Шалости и гадости (СИ) [liset.] (fb2) читать онлайн

========== 1. ==========

Шани Эйвери.

США, Вайоминг. 17 марта 2005 года.

Шани не нравилось в Вайоминге. Они приехали туда около полугода назад, прямо на карикатурное начало нового учебного года, когда Шани вновь попала белой вороной в полностью сформированный класс. Ну, как белой – в её случае более применимо слово золотистой, а трудностей с коммуникацией у неё никогда не было.

Шани любили. Любить её было просто, словно дважды два: так любят красивую карамельную конфету в блестящей обертке, так любят яркость золота на ткани из бронзовых нитей, так любят лукавость под темной тенью ресниц, так любят сияюще-легких бабочек с мерцающими диковинными крыльями в ослепительно-прекрасном полёте.

Но ей тут всё равно не нравилось.

Вайоминг был для неё чем-то вроде наказания: пахнущий солнцем, соком зеленой травы, дурманом песочного детского сна; пылающий гарью горькой пыли на извилинах тонких дорог, карамельным попкорном в старом кинотеатре на уоллс-стрит и полный шипящими пузырьками из жестяной банки с колой.

Шани как раз такую и пьет – тягучую вредную сладость с легким привкусом лета на кончике языка. Перекатывает во рту белую пластиковую трубочку с синими полосками и – как забавно! – отметинами своих же зубов. Ведет светлыми пальцами по острому краю открытой на скорую руку банки и морщит усыпанный тонкими веснушками нос, щурясь на солнце, будто кошка.

Ей, наверное, около двадцати лет, но на деле – не больше томных пятнадцати в отражении запыленных прозрачных витрин стареньких магазинов.

Вайоминг – город вечных восьмидесятых, а Шани в нем напоминает то самое киношное представление типичного подростка со сложным характером (и немного психологическими проблемами, но это останется за кадром).

И, да, ей не нравится Вайоминг.

Наверное, ей не стоило так сильно дразнить Ника в прошлый раз – август прошлого года запомнился ей горячкой школьной вечеринки в новом ночном клубе специально для непослушных деток, вкусом первой (или нет) текилы на языке и соли на лентах вен хрупких запястий, спущенной с одного плеча мокрой майкой, тонкой бретелью розового лифчика с мелким кружевом, влажным языком по изгибу белой лебединой шеи, проворностью чужих пальцев под краем трусиков, долгими жадными поцелуями и хриплостью пьяных стонов.

Август прошлого года запомнился ей почти-что-сексом-с-одноклассником, если бы Ник не вернулся домой в самый неподходящий момент вечера.

И, естественно, очередного кавалера содрали буквально с неё же (хватит врывать в мою спальню без стука, Ник, это мерзко!); безжалостно вытащили из дома (хэй, он ничего не сделал, оставь его!); явно выбили пару зубов (да хватит тебе, мы же не трахались, право слово!); и, безусловно, её беспомощностью – когда раздраконенный опекун с особой нежностью топил свою подопечную в ванной, заломив руки и хладнокровно нагнув визжащую школьницу над раковиной, помогая смыть яркий вульгарный макияж с юной лукавой мордашки и освежиться после употребления алкоголя.

Шани, собственно, этой его тяги к воспитанию не оценила – дулась на папашу ещё пару дней, а когда узнала, что он взбешен настолько, что принял решение снова уехать (ну что за хрень, она же только начала развлекаться!), то и вовсе закатила масштабную истерику со слезами (настоящими, между прочим), битьем посуды (тарелка с хлопьями), криками (как ты можешь так поступать!), и даже пыталась жаловаться Мэри, но всё это дело Ник свернул оперативно, так что новый учебный год (до которого на момент инцидента оставалась всего неделя) Шани начала в новом городе, новом классе и с новыми друзьями.

Точнее, не друзьями, а подругами – Ник был забавен в своей странной наивности, что она испытывает влечение исключительно к мальчишкам (парням или мужчинам, какая гадость), так что, когда Шани зашла в класс и поняла, что это, черт побери, женская гимназия – она пришла в восторг. Он запустил волчицу в загон к овцам.

Нет, на самом деле гимназия не была женской. В ней было два отделения – для девочек и мальчиков соответственно, и пресекались они только на паре общих уроков, внешкольных занятия типа театральных постановок и осознанного нарушения запрета сближения.

Забавно, но Шани радовала Ника примерным поведением целый сентябрь и октябрь, усиленно присматриваясь к одноклассницам. А в ноябре она начала целоваться в женской раздевалке с главной стервой класса – у Лоры были длинные темные волосы, густо накрашенные глаза небесно-синего оттенка под росчерками изумрудной подводки, красивые длинные пальцы с ногтями средней длины и короткая джинсовая юбка. А под юбкой – алое кружево стринг; Шани и это успела тщательно проверить и изучить.

Сейчас она возвращалась домой чуть раньше обычного. Точнее, хм… Шани была сегодня только на первых двух уроках, а на остальных их с Лорой и след простыл – они сбежали через открытое окно женского туалета и сбежали в кино на самый ранний сеанс – черно-белая картина романтичной мелодрамы на экране, сырные шарики, соленый попкорн, баночки с колой, розовая жвачка, пустой безлюдный зал. И Лора, чертова Лора – шелковистость волос, томность глаз, мягкое переплетение пальцев, сладкий сигаретно-конфетный поцелуй, жар-жар-жар, смех, стоны, зубы смыкаются на белом обнаженном плече.

Шани славно провела этот день – сначала немного в школе, потом в кино, потом у Лоры дома. Жаль только, что долгожданная ночевка сорвалась, или не совсем сорвалась – Ник не брал трубку, так что Шани нехотя ползла отпрашиваться лично, прекрасно зная, что у папаши сегодня выходной (и завтра тоже).

Она вытаскивает трубочку изо рта, размыкая губы и пачкая их нюдом розовой помады и небрежно бросает в корзину с мусором. Вытаскивает из рюкзака розовую пластинку сладкого бабл-гама и кладет под язык.

— Ни-и-и-и-к, — тянет Шани капризно.

Она бросает рюкзак прямо на пороге, стряхивает белые кроссовки с розовыми лентами шнурков на пол и останавливается пред зеркалом.

— Merde (дерьмо), — вздыхает Шани, глядя на размазанную под глазами тушь и лезет в ящик в поисках ватных дисков. Стирает испорченный макияж парой легких касаний и удовлетворенно хмыкает, прежде чем самодовольно кивнуть самой себе – по ней не сказать, что полчаса назад они с Лорой принимали совместную ванну, а выдать могут лишь незамеченные кровяные засосы на шее, впрочем, спрятанные золотом накрученных локонов.

— Ник-Ник-Ник, — частит Шани ещё более капризно, поднимаясь наверх по лестнице и нарочно топая. Она видела его тачку перед домом, что за черт?

Белокурость ангельских прядей, сияние золотисто-карих глаз и розовый пузырь жвачки на невинно-нежных губах – вот она, его бесконечно игривая Шани с ветром в голове. Поэтому она совершенно не думает, когда царапает длинными ногтями дверь в спальню Ника, а после, не дождавшись ответа, нагло распахивает её сама (он тоже так делает; она что, хуже?).

И уж чего она не ожидает увидеть – так этого самого Ника. Полуобнаженного, с запрокинутой назад головой, с закушенной нижней губой и… Ого!

Ладно Ник, а вот это что такое?

— Ты что, трахаешь мою учительницу? – едва ли не радостно восклицает Шани, — мерзость!

