Виселица (СИ) [liset.] (fb2) читать онлайн

========== Столб ==========

На пятом курсе Пэнси узнала, что она лесбиянка. Нет, это не было для неё каким-то особенным шокирующим открытием или чем-то вроде этого. Она просто сидела на нумерологии и жевала друбблс, которые потом клеила под парту. Вкус был едко-яблочный, почти мерзкий, раздражал язык и небо, но ей пиздец как нравилась эта кислота. Так вот. Сидела она, жевала жвачку и пялилась на Грейнджер, которая что-то отвечала у доски.

У Грейнджер был очень красивый рот. Она говорила, и говорила, и говорила, но Пэнси совсем не слушала, только рассматривала её с ног до головы — и пальцы в чернилах, и вздёрнутый нос с отпечатками веснушек, и короткие ногти, и несуразно острые бедра под плотной клетчатой тканью школьной юбки. Смотрела, а потом неожиданно поняла, что очень хочет переспать с Грейнджер.

Это её тоже не удивило. Пэнси даже не страдала особенно: только выкуривала на сигаретку больше чем обычно и жевала так много жвачки, что к концу дня челюсти болели и ныли. Так оно всё и вышло, неожиданно и банально: как оказалось, слюнявые поцелуи с Драко её вовсе не прельщали, а тискать в темном закутке библиотеки чопорную заучку Грейнджер было намного приятнее.

Намного, намного приятнее. У Грейнджер была мягкая нежная кожа, длинные красивые ноги, которые она прятала под балахонами, упругая грудь с торчащими розовыми сосками, забавные каштановые кудряшки на лобке и притягательно бьющаяся жилка на тонкой шее. Грейнджер позволяла тискать себя в заброшенных мрачных классах и отлизывать прямо под квиддичными трибунами во время матча Гриффиндор-Слизерин. Грейнджер раздвигала ноги и откидывала голову назад, подставляя обнажённую шею; стонала хрипло и тягуче, а по её спине стекал соленый пот.

Пэнси ловила её стоны губами и сжимала в пальцах мягкую грудь, трахала её пальцами, пробовала на вкус — Грейнджер была слаще меда и хуже яблочной жвачки. По венам у неё бежала горячая грязная кровь, но Паркинсон впервые было на это плевать. Ей нравилось трахаться с Грейнджер, а то, что она грязнокровка только добавило пикантности в их отношения.

Ей было плевать, если кто-то узнает. Совершенно плевать, потому что ей пиздец как нравилась Грейнджер — и её ласковые оленьи глаза, и податливые губы, и вкус её кожи. Пэнси было плевать, когда кто-то заставал их за гобеленами или старыми нишами, когда одна нога Грейнджер лежала у неё на плече, а грязнокровка вцеплялась руками в её короткие растрепанные волосы. Пэнси было настолько плевать, что она ставила Грейнджер засосы на самых видных местах, а однажды, когда Снейп случайно увидел их в конце коридора, она и вовсе не соизволила отлепиться от соблазнительной белой шейки со следами собственных зубов.

Грейнджер была так хороша, что Пэнси с ума сходила.

О них, конечно же, знали — трудно скрывать такое в таком месте как Хогвартс, но опять же, её это не особо волновало. Совершенно не волновало, на самом деле. Пока она могла трогать Грейнджер под юбкой и целоваться с ней при первой возможности — на остальное было просто плевать с астрономической башни.

— Проход за галлеон, Грейнджер, — хохотала Пэнси, загораживая ей проход в класс. Остальные слизеринцы гоготали за её спиной, пока Грейнджер надменно фыркала и протискивалась мимо нее, не забыв прижаться поплотнее, или ждала, пока Пэнси отойдет. Не дожидалась.

— Ладно, от тебя приму и натурой, — соглашалась Паркинсон и с оттягом шлепала её по заднице. Грейнджер в ответ наступала ей каблуком на ногу, а потом позволяла утянуть себя в слизеринские спальни.

Пэнси её не любила, конечно же, но ни с кем ей не было так хорошо, как с Грейнджер. Она была… тихая. Много молчала и часто читала в её присутствии, смешно закалывала непослушные локоны на затылке и забавно кусала нижнюю губу в моменты задумчивости. Она не стеснялась своей наготы — растягивалась на зелёных простынях лениво и небрежно, опускала щеку на сжатую ладонь и кротко улыбалась, пока Пэнси красила губы. Её кожа блестела белоснежной гладкостью и идеальностью, да так порочно и развратно для этой строгой заучки, что на пятый раз Паркинсон отбрасывала помаду в сторону и лезла целоваться.

Иногда грязнокровка уходила из её спальни, не пряча багровых отпечатков на белом воротничке. Пэнси неотрывно глядела ей вслед, хотя притворялась, что нет — Грейнджер шла, и её бедра слегка покачивались. А Пэнси смотрела и думала только об одном: «и зачем я её отпустила?». Ответа она не находила.

А потом Грейнджер ушла. Не то чтобы она особо хотела уходить, но она так и не смогла оставить своих тупоголовых дружков разбираться с проблемами самостоятельно. Пэнси тогда очень хотелось сказать ей: «не уходи», но она промолчала. У неё не было никаких прав на неё, абсолютно.

Она только и могла, что жевать свою идиотскую жвачку, глотать таблетки экстази в женском туалете и запивать их дешевым вином, после которого она блевала дальше, чем видела. Только и могла, что ругаться отборнейшим матом, хохотать, сидя на спинке дивана, перебирать волосы Драко, лежащего у нее на коленях, а потом трахаться с первыми попавшимися слизеринками.

И стонать её имя. Жаль только, что это совсем не помогало.

А во время войны Пэнси спала с Долоховым. Нет, она всё ещё была лесбиянкой и всякое такое, не поменяла ориентацию, лишь увидев Долохова в коридоре, но всё было слишком сложно.

Кажется, Долохова отправили к ним преподавателем ЗОТИ, но это время запомнилось ей слишком смутно, чтобы она могла быть в этом уверена. Помнила только, что у него был черный кожаный плащ, пахнущий дымом, золотая серьга в ухе, и улыбка — острее любого ножа. И взгляд безумца.

Первый раз они встретились не в школе: Пэнси мрачно пила паленый горький огневиски за столиком и бессмысленно смотрела на хорошенькую стриптизершу. У стриптизёрши были длинные каштановые волосы, обалденные ноги и шикарная задница, но Пэнси хотела совсем не этого. Она хотела вжать в стенку Грейнджер и целовать родинки на её спине, а пальцами считать веснушки на надменно вздернутом носу.

