Психей (СИ) [Danea] (fb2) читать онлайн

========== Пролог ==========

Прекраснейшая из богинь золотого Олимпа, вечно юная улыбколюбивая Афродита пребывала в несвойственном ей отвратительном настроении. Все тело, казалось, звенело от напряжения, а нежные руки и веселое щебетанье харит, ей в купальне служащих, лишь усиливали этот зуд. Она еле терпела, пока они ее беломраморное тело благоухающими маслами умащивали и в тончайшие златотканые одежды одевали, и, наконец, со вздохом облегчения отпустила их.

— Идите, — велела прислужницам богиня, — я сама прической займусь.

Афродита присела перед бронзовым отполированным зеркалом и стала расчесывать водопад волос, любуясь золотым великолепием, переливающимся на солнце. Но, увы, даже созерцание своей блистательной красоты не помогло ей прийти в хорошее расположение духа. Вот уже больше недели минуло, как она была с мужчиной, а это срок немыслимо долгий для богини любви! И то, последним, ее спальню посетившим, был хромоногий супруг — кузнец Гефест, так что этого можно было даже не считать.

Она закусила губу. Ее любимца — нежного прекрасного златокудрого Адониса — прибрала к своим жадным рукам Персефона, и теперь придется ждать долгих три месяца, прежде чем на земле наступит весна, и он снова вернется к ней из подземного царства мрачного Аида…

На Ареса она до сих пор сердилась и даже отлучила от своей постели в наказание — о, она прекрасно знала, кто на самом деле был тем вепрем с Идалийской горы, что её доверчивого Адониса заколол! Ей даже не нужно было ждать ответа на вопрос — достаточно было увидеть, как в этих жестких, серых глазах непреклонного убийцы появляется несвойственное им вороватое выражение… В тот день они страшно рассорились, и в конце-концов она велела Аресу пойти прочь и никогда, никогда не сметь переступать порога ее спальни!..

Хотя, вот в таком состоянии, как сейчас, Афродита уже, пожалуй, была готова его простить: все-таки не пристало богине любви проводить ночи одной, да и любовником Арес был самым лучшим: самым страстным, самым выносливым. Однако, вот незадача: где-то опять разразилась война, и Арес, радостно потрясая оружием и выкрикивая угрозы, поспешил заняться любимым делом – войной. И когда он соизволит вновь показаться на светлом Олимпе — одним мойрам известно.

Афродита отбросила в раздражении щетку, откинулась на спинку стула и начала, почти отчаявшись, перебирать в уме бывших любовников. Незаметно для себя, она погрузилась в воспоминания; от видений сладостных ночей ее окутала томная нега, рука потянулась к набухшему лону и она уже стала уплывать в блаженстве, как вдруг настойчиво повторяющийся призыв выдернул ее из грез. Она попробовала было не обратить внимания, но голос был упорен и на удивление зануден. Блаженное состояние упорхнуло прочь, как бабочка с цветка, и Афродите ничего не оставалось, как протянуть руку за зеркалом и посмотреть, кому же так понадобилась ее помощь.

Зеркало отразило один из храмов богини, где перед алтарем из розового гранита на коленях стояла совсем юная светловолосая девушка. Ее лицо некрасиво покраснело и опухло от потока непрекращающихся слез; она протягивала руки вперед, била в грудь кулаком и что-то говорила. На алтаре клубились дурманящие благовония и лежали многочисленные дары: золотые украшения, гирлянды пестрых цветов и сладости. Богиня решила уважить просьбу молящей. Она закрыла глаза и перетекла в свое святилище. Воздух едва слышно зазвенел и наполнился нежным благоуханием роз, но девушка продолжала причитать, ничего не заметив:

— О Афродита, рожденная в пене бурлящей! О прекраснейшая из богинь! Взываю к тебе, снизойди! Услышь молитву священную несчастной влюбленной! О Афродита, о златая…

— Да-да, я всё это знаю, — немного раздраженно прошелестели лепестки роз на алтаре. — Что хочешь ты от меня, смертная? Отчего зовешь так настойчиво?

Девушка, вздрогнув, в первый момент осеклась и застыла, однако быстро пришла в себя и затараторила:

— Справедливости прошу, о лучезарная! Брат мой старший, Психей, сводит с ума честных благонравных мужей. Красуется перед ними, раздразнивает, заманивает в свои сети. Заставляет превозносить на все лады свою красоту! Говорит, что… о, я даже боюсь это произнести… но в своем безрассудстве смеет считать он себя равным тебе, о прекраснейшая из всех живших и живущих! — она, казалось, сама испугалась своих слов и бухнулась головой об пол.

Нахмурилась богиня: неслыханное оскорбление нанес ей этот Психей. Если правду говорит девушка, то страшное наказание ждет его.

— Положи руки на алтарь, — прозвучало откуда-то сверху.

Девушка повиновалась. Заглянула богиня ей в сердце и прочла в нем горькую обиду и жгучую ревность. Увидела заброшенную, нелюбимую невесту, жених которой открыто предпочел ее брату. Увидела Афродита и черную зависть к красоте этого Психея — да, нельзя не признать, смертный был довольно красив. Услышала, словно наяву, крамольные речи жениха этой несчастной, а также многих других мужей, восхваляющих на все лады прелести смертного. Сам мальчишка, насколько она могла судить, в таком поклонении замешан не был и даже наоборот, всячески увещевал воздыхателей и просил не смеяться над ним и не сравнивать его смертную внешность с совершенством красоты богов золотого Олимпа…

Но всё же стало Афродите жаль девушку. Фыркнув про себя: «Ох, уж эти мужчины, что боги, что смертные!», она решила, что проучить этого Психея всё равно не помешает:

— Твоя просьба услышана, смертная! Я позабочусь обо всем, можешь возвращаться к себе.

***

Вернувшись в сияющие золотые чертоги, Афродита призвала своего сына, Эрота легкокрылого. И залюбовалась, глядя на прекрасное, почти зеркальное свое отражение — вот единственный мужчина, который никогда не приносил и не принесет ей огорчений!

— Эрот, дитя мое! — протянула Афродита. — Тяжко оскорбил твою мать смертный Психей. Он посмел сравнивать свою презренную внешность с моей. Это, конечно же, полная чушь, — тут она бросила быстрый взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что, да, конечно же, чушь, — но так просто оставить это нельзя. Накажи его в назидание прочим. Внуши ему безответную любовь к самому презренному, самому отвратительному из всех существующих на земле и возвращайся назад.

Весело рассмеявшись, Эрот, легко поцеловал в губы сомлевшую от ласки любимчика мать, закинул на плечо колчан, полный золоченых стрел с голубиным и совиными опереньем — одни внушающие любовь, а другие ее убивающие — и, предчувствуя забаву, устремился вниз на землю.

========== 1. Ревность ==========

В стародавние времена, когда мир еще был юн и свеж, как роса выпавшая на рассвете, на берегу ласкового синего моря жил царь Митрaдил. И было у него двое детей: старший сын Психей и дочь Теломена. Дружно жили брат с сестрой, нежная привязанность связывала их. И всё было хорошо, пока Психей вдруг не расцвел и не превратился в прелестного юношу, красотой которому не было равных на всем белом свете. Строен, как кипарис, гибок и изящен, словно виноградная лоза, стал Психей. Медью блестели на солнце локоны длинные, черными звездами мерцали глаза под стрелами ресниц.

По всей земле пошла слава о красе царского сына, многие стремились попасть ко двору Митрадила лишь для того чтобы взглянуть на прекрасного юношу. Хороша была и его сестра, Теломена, но, находясь рядом с Психеем, проигрывала ему, как свет лучины проигрывает свету Солнца.

Тем временем Теломена вошла в брачный возраст, и один за другим стали свататься женихи к царю Митрадилу. Долго выбирал царь, пока не остановил свой выбор на Элоиле из славного рода Кадмеонов – не мальчике безбородом, но муже, покрывшем себя боевой славой. Понравился Элоил и Теломене: красив и статен оказался ее жених, могуч и крепок, словно дуб зеленый.

Помолвку, как водится, отпраздновали пиром. Психею было дозволено принять участие в праздновании, в первый раз как равному среди мужчин. В честь торжества его волосы убрали в узел и обсыпали золотым порошком, но несколько медных локонов выпустили на пурпурный плащ, сколотый на плече золотой фибулой с изображением бабочки[1] – подарком отца на шестнадцатилетие. Психей стрался держаться степенно – ведь мужчина уже, а не мальчик, — но внутри аж подскакивал от нетерпения. Его радостное возбуждение всё равно вырывалось наружу, зажигая ярким светом глаза и улыбку, и все присутствующие в зале не могли удержаться и не улыбнуться, глядя на такое красивое и милое юношеское лицо.

Элоил в первый раз увидел брата своей наречной. И прежде до него доходили слухи о красоте Психея, но он считал их выдумкой и преувеличением. И, увидев воочию, оказался не готов к такой совершенной, невообразимой прелести. С восхищением глядел он на стройного юношу и не мог отвести глаз. И не он один — взгляды многих гостей, как магнитом притягивал царский сын. Психею, было хоть и неловко от такого неприкрытого внимания, но где-то глубоко внутри волновали его эти жаркие взоры, и сладко обмирала и дрожала в нём какая-то струна.

По мере пира Элоил все более хмелел, и, кажется, не вино было тому причиной, а красота Психея. Помутился его разум от желания, поднял он чашу заздравную и объявил во всеуслышание:

— Ах, если бы видеть могла тебя, о прекрасный Психей, на светлом Олимпе сама Афродита златая, то побелела бы богиня от зависти! Посмотрите, как сияют его волосы в свете факелов — будто лучи пламени от них исходят. И пусть все считают золото более ценным металлом, отныне для меня медь прекраснее всех! — Сел, и взглядом донельзя смущенного царевича так и пожирает: жадным, страстным, хмельным.

Митрадил нахмурился и махнул распорядителю, чтобы начинали выступление танцоры. Перестали флейтисты выводить свою рвущую душу мелодию; вместо них задорно ударили в тимпаны и кимвалы плясуны и понеслись меж гостей ярким пламенем. Лица танцующих ярко накрашены, хитоны тонки и прозрачны, сквозь ткань алеют подкрашенные соски. И вот уже досадное происшествие было забыто, пирующие стали смеяться, хлопать, награждать артистов улыбками и поцелуями, сажать к себе на колени.

Лишь один из гостей не обращал никакого внимания на танцоров: Элоил пил чашу за чашей и не отрываясь глядел на Психея. Один плясун так извивался перед ним, предлагая себя, так выпячивал свое желание, но лишь отмахнулся от него Элоил, как от надоедливой мухи, стоило тому вид на царевича загородить..

Митрадил, видя такое, отослал Психея в его покои, от всего сердца надеясь, что помутнение рассудка пройдет у Элоила к утру вместе с похмельем. Психей тоже вздохнул с облегчением, избавившись от гнетущего внимания жениха сестры.

Прознала о случившемся на пиру и Теломена. Поначалу не поверила она слухам, но потом и сама убедилась, что жених ее не на шутку братом увлекся. Пару раз удалось ей застать этих двоих в укромных уголах: Элоил Психею всё что-то с жаром доказывал и в угол теснил. А притворщик Психей, чтобы желание Элоила еще жарче разгорелось, всё вырывался и убегал прятаться в свои покои. Здесь его Теломена и застала:

— Что же ты, брат мой любимый, счастье мое разбиваешь? Как ты смеешь?! Не стыдно тебе Элоила в сети свои грязные заманивать, заигрывая с ним, словно блудная девка?

— Что ты говоришь такое, Теломена? — испугался Психей. — Клянусь всеми богами златого Олимпа, не было у меня и близко такого намерения!

— Думаешь, я так глупа, братец мой разлюбезный, или глаз у меня нет?! Что же ходит он за тобой, как привязанный? Подарки дарит, стихи любовные читает?

— Клянусь тебе, не знаю я, что на твоего жениха нашло! Может, он на солнце перегрелся или вин наших крепких перепил — ведь непривычен он к тому, что вина свои не разбавляем мы! Только, думаю, это у него как внезапно наступило, так же быстро и пройдет! Вот подожди, поженитесь вы, и сразу же забудет он эти глупости! Как разделите с ним брачное ложе, всё разом и пройдет.

Не удержалась Теломена, расплакалась. Психей крепко обнял сестру, гладит по голове, шепчет на ушко нежные слова, как в детстве, успокаивает. И кажется, что опять между ними теплые отношения и дружба. Только продержалась эта идиллия лишь следующие пару дней. А потом подкупил Элоил раба и прознал про все любимые места Психея: караулит повсюду и нет тому нигде от него спасения. Отказы царевича только распаляют его — с каждым разом всё увереннее и наглее себя ведет. Не принимает его ухаживаний Психей: вырывается, убегает, но Теломена слепа, и ей проще взвалить вину на брата, чем усомниться в своем женихе. Страшно оскорбленная бежит она по утру в храм Киприды, чтобы просить у той милости.

***

Сдержала свое слово милостивая Афродита, и уже на следующий день стала Теломена свидетельницей, как жених ее, попытавшись приобнять Психея в укромном уголке сада, вдруг запнулся на полуслове и отпрянул. Глаза его остекленели на мгновение, затем он моргнул и провел рукой по лицу, будто только проснулся. Психей так и замер на резной скамье. Элоил же вскочил, и не прощаясь, пошёл прочь, чтобы никогда больше не приставать к царевичу. Да что там, он его с тех пор на дух не переносил – сразу выбегал прочь, стоило только Психею появиться.

Теломена и Элоил справили вскорости свадьбу и поселились во дворце. Теломена снова стала прежней — улыбалась и веселилась вовсю. Она даже разоткровенничалась с братом, пристально глядя тому в лицо, чтобы не пропустить ни малейшую тень разочарования или ревности:

— Ах, знал бы ты, милый Психей, как неистов в любви Элоил! Как берет меня ночью раз за разом и всё никак не может насытиться!

Наивный Психей даже не понял, что его так проверяли – он лишь искренне порадовался за сестру, да вздохнул с облегчением, что назойливый поклонник похоже о нем и не вспоминает.

Но после того странного случая в саду так и повелось. Лишь только кто из воздыхателей решался приблизиться к Психею, как в тот же миг глаза ухажёра стекленели, и он стремглав убегал прочь, чтобы никогда больше не приблизиться. Пару раз поклонники были довольно приятны царевичу, и он был расположен познакомиться с ними поближе, но вот беда, — все бегут от него сломя голову, стоит ему только попытаться начать сближение.

Уже начал раздумывать Психей, не проклятье ли какое наслали на него боги, как разразилось несчастье.

Комментарий к 1. Ревность

[1]«Психе» означает на др.греч. не только «душа», «дыхание», но и «бабочка».

========== 2. Козни Афродиты ==========

Время на золотом Олимпе течет не так, как на земле. К Афродитe вернулся, моля о пощаде, ее вечный любовник Арес. Прощение ему было милостиво даровано и закреплено в спальне.

Сегодня Афродита в первый раз за несколько дней проснулась одна на совершенно сбитом и развороченном ложе. Богиня потянулась, довольная, как кошка, досыта объевшаяся сливками. Ее любовная жажда была утолена, тело казалось невесомым и парило в довольстве и неге. Сейчас она была готова любить весь мир. К ней вернулись мягкость и сострадание; вспомнила она о назначенном Психею наказании, которое теперь представлялось ей жестоким и незаслуженным. Богиня решила простить бедного мальчика — пусть говорят, что хотят: ветренна Афродита, но всё же нежно и милостиво сердце ее.

Потянулась она за своим зеркалом и велела показать царевича. И не поверила своим глазам! Темным коршуном, невидимым глазу смертных, кружил ее прекрасный Эрот вокруг негодного мальчишки, охраняя подобно дракону свое сокровище. Совсем помутился разум ее юного, всегда такого восхитительно-эгоистичного сына от любви к этому гадкому Психею: чуть кого завидит рядом с царским сыном, так сразу же отвращающую любовь стрелу посылает. А как незадачливый поклонник сбежит, оставив за ним поле без боя, усядется невидимым с Психеем рядышком и лишь глядит, вздыхая с обожанием и томлением. Взгляд этот Афродите, что острым ножом, ревностью и завистью сердце полоснул. Почувствовала она себя оскорбленной Психеем в самых лучших своих намерениях.

— Ну уж нет! Так просто с рук тебе это не сойдет, мерзкий мальчишка! — прошептала богиня. И тут же в ее голове родился план, который она поспешила осуществить не откладывая.

Кликнула она к себе Эрота. С видимой неохотой объявился он у матери: три раза пришлось ей требовать того, кто обычно сразу же являлся на зов. «И это я тебе тоже припомню, Психей». Эрот почти сразу же опомнился: напустил свой обычный лукавый вид, расцеловал мать, наговорил комплиментов, расспросил о делах и о причине, зачем он ей мог так срочно понадобиться.

— Ах, — всплеснула руками Афродита, — разве у меня должна быть обязательно какая-то причина? Неужели мать не может просто соскучиться по сыну?.. Вот ты, видимо, не скучал без меня, — богиня позволила себе подпустить ревнивую нотку.

— Что ты, матушка, конечно же, скучал, — целуя белую ручку, поспешил заверить Эрот. — Только я все хлопочу, то твои поручения, то Громовержца выполняю, так что мне и вздохнуть некогда.

«Да, знаю я, как тебе вздохнуть некогда», — подумала Афродита, но тут же сделала озабоченный вид и промолвила:

— Но, если говорить начистоту, мой милый, есть у меня одно деликатное поручение, которое никому, кроме тебя, и доверить не могу. Ведь только на тебя и могу положиться, зная, что ты всегда выполнишь, что тебе было наказано.

Эрот отвел на мгновение взгляд в сторону, но Афродита продолжила, будто ничего не заметила:

— Уже давно донимает меня Мать Богов, Кибела, просьбами одолжить ей на время мой пояс заветный [1]. Никак не желает ей ответить взаимностью внук речного бога, молоденький Аттис, — словно бы в сочувствии покачала головой Афродита. — Ну, думаю, дня за два, имея мой пояс, она сможет убедить красавчика разделить с ней ложе… Но, вот боюсь я оставлять свой пояс без присмотра, беспокоюсь, как бы она его не сломала.

Афродита сняла с себя золотой пояс и стала нежно водить пальцами по филигранным узорам и завитушкам, любуясь изяществом плетения, восхищаясь игрой камней, что вспыхивали разноцветными огоньками, приветствуя хозяйку. Кончики пальцев покалывало от магии заряженного любовью и желанием пояса. Пояс этот был подарком ее мужа к свадьбе. На славу постарался тогда великий кузнец Гефест, всю силу любви и страсти вложил в него. А Афродита уже сама вплела в пояс свой дар: будить любовь и желание, перед которыми никому невозможно устоять. Часть ее самой была заключена в этом поясе. «Ах, как же не хочется с ним расставаться! Но на какие только жертвы не пойдет любящая мать», — вздохнула она про себя. Она так увлеклась рассматриванием любимой вещицы, что пропустила изучающий взгляд Эрота. А когда, наконец, смогла оторваться и подняла голову на сына, Эрот уже давно нацепил привычную ухмылку.

— Так, ты отнеси его, мой хороший, к Кибеле и присмотри там за ним, а то мало ли что они с ним в пылу любовных битв надумают делать. А потом сразу же возвращайся с ним назад, он мне самой понадобится.

— Хорошо, матушка, сделаю всё, как велишь. Вернется к тебе твой пояс в целости и сохранности, не беспокойся, — сказал, протянув за ним руку, Эрот. Чмокнул Афродиту в пунцовые губы и улетел.

— Прекрасно! — звонко рассмеялась Афродита. — Этот дурачок ничего и не заподозрил.

Той же ночью наслала она на главную жрицу своего храма тяжкий сон, полный ужасов и чудовищных видений и уже поутру та явилась ко двору Митрадила. Едва жрица переступила порог тронного зала, как начала громко выть и рвать на себе волосы, привлекая всеобщее внимание:

— Горе нам, горе! Видела я сегодня сон вещий, и было мне дано узнать волю богов. О Митрадил! Сильно обижен на тебя колебатель земли, Посейдон, плохо ты его почитаешь. Грозится наслать на тебя страшное землетрясение, многие из нас погибнут. А потом со дна моря поднимется огромная волна, высотою с гору, и тогда уже никто не спасется!

Зашумели придворные, загалдели; некоторые задвигались к выходу.

— Тихо, тихо! – Она развела руки в стороны и ропот затих. – Я еще не закончила! На твое счастье, царь, есть Одна, готовая взять тебя под защиту, отведя прочь гнев посейдонов, — моя госпожа, прекрасная милосердная Афродита. И за эту великую милость требует богиня какую-то малость — всего лишь одну жизнь, о царь!

Митрадил склонил голову.

— Всегда была милостива к нашему роду Киприда.

— Но богиня требует не абы кого. – Жрица помолчала, собираясь с духом. – Она требует жизнь твоего сына и наследника Психея.

Психей, стоявший рядом с отцом, побелел и забыл, как дышать. А жрица продолжила нараспев:

— Завтра на рассвете надлежит ему спрыгнуть вниз с Оринейской скалы прямиком в синее море. И как только волны заберут его тело с собою в морские чертоги, будешь знать ты, что принята твоя жертва и несчастье не тронет твою страну и тебя.

— Постой! Будет ли богиня удовлетворена, если на месте сына буду я? – Царь схватил за руку уже открывшего было рот, чтобы возразить, Психея. — Ведь царь более ценная жертва, чем мальчишка.

— Нет, Митрадил, — печально покачала головой жрица. – Богиня несколько раз повторила, что не примет иной жертвы, кроме царевича.

Страшный шум поднялся во дворце. Посерел царь, разом на двадцать лет состарился, знает, что не посмеет пойти против воли богов, не сможет пожертвовать землей и людьми даже ради жизни любимого сына. Зарыдала, заламывая руки, царица-мать, бросилась к Психею: цепляется за его одежды, гладит, не хочет отпускать. Теломена спряталась на груди Элоила — чувствует за собой вину, ужасается и раскаивается: не желала она такого конца для брата. Психей же стоял оглушенный; шум, плач и крики доносились до него, словно издалека, а в голове лишь одна мысль билась : «Как же так?.. За что?.. Я еще слишком молод, я не хочу умирать!» Поглядел он в глаза отца и осознал тогда до конца обреченность и безнадежность своего положения.

— Не волнуйся, отец, я не опозорю тебя. Значит, судьба у меня такая: пожертвовать собою ради счастья семьи и народа.

— Прости меня, сын, я ничего не могу сделать.

— Знаю и ни в коем разе тебя не виню.

***

В полночь процессия людей в траурных одеждах и с факелами в руках вышла из западных ворот дворца и длинной цепью потянулась по дороге к Оринейской скале. Впереди уверенно вышагивал в темно-серых одеждах Психей; он поддерживал одной рукой внезапно одряхлевшего отца, а с другой стороны за него цеплялась Теломена. Царицу несли в паланкине: у нее отказали ноги, и она не могла сделать и шагу самостоятельно. Со всех сторон тракта теснился народ. Многие, не стесняясь, плакали — люди искренне любили своего царевича, такого прекрасного, доброго и благородного, и с такой несчастливой судьбой. Они провожали его, как героя, усыпая последний путь цветами. У подножия скалы Психей в последний раз обнял родных, запахнулся поплотнее в черный плащ-гиматий, взял в руку факел и решительной поступью, не оглядываясь назад, пошел наверх к своей погибели.