Это действительно её учительница, более того – классная руководительница, пример для подражания, занудная сука, вредная тварь, надменная преподавательница классической литературы (со взором горящим), Элиза Лоуренс, которую Шани узнает по длинным пшеничным локонам.

— Фу, мадемуазель Лоуренс, вы же помолвлены, — хихикает Шани, — какой развра-а-а-ат, грязь и порок. Клянусь, мой публичный поцелуй с Лорой – ничто по сравнению с этим! – нахалка перекатывается с пятки на носок, и вновь разражается звонкими смешками; тянет издевательскую усмешку, — а я и не знала, что вы у нас putain (шлюха), — добавляет она с особым злорадством, — хотя ладно, не буду мешать.

Отвратительно. Зато теперь она может свалить ночевать к Лоре без объяснения обстоятельств и даже отключить телефон. У бедняжки психологическая травма!

Шани не любит мадемуазель Лоуренс. Вернее, не совсем так: ей около двадцати пяти, она помолвлена, преподает классическую литературу и любит прикапываться к мелочам. Ну, как к мелочам. Для Шани короткая светлая юбка, которая едва ли прикрывает симпатичную задницу в белом кружевном белье – это норма. Сползшая лямка лифчика с белого плеча Лоры, тонкая полоска чулка, длинная стрелка на колготках, помада на шее, блестки на лице, яркая косметика, распущенные волосы – все это варьируется в пределах нормы и допустимого, но для мадемуазель Лоуренс это – наивысший уровень разврата и испорченности современной молодежи.

Так что да, их отношения крепятся на взаимном непонимании. Мадемуазель Лоуренс говорит: «смой косметику, Шани», а за отказ занижает баллы; раздраженно-беспечная Шани в отместку мстительно шепчется с девочками на перемене, обсуждая ужасный рвотный цвет новой кофты и издевательски хихикая на строгие замечания.

И нахождение преподавательницы в постели Ника – обнаженной, испуганной, разгоряченной, пахнущей потом и духами, все это влияет на неё как-то совсем неправильно. Нет, Шани не чувствует ревности (наверное), но Ник, черт бы его побрал, принадлежит ей одиночно и безраздельно. А такое неожиданное появление третьего лишнего в их отношениях приводит её в состояние яркого неудовольствия, которое грозит перейти в ярость.

Именно поэтому она собирается закатить ему истерику, надавить на чувство вины и избавиться от лишнего элемента прямо здесь и сейчас, чтобы назойливая монашка не мелькала пред глазами маленькой ревнивой девочки с ветром в голове и полным отсутствием совести как явления.

И вообще… Она… Она же страшная! И зануда, каких поискать!

На самом деле желание доставать свою учительницу обусловлено лишь ревущими гормонами и воем феромонов в холодной крови, чем-то глубинно-низменным, да, не правильным, но нужным ей ради какого-то странного успокоения и принятия собственной потрясающей неотразимости на фоне такой бледной мыши, как незначительная учительница из гимназии. Надменность Шани ядом течет по венам, сворачивается змеёй меж ребер и касается раздвоенным языком привычной женской заносчивости, всплеском оглушающей ревности в серенаде чужих стонов.

Не в её смену.

Все в порядке, Ник. Просто твоя маленькая девочка не хочет получить мачеху в качестве подарка. И трахаться в доме, зная, что скоро заявится дочь со школы – ну, это как-то… Indécemment (неприлично), да?

Именно поэтому Шани давит неуместную издевательскую усмешку и сдавленные смешки на корню, когда птицей спархивает с лестницы, перепрыгивая сразу по четыре ступеньки. Не то чтобы она боялась гнева Ника, которому явно назло умудрилась испортить замечательное и веселое времяпровождение, но попытка смыться из дома кажется ей правильной, если принимать во внимание то, что Ник далеко не дурак – ступор удивления от ее вмешательства скоро исчезнет, и он быстро поймет, что она появилась дома на час раньше, а когда (или если) узнает о том, что Шани снова начала прогуливать уроки, то в лучшем случае устроит ей сеанс задушевных разговоров на тему воспитания, нравственности и морали, а в худшем – посадит под домашний арест.

Он уже делал так в Вашингтоне, и однажды Шани безвылазно просидела в своей комнате целую неделю, завывая и плача, как мартовская кошка. Это не помешало ей вылезти через окно и даже украсть кошелек из его автомобиля, но так же не помешало Нику отыскать её за рекордно короткое время и отругать по чем свет стоит, да еще и таким тоном, будто она совершила преступление и ей светит как минимум семилетний срок.

Она всего лишь разбила фару, нечего так орать!

А сейчас Ник явно разобьет ей голову, если она не успеет выбраться из дома прямо сейчас (ну же, осталось семь ступенек). Однако, не в этот раз.

— Lâchez-moi! Laisse-moi tranquille! (Отпусти меня! Отстань!).

Ник умудряется нагнать её в коридоре и цепко вцепиться в руку, будто клещами. Он ворочает её как хочет, а Шани в его руках – шарнирная кукла, которую Ник крутит в разные стороны, усиленно пытаясь угомонить.

Но как только опекун прижимает её тщедушное тельце к первой попавшейся стене, сжимая в кольцах стальной хватки, Шани раздраженно утихает, шмыгая веснушчатым носом. Она вытирает тыльной стороной ладони блестки с бледного личика и с явным неудовольствием принимается щелкать жвачкой, провоцируя Ника на очередной поток нравоучений и нотаций, издеваясь над ним с усердием жертвы, которая доводит маньяка до белого каления.

— Это как понимать?! Почему не в школе? Опять за старое взялась!? Да и о каком поцелуе шла речь? Какого хрена целуешься с девчонками, твою мать! Шани, ты хочешь свести меня с ума?

— Как это почему я не в школе? – ворчит Шани, морща нос, — уроки давно кончились, придурок, — беззастенчиво лжет она, глядя безукоризненно-честными золотисто-карими глазами в лицо Нику с таким оскорбленно-недоуменным видом, чтобы он поверил и принял её ложь как должное и не вздумал сверять время по часам.

— Да хоть твою одноклассницу буду ебать, это моё личное дело. Больший мальчик уже, не забывай.

— У-у-у, началось, — тоскливо ноет Шани.

Ей хочется повыть, посмеяться и убраться наконец отсюда, но вместо этого она со скучающе-недоуменным выражением лица выслушивает вереницу вопросов, гоняя каждую мысль в хорошенькой головке о лжи получше, чтобы папаша, застигнутый врасплох, чувствовал себя… так же неуютно, как и она.

Девчонка растягивается в соблазнительно-самодовольной улыбочке и щелкает кругляшом жвачки, оставляя тонкие розовато-белые полоски в уголках рта, не сглатывая вязкую липкую массу, а катая её языком по губам и передним зубам.

— Отвечаю по порядку, — надменно щебечет она, пихая Ника локтем в бок, — блин, отпусти, задушишь же! Насчет старого – ничего не знаю, я и не прекращала. А насчет поцелуя… ну, считай, что я пошутила.

Она несколько мгновений перекатывается с пятки на носок, раздражая мужчину самовлюбленной яркой усмешкой, а потом округляет глаза в театральном изумлении.

— Не-а, я не собираюсь сводить тебя с ума, что за глупости? Просто… Почему тебе можно трахать мадемуазель Лоуренс, а мне нельзя целоваться с Лорой?! Это нечестно! – Шани вдруг резко поднимает голову и слегка приподнимает верхнюю губу, обнажая острые белые зубы в клыкастой усмешке, — ты развлекаешься со всякой… как же это слово по-английски? Ах. Аbomination (мерзостью), а мне нельзя?