Пэнси хотела Грейнджер, а та шлялась хер пойми где, заставляя её злиться, пить, курить намного больше и вышвыривать на улицу всех шлюх с кудрявыми волосами, заказанных ранее. Они пахли духами, а Грейнджер — медом и яблочной жвачкой, да так, что зубы сводило от постыдного, сжирающего удовольствия.

И в один из таких дней Долохов сел к ней за столик. Он улыбнулся и протянул ей руку в черной перчатке, зажимая между пальцев прозрачный пакетик с чем-то позабористее марихуаны.

— Лечишь разбитое сердце, золотце? Парень бросил?

Пэнси подняла на него расфокусированный хмельной взгляд, оглядела бледное хищное лицо с жутко горящими зелеными глазами, оценила длинный тонкий шрам, змеящийся по щеке, а потом захохотала.

— Нет, не парень, — отсмеявшись как следует, сказала она, — не парень, а девушка.

Долохов со смешком приподнял бровь, рассеченную шрамом.

— Вот как? Тогда тебе тем более нужно расслабиться. Хочешь полетать?

Пэнси приняла его руку с травкой, и он улыбнулся — жутко и многообещающе, но она была слишком пьяна и расстроена, чтобы бояться. И зря. Долохов её изнасиловал.

Нет, спустя пять лет, несколько судебных разбирательств, кучу показаний и ещё какого-то дерьма все пришли к выводу, что Пэнси, конечно же, сама виновата. Иначе не бывает, жертва ведь всегда виновата в насилии по скромному мнению обывателей, а они всегда знают все лучше всех.

«Что на вас было надето?» — спрашивал её Грюм в аврорате, а Пэнси курила сигарету за сигаретой, давясь дымом и размазывая тушь по щекам. «Короткая юбка и отсутствие нижнего белья, а что?».

Её, конечно, назвали шлюхой. Для начала перемыли ей все косточки и вылизали от и до, шептались и за глаза называли меркантильной тварью, но Пэнси было плевать и на это. Она горела изнутри, а никто не хотел подать ей руку.

— Он ведь тебя не насиловал, — говорили они со знающим видом, — ты сама к нему в постель легла. Ты же спала с ним целый год. Другие тоже так делали.

А Пэнси тянуло захохотать — в каждый из таких разговоров ей вспоминалось осунувшееся, побледневшее, пустое лицо Грейнджер, запертой в палате св.Мунго. Её тоже никто не заставлял. Она тоже сама легла. Как же.

А это было изнасилованием. Пэнси мало что помнила о той ночи — только жесткие бесцеремонные руки; зубы, смыкающиеся на плече в болезненной хватке, тяжелое горячее тело сверху и стоны над ухом. Долохов трахал её на кожаном диване в том самом баре, пока стриптизерша стаскивала с себя крошечные алые стринги, а Пэнси пыталась дотянуться до палочки и вырвать ему кадык.

— Ты чистокровная? — спросил он у неё после, закурил и с стал интересом наблюдать за тем, как она пытается натянуть содранное испорченое кружево обратно на бедра. У нее дрожали руки. Она хотела убить его.

— Какое твоё ебаное дело? — огрызнулась Пэнси в ответ, но подумав, сказала, — чистокровная. Ты ведь тоже чистокровный? Тогда тебе будет приятно узнать, что я представляла на твоем месте грязнокровку.

И увернулась в сторону, когда он с ленцой швырнул в неё легоньким проклятием.

— Твоя бывшая девушка грязнокровка? — полюбопытствовал Долохов почти ласково, со странной нежной интонацией, и тогда Пэнси на него кинулась.

Конечно, ему хватило пары минут, чтобы сбросить её с себя и снова придавить к дивану, но Пэнси уперла палочку ему в горло и плюнула в лицо. Попала. Долохов поморщился, стер блестящую слюну со своего подбородка и ударил её в ответ. Не сильно, но обидно, так, что от оплеухи зазвенело в ушах.

— Потише, золотце. Я ведь могу тебе случайно шею свернуть.

Она только бессильно клацнула зубами, будто хотела вцепиться ему в горло. И на самом деле хотела. Жаль только, что не вышло. Ни тогда, ни потом, ни через десятки лет после. Не судьба, видимо.

Утром, придя домой, она заперлась в ванне и два часа растирала кожу до красноты: ей постоянно мерещились прикосновений его пальцев и мокрый язык, скользящий по мочке уха. Пэнси блевала желчью и выла, когда царапала себе запястья до крови. И думала об одном — что у Грейнджер глаза ласковые-ласковые, а у Долохова жидкий огонь безжалостного сумасшествия.

Кто же знал, что на этом их знакомство не закончится? Пэнси встретила его на уроке. Точнее, не совсем так. Она встретила его сразу после ужина первого сентября. Драко сопел у нее на плече, а она тоскливо смотрела на гриффиндорский стол, где не могла найти знакомой каштановой макушки.

— Ты же знаешь, что она не приехала, — сказал тогда Драко и сжал ее руку в утешающем жесте, а Пэнси едва не вывернуло от отвращения, — посмотри лучше за стол преподавателей. Видишь вон того с черными кудрями? Это Долохов. Жуткий тип. Он будет учить нас в этом году.

Пэнси пропустила болтовню Драко мимо ушей, а зря. Именно поэтому для неё стало неожиданностью, когда Долохов прижал её к стене сразу после ужина, дождавшись, пока она покурит и плюнет пару раз с астрономической башни.

— Соскучилась по мне, золотце? — хрипло проурчал он ей на ухо и лениво сунул руки под расстегнутую мантию, — нет? А вот я очень.

Пэнси зарычала и на этот раз укусила его за плечо, но Долохова это не остановило, как и не останавливало никогда.

— Да ладно тебе, золотце, в этом нет ничего страшного, — говорил он с обманчивой мягкостью, когда Пэнси задергивала на груди разорванную блузку, — если уж так не нравится, то просто потерпи.

— С какой радости я должна тебя терпеть?

— Потому что ты мне нравишься, — просто ответил он.

Пэнси сбежала без оглядки, а потом её снова выворачивало в унитаз. А на следующий день сама явилась к Долохову с самого утра. Он открыл ей дверь — сонный и растрепанный, но уже с сигаретой во рту, и удивленно приподнял брови.

Пэнси вцепилась ногтями в его руку и бесстрашно заглянула в дикие звериные глаза. Она всё ещё желала ему смерти и хотела перегрызть себе вены от бессилия и отвращения, но ещё больше хотела поцеловать Грейнджер. Даже не поцеловать, а просто увидеть. Желательно, живой и здоровой.