Поднявшись на гору, он посмотрел на восток. Небо над морем слегка посерело: уже скоро, должно быть, появится из глубин моря одетая в шафранный пеплос богиня зари, розоперстая Эос, вынырнет на своей колеснице и озарит божественным розовым светом всё вокруг. И это будет означать для него конец всему. Но пока у Психея есть еще немного времени.

Факел был больше не нужен, и он скинул его со скалы в море: этот путь и ему предстоит. Ох, как же нескончаемо долго падал факел, пока подпрыгнув и несколько раз перевернувшись, не потух от удара о мокрые прибрежные камни. И тут вся напускная решительность покинула разом Психея. Застыв и сгорбившись, как столетний старик, скорбно размышлял он о своей невезучей судьбе: как же страшно умирать в шестнадцать лет, ничего не увидев и не распробовав!

Почти окончательно рассвело. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилалось синее ласковое море; волн сегодня почти не было. Психей еще раз глянул вниз: «Как высоко!». Под ним, натыкаясь на береговые валуны, разбивались волны и сердились, и шипели, и отхлынывали одна за другой, утягивая камни с берега. Факела нигде не было видно. «Жадные волны уже утащили его на дно, — подумал Психей. — Так и меня утащат». Он тяжело сглотнул. У него закружилась голова, и он отступил, задыхаясь.

— Ну что же ты за трус такой! Ни на что не годен! Даже на такой маленький шаг. Это ведь всего лишь еще один шаг, один из многих тысяч, которые мне пришлось делать в жизни. Соберись же, трус, давай! — И Психей, крепко зажмурившись, шагнул вперед в пустоту.

Комментарий к 2. Козни Афродиты

[1] Я знаю, что по легенде Афродиту просила одолжить ее пояс царица богов Гера для того, чтобы, соблазнив и усыпив, отвлечь Зевса от помощи троянцам. Но тогда бы мне пришлось вплетать в канву «Психея» Троянскую войну. Этого я делать никак не хотела, поэтому пришлось заменить жену Зевса, Геру, на Кибелу.

В конце-концов, кто знает, может быть Афродита давала свой волшебный пояс и ей.

========== 3. Новый дом ==========

Вдруг налетел порыв ветра и, подхватив Психея, понес его прочь. Царевич оказался бережно прижат к чему-то похожему на облако. Он поначалу ничего не мог понять заозирался по сторонам, но, увидев, как они застыли, паря над пропастью, сразу же крепко зажмурился. Он весь сжался, насмерть перепуганный, но ласковый голос прошептал: «Не бойся, красивый мальчик! Твое время умирать еще не пришло». Несмотря на кажущуюся эфирность и бесплотность, обхват лап был крепок и силен.

Через некоторое время, убедившись, что держат его крепко, Психей осмелел и открыл глаза: под ними медленно и величественно проплывали зеленые долины, леса и поля, изредка перемежающиеся гладью сверкающих на солнце вод озер и рек. Дух захватывало от этой картины!

Наконец, они перемахнули через высокий горный хребет, к нижним отрогам которого прильнула изумрудная дубрава и Психей увидел изящный белокаменный дворец, окруженный садом. Облако начало плавно снижаться и мягко опустило его на лужайку перед дворцом, чтобы тут же рассеяться без следа под лучами полуденного солнца. Теплый ветерок ласково перебрал кудри царевича, и голос спасителя произнес:

— Всё это — твое! Иди же и будь хозяином!

— Кто ты такой? Покажись!… Что тебе от меня нужно? Где мы? – заозирался Психей.

— Кто я — не важно, я лишь исполнял просьбу друга.

— Какого друга?! У меня нет таких друзей!

— Видимо, есть. Когда придет время, всё узнаешь, — рассмеявшись, произнес голос в отдалении.

— Постой! Я даже не поблагодарил тебя!.. Подожди!

Молчание было ему ответом, и Психей понял, что остался один. Он запрокинул лицо навстречу ласково пригревающему солнцу. Из соседней рощицы доносилось птичье разноголосье, а весь воздух был напоен ароматом цветущих трав и растений. Как прекрасно было жить! Психей глубоко и с наслаждением вздохнул, улыбнулся и пошел по ступеням наверх.

Он миновал длинный украшенный фресками коридор и вышел во внутренний двор, засаженный невысокими кустами и деревцами. Со всех сторон его опоясывала крытая галерея, арки которой опиралась на чередующиеся между собой разноцветные колонны: малахитовые, лазуритовые и из мрамора. В самом центре дворика журчал небольшой фонтан. Напившись, он пересек двор и вошел через портик в следующую часть дворца.

Перед его глазами открылась большая, залитая солнечным светом зала. Свет спокойно лился вниз сквозь чудную прозрачную крышу. Никогда еще не видывал он такой красоты – всё здесь сверкало, переливалось, сияло и слепило и громко заявляло о невиданном богатстве хозяина! Плиты мраморного пола перемежались вставками из золота и серебра. Стены были облицованы пластинами из слоновой кости, по которым затейливо плели узоры серебряные и золоченые нити. По обеим сторонам залы выстроились ребристые беломраморные колонны, распускавшиеся к потолку пышными узорчатыми капителями – всё сплошь в драгоценных камнях. Лучи солнца, падая на камни, ломались на них и отскакивали в стороны, брызгая на всё вокруг разноцветной дрожащей радугой.

В стенах между колоннами Психей заметил несколько помещений, огороженых коврами. Они были по размерам не такими большими, зато казались уютней.

Первая комната была продолжением парадной залы и выходила на заднюю часть дворца и террасу. Отсюда открывался вид на пышный разросшийся сад, который так и манил своими тенистыми аллеями, покрытыми розами и виноградом беседкам, статуями и фонтанами. Посреди комнаты был накрыт стол, ломившийся под тяжестью блюд со всяческими яствами, распространяющими аппетитные запахи.

Утолив голод, Психей продолжил знакомство с дворцом: много разных комнат в нем было. Здесь была и музыкальная комната со всевозможными инструментами, и библиотека, набитая свитками. Имелся и гимназион с различными снарядами для упражнений; к нему прилегала большая купальня, сплошь выложенная мозаиками. На полках здесь громоздились кувшинчики и сосуды разных форм и объемов, в которых хранились масла, притирания и эссенции. Тут же стояли горшочки с сажей, белилами и краской для губ, угольные палочки и коробки с золотым порошком. Подле окна примостился резной столик из слоновой кости с бронзовым зеркалом на витой ножке. Столик был весь заставлен шкатулками с щетками и гребнями, шпильками и заколками, обручами и лентами. И опять всё было изготовлено из золота или серебра и изящно украшено камнями.

В своих поисках он наткнулся на помещение, которое использовали под склад оружия: клинки, кинжалы и мечи всех размеров были без разбору свалены в лари. Многие из них были изготовлены с особым искусством и затейливо украшены. Однако ими явно никто не пользовался, и они выглядели заброшенными за ненадобностью подарками. Но особенно много здесь было луков: золоченых, серебряных, деревянных; покрытых резьбой или гладких, как шелк; со вставками из кости и самоцветов или просто отполированных до блеска – по всей видимости, хозяин дворца был страстным охотником. На полках были сложены обсыпанные драгоценными камнями колчаны и пучки стрел, перевязанные алыми или розовыми лентами. Психей только хмыкнул на такую изнеженность.

Последней была спальня. Почти половину в нем занимало огромное ложе, застланное шкурами пантер. Из него шел вход в другую, тоже немаленькую комнату, перегороженную посередине ширмой из расписного шелка. Психей бегло туда заглянул: та часть комнаты, что за ширмой, видимо, была призвана служить для небольших омовений – об этом говорила мраморная ванна и выстроенные в ряд кувшины с водой. Другая половина комнаты была отведена под хранение одежды. От его внимания не ускользнуло, что это единственные комнаты дворца, где на окнах имелись деревянные ставни.

Он снова вернулся в спальню. Все стены здесь были разрисованы фресками, но только одна из них, расположенная прямо напротив кровати, заставила Психея покраснеть и отвести взгляд, чтобы тотчас же глянуть вновь и мучительно рассматривать снова и снова. На ложе, покрытом пурпурной накидкой, облокотившись на гору подушек, лежал очень красивый светловолосый юноша примерно одних с ним лет или, может, лишь на пару лет старше. Мраморная белизна его обнаженного тела ослепительно сияла, резко контрастируя с темным фоном, а волосы разметались по подушке подобно плавленому золоту. Он был настолько восхитительно, нeчеловечески прекрасен, что у Психея захватило дух.

Хотя на фреске был изображен ясный день, по обеим сторонам ложа ярко горели нарисованные факелы. На полу, небрежно кинутые, лежали серебряный лук и золоченый колчан, полный стрел с белым или серым оперением.

Поза лежашего была расслабленна: одну руку он положил под голову, а другая свободно падала, свешиваясь вниз; огромные синие глаза-озера полуприкрыты в удовольствии, а на пухлых, капризно изогнутых губах заблудилась хмельная улыбка. Однако же, мерцающий взгляд, устремленный из-под тяжелых век на своего зрителя, Психея, был неожиданно внимателен и напряжен. Одну ногу юноша с фрески приподнял в колене, а другой оперся об пол, чтобы дать большую свободу нависшему над его бедрами молодому темноволосому мужчине, стоящему на коленях перед ложем. Мужчина зажал крупный, вздыбленный рогом член юноши и уже склонил голову, чтобы насадиться на него ртом. И такое жадное, неприкрытое удовольствие, такой восторг застыли на его лице, что, казалось, будто это не он, а его ласкают. Он был тоже сильно возбужден, и его член гордо торчал вверх небольшим колышком.

Позади них виднелся луг с множеством обнаженных тел — мужчин, юношей, и девушек. Они застыли в самых немыслимых позах, сплетясь, словно змеи, в любовных объятиях. По сравнению с ними златовласый юноша и его любовник выглядели образцами скромности и целомудрия.

Вся фреска дышала такой похотью и животным желанием, что Психей почувствовал, что и сам уже донельзя затвердел. Его член заныл, требуя к себе внимания. Психею хватило всего пары движений, колени ослабели и он без сил опустился на пол. Царевич склонил голову, приходя в себя, и не заметил, как победно вспыхнули синие глаза на фреске.

Психей решил, что в спальню будет заходить только при наступлении темноты. Видимо, для того здесь и были установлены ставни, сообразил он, чтобы не смущать своими непотребными изображениями. Тут ему кстати вспомнилось о соседней купальне, и он поспешил пойти обмыться и привести себя в порядок. Траурную одежду, к тому же испачканную семенем, Психей без сожаления выбросил и подошел к раскрытым сундукам, доверху полными одеждой. Здесь были хитоны всех мыслимых цветов, материалов и отделок: из мягкой шерсти, тонкого льна или бесстыдно-прозрачного шелка; белые и шафрановые, лазоревые и изумрудные, пурпурные и алые; строгие в своей простоте или сплошь покрытые вышивкой и украшенные аппликациями. Тут же стояли золотые и серебряные сандалии; ремешки многих из них были к тому же украшены мелким речным жемчугом или перламутровыми ракушками.

Царевич не колеблясь выбрал самый простой хитон со скромной отделкой и надел его, сколов на плечах своими застежками. В поисках пояса он подошел к полкам, заставленным шкатулками и ларчиками. Они были набиты самыми разными украшениями: были здесь витые браслеты для рук и лодыжек, были кольца, фибулы, обручи, печатки и ожерелья – все вещи выполнены с большим вкусом и все, он уже не удивлялся, из золота и драгоценных каменей. В отдельном ларце лежали и искусно плетеные пояса с различными мотивами и узорами.

Психей был приятно удивлен, увидев, что на многих украшениях повторялись изображения бабочек. Он порадовался такому совпадению с его именем и посчитал это добрым предзнаменованием.

***

Так потянулись дни за днями. Никто и ничто не нарушало покой Психея. Все его желания выполнялись незамедлительно: был ли он голоден — на столе один за другим вырастали блюда с едой, уставал ли от тишины — музыкальные инструменты принимались играть разные мелодии, жаждал покоя — всё смолкало. Вечерами, стоило сумеркам лишь сгуститься над его новым домом, во всех светильниках дворца ярко вспыхивало пламя, только он ложился спать – всё погружалось в темноту.

Психей гулял, спал, ел, читал и опять гулял. Пару раз он брал с собой лук и стрелы и отправлялся пострелять в дубраву. Но ее лесные обитатели — зайцы, олени, косули и барсуки — совсем не боялись охотника и доверчиво выходили ему навстречу, так что он не мог себе и помыслить выпустить в них стрелы. Вместо этого царевич прогуливался среди вековых деревьев и наслаждался ароматами благовонных смол. Как-то тропинка вывела его к небольшому водопадику, который образовал стекающий с гор студеный ручей. Это место полюбилось ему всей душою, и он охотно пережидал там жаркие и тягучие полуденные часы, растянувшись под сенью раскидистых деревьев и любуясь неутомимым серебристым потоком. Время от времени Психей брал с собой флейту или лиру и развлекал своей игрой собирающихся к нему со всех окрестностей птиц и зверей. Иногда юноша ленился куда-то идти и проводил тогда целый день в своем чудесном саду, полному пышно цветущих роз, льющих в воздух свой томный запах. Особенно он ценил тихие предсумеречные часы, когда все замирало и сад был напоен негой и сладкой дремой.

Но больше всего времени, Психей стал проводить в спальне, любуясь совершенной красотой златовласого юноши с фрески и размышляя, кем бы мог быть этот незнакомец: любовником бывшего хозяина дворца, самим хозяином или же был порожден фантазией художника? В любом случае, фреска была написана давным давно, а значит этот юноша, если он когда-либо существовал, скорее всего, уже умер… Психей и сам не заметил, как оказался безумно влюблен в это совершенное создание – он мог глядеть на него, не отрываясь, часами, и начал ревновать и завидовать — его темноволосому любовнику. Ах, как было бы чудесно шагнуть в фреску к своему наваждению! Но, увы, навеки было суждено ему оставаться с «не той» стороны стены, и ничего с этим нельзя было поделать.

В памяти всплыла история про кипрского царя Пигмалиона, влюбленного в статую прекрасной девушки: царь взмолился к Афродите, и она оживила для него Галатею. Может быть, ему тоже стоит попросить богиню? Но во дворце не было ни очага, ни алтаря для принесения даров, да и вспомнил он, по чьей милости оказался тогда на Оринейской скале и приуныл.

И всё же, синеглазый юноша казался таким теплым, живым, настоящим! А что, если его заколдовали, заключив навеки на поверхности фрески? Психею чудилось, что стоит ему еще раз моргнуть, и грудь его возлюбленного дрогнет, он приподнимется со своего ложа и одним тягучим движением перешагнет ему навстречу. Царевич сидел, моргал так, что глаза начинали слезиться, но ничего не происходило. А может от него ждут признаний и поцелуя? Психей подтащил деревянный табурет к стене и, прошептав: «Я пленен тобою!», прильнул губами к розовому улыбающемуся рту… но почувствовал лишь холод неживой стены. Это разом отрезвило его, и он, сжав голову руками, выбежал, задыхаясь, в сад.

Однако, после того поцелуя весь день его не оставляло чувство чьего-то присутствия. Это ощущение ни в коем случае не исходило от выполняющего все его желания дворца: дворец и все предметы в нем не представлялись живыми или самостоятельно думающими. Теперь же подле него появился кто-то живой: юноша улавливал вздохи и тихий смех, ощущал робкие ласки на коже. Он резко разворачивался, пытаясь поймать своей ладонью руку гладящего, но ничего не выходило.

Следующим утром, когда Психей еще не совсем проснувшись, привычно рассматривал юношу с фрески, под ней вспыхнули письмена:

«Молнией любви пронзил ты сердце мое. И я в плену у тебя, Психей».

Он резко сел и распахнул глаза, не в силах понять, спит еще или бодрствует. Буквы стали гаснуть, пока не растворились без следа, будто никакой надписи и в помине не было. Психей, поразмыслив, решил, что, должно быть, ему это всё-таки спросонья привиделось. Но позже на столешнице он увидел новое послание:

«Глаза твои, о прекрасный Психей, что лучи солнца, сеящие пламя. Это пламя сгубило меня, заставив потерять голову от любви. Я таю в нём, подобно свече».

Психей крепко зажмурился и потряс для верности в разные стороны головой. Когда он снова раскрыл глаза, горящие буквы уже успели исчезнуть, а на гладкой костяной поверхности покоились лишь солнечные блики. Но он и на этот раз всё списал на собственную одержимость. И только, когда послание появилось в третий раз, Психей сдался и поверил в свое счастье. Его молитвы были услышаны, и златовласый красавец с фрески ответил на его чувства!

***

Теперь подобные записки, восхваляющие красоту Психея и все более откровенно говорящие о желании писавшего их, стали появляться постоянно. Послания эти были всегда неожиданны и заставляли постоянно находиться в состоянии нетерпеливого возбуждения и любопытства. Он гадал, где на этот раз ждет его новое обращение: на стене в трапезной или на полу в купальне, на ларе в парадной зале или на полке библиотеки, а может, оно вспыхнет в голубом просвете между кустами? — и очень жалел, что они всегда исчезали без следа. Психей бережно хранил их в памяти и, более всего на свете страшась их забыть, сотни раз повторял про себя.

Касания, почти бесплотные до этого, становились все смелее и откровеннее; к ним присоединились легкие поцелуи, которые оставались гореть огненными метками на коже. И если поначалу эти ласки его лишь пугали, то теперь, зная, что тем невидимым поклонником был юноша с фрески, он отчаянно желал большего. Как-то раз, когда Психей нежился в купальне, с ним затеяли игру: вокруг него забурлили, скручиваясь спиралями, водовороты; поднялись, образуя белую пену, волны и, нахлестываясь со всех сторон, начали оглаживать его тело, да так искуссно, что Психей не на шутку завелся. Затем, так же внезапно, как началось все стихло.

— Эй, а дальше?..

Раздался едва слышимый смех:

— А дальше сам. Я хочу посмотреть.

Психей принялся ласкать себя, рисуясь и картинно вздыхая, но, потом увлекся, и закончил все вполне натурально. Выгнувшись, он выплеснулся в бассейн, над его ухом раздалось тихое: «А-ах!», и больше до вечера его покой не тревожили. Той ночью ему снились жаркие сны, заставляющие пачкать простыни собственным семенем и принуждающие сердце колотиться загнанной птицей. А утром под фреской появилось последнее послание:

«Походка твоя, Психей, – само желание, заставляет вскипать мою кровь при одном на тебя взгляде. Бедра твои — само совершенство, так и манят меня спрятанным между ними, обещая неземное блаженство. Хочу вкусить твои соки и заполнить до краев своими! Хочу сделать тебя навекисвоим!».

Психей охнул и спрятал в смущении лицо в ладонях, а потом не выдержал и взмолился:

— Где ты? Явись же ко мне, покажи себя! Зачем изводишь меня?

— Хорошо, — сразу же ответил невидимый. — Я приду к тебе сегодня ночью, но с одним условием: ты никогда и ни при каких обстоятельствах не должен пытаться меня увидеть. Ставни должны быть крепко-накрепко закрыты, чтобы ни один луч Селены не мог нас увидеть. Попытаешься обмануть меня и зажжешь светильник — потеряешь навсегда.

Согласился с таким условием Психей, хотя и странным показалось ему это. Весь день он провел как на раскаленных углях, маясь и томясь ожиданием и надеясь получить хоть какой-нибудь ободряющий знак. Но невидимый возлюбленный оставил его мучиться в одиночестве, до ночи так и не обнаружив себя.

***

Настал вечер. Укрыла землю своим черным бархатным покрывалом богиня Ночи, Нюкта и взошла на небо бледная Селена-Луна, но не видит ее дрожащий от страха и возбуждения Психей: лежит в спальне за наглухо закрытыми ставнями, натянув одеяло до подбородка, ругает себя за несдержанный язык и ждет своего возлюбленного. Наконец, в спальне раздались легкие шаги и ложе прогнулось, принимая на себя тяжесть еще одного тела. Ночной гость тотчас же приник к Психею, заставив того судорожно вцепиться в покрывало от вжимающегося в бедро чужого возбуждения.

— О, Психей, милый, не надо меня боятся! Я никогда не сделаю тебе больно, — прошелестело в ночной темноте. Пальцы провели в знакомом движении по его лицу и мягко склонили к себе, а теплые улыбающиеся губы накрыли рот. Томен был поцелуй невидимого, тягуч и сладок, словно мед. Помедлив немного и словно бы спрашивая разрешения, он осторожно раздвинул языком губы царевича и проник внутрь. Он подразнивал Психея, то углубляя поцелуй, будто желая разом заглотить его, а то удаляясь и едва касаясь, заставляя юношу тянуться вслед за лаской, подобно тому, как цветок тянется вслед за солнцем. Тот и не заметил, как руки сами по себе вскинулись на шею любовника, стремясь прижать к себе еще ближе, и сам он прильнул к нему весь, с жаром целуя в ответ.

Ночной гость откинул в сторону теперь лишь мешающееся покрывало и принялся выводить кончиками пальцев неспешные узоры на его коже, особенно долго задерживаясь на животе. От этих чувственных, нежащих движений у Психея внутри взметнулись и запорхали сотни огненных бабочек, и он едва слышно застонал. Его любовник навис над ним и зарылся лицом в его волосы, жадно вдыхая их аромат, а затем принялся ласкать лицо и шею царевича, перемежая жгучие поцелуи с легкими укусами.

Поначалу Психей немного робел, а затем сдался и расслабился: ласки любовника были нежны и искусны, он лелеял и боготворил его тело, трогательно заботясь лишь об его удовольствии. Он предугадывал его желания и играл на нем с уверенностью, подобной той, с которой Психей заставлял звучать свою флейту: исторгая из него звуки, которые тот и не думал, что может издать, заставляя умолять и отчаянно желать большего, ввергая почти в безумие своими мучительно-сладкими пытками. Психей без остатка отдался наслаждению, позволив волне удовольствия полностью накрыть себя. Пока, наконец, несколько раз излившись, он не уснул в изнеможении на плече возлюбленного.

========== 4. Юноша с фрески ==========

В следующую ночь всё повторилось по новой и, если они не занимались любовью, то говорили о ней, без устали твердя о своей страсти и обожании и заверяя друг друга в вечной верности и силе чувств. Психей с восторгом кинулся открывать для себя тело возлюбленного, заставляя теперь того охать и вздыхать. Из-за непроглядного мрака он чувствовал себя подобно слепцу, узнающему мир на ощупь, и тем сильнее был вынужден полагаться на ощущения своих пальцев и губ. Приободренный, царевич решил пойти в своих ласках дальше: он спустился по телу любовника вниз чередой поцелуев и, устроившись между его ног, взял в руку горячее восхитительно-твердое естество возлюбленного. Психей немного робел, не вполне представляя, что делать дальше, так что теперь был даже благодарен темноте. Однако его смущение, оказывается, прекрасно видели:

— Ну же, смелее, поласкай его ртом, это не трудно. Да, не красней ты так!.. Правда, с алеющими щеками ты мне еще больше нравишься.

