и плохо о нас позаботился. Да нет никого! Одни мы на свете, одинешеньки! Как сами о себе позаботимся, так и проживем. Он это в Париже очень остро почувствовал. Западный человек по-настоящему одинок, поэтому одни там всерьез дорожат деньгами и комфортом, видя в том и другом реальную защиту от житейских неурядиц, а другие дорожат дружескими связями с людьми. Вот старичок Батист Прюно до сих пор вспоминает русского друга, беспокоится о нем. Хорошо, что Саня сразу письмо в город Тамбов написал. Глядишь, и отыщется друг Батиста, Жан Бережко, а по-нашему Иван Бережков. Есть и другие примеры. Но об этих примерах Саня не захотел вспоминать, а вспомнил милых художниц — Аллочку, Татьяну с загадочным взглядом с косинкой, как они в последний день вместе по магазинам бегали и сколько смеялись.

Вот с комнатой и покончено, можно наводить порядок на письменном столе. Что за стопа? Любовный роман с французского? Давно вычитан и сдан. Распечатка — марш на растопку! А это что? Папки с архивными материалами? Пусть пока обе на виду полежат. Кто знает, вдруг скоро понадобятся. Новые французские книжки лучше на полку в изголовье тахты положить. Вечером перед сном почитает. Чайник трыкнул, сообщая, что вода вскипела. Саня налил себе стакан черного сладкого чая, сел и покосился на компьютер. Инне с Олежкой в Австралию он уже отправил письмо по электронке про Париж. То-то они удивились. Странная штука жизнь, все в ней кувырком. Когда Инна уезжала, ей казалось, что перед ней мир распахивается, а теперь сидит в своей биолаборатории и из Австралии никуда, а он из России — пожалуйста, хоть в Европу, хоть в Америку. Были бы только деньги. А деньги заработать можно.

Когда Саня думал о жене с сыном, сердце у него все равно щемило, хотя столько лет уже прошло. Ну да ладно, с сыном, Олежкой-сыроежкой, он вечером пообщается. А сейчас посидит перед листом белой бумаги, почеркает, примерится… Саня взялся было за ручку, намереваясь набросать примерный план всевозможных работ, но засмотрелся на сонную, облитую глянцем листву. Она замерла в жарком послеполуденном зное и словно бы выжидала, когда можно будет зашевелиться, зашелестеть. Виднелись листья, виднелись яблочки, маленькие, зелененькие. Замыслы были пока точно такими же зеленушными яблочками. Саня тоже ждал зацепки или толчка, от которого все внутри заспешит, заторопится, пустится в рост. Сидел и перебирал, на что отзовутся внутренние колесики. Тема нужна? Образ? Ощущение? Но отозвался слух. Он услышал звон колокольчика. Не внутри. Снаружи. А затем громкий стук во входную дверь.

— Стук, гром, не иначе лягушонка в коробчонке приехала, — улыбнулся про себя Саня и стал спускаться, чтобы узнать, с какой такой бедой принесло старушку соседку.

Калитку он никогда не запирал, а на дверь не только колокольчик, но и молоток повесил: звоните, стучите, высоко сижу, далеко гляжу, могу не услышать. Вот кто-то и стучал от души.

Распахнул дверь, на крыльце — дочерна загорелая, с ежиком выбеленных волос, в темных очках девушка.

«Шустрая молодежь, — отметил про себя Саня, — раньше дорогу до лавры только на улице спрашивали».

— Чем могу служить? — любезно осведомился он.

— Да вы что, не узнали меня, Александр Павлович? А я вам привет от Всеволода Андреевича привезла, — сказала девушка с улыбкой и сняла очки. — Рады?

Увидев знакомые небольшие ярко-синие глаза, Александр Павлович всплеснул руками.

— Вера! Голубушка! Миллионершей будете! Не просто рад, а рад до смерти. И привету рад, а главное — вам.

Ну, Сева, ну, друг! Вот разодолжил! Волна горячей благодарности захлестнула Саню — кто бы мог подумать, что у Севы столько такта, чутья, заботы? На взгляд — вальяжный красавец барин, бонвиван и дамский угодник, на деле — художник-трудяга, а в душе тончайший, деликатнейший человек. Кого бы еще озаботили Санины переживания из-за Веры, мучившее его чувство вины и все такое прочее? А Севу озаботили, вот он и уговорил Веру поехать навестить друга Саню, зная, какой неприятный осадок остался у того после весенней истории.

И Вера молодец, послушалась старшего товарища, взяла и приехала.

— Я все не привыкну, Верочка, что вы так лихо свою внешность меняете. Не иначе в Египте загорали?

Александр Павлович не мог забыть Верины розовые косички.

— Загорала у родителей на огороде, результат, как видите, на лице.

— Я перед вами виноват! Простите великодушно старого дурака. (Саня любил иной раз пококетничать возрастом, хотя даже виски у него пока не поседели.) По весне я обидел вас и был кругом не прав. Не судите строго. Идемте в дом и будем пить чай с пряниками. Устали, наверное, путь неблизкий.

— Чай всегда с удовольствием, — отозвалась Вера, — а можно сначала в сад? Посмотреть, что выросло, а что нет?

Действительно, в сад, и он заодно посмотрит, что там выросло. Из-за сада сердился, а сам сразу за стол.

— Конечно, конечно, — закивал он, и Вера легкой своей походкой, хоть была очень даже фигуристой, двинулась за дом, где по весне устроила клумбу, небольшой огородик и клубничные гряды.

На заросшей травой клумбе цвели безотказные анютки, синий водосбор и белые ромашки.

— Красиво получилось, — удивленно сказал Александр Павлович.

— Бедновато. Ухаживать будете, и цветы попышнее будут. У этих вся сила на выживание ушла, вот и невзрачные, — уверенно ответила Вера и одобрительно провела рукой по скамейке. — Хорошо сделали, добротно. Я же говорила, тут скамейка нужна. А клубника как? Много собрали? — деловито осведомилась она.

— Да я, знаете ли, вместе с Севой в Париж ездил, — виновато ответил Александр Павлович, — потом в Москве задержался, отчеты, статьи писал — некому собирать было. Кстати, про сборы — Сева, случайно, в Посад на этюды не собирается?

Вере очень хотелось спросить, собрался ли сам Александр Павлович в Тверь к матери или так все и отбояривается от поездки? Но не спросила — еще обидится! Опять сочтет, что она не в свое дело вмешивается.

— Про этюды ничего не говорил. А клубнику мы сейчас соберем, — с той же деловитостью проговорила она. — Наверняка еще ягоды остались. Несите-ка миску.

— Неужели миску? Да вы лучше в рот собирайте, если что найдется. Должен сказать, что вашу работу высоко оценил мой батюшка. Растроган был моей хозяйственностью и детской памятливостью. «Все, как у нас, было», — сказал.

— Да я и делала все по-вашему, так что зря вы тогда раскипятились. Опять же поимейте в виду, что растения уход любят. А вы их на произвол судьбы бросили, расти трын-трава, сама себе голова! Жалко же! А миску все-таки несите. Будем клубнику с молоком есть.

— Да у меня и молока-то нет, Верочка.

— А я у тети Лены попрошу. — И она звонко закричала через забор. — Тетя Леночка! Ау-у!

С улыбками, взаимным киванием, женским шепотком и скороговоркой она мигом договорилась с соседкой, и вот уже пол-литровая банка перекочевала через забор.

— Сколько я вам должен? — заторопился к забору Александр Павлович.

— И-и, Саня-Санек, ты у меня столько молока перепил, что никакими деньгами не расплатишься, — улыбнулась старушка, которую Саня помнил сухощавой женщиной с перманентом и крашеными губами.

— Ну так я пряниками отдам, — не растерялся Саня.

— Пряниками можно, они мягкие и с молоком хорошо идут, — согласилась тетя Лена, и через забор перекочевал кулек с пряниками.

А клубники и впрямь набралась полная миска — крупной, темно-бордовой, той, что созревала среди травы не спеша, в полное свое удовольствие.

— Сейчас и огурцов наберем. Айда в огород!

Огород, хоть и маленький, но порадовал и укропом, и луком, и огурцами-переростками. А еще сорняками высокими-превысокими. Вера ловко орудовала среди травы, полола и собирала одновременно.

— Крупняки на салат, а шипастые так схрупаем, с черным хлебцем, — радовалась она. — Сейчас укропчику нарву побольше и такой салат сделаю! Хорошо, когда все под рукой, а вы говорите…

Александр Павлович ничего не говорил, с удивлением взирая на нежданные дары природы.

— Я вам помогу. Тоже огурцы буду рвать, — решил он.

Вера звонко расхохоталась, и Александр Павлович понял, что означал ее веселый смех: мол, все готовы на готовое. Но не обиделся, а только согласно покивал головой в ответ: так оно и есть, что тут поделаешь? А вот когда здоровый огурец в траве нащупал, то испытал детское удовольствие, обтер и тут же в рот сунул. Огурец был сладкий, с мелкими зернышками, ему и рост во вред не пошел Александр Павлович сразу превратился в Саньку на бабушкином огороде. Нет, не было у того человека счастья, кто своими огурцами прямо с грядки не хрупал!

Вера между тем уже целую горку зеленых набрала и попросила:

— Несите корзину, что ли? Или таз. Вон какой урожай неожиданный.

Огурцов и впрямь целый таз набрался, небольшой, но увесистый.

— Я вас научу, как, и посолите, — пообещала Вера, Сане трудно было представить себя за засолкой огурцов. Вместе с аппетитным запахом чеснока, укропа, смородинового листа и хрена у него тут же всплыла в памяти бабушка в переднике и с засученными рукавами…

— Вы уж сами, Верочка с ними разбирайтесь, вы же им хозяйка, — увернулся он от предложенного ему нового дела. — Мы с вами сейчас чаем займемся, вот только я наверх за чайником сбегаю.

— А я чашки на стол поставлю, — отозваласьВера, по-хозяйски оглядывая кухню, где хозяйничала целую зиму. — Только погодите, сначала привет передам.

Порылась в сумочке и достала маленький сверток.

— Надо же! В самом деле привет! А я-то думал, обычный, словесный! Вернее, не так. Думал, что привет — это вы, Верочка.

Саня рассмеялся, развернул сверточек, и лицо его выразило такое изумление, что Вера прыснула.

— А мне можно посмотреть? — спросила она. — Или это тайна?

— Тайна-то тайна, но вам можно. И не только можно, но и обязательно нужно!

Саня протянул Вере коробочку, она открыла ее и увидела кольцо с сине-серебристым квадратным камнем.

— Красивое, — сказала она. — И на камне что-то вырезано. Я не знала, что Всеволод Андреевич гравировкой занимается. И вы, как видно, тоже не знали, у вас такое лицо удивленное.

Она вынула кольцо из коробочки и стала его разглядывать. Разглядела и зашлась от смеха.

— Ой, не могу! — хохотала она. — Ну, Всеволод Андреевич! Ну, юморист! Он же вырезал того гуся, которого не знал, как в Москве пристроить, и сюда привез! Вы меня тогда еще среди ночи подняли, помните? Не знали, чем гуся кормить! А потом вы его к знакомой старушке пристроили. Вот шутник! Вот приколист! А я-то думаю, чего это лицо у вас такое смешное? Теперь поняла!

Саня глазами моргал и тоже смеялся, но как будто по принуждению, а не от души, как Вера.

— Значит, век будете своего гуся помнить, — заключила Вера, отдавая кольцо и коробочку хозяину. — Несите быстрее чайник, будем чай с пряниками пить.

Александр Павлович на призыв не сразу откликнулся, он никак в себя прийти не мог: ох, Сева! Ну, Сева! Веру уговорить к нему в Посад приехать — чудо, конечно, но возможное. В конце концов, Саня ей не грубил, а его разные мысли и оригинальные предположения никому, кроме Севы, не были ведомы. Но как Севе удалось вернуть Санино кольцо — родовое, старинное, найденное в бабкином сундуке? Вот загадка. Взял-то его человек, им обоим хорошо знакомый. Взял не просто так, а потому что увидел на печатке свой родовой герб. Сане тогда не захотелось вылезать с семейными историями, преданиями и легендами, и он ничего рассказывать не стал. Оставил кольцо герою-любовнику, своему возможному родственнику: родовое так родовое, осталось, так сказать, в семье… Да-а, бывают же такие коллизии, хоть роман пиши. А что? Можно и такой роман написать…

Вера между тем, видя, что хозяин улетел мыслями далеко от обещанного чая, открыла шкафчик, достала чашки.

— А пряники где? — спросила она. — И чайник несите. Он же у вас наверху.

— Несу! Несу! — отрывисто выпалил Александр Павлович и так резко ринулся к двери, что Вера от неожиданности выронила чайную ложечку.

— Не миновать вам еще гостей, — сказала она в спину убегающему Александру Павловичу.

Но он не обратил на ее слова никакого внимания. Волну благодарности сменила в его душе буйная радость. Он и знать не знал, что так обрадуется вернувшемуся колечку. Он простился с ним навек, и простился спокойно. А теперь был так рад, так рад, что усидеть на месте не мог. Прабабкино колечко ведь счастливое! Оно нежданные чудеса творит. Сане уже казалось, что не Сева вовсе, а колечко подарило ему поездку в Париж. И теперь он тоже готов был ждать нежданных чудес и всевозможных подарков.

Как же любил Санек-Игрунок чудеса! Жизнь сразу наполнилась биениями, энергиями, пульсациями, в каждом темном углу замерцал таинственный свет. Он не спешил узнавать, что ему приготовлено, не гадал, не раздумывал. Приготовился ждать, наслаждаясь возникшим напряжением ожидания.

— А пряники? — спросила Вера, принимая чайник.

— А пряников-то и нет, Верочка! Я их тете Лене отдал, — ответил, потирая лоб, Саня.

— Ну, так будем клубнику с молоком есть, — заключила Вера.

И когда они с Верой стали есть душистую клубнику с розовым молоком, он счастливо улыбался, глядя в ее яркой синевы небольшие глаза, любуясь пикантным носиком.

— А вы Вера — красавица! — внезапно воскликнул он. — Мне Сева давно говорил.

— А вы не верили, — улыбнулась она.

— Я совсем не то хотел сказать, — замахал Саня руками, сообразив, какую совершил оплошность. — Я всегда ценил ваши многочисленные таланты…

— Борщи, пироги с картошкой, я знаю, — все с той же улыбкой подхватила Вера.

— А что? Борщи знатные, их даже гусь ел и похваливал, — развеселившись, отозвался Саня. — А почему бы вам, Верочка, и эту зиму в Посаде не пожить? Вряд ли ваши жилищные условия улучшились. Бог с ними, с борщами, никаких борщей от вас не потребуется.

— Понадобится, сама сварю, без всяких требований, а за предложение спасибо, — степенно поблагодарила Вера. — У меня в Москве работа наклевывается, Всеволод Андреевич обещал.

— Он всю прошлую зиму обещал, и где она, эта работа?

— Есть работа, — сказала Вера. — Буду Всеволоду Андреевичу для картины позировать. Он сказал, что при случае в мастерской и переночевать можно.

Вот оно что. Ну, если честно, то Саня не желал Вере таких случаев, но это было не его дело. Вера — человек взрослый, Сева — красавец, им решать.

— Согласились, значит, наконец? Он ведь вас долго уговаривал. Наверное, правильно, сделали, — с кислецой одобрил Саня. — Сева — художник милостью Божией, глядишь, в веках останетесь.

— Вот и я подумала, почему бы в веках не остаться, и согласилась, — с безмятежно-серьезным видом сказала Вера и допила розовое молоко из блюдечка.

«Чего я вмешиваюсь? — подумал Саня. — И Сева не дурак, и Вера не проста! Справятся. А он давно вокруг да около ходит. Как кот возле сметаны. Хотел бы я знать, что получится!» А вслух сказал:

— Надумаете в Посаде пожить, милости прошу. Комната, как вы оставили, так и стоит. Я в нее раз или два заглядывал.

— Спасибо, но я на Москву настроилась. Из Посада далеко ездить.

Саня больше не настаивал. Видно, дело на лад всерьез пошло. Так что, как говорится, была бы честь предложена, а там хозяин — барин.

— Я вам еще от Ляли с Мишей привет привезла.

Саня протянул руку.

— Нет, с ними я по телефону разговаривала. Ляля сказала, что с вашими стариками созванивалась, чувствуют они себя неплохо, а вас просили мобильник надолго не отключать.

Александр Павлович вздохнул — что правда, то правда, водился за ним грешок: как только приезжал в Посад, отключал мобильник. Ему хотелось сосредоточиться, погрузиться поглубже в работу, а дергаться совсем не хотелось. И тем более скакать по чужим указкам и необходимостям. Но родители — это святое. Лялька права, что напоминает.

— Буду включать почаще, — пообещал он и повторил: — Родители — это святое.

Вот тут Вера и отважилась на вопрос, надо же проверить, как относится Александр Павлович к святыням.

— А с Тверью что? — спросила она. — Не собрались еще туда съездить?

— Еще как съездил, — радостно отозвался Саня. — После Парижа сразу в Тверь махнул! И так мы хорошо повидались, Верочка! Если бы вы знали, какая у меня мама! Чудо, а не мама. А характер какой! Тут, знаете ли, думать еще и думать. Я во многом в нее пошел, тоже горячий. Будет случай, обязательно вас познакомлю, вы друг другу понравитесь! Вы обе очень решительные женщины.

Саня говорил, и лицо его светилось счастливой улыбкой. Улыбалась и Вера и отвечала после каждой Саниной фразы: «Вот и хорошо! Очень хорошо. Я рада».

Саня чувствовал, что Вера радуется за него искренне, от души, и это его трогало, и он мысленно желал ей счастья.

Вера тем временем принялась убирать со стола, звенела чашками, ложками, а когда начала мыть чашки, то все что-то звенело и звенело, и стало понятно, что это вовсе не чашки, а колокольчик у двери.

— Я же говорила, ждите гостей, — вспомнив про упавшую чайную ложку, без всякого удивления сказала Вера и поставила чистые чашки в сушилку.

Саня тоже не удивился: от кольца только и жди, что неожиданностей. Он пошел открывать дверь, раздумывая, кого увидит на пороге. С утра появилась Вера. А сейчас? Катя из Парижа? Мама?

На пороге стоял незнакомый молодой человек. Наклонив чуть набок длинную шею, он смотрел на Саню прозрачными голубыми глазами.

— Я — племянник, — представился он.

У Сани округлились глаза. Кого-кого, а племянников у него не было. Он приоткрыл уже рот, готовясь задать вопрос, но молодой торопливо добавил, разъясняя:

— Внучатый.

— Аферист, — припечатала подошедшая Вера долговязого, окинув его взглядом.

Глава 3

Павел Антонович глаз не спускал со своей Натальи Петровны. В лесу пошли грибы, а он с участка ни ногой, хоть грибником был заядлым. Мучился от этого ужасно, но терпел. Ослабит он контроль, и Наташа тут же в Москву махнет. А зачем? Что хорошего из этого выйдет? Павел Антонович был убежден, что жене там делать нечего.

С тех пор как Милочка объявила матери и отчиму, что выходит замуж, и познакомила с женихом по имени Димитрий, Наталья Петровна места себе не находила. С одной стороны, она была рада до смерти, что дочка наконец-то устроит свою жизнь. Ей давным-давно было ясно, что Милочке пора жить семьей. С другой — жених ей не очень-то показался, не простой, не душевный и вообще какой-то непонятный. Вежливый, но держится особняком. Сразу видно: омут тихий, а черти в нем водятся. Как будут уживаться, неведомо, но лишь бы дочке был по сердцу, а уж они-то приладятся — опыт по прилаживанию большой нажит. С третьей — ей очень хотелось поучаствовать в предсвадебных хлопотах. Она так себе и представляла, как они с Милочкой ходят по магазинам, выбирают шторы для спальни, покрывало на постель. Постельное белье нужно купить, да и Милочке обновить гардероб. Во времена Наташиной молодости ничего в магазинах не было, все давалось с бою. А в загсе талоны давали, один — жениху, другой — невесте. Жениху костюм и ботинки можно было купить, невесте — платье и туфли. Хочешь — белые, хочешь цветные, но одну пару. Она белые взяла, а как же иначе? Так они и пролежали неношеные. Ну и белье постельное — две простыни, два пододеяльника и наволочки. А теперь? Были бы деньги! Вот и надо потратить отложенное. Свадьба же! Ничего не жалко! Наталье Петровне давно хотелось сервиз купить. И не один — чайный, кофейный и обеденный. А то всю жизнь из разных чашек пили! В общем, хлопоты предстояли большие и такие отрадные, такие приятные! И как это Паша не понимает, что ей непременно нужно в Москву поехать?

Павел Антонович понимал, но понимал он совсем другое. Понятно, что Наташке хочется для дочки всего накупить, чего у самой не было. Но выйдут из этого одни неприятности. Пойдут Наташа с Милочкой шторы выбирать — Наташе оранжевые с оборкой приглянутся, а Милочка рядно с нашитыми треугольниками выберет. Мать уступит, осадок на душе останется. О нарядах и говорить нечего, Милочка давным-давно у матери советов не спрашивает. Мать для свадьбы будет платье выбирать попышнее, а Милочка какой-нибудь обдергай приглядит. Опять осадок, а то и ссора. Свадьба же! Осудят люди невесту. И еще есть нюанс. Милочке спасибо, что от родителей не отделилась, а согласилась купить две квартиры с общей кухней и холлом. Но ведь молодые наверняка уже вместе живут. Приедет Наташа и губы подожмет — как это так? Непорядок! Что это Димитрий хозяином по квартире ходит, на кухне чайник ставит, кофе среди ночи пьет? Курит, музыку ставит. У молодых теперь такая музыка, что не поймешь, то ли стиральная машина работает, то ли еще что. В общем, будущая теща и сама распереживается, и молодым жизнь не украсит, при ней и в трусах не походишь, и любимую лишний раз не чмокнешь.

Так оно и шло, Наталья Петровна рвалась в Москву, а Павел Антонович ее удерживал.

— Слушай, Паш, — завела с утра разговор Наташа, — у нас постное масло совсем кончилось. Съезжу-ка я в Москву, привезу масла и курочку.

— Жара сегодня, сорок градусов на солнце. В городе дышать нечем, — сообщил в ответ жене Павел Антонович. — Я сейчас Ляле по мобильнику позвоню, пусть Ирину к нам везут и постное масло заодно купят.

Радикальное противоконфликтное средство Павел Антонович нашел внезапно и очень обрадовался. Пятилетняя Ирина лучше всех бабу Нату на месте удержит.

— Нечего девчонке в городе делать, — прибавил он. — Пусть сами в жаре пекутся, а ребенка привезут.

Наталья Петровна на секунду задумалась и махнула рукой.

— Будь по-твоему, Паша. Я знаю, что ты против моей поездки в город. Костьми ложишься, лишь бы я не поехала. Почему, не знаю, но будь по-твоему. Иринке и впрямь в Москве делать нечего, только мучиться. Пусть скорее привозят. И сахара пусть прихватят, — тут же сообразила она, — я тогда смородину сварю. Милочка смородиновое варенье очень любит.

— Лады, — обрадовался Павел Антонович. — Звоню немедля.

— Но если Милочка попросит меня ей помочь, ты сам тут с Иринкой будешь управляться, — на всякий случай предупредила она.

— Если попросит, буду, — согласился он и тут же набрал Лялин телефон.

Лялю приглашение очень обрадовало. Сердце у нее за родное дитя болело, а тетю Наташу с дядей Пашей теребить было неловко. С Санькой, Александром Павловичем Иргуновым, Коньком-Игрунком, они вместе выросли, ее покойная мама — для Саньки тетя Лиза — выучила его французскому языку, можно сказать, путевку в жизнь дала, но родней они все же не были, отсюда и неловкость. А раз позвали, Ляля отправит к ним дочку с превеликой охотой и большой благодарностью.

* * *

«Шумел-гремел пожар московский» — распевала Ляля басом, встряхивая Иринкины трусы, прежде чем уложить их в сумку: на даче чем больше трусов, тем лучше. Не тете же Наташе стирать. Как раз до субботы хватит, а там она приедет и сама все выстирает.

Солнце жарило вовсю. Духотища в Москве стояла несусветная, а у них в центре в особенности — ни деревца кругом, ни кустика. Был когда-то двор, в котором Ляля выросла, гоняла на велосипеде, собирала шампиньоны, а теперь его раскопали. Пообещали новый выход метро построить, да, видно, раздумали, потому что уже не первый год стоит деревянная огорожа над раскопанными ямами, посерела вся, а дело ни с места.

— Ирка! Собери игрушки, какие с собой возьмешь! — распорядилась она, покончив с трусами и майками, запихнув сверху свитер, куртку и резиновые сапоги на всякий случай, мало ли, в лес пойдут. И еще дождевик на случай дождя.

— Сейчас собирать? — осведомилась основательная пятилетняя дочь.

— Немедленно! — грозно распорядилась Ляля. — Папа скоро придет, пообедаем и поедете.

— А ты?

— У меня работы много. Папа тоже ночевать не останется, отвезет тебя и вернется.

Иринка накуксилась, она хотела, чтобы и папа с мамой с ней поехали, там остались и жили с ней вместе.

— Эх, Ирусик, и я бы рада с тобой пожить, да работа не отпускает, — вздохнула Ляля и представила себе загородные красоты — крутом зелень, цветы цветут, ягоды зреют. — Ты там воздухом дыши за нас с папой и ешь за обе щеки, ладно? Не капризничай. Бабу Нату слушайся.

— А деду Пашу?

— И деду Пашу тоже.

— А деда Паша говорит, чтобы я бабу Нату не слушалась и с ним вместе в канаву лезла лягушек ловить, а баба Ната не разрешала, говорила, испачкаюсь и от лягушек цыпки будут.

Иришка, подняв круглую мордашку, внимательно смотрела на мать темными глазами, ожидая разрешения серьезной проблемы.

— И чем у вас дело кончилось? — поинтересовалась Ляля. Глаза у нее смеялись. Она прекрасно представляла себе шутника Павла Антоновича в белом пикейном картузике набекрень, в вельветовых брюках с пузырями на коленях и сандалетах на босу ногу. Он озорно подмигивал Ирке левым глазом, подбивая на всевозможные шалости. А аккуратно одетая Наталья Петровна, снисходительно поглядывая на мужа, решала, каким шалостям быть, а каким не бывать ни-ког-да!

— Деда Паша сам мне лягушечек наловил, маленьких-премаленьких. Я на них посмотрела, и мы их обратно выпустили. А цыпок от них никаких не было. А какие цыпки? Желтенькие, на ножках? Я хотела, чтобы от лягушек цыпки были.

— Цыпки — это такие прыщики на руках, — объяснила Ляля, довольная, что сложный вопрос, кого и когда слушаться, разрешился сам собой. — Беги собирай игрушки, а то не успеешь.

Сама она отправилась на кухню готовить болгарский суп таратор. В такую жару только и можно есть, что кефирный суп с огурчиком, укропчиком и чесночком.

Хлопнула дверь. Пришел Миша. Подошел к ней сзади, поцеловал в шею, и по спине у Ляли сразу побежали сладкие мурашки.

— Я мороженое принес, — объявил он. — Ныряю в душ. В городе. Жара. Небывалая. А у нас. Прохладно.

После каждого слова он целовал ее в шею.

— Ныряй, ныряй, — согласилась она. — Новости есть?

Ляля повернулась к мужу, и они поцеловались как следует, глаза у них повлажнели. Ах, как они понимали друг друга, как понимали!

— Иди, иди в душ! — проговорила Ляля.

— Иду, иду, — отозвался Миша.

И они еще раз поцеловались. Дальше целоваться было уже опасно.

— Новости после душа, — пообещал Миша.

— Потерплю, подожду, — согласилась Ляля.

В ванной шумела вода, Ляля быстренько накрыла на стол и пошла звать Иринку. Заглянула в детскую и замерла на пороге. Иринка складывала в кучу мягкие игрушки. Зайцы, мишки, обезьяны, свинки, слоны, бегемоты, мыши, розовые, синие, красные, зеленые, оранжевые громоздились высоченной горой.

— Что это? — осведомилась Ляля.

— Ты же сказала, собери, вот я и собираю, — отозвалась дочь и, пыхтя, подтащила к горе большую черную собаку, которая обычно лежала на подоконнике.

— Ты хочешь взять их все? — в недоумении спросила Ляля.

— Все, — закивала Иринка.

— Да там дача меньше, — расхохоталась Ляля. — Ты с ними не поместишься! Отбирай поскорей дружка, с которым будешь спать, а остальных я сама по местам расставлю. И быстро мыть руки!

— Нет, мама, я их не оставлю, — твердо заявила Иринка и села на пол возле кучи. — Как они тут будут без меня? — Потом подняла глаза на мать и тихо сказала: — Понимаешь, я боюсь пожара. Ты сама про него пела. И по телевизору говорят — всюду пожары. Вы с папой убежите, а они сгорят.

Иринка говорила с такой серьезностью, что Ляля поняла: от дочкиного страха ни в коем случае нельзя просто так отмахнуться. Она присела с ней рядом и крепко обняла.

— Я пела старую-престарую песню, — сказала она. — Тогда пожар нам очень помог, он врага из Москвы выгнал. Пожары, про которые по телевизору говорят, горят далеко-далеко на торфяниках. А в городе пожары возникают из-за нашей небрежности. Я тебе обещаю, что мы с папой не допустим пожара, будем очень осторожны и зверушек твоих тоже будем беречь. Я сама буду навещать их утром и вечером, здороваться, говорить «спокойной ночи», они не будут скучать, не бойся.

— Девчонки! Куда вы делись? Я есть хочу! — раздался веселый голос Миши, и он, полуголый, с полотенцем на плечах появился на пороге. — О! Да у вас совет в Филях! В чем проблема?

— Правда, папа, мы не дадим в обиду Иринкиных зверей? — спросила Ляля. — Она может нам их доверить и спокойно ехать на дачу?

— Конечно, малыш. — Миша присел на корточки рядом с дочкой с другой стороны. — Мы будем за ними присматривать. Они будут хорошо есть, никуда не разбегутся.

— Я боюсь пожара, — сказала Иринка.

— Зря! — веско ответил Миша. — Ты разве не знаешь главного средства против пожаров? Мороженое в животе. С мороженым в животе сгореть невозможно. Все твои звери с утра до ночи будут есть мороженое, мы с мамой об этом позаботимся! А пока бежим быстрее на кухню, а то наше мороженое растает!

— Ты мороженое принес? — Иринкины глаза засияли.

— А ты как думала?

— И все-таки сначала поедим суп, — пообещала своим домашним Ляля. — Он у меня тоже как мороженое, только кисленькое и солененькое.

Иркины глаза округлились от любопытства: такого мороженого она еще не ела!

За обедом Миша стал рассказывать новости. Ляля их даже слушать не стала: тоже мне новости! Она их сто раз уже слышала, сама могла наизусть пересказать: Миша в августе принимает экзамены, у него осталось две недели отпуска, с финансами у них после Англии туговато (Миша ездил на математическую конференцию, а Ляля с ним вместе за свой счет, вот и получилось накладно), поехать они никуда не могут. Что еще? Ах да! Может, оставить две недели про запас, устроить себе зимой каникулы? Она включилась как раз вовремя и подала свежую реплику:

— Ты можешь к Саниной родне напроситься и вместе с Иринкой у них пожить. Или к Сане в Посад поезжай.

— Вот еще! — не согласился Миша. — Я без тебя никуда не хочу ехать. Лучше мы с тобой будем дома рукописи делать, ты — свою, я — свою.

— И англичанку ждать, — подхватила Ляля.

— Далась тебе англичанка! Она если приедет, то не скоро. Всем известно, скоро только сказки сказываются. А знаешь, что она мне по электронной почте написала?

Вот это новость. И нехилая! Значит, Миша с англичанкой по электронке переписывается.

Ревнивый червячок сразу ожил и зашевелился. Помнила, помнила Ляля эту англичанку по имени Элизабет Мехнил, с которой они познакомились на математической конференции в Оксфорде, где Миша сделал такой блестящий доклад. Элегантная женщина и очень пристально на ее Мишу смотрела. Интересно, что она там ему пишет по электронной почте? Пишет, а Ляле не прочитать, потому что она английского не знает.

— Значит, вы по электронной почте общаетесь? — озвучила она очень кисло свою мысль.

— Общаемся в рамках строго деловой переписки, — тут же уточнил Миша, уловив все подводные течения, и прибавил: — Слушай! А хочешь, я тебя буду английскому учить?

Как будто мысли ее прочитал.

— Подумаю, — все так же кисло отозвалась Ляля. Только английского ей не хватает! Мало ей забот — и хозяйство на ней, и работа, и Ирка, а тут еще англичанки со своим английским! Или взяться все-таки? И к приезду щебетать непринужденно, и Мишу совсем от общения отстранить? Точнее, ограничить строго деловыми рамками.

— Подумай. Имей в виду, я всегда к твоим услугам. А миледи предлагает мне научное сотрудничество — совместную статью и в дальнейшем публикацию у них в журнале.

— Значит, собираешься рукопись для миледи делать? — осведомилась Ляля, сделав упор на «миледи», напоминая, разумеется, о «Трех мушкетерах».

— Подумаю, — ответил Миша в тон Ляле и по-мушкетерски покрутил воображаемый ус.

Ляля вздохнула. Она ждала совсем других новостей. Ждала, когда же разъяснится история с письмом Джона Брука, который спрашивал Мишу, не хочет ли тот прочитать курс лекций в Америке. Интересно, американец просто почву прощупывал и в случае согласия собирался предложить свои услуги в качестве посредника, то есть готов был искать университет, где захотят послушать Мишу? Или этот университет уже был и Мише предстояла поездка? Может быть, долгая. И может быть, не только Мише… И тогда… Ляле страшно было даже подумать, что наступит тогда. Она старалась не думать. Но думалось без всякого ее на то согласия. И она жила в непрестанном напряжении. Неделю, вторую, третью…

Однако за первой ласточкой другие так и не прилетели, и Ляля отвлеклась от ожидания, склонившись к мысли о личной инициативе заграничного коллеги мужа.

Они доели мороженое и встали из-за стола.

— Поезжайте! — дала команду Ляля. — Глядишь, вернешься засветло.

После мороженого Иринка совсем успокоилась: в животе и вправду похолодало, никакой пожар ей не был страшен, и согласилась взять с собой только верного друга, поросенка Васю, он уже хорошо знал бабушку с дедушкой, потому что ездил вместе с ними в дом отдыха.

— Убери, мама, зверей обратно. Пусть меня дома ждут, — распорядилась она.

Ляля обрадовалась, что дочка им доверяет, и еще раз пообещала, что зоопарк будет в полном порядке. Подумала про доверие и вспомнила слова одного психолога из телевизора, он ей сразу понравился — интеллигентный такой, приятный, лицо тонкое, благородное. А сказал психолог вот что: в человеке заложено базовое доверие и базовое недоверие. Базовое доверие способствует росту и развитию человека. Базовое недоверие — его безопасности. Однако недоверие энергоемко и ведет к неврозам. Коротко и ясно. А доверие ведет к расширению внутреннего мира. Тоже ясно. Вот и пусть Иркин мир расширяется. Тут же Ляля вспомнила про английский язык и про англичанку. А для себя она чего хочет? Расширяться или невроз? Вот в чем вопрос! Получилось в рифму, и Ляля засмеялась. И продолжала смеяться, но уже с ехидцей, потому что она будет расширять свой внутренний мир на базовом недоверии. Не доверяет она англичанке!

— Миш! Я решила! Буду с тобой английским заниматься! — крикнула она мужу.

— Умница! — крикнул он в ответ. — А мы с Иринкой на рынок заедем, старикам провизии купим, они просили масла постного и сахара на варенье. Я — умница?

— Умница! Ты тоже очень большая умница!

Миша надеялся проскочить без пробок — выехали рано, день будний, глядишь, и обойдется. На рынке он мигом управился, купил масло, сахар и еще всякой всячины. То, что Ирка любит. То, что старикам нравится. Ирке йогуртов, старикам колбаски. Овощи. Печенье, конфеты. Затоварил багажник — и в путь! Иринка тихонько беседовала с Васей на заднем сиденье, он включил ей сказку, а сам, глядя на серую ленту дороги, всерьез задумался.

Новость у него была, и серьезная.

Предложение, о котором написал Джон Брук, наконец обрело реальные очертания. И были они весьма отличными от тех, что намечались сначала. Университет в небольшом американском городке предлагал Мише читать у них полгода спецкурс. О семье ни слова.

Ну и как мог Миша сообщить такую новость Ляле? Он, видите ли, укатывает, а они с Иринкой остаются… Такое у них уже было, и совсем недавно — они жили порознь, теперь соединились вместе и вовсе не для того, чтобы расставаться. Значит, нужно узнать, можно ли ехать с семьей. А если ехать с семьей, то смешно снимать Лялю с места на полгода. Она потеряет работу, он потеряет работу — ждать их никто не станет. Гастролеры не работники. Значит, нужно закрепляться всерьез в Америке. И если смотреть правде в глаза, то вопрос ставился совсем иначе — хотят они с Лялькой махнуть отсюда туда или нет?

Многие ребята уже махнули. Судя по слухам, пристроились неплохо — завели себе дома и машины. Вот и у них будет дом, машина, возможность ездить куда захочешь, комфорт, покой, какого здесь не дождешься. У них ребенок. Нужно подумать о ребенке. Но если они решат всерьез туда перебираться, то, может, и не стоит торопиться и бояться временных разлук? Он туда съездит на разведку, поймет, как это осуществить. Ляля здесь посидит полгода, займется всерьез языком. А там уж они рванут!

Миша никогда не спешил с новостями. Он сначала должен был себе уяснить, что заложено в этой новости, какие изменения, какие проблемы? Проблему он понял. И готов был к ее обсуждению. Обсуждать они будут проблему отъезда. Именно обсуждать, потому что готового решения не было. И он это, собственно, Ляле высказал. Сказал же он ей — без тебя ехать никуда не хочу. И действительно, никуда не хотел без нее ехать. И готов был обучать ее английскому. Значит, лично для него вопрос формулировался так: он готов ехать куда угодно, но только с Лялей, а Ляле для того, чтобы ехать в Америку, нужен английский. Вот теперь, когда все стало ясным и обозримым, можно было новость сообщать.

Чем дольше Миша думал, тем отчетливее видел расклад. Он поедет, подготовит почву, Ляля за это время выучит язык, а там, глядишь, они и переберутся.

В глубине души Мише льстило, что его оценили как специалиста, и не где-нибудь, а в Америке. Ему ли не знать, какие люди прилагали усилия, чтобы уехать. А его зовут, приглашают. Приятно. Почетно. Он даже как-то подтянулся за рулем. Самоуважение не последняя в жизни вещь. Ляле тоже должно быть приятно, что муж у нее выходит на международный уровень.

Свернув на дорогу, ведущую к поселку, Миша вмиг скатился с международного уровня на деревенский. Ухабы, ямки, ямищи. «Там небось таких дорог и в помине нет», — подумал он, поглядывая критическим взором на разномастные домики, теснящиеся вдоль проселка.

Он и впрямь вдруг почувствовал себя иностранцем — европейцем, американцем, — только что из Англии приехал и опять скоро уедет. Хорошо, что удалось принять участие в конференции, хорошо, что заметили его доклад. Ляля ему помогла, она прочный, надежный тыл, он прошел боевое крещение и спокойно мог двигаться дальше.

Иркина сказка давно кончилась, и она показывала Васе в окно разные домики. «Скоро совсем другие увидит», — подумал Миша. Иринка попросила поставить ей «Золушку», но оказалось, что они уже приехали.

— Вылезаем, — распорядился Миша, остановив машину перед воротами.

— Папа, подожди, — зашептала ему дочка. — Я хочу свой новый дождевик надеть, тогда вылезу.

— Ирка, не дури, жара на улице, а ты в дождевике! Курам на смех.

— Не на смех! Не на смех! — заспорила Ирина. — Скажи, что тебе жалко!

Она уже распустила губы, готовясь зареветь во весь голос, а этого Миша допустить не мог. Он мигом достал из стоящей на сиденье сумки желтый дождевик и протянул дочке.

Наталья Петровна первая увидела машину перед воротами и пошла открывать. Она, конечно, рада была Иринке, но… В общем, когда вынуждают человека, не очень-то он радуется, а скорее даже огорчается… В Москве столько дел…

Миша въехал на участок, и из машины вылезла Иринка в желтом дождевике.

— Баба Ната, — закричала она, — смотри, какой у меня петушон!

