Врата славы (СИ) [Тиамат] (fb2) читать онлайн

Врата славы (Ашурран #1)

КНИГА ТРЕТЬЯ: "ЛЕПЕСТКИ ЖАСМИНА". 40. История Лиссэ из Лахора

Книга третья. Лепестки жасмина

Любовные истории Ашурран-воительницы

История Лиссэ из Лахора

Вольный город Лахор был велик и богат. Высокие стены и мечи стражников защищали его равно и от разбойников, и от князей, ничем не отличающихся от разбойников, а от Древних защищал его мирный договор и дань конями, зерном и оружием. Торговцы рекой стекались в Лахор, преумножая его богатство. И люди в Лахоре были веселы и довольны, носили драгоценности и одежду из дорогих тканей, а закрома их ломились от припасов и предметов роскоши. А еще люди Лахора славились своей красотой, потому что красота проистекает от сытной еды и праздной жизни.

Особенно же среди юношей Лахора славился сын городского советника по имени Лиссэ. Красотой он затмевал луну шестнадцатой ночи, а стройностью был подобен обнаженному клинку. Кроме того, был он учтив к старшим, рассудителен и скромен, как полагается наследнику уважаемой и богатой семьи.

Случилось так, что Лиссэ с приятелями отправился в торговые ряды, чтобы выбрать себе седло и сбрую для охоты. Был он в этот день одет в белый шелк, затканный серебром, его широкие рукава были вышиты жемчугом, и в уши продеты сережки из лунного камня, а волосы, собранные на затылке заколкой слоновой кости, спускались золотыми волнами на шею и плечи. Прелесть его было невозможно описать словами, и торговцы обоего пола дивились на него и улыбались ему ласково.

Лиссэ обошел много богатых лавок, но не нашел ничего подходящего. Одна из торговок подмигнула ему и сказала с насмешкой:

— Видно, ты больше любишь подарки, чем покупки, и то верно, что с таким лицом у тебя нет недостатка в первых!

Юноша Лиссэ смутился, потому что в словах женщины, кроме насмешки, было и восхищение, и он не знал, что ему думать.

Он посмотрел на женщину и увидел, что она высокая и статная, с черными волосами и синими глазами, улыбка у нее дерзкая, а взгляд откровенный и наглый, приставший больше хозяйке веселого дома, а не лавки. Она же посмотрела на него и увидела, что его брови изогнуты, будто крылья ласточки, лицо белизной подобно цветку лилии, и румянец на щеках только придает ему прелести. И женщина сказала:

— Я подарю тебе этот кинжал, если ты откроешь мне окно сегодня ночью, — и показала ему кинжал из белой стали, с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями.

И юноша смутился еще больше, потому что был он благонравен и кроток, и его любовный опыт был невелик. Нравились ему девушки его возраста, миловидные и стройные, а женщина эта была широкоплечей, с высокой грудью и крутыми бедрами, и хотя у нее были красивые синие глаза и алые губы, миловидной ее назвать было нельзя, и она была много старше его. Кроме того, в семье Лиссэ считали, что женщинам к лицу не наглость, а скромность, и он сам думал так же. Однако внимание женщины было ему приятно, и против воли он улыбнулся, опустив глаза.

— Похоже, мы случайно оказались на улице красных фонарей, а не в торговом ряду, — сказал ему приятель. — Пойдем скорее отсюда.

— Разве он твой любовник, что ты позволяешь ему командовать собой? — усмехнулась женщина.

Лиссэ вспыхнул и закусил губу, а потом сказал:

— Мы зайдем в эту лавку.

И женщина раскинула перед ним товары — шелка и бархат, шитые попоны для коней, седла и сбрую и прочую походную утварь. Говоря с ним, она бросала на него жаркие взгляды и касалась его рукава, и юноша чувствовал себя так, будто пол уходит у него из-под ног. Наконец он выбрал одну уздечку и заплатил, не торгуясь. Женщина сказала:

— Приходи завтра, мне привезут еще всякого добра, и я оставлю для тебя все самое лучшее.

Назавтра Лиссэ не пришел, и на следующий день тоже, но потом ему пришла в голову мысль, что его поведение похоже на трусость, и это было ему не вполне приятно. Поэтому он снова пришел к ее лавке, на этот раз не взяв с собой никого из приятелей. Женщина ввела его внутрь и налила ему сливового вина из расписного кувшина, но он его лишь пригубил.

— Есть у меня товар, который я отдаю бесплатно красивым юношам, — сказала женщина и попыталась его поцеловать.

Однако юноша Лиссэ вывернулся из ее рук и ушел, дав себе зарок больше не приходить в эту лавку. Через два дня он встретил женщину на улице. Она снова подмигнула ему и сказала с насмешкой:

— Если целомудрие не поддалось огню страсти и блеску золота, оно поддастся силе оружия.

Тревога охватила сердце юноши, потому что речи женщины были непохожи на речи простой торговки. Он заметил, что у нее необычно смуглая кожа, и волосы заплетены в четыре косы по варварскому обычаю, и она носит в рукаве кинжал. Однако он никому не сказал о своих подозрениях, стесняясь признаться, что его преследует женщина. Так человеческие слабости нередко становятся причиной многих бед!

Не прошло и двух дней, как в окрестностях города появилось неизвестное войско, и одни говорили, что это разбойники, другие — что это соседний князь, а третьи — что это военачальник короля, но все сходились во мнении, что от гостей ничего хорошего ждать не приходится. Тогда ворота были закрыты, на стенах расставлена стража, и горожане препоясались мечами. Осады Лахор не боялся, потому что припасов в городе было достаточно, и гарнизон его был силен. Случилось, однако, так, что изменник из числа горожан в предрассветный час перерезал стражу и открыл захватчикам ворота. Утром горожане проснулись — глядь, а всадники в доспехах и с копьями уже наводнили улицы, и их предводитель диктует городскому совету свои условия.

— Презренные собаки, вы предали человеческую расу, заключив договор с убийцами людей! — сказал он грозно, и сердца советников затрепетали от ужаса. — Мне следует камня на камне не оставить от вашего города, убивая всех — и мужчин, и женщин, и даже детей в колыбелях. Так поступают с предателями благородные люди, привыкшие воевать с оружием в руках. Однако мало мне будет чести, если я перебью вас, трусливых торговцев, и все ваше добро без пользы погибнет в пожарах. Кроме того, нашему королю не по нраву бессмысленное кровопролитие. Справедливо будет, если вы дадите мне богатый выкуп и станете платить дань, как платили эльфам.

Когда предводитель назвал размер выкупа, советники побледнели, и лица у них вытянулись, но все же пришлось им согласиться. Чего не сделаешь перед лицом смертельной угрозы! Ведь о королевских военачальниках ходили слухи, как о людях жестоких и распутных. А предводитель и его офицеры не снимали шлемов и не выпускали из рук обнаженных мечей, желая показать, что в любой момент могут начать резню. Советники попросили два дня на сбор выкупа, но предводитель рассмеялся и дал им два часа.

— До меня дошли слухи о красоте юноши из этого города, по имени Лиссэ. Я желаю, чтобы он был прибавлен к выкупу, — сказал он.

Отец Лиссэ зарыдал и упал к ногам предводителя, умоляя пощадить мальчика.

— Он мой единственный сын и наследник, ему всего шестнадцать лет!

— Тем лучше, значит, он избалован и строптив, и неискушен в любовной науке, — усмехнулся тот. — Тем приятнее будет его укротить.

— Он слишком нежен для развлечений воинов и не вынесет, если вы станете употреблять его, как женщину. Сударь, отмените ваш приказ, и мы подберем вам самого красивого мальчика с улицы красных фонарей, который станет услаждать вас по собственной воле и желанию!

Остальные советники зашумели и сказали, что вольный город Лахор может заплатить выкуп деньгами и товарами, но не имеет привычки выдавать своих граждан на потеху захватчикам.

Предводитель грозно сказал:

— Выбирайте, или ваш сын поедет со мной по доброй воле, как гость, окруженный почетом, или его поволокут за мной на аркане, после того как я сожгу Лахор. А если только об этом ваша печаль, то я даю свое слово, что не стану употреблять его, как женщину.

Отец юноши, конечно, ему не поверил и продолжал плакать. Остальные советники посовещались и решили, что следует спасти Лахор любой ценой.

— Мы поговорим с юношей. Если он не согласится, то придется привести его в кандалах, — сказали они.

Один из советников отправился к Лиссэ в сопровождении вооруженных воинов и рассказал ему, что произошло. Юноша был так испуган, что не знал, на том он или этом свете. Всем было известно, что делают королевские военачальники с красивыми мальчиками. Советник не сводил с него глаз, опасаясь, что он осмелится бежать или покончить с собой. Однако Лиссэ и не помышлял об этом, потому что в таком случае он стал бы причиной гибели города и своей семьи. Собравшись с силами, он решил, что такова его судьба — после шестнадцати лет радости познать горечь жизни и ее несправедливость. Он закрыл лицо рукавом и сказал, что делать нечего, он согласен. Прощаться с матерью и сестрами он не стал, хоть слышал за дверью их плач и крики, потому что боялся, что лишится мужества.

Юношу Лиссэ отвели к предводителю. По дороге он украдкой вытирал слезы, и ноги у него подгибались от страха. Предводитель не сказал ему не слова, лишь приказал отвести его в свой лагерь. Лица его Лиссэ не мог разглядеть, потому что оно все еще было закрыто шлемом. Но он видел, что предводитель суров и испытан в битвах, и вороненый панцирь его носит следы ударов мечей и копий, а дракон на шлеме выглядит устрашающе. Да, от такого человека не приходилось ждать жалости!

Получив выкуп, войско покинуло Лахор, и с ним ехал юноша Лиссэ. Той же ночью его привели в шатер предводителя и оставили там, полумертвого от страха. Юноше больше смерть была по сердцу, чем ложе королевского военачальника. Рукава его промокли от слез. Он развязал на себе пояс, но заплакал еще горше, поняв, что даже если бы у него хватило мужества покончить с собой, все равно в шатре не за что было зацепить веревку и повеситься.

Вдруг снаружи послышался шум, и в шатер вошел предводитель в вороненом панцире и шлеме.

Юноша Лиссэ бросился к его ногам и сказал:

— Сударь, вы дали слово моему отцу, что не причините мне обиды, так сдержите его!

— Мне не случалось нарушать своего слова, не случится этого и теперь, — ответил предводитель. — Раздевайся.

Но юноша не сдвинулся с места, только сказал:

— Если я уступлю вам сейчас, вы все равно убьете меня, когда натешитесь. Лучше убейте меня сразу, потому что мне лучше умереть, чем разделить с вами ложе.

— Мои объятия слаще, чем объятия смерти, — сказал предводитель, снимая шлем.

Голос его, звучащий теперь яснее, показался юноше знакомым. Лиссэ поднял голову, и что же? Перед ним стояла женщина с черными косами, в которой он сразу же узнал торговку из Лахора. Изумлению его не было предела.

— Кто вы? — воскликнул он.

Женщина усмехнулась.

— Льстецы говорят, что моя слава идет впереди меня. Должно быть, они лгут, раз ты не догадался, кто я.

И только тут Лиссэ понял, что перед ним воительница Ашурран, и сердце у него в груди затрепетало. Про нее говорили, что она не прощает отказа от мужчины.

Ашурран сняла панцирь, и сердце у юноши затрепетало еще больше, когда он взглянул на ее высокую грудь.

— Что ж, если целомудрие не поддалось силе оружия, может, оно поддастся огню страсти? Ради тебя я пощадила Лахор за то, за что сожгла Идзаан.

Ашурран стала распускать завязки на его одежде, и кровь юноши взволновалась. Говорили также, что одним прикосновением пальцев она может заставить запылать и костер, и страсть в мужчине. Неизвестно, правда ли это, но Лиссэ охотно позволил ей увлечь себя на ложе, и желание его не ослабевало ни в эту ночь, ни в последующие. Через некоторое время Ашурран охладела к нему и предложила отправить его домой с охраной и богатыми подарками. Однако юноша Лиссэ отказался. Он не мог простить горожанам, что они выдали его на поругание захватчикам. Еще он боялся того, что в Лахоре не поверят, что он стал любовником самой Ашурран, и будут считать, что все это время он был игрушкой для воинов. Поэтому он попросил Ашурран дать ему должность при дворе короля. Через несколько лет Лиссэ женился на дочери кассанданского купца и жил долго и счастливо до конца своих дней.

КНИГА ПЕРВАЯ: "ПТИЧЬИ ПЕРЬЯ". 1. Об Иршаване

Дорога длиною в тысячу миль начинается с одного шага.

Лао-Цзы

Гибнут стада.

Умирают народы —

и смертен ты сам,

бессмертна лишь слава!

Старшая Эдда

Повесть, некороткая и нескучная, поучительная и развлекательная, о жизни и деяниях воительницы Ашурран.

Книга первая. Птичьи перья

Начало пути Ашурран-воительницы

1. Об Иршаване

Иршаван был богат, цветущ и обширен, земли его протянулись на тысячи лиг от обжигающих пустынь юга до сверкающих льдом вершин севера, от восточных кипящих пучин, из которых вставало солнце, до бесплодных черных западных скал, за которые оно садилось.

В те времена люди говорили "Иршаван", подразумевая "обитаемый мир", ибо неизвестны им были иные земли, кроме составляющих его. Были они таковы: Ланкмар в центре, Арриан на юге, Согда на востоке, Хирменд на западе, Иредж на севере.

Великий и славный Ланкмар состоял из девяти княжеств — южный Тирз, славный виноградниками и садами; северный Фейдмар, славный лесами и лесной дичью, Луаллан восточный — рыбой и жемчугом; Луаллан западный — кузнецами и ювелирами, мрамором и железной рудой; юго-западный Канбарс — конями; юго-восточный Хутталар — прочим домашним скотом; северо-западный Ахсатан — шелками, парчой и бархатом; северо-восточный Орженд — серебром и золотом; и срединное княжество Уаллах со столицей Кинсалой, будто бы восемь жемчужин в оправе вокруг прекрасного алмаза, будто восемь кобылиц вокруг прекрасного скакуна, будто драгоценное ожерелье на шее славного героя.

Не было в Иршаване города прекраснее Кинсалы. Говорили, что нет в нем домов из глины да из дерева, только из белого мрамора и пестрой яшмы, а крыши там из желтого кирпича. Мостовые в Кинсале сделаны из гранита, а мосты из чистого серебра. Из всех зданий самое красивое и высокое — королевский дворец. Там на золотом престоле восседает верховный король Ланкмара, сюзерен девяти князей, властелин третьей части Иршавана, ибо подвластны ему не только девять княжеств, но и Согда, край рыбаков и пиратов, грабящих прибрежные земли, и Хирменд, страна суровых горцев. Только в Иредж не посылал свое войско король Ланкмара, ибо на что ему снежные пустыни Севера. Арриан же много раз пытались покорить короли Ланкмара, но никому это не удавалось.

Арриан — край степей, полей и лугов, зеленых холмов и хрустальных рек, каменных идолов и женщин-воительниц, равных которым нет во всем Иршаване.

Не пашут в Арриане землю, почитая это за великое святотатство. Разводят они коней и коров, а зерно берут силой оружия или покупают за золото и серебро у купцов. Ненависть, смешанную с уважением и страхом, питает весь остальной мир к Арриану. И за то, что богаты аррианки и не питают ни в чем недостатка, хотя из всех работ знают только работу меча, топора да звонкого лука. И за то, что грабят они безжалостно приграничные ланкмарские княжества — Тирз, Канбарс и Хутталар, иногда заходя и дальше, угоняя скот и пленников. И за то, что держат они мужчин за рабов и наложников, заставляя их пасти скот, пищу готовить и детей нянчить. Называют их в Ланкмаре тигрицами, фуриями, змеиными дочерьми, чаще же всего ведьмами, потому что каждая знатная аррианка от природы наделена какой-либо магической способностью, и встречаются меж них воительницы, способные чародея убить, как простого смертного.

Скучна и пресна аррианкам жизнь без войны, и потому беспрерывно враждуют между собой степные племена. Множество их в степи, у каждого свое название и обычаи. Есть Красные Лисицы, носящие на шлемах лисий хвост, есть Змеиные Языки, что сражаются раздвоенными копьями и лицо закрывают масками из змеиной кожи, а еще язык себе разрезают вдоль, чтобы напоминал он жало змеи. Есть Медведицы, носящие одежду из косматых медвежьих шкур и перчатки со стальными когтями. Есть Орлицы в уборах из орлиных перьев. Есть Дети реки, сражающиеся стеклянными лезвиями; Волчицы, делающие наконечники копий и стрел из волчьих костей, отчего раны, нанесенные ими, не заживают. Среди них уважение и почетом пользовалось Племя Барса, кочевавшее среди холмов и рощ недалеко от ланкмарских границ.

Предводительницу свою аррианки называют "субхадра". Субхадрой Племени Барса была Аргамайда, дочь Арморики, дочери Амаранты. Было в обычае аррианок сражаться на колесницах, и возницу избирали они себе не как соратницу только, но и как возлюбленную. Были такие пары неразлучны, как лезвие и рукоять, как седло и стремена, как древко и знамя, как шлем и забрало.

Когда пришло время, понесла Аргамайда. Как мужчины управляют извержением семени, так аррианки могли управлять зачатием, чтобы выбрать отца и время рождения. Долго не могла Аргамайда разрешиться от бремени, даже когда положили между ног ее обнаженный меч, по обычаю аррианок.

— Принесите знамя, — приказала субхадра.

И стоило только положить знамя у ее ног, как родилась девочка.

"Быть ей великой военачальницей", — предсказали ворожеи.

И назвали ее Ашурранта, Готовая к Бою. Предстояло ей носить короткое имя Ашурран, пока не встанет она в свой черед во главе племени. Во всем походила она на мать — смуглая, черноволосая, с черными бровями и ресницами. Лишь глаза у нее были синие, как небо над степью, как вода в глубоком колодце.

Росла она, как все дочери аррианок, не зная других игрушек, кроме деревянных мечей и щитов, детских луков и копий. В три года села она в седло, в шесть лет научилась держать меч и стрелять из лука. С ранних лет превосходила она прочих детей в быстроте бега, в силе и меткости. В одном лишь она от них отличалась — любила Ашурран слушать волшебные сказки и рассказы о далеких землях, которые знал Эмрис, управитель Аргамайды, глава над ее рабами и слугами. Рассказывал он ей о богах и героях древности, и с утра до ночи готова была внимать ему Ашурран.

2. Легенда о сотворении Иршавана

Не было в древности ничего, кроме хрустальной небесной тверди и расстилающегося под ней изумрудного моря. Боги жили на небесной тверди, и было их в те времена только двое — Дагмор и Дагмара, и он был рожден от куска хрусталя, упавшего в море, а она — от морской пены, плеснувшей на небесную твердь. Потому был он тверд и непреклонен, а она — мягка и податлива.

Целую вечность прожили они в согласии. Но, как известно, вода камень точит, а время самые высокие горы стачивает до основания. Так и промеж Дагмора с Дагмарой зародился раздор. Поспорили они, кто из них сильнее и могущественнее.

И Дагмор забросил сеть в пучину морскую и вытащил огромный кусок земли со дна моря, и стала эта земля Иршаваном. Дагмара отрезала у себя прядь волос и бросила на сушу, и стали они водой — озерами, ручьями да реками.

Вытащил Дагмор из моря водоросли, рассеял их по суше, и превратились они во всевозможные растения — деревья, траву, кустарники, цветы и плоды. Дагмара разрезала руку осколком хрусталя, и из капель крови ее появились звери и птицы.

— Воистину, мое творение превыше твоего, — сказала богиня богу. — Без воды была бы твоя земля бесплодной пустыней, и без зверей и птиц мертвы были бы луга и рощи, и некому было бы есть плоды земные.

Рассердившись, бог бросился на нее, и стали они бороться. И поскольку оба были обнажены, то случилось так, что овладели они друг другом и открыли прелесть любовных утех. Проник бог в богиню и зародил в ней жизнь, и стали они родителями множества младших богов.

Из капель ее девственной крови и из капель его семени, пролившихся на землю Иршавана, появились женщины и мужчины. И сказал Дагмор так:

— Поставлю я мужчину господином над женщиной, и отныне наслаждение их взаимное будет в любовной схватке, и соитие будет приближать их к богам.

И сказала Дагмара:

— Поставлю я женщину госпожой над мужчиной, и наступит день, когда женщина отомстит тебе за мой позор.

Вот почему в Арриане чтят много больше Небесную Мать, а в Ланкмаре — Небесного отца.

3. Легенда об Аталанте, посягнувшей на бога

Аталанта была великой воительницей, и не было ей равной во всем Иршаване.

Рассказывают, что в битве была она подобна жнецу, собирающему кровавую жатву, и враги падали под ее мечом, как колосья под серпом жнеца.

Рассказывают также, что не проиграла она ни одной битвы, и никто не мог устоять перед ней.

Однажды посмотрела она в небо и возжелала достичь его, ибо это было единственное место, где она не побывала. И высота хрустального купола над миром была насмешкой ее могуществу.

Тогда отправилась Аталанта к самой высокой горе Иршавана, и много опасностей пришлось ей преодолеть на пути. Если говорить о них, то повествование это стало бы таким же длинным, как день над горами Судьбы. И добралась она до высочайшей вершины мира, и взобралась на нее и с вершины ступила на край хрустального купола.

Долго шла Аталанта и набрела на палаты, искусно изваянные из хрусталя и роскошно украшенные драгоценными камнями и шкурами неведомых зверей. А в палатах увидела она прекрасного юношу, высокого и стройного, как молодой ясень. Лицо его было как полная луна, озаряющая своим светом шатры Арриана, волосы как чистое золото, кольцами спадающее на плечи, глаза голубые, как воды Великой реки, когда в них отражается ясное небо, губы розовые и нежные, как лепестки цветов. Увидев его, Аталанта почувствовала, как в ней пробуждается желание. И сказала она:

— Ты пойдешь со мной, и будешь моим любимым наложником, и я дам тебе власть над рабами моего шатра и над всем скотом.

Засмеялся юноша и сказал:

— Приди и возьми.

Бросилась на него Аталанта, и стали они бороться, и боролись три дня и три ночи. И стала ослабевать аррианская воительница.

— Кто ты? — спросила она его. — Не встречала я еще равного своей силе.

— Я единственный, ибо я бог, создавший Иршаван, и имя мое — Дагмор.

Изумлена была Аталанта, но не подала и виду, и не разомкнула железных рук своих, сжимающих плечи бога. Но сила ее уменьшилась, и Дагмор поверг воительницу на мраморный пол.

— Убей меня! До сего дня я не терпела поражений!

— Это не позорно — потерпеть поражение от руки бога.

— Что ты сделаешь со мной?

— Ничего из того, что ты сама бы не хотела. Ибо ты красива, как звездная ночь в степях Арриана, и сердце мое склонилось к тебе, как до сего дня не склонялось ни к одному из моих созданий.

И Дагмор снял ее доспехи и овладел ее телом, не знавших еще мужских прикосновений. Аталанта понесла, и в положенный срок была ею рождена Идари Богоравная, будущая королева Арриана, происходящая от Небесного Отца и Земной Матери.

Так рассказывал Эмрис, и, затаив дыхание, слушала его юная Ашурран.

В это время проходила мимо мать ее Аргамайда, вместе со своей возницей Натаури. Она сказала так:

— Не слушай бредни лукавого раба, Ашурран, лжет он, как лгут все мужчины. На самом деле Аталанта родила Идари от степного барса, и самка барса выкормила ее своим молоком. От детей Идари пошло наше племя, и мы истинные наследницы славы Арриана.

Эмрис опустил глаза, не смея возразить, но Ашурран вскочила со своего места и отвечала бесстрашно своей грозной матери:

— Если знаешь ты лучше эту легенду, так расскажи ее сама, а не хочешь рассказывать, так помолчи и не мешай.

Натаури, потемнев лицом, занесла было руку, чтобы дать ей шлепка, но Аргамайда ее удержала. Сказала возница, хмурясь:

— Слишком снисходительна ты и к дочери, и к этому рабу. Следует хотя бы его примерно наказать, чтобы научить смирению.

Но Аргамайда только рассмеялась:

— Пусть он передаст Ашурран свою непокорность, как уже передал свои синие глаза и острый язык.

Ибо Эмрис был, догадаться нетрудно, отцом Ашурран. Не знала она о том, а он не умел объяснить, ибо не было такого слова в языке Арриана.

4. История Эмриса из Уаллаха

Был Эмрис любознательным юношей, с детства стремился к изучению всяких наук, а особенно истории и географии. Достигнув двадцати пяти лет, был он уже одним из самых известных ученых Ланкмара. Множество земель он объездил, составляя их карты и описания, изучая быт и нравы населяющих Иршаван народов. Но больше всего влек его к себе таинственный Арриан, родина воительниц неукротимых и пылких. Мечтал он побывать там и узнать, правду ли рассказывают легенды.

Двинулся он в путь с купеческим караваном и достиг земель, по которым кочевало Племя Барса. Принеся субхадре богатые дары, испросил он дозволения провести рядом с ними несколько месяцев, и позволение было дано. Эмрис был очарован суровой жизнью аррианок, поскольку был он человек наивный и романтичный. А больше всего был он очарован самой субхадрой, и она смотрела на него благосклонно. Месяца не прошло, как разделил Эмрис с нею ложе. Аргамайда выбрала его в отцы своей первой дочери, потому что понравились ей речи его замысловатые, и манеры его величавые, будто у князя, и красноречивый язык, и ум его быстрый, и синие глаза.

Велика была их любовь друг к другу, но в одночасье пришел ей конец. Случилось это так.

Захотелось Эмрису посмотреть на Аргамайду в бою. Никогда прежде он не видел аррианок в сражении. Отправляясь в поход, оставляли его в лагере под охраной, и во время кочевий ездил он в обозе, а не вместе с Аргамайдой впереди племени. И вот однажды на Племя Барса неожиданно напали Волчицы, дозорных смяли, и закипела сеча почти у самого лагеря, так что даже девочки старше десяти лет похватали оружие и кинулись на подмогу матерям.

Эмрис, не в силах сдержать любопытство, поднялся на холм и оттуда следил за боем. И увидел он, как носится Аргамайда в своей колеснице по полю, разя врагов направо и налево, отрубая руки и головы, будто богиня войны, с ног до головы забрызганная кровью, и ужасен был ее облик, и блеск очей был подобен сверканию молний, а хохот — клекоту орлицы, бросающейся на добычу. Своей рукой сразила она субхадру Волчиц, вырвала сердце у нее из груди и растоптала сапогом.

Затрепетал Эмрис от ужаса, ибо обладал он душой книжника, а не воина, и любовь его уступила место отвращению, и не мог он уже с прежней страстью отвечать на ласки своей любовницы. Решил он покинуть Арриан, для отвода глаз попросив разрешения навестить родителей и обещая вернуться.

— Сам ты пришел в мою землю и в мой шатер, — сказала ему субхадра. — И принадлежишь теперь мне. Отпущу я тебя не раньше, чем сама того пожелаю.

— Не ждал я ничего другого от диких варваров, — с горечью сказал Эмрис. — Можешь ты удержать меня насильно, но не можешь заставить любить тебя.

— Что за беда, — усмехнулась воительница. — Ласки мужчины и без любви сладки.

С этими словами увлекла она его на ложе, зажгла его кровь магическим заклинанием и принудила к любви почти что силой.

С тех пор был Эмрис низведен до простого наложника. Приводили его в шатер субхадры, когда ей хотелось, опаивали зельями возбуждающими, и ничего ему не оставалось, кроме как удовлетворять ее желание.

Не вынеся рабской жизни, решил Эмрис сбежать. Он запасся едой, украл коня и направил его в степь. Ехал он до полудня, пока не обнаружил, что вновь вернулся к лагерю. Дозорные схватили его и отвели к Аргамайде.

— Разве не знал ты, ученый муж, что аррианского коня угнать невозможно, — сказала субхадра с насмешкой. — Куда ни направь его, возвращается он туда, откуда пришел.

И велела жестокосердная воительница бить Эмриса плетьми за побег, так что два дня он пролежал пластом. Однако не оставил он попыток сбежать и в следующий раз спрятался в купеческой повозке, обещая купцам огромные деньги за свое спасение. И опять его постигла неудача. Аррианки были дивно искусны в выслеживании добычи и легко догнали его. Страшно разгневалась Аргамайда и приказала отдать строптивого наложника пастухам. Три дня забавлялись с ним грубые пастухи в вонючих шкурах, имели его спереди и сзади, как женщину, и казалось ему, будто попал он к дивам или диким зверям, так ужасна была их ненасытная похоть.

Когда привели его снова к Аргамайде, был он тих, и покорен, и не смел поднять на нее глаза. Думая, что сломила его, Аргамайда улыбнулась довольно, и посадила его рядом с собой, и кормила из своих рук жареными перепелками.

Однако через месяц сбежал Эмрис в третий раз. Ушел он пешком в степь, взяв с собою лишь короткий нож, который ему удалось украсть. Шел он весь день, а на закате поднялся на холм и увидел за собой погоню. Не желая попасть живым в руки аррианок, Эмрис вскрыл вены на обеих руках, и кровь ручьем хлынула на зеленую траву.

К тому времени, как подъехали преследователи, готовился он испустить последний вздох. Но нашлись среди аррианок искусные врачевательницы. Заговорили они кровь, залечили раны, вернули Эмриса в лагерь и бросили к ногам субхадры.

Сказала ей возница Натаури:

— Убей лукавого раба. Не оставит он попыток сбежать. Или нет у нас других дел, кроме как искать и возвращать его?

Долго молчала Аргамайда, и Эмрис ни жив ни мертв ждал ее решения. Велела она перерезать ему сухожилия на ногах, чтобы не мог он больше сбежать, и наложила на него заклятие не касаться холодной стали, чтобы не мог он больше вскрыть вены или иным способом покончить с собой.

Решил Эмрис уморить себя голодом, ибо не видел причин жить дальше. Сидел он на пороге шатра, глядя затуманенным взором на лагерь, и ждал смерти. И увидел вдруг среди играющих детей Ашурран, размахивающую деревянным мечом, а исполнилось ей тогда три года. Немилой вдруг показалась ему смерть, до тех пор пока не увидит он, как вырастет его дочь и возьмет в руки настоящий меч. Смирился он со своей участью и лишь одного попросил у субхадры — позволения воспитывать Ашурран. Дала ему позволение Аргамайда, и была она довольна, что Эмрис оставил мысли о смерти, ибо на свой жестокий лад любила она его больше всех своих мужчин, и сделала управителем и главой над рабами.

Эмрис заронил в Ашурран любовь к познанию, развил ее пытливый ум и жажду приключений, рассказывая легенды и сказки, которых знал множество. Втайне от матери обучил он ее ланкмарскому наречию, и сожалел лишь, что не может обучить читать и писать, ибо не было у него ни чернил, ни бумаги. Была Ашурран единственной его усладой, и не мог он налюбоваться, как растет девочка. Когда исполнилось ей четырнадцать лет, умер Эмрис, ибо не в силах был перенести, что дочь его, кровь от крови, плоть от плоти его, становится такой же жестокосердной воительницей, как ее мать, и уже в таком нежном возрасте клинок ее многократно омыт человеческой кровью. На смертном одре произнес он проклятие: "Да не родишь ты ребенка от смертного мужа, единственное мое дитя, чтобы род мой навеки прервался!" Много раз прежде взывал он к Небесному отцу, и ни одна его просьба не исполнилась, кроме этой.

Похоронили его на зеленом холме, на который он любил подниматься в ясные дни, надеясь увидеть вдалеке сады и рощи Ланкмара. Глядя на могилу его, ощутила Ашурран незнакомую прежде печаль, будто часть ее самой скрылась под слоем дерна. Глаза ее наполнились слезами, но она поспешно отерла их, ибо не к лицу дочери субхадры проливать слезы над могилой раба.

Не забыла Ашурран ни его самого, ни его уроки, и хоть не знала даже слова "отец", чтила его, как отца. Из рассказов же Эмриса пуще всего запала ей в душу легенда о Трех Вратах и горе Альбурз.

5. Легенда о Трех Вратах

Гора Альбурз — Белый медведь — названа так, потому что видом своим подобна сидящему медведю. Склоны ее белы, как молоко. Одни говорят, что покрыты они снегом и льдом, другие — что драгоценным жемчугом и перламутром, третьи же утверждают, что склоны горы Альбурз покрыты костями чудовищ, выбеленными солнцем и ветром.

У самой вершины горы находится огромная пещера, напоминающая звериную пасть. Вход в нее утыкан острыми скалами, будто клыками, и сомкнуты они так тесно, что даже змея не проползет мимо. Пришедшему следует назвать свое имя и происхождение, поведать о жизни своей и подвигах. Если окажется он достойным, скалы раздвинутся, открывая вход в пещеру Трех Врат.

Пол в той пещере выложен самоцветами трех видов — рубинами, изумрудами и сапфирами, а потолок сделан из стекла, хрусталя и горного льда.

Трое врат в той пещере: Врата Славы, Врата Знания и Врата Власти. Увенчаны первые — мечом, вторые — щитом, третьи — короной. Почему? Нетрудно сказать. Издревле повелось, что не завоюешь славу иначе, чем мечом, и не бывает почета в веках больше, чем доблестному воителю. Знание же называют щитом против зла, обиды и всякого несчастья, против неправедной жизни, нужды и бедности, защитой от злых сил и лихих людей, от болезни и голода, от меча и копья. А корона всегда была знаком верховной власти, священной реликвией королей и огромным сокровищем.

Врата эти для тех, кто искал и не обрел желаемого. Каждый, кто пройдет одними из врат, начнет путь к великой славе, великой власти или великому знанию. И бывает так, что врата эти ведут за пределы нашего мира и нашего времени, где ищущий должен исполнить свое предназначение.

Говорят, что могучий Браннион, военачальник Идари Богоравной, легендарной правительницы Арриана, прошел Вратами Славы. Воистину прославился он, хоть и дурной славой: восстал против своей королевы и погубил ее вместе с ее столицей, похоронив на века славу Арриана. С Браннионом сравнивают с той поры безжалостного воителя, способного рушить царства.

Говорят также, что Вратами Власти прошел Ланкмар Уаллах, основатель самого великого государства в Иршаване. В битве при Кинсале разбил он войско девяти князей, а их самих захватил в плен и взял с них вассальную клятву. Кинсалу он сделал своей столицей и стал верховным королем, а государство назвал по своему имени — Ланкмар.

И еще говорят, что прошел Вратами Знания чародей Руатта, после чего обрел власть над силами природы, над огнем, водой, землей, воздухом и человеческими душами, и с тех пор ни одна травинка не могла бы прорасти без того, чтобы не узнал о ней чародей Руатта. Обрел он силу обращать наводнения вспять и передвигать горы, и был он тем, кто остановил чуму, грозившую опустошить Ланкмар сто лет тому назад.

Труден путь к Трем Вратам, и множество опасностей подстерегает смельчаков, желающих разыскать гору Альбурз. Лежит она за тремя морями, за тремя островами, за тремя реками, за тремя лесами, за тремя пустынями, за тремя перевалами. Три пары железных башмаков придется истоптать, три железных посоха источить, три железных чаши разбить на этом пути, три железных копья расщепить, три железных меча затупить, сражаясь с демонами, дивами, дикими зверями и лихими людьми.

Главная же преграда ждет у самой горы — Железный лес. Ветви деревьев в этом лесу заостренные и крепкие, будто копья, листья острые, будто бритвы, и сплетены они так тесно, что невозможно между ними пробраться, не порезавшись. Чем дальше идет смельчак, тем теснее смыкаются ветви, пока не разрежут его на части. Немногие доходили до Железного леса, и случалось им, убоявшись, поворачивать назад и возвращаться ни с чем. Рассказывают, будто Браннион разрезал себе оба запястья и напоил Железный лес своей кровью, так что ветви и листья больше не имели желания язвить его и жалить. А Ланкмар Уаллах велел своему псу войти в лес, и пока ветви терзали его, прошел беспрепятственно. Руатта же, говорят, обратился в птицу и перелетел железный лес по воздуху. О других же, искавших гору Альбурз, не известно ничего. То ли сгинули они в пути, то ли ушли вратами в другой мир и в другое время.

6. История Эльтиу из Луаллана

Когда племя Змеиных Языков заключило союз с племенем Барса, подарили они субхадре Аргамайде раба, родом из Ланкмара, искусного в пении, а также игре на музыкальных инструментах. Был он красив, словно девушка, с золотыми волосами, волною спадавшими на плечи, с длинными изящными пальцами, высокой шеей и тонкой талией. Прозвище ему было Эльтиу, что на аррианском наречии означает "Медовые уста". Однако больше пристало бы ему прозвище "Змеиный язык". С тайным умыслом подарили его субхадре, ибо отличался лукавый раб коварством и хитростью, и так лжива была его натура, что по чести не следовало бы ему верить, даже если бы он сказал, будто солнце встает на востоке.

Эльтиу был охоч до вина, золота и женской ласки. Говорил он о себе, что родом из Луаллана, но так ли это — никому не известно. С юных лет овладел Эльтиу ремеслом барда и странствовал по Ланкмару, зарабатывая себе на жизнь музыкой. Не брезговал он воровать, и мошенничать в карты, и даже постыдным ремеслом заниматься, продавая свои ласки за деньги. Имена менял он так часто, что, верно, и сам забыл данное при рождении. И не раз приходилось ему бежать из города, спасаясь от городской стражи, разгневанных игроков и мужей-рогоносцев. Случалось ему и в тюрьму попадать, но удавалось как-то откупиться, деньгами или собственным телом. Не было, пожалуй, ни одного порока, в котором он не был бы замаран. Лишь одно можно к его чести сказать: никогда бард Эльтиу не лишил никого жизни и в чьей-либо смерти был неповинен ни нарочно, ни случайно. Видно, потому судьба к нему благоволила, позволяя так долго ускользать от возмездия.

Случилось ему как-то соблазнить жену одного вельможи в княжестве Канбарс, и по несчастной случайности застал вельможа любовников. Был он, однако, по натуре не слишком жесток и не приказал убить лукавого барда на месте. Сказал он такие слова:

— Отныне женских ласк тебе будет в избытке, раз ты их так любишь.

И повелел продать барда в Арриан. Там дали ему прозвание Эльтиу, Медовые уста, потому что сладко он пел, сладко целовался и умел языком и губами доставить высшее наслаждение женщине. Однако же самому Эльтиу несладко пришлось в Арриане. Приходилось ему днями и ночами напролет ублажать суровых воительниц, то песнями и танцами, то любовными ласками, и бывало, к утру лежал он пластом, не в силах пошевелить ни одним членом тела. Чуть было не стал от такой жизни Эльтиу женоненавистником и много раз клялся сам себе начать монашескую жизнь, если доведется ему вернуться в Ланкмар.

На пиру посмотрела на барда Натаури и сказала своей субхадре:

— Неспроста приносят подарки Змеиные Языки, и каждый их подарок с двойным смыслом. Лучше отошли куда-нибудь этого раба, чтобы не вышло из-за него беды.

— Какая беда может выйти из-за мужчины? — сказала беззаботно Аргамайда. — Он хорош собой и достоин делить со мной ложе, а кроме этого ничего от него не надобно. Впрочем, если ты так беспокоишься, обещаю, что глаз с него не спущу.

Она посадила барда к себе на колени и принялась ласкать его и целовать, и он отвечал ей с притворной пылкостью, ибо большой был мастер изображать горячую страсть.

На деле, конечно, суровые смуглые аррианки, покрытые боевыми шрамами, совсем ему не нравились. Любил он белолицых аристократок, утонченных и нежных. Не раз он последними словами проклинал злую шутку вельможи из Канбарса и его самого до десятого колена.

Немного прошло времени, и упал взгляд Эльтиу на Ашурран. Нельзя было сказать, что она хороша собой, но была в ней дикая прелесть, какая бывает в необъезженной кобылице, или в земле, нетронутой плугом пахаря, или в скалистой вершине, на которую не ступала нога человека. Ашурран в ту пору исполнилось пятнадцать лет, но она все еще была девственна. Никак не могла подобрать ей мать достойного мужчину, ибо верили аррианки, что первый мужчина оказывает влияние на всю последующую жизнь. Впрочем, не была Ашурран невинна, потому что случалось ей забавляться с подругами во время купания или ночного отдыха, как это принято в Арриане. Однако хотелось ей большего, и вздыхала она украдкой, глядя на статных рабов своей матери или на пригожих купцов с Севера.

Эльтиу был красив и в любовной науке искушен. Нетрудно сказать, что легко добился он своего. Тайно сошлись они с Ашурран, разделили ложе, и раскрыл он перед ней мир неведомых доселе наслаждений. Но пуще всего она полюбила его не за красоту и не за любовное искусство, а за сладкие речи и голос нежный, нашептывающий о сказочных городах и странах, волшебных приключениях и великих битвах. Поведал он ей о роскоши Ланкмара, о каменных домах, о шелках и золоте, о развлечениях вельмож и князей, о чудесах Иршавана. Слушала эти рассказы Ашурран, и тоска завладевала ее сердцем. И немилы ей казались холмы родного Арриана, и шатры из бычьих шкур, и привычные воинские забавы. Дошло до того, что скучна и пресна стала казаться ей жизнь в степи, и всей душой устремилась она в мечты о дальних странах, желая увидеть наяву все те чудеса, о которых поведал Эльтиу. А лукавый бард продолжал по капле вливать свою отраву ей в уши. Субхадра же не подозревала, какая змея свила гнездо под пологом ее шатра.

Однажды ночью Ашурран с Эльтиу взяли лошадей, припасы для дальней дороги, драгоценности и оружие и покинули Племя Барса, держа курс на далекий и манящий Ланкмар.

Как самка барса над мертвым детенышем, выла субхадра Аргамайда, когда обнаружилось, что сманил лукавый раб ее единственную дочь и наследницу, и что не могут их найти, ибо не меньше прочих была сведуща Ашурран в искусстве заметать следы и уходить от погони.

— Видно, проклял меня из могилы любимый и ненавистный Эмрис! Плоть от плоти его вернулась в Ланкмар, и чую я материнским сердцем, больше не ступит ее нога на землю Арриана! — в безутешном горе восклицала она. И все Племя Барса вместе с ней предавалось скорби.

С тех пор навсегда пролегла вражда между Племенем Барса и Змеиными Языками, и Аргамайда поклялась, что не успокоится, пока не вырежет их до последнего человека. Лишь только смерть субхадры прекратила вражду — пала она от руки Александры-воительницы, объединившей Арриан.

7. О Ланкмаре

Что касается Ашурран, то быстро она узнала подлую натуру барда, и цену его сладким речам. Когда достигли они Ланкмара, сбежал он, прихватив золото, коней и оружие. Остались Ашурран только меч и седло, потому что по старой степной привычке клала она седло под голову, а меч под правую руку. И на кожаный панцирь ее бард не позарился, потому что был он потертый и старый, не украшенный ни золотом, ни серебром.

Так впервые вжизни Ашурран познала обман, и горек был ее урок. Первое время немало она тосковала по объятиям Эльтиу и по его сладким речам. Удивительное дело: не питала она к нему ненависти и гнева, ибо понимала, что следовал он своей природе, желая стать свободным.

Но разочарование ее было сильно, ибо не похож был Ланкмар на то, что в мечтах ей представлялось. Грязны были улицы ланкмарских городов, текли в них по канавам нечистоты, и в каналах вода была такой мутной, что нельзя было ее пить. В каменных домах гуляли сквозняки; чтобы спастись от холода, постоянно топились печи, дым и чад наполняли комнаты, вместе с запахами прокисшего супа и щелока, употребляемого для стирки белья и мытья полов. Считали ланкмарцы аррианок дикарками, однако на взгляд Ашурран истинными дикарями были сами они. Неделями горожане не мылись и отхожие места устраивали прямо в домах или рядом, в то время как аррианки совершали омовение каждый вечер, если не препятствовала тому битва или рана, и устраивали отхожие места далеко за лагерем, заливая их известью. Из-за грязи и тесноты ланкмарцы часто болели и умирали, особенно младенцы, и нередко бывало, что из десятка детей выживал один или двое. Остальные же вырастали хилыми от недоедания и болезней, никакого сравнения с сильными детьми аррианок, с малолетства привычными к суровой степной жизни.

Нетрудно сказать, что вельможи ланкмарские жили намного лучше простого народа, и было у них в изобилии все то, о чем рассказывал бард Эльтиу: золото и шелка, пиры и охота. Но вельможи Ланкмара были надменны и жадны, золото было им дороже воинских подвигов, и жен своих они держали взаперти, как рабынь, хоть на словах относились к ним с благоговением. Великолепие Ланкмара подобно было красивому фасаду, за которым прячется пыль и мерзость запустения.

Глядя на все это, преисполнилась Ашурран презрения и уверилась, что судьбой предназначено Ланкмару пасть под копыта аррианских коней. Когда случится сие, только богам известно. Но давно уже прошли героические времена первых правителей Ланкмара, и мечи заржавели в ножнах, и кони разучились носить всадников в тяжелых доспехах.

Было, однако, прибежище для тех, кто мечтал о бранной славе — войско Ланкмара, усмиряющее диких горцев и лихих пиратов, отражающее набеги степных воительниц. Решила Ашурран, что будет ей по чести пойти в войско, коль скоро не придется драться с соплеменниками. Попыталась она добиться своего, но подняли ее вербовщики на смех — из-за юности ее, но еще больше из-за принадлежности к женскому полу. Ашурран рассердилась и отходила их плашмя своей саблей; однако пришлось ей после такого распрощаться с возможностью попасть в ряды королевских воинов.

Странствовала она по Ланкмару, и нелегко порой ей приходилось, поскольку плохо знала она язык и обычаи. Большей частью выдавала она себя за девушку из Хирменда, ибо свойственны тамошним жителям черные волосы и смуглая кожа; а свой меч и панцирь скрывала она под горской длинной накидкой, и волосы заплетала в одну косу, а не в четыре или восемь, как принято в степи.

Иногда зарабатывала она в поединках на базарных площадях, не гнушалась ремеслом наемного убийцы, и даже палаческим ремеслом случилось ей как-то раз заработать.

8. История сорванной казни

Однажды в городе Авенсис княжества Уаллах назначена была публичная казнь одного мошенника. Обвинялся он в многочисленных преступлениях, и среди прочего в подделке королевских золотых монет, что всегда каралось смертью. Приговорили его к отсечению головы. Уже с раннего утра вся площадь была заполнена народом. Жители Ланкмара любили подобные зрелища, не уступая в кровожадности аррианским воительницам.

Выяснилось, однако, что городской палач слег в болезни и не может совершить казнь. Тогда обратились стражники к толпе: найдется ли человек, способный выполнить работу палача и с одного удара отсечь осужденному голову? Пообещали такому добровольцу тридцать медных монет.

Трижды выкликали они, и никто не вызвался. Уж было собирались отменить казнь, как выступила из толпы Ашурран и сказала:

— Я могу это сделать.

Услышав ее голос, осужденный вздрогнул и побледнел.

Стражники переглянулись. Угадали они в Ашурран степнячку, и не по сердцу им это пришлось. Видя, однако, что ведет она себя мирно и наречием ланкмарским владеет, согласились они, чтобы показала она свое искусство. Ашурран вытащила из ножен узкую степную саблю и одним махом разрубила деревянный столб ограды. Толпа разразилась одобрительными возгласами. Стражникам ничего не оставалось, как заплатить ей обещанную сумму и подвести к осужденному.

Стоял он на коленях со связанными за спиной руками, в одной нижней рубашке и коротких штанах, низко опустив голову, и его золотые волосы были коротко острижены, открывая шею. Несмотря на это, Ашурран сразу его узнала, ибо был это лживый бард Эльтиу.

Ашурран размахнулась, но вместо шеи осужденного перерубила веревку на его руках. Раскидала она стражников, вышибла всадника из седла, вскочила на коня, прихватив с собой барда, и помчалась прочь из города. Укрылись они в густом лесу, отпустив коня, чтобы сбить погоню со следа.

Эльтиу бросился перед ней на колени, говоря, что раскаивается в совершенном предательстве, и дрожал он от страха, думая, что Ашурран спасла его только затем, чтобы до смерти замучить по обычаю Арриана.

Ашурран усмехнулась и подняла его с колен.

— Не нужна мне твоя жизнь, и ненависти я к тебе не питаю. Только лишь благодаря тебе увидела я новые города и страны. А золото и драгоценности немного для меня стоят. Ты же, однако, мог бы ими распорядиться и получше, чем закончить жизнь на плахе.

И признался Эльтиу, что не принесло ему предательство счастья, промотал он в одночасье все взятое у Ашурран и опять принужден был зарабатывать мошенничеством.

Стал он клясться в верности Ашурран и молил, чтобы простила она его и позволила остаться с нею.

— Не хочу я тебя любить, и доверять тебе не стану, — ответила она. — Пойдем мы наутро каждый своей дорогой. Однако есть кое-что, чем ты можешь отплатить мне за спасение.

С этими словами увлекла она его на ложе из ветвей и листьев, и предались они сладостным утехам, так что ночь показалась им кратким мигом. Наутро, проснувшись, увидел Эльтиу, что покинула его Ашурран, пока он спал. Пошел он своей дорогой, дивясь ее великодушию, и больше о нем ничего не известно. Правду говорят, что человек благородный трижды прощает нанесенную обиду, и не наносит это урона его чести. Так и Ашурран простила коварного барда, и было это для него уроком, ибо понял он, что больше потерял, предав ее, чем приобрел.

9. История Исфизара и Мансака

Мансак из Тирза был юноша благородного происхождения. Родился он в семье городского судьи, человека богатого и уважаемого. Отец души не чаял в своем единственном сыне, не жалел денег на мудрых наставников, чтобы с малолетства воспитать в нем любовь к порядку и справедливости, науке и просвещению. Надеялся судья, что со временем сын унаследует не только имение его, но и должность, и почет горожан. Однако напрасны были его надежды. С детских лет не испытывал Мансак тяги к знаниям, не имел уважения к законам небесным и человеческим, из всех же наук предпочитал науку страсти горячей и науку холодного клинка. С четырнадцати лет склонился он душой и телом к разврату, вступая в тайные связи с людьми низкого и высокого звания, невзирая на пол и возраст. Столь он был ловок в сохранении тайны, что отец его не ведал ни о чем, прочих же домашних Мансак подкупил или запугал.

Когда Мансаку исполнилось шестнадцать лет, отец вознамерился отослать его в столицу для обучения в судейской школе. Дал он ему денег и ценностей, слуг и коней. Добравшись до Кинсалы, Мансак прогнал слуг, продал коней и стал проживать отцовские деньги в свое удовольствие. Когда средства кончились, он и помыслить не мог, чтобы вернуться в отчий дом с повинной головой и припасть к стопам отца, моля о прощении. Прибился он к шайке разбойников и за короткое время стал правой рукой главаря. Вот как бывают закоснелы в пороке юные сердца!

Главарь шайки, по имени Исфизар, был человек самого низкого происхождения, не знающий ни отца, ни матери, бывший раб и беглый каторжник, с клеймом на лбу и вырванными ноздрями. Никогда прежде не имел он склонности к мужчинам, но Мансак очаровал его, не только своей юной прелестью и искушенностью в науке любви, но и прочими качествами: умом, острым языком, веселым обхождением. Стали они любовниками и все дни проводили в сладостных утехах, а ночи — в кровавом разбое. Нашлись среди разбойников недовольные связью главаря с мужчиной, и поначалу они открыто роптали и возмущались. Однако с тех пор, как Мансак вступил в шайку, их добыча удвоилась, и недовольные замолчали.

Правду говорят: сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет. Случилось так, что во время одной вылазки Мансак попал в руки городских стражников. Его судили и приговорили к смертной казни. Узнав о том, Исфизар с криком разорвал на себе одежду и посыпал голову пеплом. Тщетно он пытался подкупить судей или стражников в темнице. Все попытки освободить Мансака были напрасны, и даже яду никто не соглашался ему дать, чтобы спасти от мучительной казни.

Наступил день казни. На главной площади Кинсалы возвели помост, а площадь оцепили стражей, чтобы никто не мог пробиться к осужденному и освободить его силой. На крышах домов расставили лучников с натянутыми луками. Мансака вывели на помост и зачитали список его преступлений: "За соучастие в бесчисленных злодеяниях, как то: грабежи, убийства, кражи, поджоги, подкуп должностных лиц, вымогательство, похищение людей, а также за распутный образ жизни, мужеложство, совращение благородных мужей, пренебрежение сыновним долгом и обязанностями королевского подданного… приговаривается Мансак из Тирза к казни через колесование". Это значило, что преступника привяжут к огромному колесу, перебьют кости на руках и ногах, сломают ребра, а потом хребет. И нередко случалось так, что осужденный умирал после этого еще день или два в неописуемых мучениях.

Мансак побледнел, как полотно. Был он храбр в бою и не боялся смерти, но перед лицом такой жестокой казни любой утратил бы мужество.

Толпа зашумела, и не в одном сердце зародилось сочувствие к преступнику. А надо сказать, что был он красив, как звездная ночь: смуглый, как уроженцы жаркого юга, с лучистыми серыми глазами, с бровями, подобными аркам из черного мрамора. Волосы его, спадающие на спину, цветом были подобны драгоценному черному мускусу, а видом — ахсатанскому шелку. Без украшений, без прически, в одной лишь тонкой изодранной тунике, поражал он своим изяществом и красотой. А исполнилось ему тогда восемнадцать лет.

Над толпой разнеслись крики: "Милосердие! Легкая смерть!" Многие женщины и юные девы плакали, не скрывая слез. Вот уже распорядитель отдал сигнал, юношу привязали к колесу, готовясь начать казнь. Вдруг сквозь толпу пробилась девушка в бедной накидке, с растрепанными волосами. Была она так же смугла и черноволоса, как Мансак. "Я сестра осужденного. Дозвольте подарить ему последний поцелуй!" — сказала она, умоляюще глядя на распорядителя казни. Не в силах устоять перед мольбой юной девы, подкрепленной парой серебряных монет, он позволил ей подняться на помост.

Девушка приникла к губам Мансака, и поцелуй этот совсем не походил на братский. В мгновение ока она выхватила из рукава длинный кинжал и вонзила в сердце юноши.

Лицо его просветлело. Умер Мансак с улыбкой на губах, прошептав какое-то слово, которое никто не услышал. Девушка скинула накидку, глядь, а под ней кожаный аррианский панцирь и узкий степной меч у бедра. "Ведьма!" — ахнула толпа, как один человек. Люди бросились бежать, толкая друг друга и мешая страже. Посреди всеобщего замешательства Ашурран, ибо это была она, спрыгнула с помоста и смешалась с толпой. Удалось ей ускользнуть незамеченной.

Однако что невозможно для городской стражи, возможно для преступников, которые проводят свою жизнь, таясь и скрываясь. К тому же помогают им простые люди — лавочники, нищие, мелкие воришки, которые никогда не станут по доброй воле сотрудничать с властями. Так что разбойники из шайки Исфизара выследили Ашурран. Когда свернула она в переулок, чтобы заплести распущенные косы, окружили ее трое человек с оружием.

— Следуй за нами, ведьма, — сурово сказал один из них.