Психей склонил голову, провел несколько раз кончиком трепещущего языка по макушке члена, налившегося в его руке еще сильнее от этой нехитрой ласки, а затем, решившись, взял в рот. Он старался повторить то, что делали с ним накануне и что он мог вспомнить из марева собственного удовольствия. По всей видимости получалось неплохо. Наградой ему стали такие стоны, что Психей и сам не заметил, как увлекся. Вкус любовника оказался сладок и приятен, и Психей был готов ублажать его так и впредь, с жадностью принимая в себя его соки. Он даже изрек, гордясь своим внезапно прорезавшимся поэтическим даром:

— Воистину, на вкус ты, как нектар, который пьют в своих чертогах олимпийские боги.

Тот лишь весело рассмеялся и притянул к себе, целуя.

***

Поначалу они проводили ночи лишь за ласками. Иногда любовник вводил свой тяжелый член меж крепко сжатых ног юноши и, нависая над ним на локтях, резко вбивался в него. Они тогда, казалось, были крепко впаяны друг в друга, и Психею очень нравилось это ощущение. И всё же чего-то не хватало: Психей желал полностью слиться с возлюбленным, желал, чтобы его взяли по-настоящему. Он подавался вперед бедрами, раскрывался, закидывая ноги на поясницу любовника и надеясь заполучить его в плен своего тела. Но ничего не выходило: тот явно не торопился.

Он постепенно обучал Психея искусству любви: щедро одаривая ласками и острыми ощущениями и открывая источники головокружительного удовольствия в собственном теле, о которых тот и не подозревал, что они существуют. Ночь за ночью он поднимал своего возлюбленного на всё новые высоты удовольствия и взял его, как садовник спелый налившийся плод, лишь когда посчитал, что тот полностью созрел. И это было столь прекрасно и пронзительно, что Психей даже расплакался.

Насладившись друг другом, они обычно отдыхали, прижавшись и поглаживая друг друга, и неторопливо разговаривали. Говорил, в основном, Психей, делясь историями о детстве, сестре, родителях, а любовник слушал, иногда вставляя вопросы. На все попытки царевича выспросить что-либо о нем самом или его прошлом, или семье, он отвечал уклончиво, а если Психей продолжал настаивать, то и недовольно… Психей даже не мог добиться от того его настоящего имени.

— Но как же мне тебя тогда называть? — почти в отчаянии спросил он.

— Некоторые называют меня Лучником. Можешь и ты так меня звать.

Но всё же то, что больше всего мучило, Психей смог выяснить почти сразу:

— На той скале, это ведь был ты? Я не успел даже поблагодарить тебя за спасение от смерти.

— Нет, то был мой друг — западный ветер, Зефир. Но об этом его просил я, так что можешь благодарить меня, — шутливо добавил он.

Психей прильнул к его губам долгим поцелуем и, снова опустившись на плечо, взял того за руку и стал сплетать их пальцы.

— Скажи, а на фреске нарисован в самом деле ты?

— На самом деле.

— А… А кто тот юноша, который… который с тобой?

— Ну, вот уж к нему тебе точно не следует ревновать, — рассмеялся Лучник. — Он уже должно быть трис… три года, как умер. Да и интересовал он меня каких-то пару недель… я сейчас даже и не вспомню, как его звали. О нем шла слава, как о прекрасном художнике, вот я и завел знакомство. Это он изобразил меня… ну, и себя тоже.

— А… он тоже жил здесь?

— Нет, он пробыл здесь ровно столько, сколько ему потребовались для росписи стены. Мне захотелось разбавить превосходность помещений м-мм… некоторой несовершенностью.

Психей не совсем понял, что тот имел в виду — на его неискушенный вкус фреска была нарисована чудесно, — но, узнав, что автором творения оказался ненавистный соперник, не стал возражать. А его возлюбленный наклонился и, зажав ладонями гладкие щеки Психея, проговорил, прерывая каждое слово поцелуями, словно впечатывая в его кожу сказанное:

— У тебя нет соперников, мой чудесный Психей, я никого и никогда не любил и не полюблю, кроме тебя. Только ты — любовь моя. Навечно.

Оторвавшись, наконец, от медового рта Лучник спросил:

— Но ты так и не сказал мне, как тебе нравится твой новый дом? Доволен ли ты? Все ли твои желания исполняются, всего ли в достатке? Пришлись ли по вкусу одежда, украшения?

— Всё просто восхитительно! Чертог замечательней я себе и во сне вообразить не мог, как не мог и представить, что одежда и драгоценности могут быть столь прекрасны и изысканны! — воскликнул Психей.

— Да? А отчего же ты их совсем не носишь? Я имею в виду, драгоценности, да и одежду выбираешь самую простую… Лучший кузнец на свете создал эти украшения по моему заказу именно для тебя. Тебе они совсем не понравились или мастер недостаточно постарался? Нет?.. Тогда я желаю видеть их на тебе. И в постели тоже.

— Хорошо, я надену их для тебя в следующий раз, — послушно ответил царевич. — Но я не мог и вообразить, что их изготавливали для меня, думал, что бабочки — просто совпадение… Но как… когда ты успел?.. Скажи, кто ты? — в который раз задавал свой вопрос Психей. Он приподнялся на локте, напрягая глаза и пытаясь вглядеться в кромешную тьму. — Я понимаю, что ты не можешь быть простым смертным. У тебя в друзьях ветер и мастер, за мгновение изготавливающий невероятной красоты предметы, ты можешь быть невидимым и писать огненными письменами, ты видишь в темноте, подобно кошке, ты, ты… Должно быть ты — полубог, появившийся по прихоти бога, — плод увлечения прекрасной смертной?.. Или, быть может, ты сам божество из соседней чащи? Недаром в ней все звери ручные.

— Я не то и не другое. Может, хватит на сегодня расспросов? — Лучник притянул к губам ладонь юноши и стал целовать по одному его пальцы, слегка прикусывая и посасывая, и намекая, что не прочь снова начать любовную игру. Но Психей, который обычно боялся настаивать, на этот раз не дал сбить себя с толка.

— Где ты проводишь дни? Где твои чертоги, помимо этого дворца, конечно? Я больше не чувствую днем твоего присутствия.

— Как же ты невыносимо скучен сегодня, Психей! — любовник отбросил в раздражении его руку. — Ну раз уж тебе так важно знать, то у меня есть обязанности, которые я с тобою совсем было забросил и которые тем больше требуют сейчас моего внимания. У меня много домов, но нигде я не задерживаюсь подолгу. Этот дворец любим мною особо — в нем я всегда скрывался от шума и суеты и от навязчивых родных… О нём никто из моих сородичей не знает, так что можешь ничего не бояться. Впрочем, неважно… Теперь он всецело твой… Но я надеюсь, что мой Психей позволит безумно влюбленному в него Лучнику и дальше проводить здесь свои ночи? — промурлыкал он совсем другим голосом, одним движением устраиваясь меж бедер царевича. Он положил стопу Психея к себе на плечо и стал покрывать невесомыми поцелуями внутреннюю сторону ноги юноши, слегка прикусывая нежную кожу и подбираясь к налившемуся члену. — У меня как раз появилась идея поинтереснее, чем играть в вопросы и ответы.

Психей застонал, почувствовав бархатный жар обхватившего его рта и больше ни о чем в ту ночь не спрашивал.

***

Он уже оставил надежду, что Лучник расскажет о себе хотя бы самую малость, как на другую ночь любовник, словно извиняясь, сам заговорил и слегка приподнял завесу тайны, которой окутал все свое существование:

— Я не могу тебе пока открыть, кто я и что я. Не спрашивай и не допытывайся, почему… Ты должен набраться терпения, возлюбленный мой, и я обещаю, что в свое время ты всё узнаешь. Знай и, прошу, верь мне: мы всегда будем вместе: ты и я, я и ты. Никто и никогда не разлучит нас! — Он крепко прижал к себе Психея, помолчал немного, а потом продолжил: — Потерпи немного, отрада моя, и я заставлю царя признать тебя и сделать равным, а затем и связать нас навеки узами. Жены у меня нет и не будет… Царь должен понять мою страсть. Он сам, польстившись на лилейное тело одного мальчишки, настолько потерял от желания голову, что забрал во дворец и объявил новым виночерпием. На пирах его, впрочем, никто не видел — напитки он, если и подносит, то лишь одному нашему властителю. Царь поселил его в своих покоях и проводит с ним всё время, не в силах ни на миг оторваться. Он даже гостей принимает, держа виночерпия у себя на коленях. Я сам видел: мальчишка так и ластился к нему, так и тёрся о могучую грудь, выпрашивая ласки. А когда ему наскучило, он начал забавляться с бородой и локонами любовника, вплетая в них разную всячину и звонко смеясь при этом. И всегда такой грозный царь лишь млел и разве что не урчал, любуясь на шалости своего котенка… Все его приемы сейчас необычайно коротки: он ясно дает понять, что горит желанием остаться со своим сокровищем наедине.

— Этот мальчик царя, он красив?

— Конечно. Очень! Иначе царь на него бы и не глянул… Но все же, мой Психей прекрасней, милей и очаровательней всех на свете. Ну, полно, не красней так.

— Я не люблю бород и зрелых мужей и рад, что ты так же юн, как и я.

— Правда? Ну тогда я могу быть спокоен, — поддразнил Лучник, прикусывая в поцелуе губу Психея. — Одно плохо. Царь был неосмотрителен и про мальчишку прознала жена. Царица всегда была ужасно ревнива, а уж подобное — любовник мужа в собственном доме — не могло не вызвать ее страшный гнев и ярость, и они вдребезги разругались. Царица привыкла, что муж не перечит ей из-за пассий и по крайней мере, внешне, всегда сохраняет приличие. На самом же деле, наш властитель быстро пресыщается, теряет интерес и уже не заботится о дальнейшей судьбе своих возлюбленных, так что со стороны кажется, будто он и правда послушен воле царицы. Но на этот раз всё иначе, и виночерпия своего он не отпустит… Царица так бранилась, видя, что ее уговоры не действуют, так кричала, требуя отослать назад любовника, что было слышно на тысячи миль вокруг. Ну и царь не отставал… Бедный мальчишка так перепугался громов и молний, что забился в чулан и несколько дней только рыдал и отказывался к кому-либо выходить, особенно к своему любовнику. Он и сейчас еще не вполне отошел от потрясения и скорее напоминает тень прежнего игривого котенка. Понятно, что настроение у царя отвратительное и с просьбами его покуда лучше не тревожить… Вот, придет в себя его виночерпий [1], умилостивится царица, тогда я и попробую. Потерпи лишь немного.

Психей мало что понял из этой речи, но обещал терпеть, тем более, что Лучник снова был тверд и горел желанием.

***

Психей исполнил обещание и стал носить украшения и в постель: пояса, ножные и ручные браслеты, ожерелья и цепочки, обручи и перстни, напоминая себе статую какого-то божка в храме. Но Лучник умудрился превратить освобождение от всех этих побрякушек в ласку: очень медленно снимая предмет за предметом и целуя оголившийся участок кожи или же используя их совсем не по назначению в любовных играх. Так что Психей и сам с удовольствием включился в забаву и наряжался впредь, горя желанием и покрываясь сладкой дрожью предвкушения.

Он жил теперь лишь свиданиями со своим Лучником: дни проводил в томлениях и грёзах о нем, чтобы ночью отдаться со всей страстью ненасытного, переполненного желанием тела… Одно огорчало Психея: как он ни пытался, у него не получалось застать миг разлуки, когда возлюбленный покидал его до следующей ночи. Царевич надеялся хоть так, хоть в просвете двери, увидеть Лучника. Но, увы, Психей всегда оказывался слишком утомлен их любовными усладами: веки неизменно смеживал сон и он крепко засыпал на мокрых и сбитых простынях, чтобы проснувшись в неизменном одиночестве уже светлым днем, снова жить ожиданием встречи. Силясь ускорить течение времени, он подолгу спал. И все равно остаток дня до ночи тянулся нескончаемо, нестерпимо долго, и Психей, нетерпеливый, частенько набрасывался на возлюбленного, едва тому стоило взойти на ложе. Царевич накидывался на него, шутливо рыча, как изголодавшийся лев, опрокидывал любовника на спину и, крепко держа за руки, взбирался на него. Тот лишь смеялся, позволял Психею недолго насладиться победой, а затем перекатывался, устраиваясь сверху. Они затевали шутливую борьбу, борьба незаметно перерастала в ласки и поцелуи, и Лучник позволял ему пригвоздить себя спиной к ложу и, оседлав, начать дикую скачку.

У самого Лучника были разные настроения и предугадать их было невозможно: иногда в него будто зверь вселялся и тогда он был неистов, ненасытен и даже жесток в стремлении овладеть Психеем. Он покрывал его сзади, как самец кроет течную самку; брал грубо, жёстко, резко входя до упора, и срываясь, кусал и царапал его. Если на Лучника находило подобное состояние, то Психей просто срывал голос от криков. С тела его по нескольку дней не сходили любовные метки, да и принимать в себя любовника он был некоторое время не в состоянии. Когда подобное случилось впервые, Психей, надо сказать, испугался, но всё же удовольствие свое получил и впоследствии стал находить и в таких играх особое, острое, извращенное наслаждение. Кроме того, определенную черту за которой ему стало бы действительно больно, Лучник никогда не переступал, умудряясь балансировать над бездной. К счастью, такие настрои были скорее редкостью, и в последующие дни Психею доставалась сверх порция ласк и нежностей: его «лечили», голубя и лелея. Словно принося извинения за свои нетерпение и грубость, любовник занеживал его с ног до головы, не пропуская ни одной отметины и ни одного саднящего места.

А иногда на Лучника нападало прямо противоположное, томное настроение и тогда он терзал Психея уже по-другому. Он связывал руки царевича шелковыми лентами, так что у того не было возможности ни притянуть к себе любовника, ни до себя дотронуться, а потом начинал дразнить невесомыми касаниями перышком или ласкал губами и языком, снова и снова подводя юношу к краю и не давая сорваться в полете. О как изысканно-мучительны были такие нежности! Как умолял Психей сжалиться над ним, как вскидывал бедра, подаваясь навстречу тут же ускользающим губам или руке, как метался в испарине и почти рыдал, стремясь выплеснуться или почувствовать любовника в себе и как невообразимо-сладко, почти болезненно, было получить, наконец, желаемое.

После таких истязательств, Психей долго приходил в себя и очень кстати обнаружил, что силы хорошо подкреплять вином и фруктами. Как-то раз — возможно, на это повлияло чрезмерное употребление напитка — у Психея словно плотину внутри прорвало и слова полились рекой, не желая останавливаться. Он на все лады повторял, как безумно влюблен, и что по праву может считаться самым счастливым из смертных, ведь его любовь, юноша с фрески, теперь вместе с ним, пусть и только ночами. И стал в подробностях рассказывать, как раздумывал над возможностью оживить фреску и хотел, подобно Пигмалиону, призвать на помощь нежную Афродиту.

— Но все знают, что олимпийские боги слишком заняты собой и им нет дела до простых смертных. Те времена, когда устав от роскоши Олимпа, они спускались побродить на Землю, давно прошли… Кроме того, Афродита отчего-то затаила на меня злобу.

Лучник выслушал его очень внимательно и только в конце спросил:

— А почему ты не обратился к ее сыну, Эроту?

— О, нет, бог любви слишком капризен и взбалмошен, а подчас и намеренно жесток с просящими. Он может переиначить мольбу по своей прихоти и, перевернув все с ног на голову, сделать прямо противоположное. Если Эрот позволяет себе так шутить даже с царем богов, Громовержцем-Зевсом, то что уж говорить о простых смертных… Нет, с таким богом лучше не связываться…

Его любовник откинулся на спину и сказал:

— Да, есть правда в твоих словах. Иногда бог любви бывал немного… неосмотрителен и не вполне… считался с чувствами людей и богов. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока он сам не познал темную вечную силу Эроса [2], и оказался так же бессилен, как и другие до него. С тех самых пор он перестал считать любовь забавой…

— Бог любви, который не может управлять любовью? Разве такое возможно?

— Олимпийские боги могущественны, но есть в этом мире вещи, которые гораздо сильнее их, — медленно проговорил Лучник. — Что же до Зевса, то у Эрота с ним особый счет. Когда бог любви только родился, Громовержец велел Афродите уничтожить младенца. Но разве может мать убить свое дитя, тем более такая нежная и кроткая, как сама богиня любви? Она не осмелилась открыто перечить и сделала вид, что выполнила приказ, а сама оставила новорожденного в глухом лесу, где его вскормили молоком и вырастили две свирепые львицы. И не знал он ни нежности, ни любви, ни сострадания, вместо нежных материнских поцелуев и ласк получая тумаки лапой да укусы…Так разве же не был Эрот вправе немного посчитаться с Зевсом за это?.. Кроме того, терпение Громовержца быстро лопнуло, и он наказал Эрота — надо сказать за совершенно невинную забаву, — вынудив того кое в чем поклясться, и Эрот вот уже сто земных лет, как несет бремя этой клятвы.

— Я не знал об этом. А что это была за забава, что за клятва?

— То долгая и неинтересная история.

— Но…

— Спи. — Его любовник, казалось, потерял всякий интерес к разговору и провел рукой по глазам Психея. В голове у юноши упорно вертелась какая-то мысль, но он никак не мог за нее ухватиться. Веки его внезапно отяжелели, сомкнулись и в следующее мгновение он уже крепко спал.

Комментарий к 4. Юноша с фрески

[1] Читатели, конечно же, поняли, что речь идет о юном Ганимеде.

[2] В моем «Психее», не вдаваясь в мифологическо-культурологические дебри, я разделяю Эрота — бога любви и сына Афродиты, имеющего вполне определенный облик, символику и характер, с Эросом — «могучей силой, все оживляющей Любовью», одним из Начал, одним из первых, возникшим из вечного Хаоса и зародившим жизнь: как темной, не имеющей в материальном понимании воплощения, силе, которая вне структур, законов и понятий, но которая сама по себе закон.

========== 5. Не делай добра, не будет… ==========

Следующим утром Психей перебирал в ларце фибулы для хитона и укололся до крови. Поранившая его пряжка оказалась на самом дне; он вынул и положил ее на ладонь — это была его старая, подаренная еще отцом застежка в форме бабочки. Просто и безыскусно, даже топорно выглядела она по сравнению с его теперешними украшениями, но сколько воспоминаний всколыхнула она! Вроде и не так много времени прошло с момента расставания с отчим домом, а кажется, что целая вечность отделяет его от той поры. Перед глазами всплыла картина согнувшегося отца, матери, почерневшей от горя; вспомнил он, как захлебывалась слезами Теломена, и стыдно ему стало, так стыдно, что до сей поры ни разу о них и не вспомнил! Он крепко зажал бабочку в руке, ощущая, как края фибулы до боли впиваются в плоть, и надавил еще сильнее, словно пытаясь наказать себя. Его родные, наверное, не переставая, оплакивают его, покуда он наслаждаетсяздесь любовью и блаженством!.. Как бы передать им весточку, что он жив и счастлив, да так, чтобы они поверили? Вот если бы Теломена могла навестить его во дворце!

Той же ночью Психей решился попросить Лучника:

— О мой любимый! Счастье мое не может быть полным, стоит мне лишь подумать о том, как, должно быть, страдают сейчас дома мои родные и льют слезы из-за моей мнимой гибели… Но, боюсь, не поверят они простому известию, что я жив, благополучен и счастлив. Я подумал,.. а что если перенести сюда мою сестру Теломену? Она бы навестила меня, а потом бы всё рассказала дома?.. Ей отец с матерью поверят, — Психей замер, не дыша.

Рука, до этого лениво перебиравшая пряди его волос, застыла и напряглась на миг, а затем снова продолжила движение.

— Хорошо, хотя мне и не по душе эта затея, ох, как не по душе… Все же, думаю, ничего дурного не будет, если она навестит тебя… — медленно проговорил Лучник. — Но ты должен обещать мне не слушать ее и не следовать ее советам, если она вдруг вздумает тебе их давать! Женщины любопытны, а подчас и коварны… Ты помнишь о нашем уговоре: ты не должен пытаться меня увидеть, как бы она тебя не подговаривала? Не забывай об этом, Психей. Или беда ждет тебя… И меня навсегда потеряешь.

Обрадованный Психей тут же кинулся ему на шею и начал беспорядочно целовать.

— Спасибо, спасибо, спасибо! Конечно же, я помню о своем обещании и, разумеется, не буду слушать ее советы! — заверял в перерывах между поцелуями Психей. — А можно я подарю ей что-нибудь из драгоценностей? У нее никогда не было ничего подобного.

— Дари, но не переусердствуй. Иначе добьешься прямо противоположного… Хорошо, хорошо… да, перестань же… задушишь! — деланно строгим тоном сказал Лучник. — Завтра… будет тебе завтра сестра…

***

На следующий день, едва Гелиос достиг середины неба на своей колеснице, запряженной огненными конями, перед дворцом появилась перепуганная, с всклокоченными волосами Теломена. Со слезами на глазах сбежал со ступеней навстречу ей брат: живой, невредимый, подросший с их последней встречи.

— Теломена! Сестричка!

— Психей!! Ты жив?!

Они обнялись — рады встрече, целуют, обнимаются, гладят друг друга по голове. Наконец, Теломена пришла в себя от изумления, отстранилась и спросила:

— Нет, это правда ты или я сплю?! Но как же такое возможно? Что… что всё это значит?

— Правда, правда я, — радостно смеялся Психей, еще раз крепко обнимая сестру. — Всё расскажу тебе, всё, что со мной приключилось, но попозже, за трапезой… А как ты, не сильно испугалась лететь по воздуху?

— Если бы!.. С самой зари какой-то голос у меня в голове не давал покоя, и никто, кроме меня, его не слышал. Этот голос велел мне идти на Оринейскую скалу, мол, брат твой жив и хочет видеть. Я не верила и не хотела слушать, но голос всё твердил и твердил, и что бы я ни делала, никак не желал исчезать. «Иди на скалу, иди на скалу, иди на скалу!» — всё повторял он. В какой-то миг власть надо мной будто захватила чужая воля: я как со стороны смотрела, как кличу рабов, как несут они меня в паланкине до скалы, как взбираюсь на её вершину… А только там очутилась, как вдруг меня что-то как подхватит, да как понесёт по воздуху!.. Вокруг туман, я в нем, как в плотном коконе — ничего не вижу… Я визжу, а меня вдруг как затрясут со всей силы — вон, вся прическа растрепалась — да как зарокочут: «Замолкни, замолкни сейчас же, иначе вниз сброшу!», ну, я и замолчала.

— Это Зефир. Что-то он был грубоват с тобой, — сочувственно ответил Психей. — Но, наверное, ты ему в самое ухо кричала… Но, пойдем же, пойдем скорее с солнца внутрь, я хочу показать тебе свой новый дом, — потянул он ее за руку и повел в свои беломраморные чертоги.

С гордостью показывал Психей дворец сестре, обращал ее внимание на совершенство линий и изящество узоров, выразительность изображений и гармонию красок, невиданное мастерство строителей, камнерезов и мебельщиков. Теломена только дивилась такой роскоши и красоте, а про себя думала: «Вот это братцу повезло, так повезло: в таком богатстве живет — золото ногами топчет».