— Я буду с тобой спать в обмен на одну услугу.

— И какую же? Звезду с неба тебе достать?

Пэнси улыбнулась — надменно и привычно холодно, будто сердце себе выжгла.

— Нет. Ты поможешь моей грязнокровке.

========== Перекладина ==========

С Долоховым было больно. Очень больно, безумно больно — он не знал что такое нежность и в постели придерживался той же техники, что и во время битвы — жестко, больно, до кровавых ссадин, до чернеющих синяков, до потери сознания.

Он не укладывал её в постель на раз-два, нет, совсем нет. Ему каждый раз приходилось повоевать, прежде чем Пэнси раздвигала перед ним ноги, и его это злило. Она успевала потребовать и выдрать из его рук слишком много всего, прежде чем подпустить к себе; заграбастать как можно больше обещаний. И звезду с неба, и океан в подарок, и весь мир к ногам.

С Долоховым было отвратительно. Пэнси часами блевала в туалете и рвала когтями кожу запястий до жутких болящих ранок, мочалкой тёрла грудь и плечи так яростно, что оставляла длинные кровавые борозды. Пэнси заваливалась к себе в спальню и едва не пинками выгоняла однокурсниц прочь — они бросались врассыпную, стоило ей раз в неделю заявиться на порог — пьяной, растрепанной, с размазанной по лицу помадой, безумными глазами и налитыми кровью засосами по всей шее.

Пэнси хохотала и швыряла в них пустыми бутылками из-под того самого дешевого вина, которое она два года цедила вместе с Гермионой — оно было кислым, невкусным и абсолютно дрянным, но её это устраивало. Казалось, её вообще всё устраивало. Она почти не появлялась на занятиях, а если и появлялась, то сидела мрачной черной тенью в одиночестве в конце класса, закутавшись в балахон и нервно скуривая одну сигарету за другой. Иногда Драко подсаживался к ней и даже совал готовые конспекты, но Пэнси с глухим смешком тушила о них окурки и забрасывала в рот пару жвачек.

Жвачки были яблочно-кислые, отвратительные, ноюще-колющие, такие, что умереть хотелось. А Пэнси всё жевала и жевала, потому что образ Гермионы всё никак не исчезал из её головы.

Ворох растрепанных каштановых кудрей, гладкая белая шея, широко раздвинутые длинные ноги, закушенная во время оргазма нижняя губа, рассеянный взгляд томных глаз… Гермиона отпечаталась несмываемым клеймом на сетчатке её глаз, засела в голове надоедливой мелодией, и она ничего не могла с этим поделать. Совсем ничего. И это сводило её с ума похлеще всех наркотиков, алкоголя и сигарет вместе взятых.

Пэнси лежала под Долоховым, пока он её трахал и думала только об одном — как много веснушек на носу Гермионы, и что она любит закладывать кончик страницы, когда не дочитывает книгу. Долохов вжимал её лицом в подушки, а она закусывала до крови собственные пальцы, раздирала фаланги едва не до мяса, ломала ногти, когда вцеплялась в его спину и срывала голос от криков. Не от стонов, а от криков, потому что Пэнси была лесбиянкой, ненавидела Долохова, всех мужчин вместе взятых и отчаянно хотела увидеть Грейнджер хоть разочек.

Долохов помог ей, как и обещал — Пэнси узнала от него даты обысков и облав, он мог выкроить десяток минут на короткую сиюминутную встречу — быстрый скользящий поцелуй и редкий обмен письмами. Она знала, что Долохов за ней не следил, потому что если бы следил, то давно бы уже убил обеих, когда узнал о том, что Пэнси засыпает с мыслями о Гермионе Грейнджер.

Пэнси курила как не в себя, а Долохов выдирал сигареты из её рук и плескал полпальца виски в стакан. И улыбался. От его улыбки её тоже тянуло блевать, но она терпела до тех пор, пока оставались силы.

— Ты такая напряжённая, золотце, — с насмешкой говорил он и пододвигал стакан ближе ленивым движением палочки, — выпей, полегчает.

Не легчало. Пэнси всё равно умирала от боли, ненависти и отвращения, когда он её целовал. Когда его язык хозяйничал у нее во рту, а руки — в нижнем белье, то у неё было только одно желание. Снести ему голову бомбардой. Разрезать на куски и скормить свиньям. Вырвать зубами кадык, загрызть его, убить и покалечить, чтобы он и думать забыл о том, что она может быть жертвой. Потому что она не была жертвой в привычном виде этого слова.

Опять же, обыватели и диванные критики в который раз решили всё за нее — уж они-то лучше знали, как, когда, в какую дырку и сколько раз её сношали; знали, что, несомненно, она виновата в пагубном внимании Долохова к ней, потому что все знают эту простою истину — плохие вещи случаются только с плохими девочками. Если так произошло, то она заслужила. Если так вышло, то она сама виновата, потому что она плохая. Он просто увидел в ней грязь, разврат и внутреннюю темную сторону, подобное липнет к подобному, зараза к заразе, каждой твари по паре — кажется, так назывались все те статьи после войны, в которых фигурировала Пэнси.

Плохие вещи случаются только с плохими девочками. Хорошие этого не заслуживают.

По мнению Пэнси, всё это было полной хуйнёй. Гермиона была хорошей девочкой. Очень-очень хорошей девочкой — отлично училась, дружила с хорошими ребятами и пила исключительно теплый какао, не прогуливала уроки, не опаздывала и не занималась всякими мерзкими непотребствами. Вот только это её тоже не спасло.

Она себя просто ломала. Раз за разом, каждый день находилась в сплошном замкнутом круге из боли, алкоголя и криков до содранного горла, умирала каждую ночь, а пару раз едва не захлебнулась собственной рвотой, потому что совсем перестала считать дозы алкоголя и экстази. Таблетки и вино мешались в одном стакане, а Пэнси пила их залпом, как утреннее лекарство. После пары таблеток ей немножко легчало, и утро уже не казалось таким дрянным и мерзким. И даже умирать не хотелось. Хотелось петь, танцевать и липнуть поближе к Грейнджер, ощущать теплый бок рядом и помогать ей расчесывать волосы. Вот только рядом её не было.

Пэнси не была влюблена в Грейнджер. Она просто заводилась от одного лишь прикосновения и была готова часами слушать её болтовню, красила ей ногти и постоянно лезла целоваться, потому что ей этого хотелось. Грейнджер была хорошей девочкой, идеальной, доброй, ласковой. Самой лучшей во всем мире.