Ашурран могла бы в мгновение ока срубить им головы, но тогда бы не узнала, кто они такие и что им надо. А любопытством щедро наделила ее природа, так же как и склонностью к рискованным авантюрам. Подавила она гордость, отдала им свой меч и позволила завязать глаза. Ее провели через лабиринт переулков и улочек в тайное убежище главаря шайки.

Когда сняли повязку, увидела она перед собой человека огромного роста, с мощными плечами и грудью. Видом своим он напоминал горного дива. Ноздри его были вырваны, лоб изуродован клеймом каторжника. Первым чувством Ашурран было презрение, ведь она была воспитана в степи, где телесная красота считалась главным достоинством мужчины. Однако подавила она это чувство, вспомнив, что отвергла заветы предков. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, и не к лицу ей судить о людях так, будто она все еще в степи.

Главарь долго молчал, глядя на нее и дивясь ее виду. Никогда прежде не доводилось ему видеть аррианку в боевом облачении.

— Кто ты, дева, осмелившаяся подарить легкую смерть осужденному Мансаку из Тирза на глазах всей Кинсалы? Была ли ты ему сестрой или возлюбленной?

— Не была я ему ни сестрой, ни возлюбленной, и увидела его сегодня в первый раз в своей жизни, — отвечала Ашурран. — Лгать не буду, совершила я то, что совершила, не из одной только жалости. Очень уж хорош был собой этот юноша. Захотелось мне узнать, так ли сладок его рот, каким кажется.

— Воистину сладок, — прошептал главарь, и лицо его исказилось, будто от боли.

— По степному обычаю подарила я ему последний поцелуй — ртом ко рту, клинком к сердцу. И хоть принято дарить этот поцелуй только воинам Арриана, не в первый раз я нарушаю степные обычаи по велению своего сердца.

— Сказал ли он что-нибудь перед смертью?

— Произнес он твое имя, Исфизар, — сказала Ашурран, потому что давно догадалась, кто перед ней.

Подивилась она любви этих двоих, ведь раньше ей казалось, что любовь возможна лишь к женщине, а то, что бывает между мужчинами — не более чем утехи плоти.

Исфизар предложил Ашурран денег и украшений, как вознаграждение за ее смелый поступок. Но она награды не приняла, ответив гордо:

— Сделала я это не ради денег и не ради славы, а единственно ради поцелуя красивого юноши, и сам этот поцелуй стал для меня драгоценной наградой.

Понравилась Исфизару Ашурран, и он предложил ей присоединиться к шайке. Месяца не прошло, как Ашурран перестала дивиться любви Мансака к главарю. Был он умен и властен, словно родился в доме военачальника, прямодушен и честен, как только возможно для разбойника, с верным и щедрым сердцем. И сердце его склонилось к Ашурран, ведь она была похожа на умершего возлюбленного не только смуглостью кожи и тонкостью стана, но и твердой рукой, и острым умом.

— Если все аррианки таковы, как ты, удивляюсь я, как они до сих пор не завоевали Ланкмар, а то и весь Иршаван, — говорил он.

— Если найдется та, что объединит все племена под своим стягом, падение Ланкмара неизбежно, — отвечала Ашурран.

Так же неизбежна была их любовь, и вскоре разделили они ложе к взаимному удовольствию и не разлучались ни ночью, ни днем. Наслаждаясь своим союзом, знали они, что опасность грозит им каждый день, и в любой момент жизни их могут прерваться. От этого наслаждение только усиливалось.

Через год король издал указ, предписывающий усилить борьбу с преступниками, и численность городской стражи в столице утроилась. Шайка Исфизара была разгромлена, Исфизар был казнен, и все его подельники вместе с ним. Рассказывают, что во время колесования не издал он ни крика, ни стона, лишь перед тем, как испустить дух, прошептал: "Мансак!" — и умер.

Ашурран же избежала казни. То ли судьи снизошли к ее молодости, то ли захотели посмотреть, каковы в бою аррианки. Заменили ей смертный приговор рабством и продали в гладиаторы.

10. История Марцелла из Кинсалы и жены его Аврелии

В дни правления короля Родрика Железная Рука несказанного расцвета достигли всевозможные турниры, конные и пешие, поединки с оружием и без оружия, травля диких зверей людьми и людей дикими зверями. Правду говорят: чем в большей праздности и роскоши живет человек, тем больше он охоч до кровавых увеселений, истинно же доблестный воин никогда не станет биться для забавы или ради вознаграждения. Так и бои в столице привлекали всякий сброд — разбойников, пиратов и дезертиров, и никогда не было недостатка в бойцах. Король даже выстроил новое огромное ристалище, которое назвали Арена Славы. Шло время, и душа короля и его приближенных стала требовать более жестоких развлечений, и среди простых горожан множество разделяло это желание. Тогда король возродил давнюю традицию поединков с боевым оружием, боев без правил и насмерть. Выставлялись на те бои осужденные преступники, а также рабы и пленники. Именовали их гладиаторами, и многие из них прославились боевым искусством на весь Ланкмар, но лишь немногие завоевали жизнь и свободу. Большинство рано или поздно уходило во тьму могилы. Несмотря на это, содержать гладиаторов было очень выгодно, и хозяева выставляли их на бои, как выставляют коней на скачки. Случалось, что эти стервятники покупали здоровых детей в бедных крестьянских семьях, которые не могли их прокормить, и воспитывали из них бойцов, приносящих бессчетную прибыль.

Одним из таких хозяев был Марцелл из Кинсалы. Держал он едва ли не самую большую школу гладиаторов. Неизменно посещал он суды и тюрьмы, торги и казни, присматривая себе новых бойцов.

Увидев Ашурран, Марцелл пленился ее видом и обликом и предложил за нее сто золотых монет. Решил он так: сделает ее пока своей наложницей, а когда надоест, можно будет и на арену выпустить. По всему видать, что девушка аррианской крови, значит, не придется ее учить меч держать.

Ашурран отвели в дом к Марцеллу, из предосторожности оставив в кандалах. Ночью пожаловал к ней сам Марцелл, уверенный, что со скованными руками и ногами она не опасна. Ашурран подпустила его поближе, улыбаясь притворно-стыдливо, а потом накинула цепь на шею и принялась душить. Только вбежавшие слуги спасли хозяина от жестокой смерти. Разъярившись, приказал он бить Ашурран плетьми, и трое рослых слуг потащили ее во двор, но она с легкостью их раскидала, сломав кому руку, кому ногу, кому ребро.

Разъярившись еще больше, Марцелл приказал отправить ее к гладиаторам и выставить на арену, желая тем самым ее устрашить. Бывало, что и самые стойкие бойцы перед лицом смерти на ристалище теряли мужество.

Перед первым своим боем Ашурран облачилась в черный доспех, взяла две кривых сабли, от щита же отказалась. Заплела она волосы в одну косу и привесила на конец ее острое лезвие. Было это исконным оружием аррианок, и владели они им мастерски: внезапно хлестнув врага по лицу, ослепляли его и наносили другие тяжелые раны. Вышла на ристалище Ашурран и во всех поединках победила. Словно черная молния, металась она по арене, нанося удар за ударом и снова отскакивая, за что народ тут же прозвал ее Сколопендрой.

Сам Марцелл, глядя на это, устрашился. Понял он, что нелегко будет ему добиться желаемого от такой грозной воительницы. Однако своих попыток не оставил. Решил он теперь попробовать добром. Пришел к решетке, за которой держали Ашурран отдельно от остальных бойцов, и стал уговаривать. Сулил он ей роскошное жилище, лучшие блюда и вина, а буде она сама захочет драться на арене, то первоклассное оружие, броню и противников по выбору.

Ашурран рассмеялась ему в лицо.

— Аррианки делят ложе только с теми, кто красив, или храбр, или то и другое вместе, а уж к тебе-то слова эти никак не относятся, жирная свинья. Убирайся подобру-поздорову, пока я тебе глаз не вышибла.

И с этими словами прянула вперед с быстротой, превышающей человеческое разумение, и хлестнула цепью по решетке, и еле хозяин уберег глаза, успев отпрыгнуть.

Стал ей грозить Марцелл ужасными карами, потрясая кулаками.

— Если убьешь меня, потеряешь свои деньги, — спокойно сказала она. — А если позовешь слуг, чтобы сковать меня по рукам и ногам, то парочке я успею переломить хребет, да и тебе самому не поздоровится. Или ты не слыхал, что аррианки обладают даром лишать мужчину мужской силы, так же как и пробуждать ее? Кто коснется меня против воли, станет евнухом. Таково мое слово.

Испугался хозяин и решил повременить со своей похотью. Надеялся он, что Ашурран со временем одумается и уступит его домогательствам. Пока же держал он ее отдельно от остальных, не допуская к ней мужчин, из ревности, да еще потому, что нельзя было бы в случае беременности выставлять ее на арену, и король мог из жалости к ее положению даровать ей свободу.

Шло время, а Ашурран не выказывала никаких признаков недовольства своей жизнью. Исправно дралась она на арене, и народ приветствовал ее радостно. Однако не завоевала она народной любви, потому что не стремилась превратить поединок в зрелище и, бывало, заканчивала его одним ударом. К тому же не могли ланкмарцы превозмочь извечной своей ненависти к Арриану и его обитателям.

Иногда Марцелл приходил к камере Ашурран и пытался ее увещевать, но она прогоняла его насмешками или грубыми словами, а временами и вовсе головы не поворачивала в его сторону. Черная злость кипела в груди Марцелла, и выставлял он Ашурран против самых сильных противников, иногда до десятка в день. Тяжело ей приходилось, и не раз обагряла она кровью песок арены, но сила духа никогда ей не изменяла.

Как-то раз представился ей случай отомстить Марцеллу за свое унижение. Было это так.

Лелея свою похоть, измыслил Марцелл новый способ овладеть Ашурран. Пришел он к своей жене Аврелии, хозяйке над кладовыми и кухнями, и велел ей приготовить дурманящее питье, какое использовали при лечении ран, чтобы избавить пациента от боли. Погружало оно человека в долгий и глубокий сон. Аврелия, конечно же, догадалась, что питье понадобилось не для раненого гладиатора. Не по чести было ей терпеть блудливость мужа, и часто ей удавалось смягчать его дурной нрав и удерживать от бесчестных поступков.

Аврелия распорядилась сварить питье, но будто бы случайно подлила его собственному мужу. Когда он захрапел, Аврелия отправилась к камере Ашурран, рассказала, что задумал Марцелл, и оставила ей кувшин с водой.

— Не пей ничего, кроме того, что я налью тебе своей рукой, — сказала она.

— Это ж за какие заслуги боги наградили Марцелла такой красивой и рассудительной женой? — сказала Ашурран вкрадчиво и взяла хозяйку за руку, глядя ей прямо в глаза.

Хозяйка смутилась, ибо не привыкла она, чтобы таким взглядом смотрели на нее женщины. Ашурран сжала ей руку и прикоснулась к ней губами, будто в романе рыцарском, чем повергла хозяйку в еще большее смущение.

Думая об аррианке, стала она испытывать смутное волнение, и странная сила влекла еще раз ее увидеть. Отговаривалась перед собой Аврелия, что это не более чем женское участие. С того времени каждый вечер проводила она с Ашурран, под предлогом лечения загноившейся раны. И Марцелл скрипел зубами, видя, что осуществление его желаний никак невозможно. Однажды выбрал он время, когда жена была занята, и с льстивой улыбкой поднес Ашурран вина, будто бы поздравляя с победой на ристалище.

Ашурран выплеснула вино ему в лицо.

— Ты, никак, вздумал меня отравить, шелудивый пес? Видно, мертвые женщины тебе больше по вкусу, чем живые, и то верно, что не надо их улещивать и одаривать.

Покраснев от стыда, Марцелл заспешил прочь. Несколько капель дурмана попало ему на губы, в голове у него помутилось, оступился он на лестнице и набил преогромную шишку, а гладиаторы над ним потешались.

Между тем Ашурран неустанно плела сеть обольщения вокруг жены хозяина, подкрадываясь все ближе к ее сердцу, будто рысь, подстерегающая трепетную лань. Вот уже обнимает ее Ашурран за талию, а вот уже в алые уста целует, отговариваясь нежной женской дружбой. От ее прикосновений трепетала Аврелия так, как ни перед одним мужчиной ей не случалось. Выдали ее в юном возрасте за Марцелла, и не довелось ей до сих пор вкусить настоящего наслаждения от супружеских объятий. Догадаться нетрудно, что Ашурран добилась своего. Сплелись они с Аврелией в страстных объятиях, даря друг другу жаркие поцелуи и ласки, и приходилось хозяйке зажимать себе рот рукой, чтобы весь дом не перебудить стонами удовольствия. Встречались они по ночам, и Аврелия расцвела, как любая женщина, познавшая любовь.

Вот так праведная жена, желая удержать мужа от блуда, сама предалась блуду. Марцелл же ничего не подозревал. Однако шила в мешке не утаишь, и скоро тайна выплыла наружу. Сначала служанки пересмеивались за спиной у хозяина, потом слуги перешептывались, потом гладиаторы насмешничали, намекая Марцеллу на его позор. Наконец и сам он заметил, что жена его по ночам исчезает куда-то. Думал он вначале, что блудит она с кем-то из гладиаторов. Вознамерился выследить ее, и что же? Застал Аврелию в объятиях Ашурран, которой тщетно сам добивался. Потрясение его невозможно описать словами. Стал он топать ногами, брызгать слюной и рвать на себе волосы, Аврелия же сказала ему так, не скрывая насмешки:

— Прослышала я, что ты добиваешься этой девушки, и решила проверить, так ли она хороша, как ты думаешь. Разве не обязанность жены в том, чтобы пробовать все блюда прежде мужа? Воистину эта девушка хороша в постели, много лучше тебя!

А надо сказать, что Аврелия происходила из влиятельной семьи, и Марцелл боялся поднять на нее руку. Если б он с мужчиной ее застал, то мог бы отдать под суд за прелюбодеяние и вернуть родителям без приданого. А как такое предать огласке — застал жену с женщиною! Плюнул он и не стал ничего предпринимать. Однако жену отослал в деревню, чтобы разлучить с Ашурран. Ашурран же возненавидел еще больше и оставил всякую надежду овладеть ею, думая только о мести.

Как ни старался Марцелл сохранить историю в тайне, слухи распространились по всей Кинсале, и стали про Марцелла похабные песенки на базарах распевать. А жена его, говорят, завела себе гарем из молоденьких служанок и жила себе припеваючи.

11. История Дамиана из Согды

Дамиан Согдиец родился рыжим, с волосами цвета свежей крови, и гадалки предсказывали, что судьба его будет лихой и кровавой. Так и случилось. С юных лет начал он ходить в морские набеги, и вскоре имя его загремело по всей Согде. Прославился он хитростью и умом, кровожадностью и жестокостью, во владении же мечом и вовсе не было ему равных. Брал он в набегах богатую добычу: золото и самоцветы, шелка и пряности, но никогда не хранил ее, а всю раздавал, проматывал или проигрывал в кости. Была у него только одна слабость — женщины. Ни девы невинные, ни замужние дамы не могли перед ним устоять. Он же, добившись своего, терял к ним всякий интерес. Было так, пока он не встретил Денизу. Дениза была рабыней; какой-то вельможа в азарте проиграл ее Дамиану в кости. Дениза была рабыней; проведя с ней одну лишь ночь, Дамиан стал ее рабом. Не мог он расстаться с ней ни на минуту, даже в набеги брал с собой, а потом складывал к ее ногам сокровища с захваченных кораблей, чтобы она выбрала то, что ей по вкусу. Рассказывают, что заказал он ювелиру копию рубиновой тиары верховных правителей Ланкмара и увенчал ею голову Денизы, называя ее своей королевой. Для нее привозил он снежные цветы из Хирменда в серебряных сосудах с колотым льдом, розовый виноград из Тирза и розовый жемчуг из Луаллана. Только одного подарка не сделал он ей — свободы.

Кто способен проникнуть взором в сердце рабыни, привыкшей скрывать свои чувства? Дениза казалась счастливой и всем довольной. Она дарила Дамиану самые нежные ласки, и слаще меда была ее улыбка. С той же улыбкой однажды ночью вонзила она кинжал в грудь Дамиана Согдийца.

— Правду говорят, что месть сладка, — сказала она, слизывая с клинка кровь.

— Так ты отплатила мне за добро, которое я тебе сделал? — прохрипел Согдиец, зажимая кровавую рану.

— Нет человека, причинившего мне больше зла, чем ты. Я могла бы сказать: "Вспомни "Ласточку"!", но вряд ли ты ее вспомнишь. Ты потопил сотни кораблей, что для тебя какой-то безвестный рыбацкий корабль, случайно попавшийся на пути! Ты потопил его просто так, для забавы, не взяв никакой добычи. Ты убил моего отца, а меня, десятилетнюю, продал в рабство! — Дениза наклонилась над ним, и глаза ее горели мрачной яростью. Слабеющему взору Дамиана она показалась богиней мести.

— Я жалею лишь об одном — что не могу заставить тебя страдать так же, как страдала я. Смерть — слишком легкое для тебя наказание. Но знай, у входа в бухту поджидает корабль капитана Эквы, твоего смертельного соперника. Когда я подам знак, он отправит твою команду на корм рыбам, а твой труп повесит на рее.

Дамиан зарычал от бессилия, и сознание покинуло его.

Никто не знает, что сталось с Денизой. Но Дамиан не умер от раны. Видно, предательница не смогла нанести смертельный удар. Когда люди Эквы тащили его свой корабль, он пришел в себя, вырвался и бросился в море. Удалось ему выплыть на берег, где он лежал, страдая от раны и жажды, пока его не подобрали бродячие торговцы. Выходили они его, а потом продали в рабство. В цепях и колодках дошел Дамиан до Кинсалы, где стал гладиатором.

Очень любили в Кинсале гладиаторские бои, и даже сам король, случалось, приходил посмотреть, как тысячи воинов разыгрывают славные битвы прошлого или сражаются с диким зверями.

Поначалу был Дамиан молчалив и ко всему равнодушен, и сражался без пыла, только чтобы защитить свою жизнь. И мало находилось ему достойных соперников. Скоро имя его прославилось по всему Ланкмару, и люди приезжали в Кинсалу только ради того, чтобы посмотреть на Согдийца, и приветствовали громкими криками каждый его удар. Мало-помалу начал он находить удовольствие в криках толпы и звоне оружия. И, как это издавна повелось, многие знатные дамы стремились тайно его навестить, чтобы провести вместе ночь.

Хозяин гладиаторов безмерно этому радовался, потому что Согдиец приносил ему больше выручки, чем все остальные гладиаторы, вместе взятые. Бывало, он сам приводил к Дамиану женщин, посылал ему лучшие блюда со своего стола, дарил оружие и одежду. Дамиан же мечтал только об одном — о свободе. Хотел он разыскать предательницу и собственной рукой вырвать ей сердце. Но до больших новогодних игр, на которых лучшим из гладиаторов король даровал свободу, было еще далеко.

Однажды хозяин сказал Дамиану:

— Выставлю я завтра тебя против Сколопендры. Женщина эта заносчива сверх всякой меры, необходимо преподать ей урок.

Дамиан засмеялся и сказал:

— Не потому ли ты говоришь так, что не удалось тебе добиться от нее благосклонности?

— Посмотрим, чего ты сможешь от нее добиться, — сказал раздосадованный хозяин. — Если победишь ее в поединке, я отдам ее тебе на всю ночь.

Надо сказать, что Дамиану давно уже нравилась Ашурран, и не мог он сказать, о чем мечтает больше — скрестить с ней мечи на ристалище или сплести ноги на любовном ложе.

Вышли они на поединок, и поразился Дамиан, как умело девушка обращается с мечом, и как тверда ее рука в бою. Долго они сражались, нанося друг другу бесчисленные удары, так что щиты их были все в зазубринах, и нельзя было сказать заранее, кто из них победит. В азарте зрители делали ставки, и суммы ставок доходили до тысячи золотых. Наконец Ашурран как будто стала уставать, и то верно, слишком тяжел был длинный меч для ее руки, привыкшей к узкому и легкому степному клинку. К тому же Дамиан превосходил ее по силе и ширине плеч, хотя ростом они были равны. Выбил он из ее руки меч и нанес рану в предплечье.

Как и обещал, вечером хозяин привел Согдийца к Ашурран. Безоружная и раненая, была она уже не так опасна. После недолгой борьбы взял ее Дамиан силой. Но Ашурран оказалась так же охоча до любовных забав, как он сам, и всю ночь они предавались яростной страсти.

Вышел наутро от нее Дамиан весь исцарапанный, со следами укусов на плечах и руках.

— Да ты никак тигрицу любил! — пошутили гладиаторы.

— Не тигрицу, а Сколопендру! — засмеялся он.

С той поры каждую неделю выставлял хозяин Ашурран против Согдийца, и зрители чуть не дрались за право посмотреть этот поединок. Распорядители даже взялись продавать билеты на ступеньки лестницы в половину обычной цены. В каждом поединке побеждал Дамиан, но зрители не уставали делать ставки: сколько времени продлится поединок, каким ударом закончит его победитель, треснет ли щит Сколопендры или останется целым.

Каждую ночь после победы проводил он с Ашурран. Случилось, однако, и Ашурран победить. Усмехнувшись, сказала она хозяину:

— Я хочу ту же награду, что получил мой противник.

Ничего не оставалось делать хозяину, кроме как отвести Ашурран в комнату Согдийца. Без малейшей стыдливости увлекла она Дамиана на ложе, и они предавались любовным утехам до самого утра. Поистине Ашурран любить было все равно, что тигрицу — так она была сильна и неутомима, так ненасытна до наслаждений плоти.

Настали Новогодние игры, и песок ристалища покраснел от крови. Дрались гладиаторы не на жизнь, а на смерть, и не счесть было разбитых щитов, сломанных клинков и погубленных жизней. Сотнями умирали воины на песке арены, проклиная на своих языках короля и кровожадную толпу. А раненые звери выли и рычали, или умирали молча, и в их мертвых глазах застывал горький упрек всему человеческому роду, сделавшему смерть забавой.

Дамиан Согдиец сражался, как бешеный бык, с налитыми кровью глазами, одержимый мечтой о свободе, и его длинные красные волосы развевались, как кровавый плащ. Меч в его руке сверкал, как коса, снимая кровавый урожай, и противники его падали, как подрезанные колосья. К вечеру седьмого дня сошелся он с Ашурран в поединке. И они напали друг на друга, как два оленя, или два льва, или две разрушительные волны. Дамиан дрался яростно, не сдерживая ударов, и видел перед собой не женщину, дарившую ему дружбу своих бедер, а воина, закрывающего путь к свободе. В победе он не сомневался, ведь столько раз Ашурран уступала ему в поединке. В слепом ожесточении сбил он ее на землю и уже заносил меч, чтобы прикончить, как вдруг она прянула быстро, как змея, и рассекла ему бедро.

Кровь хлынула потоком из раны, и Дамиан упал на колени, чувствуя холодное дыхание смерти.

— Глупец, — сказала Ашурран, вставая. — Я вскормлена молоком диких кобылиц Арриана. В колыбели клинок был моей игрушкой. Ты дрался с лавочниками и рыбаками — я дралась с медведями и барсами. Неужели ты думал, что в самом деле сможешь меня победить? Ты так и не понял, что я нарочно тебе поддавалась.

И с этими словами отсекла она голову умирающему Дамиану.

Так закончилась жизнь Дамиана Согдийца.

— Сколопендра! — взревели зрители. — Свободу Сколопендре!

Хозяину не по душе пришелся такой поворот. Ненавидел он Ашурран всей душой и желал ей смерти. Он подал знак, и на ристалище выпустили свежих бойцов: одного с мечом, второго с копьем и третьего с шипастой палицей. Набросились они на нее и пали от ее руки. Тогда хозяин приказал выставить против нее пятерых воинов. Но снова Ашурран вышла победительницей, хотя уже шаталась от усталости, и хоть раны ее были неглубоки, зато многочисленны, и кровь текла из них, унося жизненную силу.

Когда же против нее выставили две колесницы с лучниками, поняла воительница, что не уйти ей с арены живой. Сбросила она шлем, воздела вверх окровавленный меч и закричала:

— Смотрите, трусливые ланкмарцы, как умирает Ашурран, дочь Аргамайды!

И вдруг меч в ее руке запылал, как раскаленное железо в горне. Казалось, огонь струится из самых пальцев Ашурран, ее саму не обжигая.

Случилось так, что в тот день придворный чародей Руатта сопровождал короля. Сидел он по правую руку правителя, в роскошном одеянии из пурпурного атласа, расшитого таинственными знаками, обмахивался шелковым веером и без особого интереса наблюдал за боями. Однако же, когда Ашурран сняла шлем и назвала свое имя, веер в его руках сломался.

Посмотрел на Ашурран Руатта и, хоть никогда ее не видел, сразу узнал.

Постаравшись скрыть свое волнение, чародей обратился к королю и сказал нарочито безразличным тоном:

— Помните, ваше величество, вы обещали мне любую награду за праздничный фейерверк? Подарите мне эту девушку.

Король улыбнулся благосклонно и ответил:

— Верно, лгут злые языки, говоря, что ты предпочитаешь юношей. Однако и дева эта больше похожа на юношу. Лишь такой искусный чародей, как ты, мог пожелать бешеную тигрицу в рабыни. Что ж, если ты ее желаешь, она твоя. Только помни слова поэта:

О ты, что выхаживать львенка готов!

Добра от своих не дождешься трудов.

Лишь когти окрепнут, он прежде всего

Набросится на пестуна своего. (Фирдоуси, "Шах-наме")

Повелел король прекратить бой. Ашурран, ослабевшую от ран, унесли с ристалища и доставили в замок чародея Руатты на острове Кумано.

12. История чародея Руатты

Никто не знал, откуда появился в Иршаване Руатта. Одни говорили: с луны, другие: из морской пучины, третьи: из-за края мира. Говорили, будто бы вышел он из столба пламени; будто бы порожден он не матерью и отцом, а молнией, ударившей в морскую пучину. И даже то, когда это произошло, стерлось из людской памяти, то ли под действием колдовства, то ли просто от времени. Если спросить, давно ли живет в Ланкмаре чародей Руатта, каждый ответил бы без запинки: "Всегда".

Подлинная же его история такова.

На пустынном морском берегу Орженда среди скал и водорослей, жил в пещере бедный отшельник, ищущий духовного совершенствования. Прежде был он великим ученым, а потом постиг, что во многом знании много печали, и удалился от мира. Питался он яйцами чаек и ракушками. Лишь изредка удавалось ему поймать рыбу. Как известно, небрежение телесными нуждами развивает внутреннее зрение. Так и этот безымянный отшельник достиг просветления.

Однажды на берег выбросило остатки разбитого корабля, а вместе с ними человека с медно-рыжими волосами. Он был худ и бледен, измучен голодом и жаждой. Видно, много дней носило его по бурному морю. Отшельник укрыл человека в своей пещере и выходил его. Поначалу тот говорил на незнакомом языке, и только одно удалось разобрать отшельнику — что зовут его Руатта. Постепенно спасенный выучился немного говорить на ланкмарине, но речи его все равно были темны и непонятны, потому что он почти совсем утратил память о своем прошлом.

Однако отшельник чувствовал, что ждет его чудесная и удивительная судьба, и что скрыта в этом человеке огромная сила. Тогда рассказал он Руатте легенду о трех вратах. Отшельник открыл ему тайну, скрытую в старинных книгах: как найти гору Альбурз. Сам он никогда тайной этой не воспользовался, потому что не нуждался ни в славе, ни во власти, ни в знании.

Легенда эта запала в душу Руатте. Он распрощался с отшельником и отправился в долгое странствие, зарабатывая в пути азартными играми, фехтованием и фокусами. Вело его желание обрести утраченную часть своей души, и неутомим он был в странствии, без жалоб, без сожалений терпя голод и холод, нужду и лишения.

Упорство его было вознаграждено. Он нашел гору Альбурз и прошел Вратами Знания.

В мгновение ока обрел он не только память о своей прошлой жизни, но и мудрость веков, знание магии и прочих тайн мироздания, власть над временем и пространством. Безродный бродяга Руатта умер, и родился всесильный чародей Руатта, которому не решались приказывать самые надменные короли.

Первым делом он перенесся обратно в Орженд, чтобы отдать дань благодарности своему спасителю. Но старый отшельник тихо скончался за несколько лет до того. Руатта похоронил его кости и воздвиг над могилой обелиск из золота и драгоценных камней, с надписью:

Я познание сделал своим ремеслом,

Я знаком с высшей правдой и низменным злом.

Все тугие узлы я распутал на свете,

Кроме смерти, завязанной мертвым узлом. (Омар Хайям)

В великой гордости своей он даже не думал о возвращении на родину. Что для него прежняя жизнь, если перед ним лежала новая, полная неизведанных удовольствий и неиспытанных ощущений.

Другой бы на его месте начал разгул и разврат, соря деньгами и кичась обретенным могуществом. Но не таков был Руатта. Совершил он деяние, воспетое в стихах не одним поэтом: остановил эпидемию чумы, обрушившуюся на Ланкмар, грозившую каждого десятого жителя, будь то бедный крестьянин или богатый аристократ, отправить в холодную тьму могилы. И за деяние свое прославился он по всему Иршавану, обрел благодарность простых людей и благосклонность правителей, и все уверовали в его всемогущество. Так велика была любовь к нему народа, что клеветника, посмевшего утверждать, будто бы Руатта сам вызвал чуму, забили насмерть в Кинсале.

Однако был Руатта своенравен и суров характером. Сам он решал, кому помогать, а кому нет, и никто ему был не указ. Случалось, являлся он ко двору короля или кого-то из князей и проводил там несколько лет, а потом снова исчезал в уединении. Бывало, брал он огромные деньги за лечение бородавки на носу аристократа, а за то, чтобы исцелить умирающего крестьянина, не брал ни гроша. И все ему было подвластно — вызвать дождь, остановить наводнение, утроить урожай на полях, исцелить болезнь или предсказать судьбу. Изредка участвовал он и в войнах, сражаясь врукопашную, как простой смертный. Шли годы, а он не менялся, оставаясь юным и прекрасным. Мог он предстать юношей лет шестнадцати или мужчиной в расцвете лет. В прочем внешность его оставалась прежней. Был он среднего роста, стройный, как кипарис, с изящными ладонями и ступнями. Глаза его были цвета молодой листвы, мокрой от дождя, волосы цвета меди, кожа цвета бледного золота. Глядя на его лицо, не одна женщина загоралась желанием. Говорили про Руатту, что не гнушается он и мужчинами, но никто не решался осуждать его за этунедостойную страсть, ибо воистину чародеи стоят намного выше простых смертных, и нельзя их судить по тем же законам.

К тому времени, как Ашурран повстречалась с Руаттой, исполнилось ей восемнадцать лет. В непрестанных боях она закалилась, как закаляется железо в горне. Рука ее стала тверда, как сталь, плечи сильны, как у молодой львицы, и движения быстры, как у скорпиона. Но в глазах уже не было прежнего огня, только холодное презрение к миру. Ибо слишком часто видела она предательство и злодейство, людскую алчность и глупость.

С тем же презрением взглянула она на Руатту, когда он склонился над ней, чтобы залечить ее раны. Не было в ней ни почтения к власть предержащим, ни к мудрости уважения, ни трепета перед могуществом. Даже благодарности она не испытывала, ибо думала, что Руатта спас ее для своего развлечения.

Ашурран ожидала, что придет он заявить на нее свои права, как только она оправится от ран. Но этого не случилось.

Дни шли за днями, а никто в покоях Ашурран не появлялся, кроме служанок. Жила она, как королева — спала на шелке, умывалась на серебре, ела на золоте. Все ее желания мигом исполнялись. Даже выходить из замка ей никто не запрещал. Но что толку — расстилалось кругом безбрежное море, Ашурран же, родившаяся в степи, плавать не умела.

От скуки взялась она упражняться в рукопашном бое среди цветущих апельсиновых деревьев в замковом саду. И почудилось ей, будто наблюдает за ней кто-то с высокого балкона, однако самого человека видно не было. Однако не стоило труда догадаться, что это сам хозяин.

Выждала она удобный момент, прыгнула на гриву мраморного льва, с него на выступ стены и мигом взлетела вверх до самого балкона.

— Ты немедленно отправишь меня обратно, чародей! — грозно крикнула она и приставила обнаженный клинок к горлу Руатты.

Чародей безмятежно улыбнулся.

— Обратно? На кровавый песок арены? Не знал я, что ты так ищешь смерти, доблестная Ашурран.

Ашурран слегка смутилась, но не показала этого.

— Доставь меня в Кинсалу, вот что я имела в виду.

— Хочешь продолжить прежнее ремесло, убивать и грабить? Года не пройдет, как голова твоя слетит с плеч на городской площади.

Ашурран разозлилась, ноздри ее гневно раздувались.

— Я не спрашиваю твоего совета, чародей. Раз ты такой умный, доставь меня в Арриан, и покончим с этим. А если ты еще раз посмеешь ухмыльнуться, это я снесу твою голову с плеч!

Руатта сжал губы, стараясь сдержать смех, и опустил золотые ресницы, чтобы скрыть насмешливый огонек в глазах. В этот момент облик его был столь соблазнителен, что ярость Ашурран стала уступать место желанию.

— Вот как, неужели я не достоин никакой благодарности за то, что спас твою жизнь? — спросил он с притворным смирением.

— Ты получишь свою благодарность! — с этими словами Ашурран отбросила меч и схватила Руатту в объятия.

Недолго думая, припала она к его губам страстным поцелуем. В то же мгновение губы ее обожгло невыносимой болью, будто коснулась она раскаленной лавы. Из глаз ее сами собой побежали слезы, как она ни старалась их сдержать. Прежде никогда не приходилось ей проливать слезы от боли, но и боли такой она прежде никогда не испытывала. Выпустив Руатту, упала она на колени, и боль прекратилась.

— Я не терплю принуждения, — сказал спокойно Руатта. — Что пользы мне разделить с тобой ложе, с грубой дикаркой, знающей только блеск меча.

В ответ Ашурран назвала его грязным словом, каким называют мужчин, отдающихся мужчинам. Но Руатта только рассмеялся. Он приподнял ей голову, и она не посмела вырваться. Блеск его глаз внушал ей трепет. Сказал он такие слова:

— Ты как неограненный алмаз, скрытый в куске пустой породы. У тебя пылкое сердце и благородная душа. Но ум твой ленив и невежествен, и не приносит плодов, как каменистая пустыня. Жизнь твоя проходит напрасно, и ждет тебя ранний бесславный конец.

— Я не просила предсказывать мне судьбу, — сказала Ашурран угрюмо, ибо чувствовала правоту чародея, и это было ей не вполне приятно. — Жизнь моя, и я делаю с ней, что хочу.

— Ошибаешься. Твою жизнь подарил мне король, и я не стану разбрасываться столь ценным подарком. Ты будешь жить в моем замке и учиться всему, чему я захочу тебя научить.

— Ты не сможешь меня заставить, — сквозь зубы сказала Ашурран, борясь со страхом, который вызывал у нее этот юноша с мудрыми глазами.

— Нет нужды прибегать к принуждению. Разве у тебя есть выбор? Куда ты пойдешь, воительница с душой ребенка? Где во всем Иршаване найдешь ты приют, разве что кроме твоей бедной дикой родины, которую ты покинула по собственному желанию?

Смущенная, Ашурран отвела глаза. Возразить ей было нечего, как бы отчаянно она этого ни желала. А Руатта продолжал ласково:

— Я открою перед тобой мир, которого ты еще не видела, научу тому, чего ты еще не знала. Придет время, и тебе покорятся целые народы. Каков же будет твой ответ?

Ашурран была слишком гордой, чтобы сказать "да", но и покидать замок Руатты ей расхотелось. Правду сказать, куда ей было идти? В Арриан, который она отринула? В Ланкмар, который она презирала?

— Бес с тобой, чародей, — сказала она, оттолкнув его руку и поднявшись на ноги. — Я остаюсь.

Так началось ее обучение в замке Руатты на острове Кумано.

Нелегко приходилось Ашурран, ибо не привыкла она напрягать свой ум и не видела смысла в книгах. Нередко в гневе швыряла она книгу через всю комнату и в цветистых выражениях клялась, что в гробу видала всю эту науку. Случалось ей приходить в такую ярость от неудач, что бумага вспыхивала под ее пальцами. Но все же шаг за шагом овладевала она искусством чтения, письма и счета. Учил ее также Руатта обуздывать свой нрав и магические способности. Через короткое время смогла она по желанию зажигать от пальцев огонь и раскалять железные предметы.

Научилась она читать карты, находить дорогу по звездам, распознавать яды и лекарства, различать магические заклинания. Пуще всего пристрастилась Ашурран к книгам. Как и обещал чародей, раскрылся перед ней огромный мир, незнакомый прежде: мир богов и героев, легенд и преданий, мир великих подвигов и славных побед. До зари читала она старинные хроники и светские романы, описания чудесных путешествий и приключений, и душа ее пела от восторга. Уставая читать, она откладывала книгу и шла к Руатте. Они беседовали подолгу, и он рассказывал ей о том, где побывал и что видел за время своей долгой жизни.

Лишь об одном не упоминал он никогда — о той стране, из которой явился в Иршаван. В ответ на все ее просьбы отвечал он: "Не время говорить об этом".

13. История Мауриция-живописца

Беседовали как-то раз Ашурран и Руатта, и зашла у них речь об искусстве. Рассказал ей Руатта такую историю.

Однажды ко двору одного из ланкмарских князей явился человек, который хвастливо именовал себя лучшим живописцем Иршавана. Будучи в благодушном настроении, князь решил развлечься и повелел пришельцу показать свое искусство.

— Лежит на мне зарок не показывать иначе свое искусство, кроме как в соперничестве с другим живописцем. Вели, о князь, разделить комнату занавесом надвое, и на одной стене пусть нарисует картину твой придворный мастер, а на противоположной явлю я миру свой шедевр. Когда занавес будет отодвинут, сможешь ты сравнить обе картины и вынести свое решение. Чтобы усложнить задачу, дай ты своему живописцу пристойную тему для картины, мне же ее не открывай. Тайные силы, которые мне подчиняются, сами меня просветят и направят.

Князь приказал так и поступить. Желая посмеяться над хвастуном, приказал он живописцу нарисовать своего отца, который десять лет тому назад умер, и даже узнай пришелец тему картины, вряд ли бы он сумел ее повторить, поскольку никогда почтенного старца не видел.

Испросил себе странствующий живописец (а имя ему было Мауриций) месяц сроку, дорогих составов и красок, щепотку золотого песку и жемчужину для приготовления золотой и перламутровой краски. Желая позабавиться, князь все это ему предоставил, однако предостерег, что в случае неудачи лишится Мауриций не только своего имущества, но и головы.

Целый месяц трудился придворный мастер над портретом старого князя, а в соседней половине комнаты Мауриций пировал, пил вино и щипал служанок.

— Вдохновение не подчиняется кропотливому труду. Пока муравей прилежно таскает травинки, распускаются цветы, и гусеницы превращаются в бабочек, — говорил он.

Наступил назначенный день. Отдернули завесу, и вначале посмотрел князь на портрет, нарисованный его придворным мастером. Ясным взором смотрел с него старый князь, были правильны черты его лица, и складки плаща лежали в идеальном порядке. Несомненно было искусство живописца, сумевшего передать мельчайшие детали облика почтенного старца, представив его благообразным и величавым.

Когда же повернулся он к картине Мауриция, то невольно испустил крик изумления. И с нее смотрел старый князь, с тем же поворотом головы, в той же позе, в той же одежде. Только этот портрет куда больше напоминал действительность. Выглядел на ней старый князь, как живой — с мутным старческим взором, морщинами на лице, чуть скрюченными от подагры руками, будто бы трясущимся подбородком, и складки его плаща были смяты, так же как и при жизни.

Изумился князь мастерству Мауриция, щедро его наградил и предложил остаться при дворе. Однако живописец вежливо отказался и поспешил откланяться.

Причина спешки его оказалась ясна, когда картину решили перенести в галерею замка. Не было там никакой картины, лишь белая стена, выровненная и отглаженная, покрытая специальным составом, так что стала она будто зеркало и отразила картину княжеского мастера на противоположной стене, но с небольшими искажениями.

Между тем Мауриций объявился при дворе другого князя и там снова предложил устроить состязание. Однако слухи о его мошенничестве успели разнестись по королевству. Князь усмехнулся в усы и приказал приготовить требуемое. Но только картины приказал он расположить не на противоположных стенах комнаты, а на одной и той же, разделив их занавесом. "Посмотрим, как выкрутится этот плут", — подумал он.

Снова провел Мауриций месяц в пирах и забавах. Когда пришло время показать плоды трудов, предъявил княжеский живописец свою картину. Был на ней изображен невыразимо прекрасный райский сад, с невиданными деревьями и цветами, каждая травинка и каждый лепесток прорисованы искусно и изящно. Тогда показал Мауриций свое творение. Увидел князь сад — самый обыкновенный, каких немало в поместьях аристократов. Изображен, однако, он был с превеликим искусством. Казалось, облака бегут по небу, ветви деревьев шевелит легкий ветерок, и роса капает с листьев. Все присутствующие единодушно присудили победу Маурицию. И опять поспешил он скрыться из владений князя. Оказалось, нет на стене никакой картины, а лишь прорубленное ровно отверстие, будто бы окно, из которого открывался вид на княжеский сад за стеною.

После этого Мауриций явился ко двору третьего князя. И там ему позволили показать свое искусство, потому что каждый князь думал: уж он-то умнее своих предшественников и не позволит себя обмануть. На этот раз предметом состязания стала скульптура. Через месяц княжеский скульптор показал свое творение — мраморного льва с оскаленной пастью. Однако он был высотой чуть более двух локтей, потому что за месяц трудно изготовить из мрамора нечто более значительное.

Тогда Мауриций показал свою статую. Изображала она прелестную юную девушку в человеческий рост. Обнаженная статуя была дивно хороша, казалось, она вот-вот вздохнет и что-нибудь скажет. Князь был в полном восторге, и Мауриций опять получил щедрую награду. Но тут статуя чихнула и оказалась одной из младших кухарок, раздетой и осыпанной мукой. Когда работала она на кухне, босая и чумазая, никто не обращал на нее внимания. Теперь же князь был так поражен красотой девушки, что даже не стал преследовать плута Мауриция.

Мауриций же, возгордившись, имел наглость явиться прямиком к королю.

— Наслышан я уже о твоих подвигах, — сказал король. — Вот мое слово: даю тебе месяц сроку, чтобы нарисовать такую картину, которая поразила бы меня и заставила сохранить тебе жизнь.

Мауриций взялся за дело. Через месяц король со своей свитой пришел в отведенную ему комнату.

— Моя картина находится вот за этим занавесом, — кланяясь, сказал Мауриций. — Изволь отодвинуть ее своей рукой, о пресветлый король, чтобы первым узреть ее великолепие.

Король попытался взяться за бархатный занавес с золотыми кистями и только тогда понял, что занавес не существует в действительности, а изображен на стене с таким искусством, что кажется настоящим.

Рассмеялся король, пожаловал Маурицию щедрую награду и отпустил его с миром, наказав больше не дурачить князей.

— В чем же смысл этой притчи? — спросила Ашурран, когда Руатта кончил рассказывать. — В том, что лучшее искусство — отражение жизни? Или в том, что жизнь всегда лучше искусства, как ни старайся?

— Тем и хороша эта притча, что каждый находит в нем смысл по своему усмотрению, — ответил ей чародей, и закончив беседу, отправились они трапезничать.

14. Об Ашурран и Руатте

Так жила Ашурран в замке чародея Руатты, и не проходило дня, чтобы не узнала она чего-нибудь нового о себе и об окружающем мире. Только сам хозяин продолжал оставаться для нее загадкой.

По приказанию Руатты сшили Ашурран платья и покрывала, пояса и туфли, как знатной даме, и чародей сам украсил ее драгоценными ожерельями, кольцами и запястьями. Поначалу странен казался Ашурран этот наряд, но заметила она, что Руатта смотрит на нее благосклоннее, и смирилась. Ибо с каждым днем росла ее любовь и уважение к этому человеку, и готова она была сделать что угодно, чтобы порадовать его.

По желанию могла она придать манерам своим величавость, речи — скромность и изящество, и легко бы сошла за знатную даму в любом из городов Ланкмара, даже в столице. Не раз случалось, что Руатта приглашал ее отобедать с ним за изысканно накрытым столом, и вели они пристойный разговор, как столичные аристократы.

Однако ничто из этого не отвратило Ашурран от военного ремесла, и по-прежнему ничто не было ей так мило, как меч и копье, стяг и седло, война и охота, — ну разве только улыбка чародея Руатты. Читала она книги о войнах прошлого, нередко воображая, как сама поступила бы на месте того или иного правителя. Обучил ее Руатта игре в шахматы, и просиживали они над доской часами. Хоть выигрывал он у нее две партии из трех, не случалось ему победить с легкостью, без борьбы.

Даже в фехтовании обучил он ее многим полезным приемам, ранее ей незнакомым. Однако с мечом в руке было ему с Ашурран не равняться, и поединки их кончались всегда одинаково: клинок Руатты, выбитый из его руки, отлетал в сторону.

— Поистине, велико твое искусство в обращении с оружием, — говорил он. — И хоть я когда-то считался хорошим бойцом, с тобой мне никогда не сравниться. Через десять лет не найдется тебе равного противника даже за пределами Иршавана.

— А что лежит за пределами Иршавана? — спрашивала любопытная Ашурран, но он снова отвечал: "Не время говорить об этом".

Как-то раз сказала она ему, пряча коварную усмешку:

— Негоже нам драться без ставок.

— И какую же ставку ты хочешь, о воительница с сапфировым взором?

— Ничего особенного. Сойдет и твой поцелуй.

Руатта засмеялся.

— Нечестная это сделка. Мы оба знаем, что ты все равно победишь. А поцелуй я могу тебе дать и так.

И с этими словами коснулся он губ Ашурран своими, и был этот поцелуй свеж и сладок, как родниковая вода, и крепок, как земляничное вино. После поцелуя, однако, покинул он Ашурран и отправился по своим делам, она же осталась одна в саду, истомленная желанием. Так была она разгорячена одним поцелуем, что вода в купальне закипела от ее тела, когда пошла она освежиться.

Давно уже сжигало Ашурран вожделение к чародею Руатте, а после этого случая превысило оно всякую меру. Раздумывала она и так, и эдак, что ей делать, и не могла измыслить никакого способа. Не могла она взять его силой, и вести себя так, как предписывалось в любовных романах благородным девицам, тоже не могла. Руатта же до той поры никаких особенных чувств к ней не проявлял, вел себя целомудренно и сдержанно. После поцелуя он спокойно ушел, и даже дыхание у него не сбилось.

Решила Ашурран его испытать. Надела она походную одежду, легкий панцирь из бычьей кожи, высокие сапоги, убрала волосы в четыре косы по степному обычаю, препоясалась мечом и отправилась прямиком в башню Руатты, где он наблюдал за звездами.

Был он дивно хорош в этот день, облаченный в зеленый шелк, расшитый травинками и листьями. Изумрудный венец на его волосах выглядел, как корона лесного короля. Не без труда справилась Ашурран со своим волнением. Поклонилась она Руатте и сказала так:

— Год уже прошел с тех пор, как я попала в твой замок, и пришла мне пора его покинуть.

Руатта отвернулся, но успела Ашурран заметить, что глаза его стали печальными, и возликовала.

— Почему ты желаешь покинуть мой замок так скоро, о женщина с сердцем львицы? — спросил Руатта учтиво, как всегда, и лишь слабый отзвук сожаления слышался в его голосе.

— Прилежно обучалась я всем наукам, и тебе больше нечему меня научить. Пойду я искать себе другого учителя, того, кто обучит меня тому, чего желает мое сердце.

— Чего же желает твое сердце? — тихо спросил Руатта, не глядя на нее, она же не отрывала взгляда от его лица. С румянцем, выступившим на щеках, он был невыразимо прекрасен.

— Хочу я найти того, кто научит меня соблазнять надменных чародеев, — сказала Ашурран пылко, приблизившись к нему на расстояние шага.

— Это ты и сама умеешь, — еще тише произнес чародей Руатта.

— Разве не правду говорят, что ты любишь только мужчин?

— Не было в моей постели ни мужчины, ни женщины, с тех пор как ты появилась в этом замке, — ответил он. — Но не решался я сделать шага навстречу, ибо было бы это принуждением по отношению к тебе.

— Меня, как и тебя, нельзя ни к чему принудить, — сказала Ашурран, и Руатта подступил к ней вплотную, так что разделяла их ладонь, не больше.

Она протянула к нему руки, но он перехватил их.

— Подожди, — сказал Руатта, задыхаясь, словно от быстрого бега. — Должен я тебе кое в чем признаться. Ты похожа на моего возлюбленного, с которым я расстался вечность назад. Не боишься ли ты, что я буду думать о нем, глядя на тебя?

— Я ничего не боюсь, ни любви, ни смерти, а уж этого и подавно, — бесшабашно сказала Ашурран. — Даю слово, что со мной ты будешь думать только обо мне, а слово мое нерушимо.

И не в силах больше сдерживать свое желание, упали они друг другу в объятия и предались любовным утехам прямо на полу. Так сильна была страсть Ашурран, что оставила она ожоги на бедрах Руатты, он же, смеясь, их залечил.

С той поры каждую ночь проводили они на одном изголовье, как две жемчужины в одной раковине, и страсть их не ослабевала ни на минуту. Многим развлечениям предавались они вместе, но самым любимым из них был любовный поединок, и не уставали они ласкать друг друга то нежно, то яростно, смыкать губы с губами, сплетать ноги с ногами, грудью к груди прижиматься, так что черные волосы на подушке смешивались с рыжими.

Так прошел год в непрерывных усладах, и во всем Иршаване не найти было никого счастливее этих двоих.

Однако на исходе года смутная тоска все чаще стала посещать Ашурран. Прежние забавы уже не радовали ее, как прежде, и случалось ей вздохнуть, сама не зная, о чем.

Заметив это, Руатта сказал ей такие слова:

— Ответь мне, возлюбленная моя Ашурран, что будет, если запереть орлицу в золотой клетке?

— Она расклюет эту клетку и улетит, — ответила, не задумываясь, Ашурран. Была она занята тем, что перебирала рыжие кудри Руатты, ища среди них седые волосы, и не находила ни одного.

— А если заставить ее полюбить эту клетку?

Ашурран пожала плечами.

— Тогда, надо полагать, она зачахнет и умрет.

— Я не хочу, чтобы это произошло с тобой, орлица в облике женщины.

Тогда Ашурран прервала свое занятие и взглянула в зеленые глаза своего возлюбленного.

— Если я покину тебя, то всего лишь сменю свою клетку на большую. Нигде за пределами этого замка не могу я быть свободной и следовать желаниям своего сердца.

— Можешь ты стать богатой и знатной дамой в любом из княжеств Ланкмара, хотя бы супругой князя или самого короля.

— Что мне Ланкмар и его напыщенные князья! — сказала Ашурран, не скрывая презрения. — Они ханжи и пустозвоны, жиреющие на крови народа, а король их — уродливая жаба, ни минуты за свою жизнь не бывшая мужчиной. Эти люди на словах воспевают женщин, а на деле держат их в рабстве. Да и женщины их тоже хороши — лицемерки и шлюхи, строят из себя целомудренных монахинь, а на самом деле втайне развратничают и травят мужей ядом.

— Низкого же ты мнения о Ланкмаре!

— Я знаю изнанку столичной жизни, и больше никогда Ланкмар не обманет меня своим показным великолепием. Изнутри он изъеден злом, как червивое яблоко.

— Что ж, ты можешь обратить взоры на свою дикую родину. Несколько лет назад субхадра Красных Лисиц начала завоевывать степь. Скоро она подчинит себе все племена Арриана и двинется на Ланкмар. Ее имя Александра, и ей суждено править миром. Если ты присоединишься к ней, тебе тоже достанется изрядный кусок.

На этот раз Ашурран задумалась, но потом покачала головой.

— Власть мне не нужна, и я не пылаю ненавистью к Ланкмару. Во всем Иршаване не найдется места, которым я хотела бы владеть, кроме, разве что, сердца одного чародея, но им я владею и так, — Руатта при этих словах улыбнулся, и она его нежно поцеловала. — Не сам ли ты говорил, что мне нет места во всем Иршаване?

— Но есть еще мир за пределами Иршавана, — прошептал Руатта, будто бы нехотя.

Ашурран так и впилась в него глазами, и даже пальцы у нее задрожали от волнения.

— Поведай мне о нем! — воскликнула она с жаром.

— Это мир, населенный людьми и чудесными созданиями, намного превосходящими людей. Это юный мир, которому едва сравнялась тысяча лет, в котором еще ничего не определено, в котором создаются и рушатся царства, возникают и гибнут народы. Мир, свободный от большинства предрассудков, дивный, сказочный мир, в котором все возможно. Мир, в котором можно стяжать себе бессмертную славу, так что имя твое будут помнить многие тысячи лет. Мир, в котором тебе суждено оставить потомство от бессмертных мужей, ибо только там ты сможешь преодолеть тяготеющее над тобой проклятие.

О проклятии еще прежде успел ей рассказать Руатта, но продолжение рода не слишком волновало Ашурран, и пропустила она слова его мимо ушей.

— Как же попасть туда? — спросила она, зачарованная его речами.

— Через Врата. Не о них ли думала ты, когда разыскивала в моей библиотеке упоминания об этой древней легенде?

Воистину, ничто не могло укрыться от чародея Руатты. И верно, почувствовала Ашурран вдруг жгучий интерес к легенде о Вратах, рассказанной ей в детстве, и все обдумывала, как бы подступиться к Руатте с расспросами.

— Почему же ты сам не вернулся в свой дивный мир? — спросила Ашурран с подозрением.

— Вратами можно пройти только один раз, о воинственная возлюбленная моя, — отвечал ей чародей Руатта. — И не все они ведут в этот мир, только твои. Хоть могущество мое велико, до сих пор я не нашел способа, как туда вернуться. Скитался я по временам и странам, без всякой надежды, без радости и смысла, пока не встретил тебя. Видно, в этом и было мое предназначение — спасти твою жизнь и направить к Вратам.

— Значит, если я отправлюсь туда, мы никогда с тобой не увидимся? — спросила Ашурран печально.

— Никогда, о мой прекрасный ангел с мечом, — так же печально ответил ей Руатта.

Ашурран замолчала и больше не говорила об этом ни в тот день, ни в последующий. Десять дней прошло, прежде чем они вернулись к разговору. Все это время Ашурран была молчалива и рассеянна, ни на минуту не переставая размышлять, и даже ночью, после любовных услад, ворочалась с боку на бок, не в силах заснуть. Любили они друг друга в эти дни торопливо и жадно, будто стремясь насытиться перед расставанием.

Ашурран первая заговорила о Вратах, и сказала она вот что:

— Найти гору Альбурз не штука. Можешь ты показать мне туда дорогу, и не думаю, что будет она слишком трудна для меня. Однако что же делать с железными башмаками и прочими глупыми вещами, о которых говорит легенда?

— А приходилось ли тебе слышать, как бард поет о любви, что дескать глубока она, как море, широка, как звездное небо, и будь каждая песчинка на берегу золотым слитком, все бы он отдал за одну улыбку любимой?

— Приходилось, — Ашурран криво усмехнулась.

— Вот и ответ на твой вопрос.

— А как же пройти по Железному лесу, или это тоже вранье сказителей?