Девчонка, пышущая наглостью и самодовольством, продолжает нагло скалиться ему в лицо, словно демонстрируя полнейшее наплевательское пренебрежение к каждой его реплике.

— Фу. Мерзость. Ну, ладно, раз мы все решили, теперь мне можно идти к Лоре? – Шани снова надувает большой розовый пузырь, наконец пряча свою заносчивую улыбку за каскадом показной покорности, — Кстати… Ты потом продезинфецируй здесь все, ладненько? Ну, чтобы духами её не пахло, они мне не нравятся, вонючие. И пускай мадемуазель Лоуренс перестанет занижать мне оценки! Раз уж ты её трахаешь, у меня должны ведь быть какие-то бонусы, верно?

Шани переступает с ноги на ногу и вдруг жарко подается вперед, льнет к Нику, будто ласковая лукавая кошка, обнимает его легким объятием за шею и виснет, едва ли держась на цыпочках.

— Я, кстати, красивее. И с моими одноклассницами у тебя был бы полный провал. Я нравлюсь им больше. И, — она бодает его головой в плечо, продолжая развратно прижиматься как можно сильнее, словно издеваясь, — еще раз повысишь на меня голос, Ник, и я тебе на лбу крестиком “мудак” вышью.

Жвачка лопается звонким щелчком за мгновение до того, как Шани выскользнет из рук опекуна и с издевательским смешочком рванёт на кухню.

========== 2. ==========

К несчастью (или наоборот, как раз-таки к счастью) Шани совершенно не относится к типажу хороших девочек. Хорошие девочки в обычном своём представлении ведут себя гораздо проще. Хорошие девочки носят строгие юбки на ладонь ниже колена, застегивают блузку на все пуговицы, вечно поправляют очки, сползающие с переносицы, заплетают волосы в тугие жесткие косы, не используют вульгарную косметику и вечерами сидят дома, послушно выполняя подготовку к завтрашней контрольной работе, которую, несомненно, напишут на максимальное количество баллов.

Шани не такая.

Она носит мини-юбки, если их вообще можно назвать юбками, а не интересными поясами; в том случае, когда юбка достаточно длинна — следовательно, она достаточно прозрачна. Она носит рубашки с просвечивающейся тканью и неприлично расстегнутые на груди, иногда — просто нижнее верхнее белье в виде кружевного топа, на которое сверху набрасывает ничтожно малое количество ткани, чтобы увериться в собственном приличии. Шани знает только один тип очков — солнечные, которые носит из-за врожденной вампирской нелюбви особо жаркими днями, чтобы не напрягать почем зря чувствительные глаза. Она носит волосы распущенными, лишь иногда собирая длинные светлые кудри в небрежный пучок на затылке. Шани прячет светлую кожу под линиями блесток хайлайтера, скрывает исключительную молодость лица под слоями косметики и обожает часами возиться у зеркала, пробуя разные тени от нечего делать (помнится, когда Ник смывал косметику с её лица, то перепачкал руки едва ли не по локоть). Она вечно носится непонятно где и непонятно с кем, создавая лишь видимость приличия — Шани прогуливает контрольные, сворачивает самолетики из тестовых заданий и не обращает внимание на оценки, потому что ей это уже неинтересно (почти всегда долбаное «отлично», потому что ей, мать вашу, двадцать лет, а не десять).

В конце-то концов, Шани была в старшей школе уже четыре раза! Это скучно! Она только и делает, что занимается вечной и наскучившей игрой в плохую девочку, потому что быть хорошей для неё слишком скучно.

Скука. Большинство её занятий измеряются именно скукой — зевает на уроках, скучающе болтает по телефону с седьмой девчонкой за вечер, нехотя возится с книжками, что-то недовольно напевая себе под нос. Шани всего лишь двадцать лет, её телу — не дать больше шестнадцати, а она погрязла в ужасающей школьной рутине, будто попала в монотонно-неинтересный день сурка без права выхода с этого охуительного квеста.

Именно поэтому амплуа плохой девочки с отвратительно-легкомысленным характером приносит ей настоящее удовольствие. Вот она я, твоя царственно-прекрасная Джоанна, которая на всех фотографиях напоминает сущего ангела без положенного нимба над головой, вот она я — та самая девочка из старшей школы, которую зовут на все вечеринки и мечтают затащить в постель. Вот она я, твоя безмятежно-невинная школьница с шальной усмешкой на розовом изгибе губ. Тебе нравится, Ник? Нравится осознания того, что под оболочкой невинной овечки с растерянными глазами скрывается самый настоящий монстр, который может вырваться в любую секунду. Он вечно голоден, этот монстр. И он желает чужой крови так сильно, что заходится воем и плачем, когда видит чужие гладкие шеи без причудливых зимних шарфов.

Этот монстр — я. И, кажется, я немного голодна.

На самом деле это не так. В воскресенье Ник водил её на настоящую охоту куда-то в соседний округ, чтобы не пугать местных (стоит говорить, что пару раз пришлось меня города из-за её вспыльчивой хотелки и выпитых до дна людей?); позавчера она подкараулила гимназиста из параллельного мужского класса и затолкнула в неработающий женский туалет в подсобных помещениях (конечно, после пришлось стереть ему память и отправить восвояси, но было весело и вкусно), а сегодня утром вместо обычного человеческого завтрака она выпила полтора литра донорской крови (кажется, об этом Ник не знал, если не проверял морозильную камеру в подвале, конечно же).

Шани не голодна, она просто… Ну, немного недовольна сложившейся ситуацией и присутствием мадемуазель Лоуренс в своем доме.

— Да не рыпайся ты!

— Я бы и не рыпалась, если бы ты не пытался задушить меня в своих объятиях. Надеюсь, это не попытка моего убийства? — Шани сдувает со лба длинную карамельно-русую прядь волос, глядя на опекуна недовольным взглядом из-под густо накрашенных ресниц. Может, стоит зареветь? Хотя нет, тушь только прикидывается водостойкой и тут же потечет по щекам чернильными вязкими дорожками грязных театральных слез, пачкая шею и одежду. Надо что-то другое.

Лучшая защита — это нападение.

— Я ничего никому не должна, — категорично отрезает девчонка, стоит лишь опекуну перескочить на опасную тему и затронуть совершенно нехорошее продолжение разговора, — я должна мамочке, за то, что она не сделала аборт. Это раз, — добавляет она надменно, — а два… возможно, я должна биологическому папочке за то, что он не успел вовремя вытащить и помог сделать такую красивую меня. И вообще, — Шани языком катает ставшую безвкусной жвачку по внутренней полости рта и наконец прижимает розовую липкость к правой щеке, и из-за этого дальнейшие слова звучат несколько неразборчиво, — я требую адвоката! Défense de l’accusé injustement (защиту несправедливо обвиненным)!

Естественно, вместо адвоката она получит подзатыльник и очередную познавательную лекцию о нормах поведения, но чем черт не шутит? Играть на нервах Ника — это настоящее искусство, которое Шани решилась постичь целиком и полностью, чтобы не дать заскучать ни ему, ни себе.

Это же так весело!

Шани лениво размыкает губы, снова берясь за дело со жвачкой. Бабл-гам послушно повинуется ритмичным движениям проворного розового языка, пока девчонка морщит лоб в притворной задумчивости.

— Видимо, я ошибся. Твоё новое окружение плохо на тебя влияет.

— Не наговаривай на моих одноклассниц, — строго командует Шани, прежде чем провести языком по зубам и снова спрятать клыкастый оскал под налетом обаятельной улыбки провинившейся принцессы, — они приличные и хорошие девочки. Не то что я. Между прочим, есть только одна вещь, которую юные леди должны в себя засовывать, — Шани выдерживает длинную многозначительную паузу, — и это не твой член, а знания. Так что не надо мне тут la-la (ля-ля).