Именно поэтому Паркинсон глотала экстази с одной-единой мыслью: «Я по тебе скучаю. Я пиздец как по тебе скучаю, грязнокровка, мне так плохо без тебя. Пожалуйста. Я без тебя умираю». Грейнджер не отзывалась.

— Все ещё страдаешь по своей грязнокровке? — спросил её однажды Долохов. Пэнси оторвалась от разглядывания жидкости на дне стакана и удивленно вскинула брови. Она терпеть не могла с ним разговаривать, потому что ей хотелось огрызаться и дерзить, нарываться и делать всё, чтобы попасть под горячую руку, но делать этого было нельзя. Хотя запреты, которые она сама же и придумала, тоже очень-очень утомляли.

— Какое твое дело?

Он равнодушно пожал плечами и положил подбородок на сплетенные пальцы, глядя на неё с искренним интересом из-под полуопущенных век. Это показное умиротворение почему-то насторожило её куда сильнее, чем самая бешеная ярость. Его шепот пугал сильнее крика.

— Что ты задумал? — спросила Пэнси напряженно.

Долохов оскалился. Улыбкой эту гримасу было очень сложно назвать.

— Ничего особенного, золотце. Не ревнуй. Я ведь обещал не трогать твою грязнокровку пока ты хорошо себя ведешь, помнишь?

Пэнси осторожно кивнула, а в сердце ей словно вонзили ледяной шип. Она нутром чуяла, что Долохов ей лгал. И она не ошиблась.

Сначала он просто интересовался её именем, потом — внешностью, иногда пытался добиться возраста, места проживания или ещё чего-нибудь. Пэнси это нервировало и пугало гораздо сильнее, чем секс с ним — по крайней мере во время секса ей просто нужно было лежать на спине, пялиться в потолок и выть от боли, а не прятать от него самое сокровенное. Как Грейнджер стала тем самым сокровенным, за что Пэнси ради нее легла с мужчиной и позволила превратить себя в безотказную подстилку, понять она никак не могла. Просто р-раз — и мир замкнулся на чужом имени.

Прошило насквозь и целиком. Будто Грейнджер вырвала ей сердце и забрала себе, проглотила душу и навеки поселилась мягким нежным образом на периферии мозга, на грани реальности. Прекрасная и далекая настолько, что плакать хотелось.

Когда же Долохов понял, что добровольных слов от Пэнси не добиться, то попробовал разговорить силой, но и это не вышло — Пэнси бесстрашно скалилась, глядя безумным жестким взглядом снизу вверх, даже когда стояла на коленях и сплевывала кровь на его начищенные ботинки. «Я тебе не позволю. Не позволю, не позволю, не позволю. Она моя. Слышишь, поганый ублюдок? Она только моя». И он почему-то отступил. Затаился ненадолго, оставил её в покое и разрешил зализать раны.

А Пэнси в ту ночь напилась так сильно, что едва не перерезала Дафне Гринграсс глотку розочкой от бутылки. Гринграсс просто полезла под руку, просто была рядом, а Пэнси почему-то увидела в ней Долохова. После этого она зареклась пить в спальне, потому что боялась навредить собственным однокурсницам. Только Дафна не обиделась. Она тоже её жалела, как и Драко. Пэнси была почти благодарна ей за это.

Наверное, из-за затишья Долохова она временно расслабилась. Он начал подолгу отсутствовать в школе и реже трахать её, иногда просто заваливался рядом, прижимал к себе и принимался храпеть над ухом, пока Пэнси лежала и бессмысленно смотрела в потолок тоскливым уставшим взглядом. Она очень хотела умереть.

Ей часто снились сны про Гермиону — обрывки прошлого в туманном алкогольном мареве воспоминаний, влажные горячие фантазии, вырванные фразы из мимолетных разговоров куда она попала по наводке Долохова, вкус её губ, широко распахнутые глаза, мягкая понимающая улыбка, томный смешок, отпечатки родинок на худой спине, росчерки длинных царапин после секса, тягучий стон, капли пота на виске. И её губы на губах Пэнси — на вкус как счастье. Хоть ненадолго и во снах они были вместе, и Пэнси была счастлива в такие моменты: в подобные дни она просыпалась счастливой и довольной, забывала о наркотиках и даже посещала занятия, если сон был особенно хорошим. Жаль только, что к вечеру ей становилось ещё хуже.

А потом пришла беда.

— Значит, Гермиона. Надо же. Я и не знал, что тебе нравятся хорошие девочки, Пэнси.

Она, встревоженная со сна, рванулась из кольца его рук. Ей только что снилось, как Гермиона чертила пальцами руны на её животе и целовала теплыми мягкими губами разведенные бедра, пока Пэнси сходила с ума из-за дурацких розовых бабочек перед глазами. Но в реальности именно Долохов лежал рядом, его голова покоилась на соседней подушке, а между пальцев он задумчиво крутил палочку. На нее он даже не смотрел.

Пэнси нервно выдохнула. Горло пережало страхом.

— Откуда ты?..

Он наконец повернулся к ней лицом, и она вздрогнула как от удара. Хищный мрачный взгляд наполнился странной тяжестью, заледенел и рассеялся, будто он сильно о чем-то задумался. Это было не к добру.

— Ты звала её во сне.

Вот оно что. Видимо, Долохова всё же бесила её сильная привязанность к хорошенькой грязнокровке с добрым сердцем — бедняга и в страшном сне не мог представить, что в постели с ним будут стонать чужие имена. А она стонала и не забывала уведомить его о том, что все равно представляет на его месте свою первую и последнюю любовь. Насчет любви она шутила, а насчет фантазий и представлений — нет; и он это знал. Пэнси не понимала почему, но женщины его обожали, а её собственные однокурсницы томно вздыхали на его уроках, пока она сама морщилась от презрения и ненависти, стоило увидеть его рядом. Им даже этот уродливый шрам поперек ехидной звериной морды нравился. Тупые ограниченные идиотки. Бесстрашные, глупые и совсем-совсем сумасшедшие, без проблеска разума. Монстрами нельзя восхищаться, этот урок Пэнси выучила первее всех прочих.

Монстров надо убивать. Без жалости и сострадания, они этого не заслуживают.

Долохов взглянул на нее вновь, усмехнулся — кривовато и цинично, и сердце Пэнси дрогнуло с какой-то поражённой пугающей ясностью. Он явно задумал что-то очень нехорошее. И она чувствовала, что это будет больнее простого секса под экстази.