— Нет никакого Железного леса, есть узкий и длинный проход в скале, полный смертельных ловушек. Отточенные лезвия вылетают из стен, огромные секиры обрушиваются сверху, под ногами распахиваются провалы, утыканные острыми копьями. Однако ловкий и везучий человек может их преодолеть. Я набрал с собой камней и бросал их перед собой, или проверял дорогу посохом. Это всего лишь ловушки, срабатывающие, когда наступишь на один из камней в полу. Люди, которые сделали их, магией не владели.

— А в легенде говорится, что ты обернулся птицей, — разочарованно протянула Ашурран.

Руатта засмеялся.

— Ты подумай, как бы я смог, если обучился магии только после того, как прошел Вратами!

Ашурран тоже засмеялась.

— И правда. Мне это никогда не приходило в голову.

И еще десять дней не возвращались они к этому разговору.

В следующий раз первым заговорил Руатта, и сказал он вот что:

— Когда же ты хочешь двинуться в путь, о несравненная возлюбленная моя?

— Неужели ты гонишь меня прочь, надменный чародей? — сказала она с досадой.

— Нет, но я знаю, что твоя дорога лежит дальше, и оставаясь со мной, ты разрываешь свое сердце надвое. Я живу так всю свою жизнь и не хочу для тебя подобной судьбы.

На глазах Ашурран выступили слезы, так невыносима была мысль о расставании с Руаттой. Однако же вместе с этим не покидала ее мечта о вратах в чудесный мир, о путешествии, которое мало кому из смертных выпадает. Так нередко в нашей жизни радость соседствует с печалью, срастаясь, как чертополох с кустом розы, и невозможно их разделить.

— В начале следующего месяца, — сказала Ашурран.

Однако прошел месяц, за ним и другой, а она так никуда и не двинулась.

Тогда поступил с ней Руатта следующим образом. Однажды утром проснулась Ашурран и обнаружила замок опустевшим. Пропал не только сам чародей, но все слуги и служанки, и даже павлины из сада. Погас огонь в очагах и жаровнях, и факелы в коридорах, и свечи в подсвечниках. Только ветер свистел в переходах и хлопал ставнями.

На столе стояли две золотые клетки, одна с белой птицей, другая с красной, и лежало письмо. В письме говорилось:

"О сокровище двух миров, возлюбленная и подруга!

Прости, что тороплю тебя сделать сей тяжкий выбор. Однако зависит от этого судьба моего родного мира, а может быть, и моя собственная судьба. Предначертаны тебе великие испытания и великая слава. Следуй за белой птицей, и приведет она тебя к горе Альбурз. Но если ты предпочтешь стать женой надменного чародея и провести всю жизнь в уединении, следуй за красной птицей, и приведет она тебя к моему жилищу."

Долго смотрела Ашурран на птиц, то протягивая руку к одной из клеток, то отдергивая ее. Наконец собралась она с духом и выпустила белую птицу.

Птица выпорхнула из клетки, облетела вокруг ее головы и проговорила голосом чародея Руатты:

— Не сомневался я, что ты именно так и поступишь, о тигрица среди женщин! Вот мой прощальный подарок — забудешь ты свою любовь ко мне, и не оглянешься назад, и не испытаешь печали, вспоминая.

Следуя за птицей, села Ашурран в лодку и поплыла прочь от замка. Лицо ее было мокро от слез, и тоска камнем лежала на сердце. Однако, достигнув берега и выпрыгнув на песок, она уже не помнила, почему плакала, и только радостное нетерпение переполняло ее. Сном казалось ей пребывание в замке чародея Руатты.

На берегу нашла она двух оседланных коней и припасы для дальней дороги. Долго ли, коротко, преодолела она три моря, три острова, три реки, три леса, три пустыни, три перевала и пришла, наконец, к горе Альбурз. Путь ей преградила скала с узким проходом. Ашурран только рассмеялась — по сравнению с тем, что ей уже пришлось преодолеть на пути, казалась эта ловушка совсем пустяком. Не стала она возиться с камнями и посохами. Подпрыгнула, уперлась руками и ногами в стены под потолком и так прошла весь коридор, цепляясь за скальные выступы, не потревожив ни одну ловушку.

Удивительно, но правы были одновременно все сказители, описывая гору Альбурз. Покрывали ее кое-где снега и льды, кое-где жемчуга с перламутром, а кое-где кости исполинских чудовищ, выбеленные на солнце. Клыкастая пещера у самой вершины оказалась распахнута, а часть клыков выломана, будто бы киркой. В пещере пол был из обыкновенной слюды, потолка же не было вовсе.

Однако Врата были в точности таковы, как в легенде: арки с затейливым узором, с несколькими ступенями и знаками меча, щита и короны наверху. Казалось, они вовсе никуда не ведут. Но Ашурран подошла к Вратам Славы, коснулась их рукой, и тут же чудесный звук разнесся по пещере, будто бы запели тысячи серебряных струн и хрустальных колокольчиков. Воздух в проеме врат сгустился и замерцал.

Ашурран помедлила мгновение, шагнула вперед и растаяла в сиянии. Звук умолк, чудесный свет погас, и только белая птица осталась в пустой пещере. Горестно вскрикнула она, ударилась оземь, роняя перья, и обернулась чародеем Руаттой.

Долго лежал он на камнях, закрыв лицо руками, а потом снова обернулся птицей и улетел прочь.

С той поры никто не слышал о чародее Руатте. Еще до того, как Александра Богоравная завладела рубиновой тиарой Ланкмара, он тоже покинул Иршаван, и никто не знает, куда и каким путем он направился.

Говорят, ему принадлежит любовная баллада, от которой трепещут чувствительные сердца, и на глаза наворачиваются слезы:

Память прежних веков не тревожь, не зови,

Все ушло, словно сон, и уже не вернется,

Где бродили вдвоем средь зеленых долин,

Там лишь горное эхо тоскливо смеется.

Помню руки ее и застенчивый взгляд,

На груди из цветов драгоценный убор,

И волос смоляных на плечах водопад.

И сгорает душа, как осенний костер.

Как нежна, и сильна, и прекрасна собой,

Ты искусна была и в любви, и в войне,

Без твоей красоты опустел замок мой,

Ну а сердце мое опустело вдвойне. (Анна Трефилова)

КНИГА ВТОРАЯ: "БАГРЯНЫЕ ЛИСТЬЯ". 15. О Юнане

Книга вторая. Багряные листья

Поражения и победы Ашурран-воительницы

О Юнане

Встала Ашурран на высоком холме и огляделась. Кругом, насколько простирался взгляд, тянулись зеленые луга, возделанные поля, цветущие сады, тенистые рощи. В воздухе разливалось благоухание теплого весеннего дня. Благословенный этот край звался Солх. К западу от него лежали княжества Фаларис, Архиза, Киаран, Аолайго, Верлуа, вольные города Лахор, Идзаан, Инисса и Ламасса, остров Белг, и остров Цистра. В пятистах лигах к северу возвышались горные цепи Хаэлгиры, в предгорьях которой обитали дикие варвары. В пятистах лигах к югу начинались непроходимые болота. А к востоку от Солха не было ничего, кроме таинственной древней чащи, носившей название Великого леса. Множество легенд рассказывали об этой чаще, но трудно сказать, много ли в них правды.

Страна эта называлась Юнан, и занимала она почти весь континент, простираясь от горных гряд Севера до болот Юга. Центром ее и столицей была Кассандана. Тот, кто занимал престол в Кассандане, считался верховным королем страны и имел право требовать дань с остальных краев. Множество князей боролось за власть над всем Юнаном, и бывало, что до пяти раз в год переходила она из рук в руки. Междоусобные войны раздирали на части страну, и лишь только под угрозой северных варваров объединялись враждующие князья.

Кипела эта земля, как котел над огнем, и никто не ведал, что за варево готовится в нем, и когда можно будет его отведать.

Между тем земля эта была изобильна, с неубывающим плодородием доставляя смертным и бессмертным все, в чем они испытывали нужду. Обильна она была и полями, и лесами, и пастбищами, и пресной водой, и солью, и всякого рода металлами, и драгоценными камнями, и рыбой, и дичью, и всевозможными земными плодами.

Удивительнее всего в Юнане было то, что магия и прочие тайные знания были вознесены на небывалую высоту. Не были магические свитки и амулеты сокровищем богатых или владением чародеев, а как изделия прочего ремесла, свободно продавались на рынках. И нередко крестьяне землю пахали без лошадей и быков, с одним только волшебным плугом. И в таверну заходил бродячий маг, показывая за деньги всевозможные фокусы.

Магией был этот мир наполнен щедро, до краев, как источник живительной влагой. Много чудес совершалось в этой земле, и множество населяло ее чудесных созданий, лишь отдаленно родственных людям — ангелов, фей, демонов и бесов, духов, оборотней и ведьм. Люди этой страны верили в Единого бога-создателя, взывая к нему и в веселье, и в горести, однако храмов никаких не строили, полагая главным храмом Создателя человеческое сердце. А кроме Единого бога, чтили они также младших богов, его помощников и исполнителей его воли, и взывали к ним за помощью в повседневных делах.

16. История Кеанмайр из Солха

Самый большой трактир в Солхе стоял на проезжей дороге, по которой возили лес и уголь к побережью моря. Держала его женщина по имени Кеанмайр, со своим сыном Элатой. Назывался трактир "Пьяный медведь", и то верно, что даже медведя смогла бы напоить допьяна удалая трактирщица, а потом бы выпроводила его под мохнатые лапы, никаких буйств не дозволяя. На вывеске трактира был изображен медведь в полосатых штанах, с пивным бочонком в лапах.

От того места, где Ашурран впервые вступила на землю Юнана, было совсем недалеко до трактира "Пьяный медведь". Ничего удивительного, что она туда заглянула. Сидя в просторном зале за дубовым столом, обнаружила она с удивлением, что говорят здесь на другом языке, однако же она его понимает, словно он ей родной. Ашурран не могла не обрадоваться этому обстоятельству, ибо памятны еще были ей первые дни в Ланкмаре, когда приходилось объясняться жестами.

Закусила она олениной и куропатками, запивая ячменным пивом, прислушиваясь к разговорам, разглядывая посетителей и хозяйку.

Кеанмайр была женщина в летах и в теле, но несмотря на это, веселая и подвижная, будто кошка. Верно, про нее сказал поэт:

Именитая хозяйка

Хороша была собою;

По годам немолодая,

Всем казалась молодою. (Руставели, "Витязь в тигровой шкуре", пер. Заболотского)

В юности была она красавицей, но теперь уже розы на ее щеках поблекли, талия раздалась, в золотых волосах появились седые пряди. Лишь глаза оставались по-молодому живыми и яркими. Была она крутобедрой, пышной, будто сдобная булка, с покатыми плечами и певучим голосом. Не было ей отбою от предложений руки и сердца. Однако она всем отказывала, не желая связывать себя с одним мужчиной.

Сын ее Элата взял у нее все самое лучшее — лучистые серые глаза, волосы золотые, будто колосящаяся нива, алые губы, подобные бутону розы, нежную шелковистую кожу. Несходны они были между собою, как фарфоровая чашка и глиняная миска, и все же угадывался в них один образец. И взглянув на сына, легко было представить, какова была мать в юные годы.

Удивилась Ашурран, увидев, как сын хозяйки садится гостям на колени, шутит с ними и даже поцелуи дарит украдкой, и никем это не осуждается, кроме самой хозяйки. Подскочила она к сыну, отвесила затрещину и велела убирать со стола, а не с гостями забавляться.

— Видно, слишком я хотела родить дочку, — сокрушенно вздохнула она. — Хотела дочку, а родила сына, пригожего, как девчонка, и такого же гулящего. Так и льнет к мужчинам! А я еще хочу внуков дождаться.

— Да брось, хозяйка, дело молодое, пусть нагуляется, — сказал один из гостей.

— Пусть уж тогда гуляет с лордами или хотя бы с богатыми людьми, а то он еще и в долг своим ухажерам наливает!

Элата же, слушая эту перебранку, лишь усмехался, закрываясь рукавом, и видно было, что не в первый раз слышит он упреки матери и большого значения им не придает.

Дивилась Ашурран подобным нравам, ибо не видела ничего подобного в Иршаване.

Дело клонилось к вечеру, в таверне "Пьяный медведь" народу все прибывало. Разбитной сын хозяйки позабыл о всяких глупостях, без устали летая туда-сюда с тарелками и кружками. Ашурран с удовольствием провожала глазами его ладную фигурку. Однако же чаще поглядывала она за стойку, где хлопотала золотоволосая хозяйка.

Тут в таверну ввалилась шумная компания, человек с десяток. Предводитель их был плечистый молодец с длинными усами, одетый в дорогую одежду из узорного шелка, однако засаленную и местами заштопанную неумело, а его красный бархатный плащ здорово поистрепался, да и выглядел будто с чужого плеча. Молодец щеголял кольцом с преогромным рубином, не иначе фальшивым. Вся компания была при полном вооружении и уже порядком навеселе. Словом, все в них выдавало лихих людей, "рыцарей большой дороги", как их иносказательно называют, чтобы не говорить прямо: разбойники.

Ашурран не обратила на них особого внимания, ибо знала подобный народ и не опасалась его, умея предугадать все их повадки и подначки. Да и кого ей бояться, когда есть меч у бедра! Но прочие посетители таверны думали иначе. Стали они поспешно расплачиваться и один за другим покидали таверну. "Тем лучше, — подумала Ашурран. — Будет больше места для драки". Пользуясь тем, что угол, в котором она сидела, был мало освещен, воительница внимательно следила за происходящим. От нее не ускользнуло, как Кеанмайр будто бы невзначай пододвинула ближе к себе два коротких копья, стоявших в углу, и как Элата спрятал нож в свой широкий рукав.

По всему выходило, что хозяева таверны к драке готовы, хоть и предпочтут ее избежать. Их спокойная решимость пришлась по сердцу Ашурран, и рада была она отплатить приветливым хозяевам хоть звонким золотом, хоть звонкой сталью.

А пьяные гости вели себя все развязнее и шумнее, требуя то одного, то другого. Их предводитель, по имени Зостра, желая позабавиться, ухватил Элату за край одежды и попытался усадить к себе на колени. Юноша вырвался, и тогда обнаглевший главарь отвесил ему тяжелую оплеуху.

Тут Ашурран не стерпела. Раньше, чем кто-либо сообразил, что произошло, перепрыгнула она стол и встала перед обидчиком, загородив Элату и вытащив меч из ножен наполовину. И видела она краем глаза, что Кеанмайр схватилась за копье, а Элата нашаривает нож в рукаве.

— Кути сколько хочешь, но не смей трогать мальчика, который мне приглянулся, — сказала Ашурран.

Зостра расхохотался.

— Надо же, парень прячется за спину девчонки, а она грозится защитить его честь! Да знаешь ли ты, что парень этот блудлив, как уличная шлюха, и валяется на сеновале со всяким, кто подарит ему сережки или браслетик!

— Ну и ты б ему сережки подарил, а не оплеуху, — подмигнула Ашурран, забавляясь. — Теперь же мне придется отколотить тебя и вышвырнуть вон, а браслетик для мальчишки отобрать силой. Благодари богов, невежа, что я гость в этом доме, а не хозяйка, иначе бы я отрубила тебе руку, которой ты его коснулся, а заодно и язык, которым ты посмел его поносить!

— Каждая девчонка, опоясавшись мечом, мнит себя великой воительницей! — глумливо сказал Зостра. — Сейчас я тебя проучу.

И напал на Ашурран, но был повергнут на пол с мечом у горла. Остальные разбойники завопили, повскакивали с мест, хватаясь за оружие. В то же мгновение встали рядом с Ашурран Кеанмайр с щитом и копьем и Элата с натянутым луком и наложенной стрелой. Разбойники заколебались — никому не хотелось умирать первым.

Зостра закричал, пытаясь страх свой обратить в гнев:

— Да знаешь ли ты, кто я такой? Я сводный брат фаларисского князя!

И вправду, был Зостра сыном старого князя от одной распутницы. Правда и то, что старый князь не признал сына и никогда им не интересовался, и вырос его сын первейшим прохвостом и негодяем, считающим, что его несправедливо обидели.

Ашурран того не знала, но способна была понять, что к чему. Засмеялась она и сказала:

— Верно, князь только порадуется, если я избавлю его от такого родственничка. А теперь заплати этим добрым людям и убирайся прочь.

И дождавшись, пока достанет кошелек, выпроводила его славным пинком из таверны.

Хозяйка и сын ее посмотрели на Ашурран с таким восхищением, что она чуть не залилась краской. И то верно, что нечасто прежде приходилось ей творить добрые дела и получать за это сердечную благодарность. Улыбались они ей и настаивали на том, чтобы она была их гостьей и остановилась на ночлег, потому что на дворе уже стемнело. Кеанмайр принесла из погреба свое лучшее вино, и отпраздновали они посрамление разбойников. Раньше никто не мог справиться с Зострой, был он добрый мечник, да и молодцы его не гнушались вдесятером на одного нападать.

— Рано радоваться, — сказала Ашурран. — Знаю я таких людей, они обязательно вернутся, чтобы отомстить за свой позор. И не в честном бою ударят, а из-за угла.

В эту ночь уговорились они нести стражу по очереди, не выпуская из рук оружие. Но нападения не последовало, Зостра решил выждать, чтобы ударить вернее. Все же не избежала Ашурран приключения, только было оно куда приятней. Когда несла она свою стражу в самый глухой час, спустился к ней Элата, в одной рубашке из тонкого полотна, так что соски его просвечивали из-под нее, как розовые бутоны.

— Правду ли сказала ты, что я тебе приглянулся? — спросил он, бросая на нее жаркий взгляд из-под ресниц.

— Правду, — отвечалаАшурран и без промедления поцеловала Элату в сахарные уста. — Да только не имею я привычки делить ложе с каждым юношей, который мне приглянулся. Особенно если этот юноша на меня и не посмотрел, пока я на него смотрела, и ласки свои предлагает лишь в благодарность.

— Не обижайся, больше мне по сердцу мужчины.

— Да и мне кое-кто другой больше по сердцу, чем ты.

И Элата усмехнулся лукаво, поняв, на кого она намекает. Все же на прощание сорвала Ашурран с его губ еще один поцелуй, совсем не целомудренный, ибо не в ее правилах было отказываться от удовольствия.

Наутро Ашурран сняла золотой перстень и отдала Кеанмайр в уплату за стол и ночлег.

— Не слишком ли высокая цена за кувшин вина да бессонную ночь? — заспорила хозяйка.

— По мне, так это даже слишком дешево, ибо ваше гостеприимство бесценно, — отвечала Ашурран.

— Что ж, не стану я отказываться от платы, но и ты не огорчай меня отказом. Оставайся здесь столько, сколько захочешь. Наш дом — твой дом. А чтобы не чувствовала ты себя лишней, я тебя назначаю охранницей.

Засияло лицо Ашурран, ибо совпадало это с ее тайным желанием. И сама Кеанмайр хотела того же. Может, Ашурран показалась ей похожей на дочь, которой у нее никогда не было, а вернее всего, на нее саму в юности, или же другая была причина, но приняла хозяйка Ашурран, как родную, и привязалась к ней сверх всякой меры.

Лишь одно незаконченное дело беспокоило Ашурран — шайка Зостры. Не хотелось ей, чтобы хозяйка или ее сын получили стрелу в спину, или чтобы ночью "красного петуха" подпустили в таверну. Не дожидаясь нападения, расспросила она тихонько окрестных жителей, в каких краях обитает Зостра, оседлала коня поздним вечером и отправилась в путь, никому ничего не сказав. Верно она рассчитала, что головорезы не упустят шанс с ней расквитаться. А когда они напали вдесятером, без угрызений совести перебила она всю шайку вместе с главарем и вернулась в таверну еще до рассвета. Кеанмайр, увидев кровь на ее одежде, сразу догадалась, что к чему, и даже укорять за риск не стала. "Что за чудесный воин эта девушка, едва достигшая двадцати лет, что не моргнув глазом выходит на бой с десятью противниками!" — подумала она и стала расспрашивать Ашурран о ее прошлом и будущем. Ашурран отвечала уклончиво, не имея охоты раньше времени раскрывать свое происхождение и былые подвиги. О будущем и вовсе она не задумывалась, не успев еще разобраться, какова эта страна и чего от нее можно ждать. Правду сказать, в то время больше всего остального волновала ее полная грудь Кеанмайр в вырезе платья.

Сказала так хозяйка таверны:

— Давно я желаю найти жену своему сыну. Не окажешь ли ты мне честь, взяв его в мужья? Кажется, вы оба вполне по сердцу друг другу.

— Можно сказать, что по сердцу, однако не больше, чем брат и сестра.

— Разве не из-за Элаты осталась ты в нашей таверне?

— Нет, совсем не из-за него. Зачем мне копия, когда есть оригинал?

С этими словами заключила она Кеанмайр в объятия. Те недолго противилась, да и противилась ли вообще? Лишь несколько ударов сердца, и приникла она к Ашурран, смыкая губы с ее губами. Чудно и непривычно было ей обнимать женщину, но скоро смущение ее исчезло, ведь душа ее давно стремилась к Ашурран, и не видели в такой связи жители Юнана ничего необычного. Кеанмайр и Ашурран легли на ложе и предались взаимным ласкам, получая удовольствие, несравнимое ни с чем. Стали они ночи проводить на одном изголовье, живя, как одна семья. Элата же полюбил Ашурран всем сердцем, как нежный брат, и частенько делился сердечными тайнами, чтобы она дала совет или посочувствовала.

Много бесценных сведений почерпнула Ашурран из разговоров с Кеанмайр и с посетителями таверны. Важнее всего было то, что в этом мире женщины куда больше прав имели, чем в Иршаване, и сами распоряжались собой и собственным имуществом. Кеанмайр была тому лучшим примером. Конечно, почитали женщину за слабый пол и, взяв замуж, ограничивали ее свободу. Но все же путь женщинам был повсюду открыт, хоть и требовалось от них на этом пути больше твердости и мужества, чем от мужчин. Среди королей и князей Юнана встречались женщины. А лучшие из чародеек в могуществе были равны королям, и не требовалась им сильная рука и воинское искусство, чтобы повергать врагов.

Даже в войско женщин принимали свободно.

— Правда, выше сотника нашей сестре не дослужиться, — сказала Кеанмайр со вздохом. Самой ей приходилось служить в войске князя Фалариса, тому уж больше двадцати лет, и вернулась она в родной дом с младенцем. — Некоторые девки нарочно в войско идут, чтобы найти мужа получше или отца ребенку. За год как раз успевают обернуться. Глядишь — сняла панцирь и колыбельку качает. А еще идут в войско, чтобы научиться владеть мечом и денег подзаработать. Потом возвращаются, собственные дома оборонять от варваров и разбойников. Страна-то большая, мужиков не напасешься. Самим приходится выкручиваться. А с твоим умением в войске самое место. Только не в Фаларисе — наш князь ни с кем не воюет. Вот разве в Киаране — беспрерывно им горцы досаждают. Они там любому воину будут рады, а уж такому, как ты — вдвойне.

— Не наскучила ли я тебе, что ты гонишь меня прочь? — шутливо сказала Ашурран.

Кеанмайр вздохнула.

— Боюсь, что раньше наша бедная таверна тебе наскучит. Хороша такая жизнь лишь для того, кто много повидал.

Прошло какое-то время, и Ашурран засобиралась в путь.

— Видно, таков мой удел, — сказала она. — Не могу долго усидеть на месте.

— Что ж, не вечно тебе жить подле моей юбки, — согласилась Кеанмайр, хоть и не без грусти. — Ждут тебя славные подвиги. Сама я такой была в молодости, как не понять. Когда же наскучит тебе поле брани, возвращайся сюда. Наши двери всегда будут для тебя открыты.

И Ашурран отправилась в Киаран, увозя с собой сердце хозяйки и тепло ее души. И в холодные ночи грело ее воспоминание об объятиях Кеанмайр.

17. История демона из Цинзу

Деревня Цинзу располагалась в живописной местности у подножия гор. Река Ци стремила свои чистые воды по плодородной долине. С другой стороны к деревне подступал густой лес. Казалось, не найдешь на много миль вокруг более благословенного уголка земли. Но на лицах жителей Цинзу, исключая только самых маленьких детей, ничего не понимающих в жизни, не было заметно ни довольства, ни счастья. Взгляды их были печальны, и немало людей носило темные траурные одежды.

Остановившись в Цинзу, Ашурран была немало поражена этими обстоятельствами. Не в силах побороть любопытство, она принялась расспрашивать стариков, греющихся на солнце.

Ей поведали, какое несчастье постигло деревню Цинзу. В окрестностях обосновался демон, нападающий на женщин и юных девушек. Вот уже десять лет демон бесчинствует, унося невинные жизни, и нет такой семьи в Цинзу, которую бы не постигло тяжкое горе. Многие воины отправлялись на поиски демона, чтобы положить конец его злодеяниям, однако возвращались ни с чем, а некоторые и вовсе не возвращались — то ли стыдились неудачи, то ли находили бесславную гибель в когтях чудовища. Жители деревни пытались подстеречь демона и убить, но напрасно — он имел обыкновение показываться только женщинам и девушкам.

— Что же такое этот демон? Никогда прежде я не слышала ни о чем подобном, — сказала Ашурран.

— Говорят, что у него есть два воплощения, дневное и ночное. В дневном воплощении он может принимать любой облик, какой пожелает, безмерно прекрасный и соблазнительный. Он зачаровывает свою жертву, так что та сама желает сближения. Истинный же облик демона, или его ночное воплощение — это ужасное и отвратительное чудовище, с огромными зубами и когтями, все покрытое чешуей, острой, будто лезвие бритвы.

— Откуда берется подобная напасть? — спросила Ашурран.

— Говорят, что человек, погибший от любви, возрождается в образе демона. Десять лет назад случилась здесь одна печальная история. Юноша Пайцзи был влюблен в дочь мельника, самую красивую девушку деревни. Он много раз пытался добиться ее благосклонности, но избалованная поклонниками девушка неизменно его отвергала. В конце концов юноша совершенно изнемог от своей безнадежной страсти и бросился в пруд. В том же году в округе появился демон. Дочь мельника, так и не вышедшая к тому времени замуж, стала его первой жертвой.

— Смертен ли демон, и если смертен, то как его можно убить? — спросила Ашурран.

— Говорят, что солнечные лучи для него смертельны, потому он появляется только в густом лесу или в глубоком ущелье. Также говорят, что его можно убить холодной сталью, если отсечь голову и пронзить сердце. Серебро для демона смертельный яд, и к тем, кто носит серебряные украшения, он не рискует приближаться. Однако случалось так, что он чарами заставлял жертву снять украшения и тогда ее убивал.

Пока Ашурран внимала этим рассказам, в деревне вдруг поднялся шум и плач. Глядь — по главной улице несут мертвую девушку, найденную в лесу. Тело ее было страшно истерзано, однако лицо было безмятежно-спокойным, а на губах застыла улыбка.

— Видите, госпожа, это вернейший признак того, что человек был убит демоном. Он затуманивает разум своей жертвы и овладевает ею, заставляя испытывать неземное блаженство, а сам в это время терзает ее тело, выпивая жизнь. Ибо пища демона — последний вздох человека, умирающего от любви.

Молодой человек, возлюбленный убитой девушки, бросился на труп, обливаясь слезами. Глядя на это, все вокруг тоже не могли сдержать слез.

— Какое горе, — говорили они. — Это была счастливая молодая пара, они всего месяц назад поженились!

Словом, неудивительно было, почему у жителей Цинзу такие скорбные лица, ведь жертвами демона становились самые привлекательные и скромные девы, пользующиеся всеобщей любовью и уважением, почтительные дочери, верные супруги и нежные матери.

Лицо Ашурран помрачнело.

— Мирные люди не должны умирать такой жестокой смертью, — сказала она, отводя глаза.

Ашурран надела поверх панциря простое крестьянское платье, сняла сапоги, наручи, перевязь с мечом, распустила волосы, и даже губы подкрасила ягодным соком, как делают крестьянки. Ножны она укрепила на спине под платьем и прикрыла волосами, так чтобы меч можно было при необходимости быстро выхватить. При виде решимости Ашурран в сердцах жителей Цинзу загорелась надежда. Если никому из воинов не удалось избавить их от демона, может быть, этой грозной воительнице улыбнется удача? Однако находились и те, кто качал головой и говорил:

— Ах, только зря сложит голову славная дева!

А некоторые думали, хоть и не решались сказать это вслух: "Если демон замучает воительницу, это на какое-то время избавит от опасности наших жен и дочерей".

Ашурран же между тем взяла корзинку, будто бы для ягод, и отправилась в лес. Она бродила там без всякой пользы, пока солнце не начало клониться к закату. А как известно, закат — излюбленное время появления демонов.

Воительница присела на поваленное дерево у тропы и только собралась поужинать прихваченным из деревни хлебом и сыром, как вдруг услышала:

— Приятной трапезы тебе, о прекрасная дева!

От неожиданности Ашурран чуть за меч не схватилась, но удержала себя от преждевременного порыва. Однако прежде никому не удавалось подойти к ней так близко незамеченным.

Обернулась Ашурран и видит: стоит на тропе юноша в красных широких штанах и красной же рубашке, расшитой затейливыми узорами. Рубашка расстегнута сверху донизу, открывая его красивую гладкую грудь и золотое ожерелье на шее. Рыжевато-каштановые локоны падают на плечи, зеленые глаза осенены золотистыми ресницами, алые губы приоткрыты — прелестная картина! Ашурран сразу же почувствовала неизъяснимое влечение к юноше. Был он так хорош собой, что перед ним не устояла бы ни одна женщина, да и мужчина бы иной загляделся.

"Однако не похож он на крестьянского парня! — смекнула Ашурран. — Разве у простого человека может быть такой роскошный наряд! Да и кожа у него белая, будто он давненько не бывал на солнце". Словом, говорило все о том, что это и есть демон, которого она искала. Кто еще смог бы подкрасться к ней так неслышно! Будь это враг, легко он мог бы нанести смертельный удар. При этой мысли гордость взыграла в Ашурран, и чары демона ослабели. Однако он все еще казался ей безмерно прекрасным. Как на такого поднять клинок? Пыталась она себе напомнить, что он виновен в гибели множества женщин, что отличается беспощадной жестокостью и кровожадностью, но все напрасно. Душа ее стремилась к юноше. "Развлекусь с ним разок, а убить всегда успею", — подумала она.

А юноша между тем сказал сладким, завораживающим голосом:

— Приди же в мои объятия, желанная дева, и ты познаешь наслаждение, равного которому никогда не знала!

При этих словах усмехнулась Ашурран и ответила так:

— Я предпочитаю сама выбирать себе любовников по вкусу, а не уступать домогательствам первого встречного.

Губы демона раздвинулись в усмешке, из-под них показались острые зубы, больше похожие на клыки.

— Слабая женщина, как смеешь ты мне противиться? Я обладаю нечеловеческой силой и без труда справлюсь с тобой. Прояви покорность и смирение, и смерть твоя будет приятной и легкой. Иначе тебя ждут бесконечные мучения!

— Не нравится мне такая сделка. Судя по всему, мучения ждут меня в любом случае, какой смысл тогда в покорности!

— Ты пожалеешь о своем упрямстве, женщина! — прогремел голос демона. Глаза его запылали желтым светом, на руках выросли когти, тело покрылось чешуей, и через мгновение перед Ашурран стояло ужасное чудовище.

— Давно бы так! — хмыкнула она, выхватила меч и бросилась в бой.

Демон был очень удивлен. Привык он уже, что смертные при виде его ночного воплощения трепещут от страха и даже с места сдвинуться не могут. Кроме того, раньше не доводилось ему встречать женщин, владеющих боевым искусством. Как известно, сила демона возрастает с количеством прожитых лет и убитых жертв; этот же демон был еще слишком молод и неопытен. Случалось ему убивать вооруженных воинов, но не в честном бою, а напав неожиданно, со спины.

Долго ли, коротко они сражались, и Ашурран удалось нанести ему рану в плечо. Одна лапа демона повисла плетью. Повернулся он, чтобы бежать, и Ашурран ударила его мечом в спину, так что лезвие меча вышло из груди. Демон, скуля, рухнул на землю, зажимая рану когтистой лапой. Однако сердце его не было задето, и смерть ему не грозила.

Ашурран занесла клинок, чтобы нанести смертельный удар. Но демон тут снова превратился в прекрасного юношу. Со слезами на глазах принялся он умолять о милосердии.

— Какое может быть милосердие к порождению тьмы! Разве ты пощадил хоть одну из своих жертв?

— Жажда крови для демона непреодолима, особенно после пробуждения. Я не виноват в своих злодеяниях, ибо не сам я выбрал такую долю, а пал жертвой женского бессердечия.

— Что ж, слышала я о юноше Пайцзи, покончившем с собой оттого, что девушка ему отказала. По мне, так он и права не имеет называться мужчиной. Другой бы сумел покорить женщину или взял бы ее силой. Но даже если судьба твоя когда-то была достойна жалости, жалость эту давно смыл поток пролитой тобой крови.

Демон повесил голову, будто бы в искреннем раскаянии.

— Да, я убивал девушек, но перед смертью дарил им такое наслаждение, которого они никогда не знали, и они умирали счастливыми.

— Вчера я видела юношу, оплакивающего свою молодую жену. Чем он хуже тебя, почему ты отнял у него счастье?

Распаляла себя Ашурран гневными речами, но все-таки медлила нанести удар. Демон торопливо сказал:

— Если ты сохранишь мне жизнь, я покину эти места и никогда сюда не вернусь! Только грязные варвары будут отныне моей добычей, клянусь огнем преисподней! — стал он умолять Ашурран, приняв на себя самый невинный и жалкий вид. Видя, что она колеблется, он коварно добавил: — Я накопил за это время немало сокровищ. Все они будут твоими.

Ашурран опустила меч, хмурясь.

— Сокровища мне твои не нужны. Отнесешь их в деревню Цинзу и сложишь на площади, как выкуп за убийство девушек. Сам же немедленно покинешь эти места и поселишься к безлюдных горах, не ища других жертв, кроме тех, кто забредает туда случайно.

Плача, демон обещал исполнить все в точности. Выглядел он в этот момент прежалким образом, клялся и собственной кровью, и истинным именем своим, что исполнит все в точности. И Ашурран его пощадила.

— Если я услышу, что ты снова бесчинствуешь в этих краях, я найду тебя и уж точно убью, — сказала она, вкладывая меч в ножны, и повернулась, чтобы уйти.

Коварный демон собрал тогда все свои силы и бросился на нее, желая прикончить и таким образом освободиться от клятвы. Но Ашурран вонзила ему в сердце кинжал, который держала наготове в рукаве, а потом снесла мечом голову. Так был убит демон из Цинзу.

Голову она принесла в деревню, и жители признали в убитом демоне юношу Пайцзи. Все радовались, что избавились от чудовища, наперебой благодарили Ашурран. Был устроен большой пир, на котором воительница была самой дорогой гостьей. На следующий день жители деревни прочесали лес и нашли логово демона. Оттуда извлекли множество самоцветов, дорогого оружия и прочих сокровищ. Все это предложили Ашурран, но она отказалась. Взяла себе только короткое копье для пешего боя, лучшее из всех, что она когда-либо видела. Было оно длиной в пять локтей, с четырехгранным наконечником из небесного железа, а древко покрыто искусной резьбой сверху донизу. Поистине достойная награда для воина!

— Такой клад сравним с сокровищами драконов и фей! — говорила молодежь. — Как бы не нашелся здесь Щит Золотого Льва!

— Да вы что, Щит Золотого Льва пропал в море, — возражали им старики.

— Что это за щит такой? — полюбопытствовала Ашурран.

И рассказали ей такую легенду.

18. Легенда о Щите Золотого Льва

В стародавние времена жил в Юнане чародей Арахдзау, искусный в магии, науках и ремеслах больше всех смертных и бессмертных, и не только тех, кто жил в его время, но и тех, кто живет через тысячу лет после него. Мог он не только оживить умершего, но даже вдохнуть жизнь в то, что никогда живым не было. Сделал он из золота две статуи крылатых львов, с хризолитовыми глазами и алмазными клыками, и оживил, чтобы впрячь в свою колесницу. И дивились все безмерно, видя столь необычайных скакунов, и трепетали перед могуществом Арахдзау. Так была велика его сила, что после его смерти львы не превратились обратно в золотые статуи. Они одичали и стали нападать на домашний скот и лесных зверей, а потом и на людей, не ради пропитания, ибо не надо было им ни есть, ни пить, но единственно ради забавы. Люди не могли с ними справиться, потому что стрелы и копья отскакивали от золотой шкуры зверей, а мечи наносили лишь небольшие царапины. И немало славных воинов полегло под ударами алмазных когтей. Однако там, где не справляется сила, на помощь приходит хитрость. Сговорившись, люди заманили одного из львов в яму, устроенную наподобие кузнечной печи, заполненную горящим углем. Зверь расплавился и превратился в золотой слиток, обогатив охотников.

Второй лев присмирел и скрылся в горах, перестав бесчинствовать близ человеческих поселений. Там его отыскал и сразил воитель Гидарн своим заговоренным мечом из небесного железа. Гидарн отсек львиную голову и велел искусному кузнецу вделать ее в свой щит, для красоты, но еще больше для устрашения врагов. Ибо прекрасен был и страшен вид оскаленной львиной головы. Прошло какое-то время, и заметил Гидарн, что щит его приобрел волшебные свойства. Стал он легче прежнего, будто бы не украшала его тяжелая золотая голова. Стоило надеть щит на руку, и сила его обладателя возрастала по меньшей мере вдвое. Кроме того, приобрел щит потрясающую прочность, и не требовалось его подновлять после жаркой битвы, ибо ни меч, ни копье, ни стрела, ни магический огонь не оставляли на нем следов. В битве он будто сам собой отражал самые коварные удары, и львиная голова рычала и скалила клыки, словно живая. Видно, осталось в чародейском создании немного жизни, и победителя-Гидарна лев признал хозяином.

Все же, несмотря на волшебный щит, Гидарна настигла гибель в горах Хаэлгиры от руки предателя. Из крови его родилась река, на которой стоит Кассандана, и реку эту доныне называют Гидарн. Щит же пропал, и одни говорят, что забрал его убийца, а другие возражают, что золотой лев не стал бы служить подлому предателю; что лежит он в горах Хаэлгиры и ждет доблестного героя. А третьи говорят, что навеки потерян щит Золотого Льва для людей, ибо поток унес его в море и навеки похоронил в морской пучине.

Обладала Ашурран пылким сердцем и нетерпеливым нравом. Велико было ее хотение о всякой вещи, и порою казалось ей, что она умрет, если не получит желаемого. Когда услышала она про щит Золотого льва, захотелось ей его получить.

Тогда рассказали ей жители Цинзу о чародейке Леворхам, которая жила на расстоянии недели пути от деревни, в местности, называемой Кимбаэт. "Если кто и может помочь, то только она! — признали они единодушно. — Кто же знает лучше про всякие волшебные дела, если не чародей!" И Ашурран отправилась в путь.

19. История Леворхам из Кимбаэта

Не поспешая, но и не медля, мерила Ашурран землю Юнана копытами своего коня, пока не доехала до реки, через которую был перекинут чудесный мост. Неведомая сила нагнула огромный дуб с одного берега реки на другой, так что корни его оставались в земле, и листья по-прежнему зеленели. Ствол его стал мостом, а ветви образовали перила, и по этому мосту без труда прошел бы и конный, и пеший. За мостом лежал Кимбаэт, владение чародейки Леворхам. И на том берегу реки будто другая страна начиналась, где и трава выше, и листва зеленее, и цветы, густо усыпавшие траву, крупнее и краше. Казалось, что невидимая стена отделяет Кимбаэт, и с этой стороны реки дул ветерок, нагоняя дождевые тучи, а с той стороны небо оставалось ясным и безоблачным, и солнце лучами ласкало землю. Дальше ехала Ашурран, глазея по сторонам, и взору ее представали невиданные цветы и травы, достойные княжеских оранжерей, и не видно было, чтобы чья-то рука заботилась о них, росли они сами по себе на просторе и на воле. Несмотря на то, что давно уже позади была весна, плодовые деревья были обсыпаны белым и розовым цветом, будто леденцами праздничными. Были тут яблони и груши, вишни и сливы, инжир и тутовник, апельсины и мандарины и прочие, неизвестные Ашурран, и все они одновременно цвели и плодоносили.

Ашурран сорвала яблоко, не слезая с седла, и поехала дальше, высматривая жилище чародейки.

— Чудесный край! — сказала она себе. — Видно, не обошлось здесь без магии, ведь даже в садах, лелеемых садовниками, не увидишь такого изобилия.

Так она ехала, не встречая следов человеческого пребывания — ни кострища, ни вскопанной земли, ни изгороди, ни глиняного черепка, пока не увидела высокий шатер, да не из роскошной парчи, как у знатных людей, а из простой домотканой материи. На лугу паслись две пестрые коровы, а у входа в шатер сидела девушка и сбивала масло. Полог шатра был откинут, и виднелась там деревенская утварь: ткацкий станок, глиняные горшки, кровать с набитой сеном перинкой.

— Не дашь ли мне напиться, девица? — спросила Ашурран, спешившись.

Улыбнулась девушка и подала ей холодной ключевой воды в крынке. Была вода эта чистой и сладкой, от нее уставшие плечи расправлялись, и в голове прояснялось. Посмотрела Ашурран на девушку и увидела, что не девушка это вовсе: не молодая и не старая, а будто бы без возраста совсем, и в глазах ее была мудрость, молодым не свойственная.

— Не скажешь ли, как мне найти чародейку Леворхам? — спросила Ашурран, уже предчувствуя ответ.

— Я и есть Леворхам, — отвечала женщина приветливо. — Добро пожаловать в мой дом, — и откинула полог шатра.

— Не такими представляла я себе дома чародеев, — не удержалась Ашурран. — Разве не полагается вашему племени строить себе роскошные замки или, на худой конец, высокие рогатые башни, чтобы люди дивились вашему могуществу?

Леворхам засмеялась.

— Зачем мне замки и башни? Хватит мне и шатра. Здесь есть все, что нужно для жизни.

— А как же мороз и непогода?

— Оглянись вокруг. По моей воле стал Кимбаэт краем вечного лета, не бывает здесь холодов и морозов, снега и града, и круглый год тепло в моем шатре, и круглый год зреют для меня плоды земные. По-прежнему сомневаешься ты в моем могуществе?

Ашурран улыбнулась и покачала головой. Леворхам пригласила ее в свой шатер, напоила молоком, накормила сыром, и свежевыпеченными лепешками, и медом из сот. Сразу почувствовали они друг к другу расположение и дружески беседовали до самого вечера, так что Ашурран даже забыла о цели своего приезда. Лишь только когда речь зашла о деяниях чародеев и героев, вспомнила она о щите Золотого льва.

Поразмыслив, сказала Леворхам:

— Трудно сказать, что сталось с вооружением витязя Гидарна. Мог его забрать убийца, а мог оставить на месте своего преступления. Или же река подхватила его и унесла в море. И если бы я знала, где погиб Гидарн, доставила бы я тебя туда в мгновение ока, чтобы ты увидела все своими глазами. Но увы, даже чародей не может перенестись в то место, в котором никогда не бывал. Вижу, умна ты и искушена в воинском ремесле, и воистину нечасто две эти добродетели встречаются в одном человеке. Перенесу я тебя в приморское княжество Аолайго, и там ты найдешь, кто откроет тебе местонахождение щита Золотого льва, хоть будет это делом нелегким.

Переночевав у Леворхам, Ашурран оставила у нее коня и снаряжение. Чародейка взяла ее за руку, и не успела Ашурран моргнуть глазом, как вокруг расстилался песчаный берег.

— Когда захочешь вернуться, позови меня трижды, вслух или мысленно, и тут же окажешься в Кимбаэте, у моего шатра.

И на том они расстались.

20. Первая встреча Ашурран с драконом из Аолайго

Издавна в княжестве Аолайго рассказывали байки о морских драконах, которые топят корабли, вызывают наводнения, приливы и отливы, похищают красивых юношей и девушек, купающихся в море и творят прочие пакости. По большей части эти байки были, конечно, суевериями, но само существование драконов никто не подвергал сомнению. В лунные ночи рыбакам и корабельщикам случалось видеть, как они резвятся в лунной дорожке.

Молва также говорила, что морские драконы очень любопытны, больше всего на свете обожают загадывать и отгадывать загадки. Человек, который выиграет в эту игру, обретает власть над драконом на одну ночь и может заставить его выполнить три своих желания. Однако смертному невозможно выиграть у дракона, так как по преданию знают они все на свете. Говорили также, что дракон обладает несметными сокровищами, магическими талисманами, оружием небожителей и прочими чудесными вещами. Прослышав о драконе, обитающем близ мыса Керранг, Ашурран явилась туда.

На самом конце скалистого мыса, далеко уходящего в море, во время ночного отлива открывался вход в пещеру. Многие смельчаки отправлялись туда, но никто не возвращался назад.

Ашурран провела три дня на берегу моря, наблюдая за приливом и отливом. Сделала она вот что: отмерила длину свечи, которая успевала сгореть за время отлива, и на эту длину обрезала целую свечу. Таким образом, когда свеча догорала наполовину, ей следовало возвращаться.

Вооружившись, Ашурран отправилась на мыс, дожидаться отлива. Как только открылся темный зев пещеры, она привязала бечевку к камню, зажгла свечу и стала спускаться, разматывая клубок.

Идти пришлось не то чтобы далеко, но и не близко. Наконец глазам Ашурран предстала большая круглая зала, выложенная пестрой яшмой. Посреди залы на груде золота и драгоценных камней свернулся морской дракон.

Обликом своим он больше всего походил на огромную змею с собачьей головой, покрытую блестящей кобальтово-синей чешуей. У дракона были четыре сильные лапы с изогнутыми когтями, плавники, словно у рыбы, и длинные усы, как у сома, а пасть полна острейших зубов. Являл он собой зрелище одновременно забавное и грозное.

Увидев Ашурран, он поднял голову и рявкнул:

— Нет покоя от этих смертных! Чего тебе, женщина? Тоже надеешься стянуть что-нибудь из моих сокровищ?

— Кому нужны эти жалкие безделушки, — сказала Ашурран. — Давай лучше устроим поединок умов — поиграем в загадки.

— О, это по мне, — морда дракона стала довольной. — Только неужели ты надеешься выиграть у меня, который знает все, что творится в подводном и надводном мире?

— Бахвалиться всякий горазд, — хладнокровно сказала Ашурран.

Дракон расхохотался.

— Надо же, какая ты храбрая. Ну раз так, уступаю тебе первую загадку. Загадывай.

— Что такое: утром на четырех, днем на двух, вечером на трех?

Дракон захохотал еще пуще.

— Глупая женщина, я живу на свете две тысячи лет, я видел, как первые люди появились на этом берегу. Неужели ты думаешь, что я не знаю этой загадки? Ответ — человек. На заре жизни он ползает на четвереньках, потом ходит на двух ногах, а на закате опирается на палку. Если так пойдет и дальше, кровь твоя смешается с приливом.

— Это мы еще посмотрим, — сказала Ашурран. — Загадывай свою загадку.

— Вот тебе тоже загадка про ноги. Две ноги на трех ногах, и безногая в зубах. Вдруг четыре прибежали и с безногой убежали.

— Это легкая загадка. Человек сидит на табуретке и ест рыбу. Прибежала кошка и украла рыбу. А что это такое: летом зеленое, осенью желтое, зимой серебряное, весной красное?

Дракон не задумался ни на мгновение:

— Это степь. Летом она зеленеет, осенью желтеет, зимой покрывается инеем, а весной зацветает тюльпанами. А что такое: зеленое утро, кровавый вечер?

Ашурран молча показала ему средний палец, на который надет был перстень с камнем александритом, который за день дважды меняет цвет.

Перебрав несколько десятков подобных загадок, они взялись за более сложные. Вот когда возблагодарила воительница чародея Руатту за обучение, полученное в его замке. Спросила Ашурран:

— Что приятнее всего для слуха?

— Крик торжества после победы, благодарность после вознаграждения, приглашение прекрасного отрока в свою постель. А ты ответь: каковы три ступени любви?

Подумала Ашурран и сказала так:

— Первая ступень — видеть достоинства и не видеть недостатков; вторая — видеть недостатки и любить их, как достоинства; третья же, самая высшая — видеть все и ничего не считать недостатками.

Дракон перебрался поближе к Ашурран, увлеченный состязанием. Видно было, что он получает истинное удовольствие.

— Скажи мне, что повергает царства?

Ашурран незамедлительно отвечала:

— Сталь, огонь и вода, каковы бы ни были причины, их несущие. А вот моя загадка:

Сначала мать приносим в жертву мы,

Потом само дитя ввергаем в мрак тюрьмы.

Немыслимо дитя у матери отнять,

Покуда не убьешь и не растопчешь мать. (Рудаки, "Вино")

Дракон задумался, но все же сказал:

— Это виноградная лоза и вино? — и легкая неуверенность слышалась в его голосе.

Перебрали они еще десятка два загадок. Тут заметила Ашурран, что свеча ее догорела почти до самого конца.

— Что ж, вот тебе последняя загадка. Чем отличается иголка от лошади?

— Что за дурацкая загадка! — возмутился дракон. — Да между ними нет ни малейшего сходства!

— Это неправильный ответ! — закричала торжествующе Ашурран. — Правильный ответ таков: на лошадь сначала подпрыгнешь, потом сядешь, а на иголку сначала сядешь, потом подпрыгнешь.

Дракон, услышав это, принялся хохотать, катаясь по полу и шлепая по нему хвостом и всеми четырьмя лапами.

— Никогда еще я не слышал такой веселой загадки, — сказал он, вытирая слезы. — Здорово ты меня позабавила, женщина. Победа твоя.

Ашурран немало удивилась такому обороту событий. Она-то приготовилась к тому, что дракон станет спорить и пререкаться, а может быть, и нападет на нее.

— А еще говорят, будто драконы злые и кровожадные существа, — не удержалась она от замечания.

— Да кто говорит? Людишки, которые ловят нас в сети, приходят украсть наши сокровища или того хуже, убить. Нет у нас причин поступать с ними иначе.

В это время у входа в залу появилась тоненькая струйка воды. Еще несколько минут — и море зальет пещеру! Но дракон посадил Ашурран к себе на спину, велел держаться за усы и в мгновение ока вынес на поверхность.

— Ну, говори, чего ты желаешь, женщина. Я могу выполнить три твоих желания за то время, пока не взойдет солнце. Поторопись, ибо осталось не так уж много времени.

— Для начала желаю я, чтобы ты обращался ко мне уважительно, ну например, благородная госпожа Ашурран.

— Ну тогда и ты называй меня Владыка морской пучины, Лайбао Синяя Чешуя! Чего еще ты желаешь?

— Принеси мне щит Золотого Льва!

Дракон помрачнел.

— Ой, непросто это даже для меня. Но что делать, уговор дороже денег.

Он оставил Ашурран на берегу и нырнул в морскую пучину. Небо начало уже светлеть на горизонте, когда он вернулся с щитом.

Все верно рассказывали легенды! Ашурран залюбовалась прекрасным изделием неведомых кузнецов. Не иначе, сами боги наполнили мастеров вдохновением и направили их руку. Оказался щит удивительно легким, но прочным, так что даже когти дракона Лайбао, твердостью не уступавшие алмазу, не оставили на нем ни царапины. Золотая голова льва при этом оскалила зубы и зарычала.

— Спасибо тебе, Лайбао Синяя чешуя, Владыка морской пучины, — сказала Ашурран. — Пусть твои дни продлятся еще не одну тысячу лет!

— А как же третье желание? — напомнил ей Лайбао.

— Чуть не забыла. Принеси мне то, что сгодится в подарок умной и красивой чародейке.

И дракон принес ей ожерелье из редкого голубого жемчуга, в полтора раза увеличивающее магическую силу владельца. По возвращении Ашурран поднесла его Леворхам, и чародейка осталась довольна: и подарком, и учтивостью Ашурран, и удачным ее возвращением.

— Если желаешь, я могу доставить тебя в Киаран, вместе с конями и снаряжением, — предложила чародейка Леворхам.

Но Ашурран отказалась.

— Хочу я своими глазами посмотреть на страну, которую подарил мне чародей Руатта.

Ибо Леворхам была единственной, кому Ашурран рассказала историю своей жизни и то, как она оказалась в Юнане.

21. О княжестве Киаран

Княжество Киаран раскинулось у подножия Хаэлгиры. Было оно обширно, богато лугами и пастбищами, изобильно всякого рода скотом. Потому издавна нападали на Киаран варвары с гор и предгорий: хадрауты, шигуни, мосулы и прочие племена, чьи прозвания были неизвестны. Сами они не пахали землю и не разводили скот, предпочитая все необходимое брать в набегах, и вечно сражались друг с другом и с войсками Юнана. Прежде эти набеги были подобны укусам оводов для могучего быка: болезненны, но не опасны. Однако вот уже год как положение переменилось. Предводители шигуней, братья Ахсарта и Ахсаргата, задумали покорить Киаран, не довольствуясь больше угоном стад и разбоем на дорогах. Подчинив себе несколько мелких племен, кого силой, кого угрозами и уговорами, начали они войну.

"Варвары, дикари", — называли их в княжеском замке, не считая серьезной угрозой. Однако жизнь варваров проходила в кровопролитных сражениях, не боялись они смерти, дрались отчаянно и умело, и никак не могли их изгнать с земель Киарана. Отступали они, зализывая раны, и всякий раз возвращались.

Добравшись до Киарана, Ашурран явилась прямиком к княжескому замку и заявила, что желает поступить в войско. Выглядела она в походной одежде юной и стройной, и черные косы обрамляли лицо, придавая ему женственность и мягкость. Посмотрел на нее тысяцкий, ведавший приемом новобранцев, и решил, что еще не настолько тяжело положение, чтобы юных дев набирать в войско. Желая отделаться от Ашурран поскорее, сказал он:

— Не надобно нам девиц, едва научившихся меч в руках держать. Ступай прочь.

— Спроси меня, я мечник, — так ответила Ашурран.

— Много у нас добрых мечников. Мечников не надобно нам.

— Спроси меня, я лучник.

— И лучников у нас достаточно.

— Спроси меня, я копейщик.

— Много у нас добрых копейщиков.

— Сражаюсь я конной, колесничной и пешей, в осаде и в нападении, с любым оружием, какое только ведомо людям, — сказала Ашурран с досадой. — Если найдется среди ваших воинов тот, кто искусен во всех этих видах боя, уйду я своей дорогой.

Испытали ее и увидели, что не солгала она ни единым словом. И во всем киаранском войске не нашлось ей равного поединщика. Но сказали тысяцкие: "Если в учебном поединке воин хорош, еще не значит, что он будет хорош на поле боя. И если он хорошо бьется один на один, еще не значит, что выстоит он против десятка".

Ашурран приняли в войско, и отправилась она к северным границам княжества, отражать набеги варваров. И сказали ее начальники, посмотрев на нее в бою:

— Поистине, эта девушка стоит сотни бойцов. Будь все наши воины таковы, в один месяц стерли бы мы шигуней с лица земли, а с ними и прочие горские племена.