Наталья Петровна посмотрела на капюшон, на Иринку, и сердце у нее защемило: как побледнела-то в городе, с личика спала! Сейчас она ее быстро козьим молоком отпоит! И ягоды, ягоды побольше! Посмотрела и кинулась обнимать.

— Цыпляшка моя родная! Петушон ненаглядный!

И куда все огорчения делись! Сняла с цыпляшки дождевик, поздоровалась с Мишей и скорей, скорей за дом малиной с куста кормить. Прикипела она сердцем к цыпляшке. А в Москве и вправду без нее обойдутся. Милочка уже десять раз бы приехала, если бы мать ей была нужна. Не пешком же ходит, на машине ездит. И масла могла бы привезти родителям. И сахара.

К машине тем временем подоспел Павел Антонович. Мужчины пожали друг другу руки, и Миша быстренько нагрузился пакетами и свертками из багажника.

Павел Антонович замахал руками — к чему, мол, лишнее? У нас все, кроме сахара и масла, есть.

— Лишним не будет! — уверенно сказал Миша. — У Ирины знаете какой аппетит? Волчий!

Оба рассмеялись, зная, как возит Иринка ложку по тарелке и сколько сказок ей нужно рассказать, чтобы до конца обеда добраться.

— Не иначе, на год к нам Иринку привезли, — сделал заключение Павел Антонович, оглядев свертки на столе. — Навещать-то будете?

— Через неделю еще привезем, — обнадежил Миша. — Вы скажите, может, вам лекарства нужны? Или краска и гвозди?

— Иринка для нас лучшее лекарство, — отозвалась Наталья Петровна из сада. — Грибы пошли, мы будем по грибы ходить, никакой краски и гвоздей нам не нужно.

— За предложение все же спасибо, — включился Павел Антонович. — Я подумаю, может, что-то и понадобится по хозяйству. Тогда по мобильнику позвоню.

Хозяева хотели оставить Мишу чайку попить, но он наотрез отказался — дела ждут, и Ляля тоже.

Ну что ж, понятное дело.

Иринка подошла попрощаться, личико ее на секунду омрачилось, она прижалась головой к отцовскому боку и подняла на него глаза.

— Скоро приедешь, да? — спросила она.

— Конечно, скоро, — ответил он. — Ты тут гуляй, слушайся, ешь хорошо.

— Мы сейчас на поле пойдем с дедой Пашей, змея запускать будем, — сообщила Иринка и запрыгала уже к деду Паше и остановилась возле него, привалившись к нему бочком.

— А откуда змей? — заинтересовался Миша. Он и сам был не прочь запустить в небо змея.

— Тряхнул стариной, — Павел Антонович поймал укоризненный взгляд жены и закончил, — в магазине купил.

— Может, мне вас до поля довезти? — предложил Миша.

— Еще чего! Нам до поля дойти одно удовольствие. Иринка у нас еще не была, пусть поселок посмотрит.

Распрощались, и Миша уехал. Дорогой снова вернулся мыслями к Америке, снова почувствовал себя иностранцем. Ехал и отмечал недостатки. Их было много. Заметить их было нетрудно — вдоль дороги через каждые пять километров мусорные свалки: диваны, матрасы с торчащими пружинами, тряпье какое-то, разноцветные мусорные пакеты, тазы и газовые плиты портили лесные полянки.

«Варвары мы, варвары, — вздыхал Миша, — далеко нам до Европы. Там каждой пядью земли дорожат, потому что ее мало. А мы привыкли, что леса у нас немереные, очнемся в один прекрасный день на свалке».

Глава 4

Геля успела забыть, как приезжают в теплый южный город. Вышла на перрон и вспомнила. Воздух особый. Хоть море далеко, им все-таки пахнет. Андрей забрал обе сумки, она шла налегке и с жадностью смотрела по сторонам. Когда ей было интересно, она сразу от всего отвлекалась. Даже от дурацкой Светлашиной жалости. Но если вспоминала, снова начинала кипеть. Недаром говорят: «Мужчина прощает, но не забывает, женщина забывает, но не прощает». Геля по себе знала, так оно и есть. И научилась отвлекаться. Иначе с ума сойдешь. Себя она прощала быстро. Мало ли что бывает. Поплывут мозги от неприятностей, ну и вляпаешься. Противно, но не смертельно. Можно пережить. Ну ее, Светку! Вон здесь горячую кукурузу продают, дыни, абрикосы, сливы. Геле захотелось всего сразу.

— Нам на автобус, — предупредил Андрей. — Опоздаем — будем сутки сидеть.

— Не опоздаем, — пообещала Геля, снова чувствуя себя озорной девчонкой. — Ты иди, я мигом тебя догоню.

И вправду все сделала мигом — купила кулек абрикосов, помыла под колонкой, догнала Андрюшку и стала угощать — совала прямо в рот, один тебе, другой мне. У Андрея-то руки заняты — сумки, еще какая-то кладь.

— Видишь, зря еду тащишь. Прокормимся, — весело сказала она.

— Ты, пичуга, виноградом сыта будешь, а мне солидное питание нужно, — отозвался он, с удовольствием жуя ароматные абрикосы.

Хорошо, однако, менять обстановку! Ты чужак, зритель, незаинтересованное лицо, и как незаинтересованному лицу все тебе интересно — какие люди вокруг? Какие дома? Что в палатке продается?

— Гелька! Мы с тобой в море сегодня купаться будем!

И оба невольно прибавили шагу, чуть ли не бегом побежали к автобусной станции — до того захотелось окунуться, поплыть и вообще оказаться на месте!

Автобус привез их в степь, степь дышала жаром, пахла сухой травой. Геля опять расстроилась. Она-то представляла себе горы, суровую красоту скал, а тут… Что тут есть, кроме пыли? Но кого винить, кроме себя самой? Себя она и обругала за легкомыслие. Как можно было не спросить, куда едут. На юг, к морю. Нет, она точно находилась в состоянии полной невменяемости. Навоображала открыточные красоты — бухты, горы, — ах! ах! — и полностью отключилась от действительности. Настроение у Гели испортилось — торчи тут в пылище и помирай с тоски!

Андрею хоть бы что. Подхватил обе сумки, пакеты и шагает себе впереди, дыша, что называется, полной грудью. Тут Андрей обернулся, посмотрел на нее с улыбкой и спросил:

— Головку-то не напечет?

— А ты не мог мне заранее сказать, куда едем? Я же думала, что море и рядом горы! — недовольно начала выговаривать ему Геля.

— А я думал, ты географию знаешь, — добродушно заметил Андрей.

Он остановился, аккуратно поставил сумки, достал из кармана большой носовой платок, завязал узелки по углам и надел импровизированную панамку Геле на голову.

— А что? Нам идти далеко? — испугалась она. — Может, тут и моря нет?

— Идти недалеко. Да много ли тебе нужно? Лишний луч, и готов солнечный удар.

Они прошли еще немного и оказались в поселке, шли по улице мимо садов и белых мазанок. Геля отметила, что и тут полно абрикосов. Однако унылость ее не уменьшилась. Скучное место.

Ограда, калитка, фруктовые деревья, за ними большой крытый двор, увитый виноградом, и белый домик. Геля удивилась красивым золотисто-зеленым кистям — большие, тяжелые, они свешивались с навеса.

Невысокая брюнетка с проседью бросилась обнимать Андрея, потом, приветливо улыбаясь, поздоровалась с Гелей.

— Знакомьтесь, девочки! Геля, подруга детства. Нюта, жена Сереги, моего старшего брата, — представил их друг другу Андрей.

— Бывшая жена, — уточнила Нюта. — Мы давно уже вместе не живем. У Сергея теперь другая жена. Молодая.

По тону Геля поняла, что загорелая полная брюнетка с проседью не простила бывшего мужа.

— Сперва покушаете с дороги, потом будете отдыхать. Идемте, Геля, я покажу вашу комнату и где помыться.

Нюта отвела Гелю в небольшую беленую светелку в пристройке.

— Здесь вам будет спокойно, — сказала она. — Когда захотите, ляжете, когда захотите, встанете.

— Спасибо большое, — искренне поблагодарила Геля. Наконец что-то хорошее — полная независимость, да и комната симпатичная — чистенькая, прохладная. — Море от вас далеко? — тут же спросила она.

— Минут двадцать пешком.

— Тогда я плавать, московскую пыль смывать, — заторопилась Геля. — За приглашение к столу спасибо. Но я, с вашего позволения, потом чайку попью. Магазин, я думаю, тут есть?

— Завтра сходите, чего надо купите. И магазин есть, и рынок. Стряпайте себе на здоровье.

Геля обрадовалась, что Нюта не стала навязывать ей застолье. Не стала предлагать свои обеды. Видно, забот у хозяйки и так полон рот, лишних не требовалось.

Летняя кухня и обеденный стол располагались тут же, под навесом, — Геля в окно увидела.

— Спасибо большое! Понадобится — и постряпаю, а так салатиками и фруктами обойдусь.

— Как знаете, — согласилась Нюта и вышла.

Геля вытащила из сумки полотенце, шлепки, панаму, переоделась в купальник и сарафан, намазалась кремом против солнца — не дай Бог в первый день сгореть! И выяснив, как идти на море — прямо, все прямо, куда глаза глядят, и в море упрешься, — отправилась. Миновала несколько домов, и тут ее нагнал Андрей.

— Разговоры и еда только после моря, — заявил он, бодро размахивая плавками.

Гелю Андрюшкина компания не порадовала, она на него все еще злилась. География географией, а степь степью. Светлашино сочувствие втравило ее в дурацкую историю. Кашу заварили они, а расхлебывать будет Геля! Она-то всего-навсего пошутила. А пыль глотать придется всерьез!

Геля убыстряла и убыстряла шаг по сумасшедшей московской привычке. Андрей не отставал.

В привычном московском темпе они мигом миновали поселок, а в степи шаг невольно замедлили. Что, кажется, хорошего в степи? А вот, поди ж ты! Степь была хороша. К удивлению Гели, пыли никакой не было. Только ветерок. Он дул, и серебристые травы послушно клонились. А над серебристыми волнами дышало небо. Просторное. Беспредельное. Они шагали среди серебристой травы прямо в бесцветное небо. И внезапно остановились, оказавшись на обрыве, — внизу с небом сливалось море. Такое же бескрайнее, такое же белесое, как небо, выжженное зноем.

При виде моря унылость Гели как рукой сняло. Не разбирая дороги, она заторопилась по обрыву вниз, скинула на ходу сарафан и, вздымая тучи брызг, побежала по воде, бросилась в нее плашмя, а поплыла бесшумно, по-лягушачьи, став точкой в молочно-голубой беспредельности.

Ничейное огромное, спокойное море и не заметило Гелю. Оно едва покачивалось и жило своей таинственной жизнью. Оно принадлежало само себе, его не делили на части буйки, не мутили многочисленные купальщики, не бороздили пароходы. Оно прибывало, слегка плескалось, тихонечко шевелилось.

Андрей скоро опять догнал Гелю. Он плыл шумно, отдувался, брызгался. Нашумел, перегнал, и опять вокруг стало тихо.

«Надоел», — подумала она про себя. А сама плыла, плыла вперед, чуть приподнимаясь на встречной волне, потом чуть опускаясь вниз. Вверх, вниз, вверх, вниз — мягко, ласково. Оглянулась назад, а берег — уже едва заметная полоска. Пора возвращаться. Повернулась и поплыла назад. Теперь волны нагоняли ее. Плыть обратно не так интересно. Вот если бы всегда вперед, к горизонту. Однажды доплыть и перевалить.

Геля засмеялась своей шутке. Или это не шутка, а смерть?

— Хорошо плаваешь, молодец, — одобрил Андрей, когда она вышла на берег. — Я решил дождаться, а то вдруг спасать придется.

— Только не меня! — тут же отозвалась Геля, хотя ноги у нее подгибались от усталости. — Я сама спасусь.

— Спасайся сама, — согласился Андрей. — А пока пошли силы подкреплять, пробовать южные разносолы и винцо домашнее пить.

— Я не любительница, — отказалась Геля. — Лучше на песочке полежу. Вам и без меня есть о чем поговорить. Не зря же ты из Москвы примчался.

— Конечно, не зря. Сейчас в работу впрягусь. С Леонидом эвакуацию обсудим. Дом у них никак не продается. Узнаю, что делать надумали.

— И давно Сергей к молодой ушел? — невольно поинтересовалась Геля, вспомнив обиженный голос Нюты.

— Лет пять, — бормотнул Андрей. — Но, знаешь… У Нюты, видно, жизнь не наладилась… И Светка… Да ладно, не буду тебе голову морочить, отдыхай себе на песочке.

Геля с облегчением вздохнула, как только убедилась, что Андрей бодро лезет вверх по обрыву. Она осталась на песчаном берегу наедине с морем, и, наверное, это было впервые в жизни. Сколько раз она ездила на юг, народу на песчаных и галечных пляжах было видимо-невидимо. Ну разве что на ведомственных поменьше. Но и там приходилось вставать пораньше, занимать топчаны и место под зонтиком. А здесь — ни-ко-го. Геля уселась на мокрый песок, чтобы набегающая волна нет-нет да и лизнула ее, и стала струить сквозь пальцы жидкий песок, строя причудливый замок.

Какое удивительное занятие! Замок рос, а ее заботы уменьшились до размеров песчинки, потому что остались далеко-далеко. Хорошо, что она запаслась кремом против солнечных ожогов, может безнаказанно сидеть на солнышке. Впрочем, к вечеру и солнце уже не такое жгучее.

Геля снова стала маленькой девочкой и самозабвенно играла в песок. Играла, играла и задумалась: а, собственно, почему она так часто о себе как о девчонке думает, бегает бегом, носит короткие юбки? Почему стариться не хочет ни за что на свете? Между тем она знает немало женщин, которые спокойно относятся к своему возрасту. Живут и живут. Светлаша, например. А она, Геля, будто и не выросла. Может, и вправду не выросла? Не хватило ей родительского тепла, вот она и осталась недоростком. У нее ведь тоже отец ушел, и они жили вдвоем с матерью, мать работала, приходила усталая, хмурая. Не случайно Геля с юности пренебрегала сверстниками и тянулась к взрослым мужчинам. Она искала себе отца — заботы, тепла, опеки. Но муж не отец. Муж от нее тоже заботы потребовал. И она от него сбежала. И дальше сбегала. И теперь бежит. И доказывает себе романами с Димиными сверстниками, что по-прежнему девчонка. Но она не девчонка, она — взрослая. Даже хуже, она — старая.

Геля сказала о себе «старая», но не поверила. Нет, она точно была девчонкой. И все надеялась встретить взрослого, который бережно и любовно стал бы оней заботиться. Ее глаза наполнились слезами. Она была не просто маленькой девочкой, а сироткой, несчастной, обиженной, одинокой. И сына у нее отняли. Единственного, любимого!.. Как же ей стало горько! Она залилась горючими слезами, плакала навзрыд, отчаянно, безутешно. Море лизнуло ее щеку, оно тоже было горькое и соленое. Его наплакали такие же несчастные, как она. Но плакать ей больше не захотелось. И она смыла соленые слезы соленой водичкой. Потом пошла по воде, оттолкнулась и поплыла к горизонту, над которым теперь висело круглое блестящее солнце. Она плыла прямо к солнцу и просила:

— Согрей меня! Согрей! Пусть я вырасту! Наверное, хорошо быть не цветочком, а деревом!

Солнце не отказывало, он порозовело, сделало розовым небо и воду тоже. Не поскупилось и на золото. Все стало золотым. Геле стало весело.

— Я сама теперь чистое золото, — похвасталась Геля выходя из воды.

Вытерлась и даже сарафан надела, но не ушла, а села дальше смотреть на закат — она хотела поймать зеленый луч, который приносит счастье. Солнце играло с небом и морем, добавляя то пурпура, то сверкающего блеска, и вот уже стало тонуть и утонуло, но на прощание посветило Геле зеленым лучом. Вот оно, счастье, счастье, счастье! Ну что поделать, если она — девчонка. Да, озорной подросток, да, обиженная сиротка. И поэтому тем более заслуживала любви!

Вдруг Геля опомнилась — минута, другая, и станет темно. Ей бы лучше поскорей до дома добраться! Она стала карабкаться по обрыву. Но вверх — не то, что вниз. Хоть и невелик обрыв, зато крут. Пока Геля влезла на него, замучилась. «Наверняка где-то лесенка есть, — подумала она. — Вряд ли народ так после купания выбирается». Быстрей, быстрей, вот-вот темнотища настанет…

И темнотища настала. Враз. Как оно и положено на юге. Геля задрала голову и стала смотреть, как загораются одна за другой звезды. Скоро вся темнота разукрасилась огромными мохнатыми звездами. И в этой безграничной вселенной Геля была уже не маленькой девочкой, а маленькой точкой. Даже меньше точки. Странное ощущение. Словно бы потерялась. И не важно даже, что ты все-таки есть на свете…

«А ведь я и вправду потерялась, — внезапно сообразила Геля. — Не знаю ни номера дома, ни улицы. И забор не очень-то запомнила».

Философское настроение тут же соскочило, потому что ей стало страшно. Одно дело затеряться во вселенной и совсем другое в маленьком южном поселке. Кто понимает, тот сразу поймет разницу.

Как же она не взяла с собой мобильник? А вот так, не взяла. Она и думать о нем забыла. Зачем он бы ей понадобился на море? Он плавать не умеет.

Но Геля была не из тех, кто поддается панике. «Я шла по улице прямо, — сказала она себе. Забор у меня был слева. Значит, буду идти по правой стороне, пока не вспомню». Не останется же она ночевать на улице. То есть не ночевать, а ходить-бродить до утра. «И всю ночь ходил дозором у соседки под забором», — вспомнила она с детства любимого ершовского «Конька-Горбунка». Не дай-то Бог!

Вот и поселок. Фонарей на улице маловато, но все же есть. Геля внимательно приглядывалась к белым домикам за заборами. Всюду горел свет. Слышались голоса. Не поздно еще было, только темно. «Неужели не узнаю?» — думала она и чувствовала скорее любопытство, чем страх Вслушивалась в голоса, надеясь узнать басок Андрея. Хорошо еще, что тепло. Под фонарем она становилась оптимисткой — не сомневалась, что еще через два дома непременно увидит дом Нюты. В темноте понимала — никогда ей не угадать незнакомый дом. Тогда наваливались усталость и неуют. И вдруг в потемках обрисовался мужской силуэт. Геля поежилась. Она была не трусливого десятка, но тут ей сделалось страшновато — место чужое, глухое, кричи не кричи… Но она продолжала идти вперед, решив, что резко отпрыгнет в Сторону и завопит что есть мочи. Что, что, а орать она умела. Решить-то решила, а ноги стали ватными. Мерещились ужасы, когда-то слышанные и виденные. Ножи и кровавые лужи. Маньяки-насильники и наглые хулиганы. Боже мой! Как же страшно жить… Ноги у нее подкосились, она упала бы, но тут ее схватили в охапку. Она попыталась крикнуть, но голос ей отказал, и она только слабо пискнула.

— Гелька! Что с тобой? Тебе плохо?

Андрей отпустил ее и потряс за плечи, надеясь привести в чувство.

— Нет, мне очень хорошо, — ответила она и почувствовала, что глаза у нее опять наливаются слезами. Она готова была расплакаться, прижавшись к родному в этой глухой ночи Андрюшке, ее спасителю, избавителю.

— Давай-ка я тебя понесу, старушка, — деловито сказал Андрей. — Перекупалась, наверное.

Услышав про старушку, Геля мигом пришла в себя.

— Еще чего! — сказала она сердито. — Как ты смел меня хватать? Я бы тебя и покалечить могла. Я приемы знаю.

Хорошо, что в темноте не было видно широкой улыбки Андрея: ах ты, Геля-Геля, амазонка-воительница!

— А ты меня все-таки спас, Андрюшка. — Геля почувствовала величайшее облегчение и не могла не поблагодарить спасителя. — Представляешь, я даже не спросила, какой номер дома и как фамилия твоей Нюты. Иду — сама не знаю куда.

— Ну, так иди быстрее со мной! Ужинать будем, я тебя с племянником познакомлю, — услышала она в ответ. — Имей в виду, тут в такую поздноту не купаются.

— А я буду, — тут же ответила она. — Я люблю купаться ночью. Ночью вода светится и можно по лунной дорожке плыть.

Андрей ничего не сказал, только хмыкнул.

Глава 5

Они снова сидели за столом — и опять не за письменным, как с горестью отметил Александр Павлович, — но сидели уже втроем, с племянником, и не за чаем, а за бутылкой вина — отмечали встречу.

— Я внучатый племянник Бережкова Ивана Петровича, — уже в третий раз после третьей рюмки повторял молодой человек, на которого по-прежнему не без подозрения смотрела Вера, — вы ему письмо написали, а я приехал. Вот оно, ваше письмо, а деда моего, так сказать, уже в живых нет. А он, конечно, очень бы обрадовался.

— Вы не знаете всех моих приключений, Верочка, — вступал в объяснения следом за племянником Александр Павлович, чувствуя, что непременно должен развеять ее подозрения. Уж он-то знал, как они вредны, особенно необоснованные, неоправданные. — Когда мы с Севой были в Париже с выставкой, то после вернисажа на фуршете я познакомился с одним очень милым старичком французом, и он попросил меня разыскать своего русского друга, Жана Бережкова. До войны зелеными юнцами они вместе жили в Ницце, у Бережковых был магазинчик со всякой экзотикой, в том числе и русской. Иван дружил с художниками, которые к ним в лавочку захаживали. Во время войны, похоже, участвовал в Сопротивлении, а после войны вернулся на родину и поселился в Тамбове. Батист Прюно не раз писал ему, но ответа не получил. Я обещал разузнать, что сталось с его другом Жаном, и написал в Тамбов письмо.

— Письмо получил я и приехал вместо дядюшки, — вновь вступал в разговор внучатый племянник Виктор. — Решил посоветоваться со знающими людьми. Где еще посоветуешься, как не в Москве? А тут и повод, и возможность.

Виктор Бережков уже показал москвичам свои документы — и паспорт, и свидетельство о смерти Бережкова Ивана Петровича, и даже свидетельство, выданное ему как наследнику.

— Вы мне расскажете потом о дяде, а я напишу письмо месье Прюно. Весть нерадостная, но хоть какая-то определенность, — вздохнул Александр Павлович.

— Родители вообще-то за Уралом жили, рано умерли, я к дяде перебрался. Я ему внучатым племянником довожусь. Последние годы он болел очень, но работал — в школе рисование преподавал и французский язык.

Александр Павлович обрадовался — вот и еще одна родная душа.

— А вы фотографии дяди не привезли? Мы бы хоть заочно познакомились.

— Привез и фотографии.

Александр Павлович с любопытством вглядывался в сухонького старичка с живыми темными глазами. Интересный человек, интересная судьба.

— А бумаги какие-нибудь после дяди остались? Может, он воспоминания писал?

— Нет, воспоминаний не писал. И рассказывать особо ничего не рассказывал. Я даже и не знал, что он столько лет во Франции прожил. Про Сопротивление вообще не подозревал.

— Ну, Сопротивление — не факт, хотя и вполне вероятно, — задумчиво проговорил Александр Павлович.

— А бумаги я кое-какие привез. Насчет них и хотел посоветоваться.

Внутри у Александра Павловича что-то екнуло — вот оно! Начинается! Не иначе, кольцо ворожит!

Голубоглазый Виктор нравился ему все больше, славный такой парень, открытый, симпатичный. А главное, в воздухе снова повеяло чем-то необычным — загадочной человеческой судьбой.

— И надолго вы в Москву прибыли? — осведомилась Вера. — Где остановились?

Виктор засмущался.

— Нигде пока не остановился. А надолго или нет, сам не знаю. Вот насчет бумаг посоветуюсь, и видно будет.

Он смотрел на Веру доверчиво, простодушно, может быть, немного просительно, надеясь, что она сменит гнев на милость и взглянет поприветливее. Но не на такую напал. Вера сверлила его инквизиторским взглядом и ни на какие симпатии не поддавалась.

Александр Павлович счел нужным поддержать гостя:

— Конечно, конечно, посоветуется насчет бумаг, и все станет ясно, — подхватил он. — А остановиться, Витя, вы можете у меня. Дом большой, места хватит.

— Спасибо! Вот спасибо! — Голубоглазый Виктор расцвел улыбкой. — Я и не рассчитывал на такое.

«Рассчитывал, рассчитывал! — сказал недовольный взгляд Веры. — Я тебя насквозь вижу!»

— Когда бумаги будем смотреть? — поинтересовался Александр Павлович, потирая руки.

— Сейчас и посмотрим, — охотно откликнулся Виктор и пошел в прихожую за сумкой.

— В мою комнату его не селите, — сказала Вера. — Я сама там буду жить. Поживу до осени, а там видно будет. Вы ведь не возражаете?

Александра Павловича очень позабавил новый расклад: только что Вера отказалась от житья в Посаде — не прошло и двух часов, как согласилась. Вот она, женская переменчивость!

— Буду только рад, Верочка, — улыбнулся он. — Сколько огурцов насолим, страшное дело!

«Как бы вам кто другой не насолил!» — подумала Вера, но вслух ничего не сказала.

Виктор вернулся с папкой, была она довольно велика, но не слишком объемиста.

— Что это? — изумился Александр Павлович, а под ложечкой у него снова екнуло. — Я думал, тетради, записи, может быть, дневники.

— Нет, тут всякие картинки, — объяснил Виктор. — Только я в них мало чего понимаю. Вы скорее поймете.

— Пойдемте тогда в кабинет, там стол поудобнее. Не в кухне же нам картинки смотреть.

В кабинете Александр Павлович бережно положил потертую картонную папку на стол и развязал тесемки. И первое, что увидел, была чудесная акварель, вид Ниццы. Есть и дата — 1933 год, а вот подпись неразборчива. Хотя написано по-французски. И еще акварель, и еще. А вот рисунок — явно кто-то нарисовал несколькими штрихами Бережкова, только молоденького, тот же острый нос, живой глаз.

— Да у вас тут целая галерея, — радостно сказал Александр Павлович. — Вот только не знаю, авторы кому-нибудь известны или нет. Если неизвестны, будет у вас частная коллекция, если известны, вашей коллекции цены нет.

— Да ладно вам, — не поверил Виктор.

— Представьте себе.

Александр Павлович полюбовался еще одной мариной.

— Я-то немного в живописи смыслю, — продолжал он, — но мне кажется, что работы профессиональные. Дарили, наверное, друзья-художники. Вот будет интересно, если кто-то из тогдашних молодых в известные выбился. А сам дядя не рисовал? — поинтересовался он.

— Говорил, что в молодости. Потом вроде бросил. А на старости лет снова занялся живописью. Вот не знаю, куда с ними деваться.

— Так, может, это его работы? — предположил Александр Павлович.

— Может, и его, — согласился племянник. — Мне он их особо не показывал, никогда ничего не объяснял. Я сложил в папку, что под руку попалось. Не картины же волочь. Может, найдется специалист, скажет, что с этим добром делать. А еще лучше желающего найти и продать хоть за небольшие деньги.

— А сами-то вы чем на жизнь зарабатываете? — осведомилась Вера и опять засверлила племянника инквизиторским взглядом.

— Да я по механической части, в последнее время в автосервисе работал.

Александр Павлович продолжал перебирать рисунки. Брови у него вдруг поползли вверх. Он поднес рисунок к глазам. Потом отстранил на вытянутую руку. Потом положил на стол и долго-долго рассматривал. До того долго, что Вера и племянник тоже заинтересовались рисунком. Наконец Александр Павлович заговорил.

— По-моему, — начал он, и голос у него странно вздрогнул, — это Матисс.

Виктор вопросительно смотрел на него, явно ожидая пояснений. Судя по реакции, имя Матисс ничего ему не сказало.

Вера тоже склонилась над рисунком — женское лицо, нарисованное словно бы одной линией, без отрыва руки, и вместо точки поставлен узкий выразительный глаз.

— Здорово нарисовано! — не удержалась она.

— Еще бы не здорово! — закивал Александр Павлович. — Художник первоклассный. Вон сколько его работ у нас в Пушкинском висит. Глаз не оторвешь. Но если это и вправду Матисс, то вы, Виктор, — миллиардер.

Виктор посмотрел на него, приоткрыв рот, потом засмеялся и махнул рукой.

— Ладно вам шутки шутить, — сказал он.

— Да нет, я не шучу, — совершенно серьезно сказал Александр Павлович. — Но я не специалист. Нужно будет обратиться к экспертам. Интересно, что там еще есть.

— Пикассо и Дали, — заявила Вера.

Александр Павлович посмотрел на нее с не меньшим изумлением, чем на рисунок, — такой осведомленности он от нее не ожидал.

— Нет, Пикассо там навряд ли найдется, — с сомнением покачал головой Виктор. — Пикассо я бы не пропустил.

Александр Павлович не удержался и прыснул — он и не знал, что оказался среди рафинированных знатоков.

Пикассо в папке действительно не оказалось. И Шагала тоже. Даже еще одного Матисса не было. Было еще несколько приятных акварелей — букет, городская улица, закат; обнаженная натура сангиной и мужской портрет тушью.

— Все работы хорошие, — заключил Александр Павлович, закрывая папку. — Завтра поедем к Всеволоду Андреевичу и будем советоваться. Верочка, может, и вы сегодня останетесь, а завтра с нами поедете на машине? Или у вас дела? Я тогда провожу.

— У меня дела, — сказала Вера. — Провожать не надо, сидите работайте. Может, наоборот, я завтра с вами обратно вернусь. Если понадобится, конечно.

Что Вера вкладывала в слово «понадобится», Александр Павлович не понял. Но ему сейчас было не до Вериных намеков. У него перед глазами стоял Матисс. Неужели? Неужели подлинник? А почему бы и нет? Вполне вероятно. Открытие мирового значения. Все работы уже в каталогах, все учтено, и на тебе! Вот он, подарочек от кольца! Оно шарахает не по мелочи! Сначала Париж! Потом Матисс!

— Да, кстати, Верочка! Прихватите с собой мой репортаж о выставке, в вагоне почитаете. Сразу представите, как мы жили в Париже. А я сейчас Севе позвоню, договорюсь с ним, — сказал Саня и взялся за мобильник.

Вера раскрыла газету на нужной странице, и глаза ее тотчас выхватили фразу: «Посетители выставки высоко оценили книжную графику художника Вадима Вешникова». И перед Верой возникли темные-темные глаза, которые пристальным, внимательным взглядом следили за каждым ее движением, и она, чуть красуясь, плавно подняла руку, чтобы заколоть покрепче непослушную, выбившуюся золотистую прядь, но ладонь коснулась белесого ежика.

«Так мне тоже очень идет!» — решительно сказала она сама себе и невольно прислушалась к вальяжному баритону Всеволода Андреевича, зарокотавшему в мобильнике. Саня тоже его услышал и улыбнулся: ох, Сева, Сева, два метра красоты, опять я тебе сюрприз припас!

— Спасибо за привет, дружище! — ответил он приятелю. — А у меня для тебя привет еще приветистей. Из самой Франции прикатил. Когда прикажешь приехать?

— Два дня я работаю, в четверг учеников учу, в четверг и приезжай после обеда, — распорядился Сева и повесил трубку.

По краткости разговора Саня понял, что Сева в самом деле работает. Когда человек работает, ему ни до кого.

— На четверг нам назначили свидание, — сообщил он. — Как у вас со временем, Виктор? Не поджимает?

— Да нет, я отпуск взял. У меня и деньги есть отпускные, так что могу спокойно гулять.

— Вот и погуляйте, Витя, спокойно по Посаду, посмотрите, каков городок. Можете Верочку на вокзал проводить, если позволит. А там, глядишь, и до Москвы догуляете.

Вера бережно спрятала газету с отчетом о выставке в сумку. Почему-то ей стало очень весело. Внутри будто подпрыгивал какой-то веселый чертик и подталкивал на озорство. Но Вера чертику строго-настрого приказала сидеть тихо и сама тоже очень строго и деловито сказала:

— Не надо меня провожать, я сама до станции дойду. А вот вас, Виктор, я кое о чем попрошу: посмотрите завтра машину Александра Павловича, у нее тормоз туговат, и дворник один заедает. Вы ведь еще не обращались к мастеру, Александр Павлович?

— Виноват, не обращался, — вздохнул Саня. — Не до того было. Но непременно обращусь. А гостя нашего загружать не след, пусть себе гуляет.

— Да он только рад будет. За два дня от безделья в чужом доме с ума сойти можно, — уверенно заявила Вера.

— Хорошо, хорошо, разберемся, — заторопился Саня, он не хотел перечить Вере, но и вмешательства в свои дела не любил.

Виктор стоял молча. Видно, был потрясен. Саня его понимал, он и сам был потрясен. Ему захотелось как-то поддержать паренька, снять груз ответственности.

— Вы не пугайтесь и радужных перспектив на будущее не стройте. Я ведь мог и ошибиться. Хотя не думаю. В общем, два дня подождем, а там многое прояснится.

Виктор кивнул, и было видно, что ему здорово не по себе. Саня ободряюще похлопал паренька по костлявому плечу.

— Недолго ждать осталось. Послезавтра уже будете знать, что вам делать.

Вере не нравилось, что Александр Павлович так обхаживает гостя, и она неодобрительно поджала губы.

— Проводите меня до калитки, — попросила она, обратившись к Александру Павловичу.

А у калитки многозначительно сказала:

— Артист он, этот бережковский племянник. Попомните мое слово, артист-аферист! А я у вас осень все-таки проживу. С вашего разрешения, конечно.

Вера подняла на Саню глаза: что он скажет?

— Живите, Верочка, живите! — обрадованно отозвался Саня. — Места всем хватит, сами знаете!..

Глава 6

Дима открыл глаза и закрыл, быстро повернувшись на бок и подобрав коленки к подбородку. Еще пять минут поспать, а потом… Он протянул руку, но Милочки рядом уже не было. Тогда он перевернулся на спину и прислушался, не открывая глаз, — Милочка что-то тихо мурлыкала в кухне и, похоже, готовила завтрак. Он потянулся и открыл глаза — спальню заливал теплый апельсиновый свет — такие они выбрали позавчера шторы, чтобы им всегда светило солнышко.

Потихоньку они обживали новую пустую Милочкину квартиру. Родители ее были на даче, им никто не мешал. Заботливая Милочка предусмотрела совместно-раздельную жизнь с родителями, у них были общая кухня и холл, остальное у каждого свое.

Сегодня они собирались поехать к ее родителям на дачу. Вот Дима и не спешил подниматься.

Мнение мамы о Милочке Диму обескуражило. Честно говоря, он такого не ждал. Был уверен на сто процентов, что тут прокола не будет. Все вокруг говорили, что Милочка — совершенство. И так оно, собственно, и было. А что еще надо? Красавица, доброжелательная, сдержанная, с безупречными манерами, всегда элегантная, всегда спокойная. Он не сомневался, что мать оценит его выбор. И выбор-то он сделал, учитывая мамин вкус. Она постоянно ему твердила о манерах, элегантности, выдержанности. Хотя сама, прямо скажем, большой выдержанностью не отличалась. Но это другая песня. Он сейчас не об этом. И на тебе!

Надо сказать, что выбирал он долго. Хотя романов у него было не так уж много. Женщины сразу дарили его вниманием, а он их побаивался и сторонился. Женщины, они только сначала ласковые, а потом, чуть что, отношения начинают выяснять, нервничают, обижаются, резкости у них, насмешки, претензии. Одним словом, тоска. Бог с ними, с женщинами. Вот друзья другое дело. У Димы со школьных лет была надежная, слаженная компания. И вообще он предпочитал заниматься спортом.

Роман с Милочкой длился уже третий год. С ней он сразу почувствовал себя в безопасности. Ощущение безопасности возникало от легкого холодка, неуловимой дистанции. Дистанция ему пришлась по вкусу, возникло поле, в котором можно было играть, перебрасываться шутками. Он сразу стал раскованным, легким, остроумным. Сам себе понравился. И ей, разумеется, тоже. Она хорошо чувствовала партнера, мгновенно подавала реплики. Дима ее оценил. Чем дальше, тем раскованнее он себя чувствовал. Ощущение было внове и необыкновенно приятное. Почему бы не попробовать себя и с другими партнершами? Дима ощутил свою свободу как большую ценность. Стал дорожить ею. Исчезал. Появлялся. Звонил, и она отвечала дружелюбно и ласково. Голос у нее ни разу не зазвенел от обиды, и металла он тоже в нем не слышал. Милочка не заявляла на него прав. Оставалась безупречным партнером. Правда, и ее часто не бывало дома, она тоже уезжала. В командировки. По работе. Жизнь без Милочки разом теряла вкус. Дима становился угрюмым и раздражительным, он не любил, когда ее не было. Зато, как только узнавал, что она снова в городе, успокаивался и жил, что называется, полной жизнью. С появлением в его жизни Милочки он стал охотнее ухаживать за женщинами. Ухаживание стало невинным, неопасным флиртом, который из-за присутствия в его жизни Милочки уже не грозил никакими последствиями. Снисходительная, доброжелательная Милочка стала для Димы щитом и опорой, и он под ее незримой защитой наконец спокойно наслаждался свободой и независимостью. У него случались теперь бурные скоропалительные романы, которые он научился ловко заканчивать, чем немало про себя гордился. Гордился и чувствовал себя виноватым и, желая избавиться от чувства вины, переложил вину на Милочку. Кто, как не она, толкнула его на поиски приключений? Всему виной — холодок, дистанция. Ровное дружеское тепло не что иное, как оскорбительное равнодушие. Если бы она вправду его любила, она бы, конечно… А он бы никогда… Дима, который так боялся сцен, сам стал устраивать сцены и упрекать Милочку в неверности. Он не сомневался, что и она позволяет себе командировочные романчики. Милочка смотрела на него с кротким недоумением, но чаще с ласковым сочувствием, словно была взрослой-превзрослой, а он — капризным малышом, который, размахивая лопаткой, кричит и злится. Он еще какое-то время что-то выяснял, потом замолкал, пристыженный, и извинялся. Он и с матерью вел себя точно так же. Сначала злился, кричал, а потом старался загладить вину. После нескольких таких истерик обоим стало ясно, что идиллически-платоническая стадия отношений подошла к концу. Они могли разбежаться. Или… В следующую встречу их роман перестал быть платоническим. К величайшему изумлению Димы, оказалось, что у Милочки он — первый. Теперь ему стало понятно ее кроткое недоумение в ответ на его упреки. Действительно, что ей было отвечать? Он был растроган, испытывал несказанную щемящую нежность, но из какого-то суеверного опасения так и не сказал, что любит ее, что не может без нее жить, зато она несколько раз повторила: «Я люблю тебя. Да. Я тебя люблю». Он опять исчез. Ему нужно было как-то справиться с нахлынувшими на него чувствами. И опять она с удивительной кротостью пережила его исчезновение. Но это исчезновение было последним, видеться они стали часто, и он уже помыслить себе не мог жизни без Милочки, однако прошло еще не меньше года, прежде чем он сделал ей предложение. Да и предложение для него самого было в некотором роде неожиданностью. Первой неожиданностью. Он как-то не намеревался жениться, а собирался еще постранствовать, попутешествовать. Осесть в уютном гнезде рядом с милой Милочкой еще не хотелось, приезжать, навещать, отдыхать — другое дело. Хотя он знал, что лучшей жены, такой спокойной и такой надежной, ему не найти. И вдруг почувствовал, что может ее потерять. Может быть, не саму Милочку, а ту спокойную надежность, которую так ценил. И тогда сделал предложение. Милочка попросила неделю на размышление, и это было второй неожиданностью. Отсрочка привела его сначала в недоумение, потом в ярость. Неужели возможен отказ? Удар от той, которая никогда и ничем ему не грозила? Ожидая решения Милочки, он злился на нее страшно. Она не смела его мучить. Он доверился ей, почувствовал себя счастливым. А она? Но Милочка так хорошо улыбнулась, у нее появились такие чудные ямочки на щеках, когда она ответила «да», что он тут же перестал злиться. Неприятности остались позади. Своей дорогой мамочки он на этот раз не опасался. Наоборот, ждал похвал и оваций. Не сомневался в мамином одобрении. И заранее предвкушал, как они с матерью, переглянувшись за спиной у Милочки, покивают друг другу с видом знатоков. Совершенство!

И вдруг — мещанка! У них в доме не было отзыва оскорбительнее.

Конечно, дело было вовсе не в том, мещанка Милочка или нет, а в том, что он снова не угодил маме, что она не одобрила его выбор, а это сулило впереди недоброжелательство, враждебность, шпильки, подводные течения, которых он органически не выносил. А не жениться он не мог. Как можно на Милочке не жениться?