По всем комнатам дворца провел сестру Психей, только спальню не показал: не захотел отчего-то, чтобы сестра его возлюбленного видела. А в самом конце завел и оставил в купальне, чтобы она могла смыть с себя пыль и усталость путешествия. Когда же посвежевшая Теломена снова позвала его, то зашел и подвел сестру к туалетному столику с двумя резными ларчиками на нем и откинул крышку одного из них. Теломену на мгновение ослепило блеском золота и камней.

— Это тебе, Теломена, — просто сказал он. — А второй ларец передай, пожалуйста, матери. — Психей еще утром тщательно и с любовью отобрал драгоценности для матери с сестрой и перенес их сюда из спальни.

У Теломены загорелись глаза. Она стала жадно перебирать, вертя в руках и цепляя на себя то браслет, то ожерелье, то перстень, а затем снова кидая их в общую кучу, чтобы тут же выудить из ларца новое, еще более красивое украшение.

— Ах, какая красота! — Она растянула на пальцах изящное ожерелье из голубых топазов, лазуритов и гранатов, украшенное двумя рядами подвесок из фигурок зверей. Теломена приложила его к себе и кинулась к зеркальцу смотреться. — Красота-то какая, а! — повторила она и начала примерять всё по-новой, но теперь уже перед зеркалом. — Такой красы и богини Олимпа не видывали… Это точно мне? Спасибо, спасибо, Психей!.. И идет мне, будто для меня делали! — Говорит, а сама взгляда от себя отвести не может — крутится, вертится в разные стороны: то поднесет унизанную браслетами и кольцами руку к глазам, то отведет в сторону, а то опять на свое отражение в зеркале любуется. Психей, довольный, стоял рядом — счастлив, что сестре по вкусу его подарок пришелся.

Она сунула было нос и в другой ларец, но примерять не стала, увидев, как напрягся Психей.

— Ну, мне же нужно знать, что ты для нашей матушки подобрал! Красивые вещи, ей понравятся. Жаль только, что будто для мужчины подбирали — ни стефан[1], ни диадем, ни серег в набор нет. Или есть? — она испытующе глянула на него.

Психей виновато развел руками:

— Увы, нет.

— Точно нет? Ну хорошо… И это всё, говоришь, на самом деле, мне? Да, поняла-поняла, другой ларец матушке передам… Ох, спасибо, братец дорогой! — И объятиями своими, казалось, задушить его готова.

— Ну, полно-полно, — сказал Психей ласково, легко похлопывая ее по спине. — Право, не стоит. Если хочешь, можешь пока оставить всё здесь — после заберешь… Ну, пойдем же дальше, ты еще не видела сада.

Но Теломена, не в силах расстаться с подаренным добром, оставила половину украшений на себе, а другую половину сложила обратно в шкатулку и, крепко прижав ее к груди, а ту, что для матери, вручив брату, пошла вслед за ним в сад.

***

Сад на Теломену особого впечатления не произвел, и поэтому они почти сразу направились к большой беседке, полностью покрытой вьющимися розами и плющом. Не успели брат с сестрой войти, как из воздуха возникли две деревянные кушетки, крытые мягкими овечьим мехом, с подушками-валиками в изголовьях, а затем из-под земли вырос столик, полный кувшинов с холодными напитками и золотых блюд с различными кушаньями. Психей махнул рукой и рядом зазвучала нежная флейта. Тут у Теломены глаза совсем круглыми стали.

За едой Психей расспрашивал сестру о доме, матери с отцом, Элоиле, последних новостях… Теломена отвечала подробно и обстоятельно, но, наконец, настал и ее черёд утолить любопытство. Она отставила тарелку, вытерла грязные пальцы о хлебный мякиш и спросила:

— Ну, а теперь рассказывай ты: что всё это значит? Как ты здесь оказался и стал хозяином всего этого… — она повела рукою по воздуху. — Только начинай с самого начала.

Психей стал охотно делиться с сестрой своей историей. Внимательно слушала его Теломена, пристально разглядывая при этом, и только сейчас заметила, как прекрасен стал ее брат. Нет, он всегда был хорош собой, но сейчас в нем словно что-то поменялось: черты лица утончились, краски стали ярче, сочнее, а от кожи и глаз прямо свет шел — кажется, оставь его в темной комнате и разгонет он в ней мрак, подобно светильнику… Он принарядился для встречи: в медных кудрях виднелись зажимы в виде бабочек; поясом с таким же узором был подвязан хитон. Одно предплечье обхватил гладкий обруч, а на запястьях красовались парные браслеты-змейки, при каждом движении рук вспыхивавшие яркими изумрудными глазами. Но более всего были примечательны фибулы на плечах: в россыпи гранатов и жемчужин посверкивали большие травянисто-зеленые изумруды, так и притягивая к себе завистливый взгляд Теломены. Ей-то он украшения подарил, как подачку бросил, а себе, небось, всё самое красивое оставил.

— И что, от тебя ничего не требуется взамен — ешь, пей и наслаждайся? — Теломена прерывала его рассказы о хрустальном водопадике. — Носи драгоценности и наряды, гуляй по чаще, вдыхай ароматы цветов, да играй на лире и… всё? А-аа, покраснел братец, словно маков цвет…

Психей почувствовал, как лицо, против воли, расплывается в глупой счастливой улыбке.

— Ну, давай же, рассказывай сестре всё. Кто она… или это он? Одно вижу, что влюблен ты крепко. И счастлив.

— Это он, — мечтательно сказал Психей. — Молодой мужчина, можно сказать, юноша… И ты совершенно права: я безумно, невыносимо влюблен и безмерно счастлив, что любим в ответ.

— А звать как его?

— Лучник.

— Лучник?! И всё?.. А кто он, что он? И где сейчас?

Тут Психей замялся, но решил признаться:

— Он не открывает мне своего настоящего имени, но в этом ничего такого нет, — торопливо добавил он в ответ на вздернутую бровь сестры. — Он охотник, и навещает меня только ночами.

— Ага!.. Ночами. Сын царя Митрадила, царевич Психей теперь наложник — служит постельным мальчиком какому-то охотнику и счастлив своей участью! — она покачала головой словно в ужасе. — О боги! Какой позор!

— Нет, это неправда! Всё совсем не так, как ты это сейчас представила, — с жаром возразил Психей. И отвернулся, обидевшись.

— Ладно, всё не так, не злись… — примирительно сказала Теломена. — А собой он хоть каков: высок-низок, толстый или худой, красив или страшен?

— Он божественно прекрасен, — выдохнул Психей. — Вряд ли на Земле или на Небе найдется кто-то, равный ему… А высок ли? Думаю, примерно моего роста. Нет, всё-таки он на голову выше меня… или на две. Нет, всё-таки на голову.

— Как такое может быть? Или ты его кроме как ночью и в постели и не видел? — Она прищурилась.

— Ты права, я никогда не видел его, — признался, опустив голову, Психей. — Все наши свидания проходят в полной темноте. Он заставил меня пообещать, что я никогда не буду пытаться его увидеть, иначе он покинет меня навсегда…

— А если попробовать зажечь светильник, когда он уснет?

— Он никогда не спит. Зато всегда засыпаю я и пропускаю момент, когда он уходит… Но Лучник клянется мне, что это всё временно и вскорости мы будем неразлучны и днем и ночью.

Теломена поцокала языком:

— Ах, обещания мужчин — уж, прости, Психей, но ни за что не поверю, что не за жену ты у него — какой только сладкий мед не льют они в наши уши, чтобы добиться желаемого! А получив, быстро охладевают и ищут радостей уже в другом месте.

Она поджала губы, подумав, когда в последний раз делила с Элоилом ложе. Его вечно нет дома, а если он всё-таки приходит ночевать, то постель ему греют то смазливый мальчишка-раб, то наложницы, а ей не достаются даже крохи… Как несправедлива судьба: мужья могут спокойно иметь хоть сотни любовниц, а если жену застанут с любовником — страшный позор падет на ее голову. Те пару раз, когда она рискнула пойти на измену, она так тряслась со страху, что и удовольствия не получила… Интересно, каков этот Лучник в постели… И Теломена спросила, пристально глядя на Психея:

— Теперь, добившись своего, твой Лучник, небось, приходит редко, да и ласками тебя не балует, заботясь лишь о своем удовлетворении?

— Нет, он каждую ночь со мной, — горячо ответил Психей. — Он очень ласков и всегда внимателен ко мне… — Перед глазами у него встали картинки прошлого свидания, и он, опять густо покраснев, опустил глаза. Но лучи счастья не скрыть даже за длинными ресницами — они так лились у него из глаз, заставляя сердце Теломены сжиматься от черной зависти.

Видимо этот охотник хорошо ублажает его. Вот так свезло братцу: и в золоте живет, и в любви счастлив! И еще незавидней ей собственная участь представилась… Тут вспомнились Теломене все унижения, которые ей, невесте, пришлось по воле Психея вытерпеть. И кажется уже ей, что и в теперешней холодности мужа тоже Психей виноват. И знает всё о ней и тайно смеется. Невмоготу ей стало слышать отголоски чужой страсти и видеть это счастливое, мечтательное лицо. Оборвала она его на полуслове, отбежала на пару шагов от беседки, отвернулась, потому что чувствовала, что на ее лице сейчас вся ненависть написана.

Испугался Психей, что сказал что-нибудь неправильное и обидел сестру. Подбежал к ней, приобнял ее:

— Теломена, что с тобой?.. Я тебя обидел?

— Да… нет… подожди. Я тебе должна кое-что сказать… Но мне что-то нехорошо: голова кружится и воздуха стало мало. Сейчас-сейчас подышу, в себя приду. — Она оперлась на плечо брата, а сама лихорадочно с мыслями собирается. — Да-да, пойдем снова внутрь, я прилягу.

Брат глядел на нее встревоженно и с испугом, а Теломена лежала, прикрыв глаза рукой, лишь бы только не видеть это ненавистное лицо. Наконец, план был готов:

— Фух, мне уже немного лучше, но как же тяжело!.. Но это мой долг… Ах, Психей, дорогой, даже не знаю, как тебе и сказать… Больно мне рушить твое счастье, но если оно построено на лжи и обмане, то… Ты говоришь, что никогда не видел ни лица, ни тела своего возлюбленного?

— Ну да, он особо настаивал на этом, иначе грозится покинуть меня… Но я не понимаю…

— М-мм, видишь ли, когда я летела по воздуху, то видела страшное отвратительное чудовище… змея… или нет, это был, скорее, черный дракон с рогами и гребнем. Всё тело его было в наростах и шипах, а между ног извивался мерзкий склизкий червь. Он вперевалку выполз на своем желтом брюхе из соседней рощи, а потом, добравшись до водопадика, — видимо того самого, что тебе так полюбился, братец, — долго справлял нужду в озерцо, а затем, срыгнул пламенем и улетел… Видимо, это и был твой Лучник.

— Не верю, не верю! То был, наверное, кто-то другой.

— Да кому же быть, как не ему! Ты ж говоришь, что на многие стадии здесь ни одной живой души, кроме птиц да ланей нет? Ну вот. Он и есть твой Лучник… Ты-то его ни разу не видел?

— Нет, не может быть! — воскликнул Психей. — Не может он быть этим чудовищем, я же чувствую, он — прекрасный юноша. Да, глаза мои не видят его, но мои руки, губы, кожа видят и кричат мне, что он молодой красивый мужчина. Кроме того… Пойдем, я тебе покажу.

Решившись, повел Психей Теломену в спальню, чтобы показать сестре фреску с любимым.

— Вот! Мой Лучник — юноша с этой фрески!

— Подумаешь, — прошипела Теломена. У нее аж лицо перекосило от взгляда на такого красавца, к тому же явно бессмертного — чуть не выдала себя брату. Это точно бог какой олимпийский!.. К счастью, Психей ничего не заметил, любуясь на своего Лучника. — Это еще не о чем не говорит. Пойдем отсюда, что-то мне здесь неуютно совсем.

И тянет его наружу в сад, на ходу выдумывая историю:

— Какой же ты глупый, Психей, всему веришь! Он тебе глаза отводит, а ты и поверил… Должно быть, этому прекрасному юноше принадлежал дворец прежде — краска-то на фреске старая-престарая, а ты и не заметил!.. И дракон сожрал его, как только с ним наигрался. И тебя сожрет. Сожрет, наденет теперь уже твою личину, явится во дворец к отцу и убьет всех нас: и отца, и мать, и меня… А может и не меня одну, если я понесла от Элоила и в моей утробе растет твой племянник…

— Правда? — встрепенулся Психей.

— Точно не знаю, но многие признаки позволяют надеяться… И этого младенца сожрет проклятая змеюка! — У нее на глазах появились слезы — она сама уже верила в выдуманную историю. — И виноват в этом будешь лишь ты, Психей, что подпустил эту тварь к нашему двору.

— Но зачем ему это, зачем ему вас всех убивать?

— Глупец! Он хочет заполучить царство отцовское. Народ не потерпит змея или дракона на троне — начнет бунтовать. Всегда найдется какой-нибудь герой-смельчак, который попытается его убить… А если он явится тобою — Психеем, сыном царя Митрадила — никто препятствий ему чинить не станет. Сколько раз уже такое было!

Тут ей пришло еще кое-что на ум, и она добавила, чтобы окончательно добить Психея:

— И еще, он же просил тебя поласкать его ртом? Просил, не смей отрицать, Психей, и не красней так. Я не знала еще ни одного мужчины… Ну так вот, он заставляет тебя заглатывать свое отвратительное семя, надеясь тебя обрюхатить. Чтобы в твоем чреве могли вызреть и вырасти его змееныши. И может, они уже там растут.

Побледнел Психей.

— Но я же не женщина и не могу забеременеть! — слабым голосом возразил он.

— Драконам всё равно — мужчины, женщины, — отрезала Теломена. — В этом они подобны деревьям: их семени достаточно лишь упасть на благодатную почву, чтобы оно начало расти… Верно тебе говорю! Он потому тебя пока и не убивает, что ждет своих детенышей… И еще, ты думаешь, отчего ни разу не заставал его спящим? Оттого, что иначе он не сможет отвести тебе глаза, — торжествующе сказала она. — Вот если бы тебе удалось погрузить его в сон, тогда он был бы не в силах скрыть свой истинный облик. Чужую личину невозможно удержать во сне… И тогда ты бы мог заколоть его и спасти всех нас.

— Но как же это сделать? Он настолько неутомим и так выматывает меня, что глаза мои просто слипаются!.. А сам он никогда не спит.

— Вот видишь! Это морок. Ну ничего, Психей, я тебе помогу. Скажи, что хочешь увидеть меня и завтра, чтоб услышать привет от родителей, а я принесу с собой настойку мака, погружающую в глубокий сон. Помнишь, при дворе отца жил какое-то время лекарь Мегилл, род которого происходил от самого Асклепия[2]? Отец его еще выгнал потом, когда решил, что тот слишком забивает мой ум ученостью… Но всё же кое-чему я у него научиться успела… Дракон уснет, благодаря моей настойке, и ты сможешь убить тварь. И сохранить в безопасности наши жизни…

На том они ирасстались.

Комментарий к 5. Не делай добра, не будет…

[1] Стефана - женское украшение в форме серпа, напоминает наши кокошники.

[2] Бог врачевания и медицины, сын Аполлона и нимфы Корониды.

========== 6. Снадобье Теломены ==========

Психей промучился в сомнениях весь остаток дня. Его любящее сердце боролось с отравой слов сестры и не верило, не хотело верить. Даже если Лучник и не юноша с фрески, всё равно, не может его возлюбленный быть тем драконом! Как представить, что нежные ласковые руки любовника — на самом деле когтистые лапы дракона, а вместо прекрасное, сильное тело у того туловище змеюки… Не могли слова страсти и любви срываться с раздвоенного языка гада! Не может быть, что на месте твердого горячего естества любовника, подарившего ему столько наслаждений, на деле копошится склизкий холодный червь. Вспомнив, сколько раз он брал его в рот, его затошнило… Нет, нет, это всё неправда! Теломена что-то напутала… И не может Лучник замышлять недоброе по отношению к его семье! Он слишком внимательно слушает, интересуется, расспрашивает… Расспрашивает! Неужели, неужели же правда то, что сказала сестра?.. Нет, не может быть.

Так не придя к окончательному выводу, он решил, что в конце-концов воспользуется снадобьем Теломены и посмотрит на своего возлюбленного. Тот всё равно ничего не узнает, так как будет крепко спать. И если слова сестры окажутся правдой, и вместо златовласого юноши будет лежать черный дракон, он найдет в себе силы и заколет его кинжалом. А после заколет себя. Потому жизни ему нет без Лучника.

Ночью Психей смог уговорить Лучника перенести Теломену еще раз. Тот, конечно, не мог не заметить некоторую отчужденность Психея, но списал всё на тоску по дому. Кроме того, у Психея очень сильно разболелась голова, и в итоге Лучник просто усыпил его.

***

На следующий день Зефир опять перенес Теломену.

Дома она ничего никому не стала рассказывать. Заперлась в своих покоях —таких бедных, даже нищих по сравнению с чертогами брата — и спокойно поставила два ларца к остальным своим украшениям. С матерью она даже и не думала делиться — у царицы и так было много золота. Затем достала из тайника за ложем обмотанный ветошью стеклянный флакончик, закупоренный пробкой и залитый для верности смолой. Проверила на свет содержимое — вроде всё в порядке. Не маковая настойка была в том сосуде, а страшный яд болотной гадюки: Теломена, прекрасно зная, что ни в какого дракона любовник Психея обращаться не будет, действовала наверняка.

Утром она спрятала флакон в складках пеплоса, наврала мужу, что нужно навестить больную приятельницу — впрочем, тот ее сильно не слушал, — кликнула рабов и велела нести к скале.

На этот раз она уже ничего не боялась, и путешествие по воздуху ей даже понравилось. Брат, бледный, с запавшими и больными глазами на осунувшемся лице, поджидал ее, как и вчера, на ступеньках. Kак же был не похож этот понурый, несчастный Психей на того счастливого, красивого, полного жизни юношу, что встречал ее накануне! Но не дрогнуло сердце жестокой Теломены, лишь позлорадствовала она про себя и сказала бодрым голосом:

— Ах, Психей, ну, здравствуй, братец! Рада, рада тебя снова видеть! — Они обнялись, расцеловались и пошли внутрь. Теломена радостно тараторила дальше: — Принесла тебе приветы от всех родных! Сначала все отказывались верить, а потом начали радоваться и кричать. Мать и отец так просто разрыдались от счастья. Матушка шлет тебе особую благодарность — она сразу же примерила твои украшения и носит их теперь, не снимая. Отец велел принести в дар Зевсу белоснежного быка, а вечером устроит пир в твою честь. Повсюду к соседям отправлены гонцы с радостной вестью, а городским беднякам раздают от твоего имени медяки и еду. Повсюду уже развесили гирлянды с цветами, дворец гудит уже с раннего утра и всё готово к приему гостей…

Тут Теломена резко остановилась и бросила:

– Но ты же понимаешь, чем всё это закончится, если дракон явится в твоей личине?

Растроганный было до слез рассказами о родных Психей побледнел и застыл.

— Да, я помню… Помню. Ты принесла с собой снадобье?

— Конечно. Смотри же, — она размотала платок и протянула ему маленький сосуд. — Выльешь всё содержимое, там не так много. Вкуса у этого снадобья нет, но лучше будет, если ты смешаешь его с вином, а не водой. Подействует оно быстро. И тогда ты сможешь убить его прямо в сердце. Кинжал-то у тебя здесь есть?

Перед уходом она обернулась, порывисто обняла Психея и прижала его руку к своему животу.

— Ты это делаешь и ради него. Я всегда буду помнить, что ты для него и меня сделал.

***

Наступила ночь, и Лучник снова пришел к нему. Психей заранее всё приготовил: со своей стороны поставил на поднос две чаши и опрокинул в одну из них флакончик сестры — там и на самом деле было немного. Чтобы не перепутать в темноте, он отобрал разные емкости: для себя из глины, для Лучника — из золота и украшенную камнями. Сюда же он принес и кувшин с вином, разбавленным водой.

Психей решил взять от этой ночи всё и сполна насладиться любовью. Он набросился на Лучника, как оголодавший: почти в отчаянии, почти в исступлении целуя и лаская любимое тело — ведь когда снотворное подействует, кто знает, что откроется его взгляду!.. Нет, не думать об этом!

Вот откинулся на подушки Лучник, только перевел дыхание, как Психей начал заходить уже на на новый виток:

— Что с тобой? Ты так ненасытен сегодня, мой милый. Дай хоть дух перевести… а-ах, да-а… Продолжай, не останавливайся! — Его рука зарылась в волосы Психея и нежно перебирала взмокшие от испарины прядки.

Наконец, после нескольких бурных соитий, Лучник заявил, что Психей его совершенно вымотал:

— И никаких игр больше, пока не подкреплюсь вином! — пригрозил он и уже потянулся было к своему краю ложа.

— Нет-нет, подожди, я специально для тебя вино развел и приготовил!— запротестовал Психей. Он перекатился к заготовленному подносу, вытер украдкой вспотевшую ладонь и наполнил чашу Лучника, расплескав при этом половину. Очень надеясь, что рука не слишком заметно дрожит, Психей протянул кубок с камнями любовнику. Неспокойно было у него на душе, тревожно — может, еще не поздно толкнуть Лучника?.. Но момент упущен: тот одним махом осушил содержимое чаши и улёгся обратно.

Снадобье подействовало сразу же. Лучник резко дернулся и как-то вытянулся, а по телу прошла судорога. Он попытался было через силу поднять голову:

— Ч…то с-сссо мммно…

И, не договорив, упал на спину и замолчал.

Психей прислушался: кажется, тот уснул. Он соскользнул с постели и, откинув ковер на дверном проёме, вышел из спальни. Как всегда, в зале один за другим загорелись светильники, но его целью была библиотека — там хранились небольшие переносные лампы, и там же лежал заранее припрятал самый острый кинжал из тех, что нашелся в оружейной.

Затаив дыхание, высоко поднимая светильник в левой, а в правой судорожно зажав кинжал, Психей вошел в спальню. От ложа по всей комнате расходилось мягкое золотистое сияние, а на самом ложе растянулся его юноша с фрески, только в сотню, нет, в тысячу раз прекраснее! Он увеличился в размерах и постель стала ему мала — ноги свешивались на пол, словно взрослый прилег отдохнуть на кровать ребенка. Лучник лежал на спине, а под ним в обе стороны раскинулись огромные бело-серебристые крылья: на внутренней стороне подкрылья легкие перышки и пух колыхались на ветру и казались такими мягкими, что рука так и тянулась их погладить. Это его беломраморное тело, золотистые кудри испускали чудесный свет, разгонявший мрак и заставлявший огонь в лампе плясать веселее!

В восторге смотрел Психей на Лучника и не мог налюбоваться, он был готов кричать от счастья и радости — нет, никакой не дракон его возлюбленный, но бог! Сестра была права — истинную личину не удержать во сне… А вон и колчан с луком в изножье валяются, точь в точь, как на фреске… и факелы, как он сразу не догадался[1]… Это же Эрот! Легкокрылый бог любви, сын Афродиты!