Именно поэтому она, сама не зная что творит, рискуя лишиться головы и всего остального (даже этой глупой переписки на расстоянии), дернулась вперед и вцепилась обломанными когтями ему в лицо. Этого он не ждал, поэтому в первый момент даже палочку в руку не взял. Удивился только, что она посмела.

— Только тронь её, — брызжа слюной, прорычала она и клацнула зубами, будто разъяренный бешеный зверь, попавший в капкан; если бы он вздумал ей перечить, она бы загрызла его в тот же момент, но он лишь улыбнулся и склонил голову в бок, соприкасаясь с ней лбом и прислушался к ней, — только тронь её, Долохов. И я тебя сдам. Кому угодно сдам, превращу твою жизнь в ад. Снесу тебе голову. Член отрежу. Кадык вырву. Если тронешь её хоть пальцем — я тебя убью. Не знаю как, но я убью тебя. Понял?

В ответ он захохотал и небрежной больной пощечиной швырнул её на пол.

— Потише, золотце. Веди себя хорошо и не зли меня.

Пэнси привычно сплюнула на пол кровь. Как жаль, что он не поверил ей на слово.

========== Веревка ==========

Долохов ей кости перемолол в труху и вырвал сердце из груди — без жалости и нежности. Пэнси это сердце давным-давно подарила Грейнджер, а он, кажется, об этом не знал. Или наоборот — знал.

С каждым днём без неё было всё хуже и хуже. Под конец седьмого курса у Пэнси окончательно снесло тормоза. Они и до этого шатались и рвались прочь, но с каждым новым днем остатки её благоразумия угасали и стекали в канализацию вместе с рвотой. С каждым днём она умирала всё сильнее.

Пэнси жевала друбблс каждые двадцать минут и выплевывала кислые зеленые жвачки на пол. Иногда они приклеивались к подошвам туфель, и она принималась отдирать налипшие комки сломанными ногтями с облупившимся черным лаком. А когда трезвела — в последнее время это случалось слишком редко, то даже стачивала ногти и красила новые. Жаль только, что потом всё шло заново.

Она превратилась в натуральное чучело. Короткие прежде волосы отросли и падали на глаза, между фалангами указательного и среднего пальца проявились точные желтоватые следы от табака, челюсти ныли постоянно, а в глазах полопались капилляры, заливая белок пугающими алыми росчерками линий. Пэнси было похер, а Долохову, казалось, тоже было плевать в кого член вставлять. Лишь бы дергалась иногда и орала погромче.

А орать и кричать она перестала. Наверное, устала или просто заебалась, но теперь Пэнси позволяла утянуть себя в постель только после трех сигарет и допитой бутылки с вином, иногда ложилась сама и разводила ноги. И смотрела в потолок — пусто, бессмысленно и почти безумно, пока Долохов нагло и по-хозяйски копошился на её теле. Пэнси брезгливо морщила нос, когда он трогал её грудь или небрежно целовал в шею, покалывая щетиной. Отворачивалась, когда он целовал её — его губы пахли виски и табаком, а она боялась, что её вырвет прямо на него.

Вот только этого не происходило. Пэнси могла часами лежать и разглядывать трещинки на потолке, хотя она давным-давно запомнила, что их там тринадцать. Её утро начиналось по одному и тому же сценарию. Она просыпалась из-за того, что Долохов негромко шуршал рядом, почти бесшумно одеваясь, а она смотрела на него из-под полуприкрытых век. Потом он уходил на занятия, а она оставалась в кровати. Пэнси не могла нормально встать, если не выкуривала минимум две сигареты и не глотала экстази вперемешку с вином. Итогом становилась её улыбка — легкая, мягкая, удовлетворенная, но к вечеру она разлеталась вдребезги, а ей казалось, что рот идёт трещинами от искусственного фальшивого счастья. Так оно и было.

Счастья не было. Была только Гермиона — тонкий полумесяц желанного образа, крошево радостных воспоминаний. Иногда Пэнси ощущала её вкус на губах, а под пальцами чувствовала тепло её тела, но стоило моргнуть — и очередное мимолётное счастье пропадало. Она снова снилась ей — и с каждой ночью эти сны были всё горячее и горячее, смех сменялся стонами, кожа соприкасалась с кожей, а Грейнджер — удивительно прекрасная и всё ещё слишком красивая, сияла, будто объятая солнцем. Дали бы Пэнси волю — она бы и нимб над кудрявой головой приделала. Воли ей не давали. Только бросали кости как собаке.

А под конец года Долохов перестал рассказывать ей о новых местах, где можно было встретиться хоть на пару минут или обменяться письмами — Пэнси не видела Грейнджер так давно, что готова была шагнуть с астрономической башни, лишь бы не выносить этого одиночества.

Ей было так плохо без Грейнджер. Она готова была отсосать хоть всему аврорату, если бы ей пообещали встречу, но Долохов ей ничего не обещал. Он вообще прекратил попадаться на все её уловки и даже не пытался брать её силой, как до этого. Теперь он просто дожидался, пока она напьётся до невменяемого состояния и опрокидывал её на спину, потому что она даже на четвереньках стоять не могла. Поэтому просто лежала под ним и едва ли слюни не пускала.

А запястья у неё кровоточили. Она расчесывала их так сильно, что пачкала простыни. Однажды даже пыталась перегрызть вены — Долохов наконец отлип от нее, когда кончил, откатился на бок и уснул, а она заперлась в его ванне и два часа сидела и мокла под холодным душем. Вода хлестала её по лицу, а она тряслась от холода и смотрела на свои исцарапанные руки. Кажется, до этого она выпила две бутылки вина, а Долохов щедро плеснул ей какого-то отвратительного прозрачного пойла, после которого Пэнси и вовсе едва не превратилась в овощ. Она смотрела на свои руки, а потом просто взяла и перегрызла вены.

Он её, конечно, вытащил. Не наигрался ещё. Пэнси совсем прекратила с ним разговаривать и появляться на людях — она едва ли ноги носила, а сочувствующие взгляды Дафны и Драко ей нахер были не нужны. Они не понимали. Они ничего не понимали. Совсем. Пэнси могла бы объяснить им. Могла бы объяснить им всем, но не желала этого делать. Ни тогда, ни потом — она даже в суд ходила с неохотой, а на допросах и вовсе хохотала Грюму в лицо, а он был одним из немногих, кто реально её жалел.

— Я знаю Долохова слишком хорошо, слизеринка, — бурчал он, цепко хватая её за локоть. Да так, что синяки оставались, но она не вырывалась, — слишком хорошо. Поверь мне, ты не первая, кому он так жизнь сломал. Не первая, слышишь? Я тебе верю.