Удар от мамы был третьей неожиданностью. Он просто понять не мог, чего же ей еще нужно! Теперь он злился на нее. И тем ласковее с ней разговаривал, не желая себе новых усилий, оберегая себя от них. Но оберегай не оберегай, а он уже жил в напряжении.

Из-за мамочкиных слов их с Милочкой заботы о будущем окрасились в сумрачные тона. В волнах штор, среди островов резиновых ковриков для ванной и туалета он слышал осуждающий материнский голос. Чувствовал неодобрительный мамин взгляд. Материнское слово весомо. Даже сказанное вскользь, оно оставляет глубокий след. И сразу тогда мрачнел, раздражался, смотрел по сторонам, потом на часы, торопя невесту покончить с досадными хлопотами.

Милочку его недовольство ничуть не смущало. Она улыбалась со снисхождением к детскому нетерпению и продолжала перебирать и щупать шелковистые ткани, разглядывать коврики, полочки, зеркала, что-то замерять и что-то записывать.

— Лучше сделать один раз как следует, чем много раз кое-как, — повторяла она, глядя на него прекрасными серыми глазами.

Серые глаза, пышные каштановые с рыжиной волосы, белая кожа и несколько веснушек — удивительно ли, что на Милочку заглядывались? Он и сам заглядывался и не мог наглядеться. Но после материнского неодобрения жилось ему неспокойно. Как же ему было нужно ее одобрение. А она? Он просил, настаивал, рассказывая, как прекрасно они заживут втроем. Но мать не уступила. Отгородилась и не пожелала услышать сына.

Кстати, как там она? Может, отдохнет и смягчится? Или опять зазвенит в голосе обида? Дима нашарил на полу мобильник и набрал номер. Он часто звонил ей, чтобы она не копила недовольства против Милочки — мол, отобрала сына, он о матери и думать забыл. Мамуля оценит, что в субботний день он звонит так рано. Значит, живет по-прежнему мыслью о ней. Ох уж эти мысли! Знала бы, какие эти мысли, пожелала бы, чтобы он позабыл о ней побыстрее! Алло! Ау! Голос веселый, собирается идти на пляж. Идет пораньше, пока солнце нежаркое. Поцелуй, поцелуй — и расстались. Ну вот и славно. А где там Милочка? По квартире поплыл запах кофе. Диме стало весело. Позавтракать он не прочь. У них дома по утрам тоже всегда пахло кофе.

Дима заглянул на кухню. Длинноногая Милочка в белых шортиках и красной майке резала, напевая, салат. Он подошел и поцеловал ее.

Они допивали кофе, когда запиликал Димин мобильник, и он, хрустя поджаристым тостом, поднес трубку к уху.

— Димыч, ты свободен? — спросил Валерка.

— Не особенно, — обтекаемо ответил Дима, — а что?

— Мне нужно три тысячи долларов. Срочно. Проблема?

— Не проблема, — тут же отозвался Дима. Деньги были, они же с Милой собирались всякое барахло покупать, значит, купят меньше. — Заедешь или подвезти?

— Ты дома?

— У Милы.

— Я подъеду, ты спустишься.

Валера с Милой не очень-то. Но Диму их взаимная неприязнь даже грела. Конкурирующие фирмы, а конкурируют из-за него, Димы. Нормально.

— Кто звонил? — тут же поинтересовалась Милочка. Она уже мыла посуду, чего никогда сразу после завтрака не делала Димина мама. Она вообще посуду мыла редко, а еще реже готовила. Грязных рубашек мама терпеть не могла. Дима носил их в прачечную, или мама покупала ему новые. А носки стирал он сам, и мама говорила, что это ее подарок будущей невестке.

— Валерка. Я сейчас ему деньги вынесу.

— Какие деньги? — Брови Милочки поползли вверх.

— Он в долг попросил.

— И много?

— Я что, отчитываться должен? — внезапно вспылил Дима, потому что, конечно, должен был отчитываться. Ну, не отчитываться, а посоветоваться. Или хотя бы сообщить.

— Не отчитываться, а сказать, — твердо и спокойно ответила Мила. — Валера денег не отдает, и я должна знать, сколько мы ему жертвуем.

Мы жертвуем! Ну и ну! Такого он не ждал. Валера — друг детства, и вообще это их мужские дела! Он никому не позволит вмешиваться в мужскую дружбу.

— Я сам разберусь, ясно?

— Но ты же будешь брать деньги из общей кассы? Из тех, что мы на совместную жизнь отложили? Или у тебя есть подкожные?

Да нет, подкожных у него не было. Он получал, конечно, немало. И за это спасибо мамочке: она его пристроила в хорошее место. Но брать придется из общих, так что, конечно, нужно было сразу сказать. И он разозлился еще больше, потому что, если честно, деньги немалые, и у Валерки и вправду в последнее время туговато с финансами, так что надеяться в ближайшее время на отдачу нечего.

— Три тыщи зеленых, — как можно беспечнее сказал он.

Брови Милочки опять поползли вверх.

— Я бы накануне свадьбы тыщами не разбрасывалась, — сухо сказала она.

— Ну, отменим свадьбу, сэкономим, — предложил он добродушно.

Опыта ссор у них еще не было. Предстояло выяснить, как они будут ссориться — угнетая друг друга молчанием, язвя насмешками или доказывая каждый свою правду отчаянным криком?

— Хорошо, не будем устраивать свадьбу, — так же сухо согласилась Милочка и пошла к раковине домывать посуду.

Дима отправился в спальню за деньгами, отсчитал, сколько надо Валерке, остались пустяки какие-то, но ничего, управятся, скоро зарплата.

Все обошлось даже лучше, чем он ожидал. Что ни говори, а у Милочки золотой характер, и совсем она не мещанка, просто хозяйственная и о нем заботится. Хлопотунья. Он с благодарностью потянулся к ней с поцелуем, и Милочка суховато, но поцеловала его в ответ.

— Вернусь — и двинем на дачу, — пообещал он даже с каким-то воодушевлением, хотя все последние дни при одной только мысли о предстоящей поездке на дачу настроение у него портилось, и он начинал капризничать и привередничать.

Весело запел мобильник, Валерка ждал Димыча на углу.

— Я туда и обратно, — сказал он.

— Я с тобой выйду, я же готова, — сказала Милочка.

Она подхватила сумку в коридоре и двинулась к выходу.

Дима забрал у нее сумку, они спустились вниз. У подъезда Мила получила сумку обратно и пошла к машине, а Димыч повернул на улицу и направился к перекрестку, где его дожидался Валерка.

Мужчины болтали, стоя на углу, когда мимо них на зеленый свет проехала серебристая «ауди». Милочка, сидевшая за рулем, помахала им.

— Куда это она? — недоуменно спросил Валерка.

— На дачу, — машинально отозвался Дима, смотря ей вслед.

— А ты? В Москве, что ли, остаешься? — уже совсем другим тоном спросил Валерка, явно прикидывая, не погудеть ли им где-нибудь.

— Я на электричке, — ответил Дима. — Меня в машине укачивает.

— Второй месяц беременности? — хихикнул Валерка.

— А ты пошляк! — с яростью бросил Дима, повернулся и пошел.

— Ладно, Димыч, не злись. Спасибо! Пока! Увидимся! — Валерка тоже сел в машину и уехал.

Дима остался один. «Ну, отменим свадьбу», — вспомнил он. И куда же теперь? На вокзал? На электричку? Или, что ли, домой поехать?

Глава 7

«Париж не только питание, но и немалое испытание», — вздыхал Сева, расхаживая по мастерской.

Всеволод Андреевич Лисецкий, художник-график, за две недели побывал во всех, каких только мог, парижских музеях, напитался всевозможными творческими идеями и вместе с тем не мог не огорчиться — первоклассных художников, начиная от безымянных древнеегипетских и до крупнейших с именем, современных, было море разливанное. И, окунувшись в это море, творить он хотел значительно меньше. Невольно брезжила мысль: не заняться ли садоводством и огородничеством? Выпиливанием и выжиганием?

Он поглядывал на свои акварели — игру небесных красок, — и настроение у него потихоньку улучшалось. Он уже что-то замурлыкал под нос, прикидывая, можно ли издать за собственный счет альбом «Современницы»? Влетит, конечно, в копеечку. Но ведь стоит того, стоит. Жаль, если пропадет столько выразительных женских лиц. Выразительных даже своей невыразительностью. А приметы времени? А мода? Да что там говорить? Чего доказывать?

Старушки его в Париже понравились. Еще бы! Фактура-то какая!

Старушек он прикопил немало, в основном деревенских, а точнее — посадских. Теперь пришло время за молодушками поохотиться.

Сева плотоядно рассмеялся. Придется походить на дискотеки, помотаться по ночным клубам. По издательствам побродить. По разным фирмам. В метро поездить.

И городских старушек тоже нужно будет пособирать. Помолодели эти старушки, подтянулись — все в брюках, курточках, на стриженой голове беретик. Со спины девочка, с лица бабушка. Молодцы, девчонки! Все молодцы! Вот так и надо будет их сделать — сначала со спины, потом с лица — и контраст, и забавно.

Сева любил саму материю жизни, и ему становилось жалко, что она расточается и пропадает, не оставляя по себе памяти. А какая главная материя жизни? Люди. А какие главные люди? Женщины. Сева любил женщин. Он давно определил, что женщины в городе заменяют природу. Для чего мода? Чтобы из женщин создавать пейзажи. По осени один, по весне — другой. Они придают городу красоту, расцвечивают его, радуют глаз. Да, Сева очень любил женщин. Эту чудесную, вечно меняющуюся стихию, чутко откликающуюся на происходящее. Менялся мир, и первыми менялись женщины. По ним можно было судить, какие происходят перемены. Городские приноравливали свой облик к моде. Деревенским было не до моды, их меняла жизнь. Вот все это и войдет в его будущий альбом. Он сделает его на контрастах. Будет сразу видно, кто что бережет. Кто чем дорожит. Кто за что держится.

Сева взглянул на часы. Скоро придет его главная на сегодняшний день женщина. Сегодня у него мастер-класс с обнаженной натурой. Как он любил женское тело! Игру света и тени, мягкие линии. Любил и умел писать. И умел передать свою любовь ученикам. Класс у него через полчаса. Вот-вот придет главная героиня. Красавица. Венера. И ей и ему нужно приготовиться, подобрать освещение, выбрать позу. Натурщица неопытная, работа тяжелая, нужно, чтобы выдержала, не переутомилась. Сеансов-то впереди много. Чтобы сразу охоту не отбить.

— Вадик! — окликнул Сева своего бывшего ученика, а теперь коллегу, которому из-за тяжелых времен уступил половину мастерской, — иди посоветуемся, какой шторой свет затенить. — У меня сегодня для желторотиков натура.

Они стали вместе пробовать разные ткани, затеняя солнце, решая, какие тени будут выразительнее. И не успели еще остановиться на окончательном варианте, как раздался звонок, и в мастерскую вошла Вера.

— Молодец, — похвалил Сева. — Минута в минуту. Сейчас освещение подберем и начнем работать.

Он окинул ее пристальным, оценивающим взглядом.

— Постриглась. Хорошо. Шея видна. Ключицы. Может, ее спиной поставить? Спина тоже очень выразительная. И рисовать будет проще. Как ты думаешь?

Верин недоумевающий взгляд встретился с отстраненно-внимательным Вадика.

— Чувствуешь? Венера. Присмотрись, та же стать. Слушайте, а вы же знакомы, — продолжал Сева. — Вера тогда в Посаде хозяйничала, помнишь? Нас поила-кормила. А это Вадим Вешников. Ты могла его и не запомнить.

Как это могла не запомнить? Вера очень хорошо запомнила Вадима Вешникова, в напоминании не нуждалась, но вида не подала.

А вот в темных глазах Вадика мелькнуло удивление — он помнил совсем другую Веру, мягкую, плавную, с выбивающимися золотистыми прядями из небрежно заколотых волос, живописную, а не скульптурную. Такой — м-м — спортивной — она не была. Но Всеволод Андреевич прав — Венера. И он смотрел на нее и смотрел.

— Что, не узнаете? — осведомилась Вера.

— Узнаю постепенно, — ответил Вадик. — И долго буду узнавать. Так тоже очень хорошо, только неожиданно.

— Повезло моим желторотикам. Целый год уговаривал, наконец уговорил. — Сева довольно потер руки, предвкушая художественное пиршество. — Ну, где еще такую возьмешь?

— Нигде, — согласился Вадик.

Вере не понравилось, что ее рассматривают, как кобылу на ярмарке.

— Давайте платье, в каком позировать буду, — скомандовала она, представив себя в атласном с кружевами платье, может, даже в парике и шляпе, как позируют звезды для журнала «Караван историй». Открытые плечи, глубокое декольте, а она еще и позу примет! Вера горделиво вздернула подбородок. — Долго стоять? Не запарюсь?

— Да нет, ты же голышом будешь, — спокойно ответил Сева, расставляя стулья, — сквозняков у нас нет. Вадик! Помоги пятый мольберт поставить.

— Я?! Нагишом?! — Вера захохотала. Она смеялась и не могла остановиться. Согнулась пополам. Села на пол. Она захлебывалась от смеха и повторяла: — Нагишом… Я позировать… нагишом…

— Что тут смешного? — разозлился Сева. — Ничего смешного. Венера в кринолине, что ли? Я тебе обещал работу. Вот ты и будешь работать.

— Буду работать нагишом! — рыдала от смеха Вера.

— Да, будешь работать нагишом. — Сева грозно насупил брови.

— Не буду, — твердо заявила Вера, внезапно перестав смеяться. — Никогда. Ни за что. Ни за какие деньги.

Она сидела на полу, прижимая к животу сумочку, и смотрела на мужчин снизу вверх. Потом встала, одернула майку, отряхнула брючки, посмотрела на мужчин сверху вниз и направилась к двери. Богиня.

— Счастливо оставаться, — попрощалась Вера-Венера и громко хлопнула дверью.

— Дура! — пустил ей вслед разъяренный Сева.

— Я бы не стал так говорить, Всеволод Андреевич, — с улыбкой отозвался Вадик. — Я бы сказал, что она не Полина Боргезе.

Всеволод Андреевич прекрасно понял, на что намекает Вадик, — красавица Полина, сестра Наполеона, обожала свою наготу и позировала обнаженной Канове, который изваял ее в виде Венеры. Общество сочло ее поведение скандальным. Один из друзей Полины спросил, как она могла решиться снять с себя платье? «Не волнуйтесь, — ответила Полина, — в мастерской было очень тепло!»

— Брось свои дурацкие шутки! Кто мне теперь будет позировать?

— Не я, — с веселой ехидцей бросил Вадик. — И вы, мне кажется, тоже не будете.

Сева представил себя голяком на большом кубе и расхохотался.

— Ну вот, видите, у любого кандидата в натурщики будущая деятельность вызывает радостный смех, — заключил Вадик, взглянул на часы и заспешил. — Еще пять минут и опоздал бы. Деловое свидание.

Дверь опять хлопнула, на этот раз за Вадиком. Скоро она снова захлопает — будут приходить ученики. Решать нужно было срочно, не отменять же занятия! Мысль, что он, Сева, предстанет в виде натурщика, продолжала его веселить. А что? Скажу, что пора соответствовать веянию времени: женщины заменяют мужчин в производственной деятельности, мужчины заменяют женщин в любви. Венеру будем ваять в мужском обличье! «Ладно, хватит ерничать», — оборвал он сам себя. Сейчас позвоню Кристине, она не подведет, надежная профессионалка. Мигом соберется и прилетит. Не хотел я начинать со старушек, но придется. Старух писать труднее, столько задач, нюансов. Складки, худоба, обвисшая кожа. Думал, начать с чего попроще, так сказать, с классики, а Кристину оставить на закуску. Но ничего не поделаешь! Придется ребяткам попотеть.

Сева взглянул на часы — займет их минут на двадцать теорией, а там и Кристина подоспеет. Пошел к телефону и набрал номер.

Вадик выбежал чуть ли не бегом из подъезда. Прямо напротив на лавочке сидела Вера. Он быстрым шагом двинулся в ее направлении.

— Стоп! — крикнула она ему.

Он невольно остановился. Вера навела фотоаппарат и щелкнула. Все равно терять нечего, пусть на память останется.

— Свободны, — подала она следующую команду.

Вадик подошел к ней вплотную, смотрел как завороженный.

— Вы, что же, профессионально снимаете? — спросил он.

— Вполне, — ответила Вера. — Есть диплом и практика тоже. А что?

— Рискнем? Попробуем? Я горю как швед под Полтавой. Несколько слайдов для каталога запороты. Может, выручите? Снимете несколько красивых вещей. Технику сейчас раздобудем.

— Почему бы и нет? — улыбнулась Вера. — Попробуем. — И встала со скамейки.

Они заговорили о пленке, чувствительности, освещении, формате, торопливо шагая в ногу.

— А куда мы идем? — спохватилась Вера.

— К мотоциклу, — ответил Вадик. — Поедем за фотоаппаратом, снимем, нам проявят, а мы махнем в типографию, скажем, когда подвезем слайды. Или вы на мотоцикле боитесь? — внезапно остановился он.

— С детства мечтала о мотоцикле. — В синих глазах Веры прыгали чертики, и понятно было, что она может не только на мотоцикле, но и на метле.

«Снимет! — подмигнул сам себе Вадик. — Получится». То, что получится, он чувствовал кожей и был счастлив. Уже вторую неделю он мыкался со слайдами и не мог найти легкую руку и верный глаз, которые сделали бы то что нужно. Снимать художественные вещи — дело тонкое. Особенно авторскую ювелирку. Камни меркнут, тускнеют, кольца и серьги умирают. Но Вера-Венера справится. А потом он ее в серьгах и ожерелье снимет сам, там есть такие — закачаешься. Мысли бежали одни, а говорил он другое:

— По дороге нужно будет пленку купить. В типографии посмотрим, сколько еще слайдов забраковали. Решим, то ли вообще выкинуть, то ли переснимать будем.

— А типография далеко?

— Да не очень.

— Мне надо сюда вернуться к четырем часам.

— Если не успеем, я отвезу вас, куда скажете, — пообещал Вадик. — И потом, не подумайте, что с вашей стороны это будет благотворительностью. Хорошо сделанный слайд стоит дорого. Ну что, решаетесь?

— Конечно. Вот только в Посад на мотоцикле… — Вера взглянула на часы. — В моем распоряжении три, нет, три с половиной часа. Потом я возвращаюсь сюда и еду с Александром Павловичем и Виктором намашине.

— А я не забыл, что вы Вера Посадская, — сказал Вадик, глядя в Верины синие глаза, играющие искрами, точь-в-точь как камень на родовом перстеньке. — На мотоцикле же куда быстрее, чем на машине. Вот разве только комфорт. Но зато летишь…

— Еще полетаем! — тут же отозвалась Вера.

И в ее озорных сумасшедших счастливых глазах Вадик увидел такие полеты, что у него голова пошла кругом. А когда немного пришел в себя, то сообразил, кто такой Александр Павлович. Он же его прекрасно знает, это друг Всеволода Андреевича, писатель, переводчик с французского, они только что вместе ездили во Францию, жили в одном номере и гуляли по Парижу. Интересно, какое отношение он имеет к Вере? И кто такой этот Виктор? Вадик было помрачнел, насупился. Но едва взглянул на Веру, как снова полетел в неизведанное. А она торопила:

— Скорее! Скорее! Не успеем!

— Успеем! — с радостной уверенностью заверил он.

В шлеме Вера показалась сама себе марсианкой. Она была готова к самым неожиданным перемещениям во времени и пространстве. И сказала об этом Вадику ослепительным сиянием глаз.

— Держитесь за мой пояс, а еще лучше обнимите, так надежнее.

— Обниму, — пообещала Вера.

Она села, обняла Вадика за пояс, и они рванули с места. За своими плечами Вадим почувствовал теплые живые крылья, полет начался, и обоим хотелось, чтобы он никогда не кончался.

Глава 8

Прошло несколько дней, и от недовольства Гели следа не осталось. Ранним утром она уходила на море, вдыхала полной грудью простор и чувствовала себя счастливой. Необъятными были степь, небо, море, тишина. Беспредельность умиротворяла покоем. Простор дарил ощущение свободы.

Ей полюбилось горячее, душистое степное дыхание. От степи веяло вечностью. Все, что обнаруживалось на степной поверхности, было преходящим — цветы по весне, люди по дорогам, а степь оставалась неизменной и лежала, глядясь в небо, сама такая же необъятная, как оно. Соприкоснувшись с вечностью, ты не можешь оставаться прежним. Геля прекрасно чувствовала, что она всего лишь недолговечный цветочек. Все ее заботы, желания, тревоги величиной в листик, лепесток, тычинку. Ее колеблет любое дуновение ветерка. Задевает любая пылинка. Но вечное и неизменяемое питает силой. Оно принимает тебя. Оно тебе радуется. Оно украшается тобой. Геле хотелось быть веселым цветочком. Таким, который сразу бы радовал глаз.

Идя каждое утро по степи, уже побуревшей от зноя, отрешенной от забот и попечений, она ощущала в себе причастность к древнему покорному покою, который, верно, люди и назвали смирением. Степь была творением солнца. Она предалась его воле и жила в согласии с ним.

Море тоже не выходило из воли неба, но выбрало себе другого повелителя, — солнце ночи по имени луна. С солнцем море, сверкая и переливаясь, играло. Геля садилась на белый песок пустынной бесконечной прибрежной полосы и замирала. Песок был еще влажным. Он высохнет и накалится потом. А сейчас, на рассвете, она даже чувствовала небольшую зябкость. Геля вставала, входила в розовеющую воду и растворялась в ней. А потом вновь становилась Гелей. И опять вбирала в себя частичку древней степной покорности.

И тогда уже входила во двор, под увитый виноградом навес.

Под виноградными кистями и листьями кипели страсти, отчаяннее, чем на съемочной площадке. Нюта надумала перебраться в Москву, а сын ни в какую.

— Подумаешь, он электриком тут работает, — громко и сердито говорила Нюта, обращаясь к Андрею, сидящему за столом перед большой миской оладьев. — И в Москве будет работать! В Москве, что ли, электричества нет? А вот жизнь есть только в Москве! Ты видел, какая бывает жизнь?! Видел?! Да ты вообще ничего не видел! — уже срываясь на крик, обращалась к сыну Нюта.

Сын, высокий, сутуловатый, с характерным сергеевским непокорным хохолком на макушке, страдальчески морщился и поглядывал то на мать, то на дядьку, надеясь получить от него поддержку. Уезжать он не хотел, его и здешняя, отсутствующая, по мнению матери, жизнь вполне устраивала.

Андрей невозмутимо макал оладью в сметану и отправлял в рот.

— Садись, Геля! Поснедай, — пригласил он ее.

— Да, да, садитесь, Геля. Я вам уже и тарелку поставила, — присоединилась к приглашению Нюта, говоря совсем другим, гостевым, приветливым голосом.

— С удовольствием, — ответила Геля, и вправду получила удовольствие от того, что оказалась той свежей холодной водичкой, от которой мигом погасла ссора.

Андрей сосредоточенно ел, но было видно, что сосредоточен он вовсе не на оладьях. Он думал. Он не был пока готов разрешить наболевшие семейные проблемы. Они оказались совсем не такими, каких он ждал. Физической помощью при сборах тут вряд ли можно было обойтись. Да и дойдет ли дело до сборов?

В субботу Нюта поставила на стол кувшин домашнего вина, подсела к Геле поближе и, выпив сначала за знакомство, потом за женскую солидарность, принялась делиться своими бедами.

— Причиной всему Надька, — открыла она свою главную рану. — Если б не она, я еще бы подумала, двигаться с места или нет. Но чтобы мой Леонид да на Надьке женился?! Не бывать такому!

— А чем Надька плоха? — осторожно поинтересовалась Геля, сразу представив себе красавицу Милочку. Вот ее саму спроси, почему она против женитьбы Димы, трудно было бы объяснить, но причины были, и вполне ощутимые.

— Всем. Она Леньки старше, и у нее мальчишка. Мальцу восьмой год пошел.

Действительно, Нюту можно было понять. Геля опять подумала о Милочке и с облегчением вздохнула: хоть от чего-то Бог миловал. И об Андрюшке подумала — он-то как? За или против Надьки?

Нюта не ждала от Гели советов, ей нужно было сочувствие и соучастие, и она, отпивая понемногу из рюмки, отводила душу.

— Леньке, конечно, жениться пора, я не против женитьбы. Но с чужим ребенком как семью начинать? Я такого ни себе, ни сыну не желаю. Одно дело в дом молоденькую взять, а другое — взрослую женщину. Молоденькая к моему порядку приучится, со мной уживется, когда родит, то от моего сына. А если чужую женщину с чужим парнем в дом пустить, как хозяйничать? Как уживаться? Она мигом свои порядки заведет и меня выживет. Лучше я сама отсюда уеду и Леньку от беды увезу.

Геля пригорюнилась — проблемы были знакомые, она и сама боялась и не хотела чужой женщины в своем доме. Как тут Нюте не посочувствуешь? Вот и сидели две одинокие женщины, жалели себя и думали, как им образумить сыновей непутевых.

Леонид приходил домой после работы, наскоро обедал, говорил: «Купаться пойду», — и только его и видели. А иногда и не обедал — сразу со двора убегал.

— Так я ему и поверила! — шипела вслед сыну Нюта. — В медпункт побежал, к Надьке! Опять, видно, дежурит!

Андрей посмотрел на бывшую невестку и внес предложение:

— А почему бы нам смотрины не устроить? Пригласила бы ты, Нюта, Надежду чайку вечером попить, мы бы с ней за одним столом посидели, потолковали, а потом обсудили все проблемы между собой по-семейному, по-хорошему.

— Скажешь тоже! — заволновалась Нюта. — Ничего с ней хорошего не может быть! Я ее на порог пускать не хочу, а ты — смотрины! Чего от такой можно ждать хорошего, когда Ленька теперь на родную мать плюет!

— У-у, свекровь лютая! — Андрей насмешливо покрутил головой. — Леньке-то сколько лет, ты вспомни! Ему, по-моему, пора уже материнский подол из рук выпустить!

Лучше бы Андрей не говорил такого. Брови Нюты насупились, и она одарила деверя таким взглядом, будто молотком по гвоздю стукнула. Но Андрею хоть бы что. Он продолжал и не без ехидства:

— А вы знаете, дорогая товарищ свекровь, почему анекдотов про тещ тьма тьмущая, а про свекровь ни одного?

Обе женщины невольно усмехнулись кривовато, но заинтересовались и повернулись к улыбающемуся Андрею.

— Мы и не свекрови еще, — возразила Геля.

— Свекрови! Готовенькие! Классические! Вцепились в сыновей и держитесь! Димка твой до сих пор не женат? Не женат! И Нюта своего не пускает. Так вот анекдоты потому только про тещ рассказывают, что ради дочки любимой теща все от зятя вытерпит, на анекдот обидится, обиду сглотнет и снова с сумкой на рынок побежит. Теща понимает, что дочке муж нужен, и семью дочери бережет. А свекрови кажется, что она сама сыну наилучшая жена, вот и соперничает с невесткой — я, мол, все лучше умею, все лучше знаю! Кто о тебе, сынок, лучше меня позаботится? И точит, и точит, то не так, это не этак, сына ядом отравляет, семью разваливает. Тут уж не до смеха. Слезы одни!

Андрей посмеивался, а женщины сидели, поджав губы. Может, и была какая-то правда в его словах, но они с этой правдой не были согласны, изнутри ведь все по-другому видится.

— Не знаю, как у кого, а меня свекровь была золотая, — внезапно заговорила Нюта. — Так что ты, Андрей, зря на свекровей наговариваешь. Свекровь свекрови рознь. Твоя мама хорошо меня встретила. И всегда на моей стороне была, когда Сергей свои фортели выкидывал. Она меня очень любила.

— Любила, — согласился Андрей. — И мы тебя все любим. Видишь, по первому твоему слову примчался.

Нюта помягчела и смотрела на деверя уже не так грозно.

— А знаешь, что нам мама всегда повторяла? — продолжал Андрей. — Гулевой мужик сопьется и бобылем помрет. Не хотела она нам с Серегой одинокой старости. И еще всегда говорила: «Женщине старость не страшна. Старушка до смерти будет по хозяйству шебуршиться, к дому, к детям прилепится, на худой конец, к кошке. А старик одинокий кому нужен? Так что мужчине семья смолоду нужна». Вот она наши семьи и берегла.

— Берегла и не уберегла, — вздохнула Нюта.

— Ну, как тебе сказать? — не согласился Андрей. — Когда она к тебе поехала с Ленькой помогать и жизнь доживать, она нас с тобой крепко-накрепко связала. Мы и до сих пор одна семья. Разве нет?

— Да, правда, семья, — не могла не согласиться Нюта.

— А мне кажется, — вступила в разговор Геля, — что у твоей мамы, Андрей, был просто талант к семейной жизни. И вообще, наверное, есть люди семейные и несемейные. Если есть семейная жилка в человеке, то он и живет семьей, а нет жилки — все разваливается. При чем тут свекрови, тещи? И тещи есть дуры, и свекрови умницы.

— А я и про бобылей не согласна, Андрюшка! — с сердцем заявила Нюта, вспомнив свою обиду. — Мужчина всегда в цене. Когда захочет, тогда и женится на молоденькой.

— Мужчина в цене, когда сам на волне. А спадет волна — и никому не нужен, — высказал свое мнение Андрей. — В общем, товарищи свекрови, советую вам хорошенько задуматься, чего вы для своих холеных, береженых детей желаете, — семейной жизни или несемейной. И для себя тоже. Нужна вам-то самим семья или нет? Вот и думайте.

Сказал, пожелал обеим «спокойной ночи» и отправился на боковую — отдыхать тоже дело утомительное.

Геля заснула не сразу. Но думала не о своем, а об Андрее, Нюте, Лене. Похоже, что сам Андрей на стороне племянника. Тоже понятно. У него самого на руках разведенная дочка с внуком. Как ему не быть за неведомую Надьку с мальчиком… И с другой стороны, если подумать, что такого уж хорошего ждет Леонида в Москве? Ну, устроится он по специальности. А дальше? Какая из городских девиц пойдет замуж за электрика из провинции? Да никакая. Она опять вспомнила Милочку и улыбнулась. Милочка уж точно не пойдет. Так что если Нюта в смысле хорошей женитьбы на Москву надеется, то зря. Там такую можно в дом привести, что небу тошно станет, хоть и молоденькую. Без детей, уж точно. А с чем-нибудь похуже. Надо будет все это Нюте сказать. Пусть в самом деле подумает. И на этой мысли Геля уснула.

Поутру Геля встретилась с Андреем возле умывальника. Обычно она рано вставала, а тут проспала. Засиделись они вчера за вином этим домашним и за разговорами!

— Сдается мне, Геленька, у тебя головка болит, — ласково сказал Андрей, но с каким-то как будто намеком.

— Болит, — честно призналась Геля.

— И у меня болит. Пойдем-ка, сходим с тобой в медпункт, полечимся, — предложил он и лукаво подмигнул.

Ах, вот оно что! Теперь все понятно. Геля рассмеялась и согласилась:

— Пошли!

Ей же тоже было любопытно поглядеть, какую такую Надежду Леонид себе выбрал. Чем она его приворожила, если старше, да вдобавок еще и с ребенком?

После завтрака — яички вкрутую, помидоры с кулак, лук зеленый, свежий хлебушек — они двинулись по пыльной улице между пирамидальных тополей, не спеша беседуя.

— Мы с тобой на эту Надежду просто посмотрим. Главное понять, какая у нее рука — легкая или тяжелая, — рассуждал Андрей. — Поверь, в жизни легкая рука — великое дело. Хорошо бы, она укол какой-нибудь сделала. Лично я на любой укол согласен, но лучше бы она тебя уколола, сама понимаешь.

— Ох как понимаю, — прыснула Геля. — А еще лучше, пусть сделает два — тебе и мне, а мы потом сравним ощущения.

— Молодец! Правильно! Именно сравним, — подхватил Андрей.

Гелю очень веселил научный подход Андрея к проблеме женитьбы, а еще больше смешило то, что от всех его теорий о легкой руке до практического укола было очень далеко. Какие еще уколы, когда голова болит!

Но на этот счет она сильно ошибалась: Андрей вытащил из нагрудного кармана две ампулы.

— Я так и подумал, что и тебе и мне нужно сделать по уколу. Это витамины. Очень полезные. Мне их Светка с собой дала. Мало ли что бывает. Если по жаре плохо себя почувствую, — сообщил он с довольной ухмылкой. — Света их всегда покупает, себе вкалывает и мне. Вот у кого легкая рука, так это у Светки. Это точно.

Геля про себя подивилась новому Светкиному таланту, признала, что с легкой Светкиной руки наслаждается морем и солнышком, и вздохнула предстоящему испытанию — глупость какая-то! Только витаминного укола ей не хватало!

Медпункт встретил их длинной очередью. В белоснежном коридоре вдоль стены сидели старушки и молодушки с детьми. Геля вопросительно взглянула на Андрея: неужели не испугается? Но Андрей бодро встал в конце очереди.

— Так даже лучше, — шепнул он ей, — пообщаемся с народом. Изучим, какой характер у медички.

— Твои проблемы, ты и изучай, — решила Геля. — А я на пляж, у меня отпуск.

— Ну, шагай, — не стал удерживать Андрей.

Геля с облегчением выскочила из душного коридора.

А Андрей затеял разговор со старушкой соседкой. Та подвязала потуже белый платочек и охотно пустилась в рассказ о своих хворостях — где покалывает, как подкатывает, когда свет застит.

— На облегчение надеетесь? — спросил он, кивнув на дверь и наконец свернув рассказ на интересующую его тему.

— Облегчение после смерти будет, — твердо ответила старушка. — А пока Надюшка мне мазь дает, ломоту в суставах уменьшает.

— А врач что говорит?

— Врач мне мазь и выписал. К врачу далеко, надо в райцентр ехать. Раз в год съездишь, потом тут лечишься.

— А Надюшка на вас всех одна?

— Одна. Да нас тут не так чтоб много. Раньше куда больше было, теперь кто поумирал, кто уехал.

— А Надюшка?

— Она приехала, на фершала учится. Бога молим, чтобы не переманил никто.

Дверь открылась, выпустила мамашу с маленькой девочкой и впустила пожилую женщину в голубой косынке.

Андрей задумался: вот тебе и расклад, вот и решай, кому уезжать, а кому нет.

Наконец дошла и до него очередь, и он вошел в кабинет.

Белые занавески на окнах, белый стол, белый шкафчик с медикаментами и игрушками, свежевымытый линолеум. Сестричка оказалась маленькой, кудрявой, с мелкими чертами лица, с серыми небольшими глазками, острым носиком. Леонид ее выбрал явно не за красоту, и это обнадеживало. Выражение лица у Надежды было очень серьезное, но в самой серьезности было что-то детское и трогательное. Во всяком случае, так показалось Андрею. Птичка-невеличка. Самостоятельная. Одета тоже вся в белое, как все вокруг, белая косынка, белый халат. Обращение вежливое, деловитое.

Андрей тут же вытащил ампулу, протянул руку и попросил уколоть.

— Жара! Сердце подпитать надо, — со вздохом сообщил он. — И еще давление померьте. Если высокое, таблетку приму.

Сестричка изучила ампулу и кивнула Андрею — да, да, сейчас сделаю. Померила давление, оказалось нормальное.

— А чего тогда голова болит? — развел с недоумением руками Андрей.

Надежда строго на него взглянула и готова была уже сказать дежурную фразу: «Пить меньше надо!» — но осеклась и слегка покраснела, этот ее пациент явно не грешил пристрастием к спиртному.

— Не знаю, — честно сказала она. — От жары, наверное. — И сочувственно улыбнулась.

Андрей тоже улыбнулся Надежде в ответ.

— Что ж, вы и по воскресеньям работаете? — спросил он.

— Бывает, что и работаю.

Из соседней комнаты показалась наголо обритая лопоухая голова мальчугана и уставилась на Андрея глазами-вишнями.

— Мам, — позвал мальчишка громким шепотом, — а чего мне дальше делать? Я журнал досмотрел.

— Помощник? — осведомился Андрей и почувствовал, до чего по Ваньке соскучился. И вдруг торопливо заговорил: — Давайте познакомимся, Надя, я — родной дядя Леонида, он вам, наверное, говорил, что к нему дядька из Москвы приехал. Так вот это я и есть. Андрей Сергеевич меня зовут. Вы мне помогли, сердце подпитали, давление померили, а теперь позвольте и мне вам помочь. Отпустите со мной Алешку. Мы с ним искупаемся, поплаваем. А потом я вам его приведу. Или Леня. Как скажете. Чего мальцу в духоте маяться-париться?

Трудно передать, сколько сразу чувств промелькнуло на лице Надежды, она и удивилась, и испугалась, и обрадовалась, но потом сразу посуровела и напряглась.

— Вот я вам сейчас паспорт покажу, — продолжал уговаривать Надежду Андрей. — Видите, Сергеев, и Леонид тоже Сергеев, родного моего брата сын. Хотите, оставлю паспорт, если сомневаетесь, что с незнакомым человеком сына отпускаете. А знаете, что? Я сейчас Лене по мобиле позвоню, пусть он подтвердит, что со мной можно Алешу отпустить. У меня, знаете ли, внук чуть помладше вашего, вот увидите, мы с Алешкой поладим.

Андрей набрал номер, попросил Леонида, объяснил племяннику ситуацию и передал мобильник Наде.

Та слушала и кивала.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Поняла. До вечера.

Помолчала и сказала, возвращая мобильник:

— Ну что ж, если Алексей согласен, пусть идет.

— Пойду, — сказал мальчишка, опять посмотрел на Андрея глазами-вишнями и протянул ему руку, а тот провел по бритой голове и все поглаживал ее, поглаживал — до того приятные эти лопоухие головенки.

— Мы и пообедаем с ним, вы не волнуйтесь, Надя, — прибавил Андрей Сергеевич. — Вы до каких сегодня?

— До четырех.

— К четырем и доставлю, я или Леня. Волноваться вам нечего. Вы ведь не волнуетесь?

— Да нет, вроде не волнуюсь.

А сама, конечно, волновалась, это видно было по напряженному лицу и порозовевшим щекам. Но раз с Леней договорились, чего уж там!

— Спасибо вам, Андрей Сергеевич.

— Не за что. Пошли, казак! Будешь дорогу показывать. И панамку дайте, а то голову напечет.

Вышло все неожиданно, но по-хорошему. Андрей был доволен. И рука у Надежды оказалась легкая. А вот как жизнь заладится, было пока неясно.

«Ладно, ладно, заладится, — сам себе сказал Андрей, — недаром тебя Надеждой назвали». И взял покрепче мягкую ручонку своей большой мужской лапищей.

Глава 9

Милочка приехала на дачу одна, и Наталья Петровна поняла сразу: у дочки на личном фронте неприятности. Но расспрашивать не стала. По себе знала — расспросы в таких случаях к добру не ведут. Захочет — сама расскажет.

— Садись-ка, дочка, грибы разбирать, — позвала она. — Смотри, что Паша из лесу принес. Настоящие пошли.

Мила присела на корточки перед корзиной и ахнула — крепкие боровики с пузатыми ножками лежали вперемешку с темно-красными подосиновиками.

— Мам! Я тоже в лес хочу! — быстро сказала она.

— Вот завтра поутру и пойдем, — пообещала Наталья Петровна. — Правда, в выходные в лесу больше грибников, чем грибов, но что-то да попадется. А какой мы с тобой сегодня супчик сварим! Пальчики оближешь!

Мила мечтательно прикрыла глаза, предвкушая супчик, но увидела Диму, его недоуменно-изумленный взгляд, которым он проводил «ауди». «Так ему и надо!» — мстительно подумала она, открыла глаза и услышала мамин вопрос:

— Ты надолго?

— В понедельник днем поеду. Не хочу в пробках стоять.

— Ну, за это время мы с тобой гору дел переделаем! — обрадовалась Наталья Петровна. — Хорошо, что приехала, дочка!

Иринка немного дичилась приехавшей красивой тети, стояла, прижимаясь бочком к Наталье Петровне, и поглядывала исподлобья.

— Это наша Иринка, — сказала Наталья Петровна.

— Да мы знакомы, — сказала Милочка, — мы же приезжали к вам в дом отдыха с… — и осеклась.

«Ох, нелады у них, нелады», — волновалась Наталья Петровна.

— Пойдем, хозяюшка, на огород, — обратилась Милочка к Иринке. — Может, огурчик найдем, съедим прямо с грядки.

— Нет у нас в этом году огорода, — вздохнула Наталья Петровна. — Мы же с Пашей посевную в доме отдыха провели, ни тебе огурцов, ни помидоров. Салат только, укроп.