Кинжал с глухим стуком упал на пол, а Психей, как завороженный, двинулся к ложу и споткнулся о колчан. От неловкого движения стрелы рассыпались по полу — он присел и, не отрывая глаз от своего Лучника, стал засовывать их обратно в колчан и поранился одной из них. Им тут же овладело сильнейшее желание, и вместо того, чтобы спрятать светильник — немой свидетель своего неверия — он оперся о ложе коленом и, склонившись над возлюбленным, начал целовать и гладить его. То ли от волнения, то ли по прихоти судьбы, рука Психея задрожала, светильник наклонился и раскаленное масло тонкой струйкой потекло на плечо бога. Лучник тут же проснулся, и вмиг его сияние стало сильнее. Почти невыносимо стало смотреть на него, все равно как на солнце. Бог вскрикнул и безотчетно оттолкнул от себя источник боли. От удара в грудь Психей отлетел почти до входа в спальню и застыл, еще не вполне понимая весь ужас произошедшего. В другую сторону полетел светильник, который потух, несколько раз перевернувшись в воздухе, — но он уже не был нужен: волны света, исходящие от Эрота, освещали всё вокруг.

— Что происходит? Что со мной? — Эрот с трудом привстал, но слабость его была велика, и ему пришлось снова опустится на ложе. Его тут же скрутило в приступе рвоты. На пол, выкручиваясь в воздухе и злобно шипя, плюхнулись две черные змейки; и Психей и Эрот с ужасом и омерзением смотрели, как гадюки, освоившись, быстро поползли в сторону двери. Психей отшатнулся в сторону, а они, пошипев для острастки в его сторону, юрко шмыгнули под ковер.

Эрот помотал головой в разные стороны, словно не веря, и начал опять подниматься, с каждым мгновением всё более приходя в себя, а затем медленно двинулся в сторону Психея. Прежнее золотистое сияние его стало наливаться кораллово-красным цветом, перемежающимся фиолетовыми и даже черными всполохами; в этом свечении явственно чувствовалась ярость, боль и гнев обманутого бога. И чем больше тот приходил в себя, тем ощутимее становилась его ярость и тем сильнее душили Психея волны исходившего от него гнева. «Он меня убьет!» — пронеслось у него в голове. Это было какое-то неизвестное ему устрашающее существо, на которое невозможно было смотреть: в слепящем раскаленном сиянии застыло белой маской лицо, в котором чернели провалы глаз, засасывающие, как в бездну. Психей это существо не знал: то был не его возлюбленный Лучник и не красавец-Эрот, и если бы Психей не стоял уже на коленях, то точно упал бы сейчас перед разъяренным богом.

С каждым шагом Эрота, он всё больше съеживался и вжимал голову в плечи, а потом не выдержал и упал на сложенные руки — в жесте полного раскаяния и мольбы о пощаде.

—Прости, прости, прости меня… Я не знал, клянусь, не знал… — лепетал Психей.

— Что за отраву ты мне дал, неблагодарная коварная тварь?! — рыкнул Эрот. — Пытался убить? Меня?!.. Только ты просчитался: яды на богов не действуют, они лишь погружают нас в сон.

— Нет, нет, всё не так…

— Страшно получить отраву, но вдвойне вероломно, когда после любовной игры яд протягивает возлюбленный, и нежно улыбается при этом. — Эрот продолжал идти на Психея, не слыша его.

— Прости меня, прости!.. Всё не так!.. Я не знал!

— Это твоя благодарность за всё, что я для тебя сделал и готов был сделать?! Смотри на меня! — Он нависал над ним, а Психей весь подобрался и оцепенел, не в силах поднять голову. Эрот схватил его за волосы, заставив взглянуть на себя. Психей зажмурился — таким жутким было это лицо перед ним, таким гневом и такой злобой горели глаза, выжигая всю душу. Это, казалось, еще больше разъярило Эрота.

— Я сказал, смотри на меня! — прошипел он. — Отвечай! — Он вынудил Психея подняться и продолжал тянуть его еще выше за намотанные на кулак волосы, так что Психей заскулил от боли и слезы выступили у него на глазах. Он весь вытянулся, стремясь уменьшить боль натяжения, и всё равно едва доставал Эроту до середины груди.

— Ай!.. Клянусь, я не знал! Я виноват, прости меня, Лу… Эрот! Ты же Эрот, правда? Как я не догадался, глядя на фреску! Прости меня, умоляю! Я не знал, что это яд! Я хотел всего лишь посмотреть на тебя! Ты никогда не спишь, а Теломена сказала мне…

— Теломена? Разве я не говорил тебе, чтобы ты ее не слушал?.. Всё-таки ты такой дурак! Думал ли ты, с чего было моей матери, Афродите обращать на тебя внимание, а?.. Всё благодаря заботам твоей дорогой сестры!

— Нет, нет, неправда!

— О, еще какая правда, — издевательски протянул Эрот. — Я не хотел тебя расстраивать, да и не думал, что она вновь возьмется за козни — делить-то ей с тобой вроде нечего… Но ты! Ты же клялся мне, что не будешь её слушать… впрочем, ты во многом клялся… Проклятье, как же болит плечо! Кажется, крыло ты мне повредил тоже! — Эрот отпустил Психея и, скривившись, схватился за плечо, баюкая боль, а потом лицо его вновь закаменело. — Ты клялся мне и нарушил все свои обещания!

Психей всхлипнул и закрыл лицо руками.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — Эрот поднял его в воздух как куклу и затряс. — Смотри мне в лицо своими красивыми лживыми глазами. Ну, отвечай!

Психей застыл, подвешенный в воздухе, и уставился неподвижным взглядом в обжигающее в своей ярости лицо.

— Теломена сказала мне, что видела дракона, и что этот дракон ты. И что ты собираешься всех убить — и ее, и родителей, и… всех. Я не верил, но она сказала, что я должен убедиться своими глазами. Во сне никто не не может удержать чужую личину. Ты никогда не спал. Она сказала, что даст мне снотворное снадобье, и я решил, что ничего плохого не будет… Клянусь тебе, я не знал, что это яд! Пожалуйста, поверь мне!

Эрот отпустил его и Психей больно рухнул на колени. Его начала бить дрожь, но он, кажется, не осознавал этого, лишь повторяя:

— Я не знал, клянусь тебе, всем, чем хочешь, не знал! Пожалуйста, прости меня! Прости! Я клянусь…

Эрот как-то разом выдохся и отошел от него. Он всё еще подносил руку к плечу, но та вспышка бешеной злости, когда Психей всерьез опасался за свою жизнь, уже прошла.

— Довольно! Ты уже клялся мне и не раз — в моих ушах еще звучит твой голосок. Ты нарушил все свои обещания и разрушил всё, что мог разрушить… Да, Теломена была права — во сне с меня сползла личина смертного, теперь ты это знаешь. Теперь ты счастлив, зная это? Сомневаюсь… Но ты сделал свой выбор: ты предпочел слушать сестру, а не меня; верить ей, а не мне. И посему, больше меня никогда не увидишь. Прощай навсегда!

— Нет, нет, не покидай меня! — Психей потянул к нему руки, пытаясь дотронуться, ухватиться. — Лучник, заклинаю тебя любовью, нашей любовью!

Эрот наклонился было к луку и стрелам, но резко развернулся к Психею.

— Любовью? — розовые губы Эрота скривились в усмешке. — Любовью, которую я, глупец, испытывал к тебе и которую ты растоптал, используя мое доверие? Той любовью? Я — бог любви, который наделен даром зажигать огонь в сердцах богов и людей, от стрел которого не укрыться самому Громовержцу, я любил тебя, да, любил в первый раз в моей жизни! Я, глупец, хотел просить Зевса даровать тебе бессмертие и хотел разделить с тобой вечность… Я спас тебя сначала от гнева моей матери, а потом и от верной смерти, окружил тебя роскошью, покоем и удовольствиями, лелеял и ласкал до умопомрачения и за всё это просил лишь одного: не пытаться меня увидеть!.. И за это ты опоил меня ядом, поверив клевете сестры, что я чудовище! Поверив не мне, а ей!.. Вот такая твоя любовь.

Психей без сил склонил голову, слезы стыда и раскаяния без остановки катились по щекам — ведь каждое слово Эрота было правдой. А тот, окинув его любопытно-брезгливым взглядом, продолжил:

— Ты должен был вмиг ослепнуть, увидев меня — то было наказание Зевса, но видимо, не зря ты так жадно лакал мое семя! — его губы скривились. — Повезло тебе. Оставайся же здесь со своим везением и влачи свою жалкую жизнь в одиночестве. А она у тебя теперь будет долгая! О, бессмертным ты конечно не стал, но жизнью намного длиннее обычной ты себя обеспечил! — Эрот вытянул руки в сторону Психея ладонями вниз и мертвенным, тусклым голосом проговорил: — Я проклинаю тебя. Никто и никогда тебя не полюбит. Я забираю у тебя отголосок божественного пламени, того дара, что был в тебе — будить любовь и расположение. Отныне, к кому бы ты не пошел, к кому бы не обратился, все будут отворачиваться от тебя, оставаясь глухими и равнодушными к тебе. Тебе никогда больше не будет дано узреть лика любви. Живи без меня и без любви, коль ты презрел еe.

Если до этого безжалостные речи и обвинения падали на Психея, точно камушки — больно, но терпимо, то теперь в словах бога ему почудился грохот опускающейся на грудь могильной плиты. А Эрот, закончив, потянулся за колчаном и заметил валяющийся кинжал. Кинул убийственно-презрительный взгляд: «Не хотел убить, говоришь?» и, не говоря больше ни слова, двинулся к окну.

— Нет, нет, нет! — Психей пополз за ним следом.

Эрот отворил ставни, расправил крылья и взлетел, но Психей успел в последний момент ухватить его за ногу. Бог воспарил к самим облакам и попробовал стряхнуть досадный груз — Психей держался крепко и цепко. Но в какой-то момент у него не стало больше сил: руки его разомкнулись и он начал стремительно падать над каким-то леском. Недалеко блеснула серебром в свете луны речка, темные кроны деревьев приближались с ужасающей быстротой, и Психей успел уже попрощаться с жизнью, однако же в последний миг, Эрот успел его подхватить и скинуть на траву, а сам взлетел на верхушку дерева. Психей воодушевился — Эрот не дал ему умереть, значит, ещё не всё потеряно. Он встал на колени и стал снова молить:

— Прости меня! Как хочешь, накажи, но прости! Жизнь мне и не жизнь без тебя. Я умру без тебя, ведь ты моя жизнь, мое сердце, мое дыхание, моя душа…

Но Эрот лишь покачал головой. Он сделался холоден и отстранен — никакие чувства не отражались на его мраморном лице: ни гнев, ни боль, ни сочувствие.

— Ты и будешь наказан. Тем, что больше никогда не увидишь любви… Ты заставил меня нарушить клятву, данную Зевсу. Не по своей воле, но я стал клятвопреступником. Какое счастье, что ему не пришло в голову заставить меня клясться стигийскими водами [2]!.. Лет сто назад я несколько раз развлекся, шутки ради показываясь смертным возлюбленным других богов. Никто не может остаться равнодушным, увидев лицо бога любви. Девы и юноши те, тут же забыв о других богах, влюблялись в меня, а затем сходили с ума в тоске и печали. Оскорбленные любовники доставали своими жалобами Зевса, и тогда он заставил меня дать слово не показывать мой лик смертным. В противном случае они будут слепнуть от одного взгляда на меня… Что же, Громовержец не учел, что с соками моего тела любовнику будут передаваться и нектар с амброзией, приближая его на шаг к бессмертным. Радуйся же этому, если можешь… Я тебе уже всё сказал. Сделанного не изменишь. Прощай. Больше ты меня не увидишь.

Он расправил крылья и взмыл ввысь.

— Нет! — Психей вскочил, но тот его уже не слышал.

Психей обхватил себя руками и, не отрываясь, смотрел на быстро удаляющегося Эрота — всё еще надеясь, отказываясь верить, что это конец, — пока светящуюся точку не поглотил черный бархат небосклона. А когда на него нахлынуло понимание необратимости свершённого, он закачался — раздавленный, уничтоженный — и упал в траву. Лицо его перекосилось, рот раскрылся сначала в беззвучном крике, а потом он завыл, завыл, как воет смертельно раненое животное.

Психей оплакивал свою любовь, свое счастье, он задыхался от тоски и безысходности. Тело била крупная дрожь. Моментами становилось больно дышать — он хватал тогда воздух ртом, как рыба, и поток слез прерывался на мгновение, чтобы затем накрыть его еще с большей силой. Психею казалось, что он не выдержит, что его сердце не выдержит и лопнет от горя. Как было бы хорошо! Всё равно, всё кончено… Ничего не изменишь: сам всё разрушил, сам оскорбил, сам растоптал… Вот только одно: за что, Теломена, о боги, за что?!.. И слезы, немного было утихнувшие, принимались литься с новыми силами.

Его не пугали угрозы, что его никто не полюбит. Пусть не любят, ему всё равно. А вот как жить без Лучника — да нет же, Эрота! — он не представлял… Он не сможет. Как жаль, что Эрот не дал ему разбиться о землю. Жестокий Эрот! Но, кажется, там была речка. Вот оно — спасение от этой боли, этого горя!

Психей поднялся и шатаясь, поплелся в сторону реки. Ему пришлось немного поплутать, но он лишь успел окрепнуть в своей решимости. И когда в просвете между деревьями показалась лунная дорожка, он, не раздумывая, сбежал вниз и, подняв тучу брызг, стал всё глубже заходить в реку. Психей не заметил ни миловавшуюся на противоположном берегу парочку, ни возмущенно-стыдливого вскрика, ни плеска воды. Он шел вперед, прямо и не останавливаясь, пока над его головой не сомкнулись воды.

Комментарий к 6. Снадобье Теломены

[1] Психей очень недогадлив был, но с другой стороны на фреске не были отображены крылья. Горящий факел, помимо колчана со стрелами — всё атрибуты Эрота. Считалось, что Эрот зажигает любовь в сердцах (само слово, зажигает!) не только луком и стрелами, но и факелом. Т.е. факел являлся еще и символ любовного пламени, огня любви.

[2] Клятва водами Стикса — была самой священой из клятв. За ее нарушение даже богов постигала страшная кара: клятвоотступника на девять лет изгонялись из сонма небожителей и заставляли выполнять унизительную работу (например, служить смертному).

========== 7. Советы Пана ==========

Пан, козлоногий бог леса и стад, долго добивался милости очень хорошенькой, но очень застенчивой молоденькой наяды Автеи. Он развлекал ее своими песенками на сиринге[1], смешил забавными прыжками и рожицами, рассказывал побасенки, и, вот, наконец, красавица-наяда сдалась и была готова уступить его напору.

Они расположились на берегу ее реки. Пан целовал Автею в медовые уста, ласкал шею и плечи, шептал в розовеющее ушко грязные словечки, и наяда, краснея, все больше распалялась и послушно закидывала голову, подставляясь под новые ласки. Она уже позволила распустить пояс хитона, явив восхищенному взгляду Пана два совершенных плода с розовыми маковками, и дала увлечь себя на ложе из трав и цветов, как вдруг раздался страшный шум, будто зверь через бурелом ломился. Автея вскрикнула, отпрянула, стыдливо прикрывая грудь, превратилась в журчащий поток и стекла в реку.

Распаленный и досадующий Пан успел заметить лишь темную макушку, в тот же миг скрывшуюся под водой. По речке прошла рябь, вода отхлынула от берега, чтобы, вздыбившись на середине большой волной, вытолкнуть из своей утробы смертного. Смертный чуть отполз от кромки воды, но так и остался лежать на берегу — жалкий, голый, дрожащий — и не переставая кашлял и отплевывался.

— Ну и что всё это значит? Ты что, другого места, чтобы топиться, не мог себе найти?

Психей, а это был он, поднял голову и увидел, что перед ним, склонив голову набок, стоит и сердито рассматривает его человек с козлиными ногами, жидкой бородкой и рожками на голове. Но когда они встретились взглядами, настроение того неожиданно переменилось:

— Ба! Да это же Психей! Ну, давай, иди сюда… Чего дрожишь, холодно? Вот на-ка, накинь.

Психей, у которого зуб на зуб не попадал, с благодарностью завернулся в протянутую овечью шкуру. Они присели на берег. Пан приобнял его, прижав к своему тёплому боку, и продолжил:

— Вижу, вижу я по бледности твоего лица, по заплаканным глазам, что постигло тебя любовное горе… Но зачем же так сразу кидаться топиться? Зачем осквернять дом ни в чем неповинной нимфы?

Психей понурил голову.

— Я не п-пподумал, п-ппрости, — он всё еще никак не мог согреться. — А от-ткуда ты меня знаешь?

Лицо Пана сразу же сделалось лукавым:

— О, я много чего знаю. Я всё хожу-брожу по всяким разным местам незамеченным, мне многие тайны известны. Вот и тебя видел, как ты по чаще гулял, да со зверьем диким общался; слышал и как ты на флейте играл. Только сегодня, чур, мой черед — ты тоже должен будешь мою игру послушать!.. — И, когда Психей кивнул – послушаю, конечно, продолжил: — Не тайна для меня и кто тебя ночами навещал, догадываюсь и почему он тебя оставил… Ну что, опять реветь собрался? Слезами делу не поможешь. Хоть реками и морями обрыдайся… Обратись к нему, попроси прощения. Сынок у Афродиты весь в мать — милостив, так что простит.

Психей, у которого горло больно перехватило от подступивших слез, наконец смог с собой справиться и возразил:

— Ты не знаешь, как страшно я его обидел! И я уже просил прощения, он сказал, что не простит никогда. И любовь его я растоптал… — последние слова он почти прошептал.

— Послушай меня. Я простой пастух, но уже очень стар и многое видел на своем веку. В запале ссоры можно много плохого сказать, но коли один любит другого, то сердце его не сможет не дрогнуть в ответ на мольбы о прощении, и он непременно простит. А Эрот, судя по всему, тебя любит. Не припомню, чтобы он с кем другим бы так носился. Любовь так быстро не проходит… Он еще малец совсем, потому вспыльчив и на гнев скор: р-рраз — и уже горит, как факел… Но и отходит быстро… Так что ты пережди чуток, а потом опять попытайся.

— Но как мне его найти? Он на Олимпе, мне туда ходу нет, а к моим мольбам он теперь будет глух.

— Хм-м… Обратись к его матери, улыбколюбивой Афродите. Отправляйся в Пафос, что на Кипре — там любимый дом Афродиты на земле. Она частенько плавает по утрам в тамошней бухте или омывается в священном источнике рядом, чтобы вернуть себе девственность перед встречей с новым любовником (и, говоря между нами, происходит это нередко). Обратись к ней, расскажи о своих страданиях — она и замолвит за тебя словечко перед сыном… Минуя Афродиту к Эроту тебе всё равно не попасть, мать и сын очень близки… Ты пригож и мил, красив и любезен — она всегда таких нежных цыпляток привечала… А пока хочешь я тебе сыграю? Всё на сердце легче станет.

И он заиграл весёлую песенку и начал приплясывать, смешно вскидывая свои копытца, так что было просто невозможно не рассмеяться. Отлегло от сердца у Психея — хоть и не забыл он свое горе, но дышать стало легче. Он согрелся и обсох, и ужасный холод, сковавший его тело и душу, отступил немного. Подарил ему Пан своими словами надежду. На прощание поблагодарил его Психей от всего сердца, оставил хозяину его овечью шкуру и решительно пошел в ту сторону, где, по словам Пана, ближайшая дорога к побережью проходила [2].

—Да, Психей! — окликнул его Пан. — Может для начала ты всё-таки зайдешь во дворец, оденешься? Ты же не собираешься весь путь голым идти? Это прямо в противоположную сторону. — Он махнул рукой, показывая направление. — К рассвету, думаю, дойдешь.

***

Солнечным пригожим утром, когда лучи солнца еще пригревают, а не жгут, Афродита, вволю наплескавшись в ласковом море, позволила прислужницам одеть себя в благоухающие шелка и прошла во дворец, в свою любимую комнату с зеркалами. Она подошла к одному из них, прикрепленному к стене, и стала, поворачиваясь в разные стороны, придирчиво рассматривать свое отражение. Как всегда не найдя ни единого изъяна, она растрогалась от собственной красоты и не отказала себе в удовольствии, кокетливо приподняв подол сзади, насладиться видом своих округлых ягодиц, отразившихся в темных гладких плитах пола. Нет, всё же не зря ее зовут Каллипига[3].

Тут на карниз окна слетела воробьиха, попрыгала туда-сюда и зачирикала:

— Госпожа моя, что делается, что делается!(Прыг, прыг.) Эрот стонет, народ ропщет, голуби твои ничего не делают, одна я всё хлопочу-хлопочу. И крошки во рту не держала, сразу к тебе полетела. — Она склонила голову и посмотрела на Афродиту сначала одним блестящим глазом, потом другим — та продолжала любоваться собой, совершенно не обращая на нее внимания. Тогда воробьиха попробовала зайти с другой стороны:

— Эрот смертельно ранен, неизвестно, поправится ли! Лежит один-одинёшенек в спальне у матери на Олимпе. Стонет (прыг, прыг), плачет (прыг, прыг). Мать зовёт. А народ, знай, недоволен. Только о себе и думает. Хулой твое имя и имя твоего сына покрывает. Говорит, никто любовь в сердцах людских не сеет…

Кажется, сработало: Афродита ее словами заинтересовалась — даже подол хитона отпустила — и уставилась на нее. А воробьиха продолжила в упоении:

— И нет ни Эроту, ни Афродите дела до людей: нет, нет, нет! — она закивала головой в такт. — Нет теперь в мире ни страсти ни нежности, ни любви, ни прелести, ни манер обходительных, ни речей обольстительных— всё грубо и дико стало. Вот и ворона-грубиянка, кусок лепешки прямо из-под носа у меня стащила, и никому дела нет, а я всё хлопочу-хлопочу…

— Подожди, подожди, хлопотунья ты моя. Что, ты сказала, с Эротом?

— Не ведаю. Сегодня утром за голубями твоими присматривала — только жируют бездельники, сколько зерна не впрок идет… — И, увидев сдвинутые брови Афродиты, сама себя прервала: — Да. И услышала стоны из раскрытого окна. Заглянула — Эрот бледный на твоем ложе лежит и плачет. А народ только и знай, ропщет: Эрот укрылся в лесах , только своей любовью и увлечен, а мать его только своей красотой и занята. Зачем тогда приносить дары и курить благовония, если толка всё равно не будет.

— Стало быть, Эрот дела забросил, любовью увлечен?.. — тоном, не предвещающим ничего хорошего, протянула Афродита. «Кто же у него появился? Неужели… Нет, не может быть, я его больше в зеркале не видела. Быстро же он отошел». И снова обратилась к птице:

— Ну-ка, ты одна мне честно служишь, скажи, как имя той, что соблазнила моего чистого и благородного мальчика?

— Той?(Прыг, прыг.) Слышала я, что увлекся он не на шутку смертным, и зовут того Психей. Уволок к себе во дворец, посадил под замок и только им и дышит, у Зевса позволение на вечный союз просить собирается.