22. История близнецов из Киарана

Братья Фиаха, Фиана и Фиахна из княжества Киаран были похожи, как три желудя с одной ветки, как три ножа, выкованных одним кузнецом. Родились они в один день, с разницей лишь в четверть часа, и с младенчества даже мать различала их только по родинкам. У старшего Фиахи родинка была над левой бровью, у среднего Фианы — на правой щеке, у младшего Фиахны — над верхней губой.

С юных лет отличались братья большой силой и ловкостью, склонностью к охоте и военному ремеслу. Поступив в войско киаранского князя, стали они славными воинами, и каждый убил множество врагов. Обычай же их был таков: ни на минуту не расставались они друг с другом, ели и спали вместе, ходили в бой и в дозор. Не раз командиры предлагали пожаловать им звания сотников, но близнецы отказывались, не желая отдаляться друг от друга.

Напрасно заглядывались на них девы, и женщины, и даже иные мужчины. Близнецы ни разу не посмотрели ни на кого с желанием.

Когда Ашурран случилось увидеть близнецов, сердце ее вмиг наполнилось любовным томлением. Воистину были они хороши: пригожие и миловидные, совершенные душой и телом. Сравнялось им в ту пору двадцать пять лет. Были они высоки и стройны, будто сосны на морском берегу, с широкими плечами и узкими бедрами, с шеей оленя и ногами породистого скакуна. Сияли их серые глаза под ресницами длинными и черными, как стрелы шигуней, и каждый взмах ресниц ранил в самое сердце. Волосы их были цвета воронова крыла, кожа белее цветущей яблони, а родинки подобны черным жемчужинам.

— Кто эти трое? — спросила Ашурран, сгорая от нетерпения.

— Это братья Фиаха, Фиана и Фиахна из Киарана. Воистину хороши эти трое! Девичья повадка у них и братские сердца, доблесть медведя и бешенство льва.

— Ничего бы я так не желала, как разделить с ними время и ложе, — сказала Ашурран, хлопнув себя по бедру.

Воины рассмеялись, услышав ее слова.

— Забудь о своем желании, о лучший воин из женщин, лучшая женщина из воинов! Эти трое делят время и ложе только друг с другом, ибо поклялись они никогда не любить одну женщину, только трех сестер-близнецов, похожих, как три капли воды, у которых были бы такие же родинки, как у них самих. А поскольку найти таких вряд ли возможно, никогда им не познать женских объятий.

— Что ж, посмотрим, — сказала Ашурран, и глаза ее блеснули.

Дождалась она, когда братья пойдут купаться в лесном озере, и спряталась в кустах. Сломала она ветку орешника, обмакнула палец в коричневый сок и нарисовала себе родинку над верхней губой. Тем временем братья разделись и вошли в воду. Улучив минутку, Ашурран подкралась поближе, вспомнив уроки, полученные в разбойничьей шайке, и стянула узорчатый пояс младшего из братьев.

Вдоволь накупавшись, братья вышли из воды, оделись и собрались уходить. Хватился Фиахна своего пояса и стал его искать, но никак не мог найти.

— Не ждите меня, — сказал он братьям. — Я найду пропажу и тотчас вас догоню.

Только братья его скрылись из виду, как вышла навстречу Фиахне высокая дева в одежде воина и с его поясом в руках. Посмотрел на нее Фиахна и увидел, что она смугла и хороша собой, белые зубы ее блестят в улыбке, синие глаза смотрят приветливо, а над губой родинка, совсем как у него. Забилось сердце Фиахны быстрее, однако постарался он напустить на себя неприступный вид и сказал:

— Не тебе принадлежит этот пояс, девушка, так что отдай его мне.

— Возьми сам, — улыбнулась Ашурран.

И стали они бороться, и хоть был Фиахна силен, девушка была ловка, как змея, и не мог он ее одолеть.

— Что ты хочешь за этот пояс? — спросил он.

— Хочу я твоей любви, — отвечала она без смущения.

— Попроси у меня другого, ибо этого я не могу тебе дать. Нас трое братьев-близнецов, и предсказано нам, что полюбим мы одну и ту же женщину и все трое погибнем из-за нее. Потому никто из нас не делит ложе с женщиной.

— Разве ты ребенок, чтобы верить во всякие сказки! — воскликнула Ашурран со смехом. — Есть у меня две сестры, похожих на меня, так что не отличишь. И предсказали нам, что нельзя нам делить ложе ни с кем, кроме трех братьев. Однако нарушили мы этот запрет, и ничего страшного с нами не случилось.

— Две сестры? — вскричал Фиахна. — А есть ли у них, как у тебя, родинки на лице?

— У старшей родинка над левой бровью, и у средней родинка на правой щеке, у меня же, как у тебя, над верхней губой, и это единственный признак, по которому нас можно отличить друг от друга.

— Где же они сейчас?

— Одна промышляет разбоем на лесной дороге, а вторая — знатная дама в городе, книжница и искусница. Если подаришь мне свои ласки, пошлю я им весточку, и немедля прибудут они сюда.

Поверил ей Фиахна и не противился больше. Прижался он к Ашурран, охваченный любовной горячкой, и не отрывался от нее, пока не соединились они трижды.

На прощанье отдал он ей свой браслет, она же велела ему рассказать о случившемся братьям.

На следующий день братья опять пошли купаться к озеру и на этот раз следили за одеждой во все глаза. Напрасно — так и не удалось им заметить, как Ашурран украла пояс среднего брата. Когда остался Фиана один, выступила ему навстречу дева в черной кожанойодежде, с черным платком на волосах, с двумя кинжалами. Лицо ее было раскрашено полосами сажи, как это делают лесные разбойники, чтобы скрываться незамеченными в тенях. Схватив друг друга в объятия, упали они в зеленую траву и стали забавляться, как два лосося в морских волнах, свиваясь и сплетаясь в объятиях. И Фиана тоже подарил деве свой браслет.

На третий день старшему брату Фиахе явилась высокая дева в длинном платье, с распущенными по плечам волосами, с книгой в руке. Они слились в поцелуе, опустились на мягкий мох и подарили друг другу самые страстные ласки. И Фиаха тоже отдал деве браслет.

Наутро явилась к ним Ашурран и показала три браслета, надетых на правую руку.

Поняли братья, что провела их хитроумная дева, и опечалились.

— Сердцу не прикажешь, — сказала она. — Полюбила я вас, как только увидела, и не могла изыскать иного способа, кроме обмана. Однако, правду сказать, не такой уж это обман. Фальшивыми были только родинки, но не слова о любви. Что касается трех женщин, что вы видели, то все они есть во мне. Родилась я воином, но случалось мне и лихим ремеслом промышлять, и носить покрывало знатной дамы. Если таково будет ваше желание, верну я вам ваши браслеты и больше никогда на вашей дороге не встану.

— Что ж, — сказал старший Фиаха. — Видно, на роду нам написано любить одну женщину. Садись и раздели с нами трапезу и ложе.

Стала Ашурран жить с братьями в одном шатре, и с тех пор они не разлучались, вместе ходили в бой и в дозор, и была сильна их любовь друг к другу, как вода в половодье. Но кто может спорить с роком? Недолгим было их счастье.

В одном сражении случилось так, что Ашурран в горячке боя вырвалась вперед, рубя шигуней налево и направо, и тут убили под ней коня. Спрыгнула она на землю, закрываясь щитом, и кольцо врагов сомкнулось вокруг нее. Увидев это, закричали разом братья, будто соколы, бросающиеся на добычу, и стали пробиваться к ней. Один из шигуней готов был уже поразить Ашурран копьем, но тут Фиаха закрыл ее своим телом, и вошло ему копье под нагрудник и вышло из спины. Захлебываясь кровью, сказал он:

— Нет судьбы почетней, чем умереть за свою землю и свою женщину!

И с этими словами умер Фиаха.

Испустили тогда оба брата горестный крик, будто чайки над гибнущим кораблем, и с удвоенной силой принялись рубить врагов. Но тут сломался меч в руке Фианы, и поразил его шигунь в сочленение доспеха. Зашатался Фиана и рухнул на землю, как подрубленное дерево. Закричал Фиахна, как раненый зверь, отбросил щит свой в сторону, подобрал с земли меч и принялся рубиться двумя руками, стоя спиной к спине с Ашурран. Так они сражались, пока не подошло подкрепление, и много раз были ранены оба, с ног до головы покрывшись своей и чужой кровью.

Когда закончился бой, упал Фиахна на колени над телами своих братьев. Ни слезинки не выкатилось из глаз его, но сердце плакало кровавыми слезами.

— Исполнилось пророчество, — сказал он. — Мои братья мертвы, и мне не дожить до рассвета, слишком тяжелы мои раны. Прощай, Ашурран, и знай, что я ни о чем не жалею, только о том, что отстал от моих любимых братьев на этом славном пути.

И с этими словами он вырвал из груди наконечник стрелы и пал бездыханным рядом с телами братьев. Глаза его навеки закрылись.

Так погибли Фиаха, Фиана и Фиахна из Киарана.

Ашурран насыпала на могиле братьев высокий курган и по аррианскому обычаю похоронила с ними оружие, коней и собак. Три месяца и три дня они были вместе, и втрое дольше оплакивала их Ашурран, не сходясь ни с женщиной, ни с мужчиной.

23. История Матолви по прозвищу Бычий Рог

Жарко приходилось войскам киаранского князя. Варвары с гор напирали нескончаемой лавиной, и на место каждого убитого десять новых вставали. Княжеское войско таяло, будто ледник под холодным горным солнцем, по капле, но неуклонно. Взамен убитых сотников и тысяцких стали даже женщин ставить, чего никогда раньше не бывало. Дрались они с врагом остервенело, защищая свою землю не хуже мужчин, и среди воинов снискали уважение. Превыше всего прославилась твердой рукой Ашурран, ненавистью пылавшая после гибели трех своих возлюбленных.

Между тем война затягивалась, и конца ей не было видно. Тогда король Юнана прислал в княжество Киаран своего военачальника с большим войском.

Военачальник короля Матолви Бычий Рог был мужчина рослый, с могучими ногами и руками, грудью, как осадный щит, и голосом зычным, как звук боевого рога. Одни говорили, что именно потому получил он свое прозвище. Другие возражали, что зовется он так, потому что всегда носит с собой огромный бычий рог, окованный серебром, однако не для того чтобы трубить в него во время битвы. "На это и моего собственного голоса хватит!" — хвалился он. В рог он требовал на пирах налить доверху пенного эля или хмельного вина и осушал, не отрываясь. Иные же говорили, что прозвище дано ему потому, что он голыми руками мог вырвать рог у быка. Рассказывали, что десяти лет от роду был он хилым и болезненным ребенком. Тогда взял Матолви новорожденного бычка и занес его на высокую сторожевую башню, на сто пятнадцать ступенек. И стал так поступать каждый день, а иногда и дважды в день. Поначалу тяжело ему приходилось. Но бычок рос, и вместе с ним росла сила Матолви. И в пятнадцать лет он играючи брал на плечи рослого быка и заносил на башню. Вот каков был военачальник короля Матолви Бычий Рог!

Был он славен не только телесной силой, но и силой ума, и силой воинского духа. Не одну битву выиграл он для своего короля; среди прочего знаменит он был тем, что покорил племена белгов и тарнов, населяющих остров Белг, и собрал с них огромную дань золотом, серебром, оружием и мехами. Так он пришелся по сердцу воинственным племенам Белга, превыше всего ценящим доблесть да удальство, что не держали они на него зла за поражение, охотно пировали с ним и охотились.

Прибыв в Киаран, устроил он смотр княжеским войскам. Проезжая мимо строя, приметил он Ашурран в алом плаще тысяцкого и сказал так:

— Видно, совсем плохи дела в Киаране, если уж девиц в войско набирают. Откуда у тебя красный плащ, милая, или с любовником в темноте обменялась ненароком?

— Был он раньше белым, да кровью врагов окрасился, — не моргнув глазом, отвечала Ашурран.

А надо сказать, что белые плащи тогда только военачальники да князья носили.

Усмехнулся Матолви при виде такой дерзости и подъехал поближе.

— За какие заслуги пожаловали тебе звание тысяцкого? — спросил он уже более приветливо. — Не за то ли, что в одиночку удержала Эссилтскую переправу?

— Нет, не за то. За то, что я в одиночку удержала Эссилтскую переправу, было пожаловано мне звание сотника. А звание тысяцкого пожаловано мне за то, что убила я в поединке вождя шигуней Ахсаргату.

— Быть того не может! — вскричал в удивлении Матолви. — Слышал я, что Ахсаргата — богатырь, каких мало!

— Что ж, мало таких богатырей, как Ахсаргата, а таких, как я, Ашурран, дочь Аргамайды, в этом мире и вовсе нет! — гордо ответила воительница.

— Вижу я, что без меры ты дерзка, девушка! Посмотрим, так ли остер твой меч, как язык!

И велел ей выйти на поединок с одним из своих тысяцких.

— Разве по чести биться друг с другом, когда враг у ворот! — сказала презрительно Ашурран. — А чтобы не думал ты, будто я струсила, сделаем вот как. Неподалеку отсюда, на горе засел отряд варваров. Оттуда они обстреливают из луков наши ряды, а на нападающих сбрасывают камни. Я возьму полсотни человек и пойду приступом с юга, а лучший из твоих воинов с полусотней солдат — с севера. Кто из нас первым вступит на вершину, тот и лучший.

Матолви хлопнул себя по бедру, глаза его загорелись.

— Ради такого дела сам я пойду, никого посылать не буду. Посмотрим, каковы в бою киаранские девицы.

Любил королевский военачальник подобные авантюры, и не было еще случая, чтобы он кого-то из своих воинов послал на опасное задание, а сам остался в стороне.

Вылазку назначили на следующую ночь. В предутренний час двинулись сто человек на штурм, скрытно перебегая между камнями, половина с южного склона, половина с северного. Воины мигом очистили гору от варваров, только на вершине еще пряталось несколько человек, постреливая из луков. Матолви выставил своих лучников для прикрытия, сам с несколькими самыми опытными солдатами стал подниматься на вершину. С десяток варваров они убили, кого метательным ножом, кого копьем, кого врукопашную, тут и перестали сыпаться черные стрелы.

Ступил Матолви на вершину: никого, только ветер свищет да трупы валяются. Возрадовался он, что посрамлена хвастливая дева.

А тут Ашурран из землянки выкатывает бочонок.

— Давай пропустим по глотку. Это доброе вино, из киаранских же погребов, варварами отнятое. Сегодня мы с тобой восстановили справедливость.

Крякнул Матолви, закусил губу, не зная, что сказать. А потом хлопнул себя по бедру и рассмеялся.

— По душе мне твоя отвага, Ашурран, дочь Аргамайды! Поистине не зря носишь ты алый плащ. Не встречал я еще равных тебе.

С той поры крепко сдружились Ашурран и Матолви. Не садился он ни есть, ни пить без нее, на советах первой ее слушал, и в бою вместе с нею дрался в первых рядах. Так они были близки, что водой не разольешь, и одного только никогда не делили — ложа. Убедил Матолви киаранского князя сделать Ашурран военачальницей — неслыханное дело! Немало совершили они славных деяний, о которых еще долго пели сказители. Однако по прошествии многих лет трудно стало отделять в них правду от вымысла.

Рассказывают, что как-то раз на пиру вышел у Матолви спор с Ашурран, вино из какого города лучше.

Один из сотников сказал:

— Не о чем тут спорить. Каждый знает, что лучше всего вино из Лабрины.

— Ну так нынче же ночью будем мы пировать в Лабрине! — воскликнул Матолви, хмельной от вина.

— Невозможно это, вокруг Лабрины осадой стоит три тысячи шигуней.

— Не привык я отказываться от своего слова, — заявил Матолви, хватив кулаком по столу, и Ашурран ему вторила.

Не откладывая на утро, взяли они тысячу воинов, ударили по шигуням с беспримерной наглостью и рассеяли их, после чего отворили винные погреба в Лабрине и пропьянствовали до утра.

Множество шигуней положили Ашурран и Матолви Бычий Рог, и победа склонилась на сторону Киарана. Однако никак не могли они отыскать тайную крепость шигуней, укрытую в горах. Оставить ее — так потом шигуни век будут донимать набегами. Никто же из тех, кто знал местонахождение крепости, живым в плен не сдавался. И вот случилось так, что в одном из боев Ашурран попала к варварам в плен. Притащили ее в крепость связанной и бросили к ногам вождя Ахсарты.

— Так, значит, ты та самая воительница, что убила моего брата Ахсаргату! Готовься к мучительной смерти, женщина! — вскричал вождь.

— Смерти я не боюсь, — отвечала Ашурран бесстрашно. — Однако удивлена я, что не желаешь ты стребовать с киаранского князя выкуп за жизнь твоего брата.

Верен был расчет Ашурран, ведь шигуни отличались алчностью, особенно до всякого скота.

— Какой бы выкуп дал киаранский князь за жизнь моего брата? — спросил Ахсарта.

— Дал бы он тебе тысячу быков однорогих, тысячу быков двурогих и тысячу трехрогих. Передай ему эти слова от меня, да еще скажи, пусть гонят перед стадом быка с белой головой, а если заупрямится он, то пусть пригрозят отрезать ему нос и уши. И пусть гонят быков правым боком к закату, это хорошая примета.

— Вот это диво! — сказал Ахсарта, укусив от удивления большой палец. — Не убью я тебя, пока не пригонят выкуп. Посмотрим, правдивы ли твои слова.

Послал он к киаранскому князю своего человека с коровьим черепом на копье. Издавна было это у варваров знаком переговоров. Варвар бросил перед князем коровий череп и передал слова Ашурран.

Князь чуть было не вспылил, но удержал его Матолви.

— Ашурран знак нам подает. Тысяча быков однорогих — это тысяча мечников, тысяча быков двурогих — копейщики, быки трехрогие — лучники. Дорогу до крепости нам покажет вестник. Смерти он не боится, пыток тоже, но отрезать нос и уши, по понятиям варваров — страшный позор, хуже смерти. А крепость следует брать с западной стороны, повернувшись правым боком к закату.

Собрал Матолви войско и повел на твердыню шигуней. Когда осадили они крепость, понял Ахсарта, что его обманули. Ринулся он в темницу, где держали Ашурран, желая предать ее мучительной смерти. Однако пуста была темница, только валялись на полу цепи с расплавленными звеньями и решетка, вынутая из окна. Не зря Ашурран училась владеть своей магической силой, в нужный час пальцы ее, пылающие, как угли, без труда справились с оковами. И Ахсарту она могла бы подстеречь и убить, но оставила это право Матолви, чего давно его сердце желало. И пал Ахсарта от руки королевского военачальника, а остатки его войска бежали в горы.

24. Уничтожение племени нызгов

Разгромив шигуней, Матолви с Ашурран зазимовали в Киаране. Киаранский князь ничего не жалел для своих избавителей. Жарились для них целые быки на вертелах, рекой лилось вино, на пиру прислуживали самые красивые юноши и девушки. Не могла Ашурран надивиться изысканной роскоши княжеского дворца и богатству Киарана. Матолви же, напиваясь, похвалялся:

— По сравнению с королевскими палатами в Кассандане это хлев для свиней, а сам киаранский князь по сравнению с королем Огинтой не лучше смерда!

Всегда был во хмелю невоздержан на язык Матолви. Эти слова сослужили ему плохую службу. Киаранский князь затаил на него злобу, но не о том сейчас речь.

Когда наступила весна, стали повсюду в Киаране устраивать празднества и ярмарки. Киаранские ярмарки славились по всему Юнану, приезжали на них даже мирные варвары-нызги, торговать пушниной и дичью. Однако в этом году никто из нызгов не приехал.

Удивило это киаранского князя. Он послал разведчиков в земли нызгов, но разведчики не вернулись. Трудно было не заподозрить недоброе! Вызвал он Ашурран и Матолви на совет.

— Должно быть, появился у варваров новый воинственный вождь, и решил он начать с покорения нызгов. Следует преподать ему урок, чтобы он не подумал пойти по пути Ахсарты и Ахсаргаты.

Взяв войско, Ашурран и Матолви двинулись в поход и скоро дошли до земель нызгов, которые располагались на самой границе Великого леса.

Всюду их встретили смерть и запустение. Поистине ужасная картина! От жилищ нызгов остались одни лишь пепелища, среди которых одиноко белели кости, отмытые дождями от сажи. Никто не уцелел — ни воин, ни женщина, ни ребенок. Рядом со своими хозяевами лежали черепа охотничьих собак и ловчих беркутов. Кое-где и следа не осталось от поселений нызгов — пепел унесли с собой талые воды, а кости растащили дикие звери. По всему было видно, что нападение произошло внезапно, а тех, кто успевал выскочить из горящих жилищ, добивали и швыряли обратно.

— Только горные дикари способны на такую жестокость! — воскликнул Матолви.

— Не похоже это на горцев, — хмурясь, отвечала Ашурран. — Не в обычае у них нападать зимой или поздней осенью. И зачем им нищие нызги? У них и взять-то нечего, даже коней и коров нет. Разве что женщин угнать. Отчего же тогда так много женщин и детей убито в своих жилищах, отчего горцы не угнали их с собой?

— Не иначе как это кровная месть, — сказал, подумав, Матолви.

Ашурран спешилась и принялась мечом разгребать окаменевшую золу.

— Не похоже это на горцев, — снова сказала она. — Посмотри, не взято отсюда ничего, даже глиняного черепка. Немного у нызгов серебра, но и оно осталось нетронутым. А при кровной мести принято забирать все имущество убитых в качестве выкупа.

Тогда Матолви пригляделся получше к останкам и тоже нахмурился. Трупы истлели за зиму до костей, однако же видно было, что убиты они с поистине нечеловеческой силой, черепа и грудные клетки разрублены с одного удара.

— Каким оружием это сделано? — спросил он.

И никто не смог ему ответить, ибо прекрасно было известно, что оружие у горцев из плохого железа.

Ашурран между тем искала стрелы, но ни одной не нашла, хотя на костях были заметны следы от них. Вероятно, нападавшие собрали стрелы и унесли с собой.

Военачальники разослали вокруг разведчиков, наказав им передвигаться большими отрядами, не теряя друг друга из виду. Разведчики не обнаружили ни следа неприятеля — ни кострищ, ни брошенных вещей, ни следов трапезы.

Гнетущее чувство охватило людей в этом краю смерти.

— Будто бы небесный огонь поразил нызгов, — стали они перешептываться.

— И то верно, не простой это был огонь, — сказала Ашурран. — Разве шатры из шкур могут так жарко гореть, что оплавились медные браслеты и бронзовые клинки?

Так и не найдя ответов, вернулись они ни с чем в Киаран.

Киаранский князь не слишком огорчился, узнав о гибели нызгов.

— Теперь можно отправить поселенцев на эти земли, — сказал он.

— На вашем месте я б не торопилась это делать, — сказала Ашурран. — Ведь неизвестно, кто убил их.

Матолви пришла пора возвращаться в Кассандану, однако он остался, отправив гонца к королю Огинте с рассказом о случившемся.

Киаранский князь разослал гонцов и шпионов к варварским племенам, спрашивая, что известно им об уничтожении нызгов. Оказалось, весть о страшной судьбе мирного племени уже разнеслась по горам. Каждое варварское племя или хвалилось этим злодеянием, или сваливало его на своих врагов. Только следопыты из маленького племени саууаев сказали:

— Нызги разгневали духов леса, и духи леса убили их.

У слышавших это даже мороз по коже прошел.

А следом еще одна худая весть подоспела. Несколько лесных поселений киаранских дровосеков были подобным же образом разорены и разрушены. Прежде думали, что не подают они вестей из-за весенней распутицы. Напуганные слухами о лесных духах, послали к ним людей и не застали никого в живых.

Жители Киарана спешно принялись вооружаться и не ложились больше спать, не выставив дозорных и не положив у кровати косу или рогатину.

Князь устроил совет, пригласив на него всех именитых людей своего княжества, в том числе Ашурран и Матолви. Долго они судили и рядили, пока Ашурран не вышла вперед.

— Может, и есть правда в россказнях про лесных духов. Посмотрите на карту. Все убийства совершались не больше чем в тридцати милях от Великого леса.

— Как можно верить в эти бабушкины сказки! Должно быть, убийства — дело рук разбойников или варваров.

— Животное, которое выглядит, как собака, и лает, как собака, я называю собакой, даже если на самом деле это лунный дракон Фэньлай. Что, если в глубине Великого леса живет неизвестное нам племя людей или нелюдей?

— Почему же тогда раньше они не давали о себе знать?

— Может, они из тех, кто долго запрягает, да быстро едет. Кончилось у них терпение, и решили они отомстить за свои обиды, за то, что люди сжигают леса под пашни да рощи вырубают.

— Суеверна, как все простолюдины, — громко прошептал князь своим приближенным, и все засмеялись.

Ашурран побледнела от злости и закусила губу, однако ничего не сказала.

— Я согласен с вашей военачальницей, князь, — вступил в разговор Матолви.

— Если это чужое племя, которое решило выступить против нас, почему не сделали они это по всем правилам — не выслали послов, не объявили войну, не выступили открыто, вооруженным войском?

— Откуда нам знать обычаи и правила чужих племен, — пожал плечами Матолви. — Нам следует собрать войско и двинуться на юго-восток, к Солху. Если верны наши предположения, на Солх вскоре обрушится удар.

— Что за чушь! — вскричал князь, не скрывая уже своей враждебности. — Оголить наши границы перед варварами? Может, это их военная хитрость — напугать нас неведомой угрозой, чтобы вывели мы войска из Киарана. Я этого не позволю!

— Как военачальник короля Юнана, могу я требовать от вас военной помощи. Если не выполните вы эти требования, то будете считаться изменником. В таком случае имею я право вершить здесь суд и наказывать виновных именем короля.

Долго бы они еще препирались, если бы неожиданно не появился тут гонец из приграничного поселения.

Чуть живой от долгой скачки, бросился он к ногам князя с криком:

— Зарево над Солхом!

Повернулся Матолви к князю и сказал:

— Сдается мне, это неведомый враг пострашнее будет, чем варвары. Варвары угоняют с собой девушек и юношей, лошадей и коров, эти же в живых не оставляют никого.

И спешно выступили они в поход: Матолви с двумя тысячами войска и Ашурран с тысячей.

25. Разорение Солха

Военачальники, придя в Солх, обнаружили, что предан он мечу и огню и превращен в выжженную пустыню. Каждое творение человеческих рук разрушено до основания или сожжено дотла, и даже цветущие сады и озимые пашни уничтожены без всякой жалости. Уцелели только самые дальние поселения, но они были покинуты, жители в страхе бежали из них, куда глаза глядят. Немало таких беглецов встретили военачальники по дороге к Солху, на телегах или на своих двоих, с корзинами и узлами убогого домашнего скарба. Люди были так напуганы, что не могли толком ничего объяснить, только твердили: "Демоны! Гнев богов! Духи леса!"

— Не чародей ли какой наслал эту напасть? — задумчиво спросил Матолви, когда ехали они с Ашурран бок о бок во главе войска.

Покачала она головой.

— Нет. Убила их холодная сталь без всякого чародейства. И те, кто это сделал — создания из плоти и крови, а значит, не поздоровится им, когда окажутся от меня на расстоянии броска копья!

Чем дальше вглубь разоренной земли продвигались они, тем мрачнее становились лица воинов. Много повидали они за свою жизнь, но редко им приходилось быть свидетелями подобного зверства. Принято было тогда в Юнане, чтобы сражались между собой только войска, на поле удобном подальше от поселений. И мирных жителей никогда не трогали воины, разве только курицу украдут, девчонку или парнишку с собой сманят.

— Не могли такого сделать люди, — переговаривались воины. — Это просто бойня!

Среди княжеских воинов немало было таких, у кого в Солхе были родственники, друзья или просто знакомые. Одни боги знают, что теперь с ними сталось!

Все то же самое видели они, что в становище нызгов: пепел и трупы.

— Не человеческие руки ковали эти клинки, — сказала Ашурран, осматривая убитых. — Разрубают они дерево, как бумагу, а сталь и камень — как дерево. Стрелы их пробивают насквозь человека, прикрывшегося щитом. А разве видели мы когда-нибудь такие стрелы? — она вырезала из стены обгоревший обломок стрелы с наконечником в виде древесного листа, из блестящего металла, похожего на серебро, однако неизмеримо прочнее.

Ничего не отвечал на это Матолви, только хмурился.

С усердием обшаривали воины дома, ища выживших, но не находили никого. Нападавшие будто чуяли жертву, в какую бы дыру та ни забилась, и всегда добивали. Тот, кто не был убит, погибал от огня. Среди жителей Солха много было тех, кто носил оружие и умело им владел, и успели они оказать сопротивление захватчикам. Сражались они до последнего у порогов своих домов, и, верно, кому-то из них удавалось прихватить с собой на тот свет хотя бы одного врага. Но трупы, если они и были, захватчики унесли с собой.

Издалека увидела Ашурран дымящиеся развалины таверны "Пьяный медведь". Словно в насмешку, столб с вывеской уцелел, и она раскачивалась на ветру, жалобно поскрипывая.

Сердце Ашурран будто латной перчаткой сжало, латной перчаткой со стальными шипами. Хоть надеяться было не на что, она все-таки надеялась. Может быть, Кеанмайр с Элатой успели убежать или спрятаться? Или того лучше, задолго до нападения закрыли таверну и уехали навестить родственников?

Сойдя с коня, подошла она к развалинам и у самого порога, под обгорелыми балками, увидела золотые с серебром локоны Кеанмайр. Только по ним можно было опознать ее тело, да еще по щиту и мечу. А рядом с ней лежал Элата, сжимая лук и колчан.

Ашурран почернела лицом и долго стояла, глядя на мертвые тела, и воины не осмеливались к ней приближаться, так ее вид был страшен.

Прошептала она:

— Клянусь отомстить за тебя, о возлюбленная моя, женщина с сердцем льва, с сияющей, как солнце, улыбкой!

Ашурран села в седло и направила коня дальше в скорбном молчании.

Проходя мимо разрушенного дома, воины услышали слабый стон из подпола и нашли там мальчика. Он был весь в ожогах, умирал от голода и жажды, но все-таки был жив.

— Сделай так, чтобы парень смог говорить, — сказала Ашурран войсковому лекарю, бросив ему кошелек с золотом.

Речь мальчика была бессвязной и сбивчивой. Говорил он о своих погибших братьях, об отце, о призраках в зеленой чешуе, с раскрашенными лицами, быстрых и сильных, как лесные звери, и столь же безжалостных.

— Они повсюду, повсюду… прячутся в тумане, вырастают из-под земли, прыгают с неба… глазом невозможно уследить за ними…

— Скажи, откуда они пришли! — потребовала Ашурран.

— Из Великого леса… — прошептал мальчик и потерял сознание.

Ашурран приказала доставить его в безопасное место, и если он, придя в себя, расскажет что-нибудь толковое, немедленно ей доложить.

Обыскав развалины, воины обнаружили тела шести братьев мальчика и его седобородого отца; матери, сестер и невесток. У всех было оружие, даже самая юная девушка сжимала кинжал.

— Доблестные это были люди, а мы даже не можем похоронить их, как подобает! — с горечью сказал Матолви.

У старшего из братьев на тяжелой секире запеклась кровь.

— Нет сомнений, это вражеская кровь, — сказала Ашурран. — Значит, они не призраки.

Наклонилась она и подняла отрубленную кисть руки в окровавленной зеленой перчатке. Ткань перчатки была тонкая, как паутинка, со сложным узором из переплетающихся нитей, нежнее и прочнее шелка. Сама рука была узкой и бледной, с длинными пальцами, как рука очень изящного юноши или девушки, с чуть заостренными ногтями, как носят модники-аристократы, с кожей белой и тонкой, без единого волоска или родинки, гладкой, будто бы светящейся изнутри. Рука была совершенно не тронута тленом, в отличие от мертвых тел жителей Солха.

— Странно, — заметила Ашурран. — Рука вроде бы человеческая, и в то же время нет. Однако вот доказательство, что этих лесных тварей можно убить или ранить. Следует нам решить, что делать дальше.

Были такие, кто выступал за то, чтобы дождаться подкрепления, но большинство горело желанием вступить в бой.

— Мы покажем этим демонам, что такое добрая сталь!

26. Битва Багряных листьев

Гневом и местью пылали сердца воинов, и если б это пламя способно было зажечь дерево, верно, запылал бы Великий лес, как от лесного пожара. Но людям оставалось полагаться лишь на стальные клинки, ибо не было с ними ни машин метательных, ни щитов осадных, ни чародейских свитков; да и немного пользы было бы от них в лесной чаще.

Грозным и недобрым выглядел Великий лес. Лучи солнца почти не проникали между листьями. Кругом царила тишина: не пели птицы, даже листва не шумела. Кто бы сомневался, что это не к добру! Воины старались ступать осторожно, и многие опасливо прощупывали перед собой дорогу древком копья — не наткнуться бы на медвежью яму или на другую охотничью ловушку. Пальцы людей сжимались на рукоятках мечей и древках копий, и даже лучники вооружились клинками, не полагаясь на стрелы в густом лесу.

Туманная дымка поползла между деревьями, постепенно сгущаясь. Вот она скрыла сапоги воинов; вот поднялась выше, влажными поцелуями касаясь кожи, и мурашки бежали по спинам людей в предчувствии недоброго. Но по-прежнему не было видно врагов, сколько ни вглядывались и ни вслушивались люди. И чтобы сделать шаг, требовалось им больше мужества, чем для того, чтобы одному против пятерых варваров выйти, ибо такова природа человека, что неизвестная опасность страшит больше известной.

Туман сгустился и скрыл воинов друг от друга, и тишина зазвенела, и смерть обрушилась из лесной чащи. Полетели из-за деревьев стрелы, будто сверкающий стальной дождь, и каждая стрела находила цель. Тщетно воины бросались вперед, желая сойтись с врагом на длину клинка. Впустую рубили они воздух, не видя своих противников. С криком падали на зеленую траву, а иные и вскрикнуть не успевали.

Стрелы косили людей, ветви деревьев оплетали ноги и руки, ядовитый туман душил, острые лезвия на длинных рукоятках разили, как молнии. Лишь смутно можно было разглядеть высокие фигуры в зеленой облегающей одежде, которые наносили удар и снова растворялись в тумане. Крик и стон умирающих стоял над лесом, звон клинков, пение стрел, ржание лошадей, в страхе встающих на дыбы.

— Надо уходить! — закричал Матолви зычно, перекрикивая шум боя. — Отступаем! Отступаем!

Он направил коня к Ашурран, которая, укрывшись за своим чудесным щитом, отражала удары.

— Я никогда не отступала, и впредь этого не будет! — огрызнулась она.

Тогда Матолви, недолго думая, ударил ее древком копья в шлем, вскинул на седло и вынес из боя.

Оставшиеся в живых подчинились приказу и стали отступать, не показывая врагу спину, стараясь щитом и мечом прикрыть свой отход. Лесные демоны преследовали людей до границ Великого леса, желая истребить до единого, и даже те, кто покинул лесные своды, падали от копий и стрел, пущенных на невиданное расстояние.

Меньше тысячи бойцов вернулось из проклятого леса, и стали эту битву называть Битвой Багряных листьев: потому что листья в лесу окрасились красным, будто осень пришла, и воинов полегло, как листьев на деревьях, и наконечники стрел, уносивших жизнь, были подобны серебряным листьям, обагренным кровью.

И сложены были такие слова о битве:

Словно листья дубравные в летние дни,

Еще вечером так красовались они;

Словно листья дубравные в вихре зимы,

Их к рассвету лежали рассеяны тьмы. (Дж. Байрон, "Поражение Сеннахериба")

Будто мало было горечи поражения, наутро людей ждало зрелище еще более страшное. Воины, павшие в битве, вынесены были на опушку леса, и каждому мертвецу рот был засыпан горстью зерна. Послание это было понятно без слов. "Если вы желаете растить хлеб в наших землях и вырубать леса под пашни, вот такое пиршество вас ждет!" И у многих павших сняты были скальпы, будто охотничьи трофеи, отрублены уши или правые руки.

Долго обстреливали лучники опушку леса, так что посеченная стрелами листва осыпалась на землю. Только тогда решились люди подойти и забрать тела своих павших братьев. И было их числом не более двух сотен; а все прочие навеки сгинули в лесной чаще, и даже костей их никогда не нашли.

27. О Древних

После разорения Солха неведомый враг исчез, как будто его и не было, не учиняя больше никаких нападений. Ашурран и Матолви с остатками войска отошли к границам княжества Фаларис и заняли брошенный княжеский замок. Сам князь Фалариса с чадами и домочадцами укрывался у правительницы Аолайго, презрев долг сюзерена по отношению к Солху.

Ашурран первым делом разослала гонцов во все храмы и замки, где имелась хоть сколько-нибудь примечательная библиотека, чтобы они искали в книгах упоминания об обитателях Великого леса и расспрашивали ученых людей. Однако ничего не было найдено ни в старинных хрониках, ни в трудах ученых и магов, ни в повестях о чудесных путешествиях.

Призвала она к себе мальчика, спасенного в Солхе. Мог он уже вставать с постели, хотя еще не полностью оправился от ран. Сердце видевших его содрогалось от жалости, ибо шрамы от ожогов обезобразили его лицо, а ведь иначе быть бы ему красивым юношей.

Немного смог он прибавить к своему прежнему рассказу, да и Ашурран теперь собственными глазами видела демонов.

Вот что еще сказал мальчик:

— Старики, бывало, рассказывали нам всякие байки о духах леса — их еще называют альвы или эльфы. Будто бы они прекрасны, как боги, бессмертны и могущественны. Поступь их так легка, что не приминает траву, и кожа их светится в темноте, а глаза сияют, как звезды в ночи. Будто бы они свистом приманивают диких зверей, а людей зачаровывают пением. Когда кто-то не возвращался из леса, а временами такое случалось, говорили, что его завлекли духи. А еще говорят, что лет десять назад в лесу поймали двух духов — юношу и девушку. Девушка вроде бы сразу умерла, а мужчину еще долго возили по Солху в клетке голым, показывая за деньги в базарные дни. Отец видел его и даже меня с собою брал, но я был слишком мал тогда и не помню. А еще говорят, будто чародеи якшаются с этими духами, вызывают их к себе на помощь или берут себе их женщин в жены.

Отправилась Ашурран к чародейке Леворхам. Чародейка встретила ее, одетая в траурные одежды.

— Горько мне слышать, как пострадал цветущий Солх, сколько мук изведали его жители.

— Расскажи мне о лесных духах, — попросила ее Ашурран.

— Мы называем их Древними, ибо они населяли эти земли задолго до людей, и верно, будут населять их долго после того, как люди исчезнут с лица земли. То, что мы называем Юнан, исстари было их вотчиной, и то, что доныне находят люди — развалины гигантских сооружений, могильные камни, украшения, надписи на неизвестном языке — все это оставлено ими. Однако постепенно Древние переселились в Великий лес — то ли спасались от людей, то ли просто предпочли его тенистые своды открытым пространствам. Они скрылись от людских глаз, и люди даже не подозревали об их существовании. Те, кто встречался с ними, никогда не возвращались назад, потому что не могу я представить человека, способного промолчать о такой встрече.

Чародеи всегда интересовались Древними. Кое-кто даже сумел изучить их язык по сохранившимся надписям. Многие из них стремились проникнуть в Великий лес, ища встречи с Древними. Об этом нам известно немного. Вот что дошло до наших дней из записей Арахдзау, одного из самых могущественных магов Юнана.

Она открыла книгу и прочла:

"Древние, называющие себя Грейна Тиаллэ Аланн, то есть народ Великого леса, высоки ростом, стройны, с узкой костью, длинными членами тела. Особенностью их облика являются заостренные кверху уши и брови, поднятые к вискам. На взгляд человека они кажутся прекрасными, как греза, однако я затрудняюсь сказать, присуще ли это свойство их лицам и телам на самом деле или вызывается чарами. Они обладают большими познаниями в магии, кузнечном и строительном деле, в наблюдении за ходом небесных светил, в разнообразных ремеслах и изящных искусствах. При всем этом они в поведении своем холодны и рассудочны, лишены чувственных порывов и человеческих страстей. Такими могли быть люди, если бы бог решил создать их совершенными".

— Это все, — Леворхам захлопнула книгу. — Я слышала еще, что они бессмертны.

— Их нельзя убить?

— Можно, но чрезвычайно трудно.

— Кровь у них такая же красная, как у людей.

— Да, но они намного проворнее людей, искуснее в обращении с оружием. К тому же, раны их затягиваются быстрее, и даже от самых страшных увечий они не умирают, как хрупкие смертные.

— Почему эти совершенные бессмертные создания вдруг решили напасть на людей?

— Я думаю, это предупреждение. Они вовсе не хотят уничтожить весь человеческий род. Они лишь выжгли поселения тех, кто досаждал им, рубил деревья, охотился, распахивал поляны. Как крестьянин выжигает гнездо ос или муравьев.

Ашурран от злости даже побледнела.

— Значит, мы для них вроде муравьев! Ну что ж, когда муравьев много, они могут живую собаку до смерти сожрать. Пусть увидят Древние, что люди умеют больно кусаться! А вы, чародеи, на чьей стороне будете, когда начнется война?

— Каждый может говорить только за себя. Думается мне, что большинство скажет: мое дело сторона.

— А ты сама, чародейка Леворхам, чью сторону выберешь?

— Моему сердцу дороги купола и башни Кассанданы, и не хочу я увидеть над ними зарево пожара. Я помогу тебе во всем, если ты выступишь против Древних. Только никогда с ними не справиться в лесу, там им знакомо все до последней травинки, все подчиняется их магии. В лесу у людей нет никаких шансов.

— Значит, мы выманим их на равнину и там сразимся.

— Каким же образом?

— А таким, каким они решили устрашить нас. Сожжем их дома и убьем всех, кого встретим. Это будет достойной местью за погибших.

Леворхам перенесла Ашурран в Солх, а сама отправилась искать помощи у чародеев Аолайго, Верлуа, Архизы и прочих земель. Однако безуспешными были ее попытки и просьбы о помощи. Никто из чародеев не согласился принять участие в войне, говоря, что дела смертных больше их не волнуют, и что палец о палец они не ударят, даже если Древние вознамерятся уничтожить весь род людской. Ни с чем прибыла Леворхам в фаларисский замок; ни с чем, кроме сострадания к судьбе людей и желания оказать им помощь.

Пока король собирал войско, Ашурран и Матолви всячески пытались выкурить врага из леса, устроив лесной пожар. Однако итог был всегда один: огонь угасал сам собой, а из леса летели стрелы, вынуждая воинов отступить. Сами Древние из леса не показывались.

— Надобно выслать парламентеров, — сказал Матолви, хоть не по душе была ему эта мысль, и не признавал он прежде переговоров с врагами.

— Разумно ли это? Без счета Древние убивали людей; и кто поручится, что известно им значение белого флага и белой одежды, — возразила Ашурран.

Однако попытка не пытка. Леворхам начертала на свитках несколько эльфийских рун, значение которых знала. Свитки привязали к стрелам и пустили в лес, но ни какому результату это не привело.

Сказала Ашурран так:

— Они нас боятся или ненавидят, что в сущности, одно и то же. Значит, договориться с ними не удастся.

И стало ясно, что неизбежна Великая война.

28. История короля Огинты

Огинта Онидзава, верховный правитель Юнана, коронован был в шестнадцать лет, когда внезапно скончался отец его, великий Ниэра. Нашлось множество недовольных этих решением, и младший брат его отца, по имени Ниида, стал в открытую домогаться короны, как более старший, более опытный и достойный. Бежав из Кассанданы, он вступил в союз с королем Верлуа и, собрав войско, двинулся на племянника. Ниида считал, что в открытом бою без труда одолеет неопытного юнца. Войско его подошло к столице и осадило ее. Советники уговаривали Огинту выслать парламентеров, однако юный король с негодованием отверг их советы и стал готовиться к битве.

Советники сказали тогда:

— По крайней мере, государь, не рискуйте свой головой и судьбой войска, назначьте командующего из числа умудренных опытом военачальников, испытанных в битвах!

Юный король на это возразил:

— Если я не могу сам вести воинов в сражение, то недостоин я сидеть на троне Юнана. Что до опытных военачальников, то Ниида ходил с ними в походы и пил с ними на пирах, все их уловки и приемы ему знакомы. Единственный военачальник, которого он не знает — это я сам.

Сказав так, король Огинта облачился в доспехи и принял командование войском. Воины, однако, встретили его угрюмо, переговариваясь между собой: "Этот мальчишка навлечет на нас гибель! Не лучше ли перейти на сторону Нииды и обрести зрелого и разумного правителя!" Другие возражали: "Огинта — единственный сын короля Юнана, и его назначил старый король своим преемником, передав перед смертью знаки верховной власти. Ему мы поклялись в верности, а тот, кто нарушает клятву перед лицом опасности — изменник и трус!"

Тем временем юный король обратился к воинам с такой речью:

— Войско Нииды не превосходит нас ни числом, ни умением. Набрано оно из коневодов и свинопасов Верлуа. Если вы верите в то, что будут они для вас опасными противниками, то должны поверить и в то, что шестнадцатилетний мальчишка приведет вас к победе!

В один момент сумел он переменить настроение воинов, и они воспрянули духом и преисполнились веры в нового короля. Огинта приказал открыть ворота и смелым маневром напал на Нииду. Сражение было ожесточенным, но коротким. Двух часов не прошло, как нападавшие рассеялись и бежали, а сам Ниида был убит, будто бы по несчастной случайности. Поговаривали, будто был это приказ самого Огинты, который не мог оставить Нииду в живых и не мог предать его смерти открыто. Будь даже это и правдой, кто бы мог осудить короля за желание обезопасить себя и королевство от новых посягательств дяди!

Не в последний раз королю Огинте пришлось отстаивать верховную власть над Юнаном. До тридцати лет беспрестанно он воевал, порою неделями не слезая с седла и ночуя под открытым небом вместе со своими воинами. За то, что он делил с ними все тяготы походной жизни, воины души в нем не чаяли. От первоначального недоверия не осталось и следа. Как известно, вера города берет, и не один город взял король Огинта благодаря безграничной вере своих воинов в победу. Совершил он то, что не удавалось его отцу Ниэре — покорил Верлуа и принудил платить дань Юнану. Кроме того, подавил он смуту в Архизе и Киаране и предгорья Хаэлгиры присоединил к Юнану, очистив от варваров.

Утихомирив соседей, король Огинта взялся за обустройство дел в государстве. По всеобщему мнению, добился он необычайных успехов и принес невиданное прежде процветание Юнану. Посвятив себя государственным реформам, он перестал сам ходить в походы, вместо этого разделив войско на четыре части, по числу сторон света, и придав каждой части своего военачальника. Лишь на битву с Древними решился он сам повести войска, ибо опасность эта казалась самой страшной из тех, что угрожали Юнану со времени его основания.

Было ему в ту пору около пятидесяти лет, он все еще был крепок телом, и рука его была тверда, а взгляд ясен. Как гнутся под порывами ветра деревья и травы, так покорно склонялись перед ним люди. Как земля впитывает струи дождя, так все вокруг смиренно повиновались его приказам.

Увидев короля Огинту впервые на крепостном дворе королевского замка в Фаларисе, Ашурран не могла сдержать восхищенного возгласа. Поразил ее величественный вид короля, и его пронзительный взгляд, и гордая посадка в седле, и искусство, с которым правил он конем. Легко было в нем узнать испытанного в боях воина. А кроме того, сохранил еще король Огинта следы былой красоты, хоть юношеская прелесть давно уступила в нем место зрелости.

Подозвал он к себе Ашурран и разговаривал с ней приветливо, без заносчивости и высокомерия, нескрывая удивления перед ее доблестью, но и не оскорбляя недоверием. Возжелал он своими глазами взглянуть на сожженный Солх; и за три дня поездки не выказывал признаков усталости.

— Если служить королю, то только такому: без скупости, без немощи и без страха. Будь он на двадцать лет помоложе, знала бы я, какую крепость осадить и какое поле битвы выбрать.

Так говорила Ашурран на пиру, сидя рядом с военачальником короля Матолви, после бессчетных кубков, поднятых ими за короля Огинту.

Хмельной Матолви отвечал ей, усмехаясь:

— Ходят слухи, что и сейчас король наш даст фору любому юнцу и на ристалище, и в спальне.

Видно, было что-то в том, как он это сказал; или в том, как смотрел на Огинту, поднимая кубок; или в том, как служил ему всю жизнь бесстрашно и верно, не придавая значения наградам и почестям. Ашурран, не привыкшая скрывать свои мысли, сказала лукаво:

— Теперь понимаю я, почему ты до седых волос не обзавелся ни женой, ни возлюбленной. Слишком ты любишь своего короля, и он один царствует в твоем сердце.

Кровь бросилась Матолви в лицо. Отшвырнул он кубок, и рука его зашарила в поисках рукояти меча. Однако по правилам этикета положено было являться на королевский пир безоружными. Правило такое было введено после многочисленных ссор, во хмелю происходивших, когда крепкое вино ударяло в головы гостям, и порой даже присутствие короля не удерживало их от смертоубийства. Так и Ашурран, верно, пришлось бы скрестить клинки со своим другом, и неизвестно, кто из них вышел бы победителем из этого поединка.

Поняв, что он безоружен, Матолви вышел, не взглянув на Ашурран, только королю поклонился. Ашурран от досады закусила губу, не зная, как исправить положение. Один из сотников сказал ей:

— Большую обиду нанесли твои слова Матолви. Говорят, в юности связывала их дружба более тесная, чем обычно бывает между мужчинами. Став королем, Огинта решил, видно, что продолжать ее не пристало, и отдалил от себя Матолви. Однако тот остался ему предан и во славу короля совершал самые невозможные подвиги. Известно еще, что он просил руки королевской сестры, но король ему отказал. Должно быть, боялся, что злые языки скажут: "Он женился на ней, потому что не мог жениться на нем!" Глубоки сердечные раны Матолви, и говорят, убивал он всякого, кто распускал сплетни про короля или насмехался над их дружбой.

Долго Ашурран не знала, что ей предпринять. Прежде редко приходилось ей сожалеть о содеянном. Тут же и вовсе не чувствовала она вины, ибо неумышленно задела Матолви, желая лишь пошутить, как было принято у них друг между другом. Поначалу надеялась она, что он проспится и забудет о ссоре, как уже случалось не единожды. Но не тут-то было.

Тогда Ашурран явилась к Матолви, держа в руке обнаженный кинжал, и разрезала себе руку, так что закапала кровь.

— Думаешь, ложки крови достаточно, чтобы смыть обиду? — сумрачно сказал Матолви.

Ашурран же ответила ему так:

— Язык мой острее кинжала. Но как заживают раны от кинжала, так пусть заживет и рана, нанесенная моим языком. А вместо крови дам я тебе выкуп добрым инисским вином, которое краснее и слаще крови.

И велела она вкатить бочонок. Лицо Матолви прояснилось, и простил он Ашурран. Тут же выбили они донце бочонка, выпили за примирение и снова были неразлучны, забыв свою ссору.

29. Вторая встреча Ашурран с драконом из Аолайго

Видя, что усилия ее ни к чему не приводят, Ашурран впала в тоску и лишилась сна и покоя. Забота омрачила ее чело, и не могла она думать ни о чем, кроме мести.

Тогда чародейка Леворхам явилась к ней и сказала так:

— Есть средство справиться с твоей заботой, но только сулит оно забот еще больше, подобно тому, как отводят реку, вместо того чтобы переправиться через нее, или строят земляной вал, чтобы взять крепостную стену.

— Говори, мудрейшая. Я готова испробовать любое средство, которое сулит успех, даже если на это потребуются годы.

— Великий лес не поддастся ни простому пламени, ни магическому. Даже если молния ударит в дерево, пожар затухает сам собой, или сами Древние заставляют его утихнуть. Однако против предначального огня они бессильны — того, который кипит в недрах земли и временами извергается с гор, губя все живое.

— Конечно, хорошо — обрушить на Древних предначальный огонь, однако не будет ли это подобно тому, как сжигают дом, чтобы избавиться от крыс, или отрубают руку, когда болезнью поражен один палец?

— Нет, я бы никогда не предложила таких крайних мер, — отвечала Леворхам, — даже если бы кому-то из смертных или бессмертных было по силам вызвать предначальный огонь. Но есть существа, созданные из него, например, саламандры, фениксы и в числе прочих — огнедышащие драконы. Эти твари — не то что мудрые морские драконы, они неразумны, жестоки и кровожадны, способны только жечь и разорять землю. В древности люди много страдали от них, но постепенно маги и чародеи истребили племя драконов почти совершенно. Только детеныши в яйцах избежали уничтожения, потому что скорлупа их столь прочна, что не поддается никакому орудию. Были они зарыты в землю или брошены в воду, а иные украсили собой сокровищницы королей и магов. Если добыть такое яйцо, я могла бы вывести из него дракона.

— И это хорошо — натравить дракона на Древних, но не будет ли это подобно тому, как с помощью тигра охотятся на оленей? В любой миг он может повернуться и броситься на охотника.

— Тот, кто сумеет надеть на дракона аркан, свитый из пепла, сможет им управлять и заставить слушаться приказов.

— Аркан, свитый из пепла? Уж не смеешься ли ты надо мной, достойнейшая Леворхам?

— В этом нет ничего сложного, и как только будет у нас яйцо дракона, покажу я тебе аркан из пепла. Однако, сдается мне, проще раздобыть птичье молоко или перо феникса.

— Что ж, когда не знаешь, что делать, спроси у того, кто знает, — сказала Ашурран, вставая. — А кто знает больше, чем морской дракон из Аолайго! И если скажет он мне, где достать драконье яйцо, значит, и вправду знает он все на свете.

Ашурран облачилась в панцирь, опоясалась мечом, повесила на руку щит Золотого Льва, и Леворхам оправила ее в Аолайго.

Дождавшись отлива, Ашурран вошла в пещеру Лайбао. Увидев ее, дракон поднял голову и весело застучал хвостом по полу, как собака.

— Ба, да это же благородная госпожа Ашурран!

— Приветствую тебя, Владыка морской пучины, Лайбао Синяя Чешуя! — Ашурран поклонилась с отменной учтивостью.

— Давай скорее поиграем в загадки. Только не надейся, что тебе удастся победить меня так же легко, как и в прошлый раз. Я уже придумал несколько загадок, подобных твоей. Вот, например: чем отличается разбойник от дерева?

— Тем, что дерево сначала посадят, потом оно вырастет, а разбойник сначала вырастет, а потом его посадят, — без запинки ответила Ашурран. — Однако прости, Лайбао, не до загадок мне сейчас. Эта прекрасная страна, которую я уже успела полюбить, в опасности.

И Ашурран рассказала Лайбао о нападении эльфов и сожжении Солха.

— Разве меня это касается? Древние ничем мне не угрожают. Что до людей, я жил за тысячу лет до основания Юнана и проживу еще больше после того, как он падет, и руины его порастут травою, — важно сказал дракон.

— Это верно. Однако подумай: если человеческий род будет уничтожен Древними, кто же будет приходить и развлекать тебя загадками, а также бесплодными попытками украсть твои сокровища? Кто будет выходить в море на утлых суденышках, набитых всяким добром, чтобы стать добычей рыб после первого же шторма и пополнить твою сокровищницу? Кто будет строить города, прокладывать дороги и менять лицо земли?

Дракон задумался.

— И это верно, — пришлось ему согласиться. — Но чего же ты хочешь от меня?