Девчонка вдруг замолкает, но, впрочем, ненадолго, стоит лишь услышать напряженный вопрос неожиданной собеседницы.

— Ник, ты где?

— Могу срифмовать «где». У меня был хороший репетитор по русскому, так что, думаю, у меня получится проложить примерный стихотворный маршрут, хотя я бы предпочла vous envoyer la baise (послать вас нахрен).

Её взгляд, мгновенно ставший острым, внимательным и даже заинтересованным, стрелой вонзается в женщину, которая плавно выплывает из мужской спальни, кутаясь в чужой плед, как в броню. Шани надувает очередной пузырь с особым усердием, не отрывая препарирующего взгляда от появившейся преподавательницы. И он, этот взгляд, не предвещает ничего хорошего. Так обычно смотрят на дохлых лягушек или противное насекомое, а Шани — беспечно-безмятежная Шани, словно на мгновение натягивает на себя шкуру Джоанны.

Джоанна — аристократичная вампирская белизна, блестящий золотой взгляд, жидкий шелк волос в сложной прическе, строгое средневеково-роскошное платье за баснословно дорогие деньги, презрительный прищур и ломкость солнечного блеска в бокале с человеческой кровью. Джоанна — дочь неизвестного чистокровного вампира, брезгливая аристократка с французскими корнями, родным тянущим r с легким акцентом и тяжелыми фамильными серьгами в мочках ушей. Джоанна — дочь Франции, кровавой революции, сурового деспота времен боли и страданий и чистая опасность в теле потрясающе красивой женщины.

Джоанна — рожденная вампирша, которую поили кровью, а не молоком и учили смотреть на людей, как на пищу и источник неиссякаемой жизненной энергии. Джоанна — это игривая смерть с остаточным флером модного пятьсот лет назад парфюма из чьих-то слез.

И мадемуазель Лоуренс стоит быть благодарной, что сейчас перед ней школьница Шани — избалованная папина принцесса, всеобщая любимица, лесбиянка, тусовщица и немного ревнивая девочка. Перед ней стоит Шани — взлохмаченная, с недовольным выражением лица, нахмуренными бровями и издевательским подростковым бунтом вроде очередной дерзости. Перед ней Шани, а не Джоанна.

— Ne me dis pas que c’est ma nouvelle maman (только не говори мне, что это моя новая мама), — гневно шипит Шани, на этот раз не утруждая себя переводом проскользнувшего французского словечка, а выговаривая разъяренную тираду на родном языке, — Nick, dis-moi que tu couches juste avec elle (Ник, скажи мне, что ты просто спишь с ней)!

Она смотрит на опекуна обеспокоенно-разолённым взглядом, не пряча яростных огоньков на дне сверкающих золотисто-карих глаз. Все фразы на английском и уроки репетиторки выветриваются из головы, когда Шани усиленно пытается перейти обратно и стереть возникший неожиданно языковой барьер, но для этого нужно подавить волны неожиданного бешенства.

— Pourquoi est-elle toujours là (почему она все ещё здесь)?

Шани с особым остервенением сжимает зубы, а после вновь выдувает большой пузырь, продолжая требовательно смотреть на Ника. Девчонка шумно втягивает воздух носом и тут же морщится, стоит чутким рецепторам уловить приевшийся женский аромат, который ранее её не беспокоил, но теперь вызвал перепад настроения с игривых заигрываний до неконтролируемой ярости.

Она нервно сжимает правую руку в кулак, впиваясь длинными острыми ногтями в ладонь, а после бросает на Ника ещё один взгляд, но на этот раз едва ли не растерянный.

— Soit vous le laissez tout de suite, soit je pars. À Laura (либо она уйдёт прямо сейчас, либо уйду я. К Лоре).

Шани мрачно фыркает, прежде чем потянуться в сторону и подхватить валяющийся рюкзак, из кармашка которого она вытаскивает яркий блистер со жвачками. Сразу два ярко-розовых кругляша отправляются в рот, а сама девчонка хмуро сопит, вороша пальцами тетради в поисках пачки с сигаретами, но вовремя останавливается — в прошлый раз, когда Ник застал её за курением, то выбросил всю пачку и вымыл ей рот с мылом. Это было в Вашингтоне. Тогда он заорал, словно бешеный и потребовал, чтобы она спустилась вниз, а после сказал, что выбросит все сигареты прямо сейчас. И она даже обрадовалась, потому что боялась, что он узнал о том, где она провела выходные и что её продержали в полицейском участке до утра, пока Мэри не явилась забирать проблемную племянницу из отдела малолетних правонарушителей. Так что, когда Ник начал выбрасывать сигареты, то Шани даже обрадовалась — мимо вопрос, мимо. Too much (слишком много).

Вот и сейчас Шани с тоской думает, что лучше он узнает о сигаретах, а не о том, что послезавтра будет вечеринка, на которую она собралась пойти, а ещё лучше — если он выставит наконец мадемуазель Лоуренс за дверь и отпустит её на ночевку к Лоре без особого мозговыносительства.

========== 3. ==========

Сердце бьётся в груди заунывной мелодией на несчастные тридцать ударов секунду — она запускает его искусственно снова и снова, словно измываясь над своим организмом в порыве лихорадочной игривости. Говорят, когда человек злится, то у него кровь кипит в жилах. Шани далеко, далеко не человек. Она была рождена такой — вечно голодной, вечно прекрасной, вечно жаждущей; она была создана убийцей во имя удовольствия от взаимного насилия; монстр породил монстра, не дав ей даже возможности хотя бы попытаться прикинуться человеком.

Папа показывал ей других. Да, она не зовет Ника отцом, но это слово — шаловливое, издевательское, иногда мелькает в её речи чем-то вроде не особо больного, но неприятного комариного укуса в труднодоступное место. И Ник, морщась, пытается унять зуд от её подколок, потому что она не умеет иначе.

Шани была умышленно создана для того, чтобы загонять людей, как дичь и пить чужую кровь вместо вина, но были те, кто принял эту участь после жалких невзгод в человеческой жизни — она видела, а он неоднократно демонстрировал, заставляя её забавляться над хрупкостью и ломкостью хомо сапиенс в обычной жизни.

А она родилась идеальной. С белой кожей — без единого изъяна, не считая росчерков веснушек на вздернутом носу; с длинными волосами и идеальным лицом, созданным будто для любителя особенно необычных и привлекательных кукол. Шани в этой своей вампирской идеальности напоминает марионетку на шелковых ниточках — вот танцует твоя плохая нехорошая девочка с пакостливой улыбкой; вот её тело изгибается под нереальным углом в демонстрации пугающей гибкости, будто она — есть жидкость; вот под верхней губой на секунду мелькают острые белые клыки; вот в смеющихся глазах зажигается непонятный жадный огонек на кромке расширенного без наркотиков зрачка; вот шаг, вдох, стон, смешок — и чужая память пустеет под напором её понимающего проницательного взгляда.

Плохая девочка скалится в улыбке даже тогда, когда следует плакать.

А вся её томная бесстрастность кроется в том, Шани не любит терять контроль над ситуацией. Вернее, не совсем так: честнее признать, что она совершенно не умеет управлять собственной жизнью, которая горит всеми оттенками алого прямо сейчас — на белых белках глаз тянутся кровавые росчерки будто лопнувших сосудов, но вот она моргает — раз, другой, — и жутковатая красная радужка теряет свою удивительную невероятную насыщенность мимолетной вампирской слабостью, которая испаряется без следа, оставляя на вечно юном лице обреченно-недоуменное выражение.