— Значит, смородину будем с куста добирать, еще вкуснее! — сообразила Милочка, собираясь заесть горькие мысли душистой ягодой.

— Я тебе лучше покажу Васин домик, — важно сказала Иринка и повела Милочку в угол сада к беседке. Там рядом с песочницей, которую соорудил ей деда Паша, стоял маленький домик из обрезков вагонки, жилище розового в синих штанишках поросенка Васи, любимца Иринки.

— Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк! — запела Милочка.

— Где ты бродишь, глупый волк? — радостно подхватила Иринка, радуясь за Васю.

— А вот он я! И сейчас вас съем! — послышался страшный скрипучий голос из-за кустов.

Обе девочки от неожиданности взвизгнули и тут же принялись хохотать, увидев деда Пашу на четвереньках.

— Ага! Испугались? Ну то-то! — сказал он, поднимаясь и крепко обнимая падчерицу. — А твой где? — деловито осведомился он. — С тещей любезничает?

— Я его с собой не взяла, — сказала Милочка.

— Плохо себя ведет?

— Так себе.

— Расскажешь?

— Расскажу. Только попозже.

— А матери?

— Подумаю.

— Лучше сказать. Она у нас, сама знаешь, за семь верст все чувствует. И меня ты тоже знаешь, если надо, я и в нос могу!

Милочка улыбнулась, но невесело.

— Как выяснилось, я тоже могу в нос, дядя Паша, — призналась она.

— Значит, было за что, — заключил отчим.

— Потом обсудим, — вздохнула Милочка.

Иринка занялась устройством сада в песочнице, а взрослые пошли по дорожке к веранде, на ступеньках которой сидела Наталья Петровна и разбирала грибы.

Милочке стало полегче после разговора с отчимом. Тылы у нее были крепкие, в обиду ее не дадут. И мама, и отчим за нее горой. Но мать огорчать не хотелось. Только что к свадьбе готовились, а теперь… Дочку-то она утешит, а сама расстроится. Так что Милочка не торопилась. Она ждала, чем ответит Дима на ее неожиданный ход. От этого многое в дальнейшем зависело.

Она чмокнула мать, сидящую на ступеньках, и прошла в дом. На прогретой солнцем веранде стоял огромный букет ромашек и темно-лилового клевера. Милочка залюбовалась — жизненной мощью и радостью веяло от цветов. «Господи! Как жить-то хорошо!» — подумала она.

У нее в комнатке все так и стояло, как сто лет назад: тахта, столик, полка с книгами, вешалка для одежды за дверью. Занавески опущены, темно, прохладно. Пахло сухими травами и детством. Вон они висят, пучки мяты и зверобоя, что мама сушить развесила. А Иришку, видно, старики у себя на диванчике спать кладут, чтобы не страшно было. Милочка улеглась на тахту и заложила руки за голову. И сразу услышала тишину — тихо, тихо вокруг. Жужжит какая-то муха. Хорошо тут, а у нее! И так ей себя жалко стало, что она заплакала. Поплакала и заснула. Крепко-крепко. Устала она. Пора отдохнуть, пусть поспит.

Наталья Петровна с Павлом Антоновичем сидели на крыльце и потихоньку разговаривали. Наталья Петровна тревожилась. Павел Антонович успокаивал.

— Говорил я тебе, не надо ехать. Видишь, прав оказался. Рано нам, родителям, хлопотать. Пусть Милочка сама все хорошенько обдумает и решит. Может, она на попятную пошла. А сказать неудобно. Мы не будем к ней в душу лезть, правда ведь? — тихонько втолковывал он жене. — Ты знаешь, она у нас не строптивая. А если бы и строптивая была, тоже хорошо, ее право. Женщина на свои плечи больше тягот принимает, ей и решать, с кем на жизненную дорогу выходить.

Помолчал и прибавил:

— Тебе же он с самого начала не понравился.

— Не понравился, — кивнула Наталья Петровна и положила сыроежку к белым грибам.

— Так чего тебе огорчаться, если у них наперекосяк пошло? — спросил Павел Антонович и вытащил бордовую шляпку, затесавшуюся между коричневых крепышей. — Бывает, по случайности кто-то не в свою миску попадет, а потом все опять по местам распределятся.

— Сыроежки кипятком залей, — распорядилась Наталья Петровна, — а я пойду грибным кулешом займусь.

Жизнь в деревне от еды до еды идет, как еще Александр Сергеевич Пушкин заметил. Поел, поглядел, где солнышко стоит, и дальше живи, тихо, мирно, не торопясь. Как цветок живет, как дерево. Все вокруг растет незаметно, и в тебе незаметно прибывают душевные силы. Физических сил немало тратится на поддержание жизни на своих шести сотках, а вот душевных растрат тут не бывает. Всему ты тут полновластный хозяин, что хочешь, перекраиваешь, что хочешь, поддерживаешь. Захотел — посадил, надоело — выкопал. Земля пластичная. Растения жизнестойкие. И все обозримо, не мучительно. Каждому по силам такой пятачок обработать, к себе приспособить, по своему вкусу обжить.

С такими мыслями Павел Антонович, запарив сыроежки, которые потом захрустят среди мягких подберезовиков в жаренке, отправился обрезать шиповник. Вот уж кто надоел! Так на дорожку и лезет, так и колется! Зато и цветет пышным цветом, и пчелами гудит. Но гудели не только пчелы, загудела машина, засигналила, что тоже хочет к ним на участок, а тут Милочкина стоит.

Милочка тут же из окна выглянула — неужели приехал? Такси взял от станции и прикатил? Но увидела незнакомых — невысокого крепыша и маленькую стройную женщину. Кто же это? Догадалась по Иринкиному радостному визгу, что родители дочку навестить приехали, Миша с Лялей. Вот и хорошо, наконец познакомится. Она много о них слышала.

Миша тут же предложил Павлу Антоновичу помощь — может, этот шиповник надоедный вообще выкопать? Пересадят его за забор, — чем не сторож? — и дело с концом. Шиповник в любое время года можно пересаживать.

— А ты откуда знаешь? — улыбнулся Павел Антонович. — У тебя же никогда участка не было. Или был?

— Я сметливый, — похвастался Миша. — Ну, за что браться? Руки чешутся.

— Ты почеши, и пошли змея пускать! — подскочила Иринка. — Пошли, а?

— После обеда пойдем, — пообещал Павел Антонович, — а то на нас хозяйка рассердится. У нее уже кулеш грибной на подходе.

Милочка успела познакомиться с Лялей, и они вместе с Натальей Петровной любовались розами — плетистыми, красными, и кустовыми, белыми и чайными.

— Второй раз цветут, — радовалась Наталья Петровна. — Да вы понюхайте, девочки! Аромат чудный! И подумать только, каждая на свой лад пахнет.

Девочки нюхали, восхищались. Чайные чаем терпким пахли, а белые и вообще чем-то неземным благоухали.

— А лилии-то, лилии каковы? — продолжала экскурсию по цветнику Наталья Петровна. — В этом году розовые совсем особенные. Вон какими кистями цветут!

Ляля только ахала тихонько. Она и не думала никогда, что в Подмосковье розы не хуже, чем в Англии. Подумать только, не вымерзают и цветут щедро. И от лилий глаз не оторвешь — розовые, белые, оранжевые, пятнистые, гладкие.

— А я люблю флоксы, — сказала Милочка, — белые шапки, розовые, малиновые, и пахнут так грустно-грустно.

— Я еще собираюсь ситчиковых насадить, — деловито сообщила Наталья Петровна. — Есть такие, глазастые, веселые.

— Да вы сами, как цветы, мои красавицы. — Миша притянул к себе жену, обняв за талию, и откровенно залюбовался Милочкой. — Видишь, какие девушки в садах вырастают! Надо и нам с тобой сад заводить, чтобы Ирка не хуже выросла.

Милочка засмеялась.

— А что, неплохая мысль! — загорелась Ляля.

— Конечно, не плохая, а очень даже хорошая, — согласился Миша, думая про себя, что высказал он хорошую мысль совершенно несвоевременно. Им с Лялей предстоят совсем другие хлопоты, но, с другой стороны, почему бы не потрепаться? Он все готовился сказать Ляле о предстоящей поездке, и почему-то язык не поворачивался. Он и сам не мог понять почему.

А Лялина фантазия понесла ее уже на всех парусах — она представила себе и домик, и садик, тетя Наташа с дядей Пашей рядом, им помощь, от них помощь. Так все выходило складно — душа радовалась. Понятно, что хлопот будет множество, но жизнь ведь и есть сплошные хлопоты, куда от них убежишь?

Ляля уже хотела посмотреть и поселок, и окрестности, расспросить, не продается ли симпатичный домик с участком где-нибудь поблизости и сколько примерно стоит такой участок.

Миша попытался ее отвлечь заботами об обеде. Но Ляля от него отмахнулась.

— Пойдем по поселку погуляем, — тянула она мужа. — Ты меня знаешь! Если я чего решу, то…

— На будущей неделе я буду у себя на участке клубнику сажать, — закончил Миша.

Оба улыбнулись.

— Не на будущей неделе, но осенью вполне может быть, — кивнула Ляля.

«Поедем обратно — скажу», — решил Миша.

— Тетя Наташа! Помощь нужна? Или нам с Мишей можно по поселку погулять? — спросила Ляля, возвращаясь в детские незапамятные времена: тогда она тоже всегда спрашивала, что можно, а чего нельзя.

— Гуляйте, гуляйте, — разрешила тетя Наташа. — Обедать будем через часок.

— Ирка! Пошли с нами! — скомандовала Ляля, схватила Мишу за руку и заторопилась за калитку. Ирка вприпрыжку помчалась за родителями.

— А у тебя какие новости, доченька? Давай выкладывай, — обратилась Наталья Петровна к Милочке, дальше терпеть беспокойство ей было невтерпеж. — Из-за чего с Димой поссорились?

Она обняла дочку, усадила на скамейку. И тут на скамейке рядом с мамочкой, которая, как никто, поймет дочку и посочувствует, Мила стала перечислять свои обиды. Оказалось, накопилось их предостаточно за те два года, на протяжении которых она с улыбкой встречала Диму после исчезновений — может, командировок, а может, и нет. Выходило, что Дима — законченный эгоист, только о себе и думает, все у него на первом месте, кроме Милочки, Валерке этому готов весь дом отдать!

Милочка выговорилась, поплакала, успокоилась, а Наталья Петровна все гладила и гладила ее по плечу.

— Представляешь, — внезапно сказала она, — пришла к тебе Ленка Плотникова брать взаймы, ты к ней выбежала в тапочках, а Дима дверь на замок закрыл и уехал.

Ленка Плотникова. У нее муж — игрок. Недавно чуть квартиру не проиграл. И сама она в тапочках. Нет, не она, — Дима в тапочках посреди улицы. А дверь на ключ заперта. И ключи у нее, у Милочки. Кошмар. Другими словами не скажешь.

— Ты так думаешь? — спросила мать потрясенная Милочка.

— Да, именно так и думаю, — с какой-то грустной суровостью подтвердила Наталья Петровна.

Картины одна другой страшнее, разворачивались перед глазами у Милочки.

— Мам, может, у него и ключей от квартиры с собой нет?

— Может, нет. Не знаю.

— Может, и денег нет тоже?

Представив себе Диму в тапочках, сидящего на лестнице возле запертой двери, Милочка чуть не впала в истерику.

(Ночь уже наступила, а Дима все сидел на лестнице, пригорюнившись. Мобильник дома остался. Денег в кармане ни копейки.)

— Мам, он меня не простит. Я бы такого не простила.

— Простила бы. Если любишь.

— А если не… — Свое предположение до конца она не высказала, и глаза ее наполнились слезами. — Посоветуй, что мне сейчас-то делать?..

— Позвони ему по мобильнику, — посоветовала Наталья Петровна. — По крайней мере узнаешь, в тапочках он или не в тапочках.

— Что же я ему скажу? — испугалась Милочка. — Он со мной разговаривать не захочет.

— Давай я позвоню, спрошу, где задержались? — пришла на выручку дочке Наталья Петровна. — Если дома, сумочку тебе соберу, поедешь, мужа супчиком из белых грибов побалуешь.

Наталья Петровна пошла в дом за мобильником.

— Ну, давай телефон, — сказала она, снова садясь на лавочку. — Или лучше сама набери.

Набрали, но абонент был временно недоступен.

— Что же делать, мам? — Весь Милочкин покой, ощущение правоты мигом улетучились. — Наверное, поехать лучше. Посмотрю, где он там.

— Поезжай, поезжай, — со вздохом сказала Наталья Петровна. А сама уже была не рада, что расстроила дочку. — Возьми грибов на всякий случай, супчик сваришь. И позвони обязательно.

— Ладно, поехала. Только супчиков мне и не хватало. А позвонить позвоню.

Но Наталья Петровна грибы все-таки сунула. Как не сунуть — отборные боровички всегда пригодятся. Посмотришь, и душа радуется.

Серебристая «ауди» плавно выехала за ворота и, набирая скорость, помчалась по проселку.

Глава 10

Сева довольно потянулся. Хорошо поработали, теперь можно и отдохнуть. Ребята молодцы, схватили главное. А Вера — дурочка. Севе так хотелось, чтобы она им позировала. Ну и бог с ней. Он опять потянулся, взглянул на часы и пошел ставить чайник. Сейчас Саня придет кофейку с коньячком попить. Опять у Сашуры какие-то интересности.

Сашура не заставил себя долго ждать, пришел не один, вместе с молодым человеком — шея длинная, уши торчат, под мышкой папка. Севе сразу все стало ясно, очередной молодой гений. Ну ладно, гений подождет с полчасика, а они с Санькой пока потреплются.

С Саней они обнялись, с молодым человеком познакомились. Оказалось, зовут его Витя. Скорее всего посадский самородок. Ну что ж, бывают и самородки на свете.

— Давайте, ребята, сначала кофейку попьем, а потом к делам приступим. Я что-то устал, отдохнуть надо, — сказал он и широким жестом указал гостям на столик, приютившийся в самом темном углу.

Пространство напротив двух широких окон оставалось свободным — там работал сам Сева и ученики, когда приходили. А дальше наступал шурум-бурум: стопы папок, сдвинутые стеллажи, картины, приваленные одна к другой, рамы, багет и тут же кушетка и снова папки. Но в торце, тоже у окна, большой аккуратный стол наподобие чертежного, с компьютером, стопами бумаги, карандашами, кистями, баночками и скляночками.

— Не узнаю местности, — сказал Саня, оглядевшись вокруг. — У тебя, что, тоже перестройка?

— Не перестройка, а переселение, — объяснил Сева. — Мы теперь с Вадимом на пару хозяйничаем. Рабочие места организовали, а порядок не навели. Но за этим дело не станет. Дня два-три работы, и будет конфетка. У нас план возник откупить чердак, и тогда… Ох, Сашура, там такую мастерскую можно забабахать! Станочек поставим для гравировки! Крышу в два света сделаем!.. И…

Саню планы о чердаке оставили равнодушным, ему не терпелось рассказать, из-за чего они пришли.

— Помнишь, в Париже, — начал он.

— Помню ли я, как в Париже? — патетически воскликнул Сева. — Да я только и вспоминаю, как в Париже. Чердак-то откуда возник? У нас тут такая мансарда может получиться! А если в два света делать, то… Но пока на чердак будем денежки зарабатывать. Денежки-то нынче кусаются. Но у меня есть кое-какие соображения…

При этих Севиных словах молодой человек поднял голову и начал прислушиваться к разговору. До этого он, морщась от напряжения, пил обжигающий кофе, изредка косясь то на Севу, то на Саню.

— Да, с деньгами туго, очень туго. А хочется и чердак, и альбом! Я тут такое задумал, Сашура!

Витя опять опустил голову и подул на черную жидкость, а Сева с жаром пустился рассказывать про альбом «Современницы».

— Как только сделаю рисунков побольше, тебе покажу, Сашура! Даже посоветоваться хочу. Думается, когда дело дойдет до композиции альбома, мне твоя литературная голова пригодится. Ты тогда Лялиным сборником очень ловко распорядился.

— Буду рад пригодиться и распорядиться, — охотно откликнулся Саня. — Все, что покажешь, посмотрю с удовольствием. Я твои работы очень люблю.

— Работы я сделаю. А потом все опять в деньги упрется. Чтобы такой альбом издать, какой я задумал, такая сумма понадобится, что глаза на лоб лезут.

— Деньги, вот именно деньги. Именно в них все и упирается. — Сане не терпелось перейти к тому главному, с чем они пришли. Он сделал таинственное лицо и начал: — Понимаешь, Сева, у нас тут тоже возникла… некая закавыка… И я бы сказал, сюрприз.

— И у меня сегодня закавыка возникла! — тут же отозвался Сева и насупился. — Сюрприз мне Вера прямо с утра преподнесла!

— Какой же? — Услышав о Вере, Саня заинтересовался. Вера собиралась вместе с ними сегодня в Посад ехать. Чем же она с утра огорчила Севу? — Давай рассказывай.

— Да ну ее! Даже вспоминать неохота. Кстати, передала она тебе перстенек? Что ж ты мне не сказал, что нашел колечко?

Саня с удивлением посмотрел на приятеля.

— Я?

— Ты! Я же тебе говорил, обойдется. И обошлось. Хорошо, что оно не затерялось в нашем развале! Просто чудо какое-то! Смотрю — лежит. Могло бы закатиться куда-нибудь, в самом деле пропасть. В руки взял и залюбовался. Думаю, вот Сашура, голуба душа, принес и не сказал. Ты, наверное, хотел, чтобы я самолично отнес его Антонине Ивановне в Исторический. Но мне же некогда, голубчик! Сам знаешь — ни минуты свободной! Так что неси сам. Я ведь тебе и телефон дал. Так что справляйся, справляйся. А в следующий раз предупреждай, так, мол, и так — оставил кольцо. Но я понимаю, у тебя в голове тоже масса разного крутится. Задумался, увлекся, запамятовал. Но я обрадовался, когда кольцо увидел, а позвонить не собрался. Прошло денька два, и Веруня прикатила от родителей. Я с ней колечко и послал. Симпатично вышло. Оценил?

Сева, очень довольный собой, басисто расхохотался, уже позабыв свои огорчения.

— Еще бы не оценил! Разумеется, оценил. Я тебе бесконечно благодарен. Вера — прелесть. — Саня снова почувствовал вину — сколько разной ерунды передумал, дурак! И опять был растроган, что все так хорошо кончилось.

— Прелесть-то прелесть, но помнишь, я тебе говорил: «Верка, она такая! Она с чертом! Она может все!» — Сева снова насупился. — Так вот, я тебе скажу: всего она не может. Я в этом сегодня на собственном опыте убедился. Жаль, очень жаль. Она меня разочаровала.

У Сани отлегло от сердца. «Всего-то и дел! Не поладили. Ну и к лучшему. Вера, видно, еще в Посаде Севину судьбу решила, потому и собралась опять на старом месте поселиться. Поняла, что не место ей в мастерской, у Севы под боком». Про себя Саня одобрил Верино решение и веско сказал:

— А меня очень радует, что Вера может далеко не все, — и бросил многозначительный взгляд на Севу.

Но Сева на него не смотрел. Сидел недовольный, нахмуренный. Переживал.

«Сейчас мы тебя развеселим! — с внезапным озорством подумал Саня. — Сейчас ты у нас вмиг забудешь, какая Вера. Сейчас ты у нас сам чертом на сковороде завертишься!»

Он взглянул на Виктора, тот допил кофе и повернул голову к стене, приглядываясь к рисункам.

— Ну-с, молодой человек, — окликнул его Саня с торжественностью конферансье, объявляющего гвоздь программы — выкладывайте на стол, что принесли!

— Да, да, — обратился к Виктору и Сева. — Давайте посмотрим, на что вы способны.

— При чем тут способности? — заговорил, сразу напрягшись, Виктор. — Я же племянник…

— По родственным связям я не специалист, — сразу посуровев, заявил Всеволод Андреевич и обратился к Сане: — Мне кажется, Александр Павлович, вы ошиблись адресом, я же не директор художественного училища.

— Погоди, Сева! Какое училище? Тут совсем другая история, — заторопился Саня. — Потрясающая. Необыкновенная! Виктор — внучатый племянник…

И он принялся рассказывать про Бережкова, про Ниццу, про Тамбов и при этом уже вынимал рисунки из папки и раскладывал их на столе. Сева слушал с любопытством. Ничего не скажешь, красочная история. Вспомнил он и Батиста Прюно, живописный такой старичок, русские слова в разговор вставлял. Они, помнится, даже выпили тогда по рюмочке. Взгляд Севы привлек небольшой пейзажик — набережная, море, ничего особенного, а хорош!

— Так, значит, племянник? Внучатый? Ну и прекрасно, — заключил он, окидывая острым взглядом ушастого молодого человека. Череп ему очень понравился. И уши. Выразительные хрящики, ничего не скажешь. — Ну что ж, давайте смотреть, — предложил он, потирая руки.

Александр Павлович тоже потер руки: он-то знал, что в папке есть на что посмотреть. Разложив несколько акварелей, он не достал главного сокровища, оставил его под спудом, под прикрытием, оно должно появиться неожиданно, как подарок — последним, чтобы сразу не затмить собой всех других.

Сева смотрел картинки с аппетитом. Славные, очень даже славные. Живые, талантливые. А вот эта не просто славная, а всерьез хороша! Эту марину можно было бы и у себя повесить — столько в ней жаркого южного солнца и покоя, а как не хватает того и другого в городе. И портрет пером отличный. Сева был особенно чувствителен к выразительному штриху.

Подпись на рисунках была всюду одна и та же, не слишком понятный росчерк. Поди его расшифруй. Севе эта подпись, во всяком случае, ничего не говорила.

Виктор следил за Севой, полуоткрыв рот, и ерзал на месте.

— Вы хотите что-то сказать, молодой человек? — обратился к нему Сева.

— Нет, ничего, — ответил тот, — вы смотрите, я тоже.

— Ну да, я — на рисунки, вы — на меня, — улыбнулся Сева. Он мог понять молодого человека — как не залюбоваться вальяжным красавцем художником с благородным профилем, он и сам любовался бы, было б побольше времени.

— А что вы, собственно, вообще от меня хотите? — задал он новый вопрос, отложив портрет и берясь за следующий лист с пейзажем.

— Ну-у… — начал Витя.

— Нет, Сева, ты сперва досмотри, — вклинился в разговор Саня, — а потом уж мы будем обсуждать возникшие проблемы. Там ведь в папке еще кое-что осталось.

Сева кивнул и продолжал просмотр — собака, карандашный набросок, мужской портрет, тоже карандашом, еще набросочек. Стоп! Стоп! А это что такое? Он взял листок в руки. Поднес к глазам, отстранил от глаз.

— Вот именно, — сказал Саня. — Теперь понял?

Сева смотрел на рисунок довольно долго, потом посмотрел на племянника.

— И что же вы с этим рисунком намереваетесь делать, Виктор? — спросил он.

— Ну-у… — снова начал тот.

— Понимаешь, Сева, в том-то и проблема, — тут же снова вступил в беседу Александр Павлович. — Вернее, не одна, а много проблем. С одной стороны, Виктор — сирота, не устроен, и, как ты сам понимаешь, деньги ему не помешают. А Матисс, я так думаю, стоит бешеных денег. На него можно квартиру купить. И не только.

Виктор опять сидел с полуоткрытым ртом,впившись глазами в Севу, словно спрашивая, можно на Матисса квартиру купить или нельзя.

— Но с другой стороны, — продолжал Саня, — отдать Матисса в частные руки, а не в музей — преступление, так ведь? А с третьей стороны, музеи у нас бедные-пребедные. Вот какая у нас закавыка. Теперь послушаем, что ты скажешь?

По четкому изложению Александром Павловичем всех проблем чувствовалось, что они с Витей уже не раз их обсуждали: слова текли по-готовому, и, судя по всему, решение сирота Витя уже принял. Он хотел Матисса продать. Так что обсуждать было нечего.

Сева разом поскучнел.

— С этим, ребята, не ко мне. Я же не коммерсант, ничего в купле-продаже не смыслю.

— А я бы в придачу к Матиссу и все остальное отдал, — подал голос Виктор. — В квартире в Тамбове дядиных картин — пропасть. Ступить некуда. Жить негде. Я только рисунки взял. А там этого добра навалом.

Сева поскучнел еще больше.

— Но ты-то можешь оценить, какова по масштабу находка? — волновался Александр Павлович, которому вдруг стало почему-то очень обидно. Он предвкушал потрясение, триумф, общий их восторг, а Сева смотрел буднично, и никакого восторга в нем не замечалось.

— Находка, это точно. По-другому не скажешь, находка, — как-то очень вяло согласился он и принялся складывать работы снова в папку.

— И что? Тебе все равно, что у нас появился новый Матисс? — Саня не мог успокоиться, ему нужен был другой, настоящий отклик Севы, а не какая-то отговорка.

— Матисс есть Матисс, про нового ничего знаю, — сдержанно отозвался Сева.

Он продолжал молча складывать рисунки, сложил, завязал тесемочки на папке и вручил ее Виктору.

— Получите свое наследство, молодой человек.

Виктор встал с табуретки, взял в руки папку и стоял в недоумении, не зная, что ему делать. Уходить, что ли?

— Тебе что, Матисс не понравился? Или ты вообще его не любишь? — сердился Саня. — Скажи, с чего вдруг такая реакция?

Он не мог оставить дело вот так, без выяснения, он должен был докопаться до истины. Он так рассчитывал на Севу, на его энтузиазм, на помощь — и на тебе!

— Я не коммерсант, живописью не торгую, — ровно ответил Сева.

— Как это не торгуешь? — рассмеялся Саня. — Торгуешь. Картины свои продаешь? Продаешь.

— Не продаю! — резко ответил Сева.

И тут Саню осенило: его друг, Всеволод Андреевич Лисецкий, завидует! Живой художник завидует мертвому. Вернее, не так. Не художнику Матиссу он завидует, а лопоухому Витьку, который за доставшийся ему дуриком рисунок огребет сейчас кучу денег, а художник Лисецкий, — хороший художник, с искрой Божией, — свои картины продать не может. Не может наскрести денег, чтобы задуманный альбом издать. Работает как вол, а труд его никто не ценит. Живет уроками. С хлеба на квас перебивается, как, впрочем, все они при жизни, в том числе и Матисс. А после смерти пожалуйста — картины нарасхват, один рисуночек миллионы стоит. Справедливо это? Конечно, нет. Можно обидеться? Можно. А с другой стороны, не Виктор же в этом виноват. И вообще, мог бы Матиссу обрадоваться, а не о деньгах думать. Тоже мне художник! По большому счету Сане был непонятен Севин меркантилизм, он ждал от него бескорыстия. И сказал об этом другу совершенно откровенно:

— Не понимаю твоей реакции. Мы пришли к тебе как к профессионалу. Хотели показать рисунки, узнать, стоят они чего-нибудь или нет. А ты ерепенишься.

— Я же объяснил, что я профессионал по другому профилю и понятия не имею, чего они стоят.

— А тебе они понравились? — не отставал Саня.

— Безусловно, — признал Сева.

— Значит, есть надежда продать?

— Почему же нет? И кошечек с лебедями продают, и натюрморты под малых голландцев, и пейзажи под Шишкина. Продавайте на здоровье.

— Тогда скажи, к кому Виктору обратиться, — настойчиво продолжал Саня.

Он уже понял, что Сева Витю больше к себе не позовет, так что нужно было узнать хотя бы, куда ему двигаться дальше со своей папкой. Точнее, не с папкой, а с Матиссом. А на Севины обиды наплевать, тоже мне, взыграло ретивое, денег ему захотелось! Ладно, альбом, понятно. Но ведь и чердак хочется откупить, крышу сделать в два света. Саня уже видел насквозь все Севины мотивы для недовольства. Свались сейчас Всеволоду Андреевичу такая сумма с неба, он бы тут же стал мастерскую забабахивать. Ладно, это Севины проблемы, но все же нехорошо, когда от чужой удачи тебя корежит.

— Назови какого-нибудь надежного, верного человека, который не обманет и возьмется помочь, — продолжал настаивать Саня. — Сам видишь, Виктор — не москвич, человек молодой, неопытный, в художественном деле не сведущий, обмануть его ничего не стоит.

— Где вы живете, Виктор? — внезапно обратился к молодому человеку Всеволод Андреевич.

— В Посаде живу, у Александра Павловича, — ответил он.

— Это что же, ваш постоянный адрес?

— Да не, постоянный адрес в Тамбове.

— А теперь, значит, в Москве надумали жить?

Виктор пожал плечами — так он и сказал, чего надумал, нашли дурака! С какой это радости?

— Нет, в Тамбов обратно поеду, — сказал он, но было непонятно, то ли он говорит это с издевкой, то ли в самом деле поедет в Тамбов.

— Ну, ясно, — задумчиво сказал Сева и обернулся к Сане. — В том-то и дело, что большой надежности обещать не могу. Профессия жутковатая. Может, не стоит, а?

— Стоит, стоит! — сердито говорил Саня.

— Я же потом буду виноват, если не сложится, — тусклым голосом отнекивался Сева.

— Сложится, сложится, — успокоил его Саня. Потом посмотрел пристально на Севу и прибавил: — И вообще, хватит жадничать, Виктор тебе потом на чердак денег одолжит. Одолжишь, Витек?

— Одолжу? — отозвался тот, и уши у него заполыхали.

К радости Сани, довод сработал: Сева перестал размазывать манную кашу по тарелке и отправился рыться в стопах папок и книг, отыскивая записную книжку.

Саня ободряюще поглядывал на Виктора.

— Не робей, Витя! — подмигнув, сказал он. — Мы своего все-таки добились.

Виктор прижал папку к груди и кивнул.

— Пишите, — сказал Сева, подходя с записной книжкой в руках. — Недоброво Алексей Владимирович. Человек старинной фамилии и очень грамотный, в своем деле дока. — И продиктовал телефон. — Ну, что? Кофейку на дорожку?

Саня не стал отказываться — Сева победил в себе зависть, и за это стоило выпить по чашечке кофе с коньяком.

Глава 11

Геля лежала под пестрым тентом, который смастерил Андрей, и смотрела, как веселятся двое мальчишек: большой и маленький. Они затеяли морское сражение, один был пиратским кораблем, другой — торговым судном. Летели тучи брызг, корабли гонялись друг за другом по мелководью, громко хохоча и взвизгивая. Наконец торговое судно пошло ко дну — Андрей исчез под водой, а пиратское отпраздновало победу салютом брызг. Немного полежав на песочке и отдохнув, корабли отправились учиться плавать. Хорошо им было вместе, этим мальчишкам, весело. Геля внезапно подумала, что и она — до сих пор озорная девчонка — не отказалась бы от подобной компании. Но только ей нужна девочка. Геля представила себе тонкие волосики, круглые глазки. Сначала она с удовольствием возилась бы с живой куклой — кормила бы, наряжала. Сейчас столько аппетитных вещичек для малышей. А игрушки! Такие им в детстве только снились! Вот они и играли бы вместе. В посуду, в Барби. Сказки бы читали. А когда подрастет, гуляли бы по Москве, ходили по театрам, делились секретами, выбирали профессию. В общем, дружили. Может быть, шили что-нибудь, мастерили, вязали. Геля бы научилась. А что? Еще не поздно. Или пьесу ставили в школьном театре. Геля вполне могла бы поставить с ребятами пьесу. Она уже стала прикидывать, какую пьесу выбрать. Стала думать, с какого возраста ребят в студию принимать… Вспомнила про своего великовозрастного ребенка и засмеялась: черт с ним! Пусть женится! У молодых своя жизнь, у нее своя. Она в своей жизни очень даже молодая. Вот родят они ей подружку, и она еще всем покажет. А они будут уже старшие, взрослые, и пусть себе на работе работают. Как-то она слишком занудно к переменам в жизни подошла. Квартира, хозяйство, тупики. Одни выживут. Другие выгонят. Глупости. В жизни у каждого свое место. Она — вечная девчонка, только не сиротка, а озорница. А жизнь — это творчество. И риск. Живя, человек всегда рискует.

Андрей накупался, наплавался и плюхнулся рядом с Гелей на песок.

— Слушай, а может, мне сердечный приступ разыграть? — спросил он. — Надюшка придет, спасет меня, а мы потом в благодарность будем с ней чай с тортом пить. Или собаку, что ли, бешеную найти?

— Или в море утонуть, — поддержала полет его фантазии Геля. — Утонуть, мне кажется, очень поможет. Все придут на твои похороны и будут чай с тортом на поминках пить, а потом подружатся.

— А что? Мысль хорошая, — согласился Андрей. — Я готов. Пойду-ка еще искупаюсь! А там и Алешку отводить пора.

Андрей взял под свою опеку Надиного сынишку и ожил. Уж очень он по своему Ваньке скучал. А тут такой паренек славный, смышленый. Андрей даже в город съездил, купил Алешке маску с трубкой и надувной пояс, так что теперь оба с утра пораньше торчали вниз головой на мелководье, рассматривая рыбок и отлавливая случайно забежавших крабов. А что было, когда рыбу-иглу поймали! Не передать словами! Геля сама от восторга на одной ноге прыгала. С такой добычей в тот день они и заявились все втроем на обед к тете Нюте. А то она с каждым днем все сердитее двигала кастрюлями на плите и яростнее шлепала тряпкой по ступеням. Ленька, паразит, и есть дома перестал. Материнскую заботу в грош не ставил. Кому она жарит-парит?

— Корми нас, Нюточка! Мы проголодались, — заявил еще от калитки Андрей.

— А мальца откуда взяли? — поинтересовалась хозяйка.

— На пляже нашли, — бодро сообщил Андрей. — Родители на работе, один болтается.

— Ну, садись, борщом накормлю, — сказала Нюта и провела рукой по чуть опушившейся после стрижки под ноль головенке. Провела и вздохнула: вот и Ленечка такой был, хорошие они, когда маленькие.

Нюта славилась своими борщами, Алешка ее искусство тоже оценил, съел целых две тарелки. Нюта растрогалась.

— Все работают, все работают, — с очередным вздохом сказала она, — за ребенком некому приглядеть. Вон какой худенький.

— Геля приглядела, — сказал Андрей и хитро поглядел на Гелю. — У нее тоже сынок, она мальчишек любит.

— И правда люблю, — согласилась Геля. — Они хорошие. Мы с Алешкой подружились, правда?

— Ага, — кивнул тот и сказал тете Нюте за обед спасибо.

— Я тоже мальчишек люблю, — сообщила Нюта. — У меня у самой сын.

Прошло еще несколько дней, и Андрей со смехом сообщил Геле, что все налаживается самым наилучшим образом.

— Каким же это? — поинтересовалась Геля. Она видела, что Нюта нервничает по-прежнему, а Лени по-прежнему не бывает дома.

— А я не с Нютой поговорил, а с Ленькой. Он сам ко мне подошел, так, мол, и так. В конце концов, при чем тут Нюта? Не ее слово главное. Они, оказывается, с Надеждой заявление подали. Решилась наконец Надежда. А до этого отказывалась. Но видит, родня приличная, и согласилась.

Глаза у Андрея смеялись.

— Ты дурака валяешь или правду рассказываешь? — Геля вопросительно уставилась на Андрюшку.

— Правду рассказываю. Ей же о сыне нужно в первую очередь позаботиться. А если семья — звери дикие? — Глаза у Андрюшки смеялись, и Геля тоже засмеялась.

— Ты мне по существу говори, — потребовала она. — Уезжают они или нет?

— Даже не думают. Надежда учится. Ленька помогает. К мальчишке Леонид относится с пониманием. Помнит, как сам без отца остался и как одиноко ему было, хочет, чтобы у Алешки был отец. Если Надежда на медпункте задерживается, они что-то мастерят вместе, инженерят. Ленька у нас и рукастый, и головастый. И сердце у него на месте. Нюте бы гордиться, что хорошего человека вырастила, а она глупостями занимается. В общем, живет племянник полной жизнью, всем доволен и просит помочь уладить дело с матерью. Обижать ее он не хочет и уступить не может. В нашу породу пошел, не собьешь его. В общем, осталось Нюту урезонить. Так-то ей Алешка вроде нравится. А скажешь, вон он, твой внук, принимай, и такое начнется. — Андрей покрутил головой, представляя себе, что начнется. — Я тебя прошу, давай вместе ее урезонивать.

— А я тут при чем? — сразу скисла Геля. Только ей семейных дрязг не хватало, разговоров и уговоров. — Я на работе всех урезониваю.

— Вот я и говорю, что профессионалка, — кивнул Андрей. — Кого хочешь урезонишь.

Геля почувствовала себя польщенной.

— Ладно, — согласилась она. — Давай попробуем.

— Мне, понимаешь, главное Нюту в Москву увезти, а там видно будет… Не сладится — обратно к ребятам уедет, а сладится — с Серегой останется. У него домик в Подмосковье, она — женщина хозяйственная. Я, понимаешь, не зря про бобылей говорил, которые спиваются. Дела у Сережки пошли под гору, бизнес лопнул, молодая ушла к тому, который его обскакал, и теперь он тихонько попивает у себя за городом. Когда Нюта в Москву собралась, мы со Светкой обрадовались: появятся у брата дела и заботы, он перестанет пить. Ему важно при деле себя чувствовать, он от неустроенности и безделья пропадает. Серега не раз уже Нюту добром поминал, с сыном хотел отношения наладить. Ленька-то точно не против. А вот Нюта — проблема.

Это точно, тут Геля была с Андрюшкой согласна. Больно характер у Нюты серьезный.

— Я даже Светке по телефону позвонил, посоветовался. Она сказала, ты только уговори Нюту, а я тут Серегу, считай, организовала.

— Светка-то, оказывается, интриганка, — не могла не свредничать Геля. — Сначала мне отдых организовала, теперь Сергея.

— Глупость ты сказала, — обиделся Андрей. — Интриганы для своей пользы других не жалеют, а у моей Светки — конструктивный ум, она сразу видит, какой шурупчик подтянуть, кого куда передвинуть, чтобы всем лучше стало. Тебе ведь стало лучше?

— Стало, стало, — засмеялась Геля. — А уговаривать Нюту, мне кажется, бесполезно.

Лицо у Андрея стало еще обиженнее.

— Эх ты! Понадеешься на вертихвосток!

Но Геля не обиделась.

— Уговоры — пустое дело. Лучше лишний раз с Алешкой пообедать прийти, — сказала она, — а потом показать Нюте билет в Москву — едем, мол, без всяких яких подарки к свадьбе покупать. И точка.

Андрей облегченно вздохнул:

— Правильно! Ты, Гелька, голова. Чего без толку размусоливать?

Андрей поехал в город за билетом и вернулся ни с чем. Билетов не было вообще, а не то что на тот поезд, на котором уезжали обратно Андрей и Геля.

— Мысль хорошая, но неосуществимая, — сказал он печально.

— Придется мне ехать, — сказала со вздохом Геля. — Только имей в виду, может быть, придется поменять и наши с тобой билеты, чтобы нам всем вместе ехать.

— Меняй! День туда, день сюда — ничего не решает.

Геля оделась поэффектнее и поехала. Пошла сразу к начальнику, представилась как режиссер, показала свои киношные документы, сказала, что приезжали снимать эпизоды на натуре, у них с оператором обратные билеты, а актриса приехала с других съемок, поэтому обратного билета у нее нет.

— А какая актриса, если не секрет? — сразу заинтересовался начальник.

— Не скажу, — тонко улыбнулась Геля. — Она всегда путешествует инкогнито.

Начальник поерзал на стуле.

— Сами понимаете — разгар сезона, с билетами швах.

— Но мы-то с вами знаем, бронь всегда есть, — снова тонко улыбнулась Геля и прищурилась, беря начальника захолустного городка в союзники и представители столичной богемы.

— Так-то оно так, но мы с вами понимаем и другое: бронь отдашь, а там билет понадобится кому-нибудь повыше, и по шапке дадут.

— Не дадут, вас поймет любой, даже самый-самый высокий, если вы скажете, что не устояли и открыли бронь Ренате Литвиновой, — уверенно сказала Геля и представила себе полную чернявую Нюту в халате и рваных тапках на босу ногу.

— Правда?! — подскочил начальник.

— Но только между нами. И никому ни слова, — сказала Геля. — Она терпеть не может шумихи.

— А автограф хотя бы через вас можно будет получить?

— Как вас по имени-отчеству?

— Иван Митрофанович.

— Я запишу и передам. Думаю ей будет даже приятно написать несколько теплых слов поклоннику.

Билеты нашлись. Даже в СВ. От СВ Геля отказалась наотрез.