— Если и вправду знаешь ты все на свете, то скажи, где мне добыть яйцо огнедышащего дракона?

— В мире осталось девять драконьих яиц, которое тебя интересует?

— Расскажи мне о том, которое проще всего достать.

— Есть в горной цепи Хаэлгира одна гора, похожая очертаниями на голову дракона. На ее вершине тысячу семьсот лет назад драконица свила гнездо и отложила яйцо. Драконицу убил эльфийский рыцарь Эктелион, но и сам пал в той битве. Яйцо же так до сих пор и лежит на вершине горы, и взять его оттуда проще простого, нужно только преодолеть семь перевалов, шесть ледников и двадцать пять горных потоков, а потом подняться на высоту пятисот бросков копья. Тогда лишь протяни руку — и яйцо твое. Если двинешься в путь сию секунду, то через год и один день получишь желаемое.

— Год и один день? Это слишком долго.

— Какая же ты нетерпеливая!

— Ничего удивительного, что я тороплюсь. Мой век куда короче твоего, Владыка морской пучины, и даже день кажется мне слишком долгим сроком, если я чего-то страстно желаю. Тогда расскажи мне о том яйце, дорога до которого самая короткая, пусть даже достать его будет труднее всего.

— Изволь. Семьсот лет назад чародей Кацура полюбил чародейку Аранрод, и чтобы добиться ее любви, подарил ей драконье яйцо, которое украл из логова дракона. Дракон выследил его и убил, но чародейка Аранрод уцелела. Она спрятала яйцо в подземелье своего замка на острове Цистра.

— Значит, мне следует отправиться на остров Цистра?

— Подожди, история только начинается. Через сто лет чародейка Аранрод лишилась магической силы из-за древнего проклятия. Тогда белги напали на ее замок, разрушили и разграбили его, а чародейку увели с собой и сделали женой своего предводителя Винифрида. Когда Винифрид умер, часть сокровищ положили с ним в могилу, и в числе прочих драконье яйцо.

— Ага, так мне следует отправиться на остров Белг?

— Подожди, это еще не конец истории. Еще через сто лет могилу Винифрида разграбили пираты из Ламассы.

— Так мне отправляться в Ламассу?

— Тьфу, какая ты нетерпеливая! Воистину ваше племя не знает покоя. Дослушай мою историю до конца. Пираты погрузили сокровища на свой корабль и вышли в море. Через двадцать дней они встретились с двумя купеческими кораблями из Аолайго и вступили с ними в бой. Корабль их был подожжен, но прежде чем он потонул, купцы успели сгрузить с него все ценное.

— Так что, яйцо в Аолайго?

Дракон только вздохнул и продолжал:

— Когда корабли проходили на расстоянии двух лиг от берегов Аолайго, налетевший шторм разбил их о рифы, и они пошли ко дну вместе со всем своим грузом.

— Так ты хочешь сказать, что яйцо лежит неподалеку отсюда на дне моря? — вскричала Ашурран, не в силах побороть нетерпение.

— Нет, ибо я нашел его, и теперь оно лежит в моей сокровищнице. Но, как ты верно заметила, достать его будет труднее всего.

Ашурран от волнения прикусила большой палец, а потом сказала:

— Воистину, чудны дела, которые творятся в этом мире, и никогда не знаешь, что ждет тебя сегодня или завтра.

Чувствуя непреодолимое любопытство, которое вообще является одной из самых ярких черт племени морских драконов, Лайбао Синяя Чешуя спросил Ашурран:

— Что же ты намерена делать, синеглазая дочь людей? Вступишь ли ты со мной в поединок силы или в поединок ума за драконье яйцо?

— Ни то, ни другое, — сказала Ашурран. — Не с руки мне играть с тобой в загадки, потому что мудростью многократно ты меня превосходишь, и в прошлый раз удалось мне выиграть только с помощью хитрости. Драться же и вовсе мне с тобой не к лицу, после того как ты столь щедро меня одарил и столь учтиво рассказал мне все, что мне было нужно.

— Верно, боишься ты за свою жизнь, — с лукавой усмешкой сказал дракон.

— Смерти я не боюсь, но боюсь умереть без мести и без славы. А если я убью тебя, будет это слишком большой ценой за драконье яйцо, ибо поистине мир много потеряет, лишившись столь прекрасного и мудрого создания, — с этими словами поклонилась она дракону Лайбао, и дракон от удовольствия встопорщил усы, вытянул шею и застучал хвостом.

— Что ж, не остается мне ничего другого, — продолжала воительница, — как попросить тебя с открытым сердцем и смиренной душой. О Владыка морской пучины, Лайбао Синяя Чешуя, не подаришь ли ты мне яйцо огнедышащего дракона? Прошу я ради чести моей и славы, ради мести и разорения, но еще больше — ради блага людей, населяющих Юнан.

И она поклонилась дракону Лайбао еще ниже и стоя дожидалась его ответа.

Дракон долго молчал, прикусив кончик хвоста, что, верно, служило у него признаком великого изумления.

— Множество смертных и бессмертных приходило сюда за те две тысячи лет, что я живу на свете. И пытались они получить что-нибудь обманом, воровством, силой оружия, подкупом или игрой в загадки. Но никому еще не приходило в голову просто попросить.

Подумав еще, дракон раскопал гору сокровищ и извлек яйцо. Было оно молочно-белым, с голову взрослого человека, с красивыми узорами, как на агате и ониксе.

— Возьми его, синеглазая воительница, и выведи из него дракона. Верю я, что из всех людей в Юнане одна ты способна с ним совладать.

— Щедрость твоя не знает границ, о Лайбао! Скажи, чем бы я могла отблагодарить тебя? Я готова сделать все, что в моих силах.

— Не наноси мне обиды, предлагая плату за подарок от чистого сердца. Возьми его и сделай, что должно, укроти спесивых Древних и восстанови мир в Юнане, ибо ведомо мне, что тебе будет сопутствовать успех и удача.

— Что ж, не остается мне другого способа, чтобы выразить мою благодарность, — сказала Ашурран, бесстрашно приблизилась к Лайбао и поцеловала его в морду.

Расстались они, довольные друг другом, и Ашурран вернулась в Солх, где ждала ее Леворхам.

30. Рождение дракона

Сказала чародейка Леворхам:

— Свить аркан из пепла — это самое легкое из того, что должно быть сделано.

Взяла она обыкновенный аркан, свитый из тонких кожаных полос, и пропитала его составом из смолы дерева, растущего за сотни тысяч лиг к югу от Юнана. После этого она положила аркан на медное блюдо, прочла заклинание и вызвала огонь. Когда огонь прогорел, оказалось, что на блюде лежит аркан, сгоревший дотла, но не рассыпавшийся в прах.

Леворхам прочла заклинание и в мгновение ока оказалась вместе с Ашурран среди величественных горных вершин Хаэлгиры, среди острых скал и блистающих ледников, где воздух был столь прозрачен и чист, что казалось, звенит от дыхания.

Прямо перед ними простирался огромный кратер, будто бы котел, в котором кипит огненное варево. Над кратером поднимались клубы дыма.

— Обыкновенно драконица согревает яйцо своим огненным дыханием, в течение ста дней и ночей. Но раз нет у нас драконицы, огненная гора станет лоном, из которого родится дракон.

И Леворхам ввергла яйцо в кипящую лаву. Обе женщины уселись на краю кратера и стали ждать. Вечерело, солнце опускалось за горные пики. Как только погас последний луч, в кратере что-то сверкнуло, и на камнях заплясали багровые отблески. Раздался пронзительный крик и хлопанье крыльев.

— Пусть будет с тобой все твое хитроумие, умение и ловкость! — воскликнула Леворхам. — Как только накинешь ты уздечку дракону на шею, он тебе покорится. И будет это самым трудным из того, что нам назначено сделать. Горе тебе, если ты не справишься! Окажется, что выпустили мы на волю худшее зло, чем армия Древних.

— Не печалься ни о чем. Я сделаю то, что должно сделать. Разве напрасно укрощала я кобылиц в табунах моей матери!

Леворхам наложила на Ашурран заклятье, защищающее ее от огня и жара, и серебристым блеском засияла кожа воительницы, словно быстротекущая вода в лунном свете. Ашурран сжала в руке аркан и приготовилась.

Расправив крылья, дракон появился из кратера. Только что родившись, уже достигал он размеров теленка, а крылья его были шириной с боевое знамя.

С удалым гиканьем Ашурран раскрутила аркан и накинула на шею дракону, однако увернулся он и бросился на нее, норовя ударить когтями. Чародейка Леворхам брызнула на него водой, и он отступил. Во второй раз накинула Ашурран аркан, и снова дракон увернулся, а достигал он уже размеров коня. Тогда Ашурран прыгнула ему на спину. Дракон захлопал крыльями, пытаясь сбросить ее, однако воительница удержалась и накинула на него уздечку. Хоть казалась непрочной уздечка из пепла, все-таки выдержала она. Дракон тут же успокоился. Повинуясь руке Ашурран, он опустился на землю.

— Не слишком ли мелок он для дракона? — спросила воительница с усмешкой. — Мне встречались кони крупнее.

— Он же только сегодня родился. Нужно его накормить, тогда он еще подрастет и сможет долететь до Солха.

Чародейка хлопнула в ладоши, и на земле появился кусок сырого мяса.

— Накорми его, чтобы он привязался к тебе, и послушание его станет еще более полным.

Ашурран поднесла дракону мясо на острие меча, и он сожрал его в один присест.

Чародейка снова хлопнула в ладоши, и на земле появилась овца, которую она перенесла прямо с пастбища в Киаране. Ашурран ослабила повод, дракон накинулся на овцу, разорвал ее и сожрал, и на пробу выдохнул пламя. Так его кормили до полудня следующего дня, и с каждым проглоченным куском дракон увеличивался в размерах, пока не достиг высоты крепостной башни княжеского дворца, а крылья его стали величиной каждое с поле для игры в мяч, и струя пламени стала похожа на огненную реку.

Тогда Ашурран заставила его наклонить шею и взять на спину чародейку Леворхам. Они поднялись в воздух и полетели в Солх по прямой, как летит стрела, и трехмесячный путь дракон пролетел за один день. Летел он так высоко, что люди с земли принимали его за неведомую птицу.

Когда дракон опустился у крепостных стен в Фаларисе, началась паника. Даже бывалые воины побледнели и стали читать молитвы. Лишь один Матолви не испугался. Выступил он навстречу и сказал Ашурран, усмехаясь:

— Хорошего скакуна ты себе раздобыла! Надеюсь, чудовище это на погибель не нам, а Древним.

— Истинны слова твои, — усмехнулась в ответ Ашурран.

31. Сожжение Гаэл Адоннэ

Ранним утром выступила Ашурран верхом на драконе, и с ней пять тысяч пехотинцев, держащихся на почтительном расстоянии. Подобного зрелища не видала еще земля Юнана! Предчувствуя гибель, зашелестели, заволновались деревья в Великом лесу, будто бы вздыхая о своей печальной участи. Звери и птицы пустились в безоглядное бегство, и одни стремились на равнину, а другие в глубь Великого леса. И Древние, устрашившись, отступили и укрылись в городе Гаэл Адоннэ, или Галадон, как его называли впоследствии в летописях смертных.

Был это красивейший из городов Древних, с фонтанами, статуями, ажурными стенами, с резными лестницами, перекинутыми в вышине с дерева на дерево. С помощью магии деревьям были приданы различные формы, так что стволы их и ветви образовали жилища, беседки, мосты и арки, и ни одной вещи в городе не было из камня или металла, кроме оружия и украшений жителей. В Гаэл Адоннэ не было стен и укреплений, однако же был он надежно защищен магией. И укрывшиеся в нем Древние думали, что находятся в безопасности. Однако не знали они силу гнева смертных.

От огненного дыхания дракона занялся древний лес. Пламя завывало, поднимаясь к небесам, и земля стонала под падающими вековыми стволами. Ревущая стена пламени подступила к самым границам города Гаэл Адоннэ. При виде красоты его сердце Ашурран дрогнуло. Но вспомнила она дымящиеся руины таверны "Пьяный медведь", ожесточила свое сердце и направила дракона вперед. Эльфийские маги пытались погасить пожар, но напрасными были их ухищрения перед предначальным пламенем. Даже когда вызвали они встречный ветер, чтобы направить пожар на войско людей, пропали даром их усилия, потому что нечему уже было гореть до самого Солха. Тогда все силы они сосредоточили на драконе, принялись осыпать его магическими стрелами, молниями и осколками льда. Хоть Ашурран искусно им управляла, все же дракон не избежал ран, и его дымящаяся черная кровь пролилась на землю. Ашурран закрылась щитом Золотого Льва, и смертоносные заряды ее миновали.

Собрав последние силы, дракон выпустил струю пламени шириной в крепостной ров, и магический стены Гаэл Адоннэ не устояли. Древние обратились в бегство, в сильном ужасе не разбирая дороги, и многие из них нашли гибель от рук королевских воинов или были взяты живыми. Нашлись и те, кто не сдвинулся с места, желая найти смерть в родных стенах. Тысячи лет не знали Древние подобного бедствия, и отчаяние накрыло их, и казалось им, что небо опрокинулось на землю, и настал конец всему живому.

Город Гаэл Адоннэ исчез с лица земли, обратившись в золу и пепел, и от сотен жителей его не осталось ничего, кроме горстки праха. Долиной смерти назвали это место Древние.

Израненный дракон испустил пронзительный крик и упал на землю среди обгоревших руин. После смерти тело его обратилось в камень, будто бы надгробие над Гаэл Адоннэ.

Пожары бушевали еще десять дней, и Великий лес выгорел на окружности двести лиг, и тучи пепла заволокли солнце, и оно не показывалось десять дней, и даже на морском берегу Аолайго с неба сыпался пепел и доносился запах гари.

Ашурран наступила ногой на почерневший череп и сказала:

— Пусть они не люди, но их можно убить, и после смерти они так же, как люди, обращаются в прах. Закалите ваши сердца и приготовьтесь к битве, равной которой еще не видел Юнан.

Надо сказать, что не прошло и ста лет, как распахали люди Долину Смерти и назвали ее равниной Терайса. Изумительно было плодородие почвы, удобренной золою и пеплом, и снимали с нее огромный урожай. Однако земли эти быстро истощились и были покинуты. Ныне только ковыль растет на руинах Галадона, и сами эти руины обратились в прах.

32. Об эльфийских пленниках

Захватив Древних в плен при разорении Галадона, воины горели жаждой мести, ведь каждый из них помнил и сожженный Солх, и гибель своих товарищей в Битве Багряных Листьев. Распаленные ненавистью и яростью боя, творили они неописуемые зверства, и множество Древних, захваченных в плен, нашло жестокую гибель в их руках, и многие умирали сами, не вынеся насилия и пыток. Дав воинам отвести душу, Ашурран все же их остановила и приказала пощадить пленных, которых осталось не больше сотни.

Пленных эльфов Ашурран и Матолви подарили королю, и он дивился без меры их нечеловеческой красоте, а с ним все его приближенные и советники. И то верно, что нельзя было встретить среди смертных созданий кого-либо подобного Древним, и даже прославленные телесным совершенством юноши и девушки выглядели рядом с эльфами жалкими дурнушками. Были Древние высоки ростом и стройны, как писал маг Арахдзау, и глаза их были подобны звездам в ночи, лицо будто бы излучало лунный свет, и кожа белизной спорила со снегом, а руки и ноги были изящны, как ивовые ветви, и стан стройностью состязался с тополями и кипарисами.

Попав в плен, совершенно они пали духом и пребывали в оцепенении, будто не понимая, что с ними произошло, или не веря в произошедшее. Никто из них не произнес ни слова, ни проронил ни слезинки, не посмотрел на своих пленителей. За ними наблюдали неусыпно, опасаясь, что кто-нибудь из пленников покончит с собой. Однако все, кто мог это сделать, бросились на мечи еще до того, как попасть в руки смертных, остальные же как будто не имели мужества или желания прервать свою жизнь. Не было им нужны прибегать к острой стали или тугой петле. От горя и отчаяния сжигала их черная тоска, подобная лихорадке смертных; не принимая ни пищи, ни воды, сгорали они за считанные дни, как свечечки, и не было никакой возможности их спасти. От насилия же и принуждения, от боли и страха останавливалось у них сердце, и жизнь мгновенно их покидала, оставляя лишь прекрасную оболочку. Так случилось со многими пленными эльфийскими юношами и девушками, которых хозяева привели на свое ложе. Желанная добыча ускользнула в небытие, не давая возможности насладиться. И тогда смертные отказались от того, чтобы делать Древних своими наложниками. Держали их у себя, будто домашних животных или произведения искусства, любуясь сами и хвастаясь перед соседями.

Было ясно, что способны они понимать смысл сказанного, не зная языка. Но поговорить с ними не было никакой возможности, даже когда ученые книжники чертили перед ними эльфийские руны. Ни на что не отвечая, сидели они, безмолвные и неподвижные, будто статуи, предаваясь печали. И те из чародеев, кто умел читать в душе и мыслях, не могли проникнуть за ту стену, что они вокруг себя воздвигли.

Однако нет никого хитроумнее людей, и со временем нашли они способы, как заставить Древних служить себе. Выяснилось, что даже бессмертных созданий одолевает скука, и тогда не могут отказаться они от своих любимых занятий. Одни принимались ухаживать за растениями, и сады и цветники при них достигали невиданной пышности. Другие были искусными златокузнецами и, снабженные всем необходимым, изготовляли прекрасные украшения. Были и те, кто, найдя в своих покоях лютню, принимались петь и играть так печально и сладко, что у слышавших это из глаз катились слезы.

Но большинство пленников чахли и умирали в течение года. Неволя была для них губительна. К удивлению смертных, никто из них не пытался бежать, даже когда появлялась у них такая возможность. Мудрая Леворхам сказала: "Верно, считается у них плен тягчайшим позором, и думают они, что недостойны жить, или что родичи их не примут". Слова ее неожиданно подтвердились. Когда люди попробовали вызвать Древних на переговоры, показывая им пленных сородичей, все посольство пало под стрелами, и первыми — связанные Древние. Сами же Древние пленных не брали, и верно, не было в их обычаях ни выкупа, ни обмена заложниками.

33. Битва Аланн Браголлах

Собралось в Солхе огромное войско, и одной только конницы было в нем десять тысяч, и по пять тысяч лучников, мечников и копейщиков. Все княжества Юнана прислали своих воинов, и кое-кто из князей сам повел их, а прочие поставили во главе лучших военачальников. Сердце короля радовалось при виде бравых молодцов в полном вооружении, проводящих маневры в поле перед замком, и надежда окрыляла всякого, кто на это смотрел. Говорили они: "Сторицей отплатим мы Древним за их злодеяния!" И высокие курганы, насыпанные над братскими могилами тех, кто погиб в Солхе, звали к отмщению.

Чародейка Леворхам привела с собой боевых магов, искусных в метании огня и молний, и иных, искусных в противодействии вражеским заклятиям, числом десять человек, не считая самой Леворхам. Неслыханное это было дело, ибо прежде маги бились по преимуществу друг с другом, устраивая в безлюдных местах магические поединки, в войны же людей предпочитали не вмешиваться.

Много времени прошло, а о Древних не было ни слуху ни духу. "Неужели покинули они эти места, устрашенные гибелью своего города?" — размышляли военачальники.

Ашурран возражала:

— Это твари, лишенные жалости и сострадания, и страх смерти им неведом. Вспомните, медлили они еще дольше, прежде чем выступить против людей. И сейчас они готовят удар, и падет он неотвратимо, нам же следует быть готовыми в любое время дня и ночи.

Так и случилось. Осень уже пошла на убыль, когда сигнальные костры загорелись на холмах и курганах Солха, возвещая появление неприятеля. Дымка поползла из Великого леса, стелясь между деревьями, и в этой дымке будто сами деревья сдвинулись с места и выступили вперед. Приглядевшись, дозорные различили фигуры в зеленой и коричневой одежде, с раскрашенными лицами, с мечами и копьями, и большинство из них были пешими, а некоторые ехали в седле, и под иными — дивное диво! — были не кони, а лоси, олени и дикие быки. И шли с войском эльфов дикие звери — медведи, волки, рыси и барсы с горящими жутким огнем глазами. Поистине устрашающее зрелище!

Получив сигнал, войско людей незамедлительно выступило в боевом порядке, под звуки барабанов и труб, и ликованием наполнились души воинов, ведь предстояло им встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом, и не под сенью Великого леса, а на открытом месте. "Теперь уж точно наша возьмет, ибо мы больше привычны биться на равнине, чем Древние!" — думал каждый.

Оба войска выстроились на огромном поле, с одной стороны ограниченном рекой, а с другой высокими холмами. Инеем осенним сверкали доспехи воинов, знамена развевались под порывами ветра, копыта коней, гарцующих на месте, прибивали пожухлую траву, копья и трезубцы колыхались, как железный тростник. Ашурран, державшая правый фланг рядом с Матолви, изнемогала от нетерпения. Ждать, однако, пришлось недолго. Внезапно ряды эльфов пришли в движение, и лавина диких зверей хлынула навстречу людям.

Жаркая то была схватка! Медведи ломали хребты лошадям и людям, волки впивались в горло, рыси и барсы рвали когтями сражающихся. Рев и вой несся над полем, сменяясь временами визгом и стонами, человеческими и звериными. Но люди выстояли, и скоро все было кончено. После усеялось трупами лесных созданий, полегших под ударами людей.

Воодушевленный первой победой, король Огинта двинул войско на эльфов, и столкнулись они, как две разрушительные волны, как две скалы во время землетрясения, как два стальных клинка.

Тяжело пришлось смертным, и первая атака показалась всего лишь легкой разминкой по сравнению с тем, как ударили по ним эльфы. Много превосходили Древние людей по силе и ловкости, по умению владеть мечом и копьем, и так искусно сражались они, что нельзя было найти бреши в их обороне. Нашлись среди них тяжеловооруженные воины, и доспехи на них были легче и прочнее человеческих, и эльфийские мечи с легкостью разрубали выкованную в Юнане броню. Лучники их осыпали нападающих стрелами, безошибочно находя щель в доспехах или прореху в кольчуге, и меткость их казалась невероятной.

Воины Юнана дрались, как проклятые, ни шагу назад не сделав, и остервенение будто придавало им силы, и превосходили они эльфов пылкостью и мужеством. И хоть приходилось отдавать им десять жизней за жизнь одного Древнего, охотно платили они эту цену. Не было в них осторожности и расчетливости Древних, только безрассудство и храбрость.

Весь день длилась кровавая сеча, не прекратившись и с наступлением темноты. Тогда перевес начал склоняться на сторону эльфов, потому что видели они в темноте, как кошки. Люди подожгли сухую траву, и запылала она ярче факелов, освещая темную ночь, и при зареве пожара продолжилась битва. Но уже мечи выпадали из усталых пальцев, и стрелы с тетивы срывались, не находя цели, и кровавый пот заливал глаза, и дрожала рука, держащая знамя, и кровь струилась из-под доспехов, и щиты разлетались в щепы. Древние же не выказывали признаков усталости, и удары их были так же сильны и быстры, будто вступили в бой они после долгого отдыха.

И дрогнули люди, и надежда в их сердцах померкла, а вместе с ней мужество и стойкость.

Увидев это, удвоили Древние натиск и бросились на людей, чтобы нанести последний удар. И как волны морского прибоя во время отлива, отступали перед ними остатки королевского войска. На шаг, на полшага, но отступали.

Только киаранское войско, закаленное в боях с варварами, держалось, как скала под ударами волн. Матолви Бычий рог рубился без устали, поднося Древним кубок смерти, подобный кузнецу, кующему смерть в своей кузне. Неподалеку от него дралась Ашурран, покрытая пятнистой шкурой, разъяренной пантере подобная, и головы противников ее валились на землю, как колосья под серпом жнеца.

И тогда киаранский князь нанес подлый удар. Рассудив, что надежды нет и что лучше остаться в живых и спасти остатки войска, повернул он своих воинов назад и отступил. Не погнушался он бросить Матолви на произвол судьбы, потому что затаил на него злобу, да и Ашурран была ему не по душе; и проклят навеки киаранский князь за свое предательство, за измену королю и воинскому братству. Предательство не принесло ему пользы — через три дня после битвы Аланн Браголлах киаранское войско эльфы вырезали до единого человека. Кто ведает, если б князь не отвел свои войска, другим мог бы стать исход битвы. Но теперь уж поздно о том говорить, ибо история свершилась.

Окруженный врагами, пал Матолви Бычий Рог от стрел и клинков, и голову его эльфийский витязь вздел на копье, будто охотничий трофей. Пали стяги Верлуа и Аолайго, Фалариса и Архизы, и знамя чародеев пало, и из пяти королевских стягов лишь два уцелело. Полегли все королевские военачальники, шагу назад не сделав, и княгиню Аолайго вынесли из боя, трижды раненую. Убит был князь Фалариса, сражавшийся рядом с королем, и кровью своей смыл он позор, постигший его после трусливого бегства из княжества перед лицом опасности. До последнего прикрывал он короля и рану его плащом своим зажимал, пока не подоспела помощь. Был король тяжело ранен в бедро и кровью едва не истек. Если бы не чародейка Леворхам, не увидел бы он нового дня.

И поле было усеяно телами убитых и умирающих, и воинов, способных держать оружие, уцелело не более пяти тысяч, эльфов же осталось вдвое больше, и каждый стоил десятерых. Поистине богатую жатву собрала смерть в эту ночь, и за разорение Галадона эльфы отомстили вдесятеро. И битву эту назвали Аланн Браголлах — Месть Эльфов.

Тела Ашурран после битвы так и не нашли, сколько ни искали. Решили люди, что Древние забрали его с собой для каких-то низменных целей, чтобы предать поруганию или выставить как военный трофей. И никто не знал, что случилось с ней на самом деле, а случилось с ней вот что.

34. Поединок Ашурран с Дирфионом

Видя, что осталась она одна на поле битвы, что отступают люди, и вот-вот отступление это перейдет в бегство, закричала Ашурран громовым голосом:

— Где вы предпочитаете умереть — в погребах и подвалах, прячась от Древних, или здесь, при свете дня, защищая свою землю? Вперед, доблестные дети Юнана, мы поляжем здесь, но никто из врагов не уйдет живым!

Сорвав с себя барсову шкуру, подняла она ее на копье, будто знамя, и кинулась вперед. На полном скаку врубилась она в ряды эльфов, не ища уже победы или славы, а только доблестной смерти. Душа ее горела от ненависти, как зернышко на раскаленной сковороде, и золотой лев на щите оглашал поле брани грозным рыком.

Несколько мгновений казалось, что никто не последует за ней. Но гордость зажглась в сердцах воинов, поворотили они коней и напали на Древних. Отчаялись они сверх всякой меры и потому подобны были волкам и медведям, обезумевшим от запаха крови, и никто не мог им противостоять. Казалось, демоны вселились в них, и нечеловеческой была их ярость. Нельзя было уже обратить поражение людей в победу — но возможно еще было остановить отступление, спасти остатки войска и эльфам нанести урон. И сердцем сражения стала неистовая воительница Ашурран.

Выступил тогда против нее эльфийский витязь по имени Дирфион. Происходил он от эльфийских королей древности и по крови был родичем и наследником правителя Древних. Был он славен среди своего племени доблестью и воинским искусством, и не находилось ему равного меж эльфов по мастерству в обращении с оружием. Ашурран среди эльфов была подобна волчице среди волков, Дирфион же был среди смертных, как волк в овечьем загоне, и падали они от его руки, как осенние листья под северным ветром. Дрался витязь без шлема, его серебряные волосы развевались, и был он подобен вестнику смерти или прекрасному демону, а удар его клинка был смертоносен, как бросок гадюки.

Внешность Дирфиона была замечательна благодаря сообразности его стати, красоте его облика и изумительности его лица; был он будто небожитель, сошедший на землю. Даже яростью боя упоенная, не могла Ашурран не залюбоваться на него. И все прочие противники, не сговариваясь, опустили мечи, на копья оперлись, ожидая исхода поединка. Поистине величественное зрелище представляли собой эти двое — великие воители великих народов.

Дирфион был облачен в панцирь из эльфийского серебра, именуемого мифрилом, и панцирь его был чудесно украшен чеканным узором "летящий лебедь", а кольчуга была двойного плетения в стиле "струя водопада". Высок он был ростом и широк в плечах, как не всякий Древний бывает. Лицо его белизной превосходило молодую луну, и казалось, свет от него исходит. Серебряными были волосы его, а глаза — как обжигающий лед горных ледников Хаэлгиры. На щите его изображен был лебедь — символ эльфийских правителей, и вооружен был витязь копьем с наконечником в виде ивового листа и клинком, разрубающим сталь. Клинок его носил имя Агларос, Рассветный Луч, и больше был подобен косе, чем мечу, на длинной рукояти, с широким лезвием в виде побега остролиста. Не знал промаха этот клинок, и удар его был неотвратим, как удар самой судьбы. Белым был скакун его, да только не конь был под его седлом, а трехлетний единорог с посеребренным рогом, и сам этот рог был подобен острейшему клинку.

Ашурран же была с ним несходна во всем. По своему обыкновению была она облачена в вороненые доспехи, украшенные лишь шрамами от клинков, и кольчугу из колец меньше глаза саранчи. Не признавала она иных украшений для битвы, кроме звериных шкур, добытых собственной рукой. Среди прочих предпочитала она шкуру барса — будто черные фиалки на белом поле. Черным был ее верлонский скакун с атласными боками, выносливый и сильный, такой же яростный, как его наездница. В гуще битвы скалился он и кусал лошадей и людей без разбору, нагоняя страх на противников, и лягался, если враг подходил сзади. Как живая, обнажала клыки золотая голова льва на ее щите, и не было ни царапины на его блестящей поверхности, ибо отличался он невероятной прочностью. Смуглым было лицо ее в прорези шлема, и глаза сверкали, как драгоценный сапфир, как море перед ураганом. А косы уложены были вокруг головы, и не видно было их под шлемом, и если не знать, не догадаешься, что перед тобой женщина, ибо не отличалась она стройностью стана, изяществом членов и легкостью движений. Была она вооружена копьем, добытым в логове демона из Цинзу, и острой изогнутой саблей, какую в битве предпочитали аррианки.

Ашурран и Дирфион сошлись в поединке, словно черный коршун и ясный сокол; словно темная ночь и светлый день; словно грозовая туча и ослепительная молния; словно огонь и лед, словно скала и волна, словно гранит и алмаз. Земля Юнана не видела еще подобного поединка! Ударили воины друг друга копьями в щит, и копья сломались от силы удара, а сами всадники едва удержались, чтобы не вылететь из седла. Бросив бесполезные обломки, скрестили они мечи и загарцевали на месте, обмениваясь ударами. Черный жеребец Ашурран, почуяв эльфийского единорога, хрипел и бил копытом, а единорог склонял голову и пытался пронзить его витым рогом.

Улучив мгновение, нанес Дирфион рубящий удар сверху вниз, вложив в него всю свою силу и боевую магию эльфов. Успела воительница подставить щит, и раскололся щит ее пополам, и навеки замолчала голова золотого зверя, в стольких сражениях ее защищавшая. Нечему было остановить клинок Дирфиона, и рассек он левую руку Ашурран до самой кости. Хлынула кровь воительницы ручьем, пятная чепрак коня.

"Не встречалось мне прежде столь сильного противника, — помыслила Ашурран. — Следует быстрее закончить бой, иначе я истеку кровью". Напала она на эльфийского витязя с удвоенной яростью. Однако все ее атаки разбивались об его силу, как прибой о скалистый берег.

Ударив рогом, скакун Дирфиона распорол жеребцу Ашурран шею. Зашатался конь, заржал жалобно, и колени его подогнулись. Но успела Ашурран ударить единорога в бок острием сабли, и оба витязя остались пешими. Спрыгнули они за землю и продолжили бой. Тяжко пришлось Ашурран, ибо ранена она была и сражением долгим измучена. С каждым мгновением утекали ее силы, и глаза застилал туман. Но все же держалась она непоколебимо, как пламя свечи в безветренную погоду, и ранила дважды своего противника — в плечо и висок. Хотя раны были неопасными, все же была Ашурран первой и последней из смертных, кто увидел цвет крови Дирфиона, эльфийского витязя.

Как ни старалась воительница, не хватало ей сил вызвать свое исконное умение — заставить меч запылать огнем, ибо перед лицом смерти покинула ее ненависть и ярость битвы, и спокойствие снизошло на душу ее, и готовилась она свидеться в загробном царстве со своими славными предками. Лишь одно волновало ее в тот миг — умереть, не запятнав своей чести, чтобы достойной стать праматерей своих аррианских.

И ударил Дирфион мечом, и срубил клинок Ашурран у самой рукояти. Пошатнулась она, и правая рука ее онемела от силы удара. Лишь успела налокотником лезвие отвести, и пришелся удар в бок, а не в грудь, и прошел меч Дирфиона сквозь ее доспех, как нож сквозь масло, и вышел, сверкая, из ее спины. Обливаясь кровью, пала Ашурран навзничь. И в этот миг словно вся земля трауром оделась — почернело солнце, и тьма спустилась на поле Аланн Браголлах. Устрашившись ужасного знамения, бежали смертные, и гнали их Древние, как собак, и множество перебили в спину.

Дирфион же встал над своей поверженной противницей и снял с нее шлем, чтобы взглянуть в лицо того, кто так доблестно дрался. Изумился он, увидев женщину. Не было принято меж эльфов, чтобы женщины владели искусством меча, и неженским делом считалась битва. И пока он смотрел на нее, собрала Ашурран последние силы, взялась за кинжал и ударила им Дирфиона, разрезав ему сухожилия под коленом, так что долго он еще после того хромал.

И воскликнул так эльфийский воитель, наступив ногой на руку Ашурран с кинжалом:

— Эти смертные упрямы и стойки, и даже поверженные на землю норовят укусить. Верно, мы их недооценили.

И велел он забрать Ашурран в Великий лес, в эльфийскую столицу Линдалаи. Чудом воительница оставалась жива, и жизнь ее была подобна росинке, дрожащей на кончике листа. Ослабевшую от ран, пытали ее и мучили чародеи Древних, стремясь поработить ее волю и сознание подчинить.

Но тщетны были все их усилия. Воля Ашурран была как неприступная каменная стена, и в забытье твердила она только одно: "Кеанмайр! Элата! Матолви! Леворхам! Солх! Юнан!" И чародеи принимали слова ее за неведомые могущественные заклинания, ибо придавали они ей силы противостоять чарам.

35. История Фаэливрина из Линдалаи

Бывает так, что уже с колыбели можно судить, какое будущее ждет ребенка, что ему будет по душе: этот — книжником станет, ученым человеком; этот — будет лихим рубакой. То же верно и в отношении Древних.

Юноша Фаэливрин с самого нежного возраста проявлял склонность к занятиям наукой и лекарским делом, абольше того — языками и прочей словесной премудростью. Тем более удивительно это было, что старший брат его, рожденный от тех же родителей, был одним из самых великих эльфийских воителей.

Не достигнув и пятидесяти лет, что у Древних считается возрастом совершеннолетия, как у смертных восемнадцать, перечитал Фаэливрин все эльфийские книги и взялся за изучение языка людей. Не было у юноши учителя, однако учитель не был нужен тому, кто обладает талантами Древних. Правдами и неправдами раздобыв перевод эльфийского трактата на язык Юнана, стал он сличать тексты, силой ума и предвидением постигая чужой язык. И через несколько месяцев свободно смог он читать другие книги людей; хотя, конечно, множество слов и понятий оставалось ему недоступно, ибо не знал он человеческой жизни и обычаев.

Родные его, обнаружив подобные склонности юноши, были изрядно расстроены и даже разозлены. В качестве домашнего наказания посадили его под замок, запретив выходить из дому и общаться с сородичами. Всегда это было для Древних тяжелым испытанием. Но не таков был юноша Фаэливрин — без труда перенес он свое заключение, изучая драгоценные свои книги и свитки. А были человеческие книги в Грейна Тиаллэ действительно на вес золота, потому что достать их было негде, ибо не имели Древние с людьми никаких сношений. И то верно, что куда больше среди людей было эльфийских книг, и свитков, и умеющих писать эльфийскими рунами.

Увидев, что Фаэливрин упорствует в своем заблуждении, родные решили отобрать у него книги и запретить изучение языка людей как занятия недостойного. Но несмотря на кажущуюся мягкость и кротость, в нужный момент мог быть Фаэливрин тверд, как кремень. Бросился он к ногам своего старшего брата Дирфиона, бывшего наследником эльфийского правителя, и попросил о заступничестве.

Выслушав брата, Дирфион задумался. Знал он, что неизбежно столкновение с людьми, а потому пригодится рано или поздно знаток языка смертных. И повелел Дирфион, чтобы юноше не чинили препятствий в его занятиях, а наоборот, оказывали всяческое содействие. Дальновидно это было и предусмотрительно. Пригодились знания Фаэливрина, казавшиеся родичам его вредными и ненужными, когда пленную Ашурран привезли в Линдалаи после битвы Аланн Браголлах. Велено было юноше раны Ашурран осмотреть, залечить, а между тем склонить ее к уступкам учтивым обращением.

Однако даже Древние неспособны заглядывать далеко в будущее. И если бы Дирфиону был известен характер и склонности Ашурран, никогда бы не допустил он к ней своего брата.

Ашурран заперли в клетке из дерева куатилла, в которых обыкновенно Древние держали пойманных зверей. Дерево это обвивало жертву ветвями, не стесняя движений, но и не позволяя выйти. При попытке к бегству дерево сжимало ветви крепче, причиняя боль беспокойному пленнику. Лишь Древний мог приказать куатилле разжать стальную хватку и выпустить жертву.

Не в обычаях Ашурран было терзаться тоской и печалью, и лучше многих ей было известно, как переменчива судьба. Предаваясь притворному унынию, только и ждала она удобного случая, чтобы освободиться. Однако же, когда Фаэливрин подошел к ее клетке, воительница и думать забыла о побеге.

Прихотью ветра в этот миг ветви деревьев в вышине раздвинулись, и солнечный луч упал на юношу, озарив его с ног до головы, будто желая почтить его красоту. А красота его была такова, что отнимала ум и похищала дыхание, и даже среди Древних считался он совершенным, смертные же и вовсе не видали никогда подобной красоты. Про таких говорили поэты: "Если бы я был небесным светилом, я бы останавливал свой бег, чтобы взглянуть на него, если бы я был ураганом, я бы замирал у его ног, если бы я был океаном, я бы расступался перед ним, чтобы он прошел по мне, как посуху…" И прежде, и потом видела Ашурран много юношей, красивых и прелестных, обольстительных и изящных, но прекрасным среди них можно было назвать одного лишь Фаэливрина.

Был юноша строен, как ветка ивы, и длинное одеяние Древних из струящегося зеленого шелка красиво облегало его стан. Снежно-белые волосы его спускались до пояса, свободно рассыпавшись, ибо несовершеннолетние эльфы не носили прически. Брови его были подобны крыльям птицы-вестника, приносящей долгожданное послание. Серебром светилась его нежная кожа, губы и ногти были подобны розовому перламутру, а глаза были таковы, каких у смертных не бывает: фиолетовые, как аметист, как закат в пасмурную погоду, как лепестки лесной фиалки.

Смертельно ранит красота,

И нет надежного щита

От этой сладостной напасти.

И жизнь, и смерть не в нашей власти.

Острее всякого клинка

Любовь разит наверняка.

Неизлечима эта рана.

Болит сильнее, как ни странно,

Она в присутствии врача,

Кровь молодую горяча. (Кретьен де Труа, "Ивэйн, или Рыцарь со львом")

Глядя на Фаэливрина, утратила Ашурран дар речи, когда же вновь обрела его, то сказала вслух в восхищении:

— Как бы хотела я измять этот шелковый наряд, губы эти поцелуями истерзать, растрепать эти белые кудри!

Невинен был юноша Фаэливрин и не понял непристойного смысла ее слов, однако же зарумянился, сам не зная отчего — от жгучего блеска синих глаз женщины или от голоса ее страстного. И так он был хорош в этот миг, что принуждена была Ашурран отвести глаза, ибо не имела сил смотреть, лишь внимала шороху шелка и побрякиванию браслетов и прочих украшений, когда подходил он ближе.

По наивности своей принял юноша этот жест за смирение и обратился к ней с такими словами:

— Покорность пристала пленнику, и если желаете вы, сударыня, облегчения своей участи, надлежит вам обращаться ко мне почтительно. Если же вы попытаетесь причинить мне вред, стражи накажут вас жестоко, а мне бы этого не хотелось.

Ашурран была удивлена до крайности его речью. Вскричала она:

— Откуда знаете вы так хорошо язык людей, сударь?

Про себя же подумала: "Сама Небесная мать послала его мне, чтобы выручить из плена!"

— Познания мои скромны и весьма ограниченны, — смущенно отвечал юноша. — Изучал я ваш язык по немногим книгам, оказавшимся в моем распоряжении, слушал внутренним слухом голоса тех, кто писал эти книги. Были они неразборчивы и тихи, и не всегда удавалось мне перенять их выговор.

И то верно, что чужд был выговор его для уха Ашурран; однако же за короткое время выучился он верному произношению, да так хорошо, что никто бы не отличил его по голосу от рожденного в Юнане, разве что красота и мелодичность, несвойственная голосам смертных, выдала бы его.

Коснувшись дерева куатилла, приказал он ему раздвинуть ветви и осмотрел раны Ашурран, она же от близости его едва сознание не теряла, и от запаха его волос и кожи мутилось у нее в голове. Юноша Фаэливрин, не подозревая об истинном положении дел, обеспокоен был ее бледностью, тяжелым дыханием и частым биением сердца. Ободрив ее ласковыми словами, с какими лекарь обычно обращается к пациенту, отправился он прямо к старшему брату и попросил снять с Ашурран кандалы.

— Жестоко страдает эта смертная жена, и тело ее уязвлено слабостью от потери крови из ран, так что душа еле держится в теле. Следует освободить ее от пут, хотя бы на время выздоровления. Ветви куатиллы послужат достаточным средством, чтобы удержать ее в плену, а также стража с мечами и копьями. Женщина же, увидев такое милосердие, больше будет склонна к сотрудничеству.

— Женщина эта хуже дикого зверя, — возразил Дирфион. — Без кандалов будет она вдвое опаснее и нанесет удар любому, кто окажется в пределах ее досягаемости.

— Даже диких зверей приручают терпением и лаской. Буду я осторожен и не подойду к ее клетке ближе полутора шагов.

На том и порешили. Ашурран сразу догадалась, кому обязана столь значительным послаблением, и поняла, что юноша Фаэливрин обладает мягкой натурой и добрым сердцем, и что кротость его пойдет ей на пользу.

Стал юноша Фаэливрин приходить к клетке Ашурран, приносить ей еду и питье, какое употребляют сами Древние для поддержания сил в болезни, и вел с ней долгие разговоры обо всем, что приходило в голову. Расспрашивал он ее об обычаях людей, о тех местах в книгах, что были темны и непонятны, о землях, лежащих за Великим лесом, и полезные сведения передавал Дирфиону. Эльфийский военачальник нарадоваться не мог, ведь таким образом узнали они о смертных больше, чем за все предыдущие столетия. Однако не подозревал он, что Ашурран щедро приправляет слова свои ложью, а о том, чего сама не знает — без зазрения совести выдумывает, что в голову взбредет, и мешает Юнан с Иршаваном, как ей угодно. Эльфы тогда были еще незнакомы с ложью и обманом, и хоть наделены были способностью видеть истину, не могли отличить ее от приукрашенной правды, или от смеси правды и лжи, или от выдумки, в которую верит сам говорящий. И если бы Ашурран хорошо знала Юнан, верно, почувствовал бы Фаэливрин фальшь в ее рассказах. Но свое незнание прятала она за буйной фантазией и всякими чудесами, вычитанными в романах.

Фаэливрин же сам не замечал, как по простодушию своему открывает Ашурран множество ценных сведений об эльфах. Даже вопросы, которые он задавал, говорили разумному человеку о многом. И когда расспрашивал он о верховой езде, ясно было, что нет у Древних конницы и привычки сражаться верхом, и если ездят они на лошадях и подобных животных, то без седла и стремян. А когда расспрашивал он о городах и укреплениях, ясно было, что не строят эльфы стен и сооружениям из камня предпочитают постройки из дерева. Нет у них регулярного войска и нет понятия об искусстве войны, битвы же с людьми почитают они за нечто подобное охоте на неразумных тварей. Выносливы они, как и не снилось хрупким смертным, и могут долгое время обходиться без пищи и воды, без сна и отдыха, видят в темноте, как днем, и способны чуять ловушки и засады, проникать в чужие замыслы и предотвращать их. Но опасаются они смерти, и гибель в сражении от рук смертных кажется им бесславной, которой следует всеми силами избегать. Потому неспособны они биться с тем же ожесточением и презрением к смерти, как люди. Кроме того, неуютно чувствуют они себя на равнине, вдалеке от Великого леса, и в этом кроются семена их поражения.

Многое поведал Фаэливрин об эльфах, непреднамеренно или потому, что считал это очевидным и общеизвестным. Случалось ему и на хитрые ее вопросы отвечать, и не слишком сдерживал он свой язык, полагая, что Ашурран никогда не покинет Линдалаи. К тому же без меры привык юноша Фаэливрин к этим беседам, и ждал их с нетерпением, и скучал, когда не виделся с Ашурран даже день, хотя сам не замечал этого.

Если бы спросили Фаэливрина, верно, признал бы он, что была Ашурран самым чудесным, что ему приходилось видеть в жизни. Не уставал дивиться он, слушая ее разумные учтивые речи и рассуждения о разных предметах, ему незнакомых. Слышал он прежде, что люди грубы и жестоки, глупы и примитивны, что это дикари, не знающие света знания. Однако Ашурран была живым опровержением. Говорили о людях, что они уродливы и отвратительны с виду, но и тут не находил он в Ашурран ничего подобного. Верно, не могла она сравниться в красоте и телесном совершенстве ни с одной, даже самой некрасивой женщиной Древних. Но глаза ее сияли невиданным прежде блеском — блеском быстроживущей страстной души, и кожа ее была горяча по сравнению с холодным прикосновением Древних, и жар этот чувствовал юноша Фаэливрин даже в полутора шагах. Яркой она была и быстрой, как падающая звезда, и в несовершенстве было ее очарование. Фаэливрин, как мотылек, летящий на огонь, не мог устоять перед обаянием Ашурран и ее пылкостью.

Почувствовал он, что в сердце его зарождается любовь к смертной женщине, и устыдился.

Что касается Ашурран, то она сгорала от любви с того самого мига, как увидела Фаэливрина. Пила она из кубка неутоленной страсти и неустанно думала о юноше, и если б существовал какой-то способ заполучить его без того, чтобы вырваться на свободу, верно, перестала бы она думать о свободе. Голос его звучал чарующей музыкой для нее, и каждое движение, каждый жест были отрадой для глаз. Глядя на его изящные ступни, нежные, будто лепестки лилий, выглядывающие из-под края одежды, ибо принято меж эльфов ходить босыми в пределах городов и жилищ, теряла она самообладание. И казалось: доведись ей поцеловать хотя бы край его одежды, почитала бы она себя счастливейшей из смертных и бессмертных. Однако же давно известно, как ненасытны по природе люди — добившись желаемого, всегда хотят большего. Так и Ашурран наверняка бы не удовлетворилась лишь краем одежды, и захотелось бы ей после того поцеловать ступню, потом колено, а потом и до прочего недалеко. И не знала она, печалиться или благодарить судьбу за то, что юноша сидит так далеко от нее, что нельзя к нему прикоснуться, только лишь остается, что любоваться издали.

Порой мечтала она, как вырвется из клетки и силой овладеет юношей, как жадный огонь овладевает рощей; но тут же раскаивалась в своих намерениях, помня, что насилие для эльфов губительно, и говорила себе: пусть все остается по-прежнему, лишь бы видеть его каждый день и говорить с ним.

Сказал поэт:

Любовь и плен друг с другом схожи:

Скорбит влюбленный, пленный тоже.

Тот, кто влюблен, всегда в плену.

Такого плена не кляну,

Неволя счастью не помеха. (Кретьен де Труа, "Ивэйн, или Рыцарь со львом")

Долго могло бы так продолжаться, ибо ни одна сторона не имела решимости раскрыть свои чувства, и каждый думал, что любовь его безответна и безнадежна. Против нее были законы и обычаи Древних, и отношения между обеими расами, и различие в положении любовников. Но ускорил развязку Дирфион, эльфийский военачальник. Решил он предать Ашурран смерти, думая, что узнал от нее все, что возможно. Опасно было оставлять ее в живых, чтобы не сбежала она обратно к своим, и служить Древним вряд ли можно было ее заставить. Так объяснял свое решение Дирфион, и никто не знал, а он сам бы никогда не признался, что истинная причина — в том, как брат его смотрит на смертную женщину, а она на него, и как улыбаются они друг другу.

Узнав об этом решении, Фаэливрин ощутил безмерную тоску, но постарался не проявить ее, ибо стыдился он своего чувства даже перед самим собой. Пришел он к Ашурран и сказал:

— Пришла нам с тобой пора разлучиться.

И слыша печаль в его голосе, возликовала Ашурран, ибо поселилась в ее сердце надежда. Сказала она с притворным унынием:

— Верно, назначена мне жестокая казнь под сводами этого леса, и во цвете лет клинок прервет мой жизненный путь, и ни одна душа не пожалеет обо мне.

Слезы побежали из глаз юноши. Закрыл он лицо рукавом и сказал еле слышно:

— Вечно я буду сожалеть о твоей гибели, и о том, что мой брат суров и непреклонен, и не удастся вымолить у него пощаду.

— Мы, смертные, в решениях своих руководствуемся сердцем, а не разумом, и если бы гибель грозила тебе, я бы знала, что делать! — сказала Ашурран, и взгляд ее обжигал, как синее пламя.

— Невозможно мне пойти против воли старших и оказать помощь врагу моего народа! — прошептал юноша, дрожа всем телом, ибо в нем долг боролся с любовью, и битва эта во все времена была наитруднейшей.

Ашурран приблизила лицо к прутьям решетки и сказала с коварством кошки:

— Один в поле не воин, и на войне не решает ничего один человек. Людей тысячи тысяч, что по сравнению с этим моя жизнь! Никакого значения она не имеет, кроме как насытить месть твоего брата.

Были эти слова как нож острый для Фаэливрина, и при мысли, что Ашурран грозит смерть, дыхание его прерывалось. Однако слова ее заронили в нем сомнения, что казнь необходима. И то верно, отчего бы не оставить Ашурран навсегда в Линдалаи, раз уж не хотят отпустить ее на свободу! Ослепленный любовью, не подозревал он, что Ашурран ответственна за сожжение Гаэл Адоннэ, и в битве Аланн Браголлах множество Древних положила, и еще опаснее станет, если ее освободить. Не в первый и не в последний раз любовь послужила причиной предательства, и лукавый соблазн пересилил долг и моральную стойкость.

Взял тогда юноша Фаэливрин воды из чудесного ручья в Великом лесу, навевающей мгновенный сон, продолжающийся несколько часов, и поднес ее стражам, охранявшим Ашурран, когда стемнело. Хоть Древние и не нуждаются в сне и могут ночью так же заниматься своими делами, предпочитают они в ночные часы уединение в своих жилищах, и города их становятся тихи и пустынны. Воспользовавшись этим, привел Фаэливрин коня, нагруженного припасами, и выпустил Ашурран из клетки.

В тот же миг схватила она юношу в объятия и стала целовать, не в силах оторваться от его нежных губ, и Фаэливрин трепетал в ее объятиях от страха и смущения, но еще больше — от ответного желания. И сказала ему Ашурран:

— Никуда я не поеду без тебя, мой серебряный эльф, роза лесов, лилия долин, и лучше мне умереть, чем разлучиться с тобой!

Не смог противиться ей юноша Фаэливрин, потеряв голову от любви, и сел с ней на одного коня, склонив ей голову на плечо, и она не выпускала его из рук ни на мгновение, как величайшую драгоценность. Фаэливрин помог ей запутать следы и направил коня на север, кружным путем, чтобы не нагнали их преследователи. И предавались они торопливым ласкам прямо в седле, а когда спешились для отдыха, стала им брачным ложем охапка сухих листьев под сводами Великого леса.

Познали они близость друг друга, и показалась она слаще меда, пьянее вина, и не могли они губы с губами разомкнуть, как умирающий от жажды не может оторваться от ручья. Отдал ей Фаэливрин свое кольцо, и по обычаю Древних достаточно было этого, чтобы стать ее мужем; у нее же не было кольца, чтобы дать ему, и сняла она простое железное колечко, служившее застежкой на одежде, и надела ему на мизинец.

— Когда придем мы в земли людей, осыплю я тебя золотом и самоцветами, — обещала она.

Но чем ближе были земли людей, тем печальнее делался юноша.

— Связаны мы незримой нить с великим лесом, будто пуповиной, и оттого называем его Грейна Тиаллэ — "лоно матери", и оттого неспособны долго прожить за его пределами. Зачахну я и умру, и даже твоя любовь меня не спасет.

Как ни уговаривала его Ашурран, он стоял на своем. И стала она думать о том, чтобы увезти его силой — однако боялась, что недолго он проживет, покинув Великий лес.

Когда вдали показались синие предгорья и седые вершины Хаэлгиры, острый взор Ашурран различил будто бы купола и башни среди нагромождения далеких скал.

— Это Нэт Сэйлин, город эльфийских королей древности, — рассказал Фаэливрин. — Высечен он был в скале, с превеликим искусством, неприступный для любого неприятеля. Много внутри него огромных залов и комнат, но сотни лет он уже заброшен и служит жилищем только совам и орлам.

Все ближе были земли людей, но вместе с тем приближалась и погоня, и прикладывая ухо к земле, все печальнее становился юноша Фаэливрин. Сказал он:

— Следует мне вернуться, пока не поздно. Может быть, удовольствуются этим мои сородичи и не станут преследовать тебя. Я же совершил ужасное преступление против моего народа и должен понести наказание.

Пыталась Ашурран его увещевать, но был он непреклонен в своем решении. Когда поняла она, что не сможет переубедить его или силой увести, пролила она слезы, не стыдясь и не скрываясь. И смерть казалась ей желаннее, чем разлука с Фаэливрином. Юноша молил:

— Слышна уже поступь погони, и жестокий мой брат едет с ней, от него тебе не приходится ждать пощады, ко мне же он будет милосерднее прочих. Не делай напрасной мою жертву, не отягощай мою душу страхом за твою жизнь, беги к своим родичам, и пусть воспоминания о кратком нашем счастье послужат нам утешением в разлуке.

Однако для Ашурран одно лишь было утешение: решила она, что, победив эльфов, потребует в качестве выкупа Фаэливрина, и тогда уже никто не сможет их разлучить. Взять же его с собой сейчас — значит, навлечь на себя гнев его родичей и опасность в землях людей. Вскочила она на коня, хлестнула его изо всех сил и помчалась к опушке Великого леса, не оглядываясь, чтобы не утратить решимости.

Юноша Фаэливрин был схвачен подоспевшими эльфами. К тому времени Ашурран уже превратилась в пятнышко на горизонте. Попытались ее догнать, да где там. Припав к лошадиной шее, нахлестывала она коня и держалась на его спине без седла благодаря выучке, полученной в Арриане. Пускали ей вслед стрелы и даже бок коню оцарапали, но он только прибавил резвости.