Всё не так, Ник. Ты опять всё не так понял!

Шани ненавидит, когда её слова стрелами летят в неё саму — её захлестывает чувство изумления и такой яркой ошеломленности, что вместо осмысленного диалога она издаёт какой-то сдавленный ошарашенный звук продавленной резиновой уточки, которая потерялась в лабиринте собственного сарказма, а чужая ирония не добавляет возможно выбраться из этого замкнутого круга.

Именно поэтому Шани продолжает недовольно ныть в руках Ника, потягивая слова с конфетно-карамельной неспешностью, замедляя их для пущей раздражительности.

— Я была бы очень красивым трупом.

И тут же улыбается — так кукольно-идеально, что невольно хочется поморщиться от этой вызывающей яркости самодовольного и ослепительного оскала безукоризненно-ровных зубов, но торжествующий вид держится всего несколько минут, вплоть до того, как Ник начинает говорить.

Ну уж нет! Она не позволит ему вот так брать и передергивать её слова в угоду себе любимому, уж точно не в её смену.

— Прекрати так вести себя, Джоанна.

— Не называй меня Джоанна!

Шани гневно вскидывается, будто золотистая гибкая кобра, раскрывающая удушающие тонкие кольца скорой смерти, вся напрягается в его руках, словно мгновением тянется вперед, но острые белые зубы щелкают в воздухе с жутким лязгающим звуком, пока девчонка разражается шипящей неприличной руганью на родном языке.

Будто она — есть сосредоточие дикого непримиримого гнева.

— Я не настолько тупая идиотка, как ты думаешь, Ник, — бешено выплевывает девчонка, морща веснушчатый нос в брезгливости, — пошел ты нахер. Voulez-vous entendre que vous êtes meilleur que mes parents biologiques? Désagréable, hein? Va te faire foutre (что, хочешь услышать, что ты лучше моих биологических родителей? неприятно, да? пошел нахуй)!

Она отскакивает от Ника с такой яростью, будто едва сдерживает безумное жестокое желание вцепиться в него зубами и когтями, изуродовать, забить едва ли не до смерти своей саркастичной жестокостью — в её силах сделать ему так больно, что он не скоро оправится от удара, но все связные мысли теряются под напором её крайнего изумления и горчащей обиды, которая заставляет вести себя… как плохая девочка-подросток, чье самолюбие задели парой жесткий правдивых фраз.

— Baise toi et ta pute (пошел нахуй ты и твоя шлюха)!

— Немедленно перестань, я сказал!

Шани вся кипит.

— И, — она снова морщится в отвращении, — бога ради, я определенно не хочу знать, сколько моих одноклассниц побывало в твоей постели. Pervertir (извращенец). Гадость какая.

Шани собачится с Ником ещё несколько минут, умудряясь вполне себе болезненно жалить на каждый заданный вопрос:

— Она со всеми трахается или только с тобой? — с почти искренним любопытством интересуется девчонка, слегка приподнимая верхнюю губу и нагло демонстрируя зубы в отнюдь не привлекательном оскале, словно собственные слова приносят ей мрачное жестокое удовольствие своей правдивостью.

Нет, бесспорно, у Ника было много женщин — что забавно, то преимущественно блеклых однотипных блондинок с ласковыми кроткими глазами оленят, но Шани ещё никогда не злилась так сильно. Наверное, все дело в том, что он редко приводил их в дом, а если и приводил, то когда она действительно была далеко — на занятиях, на экскурсии, ещё где-то. Где угодно, лишь бы не рядом с домом. Ник делал все, чтобы она, возвращаясь домой, не чуяла выветрившийся запах себе подобных на каждой горизонтальной поверхности в подтверждении всего разврата, что происходил в её отсутствии.

Обидно, что он совершенно потерял берега и решил водить женщин тогда, когда она слишком близко.

Козёл!

Шани с нескрываемой враждебностью тяжело вздыхает сквозь стиснутые зубы и закатывает глаза так далеко, будто хочет заглянуть в собственную голову с непозволительной глубины, исследуя окровавленно-золотыми зрачками свои же мозги (или их остатки. или отсутствие. давайте будем честны хотя бы в этом).

Вообще, если быть действительно честной с самой собой, то она почти никогда не чувствовала агрессию к женщинам, потому что, ну… Шани любит женщин. Всех подряд, всегда и везде, но в этот раз привычная система дает сбой, позволяя её устроить истерику маленькой избалованной папиной принцессы, которая застала потенциальную мачеху на своей территории.

Именно поэтому она очень грубая сегодня. Действительно, как с цепи сорвалась. Видимо, у Ника недостаточно сил, чтобы держать её на коротком поводке и позволять калечить и издеваться над жертвами (не играй с едой, Шани, это невежливо); мужчинами (не будь такой вызывающе-яркой, Шани, это непозволительно); будущими мачехами (не хами, Шани, это грубо).

Не хами, Шани, это грубо.

Хотя ладно, хами, это довольно весело.

Когда учительница выплывает из комнаты легкой проворной кошкой (и обнаженной, к слову), Шани с легким неудовольствием замечает, что это, наверное, одна из самых красивых женщин Ника, если не считать её крайней степени занудливости.

Гадость какая, право слово!

Она выглядывает из-за плеча опекуна с таким надменно-брезгливым видом, словно собирается свернуть кому-то блондинистыми шею (точно не себе), не Нику (он далеко не блондинка), но определенно мадемуазель Лоуренс (зачем ей голова, действительно? без неё она будет даже симпатичнее!).

— Нет, всё плохо. Foutez le camp d’ici, soyez si gentil (свалите нахер отсюда, будьте так добры).

Девчонка тут же вцепляется длинными острыми ногтями куда-то в область верхней части бедра Ника, захватывая в кулак ткань штанов, как будто в поисках непонятной опоры. Вздергивает светлые брови вразлет вверх, слегка наклоняется всем корпусом вперед, прижимаясь нежной щекой к его правому плечу и ведет языком по линии нижней губы, словно пробуя саму себя на вкус со светским интересом вечно голодной хищницы.

Интересно, а мадемуазель Лоуренс вкуснее, чем кажется?

— Дома у себя дверьми хлопать будешь! — мгновенно крысится вампирша, стоит учительнице упорхнуть обратно в спальню со второго или третьего приказа, а сама, наконец, отлипает от горячего тела Ника с мрачноватой неохотой и напоминает надутую всеми недовольную золотистую тучку с совершенно нехорошим взглядом.

— Да что ты как с цепи сорвалась?

— Ничего я не сорвалась, — цедит она сквозь зубы, пиная мыском ноги в белом носке его голень (не особо нежно, но и не особо грубо, скорее уж с ярко выраженным недовольством).

И все было вполне ничего, пока Ник не открывает рот. Точнее, не так.

Шани на самом-то деле ненавидит ссориться со своим опекуном — она редко чувствует себя виноватой и не менее редко действительно расстраивается, но каждая склока заставляет её чувствовать себя немного не в своей тарелке: ты могла быть нежнее, Шани; ты могла быть вежливее, Шани; ты могла бы не делать ему больно своей беспечной неусидчивостью, Шани.

Но что ей поделать с самой собой, если в пустой светловолосой голове нет ни намека на приличия, мораль и серьезность? Что поделать с самой собой, если каждое её слово тянется карамельной сладостью игривой усмешки; каждая фраза — призывный флирт, а вместо продуманности всё отдается на волю случая.