Пэнси смеялась и плакала, а потом задирала рукава мантии, показывая Грюму длинные рваные линии от собственных зубов на руках. И сдирала с себя блузку — рубцы на животе, бедрах, спине, повсюду. Долохов метил её — безжалостными ударами проклятий, черными и фиолетовыми цветами синяков, распускающихся на её коже, сломанными костями, вывернутыми суставами. Пэнси выла и плакала, пока были силы. Потом силы кончились. Об этом Грюм тоже знал.

— Я тебе верю, слизеринка.

Пэнси улыбалась — улыбка шла рябью по её бледному лицу.

— Я бы послала вас нахуй, мистер. Но спасибо.

И он отпускал её локоть из цепкой хватки, а Долохов — никогда.

Когда она прекратила хоть как-то сопротивляться и реагировать на внешние раздражители, то он с утроенной силой взялся её тормошить, будто ему не доставало её дерзости. Наверное, так и было.

— Соскучилась по своей грязнокровке, золотце?

Пэнси передергивала обнаженными плечами, усыпанными укусами и засосами и засовывала в рот сигарету. Он помогал ей поджечь.

— Безумно, — честно говорила она, — жить без неё не могу. Сдохнуть хочу. Веришь?

Он не верил. Долохов не верил, что человек может по-настоящему не хотеть жить. Он говорил:

— Много кто такое болтал, золотце. Говорили о бесконечной любви, о том, что жить без неё мочи нет, умру и убью ради неё, но поверь мне — когда я давал выбор, то все выбирали свою жалкую никчемную душонку, а не любовь всей жизни. В этом-то всё и дело.

Пэнси надувала жвачку и лопала её. Зубы болели. Долохов просто не знал, что Грейнджер настолько хороша, что ради неё и сдохнуть не стыдно. Так она и отвечала.

— А я бы за неё умерла.

Долохов только смеялся. Он никогда ей не верил.

— Все так говорят, золотце. Все. И все лгут.

Пэнси фыркала. Долохов был старше её на целую жизнь, но иногда бывал просто непроходимым тупицей. Хотя чего вообще можно ожидать от мужчины, который насилует лесбиянку? Уж точно не проблесков разума.

А ещё ему нравилось говорить ей, что он влюблён. Это было отвратительно, и он знал, как её это выводило и бесило: обычно он притягивал её к себе за волосы и касался губами виска. Или прижимался к бьющейся жилке на шее — трогал, лизал языком или утыкался носом. От волос Пэнси пахло вином, табаком и яблочной едкостью, но он даже не морщился.

— Знаешь, золотце, — он проводил носом по её ключице и спускался легкими поцелуями вниз, к животу, — умереть за тебя — глупость. Но я бы за тебя убил.

Пэнси била его рукой по щеке — она горела огнем, а под пальцами вился его шрам, но в такие моменты он был больше похож на хулиганистого мальчишку, а не насильника и убийцу. В такие моменты он никогда её не трогал.

— Еще скажи, что любишь меня, — с насмешкой произнесла Пэнси однажды, откинувшись на локти назад. Долохов наклонился ближе и поцеловал её за ухом. Её замутило, — скажи, что жить без меня не можешь и любишь без памяти.

Он усмехнулся.

— А если скажу?

Пэнси с жалостливой брезгливостью покачала головой, будто говорила с душевнобольным.

— Мерзкий лжец. Пусти меня!

И он отпускал и отступал. Ему нравилось доводить её до панического ужаса, до испуганного визга, до сдавленных полубезумных воплей о пощаде — пока она ещё могла о ней молить.

А потом случилась битва за Хогвартс. О ней Пэнси вспоминала почти постоянно — тот день переломал её раз и навсегда, вывернул наизнанку и пошвырял о стены. Тогда Долохов изнасиловал её Грейнджер. Пэнси такого не ожидала. Она вообще не думала, что он решится на подобное или вздумает делать это прямо при ней — тот день размывался кровавыми тенями в её глазах, вином циркулировал по венам вместо крови и бился таблетками прямо под корнем языка.

Пэнси помнила, как кто-то держал её за руки. Долохов сказал: «Держи её, Яксли», и этот Яксли держал, безжалостно выворачивая ей запястья и придерживая за волосы, чтобы не отворачивалась.

Волосы Гермионы грязными каштановыми змеями вились по земле, а белоснежная кожа ярко блестела в полумраке. Она лежала на спине, раскинув руки и ноги, вся избитая, покорная, а глаза — глубокие, тёмные, оленьи, ласковые, глаза у неё были подёрнуты поволокой. Но не желания. Они не блестели возбуждением или чем-то подобным, это была узнаваемая плёнка империуса. На первых порах, когда Пэнси блевала при виде мужского члена, Долохов заставлял её отсасывать под империусом, потому что иначе она норовила либо избавить его от этой части тела, либо блевануть прямо на ноги. Его это бесило.

Грейнджер лежала на земле. Она была красивая и вся светилась, хотя Пэнси мало что видела. Долохов распахнул кофту на её груди — она была очень худая, ребра торчали так, будто сейчас проткнут кожу, а по ним тонкой змейкой вился длинный узнаваемый шрам. Пэнси увидела его — на ней был точно такой же, в подарок от фамильного проклятия. Увидела — и закричала.

— Ты обещал! Ты обещал! Лжец!

Долохов ей не ответил. Щелкнула пряжка ремня.

Пэнси рвалась из рук Яксли, будто обезумевшая — она беспрестанно кричала оскорбления, пока он не заткнул ей рот рукой в черной кожаной перчатке, вертелась ужом и кусала его за пальцы. А Гермиона молчала.

Грейнджер смотрела в небо, а Пэнси тихо плакала, будто это её насиловали на мокрой влажной земле, стирая спину в кровь и оставляя синяки на распахнутых бедрах. С Пэнси делали вещи и хуже, но смотреть она не могла.

А потом Грейнджер вдруг сморгнула морок с глаз и слегка повернула голову. Приподнялась на локте, но Долохов грубо пихнул её назад. Её разбитые губы дрогнули, приоткрылись, обнажая испачканные белые зубы, дернулись вновь, что-то попытались произнести, а потом она протянула руку вперед — тонко-тонко, и ломко, дрожа, выпростала её как можно дальше, хватаясь скрюченными пальцами за какую-то вещь. Это была сережка. Маленькая золотая сережка. Гермиона крепко сжала её в кулаке, а потом через силу улыбнулась снова.