Темнее тучи сделалось тут лицо Афродиты. Разъяренная, понеслась она быстрее ветра в свои золотые чертоги на Олимпе. Влетела в спальню и видит: на ложе лежит ее сын, бледный и осунувшийся, плечо какой-то тряпкой перевязал и стонет от боли. Она сощурила глаза, вперила руки в бока и стала подходить к нему, выговаривая:

— Так-то ты мои поручения выполняешь, негодник! Обвел меня – свою мать и госпожу, между прочим, — вокруг пальца и на посмешище перед всеми выставил! Спрятал этого… этого мерзкого, ненавистного Психея у себя во дворце и развлекается с ним вовсю, думая, что никто и не узнает! Совсем умом помешался с этим смертным, даже у Зевса за него просить хотел! В твои-то годы, ты же ещё сущий младенец!… И не смей отрицать — даже пустоголовые птицы об этом знают!

— Я ошибся и виноват перед тобой. Но теперь уже всё в прошлом, — и сказал это таким мертвым голосом, что Афродита сразу поверила.

— Хм… Всё равно. Все дела забросил. Я для чего дала тебе лук и стрелы, факел и крылья? Или ты думаешь, что не могу отнять я у тебя и дать другому сыну? Или родить еще одного?.. Люди ропщут. А если это недовольство дойдет до Зевса? Или, только представь, смертные перестанут нас почитать и возносить молитвы? Зарастет тогда травой дорога к храмам, наши имена сотрутся из людской памяти и мы растворимся в Небытие, как многие боги до нас. Или ты позабыл, что мы существуем, только покуда есть те, что чтут нас?..

Эрот лежал и лишь вздыхал. Затем поднял на мать свои огромные обольстительные глаза, взгляд его затуманился, и вот уже одна послушная слеза заблистала в синем взоре и скатилась вниз по розовой щеке, а за ней и другая.

— И не пытайся меня разжалобить! Я тебя насквозь вижу! — не совсем уверенно сказала Афродита.

— Ох, маменька, мне так плохо, так больно! Я виноват перед тобой, что не послушался. И вот мое наказание. — Он начал разматывать тряпку, в которой Афродита при ближайшем рассмотрении узнала свой тончайший шелковый хитон. Она уже открыла было рот, чтобы разразиться новой бранью, но тут ее взгляд упал на уродливое малиновое пятно, полностью покрывшее всё правое плечо ее мальчика. Пятно уже успело вздуться жуткими волдырями, причиняющими боль одним своим видом, и Афродита сразу же забыла обо всех своих намерениях. Она кликнула ор, чтобы принесли ей корпий, ножниц, нектара и маковой настойки, а затем присела на краешек кровати Эрота и провела по краю ожога, едва прикасаясь кончиками пальцев:

— Очень больно?.. Это этот негодяй тебя так?

Эрот кивнул, закусив губу:

— Да, маслом из светильника, когда рассматривал меня во сне.

— Он тебя видел?! Ну, уж будь спокоен, я с ним теперь поквитаюсь! — глаза Афродиты загорелись мстительным огнём.

Эрот даже привстал на подушках и сказал твердо:

— Нет, оставь его, пожалуйста, в покое, я его уже и так наказал… Вот только ты не могла бы замолвить за меня словечко перед Зевсом — ведь я показался на глаза смертному не по своей воле?.. Ты же знаешь, когда на тебе твой пояс, отказать тебе никто ни в силах.

— Ладно, — сказала она после некоторых раздумий. — Но ты же понимаешь, как твоя мать и госпожа, я не могу оставить твое непослушание безнаказанным? До поры до времени ты будешь заперт в этой комнате — тебе всё равно пока отдых нужен. А чтобы искушений меньше было, крылья я тебе подрежу. К тому времени, как вылечишься, — отрастут.

Эрот только рукой махнул — хоть полностью режь. Тут подоспели оры. Афродита дала ему настойки мака, протерла место ожога нектаром, затем сложила большой кусок корпии в несколько слоев, хорошенько пропитала и его божественным напитком, приложила к плечу и плотно перевязала.

— Асклепия звать не будем — засмеют. Пусть дольше, но с нектаром и так заживёт.

Затем она снова взяла в руки золотые ножницы и посмотрела на сына. Эрот покорно перевернулся на спину и раскрыл крылья. У Афродиты выступили слёзы от такой безропотности своего сына, но она взяла себя в руки и срезала по ряду длинных серебристых перьев с каждого крыла. А затем, укрыв его покрывалом, поцеловала и, наказав на прощание быть хорошим мальчиком, оставила отдыхать одного — настойка уже начала действовать, и Эрот засыпал на глазах.

Афродита вышла во двор, велела запрягать свою парадную колесницу белыми голубками — тут же слетелись и стаи других птиц — взошла на нее и, сопровождаемая чириканьем и птичьим звонкоголосием, направилась к Зевсу.

Комментарий к 7. Советы Пана

[1] Сиринга - многоствольная флейта, её еще называли флейтой Пана.

[2] У Апулея ничего не говорится, откуда Психей родом. Я сделала его малозийским греком и поместила его родину в одно из городов-государств на западном побережье Малой Азии, но не конкретизировала больше. Этим объясняются некоторые отличия от «классической» Балканской Греции. Соответственно, дворец Эрота располагался где-то в современной Центральной Анатолии.

[3] Каллипига означает «Прекраснозадая».

========== 8. Путь в Пафос ==========

Психей стоял на палубе корабля и наблюдал, как мерные взмахи вёсел гребцов приближают его к конечной цели пути — Пафосу. Позади остались скитания, позади остался отчий дом. Он попрощался с ним во второй раз, уверенный, что на сей раз навсегда, наглухо закрыв дверь в своем сердце.

Около двух месяцев минуло с той ужасной ночи, когда Эрот покинул его, оставив горевать в страшной тоске. Тогда, переговорив с Паном и наскоро собравшись, Психей тронулся в путь и всё время двигался в сторону побережья, на запад, ориентируясь по солнцу и звёздам. Чаще всего дорога его пролегала по безлюдной дикой местности, но иногда по пути ему встречался то пастух с отарой овец, то такие же, как и он, странники, но никто из встретившихся не желал иметь с ним дело — на все его расспросы они лишь молча отворачивались в сторону. Жители тех немногих деревенек, мимо которых пролегала дорога, захлопывали дверь перед носом, даже не давая раскрыть рот. Как-то заметив косой недобрый взгляд на свои золотые застежки и пояс, он сложил их до поры до времени в заплечный мешок, приспособив вместо фибул острые заточенные ветки, а вместо пояса длинный лоскут плаща, отхваченного ножом по всей длине. Это не помогло ему завоевать расположение простого люда, но так было, в любом случае, безопасней.

Как-то раз Психей наткнулся на заброшенный храм Деметры. Перед входом были свалены в кучу заржавевшие серпы, мотыги и лопаты;тут и там валялись плетёные корзины и перевернутые короба с рассыпавшимся зерном, деревья гнулись к земле под тяжестью румяных плодов. Психей, навел порядок, как смог: разложил все по местам, снял плоды и, сложив их в корзины, поставил перед входом в запертое святилище-целлу. А сам расположился на ночлег между колонн портика – это был единственный раз, когда у него была крыша над головой.

По мере приближения к побережью местность стала казаться знакомой, и Психей понял, что находится недалеко от родного города. Уже на следующий день он вошел в городские ворота и направился ко дворцу отца. В глубине души он знал, что Теломена обманула его во всём, и когда стража не пропустила его во дворец, не сильно удивился. Стражники вдобавок высмеяли его, сказав, что их царевич мало того, что умер несколько месяцев назад, так ещё и был прекрасен, как юный бог; его же видом можно только ворон в саду пугать. Да, в этом отощавшем от голода и невзгод оборванце в дырявом плаще сложно было признать царевича Психея. Он побрел прочь, решив проникнуть во дворец через сад ночью.

Пока же нужно было утолить голод и освежиться. Психей направился на базар и, оставив у менялы пару звеньев своего золотого пояса, разжился мешочком монет, посетил городские бани, а затем пошёл в ближайшую харчевню и в первый за долгое время досыта наелся. Там он осторожно расспросил хозяина о царской семье. Как он уже знал, все продолжали считать его мертвым, а наследником Митрадила был объявлен муж дочери, Элоил. Это объясняло многое, но не всё, и Психей с ещё большим нетерпением стал ждать встречи с сестрой.

Ночью он прокрался к высокому частоколу, окружавшему сад царского дворца. Когда-то давно они с сестрой случайно обнаружили в ограде лаз небольшого животного, замаскировали его кустами и не раз пользовались им, скрываясь от докучливых наставников. С тех пор лаз, казалось, очень сузился и Психей едва не застрял в нем плечами. Он молился всем богам, чтобы для охраны дворца не взяли новых собак и они не выдали его лаем. Его молитвы были услышаны или же просто собак в эту ночь не отвязали, и ночь прошла спокойно. Утром, спрятавшись за высокими кустами, он высматривал Теломену, зная, что она любит прогуливаться после завтрака. И это утро, к счастью, не стало исключением.

Психей окликнул её. На лице у Теломены был написан такой ужас, словно земля разверзлась у неё под ногами. Психей же вышел из своего убежища и спокойно рассматривал её, узнавая в драгоценностях, которыми была увешана сестра, и свои подарки матери. НоТеломена уже совладала с собой и сложила губы в притворную улыбку:

— Что ты здесь… Как… как ты здесь оказался? Ну и вид у тебя. Тсс, молчи! — И, быстро оглянувшись по сторонам, потянула его прочь, на скамейку вглубь сада.

— Ты ужасно выглядишь! — продолжила Теломена, оглядывая его. — Последний нищий на городской площади выглядит лучше, чем ты… И что с твоим лицом? Ты как-то… изменился. Странно, раньше ты казался мне таким красивым, а сейчас… — она запнулась в поисках подходящих слов.

— Зато ты очень хорошо выглядишь. И ожерелье на тебе красивое надето.

Теломена взметнула ладонь к украшению, словно желая спрятать его, а затем одернула руку. Губы Психея скривились в горькой усмешке:

— Ты ведь на самом деле никому не сказала, что я жив? Ни отцу, ни матери… Я хочу только знать, за что ты так со мной?

— Что «за что»? — Она сделала вид, что не поняла, но глаза забегали, выдавая ее. — Ожерелье за что? Так это мы с матушкой поменялись: она мои украшения носит, я её…

Психей смотрел на неё и молчал. Она поёжилась под этим взглядом, облизнула разом пересохшие губы и начала оправдываться, глядя куда-то в сторону:

— Я просто боялась, что родители не выдержат удара счастья. Думаешь, всё так просто? Знал бы ты, как долго они убивались и плакали! Я решила, что лучше не бередить старые раны. Ты же всё равно возвращаться не собирался! Как ты, кстати, проник в сад?

— Через лаз.

— Ах, да, наш лаз! Как я могла забыть! — На лице у неё появилось задумчивое выражение, но затем она дёрнула головой, словно отгоняя непрошенные воспоминания, и подняла голову на брата, широко распахивая в притворной наивности глаза: — Ну, а как тогда всё прошло? Был там… э-э… дракон?

— Нет, дракона не было, — медленно, и всё также неотрывно глядя ей в лицо, ответил Психей. Он смотрел на сестру и не чувствовал ничего — ни боли, ни обиды, ни негодования — и лишь удивлялся, как мог быть таким слепцом и глупцом и не видел её насквозь лживую натуру. Он продолжил отстраненно: — На его месте я увидел златокудрого сына Афродиты, Эрота. Помнишь фреску с юношей дивной красоты, которую я тебе показывал? Его истинный облик в сотни раз пленительней. Я был счастлив, как никогда в жизни, и влюблен, но счастье мое было недолгим. Мой возлюбленный отверг меня, разозлившись на непослушание и предательство, когда увидел в ту ночь с лампой в руке. Он оттолкнул меня и сказал, что больше я ему не угоден. А угодна Теломена — моя нежная прекрасная сестра. Лишь её он желает и жаждет отныне, лишь её хочет видеть рядом с собой. Более того, он готов сделать её своей божественнойсупругой, чтобы проводить с ней дни и ночи на Олимпе. Он уже дал указания своему слуге Зефиру, и тот только и ждет, когда же ты окажешься на скале, чтобы подхватить тебя и перенести во дворец к Эроту…

Не успел он договорить, как Теломена вскочила и, забыв о всех приличиях, нырнула в лаз под оградой и пустилась бежать в сторону Оринейской скалы — только пятки засверкали в пыли.

Психей, последовавший за ней, долго смотрел на удаляющуюся фигурку, странно ничего не чувствуя, словно онемев, а потом развернулся и отправился в порт. Там он договорился с толстым финикийцем, хозяином небольшого судна, который следующим утром отправлялся с грузом тканей и благовоний на Кипр. Хитрый финикиец вытянул из Психея почти всё его золото, но пообещал не только доставить его в Пафос, но и взять на себя заботу о пропитании.

Погода была благоприятной, парус всё время надувался под ветром, и уже через пару недель Психей спустился по сходням на сушу и направился по тропе, идущей вдоль берега, в сторону храма.

Сам храм Афродиты, вернее, как потом выяснилось, лишь одно из его строений, Психей заметил еще с моря: хрупкое, будто игрушечное, белоснежное здание стояло на холме в окружении колонн из стройных вечнозеленых кипарисов и подсвечивалось золотистыми лучами восходящего солнца. Вокруг храма, спускаясь к самому берегу, раскинулись пышные сады, которые наступившая осень раскрасила в яркие пестрые цвета. Эти сады считались священными и были доступны для простого люда лишь на время весенних празднеств, Афродизий. Психею объяснили, что настоящий дом богини находится в глубине сада, за непроходимыми зарослями, надежно защищающими его от любопытных глаз. Знающие люди говорили, что присутствие Афродиты ощущалось там настолько сильно, что смертные, испытывая безотчетный страх и благоговение, не смели заступать за границы её владений.

Наконец, тропа вывела его к мощенной дороге идущей вдоль высокой стены, перемежавшейся глухими хозяйственными постройками. Здесь всё находилось в движении: катились тяжело груженные повозки, сновали рабы, носильщики несли в паланкинах господ, служки спешили по поручениям хозяев; были здесь и женщины из простого люда.

Ворота, ведущие в дворик перед храмом, были широко открыты и взгляд Психея выхватил несколько круглых мраморных жертвенников. На одном из них курились благовония и несколько девушек, возглавляемые женоподобным жрецом, возносили молитвы Афродите. В отдалении, прямо перед храмом, в небо устремился огромный конусовидный камень черного цвета — напоминание о происхождении богини, символ полного семенем естества Урана. Возле входа сидела пара сильно накрашенных храмовых проституток. Одна из них привычно окликнула чужеземца, обнажая грудь и предлагая себя, но, глянув в глаза Психею, тут же отвернулась. Психей, не заметив для себя ничего интересного, спустился назад к берегу, перекусил остатками лепешки и сыра и устроился ждать.

Глубокой ночью он пробрался вглубь сада. Странно, но никакого страха или благоговения он не почувствовал и решил, что это всё пустые россказни, чтобы держать смертных подальше. А что действительно не дает зайти за границы, так это густые заросли колючек. Он прокладывал себе дорогу вовсю работая мечом. Плащ, и так уже порядком дырявый, постоянно цеплялся и рвался, ветви с колючками так и норовили хлестнуть по лицу, но он упрямо шёл вперед. Наконец, кусты поредели и расступились, открывая вид на беломраморный дворец, как две капли воды похожий на дом Эрота. Неожиданно для себя он задремал, так что утром едва не пропустил Афродиту.

Он рывком сел и увидел вдалеке прекрасную юную деву, парящую в золотистой дымке над землей. Полупрозрачный хитон переливался всеми оттенками лазури и льнул к её телу, подобно любовнику, больше подчеркивая, чем скрывая восхитительные изгибы её тела. Под ногами богини, несмотря на наступившую осень, расцветали розы, дикие звери выбегали из чащи и ластились к ней, а птицы распевали на все голоса гимны её красоте. А она только мягко улыбалась, наслаждаясь силой своей победной сиятельной красоты. За ней, на почтительном расстоянии, следовала стайка девушек-прислужниц. Они тоже были прекрасны, эти девушки, но рядом с Афродитой неумолимо меркли.

Когда она подошла ближе, Психей смог лучше её разглядеть. Она до боли напоминала его возлюбленного: у неё были те же огромные синие глаза с поволокой, прямой нос, капризно вырезанные розовые губы, нежный румянец. На плечи падали локоны того же золотистого цвета, только дуги бровей у неё были подняты выше, да скулы и подбородок мягче очерчены. Ободренный кротостью и светом, лучащимися от богини, окрыленный её сходством с Эротом, Психей бросился ей в ноги:

— О великая Афродита! Милости прошу! Умоляю, выслушай меня! — Он поднял голову и протянул к ней руки в мольбе, чувствуя себя маленьким и ничтожным рядом с сиятельной богиней.

Афродита остановилась, неприятно удивленная, что простой смертный осмелился приблизиться к ней. А когда поняла, кто перед ней, лицо ее исказилось и покраснело от гнева. Она накинулась на него, сжимая кулаки в злобе:

— Как смеешь являться ко мне ты, негодяй?! Ты, который недостоин коснуться даже пыли у ног моих?! Так моему бедному мальчику своей хитростью и невинным видом вскружил, что он обо всем на свете позабыл: обо мне! О своих обязанностях!.. А о себе что возомнить посмел? Подумать только — пожелал стать спутником самого Эрота! На Олимп захотел! .. И теперь еще и меня о чем-то просить смеешь?! Радуйся, что дала сыну слово, иначе бы нездобровать тебе!.. Ну, зачем пожаловал? Или ты о Эроте беспокоишься? — перебила она открывшего было рот Психея. — Он, бедный, так мучился, так клял тебя на все лады!

Афродита прищурилась и стала обходить его по кругу.

— А жаль, что он тебя сейчас увидеть не может! Ты так жалок, что на тебя даже злости нет! Нет, вы только посмотрите на это чучело! — обратилась она к сгрудившимся в сторонке нимфам и орам, и те с готовностью рассмеялись.

— Как же он некрасив: волосы тусклые, будто ржавчина, лицо черное, как у раба, что в поле работает, сам худой — одни кости торчат, — продолжала издеваться она. — И это пугало огородное возомнило себя равным богам! Ха-ха-ха!.. Ну говори уже, зачем пожаловал! — прикрикнула она, отсмеявшись.

— Всё, что хочешь, говори и как хочешь оскорбляй, только дай увидеться в последний раз с Эротом! Возьми меня на пару мгновений к себе на Олимп!.. Всё, что угодно, для тебя сделаю.

— Хм… Говоришь, всё, что угодно, сделаешь? — Афродита помолчала, подумала, снова на него посмотрела. Психей почувствовал себя мышью в коготках у кошки. Афродита промолвила, улыбаясь ему во весь рот, словно предлагая что-то забавное: — В таком случае, послужи мне сначала. Рабом. И если выполнишь все поручения, то так и быть, дам тебе свидеться с сыном!

Психею очень не понравилась эта улыбка, но он кивнул.

— Вот и отлично! Следуй за мной!.. Но, помни, — развернулась она к нему, — ты сам согласился!

========== 9. Раб Афродиты ==========

Афродита привела его в просторную светлую залу. Она сразу заняла свое место на резном троне из слоновой кости и крикнула что-то на непонятном языке. Тотчас же в зал, сгибаясь под тяжестью пифосов на плечах, гуськом вошли прислужники, и выстроили их полукругом перед троном. Афродита хлопнула в ладони, пифосы накренились и из них прямо под ноги Психею хлынули пшеница и рожь, ячмень и просо, горох и чечевица, так что он едва успел отскочить в сторону. Куча зерна на полу всё увеличивалась и увеличивалась, пока не выросла с него ростом. Афродита кивнула на неё со злорадной улыбкой:

— Вот тебе первое задание, раб. Ты так безобразен, что, думается, сыну моему лишь усердием угодить и смог. Хочу и я поглядеть, насколько ты прилежен! Разбери эту кучу смешанного зерна, разложив как следует, по-отдельности. А вечером я проверю.

— Но это же невозможно… — начал было Психей.

— Что?! Первое задание и уже возражения? Хорошо же ты служить готов!

Психей, сжав зубы, встал на колени и начал разбирать зерно в отдельные кучи: горох в одну сторону, ячмень в другую, просо в третью, и опять, и опять — монотонное бесконечное занятие. Богиня унижала его, заставляя выполнять женскую работу. Но тут ему кстати вспомнилась история великого Геракла: тому тоже пришлось хлебнуть унижения рабства у жестокой женщины, Омфалы. Та не просто заставила его делать постыдную женскую работу, но еще и рядила в женские тряпки, всячески насмехаясь при этом. Мысли о величайшем герое помогли ему немного воспрять духом.

Через час руки его начали подрагивать от напряжения, спина ныла, мелкие камни мозаики больно впивались в колени, а работы не убавилось ничуть. Афродита внимательно наблюдала за ним, откинувшись на троне и потягивая вино из хрустальной чаши:

— Работник из тебя никудышный, конечно. Не знаю, зачем я вообще тебя здесь терплю? Я просто добрая слишком, никому отказать не могу. — Она пригубила вина и продолжила вкрадчивым тоном: — А может быть, ну его, наше соглашение? Зачем тебе с Эротом видеться? Он тебя давно забыл и день и ночь с моими прекрасными харитами развлекается. Да и чувств особых он к тебе не испытывал никогда. Ты был так, забавная игрушка на пару недель…

— Он говорил, что любит меня! — вскинул голову Психей.

— Любит?! — расхохоталась она. — Любит!.. Да у него таких, как ты, и милее во много раз, уже сотни были. А будут тысячи. Он и забыл уже, как тебя звали. Так к чему тебе с ним встречаться?

— Ты обещала, — упрямо сказал Психей.

— Если хорошо служить будешь. Пока же я большого усердия не вижу. Работаешь ты медленно, только ноешь!

Афродита продолжала забавляться, покалывая его шпильками, но Психей сжав зубы, лишь механически разбирал зерно. Наконец, ей надоело и она удалилась на пир богов напомнив, что вечером проверит, как он выполнил задание.

Только она скрылась, как вся выдержка Психея испарилась. У него опустились руки — ни за что ему не перебрать всё зерно к вечеру, работы здесь на неделю. Но тут перед ним появился муравьишка — он слышал все придирки Афродиты и был возмущен несправедливостью. Он позвал своих сородичей и уже через пару минут огромное муравьиное племя прилежно разбирало завалы зерна и управилось с работой еще до наступления вечера.

Афродита вернулась к ночи в прекрасном расположении духа, вся гирляндами из роз и лилий увешанная. На пиру она сообщила богам, что перед ней очень сильно провинился смертный Психей. Во имя искупления вины он добровольно пошёл служить к ней в рабство, и чтобы никто из богов не смел ему помогать. Некоторые уже слышали про этого Психея и стали, посмеиваясь, перешёптываться. Афродита вскочила со своего места, сжав кулаки. Всё сразу стихло — не привыкли боги видеть всегда улыбчивую, благую богиню в таком гневе.

— Я не шучу! — громко заявила она и обвела каждого из собравшихся взглядом. — Психей — мой раб, и если узнаю я, что кто-то из вас сжалился и ему помогать начал, вовек не видать тому в любви счастья.