Она чертов хаос и неизбежность принятия легкомысленности как смысла жизни; она солнечный ветер, колышащий тонкие колосья пшеницы в поле; она безжалостность серпа из золота, вскрывающего людские глотка во имя солнца; она…

Ну, в данный момент она напоминает разъяренную кошку с отключенным инстинктом самосохранения.

— Она будет здесь, сколько будет необходимость и тебя никто спрашивать не станет. Можешь идти к Лоре. Да ты и так к ней бы пошла, даже не получив моего согласия. Сбежала через окно там или заднюю дверь. Так что теперь тебя держит? Иди куда хотела, ты ведь мне ничего не должна. Держать не стану. Ты свободна, Шани. Делай что хочешь.

— Ну и вали! — яростно выкрикивает Шани, некрасиво кривя лицо в оскорбленной гримасе, — только не надейся, что я еще хоть раз появлюсь здесь! Ноги моей в этом доме не будет!

Она несколько раз открывает и закрывает рот, судорожно ловя воздух, прежде чем резко развернуться на пятках и рвануть к выходу, не оборачиваясь на Ника. Хватает с пола сброшенный ранее розовый рюкзак и судорожно забрасывает на плечо, в наглую вытаскивает из карману пачку с тонкими вишневыми сигаретками и даже не обувается нормально, лишь хватая кроссовки за ягодно-розовые шнурки и нервно засовывает в портфель, выскакивая из дома с такой яростью, будто ошпарилась.

А два камня, летящие в окно спальни (это раз, тонкий звук дребезжащего стекла); и в окно тачки (яркий звон осыпающихся осколков) — это вовсе не месть за обиду. Совершенно нет.

========== 4. ==========

За окном мазками неумело-ленивого художника разлилась глубокая бархатная ночь, поющая сонмом тягучего церковного хора в голосах заунывных птиц.

Шани лежит в разворошенных белых простынях, будто в гнезде – сонная, разморённая усталостью, томная. Тонкие лучи включенного торшера отбрасывают длинные черные тени на стене и танцуют какой-то совершенно диковинный танец, путаясь в облаке сигаретного дыма как в тумане, пока она болтает ногой в порванном белом носке. В левой руке, между средним и указательным пальцем зажата клубничная полоска сладкой сигареты, которую Шани иногда подносит к губам. Пепел серыми хлопьями падает на постель и её юбку, пачкая ткань грязью переживаний; Шани пялится на Лору.

Лора красивая. Очень красивая. Будь Шани человеком, то она бы, наверное, влюбилась в неё: в звонкость игривого голоса, в мягкость шелковистых темных волос, в горячий запах белой кожи, в многообещающий блеск красивых светлых глаз, в томность плавных движений. Жаль конечно, что она вампирша. Чудовище, жадная кровожадная тварь, дура с легкомысленным подходом ко всему, всегда, постоянно. двадцать четыре на семь и всякое такое.

Лора напевает себе под нос тихую мелодию какой-то колыбельной, молоком льющейся из новенького зеленого магнитофона с забавными наклейками кроликов, пока Шани бесстыдно курит в её постели и молчит.

— Каждую рану следует прижигать смехом, Шани. Давай танцевать?

Шани улыбается, когда они танцуют: Лора опускает голову ей на плечо и перебирает узкими длинными пальцами выбившиеся из небрежного пучка блондинистые пряди, а она ведет костяшками по изгибу её красивой лебединой шеи, задевая ногтями вены.

На вкус она напоминает сладкий гречишный мед.

— Хочешь помнить обо мне, Лора?

Лора тонко улыбается в ответ.

— Больше всего на свете, Шани.

========== 5. ==========

Шани возвращается домой далеко за полночь – бесшумно проникает в дом, открывая дверь своими ключами, бросает в прихожей собранные в спешке вещи и даже ступает на первую ступень, когда замечает светлый силуэт в столовой. Она проводит пальцами в уголках губ, стирая с кожи пару капель человеческой крови и слизывает их с подушечек языком до того лениво, будто сосет очередной чупа-чупс, а не неловко задевает проворный язык и зудящее небо ногтями.

— О, так вы еще живы? – Шани заворачивает на кухню и до того тихо, что мадемуазель Лоуренс, замотанная в белый плед, вздрагивает и с тихим вскриком роняет на пол красивую белую чашку с теплым шоколадным какао, которая разбивается на осколки фонтаном дорогого фарфора.

Девчонка запускает ладонь в растрепанные золотистые кудри и небрежно собирает их в низкий хвост на затылке, не обращая внимание на пару непослушных прядей, падающих на бледное красивое лицо и обнажая шею, усеянную полумесяцами алых вызывающих засосов.

— Доброй ночи, Шани, — растерянно здоровается преподавательница, невольно отступая на шаг и изумленно вздергивая брови, — я не ожидала, что ты вернешься так… быстро. Ник волновался.

Шани в ответ небрежно пожимает плечами.

— Сомневаюсь, мадемуазель Лоуренс, — снисходительно хмыкает она, плавно проплывая мимо женщины легкой крадущейся походкой, — думаю, у него былополно других, более интересных дел, чем напрасные волнения из-за такой ужасной меня. Я плохая дочь, да?

Элиза Лоуренс страдальчески складывает ладони в замок на животе и умиленно качает головой, все еще не обращая внимание на то, что под ногами у неё целая лужа разлитого какао.

— Ты очень хорошая дочь, Шани. Что за глупости?

Девчонка вдруг легкомысленно улыбается в ответ, демонстрируя яркую белую усмешку, сверкающую даже в полумраке кухни неестественной белизной, а потом упирается языком в край рта, ненавязчиво показывая остроту длинноватых для человека клыков.

— Это был не вопрос, мадемуазель, — мягко говорит она, — кстати, у вас очень красивая шея.

И когда Шани золотистым смерчем кидается вперед с невероятной безумной скоростью, словно летит, а не идёт, то женщина звонко и испуганно вскрикивает, но всего один раз.

На второй крик просто не хватает времени.

========== 6. ==========

Рот Шани полон крови. Эта кровь на вкус должна напоминать божественный нектар сорванной силой победы; потрясающую жадность вечно голодной твари, дорвавшейся до вожделенного куска чужой плоти; триумфальное счастье от выдранной силой победы, но…

Рот Шани полон крови, но ей почему-то кажется, что вместо питательной целебной жидкости она на спор глотает протухшее гнилье. Несомненно, вины мадемуазель Лоуренс в отвратительности вкуса собственной крови совершенно точно нет, но девчонка, вцепившаяся ей в глотку бешеной пиявкой, отчего-то так не думает.

Между острыми белыми зубами небрежно перекатывается пласт разодранной кожи, а сама Шани поглубже вонзает клыки, словно собирается выдирать из белой шеи хрипящей учительницы едва ли не шматы мяса, но пока просто жадно и бездумно сглатывает свой кровавый обед, умудряясь параллельно удерживать слабо сопротивляющуюся жертву чуть пригнутой к полу – мадемуазель Лоуренс выше и плотнее телосложением, но раздраконенная вампирша упорно и вдумчиво тянет её на пол, наседая всем своим птичьим весом, стремительно стараясь опрокинуть женщину как можно быстрее.

Это происходит не с первой попытки. В итоге Шани просто-напросто бьет мыском белого кроссовка в голень учительницы, и та издает ещё один полузадушенный всхлип, прежде чем тяжелым мешком кожи, мяса и крови грузно осесть на пол, утягивая за собой девчонку.