— Пэнси, — прохрипела она сорванным голосом, тихо, жалобно и тянуще, позвала нежностью интонации, еле двигая порванными губами с кровавой коркой сверху, — Пэнси… Пэнси… — улыбнулась снова, но Долохов не дал ей закончить, отвесив ещё одну оплеуху. Её голова безжизненно мотнулась в сторону.

— Пэнси…

Она вновь вскинула руку, сережка блеснула в её пальцах. И тогда Пэнси оглушительно завизжала и рванулась вперед. Больше она ничего не помнила.

На этом все и закончилось. Пэнси, как и обещала, сдала его — она сама заявилась к Грюму поздней ночью и рассказала всё, что только помнила. О бумагах, которые он хранил, о рейдах, о разговорах, обо все на свете — Пэнси ползала перед Грюмом на коленях.

— Пусти меня, — просила она. — пусти в камеру. Я добью его. Слышишь? Я добью его!

Грюм не пустил. Он только повторял: «Я тебе верю». Он вел какие-то допросы, таскал её по судам и даже нанял ей хорошего целителя, но Пэнси это уже не было нужно. Ей ничего не было нужно. Долохов силой взял то, что принадлежало не ему — вырвал из окровавленных рук Гермионы сердце Пэнси и разбил его на мельчайшие кусочки.

Гермиона была в Мунго. Целители говорили, что он выжег ей мозг легиллеменцией и ещё куча диагнозов, но Пэнси никого не слушала — она дневала и ночевала у её койки, пока остальные за глаза называли её шлюхой и тварью. Ей было плевать, что бывшие однокурсники считали её предательницей и пособницей Ордена Феникса. Никто из них не помог ей, никто не спас, никто не оградил — она ничего не была им должна. Кроме, пожалуй, Драко и Дафны — их она поблагодарила, когда протрезвела едва ли не впервые за год. На остальных было плевать. Она курила как не в себя и таскала белый халат посетителя. Друзья Грейнджер перестали ходить к ней спустя год, а Пэнси — нет.

Пэнси выла у её койки диким зверем и умоляла очнуться, но Грейнджер вновь её не слышала. Она просто сидела — такая красивая, неподвижная, с устрашающе пустым взглядом и молчала, глядя в одну точку. Пэнси на неё смотрела, не отрываясь, но боялась коснуться хоть пальцем. Ей казалось, что она грязная, что Долохов измарал её в своей мерзости с ног до головы, изувечил и сломал, бросил подыхать от рвущей сумасшедшей боли.

Пэнси любила Грейнджер. А он её почти убил. Кажется, в пьяном угаре, она всё же ходила к нему в камеру — бросалась на решетку и стремилась добраться когтями до его глаз, но Долохов только хохотал и подставлял под её руки то плечи, то щеки. Мол, бей. И она била. Потом её отстраняли, запрещали приходить и даже вызвали в суд — она попыталась зарезать его во время допроса, но Грюм не дал делу хода.

— Я убью тебя, слышишь?! Убью! — Пэнси выдиралась из рук охранников и скалила зубы, а Грюм принудительно запирал её в палате, чтобы она не навредила ни себе, ни кому-либо ещё. Правда, это не помешало ей отравить Корбана Яксли.

На третий год Пэнси уехала. Она поскандалила со всем медперсоналом и едва не убила главного целителя в ярости, а после заплатила огромное количество денег, чтобы перевезти Грейнджер в элитную швейцарскую лечебницу, где её обещали поставить на ноги. Не поставили, хотя Пэнси платила громадные деньги — она наконец получила наследство и готова была растратить его до последней копейки, если бы это заставило Грейнджер снова жить.

Это не помогло.

— Привет, грязнокровка, — Пэнси, пьяная в хлам, лезла целоваться. Грейнджер даже на это не реагировала, только брезгливо морщилась, когда чужие губы, пахнущие табаком и виски, нежно касались её рук.

Паркинсон сползала к ней в ноги.

— Не молчи, Грейнджер. Не молчи. Пожалуйста. Говори со мной. Я так скучаю. Мне так плохо.

Грейнджер упрямо молчала и смотрела в одну точку.

У Пэнси сердце рвалось от боли. Она выкуривала по пачке сигарет в день и снова пила вино — то самое, школьное. Жаль только, что её больше не выворачивало, потому что изможденный организм слишком привык к таким жутким нагрузкам. Целители не раз говорили ей, что пора заканчивать с наркотиками и алкоголем, а Грюм однажды даже конфисковал у неё всё, что нашел в квартире. Пэнси это совсем не остановило. Она лечила себя так, как умела.

На третий год Долохов явился снова. Это было глубокой ночью, кажется, осенью — за окном лил дождь, а Пэнси мрачно курила сигарету за сигаретой и по палате плыл стойкий табачный запах. Руки у неё тряслись. Новое лечение ничего не дало — Гермиона не поддавалась никаким манипуляциям. Совсем никаким.

Дома её никто не ждал, кроме уродского рыжего кота Гермионы. Сердце Пэнси было здесь, в этой больнице. Её сердце лежало сломанной куклой на хлопковых простынях и иногда улыбалось. И разбивалось — каждый божий день.

— Привет, золотце. Я соскучился. А ты?

Она даже головы не повернула — смотрела на него в отражении окна. Он исхудал, побледнел, на лице прибавился длинный тонкий шрам— от её когтей. Но глаза горели знакомым дьявольским огнём.

— Зачем ты пришел?

Он пожал плечами и подошел ближе. С ленцой шлепнул её по заднице, вынул из её дрожащих рук недокуренную сигарету и вложил себе в рот, накрыв губами ровно то место, где алели отпечатки губной помады. И издевательски провел языком по фильтру, так интимно, будто поцеловал. Пэнси поморщилась.

— Соскучился. Ты всё ещё лесбиянка?

Она хмыкнула.

— Ты трахал меня целый год. Не переучил. Всё ещё лесбиянка и всё ещё отчаянно влюблена в Грейнджер.

Долохов громко заржал, а потом повернулся и оглядел Гермиону с головы до ног. Она сидела на кровати, укрытая теплым белым пледом и перебирала в руках кольца Пэнси. Они ей жутко нравились.

Он улыбнулся — многообещающе, жутко и ласково, шагнул вперед, но Пэнси перегородила ему дорогу.

— Не смей, — произнесла она негромко, и её глаза блеснули не сдерживаемой бешеной яростью. Точно так же они блестели и у него когда-то. У Пэнси они тоже были зеленые.