— Вы напрасно думаете, что мы уж так роскошествуем. К тому же нам нужно поговорить, обсудить будущие съемки. В общем, обычный купейный вагон нас вполне устроит.

Начальник позвонил кассиру и отдал распоряжение выдать Ангелине Васильевне три билета. И сказал, в какую подойти кассу.

В окошечко Геля подала обратные билеты и три паспорта — Нюты, Андрея и свой, и ей безропотно выдали три билета вместо двух.

Стало быть, еще четыре денечка, и отъезд. С одной стороны, грустно, а с другой — пора и честь знать.

В городе Геля закупила кое-что для прощального ужина и решила, что прощаться они будут послезавтра. Как-никак Нюте надо будет в себя прийти после многочисленных новостей и собраться. На ужин они с Андреем позовут Надю с Алешкой, молодые скажут матери, что подали заявление, Геля с Андреем их поздравят и сообщат Нюте, что и у них есть для нее сюрприз и вытащат билет в Москву.

Ну, чем не кинокартина? И кто посмеет сказать, что из Гели не вышел бы режиссер? Все дипломы на конкурсах школьных театров ее!

Глава 12

Жизнь научила Веруню держать язык за зубами, а ушки на макушке. Жизнь потребовала от нее бдительности, обучила дипломатии. Жизнь учит, не жалея, школа ее обходится дорого, но никому без нее не обойтись, и каждый извлекает из нее свои особенные уроки, свой особенно ценный опыт. Тем эта школа и интересна.

Веруня из жизненной школы извлекла немало, уроки запомнила хорошо, они ей пригодились. Благодаря нажитому опыту она берегла себя в целости и сохранности и ценила необычайно высоко.

И вдруг… Все дипломатии, умения, соображения в один миг полетели к черту. Веруню подхватил счастливый могучий поток, и она подчинилась ему, лишь прислушиваясь и слушаясь, и все ей удавалось как нельзя лучше. Неведомым шестым или двадцать восьмым чувством она угадывала, что нужно сказать, что сделать, и попадала в точку.

В походке ее появилась необычайная легкость, в глазах — сияние, голова работала, как компьютер, отслеживая, фиксируя, анализируя поступающую информацию и тут же принимая самое удачное, самое точное решение.

Вадик только с восхищенным и благодарным изумлением посматривал на нее. Никогда в жизни у него не было такого помощника. Обычно все начинали с обсуждений, споров, вязли в мелочах, двигались еле-еле, а то и вовсе не двигались. Вера схватывала суть сложившейся ситуации, понимала, как хочет выйти из нее Вадик, брала на себя то, что могла исполнить, и исполняла безукоризненно.

А Вадик, с облегчением покончив с предыдущим, взялся за издание каталога выставки, которая только что прошла в Париже.

— Издать нужно как можно лучше. А как иначе? Это итог. Наш выход на мировую арену. Так и нужно подать работы наших художников. В дальнейшем мы будем пользоваться этим каталогом, как визитной карточкой. У меня такие планы, Верочка! Такие планы!

Он и сам не заметил, как Вера стала его энергичной и деятельной помощницей, и он первым делом делился с ней тем, что задумал.

А задумал он новую выставку, которая сначала пройдет в Москве, а потом поедет в Рим, Вечный город. Выставка должна быть концептуальной, а не коммерческой. Но разумеется, потом от нее можно будет ждать и коммерческих результатов. А вот концепцию надо будет еще нащупать. А пока смотреть и смотреть работы. Работы подскажут, выявят главный нерв.

Вера внимательно слушала, вникала.

— Смотреть, искать, формировать будущую выставку будем не спеша, а вот каталог нужно издать как можно скорее. По свежим следам.

Вера сказала:

— А почему бы не положить в основу каталога репортажи Александра Павловича? У него такие характеристики живые. Можно дать портрет художника, знакомство-характеристику и работы.

— Мысль гениальная! — оценил Вадим. Как он сам-то запамятовал об этих репортажах? Ведь Александр Павлович подарил ему газету. А почему Вера в курсе? Он сразу помрачнел и спросил: — А вы откуда о статье знаете?

— Мне ее Александр Павлович дал прочитать, мне понравилось, — с ласковой доброжелательностью отозвалась Вера.

Вадик не мог понять, какие отношения связывали Александра Павловича и Веру, но уж не любовные — точно, скорее всего родственные. Когда он сообразил, что родственные, сразу повеселел и сказал:

— Мысль хорошая. Обмозгуем. Только надо будет у автора разрешения спросить.

— Чего проще! — Вера улыбнулась. — Съездите в Посад и спросите. Я думаю, он обрадуется.

Слайды, которые Вера делала для каталога, уже ушедшего в типографию, оказались удачными. Теперь они вместе ездили по мастерским, отбирали, что войдет и что не войдет в парижский каталог, а заодно присматривались, подбирая материал для будущей выставки. И удивительное дело! Мнение Веры всегда совпадало с мнением Вадика, и при возникающих дискуссиях она поддерживала его твердо и решительно. Вадик сразу ощутил, насколько короче стали споры с коллегами-художниками, когда фотограф-профессионал высказывал свое веское мнение. Стали сговорчивее и типографщики. Вера могла поспорить с любым о профессиональных тонкостях, настоять на более дешевом варианте без потери качества. Даже денежные магнаты, без которых не обойтись, если хочешь довести проект до конца, даже чиновники, которые могут облегчить вопрос с помещением для выставки и транспортом, вели себя совершенно иначе, с тех пор как рядом с Вадиком появилась эффектная, уверенная в себе женщина, умеющая вовремя сказать веское слово. Вера незаметно взяла на себя много разной технической работы, освободив Вадику время для обивания порогов и вышибания денег для следующей выставки. Нельзя сказать, что подобные визиты доставляли молодому художнику удовольствие. Но Вадим давно уже не смешивал дело с удовольствиями.

После двух или трех походов вместе с Верой к чиновникам и денежным магнатам Вадик перестал ее брать с собой. Конечно, хамоватые толстяки размякали при виде Веры, но потом следовали предложения продолжить деловые переговоры в неформальной обстановке, и тогда у Вадика возникало такое свирепое желание немедленно стереть борова с сальным взглядом с лица земли, что ничего хорошего из дальнейшего разговора не могло выйти.

Между собой Вадик и Вера были по-прежнему на «вы», это «вы» поддерживало в каждом из них иллюзию чисто деловых отношений, избавляя от необходимости разбираться в собственных чувствах. Они занимались делом, ощущая ту особую счастливую близость, которая не требует ни утверждений, ни подтверждений, ни словесных признаний. Это была близость понимания, а не берущее за горло телесное влечение, от которого перехватывает дыхание, учащенно бьется сердце, темнеет в глазах, словом, наличествуют все признаки удушения. Влечение обычно заканчивается постелью и, если не поддержано сердечной нежностью, оставляет чувство опустошенности.

* * *

Вечерами Вера уезжала в Посад, Вадик провожал ее на вокзал. Пространство, на одном конце которого был Вадик, а на другом Вера, растягивалось до Посада, оставаясь целостным, общим, никому не доступным, кроме них. Синее сияние Вериных глаз сливалось для Вадика с мягким серебристо-синим сиянием камня с лебедем. Он не забывал, что Посад — особый город, вернувший ему прошлое, подаривший будущее, закольцевавший их.

В Вере появилась та охранительная грозная сила счастья, которая окутывала ее, как облако, и мгновенно давала понять любому охотнику до хорошеньких, что здесь успеха ему не дождаться. Но иной раз мужчины все-таки вступали с ней в разговор, разумеется, даже без намеков на комплименты и уж тем более без каких-либо посягательств, из одного только желания залучить и себе частичку чужого счастья. С такими Вера разговаривала снисходительно.

Виктор тоже почувствовал Верину счастливую силу, и ему после томительных дней, проведенных в ожидании — чуть ли не неделя ушла на то, чтобы договориться о встрече с Недоброво, — которое он скрашивал пивом, стало казаться, что он может обратить эту силу себе на пользу. Вера тратит ее не по адресу. Александр Павлович для нее староват. Своего мнения он не скрывал.

— Вер, а, Вер! — заводил он разговор, когда она садилась попить чайку перед сном. — Чего ты тут забыла? Наш старик, что ли, сам садок не польет? Польет.

Вера не отвечала. Отпивая по глоточку душистый горячий чай, она продолжала мысленный разговор с Вадиком. Виктор не унимался:

— Работаешь в городе, там и живи. Чего тебе каждый день туда-сюда мотаться? Или у тебя бабла на городскую квартиру не хватает? Ты скажи. Разберемся.

Вера продолжала молчать, прихлебывая душистый чай. Виктор начинал злиться и повышал голос:

— Дура ты, Верка! Умного совета послушать не хочешь! Не цепляйся за стариков, они тебя в могилу утянут. Жить надо с молодыми! Поняла?

Вера вставала из-за стола, мыла молча чашку и поднималась наверх к Александру Павловичу.

— Простите, что мешаю, — извинялась она. — Но я опять с тем же — выставите вы за дверь этого Виктора. Пока он тут в доме, мне, честное слово, неспокойно.

— Что, пристает? — рассеянно спрашивал Саня, продолжая думать о заковыристой фразе, а потом невольно думая, что жильцы ему и в самом деле мешают, отрывают от работы, не дают сосредоточиться. Вот сейчас Вера. Она хоть и о нем вроде бы печется, но ведь оторвала, нарушила плавное течение размышлений, а как потом трудно вновь войти в облако мерцающих смыслов, которые рано или поздно обретают форму единственного, необходимого слова. И он хотел от нее отмахнуться, поскорее ее успокоить, выставить за дверь ее, а не Виктора. И нехотя, продолжая думать о своем, прибавил: — Вы вот, Верочка, к Виктору плохо относитесь, а он ведь к вам хорошо. Я кое-что тут услышал нечаянно, снизу донеслось, и поэтому могу судить.

— Да не обо мне же речь! — возмутилась Вера. — Он вам навредить может. Украдет что-нибудь, сломает. Дом подожжет.

— Да неужели? Уже до этого дело дошло? — В голове у Сани сразу замерцал романный сюжет: влюбленный Виктор, доведенный ревностью до исступления, уничтожает поджогом дом соперника и его самого. И тут же усмехнулся — спасибо на этом, хоть в соперники попал, и то хлеб, а то ведь молодые на него уже как на пустое место стали смотреть. — Успокойтесь, Верочка, я не нахожу в Викторе никаких задатков Отелло.

— У вас все шутки! При чем тут Отелло? Ненадежный он, понимаете? Вот вы мне скажите, он машину вашу посмотрел?

— Не посмотрел.

— А я что говорю? Не посмотрел, потому что ничего в этом деле не смыслит. Если и работал в автосервисе, то мойщиком. Врет он на каждом шагу, вот что! А от вранья до мошенничества один шаг. Учудит что-нибудь, а вам расплачиваться. Понимаете?

— Понимаю, — кивнул головой Саня. — Поверьте, Верочка, он мне и самому не слишком нравится, пива больно много пьет и вам грубит. Но что же делать? Вот разберется со своими делами, тогда можно будет и выставлять. А сейчас куда он денется?

— Еще как денется! Вы только попробуйте! Я бы и сама его вытурила, но я тут не хозяйка. А приглядывать за ним мне сейчас, сами видите, некогда. Другое дело, если бы я по целым дням дома была и он у меня на глазах. А я теперь здесь и не бываю. У меня работа…

При слове «работа» синие глаза Веры так заискрились и засияли, что и Саня почувствовал что-то вроде ревности. Кому это так повезло? Неужели все-таки Севе?

— С Севой работаете? — не удержался он от вопроса.

— Нет, меня Вадим Вешников пригласил слайды для каталога делать. — И глаза Веры засияли совсем уж нестерпимым светом.

Вот это неожиданность! Саня вновь усмехнулся про себя: опять рядом с ним Вадик, и в Париже, и тут. Не зря их судьба сводит. И похолодел: а что, если у него на глазах разрешится та старинная семейная легенда о влюбленном барине и крепостной. Крепостной была Санина прабабка, а барчук был из Вешниковых. Вера, она тоже не из дворян. И как поведет себя Вадик? В Вериных чувствах Саня не сомневался — влюбленную девушку за версту видно, она идет и светится. Только если Вадим эту девушку обидит, Александр ему не спустит. Это точно. И по праву. Веру Александр Павлович с этого мига принял в близкие родственницы и никому в обиду давать не собирался. Но и мешать не собирался тоже. Наоборот, всеми силами хотел помочь. Вадик ему нравился — дельный, талантливый парень. Вот только как обстоит у него дело с сердцем? Но с Верой о Вадиме говорить не стал.

— Я и сам заметил, что у вас работы по горло, — согласился Саня, ловя синее сияние Вериных глаз. Ему пришла в голову еще одна мысль, он и сам не знал, хорошая или дурная. Скорее всего экспериментаторская. Но раз он тут и готов вступиться, то почему бы и не поэкспериментировать? И снова усмехнувшись, продолжал: — Я в связи с Виктором хочу сделать вам одно предложение…

Лицо у Веры изумленно вытянулось — какое еще предложение? Она всегда держала Александра Павловича за умного человека, а он? С чего это он вдруг вздумал связывать ее с Виктором? Она подобралась, приготовившись дать отпор и поставить на место обоих разом — и Александра Павловича, и непутевого Витька.

Александр Павлович наклонился к ней и зашептал что-то на ухо. И по мере того как Вера вникала в его шепот, лицо ее светлело и светлело, а глаза сияли все ярче.

— Ой, да неужели такое возможно? — спросила она.

— Запросто, — ответил Саня. — Сегодня уже поздно, а завтра-послезавтра сладим.

— А вы как же?

— Думаете, убьет?

— Не шутите так. Плохие шутки!

— А вы всерьез дурного не думайте. От плохих мыслей хорошего не бывает, по себе знаю.

— Да я только о хорошем и думаю! — опять засияла Вера.

— Вижу, — улыбнулся Саня и пожелал ей спокойной ночи.

Глава 13

Виктор шагал, поглядывая на витрины, и прикидывал, что купит, когда у него будет тьма-тьмущая денег. Квартиру и машину само собой, а вот все прочее? Прочее так и лезло на глаза, и он мысленно примеривался к костюмам, рубашкам, плавкам, курткам, велосипедам, роликам, спортивным лодкам, ботинкам, галстукам, одеколонам, дезодорантам и ко всему, что только не предлагали ему нарядные витрины.

Дело шло к вечеру, смеркалось, и манекены с загадочными улыбками смотрели из освещенных витрин на разношерстную летнюю толпу, что текла по улице.

Виктор остановился перед подъездом и взглянул на часы — он не только не опаздывал, но пришел даже раньше минут на двадцать. Известно, что на деловые свидания и даже в гости раньше назначенного часа приходить не след. Виктор погулял еще по улице, покурил, поглазел на соблазнительные витрины и ровно в семь набрал номер на домофоне:

— Виктор к Алексею Борисовичу, — отрекомендовался он.

Дверь запела на разные голоса и открылась.

Он поднялся на третий этаж и позвонил в единственную обитую кожей дверь с золотым глазком. Про себя он, может, и робел перед этой пухлой самодовольной дверью, но виду не показывал. Открыл ему дверь тоже пухлый человечек в очках с золотой оправой. Передняя была заставлена какими-то массивными коробками, но чувствовалось, что квартира большая и просторная, откуда-то слышались женские голоса, смех и звуки пианино. Где-то в дальних комнатах то ли веселились, то ли учились музыке. На Виктора пахнуло покоем и довольством, которые копились не одно десятилетие, и было в этой квартире что-то такое, что можно только нажить, но никак не купить.

Хозяин и гость поздоровались, и гостя пригласили пройти в кабинет. В кабинете из новшеств был разве что ноутбук, но лежал он на массивном письменном столе с львиными лапами, неподалеку от письменного прибора с бегущим Меркурием. Вдоль стен стояли книжные шкафы с книгами, висело несколько картин. При этом сразу чувствовалось, что старина приобретена не вчера и не позавчера у антиквара в магазине, а вещи старились сами собой, не сдвигаясь с места.

— Ну-с, молодой человек, показывайте, с чем пришли, — предложил хозяин, посверкивая сквозь очки острым голубым глазом, и указал широким жестом на зеленое сукно стола, — раскладывайте.

Виктор достал заветную папку.

— Я один рисунок хотел показать и посоветоваться, — сказал он, и, торопливо открыв папку, стал перекладывать листы, чтобы дойти до главного.

— Я вижу, что у вас их больше, показывайте, не стесняйтесь.

Виктор подвинул папку Алексею Борисовичу.

— В общем, смотрите сами, что и как, — буркнул он.

— А вы тоже садитесь, будем вместе смотреть, — предложил хозяин.

Они сидели, и Алексей Борисович бережно перебирал рисунки и акварели. Одни сразу будто жухли у него в руках, другие словно бы оживали и светились радостным светом. Когда они дошли до Матисса, Виктор сказал:

— Я вот об этом хотел посоветоваться.

Алексей Борисович рассматривал рисунок пристально.

— Вы его продать хотите? — спросил он.

Виктор помедлил и решительно кивнул.

— Видите ли, это не такое простое дело, — принялся объяснять Алексей Борисович. — Сначала должна быть экспертиза, стоит она недешево. Если эксперт установит подлинность, то желательно, чтобы рисунок поучаствовал в выставках, попал в каталог, то есть подлинность его была удостоверена, а дальше уже, конечно, можно и продавать, и за очень, очень хорошие деньги. Вы хотите экспертизы?

— А вы можете быть экспертом? — спросил Виктор.

— Я бы на себя не взял такой ответственности, — сказал Алексей Борисович. — Я — специалист по русской живописи девятнадцатого века, западную графику двадцатого знаю недурно, но за экспертизу не взялся бы. Может быть, вам стоило бы обратиться к западным экспертам, их мнение в данном случае было бы самым весомым.

— А как к ним обращаться?

— Каналы есть, но у них и консультации платные. Думаю, вы свои деньги в рублях считаете, а не в долларах.

— Да уж, — признал Виктор. — Выходит, положение безвыходное?

— Почему же? Деньги можно занять. Или, например, продать несколько рисунков из папки. Есть очень милые вещи на любителя, и есть любители, которые их купят не как великую ценность, а как приятную художественную вещь. Деньги, конечно, будут небольшие, но все-таки начало положите. Согласны?

— Я-то согласен.

Алексей Борисович отобрал несколько акварелей.

— Предложу. Позвоните на будущей неделе, узнаете о результатах. Комиссионных беру пятнадцать процентов.

— А на эксперта мне хватит?

— Ничего не могу вам сказать. Посмотрим.

Разговор Виктора не очень-то обнадежил. Он рассчитывал совсем на другое. Рассчитывал, что такую ценность у него с руками оторвут и он, мигом сбыв с рук Матисса, сделается владельцем шикарной квартиры в Москве, купит шикарную машину и… Дальше фантазии как-то не шли. Правда, он собирался еще намекнуть Вере, чтобы быстрее бросала своего старичка, и они закрутят такие дела! А какие дела, он пока не мог сообразить. Но с Матиссом затевалась какая-то тягомотина, и это Виктору совсем не нравилось. У него времени ни на какую тягомотину не было, того и гляди, уезжать придет пора.

В кабинет постучали и, не дожидаясь ответа, открыли дверь. Вошел симпатичный чернявый паренек с быстрыми темными глазами.

— Петруша, не надо ли чего? — улыбнулся Алексей Борисович. — Нет, ничего не надо, Петруша. Спасибо.

Быстрый Петрушин взгляд уже заметил Матисса и обратился на Виктора, тот встретил темный лукавый взгляд, немного набычившись. Быстро собрал оставшиеся рисунки в папку и сказал:

— Спасибо, значит, вам оставляю четыре рисунка и на будущей неделе позвоню.

— Да нет, мне не надо ничего отставлять, — сказал Алексей Борисович. — Вы мне позвоните, я сообщу вам телефоны желающих посмотреть, и вы договоритесь о показе.

— Спасибо, спасибо, — совсем уж уныло кивнул Виктор. Дело становилось все хлопотнее: поездки, показы. Сбыть бы все сразу с рук, получить побольше, и дело с концом. К тому же в квартирах вроде этой он не чувствовал той непринужденности, какая могла бы помочь ему требовать за свое добро нужную цену и отстаивать ее отчаянной торговлей. Здесь он терялся и терял весь свой задор.

Вышел Виктор вместе с быстроглазым пареньком по имени Петруша.

— Не надо ли чего? — спросил Петруша. — А то, я вижу, мэтр огорошил. Ничего не поделаешь, старая школа, честь мундира и все такое прочее. Человек кристальный, за временем не поспевает. Завернем в кафе? Тут неподалеку есть недорогое, перекусим. А то жрать захотелось со страшной силой.

Виктору сразу полегчало, парень был свойским, с ним можно было и потолковать.

Они сели, заказали по отбивной и пиву, и беседа потекла сама собой.

Очень скоро они добрались и до Матисса.

— Толкнуть хочешь? — уточнил Петруша. — И без большой надсады, так?

— Так, — кивнул Виктор.

— В общем, можно поспособствовать. Есть разные люди, они умеют делать дела. Могу познакомить. Лично я предметами искусства не торгую, но другие очень даже.

— А экспертиза и прочее?

— Сделают они экспертизу, и оглянуться не успеешь, как пристроят за милую душу. Но конечно, поделишься, получишь сумму поскромнее. В общем, договоришься. Ну что, знакомить?

— Знакомь, — решительно заявил Виктор.

— Только имей в виду, вода мутноватая. Риск тоже есть. Познакомить могу, но сам я этого деятеля видел один раз в жизни. Я его спросил, не надо ли чего, он попросил: мол, будут какие отходы у Алексея Борисовича, то к нему — и оставил телефон.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское, — отделался Виктор расхожей народной мудростью.

— Тогда записывай. — Петруша достал мобильный и приготовился продиктовать телефон.

— Да ты сам ему позвони, а я встречусь, — попросил Виктор.

Петруша кивнул и набрал номер. Разговор был недолгим. Узнав, что речь идет о чем-то западном, Виктора были готовы принять прямо сейчас.

— Запиши телефон, адрес и отправляйся. Тут недалеко. Я тебя до угла провожу и объясню, как идти. Дальше нам с тобой не по пути.

Петруша поманил к себе официанта, они расплатились и вышли. Розовело закатное небо, зеленели деревья, и Виктору показалось, что на чужой городской ярмарке ему наконец-то достался выигрышный лотерейный билет. Оказался бы этот специалист своим парнем. Взялся бы сделать дело шито-крыто. Толкнул бы картинку новому русскому — и лады. А то выставки, каталоги! Одна морока!

Они шли по улице, Петруша его о чем-то спрашивал, но Виктор не отвечал, занятый своими мыслями. Не до Петруши ему сейчас было. Он чувствовал: накатывает долгожданная удача — и готовился к ней.

Петруша довел его до угла, махнул рукой, показав, что идти нужно будет дальше по бульвару, а потом напротив белой церкви свернуть во двор большого старого дома, и они распрощались.

Дом Виктор нашел быстро. Позвонил по домофону, ему открыли, и он поднялся.

Квартира и тут была шикарная, но без большого порядка, необжитая, холостяцкая. Все тут было как-то на ходу, на сквозняке, словно хозяин только что перебрался или, наоборот, собрался выезжать. Но собственно, какое дело до этого Виктору?

— Проходи! Проходи! — заторопил его хозяин и представился: — Егор.

Невысокий коренастый парень со скуластым лицом и оттопыренными ушами Виктору сразу понравился, ему даже показалось, что они чем-то с этим парнем похожи — из одного теста, что ли, сделаны или одним топором рублены.

— Виктор, — назвался он, и они крепко пожали друг другу руки.

Егор тут же предложил ему выпить по рюмочке, и за рюмочками они стали смотреть рисунки. Егор просмотрел папку быстро, смотрел скорее на подписи, чем на рисунки. По всей видимости, они его не заинтересовали. Тогда Виктор перешел к проблеме Матисса.

Рассказал в очередной раз историю дяди Бережкова, сказал, что Матисса хочет продать и отдать в придачу все дядькины тамбовские картины. Егор вертел в руках узкоглазую девицу и смотрел на просвет желтоватую старую бумагу.

— Понимаешь, Матисса толкать не так-то просто, — сказал он, положив на стол рисунок. — Поди найди для него клиента. Настоящая ему цена миллион долларов, не меньше. В один миг такого любителя не сыщешь. И потом, сам понимаешь, за такие деньги любой любитель потребует от тебя гарантий. Без заключения эксперта не обойдешься. И эксперт должен быть классный.

«Опять эксперт! Дались им эти эксперты! Деньги бы получить поскорее, и порядок. А то одна морока!» — недовольно заерзал про себя Виктор. Егор сразу почувствовал настроение Виктора и спросил впрямую:

— Не нравятся тебе эксперты? Не желаешь? А почему? Сомневаешься, что ли?

— Ни в чем я не сомневаюсь, в том-то и дело! Матисс у меня самый что ни на есть подлинный. Мне сам дядька рассказывал, что они друзьями были. Но я заморачиваться не хочу. Хочу деньги в карман, и порядок. Можно так?

— Может, и можно. Надо попробовать. Но без гарантий тебе же хуже. Толкать придется рисковому перекупщику, такие тоже есть. Но деньги будут другие, ясно?

— Ясно. А какие будут деньги?

— Откуда я знаю? Будешь договариваться. Как договоришься. Мне за комиссию десять процентов. Это я с тебя по-дружески. Другие больше берут. А деньги, может, будут и совсем небольшие. Без гарантий-то. Будь не Матисс, а какой-нибудь третьесортный французишко, было бы проще. Тут ответственность, сам понимаешь.

— Если честно, не очень, — со вздохом сказал Виктор. — Я-то думал, Матисса у меня в Москве с руками оторвут. А тут все вздыхают и, извини за грубое слово, морду воротят. Что тогда про дядькины работы говорить? А мне их тоже пристроить надо.

— Говоришь, их у тебя навалом?

— Навалом, навалом. Берн задаром, только перевозку оплати, и я тебе спасибо скажу.

— Да зачем мне за перевозку хлама платить? — искренне удивился Егор. — Думаешь, мне деньги даром достаются?

Виктор ничего такого не думал, но дядькины работы пристроить очень хотел. И Матисса тоже.

— Да-а, проблем у тебя… — посочувствовал Егор. — Не позавидуешь.

Они пили водочку, закусывали колбаской, и чем дальше, тем доверительнее становились их отношения. Егор предложил показать кое-кому Матисса, посмотреть, как люди будут реагировать, тогда и станет видно, какую можно назначать за него цену.

— Разумно, — согласился Виктор. — А квартиру я смогу купить?

— В Москве? — уточнил Егор.

— В Москве.

— Кто тебя знает, может, и сможешь, — обтекаемо ответил он.

Перед Виктором сквозь водочные пары замерцали розовые дали. Жизнь наконец поддалась и свернула в нужное русло. Сейчас она двигалась правильным путем, тем самым, какой он и намечалсебе, когда думал о рисунке еще в Тамбове. Егору он доверял на все сто, потому что тот понимал его правильно. Вот только нужно было всучить ему еще и дядькины картины, тогда все будет правильно до конца. И Виктор принялся уговаривать Егора. Но тот все отказывался, отнекивался. Витек понимал, что барахло это ему ни к чему и поэтому уговаривал все упорнее, все настойчивее.

— Мне-то с ними совсем зарез. Возьми как друг. Хоть сожги потом. У меня на это рука не поднимется.

Егор наконец размяк и сдался.

— Только тебе и только как другу, — помотав головой, согласился он.

Виктор почувствовал себя победителем, теперь все шло уж совсем как надо. Он был главным, он распоряжался, а Егор его слушался.

— Значит, так. Ты пока Матисса толкай, — давал он дальнейшие распоряжения, — а я в Тамбов быстренько смотаюсь и контейнером доставлю все, что там есть. Ты добро примешь, и лады. Дальше твое дело. А за Матисса с меня причитается. Я тебя не обижу.

Егор слушал его со страдальческим выражением лица. Виктор покровительственно похлопал его по плечу — ничего, ничего! По дружбе чего не сделаешь!

— Связь будем держать по мобильнику, — снова распорядился он. — Запиши-ка мой. Твой при мне. А я прямо завтра в Тамбов двину.

— Погоди! Погоди! Не спеши. Куда я твое добро девать буду?

— Да у тебя и здесь места хватит, — успокоил его Виктор. — И контейнер не завтра же придет. Месяц пройдет, не меньше.

— Да нет, не пори горячку. Дело так не делается. Я, так и быть, к тебе приеду, сам все посмотрю, а там и решим. Мне кот в мешке не нужен. Ты тоже меня пойми.

На лице Егора Виктор вновь прочитал откровенное сомнение и поспешил согласиться.

— Хорошо, приезжай в Тамбов. Все решим на месте. Может, мне и на тебя билет взять?

— Два-три дня можешь повременить? Если дела улажу, можем и вместе двинуть.

Вроде бы договорились. Виктор заторопился к выходу, чтобы уйти раньше, чем Егор передумает и испортит наладившееся дело каким-нибудь новым предложением.

— Значит, я тебе звоню и сразу беру билет, — закреплял он на ходу желанную договоренность. — А ты за эти дни Матисса прощупай.

Они снова обменялись рукопожатием, и Виктор закрыл за собой дверь. На площадке вздохнул с облегчением. Закорешились они с Егором, это хорошо. И картины Егор заберет, это тоже хорошо. Сумел-таки впарить он дядькины картины. Виктор снова улыбнулся, почувствовав себя победителем. С толковым человеком он всегда общий язык найдет, а всякие фу-ты ну-ты ему претили.

Улица встретила его темнотой, и он сообразил, что до Посада доберется не раньше полуночи.

— И к лучшему! Что там делать, в Посаде в этом? — махнул он рукой. — Дело-то какое сделано! Не сегодня-завтра миллионером стану. Не совсем, конечно, но близко к этому. Верке скажу прямо: «Бросай старичка, будем вместе бизнесом заниматься!»

Он хитро прищурился. Мало ли что и кому он говорил! Знаю! Не знаю! Есть у него соображения насчет бизнеса. Только какого рожна ими делиться? Вот разве что с Егором. С Егором, пожалуй, можно. Не только можно, но и нужно. Хорошо, что Егор в Тамбов приедет. Там они и поговорят по душам. И потом такое на пару завернут! Чертям тошно станет!

В подогретой горячащими парами голове зароились такие радужные картины, что Виктор даже покачнулся, но тут же скрепился, взял себя в руки и особенно твердым, деревянным шагом пьяных зашагал к троллейбусной остановке.

Глава 14

Поначалу Милочка гнала очень быстро. Подгонял ее призрак Димы в тапочках. Но мало-помалу она сбавила скорость и поехала медленно, не торопясь. Мысленно оказавшись в Москве, она немного успокоилась, сосредоточилась и вспомнила, как все было. Какие тапочки! Она увидела стройного, подтянутого Диму в синей майке, джинсах и кроссовках. Он торопливо шагал по двору к улице, а к ней даже не обернулся. И ключи у него наверняка были, и деньги. Они же собирались вместе на дачу ехать. А если денег все-таки не было? «У Валерки перехватит. Пару сотен. Рублей», — подумала она ехидно.

Москва приближалась, а желание мириться таяло. В конце концов, кто кого обидел? Она Диму или он ее? Он. И уже не в первый раз. Значит, он и должен бегать за ней и просить прощения, а не она гоняться за ним с дурацкими грибами и суповой кастрюлей. Милочка уже жалела, что рассказала о ссоре родителям, послушалась маминых советов. Сидела бы сейчас на даче, ела ягоды, играла с Иришкой, в саду бы возилась, с мамулей ворковала. А про Димку наврала бы чего-нибудь. Отдохнула бы на даче денька два, а Димка бы в жаркой Москве помучился. Подумал о своем поведении. Конечно, если бы он примчался на дачу с букетом, она не стала бы становиться в позу и делать вид, что они незнакомы. Но ведь не примчался. Она помчалась. Ну и что дальше? Что ей сейчас-то делать? Ехать домой, варить грибной суп и есть его, соля обиженными слезами? Ничего не скажешь — перспектива! Или искать Димку и с ним мириться? Конечно, эта перспектива была приятнее. От воспоминания о теплых Диминых руках сразу засосало под ложечкой. Захотелось прижаться, посмотреть снизу вверх и получить поцелуй. Могли бы пойти потом в кафе поужинать… Но если честно, она не очень ясно представляла себе их встречу. Может, и поцелуев никаких не будет. А будет обида, продолжение ссоры и всякая гадость. В общем, ничего хорошего Милочке не светило. Куда ни поглядишь, тошно. От всего тошно — от того, что в Москву примчалась, от того, что Дима — упрямый своенравный мальчишка, а вовсе не заботливый любящий муж, какой нужен каждой женщине, от жары и духоты в Москве, от того, что нечем заняться. От всех неприятностей Милочка лечилась работой. А чем можно лечиться в отпуске? По магазинам не поедешь, денег нет. Подруги по дачам разъехались. Словом, тоска и скука в дышащей жаром пустой Москве. И когда она оказалась в огнедышащей городской пустоте, то отчетливо поняла, что помириться с Димой все-таки лучше. По сравнению с другими искателями ее внимания он и в самом деле был совершенством. Хамоватые, напористые мужички, работавшие в турбизнесе, Миле вовсе не нравились. Они, конечно, пообтесались, костюмы сидели на них безукоризненно, но, кроме пива в Германии, вина и пиццы в Италии, кабаре с длинными ножками во Франции, их мало что интересовало. А в Диме была тонкость, воспитанность, была странность, непредсказуемость, с ним было интересно. Он даже книги время от времени читал. Милочка тоже их читала время от времени, и в этом они тоже были похожи.

Добравшись до очередного поворота, Милочка решительно повернула не в свой район, а в Димин. Трудно предположить, что, разобидевшись, он отправился к ней в дом, а не к себе. Звонить по мобильнику она больше не стала. Глупый получится разговор — ты где? А ты где? Как допрос. Разве так мирятся? Она решила, что ни в какие объяснения вступать не будет, скажет просто:

— Поехали, Дим, на дачу. Нас родители ждут.

И они поедут, и все как-то наладится.

Машину Милочка оставила во дворе, поднялась, позвонила и ждала, когда Дима откроет, уже с улыбкой, потому что собственное великодушие всегда греет.

Но великодушие не пригодилось, дверь ей никто не открыл. Время было послеобеденное, а Димы не было дома. Может, он уже на даче? Милочка позвонила на дачу, поговорила с Павлом Антоновичем, поняла, что никакого Димы там и в помине нет. Значит, уже не приедет. Ну и ладно. На всякий случай сказала, что у них уже все в порядке, но на дачу они не собираются, и отключилась.

Настроение у Милочки испортилось окончательно. Кукуй теперь в пустой Москве и пережевывай свои обиды — хорошее занятие, нечего сказать. Мысль о том, куда мог подеваться Дима, тоже была небезынтересной. Она села в машину и поехала куда глаза глядят. Петляла по улочкам, сворачивала наугад то налево, то направо, благо машин было мало, а такое в Москве большая редкость. Она бездумно петляла и петляла, все раздумывая, с кем проводит время Дима, и вдруг увидела, что едет по знакомой улице. Сама того не ведая, она добралась до себя и решила, что так тому и быть — значит, пора домой, варить грибной супчик. Вошла в подъезд, поднялась на лифте и только когда оказалась перед дверью, опомнилась, что колеса ее привезли на старую квартиру, откуда они не так давно переехали. Квартира была теперь Санина, а он жил в Посаде, так что и тут, на старом пепелище, тоже было пусто. Милочка грустно усмехнулась — вот уж не думала, что ее потянет на старое место!

Она прислушалась, и ей показалось, что за Саниной дверью какие-то голоса, взяла и наудачу нажала кнопку звонка. Дверь открыл Саня и искренне обрадовался Милочке, хотя за плечом у него стояла молодая синеглазая вытравленная до седины эффектная блондинка.

— Я не вовремя? — спросила Милочка.

— Наоборот, в самый раз. Познакомьтесь, это Вера, а это моя сестра Милочка. Вера собирается в квартире пожить, у нее работа в Москве, из Посада далеко ездить, вот я и сообразил, что московской квартире нечего пустовать.

По всему было видно, что Саня очень доволен своей сообразительностью. А еще больше довольна была Вера, глаза у нее сияли до того нестерпимым блеском, что даже как-то не по себе становилось. Нет, у нее не только работа в Москве, но и много чего другого, хорошего. Милочке даже завидно стало, что возможно излучать столько счастливой энергии, и она опять вздохнула.

Девушки с улыбкой кивнули друг другу, но каждая была занята своим, по-человечески они никак не соприкоснулись — и кивки, и улыбки были только данью вежливости. Тут Мила заметила у себя в руках пакет с грибами и протянула его Вере.

— Может, сварите? С дачи привезла.

— Вот спасибо так спасибо, — обрадовалась та. — Да какие хорошенькие, отборные!

Вера знала, кого она порадует супом на новоселье, и ей уже не терпелось сообщить свою удивительную прекрасную новость, приняться за готовку, и… и… Дальше наступало головокружительное счастье.

— Папа собирал, — сказала Милочка.

Саня сунул нос в пакет и тоже пришел в восторг. Он и сам был грибником, пора, значит, в лес бежать, проверять полянки. В Посад! Срочно в Посад! Да и Милочка, наверное, неспроста появилась. Надо будет сейчас выяснить.

— В общем, все вам ясно, Верочка, — заторопился он. — Мой мобильный вы записали. Если мне понадобится пробыть день-другой в Москве, переночевать вы меня пустите. Так?

— Конечно, Александр Павлович! Вам спасибо огромное. Вы даже представить себе не можете, как мне сейчас нужна Москва!

Александр Павлович не стал шутить и с Верой кокетничать, говорить, что представляет себе много такого, о чем она даже не догадывается. На самом деле так оно и было. Он ставил эксперимент. Проверял Вадика на порядочность, в которой при всех талантах этого Вадика он, Александр Павлович Иргунов, сомневался. И имел на это право. Зато он не сомневался в Вере. Она себя в обиду не даст. И он ее не даст в обиду. Сразу посерьезнев, Саня попрощался с Верой и взял под руку Милочку.

— Ты ведь ко мне приехала, а не квартирой полюбоваться? — спросил он, спускаясь по лестнице. — И видишь, удачно! Когда всерьез что-то нужно, все складывается. Куда пойдем разговаривать? Хочешь в ресторан? А то в Посад тебя заберу.

— Хочу в Посад, — неожиданно сказала Милочка. — Только давай сначала мою машину в гараж поставим.

— Давай, — согласился Саня. — И заедем, чего-нибудь вкусненького купим, встречу отпразднуем.

Милочка ехала первой, Саня за ней, и они проехали пол-Москвы, прежде чем добрались до гаража.

— В Посад совсем поздно приедем, — сообщил Саня.

— Вот и хорошо, за дорогу наговоримся, потом выспимся, потом погуляем. Потом, если захочу еще погостевать, останусь, а нет, так сяду на электричку и вернусь в Москву. Так можно? — спросила Милочка.

— Можно, — кивнул головой Саня.

И вот они сидят рядышком, смотрят вперед на дорогу, и Милочка рассказывает о своем утреннем приключении. Неужели утреннем? Кажется, уже столько времени прошло…

— Ну и что ты мне посоветуешь? — спросила Милочка. — Как мне себя вести? Вот ты куда бы пошел, обидевшись?

— Писать бы сел.

— А Дима?

— С приятелем пошел погудеть, с приятельницей поболтать, в Интернет мог загрузиться. А чего ты все о нем думаешь? Ты думай о себе.

Милочка опешила.

— Как это?

— Да так. Вот ты взяла и уехала. Тебе хорошо было?

— Хорошо.

— Свободу почувствовала?

— Почувствовала.

— Потом родителям нажаловалась, базу подвела, почему право на свободу имеешь. А может, ты и так имеешь право свободной быть, без обид? Ты подумай.

Милочка открыла рот, собираясь что-то сказать, возразить, но тут же и закрыла, так ничего и не сказав.

— Видала Веруню? То-то! О чем ей спрашивать? За версту видно, что с человеком творится, а когда такое творится, все стратегии и тактики побоку. Я и тебе такого желаю.

Может, Саня сказал не совсем то, что хотела услышать Милочка. Может, он и совсем не то сказал. Но сказал он такое, о чем и впрямь стоило задуматься. Задуматься следовало, чего же Милочка хочет от жизни…

Они приехали в Посад и правда поздно, но очередной Санин жилец по имени Виктор еще не спал. Сидел на кухне с начатой бутылкой и явно ждал хозяина.