В ярости от неудачи обнажили эльфы клинки, чтобы зарубить отступника на месте. Юноша приготовился к смерти, желая ее как избавления от своего позора. Однако Дирфион удержал своих воинов:

— Мой брат юн и неопытен и не достиг еще своего совершеннолетия. Если кто виноват в его преступлении, то только я, давший ему злосчастное поручение. Следовало бы мне получше за ним наблюдать и вовремя пресечь преступные его намерения и порочную его страсть. Кроме того, знания его не раз еще могут нам пригодиться, и выгоднее оставить его в живых, чем убить.

Фаэливрина заточили в темницу, и ужасным было бы это наказание для любого другого эльфа. Однако юноша за годы своего учения привык к одиночеству. И так случилось, что Ашурран будто бы передала ему часть своего огня и жажды жизни, так что он не стремился уже умереть, питая надежду когда-нибудь воссоединиться со своей возлюбленной.

36. О Кассандане

Столица Юнана была тогда красивейшим городом в подлунном мире. Улицы ее были широки и просторны; а чтобы иной домовладелец или купец, кичась богатством, не загораживал проезд роскошным фасадом или замысловатым палисадником, каждый год проезжал королевский вестник по середине улицы, держа поперек седла копье установленной длины. И если копье задевало ворота — приказывали снести ворота, а если дом задевало — сносили дом.

Тот, кто хотел построить дом или иное сооружение, был обязан представить проект в управление короля, и там, рассмотрев его со всем тщанием, его одобряли или отклоняли, в зависимости от того, как сочетался он с принятым в столице архитектурным стилем.

Благодаря этим суровым мерам город отличался изяществом и красотой зданий, правильностью и соразмерностью линий, будто каменное кружево, прилежно сплетенное мастерами. Улицы его, вымощенные гранитными плитами, не знали грязи и слякоти; и сами жители считали своим долгом поддерживать чистоту в домах и во дворах. Тот же, кто, пренебрегая своим долгом, портил вид столичных улиц неухоженным двориком или облупившимся фасадом, платил большой штраф.

Множество красивых домов было в Кассандане, чиновничьих управ, увеселительных заведений, школ, общественных бань и купеческих лавок. Стены их блистали великолепием мрамора и яшмы, нефрита и лазурита, оникса и обсидиана, малахита и родонита. Площади и перекрестки были украшены памятниками и статуями героев прошлого, славных королей, прародителей королевской династии и младших богов — покровителей искусств и ремесел. А поскольку дракон был символом королевской власти, не счесть было в Кассандане каменных изваяний драконов, за что прозвал ее народ Городом Дракона. Четыре дороги, такие широкие, что две повозки могли по ним разъехаться, не задев одна другую, вели на четыре стороны света: на север — к Архизе и Киарану, на юг — к Верлау, Ламассе и прочим вольным городам, на запад — к Аолайго, на восток — к Фаларису и Солху. Кассандану окружала стена из песчаника такая широкая, что по верху ее могла бы проехать повозка. Четверо ворот было в стене, со стальными решетками. Каждые ворота охраняли огромные парные статуи драконов из бронзы. Впоследствии, во время нашествия варваров, когда прекратился подвоз железа из рудников, эти статуи были переплавлены на оружие, однако даже столь отчаянные меры не спасли Кассандану от падения и разграбления. Но во времена Ашурран ничто не предвещало печального будущего, и любой житель столицы рассмеялся бы в ответ на угрозу, что город падет.

Велик был город Кассандана, велик и прекрасен, и был он первым городом людей, заложенным в Юнане, и исполнилось ко времени Ашурран девятьсот лет со дня его основания. Называли его летописцы Вечным городом, однако прошло лишь триста лет, и выросла трава на развалинах Кассанданы, и город был покинут людьми.

Но до того времени было еще далеко, и столица поражала своим величием, не только простых крестьян и провинциальных аристократов, но даже князей и правителей. Говорят, когда посольство Древних впервые появилось в Кассандане, воскликнул глава посольства: "Если бы мы знали, что люди умеют возводить подобные города, искали бы мы мира, а не войны между нашими народами!"

Ашурран, хоть и была в печали, хоть и видела уже славнейшие столицы княжеств Иршавана и таинственные города Древних, не могла не испытать восторга перед очарованием и роскошью Кассанданы. Любуясь широкими прямыми улицами, зубчатой стеной, искусно изваянными статуями, на несколько мгновений забыла она о том, что терзало ее сердце и разум.

Жители столицы были хорошо сложены, красивы и стройны, и лица их носили отпечаток довольства жизнью. Словно похваляясь достатком, носили они нарядные одежды из разноцветного шелка и прочих дорогих тканей, изысканно расшитых и украшенных; и не жалея материи, делали их многослойными, длиннополыми, с широкими рукавами, спускающимися до колен, а у иных модников — и до пола. Богат был Юнан, из всех же его земель столица была всех богаче, и даже самый последний чиновник был разодет, как щеголь, в роскошные шелка, и атлас, и узорчатую парчу. Однако немало было тех, кто носил траурные одежды, оплакивая павших в битве Аланн Браголлах, хоть прошло с того времени больше года; а пример подавал король Огинта Онидзава, не снимавший черного платья в память о погибших своих военачальниках, пуще всего горюя о Матолви по прозвищу Бычий рог.

Явилась Ашурран прямиком к королю, и король Огинта не сразу ее узнал, так она исхудала и осунулась за время странствия, а когда узнал — побледнел и сделал знак, отвращающий зло, ведь Ашурран считали погибшей.

— Разве недостаточно я скорблю о тяжких утратах, постигших народ Юнана, что понадобилось посылать мне сей зловещий призрак? — воззвал к небесам король Огинта.

— Рано вы меня похоронили, ваше величество, — сказала Ашурран, поклонившись. — Ашурран, дочь Аргамайды, не умирает так легко. Год я провела в плену у Древних и теперь знаю о них больше, чем они сами о себе знают. И если будет на то ваше повеление, поведу я войска на Древних и добьюсь победы.

Король несказанно обрадовался, усадил Ашурран рядом с собой, принялся расспрашивать, одарял и чествовал ее сверх всякой меры, и устроил в честь нее роскошный пир. Однако на пиру Ашурран была мрачна и сидела, нахмурясь.

— Не время веселиться, ваше величество. Года не пройдет, как выступят против нас Древние, чтобы смести род человеческий с лица земли, чтобы сбросить нас в Фалкидское море. Вилкой и ножом станем мы с ними драться, винным кубком да свиной ногой?

Помолчав, сказал ей так король Огинта:

— Недостаточно у нас сил, чтобы драться с эльфами. Бессмысленно это и бесполезно — сражаться с ними. Тебя я за храбрость сделаю своей военачальницей, но не проси войска, чтобы вести его на Древних, на верную гибель.

— Что ж, сама добуду я себе войско, и победа наша будет славой Юнана, а поражение — бесчестием мне одной.

Немало нашлось у Ашурран недоброжелателей при дворе. Нашептывали они королю:

— Дерзка эта женщина сверх меры, и безрассудна. Кто знает, не сделалась ли она предательницей за время эльфийского плена, не имеет ли тайного умысла погубить короля и весь Юнан!

Не верил им король Огинта, но и Ашурран доверял он не вполне. Все же достаточно одарил он ее землей и золотом, чтобы смогла она набрать тысячу наемников. Подняв вместо стяга барсову шкуру, выступила она во главе своего отряда из Кассанданы.

Ашурран знала уже, что беременна, но тяготы пути ее не пугали, как и аррианских ее прабабок, рожавших в походе под колесницей. Почти до самых родов не слезала она с седла, прикрываясь плащом, так что беременность ее никто не замечал, а кто замечал, тот лишь подозревал, но не знал точно. Когда пришло ее время, Ашурран удалилась от войска, чтобы скрыть рождение ребенка. Она остановилась в безвестной таверне и произвела на свет мальчика. Только трижды приложила Ашурран сына к груди, а потом отдала его на воспитание, стремясь сохранить его рождение в тайне.

Узнав о намерении этом, сказала Леворхам:

— Не к добру будет, если ты отошлешь сына прочь, и великая беда может произойти от этого.

— Если я оставлю его при себе, тоже произойдет великая беда. Много у меня недоброжелателей в Кассандане, и не в силах нанести удар по мне, уничтожат они моего сына, — возразила Ашурран.

— По крайней мере, оставь ему кольцо его отца, ибо имею я предчувствие, что так следует поступить.

— Что угодно оставлю я сыну в наследство, только не то, о чем ты говоришь. Это единственное, что осталось мне от моего возлюбленного, и не в силах я с ним расстаться. Глядя на это кольцо, вспоминаю я глаза Фаэливрина.

И Леворхам отступила, ибо мало кому удавалось переубедить Ашурран, когда она приняла решение.

37. Походы Ашурран

Начавшись с тысячи воинов, войско Ашурран стало расти, как наполняется река ручейками и речками, и стекались к ней отовсюду отважные бойцы и лихие люди: охотники, пираты, разбойники, наемники, телохранители и прочие, кто умел держать в руках оружие. Где бы она ни проходила, по одному-два человека вливалось в ее войско, а кое-где — и десяток, и сотня, и тысяча. Так присоединились к ней дружины рыцарей из Архизы и Киарана.

Отправилась она послом к белгам и горным варварам, и не покорным просителем, а коварным соблазнителем стала, прельщая первых — воинской славой, а вторых — скотом и прочими богатствами. И когда двинулась она к Солху, было у нее пять тысяч пехоты и пять — конницы. В Солхе присоединилось к ней еще около пяти тысяч воинов народного ополчения, и среди них было множество женщин и девушек, желавших отомстить за своих мужей, братьев и сыновей. Тем же, кто пытался их отговорить, возражали они:

— Если наша военачальница — женщина, то отчего нам нельзя сражаться под ее началом?

Ашурран обратилась к ним с речью, и сказала она:

— Я родилась на поле битвы, и меч лежал в моей колыбели, не равняйтесь на меня. Лучше возвращайтесь домой и рожайте детей. Если мы не возьмем Древних умением, то возьмем хоть числом. И пусть будет вновь заселен обезлюдевший Солх!

Послушав ее, около трети женщин разошлось по домам, отказавшись от своих намерений. Остались только самые отчаянные, ходившие в свое время на шигуней, хадраутов, белгов, тарнов, верлонцев. Одна из таких, по имени Чарси, женщина плечистая и высокая, одетая в кожаный фартук, задорно крикнула:

— У меня пятеро сыновей, и внуки уже есть! Найдется кому землю пахать и города строить. А сама я тридцать лет ковала железо в кузнице и, уж верно, не уступлю нашей предводительнице ни в силе, ни в желании драться.

Стали они заново отстраивать Солх, возводя там укрепления. Ашурран приказала окружить лагерь рвом глубиной в семь локтей, а из вынутой земли за рвом насыпать вал порядочной высоты, укрепленный бревнами и сплетенными ветками.

Верно рассчитала Ашурран, что эти дела не останутся незамеченными для эльфов, и возмущенные такой наглостью, выступят они раньше срока. Так и случилось.

— Древние жестоки и бессердечны, однако же простодушны, и обман им незнаком. Следует побеждать их хитростью, — так сказала Ашурран, когда донесли ей, что войско эльфов движется на Солх.

Простые ловушки не годились в войне с Древними. Чуяли они западни и засады, без труда избегали болотистых мест и замаскированных рвов благодаря своему сверхъестественному чутью и нечеловеческой природе. Однако не было у них опыта ведения военных действий, и не приходилось им прежде участвовать в войнах, а потому было у людей кое-какое преимущество.

Почти все войско Ашурран было легковооруженным, без панцирей и шлемов, иные без щитов, а иные, кто победнее — без мечей и копий, с одними лишь косами и вилами. Если на всех готовить снаряжение, не хватит никаких денег, да и время уйдет, а с ним и боевой дух войска. Ашурран велела снять панцири даже тем, у кого они были, и готовиться в бой налегке.

— Так вы выиграем немного в быстроте и ловкости у Древних, закованных в кольчуги и латы, и числом победим их умение, как сделал Ланкмар Уаллах в битве против тяжелой пехоты луалланского князя.

Вот когда пригодились ей книги по стратегии и тактике военного дела, читанные в замке чародея Руатты!

И сотворила Ашурран совсем неслыханное дело — наняла на службу молодых чародеев, не закончивших еще обучения. Не было в них еще холодности и отстраненности великих чародеев, постигших высшие ступени мастерства; и не были они равнодушны к страданиям людей и к бранной славе, к блеску золота и к возможности проявить себя. Не успели они еще отрешиться от родных и близких и не желали для них гибели от эльфийских клинков. Для целей Ашурран они вполне подходили, ибо требовались ей лишь самые простые заклинания. Кроме того, и нанять их на службу стоило неизмеримо дешевле.

Многие из того "чародейского отряда" впоследствии стали великими магами, а многие сложили головы в бою наравне с простыми солдатами.

Перед битвой чародеи наложили на воинов всевозможные заклятия — "каменная кожа", "латы мороза", "аура молний", "удача в бою" и прочие, кто какие знал, и раздали амулеты, отвращающие удар меча, копья и стрелы. Когда заходящее солнце засверкало на шлемах и копьях Древних, вселяя страх в сердца смертных, обратилась к ним Ашурран с такой речью:

— Когда поднимают легкое перышко, это не считается большой силой; когда видят солнце и луну, это не считается острым зрением; когда слышат раскаты грома, это не считается тонким слухом. Чем сильнее противник, тем славнее победа. И должны мы сегодня доказать всему Юнану, что возможна победа над Древними. Есть у нас превосходство над ними в позиции, в маневренности, но прежде всего в пылкости духа и в презрении к смерти. Искусство войны гласит: на сухом месте собака убивает крокодила, светлым днем ворона убивает сову. Тем, кто верит в победу, помогают сами боги!

Укрепившись в мужестве, стали воины ждать атаки. Древние не торопились, дожидаясь темноты и с нею преимущества. Однако Ашурран предусмотрела это и велела вылить в ров горючую жидкость и поджечь, как только Древние пойдут на приступ. Этим добилась она тройной выгоды: осветила поле боя, устрашила врагов, в глубине души боявшихся огня, как все лесные обитатели, и создала дополнительную преграду для пеших воинов-эльфов и лучников, из-за дыма не видевших, куда стрелять. Находясь в более выгодной позиции, люди кололи и рубили Древних так яростно, что те не выдержали и отступили. Тогда загнали их воины Ашурран в низину, кружили и смяли, как свора собак травит волка. Накидывали они рыболовные сети на Древних, разили их вилами и рогатинами, камнями из пращ, дубинками, и множество искусных витязей повергли на землю и разоружили простые крестьяне, охотники, кузнецы, дровосеки и пастухи.

Была после названа эта битва битвой Ночных огней; летописцы называют ее сражением при холме Узаяр; Ашурран в своих "Записках об эльфийской войне" назвала ее травлей волков. И была это первая победа людей в Великой войне, но далеко не последняя.

Как говорят, удача покровительствует смелым, и с тех пор удача не оставляла Ашурран. Для каждого сражения выдумывала она новую хитрость, и ни одну хитрость не применяла дважды, ибо хоть были эльфы простодушны, глупы они отнюдь не были и дважды на одну и ту же удочку не попадались.

Однажды пустила она перед войском стада разъяренных быков, и смяли они диких зверей, шедших с Древними в битву, и обратили их в бегство, и первые ряды самих Древних смешали и рассеяли. В другой раз конницу эльфов заманила она притворным отступлением туда, где был замаскированный ров, набитый глиняными горшками, присыпанными землей. В пылу погони многие всадники не сумели свернуть или остановиться, и кони их переломали ноги. Тут на спешенных и смешавшихся Древних ударила конница варваров и завершила разгром.

Грозным эльфийским лучникам противостояла она вот как: вооружила воинов зеркальными щитами, и слепили они вражеских лучников отраженным светом. Помимо известных уловок, как построение спиной к солнцу, или встречный ветер, насылаемый чародеями, или атака в дождливую погоду, когда отсыревают тетивы у луков, использовала она новые, о которых прежде слышала или читала. Воины передних рядов обучены были построению "черепаха", когда, пригнувшись, закрываются щитами не только спереди, но и сбоку, и сверху.

В битвах Ашурран использовала боевые машины, о которых эльфы прежде понятия не имели — баллисты и огромные копьеметалки; драться же предпочитала в местах, неблагоприятных для магии, либо поручала своим чародеям отражать и рассеивать магию противника. Древние лишались возможности посылать молнии, огненные шары, ледяные стрелы и прочие ужасные заряды, наносившие большой урон, а бездушные баллисты без устали метали в них камни и горшки с горящей смолой.

Все же не могли нанести люди Древним решительного поражения, ибо перед лицом смертельной опасности Древние незамедлительно отступали под своды Великого леса, служившего им неприступным укрытием, и нельзя было предсказать, где они нанесут следующий удар. Разведчиков и дозорных не хватало, чтобы под наблюдением держать всю границу Великого леса; к тому же часто Древние убивали их, подкравшись неслышно. Тогда Ашурран придумала новый способ оповещения. Прежде подавали сигналы огнем, рожком или солнечными зайчиками, когда видели неприятеля; теперь же — постоянно. И если один наблюдательный пункт умолкал, значило это, что оттуда и подходят враги. И благодаря такому способу удавалось Ашурран встречать Древних во всеоружии и вовремя подтягивать войска.

Рассказы об авантюрах Ашурран передавались из уст в уста. Больше всего прославилась она, когда чуть не захватила с горсткой воинов Линдалаи, эльфийскую столицу, куда так опрометчиво привез ее Дирфион. Приказала она скрытно изготовить большие челноки, достаточные для перевозки тысячи воинов. Сделали их из дерева и шкур, легкие и прочные, по способу горцев-хадраутов; на таких челноках она плавают по горным рекам, с легкостью преодолевая пороги, а там, где не могут преодолеть — переносят челноки по земле. Было их сделано двести, каждый для пяти человек. Взяв челноки, Ашурран с тысячей воинов отправилась на север, к горным грядам Хаэлгиры, и с помощью племени саууаев отыскала истоки реки Кинн Сарг, протекавшей по всему Великому лесу, заканчиваясь в бескрайних южных болотах. Спустили они челноки на воду и менее чем за семь дней оказались в окрестностях Линдалаи, где их никто не ждал, и охраны было немного. Напав на город, захватили они много добычи и город подожгли; однако пришлось им отступить под натиском защитников эльфийской столицы. Не имея достаточно легких лодок, не смогли Древние их преследовать, и Ашурран с воинами преспокойно скрылась вниз по реке с награбленными сокровищами. Эльфы, видя дым над Линдалаи, спешно бросились на помощь, оголив границы, и Ашурран с легкостью прошла через Великий лес и воссоединилась со своим войском.

Нет нужды говорить, что подвигами этими прославилась она по всему Юнану, как ни один смертный и бессмертный до нее, и имя ее гремело от Фалкидского моря до Грейна Тиаллэ, и не было, пожалуй, среди людей и эльфов ни одного мужчины, женщины и ребенка, кто не слыхал о ней. Простой народ восхищался ей, воины обожали пылко, и каждый второй новобранец был в нее влюблен. Знатные вельможи и высокопоставленные чиновники искали ее расположения и дружбы. Король приблизил ее к себе, осыпал милостями и сделал, наконец, своей военачальницей, и сменила она стяг в виде барсовой шкуры на стяг с черным драконом.

Нашлись, однако, те, кто ненавидел Ашурран, завидуя ее славе, богатству и удачливости; те, кто считал ее соперницей в борьбе за благосклонность короля. Не по душе была царедворцам солдатская прямота Ашурран и ее острый язык, ее низкое происхождение и варварские ухватки. Больше всего не любил ее первый министр короля Цурэмаса, поскольку прочил должность военачальника своему сыну.

Приходилось Ашурран сражаться не только с Древними, но и с людьми. По-прежнему случалось варварам угрожать границам Юнана, и князьям — поднимать смуту. Но горше всего было ей воевать против вольных городов, заключивших мирный договор с Древними, снабжавших их конями, зерном и железом. Нередко упрекали Ашурран в жестокости, с которой расправлялась она с Древними и их союзниками; свирепость ее аррианских предков оживала в ней, и именем ее лились потоки крови и творились неисчислимые зверства. Однако Ашурран считала их необходимыми.

— Друг моего врага — мой враг, — говорила она. — Врагов же следует устрашать и наказывать; тех же, кто предает свой народ, трусливо ища покровительства Древних — наказывать втройне.

Несмотря на подвиги Ашурран и соратников ее, несмотря на победы королевского войска, не было конца-края этой войне, названной впоследствии Великой, и продолжалась она без малого тридцать лет, явив миру примеры невероятного мужества и невероятных злодейств и с той, и с другой стороны.

38. История Афагду из Солха

В битве Ночных огней при холме Узаяр среди прочих отличился один юноша по имени Афагду, всего лишь четырнадцати лет от роду. Захватил он эльфийское знамя, шитое серебром, с белым лебедем, и принес к ногам воительницы Ашурран. Посмотрела она на него и увидела, что лицо его покрыто шрамами от ожогов, а волосы на голове растут совсем седые. Грустно было видеть, как увяла его красота, не успев распуститься, подобно розе, гибнущей от зноя пустыни. По этим приметам признала его воительница. Был то мальчик, спасенный в Солхе, единственный, кто уцелел во всем цветущем краю. В столь юном возрасте пришлось ему познать тяготы войны, и у тех, кто видел его, сердце сжималось от жалости. От рук Древних погибла вся его семья: мать и отец, и шесть братьев с женами и малыми детьми. Преисполнившись ненависти, сбежал он из приюта, где его оставили, и отправился воевать, желая кровью Древнихнасытить свою жажду мести, и недостаток опыта с лихвой возмещал яростью, в умении же упорно упражнялся с утра до ночи.

Видя его усердие, воительница Ашурран приблизила Афагду к себе, давая ему самые трудные поручения. Несколько лет был Афагду ее оруженосцем и вестовым, за доблесть пожалован был чином сотника, а потом и тысяцкого. Так он свирепо сражался, что единодушно прочили ему в будущем чин королевского военачальника или на худой конец место полководца при князе Фалариса. Однако после окончания Великой войны, когда был заключен мир с Древними, Афагду безотлагательно оставил военную службу, не видя больше для себя смысла воевать. Говорят, что поселился он с женой в Солхе и заново отстроил усадьбу своей семьи, а князь Фалариса пожаловал ему звание наместника и сделал его главой ополчения. Много лет еще после окончания Великой войны в Солхе каждый год созывали народное ополчение, опасаясь, что Древние нарушат мирный договор и снова выступят против людей. Живы были еще те, кто помнил зарево над Солхом, те, кто в жестокой бойне потерял родных и близких. Обычай сей оказался весьма кстати, когда началось нашествие варваров, но не о том сейчас речь.

Афагду недолго оставался наместником и главой ополчения; молва оклеветала его, обвинив в пособничестве Древним. Ибо и в древности, и в наши дни времена, в великой ли стране, в малой, люди нередко склонны распускать слухи, лишенные всякого основания. Каждому ясно, насколько вздорен этот слух, принимая во внимание, как отважно бился с Древними Афагду и какой ненавистью к ним пылал. Однако жена у него была из Древних, и это заставило многих поверить слуху; известно же, что трудно противостоять тому, о чем просит супруга на ложе любви, и все знали, что любил ее Афагду беззаветно и слушать не хотел, когда советовали ему отослать ее в Великий лес. Поистине редкость такая любовь между смертным и бессмертным созданием. Случилось же это так.

Во время войны в одном из боев был взят в плен воин-эльф без правой руки. Была она отрублена по запястье, и верно, порядочно времени тому назад, потому что рана успела затянуться. Несмотря на увечье, сражался он доблестно, держа меч в левой руке, а на правую повесив щит, и много людей положил. Нашлись те, кто знал о прошлом Афагду, о том, как потерял он в Солхе семью, и об обстоятельствах этого дела. Тогда привели к нему связанного пленника, бросили к ногам и сказали так:

— Не этот ли лиходей убил твоих родных собственной рукой и эту же руку потерял от секиры твоего старшего брата Амори? Бери же его, пытай и казни, как тебе угодно.

Долго молчал Афагду, глядя на коленопреклоненного Древнего, и наконец выхватил меч. Ждали все, что снесет он Древнему голову с плеч. Однако Афагду разрубил связывающие того веревки и велел дать ему оружие.

— Не по чести мне казнить беспомощного пленника, у которого связаны руки. Пусть примет смерть, как положено воину, с мечом в руке.

Воины зашумели:

— Да ты, никак, разума лишился, Афагду! Древний превосходит тебя многократно по быстроте, силе и воинскому искусству; и даже в левой его руке меч страшен, и многим нашим воинам он успел снять головы, прежде чем его пленили!

Ответил так Афагду:

— Если этот Древний действительно пролил невинную кровь и заслужил кару, то боги позволят мне с ним справиться. А если справедлива была смерть моих отца и братьев, если заслужили они смерть от рук разгневанных Древних, то и мне жить незачем, следует отправиться в загробное царство вслед за ними. Пусть боги нас рассудят!

И воины замолчали, не зная, что возразить.

Вышел тогда Афагду на поединок с Древним. Воля богов была тому причиной, или Древний пал духом в плену, или потрясен был благородством смертного, да только сразил его Афагду одним ударом, сам же не получил ни единой царапины.

Вытерев меч, сказал он такие слова:

— Похороните его, как подобает. Даже когда мы охвачены жаждой мести, не следует уподобляться зверям и неразумным варварам, творить беззаконие и бесчестье!

Изумились все величию его духа и милосердию. Воина-эльфа зарыли на опушке леса и щит его поставили вместо надгробия. Прошло несколько дней, и увидели дозорные на могиле свежие цветы. "Что за изменник воздает почести врагу?" — подумали они и решили проследить за могилой. Три дня и три ночи провели воины в засаде и на третью ночь увидели, как эльфийка несравненной красоты приносит цветы на могилу. "Верно, был то ее муж или брат", — смекнули дозорные. Известно было, что Древние сердцем чуют гибель своих родных и близких, будто бы им кто-то весть присылает, и могут найти их могилы, даже если заросли они бурьяном и сорной травой, не отмеченные никаким образом.

Девушку немедля схватили и отвели к Ашурран.

— Если это жена или сестра воина, убитого Афагду, то пусть он ее и забирает, — порешила она не без тайного умысла, ибо хотела унизить гордую дочь Древних, отдав ее безобразному собой Афагду.

Однако судьба распорядилась по-своему. Афагду принял подарок, не смея отказаться, и возвел эльфийку на свое ложе, ибо немыслимо было не почтить подарок воительницы Ашурран, и не терпела она, когда подаренного скакуна держали в стойле, а дорогой меч не обнажали в битве. Но Афагду был чист душой и не желал принуждать эльфийскую девушку; положил он между ней и собой обнаженный клинок и так проводил ночи, не прикасаясь к своей пленнице. Нетрудно было ему хранить обет целомудрия, ибо пленница его грустила и тосковала, лила слезы, и лицо ее всегда было полускрыто, рукавом или распущенными волосами. Любой бы прослезился, глядя на ее горе!

Время шло, и печаль эльфийки как будто отступила. Привыкла она к своему суровому хозяину, и временами тень улыбки озаряла ее бледное лицо, когда смотрела она на Афагду. Он же, страшась нарушить свой обет, решил тайно отослать ее прочь, в Великий лес, дав ей коня и припасы на дорогу. Афагду посадил девушку в седло, она же медлила, сжимая поводья, и слезы катились из ее глаз. Истину говорят: доброта людей страшнее ненависти, она наносит раны, которые невозможно исцелить. Так и девушку-эльфийку в самое сердце поразило великодушие Афагду. Соскочила она с коня и бросилась к его ногам, говоря о любви. И хоть говорила она на языке Древних, он же этого языка не знал, слова ее были понятны.

Первым из всех смертных мужчин Афагду женился на эльфийке и не расставался с ней до самой смерти, хоть она и не родила ему детей и была причиной того, что на него косо смотрели в Солхе и не доверяли ему.

Девушку ту звали Аргиель; а убитого воина Кастамир, и приходился он ей мужем. Ее выдали замуж по желанию родителей, как водится у эльфов и даже у людей кое-где; никогда она не питала к мужу ничего, кроме уважения и привязанности, а после того, как участвовал он в сожжении Солха и убийстве мирных людей, стали и эти чувства понемногу таять. Все же немыслимо для Древних не почтить память умерших, потому она носила цветы на могилу Кастамира, рискуя оказаться в плену. Казалось ей тогда, что незачем ей больше жить, ведь не принято среди эльфов дважды жениться или выходить замуж, избирают они супруга на всю жизнь и не ищут после их смерти другого. Но увидев красоту души Афагду, скрывавшуюся за его безобразным обликом, полюбила его Аргиель великой любовью и не расставалась с ним ни в болезни, ни в горе, ни в старости, хоть сама за эти годы не постарела ни на день, оставаясь молодой и прекрасной. Когда же он тихо скончался в возрасте девяноста лет, она закрыла ему глаза, проводила в последний путь и по прошествии трех дней умерла от горя, и положили ее в ту же могилу.

Когда упрекали Афагду, что умрет он, не оставив потомков, и род его прервется, отвечал он так:

— Боги мне судили умереть вместе с моими братьями и прочими жителями Солха, и с тех пор живу я заемной жизнью, лишь одну цель имея: послужить Юнану и славной воительнице Ашурран. И если бы роду нашему не суждено было угаснуть, верно, родились бы от меня дети у какой-нибудь из дев веселья, с которыми я сходился во время войны, или жена бы моя понесла, но этого не случилось. Не к лицу мне роптать; и покину я сей бренный мир, благодаря богов за щедрые подарки, которых я вовсе не достоин — долгую жизнь, удачу в бою и супругу, свет очей моих и розу моего сердца.

Впоследствии в Солхе поставили памятник Афагду на народные деньги, на месте дома, где он жил. Памятник этот, из красного гранита, изображал розу, обвившуюся вокруг секиры. Надпись гласила: "Афагду, сыну Солха, человеку великой ненависти и великой любви". Поистине прекрасные слова!

39. Третья встреча Ашурран с драконом из Аолайго

Схлынула вода из пещеры морского дракона Лайбао Синяя Чешуя, и раздались знакомые шаги. Снова вошла Ашурран в жилище Лайбао и приветствовала его, как старинного приятеля.

— Здравствуй, здравствуй, воительница Ашурран, — ответил дракон, и любой бы мог поклясться, что он улыбается. — Чего ты попросишь на этот раз?

— На этот раз пришла я не с просьбой и не с вопросом, не за советом и не за подарком. Хочу я тебя одарить, как друга и советника, ибо не без твоей помощи пришли ко мне удача и богатство.

— Во всем подлунном мире не было ничего, что могло бы меня удивить, однако ты уже в третий раз меня удивляешь. Поистине, нет тебе равных во всем Юнане, благородная Ашурран!

— Надеюсь, мои скромные дары тебе понравятся, — сказала Ашурран, сбрасывая с плеч поклажу.

И поднесла она дракону Лайбао большое серебряное блюдо эльфийской работы, взятое как трофей из Гаэл Адоннэ. Было оно сплошь покрыто изящной чеканкой, а изображала чеканка с большим искусством и правдоподобием морского дракона.

— Может, это портрет кого-то из твоих родственников или даже тебя самого, — подмигнула Ашурран.

Как зачарованный, Лайбао смотрел на блюдо и не мог насмотреться, так хороша была и работа, и рисунок, и само серебро высшей пробы. Никогда прежде не получал он подарков, и было ему это необычайно приятно. Дождавшись, пока он налюбуется, Ашурран насыпала на блюдо горсть изумрудов, рубинов и сапфиров, крупных, как ярмарочные леденцы. От радости Лайбао чуть их не облизал, ведь драконы любого рода и вида больше всего любят сокровища, морские же драконы всем сокровищам предпочитают серебро и самоцветы.

Присоединив подарок к куче своих драгоценностей, Лайбао обвился вокруг Ашурран и положил голову ей на колени.

— Чем же я могу отдарить тебя, прекрасная воительница? Увы, нет у меня власти доставить тебе то, о чем ты больше всего мечтаешь — победу над Древними. Но, может, есть у тебя желание поскромнее, которое бы я мог исполнить?

— Не отказалась бы я сейчас от красивого юноши, да только вряд ли найдется он где-то поблизости, — пошутила Ашурран.

— Почему нет, — дракон ударил по полу хвостом… и превратился в красивого юношу.

Чудесен был облик юноши. Был он изящен и гибок, как змея или ласка. Волосы, зеленые, будто морские волны, спадали ему на спину извивами да кольцами. Кожа у него была голубой, будто ясное небо, и кое-где покрывала ее мелкая узорчатая чешуя. И глаза были у юноши, как у дракона Лайбао: золотые, с вертикальным зрачком.

Никакая одежда не стесняла его стройный стан, позволяя разглядеть с ног до головы. Несмотря на всю свою удаль, растерялась Ашурран на мгновение. А юноша Лайбао посмотрел на нее зазывно и без всякого стеснения сел к ней на колени.

— Раз в сто лет позволено нам принимать человеческий облик. Если упустишь этот случай, другого не представится, — сказал он голосом нежным и приятным, как журчание ручейка.

Ашурран два раза приглашать не пришлось. Сплелись они в объятиях на куче сокровищ и сполна насладились друг другом. Хоть и был Лайбао морским драконом, все у него оказалось вполне подобно смертному юноше, а может, даже и получше. Хоть кровь его была холодна, как у рыб и прочих морских обитателей, страсть его оказалась горяча. И час, проведенный вместе, показался им кратким мигом.

На прощание сказал Лайбао Синяя Чешуя:

— Еще один мой подарок унесешь ты с собой, несравненная Ашурран. Зреет в тебе новая жизнь, ибо суждено тебе зачинать детей от бессмертных. Но даже мне неведомо пока, девочка это или мальчик. Можно вот что сказать: будет твой ребенок наделен великой мудростью и долголетием. Проживет он жизнь человека и сможет оставить потомков. Станут они великими книжниками и чародеями. Когда же его земной срок подойдет к концу, превратится он в морского дракона и сможет лишь раз в тысячу лет принимать человеческий облик.

Ашурран вернулась в Кассандану, и через положенный срок родился у нее сын. И если бы не предупредила она заранее повивальную бабку, верно, уронила бы та ребенка от страха. Голубая кожа была у младенца и золотые глаза с вертикальными зрачками, а на теле кое-где виднелась узорчатая чешуя.

Ашурран назвала сына Юуджи и отослала его на воспитание к Леворхам в Кимбаэт, опасаясь, что станут другие дети дразнить его и швыряться камнями. Вдосталь было у Юуджи книг, и свитков, и магических кристаллов, и даже Леворхам порою дивилась его мудрости и учености. Ашурран часто навещала их в Кимбаэте, глядя, как сын ее борется с медвежатами или плавает в реке наперегонки с выдрами, и радовалось ее сердце. Но когда возвращалась она в Кассандану, радость сменялась печалью. Думала она: "Если я заберу Юуджи в столицу, что его ждет? Он кроток и нежен и не вынесет, если люди будут смеяться и показывать на него пальцами". Но в конце концов решила она: "Мой это сын, и моя должна быть у него стойкость. Не вечно же ему сидеть на зеленом лужку и ловить бабочек". И привезла Юуджи в Кассандану, а исполнилось ему в ту пору пятнадцать лет, и поселила в своем доме.

— Если кто-то скажет тебе, что ты урод, то вспомни, что ты похож на своего отца, а твоего отца любила сама воительница Ашурран, — так напутствовала Леворхам юношу.

— А потом плюнь ему в глаза и врежь, как следует, — подсказала Ашурран со смехом.

Много было шуму в Кассандане, когда люди увидели Юуджи. Шептались они: "Один у Ашурран сын, да и тот урод!" Но когда два раза подряд выиграл он состязание ученых и книжников и самому королю подал несколько ценных советов, замолчали злые языки.

Однако Юуджи с детства привык к уединению и даже в столице вел жизнь затворника, изучая старинные фолианты. Именно он, говорят, со слов Ашурран написал "Записки об эльфийской войне". И то верно, откуда у военачальницы слог изящный и обширные познания по истории Юнана!

41. История юноши из Идзаана

Осада Идзаана продолжалась две недели, и защитники его сражались ожесточенно, зная, что не будет им пощады от королевских воинов. Когда город пал, воительница Ашурран приказала сжечь его дотла и сровнять с землей, а жителей предать мучительной смерти.

— Не щадите ни стариков, ни детей, ни женщин, — сказала она воинам. — Должно истребить семя предателей, а от проклятого города камня на камне не оставить. Да не будет взято отсюда ни раба, ни коня, ни клочка ткани, ни глиняного черепка.

Городские здания запылали, сточные канавы переполнились кровью, а колодцы — телами убитых. В смертельном ужасе жители пытались скрыться от королевских воинов, но не было им спасения, и стенания гибнущих возносились к небу. И многие бросались на мечи или выпрыгивали из окон, чтобы избежать насилия и пыток от рук воинов Ашурран. Сама же она проезжала по улицам на своем вороном коне, следя за бесчинствами, творимыми ее именем, но не принимая в них участия. И заметно было, что происходящее ей не совсем по душе.

В одном из переулков услышала она какой-то шум, и вдруг оттуда выскочил юноша из числа горожан, за которым гнались несколько воинов. Юноша был безоружен, измучен и едва мог передвигаться. Преследователи уже предвкушали развлечение. Однако юноша успел подбежать к Ашурран и ухватился за ее стремя, умоляя о милосердии.

Лицо его было грязно, а одежда разодрана, но было заметно, что он хорошо сложен и привлекателен. Волосы его цветом напоминали червонное золото, а глаза сияли, как два изумруда. Все же Ашурран постаралась ожесточить свое сердце и сказала холодно:

— Попроси о милосердии моих воинов. Если ты хорошо ублажишь их, они убьют тебя быстро.

— Ему придется очень потрудиться, госпожа, — засмеялись воины. — Мы с утра не находили себе ни юноши, ни девушки для забавы, потому что проклятые горожане предпочитают покончить с собой, лишь бы не попасть к нам в руки.

Но юноша не выпускал ее стремя.

— Пощадите, и я буду вашим верным рабом, стану дарить вам такие ласки, каких только ваша душа пожелает, и пусть будет мне свидетелем пепел Идзаана, что вы останетесь мною довольны! — так умолял он, обливая слезами ее сапоги.

Сердце Ашурран дрогнуло.

— Я отдам вам за него свою арфистку, и еще добавлю вот это, — сказала она воинам и бросила им золотой браслет дивной работы.

Поколебавшись, они согласились. Ашурран посадила юношу на седло впереди себя и отвезла его в лагерь. Когда они остались наедине, она села с ним рядом и положила ему руку на колено.

— Посмотрим, на что ты способен, — сказала она и наклонилась, чтобы его поцеловать.

В этот миг юноша выхватил из рукава кинжал и попытался ударить ее в грудь с криком:

— За Идзаан!

Ашурран перехватила его руку, но все же успел он слегка оцарапать ее выше локтя. В гневе она сжала пальцы, и юноша выронил кинжал, вскрикнув от боли. Глядь, а на его запястьях остались от ее пальцев сильные ожоги, и кожа на них почернела. Правду говорили, что от гнева пальцы Ашурран начинали пылать, как угольки, а в яростной битве даже меч, который она держала, раскалялся докрасна.

Ашурран ударила его по лицу с такой силой, что он отлетел на несколько шагов, и вытащила меч из ножен. Юноша приготовился к смерти, сожалея лишь о том, что его замысел не удался.

— Видно, боги разгневались на меня за то, что творилось моим именем в Идзаане. Иначе я бы не позволила тебе и схватиться за кинжал, — сказала Ашурран.

И, не видя в нем страха, передумала убивать юношу. Она вложила меч в ножны, кликнула своих воинов и сказала громко:

— Делайте с ним, что хотите.

А сотнику шепнула тихонько:

— Пусть он доживет до рассвета, и не наносите ему увечий, которых нельзя залечить.

Воины тешились с юношей всю ночь, употребляя его без всякой жалости, так что к утру он уже и кричать не мог, только плакал тихонько.

Когда рассвело, Ашурран вышла из своего шатра и спросила:

— Жив ли еще этот глупый мальчишка?

— Жив, госпожа, — отвечали ей воины.

— Хорошо ли он услаждал вас ночью?

— Очень хорошо, госпожа. Он красив и нежен, как лепестки жасмина. Сначала он, конечно, вел себя строптиво, потому что был совсем нетронутый, но мы быстро его усмирили.

— А просил ли он о милосердии?

— Нет, не просил, госпожа, и ни слова не сказал за все время.

Ашурран приказала облить юношу водой и склонилась над ним.

— Я пощажу твою жизнь, если поклянешься отказаться от мести.

Юноша ответил, еле шевеля губами:

— Клянусь пеплом Идзаана, пока я жив, я не оставлю надежды отомстить.

И закрыл глаза, ожидая новых мучений.

Но Ашурран усмехнулась и приказала отнести юношу к лекарю.

Через десять дней юноша поправился. Его снова привели в шатер Ашурран и оставили с ней наедине. Воительница была одета в легкую одежду, и волосы ее были распущены по плечам. Она бросила юноше кинжал и сказала:

— Вот тебе шанс отомстить за Идзаан, другого не представится, — и расстегнула рубашку.

Юноша подумал о том, как быстра и сильна Ашурран, и о том, что убить ее будет не так-то легко. Еще он подумал, что смерть ее не воскресит жителей Идзаана. И хоть она отдала приказ сжечь Идзаан, все же была она единственной из захватчиков, кто проявил милосердие. Потом он вспомнил те страдания, которые ему пришлось пережить, и не было у него сомнений, что будут его мучить сильнее и дольше, если покушение снова сорвется. А уж какова будет кара, если ему вдруг удастся убить Ашурран, он и помыслить не мог.

— Что же ты медлишь? — спросила она, усмехаясь.

Юноша посмотрел на ее раскрытую грудь, и кинжал возьми да и выпади у него из пальцев.

— И то верно, что объятия мои слаще, чем объятия моих воинов, — сказала Ашурран и поцеловала его.

И они сплели ноги на ложе, и Ашурран осталась довольна юношей. С тех пор единственной заботой его было доставлять ей наслаждение, и не было у нее любовника покорнее и нежнее. Когда же юноша ей прискучил, она подарила его своему сотнику, и больше о нем ничего не известно. Говорили еще, что все было не так: Ашурран застала его со своим сотником и приказала повесить обоих, но кто в это поверит! Вряд ли юноше было приятно делить ложе с мужчиной, после того что с ним случилось, и разве предпочел бы он грубого сотника самой воительнице Ашурран!

Рассказывают эту историю и по-другому.

Случилось так, что один юноша спасся из сожженного Идзаана. Видно, сами боги ему покровительствовали. Натешившись с ним, воины сочли его мертвым и не стали добивать. На рассвете юноша очнулся и выбрался из горящего города, оставляя за собой кровавый след. Нашли его крестьяне и выходили. Когда юноша поправился, он пошел в столицу, потому что сердце его превратилось в пепел вместе с Идзааном, и только желание мести тлело в нем. Путь до столицы занял у него три месяца, и в пути он побирался, воровал, а иногда и продавал свое тело за миску похлебки. И от этого его ненависть только усиливалась.

В столице ему пришлось ждать еще три месяца, занимаясь тем же. Он не думал ни о чем, кроме как подобраться к Ашурран на длину кинжала, чтобы отомстить за сожженный Идзаан. И вот удача ему улыбнулась: Ашурран сама заприметила его на улице, одетого как мальчик из веселого дома, и пожелала провести с ним ночь. Когда остались они наедине, юноша выхватил кинжал из рукава и ударил им Ашурран, крикнув:

— За Идзаан!

Однако Ашурран увернулась от удара, и стали они бороться. И юноша смотрел на нее с ненавистью и ругался последними словами, даже когда она приставила ему к горлу острие кинжала. И глаза его сверкали, как два изумруда, а волосы цвета червонного золота растрепались, и был он так хорош собой, что ярость Ашурран сплелась с вожделением, и она взяла юношу силой. Правду говорили, что пальцы Ашурран одинаково легко могут согреть и воду в чаше, и кровь в мужчине. Так и юноша этот не мог сопротивляться, когда Ашурран коснулась его мужского естества, и только стонал от боли, смешанной с удовольствием, потому что пальцы Ашурран оставили ожоги на его запястьях.

Когда они насладились друг другом, юноша снова схватился за кинжал, а воительница только засмеялась. И юноша направил кинжал в собственную грудь, потому что не мог пережить позора. Оказался наедине с женщиной, по чьему приказу был сожжен Идзаан, и вместо того чтобы убить, разделил с ней ложе! Однако Ашурран удержала его руку.

— Ты слишком красив, чтобы умереть таким молодым, — сказала она. — Пожалуй, оставлю тебя при себе. Я еще никогда не была с тем, кто меня так ненавидит. А тебе, может быть, представится удобный случай убить меня.

Ашурран держала юношу в своем доме, как пленника. Слуги глаз с него не спускали, чтобы он не сбежал и не покончил с собой. Каждую ночь воительница проводила с ним, и не было случая, чтобы юноша не отталкивал ее, так что ей приходилось удерживать его на ложе почти что силой. И своих попыток убить ее он не оставил, но она всегда была настороже.

— Как ты держишь при себе эту бешеную кошку? — удивлялись ее друзья. Но она только смеялась и говорила:

— Ненависть — лучшая приправа для любовных утех.

Прошло сколько-то времени, и юноша стал замечать, что все меньше у него охоты отталкивать Ашурран, и что он скучает, когда ему приходится проводить ночи в одиночестве. И вот однажды бросился он ей в ноги и со слезами сказал:

— Убей или отпусти. Не могу я тебя любить, и не любить тоже не могу.

— И то верно, на что ты мне без твоей ненависти, — сказала Ашурран. — А доверять я тебе все равно не стану, потому что ты из семени предателей.

Она дала ему кошелек с золотом и отпустила с миром, и больше о нем ничего не известно.

42. История Норимицу из Кассанданы

В Кассандане королевские войска чувствовали себя не так свободно, как в других городах, потому что король не поощрял беззаконий. Военачальники следили, чтобы воины не отбирали товар у торговцев, не задирали на улицах городскую стражу, не приставали к девушкам и юношам и не творили прочих бесчинств, однако ни один день не обходился без скандала. И первый министр посоветовал королю послать войска в княжество Архиза, чтобы они обороняли его от варваров. Этим можно было добиться двойной выгоды — занять воинов и обезопасить себя от князя Архизы, который, по донесениям шпионов, готовился объединиться с варварами и начать мятеж.

Король собрал своих военачальников на совет, и все они поддержали его, потому что войска уже роптали, устав от мирной жизни. Только Ашурран возразила королю, и сказала она вот что:

— Если мы сейчас войдем в Архизу, то жители провинции будут видеть в нас захватчиков и грабителей. Подождите пару месяцев, пока князь не начнет мятеж, и тогда местные жители будут благословлять нас за избавление от варваров. На них же можно будет списать все бесчинства королевского войска.

Другой военачальник засмеялся и сказал так:

— Ты не хочешь уходить из Кассанданы, потому что у тебя роман с каким-нибудь хорошеньким горожанином! Твое пристрастие к мальчикам хорошо известно. Однако мальчики есть и в Архизе, и не думаю, что они в чем-то уступают столичным.

От злости Ашурран закусила губу и ничего не сказала. Решение выступать было принято.

И вправду, в то время воительница Ашурран тайно наслаждалась любовью красивого юноши по имени Норимицу, который был актером королевского театра. Столичные поэты славили в стихах его талант и красоту. Когда он играл на сцене, зрители рыдали — от жалости, если это была трагедия, и от смеха, если это была комедия. Он двигался и говорил с величайшим изяществом, и внешность его была столь прелестна, что он с одинаковым успехом мог исполнять и мужские, и женские роли. У него было много богатых покровителей, и сам король раз или два удостоил его приглашения в свои покои. Ходили слухи, что юноша Норимицу очень избалован, и мало кто из поклонников добивается его расположения. Говорили также, что он холоден и неспособен на пылкие чувства.

Прослышав о Норимицу, Ашурран явилась в театр посмотреть на него и сразу же пленилась его красотой. В этот день он был одет в шелк и бархат, его белокурые волосы были завиты, а глаза и губы искусно подведены. Стан его был столь тонок, что ее ожерелье могло бы служить ему поясом. Брови его изгибались подобно лукам, ресницы были длинными и густыми, как у девушки, а глаза цветом напоминали дымчатый горный хрусталь.

Однако Ашурран тщетно посылала ему цветы и драгоценности, стараясь добиться его благосклонности. Он принимал подарки, но не присылал ей, как это водится у актеров, ключа от своей спальни. Даже строчки, написанной его рукой, Ашурран от него не дождалась. Так прошла неделя, и терпение воительницы иссякло. Она подкупила стражников в театре и пробралась в уборную Норимицу. Когда юноша после спектакля вошел и начал переодеваться, она вдруг появилась перед ним и схватила его в объятия.

— Видишь, я могу обойтись и без ключа от твоей спальни, — сказала она и стала его целовать и распускать завязки на его одежде.

Но юноша Норимицу старался избежать ее поцелуев, закрываясь рукавом.

— Сударыня, силой вы ничего от меня не добьетесь, — сказал он ей. — Если вы будете меня преследовать, я пожалуюсь королю.

— Разве у меня мало денег и драгоценностей для подарков тебе? — спросила она.

— Я не мальчик из веселого дома, чтобы делить ложе с тем, кто больше платит, — ответил юноша.

— Ну так дели ложе с тем, кто горячее любит, а горячее меня ты не найдешь во всей Кассандане.

— Ах, сударыня, должен вам признаться, что мне больше по сердцу мужчины.

— Врешь, — засмеялась Ашурран, засовывая руку ему под одежду.

Юноша Норимицу заколебался, видя настойчивость Ашурран, к тому же она была приятна ему своим видом и обращением. Он сказал:

— Все же я не могу уступить вам, потому что вы воин, человек неверной судьбы и непостоянных чувств. Завтра же вас могут отослать из Кассанданы, и я лишусь ваших подарков и вашей любви.

— А если не уступишь, то лишишься жизни, — быстро сказала Ашурран, обнажая кинжал.

Плача, Норимицу упал к ее ногам и сказал правду:

— Я противлюсь вам, сударыня, только из страха перед первым министром. Если он узнает о вас, то лишит меня своего покровительства, а может даже совсем выгнать из театра.

— Что за печаль, — усмехнулась Ашурран. — Мы будем встречаться тайно.

Она отерла слезы Норимицу своим шарфом, распустила на нем пояс и увлекла на ковер. Они сплели с ним ноги к взаимному удовольствию и договорились о новой встрече. Так они стали встречаться, и никто не знал об их связи. Ашурран была щедра к Норимицу, называла его нежными именами и дарила ему самые пылкие ласки. Однако юноша был не очень рад, потому что Ашурран была ревнива и требовала от него отделаться от всех других любовников.

— Если я узнаю, что ты был с кем-то, кроме меня, я тебя убью, — пригрозила она.

Вот как была сильна ее страсть!

Норимицу не очень верил, что она действительно выполнит свою угрозу, но опасался скандала и неприятностей. Не в силах дождаться дня, когда Ашурран отошлют из столицы, он шепнул первому министру, что кое-кто из королевских военачальников преследует его своими домогательствами. Что было дальше, уже известно.

От мысли, что придется расстаться с Норимицу, у Ашурран отнималось всякое разумение. Встретившись с юношей, она сказала ему:

— Собирайся, мой серебряный, поедешь со мной в Архизу.

Но он ответил, что не может бросить театр. От этого ответа Ашурран пришла в ярость.

— Ты только и ждешь моего отъезда, чтобы уступить первому министру! — вскричала она, обнажая кинжал. — Или ты поедешь со мной, или я тебя убью, потому что мне невыносима мысль, что ты будешь принадлежать другим.

Юноша Норимицу стал уверять ее в своей любви и верности. Он говорил, что не место ему при войске, что король разгневается, если она похитит лучшего актера его театра, но все было напрасно. Ашурран была непреклонна. Не помогли ни слезы, ни мольбы, ни угрозы. Тогда Норимицу сделал вид, что сдался, и сказал, что пойдет собирать вещи, намереваясь ускользнуть от Ашурран и спрятаться до тех пор, пока она не уедет. Однако Ашурран уже не доверяла ему по-прежнему и пошла с ним, не спуская с него глаз и не убирая руку с рукояти кинжала. Несчастный юноша был так перепуган, что опасался ослушаться ее или позвать на помощь.

Ашурран привела его в свое жилище и приказала развлечь себя игрой на лютне. Норимицу взял в руки лютню, сел на ковер и горько заплакал. Она стала его утешать, целуя и сжимая в объятиях, но он отталкивал ее руки.

— Ах, сударыня, вы губите меня своей любовью. Я не смогу жить без столицы и театра. Лучше убейте меня вашей рукой, — так он говорил.

— Прекрати свои речи, или я отдам тебя на забаву моим воинам, а это будет похуже смерти, — пригрозила Ашурран.

Но он закрыл лицо рукавом и сказал, что она может делать с ним, что хочет, только любви от него не дождется, если увезет его из столицы. И если бы он при этом продолжал плакать, то она бы, скорее всего, ему не поверила, но голос его звучал твердо, и Ашурран задумалась.

— Хорошо, — сказала она в конце концов. — Раз тебе дороже театр, чем мои объятия, можешь уходить. Через год я вернусь из Архизы, и мы продолжим этот разговор.

И юношу Норимицу проводили к нему домой, а на следующий день королевское войско покинуло столицу. Он стал вести прежнюю жизнь — получать подарки от поклонников и дарить свои ласки самым богатым и знатным. Уступил он, наконец, и первому министру, и тот осыпал его милостями.

Год пролетел незаметно, и тут вдруг пришла весть о возвращении Ашурран. Можно представить, как был испуган Норимицу! Он поспешил к первому министру и умолял защитить его от гнева воительницы. Министр спрятал его в одном из своих домов за городом, и юноша чувствовал себя в безопасности. Как, однако, он ошибался в чувствах первого министра! Тот уже давно был увлечен какой-то певичкой, да и обстоятельства сильно переменились, и теперь дружба Ашурран была ему очень выгодна. Поэтому он тайно послал ей весть о том, где находится Норимицу.

Вечером юноша сидел в комнате, наигрывая на лютне, и тут вдруг в комнату входит Ашурран с обнаженным мечом в одной руке и кинжалом в другой. Норимицу побледнел, и язык у него отнялся от страха. Он выпустил из рук лютню, она упала на ковер и жалобно тренькнула.

— Видишь, я более постоянна в своих чувствах, чем господин первый министр, — сказала Ашурран. — Прошел год, а я все еще тебя люблю, он же успел к тебе охладеть.

— Однако господин министр никогда не угрожал убить меня своей рукой, — сказал юноша, едва шевеля губами.

— Что за печаль, он предпочитает убивать чужими руками. Это он открыл мне, где ты находишься.

У Норимицу страх уступил место глубокой печали. Он закрыл лицо рукавом и долго молчал.

— Что же, ты так любишь его, что так горюешь о его предательстве? — сказала Ашурран с презрением.