Усмешки сразу же сползли с лиц присутствующих, и Афродита, довольная произведенным впечатлением, снова села. Затем кто-то воскликнул: «Да кому он сдался!», и снова зашумели, зашутили боги, и пошел своим чередом пир. Лишь Афина долго смотрела в её сторону своими круглыми совиными глазами, но Афродита лишь головой тряхнула — та всегда её недолюбливала, красоте завидуя.

Она уже предвкушала головомойку, которую задаст Психею, и никак не ожидала увидеть аккуратно разложенное по кучам зерно. Богиня разозлилась и даже ногой топнула:

— Кто в моем дворце посмел помочь тебе?! — Она заозиралась, будто стены могли дать ей ответ. Однако делать было нечего, и Афродита скрепя сердце признала, что с первым заданием Психей справился, и, не сказав больше ни слова, унеслась к себе.

Психея же отвели в какую-то каморку без окон, с подстилкой из соломы вместо постели. Ему кинули лепешку черствого хлеба и дали кувшин с водой, а затем с грохотом заперли дверь.

На следующее утро Афродита вызвала Психея к себе и улыбнулась ему столь лучезарно, что он озадачился, какую же гадость она приготовила на этот раз. А богиня и говорит:

— Недалеко отсюда быстрая речушка течёт. На её крутом берегу есть зелёный луг, а на лугу том пасутся златорунные овцы. Сейчас же отправляйся в путь и принеси мне моток их золотой шерсти. Это совсем не трудно, право.

Психей прихватил с собой ножницы и отправился в путь. Вскорости он достиг той речки с обрывистым берегом, поросшим кустами. Кусты росли не плотно, и в просветах между ними то и дело мелькали золотистые всполохи. Речушка сильно обмелела за засушливое лето, и он смог спокойно перейти её вброд. Но только Психей собрался было карабкаться вверх по обрыву, как тростинки, что росли на берегу, заволновались-зашелестели на ветру:

— Не ходи, Психей, не ходи, не ходи. Овцы те злы и опасны, смертного к себе ни за что подпустят: покусают, наколют на рога, растопопчут копытами. Дождись вечера: пастух угонит их с пастбища на ночлег, и тогда ты сможешь выйти на поляну и собрать клочья золотой шерсти с кустов.

Психей так и сделал и вернулся во дворец к ночи с мотком золотой шерсти. Афродита удивилась, его увидев, а на шерсть даже не взглянула — сразу же отбросила в сторону на пол. Лицо ее скривилось:

— Долго же ты ходил!.. И опять тебе помог кто-то! Но, посмотрим, что ты дальше делать будешь, а пока иди с глаз моих прочь.

Несколько дней её не было видно на Кипре, так что Психей даже забеспокоился, не забыла ли она о их уговоре, а потом Афродита явилась как-то по утру и сразу же вызвала его к себе в спальню. Он вошел, пробормотал: «Госпожа…», она же, не обращая никакого внимания, продолжала сидеть к нему спиной, расчёсывая волосы перед зеркалом. Он кашлянул, потом еще раз, погромче. Афродита, не поворачивая головы, сказала:

— А, это ты, раб! Как же ты мне надоел. Сама не знаю, зачем только я тебе помочь согласилась?.. Видела вчера Эрота и рассказала ему, как ты ко мне на днях, весь грязный и оборванный, заявился. Он сначала вспомнить не мог, кто ты такой, а потом долго хохотал, узнав, как ты тут на коленях ползал да зерно разбирал. Сказал, что так тебе и надо! А потом умчался к своему возлюбленному… Я тебе рассказывала, что у него новая любовь появилась, нет?

Психей привалился к косяку двери, лицо его исказилось от боли — слова Афродиты словно когтями рвали ему сердце. Он был лишь счастлив, что богиня сидит спиной к нему, и можно не стараться держать лицо, а она продолжала безжалостно:

— Хариты моему проказнику надоели и теперь у него новая забава. Мальчик. Юный. Прекрасный, как свет нового дня… Ах, видел бы ты, как он прелестен: златокудрый, голубоглазый, с улыбкой сладкой на устах, с голосом, что звенит подобно колокольчику, с телом гладким, беломраморным — в общем, не чета тебе. Мой негодник глядит на него с такой страстью, целует с таким жаром, и всё в спальню к себе утащить норовит. А потом оттуда такие стоны несутся, что оры и нимфы все дела бросают…

Психей до крови прикусил губу. «Это неправда, неправда, неправда! Она специально меня мучает». И вдруг встретился с отражающимся в зеркале синим глазом, глядящим на него с жестоким любопытством. Поняв, что ее уловки раскрыты, Афродита повернулась к нему:

— Вот скажи мне, зачем тебе с Эротом встречаться?

Психей еле выговорил белыми губами:

— Я хочу поговорить с ним и увидеть всё… своими глазами. Всего лишь одна встреча, прошу!.. Я выполнил все твои задания?

Афродита только глаза закатила:

— Какой резвый! Ты только приступил к служению.

Она встала, подошла к нему вплотную, так, что Психею пришлось задрать голову, и всучила ему серебряный кувшин со словами:

— Если выйдешь на пригорок, на котором храм построен, то увидишь цепь гор, встающих на горизонте. Одна вершина среди них плоская, будто ножом срезана. Поднимись на нее и увидишь, что одна стена той горы глубоким ущельем вниз уходит. Из той скалы вниз бьёт родник, ледяные струи которого собираются в Черное озеро, а потом уносятся под землю, чтобы пройдя долгий путь среди страшных пещер, оросить своими водами стигийские болота и напитать Коцит [1]. Тут какая-то пара дней пути. Отправляйся немедленно и принеси мне той воды, раб.

Психей двинулся в сторону темнеющих гор. Три дня ему потребовалось, чтобы достичь их подножия и начать восхождение. Сначала путь его проходил по густому кедровому лесу, сменившемуся затем всё более редеющими кустарниками, пока, наконец, петляющая тропинка, проложенная горными козами, не вывела его на безрадостную каменистую пустошь, поросшую лишь редкими пучками травы. Здесь было значительно холоднее, чем внизу. Вокруг не было видно ни одной живой души, лишь ветер завывал тоскливо, пытаясь сорвать с его плеч плащ. К вою ветра примешивался шум падающей воды. Психей подошел на шум и осторожно выглянул. Гора уходила вниз почти отвесной стеной, а из расщелины в скале сильной струей бил темный источник. Вода, поднимая тучи брызг, падала в озерцо, зажатое в котловине. Он пригляделся внимательней: весь берег озера был усеян змеями, которые, словно почувствовав человека, подняли вверх свои приплюснутые треугольные головки. Оставался лишь один путь — попробовать добраться до самого источника по уступам в скале. Психей сделал шаг-другой, под его ногами вниз с грохотом посыпались камни, и сам он едва не последовал за ними, чудом удержавшись в последний момент. Он стоял, вжавшись всем телом в скалу за спиной, не смея шелохнуться. Ноги его дрожали от напряжения, сердце колотилось загнанной птицей, в ушах шумело, и в этом шуме слышался ему голос воды: «Не подходи, не смей, не подходи, назад!» Вдобавок ко всему из расщелины, откуда падал водопад источник, показалась голова огромного змея. Он вытянул свое длинное тело в сторону Психея, но не смог дотянуться, зашипел и застыл, уставившись на него своим неподвижным глазом. Так они друг на друга и смотрели, пока Психей всё же пришёл в себя и смог, подтянувшись, забраться на вершину обратно. На него нахлынула такая слабость, что он так и остался лежать, лишь слегка откатившись от края. Вдруг над ним показалась, постепенно снижая круги, птица Зевса — могучий орел.

— Безумный, что ты задумал! Неужели надеешься достать хоть каплю вод этого грозного и священного источника! Сами боги страшатся его! Но давай мне свой кувшин.

И орел, легко уворачиваясь от шипяпящей змеи, спланировал к источнику, набрал воды и принес Психею полный кувшин.

***

Во дворце Афродита поспешно отставила врученный ей кувшин, а затем оглядела Психея каким-то непонятным взглядом и молвила:

— Видимо, ты большой колдун. Ну тогда тебе не составит труда выполнить и мое следующее задание. Отправляйся-ка ты к Персефоне, в царство Аида, и вели отдать мой хрустальный ларец, она знает какой. В нем хранится неиссякаемый источник красоты — сколько ни черпай, никогда не убудет. Ты принеси мне его, а то я, ухаживая за больным сыном, что-то всю свою красоту подрастратила.

Психей растерялся:

— А как мне туда попасть? Известно ли тебе, где вход в царство Аида?

— Известно, – широко улыбнулась Афродита. – А попасть туда сможешь тем путем, каким все смертные попадают. – А потом прикрикнула: — Ну, иди же немедленно, чего стоишь!

Сник Психей, поломал и так и эдак голову, но ничего не придумал, и побрел в сторону тех гор, откуда недавно с такой радостью вернулся. Он решил, что спрыгнет вниз, в пропасть, окажется так у Аида, а дальше будь что будет.

Он прилег на ночлег в лесу под ветками ели. И снится ему, будто кто-то зовет его по имени. Он встал и огляделся: вокруг плотный туман, ничего не разобрать, и лишь этот голос продолжает звать его настойчиво и уже даже нетерпеливо. Голос вывел его на лесную поляну, прямо к раскидистому дубу. В тот же миг на самую нижнюю ветку бесшумно слетела сова. Она повернула голову и прошила его взглядом круглых серых глаз, светящихся знанием и умом. Психей сразу же понял, кто перед ним, и склонил голову перед мудрой дочерью Зевса. Сова же заговорила человеческим голосом:

— Не нужно тебе вниз кидаться. Твоя душа, конечно, отделится от тела и попадет в царство Аида, но обратной дороги уже не будет. Тебе нужно дорогой, что вдоль побережья ведет, пройти на север острова. Там ты увидишь вход в длинное и извилистое ущелье. Смело входи в него и следуй руслу давно высохшей реки. Время от времени поднимай голову и высматривай огромный валун, загораживающий небо сверху. Именно под ним, с левой стороны находится небольшая нора — это и будет вход в царство Аида. Она будет узкой, та нора, и стены ее будут давить на тебя, но ты ничего не бойся. Она выведет тебя в большую пещеру с тремя выходами. Бери тот, что справа от тебя, смотри же, не ошибись, и иди по нему всё время только вперёд. Многие страшные создания могут встретиться тебе на пути, ты, главное, помни, что это всего лишь тени и зла тебе причинить не могут. Опасайся лишь встречи с могущественной Гекатой…

— А что делать, если встречу?

— Прячься, иначе пропадешь, — равнодушно сказала сова. — Дальше твой путь пересечёт река. Заплати жадному лодочнику Харону монетой, взять только он её должен у тебя изо рта, и иди на другой стороне по дороге дальше. Она выведет тебя прямо ко дворцу Аида и Персефоны. Вход в него охраняет огромный трехглавый пёс Цербер, кинь ему лепёшку и иди дальше…

Увидев движение Психея, сова ответила:

— Утром ты найдешь возле себя две монеты и две лепёшки, но слушай же дальше! В чертогах Персефоны не садись никуда, ничего не ешь и ничего не пей, даже воду. Вода, которую она тебе предложит, будет из реки забвения Леты. Испив её, останешься там уже навсегда, позабыв всё, что было когда-то на земле мило. Постарайся не задерживаться: когда получишь то, зачем тебя посылали, сразу же отправляйся назад. Кинь вторую лепешку Церберу, заплати второй монетой Харону, и выходи той же дорогой обратно. И помни, кто бы к тебе ни обратился, как бы ни молил о помощи, какие бы ужасные пытки ты не увидел, не вздумай никому помогать! Иначе навлечёшь на себя гнев богов, и сам займешь место тех великих преступников. Помни, для чего ты всё это делаешь… Да, и не вздумай ларец открывать — то, что предназначено богам, не должны видеть смертные.

— Благодарю тебя за твою милость, великая дочь Зевса! Недостоин я такого покровительства…

— Не благодари, — холодно прервала его сова. — Я это не для тебя делаю. Больше всего на свете я не люблю несправедливость… Кроме того, у меня свои счёты с Афродитой, и запугивания ее мне смешны.

Сказала и улетела прочь. А Психей, проснувшись поутру, нашёл подле себя две большие пышные лепешки, а также две золотые монеты с выбитым на них профилем Афины.

Комментарий к 9. Раб Афродиты

[1] Коцит – одна из рек подземного царства, приток Стикса, река «плача и стенаний».

========== 10. Ларец Персефоны ==========

Психей в точности последовал словам Афины. Когда он уже почти достиг ущелья, воздух вдруг задрожал, и в переливающемся мареве перед ним явилась прекрасная статная женщина, закутанная в пеплос цвета листвы. Голубые глаза её лучились мягкостью и добротой, густые русые волосы украшал венок из колосьев пшеницы и маков… Сразу понял Психей, что перед ним великая кормилица Деметра и упал перед ней на колени. Не веря в обещания Афродиты, стал он ее молить перенести его на короткое мгновение на Олимп, чтоб переговорить с Эротом. Но только покачала головой Деметра:

— Нет, Психей, не проси, не пойду я против Афродиты. Но всё же хочу отблагодарить тебя за твою доброту. Слышала я, что держишь ты путь к дочери моей Персефоне? Вот уже месяц прошел, как покинула она меня. Ты передай ей это, — тут она вынула из волос несколько пшеничных колосков и цветов, в одно мгновение сплела из них браслет и протянула Психею, — и встретит она тебя приветливей, — сказала и растворилась без следа.

Психей надел браслет на руку и пошёл дальше. Он без труда нашел лаз. Ход, прорытый в горе, был так узок, что ему пришлось продвигаться по нему на четвереньках. Вокруг стояла кромешная тьма, проход местами еще больше сужался, и тогда его своды давили на спину, грозясь раздавить и похоронить заживо. Наконец стены расступились, впереди показался свет и Психей оказался в просторной пещере, на потолке которй имелось отверстие, дающее немного света.

Он выцарапал возле выхода знак, чтобы на обратном пути не ошибиться, и вошёл в правый туннель. Психей брёл по нему бесконечно долго и уже начал сомневаться в словах Афины, как ход, резко вильнув, уперся в каменистый берег широкой тёмной реки. От воды клубами поднимался туман. Всё пространство вокруг пронизывал серый тусклый свет, подобный сумеречному. Мир казался странно нечетким, словно смазанным, и давил безнадежностью и унынием. В некотором отдалении стояли, сбившись в группку бесплотные фигуры.

Прозвучал протяжный стон. Словно в ответ, из тумана выросла лодка из грубо сколоченных и местами совершенно прогнивших досок. Паря над водой, она приблизилась к берегу. Правил лодкой Харон — безобразный старик в заплесневелом рубище. Волос над его серым, испещрённым морщинами лицом, почти не осталось, но они с лихвой восполнялись грязной всклокоченной бородой, в которой презрительно кривился иссохший рот.

Бесплотные фигуры послушно выстроились перед лодкой в ряд, но небольшая часть осталась стоять поодаль и лишь заламывала руки. Харон споро вынимал изо ртов подходящих к нему теней монетки и складывал их в рваную суму на плече. На ней зияло множество дыр, из которых, однако, ничего не выпадало. Оплативших он пропускал в лодку. Тех же, кто думал обмануть его, прошмыгнув без оплаты, лодочник отгонял шестом, осыпая проклятьями.

Психей быстро вынул одну монету, а вторую положил, как полагалось по обряду, под язык, и присоединился к остальным. Тут из стайки душ, стоявших отдельно, выскользнула тень и бросилась к нему.

— Психей! Братец! Помоги мне! Знаю, виновата перед тобою. Наказал ты меня. Когда я прыгнула вниз со скалы, даже трупа не осталось, чтобы похоронить — во все стороны разлетелись мои члены… Навечно обречена я стоять здесь: не перебраться мне на другой берег, не найти покоя. Дай мне свою монету, дай, прошу! — Теломена попыталась вцепиться в его плащ, но рука её лишь прошла насквозь. — Прошу! Не оставляй меня здесь одну. Мне так страшно!

Лодочник взглянул на Психея, и Психей от неожиданности даже отступил немного назад — глазницы старика были пусты, но в них горели отблески пламени. Харон сплюнул в сторону и проскрежетал с ненавистью:

— Ну что, смертный с монетой Паллады, едешь ты, нет? Тогда плати! Мне некогда!

В голове у Психея зазвучал голос богини: «Помни, кто бы к тебе ни обратился, не вздумай никому помогать!», и он, позволив ухмыляющемуся старику вынуть у себя монету, шагнул в лодку.

— Нет! — кинулась за ним Теломена.

Но Харон лишь грубо оттолкнул ее прочь и, опустив шест в воду, вывел лодку на середину реки, и она сама заскользила по течению.

— Она не смогла бы взять твою монету, но и ты бы свою потерял, — снизошел до объяснений Харон.

— И что, теперь ей вечно стоя…

— Цыц, болтун! Не мешай работать, — неожиданно разозлился Харон.

Берег скрылся в тумане. Из темной глубины вынырнула пара душ и попыталась забраться в лодку, но Харон ударил их шестом по головам, и они с жалобным стоном ушли под воду. За ними последовали другие, и всё больше и больше теней стало всплывать из черной воды и тянуться к находившимся в лодке. Мужчины и женщины, дети и младенцы; пустые лица без глаз, носов и губ; живущие отдельно от туловища руки, ноги и перекошенные рты — все они шептали: «Помоги, помоги! Дай руку! Это же не трудно!» Души, сидевшие рядом с Психеем, были полностью безучастны и не обращали никакого внимания ни на что вокруг. Харона тоже ничего не трогало, покуда тени не пытались проникнуть в его лодку. Психея же всё это сводило с ума, он крепко зажмурился и заткнул уши, но всё равно продолжал слышать жалобные стоны. К его счастью, лодка довольно скоро направилась к противоположному берегу и пристала у белёсого камня, торчащего вверх подобно кривому зубу. Харон указал на неприметную тропу, теряющуюся среди скал.

— Вылезай. Эта дорога выведет тебя ко дворцу Аида и Персефоны. Если не потеряешь вторую монету Паллады, то отсюда же я тебя заберу, чтобы перевезти обратно.

— А как ты узнаешь, что я уже здесь?— спросил Психей, стоя на берегу.

Старик неожиданно рассмеялся хриплым смехом, обнажив гнилые осколки зубов:

— О, будь спокоен, узнаю! — И в последний раз полыхнув на него пламенем из пустых глазниц, оттолкнулся шестом от берега и растворился вместе с лодкой в тумане.

***

Психей пошел по горной тропе. Дорога то ширилась и выводила его на открытое пространство, то оказывалась вновь зажата среди сомкнувшихся скал. На одном повороте ему встретился Сизиф, приговоренный вечность катить на гору свой камень. Тот окликнул Психея, прося подсобить, но он опустил голову и прошёл дальше. Чуть поодаль, в одной межгорной котловине, Психей наткнулся на Тантала, обреченного на вечные муки жажды и голода. Тантал стоял по горло в воде, а над ним раскинулось дерево с самыми немыслимыми плодами, соседствующими на одной ветке: яблоками, грушами, персиками, сыром и хлебными лепешками. Ветки клонились так низко, что задевали плодами его лицо, но стоило Танталу потянутся к ним руками или ртом , как ветви тут же взмывали вверх, а стоило наклонить голову к воде, как она растворялась без следа, оставляя лишь сухую, растрескавшуюся землю. Заметив Психея, несущего под мышкой плащ с лепёшками, Тантал потянулся к нему, блестя безумными глазами: «Дай, дай, дай!», но Психей, помня наставления Афины, поспешил лишь быстрее покинуть это место.

Вдруг Психей услышал скрежет железа о камень. Тропа в этом месте делала резкий поворот, и Психей, спрятавшись за валуном, осторожно выглянул: взгляду его открылся небольшой дворец из черного мрамора. Перед его входом стояла колесница, запряженная двумя драконами, – их едва удерживали на месте несколько служек. Драконы беспокоились: мотали мордами, били шипастыми хвостами и скребли когтями по камням, высекая из них сполохи искр и издавая скрежет, который и услышал Психей.

Тут под портиком дворца замелькали тени, и один из драконов, откинув морду назад, пронзительно завыл, да на такой нестерпимой ноте, что Психей, заткнув уши, скрючился за камнем. Когда он снова выглянул, колесница уже была занята, а площадка запружена толпой. На колеснице тесно прижавшись друг к другу, стояли три женщины. В руках одной из них извивались змеи, другая держала горящие факелы, а третья блестела сталью ключей и кинжалов. Он присмотрелася внимательней и понял, что это одна женщина, просто у нее три тела, и тогда понял, что набрел на дворец грозной Гекаты Триморфос.

Под стать богине, была и свита, что её окружала: здесь были и пьющие кровь красавицы Ламии, у которых вместо ног были змеиные хвосты, и ослоногая Эмпус, пожирающая плоть, и устрашающего вида злобные духи, и свора ужасных черных псов с горящими красными глазами.

Геката хлестнула по драконам змеями, драконы взвыли, к ним присоединился лай и визг свиты. Подземные своды разверзлись, пропуская внутрь лунный свет. Драконы спружинились и расправили крылья, волосы богини взметнулись черным облаком, и колесница вылетела на землю. А за ней, визжа и толкаясь, на страшную охоту устремилась и вся стая. Захлопнулись своды и разом всё стихло.

Психей подождал ещё немного, а затем кинулся бежать прочь, и не останавливался, пока гористая местность не сменилась равниной. Всю низину покрывало бескрайнее море бледно-лиловых асфоделей, своим цветом напоминавшими запавшие щеки мертвеца. Ветер, играя, гнал по этому морю беплотные тени смертных, отпивших из Леты и забывших, что были когда-то живыми. Все вокруг было наполненно голосами. Иногда они сливались в хор, а иногда звучали поодиночке. Они шептались, вздыхали, стонали, жаловались, но слов, сколько ни вслушивайся, было не разобрать.

***

Долго шел Психей по этой дороге. Жутко ему было, хотя и не так страшно, как подле дворца Гекаты. Ещё и живот начало подводить от голода, а запах медовых лепёшек еще сильнее дразнил. Может, отломить кусочек? Но он боялся, что не сможет остановиться, и потому терпел дальше. Наконец дорога вывела его к огромному мрачному дворцу царя и царицы Подземного царства, обнесенному кованной оградой. Навстречу кинулся, рыча и щеря свои пасти, Цербер. Психей кинул ему лепёшку, и пока головы начали грызться между собой за лакомство, быстро проник внутрь дворца и, пройдя темными коридорами, оказался в тронном зале.

Всё здесь было только серого и черного цвета; даже золото казалось тусклым и тёмным. Возле стены на возвышении стояло два трона из черного оникса. Одно из них пустовало, а на том, что поменьше, восседала одетая в темно-синий пеплос и златотканый хитон царица Подземного царства Персефона. Лицо ее могло бы принадлежать мраморной статуе — таким оно было белым, строгим и неподвижным; строг и непреклонен был и взгляд серых глаз. На светлых, почти пепельных волосах сверкала единственная надетая богиней драгоценность — диадема в виде нарциссов. Под троном находилась небольшая группа приближенных. Черные Керы, все забрызганные кровью своих жертв стояли рядом с непреклонными мстительницами Эриниями. Психей с содроганием заметил, как шевельнулись в его сторону змейки в их волосах. Отдельно держались два крылатых брата-близнеца: весь белый бог сна Гипнос с усыпляющим жезлом в руке, а подле него весь в черном бог смерти Танатос. Он стоял с погашенным факелом и мечом наизготове. Все они повернулись и разом уставились на Психея.