Взгляд, которым он уставился на Милочку, откровенно говорил: вот это да! Про себя Виктор недоумевал, что такого находят в этом горбоносом бабы. Они у него одна другой лучше. Виктор ухмыльнулся. Палыч-то, оказывается, ходок. Только Верка из дому, он другую привез. Собственная беда показалась ему еще обиднее. Он бы тоже мог самых клевых снимать. А у него облом. И еще какой! Со всеми надеждами, похоже, можно распроститься!

— Садитесь, выпьем по рюмочке для знакомства, — пригласил он, желая рассказать Александру Павловичу о своей беде.

— Спасибо, — сухо и даже с оттенком брезгливости сказал Саня, — я сам не злоупотребляю спиртными напитками и вам не советую!

Ему было крайне неприятно присутствие в доме полупьяного Виктора. Когда он только уберется? Все, что поначалу ему казалось в юноше симпатичным, теперь раздражало: глаза — водянистые, шея — тонкая. Мозгляк.

— Да я тоже не злоупотребляю, — обиженно сказал Виктор. — Горе у меня.

Саня досадливо поморщился и вздохнул. Понятно, какое горе. Билетов не взял. С утра сказал, что уедет, и нате вам, пожалуйста! Интересно, долго он еще собирается тут кантоваться?

— Я понимаю, что вы огорчились из-за билетов, — сказал он. — Я тоже огорчен не меньше вашего. Но пить все-таки не буду. И надеюсь, не сегодня-завтра вы все-таки уедете.

С этими словами Саня взял Милочку за руку и направился к лестнице на второй этаж — они там, у него в кабинете, еще чайку попьют, посидят, поболтают.

— Матисс, типа это, у меня тю-тю, — мрачно сообщил им в спину Виктор.

— Надеюсь, Витя, вы не думаете, что это я его тютюкнул? — спросил Саня саркастически.

Ничего, кроме желания задержать их с Милочкой в своей малосимпатичной компании, Саня не увидел в сообщении Виктора. И постарался как можно скорее отделаться от путаного неинтересного рассказа, который непременно занял бы минут сорок, если откликнуться на него сочувствием.

— Вот вы смеетесь, Александр Павлович! — с еще большей обидой проговорил Виктор. — А я с вами горем хотел поделиться…

— Ваше горе я буду делить завтра, — отчеканил Саня и потащил Милочку за собой наверх.

Обиженный Виктор глядел им вслед, хотел еще что-то сказать, но загляделся на ножки Милочки, которые аккуратно шагали по ступенькам лестницы вслед за Александром Павловичем. И, глядя на эти стройные, безупречные ножки, понимающе присвистнул: когда такое счастье свалилось, ясное дело, не до чужого горя. А горе было такое — хоть в голос вой! Пропал у него рисунок! Пропал! Вот какое было горе!

Глава 15

Старики, Павел Антонович и Наталья Петровна, все ворочались и ворочались на широкой кровати. Не спалось им что-то. Комары, наверно, мешали. Или душно казалось. А может, косточки ломило после трудового дня. Наконец Павел Антонович не выдержал:

— Да будет тебе, Наташа! Они давно крепким сном спят, о нас и думать забыли, а ты все в голове ворочаешь, так ли будет или этак. Хорошо или плохо?

— Ох, Паша, что же делать, если думается. Ты и сам о том же думаешь, тоже сон от глаз летит.

— Думаю, — согласился Павел Антонович. — Но давай рассуждать здраво: для нас главное, чтобы Милочка здорова была, а остальное — пустяки. Много мы с тобой семей знаем, чтобы без колдобин и рытвин жизненный путь прошли? Нет таких! И у нас с тобой не с первого раза заладилось. Вот и она пусть опыт наживает. Как решит, так и хорошо. Наше дело маленькое, будет зять, с ним поладим, не будет зятя, Милочку будем поддерживать. Так я говорю?

— Так, Пашенька. А мне, знаешь, как трудно к такому прилаживаться? У меня все внутри переворачивается, как о нем подумаю. Обижал и будет еще обижать нашу Милочку, а я ему и котлеты жарь, и рубашки гладь…

— А ты не гладь. У них теперь все по-своему, едят по кафе, носят майки мятые, так что не заботься. Я только знаешь, что думаю: зять — дело наживное, а главное, чтобы Милочка ребенка родила. Ребенок ее по жизни за собой и поведет, заботы, хлопоты, о себе думать некогда, и на старости лет есть о чем подумать.

— Вот как нам с тобой, — подхватила Наталья Петровна.

— Конечно! А то придется думать только о ломоте да мозолях! Страшное дело!

Они засмеялись.

— Конечно, внука нам с тобой пора иметь, — согласилась Наталья Петровна. — Пока силы есть. А то одолеют болезни, и внуку не рад будешь.

— С внуком не одолеют! Он любую болезнь победит! — высказал свое мнение Павел Антонович.

— А ты не прав, что все равно, какой зять, — опять свернула на зятя Наталья Петровна. — Важно, очень важно, какой отец у ребенка. С мужем можно развестись, а с ребенком? Родишь, не подумавши, а у сына характер весь в отца. Вот и майся всю оставшуюся жизнь. Я не зря твержу Милочке, пуд соли съешь, семь раз отмерь, а тогда и рожай ребенка! Но они разве слушают?

— А ты кого хочешь, внука или внучку? — спросил Павел Антонович. — Лично я хочу девочку. Ты меня знаешь, я девочек люблю! — добавил он и обнял жену покрепче, глаза его озорно заблестели в светлых летних потемках.

— А я так мальчиков предпочитаю, — ответила жена ему в тон и ласково потерлась о небритую щеку, и они опять тихонько рассмеялись.

— Тут Иринка такое учудила, — принялся рассказывать Павел Антонович, а потом спохватился. — Слушай, нам же надо завтра с утра к Ляпуновым сходить и к Лилии Павловне, они вроде продавать собирались. Узнаем, потолкуем, может, и выгорит! Дело-то хорошее.

— Хорошее дело, — подтвердила Наталья Петровна. — Я рада буду, если Ляля с Мишей рядом поселятся. Им от нас помощь, и нам веселее.

Они стали вспоминать, какой дом у Лилии Павловны и какой нее участок, что посажено, а чего недостает. Сравнивать, чей дом лучше, Лилин или Ляпуновых. Прикидывать, какую могут запросить цену. И за разговором, конкретным, житейским, мало-помалу отвлеклись от беспокойства и заснули.

Зато Миша с Лялей продолжали шептаться в соседней комнате. Им было, о чем пошептаться. Их разговор начался с того, чем кончился разговор стариков. Ляля принялась мечтать вслух о домике, садике, где что она насадит, какой огород заведет.

— А в лесу тут грибов видимо-невидимо, — добавила она. — Мы с тобой будем белые корзинами таскать.

Мише даже слова не удавалось вставить в Лялины мечты, так быстро они торопились одна за другой.

— Да погоди ты секундочку, — взмолился он. — Летишь, не оглянешься. Я за тобой не поспеваю.

— А ты поспевай, — назидательно сказала Ляля и собралась добавить еще что-то, но тут Миша перехватил инициативу в свои руки и огорошил Лялю давно заготовленной информацией, которая у него все отстаивалась и укладывалась.

— Я получил письмо из американского университета, меня приглашают пока одного прочитать там спецкурс, но если я там закреплюсь, то мы можем все втроем, с Иринкой вместе, навсегда переехать в Америку. Как тебе такое предложение?

— Предложение застало врасплох, — помолчав, сообщила Ляля и уселась на кровати, положив подбородок на колени и обняв их руками. — Ты видишь для себя новые горизонты, навострил лыжи и приготовился ехать? Я тебя правильно поняла? — спросила она, и тон у нее был даже не инквизиторский, а просто-таки убийственный.

— Нет, — не согласился Миша, который вовсе не собирался ссориться, а собирался просто-напросто обсудить возникшую возможность. — У предложенной тебе задачи существует несколько решений, и мы вместе найдем оптимальное.

— Значит, задача для тебя существует? — ядовито поинтересовалась Ляля. — И ты ее решаешь? А чем, спрашивается, тебя не устраивает Москва и твоя работа?

— А с чего ты так рассвирепела? — удивился Миша. — Я в первую очередь о тебе и Иринке подумал. Может, ты хочешь на новые рубежи выйти? Новый обзор, новый простор. Для Иринки хочешь новых возможностей? Такими предложениями не разбрасываются. Получить приглашение на работу в Америку любому лестно. И не каждый такие приглашения получает. Так что давай подумаем всерьез, все взвесим и решим по совести, хотим мы выехать в Новый Свет?

— Мне и Старого до старости лет хватит, — твердо отчеканила Ляля. — Вот уж куда я никогда не хотела, так это в Америку. С культурой там слабовато. Еще американский писатель Фолкнер это очень отчетливо отразил. И работаю я с русским языком, а не с английским, так что мне там вообще делать нечего.

— Ну а с Ириной как? Может, о ней подумать? Многие едут ради детей.

При этих словах Ляля так подскочила, что чуть было не свалилась с кровати.

— Падай, падай, я поймаю, — успокоил ее муж. — Но ты, я смотрю, близко к сердцу принимаешь наш возможный отъезд.

— Еще бы не близко! Все вокруг разбегаются, как тараканы. Говорят, там булки слаще! Или не так?

— Так, — сокрушенно кивнул головой Миша.

— Тот уехал, этот поехал. Один навсегда, другой на год, но вернется или нет, неизвестно, — продолжала Ляля. — Выходит, ценят там наших специалистов. Хорошие специалисты, так?

— Так, — снова кивнул Миша.

— И значит, пусть наши хорошие специалисты чужих детей учат, а свои дети кое-как перебиваются, так?

— Так, — снова машинально кивнул Миша, но тут же замотал головой. — Нет, не так! Ох и вредная ты, Лялька!

— Я не вредная, я полезная, — сердито ответила она. — Я заинтересована, чтобы Ирину в хорошие руки отдать, как раз специалистам, а не абы кому! Ты Эфраимсона читал?

— Не читал. Кто таков?

— Гениальный генетик. Работать был способен по целым суткам, и, когда его посадили, он даже не огорчился. «Я и так никуда не выходил, в моей жизни ничего не изменилось», — сказал он и продолжал работать. Ну, так вот, у него есть исследование, в котором он проанализировал выживаемость общества и установил, что дольше других держатся те, где заботятся о стариках и детях, ясно?

— Ясно! Вот мы об Ирине и позаботимся, будет учиться в престижном американском университете!

— Не верю я в образование на чужом языке! — жестко ответила Ляля. — Кое-какие сведения, выхваченные из чужого потока, не образование. Вот ты — преподаватель, а ты задумывался, что такое образование? Образование человека, вот что это такое. Человек должен образоваться, ясно? Если живешь на чужом языке, должен чужое нутро усвоить. Или вообще жить без нутра, имитируя принятое поведение, как дрессированная собачка. А что такое культура, знаешь?

— Ну-ка объясни! — Миша с интересом слушал ночную Лялькину лекцию. Интересна ему была в первую очередь сама Лялька, вот уж кто человек неравнодушный, глаза у нее блестели, щеки горели.

— Национальный опыт выживания — вот что такое культура! У каждой нации свой, потому мы друг другу и интересны. Делимся, так сказать, опытом, сверяем, перенимаем, осознаем, какие мы, какие другие. Мы вот в такие переделки попали, терпение и смирение наработали, а вы что? А мы чувством собственного достоинства спасались. Надо же! А нам не до него было. Но стоит подумать. Ценная вещь — собственное достоинство! Так между собой культуры разговаривают, ясно?

— А ты у меня философ. — Миша нежно притянул к себе жену.

— Философствование — это русский способ выживания, — тут же отозвалась Ляля. — С кем в очереди ни поговоришь, все философствуют.

— И что из этого следует? — уточнил Миша. — Что с Бруком мы дела не имеем?

— Почему? Дружеское сотрудничество и общение по Интернету, — подвела итог Ляля. — Но это я так считаю. А ты скажи, как ты. Твои интересы моя точка зрения ущемляет?

— Ну-у, в некотором роде, — вынужден был признать Миша. — Конечно, прочитать спецкурс по своей теме в американском университете престижно.

— Ну и прочитай, — согласилась Ляля с неожиданным для себя спокойствием. Так она боялась, так нервничала, так переживала, что Мише вдруг придется уехать, а теперь какие-то несколько месяцев ей показались пустяком. По сравнению-то с вечностью. — Это же ненадолго, месяца на два-три. На сколько они зовут?

— На полгода.

— В институте отпускают? — деловито осведомилась Ляля.

— Не говорил еще. Ты у меня первая и главная инстанция. Как скажешь, так и будет.

За окном еще горела красноватая заря, которая все никак не хотела гаснуть, в окно заглядывали жарко-оранжевые лилии, в углу комнаты тихо посапывала Иринка. Ляля смотрела на Мишу, взгляд притягивал его, он приблизил к ней лицо, и они поцеловались. А когда поцеловались, Миша сказал:

— Знаешь, я подумал, подумал и решил — нечего и мне суетиться. Мотаться куда-то, к черту на рога. А зачем? Мне с тобой и тут хорошо, Ирка у нас под боком. И потом, у меня такая тема есть — закачаешься! Я давно над ней думаю, а теперь можно будет всерьез засесть и ею заняться.

Миша стал рассказывать Ляле о своей потрясающей теме, а она, свернувшись калачиком, стала потихоньку задремывать. И когда уже совсем приготовилась нырнуть в сон, прошептала:

— Мы тут обязательно домик купим. Продадим бабушкино подаренье и купим…

Глава 16

Диме пришлась по душе лихость Милочки. Такого он от нее не ждал. Держал за мямлю. А она, выходит, лихая! Ни за что не держится. Отчаянная. И оттого, что она оказалась совсем другой, непривычной, дерзкой, решительной, ему вдруг стало свободно и весело. Открылось пространство для действий, для отношений. Жизнь больше не сводилась к соблюдению затверженных правил. К правилам он привык, соблюдал их. Но от правил ему становилось скучно. Жить по правилам безопасно, а без правил живее. Мать всегда требовала от него правильности. Он старался. Но радости не испытывал. Оживал, когда занимался спортом — там всегда оставался риск. И с друзьями — дружба тоже всегда подбрасывает испытания, аховые ситуации. Какая дружба без ночного полета на помощь? «А матушка-то сама по правилам не жила», — вдруг с добродушной ехидцей подумал Дима. Без осуждения. Наоборот, с приятием и пониманием. Кто знает, может, и с матерью у них изменятся отношения, если она перестанет быть пай-мамочкой, а он пай-сыночком? «Жить лучше не по правилам, а по сердцу», — пришла в голову Диме незамысловатая мысль. А ощущения, что они с Милочкой расстались, не было ни на секунду. Наоборот, может, только теперь и встретились.

А на дачу он ехать не хотел. И был рад, что избавился от этой поездки.

Дело было не в родителях Милочки, а опять все в тех же дурацких правилах и соблюдении всяческих приличий. Сами по себе Милины родители, наверное, были симпатичными, славными людьми. Но как он сам, среди взрослых, старших, к которым он пока еще себя не причислял, они тоже напрягались, выпрямляли спину, надевали костюм и галстук и улыбались фальшивой улыбкой. Как только он себе представлял эту встречу на даче — взаимную повышенную внимательность, преувеличенную доброжелательность, сидение с улыбками до ушей, боязнь что-то ляпнуть, внутреннее напряжение и неловкость, ему становилось тошно. Беда была в том, что правилами приличия люди всегда маскировали взаимное недоверие и недоброжелательность. Не случайно любезности и воспитанности хватало только для чужих, а своих не щадили, резали правду-матку, хлестали наотмашь. О чем это говорит? О том, что естественным для каждого было жить не по сердцу, а с сердцем. Не любить, а требовать. Не принимать, а осуждать. А Димино поколение было против фальши. Злые? Ну и злые. Грубые? Ну и грубые. Зато не врем. Дима на открытый бунт не отваживался. Он очень дорожил матерью. Она была в его жизни подарком. Он не хотел, боялся его потерять. Он его заслуживал. Соответствовал всем материнским требованиям. Неприятностей матери хватало, и требовала она, чтобы стал удобным. Безопасным. Не приносил огорчений. Привык к костюму, к галстуку, к доброжелательной фальшивой улыбке. Он привык. И тоже стал очень ценить безопасность. Безупречная Милочка ее гарантировала. Но получалось, что с ней он никогда не сможет быть самим собой, таким, каким становился с близкими друзьями, в горах, на яхте… Поэтому он, наверное, и не сказал ей ни разу, что любит ее. Даже когда решил жениться и сделал предложение. А как иначе? Он был обязан. Как честный. Как порядочный. А она оказалась тоже максималисткой. Свободной. Решительной. Независимой. Одним махом разрушила все его обязательства. Освободила. И Димыча подхватила горячая волна любви. Да, он любил ее. Жизнь с такой Милочкой была непредсказуема и интересна. И как же ему хотелось жить! Все это было до того здорово, что он подпрыгнул и сорвал листок с высокой ветки. Никакая она не безупречная, она своя, своя в доску, Милка, Милюга, Миластик и… просто Ластик. Димыч шел и ощущал ту счастливую радостную свободу, которая придает сил, рождает мечты, вызывает блаженную улыбку, в ответ на которую невольно улыбаются прохожие. Шел и радовался: отлично получилось, она там отдохнет полноценно со своими, не будет напрягаться, следить, кто кому понравился не понравился, угодил не угодил. А он ей тем временем какой-нибудь сюрприз приготовит. И по мобильнику ее выловит. Только надо что-нибудь помасштабнее. Чтобы не хуже, чем она, ошарашить. Например, расписать их спальню. Чтоб вошла и ахнула. По беленым стенам здорово получится. Единорога нарисовать с хитрым взглядом. А что? Он и художественную школу посещал. Это потом одним английским с утра до ночи занимался.

Он пошарил в кармане, ища ключи от Милочкиной квартиры. Ключей не оказалось. Жаль. А то бы он там уж точно чего-нибудь начудил. Но и это еще впереди! Начудят вместе! Ох и интересная у них пойдет жизнь! Своя, личная, такая, какую сами захотят! Не по-маминому, не по-папиному!

Дима открыл дверь своей квартиры, где давно уже не был. На него пахнуло привычным домашним запахом, и он, к своему удивлению, не обрадовался, а сразу скис. Пыль, книги, мамины одежки, чашки, окурки, как всегда, она собиралась второпях. Мамина жизнь его сейчас не интересовала, ему хотелось другой, своей собственной. Он открыл дверь к себе в комнату, вот там было все по местам — компьютер, принтер, стопки распечаток. Но это была работа, а он сейчас находился в отпуске. Модели яхт на полке, истрепанный словарь английского, шахматы, их ему Валерка в шестом классе подарил. Прошлая, прожитая жизнь. Хорошая, но прошлая. Машинально он врубил телик. По одному каналу новости в костюмах. По другому палят с искаженными лицами. По третьему длинноногая блондинка, прищурившись, наслаждается кофе. Димыч посочувствовал старушкам, вот кому деваться некуда, кушают, что дают. А он, пожалуй, смотается в тренажерный зал. Разомнется как следует, потом в бассейне поплавает, потом где-нибудь в центре со вкусом поужинает, есть там ресторанчики, где очень прилично кормят, а заодно и придумает, чем Ластика удивить. Как он там, Ластик? Тоже, наверное, уже скучает, но фасон держит и какие-нибудь оладьи с яблоками печет. Кстати, ему нужно будет завтра одну статейку для журнала набросать, а к вечеру он Ластику позвонит и… А может, и с утра пораньше. Доброе утро, Ластик! Я тебя люблю!

Со спортивной сумкой на плече Дима вышел из подъезда и на секунду приостановился — навстречу ему по двору шла ослепительная черноглазая красотка в мини-юбке и покачивала бедрами. Ладно бы шла! Подошла вплотную и влепила Димычу огненный поцелуй. Глаза у него широко раскрылись от неожиданности, он пригляделся повнимательнее и узнал школьную подружку Настасью.

— Ну, ты, Аська, даешь! — сказал он с искренним восхищением. — Куда собралась?

— Замуж, — сообщила Аська.

— За кого, если не секрет, — с живым любопытством осведомился Димон.

Аська тоже максималистка-экстремистка, Валерка вон уже сколько лет по ней сохнет, а она родила своего Ванечку от какого-то двухметрового хмыря. Правда, и того тоже отшила. Теперь опять замуж собралась.

— За Валерку.

Новость ошеломляющая, но прояснила многое. И утреннюю Валеркину просьбу тоже.

— А мне Валерка ни гу-гу, друг тоже мне называется, — сделал обиженную мину Дима.

— А он еще не знает, — утешила его Ася. — Я тебе первому говорю.

— Ладно! Кончай голову морочить, — расхохотался Дима. — Я уши развесил, слушаю, включаюсь, а ты лапшу вешаешь! Скажешь тоже, не знает! Ври да не завирайся!

— А я когда-нибудь врала? — оскорбленно подняла огромные черные глаза Аська.

— Не врала, — вынужден был признать Дима.

В самом деле Анастасия Сергеева с детства отличалась патологической правдивостью, за что ей неоднократно доставалось. А вот Дима не отличался. И ему доставалось гораздо реже. Сейчас он тоже не стал признаваться, что Валерка поутру занимал у него деньги, а значит, все-таки в курсе Аськиных планов. А она, значит, не такая уж правдивая. Но он не в претензии. Все люди с годами меняются.

— Давай присядем тут на лавочке, расскажешь, как идут дела, — предложил он.

Они уселись рядышком и с удовольствием оглядели друг друга.

— Клевые мы ребята, — подвела итог осмотра Ася.

— И не говори! — согласился Дима. — Ну, давай рассказывай, что хорошего?

— Сейчас расскажу, только позвоню Валерке. А то он закажет тур на Мальту, а я уже передумала.

Так. Значит, все-таки не врала и попусту не трепалась. Неужели у них с Валеркой действительно дело на лад пошло? Что Валерка молчит, тоже понятно. Он уже знает, что у Аськи семь пятниц на неделе.

— Валера, — заговорила она по мобильнику, — я тебе про Мальту ляпнула, а потом со знающими людьми посоветовалась. Говорят, не стоит, голо очень, жарко, ребенку будет неинтересно. Ты никуда еще не ходил? Ходил? И что? Не взял? Правильно. Мне тут другое предложили. Плавни. На Волге. Там тоже голо (тут Ася хихикнула). Зато дешево. И рыбалка, говорят, офигительная! Я — за. Ты Ваньку рыбу ловить научишь. Ты тоже? Ладно. Пока. И я тебя.

Значит, деньги Валерка занимал не на свадьбу, а на эту самую Аськину Мальту. А смешно было бы, если бы они с Ластиком гуляли на Валеркиной свадьбе, пожертвовав, так сказать, своей. А с чего это пожертвовав? Отпраздновали бы обе вместе. Еще даже лучше. А Аська, значит, не переменилась. По-прежнему не врет.

— Значит, ты, Аська, замуж выходишь, — начал он, но тут у него заиграл мобильник, он извинился и нажал кнопку. Звонил Валерка.

— Димыч, ты где? На даче?

Дима опять не стал ни в чем признаваться и промычал что-то невнятное.

— В понедельник в Москве?

— В Москве.

— Я тебе с утра в понедельник две штуки отдам. Утро начнешь с получки. Остальное позже. Привет. Пока.

Дима даже не успел слова вставить, как друг уже отключился.

— Я тоже хочу в плавни и рыбачить, — сказал он Аське.

— Кто мешает? Поехали! — тут же откликнулась она. — Мы двинем, я думаю, на той неделе. А сколько пробудем, посмотрим. Как поживется.

— Но я не один, — предупредил Дима. — Я вдвоем. Я тебя с Милой ведь знакомил?

— Не успел. Поедем — познакомимся. Какие проблемы?

— Мне сначала с ней посоветоваться надо. Может, у нее другие планы. Ты мне давай про плавни подробно рассказывай, а то спросит чего, а я дурак дураком.

Ася рассказала, какие знала, подробности про Волгу, про жару, про рыбу. Дима просто застонал, услышав, какую там ловят и в каких количествах.

— Фотоаппарат надо будет взять. Да за такую рыбалку душу отдашь! А ты, Ась, тоже любишь ловить рыбу?

— Валерка любит, и Ванька полюбит. У них должен быть мужской контакт.

— Понял.

Дима понял, что Аська всерьез собралась за Валерку замуж. Добился своего Валерка. Молоток.

— Слушай, а я тебя не зря сегодня встретила, — вдруг обрадовалась Ася. — Пойдем, ты мне поможешь кое-что в комнате передвинуть.

Дима удивленно пожал плечами, но пошел за Аськой следом — мебель так мебель, передвинуть так передвинуть. Но на всякий случай спросил:

— А Валерка-то где? Он чего мебель не двигает?

— Во-первых, я хочу сделать ему сюрприз. Придет и убедится, что у меня все серьезно. А во-вторых, ему некогда, он бомбит, деньги на нас с Ванечкой зарабатывает.

— Ясно, — сказал Димыч и взялся за шкаф.

— Понимаешь, врать я не умею, но и говорить мне не всегда охота, — продолжала Ася, берясь за веник, чтобы вымести подшкафную пыль. — Я предпочитаю де-факто. Приедет мама с Ваней, Ваня спит тут у окна за шкафом, мы с Валерой здесь, поближе к двери. Все ясно и понятно, без всяких там обсуждений. Погоди, я тебе помогу. — Она бросила веник и встала с другой стороны софы. — Она в тот угол поедет. Я сейчас тоже подтолкну.

— А у твоей мамы не будет инфаркта? — осведомился Дима и софу выпустил. Он бы не рискнул устраивать своей маме подобные сюрпризы.

— Что ты! Она Валерку любит, — беспечно отозвалась Ася. — Вот когда я Максима вместо Валерки привела, мог бы быть инфаркт, но не было же. Так что все в порядке.

— Тебе виднее, — коротко заметил Дима и снова взялся за софу. А про себя подумал: мамы — дело тонкое, у каждого своя, со своими особенностями; вот он тоже был уверен, что мама обрадуется, а вышло совсем по-другому. Но и этим своим наблюдением делиться не стал. Любит де-факто, пусть получает де-факто.

Покончив с перестановкой, Ася довольно обошла комнату.

— Вот это, я понимаю, сюрприз! — одобрительно сказала она. — Сразу видно, вокзал на троих. Скоро Валерка приедет, будем ужинать.

— А может, сходим в кафе, там поужинаем, новоселье отметим, — предложил Дима. — Заодно поездку обсудим. Устроим Валерке второй сюрприз.

Про себя он подумал, что для Ластика сюрприз сам собой приплыл в руки. Ему стало еще веселее, и он добавил загадочную фразу:

— Если Валерка при деньгах, то я угощаю.

Глава 17

В последнее время Саня, просыпаясь, вскакивал не сразу. Лежал, думал. За ночь приходили важные мысли. Не хотелось их упустить. Начиналась работа, которая потом завершится за письменным столом. Он дорожил утренней тишиной, покоем, неспешным потоком картин, впечатлений. За окном сияло солнце, переливалась разноцветными огнями роса на яблоне. Яблоня искрилась, сияла. Саня вспомнил Верин искрящийся взгляд. Искра побежала, и он побежал на помощь. Вот она, энергия любви. Передается мгновенно. Заряжает. Придает сил. Интересно все-таки, как у нее с Вадиком сладится?

В том, что Вадим откликнется на искрящийся заряд, у Сани сомнений не было. Как не откликнуться на магнетизм живой могучей жизни? Человек откликается на него бессознательно. Повышением творческой энергии, жизненного тонуса. Он это по себе знал. А вот потом… Как потом он себя поведет? Может отгородиться, защититься, лелея ожог от прошлой влюбленности. Будет оберегать собственный покой, цепляться за независимость. А может, очертя голову, ринется навстречу. Примет радость и боль. Да, самое главное — не испугаться новой боли и страдания. Не заморозиться. А он сам, Игрунок, к чему готов? Женские влюбленные и страдающие сердца его взбудоражили. Поманили обещанием нестерпимого счастья. Безутешного горя. Вчера он толковал Милочке о свободе. Советовал думать о себе. У него самого свободы хоть отбавляй. И о себе он может думать с утра до ночи. И что? Счастлив? По-своему, безусловно. Но не тем сумасшедшим щедрым счастьем любви, когда вдруг становишься всемогущим. Когда открывается второе зрение. Работает интуиция. Когда внезапно приходит столько важных пониманий, открытий. Ты открыт, и тебе открывается. Открывается сама жизнь. И ты живешь. Каждой клеточкой, всем существом. И получаешь не только дары, но и удары. Они тоже так болезненны, так чувствительны. И тогда ты закрываешься снова, отгораживаешься. Мир опять тускнеет, потухает. Но ты не замечаешь этого. Тебя это не печалит. Занимаешь себя суетой, надобностями, необходимостями. Часто доволен, изредка даже кажешься себе счастливым. Правда, оглянешься назад и ничего не можешь вспомнить. Память фиксирует только озарения чувств. Чувство, как фотовспышка, запечатлевает картину, и она остается в памяти. А ты, жалея себя, отдаешь предпочтение бесчувствию. Так проще. Безопаснее. Любить значит рисковать. Жить и ставить жизнь на карту. И похоже, что он, Саня, готов рискнуть. Саня счастливо засмеялся. Хорошая штука жизнь! Вон оно, счастливое ликование. Вера. Яблоня. Милочка, присоединяйся! Эх, девчонки! Летите во весь опор! Горите, не сгорая! Как яблоня поутру в преображающем свете солнца!

Внизу хлопнула дверь, и он вспомнил о Викторе. Та-а-к! У этого что-то там стряслось с Матиссом. Неужели придется влезать в чужие дрязги? Нет. Не будет он в них влезать. Чужой племянник сам разберется, не маленький. У него есть о ком подумать — Вера, Милочка. На Саню снова повеяло радостным Парижем, завораживающим магнетизмом любви. Сиянием, свечением. Он вышел на солнечную сторону жизни и в тень погружаться не собирался. Саня с детства терпеть не мог детективов. Что за радость узнать, что ближайший друг — предатель, жена — изменница и отравительница, сын или дочь — подколодные змеи. В детективах чем ближе человек, тем опаснее. Жизнь, слава Богу, добрее, щедрее. И сам ты — щедрый, отзывчивый — куда счастливее. И свобода дается человеку для того, чтобы ощутить свою силу и возможность далеких людей делать близкими. Милочка поймет это, почувствует. Она не замкнется в своей обиде. Подставит бархатистую щечку ласковому солнышку, насладится его добротой, а там, глядишь, и обиженная щека забудет об оскорблении. Может, и у Виктора не произошло ничего серьезного. Мало ли что с пьяных глаз почудилось? Может, он просто внимание к себе привлекает. Стосковался в одиночестве на свободе и общества захотел, тепла, сочувствия.

Чудесный аромат кофе защекотал Сане ноздри, и он вскочил: не иначе Милочка взялась за хозяйство.

Спеша вниз по лестнице, услышал певучий Милочкин голос:

— Саня! Ау!

Утренняя Милочка была еще милее вечерней, о чем Саня тут же ей сообщил, поцеловав бархатистую щечку ласковым братским поцелуем. «Нет! Нет! Только любовь, и никаких детективов!» — воскликнул он про себя.

— А я так хорошо выспалась, — сказала она и по-детски потянулась. — Вот решила кофейку попить. Присоединишься?

— С радостью. Только душик приму холодненький.

Дажеради милой Милочки он не станет менять привычного распорядка.

— Подождешь? — спросил он.

— Подожду, — согласилась она.

И он побежал под ледяной водопад. И уже весь горящий, радостный уселся за горячий кофеек с бутербродами.

На запах кофе появился и Виктор. Лицо осунувшееся, помятое. Чужеродный элемент в сияющем солнечном утре. Поздоровался и сразу принялся рассказывать, как побывал в гостях у очень клевого парня, закорешился с ним, обо всем столковался. Договорился даже, что тот заберет у него все дядькины работы. Ну и с Матиссом тоже посодействует. По-хорошему договорился, по свойски, по-человечески. Потому что другой спец больно важным оказался и развел большую мороку. Но не суть. В общем, с Егором они закорешились, и все у них пошло как по маслу. Выпили, конечно, не без этого. Но не так, чтобы чересчур. До Посада Витек благополучно добрался. А утром хватился, папки нет. Где она, папка? Где рисунок? Ясное дело, у Егора забыл. Где еще? Позвонил Егору, а тот говорит, нет у меня никакой папки. Ты ее с собой забрал. Еще ругать начал — такой-сякой, шляпа дырявая! Вспоминай, где оставил? Я тут людей на уши ставлю, а ты дурака валяешь! Кем я буду в их глазах выглядеть! Ты меня подводишь! Реноме мое роняешь!

— Так на меня орал! Не знаю, что теперь и думать! Я уверен, папку забыл у него. А он — нет папки, и точка! И на меня! На меня! Неужели так бесстыдно врать можно? Смотреть в глаза и врать! — возмущался и одновременно убивался Виктор. — Мы ведь с ним в Тамбов собрались ехать. А теперь что? Кто он, этот Егор? Друг или гад ползучий? Ехать мне с ним в Тамбов или идти брать за горло?

Саня с усмешкой покрутил головой — вот, пожалуйста, наглядный пример, детектив в действии: друг, который через пять минут оказался злейшим врагом.

— Хорошо еще, что не в старом друге сомневаетесь, а, можно сказать, в случайном знакомом, — сказал он. — А как к нему относиться, ехать не ехать, вам решать. Какие тут могут быть советы?

Милочка помешивала ложечкой сахар и внимательно слушала. Она уже вошла в курс дела, выслушала историю племянника, папки, рисунка и, сочувственно вздохнув, сказала:

— Делать теперь нечего, Виктор. Никому вы ничего не докажете. Если бы этот рисунок хоть где-то числился, прошел экспертизу, вы получили бы на свое имя заключение. Или застраховали бы этот рисунок. Тогда могли бы искать. А так… Даже если найдете, ничего не докажете. Считайте, подарили его кому-то, — может, Егору вашему, а может, пьянице на остановке, — попрощайтесь и живите дальше.

— Вам легко говорить, попрощайтесь! Живите дальше! А у меня, может, вся дальнейшая жизнь с этим рисунком связана? У меня, может, все будущее рушится! И чтобы так нагло врать! Нет, такое у меня в голове не укладывается! Как так можно? Ни стыда, ни совести! Я Петра найду, мы с ним вместе пойдем и рисунок из Егора вытрясем. — Виктор чуть ли не орал, и на глазах у него закипали злые слезы.

Сане было удивительно, что Виктор так переживает потерю. Еще недавно он и имени Матисса не знал, цены тем более, а теперь его так и колотит. Он же не о рисунке горюет, не о судьбе Матисса, а о деньгах. Жаль, что у Бережкова такой племянник.

— При чем тут Петр? — спокойно продолжала разбирать чужое горе Милочка. — Он-то чем вам поможет? Он при вашем разговоре не присутствовал. Откуда ему знать, где и когда вы забыли папку с рисунками? Даже скажу вам по секрету, что ваш Петр скорее поверит своему знакомцу, чем вам. Он его хоть как-то знает, а вас видел в первый раз. Нет, кончено дело. Попрощайтесь и забудьте, — еще раз повторила она свой совет и занялась кофе. И занялась с наслаждением.

— А с Егором-то как? Мы же с ним так душевно сидели. И вот… Понимаете?

— Понимаю. Вполне возможно, он честный человек, а папку вы забыли в электричке. Но может, и нет. Может, он взял ее и спрятал. Но вам он этого никогда не скажет. Мошенники, должна вам сказать, всегда удивительно душевные и обаятельные люди. Веселые, анекдоты всегда рассказывают. А им иначе как мошенничать? Я по своей работе часто имею дело с мошенниками, так что именно эти их качества мне прекрасно известны.

Саня только диву давался, как спокойно, уверенно и доброжелательно беседует с Виктором Милочка.

— Вы в милиции работаете? — недоверчиво и в то же время с какой-то тайной надеждой осведомился Виктор.

— Нет, занимаюсь туристическим бизнесом. И уж сколько встречается мошенничества со всевозможными сувенирами, не передать словами. Чего только не всучивают бедным туристам — и подлинные обломки Колизея, и лазуритовых кошек из пирамид, и автографы Леонардо да Винчи. Слава Богу, никто не требует экспертиз, подлинность удостоверяет место покупки — Рим, Египет, Милан.

Безжалостные, хоть и доброжелательные слова Милочки не утешили Виктора. Он сидел мрачнее тучи и все пытался сообразить, что же ему делать, но, видно, это v него не слишком хорошо получалось.

Саня понимал Милочку: лучшее отвлечение от своих проблем — чужие проблемы, но день был такой солнечный, что он предложил Милочке прогулку по Посаду.

— Сначала дом покажи, он такой старый, уютный, — попросила Милочка.

Саня любил свой дом и показывал его с удовольствием. Они обошли все закоулки, и Милочка все всплескивала руками и восхищалась хозяйственностью Саниных предков — все-то они предусмотрели, обо всем подумали. Только расхаживая вместе с сестрой по удобным лесенкам, заглянув и в светлую кладовку, и в темную, а потом даже в погреб, Саня понял, что предки у него понимали в домостроительстве куда больше, чем он. Но Милочка, видно, тоже отличалась таким даром и понимала, какой жизнью хотели зажить хозяева, строя этот дом, и эта жизнь была ей по душе.

— Понимаешь, тут для всех есть место, и для старичков, и для детишек. Никто никому не помешает, а жить будут вместе, — объясняла Милочка. — Расти, стариться, переходить из светелок наверху в нижние, поближе к земле и деревьям. Это дом для дружной, большой семьи. То-то у тебя гости не переводятся. Одиноко тебе, должно быть, тут одному.

— Не знаю, не задумывался. Может, в самом деле так, — согласился Саня с сестрой, — дом удобный, уютный, места на всех хватило бы. Одного не предусмотрели предки, что семьи может вообще не быть.

— Да, может не быть, — грустным эхом повторила его спутница. — И тогда становится вокруг пустынно и паутинно…

На это Сане нечего было возразить — в нежилых комнатах и пустынно, и паутинно. Но грустить не захотелось.

— Пойдем, я тебе лучше сад покажу, — тут же предложил он, не желая завязать в паутине печальных мыслей.

Осмотрели они и сад, на скамеечке посидели. Сад, как всегда, был живым и веселым, он опять успел зарасти, трава стояла по колено, в траве цвели какие-то незапланированные цветочки, летали и гудели пчелы.

— Хорошо! — одобрила Милочка. — И знаешь, так жить хочется! — сказала она и крепко поцеловала Саню.

Виктор, который и не хотел, а все поглядывал на парочку на скамеечке, опять позавидовал Сане: и чего в нем красотки находят? Непонятно. Опять какое-то мошенничество и обман.

— Теперь пошли в Лавру, — сказала Милочка.

— Свечку ставить? — спросил Саня серьезно, но в глазах у него прыгали лукавые искорки.

— Ага, — радостно откликнулась Милочка. — Непременно надо поставить. — И поглядев на Виктора, стоявшего у окна, прибавила: — И вы сходите поставьте. Положение у вас безвыходное, поставите и увидите — какой-нибудь выход да найдется.

Саня вспомнил про колечко и вздохнул: что поделаешь, если русский человек привык полагаться на чудеса, если они ему как воздух необходимы. А с другой стороны, на что еще ему полагаться? В социуме пути не проторены. Да и социума нет. Не общество, а куча мала какая-то. Каждая куча в царя горы играет. Спихивают друг друга, добро нахватанное делят. Одни схватились насмерть, другие отошли в сторонку и потихоньку ковыряются, лишь бы не трогали. Тут Саня получил толчок в бок, поднял голову и увидел, что они уже подошли к воротам лавры. Давно Саня тут не был и, когда вошел, удивился переменам — куда ни посмотришь, стоят ларьки. В одном монастырской снедью торгуют, в другом — монастырским квасом, в третьем — образками, в четвертом — предметами искусства, в пятом… опять, кажется, снедью. Молодые дородные батюшки с попадьями в платочках, но с накрашенными губами, и двумя-тремя малышами за руку степенно шествовали по дорожкам, направляясь в храм, — по всему видно, приехали из окрестных городков и селений, чтобы приложиться к святыне. На скамейках сидели полнотелые дамочки в сарафанах по случаю жаркой погоды, но, надумав войти в церковь, доставали из сумок ажурные кружевные шарфы и покрывали разом и головы, и голые плечи. Словом, жизнь кипела на все вкусы и всем на радость.