— Ах, сударыня, я горюю о себе самом. Видно, красота моя — не дар судьбы, а проклятие, которое станет причиной моей погибели. Нет для меня защиты от чужого вожделения. Уступить — смерть, и не уступить — смерть. Каждый хочет, чтобы я принадлежал только ему, а я принадлежу только театру. Лишь ему я отдаю свою любовь и верность. Если в этом моя вина перед вами, рубите!

Он откинул волосы с шеи и склонил голову.

Ашурран была поражена его мужеством и твердостью. Поняла она, что нет у нее над юношей власти. Она засунула клинки в ножны и подняла Норимицу с колен.

— Верно, была я неправа, думая, что любовь можно получить золотом или угрозами. А без любви мне твои ласки пресны, хоть красив ты, как молодая луна, и строен, как тополь.

Отстегнув свой кошелек, полный золота, бросила она его к ногам юноши и ушла.

С этого дня Норимицу затосковал, потому что не хватало ему грозного блеска синих глаз Ашурран. Никогда раньше любовники не обнажали перед ним клинка и не пытались овладеть им насильно. Случалось ему получать от них подарки куда роскошнее, чем дарила Ашурран, однако никто не мог сравниться с ней в настойчивости и пылкости чувств.

Словом, не прошло и недели, как юноша Норимицу был влюблен без памяти в воительницу Ашурран. Он прислал ей ключ от своей спальни, но она ключа не приняла и сама не явилась. Юноша проплакал всю ночь. Вот как переменчива судьба! Раньше он лил слезы из-за того, что Ашурран его любила, а теперь — из-за того, что она была к нему холодна.

Норимицу отправился к королю и сказал, что хочет он отдохнуть от столичной жизни и поправить свое здоровье в деревне. Видя, что юноша и вправду бледен, и дух его угнетен, король дал ему отпуск на месяц, хоть и сожалел, что столица будет лишена красоты Норимицу. Тогда юноша с замиранием сердца отправился к Ашурран и бросился ей в ноги.

— Что ты здесь делаешь? — изумилась она.

— Ах, сударыня, с тех пор, как вы меня оставили, мне жизнь не мила.

— Возвращайся в свой театр, — сказала она холодно, думая, что он притворяется.

Юноша Норимицу заплакал и сказал:

— Я выпросил у короля отпуск на месяц, чтобы провести его с вами. Если вы меня прогоните, я уеду из столицы в деревню, чтобы там предаваться печальным размышлениям.

При виде его слез и покорности страсть заново разгорелась в Ашурран.

— Не лучше ли предаться любовным утехам! — сказала она, увлекая его на ложе.

И каждую ночь они стали проводить друг подле друга, сплетаясь в объятиях, под одним одеялом, как две половинки грецкого ореха под одной скорлупой. Наслаждению их не было границ. Через месяц Ашурран щедро одарила Норимицу, и они расстались с легким сердцем, вспоминая друг о друге только хорошее и не тая обиды. Всем бы любовным историям такой счастливый конец!

43. История Ошии из Адуаннаха

Однажды юноша по имени Ошия прибыл в столицу из города под названием Адуаннах. Ошия был сыном писца и писцом в управе наместника Адуаннаха. Всегда ему хотелось получить образование и высокий пост в Кассандане. Одна беда: не было у Ошии связей в столице, и денег у него тоже не было, а без этого не попадешь ни в университет, ни в управы важных чиновников. Зато у него была тонкая талия, волосы цвета спелой пшеницы и золотистые глаза с длинными ресницами. Когда Ошии исполнилось шестнадцать лет, он решил: раз боги не наградили его ничем, кроме красоты, нужно ею воспользоваться. Юноша отправился в столицу, чтобы там добиться благосклонности какого-нибудь большого человека. Говорили, что королевские военачальники любят красивых мальчиков и щедро их одаривают, а особенно славится среди них щедростью воительница Ашурран.

Шел Ошия по улице, дивясь на чудесную резьбу на зданиях да богатые лавки, как вдруг столкнулся с какой-то женщиной. Была она в одежде простого королевского воина, в кожаном панцире и с мечом у бедра.

— Прошу меня простить, сударыня, — сказал Ошия и поклонился, потому что был он юноша вежливый и воспитанный.

Женщине это понравилось. Она улыбнулась юноше и спросила:

— Видно, вы в столице недавно?

— Истину видят ваши глаза, сударыня. Я здесь всего неделю.

Они разговорились, и Ошия учтиво пригласил ее отобедать с ним. Подали им жареную утку с лимонным соусом, лепешки и пальмовое вино. За обедом Ошия расспрашивал ее о столице, и она отвечала приветливо, улыбаясь и бросая на него жаркие взгляды. Женщина сказала, что зовут ее Нуш, и служит она под началом воительницы Ашурран.

— Ах, какая удача! — воскликнул Ошия. — Может быть, вы сможете устроить мне с ней встречу.

— Зачем же вам понадобилась Ашурран? — спросила Нуш.

— Может быть, я ей понравлюсь, и она даст мне должность при дворе, — ответил юноша.

— Вот уж не думаете ли вы, сударь, что сможете за просто так получить от Ашурран должность при дворе? — усмехнулась Нуш.

Юноша покраснел и сказал:

— Я буду выполнять все ее желания, и высказанные, и невысказанные.

Нуш засмеялась:

— Вы, конечно, хороши собой, сударь, но таких просителей к ней приходят тысячи. А каждый чиновник норовит подсунуть Ашурран своего сына или племянника, надеясь завоевать ее дружбу.

Услышав это, Ошия повесил голову.

— Видно, придется мне возвращаться домой несолоно хлебавши, — воскликнул он.

— Подождите печалиться, может быть, я вам еще помогу. Только вот незадача — а если сама Ашурран вам не понравится?

— Что вы, сударыня! — тут уже юноша засмеялся. — Все знают, что Ашурран хороша собой, как весенний день, и глаза у нее цвета грозового неба, а кожа белая и нежная, как лепестки жасмина, и стан стройнее молодого тополя. Счастье тому, на кого упадет ее благосклонный взор.

— Что же вы сделаете, когда окажетесь с Ашурран наедине? — спросила Нуш, обнимая юношу за талию.

Надо сказать, что юноша давно уже поглядывал на ее высокую грудь. Тут его дважды приглашать не пришлось — прижался он к женщине и лихо поцеловал в губы. Она посадила его к себе на колени, и стали они друг с другом заигрывать да руки под одежду запускать. Закончив обед, они поднялись в комнату Ошии и забавлялись на ложе до самого утра. И очень Ошии понравилась новая знакомая, потому что была она горячая и опытная, не то что скромные девчонки из Адуаннаха.

Так и стала Нуш к нему заглядывать. Ночью они любовным утехам предавались, а днем она ему столицу показывала. Не думал Ошия, что люди в столице могут жить беднее его, однако у Нуш денег и золота совсем не водилось. Так что юноша угощал ее обедом и даже подарил гребень для волос и серебряный браслет. Все бы хорошо, только деньги у него понемногу кончались, а с Ашурран встретиться никак не удавалось. То она на охоте, то на приеме у короля. Один раз Нуш даже провела его в приемную, только он там зря просидел целый день — Ашурран так никого и не приняла.

— Давай, я тебя с другими военачальниками познакомлю. Они, конечно, девушек больше любят, но и от мальчика не откажутся, — сказала Нуш.

— Не очень-то мне по сердцу мужчины, — сказал Ошия. — Да и воительница Ашурран больше мне в душу запала по рассказам.

— Тяжело нам будет встречаться, если она тебя к себе возьмет, — вздохнула Нуш.

— Что ты! — испугался Ошия. — Хоть и жалко мне с тобой расставаться, а придется. Если Ашурран станет моей госпожой, я буду ей верен и душой, и телом. Если с ней мне будет хоть вполовину так хорошо, как с тобой, я буду почитать это за счастье. А когда она захочет со мной расстаться, то уж, верно, выхлопочет какое-нибудь хорошее место, и тут мы с тобой снова сможем встречаться. Может, у меня и домик свой будет, и тебе не придется ходить в гостиницу.

Видно было, что Нуш довольна его речами.

Скоро, однако, случилось несчастье. Пришла как-то раз Нуш к Ошии поздно вечером, и в руках у нее было какое-то письмо.

— Можешь ты его прочесть? — сказала она, потому что сама была неграмотная.

Ошия зажег свечку, сел читать письмо и побледнел. Было оно от воительницы Ашурран и приказывало тайно схватить женщину по имени Нуш, состоящую в королевском войске, и без суда и следствия умертвить.

— И за что же она на тебя так ополчилась, что приказывает тебя убить! — вскричал он, беря ее за руки. — Тебе надо бежать, и сейчас же!

Нуш повесила голову.

— Я ни в чем не виновата, меня оклеветал ее любовник, которому я отказала. А теперь ждет меня бесславная смерть. И бежать мне некуда — заставы, верно, уже все предупреждены, а мне даже переодеться не во что.

— Подожди меня здесь, — сказал Ошия. — Я куплю тебе другую одежду.

Юноша шел по улице и раздумывал. Какой случай ему подвернулся — если выдать Нуш, можно заслужить доверие и признательность Ашурран, а там и до постели ее недалеко. Однако же был этот способ противен его натуре. А от мысли, что Нуш могут убить, сердце его останавливалось.

Вернувшись, разложил он перед ней кофточку и юбку, какие носят крестьянки.

— Переодевайся, душа моя. Я помогу тебе выйти из города. Скажу, что ты моя жена. Нас двоих никто не заподозрит. А потом можешь укрыться в моем доме в Адуаннахе.

— А как же ты? — Нуш опечалилась. — Ты же хотелстать любовником Ашурран!

— Верно, не судьба, — вздохнул юноша. — Буду, как раньше, работать писцом. А может быть, ты добьешься высокого положения и обо мне не забудешь.

Нуш была растрогана. Она обняла Ошию и поцеловала.

Тут вдруг раздался стук в дверь и грубые голоса:

— Открывайте именем короля!

Ошия перепугался и шепнул Нуш:

— Прячься вон в тот сундук!

Так она и сделала. Юноша открыл дверь, а на пороге десяток королевских воинов.

— Есть у нас сведения, что здесь скрывается преступница Нуш! Отвечайте, сударь, немедленно: где она?! — рявкнул сотник.

Понял Ошия, что запираться бесполезно, и сказал:

— Верно, была она здесь, только я не знал, что она преступница. Дал я ей немного денег, и она ушла, а куда, не знаю.

Тогда сотник взял его под локоток, отвел в угол и заговорил доверительно:

— Сударь, на эту преступницу сама Ашурран ополчилась. Если бы вы подсказали, где ее можно найти, Ашурран бы лично вас вознаградила, а щедрость ее всем известна.

Ошия притворно всплеснул руками:

— Какая жалость, что я ничего не знал об этом! Такой награды лишился! Ах, не спать мне сегодня ночью от сожалений…

Тогда сотник посмотрел на него строго и сказал:

— Если выяснится вдруг, что вы знали, где она, и не сказали, то ждет вас совсем незавидная участь, и от сожалений вы совсем спать перестанете, сударь! А не боитесь вы, что сама же Нуш вас убьет, чтобы вы не смогли ее выдать?

— Ах, какие ужасы вы рассказываете, сударь! Да я теперь к ней и близко не подойду, а если вдруг узнаю, где она прячется, то сразу же вам донесу.

— Да что вы с ним разговариваете! — сказал один из воинов. — Надо комнату обыскать!

И сотник приказал обыскать комнату. Ошия моргнуть не успел, как из сундука вытащили Нуш и скрутили ей руки.

— Ах ты обманщик! — заорал сотник и ударил Ошию по лицу — впрочем, не очень сильно, для острастки.

И юноше тоже скрутили руки и потащили прочь из гостиницы, а потом бросили в тюрьму. Был он так напуган, что не знал, на том он или этом свете. Рукава его промокли от слез. За что ему такое несчастье! Приехал в столицу за деньгами и почестями, а теперь угодил в каменный мешок, и как бы ему теперь с головой не расстаться!

Утром привели его на допрос и стали спрашивать: верно ли, что преступница Нуш при нем ругала Ашурран, столичных чиновников и самого короля? Что хотела его подослать к Ашурран и через него за ней шпионить? Что колдовством хотела извести королевскую военачальницу? Однако Ошия отвечал, что ничего такого ему не известно. Тогда пригрозили ему, что если он не подтвердит все эти обвинения, то никогда из тюрьмы не выйдет. Юноша залился слезами и ничего не отвечал. Стали ему грозить пытками, и он чуть дыхания от страха не лишился, но все-таки продолжал молчать. Тогда сотник сказал:

— Отведите его к госпоже Ашурран. Пусть она сама его пытает и казнит, по своему обычаю.

Ошия ужаснулся и побледнел, как покойник. Его подхватили под руки и потащили по лестнице в какой-то кабинет, а там бросили на пол. Видит он: стоит кто-то перед ним, в щегольских красных сапожках с вышивкой на отворотах и с длинным мечом в ножнах. Понял юноша, что это сама Ашурран, встал на колени, склонился низко и сказал:

— Сударыня, пощадите Нуш, никогда она против вас не злоумышляла и всегда говорила только хорошее.

Ашурран тут рассмеялась и подняла его с колен. Смотрит Ошия и не верит своим глазам: у женщины и лицо Нуш, и глаза ее синие, и косы черные, только одета она в бархатный кафтан, отороченный мехом рыси. Тут он от избытка чувств потерял сознание, а когда очнулся — лежал в богато обставленной комнате, и Нуш-Ашурран вытирала ему лоб мокрой тряпкой. Поцеловала она его и сказала:

— Прости, мой златоглазый, что подвергла тебя такому испытанию. Теперь вижу, что ты юноша не только красивый, но честный и верный. Счастье для меня взять тебя на службу.

Ошия не смел поверить своей удаче. Об Ашурран давно он уже не мечтал, и только Нуш занимала его мысли. А тут вдруг это одна и та же женщина! Припал он к ее коленям и признался в своей любви.

Ашурран сделала Ошию своим секретарем. Днем он работал в ее кабинете, а ночью предавался с ней любовным утехам, и не было человека счастливее него. Были они вместе год, и Ашурран все это время не заводила других любовников и в веселые дома ходила редко, а своих рабов и наложников раздарила кому придется. Перед тем, как отправиться на войну, она выхлопотала Ошии должность чиновника в городской управе. Там он достиг больших успехов и стал богатым человеком. Ашурран же он никогда не забывал. Иногда он посылал ей весточку, переодевался в одежду писца и приходил в ту гостиницу, в которой жил раньше. А тут глядь — и появляется сама Ашурран, в одежде простого воина, и они снова проводят вместе ночь, как в старые времена. И ни разу они не поссорились, не повздорили, и никогда Ошия в немилости не был и страданий не познал. Так людям добродетельным и честным судьба отмеряет счастье полной мерой, и удача сопровождает их всю жизнь. Урок, который следовало бы усвоить всем молодым людям!

44. История Аридди из Кассанданы

В мирные времена королевские воины развлекались в городах, посещая веселые дома, питейные заведения, базары и народные гуляния. Даже в Кассандане нередко можно было увидеть на террасе какой-нибудь таверны шумную компанию в панцирях и с оружием, которая сидела там сутки напролет, и количество выпитого вина и съеденных яств не поддавалось исчислению. Горожане спешили пройти мимо, потому что воины буянили, орали похабные песни и задирали прохожих. Только женщины иногда украдкой вздыхали, глядя на статных вояк, и не только юные девушки, но и замужние дамы. А обитательницы веселых домов очень любили королевских солдат и офицеров, потому что были они горячи и щедры, если им угодить.

Сама Ашурран частенько сиживала в таких компаниях и порою, напившись, буянила не хуже своих грубых сотников. Всем известно, что была она среди тех, кто стащил с постаментов статуи славных прародителей королевской династии и уложил их в непристойную позу прямо на площади. И говорят, что сам король, узнав об этом, не мог удержаться от смеха. Вот такая репутация была у воительницы Ашурран. Однако не все ее шалости были столь невинны, и случалось ей стать причиной горя ни в чем не повинных людей.

Однажды сидела она на террасе таверны "Золотой фазан" со своими воинами, и слуги только успевали подносить им вина и закуски. А в это время проходил по улице бедный чиновник по имени Аридди. Было ему всего шестнадцать лет, и нечасто в своей жизни ел он досыта. Остановился он, принюхиваясь к запаху жареного гуся с яблоками, и тут его заметила Ашурран. Она посмотрела на юношу и увидела, что он тонок и строен, как тополь, и облик его исполнен изящества, хоть одет он в бедное платье. Подумала она: верно, эти пепельные кудри вьются сами по себе, потому что вряд ли ему по средствам завивать их у цирюльника, и ресницы эти так черны и густы от природы, а не от краски.

Приказала она привести юношу, и было это исполнено. Аридди посадили за стол с воинами, и поначалу он был очень смущен и не знал, что ему делать. Однако Ашурран разговаривала с ним ласково, сама подливала ему вина, и юноша осмелел. Она стала расспрашивать его, и он рассказал, что после смерти отца остался единственным кормильцем в семье. Тут пришла ей охота пошутить, и она сказала:

— Я подарю тебе этот кошелек с золотом, если проведешь со мной ночь.

Но юноша Аридди был горд и вспыльчив, и вино уже затуманило его разум. Забыв об осторожности, он ответил:

— Всем известно, что вы, сударыня, предпочитаете продажную любовь, но я не из таких. Мало чести в том, чтобы получить золото за любовные утехи. Я предпочитаю зарабатывать на жизнь по-другому.

Хотел он уйти, но Ашурран его удержала и сказала, что это была всего лишь шутка.

— Вам, богатым и знатным, лишь бы шутить над бедняками! — с горечью сказал юноша, не замечая, что его слова не по нраву женщине.

Она разозлилась, но не подала и виду, только глаза ее нехорошо сверкнули. Продолжала она подливать вина юноше, пока он совсем не захмелел. Тогда она подмигнула своему любовнику из числа сотников, и вместе они отвели Аридди наверх. Там они совлекли с него одежду и забавлялись с ним до самого утра, употребляя его самым непристойным образом, и как мужчину, и как женщину. А он был так пьян, что едва понимал, что с ним делают, и все происходящее казалось ему страшным сном.

Утром, когда Аридди проснулся, то увидел, что лежит он обнаженный рядом с Ашурран и ее любовником, и простыни запятнаны кровью, потому что был юноша до той ночи совсем нетронутым. Понял он, что это был не сон, и охватило его отчаяние. Попробовал он незаметно покинуть комнату, но не тут-то было.

— Куда это ты собрался? — сказал мужчина, удерживая его за руку.

Тут и Ашурран проснулась. Вместе они повалили юношу на постель и снова стали с ним забавляться. Аридди плакал и умолял его отпустить, но они не обращали внимания на его слезы. Женщина целовала его и ласкала, но ему были противны ее ласки. А когда мужчина овладел им сзади, Аридди почувствовал такую боль, что не удержался от крика.

Вдоволь натешившись, они оставили его и стали одеваться. Ашурран так насмехалась над Аридди:

— Вчера я хотела заплатить тебе золотом, но ты отказался. Вот и получается, что ты целую ночь ублажал нас бесплатно! В следующий раз уж не продешеви, возьми деньги вперед.

Когда они ушли, юноша Аридди, плача от стыда, решил повеситься на своем поясе. Он уже стал завязывать петлю, но тут пришло ему в голову: кто же будет после его смерти кормить семью? И заплакав еще горше, Аридди распустил петлю и отказался от мыслей о самоубийстве.

Стал он жить по-прежнему, только держался еще более гордо и замкнуто, чем раньше. Ашурран и думать о нем забыла, но он не забыл обиду, которую она ему нанесла. Иногда он плакал ночами и молился о том, чтобы отплатить ей когда-нибудь. Однако бог чаще слушает молитвы богатых, чем бедных. Так и Аридди было не суждено исполнить желаемого. Еще более тяжкие испытания выпали ему на долю. Видно, не в добрый час он родился! Будто мало пришлось ему пережить несчастий после смерти отца, тут еще и хозяин решил выгнать его из дома за долги вместе с матерью и младшими сестрами. Не было у них денег ни долг заплатить, ни другое жилье найти. Аридди стал просить хозяина об отсрочке, но тот не хотел уступать, потому что ему как раз подвернулась возможность выгодно продать эту землю. Под конец разговора хозяин сказал насмешливо:

— Ты красивый мальчик и, верно, заработаешь много денег, если будешь услаждать какого-нибудь богача.

Юноша Аридди побледнел и выбежал вон. Пришел он домой, посмотрел на мать и сестер, которые с плачем собирали их бедный скарб, и тоска сжала его сердце, а на глаза набежали слезы. Видно, придется им жить, как нищим, на улице! А ведь отец, умирая, заклинал его заботиться о них! Не мог он допустить, чтобы его мать и сестры пошли побираться. Как ни тяжело ему было, а надел Аридди свое лучшее платье, заколол волосы черепаховым гребнем да и пошел прямо к дому Ашурран-воительницы.

Увидела она юношу из окна и приказала впустить. Аридди бросился ей в ноги и сказал так:

— Сударыня, моя семья попала в беду! Помогите мне, и я выполню любое ваше желание, и высказанное, и невысказанное.

Ашурран его узнала и усмехнулась:

— Вряд ли мои желания будут тебе по сердцу.

— Это пусть вас не заботит, я на все согласен.

— Не сам ли ты говорил, что мало чести в том, чтобы получить золото за любовные утехи?

— Ради моей семьи готов я и честью пожертвовать.

— Что ж, будь по-твоему, — сказала Ашурран. — Землю вашу я выкуплю у хозяина. Пусть твоя семья остается на ней, сколько пожелает. А ты будешь служить мне и за каждый день службы получать золотую монету. Только если хоть раз проявишь непослушание или разгневаешь меня, в тот же час выгоню тебя из своего дома, и семья твоя пойдет побираться.

Горько было юноше слушать эти речи, и от тоски у него чуть дыхание не отнималось. Однако же пришлось ему согласиться.

Думал он, что умастят его тело дорогими благовониями, облачат в красивые одежды и отведут в спальню хозяйки. Но Ашурран отправила его на кухню.

— Верно, будешь ты самым дорогим поваренком в Кассандане, — сказала она насмешливо. — Никто из них не получает за день работы больше медяка.

И стал Аридди чистить овощи да посуду мыть, а повара смеялись над его гордым видом и норовили устроить ему какую-нибудь пакость. А уж воины вели себя совсем бесцеремонно, когда случалось им заглянуть на кухню: тискали юношу и шутили с ним непристойные шутки. И не раз он украдкой вытирал слезы в своей каморке, считая синяки да шишки.

Через месяц вызвала его к себе Ашурран и спросила:

— Всем ли ты доволен? Желаешь ли продолжать службу?

Юноша Аридди собрался с силами и сказал гордо:

— Готов я и не такое вытерпеть ради благополучия моей семьи. Прежнее свое место я потерял, и нечем мне больше зарабатывать деньги, кроме как служить вам.

Усмехнулась Ашурран и приказала ему прислуживать в ее личных покоях: подавать на стол, застилать постель и убираться в комнатах. Юноша Аридди вел себя предупредительно и послушно, да только видно было, что служба ему не по душе. И то правда, что воительницу Ашурран никто бы не назвал благонравной женщиной, и обычаи ее были далеки от монашеских. Часто в ее доме творились всякие непотребства с актерами, певичками, мальчиками из веселых домов, и Аридди стыдно было на это смотреть. Не знал он еще, что ему самому уготованы судьбой новые унижения.

Каждую неделю Ашурран устраивала пир и приглашала на него многих влиятельных чиновников и королевских офицеров. Славились эти пиры не только яствами и напитками, но и распутными забавами. Приводили туда девиц и юношей, чтобы они ублажали гостей. И вот один гость стал жаловаться, что не нашлось ему юноши по вкусу.

— Ну так присмотритесь, сударь, к тому, который подливает вам вина, — сказала Ашурран.

А это был как раз Аридди. Гость посмотрел на него и восхищенно зацокал языком.

— Сударыня, в вашем доме даже последний слуга отменно красив.

— Уступаю вам его на этот вечер. Только нрав у него строптивый и дерзкий, вы уж с ним построже.

Аридди едва кувшин из рук не выронил. Хотел он броситься к ногам Ашурран, да побоялся ее разгневать. Делать нечего — позволил он увлечь себя на подушки, лишь рукавом закрылся от стыда. И гости тешились с ним весь вечер, употребляя его и спереди, и сзади, как им нравилось. Когда юношу отпустили, до рассвета он проплакал в своей каморке. Однако утром облачился в свою обычную одежду слуги и вышел накрывать стол для завтрака.

— Всем ли ты доволен? Желаешь ли продолжать службу? — спросила его Ашурран.

Опустил он низко голову и сказал тихо:

— Я к вашим услугам, госпожа. Приказывайте.

Пришлось ему отныне ублажать гостей на пирах. Порой плакал он от стыда и отвращения, но все-таки покорялся. Ашурран же не обращала на него никакого внимания и в спальню свою ни за чем, кроме как постель застелить, не звала.

Время шло, и юноша Аридди совсем отчаялся. Служба его доставляла ему одни мучения, но как ему было уйти, ведь это был для него единственный источник заработка! Да и закладная на дом и землю была в руках Ашурран. Вдруг воительница все-таки решит выгнать его семью? Стал он бледнеть и худеть от этих мыслей. И пуще прежнего боялся вызвать недовольство Ашурран.

И вот вызвала она его к себе. Вошел он в ее кабинет, поклонился смиренно, а у самого сердце трепещет от страха. Ашурран сказала:

— Прошло уже три месяца, и я тобой довольна. Сегодня последний день твоей службы. Вечером можешь возвращаться домой. Ждет тебя там мой прощальный подарок — закладная на дом и землю и приданое твоим сестрам.

Юноша Аридди был так потрясен, что не мог найти слов благодарности. Стоял он, опустив голову, и только слезы катились у него по щекам. Посмотрела на него Ашурран недовольно и велела ему выйти вон и больше на глаза ей не попадаться.

Тем же вечером доложили ей слуги, что вынули юношу Аридди еле живого из петли. Ашурран пришла в его каморку и села на постель.

— Что же ты делаешь, глупый мальчишка? — сказала она с упреком. — Сам говорил, что некому твою семью кормить, кроме тебя.

Юноша опустил ресницы и сказал тихо:

— Благодаря вам, сударыня, моя семья теперь обеспечена. Они во мне больше не нуждаются. А мне жить незачем, после того, что со мной случилось.

— Однако случилось это по твоей воле, — возразила ему Ашурран. — Никто тебя насильно в моем доме не держал.

— Ах, сударыня, по моей воле или нет, а все равно я опозорен навеки. Лучше бы мне удавиться на своем поясе после встречи с вами. Тогда пришел бы я к вратам загробного царства чище, чем сейчас.

Ашурран помолчала и сказала так:

— Хотела я тебя только проучить, потому что считала вздорным и глупым. Но не думала, что ты решишь расстаться с жизнью. Разве я виновата в том, что случилось с тобой? Я тебе щедро заплатила и не принуждала ни к чему, не считая нашей первой встречи. Ради своей семьи ты пошел на позор и муку, а теперь хочешь покинуть их ради загробного царства?

— Недостоин я показаться на глаза людям! Даже вы ко мне за все время и пальцем не прикоснулись, верно, от презрения.

Ашурран усмехнулась:

— Зачем ты мне? В веселом доме можно купить ласки и дешевле, и слаще. Продажные мальчики любят меня и встречают с улыбкой, хоть я плачу им не золотом, а серебром. Ты же никогда не чувствовал ко мне расположения. Даже когда я угощала тебя в таверне, ты мне ни разу не улыбнулся и говорил одни дерзости. Верно, ты сейчас тот день проклинаешь, как самый несчастный в своей жизни. Но знай, никто не виноват в твоих несчастьях, кроме тебя самого. Моими руками судьба тебя наказала за высокомерие.

— Ах, сударыня, у бедняка только и есть, что его гордость, а вы и ее у меня отняли.

— А ты думаешь, я родилась богатой и знатной? Да в твои годы у меня только и было добра, что меч и седло. А коня, на котором я въехала в Кассандану, я взяла как трофей в бою. И все остальное я мечом завоевала, а не придворной лестью. Ты же ни на что не годишься, кроме как бумажки переписывать. Даже на ложе от тебя мало толку! Горазд только плакать и жаловаться.

Тут юноша Аридди не стерпел — вскочил на постели и крикнул гневно:

— Сударыня, я больше не ваш слуга, так что не смейте меня оскорблять! Может, я ни на что и не гожусь, кроме как переписывать бумажки, да только я с четырнадцати лет на свой заработок кормлю семью, а вы, верно, в жизни ни о ком не заботились!

— Таким ты нравишься мне больше, — усмехнулась Ашурран. — Раздумал уже умирать?

Тут юноша Аридди решил, что ему уже нечего терять, и воскликнул:

— Не хочу я умереть, не познав еще раз ваших объятий. Раз уж не могу я вам заплатить золотом, заплачу за ночь с вами головой!

И предерзко поцеловал Ашурран в губы.

Думал он, что велит она казнить его на месте, но она только засмеялась:

— Этот товар я отдаю бесплатно красивым юношам, — и поцеловала его в ответ.

Они предались взаимным ласкам прямо на его бедном ложе и остались довольны друг другом. Больше ничего не известно о юноше Аридди. Одни говорят, что Ашурран оставила его прислуживать у себя в доме, а другие — что отправила домой с богатыми подарками. Однако, без сомнения, история его может служить назиданием молодым людям. Судьба вознаграждает тех, кто смело идет к поставленной цели и без жалоб сносит невзгоды и неудачи!

45. История Иринео из Архизы

Когда королевское войско под началом Ашурран вступило в Архизу, простой народ встретил его ликованием, радуясь, что избавится от набегов варваров и произвола чиновников. Особенно радовались королевским воинам торговцы, хозяева таверн и обитатели веселых домов. Всем известно, что воины тратят деньги только на вино и развлечения, да еще на оружие. Князь Архизы с приближенными, однако, был очень недоволен, ведь пришел конец его планам объединиться с варварами и начать мятеж. К тому же приходилось ему кормить и поить войско во время его пребывания в Архизе, как того требует королевский закон. Боялся он также бесчинств, которые могли учинить воины в городских стенах. Однако на словах князь был очень приветлив с Ашурран и ее сотниками. Он устроил в их честь большой пир в своем замке, на котором присутствовали все богатые и знатные люди Архизы с женами и детьми.

На пиру рекой лилось дорогое вино, подавались изысканные закуски, зажаренные целиком кабаны и олени. Гостям прислуживали красивые юноши и девушки, а развлекали их искусные музыканты и танцоры. Но Ашурран никак не могла преодолеть скуку. Сказала она своим сотникам с досадой:

— Что за провинция! Не вижу я среди благородных семейств ни одного красивого мальчика, словно бог отказал этой земле в благословении.

Тут один сотник усмехнулся и ответил:

— Я думаю, что они своих юношей попрятали на женских половинах, так же как и девушек. Не по сердцу им мысль, что их сыновья и дочери станут путаться с королевскими воинами. Захотят еще сбежать с нами в столицу или в войско вступить! А еще опасаются они, что ты захочешь взять заложников.

И еще он добавил вот что:

— Был я несколько лет назад в Архизе и видел старшего княжеского сына. Тогда он был похож на нераспустившийся бутон, а сейчас, верно, прелесть его достигла расцвета.

Глаза у Ашурран так и загорелись. Ускользнула она с пира под каким-то предлогом и пробралась в сад, избежав встречи с охранниками и слугами. Говорили про Ашурран, что она ловка и хитра, как змея, и запертая дверь для нее не преграда. Верно, стать бы ей королевой всех воров, если бы это занятие было ей по душе. И на войне нередко удавалось ей пройти во вражеский лагерь незамеченной и вернуться обратно. Что по сравнению с этим замок князя Архизы!

Шла Ашурран по саду, и вдруг из высокого окна донесся до нее голос, поющий любовную песню под звуки лютни. Был этот голос так красив, что дыхание в груди замирало, и слезы на глаза наворачивались. Не теряя времени даром, Ашурран взобралась по стене и заглянула в окно. В роскошно обставленной комнате сидел юноша дивной красоты и пел, подыгрывая себе на лютне.

Воительница сразу догадалась, что это и есть старший сын князя Архизы, потому что был он одет в дорогие шелка, и весь его облик дышал благородством. Прелесть его затмила бы и луну шестнадцатой ночи! Кожа его была нежнее лепестков жасмина, глаза в обрамлении черных ресниц сияли, как звезды, а губы напоминали полураскрытый бутон розы в лучах вечерней зари. Каштановые кудри юноши были собраны на затылке серебряной заколкой с аметистами. Ашурран показалось, что заколка его воткнута ей в сердце. Желание разгорелось в ней, подобно лесному пожару. Не медля, толкнула она створки окна и впрыгнула в комнату.

Увидев ее, юноша удивился, но не испугался. Спросил он с достоинством:

— Кто вы такая, сударыня, и что вы делаете в покоях князя Архизы?

— Я пришла украсть его самую большую драгоценность, — усмехнулась Ашурран и схватила юношу в объятия.

Княжеский сын был юноша благонравный и кроткий, во всем послушный родителям. А ведь говорили они, что королевские воины — люди развратные и дурные, следует избегать общения с ними! Поэтому попытался он оттолкнуть Ашурран, но не тут-то было. Была она сильной, как барс, и без труда увлекла его на ложе. Поцелуи ее растопили бы горный ледник, а княжеский сын был по натуре юноша пылкий, хоть и воспитывался в строгости. Поначалу он смущался и краснел, но вскоре забыл о скромности и ответил на страсть Ашурран со всем жаром юности. Всю ночь они предавались любовным утехам. На рассвете воительница покинула юношу, узнав на прощание его имя — Иринео. Когда пожелал он узнать, с кем провел ночь, она ответила так:

— Я скажу тебе свое имя, если откроешь мне окно сегодня вечером.

И с этими словами выпрыгнула в окно и выбралась из сада, никем не замеченная.

До вечера юноша Иринео был сам не свой от волнения. Долго он терзался сомнениями: открыть ли окно синеглазой женщине или рассказать все родителям? Если все раскроется, не миновать ему сурового наказания. Вряд ли достойно юноши из знатного рода путаться с женщиной старше себя, да еще из королевского войска. Но когда он вспоминал ее синие глаза и жаркие поцелуи, кровь бежала быстрее в жилах, и по всему телу разливалось сладкое томление. Решил он, что не будет вреда, если он еще несколько раз с ней встретится. А потом, должно быть, она сама его забудет.

Сказавшись больным, Иринео ушел в свою комнату пораньше и стал готовиться к приходу любовницы: наряжаться да волосы укладывать. Облачился он в серебристо-серый шелк, который был ему очень к лицу, надел жемчужные ожерелья и браслеты, расчесал волосы. Волнистые пряди ниспадали по обе стороны его лица, придавая ему неизъяснимую прелесть, глаза и губы были подведены перламутровой краской. Никогда еще юноша Иринео не заботился так о своей внешности. Если подумать, то к чему все эти ухищрения, ведь все равно красивые одежды будут сорваны в порыве страсти, локоны растреплются во время любовных утех, а краска сотрется под жадными поцелуями. Но разве помнит об этом тот, кого сжигает любовная горячка!

Охваченный нетерпением, юноша никак не мог дождаться темноты. Вот и село солнце, однако женщина все не появлялась. Иринео не находил себе места. Он уже забыл, как сомневался, следует ли ему продолжать эту связь. Наоборот, теперь он ничего так не хотел, как снова познать объятия своей любовницы. В тоске принялся он наигрывать на лютне, но петь не мог, потому что голос срывался. Чуть не плача, оставил он лютню и закрыл лицо рукавом, уверенный, что Ашурран не придет. И тут же рука ее скользнула ему за пазуху. Иринео не смел поверить своему счастью. Снова они сплелись в объятиях и наслаждались друг другом до самого утра.

В эту ночь Ашурран открыла юноше, кто она такая. Он был поражен и обрадован. Подарила она ему перстень с сапфиром и сказала так:

— Если тебе потребуется помощь, пришли мне этот перстень, и я тебя выручу.

Стали они проводить ночи на одном изголовье, и страсть их друг к другу становилась все сильнее. Но все же не могло это продолжаться долго. Отец Иринео узнал обо всем и решил отправить сына под надежной охраной в свой летний замок Фарлонг. Велено было посадить его под замок и никого к нему не впускать.

Вечером Ашурран пришла, как обычно, к окну Иринео. Глядь, а оно закрыто, и света нет. Стукнула она в него пару раз, но никто ей не открыл. И не ведала она, что Иринео в это время уже сидел в башне княжеского замка и лил слезы у решетчатого окошка. А тут и шум в саду поднялся, залаяли собаки, замелькал свет факелов, и пришлось ей уходить, несолоно хлебавши. Разозлилась Ашурран и решила забыть неверного мальчишку. Однако не покидали ее сомнения, ведь до сих пор Иринео был с ней нежен и уступчив. Утром Ашурран облачилась в парадную одежду, препоясалась мечом и отправилась в дом князя Архизы.

— Где ваш старший сын Иринео? Я хочу с ним поговорить, — сказала она.

Глаза у князя забегали. Раньше не верил он, что Иринео и вправду встречается с Ашурран. Думал, врет мальчишка, чтобы его напугать. Но тут, похоже, было чего опасаться. Стал он юлить и отнекиваться, пока Ашурран не потеряла терпение.

— Сударь, если вы сейчас же не дадите мне с ним увидеться, то лишитесь моей милости навеки. И если вдруг кому-то вздумается сжечь ваш дом и похитить вашего сына, я еще подумаю, прийти ли к вам на помощь, — в ярости произнесла она.

Перед лицом столь откровенной угрозы князь признался, куда отослал юношу. Ашурран потемнела лицом и сказала так:

— Вы хотели спасти его от меня, а сами ввергли в опасность куда худшую! Разве вам не известно, что сегодня к вечеру в Фарлонге будет войско Шайенны!

Услышав это, князь побледнел, как покойник. Ведь Шайенна был предводитель варваров, которые разоряли границы Архизы. Был он известен своей воинской доблестью, но больше того — своей жестокостью и распутством. И не знал князь, что лучше: чтобы Шайенна убил его сына или чтобы вернул его опозоренным. Но все же был он отец Иринео, а поэтому стал умолять Ашурран спасти юношу.

Скрипнув зубами, он сжала рукоятку меча и сказала так:

— Вы сами распорядились судьбой своего сына. Теперь никто не сможет ему помочь. Мое войско не готово к походу. Но даже если я выступлю сейчас, без припасов и снаряжения, то буду в Фарлонге только завтра. К тому времени варвары уже захватят замок, несмотря на все ваши с ними переговоры. Шайенна вел их, чтобы выиграть время и усыпить вашу бдительность. Он не нуждается в вашей помощи, чтобы захватить Архизу. Вы по своей глупости и жадности потеряете не только сына, но и все княжество.

Как громом пораженный, князь упал на колени и зарыдал, умоляя Ашурран о милосердии.

— Покарайте меня со всей жестокостью, но спасите Иринео! Он слишком юн, чтобы расплачиваться за грехи своего отца!

Ашурран молчала, преисполненная гнева, и взгляд ее был мрачнее тучи.

— Сударыня, не жалеете меня, пожалейте моего сына! Ведь он так вас любит! Не по доброй воле он покинул мой дом, я приказал увезти его силой. А он не переставал плакать, говоря, что умрет в разлуке с вами! И просил передать вам вот этот сапфировый перстень с его прощальным приветом, да только я этого не сделал.

Увидев перстень, Ашурран побледнела, выхватила его из рук князя и выбежала вон.

Не теряя времени даром, она собрала своих сотников и сказала:

— Нужно мне три десятка верных людей, чтобы отправиться в Фарлонг. Предприятие это опасное, и мало кто вернется из него живым.

Сотники ответили:

— Ты наша предводительница, и все войско пойдет за тобой, куда ты прикажешь. Все равно нам придется сойтись в бою с варварами, почему бы не сейчас? Пройдем путь налегке, а припасы отобьем у противника.

Так и порешили. Королевское войско двинулось в путь, а Ашурран с тридцатью воинами поскакала впереди на самых быстроногих конях, и не одного им пришлось загнать в этой скачке. К вечеру они были в Фарлонге. Сражение уже закончилось, к небу поднимался дым пожарищ и варварских костров. Цветущий край был разорен и разграблен. Варвары встали лагерем у развалин княжеского замка и праздновали победу.

Ашурран оставила своих людей в засаде, надела поверх кольчуги одежду из кожи и меха, какую носят варвары, и тайно пробралась в лагерь. Потребовалось для этого все ее умение, и не раз казалось, что вот-вот ее задержат часовые. Однако удача сопутствовала ей, и никто ее не остановил. Без труда нашла она шатер Шайенны, потому что был он самым большим и красивым. Перед шатром сам предводитель пировал со своими воинами, а на коленях у него сидел юноша Иринео, бледный и в разорванной одежде. На шее у него был надет ошейник с цепочкой, а другой конец цепочки варвар не выпускал из рук.

Ашурран видела, что юноша испуган до крайности, и в глазах у него блестят слезы. Верно, пришлось ему натерпеться страху! Да только ждала его этой ночью гораздо более горькая участь. Предводитель варваров посматривал на юношу похотливо и шарил по нему руками, а временами целовал. Хоть Иринео дрожал от отвращения, а приходилось ему покоряться. Прошло немного времени, и Шайенна повел юношу к себе в шатер, чтобы натешиться с ним вволю.

Сказала себе Ашурран: "Не раз мне приходилось отдавать мальчиков на забаву воинам; видно, пришла пора хотя бы одного избавить от такой участи".

Она обогнула шатер, прорубила шкуры и ворвалась внутрь. Шайенна уже сжимал юношу в объятиях и распускал завязки на его одежде. Увидев Ашурран, он вскочил и выхватил меч, а юноша Иринео громко ахнул и разрыдался.

— Я вызываю тебя на поединок, Шайенна, и призом в нем будет этот мальчишка, — сказала Ашурран.

Варвар засмеялся.

— Вокруг тысячи моих воинов. Если я прикажу, они изрешетят тебя стрелами, женщина. Лучше убирайся отсюда подобру-поздорову. Мальчишка мой, и я собираюсь с ним как следует позабавиться.

— Этот мальчишка — старший сын князя Архизы и мой любовник, а я — королевская военачальница Ашурран. Я стану драться за него с тобой один на один, как велит обычай. А если ты прикажешь меня убить, твои воины скажут, будто ты испугался женщины. И еще скажут, что тебе сладкие губки дороже честного поединка.

Шайенна заскрежетал зубами от злости, но делать нечего, пришлось ему согласиться. Вышли они из шатра и приготовились к поединку. Воины окружили их кольцом, издавая боевой клич и стуча мечами по щитам. Один из воинов держал Иринео за цепочку на шее, чтобы тот не сбежал в суматохе. Но юноша и не думал бежать, он не сводил восхищенного взгляда со своей любовницы и молился о том, чтобы она победила варвара в поединке. Что будет потом, бедный юноша не думал. А ведь ясно было: даже если Ашурран убьет Шайенну, то им обоим не выбраться живыми из лагеря.

Поединок начался. Могучий варвар теснил воительницу, нанося ей удар за ударом, но она ловко уворачивалась и отбивала его клинок, двигаясь легко, будто танцуя. Говорили, что в бою Ашурран не было равных, ни среди женщин, ни среди мужчин. Играючи избегала она самых коварных приемов и сама наносила удар с быстротой молнии. Но все же был Шайенна сильным противником, и порой приходилось ей тяжко. Через какое-то время притомились оба и все чаще вытирали пот со лба. У каждого одежда уже окрасилась кровью в нескольких местах, но раны были незначительны.

— На что ты надеешься, женщина? — сказал Шайенна. — Если ты меня убьешь, мои воины тут же тебя прирежут, а мальчишку твоего замучат до смерти. Откажись от поединка, и я верну его тебе через неделю, живого и здорового, с богатым выкупом.

— Не нужны мне объедки с твоего стола, варвар, — ответила она с насмешкой. — Отдай мне мальчишку сейчас, и я оставлю тебя в живых.

Шайенна взревел и бросился на нее, она же парировала удар с превеликим искусством. Стали они драться дальше, и начал варвар одолевать королевскую военачальницу. Вот меч его задел бедро Ашурран, и она пошатнулась. Сердце у Иринео замерло, руки-ноги похолодели от страха. Но Ашурран собрала последние силы, и тут увидели все, как меч ее запылал раскаленной сталью. Ударила она варвара в грудь, так что острие клинка прошло сквозь кольчугу, как сквозь масло, и вышло из спины на две пяди. Шайенна, предводитель варваров, упал на землю и умер.

Воины закричали и подняли мечи. Однако никто не решался напасть первым. Все видели мастерство Ашурран, к тому же вид ее казался им страшен. Глаза ее сверкали грозным блеском, и напоминала она обликом богиню войны с огненным мечом в руке. Но все же преодолели воины страх и начали подступать ближе. В это время вдруг раздался шум, и небо прочертили горящие стрелы.

— Королевское войско! — закричали все.

Тогда юноша Иринео выхватил у варвара кинжал из-за пояса и полоснул его по рукам. Так ему удалось освободиться. Он подбежал к Ашурран и поддержал ее одной рукой, а другой с воинственным видом выставил клинок.

— Мы умрем вместе, — сказал он.

Однако улыбнулась Ашурран и ответила:

— Я проделала такой длинный путь не для того, чтобы умереть. И сегодня мы с тобой не умрем, мой серебряный.

А кругом продолжали падать стрелы, и несколько шатров запылало. Воины бросились к границе лагеря, собираясь отразить атаку королевского войска. Никто не подозревал, что это воины Ашурран, которых она оставила в засаде, числом не более трех десятков. Скрываясь в лесу, они обстреливали лагерь, и казалось, что их тысячи. В поднявшейся суматохе Ашурран с Иринео выбрались из лагеря, убивая варваров направо и налево, и никто не мог их остановить. Когда же наступил рассвет, к Фарлонгу подошло королевское войско. Встав во главе его, Ашурран нанесла варварам сокрушительный удар. Обратились они в бегство, бросив обозы с провиантом и награбленной добычей.

Так Ашурран одержала очередную победу, и не только над варварами, но и над сердцами горожан. Хоть и не хвасталась она своим подвигом, однако все узнали, как спасла она юношу Иринео от участи худшей, чем смерть. Он же после освобождения из плена влюбился в нее без памяти и тосковал, когда случалось ему не видеться с ней хотя бы день.

Вернувшись в город, Ашурран властью, данной ей королем, лишила князя Архизы княжеского сана и всех имений, передав их его старшему сыну Иринео, а было ему тогда всего лишь шестнадцать лет. Нашлось, конечно, множество недовольных этим решением, но воительница только смеялась.

— Отец его чуть не сжег Архизу в огне мятежа, вы думаете, что сын его будет хуже? Уж он-то никогда не станет заключать союза с варварами.

В конце концов жители Архизы смирились с юным князем, тем более что Иринео был рассудителен и достойно справлялся со своими обязанностями. Часто он обращался за советом к городским сановникам, и не было у него недостатка в учителях и советниках. Годы его правления были мирными и счастливыми. Варвары больше не решались угрожать Архизе, помня урок, которым преподала им Ашурран.

Проведя в Архизе год, королевское войско двинулось в обратный путь. Тяжело было Иринео расставаться с Ашурран, и немало он пролил слез в тоске и печали. На прощанье он подарил ей свою серебряную заколку с аметистами, которая была на нем в ночь их встречи, и сказал так:

— Если ты попадешь в беду, я приду к тебе на помощь, где бы ты ни находилась, даже если придется мне выступить против Древнего народа или магов Фаннешту. И нет нужды подавать мне знаки, это сделает мое сердце.

У Ашурран слезы выступили на глазах. Обняла она Иринео и сказала:

— Желаю тебе счастья, удачной женитьбы и долгой жизни.

И пожелания ее сбылись все до единого. История Иринео навечно осталась в памяти людей, как пример того, что суровая воительница Ашурран была способна совершать безумства во имя любви.

46. История принца Хасидзавы

Король Огинта был человек суровый, но справедливый. Правил он железной рукой, и если принимал какое-то решение, никто не мог его отговорить. Казалось, не ведает правитель страхов и сомнений, однако было это не так. Страшился король умереть бездетным, ибо долгое время все его жены и наложницы оставались бесплодны. Только в возрасте пятидесяти лет стал он отцом. И передать невозможно, как любил он своего единственного сына и как беспокоился о нем. Были приставлены к нему бесчисленные няньки, слуги, охранники, которые следили во все глаза, чтобы мальчик не ушибся и не поцарапался. Так тряслись над ним отец и мать, что даже не выпускали за дворцовую ограду.

И не думал король Огинта учить принца военной науке или управлению государством. Вначале полагал он, что рано сыну его забивать себе голову премудростями. А потом стал король опасаться, что теперь, когда у него есть законный наследник, захотят противники от него избавиться. Отравят втихомолку, а на престол посадят принца Хасидзаву и станут править от его имени. Принц юн и неопытен, легко отравить его сердце его уговорами и посулами. Поэтому по приказу короля не пускали к юноше никого из королевских министров и приближенных, чтобы избежать дурного влияния. Пуще же всего не доверял король собственным военачальникам. Льстивых и обманных речей от них ждать не приходится, другим они опасны: пробудят в принце вкус к распутству и рискованным развлечениям, развратят, а может, и приведут к гибели.

Так и подрастал принц Хасидзава, не видя никого, кроме слуг да воспитателей. Ни меча в руках ему держать не доводилось, ни в седле сидеть. Из всех развлечений оставалось ему книжки читать и гулять в саду, слушая пение птиц да речи наставников. Наставников отец подбирал ему из числа людей пожилых, не думающих уже о радостях плоти. А прислуживали ему с детских лет только евнухи. Конечно, не видели ничего дурного в Кассандане в том, чтобы вступать в связь с управляющими и секретарями, и не один знатный господин грешил со слугами или служанками. Однако король боялся, что умный человек соблазнит принца и станет вертеть им, как хочет. Поэтому в наложниках у принца были только очень юные мальчики и девочки, искусные в науке любви, но неискушенные в дворцовых интригах.

В слепоте своей король полагал, что уберег принца от всех возможных опасностей. Все же плохо знал он своего сына, потому что видел его редко, занятый делами государства. Не подозревал король, что юный принц все сильнее тоскует в своей золотой клетке и только ждет возможности от нее избавиться.

Когда исполнилось принцу шестнадцать лет, красота его расцвела, как распускаются по весне цветы на вишневом дереве. И хоть никто его никогда не видел — ни народ, ни придворные, ни войско — все же слухи о его красоте неведомыми путями разошлись по стране. И вошло в привычку у людей говорить о привлекательных юношах: "Красивее него только принц Хасидзава!"

Как-то сидела королевская военачальница Ашурран на террасе таверны "Золотой фазан" и, по своему обыкновению, пировала с сотниками и прочими воинами рангом пониже. Пили они много вина, шутили и смеялись, обсуждая свои приключения, в том числе любовные. Зашла у них речь о том, кто самый красивый юноша в королевстве. Каждый хвастался своими любовниками, не отставала от них и Ашурран, и было ей что рассказать. Вино ударило в головы спорщикам, и чуть дело не дошло до драки, но тут сказал один из сотников:

— Не о чем тут спорить. Каждый знает, что самый красивый юноша в королевстве — наследный принц. Говорят, он так прекрасен, что цветы распускаются при его приближении, а райские птицы умолкают от стыда за свое оперение.

И Ашурран ответила ему с хмельной улыбкой:

— Правда твоя, приятель. Ах, ничего бы я не пожалела, чтобы хоть одним глазком увидеть принца Хасидзаву. А если бы пришлось мне разделить с ним ложе, то, верно, могла бы я после этого умереть счастливой.

Случилось так, что слова ее услыхал один из посетителей таверны, купец по имени Иэясу. На следующий день пришел он в ее дом и сказал так:

— Сударыня, если кто и может устроить вашу встречу с принцем, то только я. Часто прихожу я к его наставнику, продаю ему книги и свитки, рассказываю столичные новости. И сдается мне, что ни одной этой встречи принц Хасидзава не пропускает. Стоит он по другую сторону узорной решетки и прислушивается к нашим разговорам. Принесу я несколько книг про войну, про ваши подвиги расскажу, посею в душе принца любопытство, а там уж как судьба распорядится.

— Что же ты хочешь за это? — усмехнулась Ашурран.

Иэясу поклонился и сказал:

— Разве доблестная Ашурран пожалеет золота, чтобы наследный принц узнал о ней?

Воительница рассмеялась:

— Должно быть, это новый способ просить милостыню. Но мне нравится твоя наглость, купец. Ты меня развлек, поэтому на вот, держи, — и бросила ему пригоршню монет.

Не верила она, что у Иэясу что-нибудь получится. Может, он и пытаться не станет. Поэтому, как только он вышел за порог, забыла о нем Ашурран и больше не вспоминала.

А купец Иэясу купил книг, и еще взял из своих товаров красивый меч, изукрашенный драгоценностями. Давно он не мог его продать, потому что ни у кого не находилось денег на столь дорогую вещь. Пришел он к наставнику принца, и стали они пить зеленый чай из фарфоровых чашек и вести беседу. Глядь — из-за узорчатой решетки опять за ними кто-то наблюдает. Показал тогда Иэясу наставнику меч и сказал, что принадлежал он-де раньше самой воительнице Ашурран. И давай рассказывать про ее приключения и любовные победы. Так он соловьем разливался, что даже евнухи-стражи пришли послушать. И пару раз показалось Иэясу, что из-за решетки доносятся тяжкие вздохи.

Ушел он домой, потирая руки, и через неделю снова принес книжки про военные подвиги с чудными картинками. Совсем Иэясу не удивился, когда старенький наставник отдал ему за меч прекрасную золотую шкатулку с жемчугом. Тут любой бы догадался, что это принц заплатил за меч тем, что у него было. Видно, семя упало на благодатную почву. Иэясу снова завел разговор о военных утехах, о бранной славе да о вольной жизни королевских воинов. И опять послышались ему вздохи за решеткой. Пришел он к Ашурран и доложил о своих успехах. Задумалась она, и хоть по-прежнему недоверие было в ее сердце, все же провела она ночь в мечтах о королевском сыне.

А через несколько дней пришел к ней какой-то человек, в котором без труда можно было признать евнуха, и сказал так:

— Сударыня, один знатный господин желает тайно с вами встретиться и послушать о ваших сражениях с эльфами и врагами короля.

Сердце у Ашурран затрепетало, и сразу подумала она о принце, хоть евнухи служили во многих богатых домах Кассанданы и порою помогали своим хозяевам устраивать встречи с любовниками.

Глубокой ночью села Ашурран в паланкин с завязанными глазами. Пронесли ее по улицам столицы, петляя беспрерывно, чтобы нельзя было определить направление, и провели в роскошно обставленную комнату. Горели в ней светильники в виде драконов, пол был устлан коврами, стены расписаны цветами и птицами. Евнух накрыл для нее столик с яствами и ушел. Тут заметила Ашурран, что за узорной решеткой, прикрывающей арку в стене, кто-то есть. Виден был лишь смутный силуэт, но сердце подсказало Ашурран, что это юноша, высокий и стройный. Когда он заговорил, стало ясно, что она права. Ашурран была очарована его голосом, звучащим, как струны арфы, и благородным обхождением. Не сомневалась она уже, что это принц Хасидзава. В первое мгновение даже ощутила прославленная воительница робость, хоть этого давно с ней не случалось.