Она его не боялась. Ненавидела, презирала, желала смерти, хотела пытать и калечить, но страха в ней давно не было. Он выжег из неё способность элементарно бояться, вытравил все инстинкты и заставил преодолеть саму себя в погоне за свободой и счастьем. А потом отобрал всё, что дал, и не забыл захватить с собой ему не принадлежащее.

Пэнси не боялась Долохова. Она его ненавидела настолько же сильно, насколько любила Грейнджер.

— Не подходи к ней, — почти приказала Пэнси, не повышая тона. Только это звучало намного опаснее, чем самый горький крик.

Его это развеселило. Долохов запрокинул голову и захохотал как безумный, но его смех прекратился так же быстро, как и начался. Он рванулся к ней, быстро и порывисто; швырнул её вперед, на подоконник, разложил на широкой поверхности и задрал подол больничного халата. Рванул вверх юбку, содрал кружево белья — и вставил как есть, быстро и насухую. Она даже не дернулась, не дрогнула.

Пэнси низко зарычала и вскинулась вверх, вцепилась зубами в шею, но острые клыки соскользнули с кадыка и лишь слегка оцарапали. Жаль. Она хотела его загрызть.

Долохов покрепче ухватил её за бедра и безжалостно вставил до конца. Прижал кончики пальцев к своей шее и весело присвистнул, когда увидел кровавые следы. Она прокусила ему кожу.

— Ну надо же. Подточила клыки, золотце? Отрастила себе когти? А ты времени зря не теряла.

Пэнси зарычала вновь, обнажая окровавленные зубы. Он понятия не имел как сильно она желает его убить. Выдрать его собственное сердце.

— Зачем ты пришел?

Он вжался в неё ещё сильнее. Его лицо маячило совсем близко. Долохов соприкоснулся своим лбом с её и насмешливо оскалился.

— Всё просто, Пэнси. Всё очень просто. Пришел закончить то, что начал.

Нихера не было просто. В жизни Пэнси после Гермионы такого слова не было и вовсе. Её жизнь стала набором сложностей, непонятных решений, недомолвок, лжи и бесконечных страданий. Она вживую горела. Жила в вечном аду.

— Смотри, — он прищёлкнул языком и ласково погладил её по ноге, слегка оцарапав бедро, — это простой человеческий фактор. Ты говорила, что сдохнешь за свою грязнокровку, а я — что продашь её ради собственного благополучия… Я уверился в том, что ты действительно её любишь, но… Нас здесь трое. Ты, я и она. Я пришел убить одну из вас, закончить начатое. Скажи мне, золотце, — он хохотнул и поцеловал её в щеку, — скажи, кого я убью? Тебя или её?

Тебя или её?

Он неожиданно отстранился от неё и швырнул на пол. У Пэнси весь воздух из груди выбило. Она дернулась встать, но Долохов вновь опрокинул её и для пущей уверенности наступил ногой на волосы, чтобы она далеко не сбежала. Боялся, что будет жульничать. Правильно боялся, в честность Пэнси играть разучилась слишком давно.

— Ну же, золотце. Решай скорее. Кого я убью? Ты только посмотри на неё, — он пренебрежительно махнул рукой на Гермиона, и Пэнси проследила взглядом за этим жестом.

— Разве она стоит таких жертв?..

Гермиона молча сидела на постели. Исхудавшая, бледная, изможденная, с серым лицом и пустыми глазами и грустно изогнутым ртом. Пустая оболочка, безжизненная тень прежней себя, бесполезный кусок мяса. Ходячий труп — умирающая, пустая, искалеченная. И над кудрявой головой — сияющий ангельский нимб.

Пэнси посмотрела на нее — жадно, безотрывно, отчаянно. И оторваться никак не могла, потому что даже сейчас Грейнджер оставалась для нее самой красивой женщиной в мире. Пэнси любила бы её, даже если бы Долохов снял с нее кожу и переломал все кости в труху. Она бы её даже мертвой любила. Иначе никак нельзя. Пэнси перевела взгляд на Долохова, и он ей улыбнулся так понимающе, будто знал, о чем она думает. Нихера он не знал.

Он никогда не мог поверить в то, что она готова умереть ради кого-то. Слизеринцы так не делают, но Паркинсон больше не чувствовала себя слизеринкой. Она была искалеченной версией самой себя, стоящей на коленях пред больной грязнокровкой. В ней ничего не осталось.

— Она уже овощ, ни на что не годна. А ты всё ещё можешь жить, Пэнси. Просто выбери правильный вариант, и я обещаю, что больше никогда тебя не обижу.

Лжец. Долохов всегда ей лгал. Он слишком часто не сдерживал свои обещания, чтобы она поверела ему вновь. Если бы она выбрала Грейнджер, то он убил обеих. Она это знала.

Пэнси приподнялась на локтях и снова улыбнулась — лениво и страшно. Сердце в её груди давно уже не билось.

— Убей меня.

Долохов изумлённо моргнул и приподнял брови. Шрам на его щеке дернулся, а Пэнси улыбнулась ещё шире.

Он всегда ошибался на её счет. Думал, что знает её лучше всех, но это было не так. Она саму себя не знала, и никто не знал. Седьмой курс, одержимая влюбленность в Грейнджер, война, систематическое насилие — всё это перемололо Пэнси. Сломало её раз и навсегда, без возможности склеить. Поздно было ей протягивать руку, слишком поздно.

Она уже умерла.

Долохов их обеих сломал — искалечил, забил, изнасиловал, довел до грани и уничтожил. Разрушил до основания, выпил, выжрал, но главного так и не понял. Иногда Долохов бывал непроходимым тупицей в своей упрямой твердолобости. Не понимал или не хотел понимать, что слишком сильно ошибся в ней. Он её покалечил, а теперь удивлялся.

Пэнси ударила его по ноге, и он сошел с её волос. Она плавно и быстро поднялась на ноги, ведь делала так тысячу раз — Долохов не раз ставил её на колени, но он снова ошибся. Она помнила самый важный из его уроков — монстров нельзя жалеть. Их нужно убивать безо всякого сострадания и милосердия.

По его милости ни милосердия, ни сострадания, ни жалости в ней давно не было. В Пэнси ничего не было — только пустота и бесконечная тоска по Грейнджер. Она посмотрела на неё снова. Гермиона поглядывала на неё равнодушным темным прищуром из-под густых длинных ресниц, а потом неожиданно улыбнулась — впервые за три года. Эта тонкая острая полуулыбка полоснула Пэнси больнее, чем все пытки Долохова.

Она шагнула вперед, ближе к нему.

— Ты снова не прав. Нас здесь трое, но отсюда никто не выйдет.

В её руке блеснул нож.