В церкви было полутемно, прохладно, горели золотым снопом свечи возле раки с мощами, монах в черной рясе просил высоким тонким голосом святого помолиться о нас. Саня любил этого святого, по всем свидетельствам, он был человек высокой души и высокой жизни, неустанные и некорыстные труды его принесли России большую пользу, чего не скажешь о многих других деятелях на ниве общего блага. Хорошо, что люди помнили его добро, до сих пор полагались на это добро и добра от него ждали.

Милочка с Виктором поставили по свечке, и опять они вышли на солнечный свет, после полутьмы показавшийся особенно ярким.

— Теперь пойдем пройдемся по городу, и я покажу тебе еще одну церковь, — предложил Саня Милочке. Поглядев на несчастного Виктора, он кивнул и ему, пошли, мол, с нами, хотя предпочел бы гулять вдвоем с Милочкой. Как ни странно, Виктор понял тайное желание Сани и отказался.

Саня показал Милочке церковь, которую расписал Сева, и ей тоже понравились цветы, что расцвели в простенках и обвили окна.

— Земной рай, — сказала она.

— Именно. Хочешь к творцу поедем? — невольно съерничал он.

— Хочу, — опять сказала Милочка.

— И про этого дурака заодно посоветуемся, — вздохнув, сказал Саня. — Хоть и хамоват, и простоват, а жаль его. Но тащить с собой не хочу. Навестим Всеволода Андреевича запросто и поговорим про Виктора между строк. Не хочу на друга лишнюю обузу вешать.

Позвонил Севе, договорился на вечер, пообещал белого вина купить, потому что жарко. И опять отправились гулять по пыльным уличкам, любоваться резными наличниками и цветами в палисадниках. От окраинных уличек Посада веяло уютом и домовитостью. Прижились люди, пригрелись. Милочка шла, задумавшись. По лицу ее бродила потаенная улыбка. И опять вдоль стен лавры вышли на центральную площадь со стадом туристических автобусов. Поодаль деревянный новодел приглашал отведать настоящую русскую кухню. Саня с Милочкой переглянулись. А что? Почему бы и не отведать? Самое время посидеть, отдохнуть и поесть как следует. Утром-то только кофейку попили.

Вошли, уселись на резную скамью, оперлись руками на солидный деревянный стол, порадовались прохладе.

— Ну, скатерть-самобранка, корми нас! — потребовал Саня.

Скатерть не отозвалась, подошла девушка в красном сарафане и приняла заказ.

Отведав настоящей русской кухни, оба поскучнели. До настоящей было далеко.

— Мою бабку бы им в повара, вышло бы дело, — вздохнул Саня, пытаясь выловить из горшочка хоть один кусочек обещанного мяса. — Вот бы тебе чем заняться, — обратился он к Милочке. — Почему не развиваешь наш турбизнес? Почему не воплощаешь туристические грезы на русской почве?

— Как видишь, уже воплощают, — отозвалась Милочка, думая о чем-то своем.

— Вижу, но вкус не тот.

Милочка улыбнулась.

— Туристу главное не вкус, а комфорт. Вот разбогатеем, и у нас тоже все будет удобно и просто. А когда просто, то и вкус ни к чему.

— Даже в пище? — спросил Саня.

— Даже в пище, — подтвердила Милочка. — Хорошо кормят за хорошие деньги, а задешево подают стандарт, но вполне добротный, который всех устраивает.

— Разумно. — Саня вспомнил свой парижский опыт и согласился, что так оно и есть.

Но вкус хоть к чему-то должен быть, тогда и вещи со вкусом, и дома со вкусом появляются…

Когда они вернулись домой, Виктора не было.

— Поехал Матисса добывать, — усмехнулся Саня.

— Кто знает, может, и добудет, — серьезно ответила Милочка.

За весь день она ни разу не заговорила о Диме, о страданиях, переживаниях, словно ничего подобного и в помине не было. Бродила, улыбалась чему-то, ела с аппетитом. Саня порадовался за сестричку — крепкий орешек, скоро не расколешь.

Глава 18

Милочка вдохнула острый запах краски и огляделась. Вокруг царил хаос, в котором только глаз мастера мог разглядеть идеально взвешенный порядок, продиктованный надобностями прихотливого, капризного и многотрудного ремесла художника. На огромном столе лежали тюбики с масляными и акварельными красками, угольные карандаши, пастель, сангина. Кисти и тряпки, банки и стаканы, бутылки с растворителем и папки с бумагой. А в углу холсты, подрамники и мало ли еще что! Милочка видела только заваленный разными разностями стол, стопы разных разностей на полу и полки, тоже занятые разными разностями. Они были некрасивые, эти разные разности. Нехудожественные. И она застыла на пороге, склонив к плечу голову, не зная, куда ступить. А Сева вглядывался в нее и не спешил приглашать и вести между мольбертами, полками, подрамниками к низкому столу с креслами, где обычно принимал гостей.

«Боттичелли! Надо же, Боттичелли! Кто бы мог подумать!» — умилялся он про себя, и у него уже чесались руки — хотелось сделать набросок, запечатлеть и эту современницу в майке и джинсах, но таящую в себе изысканное изящество расцветающего Ренессанса.

Со вздохом он подавил постоянное свое желание взяться за карандаш и с изяществом, присущим ему, подал Милочке руку, бережно провел узкой «тропой» и усадил в кресло. Немного поколдовал со шторой, чтобы свет стал помягче, и выбрал для себя место, откуда будет любоваться современницей. Он ее нарисует, но потом. По памяти. Никуда она от него не сбежит. Саня пробрался другой извилистой «тропой» между подрамниками, пробрался сам и сам поставил на стол бутылки с вином, сам разложил виноград и персики.

— А вы уже здорово разгреблись, — одобрительно сказал он, поглядев вокруг. — Можно считать, навели порядок.

— Так и считаем, — подтвердил Сева, взял бутылку, посмотрел на этикетку и одобрил: — Славно! Славно! — и отправился за бокалами.

Они выпили по бокалу вина за знакомство, и Сева повел извилистую беседу с затейливыми комплиментами, обласкивая и очаровывая Милочку. Милочка поддалась и уже откликалась милым кокетством. Ох, недаром, недаром Сева был мастером и женскую натуру знал как никто.

Посмотрев на оживленно беседующую парочку, откровенно занятую друг другом, сидящую глаза в глаза, Саня отправился бродить по мастерской. Ему хотелось посмотреть, какие из Севиных работ остались висеть по стенкам.

Тем двоим было не до работ. Сева бархатным баритоном повествовал о чем-то необыкновенно увлекательном. Глаза у Милочки блестели. И глядя в ее серые с искорками глаза, Сева находил все новые краски для чудесных картин, которые он разворачивал перед гостьей.

Он повествовал ей о Флоренции, — а как иначе? Боттичелли же, Боттичелли! — суровом и прекрасном городе, где правил Лоренцо Медичи Великолепный, жестокий правитель и изысканный поэт. От чувственного, живущего страстями Лоренцо Сева перешел к аскету Савонароле, а упомянув Савонаролу, не мог не повести свою слушательницу по коридорам удивительного монастыря Сан-Марко, где в каждой келье на беленой стене божественный фра Анжелико написал распятие… И как было обойтись без радужных крыльев ангела, прилетевшего к Марии с радостной вестью!

Милочке, как видно, подобные рассказы были внове, она во все глаза смотрела на Севу, а он все счастливее и свободнее рокотал о неповторимой Италии.

— Когда вы там были в последний раз? — спросила Милочка, отпив глоток золотистого вина.

— Я и в первый-то не был, — засмеялся Сева. — Но мне кажется, попаду, буду как во сне. Захочу узнать и не узнаю. Книги — вещь коварная. Полагаться на них нельзя. Кажется, Париж изучил как свои пять пальцев, а увидел совершенно другим. Но есть особая прелесть — грезы превращать в действительность. Как вам кажется?

Глаза Милочки удивленно расширились. На вопрос она не ответила и задала свой.

— Неужели не были? Не может быть! — сказала она. — А я была во Флоренции раза три, правда, посмотреть ничего не успела. Ездила по делам, занималась гостиницами, а не туристическими маршрутами.

Сева открыл было рот, услышав про «туристические маршруты», но не открыл, а, напротив, сжал губы покрепче. И Милочка без помех продолжала:

— А я знаю, какой бы вам подошел маршрут. У нас есть очень удачный — Милан, Флоренция, Венеция, Рим. Всего неделя. Если хорошенько подумать, можно было бы найти скидки.

— А когда? — заинтересовался Сева.

— Он постоянно действующий. Можно через неделю, можно через две.

— Поедемте! — загорелся Сева. — Поедемте вместе! И я подарю вам Италию — дивную, божественную, волшебную Италию несравненных художников и скульпторов! В Милане мы будем смотреть с вами Леонардо, во Флоренции — Микеланджело, в Ассизи — Джотто.

Милочка смотрела Севе в глаза. И он смотрел на нее радостным зовущим взглядом. Она приготовилась уже ответить, но тут у нее запел мобильник, и она успела только сказать:

— Извините.

— Ластик, я тебя люблю, — зазвучал у нее в ухе голос Димы. — Отдышалась? Я рад. А мы тут, знаешь, собрались в плавни рыбу ловить. Берем микроавтобус и едем! Ты, я, Валерка, его девушка Ася и ее сын Ваня. Валерка, кстати, деньги отдал. Вот так-то.

— Да ты что? Вот это новость! — не поверила Милочка.

— Отдал, отдал. Разыскал меня по мобиле и вручил.

— Молодец! А когда едем? — уже деловито осведомилась Милочка. — Что? Дня через три?! У меня тут, понимаешь, один индивидуал замаячил. Для него особый маршрут нужен. И со скидками. Нужно посидеть, подумать. Да нет, вы что, с ума сошли в три дня такими сборами уложиться? Уверена, опять Валерка воду мутит. Не Валерка? У Аси с отпуском? Ну, тогда ладно. Хорошо. Подумаем.

— Это я — индивидуал? Вы меня имеете в виду? — спросил Милочку Сева. Она энергично закивала. — Но я пока никуда не спешу. У меня сейчас работы по горло.

— С индивидуалом, оказывается, не срочно, — быстренько сообщила в телефон Милочка и услышала в ответ, видно, что-то очень приятное, потому что порозовела и губы у нее сложились в ласковую улыбку.

— Я тоже, тоже. Очень, очень, — эхом откликнулась она. — Жди у гаража, я сейчас подъеду на городском транспорте, и все обсудим. С дороги еще позвоню. — Она захлопнула мобильник и с застенчивой улыбкой сказала: — Муж звонил. Сань, я поеду! Дима меня ждет. Мы в плавни уезжаем, рыбу ловить. Насушим, насолим. В общем, сам понимаешь. Спасибо за все, — обернулась она к Севе. — Было очень интересно. Просто потрясающе. Я вам оставлю визитку, и вы, когда надумаете, позвоните. Мы вам сделаем маршрут со скидками, поедете гораздо дешевле.

Сева закивал с преувеличенной благодарностью, они с Милочкой обменялись визитками. Наклонившись к Сане, Милочка шепнула: «А про себя я все поняла, мне все-таки уже пора… и вообще, знаешь… я такая… домашняя…»

Милочка все поняла, а Саня не понял, куда ей пора и когда ей пора, сейчас пора или вообще пора, и произнес одно-единственное слово, которое ему вдруг подвернулось.

— Здорово! — сказал он. И правда, было здорово, что она помирилась со своим Димой.

Милочка поцеловала его.

— Спасибо тебе, ты мне очень помог.

Еще раз помахала Севе и скрылась за дверью.

Сева сел в кресло, налил себе вина и оглушительно расхохотался.

— Мы с тобой две старые перечницы, — сказал он, рассмеявшись и утирая выступившие слезы. — Два гриба. Состарились и не заметили. Вот скажи, скажи, мог ли я когда-нибудь себе представить, что красивая женщина откажется от поездки со мной в Италию? Не куда-нибудь, а в Италию! А теперь я, оказывается, всего-навсего индивидуал, а она с мужем отъезжает в плавни! Ты знаешь, что такое плавни? Вот в плавнях в отличие от Италии я был. Жуть зеленая! По-другому не скажешь.

Саня не рассмеялся.

— Ты что, предлагал моей сестре поездку в Италию? — спросил он.

Он представил себе все последствия подобной поездки — брошенную Милочку, виноватого Севу, трещину в их замечательной дружбе — и рассердился: с ума сошел, что ли?

— Нет, конечно, не сошел, — спокойно ответил Сева. — Если бы сошел, она бы со мной поехала, за это я тебе ручаюсь. — Сева говорил совершенно серьезно. — А раз не сошел, то она на мое предложение ноль внимания. Так что нечего сердиться, за мужа сестры можешь быть совершенно спокоен.

— Я спокоен, — отозвался Саня и, отпив глоток вина, мысленно пожелал Милочке всяческого благополучия. Он не стал рассказывать Севе подробности Милочкиной жизни, муж так муж, плавни так плавни, помирились, и замечательно.

— Давай еще выпьем, Сашура, старина! — Сева разлил вино по бокалам. — И расскажи-ка мне, что там твой протеже делает. Как у него идет коммерция. — Он выпил вино до дна и хмыкнул. — Видно, мне на старости лет придется с девушек на молодых людей переключаться. Как думаешь, я делаю правильный выбор?

Саня не удержался и улыбнулся.

— Не думаю, что очень правильный. Особенно в этом случае.

— Почему же это? — удивился Сева. — Ты так за него ратовал. Горой стоял! Что случилось?

Саня рассказал про злоключения Вити и Матисса. Сева не мог не усмехнуться.

— И его, значит, судьба огорошила? Правильно сделала. Горе в любом возрасте приносит большую пользу, а в молодости особенно. Значит, так. Посылай его ко мне, — сказал он. — Ему сейчас все равно делать нечего, твоему Витьку. А я ему подыщу работу. Например, пусть у нас чердаком занимается. Для начала освободит его, а там видно будет.

Дался Всеволоду Андреевичу этот чердак! Чуть что, на чердак сворачивает! Вот что значит заноза в сердце. Даже на Виктора согласен, а ведь он ему при первой встрече не понравился!

— Я его посылать тебе не могу. Он у меня не на посылках, — сообщил он. — Мне кажется, он в Тамбов собрался. И скатертью дорога. Если говорить честно, мы с ним не ужились, пиво пьет, баклуши бьет. Поднадоел он мне порядком.

— А я вот и посмотрю, откуда у этого деятеля руки растут и есть ли у него голова на плечах, — задумчиво проговорил Сева. — В общем, скажи ему, пусть позвонит, а там разберемся.

— Он в Тамбов собирается за бережковскими картинами. Хочет от них избавиться. Уговорил было Егора этого забрать их все, но теперь заколебался. Не знает, то ли продолжать с Егором дружбу, то ли начать войну.

— Ах, вот оно что, — заинтересовался Сева. — Значит, судьба картин решается. Ну, тем более нам не худо повидаться.

— Вряд ли он захочет к тебе ехать. Ты его принял неласково. А он к ласке чувствителен. Видишь, как Егор неведомый растопил его и в душу влез.

— И объегорил, — добавил Сева.

— Думаешь, украл и продаст? — не поверил Саня.

— Думаю, украл и продаст, — подтвердил Сева.

— Надо вмешаться, — тут же возбудился Саня. — Нельзя позволить, чтобы Матисс уплыл в неведомые руки. Жалко же Матисса.

— Матисса не жалко, жалко Витю. Закрутится и пропадет дурачок. А может и не пропасть, если вовремя на ум наставить. Ты ему скажи, что я с картинами ему могу помочь, он и приедет.

Сева-то, оказывается, гуманист, удивился про себя Саня. Сам он сразу из-за Матисса заволновался, а Сева в первую очередь про Виктора думает. Так, наверное, правильнее. Человечнее.

— Ладно, скажу, — согласился он. — Может, и вправду из-за картин приедет.

— И ты скажи, и я ему позвоню, — сказал Сева. — Дай-ка мне его телефончик. Диктуй, записываю.

Саня еще больше удивился рвению Севы.

— Откуда у меня его телефон? — сказал он. — Я ему не звоню. А сказать — скажу. Могу и телефон спросить.

— Спроси, спроси. А там видно будет.

Глава 19

Сева, видно, его сглазил. Как это он сказал? Сами не заметили, как состарились? Куда Саня ни смотрел, всюду чувствовал приметы осени. На березах видел желтые косы. В саду плыл сладко печальный запах флоксов, навевающий мысль о тлении. Листья на кустах погрубели, а у забора торчала ярко-желтая пижма, обещая, что все вокруг пожелтеет и побуреет. Саня написал Инне по электронке длинное письмо, и она ему ответила тоже длинным, писала все про Олежку, про работу, но он прочитал и другое — она прижилась, ладила с коллегами, была довольна собой и жизнью. А он? Он тоже в общем-то был всем доволен. Ему работалось. Здоровья хватало. Но сегодня пришло и еще что-то печальное, грустное. Молодая жизнь набежала и отхлынула. Девочки — Мила, Вера — полетели навстречу своему счастью. А он? Да, Сева прав, пора подумать и о старости. Осени жизни. Подвести итоги. Саня сел на лавочку. Загляделся на синее небо. Густую осеннюю синеву. Ох, какое же хорошее время, осень. Умиротворенное, щедрое, золото сыплет без счета. Мудрое, ни за что не держится. В юности много беспокойства, неуверенности в себе. Юность ранима, обидчива. Молодость суетлива, всюду хочет поспеть, боится упустить главное, хватается за чужое. Подводит недостаток опыта. А потом наступает зрелость. Когда принадлежишь сам себе. Суетишься по необходимости. Чувств еще не растерял, сил набрался. Хорошее время, время отдачи. Наверное, сродни осени. Нет, у них с Севой пока не старость, а осень. Время зрелых плодов. Нет, даже не плодов, а зрелых замыслов. А вот осуществятся ли?.. И опять затомила грусть.

Саня вошел в дом. Виктора не было, и хозяин ощутил величину и пустоту своего дома. Милочка сказала: «Тебе здесь, наверное, одиноко». Да нет. Одиночество он любил. Особенно сейчас, когда в доме поселился чужой человек. С чужими людьми жить нелегко, даже если они совсем чужие и ты не пускаешь их в свою жизнь. Но как ни странно, отсутствие Виктора отозвалось ощущением пустоты. Гость занимал свою часть пространства, и это пространство уже не касалось Сани, сам он жил на своей уютной стороне. Но не было гостя, и пространство расширилось. Видно, дом был просто слишком велик для одного Сани. Дом нуждался в жильцах, хотел быть обжитым, живым, ухоженным. «Дом для большой семьи», — сказала Милочка. Она уловила жизненную тягу их дедов и прадедов — жить семьей. Кустом. Вместе. Совместно, но не тесно. Не мешая друг другу. И про себя сказала «домашняя». А он сам какой? Семейный? Домашний? Или инок? Или одинокий волк? Нет, не волк, это точно. Нет у него способности к добычливости. И ощеренности тоже нет. Он одинокий в смысле просторов и самостоятельности. Ему нужен простор, он в нем нуждается. Простор книг. Ух, какие есть просторные! А есть тесные, давящие, но тоже очень нужные. Простор леса и поля. Простор города, знакомого и незнакомого. Простор дня. Жизни. Он любит самостоятельно бродить по самым разным просторам, собирать впечатления, обдумывать, обживать. А потом делиться. Томило его не одиночество, он никогда не чувствовал себя одиноким, томила пустота рядом. Именно пустота. Именно рядом. Вот каким был итог.

Саня любил понимать. Его радовало даже нерадостное понимание. А что тут, собственно, нерадостного? Томит пустота. Томит и томит. Тоже чувство. С годами начинаешь ценить любое чувство. Вот когда бесчувствие наступает, тогда беда.

А Виктор, наверное, к Севе отправился. Приглашению, как ни странно, обрадовался. Понадеялся, наверное, что поможет ему Всеволод Андреевич. Уцепился за соломинку.

Как там Сева сказал? Они с Саней — старые грибы? Да, осень — это грибы. Но совсем не старые, а крепкие и аппетитные. Как они с Севой. Вон каких боровичков привезла Милочка! Загляденье! И Саню потянуло в лес за грибами. В субботу и воскресенье ходить по грибы — пустой номер. Грибников больше, чем грибов. Они и не пошли с Милой, хотя могли бы. В понедельник, конечно, идти еще глупее, все выбрано, все вытоптано, но хотя бы грибников нет. Вот он и погуляет по пустому просторному лесу. К тому же в загашнике у него есть заветные места — полянки, ложбинки. Кто знает, что там его ждет?

Саня подхватил корзинку и отправился по знакомой тропинке между домами к поляне, за которой начинался лес. Шел и рассуждал сам с собой по дороге. Вон каких отец боровичков набрал. И сам как боровичок. Разве скажешь, что старый? А ему до отца еще жить и жить! Мысли его опять перебежали на Милочку. В плавни поедет, рыбу будет вялить. Мужики на рыбалке, девчонки у реки на песочке. Потом будут вместе уху варить. Хорошая молодая жизнь. Он сам такой жил. И был счастлив. Хорошо, что помирились. А что обижается, тоже не страшно. Обижается, а все-таки любит. Любовь, она все превозмогает. Обиду в первую очередь. Любишь-то вопреки недостаткам. Их своей любовью сглаживаешь. И когда любишь, так тебе хорошо… А разлюбил, и жизнь потускнела. Поскучнела. Вот как оно бывает. Не от старости бывает, от сердечного простоя. А Севино настроение тоже можно понять, он от Веры отказ получил. Милочку не обворожил. Вот и впал в меланхолию. А он, Саня, на подъеме. Ему после Парижа и пишется, и переводится по-другому. Книжный текст ожил, цвета появились, запахи. Речь зазвучала с интонациями. Улицы обстроились домами, запестрели людьми, а раньше были мертвыми названиями. Тоже пустотой. А теперь фасады, балконы, витрины, магазинчики. Черные глаза с косинкой улыбаются. Из-под новой шляпки. Из зеркала в маленьком магазинчике на Риволи. Сколько этих шляпок тогда девочки перемерили. Так смеялись. И опять защемило сердце. Но не тоскливо, а тревожно и радостно.

Еще немного, и поляна. Вспомнил, как на ней по весне березки с краю корчевали, кочки ровняли. Теперь там что?

Забор. Поляну огородили забором. Саня вздохнул, но тревожная радость не подпустила тоску. Жизнь идет, одно уходит, другое строится. Он миновал забор и вышел к опушке леса, где уже успели навалить неведомо чего и устроить свалку. Но и тут он только вздохнул, а вздохнув, вдохнул манящий густой запах леса и заторопился дальше. Почувствовал, что будут грибы, и уже ни на что не отвлекался.

Места с детства знакомые, и он чуть ли не побежал по тропке. Вот минует ложбинку, а там по краю просеки можно будет подберезовики и белые искать. Дальше овраг, где по склону всегда росли лисички. А там две поляны, там подосиновики. Влево свернешь, будет ельник с маслятами. Но маслят он не любил, уж очень хлопотные грибы, — белые лучше. В ельнике, кстати, и боровики попадаются. Почему боровики? Потому что в бору растут!

И вот он шарит под кустами, разводит руками траву, заглядывает под елки, растущие рядом с березами, надеясь непременно отыскать белячка. Радуется мухоморам. До чего гриб нарядный. Без него лес не лес. Все веселые и все грустные мысли улетели куда-то, их сменил азарт поиска, охоты. Наконец первый крепыш с коричневой шляпкой радует глаз. «Хорош! Ну, хорош!» — восхищается Саня и еще азартнее лазает по кустам.

Возвращаясь домой с полной корзинкой, он думает, что и старость, та, что за осенью, наверное, неплохое время года, если будет работаться без помех, а осень уж точно очень хорошее. Одних грибов сколько!

Саня вошел к себе во двор и увидел маму, сидит себе на крылечке, на солнышке греется, рядом сумки стоят.

— Что ж не предупредила? Давно ждешь? — Саня крепко ее обнял. — Ох, мамуля, мамуля! Молодец, что приехала!

— Конечно, молодец, — согласилась Ольга Николаевна. — Мы в отпуск с Вовой собрались, приехала повидаться. Едем к его родне на Волгу. Если поживется, задержимся на всю осень. А ты как тут, рассказывай.

Они пошли в дом.

— Переночуешь? — спросил он. — А завтра я тебя сам в Тверь отвезу, вместе с грибами.

— Конечно, переночую. С тем и ехала, — кивнула она головой. — Вова тебе привет посылает.

— Спасибо. Только имей в виду, у меня сейчас один паренек живет. Из Тамбова.

Ольга Николаевна рассмеялась.

— Да я такого не помню, чтобы в этом доме кто-нибудь да не жил! То родня издалека понаехала, то троюродным племянникам перекантоваться надо, то знакомые с детьми навещают. Дальняя родственница твоей бабушки постоянно жила.

— Тетя Лера?

— Тетя Лера. Валерия Павловна. Характер у нее был тяжелый и судьба тяжелая. Сидела, потом на поселении, потом вернулась, с близкой родней не поладила и тут свой век доживала.

— Я ее помню. Чинная такая старушка, с пучком. И характер, по-моему, ничего, нормальный. Во всяком случае, с бабушкой они не ругались. Только я не знал, что она нам родственница. Всегда считал бабушкиной подругой.

— Может, и подруга, — не стала спорить Ольга Николаевна. — Может, и так, только я ее нашей родней считала, раз она в доме живет.

— Подруга так подруга, родня так родня, какая разница! Хорошо, что приютили, что угол нашелся, где дни свои доживать.

— Да, много дом этот помнит и хорошего, и печального, — вздохнула Ольга Николаевна, вспомнив, наверное, про что-то свое, но тут же повеселела, заглядевшись на Саню. — Ты мне лучше про себя расскажи. Что пишешь? С кем видишься?

Она потянулась к нему и погладила по голове, по шее, по плечу. До того у нее сынок складный, такой красавец. Век бы глядела, наглядеться не могла.

А Саня рассказывал. Матери хотелось все рассказать, она как никто его слушала. Каждой жилочкой. И глаза менялись. Он о грустном, и глаза грустные. О веселом — смеются, искрятся. Но рассказ был недолгий. Какие у него особые новости? Вот повесть кончил. Теперь будет бегать, пристраивать. Перевод взял. Работает.

— Хорошо, что работаешь. А у меня к тебе еще одно дело есть, хочу тебя с одной моей знакомой познакомить.

Сказала и замолчала. Саня сразу напрягся. Что еще за знакомая? Мамуле тоже пустота у него в доме спать не дает? Надумала о его судьбе позаботиться? То Лялька его со своими разведенными подружками знакомила. Теперь мамина очередь пришла? Но спрашивать не стал, ждал молча.

— У меня тут, в Посаде, знакомая есть. Танюша. Вот мы ее и навестим. Я ей все обещаю, обещаю, а не складывается свидание. Перед отъездом созвонились, она сказала, что сегодня вечером сможем повидаться.

— Какие у тебя в Посаде знакомые? — удивился Саня. — Вы же с отцом жили тут сто лет назад. А когда разошлись, ты сюда ни разу не приезжала.

— Как это не приезжала? Я приезж-а-ла, — почему-то очень протяжно выговорила мать. — Знаешь, откуда я на тебя смотрела? Во-он оттуда. — Ольга Николаевна показала рукой на пригорок за забором. — Иногда видела тебя, иногда — нет. А то не узнала бы, когда ты наконец приехал. — И рассмеялась радостно, и опять сына рукой по волосам и шее погладила. — Что это ты напрягся? Знакомиться боишься?

А у Сани сердце защемило больно-больно, и он крепко обнял маму-мамулю за плечи, а сказать опять ничего не сказал. Что тут скажешь? Виноват. Не ехал. Обижался.

А Ольга Николаевна посмеивалась.

— До чего же вы, мужчины, опасливые! И всегда себя желанной добычей чувствуете. Замечал? Или не задумывался? А женщины совсем не всегда до вас охотницы. У нас с Танюшей другие дела.

— Какие же? — возвращаясь к действительности, поинтересовался Саня. — Может, без меня обойдетесь? Я тебя провожу, потом встречу, а заходить не буду.

— Нет уж! Ты у нас — главный гвоздь программы.

Лицо у Сани опять вытянулось. Какой такой программы? Интригует мать, заинтересовывает. И что бы ни говорила, без матримониальных планов тут не обошлось. Желание устроить судьбу — свою ли, чужую, — вот главная программа у женщин, пусть даже неосознанно.

— Какой программы?

— Танюша хочет с тобой посоветоваться. У нее дед провел всю жизнь в Посаде, жизнь обыкновенную, в заботах и хлопотах, как все мы грешные. Но оказалось, всю жизнь писал. Вот Танюша и хочет тебе его записки показать и посоветоваться, что с ними делать. Вот какая программа. Посмотришь?

— Посмотрю, — согласился Саня. Почему бы не посмотреть? Кто знает, а вдруг посадский самородок? Лежат в сундуке рукописи второго Розанова или Платонова? Сейчас много нового публикуют, и они тоже сделают открытие! Мысли сразу потекли по-другому руслу, он искренне заинтересовался, что же там за рукописи такие, и стал торопить мать. — Ну, пойдем, пойдем к твоей Танюше. А то совсем поздно будет, неудобно.

Ольга Николаевна встала с диванчика, на котором они сидели в кухне и сумерничали, и опять залюбовалась сыном — глаза горят, уже бежит, летит. Горячий, отзывчивый.

Они шли по полутемной улице к центру, шли, тесно прижавшись друг к другу, как влюбленные, чувствуя благодать своей близости. Потом свернули, не доходя до главной площади, и остановились возле одной из пятиэтажек. Поднялись на третий этаж, позвонили.

Женский голос спросил: «Кто?»

— Это я, Ольга Николаевна, Танечка!

Саня снова вспомнил высокую стройную Танечку, с темными, чуть косящими глазами в парижской шляпке, и почему-то ждал, что она сейчас откроет дверь. Сердце у него ухнуло и забилось быстро-быстро.

Дверь распахнулась, и невысокая девушка бросилась обнимать его матушку. Какая она, Саня не успел рассмотреть.

Рассмотрел он ее позже, когда они вошли в комнату. Девушка оказалась совсем не девушкой, а Саниной ровесницей, но сохраняла что-то девическое, может быть, из-за очень белой кожи и ясных карих глаз. Ольге Николаевне она обрадовалась, а на Саню посмотрела — как бы это сказать? Испытующе. Экзамен? Ему сразу стало скучно. Он не любил экзаменов. Не чувствовал необходимости их выдерживать. Улыбнулся дежурной улыбкой, подал руку, представился. Сердце уже не спешило, билось ровно, обыкновенно, даже с ленцой. Все и дальше пошло по-дежурному.

Сели пить чай с конфетами, которые Ольга Николаевна достала из сумки, и с вареньем, которое Татьяна достала из шкафа. Говорили сначала о погоде, потом о работе.

Выяснилось, что Татьяна работает в библиотеке и с недавних пор у них там кипит бурная жизнь. Одна подготовка памятных вечеров сколько времени занимает! Москвичи к ним на эти вечера приезжают во множестве, потому как кто только из русских писателей в Посаде не побывал, один даже монахом стал и кончил дни в особом скиту, а другой прожил тут полжизни, и этих двоих чествовали каждый год особо. До поры до времени о них и помину не было, а теперь! Теперь устраивают научные конференции. В частности, у них в библиотеке тоже. Организует все Татьяна. О своих достижениях Татьяна повествовала спокойно, обстоятельно. Чувствовала себя хозяйкой. И дома, и в библиотеке, и на вечерах. Говорила грамотно. Фразы катились ровные, ничем не задевающие. Привыкла говорить на людях. Саня, конечно, знал посадских пустынников, которых, как оказалось, теперь так чествовали, но никакие памятные вечера ему и в голову не приходили. Он держал Посад за тихое захолустье и жил в нем, как в глухой деревне. И был этому очень рад. А тут, оказывается, культурная жизнь кипит. Вот какие бывают странности. От работы и вечеров перешли к дедушке.

— Когда мы в библиотеке стали заниматься архивом нашего земляка, я подумала, может, стоит заняться и дедом. Стала разбирать тетради. Прочитала, разложила по порядку, кое-что отпечатала. Теперь хочу узнать мнение людей сведущих. Провожу, так сказать, читательскую конференцию. Ваше мнение, Саша, мне будет небезынтересно. Знакомых писателей у меня нет, все больше литературоведы и критики. Если общее мнение будет положительным, я постараюсь деда опубликовать. Знакомства у меня в Москве теперь есть.

Она посмотрела на Саню вопросительно, и он закивал головой.

— Охотно, охотно. С удовольствием прочитаю.

Никакого удовольствия не почувствовал. Все вроде было правильно, но как-то скучно и прагматично. Так в редакции давали рукописи на отзыв. Татьяна уловила его внутреннюю скуку.

— Спасибо за согласие. Я понимаю, какое одолжение вы мне делаете. Времени у вас мало. Но все-таки прочитайте. Жду от вас откровенного мнения. Если уж дальше хлопотать, то не хотелось бы получить отказ из-за качества материала. Не люблю тревожить чужих людей попусту.

«Материала», «качества», сухарь сухарем. Скорее всего и дед такой же. «Сегодня в керосинной лавке купил двадцать литров керосина». Но у старика и сухаризм может быть необыкновенно ценным. Время-то утекло, как его восстановишь? Только через сухаризм. Саня приободрился. А вот если художественное… Саня опять заскучал и от скуки высказался очень определенно:

— До архивных документов я всегда был любопытен. А что касается прозы, то могу высказать только частное, субъективное мнение, которое совсем не обязательно принимать в расчет. Выскажу, разумеется, откровенно. Чего уж тут лукавить?

— Ничего другого мне и не нужно. Пишете вы живо, увлекательно. Я бы даже сказала, умно. Ваше мнение приму во внимание в первую очередь. Пойду приготовлю вам папку. Положу только отпечатанное.

Мнение Татьяны о его собственном творчестве Саню почему-то покоробило. Когда только успела познакомиться? Наверное, мамуля постаралась.

Татьяна ушла, а Саня, еще раз оглядевшись вокруг, отметил ровненько стоящие в шкафу собрания сочинений, ровный ряд горшков с цветами на подоконнике и кота на диване. Кот был один, не стоял в ряду, но дремал тоже очень аккуратно, подобрав лапки. Все было по местам, все в порядке. Жизнь в квартире шла по-заведенному. Четко и отлаженно, как часы. И часы, кстати, висели на стене и громко тикали. Сане опять стало скучно.

— Славная у тебя знакомая, очень славная, — сказал он, обращаясь к матери. — Это ты ей мои писания давала?

— Я, конечно. Они теперь и в посадской библиотеке есть, — с шутливой гордостью ответила мать. — Так что жди, могут и твой творческий вечер устроить.

— Избави Бог! — Саня с неподдельным ужасом замахал руками. — Если бы я знал, что ты тут мою карьеру устраиваешь, ни за что бы не пошел! Это еще хуже, чем устраивать личную жизнь! — В шутливом тоне звучало нескрываемое недовольство. Саня терпеть не мог, когда в его дела вмешивались. Он ощущал это как посягательство на собственную свободу. Сам он мог куда угодно вмешиваться, а другие ни-ни.

— А ты, Сашенька, не гордись, — серьезно и ласково сказала Ольга Николаевна. — Позовут, приди. Людям посидеть вместе надо, поговорить о чем-то важном, а не только о бытовом. Я бы на твоем месте сама в этой библиотеке работать стала. Устраивала бы вечера для подростков. Или лекции для них читала. У теперешних детей знаешь сколько проблем — и с русским языком, и с общением, и с чтением. Куда ни посмотришь, одни проблемы. Мы-то с Таней давно дружим и друг другу идеи подбрасываем. Последняя идея — подростковый клуб при библиотеке. Ты тоже можешь подключиться.

Ольга Николаевна с ожиданием и надеждой смотрела на сына. Так ей хотелось, чтобы он отозвался, откликнулся, забурлил.

— Нет, мамуля, я к такой работе пока не готов. Мне, дай Бог, со своей справиться, — твердо сказал сын, и мать поняла, что на сегодня это ответ окончательный.

— Как знаешь, — разочарованно сказала она. Если честно, она надеялась совсем на другое. Ждала, чтосына обеспокоит судьба будущего поколения. Ведь у него самого сын, хоть и в Австралии. Тем более должен тосковать и стремиться узнать, чем молодежь дышит. Общаться с ней, помогать. Но разочарование быстро рассеялось. Не хочет, значит, не хочет. Он по-своему помогает. Книжки пишет.

Татьяна вернулась и подала Сане средней толщины папку.

— Я вас не тороплю, — сказала она. — Там и телефон написан, когда прочитаете, позвоните.

— И вы мой запишите. Мало ли что! Вы тут у себя в городе сидите, не знаете, что в лесу грибы пошли. А я у себя в деревне их собираю, — сказал он уже весело, отстранив от себя библиотеку вместе с культурной жизнью и приготовившись отъехать к себе в деревенскую глушь. — А то, может, захотите до Твери прокатиться. Всякие ведь бывают фантазии.

Танюша посмотрела ясными карими глазами и сказала со спокойным доброжелательством:

— Большое спасибо. Я с делами едва справляюсь, на фантазии времени не остается. Но если вдруг придет, позвоню непременно.

— А я позвоню, как только прочитаю. Постараюсь поскорей, не люблю откладывать дела в долгий ящик.

Говорить было больше не о чем, они простились и ушли.

Всю обратную дорогу Саня был рассеян, думал о чем-то своем, хотя крепко, бережно держал мать под руку, а папкой в сумке легкомысленно помахивал.

Глава 20

Милочка с Димой укатили на микроавтобусе в плавни, а родители получили задание — встретить на вокзале Димину маму. Умеют дети сюрпризы устраивать — ничего не скажешь. Главное, все с налету, с наскоку. Ничего не объяснят толком. Хорошо еще, число, время, вагон и место назвали. Павел Антонович про себя пыхтел, но виду не показывал. А то разволнуется Наташа, будет Милу ругать, а потом на Димитрия бочку покатит, а там и на его мамулю в душе что-нибудь затаит. Для родственных отношений, которые и без того неведомо как сложатся, лишних напрягов не надо. Молодежь пока только притирается. Сколько раз еще будут сходиться, расходиться. А если еще и родители будут с двух сторон грузить, как пить дать разбегутся. Вот он и пыхтел про себя. А внутри все так ходуном и ходило. Нашли встречальщиков! Лишь бы отмазаться! Тащиться по такой жаре немыслимой в город! На автобусе, на электричке. На вокзале в детектива играть — узнаешь не узнаешь, потом говорить: здрасте! Я — Милочкин отчим, пожалуйте ловить левака! Они же с Наташей безлошадные… Саню попросить? Да больно далеко из Посада ехать. У него работа. Не хочется сына дергать. И опять пошло закипание. Ни о ком молодые не подумали! Задержались бы на пару дней, встретила бы Мила свекровь на серебристой «ауди», оказала бы уважение, и поезжайте себе на все четыре стороны. Нет, приспичило! Вмиг снялись и полетели!

День встречи сулил столько неуюта, что Павел Антонович стал искать, о чем бы ему таком хорошем подумать, чтобы настроение свое улучшить. И надумал. Можно ведь на все и с другой стороны посмотреть. Хорошо ведь, что Димитрий взял и уехал с Милочкой, а не остался встречать свою мамулю. Значит, оторвался он от привычной жизни, будет строить новую. Новую будет строить вместе с Милочкой. Подумал, значит, и так решил. Хорошо, что и Милочка подхватилась вмиг и поехала. Значит, ссора им обоим пошла на пользу, держатся они, значит, друг за друга. А раз держатся, пусть по-молодому и живут. А им, родителям, нужно свои отношения налаживать. Может, и хорошо, что познакомятся они с будущей сватьей не формально, за столом, а по-человечески, с помощью. Уже благодарность, расположение. Он же сам собирался взять одинокую Димину маму под покровительство, в воскресенье на лыжах вместе сходить или на выставку, потом вместе пообедать, впечатления обсудить… Но это зимой, осенью вместе с Наташей. Сейчас он Наташу в город не потащит. Да и Иришку девать некуда. И тут Павлу Антоновичу пришла в голову удивительно счастливая мысль: можно же Мишу попросить с ним на вокзал поехать! Миша точно не откажет. Иришка у них живет, они с Лялей ее навещают, сроднились за это время.

Сейчас позвонит по мобильнику и договорится.

Павел Антонович даже руки потер от удовольствия. Он не раз замечал: подумаешь о хорошем, и хорошее решение в голову придет. Да, так оно и бывает в жизни: плохое за собой плохое тянет, а хорошее — хорошее.

Он позвонил Мише, назвал число и час, тот, по счастью, оказался свободен.

— Зачем на вокзал? Я сначала за вами, Павел Антонович, заеду, — сказал он. — Если что нужно из продуктов, скажите — прихвачу. Ирина, наверное, все запасы подчистую съела.