Шани на секунду оставляет её в покое, прекратив поглощать кровь, но ненадолго: девчонка нагло седлает обмякшее тело преподавательницы, словно выигрывает в драке и теперь балансирует на опрокинутым теле самодовольным паразитом. Обхватывает коленями бока мадемуазель Лоуренс и вновь склоняется к её шее, опаляя кожу горячим прерывистым дыханием; ведет юрким розовым языком мягкую дорожку из слюны и тихо хихикает в ухо, заставляя женщину содрогнуться в суеверном ужасе.

— Что-то не так, мадемуазель Лоуренс? – девчонка нарочито медленно склоняется над лицом женщины, позволяя ей как следует рассмотреть пылающие золотые глаза на надменном красивом личике и кровавый отблеск на радужке. Шани обнажает зубы в игривой лучистой усмешке, демонстрируя внутреннюю полость рта, заалевшую от чужой крови и испачканные клыки; Элиза вскрикивает снова, но вампирша мгновенно душит её вопль своим телом, не позволяя вырваться из своей хватки.

А Ник, наверное, спит. Ему, наверное, плевать на саму Шани и на то, что Шани творит прямо сейчас, устроив безжалостный кровавый пир прямо у него под носом, заявившись в дом глубокой ночью, чтобы… А зачем она, кстати, вернулась?

Зачем ты вернулась, Шани?

Почему ты снова здесь, несмотря на прежнюю жестокость его (и своих слов); разгромила к чертям собачьим его кухню недолгой беспроигрышной борьбой и теперь, явно назло приемному отцу, уничтожаешь все намеки на присутствие любой женщины в этом доме?

Ты ведь не испытываешь ревности, Шани.

Ты тонешь в ярости. И эта ярость кипит в тебе поющими феромонами, чем-то безумным и древним, тяжелым, монолитным, будто вековая печать запертого подземелья, словно ты – узница собственных желаний, готовая убить ни в чем не повинную женщину только лишь из-за своей скуки.

Плохая девочка. Очень и очень плохая девочка без намеков на хорошие оттенки; да, тот самый златокудрый ангел, что жертвует всем встречным попрошайкам на улице и оставляет официантке чаевые, превышающие стоимость заказа только лишь из-за: «какие у вас красивые глаза!».

Какие у вас красивые глаза, мадемуазель Лоуренс. Светлые, большие, но настолько испуганные, что смотреть больно – обычно девушки смотрят на Шани иначе, совсем иначе, но Элизе Лоуренс не повезло оказаться в черном списке лишь из-за того, что она вздумала крутить с опекуном одной маленькой избалованной вампирши. Не так ли?..

Шани издает какой-то заинтересованный хмыкающий звук и небрежно ведет тонкими узкими пальцами по подбородку замершей женщины, а затем, улыбнувшись ей жутковато-ласковой усмешкой голодной акулы, снова вцепляется в её горло, на этот раз не выпивая кровь, а просто разрывая кожу в попытке быстрого, но вполне мучительного убийства.

И у неё бы, наверное, вышло, если бы не Ник.

Вампирское чутье подводит Шани всего лишь на пару секунд, но мужчине этого хватает, чтобы броситься вниз с лестницы (она видит это краем глаза) и схватить её за талию в попытке оторвать от рыдающей мадемуазель Лоуренс, но девчонка не спешит сдаваться так рано, приглушенно и разъяренно шипя бешеной коброй и отчаянно сопротивляясь цепким жестким рукам Ника, оттаскивающим её от выпитой жертвы.

— Нет! – едва ли не на ультразвуке взвизгивает вампирша, бездумно дергаясь в руках Ника, — отпусти! Я не закончила! Отпусти!

Шани гневно щелкает зубами, будто зверь и шипит, выдираясь из кольца объятий с нечеловеческой безумной силой, намереваясь закончить начатое, но Ник не позволяет ей сдвинуться и на сантиметр – он старше, сильнее и опытнее, и Шани д о л ж н а его слушаться, но вместо этого плюется ругательствами на французском диалекте, перемежая все издевательскими посвистываниями.

Не в её смену, Ник. Она добьет её прямо сейчас, не потому что голодна, а потому что так нужно, черт побери! Нужно избавиться от этой идиотской человеческой обузы, проникшей к ним в дом паразитической заразой, смеющей пятнать все своим мерзким вонючим запахом человека.

Хрупкого и ломкого человека, кости которого так легко дробятся в железных клыках вампира.

— Отпусти меня, я хочу добить её! – рычит Шани злобно, неудобно выворачивая шею и стараясь заглянуть опекуну в лицо.

Шани крутится в его руках юлой, пока Элиза Лоуренс опирается на дрожащие руки и тщетно пытается отползти прочь, зажимая ладонью кровоточащую жуткую рану на разорванной шее, стремясь унять текущие алые дорожки, пятнающие чистый пол.

— Дай мне избавиться от неё, она мешает нам! Она мешает нам с тобой! – убежденно вещает Шани, а потом лягает не ожидающего этого Ника в колено пяткой и, яростно взбрыкнув, оборачивается и неумело вцепляется зубами в его плечо.

Элиза Лоуренс вопит как дурная, пока Шани стремительно атакует собственного опекуна в попытке вырваться из его рук и наконец-то добить уползающую преподавательницу.

Отпустит или нет?..

========== 7. ==========

Шани Эйвери далеко до садистки, как бы ей не хотелось признаться в обратном (а ей определённо не хотелось). По человеческим меркам она давно бы стала серийной убийцей и вполне осознанной личностью в свои двадцать с чем-то, но по правилам вампирской аристократии вся её дерзкая убийственная лживость сладостной юности – всего лишь игра молоденькой хищницы. Так, щенок с режущимися зубками, которого надо кормить четыре раза в день, выгуливать на улице и не забывать чесать за ушком, чтобы он не казался брошенным. Этому Джоанну мать ее Честершир должны были научить родственники — безымянный отец или пропавшая мать, может, тетушки или прочие члены семьи, но вышло так, что этому ее учил Ник.

А Ник очень хороший учитель. Жаль только, что все-таки слишком сильно подвержен нежности и возможному состраданию, которое, безусловно, выводит ее из себя прямо сейчас волной чистого недовольства.

Как же так, Ник?..

Джоанна была рождена на стыке тягостных времен гражданской войны в тысяча восемьдесят пятом году; она – олицетворение греховности происходящего, которое скалится соблазнительной клыкастой усмешкой с поверхности богохульных икон. Ей бы пошло средневековье, а к лицу вместо дорогих украшений — эпоха томного джаза. Она бы могла с успехом стать ровно как фавориткой при жестоком короле, так и джазовой певицей в нуарных платьях, танцующей среди толпы где-то в вест-инде, не зная собственного имени и прошлого.

У нее так много путей, что выбрать один просто нереально!

Но прямо сейчас она хочет убивать. Это желание иррациональное, но такое нужное и невероятно требовательное, что все свящные мысли в голове посвящены ему и только ему, заставляя Шани гореть лихорадкой ужасающей трезвости. Она хочет опьянеть от вкуса крови и задохнуться в наслаждении чужой агонии, надолго (навсегда?) забыв о шкуре избалованной плохой девочки-лесбиянки, которая приехала в Вайоминг с сексуальным и горячим опекуном.

Сплошная эстетика.

— Да ладно тебе, Ник, — хрипло и сорванно шепчет Шани на выдохе, проглатывая звуки сиплым смешком, — не говори только, что тебя волнует мадемуазель Лоуренс. Или действительно волнует?..