Психей быстро подошел к трону и опустился на колено перед Персефоной.

— Давно не пользовались нашим гостеприимством смертные, — молвила Персефона. — Расскажи, что за дело привело тебя к нам, но прежде присаживайся, путник, отдохни с дороги, поешь. — Она повела рукой и из воздуха выросли золотой трон и полный яств стол.

— Благодарствую, но я не голоден и совсем не устал, — ответил Психей, надеясь, что протестующее урчанье желудка никому, кроме него, не слышно. — Велено мне было передать тебе это.

Он поднялся на ступеньку, ведущую к трону, и с поклоном протянул Персефоне браслет из колосьев и маков, полученный от Деметры.

— Что это? —Как только она взяла браслет в руки, в то же мгновение серая пелена схлынула с её лица, оживляя на глазах мраморную статую. Все краски вернулись к ней: кожа порозовела, волосы зазолотились, глаза заблестели голубым, словно время повернулось вспять, и Психей увидел её не могущественной царицей Персефоной, а девушкой, Корой.

— Все вон!

В тот же миг вся свита вместе с золоченым стулом и столом исчезла, словно её ветром сдуло. Персефона прижала браслет к груди, на миг глаза её заблестели от слёз, а затем она снова посмотрела на Психея и улыбнулась:

— А ты молодец, что на трон садиться не стал, иначе сидеть бы тебе на нём до конца времён, как Пирифою [1]… Благодарю тебя за этот подарок. Однако, не могу представить, что ты решился спуститься сюда только ради этого… Угодил ты чем-то моей матери, а значит, угодил и мне. Говори же, не бойся, я исполню твою просьбу.

— Афродита посылает меня к тебя и просит вернуть её хрустальный ларец с красотой.

Персефона сначала нахмурилась, не понимая.

— Ах, этот. В котором она Адониса передала [2]. — Она вытянула руку и на ладони ее вырос изящный резной ларец. — Бери, конечно. Не понимаю, зачем он ей после всех лет понадобился.

Психей принял ларец с изъявлениями благодарности, но перед тем, как покинуть зал, замялся.

— Тебя что-то еще тревожит? Говори!

— Да. Что будет с душами тех, чьи тела не были погребены, и у кого не оказалось монеты, чтобы заплатить Харону?

— Ты встретил кого-то близкого, кого не предали земле, согласно обряду? — догадалась Персефона. — Ну что же, когда пройдет сотня лет, кости их успокоятся, Харон должен будет переправить на суд и их. Но иногда души не выдерживают и сами бросаются в темные воды, а оттуда нет уже им спасения… Но не проси меня ни за кого — таков порядок, и я его изменить не в силах… — грустно добавила она.

Психей попрощался с Персефоной и поспешил в обратный путь.

Увидев бескрайний простор синего неба и почувствовав солнце на своем лице, Психей раскинул руки в стороны, закружился на месте и начал смеяться от счастья. Но когда радость его немного улеглась, и он собрался уже идти обратно к Афродите, ему в голову пришла мысль: «Афродита говорила, что красота в ларце неиссякаема. Значит, если я возьму из него совсем немного, чтобы вернуть себе былую внешность, она ничего и не заметит».

И, недолго думая, Психей присел под деревом у дороги, нажал на замок и откинул тяжелую крышку ларца.

Комментарий к 10. Ларец Персефоны

[1] Пирифой надумал освободить и взять себе в жены Персефону и спустился для этого вместе со своим другом Тесеем в царство Аида. Там они приросли к сиденьям золотых тронов, на которые их усадил Аид (или сама Персефона). Тесея через некоторое время освободил Геракл, спускавшийся за Цербером, а Пирифой так и остался сидеть, наказанный.

[2] Имеется в виду начало мифа об Адонисе, когда Афродита отдала младенца-Адониса на хранение Персефоне в закрытом ларце. Персефона, заглянув в ларец, была настолько очарована, что забрала младенца с собой во дворец. Когда Афродита о нём вспомнила и затребовала ларец назад, Адонис уже успел вырасти в прекрасного юношу и стать любовником Персефоны.

Потом были спор богинь, кто имеет на него больше прав и суд, на котором каждая из богинь получила Адониса в свое пользование на треть года (еще треть года он был предоставлен самому себе); нечестная игра Афродиты, использовавшей свой пояс и добившейся того, что Адонис проводил с ней ещё одну, свободную, треть и вмешательство любовника Афродиты Ареса (поставленного в известность Персефоной), о котором говорилось в Прологе.

========== 11. Бессмертен ==========

Эрот слонялся по дворцу матери. Рана уже почти затянулась, крылья отрасли, но ему это было совершенно безралично, – ничто его не занимало, ничто не радовало. Хорошо, хоть мать оставила эти свои уловки и перестала подсылать к нему самых красивых прислужниц. Как удобно было, меняя перевязку, невзначай прижаться упругой грудью или, словно забывшись, начать поглаживать и соскользнуть рукой вниз по телу. Эрот на это молча отодвигался и отворачивался. Однако, когда Афродита умудрилась откуда-то доставить к нему рыжеволосую прелестницу, издалека поразительно похожую на Психея, Эрот взорвался и высказал ей все. Но больше всего он был зол на самого себя, на мгновенно нахлынувшие ощущения радости и счастья, которые схлынув, оставивили еще большее опустошение и тоску.

Почему Психей не пытается призвать его? Не может же Эрот, бог, сам делать первый шаг? Тем более после всего, что тот натворил. Или он его забыл?! А как же клятвы любви? Хотя на самом деле в его любви Эрот не сомневался. Психей был и до этого безумно влюблен в него, но в ту ужасную ночь он еще и умудрился сам пораниться стрелой, рождающей любовь. Почему-то Эроту не хотелось применять свои волшебные стрелы на Психее, но если тот сам напоролся…

Как-то раз он забрел в сад и устроился в тени раскидистого дерева. Неподалеку журчал фонтан, убаюкивающе жужжали пчелы, воздух был напоен густым ароматом роз, а настроение у Эрота было мрачнее некуда. Тут к фонтану подошла стайка прислужниц его матери — они скинули сандалии и началa плескаться в воде. От их щебета у Эрота разболелась голова и он уже собирался было пойти поискать более спокойное место, как вдруг он услышал имя «Психей» и сразу насторожился.

— Все забыть не могу, как был жалок смертный, когда ползал в грязи перед госпожой!

— Да-да! Как же она все-таки ловко придумала! Персефона-то его живым не выпустит, — рассмеялась другая. И тут же перескочила на другое: — А вы уже видели, какую диадему преподнес Гефест нашей госпоже, после того, как она позволила провести с ней ночь?

Никто из ее товарок новую диадему увидеть еще не успел и поэтому она принялась во всех красках расписывать новое творение Гефеста. Все заохали, заахали и зачирикали дальше про наряды и украшения. Вдруг перед ними вырос Эрот, перепугавший всех своим появлением и рассерженным видом. Девушки пискнув, разбежались кто куда, но Эрот успел ухватить одну из них за локоть:

— А ну-ка расскажи, что там с Психеем? — Он навис над ней и нетерпеливо дернул за руку. — Ну, отвечай, где он сейчас?

Прислужница побелела, видя так близко от себя лицо разгневанного бога.

— Н-не знаю, господин мой, ничего не знаю. — Тот ещё больше навис над ней. Девушка сдалась и затараторила: — Психей сейчас в рабстве у твоей матери. Она его держит у себя на Пафосе. Дней пять-шесть назад госпожа послала его к Персефоне, и с тех пор его не видели. И волшебное зеркало его не показывает…

Эрот сразу же помчался в спальню Афродите. Та сидела перед зеркалом, а несколько прислужниц колдовали над ее прической.

— Ты же обещала мне, что не будешь ему мстить.

Афродита не стала делать вид, что не поняла, о ком речь. Она склонила голову, посмотрела на Эрота, как на неразумное дитя, и ответила:

— Конечно же, обещала. Я ему и не мщу, кто тебе такую глупость сказал? В отличие от тебя, я свое словодержу. Мальчишка сам пришел ко мне и сам согласился послужить мне. И все, кто там был, подтвердят тебе это. Фалло, — обратилась она к одной из ор, перевиваших ее золотые локоны жемчужными нитями, — ты, кажется, при этом присутствовала. Подтверди, что смертный сам у меня в ногах валялся и просил взять его на службу? — Та испуганно кивнула. — Вот видишь? — с видом оскорбленного достоинства сказала она уже Эроту.

— И прямо сам явился, сам начал упрашивать? С чего бы это?

Афродита слегка пожала плечом — кто же их разберет, этих смертных. Она посмотерла на себя со всех сторон, осталась довольна и знаком велела подавать ей на выбор серьги. Эрот так и мячил в проеме двери и сверлил ее взглядом. Она вздохнула:

— За это он попросил перенести его сюда на Олимп. Дорогой мой, но я же в самом деле не могу всех твоих любовников и любовниц на Олимп таскать. Ты только представь, что начнется. Пусть сначала заслужит… Иди. Мне сегодня нужно на пяти свадьбах поприсутствовать, а ты меня задерживаешь.

Афродита отбыла на землю в самом прекрасном расположении духа — может теперь Эрот успокоится. Всем известно, кто в руки Персефоны попадёт, уж того она не отпустит. Эрот же выждал какое-то время, а затем вылетел в окно и направился прямиком к Гермесу, чтобы попросить того вывести Психея из царства мертвых [1]. Тот был у себя и был рад помочь Эроту.

— А за мною должок будет. Я же поспешу к Зевсу, напомню-ка ему, кто для него Ганимеда воспламенял. Нужно еще придумать, чем бы мою мать отвелечь, — сказал он больше про себя.

Гермес посмотрел на него искоса и бросил небрежно:

— Хочешь, могу по старой дружбе взять на себя внимание Афродиты. А за тобой двойной должок будет.

— Ха-ха! Нашел дурака. Думаешь я не помню, как ты хотел оказаться на месте Ареса, «будь там хоть трое сетей» [2]. Или не вижу, как ты пожираешь мать глазами? Пока она еще в твою сторону не глядела, но могу подсобить, если хочешь. Так и рассчитаемся.

Гермес толкнул Эрота плечом и рассмеялся:

— Но попытаться стоило. Посейдона Афродита уже одарила своей милостью, а я чем хуже.

Они договорились встретиться неподалеку от входа в царство мёртвых и разошлись…

***

Эрот еще издалека заметил Гермеса, ждущего у входа в ущелье. Он опустился вниз, размахивая луком и не заметил сначала расстроенного вида Гермеса:

— Я пустил стрелу, мать тебя уже ищет. Ты меня очень обяжешь, если ваша встреча пройдет не на Олимпе. А где Психей? Ты его нашел?

— Нашел, но случилось несчастье. Я не знаю, что с ним. Он не живой и не мертвый.

— Где он?!

Гермес указал на дуб неподалеку. Под ним в неудобной позе лежал Психей. Эрот вскрикнул и кинулся к распростертому телу.

— Нет! Нет!!! — Он то осыпал его поцелуями, то тормошил и тряс, а потом прижал к груди и начал баюкать, как ребенка. Психей был все еще теплым. Казалось, он спит, но сердце его не билось.

Эрот обернулся к Гермесу:

— Что с ним?!

— Говорю же, не знаю. Но одно точно: он — не мертв. Я расспросил сестрицу Персефону. Да, Психей был у нее пару дней назад, она передала ему ларец твоей матери, а затем он благополучно покинул Подземное царство. Она поклялась водами Стикса, что его нет среди теней. Тогда я прошел тем путем, что и он должен был пройти, и вот…

Эрот положил Психея обратно на землю. Он был так прекрасен! Эрот отвел упавшие на лоб волосы и тут заметил едва заметную дымку на глазах Психея. Он зачерпнул ее рукой и посмотрел – это было почти прозрачное вязкое вещество. Эрот вытер руку о траву. Глянул на валяющийся рядом открытый ларец.

— Это еще что за гадость? Что было в том ларце? — бормотал он, снимая слой за слоем с глаз Психея.

Гермес выглянул из-за его плеча.

— А-аа, вот и объяснение: вечный сон. Ларец долго стоял открытым, и воздух Аида сгустился в нем.

Эрот снял всю дымку с глаз Психея, но тот продолжал спать. И тогда он начал целовать его и, целуя, вливал в него свое дыхание — дыхание бога, пьющего бессмерный нектар.

Ресницы Психея затрепетали, легкая дрожь прошла по телу и он открыл глаза. Сначала все вокруг было мутным, расплывчатым. Он сморгнул раз-другой и увидел Эрота, глядящего на него с тревогой и надеждой, а за ним темноволосого незнакомца, облегченно вздохнувшего и нарочито вытершего лоб рукой. Психей еще не вполне пришел в себя, и не веря, что все происходит на самом деле, потянулся к Эроту:

— Эрот, Эрот! Ты здесь, ты нашел меня, ты простил меня.

Тот прижал его к себе, осыпая поцелуями.

— Тебя же нельзя оставлять одного. Вечно твое любопытство…

Они целовали друг другая, гладили, восклицали что-то бессвязное, ахали-охали, опять целовали. Эрот глядел на чумазого, в обносках, худого мальчишку, как на величайшую драгоценность, а тот лишь дрожал и прижимался к нему.

— Я, пожалуй, пойду, — вклинился было Гермес, но на него никто не обратил внимания и он поспешил удалится, предвкушая встречу с Афродитой.

—Так ты меня простил?

— Я не могу без тебя, — просто сказал Эрот. —Я тебя люблю. Эрос сильнее меня. — Он задумчиво погладил лицо Психея. — Что с тобой было? Ты похудел, осунулся… Зачем ты вообще к моей матери полез?

— Я хотел увидеть тебя, хотел попробовать вымолить прощение. А Афродита обещала, что если я буду ей верно служить, она даст мне с тобой встретится. Мне не жить без тебя, я люблю тебя больше жизни. — Он поцеловал ладонь Эрота и прижался к ней щекой.

— А просто позвать меня ты не догадался?

— Я думал, ты слишком зол на меня и не придешь на мой зов. А ты правда не злишься больше?

— Поначалу, да, злился сильно, но потом понял, что всему виной твоя наивность и доверчивость… Но, поспешим же скорее ко мне на Олимп, у нас есть в запасе немного времени.

— А твоя мать, — встрепенулся Психей.

Эрот широко ухмыльнулся и подмигнул:

— О, ей сейчас не до тебя, поверь.

Психей был еще очень слаб. Он закинул руки на шею Эрота, тот крепко обхватил его и взмыл ввысь в небо.

У Психея кружилась голова и он слабо замечал, как расступились облака и их взору открылись величественные и прекрасные дворцы Олимпа; как оры распахнули перед ними ажурные золотые ворота, и как Эрот внес его во дворец и передал в руки верных слуг. Психея сразу накормили-напоили досыта; нежные руки выкупали и умастили тело, и уложили на шелковую постель, отдыхать. Психей сам не заметил, как заснул, а когда проснулся — рядом уже сидел Эрот и нежно гладил его по голове. Заметив, что Психей проснулся, он пробормотал: «Ну наконец-то!», и сразу же полез к нему с поцелуями на ложе. Психей заметил, что Эрот был уже очень возбужден. Он опять уменьшился до размеров смертного и казался уже не таким огромным. Психей успокоился, хотя легкое разочарование всё же ощутил.

— Когда-нибудь, ты сможешь принять меня и в моем настоящем виде, а пока же не будем торопиться.

Они сполна восполнили долгие месяцы разлуки. Эрот старался быть нежным и внимательным, заботился, чтобы Психей поспевал за ним, хотя в первый раз его хватило лишь на пару движений в Психее.

Наконец-то Психей мог любоваться Эротоми и его шальными от страсти, к нему, Психею, глазами; плавиться под его горящими, жадными взглядами; ловить момент, когда это прекрасное лицо искажается в момент экстаза, чтобы потом самому уплывать вслед за ним.

Психей все-таки еще не окреп и потому вскоре затребовал передышки. Он лежал на плече Эрота и лениво перебирал серебристые перья на его крыльях, погружал пальцы в мягкий пух, а тот млел и только что не мурлыкал, а затем нехотя обронил:

— На твоем месте я бы оставил мои крылья в покое. Это очень чувствительное место. Ты ведь кажется хотел передохнуть? Еще чуть-чуть и ты снова будешь лежать с ногами на моих плечах.

Психей отдёрнул руку. Эрот рассмеялся и поцеловал его.

— Кстати, завтра мы идём на пир. Зевс перед всеми богами благословит наш союз и свяжет нас навсегда.

Психей встрепенулся испуганно:

— Пир? Перед всеми богами? И твоя мать на нем будет?

— Не бойся. Я уже все продумал обо всем договорился и она не сможет нам помешать. Ты поднесешь ей у всех на виду ларец, и так докажешь, что вполнил все её задания. Кроме того, Зевс на нашей стороне. Она не посмеет открыто возразить.

— А-а… тяжело было уговорить Зевса?

— Пустячное дело, — рассмеялся Эрот, но Психей этому смеху не поверил. — Я напомнил ему, кто наполнил безудержной страстью сердце Ганимеда. Мальчик-кравчий, — пояснил Эрот в ответ на непонимающий взгляд Психея. — Еще припомнил ему, как он велел Афродите убить меня, что вместо детства в окружении неги, любви и ласки, как и положено богу, мое прошло в окружении диких свирепы зверей… Кроме того, он выторговал у меня свидания с десятью самыми прекрасными смертными, какие только будут рождены в ближайшие сотни лет.

— А как же его любовь к Ганимеду?

— Одно другому не мешает. Такова его натура, хоть он и любит Ганимеда на самом деле. Теперь он будет скрываться не только от Геры, но и от него. Но, хватит о них, не будем терять время. Ну как, ты отдохнул уже?

И их снова утянуло в водоворот наслаждений.

***

Приглашение на пир от царя богов Зевса равносильно приказу. Эрот с Психеем пришли одними из первых. Психей с интересом осматривался вокруг: все во дворце Зевса сверкало, переливалось и подавляло роскошью. Отделывал дворец отца богов сам Гефест и уж он не пожалел золота, серебра, слоновой кости и драгоценных камней.

Постепенно чертог Зевса заполнялся все новыми богами: все они были прекрасны, эти бессмертные, молоды, расслабленны и веселы. Афродиты пока не было. Психей полулежал на ложе за Эротом и чувствовал себя в относительной безопасности за его спиной. Некоторые из богов, которые подходили перекинуться парой слов с Эротом, бросали на Психея любопытные взгляды. Один из них уже открыл было рот, но затем наткнулся на взгляд Эрота, просто кивнул и улыбнуся.

Наконец появилсь немного раскрасневшаяся и с растрепавшейся прической Афродита. Не успела она прилечь на ложе рядом с Гефестом, как со скучающим видом зашел Гермес. Послышалась пара смешков. Афродита нахмурилась было в сторону шутников, но тут появились Зевс с Герой и всё было забыто. Все встали и низко поклонились царю и царице. Те опустились на свое золотое ложе и сделали знак продолжать.

Пока все снова занимали свои места, заводили прерванный разговор, Афродита обвела глазами собравшихся и наткнулась на Эрота с Психеем за его спиной. Она вскочила с ложа, будто оно было раскаленным и уже открыла было рот, как глубокий властный голос Зевса ее опередил:

— Как ты и хотела, Психей верно отслужил тебе, милая Афродита, и все твои задания выполнил.

Он кивнул Психею и тот с поклоном поставил у ног Афродиты ларец и отошел обратно к Эроту. Она хотела возмутиться, но, взглянув на сдвинувшего брови Зевса, сочла за лучшее промолчать и кисло улыбнулась. А царь богов и людей продолжил:

— Психей доказал свою верность, ум, бесстрашие и любовь. Я считаю, что он заслужил свое право быть отныне с Эротом вместе. Подойди ко мне, смертный, и ты, Эрот тоже подойди… Они теперь связаны вместе — Эрот и Психей, любовь и душа, объятая любовью. Прими же этот кубок с божественным нектаром и стань одним из нас.

Психей выпил из кубка и о, чудо! — за его спиной выросли радужные прозрачные крылья бабочки. Зал наполнилася одобрительными криками.

— Как гусеница сбрасывает оболочку, чтобы взлететь бабочкой, так и ты, Психей отбросил свою смертную сущность и переродился в бессмертного!

Эрот смотрел на него сияющими влюбленными глазами, затем не удержался и приник в поцелуе. Психей засмущался было, но как это всегда было с Эротом, дал себя увлечь и забыл обо всём вокруг. Боги еще больше зашумели, захлопали. Поднялись чаши.

— Афродита, поприветствуй своего нового сына. Обнимитесь!— приказал Зевс.

Психей подошел к ней и неловко обнял.

— Мы с тобой еще не закончили. Не думай, что то, что меня в глупом свете выставил, тебе с рук сойдет, — прошипела она, впиваясь ногтями ему в плечо и мило улыбаясь при этом. Психей испуганно отпрянул, а она шутливо потрепала его по голове:

— Мой новый сынок так застенчив. — И все грохнули в новом веселье.

Зевс велел Эроту и Психею занять почетное место рядом с собою. Эрот приобнял его и делая вид, что целует за ухом, прошептал:

— Что бы моя мать тебе ни сказала — ничего не бойся. Она больше ничего тебе сделать не сможет. Кроме того, ей сейчас не до тебя.

И действительно Афродите было сейчас не просто. С одной стороны на неё кидал мрачные взгляды исподлобья постоянный любовник Арес, с другой стороны муж, Гефест так и сверлил глазами, а еще она умудрялась перемигиваться с Гермесом. Она чувствовала, что зачала после этой безумной ночи, и в лоне её поселилась новая жизнь. Она была уверена, что это будет сын, и она назовет его именем их обоих — Афромес… нет, некрасиво звучит, пусть лучше будет Гермафродит.

Боги начали веселый пир. Ко всем пирующим подносил золотые кубки и кувшины с вином сам Дионис. Он весело подмигнул Психею, наполняя его кубок. И только Зевсу прислуживал Ганимед — очень красивый мальчик с длинными смолянистыми кудрями и немного капризным выражением лица. Он стоял сразу за ложем царя богов, и очень изящно, кончиками всего трех пальцев, протягивал тому чашу за чашей. Чаша, вместе с пальчиками красавца-виночерпия, неизменно задерживалась в широких ладонях Зевса, который так пожирал Ганимеда глазами, что, казалось, еле сдерживался, чтобы не взять прямо здесь. От этих взглядов Ганимед краснел до ушей и опускал голову, но потом его взгляд падал на лежащую рядом с Зевсом Геру и кровь сразу же отливала от его лица. Гера старательно делала вид, что ничего не замечает, а сама нет-нет, да косилась в их сторону ненавидящим взглядом.

Долго пировали боги, до самого утра. Оры осыпали всех розами, хариты окропляли благовониями. Аполлон пел под кифару, ему хором вторили музы. Потом и Пан начал играть на свирели, и тут уже все пустились в пляс – во главе всех шла Афродита, за нею хариты, оры и музы.

Эрот с Психеем с молчаливого разрешения Зевса уже давно незаметно ускользнули и отправились во дворец Эрота на Земле. Здесь мы их и оставим.