— Спасибо, Миша, ох, спасибо. Выручил так выручил. А насчет продуктов я с Наташей посоветуюсь и перезвоню, — пообещал Павел Антонович и облегченно вздохнул. Ну, вот все и уладилось. Теперь надо тихонечко на лавочке посидеть, чтобы все внутри улеглось. А то вон как сердце-то раскачалось. Сердце, оно такое! Ему волю дай, так из груди выпрыгнет. Все надо с умом делать, а не с сердцем.

Павел Антонович довольно улыбнулся и вздохнул глубоко-глубоко. Пахло флоксами. Вон они, цветут шапками, белыми, розовыми. Надо будет сватье наломать. Порадовать.

Хорошо, что все неприятности уладились. Может, конечно, другие какие набегут, но и с ними они управятся. Павел Антонович еще разок вздохнул глубоко и с облегчением, поднялся с лавочки и пошел к Наташе делиться успехами.

Девочки сидели и смородину перебирали. Последнюю, остаточки. Иришка сор и веточки выбирала, Наташа резала носики.

— Иринке с сахаром проверну, витамин на зиму, — сказала она.

— Миша спрашивает, не надо ли нам чего? Он за мной заедет, на вокзал повезет.

— Да что ты! Вот порадовал! И насчет «чего» очень вовремя, — рассиялась улыбкой Наталья Петровна. — Сахар пусть везет и побольше, я сливу и яблоки буду варить, им тоже наварю на зиму. Вон как Иринка охотно варенье ест и с творогом, и с кашей.

— А я-то как охотно варенье ем! — зажмурился от удовольствия Павел Антонович, — и без творога ем, и без каши! Я вам тоже помогать буду, яблоки буду чистить.

— Будешь, будешь, — согласилась Наталья Петровна. — Нам помощь нужна, без тебя не справимся. И сейчас помоги, неси мясорубку.

В назначенный день Миша приехал с утра пораньше, привез мешок сахара и много еще чего разного, что Ляля для дочки и стариков приготовила. Наталья Петровна, охая и ахая, сокрушаясь, что не надо было так тратиться, принялась разбираться в привозе. Потом, вспомнив о букете для встречи, заторопилась в сад и стала ломать белые гортензии.

— А флоксы? — спросил Павел Антонович.

— Осыпаются они, Паша, стоят плохо. А я вот еще гвоздички турецкой нарву.

Букет получился — загляденье — пышный, нарядный, парадный, белые шапки гортензий и густо-вишневые шапки гвоздик. Все ахнули.

— А на флоксы любоваться пусть Ангелина Васильевна к нам приезжает, милости просим, — гордо сказала Наталья Петровна, вручая букет мужу.

— Я тоже с дедой поеду, — заявила Иринка. — Тоже буду тетю встречать. Я еще ни разу никого не встречала.

Наталья Петровна чего только ей не сулила, уговаривая остаться, но Иринка то умильно улыбалась, упрашивая, то упрямо набычивалась, выставляя крутой лобик, и стояла на своем насмерть.

— Вся в меня, — засмеялся Миша. — Да что такого! Садись, Ирина, на заднее сиденье, съездим туда-обратно, к вечеру вернемся. А вы тут без нас отдохнете, — обратился он к Наталье Петровне.

— Отдохнешь без вас, как же! Вся душа изболится, пока думать будешь, как бы чего не случилось.

— Ну, так, может, и вы с нами? Поедем всей компанией!

— Нет, спасибо. У меня дома дел невпроворот. А вы вот возьмите с собой водички и бутербродиков, а то проголодается ребенок. И еще я вам ягод дам, — сдалась наконец и Наталья Петровна.

В компании все веселее, а когда твоя компания — ребятенок, то и вовсе обо всем забываешь, то сказку вместе рассказываете, то на вопросы отвечаешь, то показываешь, какой дом да какое дерево, то объясняешь, что это самосвал поехал, а это прицеп. До вокзала доехали быстро, успели только два раза водички попить и все печенье съесть. И вот уже Иринка с букетом и с Павлом Антоновичем стоят на перроне и дожидаются, когда подойдет поезд, а подойти он должен с минуты на минуту.

Показался уже, все засуетились, и Павел Антонович невольно заволновался каким-то особым вокзальным волнением — ведь для всех встречающих родные и близкие стали от разлуки немного чужими, и для них событие предстоящая встреча. А для него в особенности — как-то они повстречаются с новой родственницей?

Поезд остановился, суета увеличилась — одни побежали к голове, другие к хвосту, уже вышли проводники, стали выходить пассажиры. У нужного вагона Павел Антонович увидел вдруг Андрея Сергеевича, с которым они недавно подружились в доме отдыха.

— Ой, а Ваня где? — тут же спросила Иринка про своего друга-приятеля, внука деда Андрюши, с которым играла по целым дням.

— Сейчас спросим! — пообещал Павел Антонович. — Нам главное, нашу Ангелину Васильевну не упустить.

Он зорко приглядывался к выходящим, хотя было точно уговорено, что Ангелина Васильевна не выходит из своего купе и Павел Антонович забирает ее из вагона.

Мужчины обменялись радостным рукопожатием. Андрей тоже кого-то искал глазами, поглядывая то направо, то налево, рядом с ним стояла невысокая темноволосая женщина с приятным лицом.

— Андрюш, пригляди за Иринкой минутки две, а я быстренько в вагон нырну, отыщу будущую сватью по имени Ангелина Васильевна, — попросил Павел Антонович. — Представляешь, что молодежь учудила: сами отдыхать, а мне встречать будущую родню, которую я в глаза не видел.

Андрей удивленно посмотрел на приятеля, потом расхохотался:

— Да ты что! Это Геля тебе родня? Значит, Димка дозрел наконец? Поздравляю! Поздравляю! Он хороший парень. А Гелька-то мне ни гугу! Ну, я ей еще голову намылю!

Теперь Павел Антонович удивленно смотрел на приятеля.

— Мы с твоей Ангелиной Васильевной со школы дружим, с первого класса, — объяснил Андрей. — Так что считай, и мы с тобой породнились! А сейчас мы с Гелей в Крым вместе ездили, так что иди, она на месте сидит в целости и сохранности! А Иринку я покараулю, не беспокойся.

Однако попробуй покарауль Иринку, когда у нее в руках букет и она хочет подарить его тете, и еще посмотреть, какой вагончик, посидеть у тети в купе на лавочке, потрогать столик.

— Ладно, пошли вместе! — махнул рукой Павел Антонович и ринулся в вагон.

Геля и не рассчитывала, что Димуля приедет ее встречать. Она была женщина самостоятельная, с кем хотела, уезжала, с кем хотела, приезжала. Встречи и проводы у них были не в обычае. Но, получив от Димули эсэмэску, что встречать ее будет сват, отказываться не стала, это выглядело бы нежелательным конфликтом, противостоянием, а она была настроена миролюбиво. Пусть все идет, как идет. Чего там! Естественное течение жизни. А вот когда появится маленькая девочка…

Теперь она терпеливо сидела на месте и ждала будущего родственника. Каково же было ее изумление, когда букет ей вручила черноглазая крутолобая малышка. Геля просто онемела. И мысли побежали быстро-быстро: вот уже и девочка есть! Как посмели скрыть, что у Милы дочка! А встречу сын, однако, срежиссировал здорово! Весь в нее! Потом побежали картинки: Андрей с Алешкой на пляже возятся. Она с Андреем в два голоса убеждает Нюту, что лучше Надежды и Лешки Лене не найти… И усмехнулась: закон жизни — проверка теории практикой. Что хорошо для Лени, то хорошо и для Димы. Мечтала — получи! К одному она не привыкла, что желания сбываются раньше, чем приготовишься. И вздохнула невольно: принимай, Ангелина Васильевна, от жизни подарки. А потом улыбнулась и девочке, и ее деду, будущему своему свату — принимать так принимать. Чего уж там! Естественное течение жизни.

— Ну, давайте знакомиться! — сказал сват. — Вы — Ангелина Васильевна?

Геля кивнула.

— А вы — Павел Антонович?

На этот раз кивнул он.

— Лучше просто Павел. А это Иринка, — продолжил он знакомство. Объяснять, кто такая Иринка, было долго, и он добавил для ясности: — Папа ее у нас за рулем, домчит вас мигом, хоть на край света!

Геля и этому не удивилась, в ее киношном мире все жены и мужья, вторые, третьи и пятые с любовницами и любовниками сосуществовали вместе то в дружбе, то во вражде, как оно, собственно, в жизни и положено. Папа так папа, она и на папу посмотрит. Это тоже правильно, когда есть ребенок, у взрослых должны быть хорошие отношения. Она же не мешает Диме с Николаем видеться и с женой Николая по телефону разговаривает.

Павел Антонович подхватил ее вещи. Геля притянула к себе малышку:

— Ну что, будем дружить? — спросила она, посмотрев в темные доверчивые глаза, и взяла Иринку за руку.

— А это что за коробки? — спросил Павел Антонович. — Тоже ваши?

— Не совсем. Это моего приятеля, Андрея, он своим домашним фруктов понавез.

Геля не стала объяснять, что тут и Нюта от души постаралась, банок с домашними заготовками насовала. И ей, Геле, целую сумку вручила, а она не стала отказываться — уж больно вкусны!

— Ах, это Андрея? — обрадовался Павел Антонович. — Ну, понятное дело! Вы идите вперед, а мы с Андреем сейчас все и вынесем.

Геля с Иринкой вышли из вагона. Андрей стоял у дверей рядом с проводницей и смотрел куда-то в сторону. Народ поредел, на перроне почти никого уже не было. Геля окликнула Андрея, спросила насчет коробок, но тот не ответил и все смотрел в сторону. Тогда и Геля тоже туда посмотрела. А там стоял невысокий крепкий мужчина с проседью, куда ниже Андрея, но чем-то на него похожий и в то же время совсем другой. Геля хорошо таких знала. Особая порода. Из тех, что с чертом. Они и одеваются с щеголеватой небрежностью, и ходят по-особенному, а уж взгляд! Закрутить могут кого хочешь. Так вот там стоял Сергей с чертом, а точнее, с букетом, да еще каким! — стоял и смотрел призывным взглядом на Нюту, смотрел с таким восхищением, что сдвинуться с места не мог. А Нюта, подтянувшаяся, постройневшая, в туфельках на каблуках, которые специально для Москвы приберегла, шла к нему, хоть и не торопилась, еще выговаривая каждым шагом давние обиды, но на губах уже расцветала особая женская горделивая улыбка, говорившая, что она приняла игру и былой хмель кружит ей голову. Она и о сумках своих позабыла, которые Андрей ей вынес. Не до сумок ей сейчас, не до хозяйства, потому что Сергей уже вручил ей букет — да такой, на который все будут оглядываться — привычно, ловко обнял за талию и повел, что-то рассказывая.

— Ну и куда я со всем этим добром? — Андрей комично развел руками, показывая на сумки. — У меня еще и своего полно в купе осталось. Обещал Серега отвезти, но уже и думать забыл — личную жизнь налаживает.

— Я тебя довезу, — важно пообещала Геля. — Меня сват встречает с машиной. Тем более и крюк делать не придется, в одном дворе живем!

Павел Антонович уже вытаскивал коробки из вагона.

— Сейчас я Иринку с Ангелиной Васильевной в машину посажу, — мигнул он Андрею, — мы втроем с Мишей все твое добро мигом до машины донесем и поедем, — пообещал он.

— Вот такой у меня братец, — вздохнул Андрей.

— А мне понравился, — сказала Геля.

— Ну, еще бы! — Андрей скользнул по ней снисходительным взглядом.

— А еще больше мне Нюта понравилась, — прибавила Геля, вспомнив сердитую домашнюю Нюту в халате и драных тапочках, разве сравнишь ее с этой с темным румянцем на смуглом лице, напряженную, ожившую. — Мужчина и должен действовать на женщину как живительный эликсир, — назидательно добавила она.

Андрей посмотрел на нее еще более снисходительно.

— Эликсиры мы потом обсудим, — пообещал он. — Веди, Паш, девчонок в машину, и будем с вещами разбираться.

Трое хозяйственных мужичков с вещами разобрались быстро. Две сумки Андрей затолкал в багажник поглубже.

— Эти с собой заберете, Иринка с Наташей южных фруктов поедят.

И уже сидя в машине, обратился к Геле:

— А ты знаешь, с какой компанией твой Дима в плавни поехал? С моей Асей, Валеркой и Ванюшкой. Так что внука я еще две недели не увижу! А с тобой за твою скрытность будет особый разговор!

— Что же они Иринку с собой не взяли? — поинтересовалась Геля, не обратив внимания на укор Андрея и думая о своем.

— А при чем тут Иринка? — сразу же вступил в разговор Павел Антонович. — У нее свои родители есть, они нам ее доверили. Ей с нами на даче лучше, чем в каких-то плавнях.

Геля закашлялась и не задала вопрос, который хотела было задать. Нет, оказывается, и мечты исполняются не сразу.

— Нет, в плавнях хорошо, — не согласился с Павлом Антоновичем Андрей Сергеевич. — Они там рыбу ловят, уху варят, я и сам бы махнул с ними, но тут, видишь, какая катавасия…

Глава 21

Саня всегда читал перед сном, и, поглядывая на коричневую не слишком пухлую, аккуратную папку, предвкушал, что вечером раскроет ее и узнает, что же там такое. Сухаризм или… Потом со вздохом себя окорачивал: скорее всего повестушки средней руки. А то и еще досаднее — заурядная графомания. После чехарды с Матиссом он на хорошее уже не надеялся. Неприятная вышла история. И хоть Виктор оказался человеком несимпатичным, его все-таки было жалко. Ободрали как липку московские крокодилы. Вера сразу в Викторе мошенника заподозрила, а зря. Теленок он, и ничего больше. А что, если это все кольцо из бабушкиного сундука воду мутит! Всерьез, разумеется, Саня ни в какую чертовщину не верил, но с ней было как-то удобнее. Не люди — гады и подлецы, а чертовня вмешалась и напортила. Кстати, о кольце. Он попытался матушку о нем повыспросить. Как-никак они с отцом в этом доме жили, вдруг свекровь невестке о чем-нибудь да обмолвилась? Оказалось, нет. Не говорила. Не делилась фантазиями о крепостной девушке и барине-дворянине. Может, из деликатности, чтобы мнимым дворянством не задавить. А может, чтобы на смех не подняла, не сказала, что все ее домыслы — ерунда на постном масле. Так и осталось загадкой, что это за кольцо, но с тех пор как оно опять в дом вернулось, Сане стало веселее, и он невольно опять ждал неожиданностей. И ждал их теперь от коричневой папки.

Подошел вечер, Саня понял, что пришла пора выспаться. Вчера они с матушкой проговорили чуть ли не до рассвета, потом он в Тверь сгонял туда и обратно, и теперь глаза у него слипались, как у маленького. Саня с наслаждением вытянулся на кровати, потом лег на бочок, завернулся получше в одеяло, потому что вечера стали зябкими, и мгновенно уснул.

Проснулся посреди ночи. Темно. В незашторенное окно видно небо и на нем звезды. И так ему стало уютно, оттого что он у себя дома. Он лежал и ни о чем не думал, наслаждался теплом и покоем. Потом в голове очнулись разные планы, соображения. Но вставать не хотелось. Спать тоже. Он дотянулся до выключателя, зажег лампу и взялся за коричневую папку.

Последнюю страничку перевернул, когда солнце заливало комнату яркими теплыми лучами. Свет солнца был под стать отрадному светлому чувству, которое мягко баюкало Саню. Приятный оказался собеседник. Незатейливые житейские рассказы, казалось бы, о пустяках. Но не пустяк внимательное человеческое сердце. Человек редко занят живым, живыми. Привычнее занимать себя мелким дребезгом неприятностей, жить в унылом ненастье досадных неурядиц, они по-своему тоже нужны, они подстегивают, взбадривают: беги, мол, беги, исправляй недочеты. Так подзатыльниками и тычками учат нерадивых учеников. Но захочешь — и будешь жить по-другому. Дружелюбно, с интересом. В каждом дне отыщется блестка, ты не затопчешь ее, заметишь, а когда оглянешься назад — позади мягкий ровный свет. Этим светом и полнится жизнь человека, и он может стать для других пусть маленьким, но светлячком…

Встал Саня не спеша, с удовольствием обошел сад, порадовался цветам, поглядел на яблоню — яблоки подросли, покруглели. Огурец сорвал. Если уж пошли огурцы, то им конца нет. Вот бы и ему так, по-огурцовски. Сел с кофейком за рабочий стол и переводил с аппетитом. А за свое не брался, время не подошло. Но все будто к чему-то готовился. Будто было в его жизни что-то счастливое и радостное, к чему он приближался, но очень медленно, наслаждаясь привычными, обыденными делами.

А когда солнце ушло из комнаты, взял мобильник и набрал номер Танюши, другой, московской и немного парижской.

— Алло! — послышался мягкий голос.

— Добрый день, — отозвался он почему-то немного хрипло. — Я без вас соскучился. Пойдемте «К Мадлен», потанцуем.

Заминка, а потом рассыпался воркующий смех.

— Встретимся на углу Риволи?

Подхватила игру, но он и не сомневался.

— Лучше у фонтана, напротив мэрии. Проедемся по набережной, потом свернем.

— A-а, так вы на машине?

— Конечно. Так где вас ждать? У подъезда?

— Хорошо, у подъезда. А там решим, где нам танцевать. — Опять воркующий смех. Она назвала адрес, совсем не окраина, почти даже центр, Аэропорт.

— Сколько у нас там времени? Ах, три? Значит, жду вас в пять. Спускайтесь.

— Спущусь. До встречи.

Душ, свежая рубашка, полудикие розы из сада. И готов, и поехал. День будний, но очень праздничный. Ехал и улыбался. Представлял себе у окна-фонарика шемаханскую царицу. Сам он сидит за столом, а она там, поодаль, и он на нее поглядывает. Склоненный к пяльцам профиль, темные волосы, тонкие смуглые руки, занятые старинным женским рукоделием. И она тоже на него поглядывает таинственным, чуть косящим взглядом, отводя со щеки упавшую прядь.

Да, да, да. Каждому нужно что-то свое. Одному — со-беседница, другому — со-трудница, третьему — су-пружница, в одной упряжи воз тянуть, а ему — мечта, шемаханская царица, молчаливая и таинственная. В голове у нее полно фантазий, и она выкладывает их цветными шелками на канве, а он свои — словами на бумаге. И говорят они молча, потому что нельзя нарушать плодоносную весомую тишину, рождающую замыслы.

Он ждал ее у подъезда и оглядывал светлый кирпичный дом сверху донизу, пытаясь догадаться, на каком этаже живет шемаханская царица и смотрят ли ее окна на это дерево?

Легко, стремительно вышла из подъезда женщина. Не царица, а парижанка, в короткой юбке, с короткой стрижкой. И такая стала шея тонкая. И ушки торчат. Беззащитная. И отчаянная. С косинкой в черных глазах. Тоже готова пуститься в странствие. Он взял обе ее руки в свои и поцеловал их. Открыл дверцу машины.

— Поехали?

— Поехали!

Они поехали колесить по Москве. Москва не хуже Парижа. А уж сколько прожито, нажито. Невольно делились прошлым. Где в детстве жили, где потом учились, куда любили ходить. Как все изменилось. И не изменилось тоже. Бульвары, желтые особнячки в переулках. Церквей стало больше, все такие нарядные. Оба жили в центре. Бродили теми же переулками. Бегали на одни те же спектакли, пели те же песни, но в разных компаниях, читали запоем стихи. А помнишь? — спрашивали друг друга. — А ты помнишь? И отвечали: помню. Конечно, помню. Радовались общим воспоминаниям. Еще бы не радоваться. Ведь так все изменилось. И люди. И все вокруг. А они, наверное, не очень. Из машины вышли родственниками. Держась за руки, вошли в ресторан. Хотелось шампанского, легкого веселья. Выпили по бокалу и, когда заиграли надрывное ностальгическое танго, пошли танцевать.

— Я тебя люблю, — доверчиво и радостно сказала Татьяна, сказала просто так, делясь полнотой сердца. Слова были веселыми пузырьками шампанского, радостными его брызгами. Игрой. Они не требовали ответа, были всего лишь лаской, благодарностью перед скорым расставанием.

— И я тебя люблю, — ответил Саня очень серьезно.

Мужское «люблю» было совсем другим, оно было предложением, приглашением в неизведанное, готовностью остаться рядом.

Недоумение в глазах Татьяны сменил радостный испуг — неужели? Даже так? И что же теперь делать?

— Думай, — отвечал взгляд Сани. — Я хочу быть с тобой.

Его руки прижали ее к себе теснее, желание близости стало ощутимее. Сейчас все решали прикосновения, малейшего ее несогласия, легкого отстранения было довольно, чтобы они разошлись навсегда. Но она могла согласиться, отважиться и еще раз пуститься на поиски счастья. Ну же! Ну? Она согласилась. Да будет так. Как в ответ засияли его глаза! Он не ошибся. Они были одной породы. Легкой, летучей, отзывчивой. Вот сейчас в этот миг они признались друг другу, что хотят жить, что не испугались жизни, что у них достаточно сил принимать дары и удары. Все для обоих стало слишком серьезным, чтобы можно было чувствовать только счастье. И опустив головы, они пошли к своему столику. Сели, и Саня взял свою царицу за руку, ободряя ее, поддерживая в нелегком решении. Людям с нажитым грузом ничего легко не дается. Он ее не торопил. Она смотрела внутрь себя. А потом на него, пытливо спрашивая: неужели возможно? Возможно довериться вот так сразу и целиком? И он отвечал: да, да, доверяйся, я все принимаю, все принимаю от тебя. Сидеть и дальше в ресторане, в дыму, на чужих людях не было никакой надобности.

— Поедем? — спросил он.

— Куда?

— Куда хочешь. В Посад. К тебе. Гулять.

К себе она не хотела. Там остался беспорядок не слишком устроенной жизни. Она и раньше, бывало, возвращалась не одна. Но сейчас не хотела быть не одна, хотела быть вместе. А это совсем не просто. Привычки, обязательства, душевные травмы — если жизнь не сложилась к сорока, значит, их немало, — все препятствует соединению. Опыт неудач часто пересиливает надежду на удачу.

— В Посад, — сказала она. — Поедем с тобой в Посад. А ты знаешь, что я для батюшек работаю.

— Догадываюсь. Помню твоего Георгия Победоносца. Знаешь, что меня в нем поразило? Победительная кротость. Он не убивает дракона, он его сдерживает. И жалеет. А того распирает злость, но он просит помощи. Тяжело, когда тебя гнетет злоба.

Он смотрел на нее с удивленным восхищением, пытливо, спрашивая: как это у тебя получается? Откуда ты такое знаешь? Она прижалась потеснее: доверие рождается из понимания, как было бы хорошо понимать, доверять… Но как непросто довериться. За оберегающим фасадом бодрой ухоженной благополучной женщины живет и другая — усталая, с больной спиной, нерадостная, трудно думающая, трудно живущая… Получится ли переступить препоны защиты и поверить, что нуждаются не в бодрости и привлекательности, а в тебе самой, пусть усталой, пусть с морщинами, но упорно шагающей вперед.

Они сели в машину, миновали город, миновали и тесное предместье с садочками и кривоватыми домиками и ехали уже на просторе через поля с отдаленными перелесками и поднимающимся от низин туманом. И по мере того как они отдалялись от тесноты города, отдалялась и теснота прошлого, теснота забот и попечений о мелочах, а душу заполняли мягкие краски закатного неба, и были они непреложны и явственны, какими бывают только чувства. Переполнившись оранжевым туманом, душа вздрогнула, глаза повлажнели, и она взглянула на горбоносое, с узко посаженными, пронзительными глазами лицо, руку, нервную, с крепкими пальцами, и поняла, что любит, готова любить этого мужчину, быстрого, резкого и неуютного.

Саня забыл уже остроту, с какой живет очнувшаяся плоть, и теперь наслаждался ею. Ты жив до кончиков ногтей, пульсируешь, напряжен ожиданием. Какая яростная полнота внезапно обрушивается на тебя, как тускло былое существование. Он гнал машину сквозь оранжевую дымку прямо навстречу пламенеющему шару солнца.

Приехали. Вышли. Зябко. Влажно. И воздух, весомый и плотный, пахнет травой и листвой. Ах, какой здесь воздух. Не надышаться. Но холодно в тонкой блузке с открытыми плечами. Скорее, скорее в дом. Она гостья. Ее усадили на диван с ногами, укутали пушистым пледом, поставили рядом горячий чай.

— Хочешь, я тебе почитаю? — спрашивает Саня.

Ну да, он писатель. И это тоже знакомство.

— Конечно, хочу.

— Почитаю одного старичка, премудрого и незатейливого.

И он читает ей про говорящего кота с круглыми желтыми глазами, который отвечает на вопросы хозяина «а!», когда согласен, и не смотрит на него, не соглашаясь. Кота, который весь — любящее сердце, глаза и пушистая шерстка.

— А кот-то у нас баюн, — говорит Саня, глядя на пригревшуюся Танюшу, он подсаживается к ней и обнимает, наслаждаясь ощутимым живым теплом.

— Давай баиньки? Тут все просто, откинешь покрывашку и ложись.

— А если сполоснуться?

— Тогда вставай.

Он накидывает на нее домашнюю куртку, ведет вниз, дает полотенце.

— А спать будешь в моей рубашке, вот в этой, голубой. Если захочешь.

Она приходит в голубой рубашке с засученными рукавами, длинноногая, стриженая, с беззащитной шеей. Он подхватывает ее на руки. Прижимает к себе. Милая. Бережно опускает на кровать.

— Теперь моя очередь.

Уходит. Приходит. Гасит лампу. И они отправляются в путешествие, чудесное, таинственное, сулящее неожиданности и открытия. Путешествие рук, открывающих пульсации, бархатистость, шелковистость, пушистость, нежность. Путешествие губ, открывающих трепет, тепло и влажность. Как неожиданны отклики на этих ведомых и неведомых путях, как осторожны вопросы, как ощутимы ответы. Каждый погружен по-своему в совместно творимую музыку. У каждого своя мелодия. Ты творишь, и с тобой творят. Каждый раз она разная, эта мелодия. Каждый раз по-разному складывается гармония. Непредсказуемая и прихотливая гармония любви.

Они заснули, не размыкая объятий, зыбким сном чувствующих близость и тепло друг друга. И подвинулись, и устроились поуютнее, по-прежнему дорожа взаимным телесным теплом, и заснули глубоко, как спят переполненные взаимной щедростью.

Глава 22

Прошло месяца три, погода переменилась. Задул ветер, смел с деревьев листья. От деревьев осталась тонкая сетка веток, объявились дома, открылся простор. В поздней осени есть свое очарование. Взору открывается даль, далекое становится ближе. Нет просторнее времени, чем поздняя осень. Необозримая даль отрадна сердцу. Ничего нет больше лишнего — небо, земля и постройки.

Саня с Татьяной заклеивали окна. Пора было оберечь домашнее тепло от настырных воров-сквозняков.

Совместная жизнь оказалась нестрашной. Тепло взаимного приятства — лучшее средство от душевного радикулита, мешающего ей двигаться. А сколько пользы принесло взаимное любопытство! Ты какой? Что любишь? Что ешь? Как спишь? Читаешь? Гуляешь? И я так попробую. Попробовал и оказался в другом пространстве, неожиданном, интересном. А я и не подозревал, что есть и такая дорога. Спасибо. Буду знать. Вот ты уже и переменился немного, примерил другую одежду, пережил другие ощущения. Продвинулся на шажок в неведомое. Чудная штука — любовь, дает силы меняться, двигаться вперед по житейской дороге, не останавливаться, не застревать. Хуже нет — душой окостенеть. Сесть в инвалидную коляску. Кричать. Звать на помощь! Кто будет толкать? Обслуживать? Обслужат, пока по пути. А там разбирайся, как знаешь. Душа-инвалид отказалась двигаться, выбрала лекарства и допинги. Изнашивается и болит. Жаль ее.

Заклеили, полюбовались. Тепло. Теперь можно и на сквозняк.

— Пошли прогуляемся!

Вышли в сад. Саня в дедовой телогрейке, в вязаной шапочке. Танюша куртку на плечи накинула.

— Ты — смешной, — сказала Танюша.

— Смешной и теплый, — ответил Саня и привлек ее к себе, укрыл телогрейкой. — А ты Танюся-тонюся, видишь, тоже поместилась.

Они стояли, обнявшись, грели друг друга и смотрели, запрокинув головы, в низкое, белое небо.

— Не знаю, как ты, а я в Бога верю. Видишь, Он мне помог, — сказала Татьяна.

— А я думаю, тебя мне лебедь принес, — отозвался Саня, вспомнив о колечке. — Детишек аисты приносят, а тебя лебедь.

Татьяна помолчала и добавила:

— А иконы шить я больше не буду.

Этой осенью она много рисовала. Перебралась к Сане быстро, — какие у нее вещи! — сидела в саду и писала красками, гуляла много по лесам и полям, чаще всего одна. Сане работалось.

— Такие цвета, такие цвета, — восхищалась она. — Куда ни посмотришь. Я всегда мечтала так жить, — говорила она и смотрела на Саню сияющими глазами.

— Знаешь, иконы шить не просто, просишь благословения, постишься, молишься. Я уже собралась в монастырь идти. А тут Сева — Париж! Париж! Потом Париж. А потом ты.

— Вот оно, тлетворное влияние Запада, — не мог не пошутить Саня.

Он и сам не так давно размышлял о монашестве. А сейчас почему-то не хотелось. Ни размышлять, ни философствовать, ни пускаться в исторические экскурсы. Бог с ним, с монашеством. И с нами тоже Бог. И всем нам хорошо в этом просторном Божьем мире.

— Дурачок. Мне сейчас просто божественно. А тогда я была как спеленутая. Когда ты мне позвонил, я пошла остриглась и решила: пойду танцевать!

— А я все твои волосы вспоминал, называл тебя шемаханской царицей. А как увидел ушки трогательные, так и зашелся от нежности.

Она потерлась щекой о его щеку.

— Я буду батиком заниматься, теперь такие краски продают замечательные.

— Давай печку истопим, на огонь посмотрим.

Они топили иногда печку, чтобы в доме пахло чуть-чуть дымком, огонь потрескивал.

Саня пошел в сарай за дровами, Татьяна вернулась в дом.

Сидели и смотрели на огонь, когда у ворот вдруг раздался шум — проурчала машина, потом стихла, послышались голоса. Татьяна выглянула в окно — по двору шли какие-то люди, направляясь к крыльцу.

Вот что значит не запирать дверей. В коридоре уже рокотал баритон Севы:

— Саня! Санек! Ты где, голуба душа? Мы к тебе теплой компанией приехали.

Саня выскочил в коридор и увидел всю теплую компанию — первым, конечно, Севу-красавца, а рядом с ним Вадика и Веруню.

— Проходите, проходите! Очень рад!

Но Сева уже распахнул дверь в комнату, где прошлой зимой жил, и распорядился:

— Вот сюда будем заносить, ребята!

— Да погодите вы! Что заносить? — подала голос появившаяся Татьяна.

— А ты тут откуда взялась? — поразился Сева, сгребая ее в объятия.

— Я тут живу! — сообщила она.

Сева перевел взгляд на Саню, потом опять на Татьяну.

— Одобряю! Молодцы, шустрые ребята. Давай поздравлю!

И расцеловал Татьяну. Вера с Вадиком тоже заторопились поцеловаться с хозяином дома, с Таней. Событие ведь — Александр Павлович жизнь переменил. Они перешли в кухню и там расселись.

— А мы вам подарочек припасли на новоселье! — зычно объявил Сева. — Ты Бережкова вытащил на свет Божий, теперь расплачивайся. Решили у тебя небольшую выставку устроить. Стены у тебя голые, места много, пусть Бережков повисит.

— Как это? — не понял Саня. — Откуда Бережков?

— Из Тамбова, — захохотал Сева. — Я туда вместе с Витьком отправился и с картинами, которые ему жить не давали, разобрался. Старик, видно, уже здесь стал писать. Тосковал, видно, и занятия себе искал. А получи лось неплохо. Трогательные такие картинки, живые. Ну, что мог, я по Тамбову распихал — в школу, в детский сад соседний, в библиотеку. Пусть ребятишки не олеографиями любуются, а холстами. А что не пристроил, сюда привез, может, кому пригодятся. Ты же, Саня, не будешь возражать, если картины у тебя пока поживут. В них что-то французистое есть, они не раздражают.

— Хорошо, — согласился Саня. — Развесим. Места и правда много.

— Ну, тогда, ребята, заноси! — скомандовал Сева и встал.

Саня посторонился, пропуская, и вышел последним — помогать.

Из багажника микроавтобуса запакованные картины одна за другой переселялись в дом.

— Ты, Татьяна, насчет ужина сообрази, — заглянув в кухню, распорядился Сева. — Мы ночевать останемся, вечерком посидим, завтра картины развесим. Сама знаешь, надо при дневном свете вешать. Веруня! Неси, что мы там привезли. Только посмотри, может, маловато будет.

Вера замахала руками.

— Не маловато! В самый раз! Лишнего не надо! Я сейчас вам помогу, Таня.

Женщины засуетились на кухне.

Микроавтобус во дворе, картины в комнате, гости с хозяевами за столом.

— Куда ни посмотришь, молодые! — засмеялся Сева, поднимая рюмку. — Эти молодые, — он кивнул на Саню с Татьяной, — эти молодые, — кивок в другую сторону на Вадика с Верой. — Так что выпьем за молодость!

Засмеявшись, все выпили. Саня видел, что у Вадика с Верой полный лад, кофточку на плечи накинул, хлеб маслом намазал, и рука так и тянется: где там Веруня? Пусть поближе сидит. А про Веру и говорить нечего — цветет!

— А с Матиссом там что? — вспомнил Саня. — Чем дело кончилось?

— Да какой там Матисс! — ухмыльнулся Сева. — Будь это Матисс, Бережков сам бы его в музей отнес. Дар товарища Бережкова. А это так, ерунда на постном масле. То ли сам Бережков в молодости баловался, то ли кто-то из его приятелей. А Витек, сообразительный парень, подпись накарябал. Думал, тут ему сразу кучу денег отвалят. Захотел в рай на чужом горбу въехать. Но у нас своих мошенников хватает. Они сами тут друг друга объегоривают, наворованные деньги из кармана в карман пересыпают.

— Я же сразу сказала — аферист! — подала голос Вера.

— Да не аферист пока, только попробовал. Но я ему сразу сказал — выбирай, чему будешь учиться: мошенничать и очки втирать, тогда иди к Егору, он с тебя плату вперед взял, научит. Всю жизнь будешь настороже: кто кого переиграет? Они меня или я их? Жизнь — нервная, азартная. Можно и так прожить. А можно и по-другому. Выучиться ремеслу и делом заняться. Тоже интересно. Вот он сидит теперь в Тамбове, думает. А может, не думает. Не знаю.

— Давай, Сева, за тебя выпьем, — предложил Саня. — Сколько я тебя знаю, всегда тебе удивляюсь. Ты у нас самый толковый по-человечески человек.

— Правильно, за меня обязательно надо выпить, — согласился Сева. — А потом за Вадика, за Веру, за тебя с Татьяной, тоже все толковые люди.

Дружеское сидение за бутылкой вина отрадно сердцу. Все потеплели, прижались друг к другу. Саня принес гитару, принялись петь романсы, туристические песни, военные, все вперемежку, как в жизни перемешивается прошлое и настоящее, страдание и любовь.

Наутро занялись картинами. Натюрморты, пейзажи. Будто множество окон открылось в доме — в весну, осень, в грусть, в радость.

— А вот эту набережную в кабинете повесим, — выбрал и для себя картинку Саня. — По воспоминаниям писал, очень парижская.

Вадик понес картину за Саней наверх.

— Выбирайте место, буду гвоздь вбивать.

Над тахтой — это понятно, тогда на набережную можно будет за работой из-за стола посматривать. Но нужно, чтобы свет хорошо падал, придется полку перевесить. Вадик взялся за полку и увидел кольцо. С серебристо-синей печаткой и лебедем, родовым гербом. Оно опять в этот дом вернулось? А как? Почему? Он был уверен, что потерял его при переезде. В тот день, когда он счел кольцо нежданным подарком судьбы, он считал хозяйкой этого дома Веру и увидел в нем таинственный знак, отводящий его от одной дороги и предлагающий другую. Так потом все и вышло. Вера стала его судьбой. А хозяином дома оказался Александр Павлович. Вадик вспомнил их разговор на вечеринке после Парижа, когда он взял и надел это кольцо. Кольцо было для него отказом от чужого, возвращением к своему. Катя осталась в Париже, а золотоволосая Вера в Посаде сияла синими искорками глаз. Посад тоже не был чужим, имя этого городка он слышал с детства. Всегда собирался съездить. И когда Всеволод Андреевич позвал, сразу согласился. Александр Павлович тогда, помнится, тоже говорил о своем и чужом. Сомневался в праве брать свое в чужом доме. Вадик счел его слова морализаторством, но чувство неловкости испытал и теперь только сообразил, почему потом напрочь забыл и об Александре Павловиче, и о его репортаже о художниках и выставке. Из-за неловкости и забыл. По Фрейду. Хорошо, что теперь вспомнил. Они с Верой как раз собирались его портреты художников для каталога попросить.

Он заговорил о каталоге. И, разумеется, получил согласие.

— А вы давно в Посаде живете? — задал он еще один вопрос Александру Павловичу.

— Бываю с детства, бабушка с дедушкой у меня посадские. А сам сюда не так уж давно переселился, когда моя первая жена с сыном в Австралию уехали и мы продали квартиру в Москве.

— А посадских жителей знаете?

— Соседей. Посад большой. А с чего вдруг такой интерес к посадским жителям?

Картина уже висела на стене, висела прекрасно, Саня любовался ею и отвечал рассеянно.

— Да, знаете ли, интерес есть, — сказал Вадик. — Младшая сестра моей бабушки, после того как с поселения вернулась, рассорилась с московской родней и в Посад уехала, то ли к родне мужа, то ли к подруге. Что уж старушки не поделили, не знаю. Но бабушка о ссоре до конца своих дней горевала, хотя и говорила: «Валерия всегда была невозможная», а меня просила след ее отыскать. Но я, как вы понимаете, не очень занимался мифической Валерией Павловной. А теперь вот подвернулся случай, и поинтересовался, задал вопрос.

— И получите ответ, ваша мифическая Валерия Павловна жила в этом самом доме. Я тоже не знаю, родственница она или бабушкина подруга, но помню ее прекрасно, чинная такая старушка с седым пучком. Могу и на кладбище проводить, она вместе с моими похоронена, только умерла намного раньше.

— Ну, надо же! — только и мог сказать Вадик. — Значит, мы с вами, может быть, родственники?

— Вполне возможно, — согласился Саня и широко улыбнулся, житейская версия его устраивала даже больше романтической. — А это кольцо, — он взял в руки кольцо с печаткой, — я в бабушкином сундуке нашел. И отдаю вам с Верочкой с родственным благословением, чтобы берегло ваше счастье.

— Спасибо, — сказал Вадик и тоже улыбнулся, не без смущения, но радостно.

Проводив гостей, обходя дом, который с бережковскими картинами стал нарядным и радостным, Саня думал о счастье. Счастье, что Инне с Олежкой Татьяна понравилась, он им фотографию послал и получил теплое письмо в ответ. Счастлива будет мама, когда они вместе с Таней к ней в Тверь приедут. Отец с тетей Наташей тоже за него порадовались, они с Танюсей на Милочкиной свадьбе познакомились, у них самих сейчас непростые времена, они к Диме привыкают, приноравливаются. Саня рад был, что Вадику кольцо отдал. Род всегда за семью стоял, вот пусть и бережет молодое семейное счастье. Молодым оберег нужнее. У них эмоции плещутся, а эмоции — дело ненадежное, сегодня такие, завтра этакие. То ли дело у них с Танюсей, их житейский опыт бережет. Терпение. Смирение.

И нетерпеливо закричал на весь дом:

— Танюся! Ты где? Иди быстрее наверх!

Женщина «бальзаковского возраста» Геля и ее друг Андрей…

Сын Гели Дмитрий и его невеста Мила…

Брат Милы Александр и таинственная парижанка Татьяна…

Они такие разные…

Но все они поневоле втянуты в загадочную историю случайно найденного рисунка, возможно, принадлежащего великому художнику.

В историю, которая не только принесет им множество забавных приключений, но и станет настоящей проверкой силы и искренности их чувств…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительногоознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22