Юноша стал ее расспрашивать жадно, и она все рассказывала ему без утайки. Много приключений пережила Ашурран за свою жизнь, и наделена она была умением вести приятную беседу и нравиться людям. Так что не заметили они за разговорами, как прошла ночь. Сожалели оба, что приходится им расставаться. Ашурран так же вывели из дворца с завязанными глазами и доставили к ней домой. Удивлялись воины ее задумчивому виду, но она никому ничего не рассказала, только собрала, не считая, золотых монет и украшений и отправила в дом купца Иэясу.

Через два дня на третий евнух снова провел ее во дворец, и снова она всю ночь напролет занимала принца военными байками да рассказами о сражениях. Юноша едва дышал от волнения, внимая ее речам. Стали они встречаться таким образом чуть не каждую ночь, и никто не знал про их встречи, кроме главного евнуха, которого щедро одаривали оба. Но все же до сих пор юноша боялся показаться из-за решетки, и Ашурран не видела его лица, он же ее видел хорошо.

Мало-помалу привык принц Хасидзава к Ашурран, и захотелось ему пить с ней вместе чай и обмениваться свитками и картами. Так они порешили: поставили в комнате расписную ширму, Ашурран села по одну сторону, а принц по другую, закрыв лицо покрывалом. Увидев его белую руку в широком рукаве, показавшуюся из-за ширмы, Ашурран чуть с ума не сошла. Больше всего ей хотелось схватить юношу в объятия, но смиряла она свои порывы. Все же через несколько дней не удержалась она и поцеловала изящное запястье, и юноша не сразу руку отнял и не выговаривал ей за это слишком сурово. И решила Ашурран, что в следующую ночь овладеет им, и будь что будет.

Пришла она снова к принцу, и поговорили они какое-то время. Тогда взяла она юношу за руку, и он не отнял руки, только спросил нерешительно:

— Правду ли говорят, сударыня, будто ни один мужчина не может вам отказать?

— А вот это мы сейчас и проверим, — сказала Ашурран.

Отшвырнула она ширму в сторону и сорвала с принца покрывало.

Закрылся он в ужасе рукавом, а она знай его обнимает и целует, распуская на нем пояс.

— Вы же дали мне честное слово, сударыня! — пролепетал принц. — Неужели лгут люди, что нерушимо слово воительницы Ашурран?

Та засмеялась:

— Верно, дала я вам честное слово, что не стану заглядывать за ширму и просить вас снять покрывало. Так я этого и не делаю.

Увлекла она его на ковер, расстегнула на нем одежды и залюбовалась на его красоту. И то правда, что не нашлось бы юноши красивее принца Хасидзавы во всем королевстве. Ни одно перо не в силах описать прелесть его лица и телесное совершенство. Охватило Ашурран вожделение, и совсем она забыла о почтительности, покрывая поцелуями и ласками его прекрасное тело.

Попробовал было принц ее оттолкнуть и сказал:

— Оставьте меня, сударыня, или я закричу.

— Кричите, — усмехнулась Ашурран. — В тот же час сбегутся сюда охранники, и тайна наших встреч станет известна по всему городу.

С этими словами припала она к его алым губам, и покорился ей принц Хасидзава, и больше ничего не говорил, только стонал и вскрикивал тихонько, Ашурран же делала с ним, что хотела. Истомленный ласками, уснул он на ее груди, а она до утра держала его в объятиях и наглядеться на него не могла.

На рассвете разбудила воительница принца и сказала ему так:

— Что вы прикажете мне, сударь? Прийти ли мне еще, или вы больше не захотите меня видеть? Готова я принять любое ваше решение.

Юноша зарделся от смущения и шепнул тихонько:

— Приходите завтра.

Ашурран не смела поверить своему счастью. Сердце ее пело от радости.

— Скажите мне ваше имя, сударь, — попросила она, — чтобы я знала, кому обязана наслаждениями этой ночи.

Принц опустил голову.

— Запрещено мне видеться с такими, как вы, и лучше не знать вам, кто я такой, чтобы опасность для вас была меньше.

— Разве мне бояться опасности, ваше высочество? — сказала Ашурран и поклонилась, как подобает кланяться особе королевской крови. — Давно я уже подозревала, кто вы, а сегодня убедилась окончательно. Уж очень вы похожи на вашего царственного отца, да пребудет над ним божье благословение. Не бойтесь, никогда я вашу тайну не раскрою и стану выполнять все ваши приказания. Все же хочется мне знать ваше первое имя, данное родителями при рождении.

И открыл ей принц, что зовут его Харуна.

С той поры чуть каждую ночь предавались они любовным утехам, и время пролетало для них незаметно, а взаимное желание только сильнее разгоралось. Понемногу стала Ашурран учить Харуну владеть мечом и кинжалом, и не знал он, что нравится ему больше, уроки военного мастерства или нежного искусства. Ашурран на все была ради него готова, он же томился в разлуке с нею и не мог дождаться новой встречи.

Однако мало было этого принцу, и стал он просить Ашурран вывести его за стены королевского замка. Не могла она отказать своему прекрасному любовнику. Придумали они тайный план, подкупили нескольких охранников и ранним утром ускользнули из дворца вдвоем. Оделись они как купцы с Юга, закрыв лица узорчатыми платками, так что видны были только глаза, и до полудня гуляли по столице, а потом принц вернулся во дворец. Так и пошло между ними — то ночь проведут на одном изголовье, доставляя друг другу удовольствие, то вместе выедут на охоту или на военные учения. И не мог нарадоваться принц такому повороту в своей жизни.

Были любовники осторожны, как олени на водопое, и ни разу их никто не заподозрил. Да только опасность подстерегала их не с той стороны, с которой ее ждали. Главный евнух был труслив, хоть и падок на золото. Решил он, что рано или поздно все раскроется, и тогда не миновать ему сурового наказания. Лучше сейчас во всем повиниться и отвести от себя угрозу. Так он и сделал — рассказал обо всем королю.

Не поверил сначала ему король Огинта. Однако привел его евнух как-то ночью в покои принца Хасидзавы. Смотрит король, а чернокосая Ашурран держит его сына в объятиях и смыкает губы с его губами. В страшном гневе ворвался он в комнату.

— Вот как вы, сударыня, отплатили мне за мою благосклонность! Соблазнили моего сына и, верно, уже пообещали посадить его на трон вместо меня!

Ашурран побледнела и закусила губу.

— Всегда я была вам верна, ваше величество, и никогда у меня в мыслях не было желать вам зла. Толкнула меня на это только любовь к вашему сыну. Без меня чах он и тосковал в своем заточении. Неужели вы осудите меня за то, что я старалась по мере сил служить ему? И разве хорошо для королевства, когда сын ваш и наследник воспитывается, как девушка, а не как воин?

Пуще прежнего разгневался король Огинта.

— Не вам судить о воспитании моего сына! — крикнул он и приказал бросить Ашурран в тюрьму.

Встал тут принц Харуна Хасидзава и, глядя отцу в глаза, сказал решительно:

— Ваше величество, если вы хотите кого-то наказать, то накажите меня. Военачальница Ашурран появилась здесь по моему желанию и повелению. Ни в чем она не виновата и никогда не настраивала меня против вас. Напротив, говорила она о вас с уважением и любовью. Не поступайте опрометчиво, не лишайте себя вашей верной военачальницы, опоры и защиты трона.

Удивился король таким речам из уст сына, которого считал еще ребенком. Однако решения своего не изменил. Стражники надели на Ашурран кандалы, и воительница не сопротивлялась, только низко опустила голову, а щеки ее горели от обиды.

Ашурран бросили в тюрьму, а на следующий день король приговорил ее к казни за государственную измену. Приказ об этом расклеили по всему городу. Казнь должна была состояться через неделю.

Три дня принц Хасидзава не пил, не ел и с кровати не вставал, так велика была его тоска. Просил он отца о встрече, но король не пожелал его слушать. Юноша лил слезы, не зная, что ему делать.

А тем временем воины Ашурран взволновались, не веря обвинению. Хорошо им было известно, что никогда их военачальница не злоумышляла против короля. Стали они шуметь и говорить, что если даже славнейшую свою воительницу король повелел казнить, то теперь им тоже не сносить головы. К тому же, любили все Ашурран и не желали ей смерти. Стали сотники сговариваться о том, как бы им напасть на тюрьму. Дошла весть о приговоре и до сторонников Ашурран в провинциях, и многие стали в открытую грозить бунтом. Князь Архизы собрал войско и двинулся на столицу, желая освободить Ашурран, а если не удастся, то отомстить за ее смерть.

Узнал обо всем этом король Огинта, и беспокойство поселилось в его душе. Понял он, что недолго продержится на троне, если казнит Ашурран. Но все же гордость мешала ему отказаться от своих обвинений. К тому же, опасна была для него Ашурран, раз на ее защиту поднялось сразу столько людей. Кто знает, не захотят ли они видеть ее своей королевой — так думал правитель.

И вот уже начали сооружать плаху на главной площади Кассанданы, чтобы отрубить Ашурран голову при всем честном народе. Казалось, ничто уже не спасет доблестную воительницу.

Тогда Харуна помолился Единому богу, прося наставить его на путь истинный и подсказать пути к спасению. И бог послал ему видение. Принц припомнил уроки Ашурран, препоясался мечом, сплел веревку из своих шелковых одежд и с божьей помощью ночью выбрался из дворца. Ни один человек его не остановил. Добрался юноша до городских стен, за которыми стояло королевское войско, и явился прямо на совет воинов.

Вступил он в шатер, величаво подняв голову, и сказал:

— Я принц Харуна Хасидзава, единственный сын и наследник короля Огинты. Сдаюсь вам добровольно в заложники, чтобы вы могли обменять меня на вашу военачальницу Ашурран.

В первое мгновение даже грубые сотники онемели перед его красотой. Но потом некоторые пришли в себя и стали его высмеивать:

— Принц Хасидзава содержится во дворце под такой строгой охраной, что даже мышь мимо нее не прошмыгнет. Можешь хоть эльфийским принцем себя объявить, все равно мы тебе не поверим. Сейчас мы с тобой позабавимся, красавчик, и ты сразу расскажешь нам, кто ты такой и кто тебя послал.

Схватили юношу воины. Он побледнел, но головы не опустил и сказал им бесстрашно:

— Пошлите к королю гонца вот с этим перстнем и объявите ему, что сын его у вас в заложниках. Тогда и увидите, правду ли я говорю. Только так можно спасти Ашурран, а я хочу этого не меньше вашего.

Тут один из сотников поднес свечу к его лицу и воскликнул:

— Клянусь честью, правду он говорит! Посмотрите, как похож он на короля Огинту!

Тогда поверили ему воины. Пали они перед принцем на колени, прося простить их за дерзость. Тут же отправили гонца к королю. Король Огинта не поверил ни одному его слову и решил было казнить посланника. Однако донесли ему, что принца Хасидзаву не могут нигде найти. Присмотрелся тогда король к перстню и узнал тот, что подарил сыну на совершеннолетие. В глазах у него потемнело, дыхание чуть не прервалось от страха.

— Верните мне сына, и я выпущу преступницу Ашурран из тюрьмы. Пусть идет на все четыре стороны.

Так и поступили. Вывели Ашурран из подземелья, сняли кандалы и обменяли на принца.

Лишь на мгновение удалось любовникам прикоснуться друг к другу, и прочел каждый в глазах другого любовь и преданность. Изумилась Ашурран тому, что совершил ради нее Харуна.

Отец был так счастлив возвращению сына, что принялся обнимать его и целовать, едва сдерживая слезы. И просил он рассказать о том, как воинам удалось его похитить.

— Никто меня не похищал, ваше величество, — ответил принц Хасидзава. — Сам я вышел из дворца и отправился к воинам, потому что не знал другого пути спасти мою возлюбленную наставницу. Думала она о благе государства, когда учила меня тому, что следует знать воину и правителю. Разве я мог отплатить ей неблагодарностью?

Король был поражен его мужеством и твердостью. Не знал он поначалу, что и сказать. А Харуна бросился ему в ноги и стал заклинать отцовской любовью и королевским долгом простить Ашурран и вернуть ей чины и имения.

Помрачнел король, как грозовая туча, от такой дерзости. Но все же не мог он сердиться на своего единственного сына. Сказал он так:

— Верно, быть тебе справедливым и милосердным правителем, когда придет тебе срок сменить меня на троне. Выполню я сегодня твою просьбу, но больше никогда не смей меня ослушаться.

Отправил король Огинта письмо Ашурран с просьбой вернуться ко двору. Втайне надеялся он, что не поверит ему Ашурран и не решится прийти.

Воины пытались ее отговорить от такого опрометчивого шага, говоря, что теперь, когда принц Хасидзава снова во дворце, уже ничто не спасет ее от смерти. Ответила воительница:

— Поклялась я в верности королю Огинте, а клятва Ашурран — это не рубашка, которую выбрасывают, когда износится.

Пришла она во дворец и преклонила колено перед королем. При виде такой преданности подозрения покинули его сердце. Сошел король с трона, поднял ее с колен и заговорил ласково:

— Теперь я вижу, как ошибался в вас, сударыня. Прошу вас, возвращайтесь ко мне на службу. Хочу я дать вам серьезное поручение. Мой сын вырос, и пришла пора воспитать его доблестным воином, научить разбираться в военном деле и управлении войском. Будьте вы ему наставницей.

Возликовали от такого решения Ашурран и Харуна. Большего и пожелать им было нельзя. Отныне все дни и ночи проводили они вместе, и дивились люди их любви и согласию. Радовался король, глядя на успехи сына. Не прошло и десяти лет, как он отказался от власти и передал трон принцу Хасидзаве.

Призвал тогда Харуна Ашурран и сказал, что хочет сделать ее при себе первым советником, помня ее заслуги перед королевством, опыт и знания.

Улыбнулась Ашурран и сказала так:

— Люблю я тебя всем сердцем, как мужчину и как короля, и готова служить тебе, сколько хватит моих сил. Но какой из меня советник? Только и любо мне, что меч и копье, стяг и седло, война и охота. Больше пользы я тебе принесу на своем месте, оберегая границы королевства. Отпусти меня, мой драгоценный, если любишь. У нас с тобой теперь пути разные.

Так и осталась Ашурран военачальницей при короле Харуне Хасидзаве и одержала еще немало славных побед. Когда ее старший сын Индра достиг возраста двадцати пяти лет, удалилась она от дел, передав ему управление войском.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ: "СЛЕЗИНКИ РОСЫ". 47. История Меддви из Ламассы

Книга четвертая. Слезинки росы

Завершение пути Ашурран-воительницы

История Меддви из Ламассы

Щедрой рукой одарила судьба воительницу Ашурран. Было все у нее, чего только может пожелать человек: и слава, и богатство, и удача во всем — на охоте, в бою, на любовном ложе. Благоволили ей самые могущественные чародеи, самые знатные вельможи, самые великие властители. А два ее сына росли такими, что не было им равных, Индре — по воинской доблести, а Юуджи — по учености и уму. Однако тоска снедала Ашурран, ведь не было у нее дочери. Верила она, как праматери ее аррианки, что только дочь может унаследовать силу и доблесть воительницы, продолжить ее род на земле и обессмертить ее имя. И каждая аррианка называла без запинки сто своих прародительниц, начиная с матери.

Помнила Ашурран проклятие, тяготевшее над ней, и желание ее казалось неосуществимым. Бессмертными, но бесплодными были чародеи; и никого из этого хитроумного племени не желала Ашурран в отцы своей наследнице. Бессмертных же эльфов трудно было принудить к любовной связи, и не зачинали они детей без взаимной любви и желания.

Бесплодная мечта иссушила душу Ашурран и ожесточила сердце. Тщетно пыталась она забыться в вине и воинских забавах, в утехах ума или наслаждениях плоти.

Не в добрый час вспомнила она историю юноши из Цинзу, умершего от любви и обратившегося после смерти в демона. И пришло ей в голову, что от демона могла бы она зачать ребенка. Но демоны — не мальчики с улицы красных фонарей, не пойдешь и не купишь их услуги. Тогда жестокий замысел созрел у воительницы. Видно, боги помутили ее рассудок, или на склоне лет проснулась в ней бессердечная кровожадность ее аррианских предков.

Любимым наложником ее был в то время юноша из Ламассы по имени Меддви, красивый, как роза в третий месяц весны, и нежный, как шелк и бархат, с кудрями цвета чистого пламени, с глазами цвета драгоценного нефрита. Дважды Ашурран отсылала его от себя, боясь собственных мыслей, и каждый раз возвращала, не в силах перенести разлуку.

Как-то раз посреди любовных утех спросила Ашурран, вплетая пальцы в кудри юноши, припадая к его медовым устам:

— Любишь ли ты меня?

— Люблю больше жизни, госпожа моя, — отвечал ей юноша Меддви, словами и страстными поцелуями.

Тогда отпила Ашурран вина из кубка и напоила юношу из своих губ. Познав сладостную близость, отдыхали они в объятиях друг друга. И юноша Меддви, задрожав, сказал вдруг:

— Мне холодно, госпожа!

Ашурран прижала его к себе крепче, и горячая слеза упала на щеку Меддви. Чувствуя страх и необъяснимую слабость, спросил он ее:

— Почему вы плачете, госпожа?

Ашурран закрыла глаза ладонью и ответила глухо:

— Я оплакиваю свою душу, ибо совершила я сегодня ужасное злодеяние, за которое, верно, придется расплачиваться мне еще при жизни, а не только в загробном мире. Но еще больше оплакиваю я тебя, ибо суждено тебе умереть во цвете лет, чтобы утолить мою жажду. Вино, которым я тебя напоила, было отравлено, и смерть уже смотрит из твоих глаз.

Плача, юноша Меддви умолял пощадить его и дать противоядие, но воительница была непреклонна, хоть ресницы ее намокли от слез. Отчаявшись, стал проклинать он ее и грозить местью, и голос его становился все тише, а лицо все больше бледнело. Юноша Меддви испустил дух в объятиях Ашурран, и закрыла она ему глаза, в которых застыла боль и укор. Слугам и родственникам Меддви объявила она, что юноша внезапно скончался, после чего дала волю своему горю, ибо на свой жестокий лад любила она юношу, как мать ее Аргамайда любила отца ее Эмриса.

Говорят, что после смерти душа еще три дня странствует, прощаясь с миром, который покинула, и ища дорогу к вратам загробного царства. Потому и невозможно даже самому великому чародею оживить человека по истечении трех дней. И если суждено душе новое рождение или воплощение, случается это не раньше того же срока.

Через три дня на закате пришла Ашурран в усыпальницу Меддви. При себе был у нее защитный амулет и серебряный ошейник с цепью. Недолго пришлось ей ждать — явился перед ней демон в облике Меддви. Казалось, стал он еще красивее, чем при жизни, и глаза его горели зеленым огнем.

— Я прощаю вам свою смерть, госпожа, — сказал он медоточивым голосом. — Придите же в мои объятия, чтобы я мог доказать вам свою любовь.

Но Ашурран не сдвинулась с места, потому что амулет защищал ее от чар демона. Сказала она так:

— Мне известны повадки тварей, подобных тебе. Слабыми пробуждаетесь вы к новой жизни, и пока не отомстите тому, кто послужил причиной вашей гибели, не можете выбрать новую жертву.

Демон не оставил попыток ее очаровать. Он звал и уговаривал Ашурран и даже сам развязал пояс на своей одежде, чтобы ее соблазнить. Однако все было напрасно. Изнемогая от голода, стал он выть и щелкать клыками, стеная:

— Жестока ты была со мной при жизни, и после смерти моей не смягчилась! Дай же мне напиться твоей крови, не заставляй меня страдать!

Ашурран тогда разрезала руку, так что кровь закапала на мраморный пол, и демон следил за ней голодными глазами.

— Кровь за твое семя! — сказала воительница и бесстрашно шагнула к демону.

Стали они бороться, и защелкнула она на демоне серебряный ошейник, и приковала его к стене, и напоила своей кровью. Соединились они на полу усыпальницы, и Ашурран почувствовала, что зародилась в ней новая жизнь. Занесла она серебряный кинжал, чтобы покончить с демоном, но демон сказал жалобно:

— Один раз ты меня убила, моя жестокая госпожа, неужели хочешь сделать это дважды?

Опустила Ашурран руку, не нанеся удара, и ушла, оставив демона прикованным. Но на следующую ночь снова она была в усыпальнице, снова расплачиваясь своей кровью за ласки демона, и с тех пор почти каждую ночь проводила с ним.

Со временем, верно, добился бы демон смерти воительницы. Стала она бледнеть и худеть. Заметив это, чародейка Леворхам заподозрила неладное. Проследив за Ашурран, узнала она ее тайну. Приказав поставить в усыпальницу зеркала, провела она туда солнечный свет, смертельный для демона, и умер юноша Меддви во второй раз, взывая к воительнице Ашурран и проклиная ее.

— Черное дело совершила ты, Ашурран, и не будет тебе отныне удачи, — сказала Леворхам.

— Зато я беременна от бессмертного мужа, и скоро придет мне срок рожать.

Однако Ашурран родила не дочь, а сына, рыжего и зеленоглазого. Так напоминал он своего умершего отца, что сама Ашурран, забывшись, иногда называла его Меддви. В нем словно бы соединились кротость его отца и блудливость демона, так что временами был он ласковым и нежным юношей, а временами коварным соблазнителем, и жертвами его чар пали многие из слуг и друзей Ашурран, и даже ей самой, презрев кровные узы, строил Мадхава глазки. Когда же ночью пробрался он в опочивальню Ашурран, терпение воительницы иссякло. Приказала она отослать Мадхаву как можно дальше и никогда его имени не упоминать. Так с ним и поступили, и неизвестно, что с ним стало впоследствии.

48. История Индры Ашурранида

Пришла пора поведать о первенце и наследнике Ашурран.

Рассказывают, что долго не могла воительница разрешиться от бремени, изнемогая от родовых схваток. Тогда приказала она положить у колен своих обнаженный меч и боевое знамя, по аррианскому обычаю. И как только это было сделано, ребенок родился.

Вызвала Ашурран надежного человека по имени Кимона и поручила младенца его заботам. Был этот Кимона сотником в киаранском войске и сражался под началом Ашурран против варваров и эльфов, в битве же Аланн Браголлах потерял ногу и покинул военную службу. На деньги, данные ему воительницей, купил он дом с виноградником в Аолайго, подыскал кормилицу и стал воспитывать ребенка, как строгий, но справедливый отец.

Индра рос не по дням, а по часам, в полгода выглядел годовалым, научился ходить и говорить; в два года был как пятилетний, в пять — как десятилетний. С пяти лет Кимона стал учить его держать оружие и садиться в седло, и про себя не уставал дивиться его успехам, хотя был скуп на похвалу, не желая избаловать мальчика. "Воистину это сын Ашурран!" — думал он, глядя, как ловко мальчик управляется с детским мечом или копьем, как учится стрелять из лука и кидать аркан.

С детских лет отличался Индра красотой и умом, силой духа и силой телесной. Был он черноволос, как мать, но кожу имел не смуглую, а белоснежную, как лепестки лилии. Глаза его под черными ресницами были фиолетово-синие, как небо в грозу; и в минуту гнева становились сапфирово-синими, а в минуту нежности — как чистой воды аметист. Лицо его поражало совершенством черт, а тело — стройностью и соразмерностью членов.

Кимона каждый месяц посылал Ашурран известия о сыне, она же не рисковала его навещать, иначе каждый бы догадался, глядя на нее рядом с Индрой, об их родстве. Старый сотник преданно хранил тайну и воспитывал Индру, как собственного сына, тот же всегда считал его отцом.

Когда Индре исполнилось четырнадцать лет, Кимона привез его в Кассандану и поставил перед лицом Ашурран. Самолично испытала она юношу и осталась им довольна. Был он силен и ловок, и хоть еще не в совершенстве владел мечом и копьем, чувствовались в нем задатки великого воителя. Недолго думая, Ашурран взяла его к себе в оруженосцы, чтобы присмотреться к нему и узнать поближе. О том, что она мать ему, решила пока не говорить, чтобы не загордился юноша и чтобы не был на особом счету в войске.

И так нашлось много недовольных милостью, которую оказала королевская военачальница сыну безродного сотника. Злые языки говорили: "Верно, приблизила она его к себе за красивые глаза и сладкие губки, и придется ему прислуживать ей не только на поле боя, но и на ложе". Слыша такие речи, гневался Индра, ибо унаследовал горячую кровь матери и ее безмерную пылкость; и немало пришлось ему драться на кулаках и на учебном оружии, чтобы замолчали завистники.

Какое-то время смотрел он с подозрением на Ашурран, ожидая, не зазовет ли она его к себе в спальню, и раздумывал, как ему поступить, если такое случится. Говорили про нее, что не прощает она отказа от мужчины. А кроме того, поголовно все юноши Юнана восхищались Ашурран и ее подвигами и не отказали бы ей ни в чем, а почитали бы за великую честь, если бы она обратила на них внимание. Однако опасения Индры оказались напрасны, и успокоился он, считая, что воительница взяла его к себе на службу только из-за силы его и мастерства.

Во многих боях участвовал Индра с Ашурран — и с варварами, и с Верлуа, и с Киараном, и с вольными городами, и с эльфами. Недолго проходил он в простых оруженосцах. Был и хорунжим, и вестовым, и дозорным. За боевые заслуги сделала его Ашурран сотником, а потом и тысяцким, и давала ему самые важные и ответственные задания. Достигнув двадцатитрехлетнего возраста, он уже ее заместителем стал и водил войска в бой, как в былые времена Ашурран, и наблюдала она с тайной радостью за сыном, гордясь его посадкой в седле, его статью и молодецкой удалью. Однако же никак не могла Ашурран набраться смелости и открыться ему, ведь спросил бы он: "Почему сразу не сказала?" И затаил бы в душе обиду. "Пусть идет, как идет, — думала Ашурран. — Может быть, представится удобный случай, и я ему все расскажу".

Случилось так, что в одном бою Древние отступили столь поспешно, что бросили обоз и раненых. Первым туда прискакал Индра и увидел: все раненые добиты ударом в грудь, как принято у эльфов, чтобы не попали они в руки врагов. "Легкая смерть" называли это Древние. И высокий эльф в одежде воина держит за волосы юношу-эльфа в белой лекарской мантии, готовясь перерезать ему глотку. Не стал Индра долго раздумывать, а сдернул с плеча лук, наложил стрелу, спустил тетиву, и воин опрокинулся навзничь со стрелой в глазнице. Юноша-эльф в страхе закрыл лицо рукавом. Спешившись, Индра силой его руки отвел — и залюбовался. Прекрасен был юноша и лицом, и телом, так что глаз не отвести. Индра связал ему руки его же поясом и приказал доставить в свой дом в Кассандане вместе с остальной добычей. И никто не видел пленного эльфа, кроме нескольких доверенных лиц.

В доме Индры окружили пленника заботой и вниманием, омыли его тело, умастили благовониями, одели в шелка, украсили серебром и жемчугом. Вел он себя послушно и кротко, глаз не поднимал и ни слова не произнес по эльфийскому обычаю.

Вернувшись из похода, Индра держал эльфа постоянно при себе, как отраду для глаз и утеху для прочих чувств. И лелеял он тайную надежду, что рано или поздно удастся ему приручить эльфа и склонить его к любви, хоть и считалась однополая связь грехом по понятиям Древних. Ведь и диких зверей приручают терпением и лаской; и памятна всем была история Афагду, да и не единственным он был, кому удалось завоевать любовь эльфа или эльфийки.

Не решался, впрочем, Индра ничего предпринять, только изредка осмеливался прижать к губам прядь волос эльфа, руку стиснуть или посадить к себе на колени. Не сопротивлялся эльф, но и не поощрял его ласки, только заливался румянцем. Был он подобен надломленному деревцу, птице с перебитым крылом.

Индра же был во хмелю невоздержан и груб; однако ни разу не покушался он на честь эльфа и не пытался силой принудить его к любви.

Как-то раз зашла Ашурран в гости к Индре, как было между ними заведено, чтобы выпить и поговорить о делах. И случилось так, что выглянула она из окна и увидела в саду пленника Индры. День был пасмурный, но в этот миг прихотью ветра тучи разошлись, и солнечный луч упал на юношу, озарив его с ног до головы, будто желая почтить его красоту.

Побледнев, отступила от окна Ашурран и долго молчала, потом спросила как бы между прочим:

— Давно ли у тебя этот эльф?

Индра рассказал ей, как было дело и как он захватил юношу в плен.

— Что же, хорош он на ложе? — спросила она, и голос ее звучал странно, и в глаза она Индре не смотрела.

Удивившись, отвечал ей Индра:

— Всем известно, что плохие из эльфов наложники, умирают они от принуждения, по своей же воле редко восходят на ложе.

Оставила тогда Ашурран в сторону кубок и сказала:

— Подари мне этого эльфа!

Гнев охватил Индру, но постарался он его подавить, помня, кто перед ним. Все же не сдержался он и сказал с досадой:

— Потому не хотел я никому показывать своего пленника, что много находится охотников до чужого добра!

— Подари мне его во имя нашей дружбы и боевого братства. Вспомни, в скольких битвах сражались мы с тобой вместе. Неужели ты пожалеешь для меня одного эльфа, от которого тебе все равно мало проку?

— Ничего я для тебя не пожалею, проси, чего хочешь: оружия, коней, золота и серебра, только не этого пленника.

Гнев загорелся в Ашурран, ибо не привыкла она, чтобы ей отказывали; а причины своей настойчивости открывать не хотела.

— В таком случае вызывают тебя на поединок, и пусть призом в нем будет вот этот эльф, — и обнажила саблю.

Не стерпел такого Индра, и вспыхнула в нем ярость, как сухой хворост от искры. Велел он принести себе меч, и вышли они во двор.

— Я был твоим оруженосцем и дрался с тобой бок о бок, и спину тебе прикрывал! Неужели ты хочешь скрестить со мной клинки из-за эльфийского пленника, которого видишь в первый раз в жизни? Разве не хватает тебе наложников, актеров и певцов, что ты заришься на чужих возлюбленных?

Ничего не ответила на это Ашурран, только молча напала. Ожесточенно дрались они боевым оружием, и на ее стороне были умение и опыт, а на его стороне — молодость и сила. Жарко пришлось обоим, и все-таки пересилила Ашурран Индру; выбив меч из его руки, опрокинула на землю и приставила к горлу клинок. Но Индра, распаленный обидой и гневом, крикнул:

— Рази! Не отдам я тебе эльфа по доброй воле, и только через мой труп заберешь ты его из моего дома!

И Ашурран опустила клинок, ибо не поднималась ее рука на родного сына. Подумав, сказала она так:

— Слышала я, что ты матери своей не знаешь, а воспитывался кормилицей. Что бы ты дал тому, кто принес бы тебе весть о матери?

Забыв о ссоре, воскликнул пылко Индра:

— Все, что угодно, отдал бы я тому человеку, ибо всегда это было моим горячим желанием.

— Так знай, что я твоя мать, и я отправила тебя на воспитание к Кимоне. Был ты завернут в барсову шкуру, которую носишь сейчас вместо знамени, и под этим знаменем шла я в последний бой на поле Аланн Браголлах. Кроме того, оставила я тебе серебряный браслет, который ты носишь, не снимая, на правой руке, и не видно его под одеждой. А если недостаточно этого, то посмотри в зеркало, и увидишь мои черты. Чем старше ты, тем отчетливей они проявляются.

Индра был так поражен, что не мог вымолвить ни слова. В тот же день представила она его войску как своего старшего сына и наследника, а короля Хасидзаву попросила об отставке.

— Прошу я высочайшего дозволения сложить с себя бремя власти и удалиться в свое загородное поместье. Мой сын Индра будет достойной опорой и защитой трону.

Не переставали дивиться люди такому повороту событий. И не ускользнуло от них, что холоднее стали друг к другу Ашурран с Индрой, хотя следовало бы ожидать обратного. Впрочем, в первый ли раз близкие люди ссорятся из-за красивого личика?

Между тем эльфа, послужившего невольной причиной раздора, доставили в поместье Ашурран. Сказала она, вернувшись из столицы:

— Отныне я запрещаю произносить в этом доме имя моего старшего сына, и пока я жива, не будет ему дозволено переступить мой порог.

Воительница Ашурран поднялась по лестнице в светелку, отведенную эльфу, и дрожала ее рука, которой она распахнула дверь. И когда взглянул на нее эльф своими аметистовыми глазами, упала она к его ногам, обнимая его колени.

— Четверть века я провела без тебя, и уже видна седина в моих волосах, и время оставило на мне свои отметины, и верно, стара я теперь и некрасива.

И Фаэливрин, ибо это был он, отвечал ей со слезами на глазах:

— Для меня ты ни капли не изменилась, и вижу я тебя по-прежнему молодой и пылкой, возлюбленная моя супруга.

Показал он ей колечко от застежки на мизинце, которое хранил все эти годы.

Пали они друг другу в объятия и предались наслаждениям любви, и не могли насытиться друг другом, ибо ждали это встречи двадцать пять лет. А ведь известно, что сколько ни черпай из источника наслаждения, он все не иссякает, и сколько ни подбрасывай дров в огонь, разгорается он только ярче. Так и вожделение невозможно утолить никакими ласками.

Казалось, нет никого в Юнане счастливее этих двоих, и ждет их тихая жизнь друг подле друга. И готова была Ашурран к тому, что состарится она на глазах Фаэливрина, и закроет он ей глаза, по-прежнему юный и прекрасный; да только судьба судила иначе.

49. Смерть Фаэливрина

Лишившись своего прекрасного пленника, Индра обрел мать, и власть над войском, и милость короля, и богатство. Всякий бы назвал этот обмен выгодным; всякий, но только не Индра Ашурранид. Чем дальше, тем больше тяготила его разлука с Фаэливрином, и глядя на красивых юношей, призванных скрасить его досуг, частенько гневался он без причины и отсылал их прочь.

Подобно тому, как лодку уносит сильным ветром, так и одно-единственное чувство, завладевающее человеком, способно унести прочь его разум.

Не подозревал воитель, кем приходится ему Фаэливрин. Хоть красив был Индра, была это красота человеческая, а не эльфийская, и больше примет унаследовал он от матери, чем от отца. Сотника Кимону считал он своим родителем, и так же судили все прочие. Всем было известно, что Ашурран много заводила любовников в войске; видно, зазорным показалось ей родить ребенка от простого сотника, вот и отослала она его от себя подальше вместе с отцом. Так был уверен в том Индра, что не доискивался правды. Могла бы Леворхам открыть ему глаза, да только после истории с Меддви удалилась она в Кимбаэт и предоставила Ашурран своей судьбе.

Воительница же Ашурран, не боявшаяся ни смерти, ни любви, ни копья, ни стального клинка, ни колдовства, ни проклятия, не могла найти смелости, чтобы сказать сыну, кого он держал у себя полгода без малого. А сказать Индре — неминуемо разнесется слух по всей Кассандане, а там и до Фаэливрина может случайно дойти. Не вырежешь языки слугам и работникам! Каково будет дивному эльфу узнать, что родной сын домогался его любви и поцелуи срывал насильно! Решила она: пусть все остается, как есть. И не было рядом мудрой Леворхам, чтобы подсказать ей, что нередко благие намерения приводят к ужасным несчастьям, и лучше горькое лекарство, чем сладкая отрава.

Сердце влекло Индру к Фаэливрину, и был это голос крови, который доблестный воитель принимал за любовь. Будучи сыном своей матери, не привык он тосковать и печалиться, а стал искать средство, чтобы увидеться с предметом своей страсти. Однако Ашурран была предусмотрительна, помня собственные подвиги в молодости; окружила все поместье защитными чарами и слуг выбирала только тех, кто служил ей многие годы и был предан всей душой, чтобы подкупить их было невозможно. Но и в самой крепкой ограде, бывает, находится лазейка. Так и среди домочадцев Ашурран нашлась одна предательница — служанка именем Кайс.

И не ради золота или серебра совершила она то, что совершила, а единственно ради справедливости, как она ее понимала. Сама Кайс была волею судьбы разлучена со своим возлюбленным и потому безмерно сочувствовала страданиям Индры. Казалось ей: жестокосердная Ашурран, соблазнившись красотой эльфа, без всякой жалости лишила влюбленных права на счастье. И когда представился ей случай, показала она Индре рощу, куда часто уходил на прогулку Фаэливрин, и впустила его на землю Ашурран.

Два дня Индра, изнемогая от своей греховной страсти, поджидал эльфа. На третий день Фаэливрин, войдя в рощу, почуял его присутствие и заколебался. Но зная характер Ашурран, побоялся выдать Индру хозяйке. Решил эльф, что не будет вреда, если он встретится со своим пленителем и уговорит его больше не приходить. Правду сказать, и его сердце тянулось к смертному, и влечение это пугало и смущало эльфа, потому что не понимал он его природы и причин, его вызывающих.

Но когда встретил его Индра под зеленым шатром деревьев, на зеленом ковре травы, не дал он эльфу и слова сказать. Обжег поцелуями пламенными, страстными речами, телом своим горячим, увлек его на ложе из цветов и трав и сорвал цветок его невинности, как срывают нетерпеливой рукой лесную фиалку, не заботясь о том, что завянет она, и осыплются ее лепестки. И не противился Фаэливрин своему любовнику, ибо так же голос крови принимал за любовь, и чувства его были в смятении, и не мог он ни в чем отказать сыну Ашурран и своему сыну, лишь рукавом закрывался от смущения. Предавались они своей греховной любви, забыв обо всем на свете. И впервые Индра услышал голос эльфа, и звучал он для него чарующей музыкой.

Что касается Ашурран, неспокойно было у нее на сердце, и предчувствие беды теснило грудь. Чтобы развеять тоску, отправилась она разыскивать своего возлюбленного Фаэливрина. И нашла его в объятиях Индры, под сенью зеленой рощи, и потемнело у нее в глазах, и ясный полдень померк, будто затмение наступило.

Ашурран обнажила свой кинжал с черной рукоятью, и лишь одно удержало ее руку: не знала она, кого ударить первым. Не в свою ли грудь следовало вонзить клинок, чтобы не видеть, как лежат они друг с другом, и как сходится цвет их глаз, и разлет бровей, и белизна кожи. Закричала Ашурран великим криком и вонзила кинжал в ствол березы, и побежал по стволу березовый сок, будто слезы, ибо не могла плакать сама воительница Ашурран.

И любовники, застигнутые на месте преступления, устрашились ее гнева. Индра закрыл собой Фаэливрина и сказал:

— Моя лишь вина в случившемся, и я один отвечу.

А Фаэливрин от стыда ни слова не вымолвил. Однако с ним Ашурран заговорила ласково:

— Иди в дом, свет очей моих, и ничего не бойся. Твоего любовника я оставлю в живых и отпущу с миром. Моя вина в случившемся, ибо не запрещала я тебе видеться с ним; видно, выполнил бы ты это условие.

Оставшись наедине с Индрой, долго молчала Ашурран. И он сказал ей, подставив грудь и кинжал свой подав рукоятью вперед:

— Если любить — преступление, казни меня.

— Несчастный глупец! Тебе судьбой, и природой, и всеми законами смертных и бессмертных предназначено любить его! — сказала Ашурран с болью в голосе. — Ибо ты кровь от крови его, плоть от плоти, и зачат в Великом лесу, когда обменялись мы кольцами с Фаэливрином и разлучились на четверть века, не зная, жив ли другой или умер. Сладки тебе были ласки собственного отца?

Вскрикнув, Индра закрыл лицо руками, содрогаясь от ужаса и боли, ибо страшная правда язвила его, как клубок ядовитых змей. В отчаянии схватился он за кинжал, желая вонзить его в сердце. Но Ашурран вырвала у него клинок и сказала безжалостно:

— Живи, как я живу. Уходи и не возвращайся больше, и упаси тебя боги искать еще когда-нибудь встречи с ним или раскрыть ему правду, ибо правда убьет его, и грех разъест его душу и тело. Ибо без счета согрешил мой Фаэливрин, деля ложе с тобой — как эльф, как мужчина, как супруг мой и кактвой отец.

Повесив голову, ушел Индра. Ашурран направилась по тропе к дому и на половине дороги увидела Фаэливрина, лежащего без чувств.

Вмиг вспомнила она, что эльфы слышать могут стук копыт на расстоянии дня пути; верно, и разговор их с Индрой не остался тайным. Горе охватило ее, и душа запылала, как зернышко на раскаленной сковородке. На руках отнесла она Фаэливрина в дом, и горяча была его прежде прохладная кожа, и лихорадочным румянцем пылали щеки, и дыхание было прерывистым и тяжелым.

Придя в себя, сказал Фаэливрин горько:

— Через много лет кара настигла меня, за то что я предал мой народ. Только смерть станет искуплением моего стыда и позора.

Ашурран, целуя ему руки, взмолилась:

— Нет твоей вины в случившемся, вина лежит на мне, это ведь я не раскрыла вам обоим правду.

— Если бы я был тверд в добродетели, не случилось бы этого. Судьба ослепила меня, чтобы покарать.

— Если бы не я, жил бы ты долго и счастливо в Великом лесу и никогда бы не знал горя. Я принесла тебе одни несчастья!

Фаэливрин посмотрел на нее ласково и сказал:

— Не жалею я ни о чем, что было между нами, и мгновение, проведенное с тобой, стоит целого года страданий. Однако невозможно для меня продолжать жить после того, что случилось, и как ни горько мне тебя покидать, нет у меня выбора.

Ашурран, слушая эти речи, молчала, не проронив ни слезинки, но сердце ее плакало кровавыми слезами.

Лишь день и ночь прожил Фаэливрин, и Ашурран не отходила от его постели, не пила и не ела, лишь держала его руку и смотрела в его прекрасное лицо. И когда принесли ей весть, что служанка Кайс повесилась, в предсмертной записке признав свою вину, ничем не показала Ашурран, что слышит; верно, и не слышала. Не было ничего в подлунном мире, что утешило бы в такой миг или облегчило боль хоть на волосок.

Наутро угас возлюбленный ее эльф, как свеча на ветру, и дыхание его отлетело, и фиалковые глаза закрылись, и ресницы бросили траурную тень на бледные щеки. Мертвый, казался он статуей из мрамора, равной которой не создавал ни один, даже самый искусный скульптор.

Шатаясь, вышла Ашурран на крыльцо и села на ступеньки. И сын ее Индра, припав к ее ногам, умолял:

— Дай мне проститься с ним!

— Поклялась я, что ты никогда не переступишь этот порог, пока я жива. Что ж, проползи его на коленях или перепрыгни, как будет на то твое желание.

Проливая слезы над телом Фаэливрина, сказал так Индра Ашурранид:

— Я погубил его, и я себя ненавижу.

— О сын мой, обрати свою ненависть на Древних, которые свели, а потом разлучили нас с твоим отцом. Из-за них случилось это ужасное несчастье. Из-за них я потеряла всех, кого любила в Юнане. И вовек не насытить мне жажды мести, и приду я к вратам загробного царства, пылая ненавистью.

С тех пор Индра воевал с эльфами, как одержимый, и прозвали его Аланкор — бич аланнов.

Ашурран же похоронила Фаэливрина на зеленом холме. И когда предложили ей почтить память умершего надгробием из мрамора, или яшмы, или другого достойного камня, сказала она:

— Тяжко будет любимому лежать под каменной плитой. Давит она на грудь, дышать не дает. Посадите там лесные фиалки, пусть они будут надгробием.

И решили, что рассудок ее помутился от горя, но сделали так, как она сказала.

Говорят, еще при короле Падме Пуране, внуке короля Хасидзавы, показывали этот холм, усыпанный фиалками, и называли его Эльфов холм. После падения Кассанданы зарос он боярышником и вереском, и расположение его забылось, и саму эту историю люди не вспоминали долгие века.

50. Смерть Ашурран и Дирфиона

Ашурран вернулась к войску, но уже не заступила на командование, а дралась, как простой воин, в первых рядах, и кольчугу не надевала. Хотели дать ей под начало все войско, но она отказалась. "Ищу я не победы, а славной смерти, и негоже мне тянуть за собой других". Однако воины, воодушевленные ее присутствием, бились в два раза доблестнее обычного.

Смерть будто избегала Ашурран, и хоть много раз бывала она ранена, раны были неопасными. Панцирь ее покрылся зазубринами от мечей и копий, и барсова шкура, накинутая на седло, была вся посечена. Трижды убивали под ней коня, а уж сколько раз ломались копья и разлетались в щепы щиты — вообще не упомнить. И не находилось ей равного противника, ибо Дирфион на время удалился от войска, пребывая в трауре по своему умершему брату.

Наконец эльфы послали к нему гонца, умоляя явиться на выручку.

— Аки зверь рыскающий, нападает на нас синеглазая дочь людей; и нет ей достойных соперников, будто боги войны направляют ее руку. Поспеши на поле битвы и сразись с ней, ибо ты единственный, кому удавалось ее повергнуть! — сказали они.

— Один раз я пощадил ее жизнь, и оттого постигло мой народ море бедствий, — отвечал Дирфион. — Хоть не изменит это хода войны, пришло мне время довершить начатое. Пусть даже сам я паду в схватке, но не раньше, чем отомщу за смерть возлюбленного моего брата и за свой позор.

Стал он собираться на битву. Тогда явилась к нему его благородная мать, бывшая сестрой эльфийского правителя, и заклинала его так:

— Не покидай Великого леса, не оставив наследника, чтобы не прервался наш славный род. Ибо ты один остался из моих сыновей, и нареченная твоя никогда не пойдет за другого.

А надо сказать, что был среди эльфов обычай жениться на своих единоутробных сестрах, и вместе родившиеся мальчик и девочка обрученными считались еще до рождения. Так и сестра Дирфиона Дирфиэль была его невестой, и хоть не питали они друг к другу любви и сердечной склонности, почитали долгом своим стать супругами и воспитать ребенка.

И вошел Дирфион к своей сестре, и понесла она. Тем же утром оставил эльфийский витязь супругу и выступил на границу Великого леса, где кипела жаркая схватка.

Дирфион облачился в свой мифриловый панцирь с узором "летящие лебеди", взял щит с королевским лебедем, копье, меч свой славный и выехал на поле битвы на белом жеребце со звездой во лбу.

Издалека увидели Ашурран и Дирфион друг друга, и вскипела в них жаркая ненависть, и умножилась многократно против прежнего, ибо каждый из них считал другого виновником гибели нежного душою, чистого сердцем Фаэливрина. Были они воинами по натуре и призванию, и горе их обратилось в боевую ярость. Пробиваясь друг к другу, даже собственных воинов, загородивших путь, расшвыривали они безжалостно.

Сойдясь на высоком холме, ударили они друг друга копьями, и сломались копья, и разлетелись вдребезги щиты, так силен был удар. Соскочив на землю, выхватили они мечи и принялись рубиться — будто черно-белый вихрь загулял, взметнувшись. Так быстры были их удары и выпады, что нельзя было уследить глазом.

И бросали они друг другу обвинения на своем языке, не понимая каждый другого и все-таки понимая:

— Ты погубила брата моего, совратила и заставила предать свой народ! Смерть за смерть!

— Ты погубил Фаэливрина, ибо свел его со мной, а потом разлучил! Смерть за смерть!

Звенела сталь, ударяясь о сталь, и теперь вооружение их было равным, и зачарованные доспехи Ашурран прочностью не уступали мифрилу, и сабля у нее была эльфийская, что по руке пришлась из трофеев.

Но чуяла Ашурран, но рука ее уже не так тверда, как прежде, и годы молодости миновали, ведь исполнилось ей к тому времени пятьдесят три года. Нельзя уже было надеяться на умение и силу. Лишь одна только ярость питала ее, направляя руку.

Защита Дирфиона была безупречна, и никак не могла Ашурран подобраться к нему на длину клинка. Лишь одно только средство оставалось — дать ему нанести удар и ударить после. Так Ашурран и поступила. Раскрылась на мгновение, будто сделала ошибку, будто оступилась на камне, и ударил Дирфион ее мечом, и пробил панцирь, и клинок вышел, сверкая, из ее спины. Но в то же мгновение, как наносит удар умирающая змея, Ашурран ударила его мечом в бок, в сочленение доспеха.

Упали они на колени, сплетенные в смертельном объятии. И верно, была бы у каждого надежда выжить, если б вынуть клинок и перевязать рану. Но даже клещами нельзя было разомкнуть их пальцы, сжавшиеся на рукоятках мечей. И были безмятежны их лица, несмотря на горячую кровь, потоком бегущую в траву, и несмотря на сталь, язвившую тело болью, ибо были они уже по ту сторону страдания, по ту сторону желания жить.

— Я сам погубил своего брата, когда сохранил тебе жизнь и привез тебя в Грейна Тиаллэ. Заслуживаю я смерти.

— Я сама погубила возлюбленного моего, ибо не смогла скрыть от него правду. Заслуживаю я смерти.

Легли они на землю друг подле друга, будто влюбленные, сплетаясь в объятиях. И прижавшись щекой к ее косам, сказал Дирфион еле слышно:

— Будь ты аланнэ, не искал бы я себе другой подруги. И юноша Фаэливрин сидел бы у нашего очага, брат и возлюбленный.

И лежа головой на его руке, шепнула она:

— Будь ты смертным, сражались бы мы с тобой локоть к локтю, и в бою прикрывали бы друг друга, и не разлучались бы ни на ложе, ни в битве.

Так их и нашли, лежащих рядом, и безмятежны были их лица, ибо в смерти нашли они исцеление от сердечных ран, и от горестных потерь, и от печали.

После смерти Ашурран вся страна оделась в траур. Король Хасидзава повелел воздвигнуть для нее усыпальницу из черного хаэлгирского мрамора. До сих пор развалины этой усыпальницы можно видеть в долине Кассан.

Тело Дирфиона выдали эльфам, чтобы похоронили они его по своим обычаям. Для воздания почестей павшим героям объявили шестидневное перемирие.

И шептались люди, что каждую ночь в усыпальницу Ашурран являются два прекрасных призрака, похожих, как единокровные братья. Один — в белых шелковых одеждах, и другой — в белых доспехах, с серебряным щитом. Преклонив колено, молча роняют они слезы на гробницу великой воительницы людей. Хоть неизвестно, много ли правды в этой легенде, но все же красива она и печальна, как сама память о воительнице Ашурран.

Говорят еще, что после смерти Ашурран была причислена к сонму небожителей, младших богов, и стала покровительницей битв и сражений. И нередко с тех пор воины взывали к ней, прося удачи в бою. Древние же почитали Дирфиона и взывали к нему к минуту опасности, чтобы набраться мужества.

Смертью своей Ашурран добилась того, чего не могла добиться при жизни. Опечаленные гибелью столь великих героев, эльфийский правитель и юнанский король заключили мир. Так был положен конец Великой войне, длившейся без малого тридцать лет и унесшей жизни бесчисленного количества людей и эльфов, славнейшими из которых были Ашурран и Дирфион.

По мирному договору людям отошли земли до самой реки Кинн Сарг и огромный выкуп. В ознаменование мира между двумя великими расами вновь был заселен Нэт Сэйлин, древний эльфийский город-замок. Объявили его Храмом всех богов, оплотом магии и знаний, открытым и безопасным для всех живых существ, наделенных разумом, и самым могущественным колдовством был он защищен от нападения.

Поставили у ворот храма статуи Ашурран и Дирфиона высотой в 50 локтей. И гласит легенда, что буде люди захотят со злым умыслом или с оружием в руках войти в храм, то Дирфион сойдет со своего постамента и преградит им дорогу; а если эльфы осмелятся на подобное деяние, то путь заступит им статуя Ашурран.

Со временем исконное название Храма забылось, и стали его называть Фаннешту. Сделался он обителью множества чародеев и книжников, ученых и лекарей, монахов и искусных ремесленников. В конце жизни поселился в Фаннешту сын Ашурран Юуджи, и больше о нем ничего не известно.

51. Гибель Юнана

Через двести пятьдесят лет хлынули орды варваров через Юнан на равнину Терайса, в степи, раскинувшиеся на месте болот и лесов. Предали они огню и мечу юнанские города. Погибла тогда Кассандана и больше никогда не была отстроена. Однако, говорят, усыпальницу Ашурран варвары пощадили и не только не стали грабить, но оказали почет могиле воительницы, сойдя с коней и принеся жертвы по своему варварскому обыкновению. Ибо даже дикари, лишенные блага просвещения, чтут доблесть и воинскую славу. Двести пятьдесят лет понадобилось, чтобы умерли дети и внуки тех, кто еще помнил подвиги Ашурран, и только тогда варвары набрались храбрости напасть на Юнан. Вот какова была слава воительницы Ашурран! Само имя ее стало нарицательным. Так исполнилось все то, чего желала она и что обещал ей чародей Руатта.

Восемь веков длилось Смутное время, пока не основана была Крида, объявленная преемницей традиций Юнана, оплот цивилизации и культуры для всего континента. Возникали и рушились царства, строились и разрушались города, зарождались и вымирали народы. Само лицо земли изменялось: пересыхали болота и реки, вырубались леса и вновь поднимались из саженцев, прибывало и отступало море. Но имя воительницы Ашурран никогда не было забыто.

Оглавление

КНИГА ТРЕТЬЯ: "ЛЕПЕСТКИ ЖАСМИНА". 40. История Лиссэ из Лахора

КНИГА ПЕРВАЯ: "ПТИЧЬИ ПЕРЬЯ". 1. Об Иршаване

2. Легенда о сотворении Иршавана

3. Легенда об Аталанте, посягнувшей на бога

4. История Эмриса из Уаллаха

5. Легенда о Трех Вратах

6. История Эльтиу из Луаллана

7. О Ланкмаре

8. История сорванной казни

9. История Исфизара и Мансака

10. История Марцелла из Кинсалы и жены его Аврелии

11. История Дамиана из Согды

12. История чародея Руатты

13. История Мауриция-живописца

14. Об Ашурран и Руатте

КНИГА ВТОРАЯ: "БАГРЯНЫЕ ЛИСТЬЯ". 15. О Юнане

16. История Кеанмайр из Солха

17. История демона из Цинзу

18. Легенда о Щите Золотого Льва

19. История Леворхам из Кимбаэта

20. Первая встреча Ашурран с драконом из Аолайго

21. О княжестве Киаран

22. История близнецов из Киарана

23. История Матолви по прозвищу Бычий Рог

24. Уничтожение племени нызгов

25. Разорение Солха

26. Битва Багряных листьев

27. О Древних

28. История короля Огинты

29. Вторая встреча Ашурран с драконом из Аолайго

30. Рождение дракона

31. Сожжение Гаэл Адоннэ

32. Об эльфийских пленниках

33. Битва Аланн Браголлах

34. Поединок Ашурран с Дирфионом

35. История Фаэливрина из Линдалаи

36. О Кассандане

37. Походы Ашурран

38. История Афагду из Солха

39. Третья встреча Ашурран с драконом из Аолайго

41. История юноши из Идзаана

42. История Норимицу из Кассанданы

43. История Ошии из Адуаннаха

44. История Аридди из Кассанданы

45. История Иринео из Архизы

46. История принца Хасидзавы

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ: "СЛЕЗИНКИ РОСЫ". 47. История Меддви из Ламассы

48. История Индры Ашурранида

49. Смерть Фаэливрина

50. Смерть Ашурран и Дирфиона

51. Гибель Юнана