Она неудобно выгибает тонкую белую шейку, вся вытягивается змеиной ловкостью в кольце его крепких безжалостных рук и очень внимательно заглядывает в глаза опекуна в поисках ответов. Будь её воля – Шани пробралась молчаливой тенью ему в голову и застыла бы там по ту сторону сетчатки глаз восковым изваянием, впиталась бы в скрипы извилин в его черепной коробке и навсегда поселилась бы в его мыслях своим ярким пылающим присутствием без права возвращения. С ним, в нем. Кровью бы текла по его венам и билась бы его сердцем, если бы Ник позволил ей, но он не позволял.

Но вместо этого она только визжит и рвется от него в сторону, будто рассерженная кошка, которую дернули за гладкий светлый хвост; матерится и огрызается на каждое слово очередной жестокой колкостью, а под конец и вовсе впивается острыми зубами в его плечо.

Она так притягательно ревнива в своей ярости, что не разобрать сразу, что именно ее злит — то ли то, что Ника волнует мадемуазель Лоуренс, то ли то, что эта самая мадемуазель все еще жива.

Сидит на окровавленном грязном полу, хрипит разодранной глоткой на выдохе, смыкает-размыкает бледный синеющий рот, будто выброшенная на берег рыба и сдавленно сипит. Так бы и добила её!

Умирающая женщина елозит ногами и руками в попытке отползти как можно дальше от сцепившихся в злобе вампиров, пока Шани с безжалостной резкостью впивается зубами в плечо Ника.

Она цепляет белыми острыми резцами его белую кожу, царапает длинными яркими ногтями бок и дергает головой, когда он что-то гневно выговаривает ей на ухо.

А потом Ник буквально отрывает ее от себя с такой силой, что Шани изумленно взвизгивает от удивления.

— Idiot (идиот)!

Она смотрит на него потемневшими золотистыми глазами прямо и жарко, вся мокрая и сияющая в полутьме кухни яркостью своей незабвенной внешности, словно фарфоровая куколка с бесконечно фальшивыми улыбками. Смотрит — и не понимает саму себя.

Вайоминг заставляет Шани примерять на себя амплуа плохой девочки, давиться недовольством, капризами и обидами; Вайоминг пахнет для нее розовым бабл-гамом, а на вкус напоминает кока-колу в жестяных банках.

Вайоминг так сильно меняет внутреннее мировозрение Шани в другом направлении одним лишь покачиванием маятника то в одну сторону, то в другую, колеблет ее, будто игрушку, что она…

Шани Эйвери зачарованно смотрит на Ника всего две секунды, прежде чем задрать подбородок повыше, подняться на цыпочки поцеловать его.

И в этот момент ее вселенная взрывается.

========== 8. ==========

На вкус он напоминает лето. Такое яркое, взрывное, безжалостное, безнадежно горячее, пахнущее цветущими пионами под окнами дома и розовой клубничной карамелью, что забивает глотку приторной конфетной сладостью тянучки. Шани целует Ника отчаянно, жадно, практически грубо, вгрызается в его рот с нешуточным юношеским пылом, и этот неловкий весенний поцелуй не похож ни на один из тех, что бывали у неё ранее; ещё никогда она не чувствовала такого яростного желания быть как можно ближе.

Соприкасаться.

Кожа к коже, губы к губам, руки к рукам… Так, что выворачивает наизнанку от глупого подросткового вожделения, напоминающего самый безжалостный голод из всех, что у неё только были. Шани как будто не ела несколько месяцев, и поэтому их поцелуй напоминает глоток живительной крови, которая снова запускает уснувшие процессы её организма.

Сладкая летняя кровь этой изуродованной весны две тысячи пятого в сраном Вайоминге.

Долбаное счастье.

Интересно, таково целоваться с вампиром или целоваться именно с Ником, потому что… Потому что она не уверена. Вообще ни в чем. Совершенно ни в чем.

Шани вообще мало в чем уверена прямо сейчас, ведь день, с утра обещающий стать веселым и совершенно не обременяющим лишними страданиями превратился в сраный цирк с конями, который заставляет её то ли злиться, то ли удивляться собственной удачливости.

Всё так сильно изменилось с утра. Она всего лишь хотела прогулять оставшиеся уроки в компании своей месячной влюблённости, а не с особой кровожадностью расправиться со своей учительницей, плачущей на окровавленным полу, да ещё и поцеловать Ника.

Шани лжёт. Она лжёт искусно, избито, глупо и чертовски фальшиво, раз сама себе не верит, потому что она хотела поцеловать Ника безо всяких дополнительных заморочек. Без упоминаний Лоры, с которой она рассталась всего лишь пару часов назад. Без разговоров о мадемуазель Лоуренс, которую она застала в его постели. Без много чего, но в очередной раз её желания пошли по пизде и превратились в отвратный рассадник содома и гоморры, а тот, в свою очередь, действовал ей на нервы.

Она отстраняется от Ника только тогда, когда он отталкивает её сам, напоследок проводя тонкими шаловливыми пальцами по его запястьям и судорожно имитируя сбитое дыхание: её грудь пародирует несколько тяжелых вздохов, прежде чем Шани отлепляется от него золотистой наглой пиявкой, высосавшей все силы и желание ссориться. Она буквально вытянула из него остатки ярости.

— Прости. Я… Прости.

Шани утирает розовый рот тыльной стороной запястья, не замечая, что пачкает нежную белую кожу алыми разводами и переступает с ноги на ногу, точно нашкодивший щенок, готовый получить тапком по невинной умильной мордашке. Того и гляди завиляет несуществующим хвостом.

Имеет ли она право на убийство?

Ответа на этот вопрос она не знает. Прямо сейчас в её голове настоящая каша, полная тысячи противоречивых мыслей и желаний. Нехороших и неприличных желаний, которые, впрочем, тускнут и блекнут, когда Шани останавливает взгляд на мертвом теле истерзанной женщины.

Мадемуазель Лоуренс притягательно прекрасна в своей смерти. Распластанная на полу в распахнутом махровом халате, с раскинутыми тонкими руками и закрытыми глазами, с искаженным от судорожных хрипов пухлым ртом, с длинными слипшимися светлыми волосами, с уродливой зияющей раной на горле. Она прекрасна даже сейчас, и Шани неловко мнётся на месте, обхватывая себя руками за плечи и встряхивая головой. Ей отчего-то становится тоскливо и холодно.

Вайоминг для неё отныне пахнет кровью, а на вкус так сильно напоминает Ника, что Шани хочется пойти и почистить зубы мятной пастой раз сорок, чтобы освободить свои вкусовые рецепторы от постоянных напоминаний о том, что она совершила мгновением раньше.

Вайоминг пахнет кровью, а не несуразной подростковой молодостью. Он… Шани щелкает зубами и нервно облизывает губы, отворачиваясь от Ника и не смея более поднять взгляда, словно задумываясь о том, что ей делать дальше.

— Разве у меня есть кто-то кроме тебя? — спрашивает она почти иронично, — нет. Ты и сам знаешь. И… Ты прав. Да, ты прав. Прости. Мне жаль. Мне стоит собрать вещи?

Естественно. Они уедут отсюда завтра утром, похоронив жертву её плохого настроения и несвоевременной ревности где-то под молоденькими яблонями в саду на заднем дворе, а потом просто исчезнут из истории Вайоминга две тысячи пятого, будто их там никогда и не было. Два извечных жестоких путешественника с кровавой жаждой на всё вечное бессмертие.

Шани знает, что ей хватит всего лишь одного касания. Всё лишь одно прикосновение в автомобиле на шоссе через пару сотен километров, и Ник забудет о том, что она сделала.

Она же, в конце концов, очень плохая девочка. Но это всё во имя нежности к нему. Лишь во имя нежности.